Чарующий апрель
Элизабет фон Арним
Магистраль. Главный тренд
Четыре эксцентричные англичанки из разных слоев общества сбегают из промозглого Лондона в солнечную Италию. Легкая и полная юмора история о целительной силе отдыха и любви к себе.
«Чарующий апрель», вышедший в 1922 году, мгновенно стал бестселлером в Великобритании и США и создал моду на итальянский курорт Портофино.
Помешанная на экономии и любви к мужу Лотти, пресыщенная вниманием кавалеров красавица Кэроллайн, религиозная благотворительница Роуз и высокомерная скупая вдова миссис Фишер собираются вместе у лазурного моря в замке Сан-Сальваторе.
Чего ожидать столь разным женщинам, внезапно оказавшимся вместе? Ревности и конкуренции или искренней любви и настоящей дружбы?
Элизабет фон Арним
Чарующий апрель
Elizabeth von Arnim
THE ENCHANTED APRIL
© Львов В., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *
Глава 1
Эта история началась февральским полднем в лондонском дамском клубе – полднем столь же неприятным, как и сам клуб. Тогда же в надежде пообедать сюда заглянула миссис Уилкинс, приехавшая из Хэмпстеда за покупками. Взяв со столика в курительной комнате последний номер «Таймс», среди прочих объявлений она случайно прочла следующее:
«Любителям глициний и солнечного света! В апреле сдается небольшой средневековый итальянский замок на берегу Средиземного моря. Меблирован. Прислуга имеется. Z., почтовый ящик № 1000, “Таймс”».
Как это обычно и бывает, всей важности судьбоносного предложения только предстояло раскрыться.
А потому миссис Уилкинс, не подозревая, что апрель ее был предрешен, с досадой и покорностью отбросила газету, подошла к окну и тоскливо взглянула на мокрую улицу.
Не для нее были средневековые замки, пусть даже и небольшие. Не для нее был апрель на Средиземном море, глицинии и солнечный свет. Подобная роскошь – удел богатых. И все-таки объявление было адресовано тем, кому это нравится, а значит, и ей, ведь она точно знала ценность этой красоты – больше, чем могла предположить. Но она была бедна. У нее найдется всего девяносто фунтов, которые она копила на протяжении нескольких лет со средств, предназначенных для покупки платьев. Она откладывала их по совету мужа – на черный день. Деньги на одежду, которые предоставлял ей отец, составляли лишь сто фунтов в год, поэтому наряды миссис Уилкинс были скромны, что вполне устраивало ее супруга, а подруг, редко заговаривающих о ней, изрядно веселило.
Мистер Уилкинс, будучи адвокатом, ценил экономию, за исключением тех случаев, когда она сказывалась на его обедах. В эти моменты речи о бережливости сменялись на обвинения в неспособности вести домашнее хозяйство. И все-таки за ту скаредность, которая, подобно моли, поселилась в гардеробе миссис Уилкинс и серьезно его попортила, очень хвалил. «Никогда не знаешь, – повторял он, – когда наступит черный день, и ты, скорее всего, будешь рада обнаружить, что у тебя есть заначка. Да что там говорить, ведь довольными останемся мы оба».
Стоя у окна, выходящего на Шафтсбери-авеню – клуб был недорогой, зато до него было легко добираться из Хэмпстеда, а уже от клуба – до «Шулбредс», где она совершала покупки, – миссис Уилкинс равнодушно смотрела на противный ледяной ливень, без устали полосующий зонтики, на повозки, из-под колес которых брызгала вода, а про себя видела лишь апрель на Средиземноморье, и глицинии, и все удивительные возможности, доступные богатым, и вдруг подумала: может быть, сегодня и есть тот черный день, к которому Меллерш – так звали мистера Уилкинса, ее супруга – готовил все эти годы, и сама судьба предлагает распорядиться ее скромными сбережениями, – лишь бы сбежать отсюда? Не всеми сбережениями, конечно, а только небольшой частью… Замок, ведь он средневековый, наверняка обветшал, а все, что старо, вряд ли должно стоить дорого. Она была не против беспорядка, ведь за то, что уже одряхлело, не надо платить целое состояние… Ну, что за глупости порой приходят в голову!
Она отвернулась от окна, раздосадованная и смиренная, такая же, как и когда отбросила «Таймс», пересекла комнату, с намерением взять пальто и зонтик, протиснуться в одну из переполненных городских повозок и по пути к дому зайти в «Шулбредс», чтобы купить на ужин палтуса – Меллерш не переносил рыбу, кроме палтуса и лосося, – но вдруг заметила миссис Эрбутнот, посетительницу клуба, как и она, проживающую в Хэмпстеде и в этот момент завороженную первой полосой «Таймс».
Миссис Уилкинс еще ни разу не доводилось разговаривать с этой дамой, так как та состояла в одной из многочисленных церковных общин, изучала, классифицировала, подразделяла и регистрировала бедняков, в то время как они с Меллершем, если и выходили в свет, то лишь в музеи, галереи, где выставлялись импрессионисты, которых в Хэмпстеде было пруд пруди. За одним из них была замужем сестра Меллерша, проживающая в Хите, и миссис Уилкинс, будучи заложницей этой родственной связи, оказалась вписана в совершенно чуждый для нее круг общения. Вскоре она вовсе стала бояться живописи. О ней непременно что-то надо было сказать, но что именно – миссис Уилкинс не знала, поэтому ограничивалась оценкой «чудесно», хоть и чувствовала, насколько это бессмысленно. Впрочем, никто ей не возражал. Ибо никто ее не слушал. Кому какое дело до жены мистера Уилкинса? На подобных вечеринках она была серой мышью. Ее одежда, источающая бережливость, делала ее почти невидимкой. Ее лицо также не вызывало интереса. Разговор не отличался выразительностью. Она то и дело робела. Стало быть, если одежда, лицо и разговор так ничтожны, думала миссис Уилкинс, что же ей остается делать на этих раутах?
Она везде сопровождала мистера Уилкинса, этого гладко выбритого и симпатичного мужчину, который одним лишь своим присутствием мог украсить любую вечеринку. Уилкинс имел особый вес. Все знали, что его высоко ценят старшие партнеры. Окружение сестры восхищалось им. Он с чувством, толком и расстановкой рассуждал об искусстве и художниках. Всегда был сдержан. Без излишеств. Ни словом больше, ни словом меньше. Складывалось впечатление, будто он сохраняет все сказанное им. Он выглядел настолько надежно, что зачастую повстречавшие его на вечеринках испытывали разочарование в собственных поверенных, после чего беспокойно прекращали с ними всякие отношения, спрятавшись под крыло Уилкинса.
Естественно, миссис Уилкинс оставалась незамеченной. «Ей бы, – говорила золовка, будто после внимательного рассмотрения очередного дела выносила приговор, – следовало оставаться дома». Но Уилкинс не мог себе такого позволить. Как и всем юристам, занимавшимся семейными вопросами, ему было положено иметь жену и демонстрировать ее. По будням он водил супругу на вечеринки, а по воскресеньям – в церковь. Будучи довольно молодым человеком, он пытался найти клиенток среди пожилых дам, поэтому не пренебрегал службами, на одной из которых миссис Уилкинс и узнала о миссис Эрбутнот, однако до сих пор не перемолвилась с ней ни словом.
Она видела, как эта дама умело руководила детьми бедняков, когда сопровождала их к церковным скамьям. Во главе учеников воскресной школы она приходила ровно за пять минут до выхода хора и аккуратно устраивала мальчиков и девочек по отведенным им местам, затем призывала их встать на колени для первой молитвы, после чего им следовало снова подняться, как раз под торжественные звуки органа, когда двери ризницы распахивались, входили священнослужители и хор, готовые исполнить литанию и прочесть заповеди. Пусть лицо ее и выглядело печальным, она явно отличалась деловитостью. Это сочетание удивляло миссис Уилкинс, поскольку Меллерш, в те дни, когда ей удавалось раздобыть для него камбалу, любил повторять, что занятым делом людям некогда печалиться и что тот, кто хорошо выполняет свою работу, всегда весел и бодр.
В миссис Эрбутнот не было ни веселья, ни бодрости, хотя с детьми из воскресной школы она управлялась довольно живо. Но когда миссис Уилкинс отвернулась от окна и увидела ее в клубе, в той не было ничего живого. Сейчас же она крепко держала газету двумя руками, уставившись на что-то на первой полосе «Таймс». Лицо ее, как и прежде, напоминало лик разочарованной, но терпеливой Мадонны.
С минуту наблюдая за миссис Эрбутнот, миссис Уилкинс пыталась набраться смелости, чтобы спросить, не обратила ли та внимание на объявление. Она не знала, почему ей хотелось об этом разузнать, но хотелось точно, да и можно ли не заговорить с дамой, которая выглядит такой доброй и такой несчастной. Почему бы двоим опечаленным женщинам не поддержать друг друга в трудную минуту, перекинувшись несколькими словами? Не рассказать друг другу о чувствах, о том, что им нравится и на что они еще стараются надеяться? Скорее всего, в этот самый момент миссис Эрбутнот и правда читала то самое объявление, ведь ее взгляд остановился на нужном фрагменте страницы. Воображала ли она себе ту же картину: цвет, запах, солнечный свет, мягкие волны, бьющие по небольшим нагретым скалам. Картину заместо Шафтсбери-авеню, сырых омнибусов, рыбного отдела в «Шулбредс», обратной дороги в Хэмпстед и готовки обеда. Все это повторится завтра, и послезавтра, и снова… День за днем.
Неожиданно миссис Уилкинс склонилась над столом.
– Читаете про средневековый замок и глицинии? – спросила она, услышав собственный голос.
Миссис Эрбутнот, конечно же, удивилась прозвучавшему вопросу, но не больше самой миссис Уилкинс.
Дама пока что не успела рассмотреть эту худенькую и странно сложенную девушку с веснушками и большими серыми глазами, почти полностью скрытыми под мокрой шляпой, поэтому на пару мгновений повисло молчание. Да, она и вправду читала о средневековом замке и глициниях, то есть прочитала о них десять минут назад, а сейчас просто витала в облаках – в свете и красках, чувствуя чудесный аромат и слушая тихий плеск волн о небольшие горячие скалы…
– Почему вы спрашиваете? – наконец произнесла она, причем совершенно серьезно. Работа с обделенными сделала ее вдумчивой и терпеливой.
Миссис Уилкинс смутилась, покраснела и испуганно прощебетала:
– О, оно мне тоже попалось на глаза, и я решила… Вернее, может быть… – она запнулась.
По привычке миссис Эрбутнот стала размышлять о том, в какую категорию людей определить миссис Уилкинс…
– Я часто вас здесь вижу, – проговорила миссис Уилкинс, будучи уже не в силах остановиться, подобно всем стеснительным людям, все больше и больше пугаясь собственного голоса. – Каждое воскресенье… Я вижу вас каждое воскресенье в церкви.
– В церкви? – повторила миссис Эрбутнот.
– Это так удивительно – это объявление о глициниях и… – Кажется, миссис Уилкинс окончательно смутилась, напоминая растерянную школьницу, ерзающую на стуле, но продолжила: – Да, так удивительно – и чтобы в такой пасмурный день…
Она замолчала и посмотрела на собеседницу глазами избитой собаки.
«Бедняжка, – подумала миссис Эрбутнот, посвятившая жизнь помощи нуждающимся и страждущим, сразу поняла, – ей нужен хороший совет».
И терпеливо приготовилась его дать.
– Если вы видели меня в церкви, – произнесла она с нежность и участием, – то, полагаю, вы тоже живете в Хэмпстеде?
– О да, – сказала миссис Уилкинс и, слегка наклонив голову на длинной шее, будто одно воспоминание о Хэмпстеде ее придавливало к земле, повторила: – О да.
– Где же? – осведомилась миссис Эрбутнот, которая, решившая дать совет, конечно, для начала хотела узнать как можно больше.
Но миссис Уилкинс лишь притронулась нежной рукой к номеру «Таймс», к тому месту, где были напечатаны сокровенные слова, и сказала:
– Наверное, вот почему это выглядит так чудесно.
– Кажется, это предложение удивительно само по себе, – сказала миссис Эрбутнот, забыв о том, что хотела узнать больше, и еле слышно вздохнула.
– Значит, все-таки прочитали?
– Да, – ответила миссис Эрбутнот, и в ее глазах замелькала греза.
– Правда, было бы прекрасно? – прошептала миссис Уилкинс.
– Прекрасно, – согласилась миссис Эрбутнот. На миг посветлевшее лицо вдруг погасло, приобретя привычное выражение.
– Совершенно прекрасно, только все это – воздушные замки, на которые не нужно тратить время.
– О, это не так, – горячо возразила миссис Уилкинс, чей внешний вид совершенно не соответствовал ее настроению: лишенные всякого вида жакет и юбка, мокрая шляпа, неаккуратная прядь, выбившаяся из прически. – Мысли о таком приятны – ведь это не Хэмпстед… Порой я думаю… Точнее, порой я уверена – если чего-то захотеть, то это можно получить.
Миссис Эрбутнот терпеливо наблюдала за ней. К какой категории она могла бы ее отнести?
– Может быть, – сказала она, слегка наклонившись вперед, – вы назовете мне свое имя? Если мы хотим стать друзьями, – она печально улыбнулась, – на что я надеюсь, нам стоит начать с этого.
– О да, как это любезно с вашей стороны. Я миссис Уилкинс. Я не думаю, – добавила она, покраснев, поскольку миссис Эрбутнот ничего не ответила, – что это вам о чем-то говорит. Порой мне кажется, что это вообще ничего не значит. Но, – она огляделась, словно ища поддержки, – я миссис Уилкинс.
Ей не нравилось ее имя. Это было грубое, короткое имя, с какой-то ничтожной финтифлюшкой на конце, напоминающей закрученный хвостик мопса. Таким оно и было. С этим ничего нельзя было поделать. Она была Уилкинс и останется Уилкинс; и хотя ее муж советовал ей при любых обстоятельствах произносить это как миссис Меллерш-Уилкинс, она делала это только тогда, когда супруг был поблизости, поскольку считала, что «Меллерш» делает «Уилкинс» еще хуже, подобно тому, как надпись «Чатсуорт» на воротах подчеркивает статус виллы, однако в иную сторону.
Когда он впервые предложил ей добавлять «Меллерш» к своей фамилии, она возразила как раз по этой причине, и после паузы – Меллерш был слишком благоразумен, чтобы говорить, кроме как после паузы, во время которой, по-видимому, он дотошно снимал копию с будущей реплики, – он произнес с большим неудовольствием: «Но я же не вилла», – и посмотрел на нее так, как смотрит тот, кто, наверное, в сотый раз понадеялся, что, быть может, женился не на последней дурочке.
Конечно, он никакая не вилла, уверяла его миссис Уилкинс; она никогда не размышляла в таком ключе. Она просто подумала…
Чем больше она пыталась объяснить, тем серьезнее становился Меллерш – это было слишком хорошо ему знакомо, ведь к моменту беседы он был женат уже как два года, – и начинал сомневаться: неужели на дурочке, но как… В конце концов они поссорились, если ссорой считать гордое молчание одного и искренние извинения другого. Нет-нет, миссис Уилкинс и не думала сказать, что мистер Уилкинс – вилла.
«Кажется, – подумала она, когда прошло достаточно времени и настал мир, – что кто угодно поссорится из-за чего угодно, если за два года ни дня не провести в одиночку. Если нам что-то и нужно, так это отдых».
– Мой муж, – продолжила она, пытаясь хоть как-то себя показать, – адвокат. Он… – И тут миссис Уилкинс задумалась, подыскивая слова, которые могли бы описать личность Меллерша. – Он очень красивый.
– Что ж, – ласково сказала миссис Эрбутнот, – это, должно быть, доставляет вам огромное удовольствие.
– Почему? – спросила миссис Уилкинс.
– Потому что… – в легком недоумении ответила миссис Эрбутнот, привыкшая к безоговорочности своих суждений в общении с бедными, – …потому что красота радует глаз. И если этим даром правильно пользоваться…
Она замолчала на полуслове. Большие серые глаза миссис Уилкинс были устремлены на нее, из-за чего миссис Эрбутнот показалось, что за годы у нее выработалась привычка растолковывать, причем так, как это делают нянечки, чьи слушатели не могут с ней не соглашаться, а если бы и захотели, то испугались перебивать ее, как ни крути, находясь в подчинении.
Но миссис Уилкинс не слушала, потому что в ее воображении возникла пусть и абсурдная, но отчетливая картина: две фигуры, расположившиеся рядом под огромной глицинией, раскинувшейся по ветвям неизвестного ей дерева, и эти фигуры – она сама и миссис Эрбутнот… Она видела их перед собой. Видела их. А за ними, в солнечном свете, старые стены средневекового замка. Она видела их. Видела…
Вот почему она уставилась на миссис Эрбутнот, но ничего не слышала. Миссис Эрбутнот уставилась в ответ, очарованная выражением ее лица, изменившегося из-за воображаемой картины, лица, будто светившегося изнутри, мягкого, как вода на солнце, чья поверхность слегка взбудоражена ветерком. Если бы на светских раутах у миссис Уилкинс было такое же лицо, как сейчас, на нее точно обратили бы внимание.
Они смотрели друг на друга: миссис Эрбутнот – заинтригованная, а миссис Уилкинс – с глазами человека, озаренного откровением. Именно так. Вот так это и можно сделать. У нее одной, самой, без всякой помощи, вряд ли получится… Но вместе с миссис Эрбутнот…
Она наклонилась к ней через стол.
– Почему бы нам не попытаться и не заполучить его? – прошептала она.
Миссис Эрбутнот еще больше удивилась.
– Заполучить? – переспросила она.
– Да, – претихо сказала миссис Уилкинс, будто боялась, что ее могут подслушать. – Не просто сидеть на месте и приговаривать «как чудесно», а потом, не пошевельнув пальцем, как обычно, вернуться домой в Хэмпстед и заниматься ужином и рыбой точно так же, как делали это годами, и будем делать годами. В самом деле… – И тут миссис Уилкинс покраснела от стыда до корней волос, потому что то, что она говорила, то, что извергалось из нее, пугало, но остановиться она не могла: – Я не вижу этому конца. Этому и не будет конца. Так что нужен перерыв, нужны перемены – это в интересах каждого. Ведь никакой корысти в том, чтобы уехать и побыть счастливым хоть немного, нет, тем более что вернемся мы намного лучше. Видите ли, спустя время всем нужен отдых.
– Но что значит «заполучить» его? – спросила миссис Эрбутнот.
– Взять, – сказала миссис Уилкинс.
– Взять?
– Арендовать. Снять. Получить.
– Но… Вы имеете в виду – вы и я?
– Да. На двоих. Вместе. Тогда это обойдется каждой лишь в полцены… А вы выглядите так… Вы выглядите так, словно хотели бы этого так же, как и я, как если бы и вам нужно было отдохнуть, чтобы хоть что-то хорошее произошло и с вами.
– Но мы совершенно не знаем друг друга.
– Но только представьте, как замечательно было бы, если бы мы вместе уехали на месяц! У меня есть сбережения на черный день, и я надеюсь, что у вас тоже, ведь этот день – как раз черный день. Гляньте только…
«Она не в себе», – подумала миссис Эрбутнот, чувствуя, однако, странное волнение.
– Только вообразите – уехать на целый месяц… От всего… В рай…
«Не следовало бы ей произносить такое… – думала миссис Эрбутнот. – Викарий бы точно…» И все же что-то в ней встрепенулось. И правда – было бы чудесно отдохнуть, расслабиться.
Повадки, однако, взяли верх, а годы общения с нуждающимися подсказали слова, которые она произнесла с сочувственным превосходством мастера всяческих объяснений:
– Но, видите ли, рай находится не где-то в другом месте. Он здесь и сейчас. Нам так говорили.
Она стала серьезна, ровно как в те минуты терпения и помощи бедным, во время наставлений их и просвещения. Своим нежным и низким голосом она произнесла:
– Рай внутри нас. Нам говорят об этом высшие авторитеты. И вы знаете, что говорится о родственной связи, верно?
– О да, я знаю об этом, – нетерпеливо перебила ее миссис Уилкинс.
– «Небес и Дома родственная связь», – закончила фразу миссис Эрбутнот так, как это уже стало ее привычкой. – Рай в наших домах.
– Вовсе нет, – сказала миссис Уилкинс, чем снова вызвала удивление.
Миссис Эрбутнот опешила. Затем нежно произнесла:
– О, именно так. Рай здесь, если мы хотим этого, если сами его творим.
– Я хочу и делаю, но, увы, это не рай, – отрезала миссис Уилкинс.
Миссис Эрбутнот замолчала, потому что у нее тоже иногда возникали сомнения насчет домашнего рая. Она сидела и с беспокойством смотрела на миссис Уилкинс, все больше и больше ощущая настоятельную необходимость классифицировать ее. Если бы она только могла поместить миссис Уилкинс в подходящую категорию, она и сама восстановила бы равновесие, которое в последние минуты держать было сложно. Потому что у нее уже много лет не было отдыха, и объявление, которое она увидела, навеяла на нее грезы, а волнение миссис Уилкинс оказалось заразительным, и, когда она слушала ее порывистую, странную речь и смотрела в ее сияющее лицо, ей самой показалось, что она резко проснулась.
Очевидно, миссис Уилкинс была неуравновешенна, но миссис Эрбутнот приходилось и прежде встречать неуравновешенных персон – говоря честно, она постоянно сталкивалась с ними, – однако на ее состояние они не влияли, в то время, как эта неуравновешенная особа заставила чувствовать неуверенность, словно та потеряла из виду ориентиры – Бога, Мужа, Дом и Долг, – ведь миссис Эрбутнот прекрасно понимала, что миссис Уилкинс не планирует брать в поездку мистера Уилкинса, – но подумать только – ненадолго почувствовать себя счастливой, побыть одновременно добродетельной и желанной. Но этому не бывать. У нее тоже были кое-какие сбережения, отложенные на счет почтового банка, но думать, что она воспользуется ими ради себя, совершенно абсурдно. Конечно, она никогда не сделает этого, ведь так? Конечно, она не могла бы и не может забыть о бедных, состоящих у нее на попечении, об их горестях и бедах? Несомненно, поездка в Италию была бы умопомрачительной, но есть много прекрасных вещей на свете, и разве человеку даны силы не для того, чтобы избегать их?
Бог, Муж, Дом и Долг – были непоколебимыми ориентирами, как стороны света на обычном компасе.
Она уже много лет, после долго отчаяния, нашла в них успокоение, положив голову, будто на подушку, и больше всего боялась, что ей придется очнуться и выйти из этой безмятежности. Поэтому она со всей серьезностью искала место, куда следовало бы отнести миссис Уилкинс, тем самым очистить и успокоить свой разум. Сидя перед ней, полная беспокойства, она чувствовала, что все больше теряет равновесие и заражается словами ей чуждыми, и поэтому решила pro tem, как выражался на собраниях викарий, отнести миссис Уилкинс в категорию «нервных». Возможно, она соответствовала и категории «истеричных», которая предваряла «безумных», однако миссис Эрбутнот научилась не торопиться вешать на людей ярлыки, ведь не раз с ужасом обнаруживала, что совершила ошибку. С каким трудом приходится вытаскивать человека из неправильной категории, при этом самому испытывая страшные муки.
Да. «Нервные». Вероятно, у нее не было поводов заниматься кем-то другим, подумала миссис Эрбутнот; никакого занятия, которое отвлекло бы ее от себя. Очевидно, она была неуправляемая, как лодка без штурвала, – ее несло порывами. Наверняка ее категория «нервные», или скоро она станет ею, если никто не окажет помощь. Бедняжка, подумала миссис Эрбутнот, к которой вместе с равновесием вернулось сочувствие и которая не видела из-за стола, какой длины ноги миссис Уилкинс, следовательно, не могла определить ее рост. Все, что она видела, – узкие плечи, маленькое, оживленное, застенчивое личико и глаза с застывшим на них выражением детской тоски по тому, что точно сделает ее счастливой. Увы, такие вещи, мимолетные, не делают людей счастливыми. За долгую жизнь с Фредериком, своим мужем, за которого она вышла в двадцать лет, а сейчас ей было чуть меньше тридцати трех, миссис Эрбутнот узнала, где именно мы обретаем истинную радость. Теперь она знала: ее можно найти только в повседневном, ежечасном служении другим; она знала, ее можно найти в ногах Господа, – разве она, испытывая разочарование, снова и снова не приходила к нему и не уходила успокоенной и умиротворенной?
Фредерик был из тех мужей, чьи жены рано припадают к стопам Господа. Путь от него к ним был коротким, хотя и болезненным. Оглядываясь назад, она считала, что не так много времени и ушло, но на самом деле путь занял первый год их брака, и каждый пройденный дюйм дался ей с трудом, орошенный, как ей порой казалось, кровью собственного сердца. Теперь все позади. Она давно обрела покой. И Фредерик, которого она горячо любила женихом, перед которым преклонялась, занял второе место после Бога в списке ее обязательств и благодеяний. Там он и пребывал – второй по значимости, превратившийся в бесплотный дух благодаря ее молитвам. Годами она была счастлива тем, что не помнила о счастье. Она хотела отгородиться от всего, что напомнило бы о прекрасном, о том, что снова заставило бы ее захотеть…
– Я бы очень хотела, чтобы мы подружились, – искренне сказала она. Может быть, вы навестите меня или позволите мне время от времени к вам приезжать? Как только вы почувствуете, что захотите поговорить, – приходите. Я дам вам свой адрес, – она принялась копаться в сумочке, – тогда вы не забудете. Она протянула найденную визитку.
Миссис Уилкинс не обратила на нее никакого внимания.
– Так забавно, – произнесла миссис Уилкинс, будто ничего не слышала, – я вижу нас обеих, вас и меня, в этом апреле. В этом средневековом замке.
Миссис Эрбутнот снова почувствовала себя неловко.
– Неужели? – сказала она, пытаясь не терять рассудок под взглядом этих мечтательных, сияющих серых глаз. – Неужели?
– Разве вы никогда не предвидели то, что потом случалось? – спросила миссис Уилкинс.
– Никогда, – ответила миссис Эрбутнот.
Она попыталась улыбнуться и посочувствовать, изобразив мудрость и терпение, с которыми она выслушивала путаные и странные мнения нищих. У нее не получилось. Улыбка дрогнула.
– Конечно, – сказала она тихо, будто боялась, что ее могут услышать викарий и работники Банка, – это было бы прекрасно… Прекрасно…
– Даже если это и неправильно, – сказала миссис Уилкинс, – то продолжиться ему всего месяц.
– Это… – начала миссис Эрбутнот, осознавая, что подобный образ мыслей неприемлем, однако миссис Уилкинс ее перебила:
– Так или иначе, – сказала та, – я убеждена, что неправильно долго оставаться слишком хорошей, при этом становясь несчастной. И я вижу, что вы были хорошей много лет и потому выглядите такой несчастной.
Миссис Эрбутнот хотела возразить ей, но та продолжила:
– А я… А я только и делала с малых лет, что заботилась о других, и я не верю, что кто-то полюбил меня за это чуть больше, потому мне тоскливо – о, как я тоскую по чему-то еще… Чему-то другому…
Неужели она сейчас заплачет? Миссис Эрбутнот почувствовала себя крайне неловко, но сочувствовала ей. Она надеялась, что та не расплачется. Только не здесь. Не в этой неуютной комнате, через которую все время ходили какие-то люди.
Но миссис Уилкинс, взволнованно потянув за носовой платок, который никак не хотел доставаться, в конце концов высморкалась, пару раз моргнула и посмотрела на миссис Эрбутнот то ли смиренно, то ли испуганно и извиняясь и улыбнулась.
– Поверите ли вы, – прошептала она, стараясь говорить сквозь зубы, очевидно стыдясь себя, – но я ни разу в жизни ни с кем так не говорила? Понятия не имею, что на меня нашло.
– Это все из-за объявления, – серьезно кивнула миссис Эрбутнот.
– Да, – согласилась миссис Уилкинс, украдкой вытирая глаза, – а еще потому, что мы обе, – она вновь тихо высморкалась, – несчастны.
Глава 2
Конечно, миссис Эрбутнот не была несчастна – как она могла быть несчастной, спрашивала она себя, если Бог заботился о ней? – но в тот момент она не придала этому значения, потому что была уверена, что перед ней еще одно живое существо, которое срочно нуждается в ее помощи, и не только в ботинках и одеялах и лучших санитарных условиях, но и в деликатном понимании, в поиске точных и нужных слов.
Однако на верно подобранные слова, как она вскоре поняла, попробовав самые разные – о жизни во имя других, о молитвах, о покое, который мы обретаем, полностью отдав себя служению Господу, – на все эти слова у миссис Уилкинс находились другие, пусть и не совсем правильные, но на них в данный момент, скорее всего из-за нехватки времени, миссис Эрбутнот ответить убедительно не могла.
Если они просто ответят на объявление, вряд ли от этого будет много вреда. Это же ни к чему не обязывает. Просто уточнение. И больше всего миссис Эрбутнот тревожило то, что она предложила это сделать не только ради успокоения миссис Уилкинс: слова сами вырвались из нее, ведь она тоже, как ни странно, затосковала по средневековому замку.
Это ее очень обеспокоило. Как так вышло, что она, привыкшая направлять, руководить, советовать, поддерживать – за исключением Фредерика, которого она давно отдала на поруки самому Господу, – вдруг стала ведомой, поддалась влиянию незнакомки и оказалась сбита с толку каким-то объявлением? Это и правда вызывало тревогу. Она не могла понять своего неожиданного стремления к тому, что в конечном счете было всего лишь забавой, учитывая, что подобные желания не посещали ее сердце многие годы.
– Нет ничего плохого в том, чтобы поинтересоваться, – сказала она тихим голосом, словно викарий, Банк и все-все страждущие без нее бедняки столпились вокруг них, слушали и осуждали.
– Это нас ни к чему не обязывает, – сказала миссис Уилкинс таким же тихим, но дрожащим голосом.
Они поднялись одновременно – миссис Эрбунот удивило, что миссис Уилкинс такая высокая, – и направились к письменному столу, где миссис Эрбутнот написала Z., почтовый ящик № 1000, «Таймс», чтобы выяснить подробности. Она перечислила все, что могло их волновать, кроме одного, на деле же самого важного, – стоимости аренды. Они обе знали, что именно миссис Эрбутнот должна взять на себя деловую часть письма. Все-таки она не только привыкла к организаторской стороне дела, но и была старше и, конечно, спокойнее. Она и сама не сомневалась в том, что была мудрее. В этом не сомневалась и миссис Уилкинс. Даже манера делать прямой пробор выдавала в миссис Эрбутнот великую сдержанность, которая могла развиться только благодаря мудрости.
Но несмотря на ее мудрость, зрелость и сдержанность, привела в действие сие предприятие ее новоиспеченная подруга. Сумбурная, она тем не менее вызывала желание что-то делать. Помимо того, что она нуждалась в помощи, у нее, судя по всему, был беспокойный нрав. И своим беспокойством умела заражать. Увлечь за собой. И то, как она делала выводы своим неустойчивым разумом, – выводы, конечно, ложные, взять, к примеру, мнение, что миссис Эрбутнот была несчастна, – приводило в замешательство.
Однако какой бы беспокойной она ни была, миссис Эрбутнот обнаружила, что разделяет ее волнение и тоску; и когда письмо было опущено в почтовый ящик в коридоре и его уже нельзя было вернуть, и она, и миссис Уилкинс испытали одинаковое чувство вины.
– Это только доказывает, – прошептала миссис Уилкинс, когда они отошли от почтового ящика, – какими безукоризненно хорошими мы были всю нашу жизнь. Когда мы в первый раз делаем что-то, о чем не знают наши мужья, мы чувствуем себя виноватыми.
– Боюсь, я не могу сказать, что вела себя безупречно, – мягко возразила миссис Эрбутнот, чувствуя себя немного неловко, так как о своем чувстве вины она ни словом не обмолвилась.
– О, но я уверена, что вели. Я вижу, вы хороший человек, и именно поэтому вы несчастны.
«Ей не стоит так говорить, – подумала миссис Эрбутнот. – Надо постараться помочь ей так не делать».
Вслух же она со всей серьезностью произнесла:
– Не понимаю, почему вы так настаиваете на том, что я несчастна. Когда вы узнаете меня лучше, я думаю, вы поймете, что это не так. И я убеждена, что на самом деле вы не имеете в виду, что добродетель, если ее можно достигнуть, делает человека несчастным.
– Да, именно так я и думаю, – сказала миссис Уилкинс. – Такая добродетель, как у нас, и делает нас несчастными. Как только нам удалось достичь ее, мы тут же и стали несчастными. Добродетель бывает несчастная и счастливая – вот та, которую мы достигнем в замке, определенно счастливая.
– Только в том случае мы туда отправимся, – сдержанно произнесла миссис Эрбутнот. Она чувствовала, что миссис Уилкинс нуждается в том, чтобы ее сдерживали. – Ведь мы же только поинтересовались. Любой может так сделать. Возможно, что мы найдем условия неприемлемыми, но даже если это не так, уже завтра мы можем передумать.
– Я вижу нас там, – только и ответила миссис Уилкинс.
Все это было очень тревожно. Миссис Эрбутнот, идя по мокрым улицам на собрание, на котором ей нужно было произнести речь, чувствовала себя в странном смятении духа. Она надеялась, что предстала перед миссис Уилкинс крайне спокойной женщиной, практичной и разумной, а еще умело скрывала свою обеспокоенность. На деле же она была предельно взволнованна, одновременно чувствовала себя и счастливой, и виноватой, и испытывала страх, будто женщина, возвращающаяся с тайной встречи с любовником, – хотя она понятия не имела о подобных чувствах. Так она и выглядела, когда, слегка опоздав, встала за кафедрой. Прежде всегда открытая и честная, она почувствовала себя чуть ли не обманщицей, глядя на каменные лица собравшихся, которые ждали, что она начнет убеждать их внести свой вклад в обеспечение всех нищих Хэмпстеда. Вместе с этим каждый из присутствовавших считал, что он тоже нуждается в подобном вкладе. Она выглядела так, будто прятала что-то постыдное, но прекрасное.
Красота, красота, красота… эти слова звучали у нее в ушах, когда она, стоя на кафедре, вещала немногочисленной публике о чем-то некрасивом. Она никогда не была в Италии. Неужели именно на это ей предстоит потратить свои накопленные средства? И хотя она точно не одобряла то, как миссис Уилкинс говорила о предугаданном будущем, она чувствовала отсутствие выбора, словно сопротивляться было незачем, а размышлять бесполезно. Слова оказали на миссис Эрбутнот свое влияние. Взгляд миссис Уилкинс был провидческим. Миссис Эрбутнот знала, что некоторые обладают таким взглядом, и если миссис Уилкинс действительно видела ее подле средневекового замка, то, быть может, бороться было совершенно бессмысленно. Но потратить сбережения на озорство… Происхождение этих сбережений было не то чтобы праведным, но она считала, что их предназначение нужно уважать. Так неужели она должна отказаться от этого предначертания, которое и оправдывало само существование накоплений, во имя удовлетворения собственных желаний?
Миссис Эрбутнот вещала и вещала, будучи наученной подобным речам настолько, что даже во сне могла бы их произносить, и в конце встречи, поскольку взгляд ее был затуманен грезами, даже не заметила, что никого не тронули ее слова, по крайней мере, не так сильно, чтобы пожертвовать.
А вот викарий все понял. Викарий был разочарован. Обычно его добрая подруга и помощница миссис Эрбутнот всегда добивалась своего. Более того, такие результаты ее даже не взволновали.
– Не понимаю, – раздраженный как публикой, так и ею, сказал он, прощаясь, – что им еще нужно. Их, кажется, вообще ничего не трогает.
– Возможно, им нужно отдохнуть, – предположила миссис Эрбутнот.
«Странно, – подумал викарий. – И не к месту».
– В феврале? – саркастически бросил ей вслед викарий.
– О нет… не раньше апреля, – ответила через плечо миссис Эрбутнот.
«Очень странно, – подумал викарий. – Очень-очень странно».
И отправился домой, где вместе с женой вел себя не то чтобы по-христиански.
В ту ночь миссис Эрбутнот в своих молитвах просила о наставлении. Она чувствовала, что ей действительно следовало бы просить прямо и без обиняков, чтобы средневековый замок уже давно должен был быть кем-то занят, и все это было бы улажено, но мужество покинуло ее. Допустим, ее молитвы будут услышаны? Нет, она не могла просить об этом, она не могла рисковать. И, в конце концов – она чуть не сказала об этом Господу, – если она потратит свои сбережения на отпуск, то очень скоро сможет накопить еще. Фредерик буквально впихивал ей деньги, так что возмещение накопленного было вопросом времени и зависело от решения меньше жертвовать на нужны прихода. И это снова будут средства, неправедность происхождения которых будет очищена пользой, которую они в итоге и принесут.
Все это объяснялось тем, что миссис Эрбутнот, собственных средств никогда не имевшая, была вынуждена жить на доходы Фредерика, и получалось так, что ее накопления были плодами древнего греха. То, чем зарабатывал Фредерик, постоянно печалило ее. Он из года в год писал и издавал популярные романы о королевских любовницах. А поскольку королей, у которых были любовницы, не сосчитать, а любовниц, у которых были короли, еще больше, он издавал по роману каждый год их брака. И о скольких еще можно было написать. Против этого миссис Эрбутнот была бессильна. Нравилось ей это или нет, она была вынуждена существовать на эти средства. Когда-то, после успеха романа о госпоже Дюбарри, он подарил ей чудовищную софу с огромными подушками и мягким, манящим изножьем, а она с ума сходила от того, что в ее доме теперь поселился призрак давно почившей французской грешницы.
Незатейливо добродетельная, уверенная в том, что высокая мораль есть фундамент любого счастья, она тайно печалилась, что ее с Фредериком благосостояние выросло из грехов, пусть и искупленных много лет назад. Чем больше героини романов забывали о приличии, тем охотнее покупали книги, и тем щедрее становился Фредерик по отношению к своей жене, и чем больше он ей отдавал, тем больше она жертвовала беднякам – за вычетом средств на черный день, так как таила надежду, что когда-нибудь люди перестанут тешить себя греховными книжками и Фредерику потребуется помощь. Приход процветал за счет дурного поведения дам вроде Дюбарри, Монтеспан, Помпадур, Нинон де Ланкло, не говоря уж о высокообразованной Ментенон. А деньги, когда попадали к беднякам, как думала миссис Эрбутнот, очищались. Она не могла сделать большего. Целыми днями обдумывая сложившиеся обстоятельства, она пыталась найти истинный путь и направить Фредерика, но поняла, что вряд ли справится, и передала и путь, и самого Фредерика на господни поруки. Ни гроша из этих денег она не тратила ни на дом, ни на платья, и обстановка, за исключением той огромной софы, оставалась более чем угрюмой. Если кто и оставался в выигрыше, так только нищие. Даже их ботинки – и те были плодом греха. Но как же непросто ей было! Миссис Эрбутнот, желая получить наставление, до изнеможения молилась. Следовало ли ей вообще не трогать эти деньги, избегать их, как избегала она грехов, их породивших? Но как тогда быть с ботинками? Она спрашивала викария, и после всех оговорок, деликатных пауз и череды намеков в конце концов стало ясно, что лучше ботинки, чем ничего.
В начале своей невероятно успешной карьеры – он начал ее уже после женитьбы, до нее Фредерик был невинным сотрудником библиотеки Британского музея – ей хотя бы удалось убедить его выпускать романы под псевдонимом, так что ее имя публично опозорено не было. Весь Хэмпстед с восторгом читал книги, не подозревая, что автор живет под боком. О Фредерике в Хэмпстеде никто не знал. Он никогда не приходил ни на одно из собраний. Чем бы он ни занимался ради забавы, занимался он этим только в Лондоне и никогда не рассказывал, что делал и с кем встречался – если судить по тому, насколько часто он упоминал жене о своих друзьях, Фредерик мог быть их лишен. Один лишь викарий знал об источнике пожертвований пастве и, как сообщил миссис Эрбутнот, считал своим долгом о нем не распространяться.
Зато ее домишко был свободен от призраков порочных особ, поскольку Фредерик никогда в нем не работал. Он снимал две комнаты рядом с Британским музеем, в которых и возился с этими трупами, отправляясь туда ранним утром и возвращаясь домой, когда миссис Эрбутнот уже спала. Иногда он не приезжал. Порой она не видела его несколько дней. Тут он внезапно приходил на завтрак, открыв дверь своим ключом, веселый, добродушный и щедрый, радостный в том случае, если она позволяла что-нибудь подарить – упитанный мужчина, живущий с миром в согласии, полнокровный, всегда в хорошем расположении духа, довольный жизнью. Она же была мягкой и волновалась по поводу кофе, чтобы тот был сварен так, как любит муж.
Он казался счастливым. Жизнь, часто думала она, как ни пытайся ее обуздать и распределить, все равно полна загадок. Всегда найдутся люди, для которых не подберешь категории. Таким был и Фредерик. Кажется, что у того Фредерика, каким он стал сейчас, не было ничего общего с прежним Фредериком. Его будто совершенно не интересовали вещи, о которых раньше он говорил как о важных и замечательных: любовь, дом, полное понимание, погружение в интересы друг друга. После ранних и принесших ей боль попыток удержать его на этой точке, с которой они так чудесно, держась рядом, стартовали, попыток, таких болезненных, поскольку Фредерик, за которого она когда-то вышла замуж, изменился до неузнаваемости, она словно бы поместила его возле изголовья кровати как главный символ молитв и оставила там же – не считая молений – на поруки Господу. Она слишком его любила, чтобы не молиться за него. А он и не подозревал, что еще ни разу не вышел из дома без ее немого благословения, витавшего вокруг этой прежде обожаемой головы как отголосок ранних чувств. Она и думать не могла о нем так, как думала тогда, в чудесные первые дни их соитий, их брака. Ребенок, которого она родила, умер, и у нее не было никого и ничего, кому она могла бы подарить свою любовь. Ее детьми стали бедняки, а любовь она отдала Господу. «Что может быть счастливее такой жизни?» – иногда спрашивала она себя, но ее лицо, и особенно глаза, оставались печальными.
«Может быть, когда мы состаримся… Может быть, когда мы оба будем совсем старыми…» – с тоской размышляла она.
Глава 3
Владельцем средневекового замка оказался англичанин, некто по фамилии Бриггс, который сейчас был в Лондоне и сообщил, что спальных мест в замке хватит на восемь человек, не считая слуг, а также об имевшихся трех гостиных, стенах с зубцами, подземелье и электричестве. Аренда составляла 60 фунтов в месяц, персонал оплачивался отдельно, а хозяину необходимы гарантии – он хотел быть уверен, что вторая половина будет выплачена, поскольку первую он просил авансом. В общем, ему были нужны заверения в платежеспособности нанимателей от адвоката, врача или священника. Он был весьма учтив и объяснил, что его желание возыметь гарантии было делом обычным, и рассматривать его следует как обычную формальность.
Миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс и не думали, что должны предоставить гарантии и что рента такая высокая. В их представлении цена была около трех гиней[1 - Гинея – британская золотая монета, приравнивается к фунту стерлингов.] в неделю или и того меньше, учитывая, что замок был маленьким и старым.
Шестьдесят фунтов всего лишь за месяц!
Они были потрясены.
Перед глазами миссис Эрбутнот вдруг всплыли ботинки – бесконечные ряды ботинок, тяжелых ботинок, которые можно купить за шестьдесят фунтов. Помимо аренды оплатить нужно было и слуг, и еду, и билеты на поезд в обе стороны. Что же до этих рекомендаций, то они казались непреодолимым препятствием. Разве можно их заполучить, при этом раскрыв только определенную часть плана?
Они обе – даже миссис Эрбутнот, решившаяся отойти от предельной честности, осознавала, какую волну критики вызовет неубедительное разъяснение, – так вот, они обе считали удачным планом рассказать в своем окружении, благо, что они никак не пересекались, что собираются погостить у знакомой, владеющей домом в Италии. И отчасти это было правдой: миссис Уилкинс уверяла, что это правда вовсе не отчасти, но миссис Эрбутнот считала, что это все-таки не совсем правда – к тому же это единственный способ, подытожила миссис Уилкинс, хотя бы чуть-чуть успокоить Меллерша. Он впадет в ступор только потому, что она потратит хоть какую-то часть из своих сбережений, чтобы добраться до Италии, а о том, что он будет говорить, если узнает, что она собралась арендовать часть замка, миссис Уилкинс предпочитала не думать. Он станет болтать об этом сутки напролет, притом что речь идет о ее собственных деньгах, ведь он в сбережения не вложил ни пенни.
– Но я думаю, – сказала она, – что ваш муж такой же. Мне кажется, что в конечном счете все мужья одинаковы.
Миссис Эрбутнот ничего не сказала, потому что причина, по которой она не хотела, чтобы Фредерик знал, была как раз в обратном: Фредерик будет рад, если бы она поехала, и он бы нисколько не возражал; более того, он бы приветствовал такое потакание своим желаниям и светскости с весельем, которое ее заденет; он так и будет ее уговаривать хорошо провести время и не спешить домой – с сокрушительной отстраненностью. Гораздо лучше, подумала она, чтобы по тебе скучали, как Меллерш, чем гнали из дому, как Фредерик. Скучать и быть нужной было, как ей казалось, лучше, чем беспросветное одиночество, когда по тебе не скучают и совершенно в тебе не нуждаются.
Поэтому она ничего не ответила и позволила миссис Уилкинс самостоятельно сделать выводы. Так или иначе, они обе целый день думали о том единственном, что можно сделать – отказаться от средневекового замка; и, именно придя к этому горькому решению, они по-настоящему осознали, как сильно им в него хотелось.
Затем миссис Эрбутнот, чей ум был натренирован находить выходы из самых непростых положений, придумала, как разрешить проблему с гарантиями; в то же время миссис Уилкинс озарило, как уменьшить плату за проживание.
План миссис Эрбутнот был прост и из-за этого удачен. Она лично принесла всю сумму арендной платы хозяину замка, сняв ее со своего сберегательного счета – она была смущена и будто извинялась, будто клерк непременно знал, что деньги ей нужны для развлечения, – и, добравшись с шестью десятифунтовыми банкнотами в саквояже до адреса возле Бромптонской католической церкви, где жил владелец, вручила их ему, таким образом, избавившись от необходимости платить половину вперед. И когда тот увидел ее, ее растрепанные волосы, мягкие темные глаза, строгое платье, услышал ее серьезный голос, он убедил ее, что волноваться о рекомендациях не нужно.
– Все будет в порядке, – сказал он, выписывая квитанцию на аренду. – Хотите присесть? Неприятная погода, не так ли? В старом замке, скоро увидите, полно солнечного света. Муж будет с вами?
Миссис Эрбутнот, не привыкшая к обману, выглядела обеспокоенной этим вопросом и начала что-то невнятно бормотать, и хозяин сразу же пришел к выводу, что она вдова – военная, конечно, ибо другие вдовы были старше, – а он, дурак, сразу и не догадался.
– О, простите, – сказал он, покраснев до самых корней светлых волос. – Я не хотел… я… я… я…
Он пробежал глазами по только что выписанному квитку.
– Да, думаю, все в порядке, – сказал он, встал и протянул ей бумагу. – А теперь, – добавил он, принимая протянутые шесть банкнот с улыбкой, поскольку на миссис Эрбутнот было приятно смотреть, – я стал богаче, а вы счастливее. У меня деньги, а у вас – Сан-Сальваторе. Интересно, что лучше?
– Думаю, вы знаете, – произнесла миссис Эрбутнот, мило улыбнувшись.
Он рассмеялся и открыл перед ней дверь. Жаль, что беседа на этом закончилось. Он хотел бы пригласить ее пообедать вместе. Она заставляла его думать о матери, о няне, обо всем добром и приятном, к тому же она была привлекательна тем, что не была ни его матерью, ни нянечкой.
– Надеюсь, вам понравится это старое местечко, – сказал он, в дверях на мгновение взяв ее руку. Ощущение прикосновения, даже сквозь перчатку, успокаивало его; именно такую руку, подумал он, дети хотели бы держать в темноте. – В апреле, знаете ли, здесь просто море цветов. А потом и просто море! Вы должны надеть белое, и тогда вы очень хорошо впишетесь. Там есть несколько ваших портретов.
– Портретов?
– Портретов Мадонны. Та, которая на лестнице, очень на вас похожа.
Миссис Эрбутнот улыбнулась и, попрощавшись, поблагодарила его. Без особых проблем она сразу же отнесла его к своей категории: он был художником и обладал бурным нравом.
Она пожала ему руку и ушла, отчего ему стало грустно. После ее ухода он подумал, что все-таки должен был попросить рекомендации, хотя бы потому, что она, наверное, решила, что он вовсе не деловитый, но он с таким же успехом мог потребовать гарантий у святого, как и у этой глубоко милой дамы.
Роуз Эрбутнот.
Ее письмо с предложением о встрече лежало на столе.
Прекрасное имя.
Итак, эта трудность была преодолена. Но оставалась еще одна, грозящая стереть подчистую то, чего добилась миссис Эрбутнот, и трудность эта касалась сбережений, особенно сбережений миссис Улкинс, которые напоминали корзинку с яйцами ржанки в сравнении с корзиной утиных яиц миссис Эрбутнот. Но и эта трудность была преодолена благодаря озарению миссис Уилкинс. Получив Сан-Сальваторе в свое распоряжение – это прекрасное, христианское название очаровало их, – они, в свою очередь, дали объявление в колонке «Разыскивается» газеты «Таймс», где искали еще двух дам, желавших присоединиться к ним и разделить расходы.
Таким образом, получится уменьшить их с половины до четверти. Миссис Уилкинс была готова с головой и всеми средствами окунуться в эту авантюру, но понимала, что, если оно будет стоить хотя бы шесть пенсов сверх ее девяноста фунтов, ее положение станет ужасным. Только представьте, как она идет к Меллершу и говорит: «Я задолжала». Было бы кошмарно, если бы в один прекрасный день обстоятельства вынудили ее сказать: «У меня нет ничего на черный день», но, по крайней мере, в этом случае ее поддержало бы осознание того, что деньги были ее собственными. Поэтому, хотя она и готова была вложить в это предприятие все до последнего пенни, она не смогла бы вложить в него ни одного фартинга, который не принадлежал бы ей; и она чувствовала, что если ее доля в аренде будет сведена только к пятнадцати фунтам, то у нее будет достаточно средств на другие расходы. Кроме того, они могли бы очень экономить на еде – например, собирать оливки с собственных деревьев и есть их, или, может быть, ловить рыбу…
Конечно, как они говорили друг другу, они могли бы сократить плату за аренду до почти ничтожной суммы, приглав не двух, как они пларовали, а шесть дам, с учетом того, что в замке кроватей было восемь. Но если предположить, что восемь кроватей распределены по парам в четырех комнатах, это было бы довольно неудобно – оказаться ночью взаперти с незнакомцами. Кроме того, они подумали, что, возможно, в такой толпе нельзя будет отдохнуть и расслабиться. В конце концов, они ехали в Сан-Сальваторе за покоем и радостью, и еще шесть дам, особенно если они набьются в чью-то спальню, могли бы этому помешать.
Да и в это время в Англии, похоже, было всего две дамы, которые захотели к ним присоединиться, поскольку на их объявление поступило только два отклика.
– Что ж, только две нам и были нужны, – сказала миссис Уилкинс, быстро придя себя после разочарования (ей представлялся куда больший ажиотаж).
– Думаю, лучше, если бы у нас был выбор, было бы удобнее, – сказала миссис Эрбутнот.
– Вы считаете, что тогда нам не пришлось бы приглашать леди Кэролайн Дестер?
– Я этого не говорила, – мягко возразила миссис Эрбутнот.
– Она нам не нужна, – возразила миссис Уилкинс. – Одного человека для сокращения расходов уже достаточно. Ни к чему брать двоих.
– Но почему бы нам все-таки не взять ее с собой? Кажется, она как раз та, кто нам нужен.
– Да, если судить по письму, – с сомнением сказала миссис Уилкинс.
Она чувствовала, что будет ужасно стесняться леди Кэролайн. Невероятно, но, хоть миссис Уилкинс и посещала вечеринки художников, она никогда не сталкивалась ни с кем из аристократии.
Они побеседовали с леди Кэролайн и с другой заявительницей, некой миссис Фишер.
Леди Кэролайн пришла в клуб на Шафтсбери-авеню и, казалось, была полностью поглощена одним сильным желанием – желанием сбежать подальше ото всех, кого она когда-либо знала. Когда она увидела клуб, и миссис Эрбутнот, и миссис Уилкинс, ей стало ясно – вот, что ей нужно. Она поедет в Италию – в места, которые она обожала; она не будет останаливаться в отелях – она их ненавидела; она не будет гостить у друзей – людей, которые ей не нравились; она будет среди незнакомок, которые никогда не упомянут ни одного человека их тех, кого она знала, – потому что они не имели о них никакого представления, никогда не встречали и никогда не встретят. Она задала несколько вопросов о четвертой женщине и осталась довольна ответами. Миссис Фишер, проживающая на Принс-оф-Уэйлс-террас. Вдова. Ей тоже никто не знаком из ее окружения. Леди Кэролайн даже не знала, где находится эта Принс-оф-Уэйлс-террас.
– Это в Лондоне, – сказала миссис Эрбутнот.
– Что вы? – сказала леди Кэролайн.
Все это ее успокаивало.
Миссис Фишер не смогла прийти в клуб, поскольку, как она объяснила в письме, с трудом передвигается с тростью, поэтому миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс сами отправились к ней.
– Но если она не может прийти в клуб, то как она сможет поехать в Италию? – вслух спросила миссис Уилкинс.
– Пусть сама об этом расскажет, – сказала миссис Эрбутнот.
От миссис Фишер они лишь услышали, что сидеть в поездах – не то же самое, что ходить. Им, правда, это было хорошо известно. Однако, если не считать трости, она оказалась самой подходящей для их авантюры: тихая, образованная, немолодая. Она была намного старше их и леди Кэролайн, которая сообщила им, что ей двадцать восемь лет. Пусть она была стара, но не настолько, чтобы утратить живость. Она действительно была очень респектабельной и, хотя ее муж умер одиннадцать лет назад, по сей день носила только черное. Ее дом был полон подписанных фотографий выдающихся покойников Викторианской эпохи, всех из которых, по ее словам, она знала с пеленок. Ее отец был выдающимся критиком, и в его доме она встречалась практически со всеми, кто интересовался литературой и искусством. Карлейль строго на нее смотрел; Мэтью Арнольд держал ее на коленях; Теннисон звучно смеялся над ее косичками. Она с наслаждением показывала им фотографии, развешанные повсюду у нее на стенах, указывая тростью на подписи, вот только о собственном муже ни слова не сказала, да и о мужьях посетительниц ничего не спрашивала. И это было для них великим облегчением. Кажется, она думала, что они тоже вдовы, потому что, когда ее спросили, кто будет четвертой, и ей ответили, что это леди Кэролайн Дестер, она спросила: «Она тоже вдова?» Тогда они объяснили, что это не так, ведь замужем она не была, на что в ответ, отстранено, но любезно, собеседница заметила: «Всему свое время».
Эта отстраненность миссис Фишер – а она, казалось, была поглощена главным образом потрясающими людьми, которых она когда-то знала, и их памятными фотографиями, – и довольна значительная часть их разговора была посвящена анекдотам о Карлейле, Мередит, Мэтью Арнольде, Теннисоне и множестве других – эта отстраненность и была ее рекомендацией. По ее словам, она только просила, чтобы ей разрешили тихо посидеть на солнце и предаваться воспоминаниям. Большего миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс от своих соучастниц и не желали. Им казалось, что идеальная компаньона должна была тихо сидеть на солнышке, погруженная в воспоминания, и оживать только субботними вечерами, чтобы заплатить свою долю. Миссис Фишер, к слову, очень любила цветы и однажды, так она сказала, проводила выходные с отцом в Бокс-Хилле…
– А кто жил в Бокс-Хилле? – перебила миссис Уилкинс, которая не могла перестать наслаждаться воспоминаниями миссис Фишер, ведь она та, кто действительно был знаком со всеми по-настоящему и несомненно великими. Та, кто видел, слушал, касался их.
Миссис Фишер с некоторым удивлением глянула на нее поверх очков. Миссис Уилкинс, открывшая все сердце воспоминаниям миссис Фишер, боялась, что в любой момент миссис Эрбутнот уведет ее, и та не услышит что-то важное, потому и прерывала ее рассказы, что хозяйке показалось неприличным.
– Мередит, конечно, – довольно коротко ответила миссис Фишер. – Я помню один выходной, – продолжила она. – Мой отец часто брал меня с собой, но мне особенно запомнились эти выходные…
– А вы знали Китса? – нетерпеливо перебила миссис Уилкинс.
Миссис Фишер, выдержав паузу, сказала сдержанно, но едко, что она не была знакома ни с Китсом, ни с Шекспиром.
– О, конечно, как глупо с моей стороны! – воскликнула покрасневшая миссис Уилкинс. – Это потому, что бессмертные каким-то образом все еще кажутся живыми, не так ли? Как если бы они были здесь, вот-вот вошли бы в комнату, – так и забываешь, что они мертвы. На самом деле прекрасно известно, что они не мертвы – даже сейчас не настолько мертвы, как мы с вами, – заверила она миссис Фишер, которая все еще смотрела на нее поверх очков.
– Мне показалось, что я видела на днях Китса, – торопливо продолжила миссис Уилкинс под натиском этого взгляда. – В Хэмпстеде, он переходил дорогу перед тем домом… Ну, вы знаете, домом, где он жил…
Миссис Эрбутнот сказала, что им пора.
Миссис Фишер не стала им препятствовать.
– Я правда считаю, что видела его, – возразила миссис Уилкинс, взывая сначала к одной, затем к другой, в то время как пунцовые волны то заливали ее лицо, то убегали. Она была совершенно не в силах остановиться из-за пристального взгляда миссис Фишер поверх очков. – Кажется, я его видела – он был одет в…
Теперь и миссис Эрбутнот посмотрела на нее и самым нежным голосом сказала, что они опоздают на обед.
Именно в этот момент миссис Фишер попросила рекомендации. У нее не было желания провести четыре недели взаперти с кем-то, кого настигают видения. Правда, в Сан-Сальваторе, помимо сада и зубчатых стен, были еще три гостиные, так что возможность уйти от миссис Уилкинс была; но, например, миссис Фишер стало бы неприятно, если миссис Уилкинс вдруг заявит, что видела мистера Фишера. Мистер Фишер давно ушел в мир иной, так что пусть он там и остается. Ей не хотелось, чтобы ей сказали, что он гуляет по саду. Единственное, что ей действительно хотелось, поскольку она была слишком стара и прочно заняла свое место в мире, чтобы вдруг заводить странные знакомства, так что единственной имевшей значение рекомендацией для нее была справка о состоянии здоровья миссис Уилкинс. Все ли с ней в порядке? Была ли она обыкновенной разумной женщиной? Миссис Фишер чувствовала, что, если ей дать хотя бы адрес, она сможет узнать все, что нужно. Поэтому она попросила рекомендации, но ее посетительницы, казалось, были так поражены, что миссис Уилкинс даже мгновенно пришла в себя. Миссис Фишер добавила: «Ничего особенного».
Миссис Уилкинс вновь обрела способность говорить.
– Но, – сказала она, – разве не нам следует вас спрашивать о рекомендациях?
Такой подход показался миссис Эрбутнот чрезвычайно справедливым. В конце концов это они берут миссис Фишер с собой, а не наоборот, верно?
Вместо ответа миссис Фишер, опираясь на свою трость, подошла к письменному столу, твердой рукой записала три имени и протянула бумагу миссис Уилкинс – имена были такими респектабельными, более того, они были такими влиятельными, что прочитать их – уже достаточно. Президент Королевской академии, архиепископ Кентерберийский и управляющий Банком Англии – кто осмелится потревожить таких особ вопросами о том, является ли их подруга той, кем является?
– Они знают меня с детских лет, – заявила миссис Фишер.
– Я считаю, что просьба о рекомендациях неуместна в нашем обществе, – выпалила миссис Уилкинс, которая, чувствуя, что ее загнали в тупик, внезапно обрела силу выразить свою позицию: она знала, что единственной рекомендацией, которую она могла бы предоставить, оставаясь в безопасности, была бы из магазина «Шулбредс», но этого было бы недостаточно, так как основывалась бы она на количестве и качестве покупаемой ею рыбы для Меллерша. – Мы не принадлежим к деловым кругам. Зачем нам не доверять друг другу…
Миссис Эрбутнот достойно и по-доброму добавила:
– Боюсь, разговор о рекомендациях сильно портит наши планы на отпуск, и я не думаю, что нам стоит обращаться за рекомендациями о вас или, напротив, предоставлять вам свои. Полагаю, вы не захотите поехать к нам.
И, протянув руку на прощание и взглянув на миссис Эрбутнот, которая вызывала доверие и симпатию даже у контролеров метро, миссис Фишер вдруг осознала, что было бы глупо упустить такую возможность – отправиться в Италию на предлагаемых условиях, да и леди эта точно сможет успокоить другую, если у нее случится приступ. Принимая предложенную миссис Эрбутнот руку, она произнесла:
– Очень хорошо. Я откажусь от требования рекомендаций.
Неужели!
По пути к станции «Хай-стрит-Кенсингтон» обе дамы размышляли о том, что ими несколько пренебрегли. Даже миссис Эрбутнот, привыкшая находить оправдание различным оговоркам и неудачным фразам, считала, что миссис Фишер могла бы выбрать другие слова, а миссис Уилкинс, уже весьма разгневанная после ходьбы и маневрирования с зонтиками на переполненных тротуарах, предложила отказаться от компании миссис Фишер.
– Если кому-то и следует отказаться, так это нам, – горячо заявила она.
Но миссис Эрбутнот, как всегда, успокоила миссис Уилкинс, и та, успокоившись в вагоне, сказала, что миссис Фишер займет достойное место в Сан-Сальваторе. «Я вижу, что она найдет свое место там», – сказала миссис Уилкинс, и ее глаза засияли.
А миссис Эрбутнот, сидя со сложенными на коленях руками, всю дорогу думала, как помочь миссис Уилкинс быть менее навязчивой или по крайней мере помалкивать о своих видениях.
Глава 4
Миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс должны прибыть в Сан-Сальваторе вечером 31 марта. Хозяин, рассказавший им, как туда добраться, оценил их желание оказаться в замке до 1 апреля. Леди Кэролайн и миссис Фишер, еще незнакомые между собой, не будут утомлять друг друга в пути, за исключением финала, когда догадаются, кто есть кто, прибудут сюда утром 2 апреля. Значит, к приезду двух дам, которые, несмотря на равные доли в оплате аренды, воспринимались как гостьи, уже все будет готово.
Последние дни марта были полны неприятных событий. Миссис Уилкинс с сердцем, полным вины, ужаса и решимости, рассказала мужу о приглашении в Италию, что он воспринял со скепсисом, не веря в реальность такого путешествия. Он требовал доказательств. Единственным подтверждением была сама миссис Эрбутнот, и после многочисленных уговоров она наконец согласилась встретиться с мистером Уилкинсом и объясниться. После она окончательно убедилась в том, о чем прежде только подозревала, – она все дальше и дальше от Господа.
Да, весь март был полон тревожных событий. Непростой месяц. Совесть миссис Эрбутнот, обострившаяся за годы заботы, не могла принять то, что она делала, с ее собственными высокими представлениями о правильном. Совесть мучила ее. Совесть мучила ее во время молитв. Совесть перебивала просьбы о божественном наставлении неожиданными вопросами вроде «Не лицемерка ли ты? Ты действительно так думаешь? И если говорить откровенно, не разочаруешься ли ты, если эта молитва будет услышана?».
Продолжительная сырая погода тоже была на стороне ее совести, вызывая гораздо больше болезней, чем обычно, среди бедняков. У них был бронхит, у них была лихорадка. Казалось, что бедствиям не будет конца. И вот она уезжает, тратит драгоценные деньги на то, чтобы просто, и только лишь для этого, почувствовать себя счастливой. Одна женщина. Одна женщина наедине со своим счастьем, а здесь – толпа несчастных…
Она не могла посмотреть в глаза викарию. Он не знал, совершенно никто не знал, что она планировала сделать, и поэтому с самого начала она избегала взглядов. Она отказывалась выступать с призывами к пожертвованиям. Разве она могла просить у людей финансовой помощи, если сама тратила так много на собственное удовольствие? Ей не помог и даже не успокоил тот факт, что, когда она обратилась к Фредерику с просьбой ссудить ей небольшую сумму, он сразу выдал ей чек на сто фунтов. Ни одного вопроса. Она страшно покраснела. Он окинул ее взглядом, но тут же отвел его. Фредерик обрадовался, что она взяла деньги. Вот только она мгновенно отдала их в счет благотворительной организации, однако угрызения стали мучить ее только сильнее.
Миссис Уилкинс, наоборот, не чувствовала никаких угрызений совести. Она была совершенно уверена в том, что поехать отдыхать – это здорово и правильно, так же как здорово и правильно взять да потратить на свое счастье отложенные средства.
– Представьте только, как мы похорошеем, когда вернемся, – подбадривала она миссис Эрбутнот, вечно опечаленную даму.
Сомнений у миссис Уилкинс не было, однако страхи мучили ее весь март, пока в тишине и спокойствии незнания мистер Уилкинс наслаждался своей рыбой.
Но все пошло не по плану. Удивительно, насколько все получилось нелепо. Миссис Уилкинс весь месяц готовила только ту еду, которую любил ее муж, закупая продукты и готовя их со страстным рвением, и в чем-то она преуспела: мистер Уилкинс был доволен, точно доволен, и настолько, что даже задумался… Может быть, он все-таки сделал правильный выбор, несмотря на прежние подозрения? И вот в третье воскресенье месяца – хотя миссис Уилкинс намеревалась рассказать об этом в четвертое воскресенье, учитывая, что в этом марте было пять воскресений, и их с миссис Эрбутнот отъезд предстоял на пятое – так вот, в третье воскресенье, после чрезвычайно вкусного ужина (йоркширский пудинг просто таял во рту, а абрикосовый тарт был настолько восхитителен, что нельзя было остановиться), мистер Уилкинс, куря сигару у пылающего камина, в то время как за окном лил дождь с градом, сказал:
– Я подумываю, что на Пасху тебя следует отвезти в Италию.
И он замолчал, ожидая изумления и необузданного восторга жены.
Но нет – ничего подобного. В комнате царила полная тишина, за исключением звука града, стучащего по стеклу, и веселого треска огня. Миссис Уилкинс молчала. Она потеряла дар речи. Она намеревалась рассказать ему свою новость уже в следующее воскресенье, но пока не придумала подходящих слов.
Мистер Уилкинс после окончания войны ни разу не был за границей. Весьма раздраженный неделями дождя и ветра, которые сменялись такими же неделями, он начал задумываться о том, что провести Пасху необходимо за пределами Англии. Его дела шли благополучно, и он мог позволить себе путешествие. В апреле Швейцария никому не интересна, а вот привлекательно звучала Пасха в Италии. Однако он осознал, что если поедет туда без своей жены, это может вызвать много неприятностей и споров, поэтому ему придется взять ее с собой. Кроме того, она могла оказаться полезной в незнакомой стране, где ему было незнакомо местное население и язык, – она могла помочь с вещами и подождать багаж.
Мистер Уилкинс ожидал, что его идея вызовет хотя бы некоторую благодарность и волнение у его жены. Большое удивление овладело им, когда она не проявила никаких эмоций. Он пришел к выводу, что она, вероятно, его не услышала. Возможно, была погружена в глупые мечты. Как же раздражала ее незрелость!
Он повернулся, оба кресла располагались перед камином, и посмотрел на свою жену. Она была увлечена огнем, и ее лицо было красным от тепла.
– Я подумываю, что на Пасху тебя следует отвезти в Италию, – сказал он достаточно язвительно, так как невнимательность в подобные моменты была просто непростительна. – Ты не слышала меня?
Она его слышала, просто размышляла над странным совпадением… действительно удивительным… она только собиралась сказать ему, что… что ее подруга пригласила ее на Пасху… тоже на апрельскую Пасху, верно?.. У нее там есть дом…
Миссис Уилкинс, испытывая ужас, вину и удивление, говорила еще более неразборчиво, чем обычно.
Вечер оказался ужасным. Меллерш гневался и негодовал, что его благое намерение вернулось к нему таким образом. Он настойчиво и с пристрастием требовал у жены отказаться от приглашения. Он убеждал ее в том, что она должна немедленно написать письмо и отклонить приглашение. Ее упрямство шокировало его, и он не мог поверить в то, что ее вообще пригласили поехать в Италию. Он не верил в существование миссис Эрбутнот, о которой до тех пор не слышал ни слова, и только когда она была представлена ему, что было весьма непросто, так как миссис Эрбутнот предпочла бы свернуть все это предприятие, чем солгать мистеру Уилкинсу, и когда миссис Эрбутнот сама подтвердила слова его жены, он все-таки поверил. Он не мог не поверить миссис Эрбутнот. Ее вид оказывал на него в точности такое же впечатление, что и на контролеров в метро. Ей не нужно было много говорить. Но даже это не успокоило ее совесть: она не сказала всю правду. «Ты думаешь, что между неполной правдой и полной ложью есть разница? – спрашивала ее совесть. – А Господь видит такую разницу?»
Последние дни марта напоминали ночной кошмар. И миссис Эрбутнот, и миссис Уилкинс были в полной растерянности. Когда они пытались от нее избавиться, на них накатывало тяжелейшее чувство вины. И вот утром 30 марта они наконец-то отправились в путь, однако никакого радостного подъема или предвкушения отпуска они не испытали.
– Мы всегда были чрезмерно правильными, – бубнила себе под нос миссис Уилкинс, идя по платформе вокзала Виктория: они прибыли за час до отправления. – Вот почему нам кажется, что мы делаем что-то не так. Мы запуганы, мы уже не люди. Настоящие люди даже наполовину не такие правильные, как мы с вами. Что мы только натворили! Мы должны быть счастливы сейчас, здесь на платформе, отправляясь в путь, но мы несчастны, и этот момент испорчен, потому что мы сами его испортили! Что же мы сделали, что такого мы сделали – вот, что хотелось бы мне знать! – с негодованием спросила миссис Уилкинс у миссис Эрбутнот. – Мы просто хотели уехать и немного отдохнуть от них!
Миссис Эрбутнот терпеливо шагала рядом и без лишних вопросов поняла о каких-таких «них» идет речь. Миссис Уилкинс, конечно, говорила об их мужьях, твердо уверенная, что Фредерик, как и Меллерш, неодобрительно отнесся к отъезду своей жены, хотя даже и не знал о том, что она уехала.
Миссис Эрбутнот никогда не упоминала о своем супруге, и этот раз не стал исключением. Фредерик жил в ее сердце слишком глубоко, чтобы о нем можно было говорить. В последние недели он почти не бывал дома, занят завершением еще одной своей ужасающей книги, и даже в день ее отъезда он отсутствовал. Уведомлять его заранее было бессмысленно. Она твердила себе, что ему нет никакого дела до того, чем она занимается, и поэтому оставила ему записку на столе в прихожей, которую он прочтет, если и когда окажется дома. В записке она указала, что уезжает на месяц в отпуск, что ей очень нужен отдых и что Глэдис, их горничная, в которой можно было не сомневаться, позаботится о нем. Она не уточнила, куда едет – ведь это его абсолютно не интересует, ему все равно.
День был противный, ветреный и сырой, им стало дурно во время переезда. Но по прибытии в Кале неприятные ощущения ушли, и перед ними впервые раскрылось чувство великолепия ими задуманного плана. Первой оно овладело миссис Уилкинс, затем бледные щеки ее спутницы засияли розовым огнем. Они пополнили силы камбалой, ведь так настояла миссис Уилкинс: попробовать камбалу, которая не достанется Меллершу, можно только здесь, в Кале. Таможенников и французских носильщиков Меллерш ни капельки не интересовал. В Париже у нее не хватало времени на то, чтобы о нем думать, ведь их поезд опоздал, и они едва успели добраться до Лионского вокзала, откуда отправлялся поезд до Турина. К вечеру следующего дня они уже были в Италии, и Англия, Фредерик, Меллерш, викарий, бедняки, Хэмпстед, клуб, «Шулбредс» – все привычное и обыденное, опыстолевшее им, растаяло в мечтательном тумане.
Глава 5
В Италии, неожиданно, было облачно. Они ожидали солнечной погоды. Но несмотря на это, облака в Италии выглядели как пух. Ни та, ни другая раньше здесь не бывали. Обе с восхищенными лицами смотрели в окна. Часы медленно таяли вместе с теплым светом. Вот уже скоро, совсем близко, и вот они тут! В Генуе начался небольшой дождь – Генуя! Это казалось невероятным: они находятся в Генуе, это было видно по надписи на здании вокзала, такой же обычный вокзал с обычным названием станции… В Нерви лило как из ведра, а в Медзаго, куда они прибыли в полночь из-за опоздания поезда, дождь стеной. Но это была Италия, здесь никакие неприятности не могли произойти. Даже дождь и тот был другой, прямой, честный, падал только на зонтик, в отличие от злобной английской мороси, проникающей повсюду с ветром. И когда дождь закончился, земля расцветала розами.
Мистер Биггс, хозяин Сан-Сальваторе, сказал: «Приезжайте на поезде в Медзаго, а оттуда – на экипаже». Но он забыл, что поезда в Италии иногда опаздывают. Он предполагал, что его гости прибудут в восемь вечера по расписанию и рядом со станцией будет множество носильщиков.
Поезд задержался на четыре часа. Когда миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс спустились с крутых ступенек своего вагона в черную грязь, подолы их платьев сразу промокли из-за занятых руками чемоданов. Если бы не внимательность садовника Доменико, им было бы трудно добраться до места. Обычные носильщики уже разошлись. Но Доменико, предвидев это, послал за ними свою тетушку с носильщиком, за которыми должен был следовать его кузен. Тетушка с носильщиком ожидали их в Кастаньето, деревне у подножия Сан-Сальваторе. Поэтому независимо от того, во сколько поезд прибудет, носильщик не смел возвращаться домой без тех, кого ему послал Доменико.
Кузен Доменико звался Беппо. И появился он перед ними из темноты как раз в тот момент, когда потерянные миссис Эрбутнот и миссис Уилкинс размышляли, что же делать дальше, ведь поезд уже ушел, а носильщиков не было. Им казалось, что они не на вокзале, а посреди пустующего небытия.
Беппо, который как раз искал их, выскочил из темноты, ярко щебеча на итальянском. Беппо был очень порядочным молодым человеком, хотя внешность его могла запутать, особенно в темноте, особенно в шляпе, заслоняющей ему один глаз. Им не понравилось, как он схватил их чемоданы. Едва ли он носильщик. Но, услышав в потоке слов фразу «Сан-Сальваторе» и после того, как они воскликнули «Сан» и «Сальваторе» так четко, как могли, – эти слова были единственными, которые они знали на итальянском языке, – они поспешили за ним, не спуская глаз с собственных чемоданов, спотыкаясь о рельсы, наступая в лужи, пока не вышли на дорогу, где их ждала небольшая высокая пролетка.
Верхняя часть носилок была поднята, лошадь задумалась. Они забрались внутрь, и вскоре – миссис Уилкинс едва успела подняться – лошадь резво тронулась и понесла их домой, без Беппо, без чемоданов.
Беппо как мог несся за пролеткой, пронзая ночную тишину воплями. Он умело схватил болтавшиеся поводья. Зверь, будучи полнокровным и откормленным отборным зерном, всегда вел себя исключительно достойно, что Беппо не преминул объявить в гордом тоне. Он заботился о коне, словно о собственном сыне. Однако дамы прижались друг к другу от страха. Как бы громко и убедительно он ни говорил, они лишь испуганно смотрели на него.
Он продолжал говорить и говорить, пристраивая чемоданы рядом с ними, полагая, что они рано или поздно смогут его понять. Особенно, если он будет говорить громче и сопровождать свои слова простыми жестами. Но тем не менее они все так же таращились на него. Наблюдая за обеими женщинами, он с сочувствием заметил, какие у них бледные усталые лица и большие глаза. Они были прекрасны, подумал он, а их глаза, пронзительно смотревшие на него как бы поверх багажа, напоминали о глазах Божьей Матери. Единственное, что они продолжали говорить в попытке привлечь его внимание, даже когда он уже залез на козлы и дернул в путь, был вопрос: «Сан-Сальваторе?».
И на каждый такой вопрос он уверенно отвечал: «Si, si, Сан-Сальваторе?»
– Мы же не знаем, туда ли он нас везет? – спросила тихо миссис Эрбутнот. По ощущениям они ехали уже достаточно долго, прорываясь через спящие улочки города, и вот выехали на серпантин, по левую сторону которого, в темноте, расстилалась черная бездна и шумящее море. Справа от дороги выступало нечто темное и высокое – скалы, громадные скалы.
– Мы не знаем, – согласилась миссис Уилкинс, и легкий холодок пробежал у нее по спине.
Им было не по себе. Поздно. Темно. Дорога была пустынной. А если колесо отлетит? Встретятся фашисты или противники фашистов? Они сильно сожалели, что не остановились в Генуе и не отправились в путь на рассвете.
– Но тогда было бы уже первое апреля, – прошептала миссис Уилкинс.
– И так уже первое апреля, – ответила ей миссис Эрбутнот.
– Да, точно, – пробормотала миссис Уилкинс.
Они замолчали.
Беппо повернулся – они уже подметили эту его привычку, а ведь за конем следует смотреть внимательно – и снова обратился к ним с речью, казавшейся ему предельно понятной, сопровождая ее яркими жестами и не используя местных словечек. Как жаль, подумал он, что их матери не заставили их изучать итальянский язык в детстве! Если бы они могли сказать: «Пожалуйста, сядьте прямо и следите за лошадью». Они даже не знали, как сказать «лошадь» по-итальянски. Стыдно быть невежами.
Дорога петляла вдоль грандиозных скал. Слева от моря их отделяла только оградка. Вдруг они тоже начали кидаться на Беппо, размахивая руками, указывая вперед, боясь, что может произойти что-то плохое. Они просто хотели, чтобы он снова смотрел на лошадь, но он решил, что они просят его ехать быстрее. И последующие десять кошмарных минут он с превеликим удовольствием выполнил их просьбу, вскакивая на козлах, метал чемоданы, пока миссис Эрбутнот с миссис Уилкинс прижимались друг к другу. Шум, тряска, подпрыгивание и крепкие объятия продолжались до места, где дорога начала уходить в гору. Как только они добрались до него, лошадь, прекрасно зная каждый камешек на этом пути, внезапно остановилась, и все в пролетке полетело вперед. Затем лошадь перешла на медленный ход.
Беппо, смеясь от гордости за своего коня, снова повернулся, чтобы насладиться восхищенными взглядами женщин.
Но ответного смеха от прекрасных дам он не дождался.
Уставившиеся на него глаза стали казаться еще больше, чем прежде, а лица в ночном мраке стали молочного оттенка.
Зато здесь, около склона, хотя бы были дома. Не скалы, а дома, не оградка, а дома, и море куда-то исчезло, и шум его затих, да и дорога уже не была такой пустынной. Нигде, конечно, не было ни огонька, и никто не видел, как они едут. Беппо все-таки, когда первые дома появились, крикнул дамам через плечо: «Кастаньето!», привстал, щелкнул кнутом, и лошадь снова рванула вперед.
– Мы скоро приедем, – попыталась взять себя в руки миссис Эрбутнот.
– Мы скоро остановимся, – попыталась взять себя в руки миссис Уилкинс. Друг другу они не сказали ни слова, потому что вряд ли что-либо можно было расслышать, когда кнут свистит, колеса грохочут, а Беппо вопит, подгоняя лошадь.
Напрасно они портили глаза в надежде разглядеть Сан-Сальваторе.
Они думали, что, когда деревушка закончится, перед ними вырастут средневековые врата, через которые они въедут в сад. Перед ними распахнутся все двери, из них хлынет поток света, в котором будут стоять – как полагалось по объявлению – слуги.
Пролетка резко затормозила.
Они смогли увидеть только улицу с маленькими темными домишками. Беппо бросил вожжи так, как это делает человек, точно знающий, что больше с места не сдвинется. В это же время будто из ниоткуда возник мужчина в сопровождении нескольких мальчишек, они окружили пролетку и принялись спускать чемоданы.
– Нет, нет, Сан-Сальваторе, Сан-Сальваторе! – закричала миссис Уилкинс, пытаясь удержать хотя бы один чемодан.
– Si, si, Сан-Сальваторе! – вопила разом толпа и тянула чемодан к себе.
– Это же не Сан-Сальваторе, – сказала миссис Уилкинс, повернувшись к миссис Эрбутнот, которая сидела, совершенно спокойно наблюдая за ее исчезающими чемоданами, с тем выражением терпения на лице, которое она специально приберегла для наименьших из зол. Она понимала, что если эти неприличные люди решили присвоить себе ее чемоданы, то тут ничего не попишешь.
– Думаю, что нет, – согласилась она и не смогла удержаться от мысли о путях Господних. Если уж они с бедняжкой миссис Уилкинс добрались сюда, после всех проблем, трудов и забот, через дьявольские тропы обиняков и уловок, только для того, чтобы…
Она прекратила думать об этом и мягко сказала миссис Уилкинс – тем временем оборвыши исчезли в темноте с их чемоданами, а человек с фонарем помогал Беппо откинуть полог, – что обе они в руках Божьих, и миссис Уилкинс, хоть и не первый раз слышала это выражение, испугалась.
Им ничего не оставалось, кроме как выйти. Смысла сидеть в ней и тараторить «Сан-Сальваторе» не было. Тем более что с каждым повторением голоса их слабели, а эхо голоса Беппо и второго оставались такими же звучными. Если бы только они учили итальянский, когда были маленькими. Если бы только они могли сказать: «Мы хотим, чтобы нас подвезли к двери». Но они даже не знали, как будет «дверь» по-итальянски. Быть невежей не только стыдно, но и опасно, теперь они это уяснили.
Однако из-за этого переживать нет смысла. Нет смысла просто оставаться в пролетке и пытаться отсрочить то, что должно произойти. Поэтому они вышли.
Беппо и второй раскрыли свои зонтики и подали им. Это их слегка взбодрило, потому что вряд ли злодеи побеспокоились бы о таком. Человек с фонарем, что-то быстро и громко говоря, знаками указать следовать за ним, а Беппо, как они подметили, остался на месте. Должны ли они заплатить ему? Вряд ли, если их намерены ограбить и, возможно, убить. Совершенно точно, что в таких случаях платить не нужно. К тому же он привез их вовсе не в Сан-Сальваторе. Очевидно, что он привез их в другое место. К тому же он не проявлял никаких намерений получить плату – отпустил их в темноту без всяких возражений. А это, думали они, плохой знак. Он не попросил платы за проезд, потому что планирует сорвать куда больше.
Они подошли к лестнице. Дорога обрывалась возле церкви и ведущих вниз ступеней. Человек держал фонарь низко, чтобы было видно дорогу.
– Сан-Сальваторе? – перед тем, как решиться ступить на лестницу, снова еле слышно спросила миссис Уилкинс. Это, конечно, было бесполезно, но она не могла спускаться в полной тишине. Она была уверена, что средневековые замки никогда не строились у подножия лестниц.
И снова раздался живой вопль:
– Si, si, Сан-Сальваторе!
Они спускались осторожно, поддерживая юбки, как если бы они им еще пригодились. Вполне вероятно, что для них и юбок все предрешено.
Лестница заканчивалась дорожкой, круто спускавшейся и выложенной плитами. Они не раз поскальзывались на мокрых камнях, а человек с фонарем, что-то тараторя, их поддерживал. Вежливо.
– Может быть, – тихо сказала миссис Уилкинс, – все будет в порядке.
– Мы в рукех Божьих, – снова произнесла миссис Эрбутнот, и миссис Уилкинс снова испугалась.
Они достигли конца тропы, и свет фонаря выхватил открытое пространство, с трех сторон окруженное домами. С четвертой стороны было море, лениво касающееся гальки.
– Сан-Сальваторе, – сказал человек, указывая фонарем на темную массу, словно обнимавшую воду.
Они напрягли зрение, но разглядели только темное нечто и огонек где-то в высоте.
– Сан-Сальваторе? – сомневаясь, переспросили они, потому что не понимали, ни где их чемоданы, ни почему их заставили сойти с пролетки.
– Si, si, Сан-Сальваторе.
Они продолжили идти, кажется, по причалу, почти по кромке воды. Здесь не было даже оградки – ничего, что остановило бы человека с фонарем, если бы он захотел столкнуть их в воду. Однако он этого не сделал. Миссис Уилкинс снова предположила, что все в порядке, а миссис Эрбутнот на этот раз и сама подумала, что, может, так оно и есть, и о руках Божьих ничего не сказала.
Блики от фонаря прыгали на мокрых плитах. Где-то слева, ближе к концу причала, светился красный огонек. Они подошли к арке с тяжелыми чугунными воротами. Человек с фонарем подтолкнул их, и те отворились. В этот раз ступени вели не вниз, а наверх, и в конце лестницы начиналась дорожка, с обеих сторон выступали цветы. Их видно не было, но то, что их множество, было совершенно ясно.
И теперь-то миссис Уилкинс поняла, что их не доставили к дверям, потому что к ним не ведет дорога, только пешая тропа. Поэтому исчезли и чемоданы. Она была уверена, что, как только они доберутся до верха, чемоданы уже будут их ждать. Сан-Сальваторе, кажется, все-таки располагался на вершине, как и положено средневековому замку. Тропа свернула, и они увидели над собой тот самый свет, который заметили еще на пристани, только теперь он был гораздо ближе и ярче. Она сказала миссис Эрбутнот о своих чувствах, и миссис Эрбутнот их разделила: видимо, они и правда на месте.
Теперь голосом, полным надежды, миссис Уилкинс, указывая на темный контур чуть более светлого неба, произнесла:
– Сан-Сальваторе?
И на этот раз уже ставший привычным ответ ее успокоил и приободрил:
– Si, si, Сан-Сальваторе.
Они прошли по мостику над тем, что, конечно же, было рвом, и ступили на площадку, поросшую высокой травой и цветами. Мокрая трава хлестала по чулкам, невидимые цветы были повсюду. И снова они поднимались, дорожка петляла между деревьями, воздух пах цветами, которые под теплым дождем стали еще слаще. Все выше и выше поднимались они в этой приятной тьме, а красный огонек на пристани отдалялся.
Тропа повернула вдоль того, что показалось им мысом, пристань и пятнышко скрылись, где-то слева, вдалеке, за темнотой, мерцали другие огоньки.
– Медзаго, – показал на них человек с фонарем.
– Si, si, – ответили они, поскольку к этому моменту выучили «si, si». На что человек с фонарем разразился потоком вежливых поздравлений с прекрасным знанием итальянского, из которых они не поняли ни слова. Это был тот самый Доменико, недремлющий и преданный садовник Сан-Сальваторе, опора и поддержка всего дома, великий, талантливый, красноречивый, вежливый и умный. Вот только тогда они этого еще не знали, а он в темноте – и на свету тоже – со своим смуглым угловатым лицом, с мягкими движениями пантеры очень даже напоминал преступника.
Вновь стала прямой дорожка, пока они шли вдоль возвышавшегося над ними нечто темного, похожего на высокую стену, затем опять стала уходить кверху, между источавшими дивные ароматы цветочными шпалерами, ронявшими капли, и свет от фонарика прошелся по лилиям, и вновь старые ступени, и еще одни громоздкие ворота, и вот они уже внутри, хотя и все еще поднимаются по винтовой каменной лестнице, стиснутой стенами, похожими на башенные, а где-то выше виднеется купол.
А в конце была кованая дверь, через щели которой вырывался наружу электрический свет.
– Ecco, – проговорил Доменико, легко поднявшись сразу по нескольким последним ступеням, и открыл дверь.
Сан-Сальваторе, их чемоданы, и никаких убийств.
Бледные, они смотрели друг на друга, и в глазах светилось торжество.
Это был удивительный миг. Они здесь, в своем средневековом замке. А под ногами – древние камни.
Миссис Уилкинс обвила шею миссис Эрбутнот и поцеловала ее.
– Первое, что должен увидеть этот дом, – сказала она тихо и торжественно, – это поцелуй.
– Дорогая Лотти, – произнесла миссис Эрбутнот.
– Дорогая Роуз, – ответила миссис Уилкинс, чьи глаза сияли.
Доменико был в восторге. Ему нравилось смотреть на поцелуи прекрасных дам. Он произнес чудесную сентиментальную речь, а они стояли, взявшись за руки и поддерживая друг друга, потому что до смерти устали, смотрели на него и улыбались, ведь ни слова не понимали.
Глава 6
С утра перед тем как встать и отдернуть шторы, миссис Уилкинс нежилась в кровати. Что она увидит из окна? Блестящий мир или дождливый? Он точно великолепен. Каким бы он ни был.
Она лежала в маленькой спальне с белыми стенами и каменным полом, со старинной мебелью. Кованые кровати с гофрированной черной эмалью подводили завершающий акцент в оформлении комнаты, наполненной живыми красками и цветочными орнаментами.
Миссис Уилкинс лежала, наслаждаясь каждой секундой, не торопясь, оттягивая тот прекрасный момент, когда она подойдет к окну, так, как ожидают открытия долгожданного конверта. Точного времени она не знала – часы были для нее чужды еще со времен далекого Хэмпстеда. Но она чувствовала, что еще рано, ведь в доме было тихо и спокойно, хотя казалось, она будто проспала очень долго, настолько отдохнувшей и полной энергии она была. Размышляя, миссис Уилкинс заложила руки за голову, и улыбка радости не сходила с ее губ. Быть одной в постели – что может быть приятнее? С самого дня своей свадьбы, а прошло уже пять лет, она не знала, что такое лежать одной в постели, без Меллерша. Она наслаждалась прохладой и простором, свободой движений и ощущением безрассудного всемогущества. Одеяла можно было тянуть на себя сколько душе угодно, а подушек пристроить сколько удобно. Перед ней открылся целый новый мир радостей.
Миссис Уилкинс чувствовала желание подойти к окну и открыть ставни, но «сейчас» было таким сладким! Она удовлетворенно вздохнула и продолжала лежать, поглощая эту комнату в себя. Небольшая комната, которую она может настраивать по своему вкусу. Ведь весь этот блаженный месяц она могла считать ее собственной, комната, купленная на ее личные сбережения, результат умелых отказов. И она могла запирать дверь, чтобы никто не вошел без разрешения. Комната казалась необычной и приятной, почти как монастырская келья. В ней было что-то из духа монахинь. «Название комнаты было “Мир”», вспомнила она и улыбнулась.
Да, это было чудесно, просто лежать и думать о своем счастье, но за ставнями, конечно, было еще прекраснее. Она вскочила с кровати, надела комнатные туфли, ибо каменный пол прикрывал только небольшой коврик. Но мгновение спустя она уже была у окна и с нетерпением открыла ставни.
– О! – воскликнула миссис Уилкинс.
Перед ней во всей своей красе предстал итальянский апрель. Сверху на нее смотрело солнце. В лучах дремало едва колышущееся море. На другом берегу залива нежились на свету очаровательные цветные горы, а под окном, на краю усыпанного цветами склона, из которого поднималась стена, рос гигантский кипарис. Он, будто огромная черная сабля, рассекал аккуратные голубые, лиловые и розовые мазки, которыми были созданы море и горы.
Она смотрела и смотрела. Какая красота – и она ей доступна! Какая красота – и она ее чувствует. Ее лица касался свет.
Божественные ароматы проникали в окно и ласкали ее. Легкий ветерок нежно взъерошивал волосы. На дальнем конце залива, на безмятежной поверхности моря, словно стая белых птиц, скопились рыбацкие лодки. Как красиво, как красиво! Увидеть это прежде, чем попасть в рай… Смотреть, обонять, чувствовать… Счастье? Какое невыразительное, банальное, затасканное слово. Но как описать это? Ей показалось, что она будто отделяется от своего тела, будто она стала слишком маленькой для такой большой радости, так, что свет полностью ее омыл. Как поражает чувство полного блаженства – блаженства быть здесь, когда никто ничего от тебя не требует и не ждет, когда не надо ничего делать.
Все, кого она до сей поры знала, наверняка посчитали бы, что ей предстоит мучиться угрызениями совести. Но она не чувствовала даже капельки угрызения. Что-то было не так. Странно, ведь дома, где она была такой прилежной, такой чудовищно правильной, она мучилась постоянно.
Угрызения всех мастей: сердечные переживания, обиды, разочарования, полный отказ от любви к себе. А сейчас, сбросив с себя всю благочестивость и оставив ее лежать, как кучу промокшей одежды, она чувствовала только радость. Перестать быть прилежной, она наслаждалась своей наготой. Нагая и торжествующая. Пока в сыром смоге Хэмпстеда сердился Меллерш.
Она попыталась представить Меллерша, попыталась представить, как он завтракает и думает о ней что-то неприятное; и вот сам Меллерш начал мерцать, порозовел, стал бледно-фиолетовым, стал очаровательно голубым, стал бесформенным, стал переливчатым. Наконец Меллерш, поколебавшись с минуту, исчез в лучах света.
«Что ж, – подумала миссис Уилкинс, глядя ему вслед. Странно, что она не могла представить себе Меллерша, но она знала каждую его черту наизусть, каждое выражение его лица. Она просто не могла представить его таким, какой он есть. Она могла только видеть, как он растворяется в красоте, в гармонии со всем миром. Привычная молитва возникла у нее в голове, и она поймала себя на том, что вслух, в порыве благодарности, благословляет Бога за то, что он создал ее, сохранил и дал ей все блага этой жизни, но прежде всего за Его бесценную Любовь. А Меллерш, в этот момент сердито натягивавший ботинки перед выходом, и правда с горечью о ней думал.
Она начала одеваться, выбрав чистый белый наряд в честь летнего дня, распаковывала чемоданы, прибиралась в своей очаровательной комнатке. Она двигалась быстро, целеустремленно, ее высокая тонкая фигура держалось прямо, ее маленькое личико, которое дома так сильно морщилось от усилий и страха, разгладилось. Все, чем она была и что делала до сегодняшнего утра, все, что она чувствовала и о чем беспокоилась, исчезло. Каждая из ее тревог исчезла подобно образу Меллерша, растворясь в цвете и свете. И она заметила то, чего не замечала годами, – когда она причесывалась перед зеркалом, она подумала: «Мои красивые локоны». Долгие годы она не вспоминала, что у нее есть такая вещь, как волосы, заплетала их вечером и расплетала утром с такой же поспешностью и безразличием, с каким зашнуровывала и расшнуровывала ботинки. Теперь она вдруг увидела их, накручивала на пальцы и радовалась, что они красивые. Меллерш тоже забыл о них, ведь ни слова не говорил. Когда она возвращалась домой, то обязательно привлекала внимание. «Меллерш, – говорила она, – посмотри на мои волосы. Разве ты не рад, что у твоей жены вьющиеся волосы и цветом как мед?»
Она рассмеялась. Она еще никогда не говорила Меллершу ничего подобного, и сама мысль позабавила ее. Но почему она этого не делала? Что ж, раньше она его боялась. Смешно бояться кого бы то ни было, а особенно своего мужа, которого видишь в самые обыкновенные моменты его жизни, например когда спит и храпит.
Когда она собралась, то открыла дверь и пошла посмотреть, проснулась ли Роуз, которую сонная служанка определила прошлой ночью в комнату напротив. Она пожелает ей доброго утра, а потом сбежит по склону и постоит под кипарисом – вплоть до часа завтрака, а после его еще полюбуется в окно, пока не настанет время помогать Роуз готовить все к приезду леди Кэролайн и миссис Фишер. В этот день предстояло многое сделать: обустроить дом, навести порядок в комнатах; она не могла бросить Роуз заниматься этим в одиночку. Они бы устроили все так чудесно, приготовили бы для них такое чарующее зрелище – маленькие уютные комнатки, украшенные цветами. Она вспомнила, как хотела не брать с собой леди Кэролайн. Подумать только, она хотела закрыть кому-то доступ на небеса, потому что думала, что та будет ее стеснять. Что за причина? Ей не стоит думать о себе так хорошо. Еще она вспомнила, что не хотела приглашать и миссис Фишер, потому что та показалась ей высокомерной. Чепуха. Так забавно беспокоиться о таких мелочах.
Спальни и две гостиные находились на верхнем этаже и выходили в просторный коридор с широким окном в северной части. В Сан-Сальваторе было много небольших садов на самых разных уровнях и местах. Сад, на который выходило это окно, располагался на самой высокой части стены, и попасть в него можно было только через соответствующий просторный зал этажом ниже. Когда миссис Уилкинс выходила из своей комнаты, окно было распахнуто, а за ним на солнце цвело иудино дерево. Никого не было видно, не было слышно ни голосов, ни шагов. На каменном полу стояли кадки с лилиями, а на столе пылал огромный букет настурций. Просторная, цветущая, тихая, с широким окном в конце, выходящим в сад, и иудиным деревом, нелепо прекрасным в солнечном свете, зала показалась миссис Уилкинс, задержавшейся здесь по пути к миссис Эрбутнот, слишком хорошей, чтобы быть правдой. Неужели она действительно собиралась жить тут целый месяц? До сих пор ей приходилось узнавать красоту по частям, когда та случайно попадалась ей на глаза – росток маргаритки в прекрасный день на хэмпстедском поле, вспышка заката между двумя каминными трубами на крыше. Она никогда не бывала в идеальных по своей красоте местах. Она не бывала даже в старинных домах, и такая роскошь, как обилие цветов в комнатах, была для нее далека. Иногда весной она покупала шесть тюльпанов «Шулбредс», не в силах устоять, осознавая, что Меллерш, если бы узнал, сколько они стоят, счел бы это непростительным; но они вскоре погибали, и больше их не было. Что касается иудиного дерева, то она понятия не имела, что это такое, и смотрела сквозь его крону на райское видение.
Миссис Эрбутнот, выйдя из своей комнаты, застала ее посреди коридора.
«Что же она сейчас видит?» – подумала миссис Эрбутнот.
– Мы в руках Божьих, – убедительно сказала миссис Уилкинс, повернувшись к ней.
– О! – воскликнула миссис Эрбунот, и с ее лица ушла улыбка. – Что случилось?
Миссис Эрбутнот проснулась сегодня с восхитительным чувством облегчения. Ей даже Фредерик не снился. Впервые за долгие годы ей не снилось, что он рядом, что они близки, и впервые она проснулась без горького сожаления, что это был лишь сон. Она спала как младенец, а проснулась уверенной в себе, а утренняя молитва состояла из одного лишь «Спасибо». Поэтому ее и смутили слова о руках Божьих.
– Надеюсь, ничего не случилось? – с тревогой спросила она.
Миссис Уилкинс посмотрела на нее и рассмеялась.
– Как забавно, – сказала она, целуя ее.
– Что забавно? – спросила миссис Эрбутнот.
– То, что мы здесь. И все это вокруг. Все чудесно. Это так забавно и так восхитительно, что мы здесь. Смею предположить, что когда мы наконец попадем в рай – тот самый, о котором так много говорят, – он не покажется нам ничуть прекраснее.
Миссис Эрбутнот снова расслабилась и спокойно улыбнулась.
– Разве это не божественно? – спросила она.
– Вы когда-нибудь в жизни были так счастливы? – спросила миссис Уилкинс, взяв ее за руку.
– Нет, – ответила миссис Эрбутнот.
Никогда не была, даже в первые дни любви с Фредериком. Потому что то, другое, счастье всегда сопровождалось болью.
– Давайте пойдем и посмотрим на это дерево поближе, – сказала миссис Уилкинс. – Я не верю, что это просто дерево.
И рука об руку они пошли по коридору, и мужья их не узнали бы, так молоды были их лица, и вместе они встали у открытого окна, и когда они, налюбовавшись чудесным розовым цветом иудиного дерева, побрели дальше по саду, вдруг увидели сидящую на парапете с восточной стороны, глядящую на залив, чьи ноги были окутаны лилиями, леди Кэролайн.
Они были поражены. Так сильно, что ничего не сказали, и продолжили стоять рука об руку.
Она тоже была в белом платье, без шляпы. Когда они впервые увидели ее в Лондоне, ее шляпка была надвинута почти на нос, меха подняты до ушей, они даже не заметили, насколько она красива. Тогда они просто думали, что она отличается от других женщин в клубе, потому что все они и все официантки, проходя мимо, постоянно поглядывали на нее, пока они сидели в уголке и разговаривали. Но они никак не могли представить, какая она красивая. Чересчур красивая. Все в ней было чересчур. Светлые волосы были слишком светлыми, прелестные серые глаза были слишком прелестными и серыми, темные ресницы – слишком темными, белая кожа – слишком белоснежной, алый рот – слишком алым. Она была экстравагантно изящной – простая как струна, но не без изгибов в самых нужных местах. Она смотрела на залив, и ее силуэт был четко виден на фоне голубого неба. Залитая солнцем, она играла ногами среди лилий и других цветов, не заботясь о том, что может их повредить.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71228986) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Сноски
1
Гинея – британская золотая монета, приравнивается к фунту стерлингов.