Погоня за величием. Тысячелетний диалог России с Западом
Анатолий Решетников
Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»
В последние несколько десятилетий российская политическая элита часто заявляет о притязаниях России на статус великой державы. Как устроен этот великодержавный дискурс? К кому он обращен и на каком фундаменте базируется? В своей книге Анатолий Решетников реконструирует тысячелетнюю историю основных понятий, связанных с политическим величием, которые используются в дискурсе постсоветской России и ее политических предшественников – Советского Союза, Российской империи, Московского царства и Киевской Руси. Автор прослеживает важнейшие исторические моменты дискурсивного взаимодействия России с западными соседями и указывает на проблемы дискурсивной интеграции России с Европой, которые были особенно заметны и актуальны в XVIII и XIX веках – в период, когда великодержавное управление установилось как отдельный институт международных отношений. Несмотря на большую историческую глубину, «Погоня за величием» – книга скорее про настоящее, чем про прошлое. Ее главная цель – дать глубокую, исторически обоснованную интерпретацию негласных правил, которые формируют великодержавную идентичность сегодняшней России и косвенно вовлекают Россию в один международный кризис за другим. Анатолий Решетников – доцент кафедры международных отношений Вебстерского университета.
Анатолий Решетников
Погоня за величием. Тысячелетний диалог России с Западом
УДК 327(47+57)(091)«17/18»
ББК 63.3(2)5-601
Р47
Редактор серии А. Куманьков
Перевод с английского Ю. Игнатьевой
Анатолий Решетников
Погоня за величием: Тысячелетний диалог России с Западом / Анатолий Решетников. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).
В последние несколько десятилетий российская политическая элита часто заявляет о притязаниях России на статус великой державы. Как устроен этот великодержавный дискурс? К кому он обращен и на каком фундаменте базируется? В своей книге Анатолий Решетников реконструирует тысячелетнюю историю основных понятий, связанных с политическим величием, которые используются в дискурсе постсоветской России и ее политических предшественников – Советского Союза, Российской империи, Московского царства и Киевской Руси. Автор прослеживает важнейшие исторические моменты дискурсивного взаимодействия России с западными соседями и указывает на проблемы дискурсивной интеграции России с Европой, которые были особенно заметны и актуальны в XVIII и XIX веках – в период, когда великодержавное управление установилось как отдельный институт международных отношений. Несмотря на большую историческую глубину, «Погоня за величием» – книга скорее про настоящее, чем про прошлое. Ее главная цель – дать глубокую, исторически обоснованную интерпретацию негласных правил, которые формируют великодержавную идентичность сегодняшней России и косвенно вовлекают Россию в один международный кризис за другим. Анатолий Решетников – доцент кафедры международных отношений Вебстерского университета.
ISBN 978-5-4448-2469-6
Оригинальная версия этой книги была опубликована на английском языке в издательстве Мичиганского университета в марте 2024 года и доступна в открытом доступе по ссылке: https://press.umich.edu/Books/C/Chasing-Greatness3. При переводе на русский язык некоторые оригинальные формулировки и выражения пришлось изменить в соответствии с законодательством Российской Федерации.
© А. Решетников, 2024
© Ю. Игнатьева, перевод с английского, 2024
© Г. Беседина, рисунок на обложке, 2024
© И. Дик, дизайн обложки, 2024
© ООО «Новое литературное обозрение», 2024
Глава 1
Введение. Великодержавие в глобальном контексте
Существует ли «право на величие»? В своих притязаниях на это право Россия не одинока, но бескомпромиссна. Ей нужно всеобщее согласие в том, что она может контролировать судьбу других стран; ей нужно соглашение, которое будет отражать не ее нынешнюю слабость, а ее прошлое и, как она надеется, ее будущее могущество.
Мартин Вуллакотт[1 - Woollacott M. To the Finland Bus Station // Guardian. 22 March 1997. P. 9.]
С одной стороны, Путин хочет, чтобы вы поверили в то, что Россия – великая держава. С другой – Путин утверждает, что могущественной России угрожает Украина. Оба эти утверждения не могут быть истинными.
Майкл Макфол[2 - McFaul M. // Twitter. 15 December 2021.] (бывший посол США в России)
После распада Советского Союза и особенно в последние пару десятилетий Россия вновь активно заявляет о своем статусе великой державы[3 - Стоит сразу отметить, что по нормам современного русского языка «великая держава» является плеоназмом, то есть один элемент этого словосочетания (существительное «держава») уже выражает приписанную ему характеристику (прилагательное «великая»). «Держава» обозначает не просто страну или государство, а именно «независимое государство, способное оказывать влияние на международные дела» (Ушаков 2014, 113).]. Такая риторика часто звучит в различных программных речах и политических манифестах[4 - Путин 2004а; Сурков 2006; Медведев 2009; Медведев 2010; Путин 2013а.], в экспертных выступлениях и интервью[5 - Бордачев 2022; Сушенцов 2022.], а также в прогнозах и политической аналитике, публикуемых российскими исследовательскими институтами[6 - Дынкин и др. 2015, 122.]. Россия также подкрепляет свою великодержавную риторику агрессивной внешней политикой как в отношении своих ближайших соседей (Украина и Грузия), так и в других регионах мира (Сирия). На Западе, и в первую очередь в англоязычной среде, понятие, используемое для обозначения статуса великой державы, – great power – вызывает довольно однозначные коннотации и отсылает к некоему привилегированному статусу в международной системе. Как правило, такое государство либо претендует на роль одного из нескольких «реальных» глобальных игроков, как утверждают неореалисты[7 - Mearsheimer 2001; Levy, Thompson 2005; Walt 2011; Parent, Rosato 2015.], либо, как полагают исследователи из английской школы теории международных отношений[8 - Bull 2002; Buzan 2004; Cui, Buzan 2016.], дополнительно принимает на себя некоторые права и обязанности по управлению международным порядком. Конструктивисты, признающие, что великодержавность может являться неотъемлемой частью политической идентичности, то есть важным аспектом самовосприятия, также часто интерпретируют ее как составляющий элемент именно международной политики[9 - Например: Hopf 2002.]. Таким образом, в глазах Запада российская великодержавная риторика обычно интерпретируется прежде всего как вопрос внешней политики, актуальный, как правило, для тех государств, которые, (1) по-видимому, уже решили свои непосредственные экзистенциальные проблемы, (2) накопили достаточно ресурсов и сил, чтобы распространять свое влияние за пределы собственных границ, и (3) решили также побороться за мировое влияние, рационально оценив свои возможности и риски.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что большинство контекстов, в которых Россия говорит о своем великодержавии, имеют мало общего с внешней политикой, относительным превосходством или совместным управлением международным порядком. Так, российская элита часто настаивает на том, что Россия должна быть великой державой, иначе она погибнет, как будто между блестящим успехом и полным уничтожением нет никакого промежуточного состояния[10 - Например, см.: Сурков 2006; Леонтьев цит. по: Morozov 2008, 162; Михалков, 2017; Shevtsova 2003, 175.]. В этом контексте статус великой державы преподносится как единственное спасение от неминуемой катастрофы, а внешняя политика ставится на службу выживанию страны – к чему западные великие державы, как правило, не прибегают. В других случаях, как показали последние события, связанные с полномасштабной военной операцией в Украине, российские политики демонстрируют, что готовы терпеть санкции и утратить доступ к глобальным финансовым потокам или даже позволить России стать самой подсанкционной страной в мире, обогнав Иран и Северную Корею[11 - Bella 2022.]. По словам российских чиновников, подобное давление может и должна выдерживать настоящая великая держава[12 - Лавров цит. по: Trenin 2017.]. Вот такое международное признание и совместные управленческие усилия. Однако чаще всего российские политические элиты используют великодержавную риторику, когда обращаются к своей внутренней аудитории. Вместо того чтобы апеллировать к международному статус-кво, они используют некую версию традиционной легитимности[13 - Здесь я использую понятие «традиционная легитимность» в веберианском смысле, то есть это тип политической легитимации, которая апеллирует к традиционному порядку вещей (Weber 2008, 157). Обычно такой тип легитимации существует в монархиях и других патримониальных режимах старого типа. Хотя современная Россия не является монархией, авторитет, на который часто ссылаются ее политики, говоря о статусе великой державы, – это авторитет «вечного вчера»: Россия всегда была великой державой, поэтому она остается таковой сегодня и будет оставаться в будущем.], тем самым спекулируя на ностальгических чувствах населения, его нынешних желаниях и надеждах на будущее[14 - Путин 2004б, 2013б, 2017а.].
Очевидно, что российский великодержавный дискурс соединяет в себе несколько, казалось бы, несовместимых черт: внутреннюю модернизацию и внешнюю политику, внутреннюю идеологию и международную агрессию, политическую силу и слабость, экономическое процветание и отсталость. В нем также часто сочетаются фактически противоположные роли полноценной великой державы и страны-реваншиста. Более того, в таком поведении, судя по всему, нет ничего нового. В 1990?х годах Россия также приводила в недоумение международную аудиторию, которая не могла не задаваться вопросом: «Существует ли „право на величие“?»[15 - Woollacott 1997, 9.] Западным наблюдателям казалось несколько странным, что Россия всегда хотела «соглашения, отражающего не ее нынешнюю слабость, а ее прошлую и… будущую мощь»[16 - Ibid.]. И хотя с экономической точки зрения Россия в первые два десятилетия XXI века была в гораздо лучшей форме, чем в 1990?х годах, эта двусмысленность сохраняется до сих пор.
Так, поведение России часто кажется ее международным партнерам иррациональным. Ее шаги остаются непонятыми и часто воспринимаются с подозрением. Ее агрессивные действия, несущие смерть и разрушения, разрывают хрупкую нормативную ткань международного общества, вызывая панику и шок. То, что «объяснять Россию» опять стало модным занятием среди западных экспертов и аналитиков[17 - Например: Neef, 2017; Oskanian, 2014; Curtis, 2017.], ясно указывает на то, что представление о российской «энигме» снова в ходу[18 - Эта метафора, которой Уинстон Черчилль впервые описал Советский Союз в 1939 году, пережила и Черчилля, и Советский Союз. Из недавних примеров ее использования по отношению к России можно назвать Zarakol (2010) и Tassinari (2005).]. Такое определение может даже льстить России, но для крупного игрока, который стремится к признанию со стороны международного сообщества, оно, безусловно, проблематично. Не менее проблематичным для международного сообщества является крупный игрок, который не находит понимания, а значит, становится непредсказуемым. Отсюда возникает целый ряд сложных вопросов. (1) Почему идея быть великой державой так важна для России? (2) Почему Россия придерживается этой идентичности даже тогда, когда это явно вредит ее международному положению и экономическому здоровью? (3) Что на самом деле имеет в виду Россия, говоря о себе как о великой державе, если ее последующие действия часто не соответствуют представлениям других игроков о надлежащем «великодержавном» поведении? (4) Почему нарратив России о ее политическом величии часто включает элементы неудовлетворенности, слабости и даже упадка, которые крайне несвойственны представлению о великих державах в глобальном смысле?
Очевидно, что первый вопрос связан с дискурсивными предпосылками к действию. Россия не отпускает эту идею, потому что она каким-то образом помогает ей быть Россией, то есть соотносить свое представление о себе с политическими обстоятельствами. Поскольку дискурсивные предпосылки к действию обычно создаются во внутреннем дискурсивном пространстве, лучший способ понять, как они сложились, – это поместить их в исторический контекст. Поэтому в этой книге я сначала прослеживаю и интерпретирую нарративы России о ее политическом величии в ее собственных терминах, то есть эмически (с точки зрения субъекта). Как и любой другой национальный дискурс[19 - Вместе с Данном и Нойманом (Dunn, Neumann, 2016, 2) я определяю дискурсы как «системы производства смыслов, которые, пусть и временно, фиксируют значение и позволяют нам осмыслять мир и действовать в нем».], российский дискурс о великой державе должен иметь (и имеет) свою специфику, хотя бы в силу лингвистических и культурных особенностей[20 - И языки, и культуры при сопоставлении и переводе всегда асимметричны. Некоторые культурные феномены либо не имеют прямых эквивалентов в других культурах, либо могут быть развиты в разной степени. То же самое касается понятий и их семантического багажа (Tymoczko 2014, 211).]. Однако тому есть и исторические причины, вытекающие из эволюции самовосприятия России[21 - В этой книге я использую слово «Россия» как в общепринятом значении (для обозначения Российской Федерации, возникшей в 1991 году), так и иногда анахронично (для обозначения предшествующих ей форм политического устройства, таких как Киевская Русь, Московское княжество и Русское царство, Российская империя и Советский Союз). При этом я делаю это, во-первых, из удобства, а во-вторых – чтобы подчеркнуть некоторую степень культурной преемственности. В то же время я ни в коем случае не ставлю знака равенства между этими отличными друг от друга политическими единицами и не пытаюсь оправдать притязания современной России на достижения и территории ее политических предшественников.] по отношению к внешнему миру. Поэтому я также реконструирую генеалогию самовосприятия России как великой державы, начиная с самых ранних упоминаний этого и других родственных ему понятий. С этой целью я анализирую обширный корпус первоисточников, чтобы восстановить тысячелетнюю историю понятий российского политического дискурса, обозначающих величие и превосходство (таких, как великая держава и некоторых смежных с ним).
В то же время специфика предмета – международная иерархия, политическое превосходство и т. п. – предполагает реляционность, то есть соотносимость субъектов по отношению друг к другу. Такие категории, как великая держава и great power, предполагают наличие собеседников и отчасти формируются под их влиянием. Мнение собеседников в данном случае не является своего рода «золотым стандартом», но и не маловажно. Будучи такими же акторами, как и Россия, они часто оспаривают или неправильно понимают ее притязания. Изучение этих дискурсивных взаимодействий необходимо для ответа на второй, третий и четвертый вопросы, сформулированные в реляционном ключе[22 - Я благодарю Эйнара Вигена за его замечания об эмическом и этическом измерениях этого исследования.]. Чтобы обеспечить достаточную историческую глубину и соблюсти все межъязыковые тонкости, сохраняя тем самым реляционность, я не только реконструирую историю понятия великая держава, но и, сравнивая ее историю с эволюцией смежных с ней иностранных понятий (таких, как great power), помещаю ее в международный контекст,
Несмотря на существенную историческую глубину, эта работа не является историческим трудом. Скорее это своего рода синтезирующий обществоведческий проект, вдохновленный континентальной традицией критической истории модерности[23 - Koselleck 2004, 75–92; Фуко 1996; Garland 2014.]; книга скорее рассказывает о настоящем, чем о прошлом. Ее главная цель – дать глубокую, исторически обоснованную интерпретацию негласных правил, которые в первую очередь формируют великодержавную идентичность сегодняшней России, а уже во вторую – ее политических предшественников. Вторая цель книги – критически переосмыслить эти правила и показать, что российское понятие величия в его нынешней семантике (так же как и в своих более ранних воплощениях) является своего рода мобилизационной идеологией без материальной основы, а значит, обречено постоянно оставаться нереализованным, особенно с учетом объективного относительного положения России в глобальной экономике и существующего международного консенсуса о значении и содержании политического величия. Такое положение дел порождает непрекращающийся когнитивный диссонанс у российской элиты, который также транслируется населению страны через жестко контролируемые каналы коммуникации между государством и обществом. Как сказал Анатоль Ливен, реагируя на начало операции в Украине в 2022 году, «великая держава в сочетании с великим ресентиментом – это один из самых опасных коктейлей как во внутренней, так и во внешней политике»[24 - Lieven 2022.]. Преследуя две основные цели, книга сочетает в себе эмический подход, который помещает в историческую перспективу собственные доводы России, обосновывающие ее притязания на политическое величие, с этическим анализом места, значения и последствий этих притязаний в более широком международно-историческом контексте.
1.1. Неоднозначное величие России
Конечно же, я не первый, кто заметил квазирелигиозную привязанность России к своей великодержавной идентичности и двусмысленность продвигаемого ею великодержавного нарратива. Другие исследователи писали об этом неоднократно. В то же время те, кто отмечал эту привязанность, обычно не объясняли ее источников, а те, кто указывал на парадоксальное сочетание, казалось бы, несовместимых элементов в российском великодержавном нарративе, как правило, игнорировали его локальные дискурсивные корни и историю и оценивали этот нарратив по заданному европоцентричному стандарту. Ниже я рассматриваю наиболее актуальные из существующих описаний устремлений России к политическому величию и привожу доводы в пользу международной истории понятия великой державы.
1.1.1. Великодержавие как основа политической идентичности России
В своем исследовании российских и советских политических идентичностей Тед Хопф демонстрирует, что идея великой державы была глубоко укоренена в каждой из них, несмотря на то что между собой могли конкурировать различные образы национального самоопределения[25 - Hopf 2002.]. Причем этот факт абсолютно не зависел от того, на какие политические идеологии эти идентичности опирались. Будь то социалистический интернационализм, демократический либерализм или некая форма русского эссенциализма – все они воспринимали Россию как великую державу, и никак иначе. Аналогичным образом Кристиан Торун демонстрирует, что эволюция российской внешней политики с 1992 по 2007 год была, по сути, последовательностью сменяющих друг друга пониманий величия: от «нормальной великой державы» к «евразийской великой державе», далее к «ответственной великой державе» и, наконец, к «независимой великой державе»[26 - Thorun 2009, 39.]. Если речь идет об официальном российском дискурсе, то российские элиты, независимо от того, какой политической идеологией они руководствовались, никогда не могли даже помыслить возможность пребывания в статусе второго сорта. Однако, как и Хопф, Торун не проблематизирует этот вывод и оставляет читателям возможность задуматься, почему альтернативы обременительному статусу великой державы оставались для России немыслимыми даже в самые трудные моменты посткоммунистических преобразований.
И Торун, и Хопф подходят к вопросу индуктивно: они документируют различные представления о политическом величии в России, но не принимают во внимание их фундаментально социальную природу и истоки понятий. Но великодержавие может обрести смысл только в связи с более общими представлениями о политическом порядке и его иерархиях. Поэтому данное понятие всегда следует рассматривать в процессе диалогического конструирования – его различные значения возникают и сменяют друг друга в процессе разговора России с миром. Естественно, в мире существуют разные наборы представлений о политическом величии, как более, так и менее устоявшиеся. Таким образом, чтобы понять смысл российского дискурсивного инструментария, имеет смысл попытаться рассмотреть его в совокупности с предысторией понятия, накопленной международным сообществом, где институт великодержавной политики имеет долгую историю и продолжает оказывать влияние на международные иерархии до сегодняшнего дня.
1.1.2. Великодержавие как психологическая травма
Несколько интересных исследований, позволяющих вписать притязания России на величие в глобальный контекст, подчеркивают психологический аспект этого явления, тем самым объясняя, почему такое государство, как Россия, так навязчиво и болезненно фокусируется на вопросе своего международного статуса. Изучив пережившие поражение общества, Вольфганг Шивельбуш реконструирует набор механизмов психологической адаптации и архетипов, которые они обычно используют для преодоления негативных психологических последствий новых обстоятельств[27 - Schivelbusch 2003, 10. Автор не рассматривает Россию, но его выводы могут быть экстраполированы и на нее.]. Эти механизмы помогают смягчить травму и восстановить чувство удовлетворения у проигравшей стороны, купируя тем самым вероятность депрессии и других негативных последствий. Некоторые из этих архетипов переосмысляют физическое поражение как духовную победу или принижают успех победителя как нечестный или недостойный. Таким образом, ситуация, в которой современная Россия говорит о своем духовном превосходстве и обвиняет Запад в нарушении правил игры, может быть истолкована как попытка справиться с психологическими последствиями поражения в холодной войне.
Именно так Айше Заракол и объясняет и повышенную чувствительность России к своему статусу великой державы, и парадоксальное сочетание величия и хрупкости в ее риторической позе[28 - Zarakol 2010.]. По мнению исследовательницы, Россия, подобно Турции или Японии, представляет собой государство, которое было стигматизировано в процессе социализации в международное сообщество. Недавнее поражение в холодной войне усилило эту стигму, и у России было только два варианта: (1) принять ее вместе с сопутствующим статусом страны второго сорта или (2) вести себя так, будто стигмы нет, тем самым постоянно испытывая когнитивный диссонанс. Заракол утверждает, что Россия предпочла жить в отрицании, так как признание стигмы оказалось немыслимо. Именно поэтому Россия смотрит на Запад снизу вверх и одновременно относится к нему с недоверием и подозрительностью; косвенно признавая собственную цивилизационную неполноценность, она в то же время провозглашает свое духовное превосходство.
Это объяснение выглядит логичным, но верно и то, что не все великие державы переживают поражение одинаково. Некоторые государства, такие как Япония и Германия после поражения во Второй мировой войне, перенаправляют свои интеллектуальные и экономические ресурсы на достижение успехов в других конкурентных областях, становясь «геоэкономическими державами»[29 - Kundnani 2011.] или «великими державами, приходящими на выручку»[30 - Yasutomo 1990.]. Другие государства, например Швеция, довольно легко отказались от статуса великой державы и глобальных амбиций, решив сосредоточиться на внутреннем развитии и благополучии. В погоне за величием в 1630 году Швеция, несмотря на бедность и экономическую отсталость, решила вступить в бушующую на тот момент уже более 10 лет в Европе Тридцатилетнюю войну и смогла добиться признания. Однако вскоре имя Швеции было по большому счету стерто с карты Европы Россией. И хотя сегодня Швецию можно считать образцовой западной страной, лишенной какой-либо стигмы, ее место в качестве основательницы западного цивилизационного ядра остается спорным. С самого начала ей приходилось бороться с той же дихотомией «эталон цивилизации – аутсайдер», с которой столкнулись Россия, Турция и Япония, но Швеция сумела ее разрешить без особого психологического ущерба для своих граждан.
Таким образом, очевидно, что государства могут по-разному справляться с последствиями своих поражений. Кроме того, Россия в этом списке выглядит примечательным исключением. С одной стороны, на протяжении последних трех столетий она являлась гораздо более авторитетной державой, чем Турция или Япония, будучи частью системы «Европейского концерта» и став затем одним из двух полюсов холодной войны – трудно добиться большего на международной арене. С другой стороны, поражение, которое должно было усилить стигму поздней социализации, произошло не на поле боя и вряд ли воспринималось российскими элитами как фатальный проигрыш. По словам Заракол, Россия повернулась лицом к Западу «по своему собственному графику»[31 - Zarakol 2010, 33.], тем самым проявив степень самостоятельности, недостижимую для других побежденных государств. Развивая эту мысль, кто-то может сказать, что, являясь более авторитетным аутсайдером, Россия просто отсрочила свое поражение и растянула его во времени, на что косвенно могут указывать нынешняя международная изоляция и усиливающийся санкционный режим, введенный после начала операции в Украине в 2022 году. И все же, возможно, вместо того чтобы опираться на объяснение, наделяющее европейскую модерность статусом всепроникающей и непобедимой силы (то есть единственной значимой переменной), имеет смысл взглянуть на саму Россию и попытаться определить конфигурацию идей и процессов, повлиявших на ее собственное политическое развитие и динамику ее столкновений с Западом.
1.1.3. Великодержавие как внутренняя колонизация
Александр Эткинд идет дальше в объяснении неоднозначного статуса России как великой державы и обнаруживает его культурные основания[32 - Эткинд 2013.]. Он начинает с того, что выделяет два сохраняющих актуальность нарратива об имперской России. Один из них – история великой державы, успешно конкурирующей с самыми могущественными странами мира. Другой – полная насилия и несчастий история отсталой нации. Чтобы осмыслить это противоречие, Эткинд использует знакомый аналитический инструментарий, связанный с идеологией империализма и практикой колонизации, и рассматривает Россию как империю, использовавшую колониальные практики на тех территориях, которые сейчас остаются в ее составе, то есть как империю, в каком-то смысле колонизировавшую саму себя[33 - Там же, 9.]. Таким образом, Россия была (и остается)[34 - По мнению Эткинда (2016), этот процесс продолжается до сих пор.] государством, которое колонизировало собственный народ, а народ в ответ на это сформировал антиимперские идеи. В этом смысле статус великой державы возник как следствие имперской политики, а чувство неудовлетворенности было вызвано колониальными практиками, превратившими российские регионы скорее в колонии, чем в пригороды имперской метрополии.
Вячеслав Морозов добавляет к аргументации Эткинда международно-системное измерение[35 - Morozov 2015.]. По его мнению, внутренняя колонизация – это процесс, который свойственен некоторым периферийным странам. Неравномерное развитие приводит к неспособности конкурировать на общих условиях, а ранее усвоенная господствующая идеология вызывает нервозное применение гегемонных категорий, таких как империя и колониализм, но уже ориентированное внутрь. Морозов называет получившийся политический конструкт «субалтерн-империализмом», имея в виду, что российские элиты не только колонизировали собственный народ, но и сами в ходе своей социализации в Европе становились объектом культурной колонизации. Таким образом, Россия – это империя-субалтерн, которая всегда остается не до конца принятой акторами, считающими себя центром цивилизации (что означает, что ее право на равное участие всегда оспаривается), но при этом претендует на современный эквивалент имперского статуса и прилагающуюся к нему сферу влияния (то есть настаивает на том, что является великой державой).
У меня есть два возражения против этой линии рассуждений. Во-первых, и Морозов, и Эткинд берут уже существующие категории, разработанные в другой социально-политической среде, и пытаются применить их для осмысления случая, девиантность которого проявляется только на фоне этих заимствованных категорий. Таким образом, их анализ остается европоцентричным. Во-вторых, в ответ на вопрос «Почему Россия оказалась в таком неоднозначном положении?» Эткинд, вероятно, дал бы материалистическое объяснение – таковы ее география и ресурсная база. Морозов, возможно, дополнил бы это объяснение аргументами о неравномерном развитии и культурной колонизации. Я же утверждаю, что внутренняя колонизация России и обусловленная ею неоднозначность российской великодержавной идентичности базируется также и на понятийных и идеологических основаниях.
Два нарратива, которые Эткинд проницательно подмечает, не просто сосуществуют, никак не пересекаясь друг с другом, – в российском политическом воображении они оказываются понятийно переплетены. Более того, различные выражения идеи о том, что истинное величие и полное подчинение являют собой две стороны одной медали, возникают еще за несколько сотен лет до эпохи колониализма. Это важная часть православной христианской философии, и начиная по крайней мере с XI века она продолжает в разных формах оставаться лейтмотивом русской политической мысли. Безусловно, нельзя считать, что православное мировоззрение Древней Руси полностью предопределило последующую реакцию на европейский империализм. Тем не менее я считаю более продуктивным рассматривать современную российскую великодержавную идентичность как результат эволюции понятий внутри российских политических культур, на которую повлияли столкновения России с другими империями, а также господствующие идеи эпохи. Без полного понимания доступных дискурсивных ресурсов с вытекающими из них возможностями и ограничениями трудно понять, почему Россия застряла в этом несколько неустойчивом состоянии самоколонизирующегося государства и почему она, похоже, остается в нем до сих пор.
1.1.4. Великодержавие как понятийное наследие
Для исследователей России история понятий не является незнакомой научной дисциплиной. Корпус комплексных исследований российских политических понятий довольно широк. Так, Олег Хархордин изучает историю таких понятий, как государство, гражданское общество, коллектив и личность и некоторые другие[36 - Kharkhordin 1999, 2001, 2005.]. В то же время такие не менее древние и сложные применительно к российскому контексту понятия, как власть и великодержавие, Хархордин пока проанализировать не успел. Реагируя на это упущение, Всеволод Самохвалов посетовал, что такое исследование давно назрело, поскольку даже на первый взгляд практики использования подобных понятий (а именно понятия держава) в России и на Западе явно различаются[37 - Samokhvalov 2017, 12.]. Однако, указывая на различия между эквивалентными понятиями в разных языках, он ограничил свое собственное исследование последними 50 годами, что довольно незначительно по меркам лингвистической эволюции и эволюции понятий. Следовательно, он исключает из анализа некоторые важнейшие переломные моменты, например дипломатический дискурс XVIII века, в котором понятие великой державы возникло и оформилось, а также начало XIX века, когда Россия была признана великой державой после победы над Наполеоном.
В отличие от Самохвалова Майкл Чернявский не избегал масштабных исследований, затрагивающих целые эпохи. Он заложил важные основания моего исследования, изучая становление идеи правителя в Киевской Руси[38 - Cherniavsky 1961.]. Историк обнаружил, что само понятие государство было введено в дискурс как часть христианского этоса и никакого понятия светского государства в Киевской Руси до ее крещения – то есть вне целей христианства – не существовало. Следовательно, ранние русские князья почти буквально воплощали собой государство и его преемственность, поскольку не было других физических или символических сущностей, которые могли бы его воплотить[39 - Ibid., 33.]. Из-за этого князьям приписывалась личная, человеческая святость. Их личность и их функции нельзя было так четко отделить друг от друга, как это делали на Западе, – и личность, и правление русского князя в равной степени уподоблялись Христу[40 - Ibid., 34.]. Рука об руку с личной святостью шли и самые главные христианские добродетели: смирение и полное подчинение воле и власти Бога. Отсюда «идеал ангельского правителя… претворяется в конкретный образ царя-монаха, синтез славы и смирения; в своей славе [русский князь] желает быть смиренным и через смирение перед Богом одерживает по-царски славные победы»[41 - Cherniavsky 1961, 27.]. Это наглядный пример того, как величие и смирение были взаимосвязаны уже за несколько веков до эпохи колонизации.
Чернявский показал, как князецентричный миф о политической власти в Киевской Руси и некоторых сменивших ее политических образованиях включал в себя своеобразную христианскую этику, которая оценивала величие скорее в моральных, чем в реляционных терминах. Увы, исследователь не рассматривал отдельно понятия держава и великая держава. В своей книге он также указал на несколько переломных моментов восприятия правителя и народа в российской истории, однако ничего не написал о последствиях взаимодействия России с международным сообществом и его политическими институтами. Меня в равной степени интересует и то и другое: история понятия великой державы, начиная с самых ранних периодов употребления этого понятия, и политические и дискурсивные последствия вхождения России в так называемое европейское международное общество[42 - Концепция «международного общества» была разработана в рамках английской школы международных отношений. Согласно ей, государства способны создавать международные институты и следовать международным нормам, руководствуясь своими или общими целями и интересами. – Прим. пер.].
Таким образом, основное внимание в данном исследовании уделяется трем моментам. Во-первых, я прослеживаю использование и эволюцию представлений о политическом величии в российском дискурсе: в частности, в той его части, которая связана с международным положением, и с того момента, когда государства – предшественники России начали осмысливать и утверждать свое особое положение по отношению к соседям. Во-вторых, я выявляю переломные моменты в российском понимании политического величия и реконструирую концептуальную эволюцию понятия великая держава как последовательность этих фундаментальных семантических переломов. В-третьих, я уделяю особое внимание последствиям смыслового переплетения российского понятия великая держава со смежными понятиями, появившимися и использовавшимися в более широком международном контексте. Однако, прежде чем начать, стоит подробнее обсудить семантику российского понятия великая держава и сравнить его с некоторыми западными аналогами, поместив его тем самым в глобальный контекст.
1.2. Что такое great power?
1.2.1. Как западные политики и публицисты обычно трактуют понятие «great power»
Современные политики и публицисты часто придерживаются разных мнений о том, что такое great power. Тем не менее в их риторике, по крайней мере на Западе, можно обнаружить несколько общих предпосылок. Для западных политиков и публицистов это понятие имеет смысл только в нескольких взаимосвязанных контекстах, первый из которых – ресурсы и реляционность. Great power – это статус в международной системе, который обычно приписывается нескольким государствам, которые хорошо обеспечены ресурсами, сопоставимы между собой и более могущественны, чем большинство других акторов. Поэтому, например, когда кто-то на Западе пытается оценить, применим ли к России такой статус, это часто сводится к измерению ресурсов и возможностей России и сравнению их с ресурсами и возможностями других государств.
Например, по мнению Джонатана Адельмана, к России такой статус вполне применим: в частности, потому, что она на момент написания его статьи тратила на безопасность 49 миллиардов долларов в год, имела 1790 единиц стратегического ядерного оружия и 140 миллионов человек населения (из них 13 миллионов – с высшим образованием), а также потому, что по некоторым из этих параметров она сопоставима с США и превосходит другие крупные державы, такие как Япония или Индия[43 - Adelman 2016. Более поздние оценки см. в статье Rogan 2021.]. Аналогичным образом Стивен Фортескью оценивает экономический потенциал России в сравнении с другими могущественными государствами и приходит к выводу, что, хотя «Россия хочет вести себя как великая держава [great power]… существуют серьезные препятствия, неподвластные политической воле, которые ограничивают ее экономический потенциал»[44 - Fortescue 2017.].
Второй контекст, который всегда сопровождает обсуждение на Западе, – это нормы. Считается, что великие державы несут большую ответственность и должны поддерживать всеобщий мир и порядок. Или, по крайней мере, этот аргумент «всегда… выдвигается для обоснования их права вето в Совете Безопасности ООН»[45 - ООН 1980, 9.]. В западном понимании великие державы должны быть высокоморальными охранителями международной системы, а их величие как таковое должно «зависеть не от [их] военной мощи, а от [их] способности поддерживать баланс сил в мире»[46 - Ibid.]. Поэтому, когда Россия ведет себя деструктивно, как это было в 2014 году после вмешательства в конфликт на Донбассе, ее часто упрекают в том, что она недостойна статуса великой державы. Так, после присоединения Крыма Барак Обама назвал Россию «региональной державой» и настаивал на том, что она напала на Украину «не по причинам собственной мощи, а из?за собственной слабости»[47 - Обама цит. по: Borger 2014.]. По мнению Обамы, Россия тем самым повела себя безответственно, чего легитимная великая держава не может себе? позволить[48 - Bull 2002, 222.].
Третий контекст – признание. Статус великой державы нельзя просто приписать самому себе. Государство может бесконечно кичиться тем, что является великой державой, но без системного признания такие разговоры – пустая риторика. Поэтому настоящая валидация этого статуса, как правило, осуществляется через признание другими великими державами, а также обычными государствами. Разумеется, статус великой державы в западном понимании не настолько формален, как признание суверенитета или ответственности государства за серьезные преступления. И несмотря на то, что в настоящее время наиболее уместным политико-правовым отражением статуса великой державы является место постоянного члена в Совете Безопасности ООН, этот статус остается полуофициальным в том смысле, что ни один постоянный член Совбеза не будет называть себя так в своих выступлениях и дебатах, даже когда он накладывает вето на какую-либо резолюцию – то есть когда он де-факто пользуется привилегией великой державы. С другой стороны, признание остается наиболее спорным аспектом статуса великой державы, поскольку возникает не на пустом месте. Государство не может не делать ничего и при этом получить подобного рода признание. Пожалуй, верно и то, что великодержавие – это способность определять, что такое великодержавие. Таким образом, даже с западной точки зрения великая держава должна быть в состоянии как определять, так и изменять регулирующие принципы международного порядка, поддерживать существующие правила, а иногда и вводить новые и добиваться их признания другими акторами.
Следовательно, великодержавная политика – это игра по типу «стимул – реакция». В этом контексте многие западные дискуссии о статусе России как великой державы сосредоточены на двух политических стадиях: на некоем поступке России, интерпретируемом как претензия на статус великой державы, и на реакции других акторов на этот шаг. Например, Самуэль Рамани интерпретирует российскую внешнюю политику в отношении Северной Кореи как направленную на достижение международного признания ее статуса великой державы, а также ее роли в качестве ведущего противовеса США. Этот и другие подобные шаги, отмечает Рамани, не были вполне успешны, но смогли привлечь поддержку Кубы и Ирана и могут потенциально укрепить международный статус России в будущем[49 - Ramani 2017.]. В том же ключе Ричард Рив настаивает на том, что Путин пытается «снова сделать Россию великой державой, [а Сирия – это] театр для испытания [российской] военной техники и доктрины»[50 - Рив цит. по: Rahman-Jones 2017.]. Вмешательство России в сирийский конфликт, заключает Рив, «посылает остальному миру сигнал о том, что Россия – эффективный, современный военный игрок»[51 - Ibid.], сигнал, который миру предстоит либо проигнорировать, либо отнестись к нему серьезно.
1.2.2. Как западные политологи обычно трактуют понятие «great power»
В академическом дискурсе понятие great power также не имеет какого-то единого определения. Тем не менее оно, как правило, связано с неким привилегированным статусом в международной системе. Точное значение и последствия обладания этим статусом варьируются в различных теориях международных отношений. Общим для всех является то, что великая держава проводит внешнюю политику, имеющую глобальные последствия, и при этом разделяет некоторое общее понимание международного порядка с другими могущественными акторами. Несмотря на то что почти каждая теория международных отношений способна что-либо сообщить о великих державах, больше всего внимания им традиционно уделяют неореалисты и представители английской школы теории международных отношений.
Для неореалистов великие державы – это самые важные международные акторы, а значит, когда речь идет о конфигурации международного порядка, только они и имеют значение[52 - По словам Джека Леви (Levy 2004, 38), «хотя теоретики баланса сил очень вольно говорят о балансировании „государств“, почти все они подразумевают, что большую часть балансирования производят великие державы».]. Поэтому теория баланса сил, этот излюбленный инструмент неореалистов, имеет сильный великодержавный уклон, что становится особенно очевидным в Теории международной политики Кеннета Уолтца, где количество великих держав в международной системе определяет политический контекст для всех остальных ее членов[53 - Waltz 2010. Соответствующие аргументы см.: Huth, Bennett, Gelpi 1992; Mearsheimer 2001; Mearsheimer 2013; Braumoeller 2013.]. Неореалисты обычно оправдывают этот перекос, утверждая, что более мелкие и менее могущественные государства просто не обладают достаточным потенциалом, чтобы изменить что-либо на системном уровне, и, следовательно, не заслуживают внимания ученых, когда речь идет о глобальном балансе сил.
Для английской школы великие державы – это члены эксклюзивного клуба могущественных государств, которые (1) обладают особыми правами и обязанностями и (2) совместно управляют международным порядком. То есть они выполняют институциональную функцию в рамках того, что Хедли Булл называл «международным обществом», определяемым как «совокупность независимых политических сообществ, объединенных общими правилами и институтами, а также связями и регулярными контактами»[54 - Bull 2002, 196.]. По мнению Булла, великие державы берут на себя ответственность за поддержание мирового порядка и, если это потребуется, могут и должны отклоняться от некоторых существующих правил, но только чтобы сохранить всеобщий мир и стабильность. Остальные государства в подобной системе признают за великими державами эту обязанность и ожидают, что они будут ее выполнять, когда в этом возникнет необходимость[55 - Ibid.]. Хотя конкретные обстоятельства в международных системах/обществах могут как способствовать, так и препятствовать функционированию и легитимности великодержавного управления (great power management[56 - Термин, предложенный Хедли Буллом для обозначения одного из институтов мирового порядка, наряду с балансом сил, международным правом, дипломатией и войной.]), а также расширять и углублять его программу (например, помимо стандартного поддержания межгосударственного порядка включать в нее вопросы прав человека и миграции), в рамках английской школы оно остается одним из основных международных институтов[57 - Cui, Buzan 2016; Little 2006. Критическое применение концепций английской школы к современной России см. у Astrov 2013.].
Помимо неореалистов и английской школы, великие державы фигурируют и в работах представителей других исследовательских подходов. Например, конструктивисты изучают, как великодержавность проявляется в национальных идентичностях. Исследуя официальные и популярные политические дискурсы некоторых государств, они иногда обнаруживают, что эти государства упорно пытаются представить себя великой державой в глазах внешнего мира и собственного населения[58 - Rozman 1999; Demirtas-Bagdonas 2014; Foot 2017; Boon 2018.]. Так происходит и в России[59 - Hopf 2002, 2013; Нойманн 2008.]. Но поскольку эта идентичность в основном базируется на самооценке, в западном дискурсе такие страны скорее вызывают беспокойство, чем получают признание. Симптоматично, что большинство конструктивистских анализов политических идентичностей, включающих в себя великодержавный элемент, посвящено таким странам, как Китай, Россия, Турция и Япония, то есть тем, которые включились в международное великодержавное соперничество с некоторым опозданием.
И хотя то, как используется понятие great power в политике и СМИ, может отличаться от его использования в теории международных отношений, эти два понятийных поля переплетаются. Западный академический дискурс усваивает повседневные и политические случаи употребления этого понятия. Формулируя необходимые критерии величия (такие, как относительное превосходство, обеспеченность ресурсами, особое отношение к глобальным нормам и потребность в признании), он теоретически обосновывает рассмотрение подобных случаев внеакадемического применения понятия. Поскольку в российском дискурсе понятие великая держава не всегда работает таким же образом, это часто приводит к недопониманию. Так, когда Россия говорит о том, что она великая держава, ей, за небольшим исключением, обычно отказывают в признании, часто критикуют (и изредка поддерживают) в нормативных терминах или оценивают по ряду критериев (военных, экономических, демографических и т. д.), чтобы признать или, что случается чаще, не признать за ней этот статус. Я не согласен с таким подходом, поскольку он игнорирует локальный российский дискурс, его историю и специфику. Несмотря на неизбежную реляционность, любой национальный дискурс о великодержавии должен отвечать на конкретные внутренние запросы, а для этого он должен учитывать собственную историю развития. Поэтому в следующем разделе я провожу краткий анализ современного великодержавного дискурса в русскоязычной среде, чтобы выявить его основные закономерности и сравнить их с тем, как великие державы осмысляются в других странах.
1.3. Что такое великая держава?
1.3.1. Лингвистический контекст
Пожалуй, одной из самых интересных характеристик русскоязычного понятия «великая держава» является то, что по своей семантике это явный плеоназм, как уже упоминалось выше. То есть один элемент этого составного понятия уже передает совокупное значение обоих сразу, а второй, по сути, является излишним. В современном русском языке под «державой» всегда подразумевается по-настоящему независимое и сильное государство, то есть то, что в англоязычном контексте обычно называют «great power». В отличие, например, от современного украинского языка, где «державой» можно назвать любое государство независимо от уровня его могущества, в русском понятии прилагательное «великая» всегда можно опустить, как это часто и делают. Например, когда к слову «держава» подставляют другие определители, указывающие на важный международный статус (типа «ядерная», «ведущая» или «большая»), или используют это слово вообще без определителей, носитель языка всегда понимает, что на самом деле имеется в виду «великая держава», а не просто какая угодно страна.
В английском, например, можно легко сказать «nuclear state», чтобы обозначить страну, владеющую ядерным оружием, но по-русски это звучало бы странно («ядерная страна» или «ядерное государство»). В тех редких случаях, когда такие понятия все-таки появляются в печати, их исключительность, как правило, является очевидной, так как они либо относятся к государствам, которые никак нельзя назвать «великой державой» по семантическим причинам (например, Северная Корея)[60 - Например: Взгляд 2016.], либо помещаются в кавычки, чтобы показать, что это единственно возможный адекватный перевод в данном контексте[61 - Например: Березин 2008.], либо имеют отношение к украинскому лингвистическому узусу[62 - Например: Гордон 2016 (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов).]. Однако в большинстве случаев государства, обладающие ядерным оружием, на русском языке все-таки называют «ядерными державами», упуская при этом излишний определитель «великая», но семантика оригинального понятия «великая держава» при этом очевидно сохраняется.
Ниже приводится краткий анализ использования понятия «великая держава» в официальных текстах, опубликованных на сайте президента России (www.kremlin.ru)[63 - Тексты, которые я рассматриваю, включают в себя речи, стенограммы публичных мероприятий и встреч с иностранными лидерами, интервью национальным и международным СМИ и т. д.]. Я анализирую по меньшей мере 113 употреблений этого понятия на официальном сайте за 2000–2019 годы, а также несколько других случаев, когда это выражение использовалось представителями российской политической элиты, и обнаруживаю несколько дискурсивных закономерностей. Чтобы облегчить сравнение с предыдущим разделом, я группирую эти закономерности вокруг трех смысловых кластеров: (1) ресурсы и реляционность, (2) глобальные нормы и (3) признание.
1.3.2. Великая держава как нереляционный феномен
Первая тенденция проявляется в том, что Россия категорически отказывается обсуждать свой статус великой державы в сравнительных терминах. В своих выступлениях и интервью Путин привычно прибегает к статистике и сравнениям. Однако, когда речь заходит о статусе России как великой державы, они вдруг становятся не нужны. В редких случаях он может даже преуменьшить ресурсы страны, чтобы подчеркнуть, что политическое величие – это не относительная величина. Например, в интервью немецкой газете Welt am Sonntag в 2000 году журналист отметил, что Россия увеличила свой военный бюджет на 50% и снизила порог применения ядерного оружия и что Запад обеспокоен растущим стремлением России стать великой державой. Путин незамедлительно ответил, что «Россия не выторговывает для себя статус великой державы. Она ею является. Это определено ее огромным потенциалом, историей и культурой»[64 - Путин 2000а, выделение добавлено.]. Вскоре после этого он также отметил, что военные расходы России в 100 раз меньше, чем у США. Очевидно, Путин не видел противоречия между неспособностью России конкурировать в военном отношении и ее культурно и исторически предопределенным статусом великой державы.
В большинстве случаев Путин говорит о нынешнем статусе великой державы либо в исторических, либо в пророческих терминах – то есть проецирует его в прошлое или будущее. Например, в своей инаугурационной речи 2004 года он назвал российский народ «наследниками тысячелетней России. Родины выдающихся сынов и дочерей: тружеников, воинов, творцов. Они оставили нам с вами в наследство огромную, великую державу»[65 - Путин 2004б. В оригинальной стенограмме этой речи между словами «огромная» и «великая» стоит запятая. Такая пунктуация предполагает, что эти два прилагательных эквивалентны по своей функции, что должно указывать на то, что второе прилагательное (великая) должно быть семантически отделено от словосочетания «великая держава» и интерпретировано как отдельная характеристика, означающая общее величие, а не специфическое величие, приписываемое великим державам. Предположительно, эта запятая как-то связана с тем, что Путин сделал хорошо слышимую паузу между словами «великая» и «держава» – либо запятая стала причиной паузы, либо пауза стала причиной запятой. Однако, несмотря на паузу, просодическая (то есть интонационная) структура фразы говорит о другом. Повышение тона на «великая» и понижение на «держава» однозначно говорит о том, что эти два слова следует рассматривать как неотъемлемые части одного семантического целого. Намеренно или нет, но интонация Путина убеждает аудиторию в том, что «великая держава» в данном случае является целостной конструкцией и запятая здесь лишняя.]. В другой раз Путин нарисовал довольно мрачную картину, в которой Россия была окружена враждебными и экономически более развитыми державами с явными «геополитическими амбициями» и буквально боролась за свою жизнь. Чтобы оставаться в существующих границах, сказал Путин, Россия должна быть «сильной державой, [потому что] во все периоды ослабления страны… перед Россией всегда и неотвратимо вставала угроза распада»[66 - Путин 2003a.]. Следовательно, продолжил он, Россия должна «обладать существенным экономическим, интеллектуальным, моральным и военным преимуществом». Однако каждый раз, когда он ссылался на какой-либо общепринятый атрибут политического величия, такой как военное превосходство, сильная экономика и продвижение глобальных норм, он использовал по отношению к России выражение «должна и будет», проецируя эти черты в будущее[67 - Там же.]. Для иностранных наблюдателей такие претензии на величие, вероятно, казались только лишь амбициями.
Аналогичным образом российский министр иностранных дел Сергей Лавров, выступая на Генеральной Ассамблее ООН в 2016 году, обвинил западные великие державы в попытках «устанавливать критерии величия той или иной страны»[68 - Лавров 2016a.]. Тот же аргумент он использовал в своей программной статье о внешней политике России, опубликованной в том же году. В ней Лавров процитировал русского религиозно-политического философа правого толка Ивана Ильина, который утверждал, что «великодержавие определяется не размером территории и не числом жителей, но способностью народа и его правительства брать на себя бремя великих международных задач и творчески справляться с этими задачами»[69 - Лавров 2016б.]. И в этом случае российская позиция по вопросу о великодержавии сводится к тому, что ресурсы и реляционность имеют меньшее значение по сравнению с врожденной креативностью, что бы это ни значило.
1.3.3. Великая держава как последний оплот нравственности
Вторая устойчивая тенденция связана с глобализацией норм и нормативным антагонизмом России. Россия использует нормативный язык, апеллируя к верховенству международного права, всеобщему миру и безопасности, но делает она это в основном в контексте противостояния гегемонии[70 - Путин 2003б, 2007a, 2014a, 2016б, 2017в; Медведев 2008б.]. Россия представляет себя в качестве «истинной Европы», которая противостоит упадочной «ложной Европе»[71 - Morozov 2015, 119–128; Neumann 2016, 1383.] или даже «пост-Европе» Запада[72 - Караганов и др. 2016, 16.], и с такой же частотой позиционирует себя в качестве носителя истинных глобальных норм и ценностей, на которых была создана ООН. Россия критикует западные державы-гегемоны (в основном США) за то, что они извратили те принципы, которые Россия продолжает отстаивать[73 - Путин 2000б, 2007a.]. Поэтому вместо того, чтобы совместно с другими великими державами действовать в целях поддержания некоего нормативного консенсуса, она часто ставит себя в оппозицию к остальным членам клуба, демонстрируя свою нормативную маргинальность.
В результате Россию часто критикуют за ее реваншизм, но она все равно продолжает апеллировать к нормам, ориентиром для которых остается некая конвенционально понимаемая международная система (которую Запад, по мнению России, предал и извратил), а не какая-то изоляционистская, революционная или эсхатологическая альтернатива. Другими словами, Россия не выступает за какое-либо существенное изменение существующих структур и институтов, она лишь отстаивает многополярность как принцип более справедливого системного устройства. Путин настаивает на том, что эти «институты достаточно универсальны и могут быть наполнены более современным содержанием, адекватным текущей ситуации, [для чего] требуется новое „издание“ взаимозависимости»[74 - Путин 2014a.]. Таким образом, Россия заявляет, что она является великой державой и последним оплотом международных традиций и морали в системе, которая больше не способна признать и оценить ее роль. При этом, используя подобную риторику, в глазах западных стран она скорее выглядит как токсичная ревизионистская держава, что естественно.
1.3.4. Великая держава как идеология для внутреннего потребления
Наконец, третья и, возможно, самая важная тенденция связана с признанием. Путин демонстрирует хорошее понимание того, как играть в игру на признание. В подавляющем большинстве размещенных на сайте Кремля и направленных на международную аудиторию первоисточников Россию называют великой державой либо иностранные журналисты и политики[75 - Путин 2004в, 2004г, 2005a, 2007б, 2007в, 2013в; Медведев 2008a.], либо некоторые отечественные акторы, лишь косвенно связанные с российской политической элитой[76 - Путин 2006, 2007г.]. Путин, напротив, почти никогда не называет Россию великой державой во внешнеполитическом контексте. Хотя он использует это выражение довольно часто, в большинстве случаев он применяет его к другим государствам (в основном к США[77 - Путин 2002a, 2002б, 2014б, 2015a, 2016в, 2016г, 2016д, 2017б, 2017г.], а также к Китаю[78 - Путин 2017д, 2017е.], Франции[79 - Путин 2016г, 2016е.] и Индии[80 - Путин 2000в, 2000г, 2015б, 2016г.]). В исключительных случаях он называет Россию великой державой во внешнеполитическом контексте, только когда проводит параллели с какой-либо восходящей державой (например, Индией)[81 - Путин 2014в, 2017ж.]. Однако в тех немногих случаях (17 раз в анализируемой выборке), когда он приписывает этот статус только России, он явно обращается к внутренней аудитории. Обычно это происходит, когда Путин посещает относительно малозаметные мероприятия, такие как молодежные конкурсы и форумы[82 - Путин 2003в, 2013б, 2017a.], церемонии награждения ветеранов и других выдающихся людей[83 - Путин 2005б, 2005в, 2007e, 2014г, 2015в.], заседания правительства[84 - Путин 2000д, 2012a.]. Когда в своей инаугурационной речи (2004) он назвал Россию великой державой, он также обращался к внутренней аудитории и использовал это понятие в историческом контексте, настаивая на том, что величие должно быть «подкреплено новыми делами сегодняшних поколений»[85 - Путин 2004б.]. В другой раз, обращаясь к избирателям перед своим первым президентским сроком, Путин использовал это понятие, противопоставляя его российским реалиям и указывая на бедность и социальную несправедливость[86 - Путин 2000е.]. По его мнению, Россия всегда была великой державой, но в тот момент она была великой державой «в потенциале»[87 - Там же.].
В ряде случаев, когда кто-то определял Россию как великую державу, Путин отметал это определение или не повторял его в своих ответах. В интервью Le Figaro он открыто протестовал против него, подчеркивая, что у России слишком много внутренних проблем, чтобы заниматься глобальными[88 - Путин 2000б.]. При этом он все же намекнул, что Россия остается великой державой на каком-то другом уровне, просто не на уровне великодержавного управления. В 2007 году на международном мероприятии Путин предположил, что для современной России, как и для Российской империи в начале 1900?х годов, было бы гораздо лучше, если бы она «не корчила из себя великую державу»[89 - Путин 2007е.]. В 2014 и 2015 годах Путин настаивал на том, что Россия не хочет быть сверхдержавой, поскольку ей не нравится навязывать другим странам свои порядки и у нее достаточно пространства в собственных внутренних регионах. При этом Путин также дал понять, что критикует гегемонистские амбиции и что Россия не собирается отказываться от роли великой державы, то есть одной из нескольких равных (впрочем, этот посыл не был явным)[90 - Путин 2014a, 2015г; см. также: Путин 2003г.].
Иными словами, Россия также риторически апеллирует к институту великодержавного управления в его западном понимании и без труда признает, что другие могущественные государства входят в один клуб. Однако в международном контексте она не приписывает себе роль великой державы. При этом, выступая перед внутренней аудиторией, она упорно утверждает, что является великой державой, используя это понятие и связанный с ним образ в качестве мощного идеологического и мобилизационного инструмента.
1.4. Смешение понятий
Почему эти два понятия, которые в английском и русском языках должны быть прямыми эквивалентами и обозначать крупного участника международных отношений, формирующего один из основных институтов – великодержавное управление, – имеют такие разные семантические поля (см. схему 1)[91 - Под «семантическим полем» я понимаю тесно связанную группу слов и их коннотаций, объединенных общим понятием, которое (1) определяет границы группы и (2) формирует контекстуальное значение входящих в нее лексем. Более подробное обсуждение семантических полей см., например: Andersen 1997, 350–370.]? Мой ответ на этот вопрос относительно прост: великая держава не совсем эквивалентна great power или, точнее, эти два понятия смешались в результате (1) перевода и (2) их дальнейшего дискурсивного взаимодействия в политическом поле[92 - Учитывая, что институт великодержавного управления уходит корнями в европейский политический дискурс XVIII века (Scott 2001) и был формализован (а затем и легализован [Koskenniemi 2004]) в XIX веке, когда основным языком дипломатии был французский, первоначальным аналогом великой державы было французское понятие une grande puissance, а не английское great power. Тем не менее, поскольку в данной главе я в основном обращаюсь к современному употреблению, русско-английская оппозиция представляется более уместной.]. Эйнар Виген определяет смешение понятий как «процесс, который устанавливает конвенциональные переводческие эквиваленты между языками»[93 - Wigen 2018, 42.]. Важно отметить, что этот процесс обычно не подразумевает изобретения нового слова или прямого заимствования и локализации иностранного слова. Речь идет о поиске эквивалентов, которые, естественно, имеют свою лингвистическую историю и никогда не бывают полностью тождественны в силу различий в семантических структурах культур и языков[94 - Ср. прим. 1 на с. 13.]. Таким образом, смешение понятий дает возможность отдельным переводчикам, государственным деятелям и интеллектуалам интерпретировать определенный понятийный словарь и переформулировать его в локальных, культурно обусловленных терминах. Оно также предоставляет дипломатам и политикам, вступающим в межгосударственные контакты и общающимся со своей внутренней аудиторией, свободу в выборе и использовании соответствующих значений понятий[95 - Wigen 2018, 36.].
Схема 1. Great power и великая держава. Сравнение семантических полей
Таким образом, великая держава – это и то же самое, что great power, и нечто отличное от нее. Это то же самое, потому что данное понятие не является изолированным или идиосинкразическим. Это прямой перевод выражения great power (или, точнее, изначально французского понятия une grande puissance), и оно приобретает подобное значение только в международном контексте, даже когда используется для внутреннего потребления. Но великая держава и не тождественна great power, поскольку имеет свою историю и практику употребления – у нее нет всех ключевых семантических характеристик, присущих great power в ее западном значении. В то же время, поскольку Россия стремится к включенности и пониманию, отечественная трактовка понятия великой державы остается тесно связана с западным эквивалентом и зависит от него. В итоге данная трактовка балансирует в относительно свободных рамках, возникающих в результате смешения понятий, – как используя некоторые особенности ее семантики (например, безотносительную оценку внутренних политических качеств, ситуативную креативность в решении мировых проблем и его мобилизационную мощь), так и демонстрируя адекватное понимание того, что значит быть западной великой державой. Например, российские политики и дипломаты всегда с осторожностью говорят об аспекте признания, если речь идет о великих державах. Они редко открыто приписывают себе этот статус в международном и институциональном контекстах, но часто используют это понятие по отношению к другим великим и восходящим державам. Они не провоцируют подобные сравнения и часто отказываются от них, так как понимают, что они могут закончиться не в пользу России. Они ратуют за верность существующим международным институтам (особенно ООН), которые глобально подтверждают статус России как великой державы. В то же время Россия может свободно говорить на свою внутреннюю аудиторию о том, что она – великая держава, и опираться на мобилизационную силу и историческую укорененность этого понятия, даже когда (или особенно когда!) наступают тяжелые времена. А когда бо?льшая часть мира выступает против ее международных действий (как это случилось в 2022 году), великодержавная идеология может становиться для россиян еще более привлекательной.
Можно спорить о том, в какой мере выбор семантических нюансов является стратегическим или даже осознанным, но, поскольку языки играют принципиальную роль в формировании наших картин мира[96 - Как говорил Людвиг Витгенштейн: «Границы моего языка суть границы моего мира» и «Мы не можем мыслить то, что не мыслится, а то, что не можем мыслить, не можем и сказать» (Витгенштейн 2018, 101).], я могу предположить, что история и семантическое поле понятия великая держава не могут быть просто набором инструментов для ситуативного использования даже для тех профессиональных политиков, которые в совершенстве владеют не только русским языком. Во-первых, семантическая специфика отечественного понятия, хотя и не является полностью определяющей, всегда может возобладать в качестве стандартного способа смыслообразования. Во-вторых, именно отечественное понятие вызывает отклик у внутренней аудитории, а значит, его семантическое поле не может игнорировать ни один профессиональный политик, желающий оставаться популярным, даже если он отлично понимает тонкости межъязыковой вариативности.
Таким образом, понятие «великая держава» – это продукт как (1) эволюции внутриполитического дискурса России, так и (2) ее международных и межъязыковых связей с соседями. Что особенно важно, на него повлияло смешение понятий с европейским международным обществом, которое превратило великодержавие в международный институт. Я выделяю «европейский» политический дискурс как главную точку отсчета для российского политического воображения, поскольку на протяжении нескольких столетий он оставался главным значимым Другим[97 - Нойманн 2008; Neumann 2008, 2016; Morozov 2015.]. В то же время я делаю это с оговорками. Во-первых, когда речь идет о политических понятиях, во всех европейских языках и локальных контекстах можно найти достаточно различий. Однако существует и немало сходств в том, как эти понятия развивались в отдельных европейских дискурсах, а также в дискурсах их ближайших соседей, включая Россию (отсюда проистекает идея европейского международного общества)[98 - Scott 2001.]. Таким образом, чтобы комплексно и в деталях описать картину тысячелетней эволюции понятий российского политического дискурса, я решился на некоторое упрощение. Во-вторых, в силу огромных размеров страны и ее географического положения на российский дискурс также влияли государства, расположенные к востоку и югу от России[99 - Neumann, Wigen 2018; Ивахненко 1999; Живов, Успенский 1987; Shlapentokh 2013.]. Я осознаю это и, прослеживая эволюцию понятия «великой державы», стремлюсь учитывать политические традиции Великой степи и Византии (то есть восточное и южное влияние) (см., в частности, главы 2 и 3). И все же главным объектом моего анализа остается российский политический дискурс, а европейский дискурс служит главным собеседником и внешним ориентиром. Я утверждаю, что эти два дискурса развивались параллельно и прошли через наиболее значительное и длительное смешение понятий, которое, с одной стороны, позволило России быть услышанной в европоцентристской политической среде, а с другой – ограничило ее дискурсивные возможности для получения признания.
1.5. Структура исследования
В том, как развивалось понимание политического величия в России и в Европе, было много общего. Несмотря на временные задержки и определенную локальную специфику, можно сказать, что российский и европейский дискурсы развивались параллельно, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга (см. главу 4). В моей реконструкции исторический репертуар дискурсивных проявлений политического величия и превосходства включает четыре отдельных, но генеалогически связанных модуса (mode)[100 - Я понимаю под «модусом» примерно то же, что Данн и Нойманн понимают под «позицей» («position»), то есть совокупность схожих и связанных дискурсивных репрезентаций, образующих различимое целое (Dunn, Neumann 2016, 5). Однако я предпочитаю термин «модус», поскольку он семантически более оторван от конкретных и организованных групп акторов и обращает внимание на способ рассуждения, то есть привычку или выбор связывать отдельные репрезентации определенным образом, а не на семантическое содержание отдельных репрезентаций.], которые конкурировали и сменяли друг друга, по очереди претендуя на дискурсивную гегемонию: абсолютный, театральный, цивилизационный и социал-интернационалистический (содержание каждого из них я раскрою чуть ниже). Их конкуренция была как международной, так и внутригосударственной, то есть в пространстве одного национального дискурса в любой момент времени помимо гегемонного могли существовать (и часто существовали) другие модусы (в спящем либо маргинальном режиме)[101 - В этом контексте разница между спящим и маргинальным модусами и схожа с классическим марксистским различием между классом «в себе», то есть равными экономическими субъектами, разделяющими одни и те же поводы для недовольства, и классом «для себя», то есть равными экономическими субъектами, осознающими свое единство и общие интересы (Munro 2013). Иными словами, спящий модус предполагает существование разобщенных или политически неактивных репрезентаций, которые могут срезонировать и образовать различимое целое, в то время как маргинальность предполагает существование организованной и саморефлексивной позиции, которая подавляется представителями дискурсивной гегемонии.]. В то же время различные международные акторы (в данном случае – Россия и ее западные соседи) могли иметь различные гегемонные модусы политического величия или даже пребывать в дискурсивной неопределенности, когда гегемония оказывалась подорвана и вытеснялась конкурирующим (как внутри страны, так и в международном общении) модусом. Неважно, были ли эти два дискурса внутренне стабильными или оспаривались, но, если они существенно различались по доминирующим модусам, это создавало разногласие на международном уровне, и участвующие акторы вступали в фазу дискурсивной полемики, даже если они использовали вроде бы эквивалентные понятия и преследовали схожие цели.
В упрощенном виде, четыре вышеупомянутых модуса величия и их взаимное расположение можно представить в виде матрицы, вертикальная ось которой выражает отношение модусов к существующему миропорядку (консервативное либо революционное), а горизонтальная ось определяет главный механизм их собственной валидации (ауратический либо материалистический)[102 - Здесь я использую понятие ауры Вальтера Беньямина, которое включает в себя «уникальное проявление дистанции», или явно церемониальный характер явления или события (Benjamin 2019, 141). Хотя все модернистские и домодернистские режимы власти зависят от церемониалов, порождающих согласие и/или веру (Агамбен 2019), я полагаю, что абсолютный и театральный типы политического величия особенно зависят от церемоний, а также от дистанции, «какой бы близкой она ни была» (Benjamin 2019, 173). Два других типа я называю материалистическими, поскольку они явно опираются либо на относительную оценку и сравнение, либо на диалектическую материалистическую онтологию.], как представлено на схеме 2.
Схема 2. Четыре генеалогически связанных модуса величия в политическом дискурсе России и предшествовавших ей политических образований
Несмотря на четко проведенные границы внутри этой классификации, каждый из модусов на самом деле – это открытая система и ни один из них не является герметичным. Следовательно, все они подвержены взаимопроникновениям. Так, дискурсивная эволюция становится возможной и, по сути, неизбежной на длительных временных промежутках – каждый модус несет в себе семя собственного разрушения. По той же причине, однако, соседствующие модусы всегда связаны между собой. Поскольку каждый дискурсивный конкурент вынужден осмысливать существующие практические последствия прежней гегемонной системы значений, новый модус никогда не будет достаточно революционен, чтобы полностью оторваться от принципов и понятий своего предшественника. Ниже я раскрываю значение всех четырех модусов и реконструирую последовательность их возникновения, доминирования и упадка в российском (и отчасти европейском) политическом дискурсе.
1.5.1. Абсолютное величие
В России (а также, предположительно, в Европе к западу от России) наиболее древним способом осмысления политического величия было представление его в абсолютных терминах (см. главу 2). То есть политическая власть воспринималась как величественная (majestic) благодаря своей прямой связи с божественной властью. И хотя каждая конкретная репрезентация этого свойства зависела от сочетания земных ритуалов и созданных людьми символов, эти символы являлись лишь воплощением того, что, как считалось, существует независимо от человеческих чувств и восприятия. Постулируя прямую связь между божеством и государем как реальным воплощением божественной политической власти на земле, абсолютное величие одновременно является ауратическим и консервативным.
Оно ауратично, поскольку содержит элементы культа и предполагает неразрывную дистанцию между государем и народом (а также между разными государями). Оно основано на безусловном признании (внутреннем и внешнем) морального превосходства и политического величия суверена. Следовательно, абсолютное величие с неохотой поддается измерению, сравнению и системному признанию. Обычно оно черпает свою легитимность из истории и характера текущего режима, основанного на идее божественной интронизации. Абсолютное величие также носит ярко выраженный консервативный характер, поскольку оно эссенциализирует политические режимы и стремится защитить их от возможных трансформаций, которые могут поставить под сомнение их божественную родословную. Часто апелляция к такому типу величия выполняет функцию легитимирующей политической идеологии и может быть использована перед лицом внешних стратегических вызовов. Яркий пример ее применения – общение самого безжалостного русского царя (и успешного завоевателя) Ивана IV (1547–1584)[103 - Здесь и далее при первом упоминании монархов и государственных лидеров я указываю в скобках период их правления.] со своими западными соседями: Юханом III Шведским, Стефаном Баторием из Речи Посполитой и Елизаветой I, королевой Англии (см. главу 2).
1.5.2. Театральное величие
Когда Россия во второй половине XVII и в течение XVIII века активно пыталась присоединиться к уже формирующемуся европейскому обществу государств, она вместе с этим меняла доминирующий модус репрезентации политического величия на более соответствующий эпохе – театральный. В этом модусе политическое величие утрачивает свой эссенциалистский характер и универсалистскую основу. Оно реализуется в первую очередь через решительные действия и убедительные спектакли, дополненные восхвалениями и пышностью. Величие здесь уже не является каким-то внутренним и невидимым качеством. Оно становится свойством самого дискурса и текущего политического момента, а его валидация во многом зависит от результативности политических и/или военных действий и убедительности сопровождающих их зрелищ. В России подобный политический стиль был на пике в XVIII веке, когда панегирическая литература и проповеди чрезмерно восхваляли монархов как сакральных творцов и хранителей национальной славы и величия, подкрепленных военными победами (см. главу 3, особенно разделы 3.8–3.15). В Европе ранним примером претензии на театральное величие стало вступление Швеции в Тридцатилетнюю войну в 1630 году[104 - Ringmar 2007.].
Театральное величие остается ауратичным, но при этом становится революционным. Хотя оно по-прежнему опирается на внешние проявления и воспринимаемую дистанцию, оно отказывается от эссенциализма, который приписывал политическим режимам постоянные внеисторические черты и прямую связь с божественным. Таким образом, для изменения своего международного статуса важно было убедительно сыграть и пышно прославить свои поступки, и это часто срабатывало, даже если политический актор не мог похвастаться «правильным» политическим режимом и богатой историей. Российские монархи XVIII века широко использовали дискурс театрального величия как для оправдания своих радикальных внутренних реформ, так и для улучшения своего международного положения.
1.5.3. Цивилизационное величие
Тем временем в Европе политическое величие было переосмыслено еще раз. Абсолютный и театральный модусы политического величия были синтезированы в цивилизационный нарратив – универсалистский, но не эссенциалистский по своей сути (см. главу 4, особенно разделы 4.1–4.3). Хотя он постулировал существование единой семьи народов, развивающейся в одном общем направлении, позиция каждого отдельного политического режима на этой оси должна была быть установлена путем строгого цивилизационного анализа и сравнения. В то же время итоговый статус каждого режима не был фиксированным и мог потенциально меняться, если режим доказывал свою цивилизационную состоятельность высокими баллами в примерном списке, состоящем из таких трудноуловимых факторов, как культура, благосостояние, население, военное и технологическое развитие, политическая история и т. д. Подобное понимание всеобщего развития обусловило возникновение института великодержавного управления. Политическое величие стало восприниматься как плод политической истории отдельных государств. В то же время эти политико-исторические процессы по-прежнему рассматривались как части или этапы развития одного глобального целого, а великие державы взяли на себя роль главных движущих сил человеческого прогресса. Этот процесс подстегивала и трансформация международного права, когда на смену принципам естественного права пришло позитивное международное право, основанное на государственных практиках и легитимизировавшее колониальную политику (см. главу 4, раздел 4.1).
Цивилизационное величие утрачивает ауратичность, но обретает консервативный этос. Сравнительные исследования в политической сфере, ставшие возможными благодаря появлению статистики[105 - Scott 2001, 8.], разрушили ауру власти, заменив ее пронизывающим взглядом «нежных цивилизаторов», заинтересованных в сохранении статус-кво[106 - Koskenniemi 2004.]. При этом тот же модус величия способствовал формированию правовой иерархии государств, в которой положение России оценивалось в лучшем случае как неоднозначное. Тем не менее, получив место за столом переговоров, Россия охотно присоединилась к европейским великим державам в принятии и продвижении цивилизационного нарратива, который легитимизировал великодержавное управление и систему «Европейского концерта».
Однако, когда этот нарратив применяли к самой России, он часто играл не в ее пользу. Хотя российская политическая элита и несколько крупных промышленных и культурных центров страны были к тому времени основательно европеизированы (читай: цивилизованы), Россия в целом не походила на европейскую нацию из?за ряда политических практик, унаследованных от традиций Великой степи[107 - Neumann, Wigen 2018.], бедности и страданий большей части населения[108 - Эткинд 2013, 8–9.], а также гиперцентрализованного, неподотчетного и непредставительного автократического режима[109 - Трощинский 1868.]. Картину еще больше омрачали многочисленные и зачастую непомерно ориенталистские путевые заметки о России, которые публиковались в Европе в XVIII–XIX веках[110 - Например: Chappe d’Auteroche 1768; Кюстин 2007, etc. Обзор западноевропейских представлений о Восточной Европе см.: Wolff 1994.]. Полностью впитав цивилизационный нарратив в своем политическом дискурсе, Россия тем не менее продолжала испытывать постоянные проблемы с признанием. С возникавшим в результате этого постоянным когнитивным диссонансом она решила бороться на международном уровне, прибегая к альтернативным модусам политического величия: например, к абсолютному величию, которое вышло на первый план во время Венского конгресса (1814–1815).
Однако внутри страны цивилизационный модус продолжал доминировать. В результате Россия создала дискурсивную конструкцию, которая одомашнивала величие. В этом процессе она в значительной степени опиралась на уже известную мобилизационную мощь и прошлое понятия «великая держава». Иными словами, то, что в европейской версии цивилизационного нарратива относилось к международной системе, было спроецировано на политическую историю и политический режим России. Правящие элиты дискурсивно представляли Россию как потенциально великую державу, что, в их представлении, было предопределено веками непрерывной политической практики. Однако, несмотря на то что Россия находилась на пути к величию, она еще не была по-настоящему великой – согласно существовавшему тогда консенсусу о природе политического величия, страна остро нуждалась в модернизации. Для этого Россия спроецировала цивилизационный нарратив внутрь. Другими словами, чтобы стать великой державой и легитимно заниматься колонизацией в других регионах мира, России сначала нужно было колонизировать саму себя. Так великодержавие превратилось из внешнеполитического вопроса в мощную внутреннюю идеологию и фактор укрепления режима, который переформулировал во внешнеполитических терминах то, что на самом деле было программой модернизации, ориентированной на внутреннюю аудиторию (см. главу 5, разделы 5.11–5.12).
1.5.4. Социал-интернационалистическое величие
В середине XIX века цивилизационный нарратив политического величия столкнулся с мощным дискурсивным соперником. Семьдесят лет спустя, после успешной социальной революции в России (1917), новый модус социал-интернационалистического величия временно заменил в российском политическом мейнстриме цивилизационный нарратив (хотя в Европе ему так и не удалось перестать быть маргинальным). Вдохновленный марксистским интернационализмом, он радикально переосмыслил существующие международные иерархии и категоризации в терминах политэкономии. Для марксистов стало важно не столько то, к какой нации принадлежит каждый человек или группа людей, сколько то, какое место они занимают в структуре экономических классов. Те, кто владеет средствами производства (например, фабриками и капиталом), позволяющими им извлекать прибавочную стоимость и увеличивать свои активы, принадлежат к классу капиталистов (буржуазии), независимо от их гражданства. Те, кто не владеет ничем, кроме своего труда, а значит, становится субъектом капиталистической эксплуатации, принадлежат к рабочему классу (пролетариату). Несмотря на то что марксисты воспринимают национальные границы как реальные и значимые, и пролетариат, и буржуазия являются прежде всего космополитическими экономическими классами – отсюда и интернационализм марксистской мысли.
Таким образом, в марксистском лексиконе понятие «великодержавное управление» не имеет самостоятельного смысла, поскольку международным порядком фактически управляют капиталистические классы западных государств, а представители власти являются лишь вспомогательными комитетами для урегулирования общих капиталистических вопросов[111 - Это не значит, что государственные бюрократии были совершенно неактуальны для марксистского анализа. Например, в книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) Маркс показывает, как государственная бюрократия обретает свою автономию и для защиты собственных интересов балансирует между интересами различных классов. Бурный рост бюрократических аппаратов и возникшая в результате его автономия, а затем и меркантильность государственной бюрократии стали главными обвинениями, которые Лев Троцкий выдвинул против Сталина в своих поздних размышлениях о траектории развития СССР (2023 [1936]).].
Как суверенные единицы, великие державы являются побочным продуктом накопления и перераспределения капитала, а вся имперская политика, по сути, является экономикой, то есть сугубо материалистична по своей природе. В конечном счете в рамках капиталистической социально-экономической формации все сводится к капиталу и ресурсам, хотя это основное стремление и маскируется идеологией национального или цивилизационного величия. Однако сами по себе великие державы не играют никакой роли в продвижении дела коммунизма, а значит, являются скорее регрессивными, чем прогрессивными акторами. Прогрессистский дух марксистского интернационализма, в котором он перекликается с цивилизационным дискурсом, делает его восприимчивым к другому типу величия. Это величие проистекает из исторического детерминизма марксистов, а именно их полной уверенности в конечной точке человеческого прогресса (коммунистическом бесклассовом обществе). Такое величие оперирует не на уровне международных отношений, а на уровне отношений между классами и в конечном счете Истории[112 - Лев Троцкий, один из вдохновителей русской революции, наиболее точно передал это стремление к иному типу величия. Во второй части книги «Литература и революция» он поведал, как однажды германский император назвал социал-демократов vaterlandslose Gesellen (то есть «субъектами без отечества»), обвинив их в невосприимчивости к национальному величию. «Пусть так, – отвечал Троцкий. – Пусть они лишены того официального отечества, которое представлено канцлером, тюремщиком и пастором. Но поистине блаженны сии лишенные отечества: ибо унаследуют мир!» (1991, 198). Трудно не заметить здесь аллюзию Троцкого на религиозную риторику. Несмотря на материалистическое содержание своей идеологии, русские марксисты часто прибегали к фигурам речи, навеянным религиозной риторикой (Эткинд 2013, 321), то есть весьма умело использовали риторические тропы, характерные для абсолютной модели величия. Тем самым они повышали резонанс своих сочинений и речей в массах.].
Помимо подчеркнутого материализма, марксистский интернационализм носит ярко выраженный революционный характер. Являясь самым ярким примером критической теории, он встал на сторону слабых внутри международной системы и сосредоточился на их просвещении и мобилизации на дело всемирной рабочей революции. Так национальное величие, делегитимизированное как понятие, было заменено революционной миссией, возложенной на мировой пролетариат в целях создания бесклассового общества будущего во всем мире[113 - Duncan 2002, 49–54.]. Однако, как уже говорилось выше, каждый модус несет в себе семя своего разрушения. Социал-интернационалистическое величие базировалось на амбивалентном марксистском отношении к нациям, которое довольно скоро (уже в 1930?х годах) стало шлюзом для проникновения в марксистский нарратив элементов цивилизационного модуса и возникновения идей о великих державах и великодержавном управлении в самом ядре советской идеологии.
Иосиф Сталин (1924–1953) сделал решительный шаг к новой легитимации великодержавного управления, и каждому последующему советскому лидеру приходилось как-то справляться с унаследованным дискурсивным напряжением. Никита Хрущев (1958–1964) попытался возродить изначальные ленинские принципы марксистского интернационализма, но вскоре был снят с должности. Леонид Брежнев (1964–1982), напротив, ставил во главу угла роль Советского Союза как традиционной великой державы. И хотя формально международное социалистическое величие сохраняло свою дискурсивную гегемонию на протяжении всего срока пребывания Брежнева у власти, фактически оно было подорвано изнутри. Значительная часть советской политической элиты, особенно КГБ и армия (которым во многом наследуют нынешние российские силовики), де-факто вернулась к цивилизационному модусу, а именно к русскому великодержавному шовинизму как его непосредственному воплощению[114 - Zubok 2008, 435.]. К тому времени, когда Михаил Горбачев (1985–1991) наконец начал умеренно открытую дискуссию об идеологии и экономической политике советского режима, объявив гласность и перестройку, условия для коллапса советского политического дискурса уже были созданы. Под влиянием частых отсылок Горбачева к универсальным ценностям, глобальным вызовам и угрозам, а также к единой семье народов марксистский интернационализм с его революционным духом и предрасположенностью к критическому анализу полностью дискредитировал себя в глазах общества.
1.5.5. Современное состояние
После распада Советского Союза Россия подошла к очередной дискурсивной развилке. Симптоматично, что в этот исторический момент первое, что произнес новый президент России Борис Ельцин (1991–1999), выступая в конгрессе США в 1992 году, было то, что он «президент страны с тысячелетней историей [и] гражданин великой державы, сделавшей свой выбор в пользу свободы и демократии»[115 - Ельцин 1992а.]. В предоставленном последовательном переводе «великая держава» была ошибочно переведена на английский как «великая страна» (great country), а основное внимание получила последняя фраза, в которой фигурируют «свобода» и «демократия». Вероятно, таково было всеобщее убеждение: новая Россия была настолько экономически слабой и нестабильной, что не могла быть достойна статуса великой державы. Она не собрала все пункты из цивилизационного списка и переживала фундаментальную трансформацию.
Однако выбор слов Ельцина, особенно во вступительной фразе, которой предшествовали и за которой последовали три с половиной минуты бурных оваций, конечно же, не был случайным. Дискурсивный разрыв, который переживала Россия в предыдущие годы, заставил ее политическую элиту искать альтернативные, но при этом надежные якоря идентичности. Хотя свобода и демократия безусловно играли важную роль, наиболее фундаментальные и резонансные тропы должны были быть заимствованы из того дискурсивного наследия, который у России уже имелся, а он, напомню, принадлежал стране, которая (1) ни разу не избирала свое правительство в ходе свободных и честных выборов[116 - Ельцин также подчеркнул это в первом предложении своей речи, представив себя первым всенародно избранным российским лидером за последнюю тысячу лет.], (2) едва ли могла позволить себе этнический национализм как подходящее решение всех проблем и (3) не имела традиции гражданского национализма.
Поэтому отсылка к великодержавию была довольно логичным выбором: она давала гражданам ощущение исторической преемственности, чувство гордости, которое в некоторой мере компенсировало убогие реалии 1990?х годов, обладала мощным мобилизационным потенциалом, который был активирован также в 1930–1940?х годах (то есть для какой-то части домашней аудитории это звучало знакомо). Что немаловажно – понятие «великая держава» обладало дискурсивными характеристиками, которые не требовали обязательной внешней валидации. Оно могло включать в себя относительную слабость и отсталость, как это уже не раз бывало, когда Россия апеллировала к абсолютному величию (см. главу 2, разделы 2.5 и 2.6). И наконец, к 1980?м годам великая держава уже стала одной из важнейших идентичностей для советской бюрократической элиты, большинство представителей которой без проблем соединили ее с официальной гегемонией социал-интернационалистического величия (см. главу 6, особенно раздел 6.4), а затем и сами благополучно перешли в политическую элиту современной России, прихватив с собой и свои идентичности[117 - Kryshtanovskaya, White 2011.].
Иными словами, не стоит удивляться тому, что Ельцин решил включить это понятие в первое же предложение своей речи в конгрессе – речи, которая представляла мировой аудитории новую Россию. Логично также, почему впоследствии Путин выкрутил тумблер этого дискурса на максимум. Однако таким образом Россия не только официально возродила цивилизационный модус величия в качестве своей новой дискурсивной гегемонии, но и обрекла себя на ряд вызовов, аналогичных тем, что она пыталась решить ранее, особенно в XIX и начале XX века. При этом она вновь усвоила дискурсивные рамки, которые были консервативны и материалистичны одновременно. Они усиливают голос тех крупных акторов, которые уважают международный политический статус-кво, но при этом включают в себя жесткую международную иерархию, выстроенную и поддерживаемую посредством строгой сравнительной оценки материальных, идеологических, культурных и политических факторов. В таких условиях Россия может рассчитывать лишь на частичное признание, которое никогда не удовлетворит ее неуемное стремление оставаться (1) подчеркнуто уникальной и (2) равной великим державам одновременно.
Как показали события последних трех десятилетий, Россия активно пользуется свободой действий, предоставляемой смешением понятий great power и великая держава, чтобы не только гарантированно получить внутреннюю поддержку, но и внятно заявить о своих международных привилегиях. Это объясняет и разницу между семантическими полями понятий, и неизменную привязанность России к своей великодержавной идентичности. Временами концептуальный разрыв между двумя понятиями представляется международной аудитории слишком широким, что вызывает критику и непонимание. Важно отметить, что иногда российская трактовка великодержавия плохо воспринимается и собственным населением. Отсюда социологические флуктуации предпочтений между разными версиями идеальной России в глазах российской общественности: «великой державой, которую уважают и побаиваются другие страны» и «страной с высоким уровнем жизни, пусть и не одной из самых сильных стран мира»[118 - Левада-Центр (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов), 2021. По состоянию на август 2021 года доля людей, предпочитающих видеть свою страну великой державой, достигла исторического минимума в 32%.]. Будет ли общественный выбор в пользу великой державы снижаться и дальше – вопрос открытый. Однако тот факт, что социологи из Левада-Центра[119 - Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.] формулируют свой вопрос как «или – или», говорит о том, что в ближайшее время цивилизационный модус политического величия никуда не денется. На схеме 3 представлена эволюция понятия «великая держава» в российском политическом мейнстриме.
Схема 3. Последовательность доминирующих модусов величия в политическом дискурсе России и предшествовавших ей политических образований
Серая шкала обозначает стабильность и стройность доминирующего дискурсивного модуса величия от очень стабильного и стройного (черный цвет) до оспариваемого (серый цвет) или искаженного (меняющийся цвет). Если модус обозначается как оспариваемый, это значит, что государство в общем принимает семантику и рамки этого модуса как легитимные, но, сталкиваясь с неполным признанием, все чаще опирается на альтернативные модусы величия, чтобы преодолеть комплекс неполноценности. Если модус обозначается как искаженный, это значит, что в официальном дискурсе модус сохраняет свою монополию, но либо его изначальная семантика искажается из?за внесения в нее инородных смыслов, либо акторы не воспринимают семантику этого модуса всерьез.
1.6. Структура книги
Я разделяю исследование на пять отдельных этапов, каждому из которых посвящена отдельная глава. В главе 2 я описываю первый этап упомянутой ранее эволюции понятия. Я прослеживаю использование понятия «великая держава», а также ее отдельных составляющих начиная с XI и до начала XVII века. Сначала я по отдельности реконструирую дискурсивные истории развития двух частей данного понятия и показываю, как в XVI веке они слились в один. Главный посыл этой главы заключается в том, чтобы показать, что дискурсивные проявления политического величия в этот период можно объединить под одним ярлыком – абсолютное величие, то есть недоступное объективной верификации и не сильно зависящее от его непосредственного восприятия. Кроме того, я затрагиваю тему первых российских политических идеологий, которые широко использовали идею политического величия в мобилизационных целях и впервые связали ее с православными идеалами покорности и смирения.
Глава 3 охватывает XVII и XVIII века, время, когда абсолютный модус величия сначала был потеснен, а затем и вытеснен театральным. Работая с источниками XVII века, я прослеживаю, как величие, понимаемое в терминах величества (majesty), постепенно переосмысливается как возвеличивание (glory). Я утверждаю, что этот процесс развивался параллельно с растущей тенденцией к сакрализации российского монарха, которая, как это ни странно, достигла апогея в период правления самого известного русского европеизатора – Петра Великого (1682–1725). Чтобы проиллюстрировать, как происходила эта трансформация, я анализирую две большие группы источников. Во-первых, я рассматриваю институциональные реформы Петра и, в частности, их дискурсивное сопровождение. Во-вторых, я анализирую период правления другой великой царицы, Екатерины II (1762–1796), и описываю доминирующий политический стиль ее эпохи. В этой же главе я вовлекаю российский политический дискурс в открытый диалог с более известными в мире и лучше изученными идеями о политическом величии, пришедшими с Запада (например, с идеями, продвигаемыми европейскими дипломатами и теоретиками естественного права).
В главе 4 я анализирую обсуждения, которые происходили во время Венского конгресса (1814–1815), одного из решающих моментов для России с точки зрения признания ее как великой державы. В этой главе я показываю, как театральные демонстрации политического величия, на которые опиралась Россия до этого момента, перестали работать на европейскую аудиторию. Я утверждаю, что это расхождение может помочь объяснить загадочную трансформацию, произошедшую с заклятым врагом Наполеона, Александром I (1801–1825), во время и сразу после Венского конгресса. Я предполагаю, что, пытаясь приспособиться к новому цивилизационному нарративу, распространившемуся в Европе, Россия начала заново изобретать свое величие, опираясь на альтернативные дискурсивные модусы, доселе дремавшие в ее общественной памяти.
Глава 5 охватывает остаток XIX века, а также десятилетие, предшествовавшее Первой мировой войне. В ней я показываю, как российские государственные деятели и публичные интеллектуалы пытались адаптировать под себя историю всемирно-исторического прогресса и в итоге одомашнили этот нарратив, переосмыслив понятие «великая держава» как непрерывно становящееся, но всегда недостаточно развитое политическое образование, которое маскировало под внешнеполитическими терминами то, что, по сути, было рассчитано на внутреннюю аудиторию. Я уделяю внимание как официальному дискурсу, так и литературным дебатам, которые велись за пределами официальных политических кругов.
В главе 6 я рассказываю о взлете и падении советского проекта и социал-интернационалистического модуса, который после успешной социальной революции 1917 года быстро укоренился в российском дискурсе. Я также показываю, как вскоре после этого этот модус оказался подорван конкурирующими нарративами, связанными с национальной историей и великодержавным управлением. Я также показываю, как, несмотря на свою формальную дискурсивную гегемонию во время холодной войны, данный модус был фактически вытеснен и как советские бюрократические элиты вернулись к одной из конвенциональных версий великодержавного управления как к основополагающему элементу своей дискурсивной идентичности.
Наконец, в последней главе 7 я размышляю о последствиях описанного смешения понятий, а также отдельных этапов эволюции понятия «великая держава» для современной России. Я рассматриваю возможные будущие траектории для разрешения текущей дискурсивной конфронтации между Россией и Западом, а также обращаю внимание на более глобальные последствия этой конфронтации. На протяжении последних нескольких столетий одна из ключевых проблем российской международной политики сводилась к постоянным попыткам делать авторитетные заявления с периферии (или, в какие-то моменты истории, полупериферии). Хотя в моей книге эта проблема представлена как российская, на самом деле она гораздо более общая и касается других периферийных и полупериферийных акторов, таких как Турция или Китай. Более того, эта проблема настолько же дискурсивная, насколько экономическая или социально-политическая.
1.7. Анализ
Что касается моих аналитических предпосылок, я отталкиваюсь примерно от следующего набора аксиом. Во-первых, я рассматриваю великую державу как понятие, а не как словосочетание. По словам Райнхарта Козеллека, «каждое понятие связано со словом, но не каждое слово является социальным и политическим понятием»[120 - Koselleck 2004, 84.]. Соглашаясь с Козеллеком, я утверждаю, что политические и социальные понятия, такие как великая держава, «содержат в себе уверенную претензию на универсальность и всегда имеют множество значений – в исторической науке, порой в модальностях, отличных от слов»[121 - Ibid., 84–85.]. Следовательно, с одной стороны, понятие никогда нельзя определить однозначно. С другой стороны, оно заключает в себе «всю полноту смысла и опыта в том социально-политическом контексте, в котором и для которого используется [связанное с понятием] слово»[122 - Ibid., 85.]. Во-вторых, реконструируя историю понятия великая держава, я пытаюсь понять, менялась ли его семантическая и контекстуальная суть во времени и пространстве, и если да, то как именно и в ходе каких процессов это происходило. В-третьих, я соглашаюсь с основной посылкой Эйнара Вигена о том, что «международные отношения – это в том числе межъязыковые отношения»[123 - Wigen 2015, 427.]. Для этого я дополняю свой анализ межъязыковым измерением и рассматриваю, как российские понятия, связанные с политическим величием, взаимодействовали с иностранными понятиями, связанными с аналогичными обозначаемыми, и как происходил перенос смысла. Наибольшее внимание этому взаимодействию уделялось, когда Россия стремилась влиться в европейское общество и добивалась признания своего статуса великой державы, то есть в конце XVIII – начале XIX века.
Выбор источников обусловлен дискурсивной спецификой рассматриваемых периодов. В основном я прослеживаю дискуссию о политическом величии России (а позднее – о статусе великой державы) там, где она разворачивалась в каждый исторический период. Отправной точкой является самое раннее из известных употреблений понятия держава, датируемое XI веком. Для XI–XVI веков наиболее релевантным и практически единственным широко доступным дискурсом является религиозная литература. Для XVI и XVII веков я рассматриваю источники, которые все еще относятся к религиозной литературе, но уже несколько меняют свой жанр, обращаясь к более широкой аудитории. Их назначение и стиль сильно варьируются и включают в себя широкий спектр жанров: от вероучительных документов старообрядцев до политических памфлетов Смутного времени (1598–1613). Я также анализирую некоторые известные дискурсивные памятники[124 - Если буквальное значение слова «памятник» не очевидно из контекста, далее под ним я чаще всего имею в виду дискурсивные памятники, то есть значимые тексты.] того времени, такие как дипломатическая переписка Ивана IV. В качестве данных по XVIII веку я использую труды петровских идеологов, дипломатическую переписку и полемические эссе, а также работы некоторых российских историков XIX и XX веков. В XIX и начале XX века я фокусируюсь на дебатах в среде русской интеллигенции, уделяя особое внимание западникам и славянофилам. В то же время я читаю и интерпретирую мемуары и другие труды российских политических деятелей. Что касается XX века, то я обращаюсь к советскому культурному наследию (например, к кино периода сталинизма), а также к ряду вторичных источников, опубликованных известными историками холодной войны. Кроме того, я более подробно обосновываю свой выбор источников в каждой главе.
В связи с тем, что основное внимание я уделяю эволюции российских политических понятий, я больше фокусируюсь на российских источниках, описывая европейскую сторону истории бегло и в основном опираясь на вторичную литературу времен взаимодействия Европы и России. С российской стороны, однако, я пытаюсь представить полноценную историю понятия «великая держава», начиная с самых ранних ее употреблений.
Мой анализ в основном опирается на три взаимосвязанные школы мысли: немецкую школу истории понятий (Begriffsgeschichte)[125 - Koselleck 2004.], Кембриджскую школу интеллектуальной истории[126 - Skinner 1969; Palonen 2003.] и зародившуюся во Франции критическую историю современности с ее использованием генеалогического метода[127 - Фуко 1996; Garland 2014.]. Несмотря на все нюансы, эти школы разделяют ряд фундаментальных предпосылок о социальной преемственности и изменчивости, которых придерживаюсь и я. Во-первых, все они не согласны с видением истории как прогрессивного пути к модерности, то есть как постепенного возникновения, развития и совершенствования современных идей и институтов, кульминацией чего оказывается их современная, наиболее совершенная форма. Напротив, общая для них точка зрения предполагает, что история не является постоянным движением от хаоса к порядку или от примитивного состояния к гармоничной сложности, а скорее представляет собой последовательность сменяющих друг друга порядков, каждый из которых имеет свои уникальные смысловые структуры и соответствующие правила поведения. Во-вторых, все они настаивают на том, что используемые идеи и понятия – это частные случаи политического действия, то есть они выполняют продуктивную работу, направленную на стабилизацию контекстуального значения или его изменение. Это заключение предполагает, что язык не просто отражение реальности, а скорее пространство продуктивного оспаривания, где акторы определяют, переопределяют и оспаривают социальные понятия в общих для них, акторов и понятий, контекстуальных средах, тем самым воспроизводя или изменяя семантические структуры рассматриваемого порядка. В-третьих, поскольку языки (и в более широком смысле дискурсы) одновременно служат инструментом для своих носителей и создают их социальную реальность, уместным способом показать их изменчивость является диахроническая экспозиция меняющихся значений, привязанных к политическим понятиям, практикам и институтам. Таким образом, представители всех трех школ (1) деэссенциализируют социальные реалии, которые воспринимаются социальными акторами как нечто само собой разумеющееся; и (2) анализируют социальные изменения, исходя из того, как меняются значения ключевых политических понятий, то есть их эволюции.
Как уже говорилось выше, эта книга не исторический труд. Скорее это синтезирующий обществоведческий проект, вдохновленный континентальной традицией критической истории модерности. Это то, что Мишель Фуко называл «историей настоящего». Поэтому я не претендую на экспертность в вопросе социального и политического развития России в прошедшие века. Вместо этого я реконструирую генеалогию современного дискурса. Я показываю, что этот дискурс возник в результате переосмысления и слияния ранее существовавших дискурсивных модусов. Я пытаюсь погрузиться в эти ранее существовавшие и существующие доселе модусы и стремлюсь понять их внутреннюю логику, то есть проанализировать их эмически. Отвергая представление, будто с течением времени понятия не меняют свое значение, я исследую и выявляю то, как они функционируют внутри каждого дискурса и какой смысл приобретают под воздействием своего семантического контекста, когда их используют в спорах и аргументах.
Глава 2
Абсолютное величие: происхождение и ранняя эволюция
Божьей десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство, только сын от отца отцовское по благословению приемлет.
Послание Ивана Грозного польскому королю Стефану Баторию 1579 года
И ты бы сам рассудил, ведется ли так в великих государствах, как в вашем?
Послание Ивана Грозного шведскому королю Юхану III 1573 года
Язык, как известно, материя изменчивая. Слова меняют свое значение во времени и пространстве. Они приобретают новые обозначаемые и освобождаются от старых. В разных местах они собирают различные наборы смыслов и иногда означают несколько разные вещи даже для двух людей, находящихся в одном культурном и временном контексте. Также верно и то, что значения меняют слова. Как показывает стремительная эволюция любого молодежного сленга, это, конечно, происходит с течением времени, но особенно – в пространстве, что становится очевидным для каждого, кто занимался переводом или изучал региональные диалекты.
В то же время новые слова, отсылающие к старым обозначаемым, не являются «невинными» и пустыми ярлыками, лишенными самостоятельного значения. Даже если новое слово является чистым неологизмом, не существовавшим до того, как его ассоциировали с каким-то новым или старым явлением, оно несет в себе отличительную коннотацию, указывающую на стремление порвать с узами норм и традиций. И если одни языковые контексты более открыты для подобных инноваций (например, ранний Советский Союз, принявший большевистский новояз с его неологизмами и аббревиатурами[128 - Квинтэссенцией того, как этот новояз проникал в молодое советское общество, является повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1925), в которой воссоздана лингвостилистическая триада: русский аристократический, русский простонародный и русский большевистский, что стало серьезной проблемой для переводчиков этого романа на другие языки, где революционного новояза не существовало как стиля.]), то другие остаются консервативными (например, современный исландский язык, носители которого до сих пор могут читать литературу, написанную на древнескандинавском языке тысячу лет назад).
Аналогичным образом, когда старые слова используются для обозначения недавно возникших понятий и объектов, они тянут за собой часть своей дискурсивной генеалогии. Эти генеалогии не обязательно всецело определяют то, как носители языка, используя конкретные слова, думают о категориях, к которым обращаются. Тем не менее они могут влиять на контекстуальную интерпретацию и, безусловно, имеют значение, поскольку проливают свет на часто извилистую историю понятий, которую те проходят, прежде чем обрести современные комплексные значения[129 - Например, если английское слово «king» этимологически связано со словом «kinship» (родство) или с «noble birth» (благородное происхождение) (Partridge 2002, 329), то его русский прямой эквивалент – «король» – предположительно является адаптацией имени Карл, которое носил Карл Великий (Черных 1999, 431). Первое слово связывает это понятие с уважаемым статусом в местном политическом сообществе, а второе подчеркивает его иностранное (а конкретно европейское) происхождение.]. Иными словами, дискурсивные генеалогии помогают продемонстрировать, что значения, как и политические формации[130 - Аузан 2015.], могут быть подвержены эффекту колеи. Слова, как правило, сохраняют (но и выборочно теряют) свои коннотации на протяжении всей истории их разговорного и письменного употребления.
В этой главе я начинаю реконструировать историю понятия великая держава. Важно отметить, что я не пытаюсь представить эту историю как непрерывное и неуклонное улучшение и исправление, которое ведет к наиболее чистой и семантически последовательной версии понятия в его современном употреблении. Вместо этого я реконструирую генеалогию несколько странного (при внешней оценке) и иногда противоречивого комплекса смыслов, определяющих великую державу сегодня как продукт локальной политической истории России, а также ее политических взаимодействий с внешним миром. Я рассматриваю это понятие как синтез качественно различных представлений о политическом величии, международных иерархиях и способах международной социализации.
Таким образом, это будет скорее история семантических сдвигов, чем история преемственности. Это будет история различных дискурсивных модусов и гегемоний, которые конкурировали между собой и вытесняли друг друга. Все эти модусы и гегемонии продвигали свое понимание того, что значит быть великой державой. Часто эти истории основывались на качественно разных предпосылках и ставили разные цели политического развития России. У них также было разное видение международной системы (если таковое вообще имелось). Большинство из этих представлений лишь отдаленно касаются идеи великодержавного управления, сформулированной в Европе в XVIII–XIX веках. Однако у них все же есть некоторые генеалогически связанные черты в том смысле, что каждый последующий модус, пытаясь одновременно и приспособиться к своему дискурсивному окружению, и вырваться из него, опирался на предшествующие модусы и использовал их структуры смыслов. Иными словами, общая задача любого новшества – пересобрать уже имеющееся в нечто качественно новое, но при этом знакомое аудитории. Именно поэтому даже марксистский интернационализм должен был как-то взаимодействовать с нарративами о национальном величии и великодержавном управлении (и в итоге пал их жертвой, см. главу 6). Точно так же, когда в XVIII веке Россия вошла в европейское общество и заявила о своем статусе великой державы внутри страны, ей пришлось учитывать истоки понятия великой державы – обозначающего, которое было выбрано в качестве прямого эквивалента une grande puissance, или great power.
Таким образом, я обращаюсь к самым первым употреблениям понятий держава (XI век) и великая держава (XVI век), чтобы посмотреть, какие коннотации они могли привнести в более поздние эпохи. Естественно, их первоначальное значение сильно отличалось от сегодняшнего. При этом они всегда были связаны с идеей политического порядка, который в то время понимался преимущественно в религиозных терминах и считался легитимным благодаря Божьему благословению. Кроме того, я анализирую, как величие, дарованное Богом, стало использоваться как политическая идеология для мобилизационных целей в периоды политических кризисов.
Основной вывод этой главы следующий: если религиозно осмысленная идея политического порядка в русском политическом дискурсе всегда была имплицитно связана с величием, понимаемым в трансцендентных терминах, то на величие как на черту именно российского режима стали четко указывать только в XV–XVI веках. Этот дискурсивный сдвиг стал защитной реакцией на стратегические вызовы того времени и трансформацию политических режимов в некоторых европейских государствах. Он позволил обнаружить ряд базовых представлений, которые русские правители раннего Нового времени имели о великих (то есть полноценных и легитимных) политических образованиях. Этот набор представлений относился к тому, что я называю абсолютным величием, то есть предполагал веру в то, что по-настоящему великое государство должно основывать свое величие прежде всего на правильном внутреннем режиме (утверждая свою приверженность нематериальной трансцендентной истине) и долговечной политической традиции. Я, конечно, не хочу сказать, что международная иерархия не имела никакого значения. Скорее я имею в виду, что способ реализации этой иерархии основывался главным образом на претензиях, связанных с историей и свойствами внутренних режимов.
В основу этого анализа легли первоисточники (и предоставленные экспертные комментарии), опубликованные в рамках проекта «Литературная библиотека Древней Руси» (далее «Библиотека»). Изначально проект возглавляли научные сотрудники Института русской литературы РАН, но со временем он перерос свои рамки и привлек внимание многих других исследователей со всей России. Сегодня Библиотека – одно из самых полных собраний наиболее значимых текстов древнерусской литературы, написанных начиная с XI века. Она состоит из двадцати томов (пятнадцать из которых полностью оцифрованы и опубликованы в открытом доступе[131 - Институт русской литературы 2006.]), охватывающих все жанры древнерусской литературы – от христианских житий и переводов иностранных текстов до летописей и политических памфлетов, дипломатической и повседневной переписки, как на церковнославянском[132 - Церковнославянский язык был главным литературным языком в Киевской Руси и Московии раннего Нового времени до XVIII века, когда он был вытеснен русским языком в светской литературе и остался в употреблении только в церковных кругах. На нем почти никогда не говорили вне церковных служб. В повседневном общении в период с X по XV век предпочтение отдавалось древнерусскому языку или одному из его диалектов.], так и на современном русском языке. Таким образом, Библиотека представляет наиболее всесторонний срез российского дискурса раннего Нового времени, а также предшествовавшего ему периода, что позволяет провести исчерпывающий и глубокий анализ.
2.1. Самые ранние источники: великая
Изучать эволюцию составного понятия великая держава вряд ли имеет смысл, если считать, что семантический эффект, который несут в себе как его элементы по отдельности, так и их сочетание, оставался неизменным на протяжении веков. Для носителя современного русского языка обе части понятия имеют возвышенный оттенок и обычно относятся к действительно «великим» личностям и событиям (например, великий русский поэт Александр Пушкин и Великая Отечественная война) и могущественным международным акторам (например, ядерная или космическая держава). Так было не всегда: существовал ощутимый дисбаланс, поскольку понятие держава непосредственно обозначало высшую политическую власть (обычно дарованную Богом) и не было излишне полисемичным, в то время как великая в церковнославянском, в отличие от современного русского языка, могла описывать самые разнообразные вещи, то есть покрывала довольно большой семантический спектр.
В церковнославянских текстах прилагательное великий использовалось почти как слово-паразит. Оно было чрезвычайно полисемичным и могло обозначать большой размер, доброту души, географическое положение, интенсивность чувства и превосходство в политической иерархии – часто все в одном тексте. В одном из источников начала XIV века слово великий описывало (1) более высоко стоящие в иерархии титулы великих князей и княгинь[133 - Высший титул в русской политической иерархии до коронации Ивана IV на царство в 1547 году.], (2) их правление (великое княжение), (3) счастье, которое принес на Русь ее креститель Владимир I (великая радость), (4) чрезмерное усердие в служении единому Богу (великое устремление), (5) жестокую битву (сеча великая), (6) трепет и ужас (великий страх и ужас), (7) статус мучеников в церковной иерархии (великомученик), (8) архангела Михаила (великий архангел Михаил), (9) большое деревянное бревно (великая колода) и (10) начало монголо-татарского ига (великое жестокое пленение)[134 - Лихачев и др. 1999е.]. Иногда авторы использовали такие конструкции, как «[великий князь] Дмитрий… был… велик в своем величии»[135 - Лихачев и др. 1999и, 225, выделение добавлено.], что воспринималось не как тавтология, а как приемлемая форма прославления[136 - Несомненно, величие (к которому я еще вернусь в этой и следующей главах) уже тогда могло иметь вполне конкретное и самостоятельное значение, сопоставимое с величеством; то есть великий князь Дмитрий действительно был велик в своем величии или исполнял свои княжеские обязанности похвальным образом.]. Кроме того, несколько известных русских городов также имели в своем названии слово великий (например, Великий Новгород и Великие Луки). Таким образом, в отличие от современного русского языка, в церковнославянском существовал чрезвычайно широкий спектр вещей, людей и явлений, которые можно было назвать великими. В то же время, что весьма удивительно, до XVI века прилагательное великий/великая/великое почти никогда не использовалось для характеристики политической власти (власть, владычество или держава) или Российского государства (Русь, держава или государство).
Из этого правила есть несколько заметных исключений. Например, источник XI века описывает жизнь первых канонизированных святых ранней православной церкви, двух младших сыновей крестителя Руси Владимира Великого, которых «поставил Бог светить в мире, многочисленными чудесами сиять в великой Русской земле»[137 - Лихачев и др. 1997в, 347.]. Однако великая, скорее всего, использовалась здесь как хвалебный эпитет или характеристика большого размера, так как в общем контексте этот случай кажется слишком единичным. То же самое следует сказать и о другом источнике рубежа XIV–XV веков, автор которого в довольно макиавеллиевском, но гораздо более нравоучительном духе наставляет великих князей, как надо править. Автор предостерегает своих читателей от неблагодарности Богу, наделившему их «великой властью», и призывает их «воздать ему за это столь же большое воздаяние»[138 - Лихачев и др. 1999к, 427.]. Исключение, которое подтверждает правило, можно найти в трех эпических рассказах о Куликовской битве (переломной битве русских князей с войском Золотой Орды в 1380 году). Во всех трех эпосах средневековая Русь описывается как великая только один раз, хотя Русь и русские упоминаются более 150 раз. Другое исключение связано с той же битвой: Дмитрий Донской, командующий русскими войсками и впоследствии канонизированный православной церковью, по преданию, «Богом дарованную принял власть, и, с Богом все свершая, великое царство создал и величие престола земли Русской явил»[139 - Лихачев и др. 1999и, 221, выделение добавлено.].
Однако, несмотря на эти и некоторые другие исключения[140 - В изданиях Лихачев и др. 1997д, 2003a можно также найти выражение великая власть.], словосочетания, в которых прилагательное великий характеризует политическую власть (державу и ее синонимы) или Российское государство, явно отсутствуют в церковнославянских источниках до XVI века. Почему же такое полисемичное прилагательное использовалось по отношению к власти и Российскому государству лишь в очень редких случаях? Разве не естественным было бы восхвалять власть великих князей и управляемое ими государство с помощью этого широко употребимого хвалебного слова? Чтобы найти ответ, я рассматриваю литературные употребления слова держава, а также некоторых других лексем, обозначающих политическую власть.
2.2. Самые ранние источники: держава
Как понятие держава[141 - В разных вариантах церковнославянской орфографии это слово могли писать как держава, дьрьжава, дерьжава, дьржава, дръжава или дрьжава.] также широко использовалась в церковнославянских источниках. Первоначальное значение слова несколько отличалось от современной трактовки, указывающей на сильное государство, способное оказывать влияние на международном уровне. В источниках XI–XIII веков держава часто представлялась как божественный атрибут. В современных переводах этих текстов оно часто передается как сила Господа[142 - Лихачев и др. 1997б, 162–163.], могущество Господа[143 - Лихачев и др. 1999д, 404–405.] или остается без перевода (держава Господа[144 - Лихачев и др. 1997д, 482–483.]). Показательно, что одним из самых распространенных заключительных пассажей церковнославянских текстов был тот или иной вариант утверждения «честь и держава и поклонение, со Отцом и с пресвятым, благим и животворящим Духом, всегда, и ныне, и присно, и во веки. Аминь»[145 - Например: Лихачев и др. 1997ж, 191; 1997з, 291; 1997л, 65.]. Применительно к земной жизни держава могла означать власть князя[146 - Здесь и далее в этом подразделе переводы даны на современный русский язык в том виде, в каком они представлены в Библиотеке.] (переводится как власть)[147 - Лихачев и др. 1999б, 34–35.] или правителя (переводится как государь)[148 - Лихачев и др. 2004, 144–145.], но почти никогда государство, страну или землю. В более поздних источниках оно также может означать правление[149 - Лихачев и др. 2006г, 472–473; 2006и, 120–121.]. Тот факт, что иногда земная держава, как и божественная, оставалась в переводе в своем первоначальном виде, говорит о том, что для носителя современного русского языка все эти значения по-прежнему различимы[150 - Лихачев и др. 1999a, 484–485.]. Нередко держава переводилась как величество. В современном русском языке это слово является однокоренным и почти омонимичным слову величие[151 - Лихачев и др. 1997ж, 172–173; 1999в, 218–219.], и в тех случаях, когда в церковнославянском языке употреблялось величество, на современный русский язык оно иногда могло переводиться как величие[152 - Лихачев и др. 1997г, 50–51; 2001г.].
Древние авторы четко понимали, что держава как атрибут земного правителя дается только по милости Божьей и сама по себе имеет божественное происхождение. В своем анализе русских политических мифов Майкл Чернявский проиллюстрировал этот тезис на примере концептуализации политической власти в житии Андрея Боголюбского, великого князя Владимирского XII века, который стал жертвой убийства и был впоследствии канонизирован православной церковью. Чернявский пишет, что
в случае с Андреем летопись впервые раскрывает теологический статус политической власти, чтобы еще больше осудить убийц: «Как сказал апостол Павел: всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо существующие власти от Бога установлены. В своем земном бытии кесарь подобен всякому человеку, но в своей власти он имеет чин Божий… кто противится правителю, тот противится закону Божию»[153 - Cherniavsky 1961, 12.].
В описанной ситуации Бог мог даровать и отнимать державу по своему усмотрению. Поэтому автор жития, демонстрируя свое христианское прощение и смирение, просит душу убитого князя умолить всемогущего Бога, «чтоб простил он братий твоих, победу им дал над врагами и мирное царство [державу], правление почетное и многолетнее, во веки веков»[154 - Лихачев и др. 1997е, 216.].
Идея о том, что держава – это Божий дар, присутствовала и во многих других церковнославянских источниках. Один из источников XV века восхваляет великого князя, выделяя его среди равных, поскольку «нет такого, как государь наш великий князь Борис Александрович. И сей по милости Божией есть держава и опора нашему городу»[155 - Лихачев и др. 1999л, 91.]. Аналогично, в одном из немногих источников, где восхваляются женщины-правительницы, «Повесть о царице Динаре», царица собирает войска, обещая, что все «выступим против варваров… [я] забуду про женскую немощь, укреплюсь мужским разумом… но не хочу слышать угрозы врагов своих пленить жребий Богоматери – державу, врученную нам от нее!»[156 - Лихачев и др. 2006a, 91.]. Очевидно, что в первой половине XVI века, как и сегодня, сильной женщине у власти часто приходилось мобилизовывать своих сторонников, убеждая их в том, что она почти что мужчина.
Таким образом, великий князь или княгиня в этом смысле были передаточным звеном, или «посредниками», в процессе осуществления Богом своей власти над людьми[157 - Cherniavsky 1961, 27.]. И если люди были богобоязненны и праведны, он даровал им доброго и мудрого правителя. Если же люди грешили, правитель для их наказания посылался жестокий и эгоистичный. Так или иначе, великие князья не обладали никакой собственной властью – они были наделены только властью Бога, которая по определению была неограниченной, всепроникающей и великой, так как являлась атрибутом трансцендентного Творца, но ее можно было лишиться в любой момент. И если внутри одной системы различные режимы, как и управляющих своими частными владениями разных правителей, допустимо сравнивать между собой, то держава, данная Богом, не могла быть сравнима ни с чем. Это была константа, которая к тому же изначально могла быть только великой, так как до Нового времени величие христианского Бога в православной Руси никто не был готов поставить под сомнение. Поэтому выражение великая держава прозвучало бы для читателя того времени, скорее всего, как тавтология, поскольку (отчасти, как и сегодня) вторая часть этого словосочетания (держава) уже содержала в себе смысл первой части (великая). Это понятие выражалось в абсолютных, а не в относительных терминах.
Держава как «власть, данная Богом» сохраняла свое значение на протяжении всего периода, предшествовавшего началу Нового времени. Уже в 1617 году, сразу после очередного затяжного политического кризиса, ранее приведшего к польско-литовской оккупации Москвы, анонимный автор свидетельствует, что именно «непобедимая сила [держава] – десница Христа, Бога нашего» в конце концов спасла столицу от захватчиков[158 - Лихачев и др. 2006д, 543.]. В данном случае это слово было переведено на современный русский язык как сила, возможно, для того, чтобы отличить его от других, более распространенных к тому времени обозначений, таких как государство или страна. При этом, когда держава использовалась в последних значениях, в источниках Библиотеки XVI и XVII веков она обычно оставлялась без перевода, поскольку соответствовала своему сегодняшнему значению. Если она использовалась в значениях, которые воспринимаются как более архаичные (например, «власть, данная Богом»), переводчики обычно заменяли его на силу[159 - Там же.] или могущество[160 - Лихачев и др. 2005, 702–703.].
2.3. Великая Держава как составное существительное
2.3.1. Синтез понятий в XVI веке
Только в начале XV века слова великая и держава стали изредка встречаться вместе, и лишь в XVI веке они стали употребляться так систематически. Первоначально они соединялись в прилагательное великодержавный, которое можно перевести как «обладающий большой властью» и использовалось в основном для обозначения великих князей. Во втором десятилетии XV века оно несколько раз использовалось в житии одного из самых почитаемых в Русской православной церкви святых – Сергия Радонежского[161 - Лихачев и др. 1999ж, 375, 379.]. Чаще всего великодержавный князь переводится просто как великий князь, но прилагательное также использовалось для обозначения больших городов (великодержавных градов), то есть тех, где проживали великие князья. Это же прилагательное использовалось и в некоторых более поздних летописях[162 - Лихачев и др. 1999м, 403.].
Насколько мне известно, самым ранним и близким к великой державе словосочетанием является держава велия, которое использует в начале XVI века Максим Грек, писатель греческого происхождения, учившийся в Италии и вдохновлявшийся Джироламо Савонаролой. Грек использовал это выражение для описания Франции, говоря, что это «держава великая, и славная, и богатая бесчисленными благами» (церк.-слав. дръжава велия[163 - Лихачев и др. 2006в, 315.]). Контекст дает понять, что для Грека держава уже была государством, а не властью, дарованной Богом, а велия указывала скорее на большие размеры страны, чем на ее качественное политическое превосходство, несмотря на то что на современный русский язык это слово переведено как великая. Это могло быть как простым совпадением, так и значимым переломным моментом. Как бы там ни было, труды Грека открыли новый период в эволюции русского великодержавного дискурса, когда политическое величие и превосходство Российского государства было явным образом осмыслено и выдвинуто на первый план. Этот дискурсивный перелом связан преимущественно с Иваном Грозным, унаследовавшим русский престол в 1533 году (коронован на царство в 1547 году), и с первой имперской экспансией на восток, проводившейся под его руководством.
2.3.2. Величие как качественное превосходство
Когда речь заходит о Великой России (или Великой Руси), требуется пояснение. Называя средневековую Русь и Московию раннего Нового времени великой, древнерусские авторы могли иметь в виду несколько вещей. Иногда прилагательное использовалось в географическом смысле, чтобы отличить Великую Русь от Малой Руси – Галицко-Волынского княжества (ныне Западная Украина)[164 - Соловьев 1947; Поспелов 2001.]. Однако во многих случаях было очевидно, что прилагательное великий выполняет иную смысловую функцию. Например, в источнике XVI века «Сказание о князьях владимирских» географическая интерпретация слова великий могла быть только анахронизмом, поскольку описанные в «Сказании» события происходили задолго до появления географического различия[165 - Лихачев и др. 2006б.]. Более того, некоторые исследователи древнерусской литературы утверждают, что «Сказание» могло быть создано в политических целях как идеологический памфлет[166 - Там же, 535.]. Некоторые его идеи широко использовались в дипломатических спорах в периоды правления Василия III (1505–1533) и Ивана IV (1533 [1547][167 - До 1547 года, когда Иван короновался на царство, фактическое управление страной находилось в руках его регентов.]–1584). Например, фальшивая генеалогия русских царей, восходящая к римскому императору Августу, а также перенос царских регалий из Византии в средневековую Русь в ходе правления Владимира II Мономаха (1113–1125)[168 - Например: Лихачев и др. 2001б, 2006б.].
Если «Сказание» действительно выполняло идеологическую функцию, то величие, приписываемое Московии раннего Нового времени, на самом деле могло означать некое качественное отличие русской государственности, которое стали признавать и пропагандировать русские авторы XVI века. Вероятно, это отличие возникло на пересечении политики и религии. По словам автора «Сказания», действующий византийский император Константин IX Мономах отправил послов к своему внуку Владимиру II Мономаху с просьбой принять его регалии и заключить мир, «[и] тогда церковь Божия утвердится, и все православие в покое пребудет под властью [византийского] царства и твоего [Владимира] свободного самодержавства великой Руси, так что теперь будешь ты [Владимир] называться боговенчанным царем… рукою святейшего митрополита кир Неофита с епископами»[169 - Лихачев и др. 2006б, 285, выделение добавлено. Кир (от др.-греч. ??????, «господин») – титул, использовавшийся в Древней Руси в значении «господин». Сейчас используется при обращении к архиереям и патриархам православных церквей. – Прим. авт.].
Скорее всего, вся история с передачей регалий – выдумка XVI века (на момент смерти Константина Владимиру было всего два года, и, поскольку он не был старшим сыном, его шансы унаследовать великокняжеский престол были крайне малы; кроме того, его, конечно, никогда не называли царем)[170 - Акунин 2014. Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.]. Но это было неважно: приписывание Российскому государству некоего качественного величия становилось вполне реальным феноменом. Сначала он едва заметно проявился в «Сказании», а затем стал нормой, когда был опубликован другой литературный памятник – «Казанская история».
«Казанская история», созданная в 1564–1565 годах, повествует о трехсотлетних отношениях Руси с Золотой Ордой, которые завершились военным походом Ивана IV 1552 года, длительной осадой Казани, ее окончательным взятием и падением Казанского ханства – осколка Золотой Орды, основанного в середине XV века. Жанр летописи анонимный автор определил как новое сказание, и именно оно оказывается первым источником в «Библиотеке», где характеристика великий регулярно приписывается не только правителям и другим личностям, но и державе (государству или власти), ее синонимам (например, царству), России и Русской земле[171 - Лихачев и др. 2000б.].
Описывая передачу власти от Василия III к Ивану IV, автор «Казанской истории» пишет, что «отец его всю великую власть Русской державы даровал ему после своей смерти»[172 - Там же, 307.]. Иван же, достигнув совершеннолетия (ему было всего три года, когда умер Василий), «принял… после смерти отца своего всю власть великого Русского царства Московского… и нарекся он царем всей великой России[173 - Там же, 309, выделение добавлено.]». После победы над Ханством, замечает автор, «перестала Казань окончательно быть независимым царством и против своей воли подчинилась великому царству Московскому»[174 - Там же, 505, выделение добавлено.]. Наконец, когда речь заходит о внутренней политике Ивана, то, согласно «Истории», «пытался он и старался всякую неправду, и бесчестье, и неправедный суд… вывести по всей своей земле и насеять в людях и взрастить правду и благочестие. И для того по всей великой своей державе… расселил разумных людей… и заставил всех людей присягнуть ему на верность, как некогда Моисей израильтян»[175 - Там же, 507, выделение добавлено.]. В результате этого внутреннего переустройства и внешней экспансии «воссиял ныне стольный и прославленный город Москва, словно второй Киев… как третий новый великий Рим, воссиявший в последние годы, как великое солнце, в великой нашей Русской земле[176 - Там же, 263, выделение добавлено.]».
Несмотря на то что в каждом отдельном случае прилагательное великий сложно интерпретировать однозначно, можно с уверенностью утверждать, что в «Казанской истории» оно довольно часто приписывалось Русской земле, державе и царству не как географический индикатор (что видно из грамматики, как в «великой нашей Русской земле») и не как хвалебный эпитет (так как он встречается чрезвычайно регулярно). Можно также предположить, что, поскольку оно часто употреблялось при упоминании Руси, царства или власти (в значении «правление»), оно не было (или не всегда было) характеристикой размера. Но если прилагательное великий, стоящее перед державой (в значении «власть» или «государство») или его синонимами (властью, царством и государством), можно рассматривать как качественную дифференциацию, то в чем возможный смысл этой дифференциации?
Один из вероятных ответов на этот вопрос можно найти уже в самой «Истории», в той части, где автор описывает коронацию Ивана на царство в 1547 году и международную реакцию на нее. 16 января 1547 года Иван IV был «помазан святым миром и венчан… по древнему царскому обычаю, как и римские, и греческие, и прочие православные цари поставлялись… и был он во всем подобен деду своему, великому князю Ивану. До него ведь никого из его прадедов не называли в России царем, и не смел никто из них венчаться на царство и зваться тем именем, остерегаясь зависти и нападения на них поганых и неверных царей»[177 - Там же, 309. На самом деле ни Иван III (дед Ивана IV), ни Василий III (отец Ивана IV) не проходили через ритуал коронации, хотя обоих периодически называли царями. Впервые ритуал был проведен в 1498 году, когда Иван III провозгласил своего внука Дмитрия наследником престола. Однако он так и не унаследовал трон. Таким образом, Иван IV стал первым главой государства, официально прошедшим через ритуал коронации.]. Это самопровозглашение вызвало международный резонанс, который, по словам автора летописи, был благоприятным. «Удивились, услышав об этом, все враги его: поганые цари и нечестивые короли, и похвалили его, и прославили, и прислали к нему своих послов с дарами, и назвали великим царем и самодержцем»[178 - Лихачев и др. 2000б, 311, выделение добавлено.]. Утверждалось, что османский султан даже прислал Ивану письмо, в котором говорилось, что отныне он признает Ивана великим царем и «все орды… к твоим [Ивана] границам подступать не смеют»[179 - Там же.].
Традиционно этот дискурсивный перелом интерпретируется как отражение изменения статуса российского монарха в зарождающейся международной иерархии XVI века. Освободившись от ордынской зависимости и наблюдая падение Константинополя в предыдущем столетии (которое фактически превратило Россию в последний оплот православного христианства), российские правители, по всей видимости, стали стремиться к высшему политическому титулу в мире – императору (или его русскому эквиваленту – царю). По словам Чернявского, «миф [о правителе] сместился от святых князей Руси к имперским правителям Рима, Константинополя и Киева как образцам и предтечам московского царя»[180 - Cherniavsky 1961, 51.].
Действительно, то, что в XVI веке характеристика Российского государства как великого стала обозначать претензию на некий высший международный ранг, который, как считалось, качественно отличался от более низких рангов некоторых других государств, выглядит вполне правдоподобно. Однако не менее верно и то, что механизм подтверждения этого ранга имел мало общего с непосредственной оценкой относительной политической зависимости, природных ресурсов, размера, военной мощи либо каким-то другим видом объективного сравнения разных политических образований. Вместо этого существовала вера в то, что величие основывается на определенных свойствах внутриполитического режима, а его международное признание зависит от провозглашения некоего эссенциального превосходства и последующего безоговорочного признания морального первенства и политического величия российского правителя. По крайней мере, так это было представлено во внутреннем дискурсе – например, когда автор «Казанской истории» описывал якобы имевшую место международную реакцию на коронацию Ивана IV.
Зачастую такая эссенциалистская трактовка политического величия заставляла наблюдателей за российской политикой – особенно наших современников – говорить о русском мессианстве, движимом неким эсхатологическим рвением[181 - Duncan 2002.]. Я, однако, утверждаю, что приписывание мессианских настроений правителям Московского княжества раннего Нового времени, вероятно, является анахронизмом и уводит нас от реального вопроса: современники Ивана IV писали о политическом величии именно в таком ключе не потому, что считали своей миссией завоевание мира, а потому, что понимали величие в целом и механизм его актуализации в абсолютных терминах. Более того, они были вынуждены задуматься на эту тему, испытывая ощутимые стратегические и идейные вызовы, исходящие от их западных соседей. В ответ они принялись конструировать величие российской государственности, опираясь на доступные им дискурсивные ресурсы, заимствованные из религиозных писаний. Последние, как я показал выше, представляли величие как продукт божественного возведения на престол в сочетании с надлежащими отношениями между правителем и подданными. Чтобы проиллюстрировать это, я обращаюсь к одному из самых известных дискурсивных памятников XVI века – дипломатической переписке Ивана IV.
2.4. Иван IV и его западные соседи
Историки склонны сравнивать Ивана Грозного с Филиппом Благоразумным (1556–1598), несмотря на их антонимичные народные прозвища[182 - Например: Bogatyrev 2020.]. Во время правления Филиппа Испания достигла пика своего могущества и влияния и завершила завоевание империи инков. Во времена Ивана IV Московское княжество расширилось далеко на восток, подчинив Казань и Астрахань, а также началась колонизация Сибири. Кроме того, они оба принадлежали к ярко выраженному новому типу правителей, у которых было гораздо больше сходств между собой, чем между ними и их предшественниками. Однако главным основанием для сопоставления двух монархов были не завоевательные войны и не новые политические идеи, широко распространенные в их эпоху (то есть в эпоху Возрождения). Напротив, их объединяла пламенная религиозность, в которой и Иван, и Филипп, каждый в своей конфессии, стремились к «изначальному, простому, правильному христианству»[183 - Там же, 11.]. Возможно, именно религиозность и духовный консерватизм Ивана определили его дискурсивный способ утверждения и подтверждения политического величия в Московском царстве раннего Нового времени.
То, как Иван Грозный понимал политическое величие, наиболее явно следует из его обширной переписки с европейскими монархами. В письме к шведскому королю Юхану III 1572 года Иван неоднократно употребляет по отношению к себе выражение: наша степень величества[184 - Лихачев и др. 2001в. Иван IV использовал царственное множественное число во всей своей переписке.]. Это свидетельствует о том, что он принимал и дискурсивно воспроизводил определенную международную иерархию, которой должна была соответствовать зарождающаяся дипломатия XVI века. В этом контексте характеристика великий обозначала не просто восхваление, а качественное иерархическое различие. В другом известном письме к Юхану III, отправленном годом позже, Иван подробно раскрывает свое понимание иерархии.
Во-первых, его не устроила последовательность, в которой Юхан расположил свое имя и имя Ивана, поскольку, по мнению последнего, Шведская земля заметно уступала Московскому княжеству, ведь правитель последнего якобы состоял в родстве с римлянами и другими «великими князьями», что Иван и собирался продемонстрировать в дальнейшем. Следовательно, имя Ивана должно было стоять перед именем Юхана[185 - Там же.]. Во-вторых, Иван попытался отвергнуть все возможные обвинения в высокомерии, подчеркнув, что он обратился к Юхану именно так, как и подобает обращаться самодержавной власти к царю подобного ранга[186 - Там же.]. В-третьих, он предложил Юхану прислать запись своей родословной, чтобы помочь Ивану «уразуметь величие государства [Юхана]»[187 - Там же.].
Дальнейшие высказывания Ивана показывают, что его возражения против предполагаемого Юханом политического равенства между Московским княжеством и Швецией были связаны в основном с церемониалом и политическим режимом, а не с внешним признанием или материальными факторами. Его церемониальные претензии были связаны с тонкостями обряда целования креста[188 - Целование креста было распространенной практикой, обозначавшей заключение мира в средневековой Европе. Она также широко использовалась в России для подтверждения договоров и союзов.]:
И потому еще ваш род мужичий и государство не великое, что… отец твой должен целовать крест за всю Шведскую державу и за город Выборг и Выборгскую державу, а архиепископ Упсальский в том должен поручиться; а… целовали крест послы Шведского королевства… И ты бы сам рассудил, ведется ли так в великих государствах, как в вашем?[189 - Лихачев и др. 2001г, выделение добавлено.]
Однако притязания Ивана, связанные с политическим режимом, выглядели более предметно и бескомпромиссно. По сути, царь наставлял Юхана в том, как великие государства должны организовывать свои внутренние политические режимы. По мнению Ивана, ключевой чертой истинно великого государства является безраздельная и неограниченная власть одного самодержавного правителя. Поскольку держава для него – это дар Божий, она временно передается избранному представителю и не может быть ни с кем разделена, но в Швеции все было устроено несколько иначе. Иван пишет:
Если бы ваше государство было великое, то и архиепископ Упсальский не был бы записан в товарищах отца твоего… А советники Шведского королевства почему советники отцу твоему? А послы не от одного отца твоего, а от всего Шведского королевства, а отец твой во главе их, как староста в волости. И если бы отец твой был великим государем, то и архиепископ у него в товарищах не был бы, и советники и вся земля Шведская… приписаны не были бы, и послы были бы от одного твоего отца, а не от королевства Шведского… И тебе поэтому нельзя равняться с великими государями: у великих государей таких обычаев не ведется[190 - Там же, выделение добавлено.].
Еще один существенный для Ивана аспект политического величия резко контрастирует с тем, как мы сегодня понимаем основные функции выборных правительств. В подлинно великом государстве тип отношений между правителем и народом, а также всем остальным государством – это отношения владения, а не управления или власти[191 - Для обозначения других правителей, а также применительно к себе Иван использует понятие государь, семантически связанное с «главой семьи, владельцем имущества, супругом-мужчиной», а царство государя называется государство. Однако изначально это понятие было семантически связано с латинским словом dominus, которое контекстуально можно перевести как «владение». Таким образом, в XVI веке понятие государство действительно подразумевало, что подданные и их имущество находятся в личной собственности правителя (Kharkhordin 2001, 213–216; Pipes 1974, 78). Однако Иван именует так и другие государства с другими политическими режимами и подчеркивает их отличие, ставя их ниже в иерархии политического величия.]. Объяснялось это опять же в религиозных терминах: великие правители получают свои полномочия от Бога, а не от народа. Неправильный тип взаимоотношений между правителем и народом составлял главное обвинение Ивана в адрес избранного короля Речи Посполитой – Стефана Батория. На этом же основании Иван, вероятно, рассматривал Речь Посполитую как неполноценное государство. В 1579 году Иван писал:
Мы государствуем от великого Рюрика 717 лет, а ты со вчерашнего дня на таком великом государстве, тебя… избрали народы и сословия королевства Польского и посадили тебя на эти государства управлять ими, а не владеть ими… [Н]ам же всемогущая Божья десница даровала государство, а не кто-либо из людей, и Божьей десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство[192 - Лихачев и др. 2001б, выделение добавлено.].
Несмотря на то что в XVI веке Московское княжество проводило успешные завоевательные походы, было бы неверно соотносить политические претензии и риторическую снисходительность Ивана с объективной международной расстановкой сил во время его правления. У Ивана была репутация эксцентричного и взбалмошного правителя, и оскорбительные высказывания в его переписке не были редкостью (при том, что на поле боя мог побеждать Стефан Баторий). Таким образом, главной задачей этого подраздела является не оценка объективной расстановки сил в Европе XVI века, а интерпретация того, (1) как элита Московского княжества дискурсивно представляла себя по отношению к соседям, (2) какие риторические инструменты она использовала для утверждения и подтверждения своего статуса великой державы и почему, (3) как на эту дискурсивную репрезентацию повлиял первый (завоевательный) имперский опыт Ивана IV, подробно описанный современниками.
Позиция Ивана относительно истинного смысла политического величия была довольно простой и консервативной. Великому государству нужно поддерживать миф о божественном происхождении политической власти, что, по сути, делает государя неподотчетным перед собственным народом, но сохраняет подотчетность Богу. Во-вторых, великое государство должно быть организовано строго иерархично по принципу собственности, где один правитель владеет и распоряжается всеми подданными и имуществом. В целом то, что Иван понимал как наилучший способ правления, не является уникальным или даже особенным для той эпохи. Так, современник и одногодка Грозного, знаменитый французский юрист и политический философ Жан Боден похожим образом осмысливал природу верховной власти, подчеркивая, что она должна быть абсолютной, безусловной, неделимой, неограниченной, неподотчетной, а также безотзывной[193 - Bodin 1992.]. Иван также разделял и идею Бодена о подотчетности правителя Богу, хотя ее прямое следствие, то есть продвижение общего блага всего государства в качестве базового принципа, не занимало заметного места в царской риторике.
Однако в некоторых других европейских государствах эти основополагающие принципы укрепились лучше, и Иван пытался разобраться в новой политической обстановке. По-видимому, оглядевшись вокруг, Грозный осознал вызовы, которые нельзя было проигнорировать и источник которых не получилось бы уничтожить в ходе войны, как это произошло ранее при столкновении с Казанским ханством. Западные правители, с которыми Иван вел переписку, были похожи на него, но в то же время достаточно сильно отличались. По этой причине они становились реальными значимыми Другими, по отношению к которым Иван должен был как-то (пере)определить себя. Важно отметить, что и Швеция, и Речь Посполитая (а также Англия)[194 - Несдержанное письмо к Елизавете I по случаю провала русско-английского союза – еще один известный памятник эпистолярного творчества Ивана. См.: Лихачев и др. 2001д.] являлись вызовами и со стратегической точки зрения. Отвечая на них, Иван переформулировал свое понимание политического величия и превосходства.
Очевидно, что вышеупомянутые признаки политического величия, к которым обращался Иван, касаются в основном внутреннего политического режима, а не внешнего признания, то есть характеризуют внутренний, а не внешний суверенитет. Более того, они отражают специфическое религиозное мировоззрение, веками формировавшее русский политический дискурс: величие – это продукт и следствие божественного возведения на престол, и искать его истоки где-то еще, кроме святой религии, бессмысленно. Столкнувшись с идеологической трансформацией значимых Других, российская правящая элита переопределила историю и свойства своего внутреннего режима.
Подобное понимание величия как вещи-в-себе (то есть абсолюта, защищенного от прямой оценки посредством чувственного восприятия и сравнения) было использовано в качестве защитной мобилизующей идеологии, которая хорошо соотносилась с существующим набором смыслов, широко популярных в православной среде. Чтобы показать, как абсолютное величие представлено в многообразии дискурсивных модусов, упомянутых в главе 1, следует отметить, что помимо того, что оно было политически консервативным, оно было еще и ауратичным, так как опиралось в основном на ритуальные и дискурсивные проявления превосходства и исключало возможность точной относительной оценки.
Разумеется, Иван был не первым, кто перед лицом стратегических вызовов решил подчеркнуть моральную правоту и политическое превосходство Российского государства. Более ранние примеры еще более непосредственно были связаны с периодами политических испытаний и упадка. Чтобы проиллюстрировать это, я посвящу оставшиеся разделы этой главы обсуждению случаев, когда идеология политического превосходства и абсолютного величия России использовалась в мобилизационных целях.
2.5. Первая русская политическая идеология: культ Бориса и Глеба
2.5.1. Идеология как культурный шаблон
В политической истории России было несколько периодов, когда идея политического величия страны продвигалась наиболее активно. Почти без исключения это были периоды политического и экономического упадка. Чтобы понять, почему так происходило, полезно рассмотреть функции политических идеологий, понимаемых не в качестве пропагандистских инструментов, помогающих создать ложное сознание, а как «[культурные] шаблоны… для организации социальных и психических процессов»[195 - Гирц 2004, 247.]. Клиффорд Гирц утверждал, что идеология вступает в игру, когда другие образцы социального поведения и мобилизации (будь то традиции или институты) либо отсутствуют, либо претерпевают фундаментальные изменения. Иными словами, идеология обретает важность тогда, когда стабильность утрачена, а общество проходит через период испытаний[196 - Там же.]. Как показывает история, экономические, социальные или военные кризисы часто совпадают по времени с идеологическими подъемами. Эрих Фромм показал, как крах социального порядка в межвоенной Германии способствовал возникновению и росту популярности национал-социализма, который в условиях экономического и политического хаоса предложил формулу спокойствия, идеологической уверенности и бегства от непереносимой и дезориентирующей действительности[197 - Фромм 2022.]. Аналогичным образом, критикуя фундаментальный труд Теды Скочпол о социальных революциях[198 - Skocpol 1979.], Уильям Сьюэлл настаивал на том, что неминуемое банкротство, подстегиваемое институциональными и идеологическими противоречиями дореволюционной Франции, ввергло страну в кризис 1789 года, катализировавший гораздо более быстрое утверждение идеологии Просвещения[199 - Sewell 1994.].
Пожалуй, первый период нестабильности и раздробленности начался в XI веке, после смерти Ярослава Мудрого (1016–1054), выдающегося законодателя древнерусской истории и, судя по удачным династическим бракам его многочисленных отпрысков, одного из самых интегрированных в политико-династический универсум средневековой Европы монархов. В годы его правления существовала «лествичная» система престолонаследия, согласно которой сыновья великого князя наследовали Русь как семья, а старший из них с резиденцией в Киеве должен был быть первым среди равных[200 - Акунин 2014. Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.]. После его смерти последовали многочисленные конфликты[201 - Kollmann 1990.]. Лествичная система изначально вызывала напряжение и вражду между представителями правящей семьи[202 - Martin 2006.], что и привело в итоге к довольно продолжительному периоду феодальной раздробленности. Пытаясь разрешить политический кризис, внук Ярослава Мудрого, сравнительно успешный великий князь XII века Владимир II Мономах стал первым, кто попытался создать и популяризировать объединяющий идеологический нарратив. По своей сути, его идеология должна была одновременно резонировать с общим набором смыслов, усвоенных массами, и продвигать довольно конкретный политический посыл.
2.5.2. Скромное величие Бориса и Глеба
«Поучение Владимира Мономаха» – важная часть «Повести временных лет», выдающегося произведения древнерусской литературы и основного источника для понимания истории восточных славян[203 - Лихачев и др. 1997a.]. В «Поучении» Владимир выражает свою озабоченность частыми военными конфликтами среди потомков Ярослава и утверждает, что эти внутрисемейные войны значительно ослабляют Киевскую Русь и увеличивают вероятность набегов. Чтобы изменить ситуацию, Владимир II проницательно подхватил и усилил в политических целях культ Бориса и Глеба, двух младших сыновей крестителя Руси Владимира Великого, которые были убиты своим братом в ходе междоусобной борьбы[204 - Лихачев 1997.]. Идея заключалась в том, что князья, ставшие впоследствии первыми древнерусскими святыми, вместо того чтобы поднять оружие против старшего брата, сознательно предпочли принять мученическую смерть. Это был ясный сигнал членам правящей династии о необходимости соблюдать порядок престолонаследия и повиноваться старшим родственникам.
Судьба Бориса и Глеба по множеству причин была довольно странным выбором для создания объединяющего идеологического нарратива. Они умерли молодыми, прежде чем успели добиться чего-то в политике, не были ни героями войны, ни мудрыми государственными деятелями. Согласно «Повести временных лет», у Бориса был единственный шанс проявить свои воинские таланты, когда умирающий отец послал его воевать с половцами, но, не найдя их, он вернулся домой с пустыми руками[205 - Лихачев и др. 1997б, 173–177.]. Даже по православным меркам Борис и Глеб не отвечали необходимым для канонизации критериям: они были мирянами и погибли не как мученики за Христа, но были убиты в ходе династического конфликта.
Судя по всему, основная политическая идея культа этих князей заключалась в том, что истинная сила и величие могут быть достигнуты только через покорность и смирение, что можно рассматривать как православную версию самопожертвования ради общего блага, но с явным коллективистским подтекстом. В целом «Поучение» хорошо соотносилось с православной этикой[206 - Историки также утверждают, что популярность Бориса и Глеба как страстотерпцев и «царей-священников» объясняется тем, что они хорошо вписывались в двухконфессиональную атмосферу ранней Киевской Руси и перекликались со славянским и особенно скандинавским язычеством, возникшим как пережиток культа Одина (Reisman 1978).]. Как на политическом, так и на личном уровне величие могло трактоваться похожим образом. Например, известный текст 1076 года, представлявший собой сборник «мудрых мыслей», заимствованных из греческой философии и переведенных с соответствующими изменениями на церковнославянский язык, призывал своих читателей: «Возрадуйся смирением, ибо та высота, что от смирения, непобедима, и в этом – величие»[207 - Лихачев и др. 1999г, 437.]. Это и был политический посыл прикладной морали, который продвигался среди «новых людей»[208 - То есть недавно обращенных в христианство.] Киевской Руси[209 - Лихачев и др. 1999г, 549–550.]. Таким образом, впервые (но не в последний раз) в русской истории идея политического величия и превосходства была связана с православным христианским идеалом самоотречения и жертвенности. Естественно, новая идеология не смогла положить конец всем внутридинастическим распрям. Однако в древнерусском дискурсе она часто представлялась как основа общей политической идентичности и, что немаловажно, соединяла идею истинного политического величия с этикой православного христианства[210 - Борис и Глеб оказали долгосрочное влияние на русскую политическую культуру и стали образцовыми святыми князьями (Лихачев и др. 1997к; 2003б, 19; Соловьев 1896, 507).].
2.5.3. Святые князья
Почему политический и религиозный дискурсы оказались так хорошо совместимы, лучше всего объясняет Чернявский, который исходит из особенностей процесса христианизации Руси. По его мнению, устойчивая связь между величием и смирением была следствием того символического места, которое великие князья занимали в интериоризированном ими дискурсе. Он утверждает, что до того, как оно стало составляющей христианской религии, государства в светском понимании на территории Киевской Руси не существовало[211 - Cherniavsky 1961, 33.]. Таким образом, поскольку христианская вера и государство для новообращенного общества были практически синонимами, любой князь, занимающийся государственными делами, автоматически становился служителем Христа – отсюда и необычайно высокое их число среди православных святых.
Образ святого князя направлял внимание общества на личность правителя, который, как считалось, был одним целым со своими должностью и властью, дарованными Богом[212 - Ibid., 34.]. Отсюда следует, что западную идею о наличии у князя двух сущностей – божественной и человеческой – нельзя было легко применить к Руси, где личность правителя обладала такой же святостью, как и его функции и должность. Вместо этого существовал дуализм иного рода, который Чернявский описывает как «мистическую диалектику, в которой, будучи славным царем, [каждый русский правитель должен был стремиться к] монашескому смирению, а это смирение, в свою очередь, умножало и обосновывало славу его правления»[213 - Ibid.]. Многие из них в попытках реализовать этот принцип в своей политической практике принимали монашеский постриг на смертном одре.
Мотив, связывающий величие с жертвенностью, продолжает присутствовать в современном российском великодержавном дискурсе (хотя и в довольно извращенном виде). Сложно объяснить иначе то, что имел в виду Путин, когда говорил на Валдайском форуме о мученичестве в контексте таких традиционных для великих держав тем, как ядерное сдерживание и ответный удар, заявляя, что «агрессор… будет уничтожен… и мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, потому что даже раскаяться не успеют»[214 - Путин 2018.]. По всей видимости, в его понимании мученичество и великодержавие действительно как-то связаны друг с другом через семантику финальной, очистительной жертвы.
2.6. Использование величия в Смутное время
Смешение собственно религиозного идеала смирения как свойства личности русских князей с его политико-идеологической функцией, которое происходило с зарождения культа Бориса и Глеба, породило тенденцию, оказавшую долгосрочное влияние на российский великодержавный дискурс. Благодаря ему стало возможным подчеркивать относительное превосходство Киевской Руси, а затем и Московского княжества в периоды политического и экономического упадка. Когда дела у России шли хорошо, ее превосходство над другими государствами явно не подчеркивалось в отечественном дискурсе. Напротив, акцент делался на равенстве, то есть на принадлежности к сообществу равноправных политических образований, объединенных христианской религией. Например, важнейшей темой заглавного произведения «Библиотеки», религиозно-международного манифеста митрополита Иллариона, написанного в 1037–1043 годах, является именно равенство всех народов[215 - Илларион утверждает, что «и истина наполнила всю землю, и вера распространилась во всех народах вплоть до нашего народа русского» и «Все народы помиловал преблагой Бог наш, и нас не презрел он: восхотел – и спас нас и привел в познание истины!» (Лихачев и др. 1997г, 27, 41).], что, кстати, противоречило широко распространенным средневековым теориям об избранном народе, всемирной империи и вселенской церкви[216 - Лихачев 1987, 31.].
Однако равенство всегда отодвигалось на второй план, когда (древне)русская государственность оказывалась в тяжелом положении. В такие моменты мыслители часто подчеркивали неоспоримое превосходство над соседями, всегда чрезмерно превознося величие и мощь государства. Я проиллюстрирую эту тенденцию на примере дискурса, созданного во время двух серьезных политических кризисов. Первый произошел в XIII веке, когда Киевская Русь подверглась нашествию восточных соседей (которое вылилось в два с лишним века политической зависимости, которую с легкой руки Николая Карамзина часто называют монголо-татарским игом). Второй кризис – длительное междувластие начала XVII века, известное также как Смутное время (1598–1613).
2.6.1. Грозная Россия
Первый источник «Библиотеки», однозначно указывающий на превосходящее политическое положение Киевской Руси в сравнении с другими христианскими и языческими политическими сообществами, носит красноречивое название «Слово о погибели Русской земли». Предположительно, этот текст был написан между 1238 и 1246 годами, то есть как раз во время крупного нашествия хана Батыя. Повесть беспрецедентным образом прославляет огромные территории, православную веру, великих русских князей и воинов, а также богатейшие ресурсы страны. Справедливости ради стоит отметить, что эта приписываемая слава основывалась в основном на внушаемом другим политическим образованиям страхе, прошлых военных успехах и внешнем признании, выражавшемся в дарах и подношениях, которые русские князья якобы получали из?за границы[217 - Вот один особенно показательный отрывок из «Слова»: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов… и за Дышащее море… – то все с помощью Божьею покорено было христианскому народу, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду [и] деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей в колыбели пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а угры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил… А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к [Владимиру], чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял. И в те дни… обрушилась беда на христиан…» (Лихачев и др. 1997и, 91).].
Первоначально «Слово» должно было стать предисловием к утерянной светской биографии Александра Невского, чей образ был впоследствии поднят на щит сталинской культурной политикой как пример прогрессивного правителя, сделавшего Русь великой. Однако в похожем агиографическом источнике того времени тема проецирования страха за пределы Руси также присутствует[218 - Например, автор пишет, что «жены моавитские начали стращать детей своих, говоря: „Александр едет!“» (Лихачев и др. 1997к, 367).]. Именно тогда же чудища и злодеи из русского фольклора стали напоминать и обобщенно представлять врагов. До этого они, как правило, олицетворяли собой языческое прошлое Киевской Руси[219 - Пропп 1999.]. Поскольку иноземные вторжения происходили одновременно и на восточных, и на западных границах того, что подспудно воспринималось как «Русская земля», очевидно, что все эти тексты могли служить как мобилизационным, так и связанным с идентичностью целям[220 - По крайней мере, именно так ситуация представлялась в политическом дискурсе того времени. Как это часто бывает, реальность оказалась сложнее. Мало того что Ливонский орден нападал с запада на Новгород – тогдашнее великое княжество Александра, – вероятно, по указаниям Ярослава Владимировича, другого русского князя, который положил глаз на соседний Псков (Назарова 1999), но и сам Александр в итоге присягнул на верность Золотой Орде на востоке и впоследствии служил их доверенным представителем на местах, а иногда и сборщиком дани (Martin 2007, 164–174).].
Подобно семантической связи между мученичеством и величием, связь между величием и проекцией страха за границу по сей день остается важным элементом российского великодержавного дискурса. Симптоматично, что один из двух образов идеальной России, между которыми предлагается выбирать респондентам негосударственной исследовательской организации Левада-Центр[221 - Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.], формулируется как «великая держава, которую уважают и побаиваются другие страны»[222 - Левада-Центр (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов) 2021, выделение добавлено.]. И если предыдущие примеры призваны лишь дать пищу для размышлений, то в данном случае можно смело утверждать, что следующий момент расцвета великодержавной риторики в российском политическом дискурсе пришелся на Смутное время (1598–1613). В это время Московское княжество раннего Нового времени пережило не только голод, унесший жизни сотен тысяч человек, но и оккупацию Речью Посполитой, гражданскую войну и нескольких самозванцев на троне.
2.6.2. Политическое величие в религиозной оболочке
Если в XVI веке мысль о том, что Московское княжество – это великая держава (как политическое образование или тип правления), присутствовала в основном в царской дипломатической переписке, одном широко распространенном литературном произведении и одном историографическом труде, то после смерти в 1598 году слабого здоровьем наследника Ивана Грозного Федора, по некоторым данным имевшего нарушения психики, подобная риторика проникла практически повсюду. В одном из вскоре созданных биографических источников автор приписывает величие практически всему, что имело отношение к государственности и власти: «великая Россия», «великое русское государство», «великая российская держава», «великое российское царство», «великая богохранимая держава», «величайший скипетр российского царства», «превысочайшее российское царство» и т. д.[223 - Лихачев и др. 2006ж.]
Учитывая, что последние годы властвования Ивана Грозного, а затем несамостоятельное правление Федора (1584–1598), сменившееся единоличным нахождением на престоле его опекуна и тестя Бориса Годунова (1598–1605), были периодом глубокого политического упадка, интересно сравнить официальную риторику, описывающую их деятельность как царей. Среди прочих источников она доступна сегодня в виде праздничных тостов, написанных специально для Ивана и Бориса. В тосте для Ивана царю и его семье довольно скромно желают крепкого здоровья, военных побед и Божьего покровительства. В целом тон этого тоста не слишком помпезный – несмотря на все завоевания, ни сам царь, ни его государство или власть не именуются великими (кроме стандартного титула великий князь)[224 - Лихачев и др. 2000a, 557.]. Напротив, во втором тосте Борис представляется как «великий государь и великий князь и самодержец», а также «государь и обладатель великой и превысочайшей, пресветлой и преславной царской степени величества», «христолюбивый… Богом избранный и Богом почтенный, Богом преукрашенный, Богом дарованный, Богом (на царство) венчанный, Богом помазанный»[225 - Лихачев и др. 2000a, 559.]. За столь объемным титулом во вступительной фразе следует прямое утверждение имперского статуса Московского княжества: «в своих преславных великих государствах превысочайшего Российского царства»[226 - Там же.]; а затем – оценка его международного положения: «И все бы великие государи воздавали честь и славу [Борису] по [его] царскому [то есть императорскому] чину и по достоинству»[227 - Там же.].
Очевидно, что подобная риторика имела мало общего с политическими достижениями и реалиями того времени: Борису Годунову пришлось царствовать при весьма неблагоприятном стечении политических обстоятельств. И если не списывать такой тон на простую любовь Бориса к лести, можно предположить, что процитированная выше экзальтация могла обуславливаться именно глубиной текущего политического кризиса, как это уже случалось ранее с дискурсом, одобряемым и продвигаемым политической элитой. Тем временем в рамках еще одной мобилизационной идеологии идея политического величия России была вновь предложена народным массам.
Призывающий к вооруженному сопротивлению иноземным захватчикам памфлет «Новая повесть о преславном российском царстве» был написан как патриотическое обращение к народу в ответ на польско-литовскую интервенцию декабря 1610 – февраля 1611 года[228 - Лихачев и др. 2006е.]. Известно, что он распространялся с соответствующей целью накануне Московского восстания в марте 1611 года. В нем повествуется о происходившей в это же время осаде Смоленска. Анонимный автор на протяжении всего текста практически без изменений использует в отношении Московского княжества такие выражения, как «великое государство» и «наше великое Российское царство». Однако самое интересное заключается в авторской контекстуальной интерпретации этого величия, поскольку им уже нельзя наделить отсутствующую фигуру царя. Примечательно, что слово «держава» вообще ни разу не употребляется в этом тексте. Являясь атрибутом, изначально принадлежавшим законному правителю, в его отсутствие оно не имело другого наличествующего субъекта, с которым его можно было бы легко соотнести. Таким образом, политическим акторам начала XVII века необходимо было либо пересмотреть политический статус Московского княжества, либо найти новую оболочку для абсолютного величия, способную в условиях продолжающегося кризиса престолонаследия сохранить особый способ политической идентификации.
В европейской истории кризисы престолонаследия, в том числе у ближайших западных соседей Московского княжества, происходили повсеместно. Одновременно с этим большинство стран Европы пережили крах религиозного универсализма, что, в свою очередь, стало предпосылкой последовавших важных сдвигов в политическом мышлении. Во-первых, как истинное сосредоточие власти стало восприниматься не физическое тело короля, а территория его владений. Во-вторых, ряд политических образований отказался от стремления к признанию себя в качестве (составной части) империи в пользу суверенного государства[229 - Neumann 2008, 16.]. Однако в России, как можно судить по «Новой повести», проблема престолонаследия решалась по-другому. Величие, как его понимал и развивал Иван IV, то есть как качество политического режима, подпитываемого религиозным универсализмом, не перенеслось на образ Московского княжества как сильного и суверенного государства в международной иерархии. Вместо этого величие, которое продолжало интерпретироваться в сугубо религиозных терминах, временно переместилось с фигуры давно отсутствующего законного монарха на фигуру нового государя – патриарха Гермогена, арестованного интервентами в Москве.
В «Новой повести» Гермоген наотрез отказывается сотрудничать с польско-литовскими войсками в вопросе смены веры. В своей непреклонности патриарх изображается как истинный суверен, что отражено в этимологии слова «держава» (от «держать»). Он удерживает страну от распада, как «непоколебимый столп сам мужественно и непреклонно духом своим стоит»; и если бы не этот «государь, все здесь держал, то кто бы другой такой же встал и нашим врагам и губителям мужественно противостоял?!»[230 - Лихачев и др. 2006е, 161.].
Таким образом, благодаря мобилизующей идеологии Смутного времени идея политического величия в Московском княжестве XVII века вместо секуляризации получила новый, еще более религиозный извод. Возможно, так произошло потому, что православная вера была по-прежнему самым распространенным культурным шаблоном и ее идеология удовлетворила запрос. Идеалы смирения и покорности, которые сплелись с русским представлением о должном политическом устройстве, а также приписываемое абсолютное величие сделали данную идеологию популярной. В результате, несмотря на кажущуюся пассивность, она обеспечила масштабную мобилизацию общества.
2.7. Заключение
В этой главе я попытался реконструировать зарождение и первый этап эволюции понятия великой державы. Возникнув в религиозном дискурсе, который во многом определял политическое мышление Киевской Руси и Московского княжества раннего Нового времени, понятие держава обрело относительно самостоятельное существование в XV веке, когда его семантика изменилась: вместо божественной власти, переданной великому князю на земле, оно стало обозначать «политическое образование» или «государство». В XVI веке держава прочно слилась с прилагательным великая, образовав политическое понятие, которое должно было описывать качественное превосходство Русского государства по отношению к соседям. Важно, что особенно ярко это превосходство подчеркивалось перед лицом стратегических вызовов, которые российская правящая элита видела на западных границах. Отвечая на эти вызовы, Иван IV неустанно указывал на качественное превосходство своих владений, называя Московское княжество «великой державой» и приписывая себе наивысшую степень величия. Отчасти это отражало его тогдашние надежды на императорский титул и подчеркивало тот факт, что государство, которым он управлял, оставалось единственным оплотом православного христианства.
Однако Грозный не создавал свою риторику из ничего. В своей аргументации он опирался на уже имеющиеся дискурсивные ресурсы. Величие Российской державы, которое царь и его современники пытались дискурсивно утвердить и пропагандировать, во многом формировалось под влиянием религиозного дискурса. В литературных источниках и дипломатической переписке того времени ярлыки великая держава или великое царство, используемые в отношении Российского государства, должны были подчеркнуть, что власть отечественных правителей продолжает интерпретироваться как богоустановленная, безусловная и безраздельная – в отличие от некоторых европейских монархов, которые в глазах русской правящей элиты величие утратили, пусть и сохранив власть. Я называю такое эссенциалистское понимание политического величия (как качества внутриполитического режима, неподконтрольного международному признанию и оценке) абсолютным, то есть провозглашенным как нечто существующее независимо от восприятия или проверки любого рода. Вероятно, абсолютное величие было продуктом религиозного универсализма, который определял российскую, а также европейскую политику до того, как основы континентального политического порядка пошатнулись в эпоху ранней модерности. Восстановление и усиление эссенциалистского мышления помогло Ивану IV справиться со стратегическими вызовами. Но, что важно, с тех пор как первая русская политическая идеология – культ Бориса и Глеба – была использована, чтобы обеспечить социальную сплоченность во время политического кризиса, похожие идеологии, в основе которых лежало абсолютное величие Русской земли и любопытная смесь превосходства и покорности, использовались и в другие сложные периоды российской политической истории, включая Смутное время и период зависимости от Монгольской империи/Золотой Орды.
Что касается лингвистических моментов, то я полагаю, что, как только великая держава превратилась в составное существительное, его части поделили между собой его семантическое содержание. Слово держава сохранило имманентное и перформативное измерение политической власти, связанное с безраздельным правлением. В буквальном смысле это слово может означать «держать воедино», а сама политическая единица, по отношению к которой оно употреблялось, и была тем, что правитель должен был удерживать от распада (в Смутное время эта важная функция была временно передана патриарху Гермогену). С другой стороны, характеристика великая, описывающая политическое владение под контролем великого князя или царя, указывала на то, что в русском языке обозначалось однокоренным словом величество, – то есть сам факт наделения властью, а не ее отправление, царственность, но не правление. Иными словами, политическое величие России в основном заключалось в ее величестве, которое трактовалось в абсолютных терминах как некая трансцендентная истина, не требующая (и не выдерживающая) никакой проверки или объективного подтверждения.
Глава 3
Театральное величие: от величества к возвеличиванию
Есть ли истинно или ни, что натуральные историки повествуют, будто от блистания молниина маргариты зачинаются, а се известно нам, что вся сия державы Российской прибыли и корысти, аки дражайшыя царскаго венца маргариты, от молний и громов, на поле Полтавском бывших, зачаты и рождены суть.
Феофан Прокопович. Слово похвальное о баталии Полтавской (1717)
Возведи убо окрест очи твои, богоспасаемая Державо Российская, и виждь в воинстве твоем неизреченную метаморфозис, но сию не фабулярную, но истинную.
Гавриил Бужинский. Sermo panegyricus in diem natalem serenissimi ac potentissimi Petri Magni (1723)
В предыдущей главе я показал, что в источниках раннего Нового времени и предшествующих ему периодах имеющее религиозные истоки понятие держава
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71227675) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
1
Woollacott M. To the Finland Bus Station // Guardian. 22 March 1997. P. 9.
2
McFaul M. // Twitter. 15 December 2021.
3
Стоит сразу отметить, что по нормам современного русского языка «великая держава» является плеоназмом, то есть один элемент этого словосочетания (существительное «держава») уже выражает приписанную ему характеристику (прилагательное «великая»). «Держава» обозначает не просто страну или государство, а именно «независимое государство, способное оказывать влияние на международные дела» (Ушаков 2014, 113).
4
Путин 2004а; Сурков 2006; Медведев 2009; Медведев 2010; Путин 2013а.
5
Бордачев 2022; Сушенцов 2022.
6
Дынкин и др. 2015, 122.
7
Mearsheimer 2001; Levy, Thompson 2005; Walt 2011; Parent, Rosato 2015.
8
Bull 2002; Buzan 2004; Cui, Buzan 2016.
9
Например: Hopf 2002.
10
Например, см.: Сурков 2006; Леонтьев цит. по: Morozov 2008, 162; Михалков, 2017; Shevtsova 2003, 175.
11
Bella 2022.
12
Лавров цит. по: Trenin 2017.
13
Здесь я использую понятие «традиционная легитимность» в веберианском смысле, то есть это тип политической легитимации, которая апеллирует к традиционному порядку вещей (Weber 2008, 157). Обычно такой тип легитимации существует в монархиях и других патримониальных режимах старого типа. Хотя современная Россия не является монархией, авторитет, на который часто ссылаются ее политики, говоря о статусе великой державы, – это авторитет «вечного вчера»: Россия всегда была великой державой, поэтому она остается таковой сегодня и будет оставаться в будущем.
14
Путин 2004б, 2013б, 2017а.
15
Woollacott 1997, 9.
16
Ibid.
17
Например: Neef, 2017; Oskanian, 2014; Curtis, 2017.
18
Эта метафора, которой Уинстон Черчилль впервые описал Советский Союз в 1939 году, пережила и Черчилля, и Советский Союз. Из недавних примеров ее использования по отношению к России можно назвать Zarakol (2010) и Tassinari (2005).
19
Вместе с Данном и Нойманом (Dunn, Neumann, 2016, 2) я определяю дискурсы как «системы производства смыслов, которые, пусть и временно, фиксируют значение и позволяют нам осмыслять мир и действовать в нем».
20
И языки, и культуры при сопоставлении и переводе всегда асимметричны. Некоторые культурные феномены либо не имеют прямых эквивалентов в других культурах, либо могут быть развиты в разной степени. То же самое касается понятий и их семантического багажа (Tymoczko 2014, 211).
21
В этой книге я использую слово «Россия» как в общепринятом значении (для обозначения Российской Федерации, возникшей в 1991 году), так и иногда анахронично (для обозначения предшествующих ей форм политического устройства, таких как Киевская Русь, Московское княжество и Русское царство, Российская империя и Советский Союз). При этом я делаю это, во-первых, из удобства, а во-вторых – чтобы подчеркнуть некоторую степень культурной преемственности. В то же время я ни в коем случае не ставлю знака равенства между этими отличными друг от друга политическими единицами и не пытаюсь оправдать притязания современной России на достижения и территории ее политических предшественников.
22
Я благодарю Эйнара Вигена за его замечания об эмическом и этическом измерениях этого исследования.
23
Koselleck 2004, 75–92; Фуко 1996; Garland 2014.
24
Lieven 2022.
25
Hopf 2002.
26
Thorun 2009, 39.
27
Schivelbusch 2003, 10. Автор не рассматривает Россию, но его выводы могут быть экстраполированы и на нее.
28
Zarakol 2010.
29
Kundnani 2011.
30
Yasutomo 1990.
31
Zarakol 2010, 33.
32
Эткинд 2013.
33
Там же, 9.
34
По мнению Эткинда (2016), этот процесс продолжается до сих пор.
35
Morozov 2015.
36
Kharkhordin 1999, 2001, 2005.
37
Samokhvalov 2017, 12.
38
Cherniavsky 1961.
39
Ibid., 33.
40
Ibid., 34.
41
Cherniavsky 1961, 27.
42
Концепция «международного общества» была разработана в рамках английской школы международных отношений. Согласно ей, государства способны создавать международные институты и следовать международным нормам, руководствуясь своими или общими целями и интересами. – Прим. пер.
43
Adelman 2016. Более поздние оценки см. в статье Rogan 2021.
44
Fortescue 2017.
45
ООН 1980, 9.
46
Ibid.
47
Обама цит. по: Borger 2014.
48
Bull 2002, 222.
49
Ramani 2017.
50
Рив цит. по: Rahman-Jones 2017.
51
Ibid.
52
По словам Джека Леви (Levy 2004, 38), «хотя теоретики баланса сил очень вольно говорят о балансировании „государств“, почти все они подразумевают, что большую часть балансирования производят великие державы».
53
Waltz 2010. Соответствующие аргументы см.: Huth, Bennett, Gelpi 1992; Mearsheimer 2001; Mearsheimer 2013; Braumoeller 2013.
54
Bull 2002, 196.
55
Ibid.
56
Термин, предложенный Хедли Буллом для обозначения одного из институтов мирового порядка, наряду с балансом сил, международным правом, дипломатией и войной.
57
Cui, Buzan 2016; Little 2006. Критическое применение концепций английской школы к современной России см. у Astrov 2013.
58
Rozman 1999; Demirtas-Bagdonas 2014; Foot 2017; Boon 2018.
59
Hopf 2002, 2013; Нойманн 2008.
60
Например: Взгляд 2016.
61
Например: Березин 2008.
62
Например: Гордон 2016 (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов).
63
Тексты, которые я рассматриваю, включают в себя речи, стенограммы публичных мероприятий и встреч с иностранными лидерами, интервью национальным и международным СМИ и т. д.
64
Путин 2000а, выделение добавлено.
65
Путин 2004б. В оригинальной стенограмме этой речи между словами «огромная» и «великая» стоит запятая. Такая пунктуация предполагает, что эти два прилагательных эквивалентны по своей функции, что должно указывать на то, что второе прилагательное (великая) должно быть семантически отделено от словосочетания «великая держава» и интерпретировано как отдельная характеристика, означающая общее величие, а не специфическое величие, приписываемое великим державам. Предположительно, эта запятая как-то связана с тем, что Путин сделал хорошо слышимую паузу между словами «великая» и «держава» – либо запятая стала причиной паузы, либо пауза стала причиной запятой. Однако, несмотря на паузу, просодическая (то есть интонационная) структура фразы говорит о другом. Повышение тона на «великая» и понижение на «держава» однозначно говорит о том, что эти два слова следует рассматривать как неотъемлемые части одного семантического целого. Намеренно или нет, но интонация Путина убеждает аудиторию в том, что «великая держава» в данном случае является целостной конструкцией и запятая здесь лишняя.
66
Путин 2003a.
67
Там же.
68
Лавров 2016a.
69
Лавров 2016б.
70
Путин 2003б, 2007a, 2014a, 2016б, 2017в; Медведев 2008б.
71
Morozov 2015, 119–128; Neumann 2016, 1383.
72
Караганов и др. 2016, 16.
73
Путин 2000б, 2007a.
74
Путин 2014a.
75
Путин 2004в, 2004г, 2005a, 2007б, 2007в, 2013в; Медведев 2008a.
76
Путин 2006, 2007г.
77
Путин 2002a, 2002б, 2014б, 2015a, 2016в, 2016г, 2016д, 2017б, 2017г.
78
Путин 2017д, 2017е.
79
Путин 2016г, 2016е.
80
Путин 2000в, 2000г, 2015б, 2016г.
81
Путин 2014в, 2017ж.
82
Путин 2003в, 2013б, 2017a.
83
Путин 2005б, 2005в, 2007e, 2014г, 2015в.
84
Путин 2000д, 2012a.
85
Путин 2004б.
86
Путин 2000е.
87
Там же.
88
Путин 2000б.
89
Путин 2007е.
90
Путин 2014a, 2015г; см. также: Путин 2003г.
91
Под «семантическим полем» я понимаю тесно связанную группу слов и их коннотаций, объединенных общим понятием, которое (1) определяет границы группы и (2) формирует контекстуальное значение входящих в нее лексем. Более подробное обсуждение семантических полей см., например: Andersen 1997, 350–370.
92
Учитывая, что институт великодержавного управления уходит корнями в европейский политический дискурс XVIII века (Scott 2001) и был формализован (а затем и легализован [Koskenniemi 2004]) в XIX веке, когда основным языком дипломатии был французский, первоначальным аналогом великой державы было французское понятие une grande puissance, а не английское great power. Тем не менее, поскольку в данной главе я в основном обращаюсь к современному употреблению, русско-английская оппозиция представляется более уместной.
93
Wigen 2018, 42.
94
Ср. прим. 1 на с. 13.
95
Wigen 2018, 36.
96
Как говорил Людвиг Витгенштейн: «Границы моего языка суть границы моего мира» и «Мы не можем мыслить то, что не мыслится, а то, что не можем мыслить, не можем и сказать» (Витгенштейн 2018, 101).
97
Нойманн 2008; Neumann 2008, 2016; Morozov 2015.
98
Scott 2001.
99
Neumann, Wigen 2018; Ивахненко 1999; Живов, Успенский 1987; Shlapentokh 2013.
100
Я понимаю под «модусом» примерно то же, что Данн и Нойманн понимают под «позицей» («position»), то есть совокупность схожих и связанных дискурсивных репрезентаций, образующих различимое целое (Dunn, Neumann 2016, 5). Однако я предпочитаю термин «модус», поскольку он семантически более оторван от конкретных и организованных групп акторов и обращает внимание на способ рассуждения, то есть привычку или выбор связывать отдельные репрезентации определенным образом, а не на семантическое содержание отдельных репрезентаций.
101
В этом контексте разница между спящим и маргинальным модусами и схожа с классическим марксистским различием между классом «в себе», то есть равными экономическими субъектами, разделяющими одни и те же поводы для недовольства, и классом «для себя», то есть равными экономическими субъектами, осознающими свое единство и общие интересы (Munro 2013). Иными словами, спящий модус предполагает существование разобщенных или политически неактивных репрезентаций, которые могут срезонировать и образовать различимое целое, в то время как маргинальность предполагает существование организованной и саморефлексивной позиции, которая подавляется представителями дискурсивной гегемонии.
102
Здесь я использую понятие ауры Вальтера Беньямина, которое включает в себя «уникальное проявление дистанции», или явно церемониальный характер явления или события (Benjamin 2019, 141). Хотя все модернистские и домодернистские режимы власти зависят от церемониалов, порождающих согласие и/или веру (Агамбен 2019), я полагаю, что абсолютный и театральный типы политического величия особенно зависят от церемоний, а также от дистанции, «какой бы близкой она ни была» (Benjamin 2019, 173). Два других типа я называю материалистическими, поскольку они явно опираются либо на относительную оценку и сравнение, либо на диалектическую материалистическую онтологию.
103
Здесь и далее при первом упоминании монархов и государственных лидеров я указываю в скобках период их правления.
104
Ringmar 2007.
105
Scott 2001, 8.
106
Koskenniemi 2004.
107
Neumann, Wigen 2018.
108
Эткинд 2013, 8–9.
109
Трощинский 1868.
110
Например: Chappe d’Auteroche 1768; Кюстин 2007, etc. Обзор западноевропейских представлений о Восточной Европе см.: Wolff 1994.
111
Это не значит, что государственные бюрократии были совершенно неактуальны для марксистского анализа. Например, в книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852) Маркс показывает, как государственная бюрократия обретает свою автономию и для защиты собственных интересов балансирует между интересами различных классов. Бурный рост бюрократических аппаратов и возникшая в результате его автономия, а затем и меркантильность государственной бюрократии стали главными обвинениями, которые Лев Троцкий выдвинул против Сталина в своих поздних размышлениях о траектории развития СССР (2023 [1936]).
112
Лев Троцкий, один из вдохновителей русской революции, наиболее точно передал это стремление к иному типу величия. Во второй части книги «Литература и революция» он поведал, как однажды германский император назвал социал-демократов vaterlandslose Gesellen (то есть «субъектами без отечества»), обвинив их в невосприимчивости к национальному величию. «Пусть так, – отвечал Троцкий. – Пусть они лишены того официального отечества, которое представлено канцлером, тюремщиком и пастором. Но поистине блаженны сии лишенные отечества: ибо унаследуют мир!» (1991, 198). Трудно не заметить здесь аллюзию Троцкого на религиозную риторику. Несмотря на материалистическое содержание своей идеологии, русские марксисты часто прибегали к фигурам речи, навеянным религиозной риторикой (Эткинд 2013, 321), то есть весьма умело использовали риторические тропы, характерные для абсолютной модели величия. Тем самым они повышали резонанс своих сочинений и речей в массах.
113
Duncan 2002, 49–54.
114
Zubok 2008, 435.
115
Ельцин 1992а.
116
Ельцин также подчеркнул это в первом предложении своей речи, представив себя первым всенародно избранным российским лидером за последнюю тысячу лет.
117
Kryshtanovskaya, White 2011.
118
Левада-Центр (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов), 2021. По состоянию на август 2021 года доля людей, предпочитающих видеть свою страну великой державой, достигла исторического минимума в 32%.
119
Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.
120
Koselleck 2004, 84.
121
Ibid., 84–85.
122
Ibid., 85.
123
Wigen 2015, 427.
124
Если буквальное значение слова «памятник» не очевидно из контекста, далее под ним я чаще всего имею в виду дискурсивные памятники, то есть значимые тексты.
125
Koselleck 2004.
126
Skinner 1969; Palonen 2003.
127
Фуко 1996; Garland 2014.
128
Квинтэссенцией того, как этот новояз проникал в молодое советское общество, является повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1925), в которой воссоздана лингвостилистическая триада: русский аристократический, русский простонародный и русский большевистский, что стало серьезной проблемой для переводчиков этого романа на другие языки, где революционного новояза не существовало как стиля.
129
Например, если английское слово «king» этимологически связано со словом «kinship» (родство) или с «noble birth» (благородное происхождение) (Partridge 2002, 329), то его русский прямой эквивалент – «король» – предположительно является адаптацией имени Карл, которое носил Карл Великий (Черных 1999, 431). Первое слово связывает это понятие с уважаемым статусом в местном политическом сообществе, а второе подчеркивает его иностранное (а конкретно европейское) происхождение.
130
Аузан 2015.
131
Институт русской литературы 2006.
132
Церковнославянский язык был главным литературным языком в Киевской Руси и Московии раннего Нового времени до XVIII века, когда он был вытеснен русским языком в светской литературе и остался в употреблении только в церковных кругах. На нем почти никогда не говорили вне церковных служб. В повседневном общении в период с X по XV век предпочтение отдавалось древнерусскому языку или одному из его диалектов.
133
Высший титул в русской политической иерархии до коронации Ивана IV на царство в 1547 году.
134
Лихачев и др. 1999е.
135
Лихачев и др. 1999и, 225, выделение добавлено.
136
Несомненно, величие (к которому я еще вернусь в этой и следующей главах) уже тогда могло иметь вполне конкретное и самостоятельное значение, сопоставимое с величеством; то есть великий князь Дмитрий действительно был велик в своем величии или исполнял свои княжеские обязанности похвальным образом.
137
Лихачев и др. 1997в, 347.
138
Лихачев и др. 1999к, 427.
139
Лихачев и др. 1999и, 221, выделение добавлено.
140
В изданиях Лихачев и др. 1997д, 2003a можно также найти выражение великая власть.
141
В разных вариантах церковнославянской орфографии это слово могли писать как держава, дьрьжава, дерьжава, дьржава, дръжава или дрьжава.
142
Лихачев и др. 1997б, 162–163.
143
Лихачев и др. 1999д, 404–405.
144
Лихачев и др. 1997д, 482–483.
145
Например: Лихачев и др. 1997ж, 191; 1997з, 291; 1997л, 65.
146
Здесь и далее в этом подразделе переводы даны на современный русский язык в том виде, в каком они представлены в Библиотеке.
147
Лихачев и др. 1999б, 34–35.
148
Лихачев и др. 2004, 144–145.
149
Лихачев и др. 2006г, 472–473; 2006и, 120–121.
150
Лихачев и др. 1999a, 484–485.
151
Лихачев и др. 1997ж, 172–173; 1999в, 218–219.
152
Лихачев и др. 1997г, 50–51; 2001г.
153
Cherniavsky 1961, 12.
154
Лихачев и др. 1997е, 216.
155
Лихачев и др. 1999л, 91.
156
Лихачев и др. 2006a, 91.
157
Cherniavsky 1961, 27.
158
Лихачев и др. 2006д, 543.
159
Там же.
160
Лихачев и др. 2005, 702–703.
161
Лихачев и др. 1999ж, 375, 379.
162
Лихачев и др. 1999м, 403.
163
Лихачев и др. 2006в, 315.
164
Соловьев 1947; Поспелов 2001.
165
Лихачев и др. 2006б.
166
Там же, 535.
167
До 1547 года, когда Иван короновался на царство, фактическое управление страной находилось в руках его регентов.
168
Например: Лихачев и др. 2001б, 2006б.
169
Лихачев и др. 2006б, 285, выделение добавлено. Кир (от др.-греч. ??????, «господин») – титул, использовавшийся в Древней Руси в значении «господин». Сейчас используется при обращении к архиереям и патриархам православных церквей. – Прим. авт.
170
Акунин 2014. Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.
171
Лихачев и др. 2000б.
172
Там же, 307.
173
Там же, 309, выделение добавлено.
174
Там же, 505, выделение добавлено.
175
Там же, 507, выделение добавлено.
176
Там же, 263, выделение добавлено.
177
Там же, 309. На самом деле ни Иван III (дед Ивана IV), ни Василий III (отец Ивана IV) не проходили через ритуал коронации, хотя обоих периодически называли царями. Впервые ритуал был проведен в 1498 году, когда Иван III провозгласил своего внука Дмитрия наследником престола. Однако он так и не унаследовал трон. Таким образом, Иван IV стал первым главой государства, официально прошедшим через ритуал коронации.
178
Лихачев и др. 2000б, 311, выделение добавлено.
179
Там же.
180
Cherniavsky 1961, 51.
181
Duncan 2002.
182
Например: Bogatyrev 2020.
183
Там же, 11.
184
Лихачев и др. 2001в. Иван IV использовал царственное множественное число во всей своей переписке.
185
Там же.
186
Там же.
187
Там же.
188
Целование креста было распространенной практикой, обозначавшей заключение мира в средневековой Европе. Она также широко использовалась в России для подтверждения договоров и союзов.
189
Лихачев и др. 2001г, выделение добавлено.
190
Там же, выделение добавлено.
191
Для обозначения других правителей, а также применительно к себе Иван использует понятие государь, семантически связанное с «главой семьи, владельцем имущества, супругом-мужчиной», а царство государя называется государство. Однако изначально это понятие было семантически связано с латинским словом dominus, которое контекстуально можно перевести как «владение». Таким образом, в XVI веке понятие государство действительно подразумевало, что подданные и их имущество находятся в личной собственности правителя (Kharkhordin 2001, 213–216; Pipes 1974, 78). Однако Иван именует так и другие государства с другими политическими режимами и подчеркивает их отличие, ставя их ниже в иерархии политического величия.
192
Лихачев и др. 2001б, выделение добавлено.
193
Bodin 1992.
194
Несдержанное письмо к Елизавете I по случаю провала русско-английского союза – еще один известный памятник эпистолярного творчества Ивана. См.: Лихачев и др. 2001д.
195
Гирц 2004, 247.
196
Там же.
197
Фромм 2022.
198
Skocpol 1979.
199
Sewell 1994.
200
Акунин 2014. Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.
201
Kollmann 1990.
202
Martin 2006.
203
Лихачев и др. 1997a.
204
Лихачев 1997.
205
Лихачев и др. 1997б, 173–177.
206
Историки также утверждают, что популярность Бориса и Глеба как страстотерпцев и «царей-священников» объясняется тем, что они хорошо вписывались в двухконфессиональную атмосферу ранней Киевской Руси и перекликались со славянским и особенно скандинавским язычеством, возникшим как пережиток культа Одина (Reisman 1978).
207
Лихачев и др. 1999г, 437.
208
То есть недавно обращенных в христианство.
209
Лихачев и др. 1999г, 549–550.
210
Борис и Глеб оказали долгосрочное влияние на русскую политическую культуру и стали образцовыми святыми князьями (Лихачев и др. 1997к; 2003б, 19; Соловьев 1896, 507).
211
Cherniavsky 1961, 33.
212
Ibid., 34.
213
Ibid.
214
Путин 2018.
215
Илларион утверждает, что «и истина наполнила всю землю, и вера распространилась во всех народах вплоть до нашего народа русского» и «Все народы помиловал преблагой Бог наш, и нас не презрел он: восхотел – и спас нас и привел в познание истины!» (Лихачев и др. 1997г, 27, 41).
216
Лихачев 1987, 31.
217
Вот один особенно показательный отрывок из «Слова»: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов… и за Дышащее море… – то все с помощью Божьею покорено было христианскому народу, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду [и] деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей в колыбели пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а угры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил… А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к [Владимиру], чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял. И в те дни… обрушилась беда на христиан…» (Лихачев и др. 1997и, 91).
218
Например, автор пишет, что «жены моавитские начали стращать детей своих, говоря: „Александр едет!“» (Лихачев и др. 1997к, 367).
219
Пропп 1999.
220
По крайней мере, именно так ситуация представлялась в политическом дискурсе того времени. Как это часто бывает, реальность оказалась сложнее. Мало того что Ливонский орден нападал с запада на Новгород – тогдашнее великое княжество Александра, – вероятно, по указаниям Ярослава Владимировича, другого русского князя, который положил глаз на соседний Псков (Назарова 1999), но и сам Александр в итоге присягнул на верность Золотой Орде на востоке и впоследствии служил их доверенным представителем на местах, а иногда и сборщиком дани (Martin 2007, 164–174).
221
Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов.
222
Левада-Центр (внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов) 2021, выделение добавлено.
223
Лихачев и др. 2006ж.
224
Лихачев и др. 2000a, 557.
225
Лихачев и др. 2000a, 559.
226
Там же.
227
Там же.
228
Лихачев и др. 2006е.
229
Neumann 2008, 16.
230
Лихачев и др. 2006е, 161.