Человека-Подобие
Светлана Сологуб
Даже в самое пекло он ходит в длиннополом пальто. Он не может ничем помочь – только задавать бесконечные наводящие вопросы. А ответы… Ответы он передаст Туда, Где нет пространства, нет времени, имена не имеют значения, возраст не имеет значения, внешность не имеет… И если придется снова вступить в битву, которая длится столько, сколько существуют Свет и Тьма, он будет готов. Пусть даже на этот раз биться придется ради слезинки одного обычного алкаша…
Светлана Сологуб
Человека-Подобие
«Верой называют твёрдую убеждённость в существовании высшего начала». (Бхагават-Гита, текст 41, комментарии)
«Трудно наполнить чашу, которая полна». (Мо~Ат,тсахик
клана Оматикайя, земной аналог функций – шаманка. («Аватар», режиссёр Дж.Кэмерон, 2009 г.)
«Господи, поддержи мятущуюся душу мою, отжени от нея сомнения, колебания и укрепи ея веру. Отжени от меня всякие напасти и отреши моё своеволие, как волю греховную и слепую. Дай мне силы предать себя, свою душу и тело, свои обстоятельства, и настоящее, и будущее, и близких сердцу, и ближних своих воле Твоей Всесвятой и Премудрой. И посему да будет мне на пользу вещание воли Твоея». (Молитва о воле Божией)
«У нас говорят: «Нельзя вставать между Богом и человеком». (Марьям, мусульманка)
«Друг научит, а недруг – проучит»
(Русская народная пословица)
"Планете не нужно большое количество «успешных людей».
Планета отчаянно нуждается в миротворцах, целителяx, реставраторах, сказочниках и любящих всех видов. Она нуждается в людях, рядом с которыми хорошо жить. Планета нуждается в людях с моралью и любовью, которые сделают мир живым и гуманным. А эти качества имеют мало общего с «успехом», как он определяется в нашем обществе".
(Далай-лама XIV)
ПРОЛОГ
В сквере тогда было жарко. Очень жарко.
Деревья изнемогали от смога и пыли. Зелёные души немо проклинали прошлые жизни со всеми их непройденными уроками, которые привели к такому вот специфическому перерождению – в существование, наполненное впечатлениями, но обречённое на обездвиженность и тотальную глухоту и равнодушие со стороны соседей по планете.
Жарко.
Не слышат…
Скамейки как могли пристраивались в тенёчек, чтобы по долгу службы старательно подставить себя под вспотевших, измотанных зноем горожан. Но те редкие прохожие, кто по каким-то причинам отважился на прогулку с утра пораньше, шли мимо доверчивых скамеек. И в тени не было спасения. Яркое солнце, наверно, не отдыхало ночью, а активно тренировалось на обратной стороне матушки-Земли, чтобы ни свет ни заря выдать новую порцию ни с какой стороны не живительного огня.
Да, уже было жарко. Очень жарко.
Среди деловитых и праздных по скверу брела Виолетта Никифоровна, бабуська на излёте лет. Виолетта Никифоровна всегда была изысканна, всем врагам назло. Вот и сейчас она принарядилась в летние розовые брючки-бриджи и футболку с цыпленком Цыпой, купленную при случае с пенсии в люксовом секонд-хенде. Ноги, обутые в резиновые зелёные тапочки модели «а сейчас самое время посадить лук-севок», ступали по матушке-Земле уже не так твёрдо, как того хотелось бы Виолетте Никифоровне. Ноги всё чаще шаркали и нелепо спотыкались, а Виолетте Никифоровне хотелось бы, чтобы они помнили танго и вальс, а, может быть, даже чарльстон и тустеп. В левой руке бабуська держала летний лёгкий ажурный зонтик, нечаянную радость серых стариковских дней. Зонтик был отдан сердобольными юными продавщицами в том же секонд-хенде за последние двадцать восемь пенсионерских рублей, и об этом даже не узнал ведущий администратор. Зонтик помогал Виолетте Никифоровне хоть как-то примиряться с действительностью. Он был прелестен, не правда ли, юноша.
В правой руке Виолетта Никифоровна держала, соответственно, поводок, увенчанный собачкой, маленькой, лохматой и нервной. Даже самый пытливый кинолог, вероятно, не будет способен определить количество и разнообразие генетического материала, использованного при производстве на белый свет сего творения. Виолетта Никифоровна тем более не была уверена в породе своей чересчур шерстистой подруги. Болонка? Шпиц? А с этого боку, безусловно, есть что-то от мопса. Ну да ладно. Ведь, в конце концов, главное в хозяине и собаке – не тюнинг, а взаимная преданность.
Щенка тринадцать лет назад бабушке преподнёс внук, чтобы сгладить горечь расставания с последней любовью всей её жизни, отставным капитаном третьего ранга Капитоновым. Капитонов обучил Виолетту Никифоровну чарльстону и прочим неуловимо неприличным телодвижениям, а потом коварно скрылся за горизонтом под ручку с пышногрудой молодухой 1962-го года рождения, царившей за соседним столиком в столовой геронтологического загородного центра. Виолетта Никифоровна собрала в дамский носовой платок осколки разбитого сердца и поклялась, что отныне – никогда.
По паспорту собачку нарекли Миссури. Виолетта Никифоровна категорически отказывалась понимать, зачем внук записал в собачий паспорт вражеское капиталистическое имя, и подругу звала просто Мусей. Миссури и внуку пришлось с этим как-то смириться.
Миссури-Муся нехотя тащилась за хозяйкой, тяжело дыша и похрюкивая. Хозяйка тоже тяжело дышала, похрипывая. Годы брали своё, всё-таки сколько там уже, семьдесят пять? – да ещё, как на грех, погода совсем сошла с ума. Виолетта Никифоровна на минуточку остановилась передохнуть, утереться дамским носовым платком, а заодно посмотреть по сторонам. Жара жарой, а рекогносцировку никто не отменял.
Дворники халтурили, как всегда, обязанности свои выполняли вяло, без огонька. За такую работу Виолетта Никифоровна никогда не выписала бы премию, нет. Автобусы с одинаковыми номерами опять бестолково ходили парами. А офисному планктону пора бы уже поторопиться на работу в свои аквариумы из стекла и бетона, взяли моду – прибегать в последний момент. А вот там открыто окно… И на первом ведь этаже, и безо всяких решёток, никакой осмотрительности. Виолетта Никифоровна поднялась на цыпочки. Это ноги помнили. Ей удалось разглядеть часть кухни и голый стол, без клеёнки и даже без какой-никакой завалящей скатёрочки. На столе стоял старый, советских времён, телевизор.
Со своего места Виолетта Никифоровна не рассмотрела, хотя была бы очень не против, что телевизор был основательно засижен мухами. И кухня вообще вся была какая-то неопрятная, липкая, с запашком, а все улики указывали на постоянные пьянки. На подоконнике притулилась хрустальная пепельница, набитая окурками так, что её, беднягу, тошнило. На столе толклись чашки из нержавейки с остатками чего-то мутного и тошнотворного даже на вид. Пол был заставлен пустыми бутылками, преобладали водочные – её, родимую, видимо, в доме уважали больше остальных – но попадались и винные с вычурными иностранными этикетками, и, разумеется, пивные, потому что, как известно, деньги на ветер. Под столом одиноко валялся кусок позавчерашней сырокопчёной колбасы.
На кухне не было никого, но телевизор работал. По экрану бежали помехи, сквозь которые то и дело на секунду-другую проявлялся силуэт Красивой Девушки, Рассказывающей Про Погоду. Девушка была беззастенчиво молода и маняща, спасибо щедрой природе и родителям, и свежа, как ложечка дынного шербета, спасибо кондиционерам в студии. Она плавно водила руками над изображением карты с метками городов и обозначенными градусами по Цельсию.
Мимо Виолетты Никифоровны медленно и сонно пролетела муха. Виолетта Никифоровна не заметила муху, но муха прекрасно рассмотрела Виолетту Никифоровну – впрочем, без особых подробностей. Подумав, а не задержаться ли у потной старушечьей шеи, но передумав, муха залетела в то самое окно кухни и, предвкушая, опустилась на кусок позавчерашней колбасы.
В телевизоре вдруг прорезался звук. Голос у Красивой Девушки был мелодичным и убаюкивающим, как у воспитательницы ясельной группы:
– А над Центральным районом неподвижно застыл аномальный атмосферный фронт, препятствующий проникновению холодного воздуха…
И звук снова пропал, телевизор издал усталый скрежет, а Девушка на экране всё продолжала водить руками над картой сквозь помехи.
Сытая муха сонно вылетела в окно обратно в сторону сквера, где на третьей скамейке справа примостилась Виолетта Никифоровна.
1. Скверная история
Виолетте Никифоровне досталась очень удобная скамейка в благословенном теньке. Бабуська в полном изнеможении обмахивалась платочком, а зонтик бережно пристроила рядышком. Собачка забилась под скамейку и, кажется, со всей твёрдостью своего собачьего характера вознамерилась остаться там навсегда. Однако ж цель этой отнюдь не добровольной прогулки человека с питомцем должна была быть непременно достигнута. Виолетта Никифоровна потянула за поводок. Миссури упёрлась. Виолетта Никифоровна всегда считала, что ей не зря вручили корону царицы природы, так что нефиг остальным кочевряжиться.
– Муся! Муся, аномалия ты эдакая, вылезай!
Миссури упёрлась ещё отчаяннее. Виолетта Никифоровна тоже не привыкла сдаваться (разве что вот только Капитонов, подлец…):
– Давай делай свои дела быстро, и пошли. Жарко, домой хочется. Дома хорошо. Дома кондиционер. И под кондиционером дела делать нельзя, аномалия, слышишь, нет?
Миссури протестующе тявкнула.
– А? – переспросила царица природы. – Не поняла? Не хочешь? Как это не хочешь, ты с утра литр уже, наверно, вылакала. И мне не надо, чтобы…
В этот самый момент вдалеке, у входа в сквер, появилась фигура на самокате. Простом самокате, не электрическом. На первый взгляд это был мальчишка-подросток, просто мальчишка-подросток на простом самокате. Толкнулся ногой, проехал. Толкнулся, проехал. Шуршит дорожка под колёсами.
Одет он, правда, был как-то странно, немного не по погоде и несколько торжественно. Белый верх, чёрный плотный низ. Может быть, у него ЕГЭ? Хотя вроде бы экзамены уже прошли… Он ехал, не торопясь, что-то мурлыча себе под нос, какую-то дёрганую мелодийку из современных. Медленно, медленно приближался мальчик (мальчик?) к скамейке, на которой Виолетта Никифоровна пыталась достучаться до собачьей совести.
– …мне не надо, чтобы этот литр излился на мой китайский ковёр, слышишь? Таких ковров даже в Китае уже лет пятьдесят не делают! А ну, выходи, не то я!..
Виолетта Никифоровна свесилась вниз, заглянула под скамейку и изо всех сил дёрнула поводок. Не собака – кремень.
Виолетта Никифоровна в борьбе с Мусей и не заметила, как некто на самокате приблизился и аккуратно притормозил рядом с её скамеечкой.
– Здравствуйте! – жизнерадостно раздалось сверху куда-то в затылок Виолетте Никифоровне. – Вам помочь?
Виолетта Никифоровна, не разгибаясь, повернула голову. Увидела колесо самоката и ноги в элегантных начищенных ботиночках. Виолетта Никифоровна решила выпрямиться. Получилось это у неё не сразу и не быстро, остеохондроз поясничного отдела позвоночника, знаете ли. А что мы хотим, всё-таки сколько там уже? – семьдесят пять? Выпрямившись, бабуська разглядела и отутюженные со стрелочками брючки, и ослепительно белоснежную рубашку с короткими рукавами.
Красный пионерский галстук.
Рюкзачок-«божью коровку».
И, наконец, улыбку.
Приветливую широкую улыбку стройного, как с рекламы ЗОЖ, подтянутого блондина с зализанной набок чёлочкой, голубыми искренними глазами и тонким аристократичным носиком. Он так держал спину, что грудь его сама собой дыбилась колесом, гордо демонстрируя галстук, который, кажется, сам рвался гордо реять – даже при полном штиле.
Виолетта Никифоровна присматривалась-присматривалась тренированным глазом, но никак не могла раскусить, сколько же этому пионэру лет. На первый взгляд ему могло быть и пятнадцать. На второй – тридцать восемь. А если разрешить себе всматриваться в его черты долго-долго, в острый нос с горбинкой, в морщину на лбу, которая то пропадала, то проявлялась, почти не заметная под чёлкой (нет, показалось), в кривящиеся в улыбке тонкие обветренные губы, то можно было понять, что ему ещё больше, и даже больше, чем себе можно представить.
Виолетта Никифоровна растерянно моргнула. На какое-то мгновение, кажется, у неё в глазах промелькнули кадры из старых чёрно-белых фильмов про пионеров – про Костю Иночкина, например. Она опять моргнула. Провела рукой перед лицом, как будто пытаясь отогнать наваждение. Но Пионэр (вообще-то его положено называть именно так – с заглавной буквы П) никуда не пропал. Он терпеливо повторил:
– Здравствуйте, бабушка. Вам помочь?
Мысли Виолетты Никифоровны никак не могли выстроиться в искомый хозяйкой хоть какой-нибудь порядок.
– А? Что? Ох…
Правая рука Виолетты Никифоровны вне зависимости от её воли, сознания и порядка мыслей сотворила крестное знамение.
– Здравствуй, милок, – наконец выговорила она. – Кто ж тебя так вырядил-то?
Пионэр ответил – жизнерадостно, очень жизнерадостно, он полон жизни и радости на зависть всем изнемогающим от жары старикам.
– Никто, бабушка, меня не выряживал. Я сам выбрал форму одежды. По идейным, так сказать, соображениям.
Виолетта Никифоровна насторожилась. Развелось их нынче, идейных.
– Идейный, значит, – подозрительно протянула она.
– А то! – Пионэр бережно прислонил самокат к скамейке, а сам, поддёрнув брючки со стрелочками, легко присел рядом с Виолеттой Никифоровной. По всему было похоже, что он настроился на долгий задушевный разговор.
Если, конечно, к нему вообще можно применить синонимический ряд с корнем «душа».
Из-под скамейки не доносилось ни шороха. Муся, как ты там?..
– Конечно, идейный! Сейчас ведь без идеи стыдно жить! Я долго думал и решил, что современные герои – не мои герои. Посудите сами, на кого в наше время равняться порядочному молодому человеку? На резидентов Камеди-клаб? А почему они резиденты? И в каком социальном слое эта резидентура создаёт свою агентурную сеть? И какие цели у их агентов?
Увлекающийся мальчик.
Прямо на ходу он увлекся собственным монологом. Вскочил, закружил вокруг скамейки. Руками размахивает, ишь, взор горит, нос вспотел. Наклонился прямо к лицу Виолетты Никифоровны и тут же отошёл чуть ли не к светофору. Спохватился, вернулся. Опять кружит…
Муся дёргалась на поводке, как полоумная. Пока молча. Хотя нет, не молча. Она отчаянно взывала к хозяйке, кричала, можно сказать, благим матом на родном собачьем языке, но слышали её только сочувствующие зелёные души, которые, увы, и помочь-то ничем собаке не могли в силу своей обездвиженности.
Виолетта Никифоровна наблюдала за Пионэром, как заворожённая. Впрочем, почему «как».
– А я вам отвечу! Подрыв, развал, растление, да! А дармоеды из Дома-2?! Они же портят экологию Истринского района Московской области отходами своей безнравственной жизнедеятельности! А, да что говорить, вы всё равно не поймёте!
Виолетта Никифоровна вяло подумала, что надо бы что-то возразить, но Пионэр отмахнулся от этих её мыслей, как от мухи, позавтракавшей колбасой.
– Я строю свою жизнь, исходя из идеалов справедливого, равноправного общества, где все помогают всем, все могут всё, все получают по заслугам, возможностям и способностям! Если кто-то нуждается…
Миссури наконец не выдержала и издала из-под скамейки протяжный и тоскливый вой, который должен был быть понятен не только Виолетте Никифоровне, но и всему человечеству. И откуда он только зародился в её тщедушном лохматом существе!
Пионэр раздражённо цыкнул зубом. Собачки.
И как ни в чём ни бывало продолжил, слепя взор Виолетты Никифоровны своим отутюженным великолепием:
– Если кто-то нуждается в помощи, я появляюсь. Если я появился, значит, вам нужна помощь, ведь я появляюсь, когда нужна помощь. Понимаете?
Он поднял рюкзачок-«божью коровку», покопался в нём, выудил оттуда банку собачьих консервов марки «люкс».
И пистолет.
Всё так же лучезарно улыбаясь как-то внезапно осевшей и съёжившейся Виолетте Никифоровне, посланник пространства вопросил:
– Какой способ решения проблемы с непослушной собакой вам ближе?
Виолетта Никифоровна почему-то никак не могла встать и убежать. Ноги очень хотели. Но у них не получалось. Она дрожащей рукой нащупала зонтик, быстро открыла его и спряталась в домик. Она потихоньку ползла попой по скамеечке подальше от Пионэра. Тот вроде и не догонял. Но и не отпускал. Почувствовав, что отступать дальше некуда, бабуська выглянула одним глазом из-за зонтика и проблеяла:
– Ты, мальчик, часом не сектант, прости, Господи?
Пионэр весело расхохотался:
– Нет, бабушка, не сектант, ибо не вижу смысла в религии и околорелигиозной мифологии. Мы существуем в объективной материальной реальности…
Он сделал шаг, попытался заглянуть за зонтик, Виолетта Никифоровна пискнула, чуть не свалилась со скамейки, скукожилась за ненадёжной защитой, как смогла, и зажмурилась. В сущности, что ему этот зонтик!
– … хотят этого реакционные служители культа или нет…
Деревья радостно зашелестели, приветствуя нового героя. Без него им было грустно. А с ним всегда становится как-то увереннее и безопаснее. Хотя вот если взглянешь на него – вздрогнешь и поморщишься. Впечатление он производит… скорее отталкивающее. А уж по сравнению с Пионэром так и подавно. Но воплощённые зелёные души смотрят на людей своим особенным взглядом и видят истинное положение вещей, а не разницу в гардеробах.
Итак, поприветствуем.
Из-за деревьев вышел Мужик в Длиннополом Пальто. Он медленно брёл по жухлому газону. Кажется, каждым шагом он проминал Землю до самого полюса. На лицо был вызывающе небрит, а телом несколько уже обрюзг. Скорее всего, от него ещё и ощутимо попахивало. И это его пальто… Как в такую погоду можно ходить в длиннополом пальто? Потеешь ведь, наверняка, нещадно. Но что пальто! Вот взгляд… Во взгляде, угрюмом, мутноватом, исподлобья, да, всё ещё читалось что-то былое, удалое – то самое, отчего рядом с ним всегда становилось увереннее и безопаснее.
Мужик тяжело опёрся руками на спинку соседней скамейки. Пионэр и Виолетта Никифоровна, однако, не заметили его сразу, погружённые в свою драму с намёком на применение оружия.
Пионэр наседал на бабуську, размахивая возбуждённо консервами и пистолетом, и так и сяк заглядывал за зонтик. Бабуська держалась на скамейке одним только честным словом да памятью об отставном капитане третьего ранга Капитонове. Миссури?
А что Миссури. Миссури в ужасе.
– …И только лишь происходящие в объективной реальности события, влекущие за собой цепь последствий, являются двигателем прогресса, либо, напротив, порождают регресс в отдельных областях согласно законам диалектического материализма, в том числе в политике, культуре, даже экологии или, проще говоря…
Мужик слушал, слушал. Вздохнул сокрушённо, покачал всклокоченной головой. Опять…
– Горазд же ты трепаться.
Пионэр осёкся на полуслове, обернулся. Оскалился в радостной улыбке. Опять!
– Здравствуйте! Вам помочь?
Мужик окинул его долгим трудным взглядом.
Что в глазах у Мужика? Отрицание? Гнев? Торг? Депрессия? Принятие?..
– Помоги.
Всё так же проминая Землю, он подошёл и присел на скамейку. Виолетта Никифоровна вдруг почувствовала, что ее перестали держать. Но выглянуть из-за зонтика не отважилась. Мало ли. Как там Миссури, собаченька моя… Проводок жалобно провис, из-под лавки не слышно ни писка, ни шороха.
Улыбка Пионэра всё расцветала и расцветала. Ещё немного – оторвётся и полетит прямиком к тому единственному коту, который умел улыбаться и пудрить мозги наивным девочкам, верящим, что попали в сказку.
Коммерческое предложение осталось прежним. В одной руке – консервы, в другой – пистолет.
И опять – как наваждение – чёрно-белые кадры с поющими пионерами… Впрочем, это только наваждение.
Мужик муторно вздохнул (да начнется…) и проговорил:
– Помоги, тимуровец. Дай сто рублей.
Пионэр (…игра!) процедил ответочку сквозь улыбку:
– Зачем?
Мужик хмур. Нет настроения на долгий дебют. Да и сил тоже не особенно.
– Слышь, ты, тимуровец. Или помогай, или вали отсюда.
Улыбочки усеяли Пионэра всего, с ног до головы – от прилизанной чёлки до начищенных до блеска ботиночек.
– Как же я уйду, если вам помощь нужна?
Он всучил Мужику консервы, свободной рукой подхватил рюкзачок. Мужик принял. Игра.
– Только вот один вопрос.
Отдал Мужику пистолет, забрал консервы, положил консервы в рюкзачок, зашебуршал там.
– Вы точно уверены, что вам нужны именно сто рублей? Может быть, сто евро? Или хотя бы доллары? Или любой другой эквивалент, в зависимости, конечно, от вида помощи, в которой вы нуждаетесь. Хотя да, если подумать, рубли-то надёжнее, но кто знает, кто знает, так всё шатко и нестабильно в этом мире…
Виолетту Никифоровну вытянуло из-за зонтика. Округлившимися подслеповатыми глазками она следила за руками Пионэра, как за руками напёрсточника, не в силах оторваться. Пока Пионэр болтал про международные валюты, из рюкзачка появились и исчезли обратно: зажигалка для газовых плит, деревянная мышеловка, валенок с калошей, топорик для рубки мяса, игровая приставка тридцатилетней давности, журнал «Мурзилка», паяльник…
Мужик не выдержал и прорычал (осыпалось несколько испуганных листочков):
– Развоплотись, ты, тимуровец!
Пионэр смиренно опустил глазки долу, на мгновение прекратив манипуляции с рюкзачком.
– Конечно. Если моё присутствие вам неприятно…
Опять ковыряется.
– …я, конечно, уйду. Но уйти, не оказав помощи, я не могу.
Он повернулся к бабуське – о да, это было одновременно и как в кино, замедленно и красиво, и как в бренной жизни, резко и немного неуклюже – и наставил на неё пистолет. Виолетта Никифоровна взвизгнула, зонтик в её руках схлопнулся и упал на землю.
Что-то такое промелькнуло в глазах Пионэра. Нехорошее. Огонёк, что ли. И как будто слегка потемнело на улице. И птицы петь перестали. Деревья не дышат.
Впрочем, это тоже всего лишь наваждение.
Пионэр лучезарно улыбнулся как ни в чём ни бывало. Перехватил пистолет и протянул его Виолетте Никифоровне рукоятью вперёд.
– Возьмите, – предложил он. – И ваша проблема будет решена в считаные секунды. Ваша собака никогда больше не написает вам на ковёр.
Виолетта Никифоровна схватила в кулачок и бросила в Мужика полный отчаяния взгляд. Мужик, впрочем, оставался странно невозмутим. Виолетта Никифоровна опять перекрестилась дрожащей дланью и воззвала к последней инстанции.
– Господь с тобой, милок! – выдавила она из себя.
Мужик скривился. Виолетта Никифоровна не заметила этого, а жаль.
– Что ж ты такое говоришь-то! Разве можно в живую душу стрелять из-за того, что она писает не там, где надо!
Улыбка. Задорная улыбка и прилизанная чёлочка. И стрелочки на брюках. Всё сияет, как Рождество на Тверской. А в глазах его опять мелькнуло что-то нехорошее. Хотя вряд ли человеческий язык в состоянии выразить через слова то глубинное, подспудное, что мелькает в его глазах, и что кроется за привычным шаблоном «что-то нехорошее».
– Конечно, нельзя, бабушка, – мягко ответил он. – Тогда хотя бы консервы возьмите. Вкусные.
Мужик изверг из могучей груди неопределённый звук, вместивший в себя сдавленный кашель и, кажется, что-то на матерном. Резко и недовольно запахнул полы пальто. Бабуська притянулась глазами к Мужику, но ответила Пионэру, впрочем, всё-таки неуверенно:
– И консервы мне твои не нужны. Муся только овсянку с куриной печёнкой кушает.
Пионэр вился вокруг Виолетты Никифоровны, словно змей… нет, словно агент по продаже ультрамощных пылесосов.
– Возьмите-возьмите, вдруг пригодятся, мало ли, как жизнь повернётся. Может, Муся разлюбит овсянку. Или самой кушать станет нечего…
Мужик молчал. Достал пачку сигарет из кармана. Открыл. Плюнул, словно пачка чем-то его неимоверно разозлила, закрыл. Убрал в карман. Бабуська наконец решилась:
– Ну ладно, консервы возьму, отчего ж не взять, раз человек помочь хочет. Спасибо, милок.
Мужик опять изверг звук. В звуке том послышалось эхо вежливых замечаний всех заведующих детскими садами, переодетых уркой, которым нехороший человек Василий Алибабаевич когда-либо ронял батарею на ногу. Пионэр презрительно взглянул на Мужика через плечико, с торжествующей ухмылочкой вздёрнул аккуратно очерченную левую бровку. Солнце отражалось в начищенных ботиночках. Не то чтобы хотело. Но отражалось. Пионэр спрятал пистолет в рюкзачок, рюкзачок забросил на спину. Отдал пионерский салют, насмешливо и нагло, как будто нельзя было без этого обойтись, и, насвистывая бодрую мелодийку, уехал на своём самокате.
Бабуська и Мужик смотрели Пионэру вслед, пока он не выехал из сквера и не смешался с прохожими. Хотя Виолетта Никифоровна могла поклясться чем угодно, даже здоровьем Муси и Капитонова, что спина в белоснежной рубашке просто растворилась в воздухе.
+ + +
В это же самое время в одной из многих просторных спален в одной из многих приличных двушек с евроремонтом в демократичной новостройке где-то на юго-востоке. Двуспальная кровать была аккуратно застелена. Шкаф-купе доведён до безупречного блеска дорогим и, как ни странно, качественным итальянским воском для полировки мебели. В правом от кровати углу с нежностью обустроен дамский закуток с витиеватым трюмо. На трюмо уютно устроились множество баночек-скляночек-кисточек-пуховочек. С левой стороны кровати притулилась строгая прикроватная тумбочка. На тумбочке лежал дорогой мужской очечник и модное пособие по личностному росту с множеством закладок. Наверняка автор пособия призывал потенциальных лидеров не сса… Впрочем, не интересно. На стене перед кроватью – так, чтобы можно было смотреть лёжа, с комфортом для глаз и расслабленного тела – висела добротная плазма. Всё в этой спальне было словно сошедшим с картинок глянца воплощением комфорта и уюта. Настоящее гнёздышко. В квартире, судя по всему, никого не было, но телевизор почему-то работал.
Шли новости. Ведущий был собран и приветлив. На его лице присутствовал лёгкий намёк на обеспокоенность происходящим при полном отсутствии паники. В конце концов, он профессионал с десятилетним стажем, и не такое случалось комментировать.
– Мы прерываем наше вещание в связи с только что полученной информацией о возникновении ряда новых очагов природных пожаров в Московской и Владимирской областях…
Звук пропал, по экрану пошли помехи, точь-в-точь как в том старом советском телевизоре на загаженной кухне. Сквозь помехи с трудом, но всё-таки можно было разглядеть кадры пожираемого огнем леса, мчащихся пожарных машин и спасателей, которые безнадёжно пытались остановить бегущие по земле всполохи жалкими ручными насосами-поливайками.
+++
Виолетта Никифоровна, кряхтя, подняла зонтик, раскрыла – так его растак, какой неудобный крючок, даже палец прищемила. Мужик был стабильно мрачен. Но дышал тяжеловато. Со лба горохом сыпались мутные капли, попадали в глаза, заставляли щуриться и недовольно моргать – щиплет, больно, противно, невыносимо, ходу отсюда… Виолетта Никифоровна, наконец, вроде бы вернулась из пионэрского морока в повседневность.
– Вам не жарко? – спросила она у Мужика.
– А?
– Не жарко, говорю? – громче повторила Виолетта Никифоровна. – Погода-то этим летом просто ужас, правда? Что творится, боже милостивый…
Мужик вытер лоб рукавом пальто и посмотрел на Виолетту Никифоровну, даже не пытаясь замаскировать отвращение чем-нибудь вроде сочувствия, но она уже отвернулась от него, запричитала, обращаясь к кому-то в пространстве, хотя пространство в данный момент было скупо на кого-то.
– …Что творится! Второй месяц ведь без единой дождинки, всё горит, всё горит. По телевизору вон страсти какие показывают, стояла деревня – пшик, и нету за двадцать минут. Только печки обугленные на пепелище, трубы чёрные торчат, как будто война, честное слово. И Муся моя всё норовит дома на ковёр свои дела…
Мужик всё-таки не выдержал и перебил:
– Вы зачем консервы взяли, ведь ваша собака их не ест. И внук вам на еду много денег даёт.
Виолетта Никифоровна малость опешила. При чем тут консервы-то.
– А?
Мужик грузно повернулся к ней всем телом.
– Дайте сто рублей. Сто рублей надо. Вы, я вижу, понятливая, собачку вон понимаете, а уж человека-то не понять…
Виолетта Никифоровна вообще-то всегда была милосердна к заблудшим. Всегда готова была помочь советом, прошеным и не очень.
– И-и, не опохмеляйся ты в такую жару, милок, да ещё в пальто, вот ведь вырядился. Сердцу тяжело, так же и окочуриться можно. У нас вот в 72-м знаешь какой случай был, тоже жара тогда…
– Знаю, – опять перебил её Мужик. – Встал, похмелился, за автобусом побежал да и помер.
Виолетта Никифоровна очень удивилась. Можно даже сказать, была ошарашена.
– Точно…
Что-то протяжно и тоскливо завыло из-под скамейки. Светлая ли сторона собачьей души молила о спасении, или тёмная торжествовала, Миссури, пожалуй, сейчас и сама не смогла бы ответить, спроси ее кто-нибудь. Но никто её, понятное дело, не спрашивал. До неё ли всем вообще. И только по листве пробежала взволнованная дрожь, зелёные души, они ведь такие. Неравнодушные.
Виолетта Никифоровна была хоть и ошарашена, но вместе с тем изрядно заинтригована. Недовольно дёрнула поводок. Чертенята, скачущие хороводом в миссуриной душе, как-то от этого враз присмирели. Рука-то еще, оказывается, твёрдая. А ну как хозяйская.
– Муся, фу! Ты что, знал Петра Василича-то? Да нет, не может быть. Сколько ж тебе лет, милок? Ты ж в семьдесят втором-то, поди, под стол пешком ходил?
Мужик вскочил, промял несколько нервных шагов примерно до Меркурия.
– Не ходил, бабушка, не ходил, я вообще мало хожу, не люблю я это дело, дайте сто рублей, а?
Сочувствие к заблудшим сменилось у Виолетты Никифоровны необъяснимым страхом перед этим странным мощным субъектом в длиннополом пальто и одновременно гневом на разных пьяниц-тунеядцев. Она выволокла отчаянно сопротивляющуюся Мусю со всем ее хороводом на свет божий, кряхтя, подняла запотевшую корму со скамейки и посеменила прочь, держа чертей в кильватере.
– Нету у меня, милок, нету, а если б и было, не дала б, так и знай! Лбы здоровые, пахать на вас надо!
Удалившись на безопасное расстояние, бабуська притормозила и кинула последний писклявый посыл:
– А вы все пьёте, дармоеды! Работать иди!
Миссури зашлась в отчаянном истерическом лае и, натянув поводок, бросилась к выходу из сквера. Да чтоб вас всех перекосило, двуногие, с вашими прогулками в пекле! Никто меня теперь не оттащит от любимого кондиционера, и плевать мне, что писать там нельзя, да, знаете ли, у собачек тоже бывают нервные срывы!
Действительно, как-то слишком много впечатлений получилось для одной маленькой собачки. Придётся, наверное, успокоительное теперь давать. И китайскому ковру явно не поздоровится.
Виолетта Никифоровна, спотыкаясь и пару раз чуть не потеряв зелёный резиновый тапочек, почти бегом удалилась за Миссури, возмущённо выплевывая в прохожих что-то про пьяниц, тунеядцев, дармоедов и вообще «какую страну развалили, сволочи».
Мужик проводил её взглядом, безнадёжно вздохнул и осел обратно на скамейку. Обтёр ненавистный пот полой пальто. Абсолютно без сил (у него, знаете ли, тоже иногда кончаются силы, и восстанавливать он их должен примерно за минуту двадцать, в крайнем случае, двадцать пять, отпуск на месяц его табелем о рангах не предусматривается) уронил руки и голову и ответил вполголоса, не то чтобы бабушке, но тем, кто составлял тот самый табель и наверняка слышал его ответ, просто не реагировал на него явно.
– Я и так работаю, бабушка. Так интенсивно работаю, что вам и не снилось никогда. Передовик производства, можно сказать.
+++
А эта комната в стандартной трёшке в типовой девятиэтажке серии II-49 (объединяет две модификации II-49д и II-49п, среди которых нужно особо выделить II-49п, поскольку некоторые дома этой серии содержат фенол, который опасен для жизни не по духовным, а вполне материальным причинам), скорее всего, принадлежит молодому парню. Ремонт в ней был сделан давно, ещё в детстве хозяина, обои вон до сих пор мальчиковые, ярко-голубые, цвета летнего неба, с пиратскими кораблями, картами сокровищ, деревянными штурвалами и старинными компасами. Наверняка эти обои сейчас страшно раздражают хозяина комнаты, но он не обдирает их и не заставляет родителей переклеивать. Возможно, потому, что замечает что-то очень нежное и немножко тоскливое в глазах мамы, когда она вдруг мельком посмотрит на стены. Набор мебели здесь обычный и минимальный – что ещё нужно для парня! Компьютерный стол, платяной шкаф, разложенный диван со сбившимися в неряшливую кучу одеялом, подушкой и простынёй, да книжный стеллаж, на котором в беспорядке набросаны учебники для десятого класса, тетради, комиксы-манга. Не особо он уважает процесс обогащения внутреннего мира путём усвоения новых знаний, да уж. В углу валяются рюкзак, ролики и скейт, на полу – пара гантелей (похвально), раритетные диски с играми в коробках и без. Одежда тоже в полной анархии жила на полу, несомненно, тоскуя по шкафу, который ведь зачем-то здесь поставили.
Комната была пуста, но компьютер работал. Возможно, хозяин забыл его выключить, а, возможно, компьютер и телевизор из той пафосной спальни с женским трюмо в углу жили в своей матрице, не особо зависящей от людей. И свободно общались между собой тогда, когда им это было нужно. Например, сейчас, обмениваясь последними новостями с помощью Ведущего, который в режиме он-лайн вещал с экрана монитора.
– В связи с установившейся в Москве аномально жаркой погодой врачи настоятельно рекомендуют горожанам сократить, а по возможности и совсем отказаться от потребления тяжёлой пищи, алкогольных напитков, а также курения…
+++
Деревья в сквере, конечно, были рады Мужику, как своему. Но уже хотели, чтобы он ушёл. С таким, как он, рядом находиться, конечно, приятно. Спокойно и безопасно. Но через какое-то время начинает очень хотеться, чтобы он ушёл. Нет, не потому. Просто. Чтобы немножко выдохнуть. Немножко побыть собой.
Немножко побыть собой.
А потом опять начать его ждать.
Мужик, конечно, понимал чаяния деревьев. Всё он понимал. Но простите уж, зелёные, придётся ещё немножко потерпеть.
Он сломал несколько спичек, но всё-таки прикурил. Спрятал истертый коробок и полупустую мятую пачку в карман. Взъерошил волосы, усмехнулся, глядя почему-то на небо. Как будто сказал туда, в безоблачье, что-то такое, что безоблачье и так знало, что он скажет, и поэтому просто не дало его голосу прозвучать, забрало с его губ звуки, легко перебросило их мелкому ветерку, а потом уронило их со спины ветерка в пруд, иссохший почти до смерти.
Мужик невесело усмехнулся. Понятно.
Достал сигареты, переложил в другой карман. Сделал две мелких затяжки, выбросил недокуренную, вскочил, прошёлся туда-сюда, опять сел.
Да, судя по всему, ему всё-таки хотелось выговориться. Какой-то день сегодня был вот такой. Располагающий к откровениям.
Так что терпите.
– О похмелье человечеству известно много. Похмелье обычное, абстинентный синдром, алкогольный делирий или попросту белая горячка… Симптоматика всем известна. Нравоучения читать не будем. Отходняк разговорами не уговоришь.
Извлёк пачку и коробок, снова прикурил.
– Я просто поделюсь субъективными ощущениями. Для меня субъективные ощущения – это роскошь. Такие, как я, имеют право на очень ограниченный спектр субъективных ощущений.
Деревья притихли.
Всё-таки хорошо, что он пока не ушёл.
+++
А в комплексе бизнес-класса В1 (В – как «би», не как «вэ», упаси, Господи), состоящем из трёх небоскрёбов (ох уж эти люди, всё бы им небо поскрести), в том небоскрёбе, который был ближе всех к входу в метро (это ведь удобно, из небоскрёба – сразу в метро), почти на высоте птичьего полёта снимала пять офисов уверенная строительная фирма. В самом просторном, конечно, располагался кабинет руководителя. Укомплектовано, конечно, всё было со скромным шиком и крепким достоинством. Строгий дубовый стол буквой «Т», кожаное рабочее кресло Самого – и то, и другое, безусловно, с сильным мужским характером. Элегантные стулья вокруг стола – вот про их характер было сложно сказать что-то определенное, хотя нет, характер стульев определённо смахивал на унисекс. В углу рядом с невысоким журнальным столиком задремали два кресла, эдакие престарелые джентльмены из сигарного клуба с вековыми традициями, готовые, впрочем, в любой момент принять наиболее доверенных лиц хозяина (впрочем, с той их, лиц, стороны, которая, ну, вы понимаете). По центру длинной части стола для заседаний расположился макет гостиничного комплекса, задуманного, как очевидно, с бесстрашным залихватским размахом. Напротив каждого стула были аккуратными стопочками разложены цветные папки с бумагами и блокноты для каких-нибудь сиюминутных записей – всё, разумеется, с фирменными логотипами, разумеется, чёрными, не золотыми, золотые, как можно, это же безвкусица, милая. Заботливо расставлены бутылочки с французской минералкой, приготовлены элегантные стаканы. В кабинете повисло едва заметное деловое напряжение, какое бывает в кабинетах больших руководителей за две-три минуты до совещания, и даже воздух здесь, казалось, слегка пружинил и подрагивал.
С едва уловимым щелчком включилась большая плазма, висевшая на стене по левую руку от председательского кресла. На экране возник Доктор в Белом Халате. Доктор был какой-то весь несчастный и изломанный, как большой пожилой богомол. Студия, в которой ему приходилось тянуть непростую лямку телевизионного Гиппократа, ничем не напоминала медицинское учреждение, даже отдалённо. Доктора окружали разноцветные пузатые шкафчики и комодики, разноцветные же стульчики, круглые столики, на которых так и сяк громоздились абсолютно фантасмагорические баночки, скляночки, колбочки и пробирочки. И подсветку на этот эфир техники выбрали…весёленькую. Всё это вместе создавало ощущение скорее домика сказочной принцессы, чем кабинета эскулапа. Чем Доктор так не угодил художникам, непонятно. Всё-таки он внушал доверие – по крайней мере, внешне – и пробуждал подспудное желание прилежно принимать выписанные препараты.
Сейчас Доктор в Белом Халате мягко вещал приятным грудным баритоном с экрана начальственной «плазмы»:
– Алкогольный делирий, или белая горячка, – это тяжёлое и опасное психическое заболевание, возникающее только у алкоголиков в средней стадии болезни.
+++
Мужик неспешно общался с пространством, которому просто деваться было некуда, приходилось внимать:
– По моему субъективному ощущению, похмелье есть суть возможность вдоволь насладиться раздвоением собственной личности. Раздвоить себя можно на кого угодно. Хочешь – на Терминатора и Сару Коннор. Адама и Еву. Раскольникова и старушку-процентщицу. Гарри Поттера и Волан-де-Морта. Винни-Пуха и Пятачка.
Не исключено, что все перечисляемые персонажи парами промаршировали мимо Мужика по скверу. Хотя, вероятно, это всего лишь наваждение…
– Выпуклость, образность и характерность персонажей, на которые ты раздваиваешься, зависят от степени тяжести физического недомогания и уровня общего культурного развития. Эрудированности, так сказать.
На скамейке напротив Мужика возник Доктор в Белом Халате. Откуда он там взялся? Трудно сказать. Точно не пришёл пешком.
Доктор просканировал Мужика профессиональным стремительным взглядом, досадливо отмахнулся от тучки сочувствия, которая вознамерилась было омрачить светлое докторское чело, и сообщил:
– Больной постоянно испытывает зрительные и слуховые галлюцинации угрожающего характера. Окружающая обстановка воспринимается больным, но искажается в соответствии с фабулой его бреда.
Мужик, сощурившись, взглянул на Доктора. Как будто два старых знакомых встретились после долгой разлуки, и если один был готов поболтать и, может быть, даже спасти, если его, конечно, об этом попросят, то у другого желание общаться явно не возникло.
Этот другой глубоко затянулся раз-другой. Подумал, стоит ли продолжать. Стоит.
– В общем, хороший будет изо всех сил стыдить плохого. Плохой будет сначала всё отрицать, потом смиряться, потом обещать всё что угодно, лишь бы дали сто рублей. Хороших и плохих назначьте самостоятельно.
Персонажи алкогольного делирия охотно и с большим воодушевлением разыграли диалог, прописанный Мужиком, прямо на газонах сквера. Прожили, можно сказать, по Станиславскому.
– Опять?! Ты опять?! Сколько можно?!
– Больше ни-ни…
– Совесть у тебя есть?!
– Всё, начинаю новую жизнь…вот прям щас…
– Слабак бесхарактерный!
– Неправда, я сильный… Но лёгкий…
– Совсем человеческий облик потерял!
Галлюцинации Мужика исчезли с газонов. В сквере сразу стало как-то обыденно. Пустынно и невесело. Листва еле-еле шевелилась от последних усилий измождённого ветерка. Солнце. Было жарко. Очень жарко.
Мало того, что сам не ушёл, так ещё и Доктора притащил. И галлюцинации. Всю траву истоптали.
– А насчёт облика, – хмуро произнёс Мужик, сделав последнюю затяжку, – это спорное утверждение.
Пространство переместило Доктора в Белом Халате на скамейку рядом с Мужиком. И теперь Доктор смотрел в пространство прямо перед собой, а пространство с интересом смотрело на получившуюся комбинацию. Доктор рассказал – скорее пространству, чем Мужику:
– Типичный алкогольный делирий длится от трёх-пяти дней и более. Но бывают и более короткие формы. Так называемый абортивный делирий.
Можем ли мы с уверенностью утверждать, что Доктор не являлся галлюцинацией?
Мужик тоже смотрел в пространство прямо перед собой, и был для пространства уже слишком привычен.
– У меня, к сожалению, – сказал Мужик, – никогда не получается раздвоиться на кого-то из знакомых персонажей. Со знакомыми я бы договорился.
– Шу-ура! – прохрипело откуда-то что-то на первый звук совсем беспомощное и обессиленное.
Мужик услышал, но не обернулся. Прикурил новую. Спички скоро кончатся. Теперь он на скамейке один. Некому было ему указать на непозволительное количество выкуренных по жаре сигарет. Да, Доктор был самым стойким, но всё-таки рассеялся.
Только у деревьев затеплилась маленькая надежда на то, что их сквер наконец оставят в покое разные персонажи, естественное происхождение которых вызывало большие вопросы, как им опять подкинули проблем.
Прямо через низенький заборчик, отделяющий сквер от проезжей части, кульком перевалился Мужичок. Так себе Мужичок, размерчика примерно S, худющий, всклокоченный, с щетиной, как у седого кактуса, доживающего век в треснутом горшке на балконе старой девы, весь какой-то кривенький и косенький – в общем, типично-образный алкаш. С грехом пополам встал, нетвёрдой рукой подтянул голубые трикотажные треники, растянутые на коленках, отряхнул не первой и даже не третьей свежести майку – конечно, «алкоголичку». Сделал пару шагов, заплёлся ногами, чуть не потерял протёртые до дыр кеды без шнурков. Издал душераздирающий вздох, схватился за сердце. Кое-как добрёл до ближайшей скамейки, сполз на неё. Задыхаясь, жалобно позвал:
– Шу-ура, пло-охо мне…
Мужик невозмутимо курил, всё так же упорно игнорируя страдальца. Тучка сочувствия, отвергнутая Доктором, маялась рядом, но Мужику себя отчего-то не предлагала. Как-то боязно было ему предлагаться, что ли.
Мужик затянулся, выпустил пару колечек из дыма – оказывается, он и так умеет. Ответил бесстрастно и словно бы ни для кого, просто для того, чтобы ответить, словно математичка, которая в конце восьмого урока объясняет утомившие уже её саму тангенсы и котангенсы:
– Говорил же я тебе – последнюю не надо было брать.
– Я зна-аю… – простонал Мужичок. – Вчера не надо было, а сегодня мне пло-охо…
Мужик всё так же бесстрастно, не глядя на Мужичка и не утруждая себя подбором интонаций и знаков препинания, проговорил:
– Посмотри на себя как не стыдно на кого ты похож совсем человеческий облик потерял слабак неудачник алкоголик несчастный.
Мужичок захныкал:
– Шу-ура, ну что ты как бывшая… Как неродной… Помоги, Шур… Очень мне плохо… Так плохо ещё ни разу не было…
Мужик вдруг включился, как торшер, которому вкрутили новую LED-лампочку, быстро затушил сигарету о скамейку, пересел к Мужичку. Осмотрел пациента деловито. Зрачки, пульс, ухом к сердцу. Оттянул ему нижнее веко, левое, правое. Ещё раз – зрачки, пульс, ухом к сердцу.
Разочарованно отстранился. Опять! – закурил. Мужичок подобрался, подполз, трясущимися руками потянулся к его сигарете. Мужик достал ему из пачки новую, не глядя, протянул спички.
– Угробишь ты себя, Александр Иваныч, – сказал он обыденно. Пустынно сказал и невесело.
Мужичок курил торопливо, жадно, как будто пытаясь напиться дымом. Мужик некоторое время наблюдал за ним, на первый взгляд, безучастно, а на второй – с едва уловимой долей любопытства натуралиста-исследователя. Потом выудил из кармана необъятного пальто поллитровую банку пива. На улице жара, а банка в кармане неожиданно оказалась холодная, запотевшая, словно из холодильника. Открыл. Протянул мужичку. Тот воспринял банку совсем даже не как манну небесную, а как нечто само собой разумеющееся, прилип к ней и начал посасывать пиво мелкими глоточками.
+++
В телевизоре на той же загаженной, засиженной кухне между помехами неустанно трудился Ведущий Новостей:
– И ещё раз напоминаем о необходимости соблюдения правил поведения при аномально жаркой погоде. Врачи советуют не выходить из кондиционированных помещений в промежутке между двенадцатью и шестнадцатью часами, пить не менее полутора литров воды в день, а также настоятельно рекомендуют отказаться от…
+++
Мужик хмуро наблюдал, как Мужичок расцветал на глазах.
– Жара, Иваныч, – наконец буркнул он.
Мужичок согласился:
– Ага.
Мужик всё-таки надеялся.
– Серьёзно, Иваныч. Напряг пить в такую погоду. Окочуриться можно.
Мужичок допил пиво, вытряхнул из банки в рот последние капельки. С сожалением и одновременно облегчением глубоко вздохнул. Широкой барской рукой швырнул банку в сторону урны. Разумеется, не попал. Вальяжно развалился на скамейке, руки на спинку, нога на ногу. Причмокнув, ответил своему занудному другу:
– Можно. Окочуриться можно, Шура, и при лёгком бризе, сидя в джакузи на веранде собственной виллы.
Мужик вздохнул и отвернулся. Опять…
Мужичок блаженно прикрыл глаза и нежился на солнышке, словно всклокоченный волнистый попугайчик, хотя тем утром «нежиться на солнышке» – это было примерно то же самое, что нежиться на сковородке при плите, включенной на семёрку как минимум.
– Сколько ты меня, Шура, знаешь? Лет десять?
Мужик с усилием повернулся. Посмотрел на Мужичка, отражая лицом палитру чувств, подобную палитре красок неуравновешенного художника – от отвращения и желания от души врезать по морде до всепрощающей безусловной любви.
Отвращения – как к тухлой рыбе.
Безусловной любви – любви без условий.
Врезать по морде – потому что.
Встал, запахнул полы пальто и пошёл по скверу прочь. Просто пошёл прочь.
– И как изменился мой образ жизни за эти последние десять лет? А? – продолжал разглагольствовать Мужичок. – Молчишь? Да никак, отвечу я тебе. И за предпоследние тоже…
Открыл глаза, растерянно покрутил головой. Мужик
(Он ведь Шура, да?
Шурик.
Санёк.
Саша.
Александр.
И тот – Александр.
Иваныч который.
Тёзки, стало быть.)
неторопливо удалялся. Спина его говорила, что удаляться он намерен твёрдо и не оборачиваясь. Возможно, навсегда. По крайней мере, ему бы очень хотелось, чтобы в этот раз можно было бы удалиться навсегда. По спине это желание читалось очень прозрачно.
Мужичок вскочил, бросился догонять. Его бодрого бега хватило метра примерно на три-четыре, потом ноги в кедах без шнурков перешли на быстрое дрожащее ковыляние, и это, пожалуй, был предел их возможностей. Мужичок опять схватился за сердце и отчаянно воззвал:
– Шура!
Сквер почти уже кончился под ногами Мужика. Деревья уже с благодарностью подумали, что, может быть, теперь даже удастся немножко вздремнуть. Мужичок испугался. Сильно испугался.
Как будто его сейчас оторвут. Отрежут. Лишат. Вот сейчас. Вот ещё пару его шагов. Если Шура сделает ещё пару шагов…
– Шура! Да подожди ты! Шура!
Чуть не ползком, но он всё-таки догнал Мужика, сцапал за плечо. Мужик нехотя остановился. Мужичок повис на нём, сипло пытаясь отдышаться.
Страх отступал.
Показалось. С похмельных глаз показалось, не иначе. Тьфу, пропасть. Вот ведь. Придумал себе тоже. Фигню какую-то.
– Что ты за человек такой, Шура…
При слове «человек» Мужика передёрнуло.
– Сам же сказал, – захныкал Мужичок, – окочуриться можно…
Постояли минут пять.
– Отдышался? – буркнул Мужик.
Мужичок скрипнул что-то в ответ.
Пошли дальше. Мужичок пристроился рядом с Мужиком, уцепился для верности за краешек рукава мужиковского пальто. Кашлянул пару раз, помянул кого-то, не то чью-то матушку, не то бабушку, не то чёрта лысого и… Опять понесло, как будто и не помирал только что. Как будто страх потерял. Мужик его слушал. Или нет.
– …потому что, видимо, не судьба мне умереть от пьянства, Санёк. Я и сам иногда удивляюсь – зачем уж столько пить-то. А влезает, Саня, понимаешь, оно в меня влезает.
Похмельные галлюцинации Мужика бодренько вышагивали вслед за ними по скверу. Парами. Такими странными парами – например, Сара Коннор и Чебурашка. Крокодил Гена и Волан-де-Морт. Ну, видимо, как Доктор по парам расставил, так и шли.
Или показалось?
– Никаких неэтичных моментов вроде неконтролируемого мочеиспускания или опорожнения желудка в кусты не наблюдается. К женщинам пристаю исключительно из романтических побуждений. На подвиги и грабежи не тянет. Так что полная гармония. Только вот в это лето что-то тяжко, да. Жара, проклятая. Глобальное потепление. Американцы, пиндосы, всё из-за них.
Мужик остановился. Посмотрел на Мужичка с тем же непередаваемым выражением – то ли заплакать, то ли врезать.
– Почему из-за американцев-то?
Ха. Уж в чём в чём, а в этом Мужичок был уверен, как никто другой.
– Ну как же, Шур. Кто ж ещё может быть виноват?
+++
В том же кабинете руководителя строительной фирмы Ведущий Новостей сообщил с экрана плазмы:
– Главы некоторых европейских государств, в том числе федеральный канцлер Германии и премьер-министр Италии, выразили сочувствие и поддержку российскому народу…
+++
Из знойного марева сквера соткалась знакомая фигура.
Опять…
Теперь он был в лёгких джинсах и кислотной футболке со смайликом во всю грудь. Смайлик то ли смайлился, то ли скалился. Он катил на роликах, не на тех неторопливых прогулочных, которые созданы для профанов-любителей, а спортивных, хищных, которые сливались с ногой как винтовка сливается с рукой снайпера. Чёлочка на этот раз не прилизана, а растрёпана кое-как, и только при ближайшем рассмотрении можно понять, что этот «кое-как» тщательно продуман и уложен волосок к волоску. Что осталось неизменным – так это рюкзачок-«божья коровка».
Пионэр притормозил рядом с Мужиком в Длиннополом Пальто и Мужичком, выбив из-под колёсиков мелкие камни. Радостно, очень-очень радостно улыбнулся Мужичку.
– Здравствуйте, дяденька! Вам помочь?
Возможно, Мужику сейчас очень хотелось схватить Мужичка на руки, благо тощая ноша не тянет, и сигануть одним прыжком примерно до астероида главного пояса номер 2400, туда, куда-то между Марсом и Юпитером, но кому, как ни ему, было знать, что одним прыжком с Земли по своей воле никуда не денешься.
Мужик раздражённо скривился, но промолчал. Они с Пионэром встретились взглядами. Вот здесь был бы хорош крупный план, бесспорно. Глаза Пионэра, словно составленные из множества прозрачных серых и голубых октаэдриков, искрились азартом и предвкушением торжества. Он и в этот раз был уверен. И если и хотел делать ставки – то только на то, как быстро. Мужик смог ответить только угрюмо и как-то… обречённо, что ли. Слишком уж хорошо он знал. Чем всё закончится. Но.
Неспешно опустилось молчание. Душное, недвижимое, плотное молчание. Кажется, эта тишина медленно расползалась в стороны от них и заполняла собой всё вокруг. Пропал шум автомобилей… Стихло и без того едва уловимое шевеление листвы… Перестали хрустеть камушки и песок под ногами прохожих… Замолкли мобильники…
…безмолвие…
А потом Мужик отвернулся от Мужичка и Пионэра, дав пространству возможность снова вздохнуть и ожить. Пошёл по нескончаемому скверу, прикурил на ходу, смял пустую пачку, по длинной дуге запустил в урну. Попал.
Никаких но.
Мужичок непонимающе вытаращился на Пионэра, потом в спину удаляющемуся Мужику. Неуверенно ответил:
– Спасибо, ма… мальчик? Мне уже друг помог.
Торопливо заковылял вслед за Мужиком, контролируя норовящие сползти штаны – кажется, это было единственное, что он мог сегодня контролировать. Что ж за день-то такой вдруг. Нормально же общались. Чего началось-то. Пионэр небрежно покатился за Мужичком, на ходу ковыряясь в рюкзачке.
Куда денется.
Нащупал, что хотел, ускорился, обогнал и перегородил дорогу.
– Какая жалость! А я так торопился! Вот!
Он выудил из рюкзачка вторую банку пива, точно такую же, как только что выпил Мужичок.
Страх вернулся. Вернулся сразу, броском, в самый центр груди, скрутился там клубком чёрных змей, несмотря на пекло выледенил ноги, превратил в безвольные варёные макаронины руки. Неладное что-то, ох неладное, зашептали ещё не до конца пропитые инстинкты. Мужичок бочком обполз Пионэра и с утроенными усилиями припустил на непослушных, негнущихся ледышках за Мужиком. Он ковылял, ковылял, ковылял. Он просил, уговаривал, умолял ноги передвигаться. Наверное, впервые в жизни он так торопился. И почему-то никак не мог догнать, хотя Мужик, кажется, не спешил и вроде бы не так уж далеко и ушёл. Пионер заложил замысловатый вираж и опять оказался рядом с Мужичком. Мужичок попытался отвязаться, нервно и почти плаксиво:
– Спасибо, мальчик, мне уже не надо.
Пионэр во все стороны излучал слепящее радушие.
– Пива не может быть много, дяденька, особенно в жару, особенно если у вас лёгкое утреннее недомогание.
Это всё змеи из сердца, они опутали ноги и не дают им двигаться так, как хотелось бы их хозяину. В конце концов, он ведь хозяин своим ногам?!
– Мальчик, я уже выпил одну баночку. Мне хватит, мальчик. Я же не алкаш какой-нибудь подзаборный, я культурный, интеллигентный алкоголик, я знаю свои дозы. Саш! Подожди!
Мужик остановился, но не обернулся. Мужичок семенил к его недосягаемой спине. Пионэр элегантно нарезал круги вокруг Мужичка и продолжал увещевать:
– Сегодня так жарко, дяденька, а я специально для вас пиво в холодильнике три часа держал.
Они наконец добрались до Мужика – казалось бы, пройти надо было всего-то несколько метров, а будто бежали триста метров с барьерами. Мужичок спрятался за мощную спасительную спину в пальто.
– Я тебя вообще-то первый раз вижу, пионер. Ты откуда про моё похмелье знаешь?
Пионэр осклабился. Такое старое, яркое, эмоциональное слово, да. Осклабился.
– Ничего страшного, не стесняйтесь, с каждым бывает! А я живу, чтобы помогать, мне помочь только в радость, возьмите пиво!
Мужичок сглотнул. Спина Мужика была надёжной. Чёрные змеи свернулись и, кажется, успокоились. И инстинкты вроде бы примолкли…
– Ну… Если в радость…
– Петрович, тебе хватит, сам же сказал.
Попытка образумить тоже засчитана.
Мужичок расслабился и выполз из убежища. Шура рядом, он крепкий мужик, а это всего лишь пацан на роликах.
– Ну что ты, Сань, такой суровый. Видишь, человек старается. Он же от души.
При слове «человек» Мужика привычно передёрнуло. Мужичок протянул руку:
– Давай своё пиво, пионер. Спасибо тебе.
Над головами Мужика, Мужичка и Пионэра на дереве сидел Ведущий Новостей. А что мы хотим! Пространству тоже было интересно поучаствовать в процессе. Ведущий провозгласил:
– Глава российского правительства с благодарностью принял предложение помощи от…
Мужик почему-то посмотрел куда-то вверх. В безоблачье.
Пионэр подмигнул Мужичку, почти по-дружески и вполне одобрительно. Мужичок и сам не понял, как так случилось, но клубок чёрных змей в груди вместо страха вдруг выдал симпатию к этому белобрысому парню и искреннюю благодарность. Кажется, полегчало. И чего боялся, действительно. Глупость какая. Ответил кривенькой улыбкой.
Пионэр закинул рюкзачок за спину, развернулся спиной вперёд и покатился прочь от Мужика и Мужичка. Он отъезжал всё дальше и дальше и как будто не мог прекратить любоваться только что законченной картиной. Наконец, махнув рукой на прощание, крикнул:
– И помните – я всегда появляюсь, когда человек ждёт помощи!
Развернулся, уехал по скверу. Казалось бы, сквер длинный, и только что он казался вообще бесконечным, и до выхода далеко. А – раз! – и пропал Пионэр.
Мужичок присел на скамейку рядышком. Благоговейно обтёр банку.
– Холодненькое….
– Ты зачем пиво у него взял? Я ведь тебе дал!
Мужичок подскочил от неожиданности, укоризненно взглянул на друга:
– Шура, что ты кричишь? Нельзя отказываться, когда помощь предлагают. Это некультурно.
Открыл банку, которая ласково отозвалась многообещающим шипением.
Мужик несколько раз вдохнул, глубоко и прерывисто. Сигареты кончились. Закурить бы. Ровно – очень ровно, ровнёшенько – произнёс:
– Жара, Александр Петрович. Тебе одной банки с утра за глаза хватит.
Мужичок выдохнул с облегчением, улыбнулся, спокойно и даже слегка снисходительно:
– Что в руки с неба упало, то пропало.
Запрокинул голову, блаженно зажмурился, сделал несколько глотков. Мужик наблюдал. Просто наблюдал, глубоко засунув руки в карманы пальто.
Много, кто наблюдал. Ведущий Новостей, сидя на дереве, например, тоже наблюдал. Как и Доктор – на соседней скамейке. И Красивая Девушка, Рассказывающая Про Погоду, она, впрочем, сейчас молчала, стоя поодаль на газоне. И вся умножившаяся стократ похмельная компания литературных и кинематографических галлюцинаций. Стояли, сидели вокруг. И наблюдали, как Мужичок, смакуя, пьёт пиво из банки.
II. К Дороге
Это случилось где-то Там, в пространстве. Случилось тогда, случалось всегда, случается сейчас.
Это пространство не имеет никакой формы, какую было бы способно представить человеческое сознание, и одновременно живёт и дышит многообразием форм, которые если и нельзя представить, то можно постараться вспомнить или позвать показаться во сне. Нечёткие эскизы, наброски от Руки, смутные миражи, черновики и пробные варианты рождались, плавно перетекали друг в друга и растворялись вновь.
Привольный пейзаж из бескрайнего поля, окаймлённого почти на самом горизонте густым лесом из старых, крепких елей. Просторная зала на манер бальной, с потолка свешиваются огромные хрустальные люстры, подвески еле слышно звенят от неизвестно чем вызванного лёгкого сквозняка. Хотя почему неизвестно. Воля того, кто творит, может вызвать сквозняк даже в безвоздушном пространстве.
Зал ожидания вокзала. И здесь же – пустая платформа с молчащими рельсами и огромным табло, на котором сменяют друг друга строчки, наверное, информирующие о скором прибытии поездов, но, вот беда, прочитать эти строчки невозможно. По крайней мере, тому, кто привык читать на одном из земных языков.
Улица между небоскрёбами.
Бесконечные ряды с продуктами и хозтоварами в бесконечном супермаркете.
Подножие горы…
…розарий…
Кровью и лимфой этого пространства был спокойно-перламутровый туман. По плотности схожий с… Например, с тридцатитрехпроцентными сливками. Он самозабвенно сочинял всё новые и новые образы, увлекаясь, менял свой цвет по всей палитре туда и обратно, дышал. Но не забывал. Что нужно приглядывать.
Всё преображение и преобразование пространства было для них и ради них, для многих и многих деловитых Похожих друг на друга всех возрастов, хотя возраст здесь, естественно – понятие приблизительное. Они все – в светлом, в брючных костюмах свободного мягкого кроя. Кое у кого на головах шляпы фасона «гангстер», не возбраняется.
Пространством и туманом Похожим предписано находиться постоянно в движении и вести себя в соответствии с выбранным сиюминутным местом действия. И они, кажется, прекрасно с этим справлялись.
Справлялись тогда, справлялись всегда, справляются сейчас.
На вокзале Похожие имитировали ожидание прибытия поезда. Имитировали достоверно, достоверность здесь отмечается особо. Нет, они по-настоящему верили, что ожидают прибытие поезда. Выглядывали нетерпеливо из-за спин, смотрели куда-то Туда, где рельсы растворялись в тумане, сверяли время на часах, наручных и карманных, с временем на табло, шевелили губами, вчитываясь в бегущие строчки.
Но поезд почему-то не шёл.
Если пространство предлагало им живописный летний луг (ромашка лекарственная, колокольчик луговой, пижма обыкновенная, клевер, пырей ползучий, прочие радости и никакого намёка на борщевик Сосновского) – по всему лугу сразу же располагались уютные пикники. Пледы, корзинки со снедью, бадминтон, серсо, фрисби, непринуждённый смех. Похожие так же искренне верили в непринуждённость собственного смеха, как и в неотвратимость прибытия поезда.
В бальной зале они вальсировали – все, без исключения, и ни у кого не возникало ни тени сомнения в своём умении вальсировать.
Самой любимой формой пространства у Похожих был (хоть они и не признавались об этом вслух), был розарий. Здесь память подсказывала такое понятие, как «благоухание», и смысл этого понятия очень хотелось вспомнить, и он, этот смысл, вот-вот был готов проявиться, вот-вот, вот-вот…
Но предлагаемые обстоятельства места и образа действия сменялись часто.
И каждый раз группы, оказавшиеся рядом, перемешивались, так что перемолвиться Похожим не удавалось, ведь так были важны достоверность и искренность действий. Поэтому, чем бы они ни были заняты, выражение лиц у всех сохранялось тоже одинаковое – благожелательные ровные улыбки. Обидеть друг друга неблагожелательным выражением лица никто не хотел.
Тогда, всегда и сейчас туман выдохнул и произвёл форму вокзала, а буквально минуту назад все вальсировали в бальном зале. Похожие принялись перестраиваться, перемешиваться, входить в режим ожидания прибытия поезда. Оказались рядом и задели друг друга плечами двое – Один и Другой. Одному на вид чуть за пятьдесят, Другому – чуть за сорок, хотя возраст здесь, да, понятие приблизительное и, по большому счёту, бессмысленное. Приподняли вежливо шляпы, привычно ровно улыбаясь, но вдруг узнали! Один вытаращил глаза и расплылся в широкой настоящей улыбке:
– Ба!
Другой в ответ смущённо улыбнулся:
– Ну… да… вот.
Один сдвинул шляпу на затылок:
– Да ладно! Сколько?
Другой легонько пожал плечами:
– Пять.
Несколько стоящих рядом в ожидании прибытия поезда Похожих недовольно поджали губы, косясь на тех, кто выбился из достоверности.
Один предложил:
– Давай пройдёмся, а то тут…
Другой согласился:
– Да уж.
Они пошли по пространству, принявшему форму железнодорожной платформы, стараясь держаться подальше от ожидающей поезда толпы и не привлекать к себе особого внимания. Перламутровый туман ластился у ног, обвивал щиколотки, ощупывал руки, растекался плавными волнами вокруг плеч, иногда гладил по лицу, и тогда они жмурились – Один почти недовольно, Другой – почти блаженно. Разговаривать на ходу им было не очень удобно, поэтому фразы получались рваными. Другой поинтересовался:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71142589) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.