Пролегомены к будущей ядерной войне. Повесть
Пётр Григорьев
В маленьком европейском городке XVIII века начинается самая странная шахматная партия в истории человечества.
В XXI веке жители России, кажется, научились выживать в мире, разрушенном ядерной войной, но все чаще они подвергаются атакам немыслимых аномальных существ, а новая катастрофа планетарного масштаба уже совсем близко.
Исторические эпохи и судьбы переплетаются, миры сталкиваются, Вселенная изменится навсегда.
Пётр Григорьев
Пролегомены к будущей ядерной войне. Повесть
Повесть
I
Пруссия. Конец XVIII века. Кёнигсберг.
Солнечный свет заливал город. Он был настолько ярким, что булыжники, которыми были вымощены улицы, казалось, сверкали как драгоценные камни, а белизна стен каменных домов стала почти нестерпимой для глаз. Все тени, даже те, что отбрасывали наличники на окнах, стали ярко черными и обрели предельную ясность и строгость контуров. Летнее небо, нависшее над городом, имело темно-синий оттенок.
Философ наслаждался этим видом из окна своего кабинета и пил чай из своей любимой чашки из мейсенского фарфора. В Университете сегодня не было лекций, а, значит, до ежедневной прогулки он мог спокойно поработать над своим новым трактатом, а сейчас позволил себе несколько мгновений отдыха. Рядом с окном находился огромный резной шкаф со стеклянными дверцами. Там были аккуратно, с четким соблюдением симметрии, выставлены многочисленные благодарственные и поздравительные письма и специальный рескрипт от Короля Фридриха. Там же лежал инкрустированный драгоценными камнями бильярдный кий, подаренный ему самим бургомистром. Он медленно пил чай, любовался красотой мира за окном, время от времени, на всякий случай, касаясь шейного платка, проверяя, не покосился ли бант.
Краски стали меркнуть очень быстро. Вначале, ему показалось, что стены близлежащих домой и мостовая как будто чуть-чуть поблекли, но затем наползающая серость стала очевидной.
– Солнце зашло за облако, – только успел подумать он.
Но уже через несколько мгновений на улице стало стремительно темнеть – похоже солнце закрывало не облако, а огромная грозовая туча. Но на небе по-прежнему не было ничего, хотя оно продолжало стремительно превращаться из темно-синего иссиня-черное. И вот уже контуры домов и деревьев стало уже трудно различать, а затем (Философ даже не успел подойти к окну еще ближе, чтобы лучше рассмотреть, что происходит) мир за окном и кабинет погрузились в абсолютную тьму и абсолютную тишину. Несколько мгновений Философ стоял в оцепенении, не слыша даже собственного дыхания.
Небо разорвала ослепительная молния, а следом за ней мир содрогнулся от оглушительного удара. Мгновенно солнечный свет вернулся, залив и город, и кабинет. Пространство за окном вновь наполнилось обычными звуками лета.
– Какая странная гроза, – подумал ошеломленный Философ, – или же это мой разум, наконец, попросил отставки?
Но увидев, как из соседних домов выбегают испуганные люди и начинают вглядываться в небо, он понял, что произошедшее явно не было грёзой.
В дверь постучали три раза, очень громко и как-то неумолимо. Медленно, нехотя Философ повернул голову в сторону лестницы, ведущей из комнаты вниз. Ничьих визитов сегодня он не ожидал. Внизу послышались шаги – слуга Мартин шел узнавать, кто пришел. Скрип открываемой двери, звуки голосов и шорох торопливых движений – Мартин почему-то суетился. Но вместо слуги, спешащего доложить своему господину о госте, наверх поднялся сам Гость. Слуга, показавшись на мгновение снизу, испуганно поглядел в спину поднимавшемуся и тут же скрылся на первом этаже.
Философ застыл на месте, смотря на Гостя. Этикет, который он так ценил, требовал велеречивых взаимных приветствий, уместных при знакомстве, но в данном конкретном случае в них не было никакого смысла.
Он прекрасно понял, кто пришел к нему.
Заполнивший дом запах серы и хромота Гостя были лучшими визитными карточками.
Да и на само приветствие у него не было никаких сил. Философ буквально остолбенел, чувствуя как внутри него все оборвалось. Страх, конечно, прогуливался где-то на задворках его сознания, но не он был главной причиной его состояния. Глубочайшие разочарование и расстройство накрывали его все более мощными волнами.
– Трансцендентная сущность, которая-то и теоретически весьма вряд ли могла существовать, и которую рассудок просто не в состоянии воспринимать, пришла ко мне так… так… по-простецки, со всеми атрибутами, которые ей напридумывали варвары, – с горечью подумал он.
Гость тем временем снял свою черную треуголку и черный плащ, галантно поклонился и с улыбкой сказал:
– Прошу меня простить за театральные эффекты, которыми я возвестил Вас о своем прибытии, но они – моя слабость. Без них иногда так скучно.
Философ еле-еле смог заставить себя поклониться в ответ. Ему пришла в голову, казалось, абсолютно неуместная мысль: «Как? Какими словами потом рассказывать своим друзьям, коллегам, в особенности докучливым профессорам-теологам о том, кто ко мне приходил?».
Растерянность и жгучий стыд наполняли его.
– О, не извольте беспокоиться, – как будто прочтя его мысли, произнес Гость, – Вам все равно никто не поверит. Да и как в такое поверить? Как такое вообще представить можно? Разве что, какому-нибудь писателю подобная фантазия в голову придет.
– Ну и где же моя желчность и мой сарказм, коими я так известен среди коллег и студентов? – грустно подумал Философ, – Моя голова как пересохший колодец – на дне не осталось ни одной мысли, не то, что слова. Но ведь нельзя же просто стоять перед ним столбом с учеными степенями и беспомощно слушать его.
– Зачем Вы пришли? – шепотом, едва шевеля губами, спросил он.
– Ваш трактат получает все большую известность, – с усмешкой начал Гость. – Эти дворецкие, возомнившие себя настоящими хозяевами душ, то есть Ваши друзья и недруги-философы не только в Пруссии, но уже и за ее пределами, восхищаются Вашим трудом так, как не восхищались трудами никого из своих предшественников и современников. Они говорят, что в нем изложено первое в истории неопровержимое доказательство существования Бога! Я тоже прочел его и тоже не удержался от искреннего восхищения. И потому лично решил прийти и засвидетельствовать свои восторги перед Вами, а также преподнести небольшой подарок.
Философ чуть откашлялся, стремясь пробудить голос, и пытаясь изобразить улыбку произнес:
– Возможно, мне следует предложить Вам воды, ведь там, откуда Вы прибыли, как говорят, весьма жарко.
На более тонкий сарказм он сейчас определенно способен не был.
Лицо гостя выразило разочарование, кольнувшее Философа в самое сердце, а затем его тронула снисходительная улыбка:
– Ну что Вы! Не утруждайте ни Мартина, ни, тем более, себя этим. Я совершенно не измучен жаждой, но кое о чем я Вас действительно намерен попросить. Не окажете ли Вы мне честь и не сыграете ли со мной в шахматы? Всего одну партию.
– Ну почему не бильярд? – тоскливо подумал Философ.
II
Россия. XXI век. Будущее. Где-то в Подмосковье
– Я сколько раз тебе должен повторять: играть отрезанной головой в футбол нельзя!!! Это паскудство, так уроды только делают! – кричал на свою десятилетнюю дочь Аньку Матвей, за ухо таща ее домой. Остальные ребятишки разбежались по кустам – старосту общины в Саблино побаивались все.
Анька плакала, пыталась вывернуться и повторяла: «Папа, папа, ну мы только чуть-чуть совсем поиграли. Это Витька предложил…».
Матвей был встревожен и раздражен. Встревожен он был найденными останками Егорки, чьей головой решили поиграть дети, в редкие часы отдыха решившие выйти за периметр общины. Сейчас безопасно – рядом со входом находился вооруженный патруль, который и обнаружил расчлененное тело.
Праведники, конечно, – подумал Матвей, – их рук дело. Сектанты чертовы! Хотя Егорка сам виноват. Не надо было из общины выходить! Душно, ему, видите ли, в коллективе стало! В результате, и себя погубил, и семью свою. Звереют, однако, уроды! Третье за месяц нападение.
Штурмовать саму общину праведники, конечно бы не решились. Охрану Матвей с товарищами организовали-то как следует. А вот ближайшие окрестности становились в последнее время все более опасными. Фанатики раз за разом атаковали группы охотников, выходившие в рейд раз в несколько дней. Раньше им почти всегда удавалось отбиться, но нападения становились все ожесточеннее и организованнее, и за последние месяцы община потеряла четверых мужиков. А теперь вот Егорка.
Его тихо, не дав издать даже крика, убили почти у самого входа на территорию общины, предварительно ограбив, и разрезали на части. Праведники в этом деле были мастера. Правда, в этот раз, останки не были выложены в аккуратный круг, как того требовал их культ, а просто брошены в кучу прямо на месте казни. Видимо, торопились – боялись, что чем-то выдадут себя и по ним откроют огонь местные. Матвей, по правде, думал, что дело было так: праведники (возможно, сразу несколько групп), решились атаковать егоркины землянки. Пока грабили и убивали его семью, тот успел сбежать и ринулся в общину за подмогой. Те пустились вдогонку и достали его у самого периметра. А просто в живых его оставить после ограбления – это для них совсем не вариант. Без расчленения не будет очищения души перед встречей с Всевышним – так считали праведники. Мужики по приказу Матвея уже снарядили группу проверить землянки Егорки, где он жил со своей семьей. Благо, идти было недалеко. Егорка с семьей поселился рядом с головачом, который возвышался над лесом буквально в километре от общины. Проверить было необходимо, но Матвей не сомневался – ничего они там не обнаружат, кроме выложенных в семь аккуратных кругов части тел его родителей, жены, двух детей и двух братьев.
Но казнь Егорки не была главной причиной тревоги Матвея. У него на сердце и так последние недели лежала черная глыба.
Община была обречена на физическую погибель.
И озверение праведников не сильно меняло состояние дел. Еще год назад казалось, что жизнь стала постепенно налаживаться – община легко справлялась с атаками праведников, а старики (самая главная и страшная опасность) и так уже очень давно не приближались к ней ближе, чем на пару километров.
Но случилась беда – еще в начале лета полностью пропала связь с общинами из Пушкарево, чудом уцелевшего после первых ударов и последовавших за ними атак стариков, города-спутника Москвы. Уцелел, конечно, не весь город, а пара кварталов и несколько прилегающих поселков, но общины, сформированные там, играли ключевую роль в обеспечении пищей и нелегальным оружием юго-западных районов Подмосковья. Саблинская община, в числе прочих, в обмен на еду и оружие поставляла в Пушкарево магнолии – главную защиту от стариков для небольших населенных пунктов. Но уже почти пять месяцев оттуда не было никаких вестей. Ни обозов, ни отдельных гонцов. Снаряжать экспедицию, чтобы выяснить, что случилось, не стали – слишком опасно. Оставалось только ждать. Да, видать, уже не дождутся. Никогда таких перерывов не было. Неужели старики их все-таки одолели?
На гогумы (так в общине называли государственную гуманитарную помощь) надежды тоже не было. В последних ящиках, сбрасываемых с пролетавшего раз в две недели над землянками вертолета, еды было ничтожно мало. В последнем, сброшенном в мае, ее не было вовсе. В ящике была только стандартная, как ее здесь называли, информиловка – листки с краткой характеристикой текущей международной обстановки, новостями с фронтов, а также список ближайших в данном регионе. Это был последний ящик. Ни гогумов с тех пор, ни даже вертолетов, община более не видела.
У них были свои хилые огороды. Но, как назло, именно сейчас случился неурожай. И даже этот скудный источник пропитания иссякал.
Собственно, голод уже начинался – вся община недоедала последние три недели. Запасов, при очень сильной экономии, могло хватить еще на месяц. Кто-то все еще надеялся, что вот-вот придет обоз из Пушкарево с мясом, хлебом и другими продуктами, но большинство уже смирилось с простой мыслью – как и в начале Войны, они все на краю практически неизбежной гибели от голода.
Раздражен же Матвей был на Аньку, которой, как впрочем, и старшей своей дочери, он старался прививать какую-никакую, но культуру. Да, время сейчас не нежное! Да они на краю гибели! Но разве это причина становиться животным? Какие-то принципы человеческие должны же соблюдаться! Пусть убили и разрезали нехорошего человека. Егорка, конечно же, гниловатым был. Не был бы таким – из общины бы не ушел. Но его головой в футбол играть – это уж слишком! Матвей относился к отцовству серьезно.
Они прошли сквозь длинный ряд цветущих магнолий – периметр общины. Все цветы были в горшках. Практически все население, включая даже самых маленьких детей и почти немощных стариков, посменно трудилось над тем, чтобы выращивать магнолии. Чтобы круглый год, в каждое время суток, по периметру в несколько километров всегда находились горшки с цветущими растениями. Это был поистине адский труд. Ведь цветы должны были стоять даже зимой, даже в самый лютый мороз. А, значит, в теплицах постоянно должны были выращиваться новые цветы. Зимой иногда периметр приходилось обновлять каждые сутки. И все вручную. Агрономов среди них не было. Соответствующего оборудования тоже. И как назло, это был самый капризный для здешнего климата цветок. Его место на юге, а не в Подмосковье. Попробуй вырасти!
А ведь нужно было растить цветы и для Пушкарево для того, чтобы обменять на еду. Но выбора не было. Хочешь жить? Выращивай магнолии. Хочешь есть – выращивай магнолии? Единственный цветок… да нет. Единственная вещь на свете, которую старики в поселениях близ крупных городов боялись и обходили за километр. Почему? Никто не знал.
Когда они по тропинке, пролегавшей сквозь небольшую рощицу, уже почти подошли к их землянкам, Анька вдруг перестала всхлипывать (будто забыла, что сейчас ей еще и от матери за «футбол» влетит) и, показав пальцем вправо, воскликнула:
– Папа, смотри – дядя Леня сбежал!
Матвей повернул голову и увидел Леонида Сергеевича. Леонид Сергеевич был уже совсем пожилым человеком, которому семья Матвея позволяла ночевать в одной из своих землянок и есть с их стола. За это он помогал им с выращиванием картошки на их огороде. Леонид Сергеевич успел повеситься за те полчаса, пока самого Матвея не было рядом, и сейчас слегка покачивался на веревке, привязанной к толстому суку старой березы. Что ж, это должно было случиться не сегодня, так завтра. Надвигавшийся голод и старость окончательно лишили Леонида Сергеевича способности радоваться жизни. Последние две недели он почти не разговаривал ни с кем, ходил хмурый, и совсем плохо стал работать – больше отдыхал на грядках.
Ну, хоть одним лишним ртом поменьше, – подумал Матвей. Гораздо больше залезшего в петлю Леонида Сергеевича его сейчас беспокоило нечто другое. На бревне рядом с березой сидел Макарыч, тоже пожилой и сильно сдавший уже человек, хотя и куда более работящий. Он сидел и, казалось, мечтательно смотрел на чуть раскачивающийся от ветерка труп.
– Зараза, тоже ведь сбежать хочет! Вот гад, – подумал Матвей и направился к Макарычу, – Слушай! Сейчас не время, давай хоть огород до конца обработаем. Анька с Ольгой и так с утра до ночи помогают! Совсем тяжело без тебя будет!
Макарыч ничего не ответил и даже не удостоил Матвея взглядом. Он, не двигаясь, как завороженный, продолжал смотреть на висельника, правой рукой сжимая висевший на шее нательный крестик.
Матвей размышлял несколько мгновений о том, уместно ли уговаривать Макарыча. Потом, внимательно оглядев того, произнес:
– Слушай, дело, конечно, твое. Уговаривать не буду! Но прошу тебя. Если вешаться полезешь, то штаны сними хотя бы. Они ж хорошие у тебя, не порванные, чистые относительно. Посмотри, щёголем каким ходишь. А так петлю затянешь, да дерьмом своим и ссаниной их и уделаешь. Ну, правда, жалко.
Макарыч все также молчал.
– Макарыч, не подведи, а? – напоследок обратился к нему Матвей и, подумав про себя – С паршивой овцы хоть шерсти клок, – вернулся с дочерью на тропинку, ведущую к их землянкам.
Он размышлял – правильно ли поступает, что дает членам общины вот так добровольно убегать. В основном, это были пожилые, окончательно потерявшие надежду, люди. Раньше в этом сомнений у него не было. Опять же – негодный работник – лишний рот. Но сейчас, разве не правильнее было бы дорожить каждым…
Он знал – подавляющая часть общины опыта людоедства не имела и готова к нему не была. Его детям, его супруге, коренным саблинцам и пришлым временами приходилось жить в условиях хоть и трудных, но все же позволявших находить пищу хоть раз в двое-трое суток. А вот у него такой опыт был. У него и еще человек пятнадцати из всей общины, у тех, кто вместе с ним в начале Войны оказался заперт в бункере, в Реутово. Когда в течение двух месяцев они были вынуждены жить без еды, пока не пришла помощь. Вот тогда Матвей узнал, что такое голод. Нет, не голод, не состояние, когда проголодался, когда ощущение в желудке может даже доставлять удовольствие от предвкушения трапезы. Он узнал, что такое Настоящий Голод, когда убийство себе подобного, с целью съесть его, становится простым и естественным поступком.
Они никогда не обсуждали между собой то, что делали в бункере, не спешили рассказывать другим, и не особенно любили вспоминать об этом по одиночке.
Смогут ли они, в случае чего, повторить этот опыт? Наверняка, смогут – инстинкт спрашивать не будет. Да и остальные будут готовы к людоедству, когда Настоящий Голод охватит их. Хотя в бункере были те, кто нашел в себе силы из принципа отказаться от поедания человечины. Их съели во второй заход.
Возможно, другого способа, кроме как сохранить жизнь детям, молодым мужчинам и женщинам из общины и не будет.
Поэтому Матвей и не знал, правильно ли он поступает.
– Ладно, – подумал он, – пусть пока «убегают» так, кто может.
Для себя Матвей уже давно решил, что уйдет добровольно из жизни только в самой безвыходной ситуации. И уж, конечно, не вот так, не в петле.
Пуля. Для себя и для жены. На такой случай у него уже давно заготовлен пистолет. Не тот, что он всегда носил с собой, а, так сказать, оружие для особого случая, с полной неприкосновенной обоймой. Матвей думал, что в критической ситуации, когда людоедство станет единственным способом продержаться, а вокруг никого не будет пригодного в пищу, он застрелит жену, застрелит себя, а дети смогут некоторое время ими питаться. Хоть месяц продержатся. И никаких повешений. Мысль о том, что дочери будут отмывать его и жены тела от кала и мочи, была ему неприятна.
– Сейчас об этом думать, только себя расстраивать, – сказал про себя Матвей и постарался сосредоточиться на другом.
В его, старосты общины, землянке его ждала встреча с чужаком. Вчера патруль из четырех мужиков, с магнолиями по карманам и автоматами наперевес, принесли из леса почти бездыханного человека, которого они нашли рядом с бывшим Архангельским шоссе. С ними в общину пришла собака в ошейнике, немецкая овчарка. Она сидела рядом с лежащим без чувств человеком и, увидев патруль, завиляла хвостом и пошла к ним. Рядом с человеком лежал огромный рюкзак, в котором оказалось множество непонятных вещей и солидный запас еды и воды. Сам он не выглядел голодным, скорее просто невероятно уставшим. Одежда его вот что было странным. Вначале мужики, пока еще его не разглядели толком, подумали, что он был из Пушкарево. Были случаи, что оттуда приходили «гонцы» с собаками – ведь четвероногие великолепно чувствовали приближение стариков, да и в охоте были незаменимы. Но потом патрулирующие поняли, что он явно не оттуда. На чужаке была новая военная экипировка: сапоги, защитного цвета брюки и куртка. Да брюки и куртка были порваны в нескольких местах, но совершенно точно, их сделали совсем недавно. Новой фирменной одежды в этих краях не видели уже лет десять. При нем также были автомат и пистолет с пустыми магазинами.
Матвею хотелось задать гостю несколько вопросов о том, откуда он, и кто он, но еще более хотелось удержать его в общине и уж, тем более, удержать здесь его собаку. Помощь в охоте, в охране. И, к тому же, ее-то, в случае чего, точно можно съесть без лишних беспокойств.
На участке их ждали четверо – его жена Людмила, старшая дочь Ольга, а также его фактический заместитель Игорь со своей женой Ниной.
Они стояли немного поодаль от входа в первую землянку, где с сегодняшней ночи восстанавливал свои силы гость. Люда варила похлебку в котелке, негромко говоря о чем-то с Игорем и Ниной. Ольга, чей лоб буквально сверкал от выступившего пота, прислонившись спиной к лежащему рядом со входом в землянку бревном и прикусив язык, что-то сосредоточенно пыталась сшить. Матвей со вздохом бросил на нее грустный взгляд:
– И что ж она такая неуклюжая и безрукая? И старается вроде же по хозяйству и в теплицах помогает, но толку от нее меньше всех. За что не возьмется, все вкривь и вкось получается.
– Что стряслось? – спросила Люда мужа, увидев заплаканные глаза и покрасневшее ухо младшей дочери.
– Опять, поганка, с дурнями этими головой играть стала, – ответил тот.
– Гость твой, кажется, просыпается, – сказала Люда кивнув в сторону землянки, после того как влепила дочери крепкую затрещину, от чего та заревела и убежала по направлению к огороду.
– А собака?
– С ним сидит, не отходит, но она – мирная. Гладить себя дает, миску похлебки с удовольствием съела (Матвей недовольно посмотрел на жену).
Матвей кивнул Игорю и двое мужчин направились ко входу в землянку.
– Ну что? – тихо спросил староста.
– Ни хрена непонятно, ни кто он, ни что у него в рюкзаке, – начал Игорь полушепотом. – Думаю, никакой он не военный, хотя и экипировка у него армейская. Да и вид его. (Матвей кивнул). Хилый он какой-то для военного, не худой – хилый. Стрижку ты сам видел. Откуда такие патлы у военных? Да, что там, никто из нас уж так лет пятнадцать не стригся – вшей же не оберешься же. Ну и, в целом, (уверен, ты заметил), он какой-то ухоженный. Да, по лесам-то ему побродить пришлось, но все равно – руки не загрубевшие, зубы белые. Ты у кого в последний раз белые зубы видел? Не военный он и явно не здешний, не из окрестных общин точно. Не удивлюсь, если выяснится, что и с оружием он обращаться толком не умеет. Но и на праведника он, конечно тоже, сам понимаешь, не похож – клейма на лбу нет.
Матвей слушал молча, лишь периодически кивая. Он и сам с первого взгляда на парня, которого ночью без чувств притащили в палатку, понял, что к ним прибыл крайне необычный гость.
– Видел бы ты еду у него в рюкзаке! – продолжал Игорь. – Консервы, термос, сухой паек, да в такой упаковке, какую я, по-моему с довоенных времен не видел. Такого не достать даже в городах сейчас нельзя. Да что там! Там у него в одном отсеке я пакетики нашел. На них ничего, кроме номеров Вскрыл. Чую запах знакомый. И тут до меня дошло – да это ж еда для собаки! В отдельных таких пакетиках, как до Войны продавались? Еда! Для собаки! Это мы уже все по общине распределили.
– А что за штуки в рюкзаке у него мы нашли? Разобрались? – задумчиво спросил Матвей.
– Нет! И это самое странное! Хрен пойми, что это. Какие-то… я даже сказать-то и не знаю как – как будто он в рюкзаке что-то вроде… как это называется-то, штуки разные для экспериментов каких-то таскал – чемоданчик, какие-то в нем бутылочки, приборы со стрелочками. Как они работают? Что за вещества? Я – без понятия. Вскрывать бутылочки не стали – вдруг траванемся! Ну и помимо чемоданчика, там в рюкзаке отдельно лежал еще сверток, помнишь? Ну мы изучили его. Это пузырчатая пленка, упаковочная была. Ты такую, кстати, когда последний раз видел? Вот и я не помню. Мотя, клянусь, как будто этот парень к нам из прошлого прилетел. Ну так вот. Пленку развернули, а в ней, оказывается, завернуто что-то типа фонаря. Металлическая штука, цилиндр, только больше и длиннее обычного фонаря. Он почти в метр длиной. По бокам какие-то кнопки, лампочки маленькие разноцветные. А вместо фонарной ламы – зеркальная воронка. Шибко они боялись этот прибор разбить, раз так обернули. А и еще футляр с десятью бутылочками с жидкостью, такой же пленкой обернуты.
Знаешь, Мотя, – помолчав немного, добавил Игорь, – я не думаю, что он – вор. Я думаю, что он ученый какой-то, который от группы своей отстал.
– А что? Вполне, – произнес все так же задумчиво Матвей, – отстал или случилось чего с его сопровождением. Вряд ли бы он один ходить стал. По правде сказать (Матвей мрачно посмотрел на возвышавшийся над лесом головач), поисследовать тут и впрямь есть что, вот только никаких ученых и экспедиций с самого начала Войны я тут не видел и не слышал ничего о них.
– А знаешь, что еще странно? – с тревогой в голосе спросил Игорь.
– Догадываюсь, – кивнул Матвей, – Вы у него ни одной магнолии не нашли.
– Именно! Ни одного цветка, даже давно завядшего. Ну как так можно? Предположим, с праведниками ему повезло. Либо не наткнулся, либо отстрелялся, но мимо стариков-то он как без цветов прошел?
– Ладно, – резюмировал Матвей, – тащи-ка его вещи сюда, пора его будить, голубчика, да потолковать с ним.
Он решительно спустился в землянку и внимательно оглядел лежащего на старом матраце в дальнем ее конце человека. Тот явно приходил в себя.
Николай (так звали человека) постепенно выплывал из глубин тревожного забытья, в которое он, будучи полностью обессиленным, не помнил, как провалился. Сил было еще мало, справа ему в глаза бил неприятный свет, от которого хотелось спрятаться, и он снова начал погружаться в сон. Однако реальность удержала его частым дыханием, облизыванием его носа влажным и шершавым языком и взглядом огромных темно-карих глаз, родных глаз.
– Герда, – прошептал он, – родная моя, хорошая. С трудом подняв руку, он начал гладить собаку по холке – та радостно заскулила и еще сильнее прижалась к нему черным мокрым носом. Герда не давала ему утонуть в новом забытьи. Постепенно сумрак вокруг стал проясняться. Николай стал различать контуры предметов, и, наконец, осознал, что источником света было какое-то убогое подобие дверного проема.
Приподнявшись на локтях, он вгляделся – рядом с проемом кто-то был, он разглядел силуэт высокого человека.
– Где я? – прошептал Николай.
Человек молчал, но чуть наклонил голову, не спуская с него глаз, видимо, раздумывая, отвечать или нет. Собака с любопытством смотрела на него, виляя хвостом. Николай повторил вопрос погромче.
– Ты в Саблино, в саблинской общине! – негромко произнес Матвей, наконец, – а скажи ка друг, кто ты такой и что ты у нас забыл?
«Саблино» – это слово разлилось внутри Николая теплым и радостным чувством. Он все-таки добрался.
– Я жду, – ледяным тоном произнес человек.
– Я… Я… как бы это сказать, – запинаясь, начал Николай, – я вообще-то… ну как сказать, я инженер-химик и мы, я тут…
– Мы? – уточнил человек.
Ну да… мы. Тут просто так не объяснишь, извините, пожалуйста, я все еще без сил. Скажите, пожалуйста, Вы знаете, где здесь находится Институт химической физики? Институт имени Марковникова?
– Институт химической физики… – Матвей уже давным-давно не слышал этого словосочетания. Хотя, конечно до войны все местные знали, что неподалеку от Саблино, посреди лесного массива находится закрытое заведение, целый научный городок – морковка, как они называли его промеж себя. После ядерных ударов по Москве институт эвакуировали, а до персонала, кто в нем остался довольно быстро добрались старики – как рассказали Матвею саблинцы, когда он вернулся в поселок, чудом уцелев в бункере. Территория института и то, что там находилось, саблинцам были неинтересны. Возможно, там ошивались старики, да периодически наведывались сумасшедшие праведники.
– Ну был тут такой, – ответил, немного помолчав Матвей, – а ты-то кто и зачем он тебе?
Глаза собеседника буквально вспыхнули огнем. Сделав усилие, он сел. Тотчас, собака тут же лизнула его по щеке.
_ – Вы сможете меня туда… меня, кстати, Николаем зовут, – начал он, -, понимаете, в общем, задание у нас, у меня, мне бы передохнуть, а потом с вами в институт попасть. Я не смогу один – поможете?
Матвей недоуменно смотрел на него. Сзади послышался шум, в землянку ввалился Игорь, держа в руках огромный рюкзак Николая.
– Вот что, Коля, – не оборачиваясь на Игоря, произнес Матвей, – давай ка ты для начала нам расскажешь, как ты тут очутился, откуда пришел с такой едой и объяснишь подробно, что это за штуки ты с собой носишь.
– Вы ничего не повредили? – испуганно спросил Николай.
– Нормально все с твоим барахлом! – сердито сказал Игорь.
– Отвечать собираешься? – спросил Матвей.
– Ой, простите меня, пожалуйста, просто за последние несколько дней я уж совсем измотался. И огромное Вам спасибо, что помогли мне, спасли меня. Без вас погибли бы мы оба с моей Гердой.
Парень говорил искренне. Матвей это чувствовал, но постепенно в нем росло раздражение – на свой вопрос ответа он не получал. С шумным вздохом он сложил руки на груди.
– Я, я…. – Николай явно подбирал слова, – если вкратце, мы теперь вроде понимаем, как победить стариков. Как сделать, чтобы они исчезли, наконец, все.
– Чего? – удивленно спросил Матвей.
– Ну я, мы, в смысле институт есть один закрытый в Екатеринбурге, я там работал и жил, – заговорил парень, – мы выяснили недавно, как их можно устранить. А теперь мне уже в ваш институт нужно. Только без вас я не справлюсь, я пока шел несколько раз чуть не погиб.
Игорь недоуменно посмотрел на Матвея. Тот не сводил глаз с гостя и его собаки.
– Там, понимаете, хранится, как бы сказать… вещество одно. Особое вещество. Нигде больше в России, а, возможно, и в мире его больше нет. Но оно крайне важно, сейчас, возможно, это самый важный и ценный предмет на планете. Только с ним можно победить стариков. Там в моем рюкзаке, Вы, наверное, уже нашли, есть аппарат. Этот аппарат… – Николай стал отчаянно жестикулировать, пытаясь подобрать слова, – это излучатель, он – как бы оружие против них. Не совсем правильное слово, но считайте, что это оружие. Так вот, чтобы оно работало и нужно это вещество. Мы во время экспериментов в Екатеринбурге израсходовали все его наши запасы. То, что находится в вашем Институте – это последние образцы, но их хватит… должно хватить. Не считая, конечно, того, что у меня в рюкзаке лежит. Мы когда вылетали из Екатеринбурга взяли то, что осталось от экспериментов, двенадцать капсул, одной на два залпа хватает, но пять я уже израсходовал, пока к вам шел, на стариков истратил. Боюсь, остальное потратим, пока с вами до Института дойдем.
– Ну да. Истратил ты на стариков! – язвительно прошипел внутренний голос Николая. – Да ты же в обделавшееся от страха животное превратился, после того как вертолет рухнул и таким все эти дни и оставался. Из вертолета выбрался, и припустил, никому больше не помог, хотя крики слышал, только собаку вытащил. И потом в лесу от каждой тени шарахался. На стариков ты, мой хороший, от силы одну капсулу потратил, а остальное по теням, да по кустам. Ведь собака же ведь даже не лаяла, когда ты палил.
– Так, стоп! – резко сказал окончательно запутавшийся Матвей. – Давай по порядку: что за институты, что за излучатель, причем здесь старики и что за вещество?
– Вещество это, – начал отвечать нервничающий Николай на последний вопрос, – дает излучение особое, с помощью которого можно избавиться от стариков.
– Что за излучение-то такое? – подал голос Игорь.
– Излучение, – Николай запнулся, – излучение нормальности. Мы так и прибор назвали – излучатель нормальности, ИН-1 сокращенно. В рюкзаке, опытный и пока единственный образец.
В землянке повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Герды.
– Мы его даже ласково, Инной, Инкой называли, – потупив взгляд, тихо добавил Николай.
– Боже, как же по-идиотски это прозвучало, – пронеслось у него в голове, – а ведь тогда в институте казалось, что термин «излучение нормальности» – самый точный.
Собственно, так оно и было, но брови Матвея и Игоря поднялись почти до корней их волос – настолько изумленными стали их лица.
Представьте себе мир без стариков, – тихо забормотал полностью лишенный какой бы то ни было уверенности Николай. – Вы куда угодно направиться сможете, взять что угодно, делать что угодно, как раньше.
Матвей был в полном недоумении, но старался не показывать этого. Излучатель нормальности? Устранить стариков? Парень говорил что-то фантастическое, даже сказочное, нечто, во что поверить было нельзя.
– Вот что, парень, – сурово начал он, – в институт никто не пойдет. Это опасно. А вот ты для начала, расскажи-ка нам вот что…
Он сделал полшага к Николаю и в этот момент Герда поднялась и посмотрев, на него зарычала.
– Псину свою быстро усмири – приказал Матвей, – а то сейчас пристрелю ее.
Николай в недоумении начал гладить собаку, приговаривая – Гердочка, ну ты чего? Сидеть, спокойно!
Но собака продолжала рычать.
– Ну что ты, хороший мой, устал небось, – послышался со стороны входа скрипучий, но мягкий старушечий голос. – Отдохни.
Матвей и Игорь резко повернулись и увидели, как в землянку вошла невысокая старушка, одетая в длинное серое пальто с повязанным на голове серым меховым платком. Овал ее лица был ненормально вытянут вниз. У нее был длинный с небольшой горбинкой нос и огромные синие, смеющиеся глаза. Старушка улыбалась.
Герда перешла на свирепый лай, готовая в любой момент вступиться за хозяина.
– Мой, хороший, это я, отдохни, – с улыбкой промолвила та.
.– Невозможно! – эта мысль на долю секунды оглушила Матвея (ведь магнолии никогда не подводили), но тут же, собрав всю свою волю, он заорал:
– Людка, Анька, Ольга, бегите!!!
– Раз криков снаружи еще не было, – успел подумать он, – значит, либо старушка их не заметила, либо они, надрессированные им лично, уже как можно тише убегают со всех ног прочь.
Сзади старушки показалась испуганная Нина.
Вышедший из оцепенения Игорь даже не успел крикнуть, когда старушка, схватив Нину за руку, мгновенно развернулась, и обняла ее – оглушительный ор женщины раздался практически тут же.
– Милая, отдохни. Устала ведь.
– Нина!!! – Игорь бросился на бесполезную (хотя он об этом забыл) подмогу жене. Матвей осторожно двинулся за ним. Старушка с улыбкой продолжала обнимать Нину, проводя кистями по ее спине, оставляя на ней огромные кровавые каналы.
Чтобы полностью съесть взрослого человека, старику, как правило, требовалось не более пятнадцати секунд.
Люды, Аньки и Ольги нигде не было видно.
Игореша, помоги! – захлебываясь кровью уже хрипела Нина, отчаянно извиваясь в стальных объятиях старушки.
Тот подбежал к ним и, схватив супругу за кисть, что есть мочи рванул ее к себе. Но безуспешно. Матвей, сам схватил Игоря за руку, и прошипев, – бежим, – рванул его на себя. Игорь поддался, хотя взгляд его был все еще прикован к поедаемой жене. Матвей продолжал его тащить за собой. Они двинулись вглубь участка – староста надеялся уйти через огород. Почти дойдя до ограды, Матвей, резко бросился в кусты, пытаясь повалить рукой и Игоря, но это ему не удалось, и тот сделал еще шаг вперед.
На старой ограде, свесив ноги, сидел, чуть покачиваясь, пожилой человек. Он был одет в распахнутую черную телогрейку, серый свитер и покрытые ржавыми пятнами, штаны. На ногах его были разваливающиеся башмаки. У него был непропорционально огромные челюсти и щеки, плоский и широченный нос, обрамленные седыми бородкой и усами, малюсенький лоб, потная лысина и маленькие с хитринкой глазки.
Человек блаженно улыбался, глядя вверх. Он как будто наслаждался чистым воздухом, пением птиц и видом крон деревьев и неба.
– Хорошо-то как, хорошо-то как, – мурлыкал он, а потом, посмотрев на застывшего в оцепенении Игоря произнес:
– Родной, ты чего? Спокойно, спокойно, это ж я.
Легким движением он оттолкнулся руками от ограды и пролетел вперед метров пять, чтобы обнять и прижать к себе Игоря.
На лице того, вначале возникло замешательство, тут же сменившееся отвращением. Игорь почувствовал, что касается не ткани телогрейки, свитера и штанов, а искусно подражавшим им образованиям из плоти. Он даже успел разглядеть, как в глубине грязная телогрейка приобретает красноватый оттенок и соединяется со свитером и шеей старика прожилками. А еще он успел разглядеть как на ладонях улыбавшегося человека раскрываются челюсти со множеством рядов мелких зубов. Старик, обняв его, начал быстро водить по нему кистями рук.
– Спокойно, спокойно, это же я, – улыбаясь, продолжал повторять он.
Уже крик Игоря оглушал убегающего в обратную сторону, к тропе, Матвея. Помогать Игорю, как и Нине, как и любому, кто попадал в объятия старика, было бессмысленно. Тут надо было бежать.
Куда бежать? Вот вопрос. На тропу в метрах пятнадцати от бегущего старосты прямо сверху приземлились еще трое стариков. Двое мужчин и одна женщина. Точные копии тех, кто расправлялся с супружеской четой у землянок.
– Летают они теперь что-ли? – промелькнула мысль у Матвея.
– Ты, чего родной? Это ж я, – с улыбкой произнес один из приземлившихся.
– Куда, вправо? За дерево, успею? Потом попытаться через чащу – лихорадочно соображал Матвей. – Надо попытаться!
Он прыгнул. Старик, видимо, прыгнул за ним, преодолев в долю секунды расстояние до дерева, поскольку Матвей увидел его прямо перед собой.
– Рискнуть ударить? Терять более нечего? А общине-то конец, – мысли с чудовищной скоростью, неслись в его голове.
И вдруг старик исчез. Без следа. Не развалился, не упал. Просто исчез.
Еще не понимая, что происходит, ошеломленный Матвей, на всякий случай побежал к чаще. У первого здорового куста он остановился, чтобы все же оценить обстановку – стариков нигде не было. Он встал как вкопанный.
Стариков не было. Неподалеку от дерева, где он попытался несколькими секундами ранее, укрыться от преследования, стоял на полусогнутых ногах Николай. В руках он держал предмет, напоминающий фонарь, видимо тот, который Игорь нашел в рюкзаке. Лицо Николая было перекошено, рот приоткрыт, глаза бегали, он тяжело дышал. Его руки тряслись, когда он вставлял в излучатель капсулу. Собака жалась к его ноге. Внезапно, она развернулась в сторону землянок и зарычала
Оттуда вышли те двое стариков, что съели Игоря и Нину.
Николай дернулся, закричал, но все же направил «фонарь» на них.
Старики исчезли. Без следа.
Он тяжело выдохнул и обессиленно сел на землю. Собака стала облизывать его лицо, успокаивающе скуля.
Матвей в изумлении смотрел на него. Такого он не то, что не видел никогда в своей жизни. Такого он даже не мог себе представить. Непреложной, выученной с самого начала Войны истиной было то, что стариков убить невозможно. Мощнейшие военные подразделения не могли справиться с ними. В отчаянии, когда количество жертв стариков уже перевалило за десять миллионов, правительство приняло решение нанести по их скоплениям удары вначале тактическим, а затем и стратегическим ядерным оружием. Старики прекрасно пережили эти удары.
Их нельзя было убить. Можно было только остановить, отпугнув магнолиями. И то не в больших городах. Этот парень же просто заставил их исчезнуть.
Община наполнилась шорохом. Никто не кричал. Большинство было хорошо натренировано. Они просто бежали из своих землянок подальше от главного ужаса всех пятнадцати последних лет.
Стоять! – заорал Матвей. – Старики исчезли! Он остановил! – он показал рукой на сидевшего на земле и тяжело дышавшего парня.
Те из бегущих, кто сохранил в панике остатки рассудка, остановились, огляделись и принялись останавливать других.
Матвей подошел к Николаю. Тот с трудом поднял на него глаза, продолжая тяжело дышать. Герда села рядом с ним и почти торжествующе смотрела на Матвея.
– Магнолии уже бесполезны, – прошептал Николай. – Когда стариков становится в том или ином месте больше определенного количества, им уже глубоко наплевать на магнолии. Даже если вы все ими засадите.
– Это мы знаем, – медленно произнес Матвей, – но откуда же их столько здесь?
– Их становится все больше. Они стягиваются к Москве, и не только к ней. Другие регионы тоже под ударом. Мы и раньше сообщения получали о том, что их больше становится, а когда летели сюда из Екатеринбурга на вертолете, сами увидели. Их становится очень много. И сильнее они теперь. Вы видели, как они прыгают?
Матвей кивнул.
– Раньше такого не было. А теперь они прыгают так, что вертолет сбить могут. Скоро, наверное, и самолеты будут сбивать. Мой вертолет так и сбили где-то неподалеку отсюда. Вся моя группа погибла. Я и Герда чудом, понимаете, чудом выжили. Уж простите, но дни Вашей общины сочтены.
Парень замолчал, продолжая тяжело дышать, потом продолжил:
– Есть только одно средство теперь, чтобы их остановить (он взглядом показал на прибор рядом с ним, и погладил его), но зато самое надежное. Излучатель нормальности способен заставить всех их исчезнуть. Всех.
– Меня Матвей Григорьевич зовут, – Матвей протянул ему руку, и, помолчав, добавил. – Так значит, тебе в Институт нужно?
Николай с улыбкой закивал.
– Значит, достанем твое вещество и всех этих мутантов раз и навсегда победим?
– О нет, Матвей Григорьевич, они вовсе не мутанты… – начал было парень, но Матвей уже не слушал. Он резко повернулся и пошел прочь с участка. Надо было найти и вернуть жену и дочерей, а потом собрать группы из мужиков для вылазки в институт.
Управившись за час, он решил на всякий случай кое-что проверить.
Точно! Гад Макарыч сбежал все-таки. Теперь он покачивался на березе, рядом с Леонидом Алексеевичем.
– Наверное, услышал шум, понял, что дело – дрянь и, решив не ждать объятий, полез в петлю, впопыхах штаны забыв снять – подумал Матвей.
Он подошел, чтобы проверить.
Ну конечно! Конечно, он загадил штаны, пока в судорогах бился.
– Макарыч, сволочь! Ведь просил же! – мрачно в сердцах про себя воскликнул Матвей. – Просил же: не подведи!
III
– Путь барана: от маленького, трогательного ягненка, тянущегося к руке хозяина, до жаркого, приправленного острым соусом и спускающегося по пищеводу в Ваш желудок. Не думали написать об этом исследование? – Гость произнес это, поднеся к своему лицу длинными бледными пальцами правой руки свою резную белую пешку. Он задумчиво ее разглядывал перед тем, как сделать ход.
Философ бросил на него короткий мрачный взгляд и вновь уставился на доску. Дела обстояли плохо. Потеря ферзя, кажется, была неизбежной. Он старался сконцентрироваться на двух делах одновременно – на игре, и на беседе с Гостем. Когда игра только началась, он пробовал еще и читать про себя молитву. Но когда увидел, каким разочарованно-насмешливым стал взгляд Гостя, то оставил эту затею. Решив сосредоточиться только на игре и разговоре, он не преуспел ни в ней, ни в нем.
Путь барана, вероятно, извилист, но, признаться я никогда не находил в нем интереса, – сухо заметил Философ.
– И потому проглядели, что именно путь барана есть ключ к пониманию бытия, – ответил Гость, пристально посмотрев на него. – Барашек рождается в стаде, и все условия для него уже созданы. Фермер купил землю, завел стадо, построил загон и приобрел собак для охраны. Фермер решил, для чего это стадо будет жить – для шерсти или для мяса. Смысл жизни животного предрешен. А много ли в самом ягненке, да и вообще в стаде самостоятельности? – задал он вопрос, делая ход слоном вперед.
– Довольно много, – тихо пробормотал визави, видя, что теперь-то его ферзь уж точно обречен.
– Именно! – продолжил собеседник. – Барашек будет расти, а учить поведению в стаде его будут старшие овцы и бараны. Но он будет иметь свой вкус и стараться есть побольше силоса или побольше травки на лугу – смотря, что ему больше нравится. Он сам будет выбирать овечку, чтобы овладеть ею. Он будет сам стремиться к очень простым, но таким важным целям – к ласке, к сытости, к теплу, к движению.
– Ферзем дело не кончится, конечно, – мрачно подумал Философ, – атака Гостя ферзем и слоном слишком хороша. И это только если повезет, я потеряю, ферзя. Не повезет – придется проститься и с ладьей. А и впрямь, как бы хорошо было бы сейчас быть барашком в такой-то погожий денек поедающим любимую травку на лужке. Лучше только – стать беззаботным майским жуком. Кажется, я начал понимать персонажа из той глупой книги (как она там называлась?) который хотел стать майским жуком. Летаешь, жужжишь – никаких тебе шахмат, и каверзных разговоров о жизни.
– Мое самое любимое во всем этом, – продолжил Гость, – моменты, когда фермер кормит барашка. Какие же в этот момент у него, и у барашка разные цели. Барашек хочет быть сытым и согретым. Фермер же хочет, чтобы у барашка лоснилась шерсть, либо чтобы он набирал вес. Но это только на первый взгляд, не правда ли?
– Правда, – ответил Философ, выводя ладью из под удара и обреченно посмотрев на ферзя.
Именно, – мурлыкнул гость, съев ферзя. – Их цели только кажутся разными. На самом деле, частично они очень и очень похожи – и барашек, и фермер оба хотят, чтобы быть сытыми и согретыми. Даже если барашек и остальное стадо заведены фермером только чтобы давать шерсть, в итоге, все равно, он продаст ее, чтобы купить еды и теплой одежды на зиму. Но сходство целей не так важно, как различие. И речь не только о различии в способе и масштабах, а в ее восприятии. Баран никогда не поймет, даже не приблизится к пониманию, целей фермера. Эта цель будет для него неожиданна и абсурдна. Вот он научился жить в стаде так, чтобы ему было всегда комфортно. Научился ходить с другими овцами так, чтобы ему не сильно доставалось от собак на пастбище, бежать первым к фермеру, когда тот приносит силос. Есть цель – есть способ. И тут, внезапно, его берут и начинают стричь. И это в лучшем случае. В худшем – наш барашек, полный сил, чувствует, что по его шее, провели чем-то холодным, а теперь по его груди и копытам течет что-то теплое и вот все окружающее погружается в темноту.
Он ничего даже не успевает понять, а жаль.
Чтобы он ощущал и о чем думал, когда его разделывают, когда везут куски его мяса на продажу, или жарят прямо в доме фермера, когда он по кусочкам проваливается в глотку своего хозяина. Вы хотя бы можете представить себе его изумление, если бы он все это ощущал? Он наблюдал бы нечто, что вообще не укладывалось бы в его скудную картину мира. Увиденное и почувствованное просто бы разорвало его маленький разум, не будь он мертв.
Философ молча убрал короля из под удара ферзя.
– Я попробую пояснить, – чуть улыбаясь, продолжал Гость, продолжая смотреть на хозяина дома. – Вот человек. Долго и упорно учится, этикет осваивает, а как подрастет – ремесла или науки. То к чему он больше склонен. А все ради чего? Ему ведь с самого начала скармливается идея будущего блага. Не груби матери и она будет тебя хвалить. Честно трудись и ты заработаешь много денег, а еще тебя будут уважать. Человек в большинстве своем, каждый день, кем бы он ни был, в каком возрасте бы не пребывал, всегда идет к заранее известному благу заранее известными путями.
И самым главным деликатесом здесь является идея Бога.
Представьте, что это самый лучший силос, который когда-либо скармливали человеку. Правда, в последнее время пагубные случаи отступничества участились, но ведь и гарнир к главному блюду тоже хорош. Это – мораль, Им созданная. Человеку скармливают мораль. Она не так питательна, как идея Бога, и часто вызывает отвращение. И что-то человеку в ней нравится, что-то не нравится, но скорее всего, ему совершенно не понравится быть паршивой овцой и он, так или иначе, начинает ее принимать. Ну а уж если он верующий, так тем лучше. Спасение души, Рай, вечная жизнь – главные ингредиенты, делающие блюдо неподражаемым. Рецептов и блюд становится все больше – религия, личная вера без воцерковленности, здоровый скептицизм, сдобренный твердыми моральными устоями и много чего еще. И хорошо. Главное – чтобы было вкусно, и человек ел. Чем больше ел, тем лучше. Человек, наевшись этих идей, стал священником? Изумительно. Сам верит и ведет к поглощению идеи Бога других. Но может быть он далек от церкви и предпочитает искать Бога сам. И это тоже приемлемо. Если он художник и создаст картину, прославляющую Бога, это прекрасно, она укрепит дух невоцерковленной паствы. Он – правитель и начнет войну во славу Бога – так лучше и не придумаешь! Война увлечет сотни тысяч и понесет славу Бога во все концы земли. Но вот человек умирает. Он, конечно, побаивается смерти, но еще более надеется, что все то, о чем ему рассказывала религия, правда.
– Бесспорно, – усмехнулся Философ, – конечно, правда: старик с ключами, ворота, за ними зеленые кущи под солнышком, а посреди всего этого яблоня, охраняемая ангелами от плюющихся в нее праведников.
– Полноте, – назидательно произнес Гость, не глядя на доску и делая ход вперед пешкой, – может, Ваши заумные теории и запрещают так конкретно и, между прочим, красиво, представлять Рай. Но Бог-то согласно им реальнее всех и вся. Просто понять его рассудком невозможно, а так Он существует. И добро существует, и зло. А уж то, что без идеи награды или наказания на небесах Вашей философии и вовсе нет, так это и Вашему слуге, Мартину, понятно.
Но, вернемся к баранам, то бишь к людям. Так или иначе, человек надеется, что после смерти с ним все будет так, как он учил, что его будут судить. Сразу или после Чистилища, это неважно, это уже юридические тонкости. Важно, что он думает, что его дела – это причина того, что он будет наказан или награжден на небе. Лучше, конечно, чтобы награжден. Барашек тоже надеется, что всякий раз, когда он будет правильно ходить и блеять, фермер будет его кормить.
Но вот человек умер! И представьте, что после смерти он попадает в ситуацию абсурдную настолько, что ничего подобного не рассказано не только в Писании, но и вообще ни в одном трактате, ни в одном мифе за всю историю.
К примеру, умираете Вы, – Гость хитро подмигнул Философу. – Ведь может же такое статься, правда? Вы умираете и вдруг обнаруживаете, что никакой сверхсложной сущности рядом нет. Что Вы, то есть Ваша душа стоите на огромной скотобойне, рядом стоит усталый фермер, деловито Вас рассматривает и бормочет: «Мда… человек был ученый, высокомерный и немного занудный, но, ничего не скажешь, – в Бога верил искренне и с пользой для других, потому душа и пахнет так приятно. Значит, любезнейший, Вас надобно подавать в обед в качестве горячего лакомства». Достает кинжал и вонзает его в Ваше ментальное горло. И все. Далее Вашу душу разрезают, вытаскивают из нее мелкие грешки, которые портят вкус, как следует, зажаривают до хрустящей корки и съедают за обедом. Ну как Вам картина?
Философ молчал, обдумывая услышанное, даже забыв на несколько мгновений о шахматной доске.
– Довольно смешная картина, – ответил он Гостю, – предположу, что и сам Господь иногда искренне смеется над Вашими шутками.
Тень сочувствия пробежала по лицу собеседника.
– А ведь все, что я Вам только что рассказал чистейшая истина, – уже без всякого намека на улыбку произнес он. – Мироздание организовано именно так.
– Как огромная ферма? – спросил Философ.
– Как невероятно огромная ферма.
– Простите, ферма с навозными кучами или без? – уточнил Философ.
– Я удручен тем, как Вы обесцениваете ясность, простоту и конкретность Божественного творчества, – вздохнув и выдержав паузу, заметил Гость. – Именно это меня больше всего расстроило в Вашем трактате. Абстрактные категории, сложные формы. А ведь все просто – все вокруг, вся Вселенная – это просто огромная ферма, в которой вы – люди, суть стадо, старательно откармливаемое и разводимое тем, кто все это создал, для Его нужд, и для еды, в первую очередь. Тот, кого Вы называете Богом – просто фермер, который скармливает Вам разные идеи, чтобы ваши души, становились насыщеннее и вкуснее, да что тут уж скрывать – разнообразнее, для разных блюд.
Вначале своего пути Он был так себе фермер и так себе кулинар, если честно. Души людей из древних племен с их примитивными верованиями, годились разве что для приправ, души язычников, неизменно вызывали у Него изжогу. Он упорно перестраивал ферму и искал лучшие ингредиенты для силоса. И вот нашел – ведущие религиозные концепции, отчаянно совершенствующиеся самими людьми – возможно, лучшее его изобретение. Души католиков отличаются сочностью и остротой, души протестантов – на вкус простоваты, но при этом хорошо насыщают. Души православных – пьянят, равно, впрочем, как и души мусульман. А со временем вкусовых оттенков становится только больше. Из душ атеистов, грешников и нигилистов от морали получается вполне себе неплохое удобрение…
Философ немного воспрял духом. Ему все больше нравился этот разговор, он почувствовал себя свободнее.
– К сожалению, Вы – ненадежный свидетель, – сказал он Гостю. – Злые языки поговаривают, что ложь – Ваша дочь. Но главное – боюсь, что я могу предположить, о чем пойдет разговор дальше. Сказав, что Бог – всего лишь пожиратель наших душ, Вы, скорее всего, заявите, что, в отличие от Него, Вы и есть тот, кто может предложить альтернативу, тот, кто по-настоящему может даровать спасение души. Если так, то это очень старая ложь.
Философ заметил, что Гость смотрит на него с печальной улыбкой.
– Ничего подобного я не собирался Вам говорить, – сказал тот. – Я хотел сообщить Вам нечто совершенно иное.
Что же? – спросил Философ.
– Только то, что я и есть фермер – спокойно произнес Гость. – Я создал мир, я создал идею Бога, которую скармливаю вам.
Несколько мгновений Философ молча, вперившись в доску, осмысливал услышанное.
– Позвольте, – спросил он собеседника, – но тогда Вы и есть Бог.
– Боюсь, не совсем в том смысле, который Вы вкладываете в это понятие, – чуть скривившись, ответил тот.
– Погодите, – сказал Философ, – но если это так, то зачем был весь этот маскарад с серой и хромотой?
– Ну, если бы я предстал перед Вами с атрибутикой вашего Бога, – начал гость, – то услышав все, что я сказал, Вы бы, наверное, расстроились куда сильнее. В таком же обличье принять мою истину Вам будет проще. Также, думается мне, что по ряду своих черт я действительно куда ближе антиподу Бога, о котором рассказывается во множестве религий. Кроме того, а как мне следовало явиться к Вам? Вам же не угодишь. Влететь в окно на облачке? Так все равно бы замучили меня занудством: слишком примитивно, слишком просто, слишком ясно.
Философ молчал. Мысль, пока еще не до конца сформировавшаяся, но все сильнее давящая на все его нутро, поднималась из глубин сознания. Он пока гнал ее прочь, сидя напротив Гостя, вперившись в доску и сжав челюсти. Ему казалось, что он покраснел. Жар охватил его голову. Его взгляд упал на съеденного Гостем ферзя, лежащего рядом с доской. Какой же старой казалась эта резная фигурка. Как отвратительны были испещрявшие ее трещинки.
– Мне пора на прогулку, – пробормотал он, делая ход пешкой. – Вечером я занят, прошу Вас продолжить партию завтра.
О последствиях хода он не думал. Сейчас важно было остановить партию хоть на какое-то время.
– Могу ли я Вас просить отменить прогулку? – чуть удивленно спросил Гость.
– Я никогда не отменял ее, – проговорил тихо Философ.
– Ложь, – с улыбкой ответил Гость, – Вы отменили ее один раз, когда начали читать книгу настолько интересную, что она полностью захватила Вас. И тем, что тогда не вышли на прогулку, Вы удивили город, который по Вам часы привык сверять. Неужели я менее интересен, чем книга?
– Мне нужно на прогулку, – упрямо процедил Философ.
– Вздорный мальчишка, – снисходительно произнес Гость, – вначале глупая шутка о том, как жарко в тех краях, откуда я прибыл, чтобы хоть чуть-чуть самоутвердиться передо мной, потом все эти твои остроты, а теперь, не желая поизучать страшную для тебя мысль, которую я преподнес, в пику мне уходишь гулять. Как же я был прав, что не стал появляться перед тобой в божественном обличье! Ведь ты со своими четырьмя диссертациями…
– Пятью, – сухо отметил Философ.
– Вот именно! Ты со своими пятью причинами каждого, кто приветствует тебя с недостаточно на твой взгляд учтивой улыбкой, представлять в образе полудохлой мыши, наверняка бы попытался унизить меня еще сильнее. Полагаю, если бы я явился к тебе в образе Бога, ты громогласно бы объявил, что от моей белоснежной бороды пахнет нафталином и настежь открыл бы окна.
– Ты – ненадежный свидетель, – обреченно пробормотал Философ.
– Возможно, я действительно ненадежный свидетель, – тихо сказал гость, – но проблема заключается в том…
И он высказал ту мысль, которую Философ старался гнать от себя.
– … проблема заключается в том, что надежный свидетель – это ты. И как таковой ты можешь свидетельствовать, что я существую. А вот относительно Него (гость с улыбкой показал взглядом куда-то вверх) ты так свидетельствовать не можешь. И не сможешь никогда.
– Мне пора на прогулку, – сказал Философ и, не поднимая головы, направился к лестнице.
– Мальчишка, – тихо сказал Гость.
IV
– Хочу жить, очень хочу, клянусь, что хочу! – почти визжал лежавший на земле чумазый, оборванный парень, ко лбу которого, прямо к выжженному клейму, Матвей приставил дуло автомата.
– А ну заткнись! – рявкнул на лежащего стоявший рядом Михаил и пнул его ногой по ребрам – парень заскулил.
Николай с рюкзаком на спине и излучателем наизготовку, стоя чуть поодаль, растерянно смотрел на избитого и скулящего от боли лазутчика праведников. Леха сидел рядом с ним на корточках и чесал за ухом Герду, напряженно вглядывавшуюся в происходящее.
– Да уж, – весело проговорил он, обращаясь к собаке, – а глаз и нюх у нашего Мишки, почище, чем у тебя будет. Да, псина? Во как углядел!
Собака с укором посмотрела на него.
Высоченный, жилистый Михаил, шедший первым из их группы, за час до этого, обнаружил в перелеске ловушку – спрятанный праведниками капкан, а несколько минут назад, мгновенно среагировав на еле заметное движение в кустах, несколькими мощными ударами обезоружил незадачливого шпиона.
– Вот так они и сидят, гаврики, по кустам да по рощам, поодиночке, – продолжил Леха, обращаясь уже к Николаю, – высматривают кто из какой общины, куда идет, что несет, чем вооружен, один или группа – добычу выбирают. Присмотрят кого и со всех ног в лагерь, а оттуда уже головорезы на перехват выходят. Так что шпионить они самых быстроногих посылают, но и самых, слава Богу, тупых. Ни прятаться, ни драться толком не умеют.
– А лагерь где? – спросил Николай
– Каждый раз в новом месте. Больше двух суток на одном месте, ни одна из группа еще не стояла.
– Что теперь с ним мы делать будем? – не отводя взгляда от лежащего парня, произнес Николай.
Леха хитрО улыбнулся и пожал плечами.
Николай сделал шаг вперед и поднял с земли несколько соединенных древней ржавой скрепкой листков бумаги, вылетевших из лохмотьев парня. На первом рисунке карандашом в неумелой руке было выведено лицо. Несмотря на то, что рисунок был ужасен, это лицо Николай узнал мгновенно. Любой бы узнал. Старушка, любящая ладонями поедать людей. Как и в жизни, на рисунке старушка улыбалась. Под рисунком была надпись – «Радость – в покаянии, радость в очищении».
– Так значит, ты хочешь жить? – спокойно обратился к скулящему парню Матвей. Тот закивал головой.
– Это возможно, – произнес староста. – Вначале давай вот что проясним. Ты умеешь держать слово?
Парень закивал еще ожесточеннее.
Матвей вплотную приблизился к нему и очень медленно повторил:
– Скажи мне – ты умеешь держать слово?
– Да, да, да! – выпалил парень.
– Хорошо, – разгибаясь, произнес староста, – я тоже умею. И я обещаю, что ни я и никто из наших тебя не убьет, если ты дашь слово, что прямо сейчас отползешь вот за тот куст и будешь за ним тихо-тихо лежать до утра, пока мы за тобой не вернемся. Ни к своим в лагерь не поскочишь, ни кругами здесь ходить не будешь, а просто тихо лежать. Поспать можешь, кстати.
– Опять твои игры, – недовольно пробурчал Михаил.
Сделав знак тому замолчать и не сводя глаз с парня, Матвей продолжил:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71177584) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.