Шуты Господа. История Франциска Ассизского и его товарищей
Брезгам Галинакс
Весь мир
«Господи, дай мне посеять там, где раздоры, – согласие, где заблуждение, – истину, где сомнение, – веру, где отчаяние, – надежду», – говорил Франциск Ассизский (1182–1226). Он был сыном богатого купца, вёл разгульную жизнь с «золотой молодёжью» своего города, которая выбирала его «королём» пирушек; хотел прославиться на рыцарском поприще, участвовал в военных походах. Затем с ним произошла разительная перемена: он вдруг отказался от богатства и стал проповедовать одним в назидание, другим в утешение «бедное житьё», как идеал «евангельского совершенства».
Он стал всеобщим посмешищем, над ним издевались, его травили, так что и сам он называл себя «шутом Господа». Однако вскоре к нему начали присоединяться другие молодые люди; их братство всё разрасталось и уже при жизни Франциска преобразилось в особый монашеский орден, члены которого не уходили от мира, но жили в нём, призывая к добру, справедливости, согласию.
Автор данной книги в художественной форме воспроизводит биографию Франциска Ассизского, приводя множество колоритных деталей исторической эпохи. В дополнение к жизнеописанию Франциска Ассизского в книге содержатся рассказы о таких подвижниках и реформаторах, как Савонарола, Кальвин, Цвингли и прочих. Большое количество иллюстраций делает чтение особенно увлекательным.
Галинакс Брезгам
Шуты Господа. История Франциска Ассизского и его товарищей
© ООО «Издательство Родина», 2024
* * *
Шуты Господа
Мир не замечал их, и они не замечали мира.
Анаклето Яковелли «Жизнеописание святого Франциска Ассизского»
Введение
В 1000 году после Рождества Христова в Европе ждали конец света, поскольку в священных книгах было сказано, что земной мир прекратит свое существование именно через тысячу лет после рождения Христа, когда состоится его второе пришествие, и навеки воссияет «небесный град Иерусалим».
Ничего этого, однако, не произошло, что нанесло сильный удар по христианскому мировоззрению. В чем причина, почему не было второго пришествия Христа, чем люди прогневали Бога? Одной из причин этого стали считать отход Церкви вообще и монашества, в частности, от норм жизни, заповедованных Христом. В самом деле, Церковь, которая должна была быть «не от мира сего», сделалась пышной и богатой, а монашество, хотя и возлагало в своем отречении от мира на отдельного монаха обет бедности, но это не помешало монастырям сделаться крупными собственниками, а аббатам – соперничать в богатстве и роскоши с земными правителями.
Таким образом, сам дух времени способствовал возникновению мыслей о добровольной бедности «по Евангелию»: еще до Франциска Ассизского богатство клира вызывало протест как со стороны блюстителей аскетического идеала (Бернард Клервоский), так и со стороны противников клира (Арнольд Брешианский).
Франциск углубил идею бедности: из отрицательного признака отречения от мира он возвел ее в положительный, жизненный идеал, который вытекал из идеи следования примеру бедного Христа. Вместе с этим Франциск преобразил и само назначение монашества, заменив монаха-отшельника апостолом-миссионером, который, отрекшись внутренне от мира, остается в мире, чтобы среди него призывать людей к добру, согласию и покаянию.
* * *
Биография Франциска Ассизского (1182–1226) сама по себе удивительна. Его отец Пьетро де Бернардоне торговал шелком и сукном – дорогими международными товарами. Торговые обороты побуждали Пьетро совершать частые поездки во Францию, в память которой он и назвал своего сына Франциском.
Родители ни в чем не отказывали Франциску. Юношей он вел разгульную жизнь с молодежью своего города, которая выбирала его «королем» пирушек. Отец не мешал сыну, гордясь его знакомством с дворянской молодежью; Пьетро не скрывал, что ожидает для сына славного будущего. Сам Франциск в это время тоже не был лишен тщеславия: источники говорят, что он не хотел, чтобы «кто-либо его превосходил».
Он принял участие в войне между Ассизи и Перуджей, был взят в плен, но не утратил уверенности в своем великом будущем. Вернувшись из плена, он стал вести прежний образ жизни, а вскоре вместе со своими молодыми друзьями присоединился к отряду одного из кондотьеров, надеясь заслужить рыцарское звание. Но ужасы войны, гибель и разорение мирных жителей отвратили его от честолюбивых намерений, и Франциск возвратился в Ассизи.
Событием, ускорившим перелом в его жизни, было столкновение с отцом. Франциск испытывал к ветхим и заброшенным церквям жалость, как к одушевленным существам. Желая восстановить полуразвалившуюся церковь св. Дамиана, он принес часть совместно с отцом нажитых денег священнику, а когда тот, боясь гнева отца Франциска, отказался принять их, Франциск бросил свой кошелек за окно и остался при церкви.
Когда Франциск вернулся домой, отец избил его и запер; но в отсутствие отца мать отпустила сына, и он навсегда ушел из родительского дома. Пьетро обратился к властям с требованием возвратить ему сына, однако на суде Франциск объявил, что впредь будет считать отцом своим не Пьетро Бернардоне, а Небесного Отца. В знак полного отречения от мира Франциск здесь же снял с себя полученную от отца одежду.
Два года провел Франциск в окрестностях Ассизи, занимаясь починкой церкви, живя подаяниями или работая на крестьян. Многие стали считать его помешанным, над ним жестоко издевались, но вскоре к его бедному житью начали присоединяться и другие люди. В одежде странников они ходили по соседним городам и деревням, призывая к миру и покаянию. На вопрос, кто они такие, они называли себя «ликующими в Господе» или «шутами Господа».
* * *
Число последователей Франциска увеличивалось, и он отправился в Рим просить у папы, которым был тогда Иннокентий III, официального разрешения на свою деятельность. Знаменательный момент в истории представляет собой встреча этих двух людей: с одной стороны, наместник Христа, ставший владыкой мира, раздававший царские короны, представитель авторитета и власти, – а перед ним последователь Христа, босоногий нищий, в одежде пастуха, проповедник любви и смирения. О самой встрече не сохранилось точных известий, но она сильно занимала воображение современников и породила много характерных рассказов.
Не подлежит сомнению, что Иннокентий III, как опытный политик, оценил силу аскетического идеала для возрождения авторитета Церкви: папа признал за Франциском и его товарищами право проповеди бедного житья. С этого времени число францисканцев быстро растет, и они начинают свои проповеди во многих европейских странах. Но как далеко ни уходили францисканцы, в Троицын день они возвращались к хижине Франциска близ Ассизи; так возникли сборы всех членов общины.
К Франциску приходили за помощью и многие миряне. Так, однажды к нему явилась восемнадцатилетняя Клара из Ассизи; существует легенда, что она безнадежно любила Франциска, но ее хотели выдать замуж за другого. Сбежав из дома, она приняла с помощью Франциска постриг, а потом к ней присоединилась, несмотря на угрозы и побои родни, ее младшая сестра Агнесса. Франциск отдал в их распоряжение церковь св. Дамиана, где возникла женская община, из которой развился женский орден клариссин.
Вместе с тем, францисканский орден становился все известнее, ему поступали значительные пожертвования; это шло вразрез с призывами Франциска почитать «госпожу Бедность». Существует документ, неопровержимо доказывающий, что Франциск осуждал направление, принятое орденом. Это завещание Франциска; оно состоит из увещаний и наставлений и представляет сплошной протест против превращения нищего смиренного братства Христова в могущественный монашеский орден.
В последние годы жизни Франциск передал заботу об ордене «генеральному министру», а сам отправился на высокую вершину горы Ла Верна, где проводил время поодаль от братьев. Там он и умер, перенеся перед смертью мучительную операцию из-за болезни глаз, а уже два года спустя был канонизован папой Григорием IX, бывшим кардиналом Уголино.
* * *
В повести, которую вам предстоит прочесть, отражены эти события. Как в любом художественном произведении автор допускает некоторые вольности в использовании исторического материала, но в целом жизнь Франциска Ассизского и общая обстановка его эпохи показаны достаточно верно.
Хорошо быть богатым
Дом купца Пьетро Бернардоне был одним из лучших в городе Ассизи. Свинцовая крыша и слюдяные окна в свинцовых же рамах ослепительно блестели на солнце, свидетельствуя о высоком достатке хозяина; крыльцо было сделано на манер римского портика, но не из песчаника и туфа, а из настоящего мрамора; на стене над крыльцом был изображен Иисус, благословляющий апостолов, и такая яркой и живой была эта картина, что люди почтительно осеняли себя крестным знамением, подходя к дому. Остальная часть стены была расписана цветами и райскими птицами, – Пьетро Бернардоне возводил глаза к небу и многозначительно вздыхал, когда его спрашивали, сколько он заплатил живописцу за всю эту работу.
Внутри дом был не менее роскошен, чем снаружи. В отличие от других богатых жителей Ассизи, которые любили пускать пыль в глаза и, выставляя напоказ лучшее, экономили на том, что не было видно посторонним, Пьетро Бернардоне не жалел денег и на внутреннее убранство своего дома. Даже комнаты прислуги, даже чуланы, где хранилось всякое ненужное барахло, были покрыты свежей штукатуркой и выбелены. А что уж говорить о парадных комнатах, – они не уступали приемному залу в замке императорского наместника. Да что там наместник! Парадные комнаты в доме Пьетро Бернардоне были ничуть не хуже, чем во дворце французского короля, – Пьетро мог за это поручиться, ибо часто бывал во Франции, торгуя шёлком и сукном. Он был и в Париже, где на острове Ситэ видел королевский дворец, который с каждым годом становился все больше и красивее, на зависть французским синьорам, которые – прости Господи их прегрешения! – еще осмеливались выступать против короля и состязаться с ним.
Сообщая это любопытным горожанам, Пьетро, однако, предпочитал держать язык за зубами относительно цены всех тех гобеленов, панелей, филенок, мозаики и прочего, что украшало стены и полы его дома, – также как относительно цены кресел, лавок, сундуков, кроватей и другой мебели, дорогой и красивой. Зачем было возбуждать излишнюю зависть в людских сердцах? – она легко могла перерасти в злобу. Но и без того горожанам было ясно, что Пьетро Бернардоне потратил на свой дом целое состояние, и денег у него куры не клюют. Нехорошо так выделяться, надо быть скромнее, – таково было общее мнение.
Пьетро отвечая на подобные упреки, говорил, что нажил богатство собственным горбом, рискуя не только своими деньгами, но и жизнью в далеких торговых путешествиях. А ночью в постели он шептал жене, что те, кто его хулят, сами не способны заработать ни гроша; они бездельники, лентяи и прощелыги, которые так и норовят пожить за чужой счет. Всемилостивый Господь, шептал Пьетро, оделяет талантами всех людей, но одни пускают свои таланты в дело, а другие без толку держат их при себе или растрачивают впустую. Господь награждает тех, кто пустил свои таланты в дело, а кто втоптал в грязь, – достойны наказания. Вот и пусть живут в бедности и лопаются от зависти к тем, кто за свои труды удостоился награды от Господа.
Жена слушала эти речи с испугом: Пьетро впал в гордыню, думала она, но перечить ему не смела, ибо признавала его усилия по обустройству семейного очага и чувствовала свою слабость перед мужем во всех практических вопросах.
* * *
Не слыша от жены возражений, но и не добившись одобрения, Пьетро отворачивался от нее и засыпал. Что поделаешь, его жена не отличалась умом, но, с другой стороны, разве от супруги требуется ум? Женский ум мелок и тесен, – горе тому, кто измеряет им жизнь… Да, Джованна глупа, – ну и слава Богу! Она именно такая жена, которая нужна: Пьетро взял ее с хорошим приданым, у нее влиятельные родственники, большие связи; она отличается богобоязненностью и целомудрием, – такая жена, между прочим, не наставит своему мужу рога, пока он ездит по свету и зарабатывает деньги.
Правда, она долго не могла забеременеть и родить для Пьетро наследника и продолжателя его дела, – однако, в конце концов, она одарила мужа сыновьями. Пьетро всегда с гордостью и удовольствием вспоминал о том, что, – не считая его усилий в постели! – стало причиной этого. Вначале он обратился к врачам: Пьетро вызвал одного за другим семь известнейших по всей Умбрии лекарей и отдал им бешеные деньги за то, чтобы услышать пустые советы, не принесшие никакой пользы. Первый врач сказал, что нужно лечить Джованну «священной травой» – шалфеем. Мол, еще Гиппократ считал его особенно полезным при женском бесплодии. А если к настою семян шалфея добавить липу и лимон, то женщина не только сможет зачать ребенка в самое короткое время, но и бурными ласками докажет мужу свою любовь. Пьетро немедленно заставил жену пить такой настой, и она пила его полгода, но ребенка не зачала, да и в постели была не слишком отзывчивой.
Второй врач сказал, что шалфей – это чепуха, надо пить заваренные семена подорожника, однако результат этого лечения был не лучше предыдущего. Третий врач советовал перед обедом жевать лук-порей и поджаренные с солью семена конопли, а также пить свежий сок зерен пшеницы молочно-восковой спелости. Ничего не помогло! Четвертый прописал Джованне «с чистым сердцем» пить сок айвы и вдыхать дым от сожженного зверобоя – и это не помогло. Пятый лекарь велел употреблять в пищу члены тела наиболее плодовитых животных или птиц, у которых преобладает влечение к любви. Не подействовало! Шестой сказал, что Джованна должна носить на шее шарик из порошка оленьего рога, смешанного с коровьим навозом, а в доме повесить пучок вербы, – также не подействовало.
Наконец, седьмой врач посоветовал поставить в доме фиговое дерево, за которым следовало ухаживать с такой же нежностью и любовью, с какой женщина ухаживает за своим дитем. Врач заверял, что если это будет соблюдено, то не пройдет и года, как в доме раздастся плач новорожденного.
Дерево было поставлено, и Джованна принялась ухаживать за ним со вниманием и лаской. Недели шли за неделями, но зачатия не происходило, однако через какое-то время Пьетро стал замечать за женой странности: она часами сидела под фиговым деревом, рассказывала ему всякие истории, смеялась, будто услышав ответный смех, и часто ласкала и гладила фиговые листочки. Пьетро не на шутку испугался и, когда жена ушла в церковь, приказал слугам отвезти фиговое дерево за город и там выбросить.
Горю Джованны не было предела, когда вернувшись из церкви, она не нашла своего любимого дерева; она даже осмелилась впервые упрекнуть мужа и повысила на него голос. Пьетро, впрочем, быстро унял ее, отчаянно ругая про себя всех докторов на свете…
Начиная уже терять надежду обзавестись наследником, Пьетро решил испробовать последнее средство: совершить с женой паломничество по святым местам и помолиться о даровании сына. Известно, что чем выше святость места, тем больше возможность того, что молитвы будут услышаны, поэтому Пьетро Бернардоне повез жену не куда-нибудь, а в Святую землю. Это было безумно дорого, так как помимо расходов на дорогу, надо было нанять надежную охрану, ибо такое путешествие было опасным, а еще нужно было взять с собой изрядные деньги на питание, проживание и на прочее, что понадобится в пути (правда, во время этого путешествия Пьетро надеялся провернуть кое-какие торговые сделки, что сулило немалые барыши: не упускать же такую возможность, коли он все равно едет туда!).
Его усилия увенчались успехом во всех отношениях: когда они с женой достигли Палестины, Пьетро занялся своими делами и нажил изрядную прибыль, а Джованна молилась у Гроба Господня и в Вифлееме, где родился Христос. В результате Пьетро вернулся домой, преумножив свои богатства, а Джованна почувствовала, как у нее под сердцем бьется дитя.
Когда ей пришло время родить, Пьеро не было дома, ибо он снова был в отъезде. Увы, женщину нельзя оставлять одну в такие ответственные моменты: кто бы мог подумать, что Джованне придет в голову блажь рожать по образу и подобию Божьей матери! Она приказала служанкам постлать ей ложе в нижней части дома, где Пьетро обыкновенно ставил лошадей, и попросила, чтобы туда привели вола и ослика, – там она и разрешилась от бремени.
В городе это происшествие вызвало немалый шум, прихоть Джованны обсуждалась на всех углах. Мало того, Джованна и сама рассказывала каждому встречному и поперечному, как она рожала, и настолько надоела своей болтовней горожанам, что они прозвали ее «сорокой». Это прозвище накрепко прилипло к ней, отныне никто в Ассизи иначе как «Сорокой» ее не звал, а Пьетро стали звать «мужем Сороки». Это было обидно, потому что он привык гордиться своим именем, и называться просто «мужем Сороки» ему вовсе не хотелось.
Но и это было еще не все: крестив ребенка, Джованна дала ему имя Джованни – в честь своего верховного покровителя Иоанна Крестителя (а также и в честь себя, как втайне думал Пьетро). В Умбрии, да и во всей Италии, были тысячи и тысячи мальчиков, мужчин и стариков с именем Джованни, – спрашивается, мог ли Иоанн Креститель быть покровителем каждого из них? Мог ли он заботиться о каждом Джованни, когда их было больше, чем мух знойным летом? Имей жена хоть чуточку мозгов, она должна была бы выбрать для сына другое имя, с которым он мог бы рассчитывать на помощь иного святого покровителя, не столь обремененного заботами о своих земных тезках.
Вернувшись домой, Пьетро решил исправить ошибку жены: он назвал своего сына Франческо. В Умбрии именем Франческо, то есть буквально «французом», звали Мартина Турского, одного из столпов христианской веры, сильного и могущественного святого. Мартин Турский проповедовал не только во Франции, но и в Италии, и пользовался большим уважением здесь. Однако кроме Мартина Турского был еще другой святой Мартин, римский папа, – вот поэтому Мартина Турского и называли «Франческо», дабы отличить от Мартина Римского. Таким образом, имя «Франческо» обеспечивало мальчику покровительство святого Мартина Турского, ведь этот святой отлично понимал, конечно же, в честь кого был назван ребенок.
Было еще одно обстоятельство, которое имело значение при выборе имени для мальчика: Пьетро, торговавший во Франции и восхищавшийся этой страной, надеялся, что его сын со временем откроет собственную контору в Париже, где было куда больше возможностей для сметливого и предприимчивого человека, чем в Ассизи, а имя «Франческо» (на французский лад «Франциск») было понятно французам, – оно звучало для них привычнее, чем Джованни.
Портрет купца. Художник Ганс Гольбейн-Младший
К сожалению, перекрестить ребенка было нельзя (Пьетро предлагал священнику хорошие деньги за это, но тот уперся, как осел), однако в кругу семьи, а затем и в городе мальчика стали звать Франческо, а об имени «Джованни» забыли. Труднее всего было справиться с Джованной, – она нипочем не хотела называть малыша по-новому и приводила кучу возражений на сей счет (вот уж, поистине, сорока!), – но потом и она привыкла, ласково зовя сына «Франчо». Зато когда родился второй ребенок, Джованна проявила больше изобретательности и выбрала для него имя Анджело, обеспечив ему, тем самым, покровительство всех ангелов Господних.
Пьетро не возражал: ангелов у Господа было столько, что с лихвой хватило бы для покровительства всем Анджело на свете. К тому же, Франческо делал столь удивительные успехи, что Пьетро считал его своим главным наследником, а младший сын и по рождению и по способностям занимал лишь второе место.
* * *
В своем новом доме – в том самом, который вызывал такую зависть ассизских жителей, – Пьетро отвел для Франческо три большие комнаты на первом этаже. Франческо уже исполнилось двадцать лет, и он был лучшим из блистательных молодых людей города. Редкая пирушка обходилась без него; он был весел, умен, в меру развязан, прекрасно пел и танцевал. Друзья боготворили Франческо, а девушки сходили от него с ума, да и он отдавал девушкам должное. Пьетро снисходительно относился к этим забавам, ибо Франческо никогда не забывал за весельем о делах и был отличным помощником отцу.
– Ты должен наставить его на путь истинный, – как-то чудесным летним утром говорила Джованна мужу. – Наш Франчо просто от рук отбился, – смотри, чтобы нам не пришлось после плакать! Где он теперь, ты можешь мне сказать? Я зашла в его комнаты, они пусты. То ли он еще не вернулся со вчерашнего вечера, то ли спозаранку опять ушел к друзьям.
– Вернется, – коротко отвечал Пьетро, с удовольствием умываясь холодной водой и растирая губкой свое еще крепкое тело. – Он молод: когда же и погулять, как не в молодости? А голова у парня на месте; он не свихнется и не пропадет, можешь быть спокойна.
Джованна уселась на постели, запахнувшись одеялом.
– Я верю, что он, несмотря ни на что, станет сыном Божиим, – сказала она с вызовом, заранее зная, что эти слова вызовут недовольство мужа.
– Он и так сын Божий, – буркнул Пьетро. – Все мы Божьи дети.
– Я не об этом. Я верю, что наш Франчо станет Божьим слугой, свободным от мирских помыслов, – упрямо продолжала Джованна.
– Вот еще! – пробурчал Пьетро, одеваясь; он всегда одевался сам, без помощи слуг.
– Служба Господу – это так хорошо, это так благостно, – голос Джованны задрожал. – Посмотри на священников и на монахов: как они счастливы в своем рвении к Богу. Как они забывают обо всем ради служения Ему!
– Чего мне смотреть? Нагляделся достаточно, – грубовато ответил Пьетро. – Забывают обо всем? Ха-ха! Да они купаются в богатстве и утопают в роскоши, хотя ни черта не делают и ничего не умеют, как только бормотать свои молитвы.
– Господи помилуй! – испуганно перекрестилась Джованна. – Покайся, покайся немедленно! Большой грех так говорить!
– Покаюсь, – кивнул Пьетро, натягивая сапоги. – Вот пойду в воскресенье в церковь, и покаюсь.
– Кто мы по сравнению со слугами Божьими? – со слезами спросила Джованна. – Мы ничто, мы пыль и грязь под их ногами. Мы, грешные и слабые, не стоим мизинца этих святых людей.
– Ну, Пьетро Бернардоне, положим, кое-чего стоит на этом свете, – возразил Пьетро. Он подпоясался, затем прикрепил к ремню кошелек и кинжал, который всегда носил с собой.
– Ах, нет, нет! Мы – ничто. Мы пропадем без святых отцов, без их молитв, без их заботы о наших душах. Без них Бог отвернется от нас, и мы погибнем. Они просят Его за нас; они – наша защита и наше спасение; они, не помня себя, заботятся о нас. Господи, я так их люблю и мне их так жалко! – Джованна заплакала.
– Началось, – проворчал Пьетро и направился к двери.
– Выслушай меня хотя бы раз! – воскликнула Джованна. – Ты не можешь меня упрекнуть, что я тебе плохая жена.
– А разве я – плохой муж? Погляди, как мы живем. Редкий синьор живет в таком достатке, – Пьетро повел рукой, указывая на обстановку комнаты.
– Я все отдала тебе, я…
– Да, – сказал Пьетро, открывая дверь. – Я выслушаю тебя, но не сейчас. У меня дела.
– Вечно дела, всегда дела, а на меня нет времени! – плакала и причитала Джованна.
– Мы еще поговорим, – Пьетро вышел из комнаты и плотно затворил дверь. – Сорока, – пробурчал он себе под нос.
* * *
Пьетро не стал седлать коня и в сопровождении слуги пошел к своей конторе. Пройдя две улицы, Пьетро остановился и прислушался к громким голосам, доносившимся из открытого окна на втором этаже увитого виноградом дома. Это был дом молодой богатой вдовы Лии, у которой собиралось веселое общество, и которую за это осуждал священник приходской церкви. Он приводил в пример святую Лию Римскую, но в отличие от нее, ассизская Лия не собиралась отказываться от земной жизни и, несмотря на то, что уже дважды несла епитимью, продолжала жить вольно и беспечно, наслаждаясь тем вниманием, которое уделяли ей юноши Ассизи.
Среди прочих голосов Пьетро узнал голос Франческо:
– Мадонна, не нарушайте наш договор! Если до восхода солнца никто не заснет и не отпросится домой, вы обещали сыграть с нами в «угадай, кто это?». Солнце взошло, и мы все здесь, до единого человека. Выполните же свое обещание, прекрасная мадонна.
– Но вы тоже кое-что обещали, – раздался в ответ кокетливый женский голос. – Вы обещали, что на рассвете споете песню о Солнце – песню, посвященную мне. И где она, месссир Франческо? Где эта песня, я вас спрашиваю?
– Ах, да! Я позабыл. Но прошу не судить строго, если бессонная ночь и выпитое вино заставят меня хрипеть и подпускать петуха.
– Да ладно, Франческо, не ломайся! Мы знаем, каково твое пение, не набивай себе цену! Спой, чего там, мадонна Лия тебя просит, – послышались юношеские голоса.
– Что же, я предупредил. Пеняйте на себя, коли вам не понравится.
Зазвенели струны лютни, и Франческо запел:
Тому, кто видит солнце в первый раз,
И невдомек, что жжется это диво.
Ведь поглядеть – одна услада глаз:
Играет да резвится шаловливо.
Но только тронь – и все поймешь тотчас:
Рука болит, ожог – аж до нарыва!
Вот так бы ты однажды обожглась!
Проникшись этой болью живо.
Ну, обожгись, любимая моя!
Тогда, глядишь, и ты бы подобрела,
Уберегла б меня от новых бед…
Увы, любовь – особая статья!
Ты в прятки с ней играть понаторела,
Я ей служу – и мне пощады нет!
– Великолепно! Восхитительно! – закричали в комнате. – Такого пения не услышишь даже в раю!
– Тише, синьоры, у меня и без того хватает неприятностей. Или вы хотите, чтобы меня отправили в какой-нибудь дальний монастырь на вечное покаяние, на хлеб и воду? – жеманясь, сказала Лия.
– О, нет, это было бы слишком жестоко! Такую красотку – в монастырь?! Заживо похоронить в каменной могиле? Никогда! Только шепните, и мы грудью встанем на вашу защиту! – закричали молодые люди.
– Тише, тише! – уже с непритворным испугом остановила их Лия. – Вы выпили лишнего, синьоры, и несете невесть что. Разве можно так отзываться о монастыре? Это не каменная могила, а святая обитель, где живут божьи люди…
– Иди один, – шепнул Пьетро слуге. – Я подойду позже.
Слуга кивнул и зашагал по улице. Пьетро продолжал слушать.
– Однако пока вы не в монастыре, исполните свое обещание, – со смехом проговорил Франческо. – За вами игра «угадай, кто это?».
– Ах, синьоры, вы заставляете меня грешить! – в голосе Лии снова прозвучало кокетство.
– Нельзя отступать. Вы обещали, – настаивал Франческо.
– Хорошо, если вы настаиваете, – как бы нехотя согласилась она. – Кто завяжет мне глаза?
– Франческо. Он заслужил эту честь.
– Прошу вас, мессир, – сказала Лия.
Пьетро усмехнулся: он знал, что у молодой вдовы было свежее личико и пленительная шея. Напрасно церковники требовали, чтобы женщины носили глухие платья и высокие воротники до ушей: это было против женского естества – прятать свою красоту. В результате бесформенные широкие платья становились изящными, облегающими фигуру, а воротники, напротив, сделались широкими, и шили их из легкой прозрачной ткани, так что они не только не прятали, но подчеркивали красоту шеи.
Бороться с этими веяниями было бессмысленно: если мужчина мог нарушить принятую манеру одеваться, то женщина – никогда. Выглядеть белой вороной и отличаться в худшую сторону от остальных – такого не может позволить себе ни одна женщина, пока она остается женщиной. Даже Джованна, с ее слепым поклонением перед церковными правилами, не могла устоять перед соблазном одеваться так, как одевались другие женщины, и ее платья нельзя было назвать чересчур скромными. А уж если вспомнить красавиц, которые не считают за большой грех те удовольствия, которые дарит нам плоть, – о, на них можно было увидеть очень смелые наряды!
Сказать по правде, святые отцы не все такие постники, как наш приходской священник, усмехнулся Пьетро, многие из них неравнодушны к женской красоте и не мешают показывать ее людям. Вот, в Венеции, например, женщины одеваются куда свободнее, чем у нас, да и ведут себя раскованно. Там живет прелестная синьора Лоренция, – как она хороша! Какие плечи, какая грудь!..
«Грехи мои тяжкие! – Пьетро вздрогнул и оглянулся. – Лишь бы жена не узнала…».
– Готово, – послышался голос Франческо. – Что же, бросим жребий?
– Жребий! – закричали его товарищи. – Но не говорите вслух, кому какая очередь выпадет. Мадонна не должна этого слышать, а то играть неинтересно.
– Я не собираюсь подслушивать. Пожалуйста, я заткну уши, – сказала Лия.
В комнате все стихло на минуту, а потом раздались приглушенные восклицания и смех: «А, проклятье, так я и знал! Везет же некоторым… Тише, синьоры!».
– Что же вы? – спросила Лия. – Я не могу целый день стоять с завязанными глазами и заткнутыми ушами.
– Начинаем! Можете опустить руки, мадонна, но повязку на глазах не трогайте. Итак, первый поцелуй…
Как догадался Пьетро, один из молодых людей подошел и поцеловал Лию.
– Браво! – закричали остальные. – Вот это так! Это почти искусство!
– Второй поцелуй, – объявил ведущий, и комната опять огласилась криками: – Браво! Недурно!
– Третий поцелуй, – сказал ведущий, и в третий раз раздались крики одобрения: – Отлично! Да уж, со знанием дела…
– Хватит, синьоры, – решительно произнесла Лия. – Я снимаю повязку.
– Нет, нет, нет, как же это? У нас очередь, – возмутились молодые люди.
– Трех раз достаточно, – я и так уже перешла границы приличия… Не спорьте со мною; все, я сняла повязку! – возразила Лия.
– Ну, хорошо. Теперь отгадайте, кто был первым, кто вторым, а кто – третьим? За каждый правильный ответ будет исполнено ваше желание – тем из нас, чей поцелуй вы угадали. В случае неправильного ответа вас вновь поцелует тот, чей поцелуй вы угадать не смогли.
– Я знаю правила… Начну с третьего поцелуя. Его подарил мне Клементино.
– Браво, в самую точку! Ну же, Клементино, выходи! Тебе не удалось обмануть мадонну. Требуйте теперь от него все что хотите, мадонна Лия.
– Сейчас я подумаю… Пусть Клементино сбегает на базар и купит мне корзину персиков. Я люблю персики.
– О, я принесу их вам с превеликим удовольствием, мадонна! Вы не успеете глазом моргнуть, как я вернусь.
– Давай, Клементино, беги, не мешай нам играть дальше, – сказали в комнате.
– Лечу, лечу!
Пьетро отступил за угол дома, и в тот же миг из дверей выскочил молодой человек и, как оглашенный, понесся по улице.
– А второй поцелуй, мадонна? – спросили наверху.
– Второй поцелуй? – переспросила она. – Мне кажется, что второй поцелуй принадлежит Джеронимо.
– Ай да мадонна! Опять угадала! Выйди вперед, Джеронимо, и приготовься исполнить желание мадонны.
– Что же мне потребовать?.. Ага, придумала! Пусть Джеронимо изобразит нам ослика.
– Но, мадонна… – хотел возразить Джеронимо, однако его перебили: – Давай, Джеронимо, изобрази осла! Если мадонна захочет, ты должен будешь изобразить даже свинью, таковы правила игры.
– Не издевайтесь над ним, синьоры, – укоризненно проговорила Лия. – Я не хочу обидеть Джеронимо. Просто мне нравятся ослики: они такие милые, добродушные и почему-то всегда грустные. Джеронимо тоже очень милый и добрый, поэтому он мне и напомнил ослика. Но если синьору Джеронимо неприятна моя просьба, я отказываюсь от нее.
– Нет, мадонна, я исполню ваше желание! – пылко воскликнул Джеронимо. – Простите меня за то, что я воспротивился… Вот, пожалуйста, – перед вами ослик.
Джеронимо встал, по-видимому, на четвереньки и сделал еще что-то очень смешное, потому что в комнате раздался громкий хохот.
– Я угодил вам, мадонна? – спросил Джеронимо.
– Милый, милый Джеронимо! Дайте-ка я поцелую вас в лобик, – какой вы хороший, – ответила Лия.
– О, за такие знаки внимания я готов навечно превратиться в ослика! Лишь бы находиться при вас и видеть вашу ласку, лишь бы…
– А первый поцелуй, мадонна? – прервал ведущий излияния Джеронимо. – Кому принадлежит он?
– Первый поцелуй? Я, право, затрудняюсь… Впрочем, это, наверно, был Августино.
– О-о-о! Не угадали! Штраф с вас, мадонна! Первым вас поцеловал Франческо; выходи, Франческо, мадонна должна тебе поцелуй!
– Ах, так это был Франческо? Как я могла ошибиться?.. Что же, если таковы правила игры, я сама поцелую вас теперь, синьор Франческо.
– Браво, мадонна, вот это справедливо!.. Франческо, счастливец, – дважды поцеловать мадонну за одно утро!
– Если вы не хотите целовать меня, мадонна, я прощаю вам штраф, – услышал Пьетро голос Франческо. – Упаси меня Бог насильно добиваться поцелуя от женщины.
– Нет, отчего же? Я по доброй воле согласилась играть… Я поцелую вас, синьор Франческо, но только прошу отойти к окну. Я смущаюсь, господа, – загородите нас, пожалуйста, ширмой.
– Ну, это неинтересно! За ширмой мы ничего не увидим. Целуйте его при всех, мадонна! – закричали в комнате.
Застолье. Художник Артсен Питер
– Синьор ведущий, разве есть такое правило, что я должна отдать свой штраф публично? – спросила Лия.
– Нет, такого правила нет. Мадонна может поцеловать Франческо за ширмой, если она того желает, – ответил ведущий.
– В таком случае, прошу вас к окну, синьор Франческо. А вы, господа, несите ширму…
Пьетро, который стоял как раз под этим окном, закрылся ветвями винограда и вжался в стену, чтобы не быть замеченным.
– Вот вам поцелуй, Франческо, – услышал он, и затем наступила довольно длинная пауза. – Ах, Франческо, Франческо, неужели ты мог поверить, что я не узнала твой поцелуй? – шептала Лия. – Он сладок, как мед, он пьянит, как вино, от него замирает дух, как на горных высях. О, мой Франческо, когда же ты придешь ко мне?
– Вечером, если у тебя никого не будет, – отвечал Франческо, и до Пьетро донеслись звуки страстных поцелуев.
– Никого не будет, – прерывисто дыша, сказала Лия. – Я всех прогоню прочь… А сейчас отпусти меня, – твои друзья уже насторожились… О, синьор Франческо, вы большой озорник, – ее голос стал удаляться от окна. – Я отдала вам свой долг, и довольно с вас!
– Счастливец! Два поцелуя мадонны за одно утро! – повторили в комнате.
– Мадонна слишком добра ко мне… Однако утро сменил день, и он несет нам новые заботы. Я должен проститься с вами, мадонна, и с вами, друзья. Мне надо идти в контору, чтобы помочь отцу. Он, верно, заждался меня.
– Да брось ты, Франческо! Каждый день ты в делах! Отдохни сегодня, никуда не ходи, – принялись отговаривать его приятели.
– Нет, веселью час, а делу – время. Прощайте, несравненная мадонна.
– Прощайте, синьор Франческо. Благодарю, что вы посетили мой дом…
Пьетро быстро пошел по улице, чтобы сын не догнал его. На повороте он едва не столкнулся с Клементино, во весь опор бежавшим с корзиной персиков к дому мадонны Лии.
– Простите, синьор, – на бегу пробормотал Клементино, не узнав Пьетро. – Мадонна мадонна! Вот я и вернулся, – я купил вам персики! – во все горло завопил он, еще не достигнув ее дома.
* * *
В конторе Бернардоне было много народу: Пьетро торговал и оптом и в розницу, поэтому к нему приходили как за большими партиями товаров, так и за всякими пустяками. Пьетро Бернардоне никому ни в чем не отказывал, придерживаясь правила: медяк к медяку – получится золотой.
Всех покупателей надо было обслужить, всем оказать внимание. С солидными клиентами Пьетро разговаривал сам, мелких поручал приказчикам; Франческо до последнего времени не допускался до сделок с крупными клиентами, но сегодня Пьетро решил устроить ему испытание: Франческо должен был продать партию дорогого сукна синьору Сильвио из Рима.
Синьор Сильвио был прожженной бестией: несмотря на свое громадное состояние, он не только обманывал на каждом шагу, но и готов был прихватить то что плохо лежит. С ним надо было держать ухо востро, а уж провести синьора Сильвио не удавалось никому, поэтому Пьетро с интересом наблюдал за разговором Франческо с этим важным господином.
– Помилуй Бог! Пятнадцать золотых полновесных сольдо за эту партию сукна?! Да вы с ума сошли, молодой человек! – возмущенно говорил синьор Сильвио. – Во всем Риме не найдется столько золота, а мне, ведь, надо будет продать это сукно. Вы хотите, чтобы я торговал себе в убыток?
– Упаси меня Господь, Пресвятая Дева Мария и двенадцать апостолов от причинения вам малейшего ущерба, достопочтимый синьор Сильвио, – возражал Франческо. – Мы отдали бы вам сукно даром, из одного уважения к такому известному человеку, как вы…
– Не забудьте прибавить – и вашему постоянному покупателю, – вставил синьор Сильвио.
– Лучше сказать – нашему благодетелю! О, поверьте, мы ценим ваше внимание к нашей скромной конторе и дорожим добрыми отношениями с вами, синьор Сильвио, – с великим почтением произнес Франческо. – Именно поэтому мы дали вам такую неслыханную, просто неприличную скидку: любому другому синьору мы не продали бы это сукно дешевле, чем за двадцать пять золотых сольдо, но для вас мы готовы на все. Пожалуйста, забирайте всю партию за пятнадцать сольдо, и дело с концом! Только никому не говорите об этом, а то над нами будут смеяться, на нас станут показывать пальцем: «Вот те простаки, что продали прекрасное дорогое сукно всего за пятнадцать сольдо! И эти Бернардоне полагают, что умеют торговать? Вот чудаки, им стоило бы заняться чем-нибудь другим», – так скажут люди.
– А если я возьму у вас это сукно за пятнадцать сольдо, то заняться чем-нибудь другим надо бы мне, – возразил синьор Сильвио. – Клянусь муками Спасителя, я не могу купить эту партию дороже, чем за десять сольдо. Десять сольдо, и ни гроша больше! Хотите – продавайте, хотите – нет.
– Силы небесные! Святые угодники! – воскликнул Франческо. – Какие десять сольдо?! Даром берите, даром, – я же вам сказал!.. Только для того, чтобы не нарушать принятый обычай, мы готовы взять с вас четырнадцать сольдо: окажите нам такую честь, синьор!
– Четырнадцать сольдо! Юноша, вы явно не понимаете, чего просите, – возмутился синьор Сильвио. – У флорентинцев за четырнадцать сольдо я куплю вдвое больше сукна и еще лучшего качества.
– О, синьор, вы сразу так и сказали бы, что у вас есть более выгодное предложение, – сказал Франческо, убирая со стола приготовленную заранее расчетную книгу, перо и чернила, – Простите за то, что напрасно отнял у вас время. Как вы правильно заметили, я еще не очень-то опытен в торговых делах. Простите же меня, синьор Сильвио, и желаю вам успеха!
– Не спешите, молодой человек, – остановил его синьор Сильвио. – Опыт – дело наживное, поэтому послушайте того, кто старше вас… В Риме сейчас мало людей, имеющих золотые монеты и желающих потратить их на роскошные дорогие вещи. Для того чтобы не остаться внакладе, я должен купить это сукно не дороже, чем за двенадцать сольдо: у меня все точно посчитано, до последнего грошика.
– Иметь с вами дело это огромная школа для меня, синьор Сильвио, – Франческо посмотрел на него снизу вверх. – Я могу лишь мечтать о том, что когда-нибудь стану похожим на вас… Вы меня убедили – пусть будет тринадцать сольдо. Правда, это несчастливое число – тьфу, тьфу, тьфу! – но будем надеяться, что оно не навлечет на вас беду.
– Нет, не надо тринадцати, число действительно мерзкое, – синьор Сильвио плюнул через левое плечо.
– А за двенадцать не могу отдать, – ну, никак не могу, синьор! – развел руками Франческо. – Что же, если мы не можем договориться, поезжайте к флорентинцам…
– И поеду, да поможет мне святой Николай! – вскричал синьор Сильвио. – Прощайте, – он пошел было к выходу из конторы, затем остановился и оглянулся на Франческо. Тот почтительно улыбался ему и молчал. Тогда синьор Сильвио вернулся к столику:
– Экий вы упертый! Отдайте за двенадцать, говорю вам, большую цену никто не даст.
– Ах, синьор, если бы я мог, – вздохнул Франческо. – Но клянусь святым Антонием, не могу. Знали бы вы, как нам досталось это сукно: для того чтобы доставить его в Ассизи, мой отец подвергал свою жизнь многим опасностям как на море, так и на суше. Ему следовало быть миролюбивым и сдержанным, но в любой момент готовым дать отпор противнику Ему пришлось тщательно изучить обычаи чужих стран; он должен был выказать себя благовоспитанным и приятным человеком, чтобы завоевать всеобщее расположение.
– Вот так новости! Я действительно не знал, что во Франции так опасно торговать, – ехидно заметил синьор Сильвио. – Сукно, ведь, из Франции? Или из Фландрии? Тоже весьма опасная страна…
– А еще часть прибыли, как водится, нам надлежит отдать всемогущему Богу и Деве Марии, равно как и тем святым, к которым мы обращаемся за содействием, а для этого надо дать деньги святой церкви, дабы наши молитвы были услышаны, – как ни в чем не бывало продолжал Франческо, возведя глаза к небу.
– Само собой. Это как водится, – кивнул синьор Сильвио и перекрестился.
– С другой стороны, много ли мы получаем дохода от нашей торговли? А уж я и не говорю об уважении, – с тяжким вздохом сказал Франческо. – Купец вызывает зависть и недоброжелательство, его порядочность внушает серьезные сомнения. Даже Иоанн Златоуст учил: «Ремесло купца неугодно Богу». Ибо, по словам отцов церкви, трудно, чтобы в отношениях купли-продажи не затесался грех.
– Ну, это… – синьор Сильвио неопределенно покрутил пальцами, не зная, как возразить и имеет ли он право возражать Иоанну Златоусту.
– Но мы не воры и не разбойники, – с воодушевлением произнес Франческо, – ибо можем повторить сказанное неким купцом: «Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих нет здесь. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя все свое имущество и едва спасая собственную жизнь». А когда собеседник спросил купца: «Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?», он ответил: «Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем чтобы получить кое-какую прибыль и прокормить жену с детьми».
– Верно, ох, как верно! Запишите мне эту историю, дабы я мог повторить ее на людях! – воскликнул синьор Сильвио. – Вы начитанный молодой человек и умеете вести разговор, – сказал он после паузы. – Ладно уж, согласен, беру ваше сукно за четырнадцать сольдо, – и, не сдержавшись, проворчал: – У вас большое будущее, юноша.
– Дай Бог вам процветания и здоровья, синьор, – поклонился ему Франческо, доставая расчетную книгу и письменные принадлежности. – Что же, сукно вы видели, измерили…
– Нет, нет, нет! – замахал руками синьор Сильвио. – Надо будет все перемерить и пересмотреть. Идем на склад.
– Как вам будет угодно, синьор. Позвольте, я возьму с собой расчетную книгу, чернильницу и перо? Там, на складе, мы рассчитаемся и оформим сделку, – с широкой улыбкой сказал Франческо.
– Будь по-вашему, – буркнул синьор Сильвио. – Я только позову своего зятя и своего слугу. Деньги у них под охраной.
Пьетро, наблюдавший всю эту сцену, довольно крякнул и потер ладони.
– …С завтрашнего дня официально будешь моим помощником, – после закрытия конторы говорил он сыну. – Если ты сумел продать сукно этому мошеннику Сильвио и не продешевил, ты сможешь торговать с самим чертом. Ловко ты его поддел!
– Кого, черта? – засмеялся Франческо.
– Тьфу! Спаси нас архангел Михаил от нечистого, – сплюнул Пьетро. – Я имел в виду Сильвио. Ты затронул его больное место: он очень богат, но ему недостает уважения от людей. Как бы богач не старался показать, что ему наплевать на людское мнение, в душе он чувствует себя обиженным. По правде сказать, я тоже частенько переживаю из-за того, что люди недолюбливают меня, – признался Пьетро.
– Ты? – удивился Франческо. – Так смени занятие! Займись тем, что вызовет уважение людей, – с веселой дерзостью посоветовал он.
– Но, но, но! Не зарывайся! Ты не на пирушке с друзьями, ты с отцом разговариваешь, – строго остановил его Пьетро.
– Извини, – Франческо склонил голову.
– Если бы я позволил себе так разговаривать со своим отцом, старик взял бы палку, да всыпал мне по первое число… Не забывай, Франческо, что важнее отца нет никого на свете: мать всего лишь родила тебя, но жизнь тебе дал отец и он же научит тебя жизни, – внушительно произнес Пьетро.
– Да, батюшка, – покорно согласился Франческо.
– Ну, хорошо, – смягчился Пьетро. – Ты домой?
– Нет, мне надо зайти… – Франческо смешался, не желая лгать. – В общем, я, наверное, приду попозже… Может быть, совсем поздно…
– Или очень рано, – усмехнулся Пьетро. – Ты уже вторую ночь не ночуешь дома. Я-то тебя понимаю, но вот твоя мать… Она беспокоится, как бы ты не сбился с правильного пути. Она хотела бы, чтобы ты стал монахом.
– Я?! Монахом?! Вот уж никогда! – расхохотался Франческо. – Грязным вонючим монахом с постной рожей? Да я лучше в наемные солдаты запишусь!
– Тише, не кричи! – Пьетро оглянулся на дверь конторы. – Я-то тебя понимаю, – повторил он, – но твоя мать… Пусть лучше твоего брата Анджело готовит в монахи, от него все равно мало проку.
– Ну, Анджело еще слишком молод! – возразил Франческо.
– Вот и пусть она с ним возится… Бог с ней, – сорока она и есть сорока! – проворчал Пьетро.
– Что? – переспросил Франческо.
– Ничего… Ступай, куда хочешь, я разрешаю. Об одном тебя прошу: не урони как-нибудь ненароком чести нашей семьи. Помни, ты – Бернардоне! – с гордостью проговорил Пьетро.
– Не беспокойся, отец. Я не уроню чести нашей семьи и не замараю славное имя Бернардоне, – ответил Франческо, вытягиваясь перед отцом на манер того самого наемного солдата, о котором упоминал.
– Эх, распустил я тебя, разбаловал, – покачал головой Пьетро. – Будь я строг, как был строг мой отец, отведал бы ты, каковы бывают палочные удары.
* * *
Спальня мадонны Лии была украшена разноцветной майоликою по стенам; две колонны в центре, поддерживающие сводчатый потолок, были сложены из розового туфа и имели затейливые капители с узорами из виноградных лоз; мозаичный пол был устлан большим арабским ковром, на нем стояла широкая кровать с балдахином.
Три окна, освещавшие спальню, были прикрыты дубовыми ставнями, сквозь них проникали в комнату лучи лунного света. Под этими лучами лежала на кровати нагая, с распущенными волосами мадонна Лия. Она лежала на животе, на тонком шелковом одеяле с вышивкой из райских птиц и дивных растений. Перед кроватью, на мраморном столике были расставлены блюда с дичью и мясом, вазы с фруктами и два кувшина с вином; в большой вазе на полу стояли свежие розы. Мадонна ела персик и пила рубиновое вино из прозрачного венецианского бокала; Франческо, возлежавший возле нее, сыпал ей на плечи лепестки роз и время от времени нежно целовал ее шею ниже мочки уха. Мадонна смеялась и ежилась; «мне щекотно», – говорила она, но сама подставляла шею для поцелуев.
Портрет венецианской куртизанки. Художник Эжен де Блаас
– Признайся, ты часто бывал у куртизанок? – внезапно спросила она.
– Ни разу не был, – смутившись, ответил Франческо.
– Да? – она посмотрела на него из-за плеча. – Значит, у тебя талант к любви. Я подумала, что ты научился искусству страсти у куртизанок.
– Куртизанки – это развратные, продажные женщины. Они ужасны лицом и телом; тот, кто знается с ними, быстро становится немощным стариком, а его душу забирает дьявол, – сказал Франческо.
– Это твоя мама заставила тебя затвердить? – улыбнулась Лия. – Глупенький, любовь продлевает наши годы, а что касается погибели души, то какой грех в любовных утехах? Разве они причиняют зло? А то, что не причиняет зла, не может быть грехом, – так говорил наш прежний священник. Любовь это радость, любовь это счастье, – где же тут зло? Ответь мне, мой маленький Франческо.
– Любить тебя – это отрада и сладостное волнение; любить тебя, моя мадонна, – это награда и наслаждение; любовь к тебе, мой ангел, окрыляет и возносит к небесам! – отвечал Франческо, покрывая поцелуями ее плечи и лаская тело. – Я пью из прекрасного источника и не могу утолить жажду.
– Разве я не сказала, что у тебя талант к любовному искусству? – страстно прошептала Лия, охотно поддаваясь его ласкам. – О, Франческо, ты любимец Венеры!..
Через три четверти часа, блаженно вытянувшись на кровати, Лия доедала свой персик, в то время как Франческо отрезал куски жареного мяса и жадно глотал их.
– Проголодался? – с ласковой улыбкой спросила она.
Франческо промычал в ответ нечто нечленораздельное.
– Кушай, – Лия погладила его по спине, – а пока я расскажу тебе о куртизанках. Напрасно ты считаешь их ужасными, они лучше многих наших женщин. Тебе известно, что в ранней молодости я собиралась стать куртизанкой в Венеции?
– О-о-о? – Франческо удивленно поднял брови.
– Да, собиралась, и мои мать с отцом были не против до тех пор, пока этот противный старикан, богатый вдовец, не захотел жениться на мне, – Лия вздохнула. – Я отказывалась выйти за него, но родители принудили меня. Они вбили себе в голову, что брак с этим богатым стариком – дар судьбы; интересно, для кого – для меня или для них?.. Я сопротивлялась, и тогда меня жестоко высекли. Еще одной подобной порки я бы не перенесла; пришлось подчиниться.
– Бедняжка, – Франческо нежно поцеловал ее.
Она поцеловала его в ответ и продолжала:
– Три года, что я прожила с этим стариканом, были кошмаром; к счастью, потом он отдал Богу душу. Противный старик не получил от меня того, что хотел, хотя еще до замужества я успела получить кое-какие уроки от куртизанок и кое-что узнать от них. Ты слышал о Фрине?
Франческо, пережевывая мясо, лишь помотал головой.
– Она была куртизанкой в Греции, задолго до прихода Сына Божьего в наш мир. Помимо умения выгодно продать свое тело, Фрина могла искусно вести беседу, танцевать и играть на многих музыкальных инструментах. Тогда, как и сейчас, добропорядочным женщинам запрещалось разговаривать с незнакомыми мужчинами, ходить в смелых нарядах, пользоваться снадобьями для украшения лица и ароматической водой. Однако куртизанкам это не запрещалось, и Фрина скоро покорила всех мужчин в Греции. Статуи богинь стали делать с ее телом и лицом, а один художник изобразил Фрину в виде выходящей из воды Венеры.
Однако среди ее поклонников нашелся негодяй, домогавшийся ее, но отвергнутый ею. От злобы он обвинил Фрину в оскорблении греческих богов, что каралось смертью. Фрину судили, но во время суда защищавший ее господин сорвал с нее одежду прямо перед судьями и воскликнул: «Разве может такая красота оскорбить богов?». Судьи были столь восхищены красотой обнаженной Фрины, что все, как один, провозгласили ее невиновной.
– Вот что значит язычники… Наши судьи так не поступили бы, – сказал Франческо, и было непонятно, одобряет или порицает он решение греческих судей.
– Язычники? – вскинулась Лия. – Хорошо, тогда послушай, как живут куртизанки в Венеции. Вначале они жили в специально отведенном для них квартале и не могли выйти за его пределы, но после им разрешили свободно передвигаться по городу и селиться, где угодно. Мужчин в Венеции больше, чем женщин, к тому же многие мужчины не имеют возможности жениться, не обладая достаточными средствами для этого или редко бывая дома, поэтому если бы не было куртизанок, то не было бы ни порядочных девушек, ни честных жен… Еще скажу, – Лия смущенно засмеялась, – что среди венецианской знати распространена содомия, отчего даже был издан указ, который обязывает куртизанок сидеть напротив окон с обнаженной грудью и выставленными на улицу ногами, привлекая собою мужчин для отвращения их от содомского греха.
Знатные люди, не оскверненные содомией, открыто содержат в Венеции куртизанок, окружают их прислугой, покупают им роскошные платья и драгоценности, нанимают им дома или отдают в их распоряжение свой дом. Здесь они бывают совершенно открыто, приводят друзей и устраивают общие празднества. При этом куртизанки находятся на содержании не только у светских господ, но и у епископа и прелатов: такие содержанки называются courtisanae honestae. Благодаря щедрым дарам своих покровителей, куртизанки становятся владелицами домов и иного имущества, утопают в роскоши, и, как самые изысканные принцессы, устраивают ежедневные приемы.
Конечно, не всем куртизанкам удается достичь такого положения: некоторые их них попадают в дешевые дома терпимости и делаются утехой грубых мужланов, но я расскажу тебе, мой Франческо, о лучших из этих дам. Они более опрятны и ухожены, чем другие женщины, потому что тщательно следят за собой. Каждый день они омывают свое тело отваром из ароматных трав, приводят в порядок волосы и ногти, умащиваются благовониями и следят за белизной зубов. Одежда куртизанок совершенно не отличается от нарядов знатных дам, за исключением туфель, которые куртизанки носят на очень высоких каблуках. Рядом с госпожой всегда идут две служанки: на одну куртизанка опирается при ходьбе, а другая несет ее шлейф. Я не говорю уже о драгоценностях: колье, цепях, браслетах, диадемах с алмазами, рубинами, и жемчугами. Все это куртизанки носят не только вечером, но и днем.
Обедают куртизанки скромно, в одиночестве или в кругу семьи. А вот ужин обычно оплачивают их возлюбленные, и состоит он не меньше чем из пяти блюд, а иногда доходит до двадцати. На стол подаются дорогие вина и много дичи…
– У тебя, мадонна, еда не хуже, – перебил ее Франческо, указывая на снедь на столе.
– Да, но я вынуждена принимать тебя тайно, а к лучшим куртизанкам открыто наносят визиты князья и короли, – возразила Лия.
– Я не хотел бы, чтобы моим соперником был король, – усмехнулся Франческо. – Что же касается подарков, то прими пока вот это, – он встал с постели, подошел к своей одежде и вынул из пришитого к плащу внутреннего кармана маленькую деревянную коробочку, обитую бархатом.
– Что это? – спросила Лия.
– Открой и посмотри.
Она открыла коробку, и в лунном свете блеснул бриллиант на золотой подвеске.
– Как красиво! – воскликнула Лия. – Спасибо тебе, мой дорогой Франческо, – она поцеловала его. – Но зачем ты так потратился? Представляю, сколько это стоит! Ты взял деньги у отца?
– Клянусь святым Эгидием, ты хочешь меня обидеть, – нахмурился Франческо. – Разве я сам не способен заработать деньги? Согласно уставу купеческой гильдии отец выплачивает мне комиссионные за совершенные сделки, а сегодня он сделал меня своим помощником в конторе… Я заказал этот подарок в долг у ювелира с Высокой улицы, но уже отдал большую часть денег, а вскоре расплачусь полностью.
– Ах ты, озорник! – Лия шутливо погрозила ему пальцем. – Выходит, ты знал, что мы с тобой сблизимся?
– Я мечтал об этом, – сказал Франческо, повернулся к ней и крепко обнял.
– Озорник, – прошептала она, тая в его горячих объятиях…
* * *
Когда Франческо возвращался домой, горожане давно проснулись и занялись своими обычными делами. В лавках восседали торговцы, в мастерских ремесленники громко стучали молотками; уличные разносчики наперебой расхваливали свой товар, монахи взывали к щедрости подающих и гремели кружками с монетами.
Вдруг все разом смолкло и застыло: из замка на вершине горы выехал кортеж императорского наместника и направился вниз через город, к реке. Всадники, одетые в цвета императора, с флагами в руках гордо скакали на прекрасных белых лошадях; юные трубачи трубили, надувая щеки и вскидывая головы; слуги в ярких накидках, вышитых вензелями наместника, бежали по улице, бесцеремонно расталкивая тех, кто не успел уступить дорогу.
Сам наместник, немецкий герцог, ехал посреди кортежа, подбоченившись и откинув назад роскошный меховой плащ, так что золоченый нагрудный панцирь сверкал на солнце. На голове герцога была высокая шапка из куньего меха, ненужная в этот теплый летний день, но напоминающая о высоком положении того, кто управлял городом от имени императора.
Горожане высыпали на улицы и недружно закричали приветствия: в Ассизи не было единства – одни граждане поддерживали императорскую власть, другие выступали за власть римского папы, а третьи, которых было немало, требовали передачи всей власти Городскому Совету. Наместник знал это, но надеялся на силу своих солдат и на страх, который испытывали горожане перед императором Фридрихом, человеком решительным и жестоким. Всем было известно, что Фридрих Барбаросса бывал крайне суров в гневе и не терпел противодействия. Стоит горожанам взбунтоваться, как они увидят в Ассизи рыжую бороду императора, за которую его и прозвали Рыжебородым, то есть Барбароссой, – и тогда пусть никто не ждет пощады от императора с огненной бородой!..
Герцог презрительно и надменно глядел на толпу на городских улицах: в глубине души он не считал итальянцев полноценными людьми. Подобное поведение отталкивало от него даже тех, кто хотел остаться под властью императора Фридриха, а об остальных и речи не было: наместнику то и дело показывали кукиш из-за спины, нарочито насмешливо изображали восторг и достаточно слышно выкрикивали: «Петух выпяченный! Осел упрямый! Баран безмозглый!». Франческо с удовольствием присоединился к народу и даже ввязался в небольшую потасовку между сторонниками императора и сторонниками самоуправления, – разумеется, он был за городское самоуправление.
Между тем, кортеж герцога выехал из города, страсти улеглись, горожане, подравшись и помирившись, вернулись к делам, а Франческо наконец добрался до дома. Там он, к своему удивлению, застал отца, который почему-то не пошел сегодня в контору.
– Нагулялся? – сказал Пьетро, загадочно улыбаясь. – А у меня кое-что есть для тебя. Пойдем в конюшню.
– Уж не палку ли ты для меня приготовил? – шутливо спросил Франческо. – Может быть, отложим битье до другого раза?
– Бить тебя поздно: детей надо бить, когда они поперек лавки лежат, а ты теперь и вдоль не поместишься, – посмеиваясь, отвечал Пьетро. – Хотя твой дед так не считал, как я тебе уже рассказывал.
– Тяжело тебе приходилось, – в том же тоне проговорил Франческо.
– Зато кожа у меня дубленная и ничто ее не проймет; я не в обиде на своего отца, он мне добра хотел, – возразил Пьетро. – Ну, идем же!..
Отворив двери конюшни, Пьетро закашлялся, давая знак слуге, и тот немедленно вывел во двор прекрасного коня. Серебристо-гнедой масти, с дымчатой гривой, конь бил в землю посеребренным копытом, жевал уздцы с серебряной же насечкой и прял ноздрями, кося глазом на Пьетро и Франческо.
– Вот что у меня есть для тебя: он твой, – сказал Пьетро сыну. – Ты теперь мой помощник, тебе надо будет много ездить, так пусть все видят, что контора Бернардоне это не какая-нибудь захудалая лавчонка, но солидное предприятие! Скажу, не хвастаясь, что даже наибогатейший и благороднейший синьор не отказался бы от этой лошадки; такой лошади позавидует сам герцог.
– Отец! – выдохнул Франческо. – Я всегда мечтал о подобном коне, но наяву он лучше, чем мне представлялось в мечтах. Как его зовут?
– Сарацин, и свое имя он получил недаром: это чистокровный арабский жеребец. Ты знаешь, что такое настоящий арабский конь?.. Не смотри, что он невысок, зато никто не сравнится с ним в выносливости: он может пробегать по сто миль в день, и так пять-шесть дней подряд. Арабские кони отличаются крепким здоровьем и долголетием; они резвы и красивы. Один знатный господин, хорошо разбирающийся в лошадях, говорил мне: «Арабская лошадь – самое умное, красивое и благороднее создание в мире, и единственный ее недостаток – слишком хорошая память, потому что она делает лошадь чересчур самостоятельной и независимой от воли всадника».
– Я сумею подружиться с Сарацином! – уверенно сказал Франческо. Он подошел к жеребцу и принял от слуги уздцы.
– Осторожнее, синьор! Дайте ему привыкнуть к вам! – воскликнул слуга.
– Ничего, мы подружимся, – Франческо дунул коню в морду и зашептал что-то ему на ухо.
– Синьор, осторожнее! – повторил слуга, но Пьетро погрозил ему, чтобы он не мешал Франческо.
– Арабские лошади – это самое ценное богатство сарацинов. Под страхом смертной казни они запрещены к продаже в другие земли, а особенно – к христианам. Однако деньги делают чудеса: нет таких законов, которые устояли бы перед силой денег, – продолжал Пьетро, улыбаясь. – Евреи хорошо это знают, поэтому и ценят деньги превыше всего, но и мы кое-чего понимаем в силе денег. Не буду говорить, сколько золота я отдал за Сарацина, скажу лишь, что он проделал долгий путь, пока попал в Ассизи. Его трижды перепродавали: вначале некий араб продал его грекам как испанского полукровку, якобы взятого в бою у крестоносцев; затем греки продали этого коня венецианцам, по своему обыкновению, а уж венецианцы продали его мне. Знаешь ли, сынок, на свете нет ничего невозможного для того, у кого есть большие деньги.
– Хороший конь, хороший! – говорил, между тем, Франческо, гладя коня и угощая его хлебом с солью, поднесенным слугой. – Сарацин, Сарацин! – вдруг Франческо запрыгнул на спину лошади и крепко схватился за поводья.
– Боже великий! Святые угодники! Что вы делаете, синьор?! – в страхе закричал слуга. Невольно вскрикнул и Пьетро, а Франческо пустил коня вскачь, успев крикнуть напоследок: – Ничего, мы с ним подружимся!..
– Ну, и отчаянный у вас сын, – покачал головой слуга.
– Парень хоть куда, удался на славу, – довольно пробурчал Пьетро и тут же трижды постучал по деревянным дверям конюшни, чтобы не сглазить.
* * *
Чудом не растоптав и не помяв прохожих, Франческо пронесся на Сарацине по городским улицам и выехал из ворот в сторону реки. Здесь, среди лугов и виноградников, всадник и конь долго боролись, кто кого одолеет, и в конце концов животное смирилось.
– То-то же, – сказал Франческо, потрепав гриву коня. – Зачем сопротивляешься, глупый? Разве Господь не подчинил человеку всех тварей земных? Да и к чему нам ссориться, если мы все сотворены одним создателем? Все мы братья и сестры – от маленькой букашки до слона.
Он слез с Сарацина, отер его плащом и повел к реке, чтобы искупать коня и самому искупаться. Затем он стреножил Сарацина и пустил его пастись на лужайке, а сам улегся под деревом, закинул руки за голову и смотрел, как плывут медленные облака по небу и лениво трепещут листья на ветру…
Франческо уже почти заснул, когда услышал громкую немецкую речь на дороге. Он понял отдельные слова: «Дрянной народ… Бездельники… Тупицы… Лодыри и воры… Нужен хороший кнут…». Это возвращался в город герцогский кортеж, и слова, которые доносились до Франческо, принадлежали именно герцогу.
Франческо поднялся с земли. «Ах ты, немецкая колбаса, пивной живот! Ну, я тебя проучу!». Он подбежал к Сарацину, вскочил на него и поскакал наперерез кортежу, что уже было оскорблением достоинства императорского наместника. Мало того, Франческо развернул коня перед носом герцога и заставил Сарацина взбрыкнуть копытами. Грязь и камни с дороги осыпали императорского наместника с ног до головы; Франческо поскакал обратно, а герцог истошно завопил:
– Схватить! Казнить! Повесить! Четвертовать! Сжечь заживо! Схватить! Схватить! Схватить!
Расфуфыренные всадники из кортежа бросились в погоню за Франческо, но куда им было его догнать! На своем Сарацине он легко оторвался от них, вихрем взлетел в гору и скрылся за городскими воротами задолго до того, как сюда подоспела погоня.
Портрет женщины. Художник Джулиано Буджардини
У рыночной площади Франческо остановили его друзья: Джеронимо и Клементино.
– Стой! – прокричали они, преграждая ему путь. – Откуда у тебя такая лошадь, Франческо? И куда ты мчишься, словно спасаясь от черта с рогами?
– Не знаю, есть ли у него рога, но то, что он черт – это точно, – отвечал Франческо, спешиваясь. – Злой и наглый черт – вот, кто он! От него я и спасаюсь.
– Пречистая Дева! С нами крестная сила! – воскликнули Джеронимо и Клементино. – Да о ком ты говоришь?
– О герцоге, – о ком же еще? Кроме него у нас в городе чертей нету.
– Так это он за тобой гонится? Почему? Что ты ему сделал? – засыпали Франческо вопросами его друзья.
Франческо засмеялся.
– Я научил его, как оскорблять наш народ. Мой Сарацин забросал герцога грязью, а еще, как мне показалось, пустил газы прямо ему в лицо. Видели бы вы, как разъярился герцог!
– Да что ты?! Не может быть! Ай да Франческо! – Джеронимо и Клементино оглушительно расхохотались, привлекая внимание людей на площади.
– Говорю вам, это не я, а моя лошадь. Разве я посмел бы так себя вести перед императорским наместником? – возразил Франческо с самым серьезным видом, чем вызвал еще больший смех своих друзей.
– Ладно, хватит смеяться, – сказал Франческо, – а то весь город сбежится к нам, чтобы узнать, над чем вы так заразительно смеетесь.
– Но тебе надо спрятаться, тебя могут схватить, – забеспокоились друзья. – Оскорбление достоинства императорского наместника – дело нешуточное.
– Э, нет, ничего мне не будет, – усмехнулся Франческо. – Герцог, конечно, дурак, но не настолько, чтобы сделать эту историю достоянием всех. А если ее еще запишут в документах, то он станет посмешищем не только для наших горожан, но и для потомков. Он бы с удовольствием разделался со мной там, за городом, вдали от посторонних глаз, а теперь уже поздно – ну, если только пришлет своих слуг, чтобы они отомстили за него.
– О, такое может быть! Нет, тебе все-таки нужно спрятаться в надежном месте, – сказали Джеронимо и Клементино.
– Прятаться мне не надо, – отвечал Франческо. – Дни герцога в нашем городе сочтены. Вы были на улице, когда герцог выезжал из замка? Нашлись люди, которые хотели приветствовать его, так их поколотили! Еще немного, и герцог со своими солдатами покатятся из Ассизи, как камень с горы.
– Скорей бы уж! Давно пора! – сказали Джеронимо и Клементино. – Но ты не ответил, откуда у тебя этот конь?
– Подарок отца, – коротко объяснил Франческо.
– Отличный подарок, – с невольной завистью произнесли его друзья.
– Отец работает день и ночь, его месяцами не бывает дома, он часто рискует жизнью – почему же он не может купить то, что хочется? – спросил Франческо. – И я помогаю ему по мере сил; мы деньги не крадем, мы их зарабатываем.
– Хорошо быть богатым. Богатство исполняет желания, – сказали Джеронимо и Клементино.
– И я так думаю, – согласился Франческо. – Ну, я поехал, – он взобрался на Сарацина. – Отец, наверное, уже волнуется.
– Но ты придешь вечером к мадонне Лие? Ты будешь у нее?
– Не знаю, как получится… – неопределенно ответил Франческо и поехал к своему дому.
– …Ты вернулся? Все в порядке? – спросил Пьетро. – Ну и слава Богу. Ты отдохни, а я пойду в контору. Надо проверить, как там справляются наши приказчики… Да, кстати, с тобой хотела переговорить твоя мать. Ты выслушай ее и старайся не перечить, женщину не переспоришь, но всерьез ее слова не воспринимай. Она хорошая жена и хорошая мать, но она женщина, – и этим все сказано!
– Ладно, отец, – улыбнулся Франческо.
Джованна ждала его в большой гостиной. Это было лучшее помещение дома: на отделку гостиной пошел мореный дуб и мрамор с тонкими молочными прожилками; висевшие на стенах большие гобелены со сценами охоты были привезены из Франции; дубовые кресла, украшенные львиными мордами по спинкам и подлокотникам, были фламандской работы, – также как филенки на дверях и на ящиках тяжелых комодов. Серебряные канделябры и подсвечники прибыли из немецких земель; мозаика на полу была вывезена из Неаполя, где ее обнаружили в развалинах древней виллы, аккуратно разобрали и вновь собрали в доме Пьетро Бернардоне. Правда, центр мозаичного рисунка с дельфинами, морскими чудищами и Нептуном был поврежден, но Пьетро загородил этот изъян восточным ковром, – настоящим, а не таким, что теперь часто ткали где придется и выдавали за ковер с Востока.
– Сколько дней ты не был дома? – спросила Джованна сына, не скрывая раздражения.
– Здравствуй, мама, – приветствовал ее Франческо.
– Здравствуй… Сколько дней ты не был дома? – повторила она.
– Не помню. Дня два, – пожал плечами Франческо.
– Нет, не два дня, а целых три! – ее раздражение еще более усилилось.
– Значит, три, – кивнул Франческо.
– Три дня тебя не было дома, целых три дня! Что же это такое, я тебя спрашиваю? – Джованна повысила голос. – Ты решил стать уличным гулякой?
– Нет, мама, – опустив глаза, смиренно ответил Франческо.
– Нет?.. А где же ты тогда был? – почти выкрикнула Джованна. – А может быть, ты ходил молиться в монастырь святого Верекундия? – язвительно прибавила она.
– Нет, к Верекундию я не ходил, – отвечал Франческо.
– Так где же ты был в эти дни и ночи? – Джованна еле сдерживалась, ее лицо покраснело, а на глазах выступили слезы.
– Днем я работал с отцом в конторе, – сказал Франческо.
– Днем! В конторе! – воскликнула Джованна. – А ночью?
Франческо молчал.
– А ночью? – повторила Джованна.
Франческо молчал.
– Так я и знала! – Джованна заплакала. – Так я и знала…
Франческо стоял, глядел в пол и ждал, когда она успокоится.
– Разве я этому тебя учила? – продолжая плакать, вопрошала Джованна. – Вспомни, сколько раз я рассказывала тебе о святых, о великомучениках и страстотерпцах; сколько раз мы повторяли с тобой заповеди Божьи; сколько раз говорили о Сыне Божьем и его апостолах! Неужели ты забыл все это? Неужели ты забыл?!..
Франческо молчал. Джованна утерла глаза платком, вздохнула и грустно произнесла:
– Твой отец всегда хотел, чтобы ты стал торговцем, как и он. Ладно, я смирилась, каждому уготована своя судьба. Но если подумать, – что хорошего быть торговцем? Разве это достойное занятие? Посмотри на своего отца: его ничто не интересует, кроме денег; он грубый, невнимательный, лишен благородных манер, – к тому же, он заносчивый, преисполнен гордыни; он упрямый, мелочный и твердолобый. А как он относится к Богу и к нашей матери-церкви, – я лучше промолчу… Прости, Господи, меня, грешную, и супруга моего Пьетро, – прости, Господи, прости! – она трижды перекрестилась на распятие на стене (флорентийской работы – ореховое дерево и кипарис). – Я-то думала, что ты будешь другим, – продолжала Джованна, – но ты пошел в отца и даже превзошел его в грехах… Ах, Франчо Франчо! Неужели грешная земная, преходящая жизнь милее тебе жизни святой и вечной?..
Франческо упорно молчал. Джованна вздохнула еще раз и сказала:
– Ну, хорошо, пусть ты не хочешь служить Богу, отказавшись от мира, но раньше ты хотя бы мечтал о рыцарском служении Господу. Когда ты был маленьким, ты играл только в рыцаря: помнишь свой жестяной рыцарский меч, с которым ты скакал на деревянной лошадке в Святую Землю, как ты говорил, чтобы сразиться с неверными? Помнишь, как я нашивала крест тебе на плащ; помнишь, как ты клялся, что будешь биться во имя Господа и никто не победит тебя?
А вспомни, когда ты выучился грамоте, ты сто раз перечитывал рассказы об удивительных приключениях рыцарей Круглого Стола и о подвигах паладинов Карла Великого! Эта книга, за которую твой отец очень дорого заплатил, скоро так поистрепалась, что пришлось отдавать ее переплетчику, но и после этого она прожила недолго, – Джованна слабо улыбнулась. – Тогда ты бредил этими рассказами и говорил мне, что обязательно станешь рыцарем, когда вырастешь… Ах, Франчо, если бы ты и впрямь стал рыцарем, как это было бы хорошо! Вот где настоящее благородство, а какое поведение, какие манеры! Разве можно сравнить рыцаря с торговцем? – Джованна презрительно фыркнула. – Ну, что же ты молчишь? – спросила она. – Ответь же мне хоть что-нибудь… Как ты будешь жить дальше?
– Я подумаю, мама, – сказал Франческо, поднял на нее глаза и вдруг заулыбался.
– Что ты? – удивилась Джованна.
– Так, ничего, просто вспомнил кое-что… Возможно, я еще стану рыцарем, – во всяком случае, скоро нам точно придется повоевать, – загадочно ответил Франческо.
Рыцарское служение
Рыцарь из Франции мессир Гвалтьеро де Бриенне со своим отрядом продвигался к Риму, дабы предложить Папе свои услуги по защите Церкви от мятежников, оспаривающих власть понтифика. Если бы Папа не пожелал принять услуги мессира Гвалтьеро, рыцарь готов был повернуть на север и предложить свою помощь императору в борьбе против Папы. В любом случае рыцарь надеялся на богатое вознаграждение и на военную добычу, а по пути к Риму он вел военные действия по своему разумению. Мессир Гвалтьеро нападал на тех, кого считал врагами Церкви, объявив собственный крестовый поход против них. Столь богоугодное дело, а также слава этого рыцаря и военная удача, неизменно сопутствующая ему, привлекли в отряд де Бриенне немало молодых людей из Ломбардии, Тосканы и Умбрии: в числе последних был и Франческо Бернардоне. С ним были его друзья Джеронимо и Клементино и еще с десяток ассизских юношей, желавших прославиться в боях, а возможно, получить рыцарское звание.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71261941) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.