Звёздная тропа
Аркадий Черский
Неоднократно описанное, но каждый раз новое, мистически безысходное странствие человека по заколдованному пространству.
Аркадий Черский
Звёздная тропа
ЗВЕЗДНАЯ ТРОПА.
К рубиновым звездам
На каменных башнях
Ночною тропою идем.
Поймем мы едва ли,
Шагая отважно –
Назад ничего не вернем.
Из детской песенки.
Жизнь страшна и чудесна, а
потому какой страшный рассказ не расскажи
на Руси, как ни украшай его разбойничьими
гнездами, длинными ножиками и чудесами,
он всегда отзовется в душе слушателя
былью, и разве только человек, сильно
искусившийся на грамоте, недоверчиво
покосится, да и то смолчит.
А.П. Чехов. Степь
В начале октября задуло. И день ото дня, становясь мощнее, ветер, поднимал пыль с изорванного покрывала земли, и, не давая покоя, все заковыристей вертел абразивную взвесь в пространстве, стирая дальние холмы с обозримого горизонта.
Деревья в саду порывисто вздрагивали. Черешни и одинокий орех с легкостью сбрасывали пожелтевшие листья; яблони и жерделы еще крепились. Небо сделалось мутным и, на месте солнца тлело белёсое пятно.
Василий вышел из дома, и, поежившись, отправился на край огорода к дощатому нужнику. Пытаясь потереться о его штанины, бело-рыжей змеей заскользил худющий кот с рысьими, бандитскими глазками. Василий оттолкнул его ногой, отворил дверь нараспашку, и, налаживая вентиляцию, зацепил внутренний крючок за наклоненную внутрь сетку забора.
Не успел он закурить и задуматься о странностях погоды, как в тесном помещении, пользуясь полнейшим доступом, замурлыкал надоедливый кот с поднятым трубою хвостом.
– Чувырло! Да пошел ты… – зашипел Василий, как поймавшая искру, но подавившаяся огнем спичка, и, оттолкнул кота рукой. Тонко чувствуя грозные изменения в хозяйском голосе, кот рисковать не стал, и принял вид покорной домашней живности. Кошачья спинка плавно прогнулась под тяжестью ладони. Кот довольно поурчал, и, отошел чесать пушистый бок о серую доску дверного проема.
Василий несколько раз чиркнул спичкой. Наконец, зажглась! Чертыхнувшись, прикрывая один глаз, затянулся.
Куда следовало отправиться коту, Василий уточнять не стал, но учитывая узость утреннего мышления, выбор у животины был невелик. Перед котом Чувырлой, – ну, почти как перед былинным богатырём! – открывалось три известных направления. Одно круто задиралось ввысь. И, там, на вершине не ясно чего, – возвышался вроде как сказочный дуб. Из обвитого златой цепью ствола, – где-то посередке, – торчал крепкий сук. Вот на нем-то и надлежало коту разместиться. Время от времени похаживая от нечего делать по цепи.
Две другие дороженьки уползали в темные и загадочные овраги, поросшие по краям густым, непролазным кустарником. На дне одного время от времени журчал ручей, а из другого иногда тяжело тянуло, словно там истлевала брошенная заезжими цыганами кобыла.
Но поскольку животные ни сознанием, ни сознательностью не обладают, а пожелание то, пулей просвистело в голове лишь у человека, то кот, располагая природной, звериной сметкой, сделал вид, что недоброй подоплёки не распознал; намек хозяйский оставил безо всякого внимания, и на непотребные намёки в тональности голоса даже не обиделся.
Василий поленился тратить слова на зазнавшееся, все еще полудикое животное. Но всё же, те, что уже вспорхнули мелкими птахами, явились необходимой добавкой к проделанному движению. Как вскрик «Н-но!» обгоняет щелчок плети по затертой упряжью вздрогнувшей шкуре, покрывающей единственную, измученную тяглом лошадиную силушку.
Деревья зашумели яростней. Внутрь ворвался упругий воздушный поток. Утлое сооружение сотряслось от крыши до основания. Ленивый табачный дым, выпущенный Василием, метнулся, ударился о дощатую стену и мгновенно исчез. Дверь шумно забилась, задёргалась крупной рыбиной, засекшейся на стальном острие.
– Вот, ты-ы… – протянул Василий, припомнивший все слова, накрепко увязанные со словом «мать». Но в тоже мгновение, вспомнив свою, даже наедине с бессловесным котом устыдился, и повисшее на губе бранное непотребство проглотил. А так как голова его, после тяжелого сна стала наполняться образами и устойчивыми, их описывающими оборотами, то вместилище это гудящее, от зародившегося в нём и лезущего на язык, следовало немедленно освободить. В силу возникшей, неодолимой потребности. Сам, полминуты назад ещё того не желая, Василий обратился к своему единственному слушателю:
– Слышь, Чувырло? А?.. Хорошо, что мы с тобой к забору прицепились… А то бы, унесло нас к едрене фене. Давненько… – затянулся сигаретой, – … такого не наблюдалось… Да, что там! Вообще, такого не было… Не-а… – почесал Василий за ухом с правой стороны, медленно выпуская дым, и наблюдая за его заклубившимся исчезновением. – Не-е… хоть убей… Не помню.
Как-то невнятно подумалось: «…А, может, и было… Когда в армии служил… надо будет у матери спросить…» Мысль плавно сменилась следующей, и эту, он, уже принявший кота в компанию, тоже озвучил:
– А что, Чувырло? Точно я тебе говорю: оторвет нас от земли бурей, или смерчем этим… – Василий повертел перед носом кота пальцами с зажатой сигаретой, и представил бешено вертящуюся, серую от пыли воронку, выворачивающую винтом из земли груду досок, сколоченную поржавевшими от времени гвоздями, -…И понесет за тридевять земель, в тридесятое царство!
Василий помотал головой, и, прикрыв глаза, хохотнул. Он вдруг представил, как в тугом смерчевом потоке, словно раненая птица с единственным, не перебитым крылом истерично-махающей двери, несется деревянная будка, а в ней, чудом, вцепившись за окошко в доске, летит сам Василий со спущенными до лодыжек штанами. И кот по кличке Чувырло, когтями пронзивший их ткань, таращит глаза в диком ужасе и разрывает пасть в пронзительном визге, растворенном в вое одуревшего ветра…
Странным образом, но Василия подобное приключение, – случись-бы оно на самом деле, – неясным образом порадовало.
Будто прикоснулась к нему давно позабытая надежда, словно шутя и заигрывая, щекотнула сзади, слегка, по шее и под мышками. Мягкими, ищущими, не то людскими, не то звериными лапками.
Его однажды занесло попутным ветром в чужедальнюю страну, хоть и не по своему хотению. Подобную пыль, – вспомнилось, – видел он в том самом царстве-государстве, что открылось, ворвалось в глаза его со страниц сказки про Али-Бабу. Наяву там оказалось еще страшнее, а разбойников – в сто тысяч раз больше. Он вспомнил, как летели над пустынной горной страной, как тяжело заходил на посадку транспортник АН-12, как впервые ступил на горячее аэродромное покрытие с круглыми перфорированными отверстиями в сцепленных стальных пластинах. Как рычащая колона автомобилей, ползла и куталась в длинное пылевое облако, и в то время, – он хорошо это помнил, – точно так же, как и сейчас, все явное пребывало в странной неясности, пугающей, зыбкой неизвестности: «Вот, сейчас ты жив, а, через минуту, может, уже и нет…». Но все равно, жизнь эта была, хоть с тоскливой, щемящей сердце, но такой желанной, такой пьянящей надеждой на лучшее. Что обязательно ждет впереди. Вспотевшие его ладони сжимали автомат. Оружейная сталь оставалась до поры безучастной. Её молчание казалось Василию залогом той самой призрачной надежды. И, он, продолжая трястись рядом с водителем, настойчиво всматривался сквозь лобовое стекло в желто-серое облако покрывающее желто-серую страну, и вслушивался, не ворвется ли в монотонное урчание двигателя заверещавшая скорострельная осыпь вражеских пуль…
Не взирая ни на что, те, без малого два года, что пробыл вдали от Родины, оказались «самыми-самыми». Ярким, бьющим по глазам, время это прошедшее, делала новизна всего вокруг, будоражащее чувство опасности, и самое главное, надежда на будущее. Такое манящее, неясное, но, несомненно, счастливое будущее его дальнейшей жизни.
Она его обманула. Эта… Эта не пойми кто, с женским именем Надежда. «Эх, ты!.. Надя, Наденька, На-дю-ша…»
Он на мгновение выпал из путешествия в прошлое, словно на полном ходу ухнул в дорожную яму, и мысль его плавную, тряхнуло вместе с мозгами, и он очутился в полнейшей пустоте. Но грузовик взревел, выполз, и вместе с ним полилось-покатилось дальнейшее, неспешное размышление человека, шагнувшего за свой полувековой перевал: «Да что говорить? потому что молодой был, верил… Да что уже… вниз несут ноги. С горки. Как ни крути, брат, ты мой лихой…»
И все время прошедшее, не считая лет отданных в счет долга Родине, Василий прожил в этом самом месте, где и появился на белый свет.
Родина его, старинная казачья станица вольготно раскинулась на пологом склоне холма. Ровно напротив других, далеких и крутых, в чью сторону всегда клонилось солнце. Несколько левее, в низине, бывшей когда-то огромной заливной луговиной, а ныне порезанной ножами сельскохозяйственных механизмов, несла позеленевшие воды, самая тихая река в этой огромной стране. Год от года она становилась все тише и тише, пока не превратилась в подобие судоходного канала. Порожденного волей человека и механическими усилиями землечерпальной и прочей техники.
Сток воды в реке регулировали плотины, и давным-давно уже река не выходила из своих берегов. Не заливала пойменные луга. Не оживляла засушливую местность. А потому, от былого рыбного изобилия остались лишь воспоминания у тех, кто его еще помнил. А у тех, кто этого не знал, а, следовательно, помнить не мог, мнения на данный счет никакого не было. Им казалось, что так было всегда.
Приезжие городские рыбаки радовались, когда под звон колокольчика, укрепленного на снасти, на берегу оказывалась не влекомая течением водоросль, а небольшая, с ладошку, серебристая рыбка, со странным названием «гибрид».
Река уже сама превратилась во что-то гибридное, как искусственная елка, и берега ее, словно ядовито-зеленые ветви этого мертвого дерева, были щедро украшены брошенной людьми стеклотарой и пластиком. Будто, и не люди это вовсе, а какие-то мутанты, залетевшие с чужой, уже убитой ими планеты, и на этой они задерживаться тоже не собирались.
– Ну что? Пойдем в хату. – сказал Василий коту. То ли в голове, а то ли у сердца противно ерошилось нахлынувшее. И упорядочить эту коробящую неясность он был не в состоянии.
Василий мучился с похмелья, и, пребывая в этом состоянии, думать и раскладывать все по полочкам, в коробочках, ему было не выносимо. Накатывала глухая обида на все и на всех. В первую очередь, конечно, на свою жизнь. За то, что прежнее, понятное мироустройство, в котором рос и которое знал, перевернулось вверх кувырком, и не было возможности ничего изменить. За то, что не мог почувствовать свою нужность, а значит ответственность перед собой и остальными людьми. За то, что он «их» защищал, а ему за это три тыщи… Вручили, правда, еще две медали, на которые Василий изредка смотрел, не понимая к чему они, и зачем ему эти тусклые металлические кружки. За то, что не было работы и возможности провести газ. Дом был древний, «не плановой», да и стоила подводка к дедовскому «наследству», стоящему на краю станицы, баснословных денег. За то, что весной по цветущему саду ударил мороз, и деревья в этом году остались бесплодными. За то, что в огороде ничего без полива не росло, а колодец во дворе почти пересох из-за падения уровня воды в реке. И, все как-то не так… и все как-то не то…
Жена его, Антонина, ушла около года назад. Тогда Василия в очередной раз понесло, и он, в пьяном угаре из ружья застрелил корову. «Хорошо, хоть ружье не забрали…» – передернуло Василия от нахлынувшего, дурного. Ружье отцовское. Память. Уважили заслуги…
Еще припомнилось, когда его, ошалевшего, еще не пришедшего в себя от этого «дурного», приставучий Генка Храпов, у входа в магазин, спросил пустое, ненужное, – лишь бы поболтать, – о рыбалке. Василий, тогда с бестолковой веселостью в голосе, сам не понимая для чего, принялся Генке заливать:
– Не, Гена, рыбы нема, – и увидев довольные огоньки в его глазах, уверившись окончательно в своем намерении, солидно, с расстановкой, добавил: – Раков я наловил. Ведро. Восемь кило вышло. А. крупные! Я их Егоровой, – он махнул рукой в сторону магазина, хозяйкой которого та являлась, – утром по тыще отдал. Оптом. У нее в городе, по тыщу пятьсот с руками отрывают.
– Ни хрена себе! – только и смог процедить Генка, выпучивая глаза. Огоньки в них вспыхнули завистливыми кострами.
Рыбацкую тему оборвала Галка Храпова, весьма упитанная особа. Она вынесла из магазина объемную сумку, и, по ястребиному зыркнув на мужа, зычно гаркнула:
– Генка! Долго ты там лалакать будешь! Как помочь, так тебя нема! А за столом – так первый…
Генка откинул недокуренную сигарету и бросился на перехват закупленного. И порывисто, даже подобострастно, распахнул багажник изрядно поколесившей бежевой «Нивы». Галя угнездилась в салоне, и машину перекосило в правую сторону. Багажник хлопнул, двигатель зарычал, заскрежетала коробка передач, и Гену с Галей унесло в сторону курочек, уточек, кроликов, поросят, и прочего налаженного быта.
«Вот, корова!» – подумалось тогда Василию, презрительно сплюнувшему. И в сказанное вдруг туго сплелись и Галя, и зря убитое животное, и что-то еще, огромное, мешающее, душившее. От чего хотелось избавиться, как когда-то, с криком, раздирая на груди подаренную тельняшку…
– Ты, поглядь, ездить ищо… – услышал Василий довольный голос деда Стрекалова. Тот, маленький, худощавый, лопоухий, с морщинками в уголках прищуренных глаз, появился незаметно, словно ушастая сова, мягко и неслышно опустившаяся над полем в туманных сумерках.
Игнатия Семеновича, Василий, уважал. Дед дружил с его отцом, умершим, когда Василий служил срочную.
– Добрый день, Семеныч! – пожал узкую старческую ладошку. «Вот! Живет же… а бати – нету, – прошелестело недобрым сквознячком в мыслях Василия. – А-а!» – догнала уже немым криком и навалилась отупляющая безысходность. «Да и как, дружили? – опять подумал Василий об отношениях между людьми. – Работали вместе. Выпивали. Да и все тут…»
– Так ты, Васенька, раков утех руками… или, в раколовку? Так, их вроде, отродясь уже как нема, раков тех. Не помню, когда и ел их… Их, Вася, непременно нужно со старым укропом варить. Слышь, со старым, непременно! – поднял дед Стрекалов ввысь указательный палец. Ему не верилось, что Василий всех раков продал и не оставил для себя. – У меня, как раз, такого укропу – пропасть! – зачастил дед, прищурив один глаз. – Я, Вася, такого самогону нагнал. Во! – поднял он верх большой палец левой руки – А пьется! – лейся песня! – выстрелил он из главного калибра.
Василий посмотрел на тщедушного Стрекалова, внутри у него что-то дернулось, ему на миг показалось, что из глаз его рванут наружу дурные, пьяные слезы. Ему вдруг стало невыносимо. Захотелось повернуться, и что есть мочи побежать. Бежать от них всех. И, рванувшись, на пределе сил, как перед финишем, – рвануть уже от самого себя. Из собственной шкуры.
– Нема, Семеныч, раков. – осипше произнес, откашливаясь. – Шутканул я. Нету. Ни рыбы, ни раков. Даже раком, – уже нету!
Дед понятливо рассыпался мелкодробным хохотком, тряся головой и быстро утирая рот ладонью.
– Так, Васенька, была-б коровка, а бычок – найдется!
– Нету коровки, Семеныч. – махнул Василий рукой. – Померла…
– Да ты шо? Мор, шо ли, какой напал? Она ж у вас справная такая… К коновалу обращался? С каких-таких, померла-то?!
– Пала смертью храбрых. – перебил Василий, особо не касаясь обстоятельств коровьей гибели. – И, Тонька, умотала.
Дед насторожился, и, как гусак вытянул шею, делая удивленное лицо, видимо размышляя, что сказать про такие резкие развороты судьбы.
– Ну, ты в гости заходь, – крикнул он уже в спину уходящему, забывшему, зачем пришел к магазину, Василию. – Заходь! Бабка моя, рада будет!
Василий шел и думал: «Чему она будет рада? Старуха Стрекаловская? всю жизнь прожила в деревне, в колхозе ишачила, да у плетня с соседками трындела, подсолнухи грызя. Вот, и все её радости…»
Василий называл станицу деревней. Так ее всегда называл отец, повторяя в подпитии: «Тех казаков, Василий, – нету! А, станицы, значит, тоже нету. И не будет уже никогда. Профукали они, свое казачество. То за красных, то за белых. А их всех под корень, дураков! А что где пооставалось, так перемешалось, что уже и сам чёрт не разберет! Ну, и, поделом…»
Отец рода был казачьего. В юности уехал в ближний город и подался работать в шахту. А мать с маленьким Василием остались у деда с бабкой.
– Смотри, Василий, – натужно кашлял приезжавший отец. – Под землю, как я, – не лезь. Утянет!»
Вот она его и утянула. Рано ушел. Когда «выбрав» вместе с углем весь свой подземный стаж, вернулся в станицу, где устроился слесарем, чинить выходящую из строя колхозную технику.
Дети Василия давно жили в областном городе. И общаться с отцом желания у них особого не было. «Да и о чем им со мною говорить? – раздумывал тягуче и уныло. – Ничему я их толком и не научил. Пил, – с кем уже и не упомнить, – на охоту таскался, да цедил по ночам сетями речную воду». Однажды его поймали и отобрали по суду лодку-казанку с мотором «Вихрь». «Эх, в Тюмень нужно было… Звал же Косолапов. Нефть там, газ… Заработки… Да как-то, и тут вроде нормально было: мать тут, дети росли, Тонька. Хата с краю. Тихо – мирно. Корову держали, пару бычков, поросята, куры, гуси. Индюки…» Когда землю колхозную поделили, то выделенные паи, материнский, свой и жены он отдал в аренду шустрым ребятам, имеющим технику для обработки земли. А без техники, без комбайна того же, что ты сделаешь? Выплачивали за аренду зерном, так что скотину кормить, было чем. Пчелок потом завел. На водоподъем устроился. Тянулся, тянулся. Выпивал, конечно. А потом пошли срывы, злость эта пришла, на все и на всех: «В Тюмень нужно было. В Тюмень. Работа там. Охота там, Косолапов говорил, знатная. Да что уже… Как ни крути, сам во всем виноват. Сам. Ничего не попишешь…»
На его зубах противно заскрипела пыль, он сплюнул, подошел к собачьей будке и присев, заглянул внутрь. Там спокойно лежал молодой кобель, по внешнему виду относившийся к породе западно-сибирских лаек. Документов, подтверждающих «чистоту расы», на пса конечно не имелось. Маленького щенка он купил в позапрошлом году у местного егеря Тарасова, отдав «боевые» за месяц.
– Ну что, Бача? Лежишь? Видишь пылищу какую метет. Как свистопляска закончится эта – на охоту пойдем. Разомнемся. Засиделись, залежались мы с тобой. Да, слышишь, чего говорю? Чуть нас с Чувырлой, другом твоим, не унесло к едрене-фене…
Кобель слушал внимательно, положив лобастую голову на передние лапы, и картинно поводил бровями: «Ну, точь-в-точь, как актер этот, заграничный, как его?.. – натужно припоминал Василий, и это ему удалось. – Ален Делон. Во!»
Он поднялся. Еще раз посмотрел в сторону сокрытых пылью холмов, оглядел пустой сад, старые качели, кур, что уселись под стеной сарая, кутаясь в пух и перья, и повернувшись, направился в дом.
Вслед за Василием, внутрь проскочил Чувырло и уселся на пол посреди кухни.
– Ох, и хитрый же ты котяра! Шел бы мышей, что ли ловить?
Кот взглянул на Василия как на пустое место, и принялся вылизывать заднюю лапку, которую вытянул с грацией балерины.
Василий отворил дверь и прошел в комнату с бубнящим телевизором, и мать его, маленькая, с лицом, изъеденным морщинами, и поседевшая совершенно, внимала цветному мельтешению, и вязала сыну свитер из старых шерстяных ниток. Она жалела его, и он ее очень, по-своему, любил, и никогда не перечил. Так уж получилось, что теперь, и как в самом начале жизни, любить ему было больше некого.
– Ну что там, мамулечка, брехло показывает? – спросил Василий. Брехлом он называл телевизор.
– Да вот про любовь, Васенька, фильм новый сняли. Он ее любит, а она, видишь, другого. Но тот ее не любит, он жену свою любит. Такая кутерьма, я уже и сама запуталась, с чего все началось-то… А, сейчас, вот новости будут… садись, посмотри…
Василий вздохнул и вышел на кухню. Новости. Одно и то же каждый день. Украина, Сирия, где-то горит, что-то тонет. И посреди этого всего – будто выставленная на продажу холеная, дорогая девка с рубинами в ушах, – столица. Где все что угодно, но только за деньги. За очень большие деньги.
Из холодильника он достал литровую банку. Самогона, в ней было еще почти половина. Он налил в захватанный стаканчик, и думая, что не мешало бы его помыть, посмотрел на все что его окружало как будто новыми, вернее сказать, глазами чужого человека. Зашедшего, к примеру, поверить показания электросчетчика. Все в этом доме понемногу приходило в упадок. Он отрезал шмат сала, посолил помидор, и тут же о его ногу затерся и замурлыкал кот.
– Ну, твое здоровье! – морщась, выпил пахнущий сивухой первач, закусил и бросил коту сальную шкурку. Самогон он гнал лично. И перегонять на второй раз, очищать, класть корочки, веточки, орешки и настаивать, было лень. Да и собственно говоря, – незачем.
В щель полуоткрытой двери просочился хорошо поставленный женский голос: «Южные области нашей страны накрыл циклон, сформировавшийся в океанских просторах Атлантики. В его эпицентре бушует тайфун с дивным именем «Фаина». Мощные пыльные бури пронеслись по всем степным регионам, жителям которых мы настоятельно рекомендуем переждать непогоду дома…»
– Будем пережидать. Куда деваться! – Василий подумал, погладил кота и налил вторую. – У нас и пережидатель универсальный имеется… Всепогодный!
Ночью Василий проснулся. Отколовшись куском блестящего антрацита от темной, невнятной глыбы, и обрушившись в ствол бездонной шахты, он одурело вынырнул на поверхность с другой стороны Земли. Он вспомнил, как в тягучем и липком, будто варенье, сне, чья-то безумная воля, будто магнитной стрелкой по диску компаса, мотала того, кем он себя ощущал, по бесприютному и не знакомому городу. С черными глазницами окон и бетоном пустых улиц. В полуобморочном и глухом одиночестве.
Ветер шумел за окном. Тоскливо выла чужая собака.
На чердаке что-то дребезжало и вздрагивало. Казалось, еще чуть-чуть, и это «что-то» забьётся в истерике и захлебнется в рыдании.
В углу под кроватью зашуршало. Осторожно скреблась мышь. Осенью, когда на поля наползала прохлада, эти мелкие, надоедливые поскребухи настырно пробирались в дом.
«…Ловушку нужно поставить» – медленно проползла мысль. Он разлепил слипшиеся губы, и, разминая, провел по ним языком. Во рту ощущалась противная кислятина. Хотелось пить. Он привстал на кровати, повозил ногами в поисках тапочек. Не нашел, и поднялся. Скрипнули половицы. Подпольный шорох смолк.
В полной темноте, почесывая поясницу, прошел в коридор, где снял с ведра крышку и черпанул ковшом. Щедрые, холодные капли пролились на босые ступни. Первый огромный глоток наполнил нутро ломящим холодом. Затем вода стала отпиваться маленькими порциями, задерживаясь во рту, нагреваясь. Ощутить ее вкус так и не удалось. Вода как вода. Обычная. Холодная. Приносящая смутное облегчение.
Напившись, он аккуратно вылил остатки в левую ладонь, и, чтоб не расплескать, тут же наклонился, окуная лицо в холодное и мокрое, растирая по глазам, по носу, губам, выпрямился и с шумом выдохнул. Ковш звякнул, закачавшись на гвоздике, и глухо хлопнула крышка ведра.
Потирая шею, вернулся в тепло, в застоявшийся запах комнаты. Спать не хотелось. Делать было нечего, и Василий лежал, закинув руки за голову, вглядываясь в одинокую лампочку на смутно белеющем потолке.
Смотреть все же надоело, и, прикрыв веки, не спеша, побежал мимо жизни своей. Вернее, мимо той ее части, что была запечатлена на киноленте памяти. О реальности прошлого редкими кадрами напоминали черно-белые фотографии. Хранимые в тумбочке вместе с медалями, паспортом, военным билетом и прочими удостоверениями.
Ему снова захотелось вспомнить армию, сослуживцев, окунуться в тот настрой, который предшествовал возвращению к дому. Но мысль хаотично вильнула, не подчиняясь душевному порыву, и подумалось совершенно иное, совсем не нужное и поначалу, непонятное, – что вот, проснулся он, встал, пошел, попил воды, снова лег… И все эти действия, которые он проделывал тысячи раз, остались в прошлом. И больше никогда не повторятся. Нет, все это будет снова и снова, но вот этого – именно того что было только что, еще несколько минут назад, – больше не будет. Этих минут уже не будет. Не будет никогда.
Понимание этого самого «никогда», наползшее, наверное, из той косматой тьмы, в которую провалился во сне, Василия напугало.
В ушах зашумело, внутри что-то заегозило, захлюпало. По левому боку пробежали противные мурашки, и пьяной, холодной, распатланной ведьмой с гнилыми зубами на тело наползло ощущение отвращения и тяжелого озноба. Он вытянулся до хруста, со стоном отворачивая лицо в сторону, словно спасаясь от чужого, вонючего дыхания.
Глаза открылись. Он резко приподнялся, будто отбрасывая незримую пакость, закинул подушку под спину и глубоко, прерывисто вздохнул. На секунду задержал воздух в груди и, принялся медленно выпускать его в прижатый к губам левый кулак.
Дыхание обогрело и проникло внутрь сжатых пальцев.
Захотелось курить. Согреться всем телом, окутать, окурить себя уютным, табачным туманом, спрятаться в поставленной от неприятеля дымовой завесе.
В комнате «табачища развелась», а с нею и пыль, и мыши, после ухода жены.
«Эх, Василий! – припомнились ее слова, – бить тебя некому!». Бить его действительно было некому, он сам мог обломать рога любому. Или почти любому. Распалив свое жилистое, привычное к невзгодам тело водкой и армейскими воспоминаниями.
Ищущими, хлопающими движениями по поверхности стола разжатые пальцы отыскали сигареты и спички. Он встал с кровати, открыл форточку.
Лишенный преграды, собачий вой донесся отчетливей. Сливаясь голодной тоской с гудящим ветром и ударившим в лицо холодным воздухом.
Соседи уехали в город, но собаку оставили, и ее значит, кто-то кормил. Делалось это, судя по вою, редко. Василий зачиркал по коробку, высекая ленивые искры, придвигая к себе пепельницу. Коробок отсырел, но спичка все же занялась.
Он зачарованно глядел на еще живое, но уже замирающее перед окончательным исчезновением пламя, и, будто вспомнив предназначение добытого им огня, торопливо окунул в него сигарету. Круглый обрез аккуратно и тягуче зарделся. Палящая игла пронзила пальцы, и он, не бросая источника боли, резко дернул рукой. Остывающий остаток смял в ладони и стал с усилием перетирать обожженными пальцами, словно осуществляя акт мести и окончательное уничтожения врага.
Заструился белесый дымок тлеющего табака, но в форточку уходить не желал. Налетавший ветер, охватывал его, крутил и зашвыривал обратно, разгоняя по комнатной мгле. Табак успокоил. Приятно отшиб мысли, и Василий бездумно втягивал и выпускал тонкие струйки. Докурив почти до фильтра и закашлявшись, вмял окурок в тяжелое стекло пепельницы.
Ночь, казалось, будет вечной, и утро никогда не наступит.
Он вновь поднялся. Смотрел на ветви яблонь махавшие за стеклом, запил табачную горечь глотком из налетевшего ветра, закрыл форточку и лег на бок, лицом к стене. Замотавшись в одеяло, притих, затаил дыхание, и, вспоминая поочередно армию, отца, мать, жену и детей обессиленно уснул…
Утро ударило криком петухов. Чернота за окном всё быстрее и быстрее серела, скукоживалась.
Куриные султаны с окрестных дворов горланили, пытаясь пересилить друг друга, и настойчиво, – по мнению Василия, – просились в холодец.
Ветер за окном поутих, но все еще пробегал, ерошил кроны оголенных деревьев.
Василий пробудился не в настроении, и, раздражаясь, представил, как поймает старого, ненужного петуха, свернет для начала орущую голову с бултыхающимся красным гребнем, желтым изогнутым клювом и птичьими, безумными глазами. А затем на колоде отточенным лезвием топора четким ударом отсечет ее напрочь. Петух вырвется, побежит, безголовый, и оттого ужасный, танцуя свой последний танец без названия, и сердце его продолжая судорожно сжиматься, выплеснет последнюю кровь. Затем, похлопав крыльям, он упадёт. Мать обольет петуха кипятком и ощиплет. В холодильнике жилистую птичью тушку поджидает пара свиных голяшек.
«Ничего, разварится. Вот это будет студень! – наконец, о чем-то приятном замечталось Василию, и он еще подумал, что хорошо бы в него добавить говядины, но вспомнил некстати застреленную корову и опухшие от слез глаза жены. Настроение пошатнулось, и, Василий, твердо решил, что нужно «проветрить» голову и «убить ноги», – побродить с ружьем и собакой.
Как раз сегодня открылась охота на фазана. Василий соблюдал охотничьи ритуалы, правила и традиции; правда, часть из них он толковал весьма расширенно, но браконьером себя не считал. Он не стрелял курочек и хищных птиц. Почти не охотился вне отведенных сроков. Не палил чтобы просто убить, и бросить. А вот тому же кабану, какая разница, лишится он своей звериной жизни по лицензии, купленной за сумасшедшие деньги, или бесплатно? И кабанов, и фазанов этих, никто ведь не разводил, и плодились они в окрестностях сами по себе.
Выйдя из дома, и, отметив про себя отсутствие кота. Прошел в сторону курятника, где на стене старого, построенного отцом гаража укреплен древний, алюминиевый умывальник.
В мутном воздухе тянуло дымом. Так сгорая, пахла сухая картофельная ботва, с попавшими в огонь стеблями конопли и прочими сорняками. В детстве, в этой золе, прямо на огороде он пек картошку.
Лежащий у калитки серый кобель приподнялся, и, позвякивая цепочкой, заскулил, махая пружинистым хвостом. Затем встрепенулся, отряхиваясь от носа до кончика выпрямившегося хвоста, и после, свернув его в крутой бублик, подпрыгивая залаял. Прекращая прыгать, он, вытягивая шею к земле, подворачивая морду набок, начинал с какой-то обидой завывать. Отчетливо, после низкой и короткой, собачьей ноты «У…», добавлял долгое, переходящее в скулящее «…а-а-а».
– Сейчас, сейчас Бача. Двинем. Походим… – успокаивал лайку Василий. Его сердце, при виде предвкушающей охоту собаки, оттаяло. Ладонь потрепала по вздыбленному загривку, пальцы помяли прохладную, приятную шерсть, под которой ощущалось упругое тепло собачьих мускулов.
Настроение улучшилось, и он, с удовольствием махая руками, вымылся ледяной водой, обливая шею, волосы, грудь и подмышки.
Температура на улице двигалась вслед за солнцем, опускаясь ночью практически до нуля, но с восходом, воздух вновь прогревался к обеду градусов до десяти.
– Нормально, Бача, погода что надо! не жарко. Нам с тобой хорошо ходить будет. Только, слышь, горелым что-то несет. – сказал Василий кобелю возвращаясь в дом и вытираясь на ходу сдернутым с веревки старым полотенцем, провисевшим на ней всю весну, лето и начало осени.
Он зашел внутрь. Матери в доме не оказалось. «Куда они подевались?» – подумал Василий о матери и о коте. Но думы его, настроенные на охоту, так, что даже не хотелось курить, повели к металлическому ящику, в котором хранилась двустволка и патроны. Он открыл ящик, и отметил, что все в нем в прежнем порядке. Разобранное на две составные части оружие, опиралось казенной частью стволов и прикладом о нижнюю, внутреннюю поверхность ящика. Тут – же, лежал свернутый, потертый ремень. В потемневшем, из толстой фанеры, клееном ящичке лоснились пластиком толстенькие и смертельно-яркие коротыши.
«Ага – сказал сам себе Василий, рассматривая их и перебирая, – «пятерка» – в наличии, «единицы» взять… мало ли… заяц выскочит».
Он отобрал патроны и рассовал определенным порядком в старый, кожаный патронташ. Потом Василий отыскал документы: паспорт, охотничий билет, путевку и разрешение на отстрел куропаток, перепелок и голубей. На фазана нужно было брать отдельное разрешение, за отдельную плату. Без него – могли оштрафовать. Но у Василия была своя методика экономии средств и противодействия надзорным органам. Убитого фазана он подвязывал к стволу дерева, чтоб не смогли добраться лисица или шакал, а после охоты, без оружия и собаки, приезжал на велосипеде – благо везде наезженные полевые дороги, – и, не привлекая постороннего внимания, увозил охотничью добычу.
Зайцев в эту пору стрелять было еще нельзя. На них охота открывалась в ноябре, и тогда окрестности оглашались дурным, захлебистым лаем привезенных из города гончих.
Лишнего шума Василий не любил, и предпочитал лайку, сигнализирующую строго по делу. Время от времени кобель, коротко и тонко взвизгивая, выгонял ушастого из посадки или куртины кустов. И Василий, в азарте, выбирая упреждение перед мелькнувшим зверьком, палил поочередно из двух стволов.
Но все же по зайцам он предпочитал другую охоту. Наступающую в пору снегопада, когда подмораживало и словно одуревшая от обилия белоснежья, мертвяще отражалась в его пологе колдовская луна. Каждый кустик, каждая торчащая травинка отбрасывала узорную, не живую тень. Тогда Василий тепло одевался и выходил через лаз в заборе со стороны огорода, оставляя воющую собаку во дворе. Неподалеку он пересекал усыпанную снегом молчаливую лесополосу, спускался с бугра в лог, где забирался и усаживался в лабазе, устроенном на старом, корявом стволе осокори.
На белой целине темные русаки, прибегающие кормиться зеленевшей под снегом травой, были видны отлично. Зачастую их собиралось несколько, и Василий любил наблюдать, как они потешно гоняются друг за другом. Все ближе и ближе приближаясь под убойный ружейный выстрел.
Иногда, вместо зайца, на поляну, окруженную с одной стороны стеной камыша, скрывающего низкий берег мелкой речушки, а по склону холма – зарослями терновых кустов, осторожно выходила косуля, а то и похрюкивая, уверенно разрушал тишину, ломая сухой рогоз и опавшие ветки, – дикий кабан. Это случалось редко, но для таких случаев на косулю у Василия была заготовлена картечь, а на кабана – самодельно отлитая из свинца пуля. На лисиц и шакалов Василий патронов не тратил, – куда их? – звериные шкуры давно уже никого не интересовали.
Собравшись, Василий посмотрел на банку с самогоном, но пить не стал. Вяло, без аппетита, перекусил яичницей, зажаренной на сале, и выпил заваренного, измельченного шиповника, ягоды которого собирал в осеннюю пору на колючих кустах за огородом.
Затем налил в пластиковую бутылку воду, и, закинув на плечи рюкзак и ружье, вышел во двор. Подойдя к прыгнувшей на грудь радующейся собаке, поглаживая по прижатым ушам, перецепил ошейник с цепочки на веревочный поводок. Резко одернул рванувшего к забору и залаявшего пса: – Фу! Кому сказал!
Мимо калитки, мыча и толкая друг дружку, проплывало коровье стадо, окруженное запахом стойла, навоза и сена; в основной массе коровы были рыжей масти, попадались черно-белые; пегих было вовсе две. Сорокалетний пастух Коля, в бейсболке, с косящими глазами, худой как прут, которым подгонял коров, шел позади со старой школьной сумкой, висящей на левом плече и время от времени громко покрикивал на тормозившее стадо: – Пошли! ну! пошли, девочки мои! – несильно стукая по крупу ближайшую арьергардницу. Отставшая увеличивала скорость, и прибавив ходу, толкала ближайшую перед собой. Улица недовольно оглашалась протяжным, гудящим: «Му-у!».
Увидев коров, Василию подумалось, что мать ушла на соседнюю улицу за молоком, а кот увязался за ней, поэтому дверь на замок закрывать не стал. Брать, если что, в доме было нечего. Самое ценное, считал Василий, это висевшее на плече ружье.
Услышав лай, пастух обернулся, и, увидев вооруженного Василия стоящего у калитки, крикнул: – Здорово были! Далеко собрался?
Василий усмехнулся: – По настроению, Коля. Куда ноги донесут.
– Если чё… – крикнул Коля, – подходи. Покурим!
Василий, словно соглашаясь, махнул ему рукой. Колю в станице считали балбесом, ни к чему, кроме пастушества не пригодному. Пастух, действительно казалось, был с придурью, всегда чему-то радующийся полуоткрытым овалом рта. С белыми заедами в уголках губ, с тянущейся слюной, которую он как собака, время от времени размазывал по губам языком. Коле платили в месяц тысячу рублей за буренку, и он был доволен, не пытаясь ничего изменить в своей судьбе. Из года в год поголовье коров уменьшалось, перерабатываясь в говядину, но о том, что будет дальше, Коля вроде и не думал.
« …Нет – решил Василий, – я бы так не смог. Целый день сиди как пень с глазами. Ни выпить, ни телевизор посмотреть, ни на реку, ни на охоту, ни в город, на базар… – улегся в кладку последний кирпич самого весомого аргумента. – В жару, в дождь – шарься за ними! крути хвосты!»
При этих мыслях Василий как-то подобрался, приосанился и напряг мышцы живота, превращаясь во что-то сильное и хищное. Выходящее на охоту. Занятие настоящее, достойное мужчины.
«Все в этом мире – охота. Она от слова – хотеть. Если хочешь – значит, ты – охотник».
Мысли Василия потекли и оформлялись примерно так: обезьяна, прекратившая собирать личинок и выкапывать корешки, взявшая в руки дубину и убившая мамонта, превратилась в человека. Война – охота. Выслеживаешь врага как дичь; ждёшь, когда появиться в прорези прицела неясный силуэт или навалиться он горлом на нежданное лезвие твоего ножа. За деньгами – тоже охота. Тут – вплоть до войны. За бабой – и то, охота! Присматриваешь, выбираешь из стада, повкуснее. Волоокую такую, с тугими гладкими сиськами. Приманиваешь дудочкой. А потом – хвать, и стреляешь в нее, стреляешь. Пока не забьется, пока не застонет. Снова и снова…
Вспомнилось, как шутил Левочкин: «Товарищи солдаты! По утверждению восточных мудрецов, нет ничего слаще, чем скакать на мясе охотясь за мясом, есть мясо, зажаренное на огне, а после, возлегая в шатре, вонзать мясо в мясо!»
«Где он, рядовой Левочкин? В Москве своей, наверное. Умный он, Левочкин. Умные – они все там…» – продолжал размышлять Василий. Слово «Москва» породило в его воображении знакомый с детства зрительный образ: булыжная Красная Площадь, яркие звезды на башнях Кремля, бой часов, пушистые елки вдоль темно-красных, древних стен.
«Храм этот еще… такой красивый… как его… имени кого?.. Знакомое что-то. Не… не помню…» – губы, еле шевелясь, сами собой проговорили эти беззвучные слова. Голова, в подтверждении полной неясности ранее ему известного наименования культового сооружения, отрицательно повертелась из стороны в сторону. Брови сошлись у переносицы, а губы, из-за неимения подходящих слов, строго и печально сжались.
Он с усилием переключил память на свои знания о мавзолее с надписью: «Ленин», о котором забыть было просто грех. Замершие намертво кремлевские курсанты, медленные иностранцы с фотоаппаратами, цокающие каблучками женщины…
Ему привиделись гуляющие по столице красавицы. И мысль его, из сферы архитектуры и геодезической привязки расположения культурно-исторических объектов столицы, по отношению к главной ее площади, плавно сменила направление и рождала в воображении, как говорил Левочкин: «Манящие образы прекрасной половины человечества».
«…А, девки что? они тоже ведь люди. В Москву все рванули. Со всей страны… Вон, у Сазоновых, Зинка, кудрявенькая такая. Беленькая. Тугая, как яичко облупленное. Школу закончила, и та, умотала. А, учиться, видать, мозгов не хватило. Ничего. Устроилась. Детей, – говорила Сазониха, – у кого – то нянчит. Горничная, или кем она там… Прислуга, короче… за всё… Как при царском режиме!»
Это сравнение ударило по голове плотиной Днепрогэса, с обложки учебника истории СССР за девятый класс. Сам Василий в столице не был. Ни при той власти. Ни при этой. Той, советской власти, только и нужно было, – понял давно и ясно, – что привить такому как он, готовность к самопожертвованию, вручить автомат, и в случае чего, направить в далекую страну.
С похмелья в голову Василия проникали трезвые мысли. Они раздражали, напоминая о том, что жизнь свою, он вроде как прожил зря.
«Да-а… поделили незаметненько нас… И, у каждого ниточка своя… Где-то там… Этот, пел ещё, как его?.. В казарме слушали, а замполит недовольно хмурился… Ишь, ты! девочки мои! – Василию вспомнились Колины дурашливые крики, и он улыбнулся. – Вот, ковбой! ничего кроме коров ему не надо. Живет, как в поле трава, и сам собою коров кормит…. Целый день сиднем сидит. Сходить, что ли?» – размышлял он, радуясь даже такому своему желанию, появившемуся после отупляющего пьянства.
«Все! – решил Василий, хлопнув правой ладонью по верхней, горизонтальной доске калитки. – Завязываю! Заканчиваю пить. – уточнил он, и глухо стукнул на этот раз кулаком, будто ставя гербовую печать. – Новую жизнь начинаю!».
Что-то конкретное, – то есть, каким образом он начнет эту самую, новую жизнь, в его голову пока не пришло. Но решение это, подхватило его в объятия, и как будто стало уже слегка кружить в танце, первыми, еле слышными звуками вальса.
«С людьми поговорить, что ли? А то совсем бирюком стал… С людьми… Вот в армии, хорошо было. Чего не понял, сразу объясняли. И, офицеры, и ребята свои. Много грамотных служило… Да! Говорили же, дураку, в армии оставаться. Предлагали же… Ладно. С Коли, и начну. Ему, наверно еще хуже. Ни ружья, ни собаки. В армии, наверное, и то не служил.» – закончил он размышления о своих, неясных пока планах на дальнейшее, и будто нуждаясь в поддержке, спросил: – Да, Бача?
Затем вывел завилявшую согласным хвостом собаку на улицу, затворил калитку, и они неспешно пошли на окраину станицы, вслед ушедшему стаду. Дунувший в спину ветерок, казалось, подтолкнул Василия, и пронес над дорогой, никогда не знавшей асфальта, легкое облачко пыли.
За последним по их улице брошенным домиком, в котором прошлой зимой повесился освободившийся из «неисправимого лагеря» Витя Дровалев, – так тот ёрничая себя представлял, – дорога делилась на три части. Вдоль огороженного забором подворья бабки Кирьяновны, свернув налево, она вела в сторону магазина. Правый поворот коротким охвостьем поднимался на холм, к буреющей лесополосе.
С вершины этого холма, в погожую погоду хорошо глядеть на окрестности. Внизу, среди узкой полосы пойменного леса, блестели речные плесы, и на одном из них, – если долго смотреть, – появлялся белый теплоход. И, получалась странная картина: воды уже видно не было, а корабль двигался среди деревьев. Дальше, за рекой расстилалась до самого горизонта ровная, скучная степь, до самого Маныча, и все более оскудевая, сменялась она забытой людьми пустынной Калмыкией. И даже в противоположной стороне, где возвышались Крутые горки, где-то вдалеке за ними, – курились дальние белые дымы, но не эти, от степного пожара, а другие, из кончиков чернеющих труб. В той стороне находился громадный завод, а за ним город, и на заводе том, когда-то давно убили людей.
– Видишь, Васька, – рассказал однажды отец, держа того за маленькую ручонку крепкой шершавой ладонью. – Люди на заводе восстали. А власть войска вызвала, и постреляли их как собак.
– Это при царе, что ли? – взглянул мальчик вверх.
Отец хмыкнул: – При царе? Это, Василий… всегда. Пуля, она такая… Она, сынок, в любое время и при любой власти горло любому заткнет. Хоть заорись. Ясно? Потому рта, – если что, – на власть не разевай! А прижмут если, когда не в мочь уже, – действуй по-казачьи.
– А это как?
– А, как Ермак Тимофеевич! – вали на все четыре стороны. А там, куда кривая вывезет. Или к царю обратно с соболями, или навек подо льдами.
– А, кто она такая? Власть, эта?
– Власть?.. У кого автомат, у того и власть. Понял? Не понял? Ладно… подрастешь – поймешь… – они прошли еще немного и остановились. – Их во-о-он куда свезли, – махнул отец головой и показывая для точности праворучно в сторону дороги ведущей вдоль лесополосы. Там, километрах в трех от станицы все ширилось кладбище, а чуть ниже его, в широкой безлесной балке – мусорная свалка.
– На нашем кладбище похоронили? – удивился Василий. – У них что? в городе своего нету?
– До своего не довезли. И до нашего – тоже. Видать, бензину не хватило. – зло ухмыльнулся отец. – В овраге их ночью зарыли. Бульдозером.
– Как так… – испугался Василий, и ему вдруг захотелось плакать.
– Вот так. Как мусор. Ты чего сынок надулся? – подергал отец сына за руку. – Мертвых боишься? Не бойся их, Вася. Мертвые – они хорошие. Вреда не причинят. Живых опасайся. Те, – еще могут…
Охотник с собакой, словно вода, потекли дорогой уходящей прямо. В низину. В сторону лога, шелестевшего жестяным камышом. По ближайшему к станице уклону этой обширной впадины, неспешно выкусывали пожелтевшую, ломкую траву Колины флегматичные «девочки».
Василий потянул собаку левой рукой за ошейник и нажал большим пальцем правой на тугую защелку металлического карабина. Лайка, обретя долгожданную свободу, серой тенью метнулась по желтеющему, пологому склону холма. Пробежавшись, утомив заждавшиеся приятного напряжения мышцы, и вывалив подрагивающий язык, собака, поворачивая голову с чуткими ушами, принюхиваясь к земле, неспешно запетляла, и исчезла среди кустов.
Колючие заросли краснели жесткими ягодами шиповника, синеющим мелкоплодным терном. Пока еще фазаны выдалбливали кукурузные зерна из лежащих на полях початков; в засохших шляпках подсолнечника искали семечки, оставшиеся после хоровода мелкоптичья; клевали медлительных, осенних насекомых. Но вот, как только снег, накопится в небесах, отяжелеет и сам собою повалится вниз, подхватываемый и разметаемый свистящей метелью, фазаны забьются в заросшие кустарником овражки, остатки леса по закрайкам полей и перейдут на ягодную диету.
Налетавший ветер все настойчивей доносил запах дыма и гари. Витавшая в пространстве пыль оседала, и Василий видел, что склоны дальних холмов, в сторону которых он направлялся, почернели, и над ними, то взвиваясь ввысь, то пригибаясь к обгорелой поверхности, стелется белый, редеющий дымок.
«Ты гляди, погорело как… дичь, конечно, разогнало…» – коротко думалось Василию. Он представил, как от трещавшего, огненного жара испуганно разлетались птицы, и убегало, прижав уши встревоженное зверье. Но все равно решил не менять намеченного маршрута, и настроился сходить на пожарище. Засушливой осенью, такой как в этом году, – за все лето ни дождика! – пожары редкостью не были. Случайные, или намеренные. Пойди, разбери. После огня, уничтожавшего кусты напрочь, превращавшего молодые деревья в торчащие черные палки, весенняя почва, напитавшаяся талым снегом и золой, выпускала в рост высокую, сочную траву. «Жизненно необходимую, – как было напечатано в местной газете, – желудочно-кишечным трактам буренок для переработки в высококачественную молочную продукцию». А в конечном итоге, для превращения в эквивалент и меру всего: в денежные знаки.
Косить траву на гарях было легко. Ни деревья, ни кусты уже не мешали.
Коровы медленно двигались по склону, в сторону бывшего колхозного пруда. По его берегам, словно мишени, торчали таблички: «Проход запрещен. Охраняется. Частная собственность».
Воду на плотине новые владельцы перекрыли наглухо. В лог, как при колхозе, она больше не текла, а лишь сочилась. В водоеме разводили рыбу, поэтому, рыбаков и вообще посторонних, к нему не пускали. А раньше, любой пацан, мог приехать на велосипеде с удочкой и смотреть на поплавок пока не надоест. Время от времени, к домику, стоявшему на берегу подъезжали из сельской администрации, да участковый на служебном уазике с нужными людьми в штатском.
Коля сидел на привычном месте, опершись спиною о небольшое деревце, и выбежавший из камыша кобель не зло на него гавкнул, оповещая хозяина о появлении чужого человека.
– Фу! Бача, нельзя! – прикрикнул Василий на пса. Он в тайне гордился, что у него настоящая, охотничья собака, а не безродная дворняга. С породистыми собаками приезжали охотники из города, в камуфляже, антибликовых очках, вооруженные как новый спецназ, мелькающий в новостных сюжетах про Сирию. «Хочешь, не хочешь, а пришлось войска вводить. Самолетами и ракетами не обошлось. Аэродромы с самолетами нужно обслуживать, охранять тоже. Связь. Разведка на дальних подступах. И все это тянется, как ниточка за иголочкой… – подумалось Василию при просмотре очередной передачи о непонятном вооруженном присутствии в чужой стране. – Как нас тогда… Помощь братскому народу… А, какой он, братский, нам был? И эти… такие же: черные, бородатые…
Коля повернулся, и, прищурив глаза, растянул губы в улыбке, довольный уже тем, что его приглашение покурить принято, а значит само-собой, и поговорить. Несмотря на внешнюю печать отшельника, Коля слыл весьма общительным человеком и любил обсудить с хозяевами коров различные стороны происходящего в стране и за ее пределами. Информация влетала в его голову со всех сторон, тщательно, словно винегрет перемешивалась, и затем перевариваясь, обретала новую, зачастую парадоксальную, даже абсурдную трактовку.
– Слышь, Василий! – без предисловий начал Коля, передвигая бейсболку козырьком назад, для лучшего обзора. – А чего ты пса «Бахча» назвал? Вроде кобель у тебя. У меня, к примеру, все коровки на «а» заканчиваются: Зорька, Ночка, Дочка, Дынька, а вот бычки без «а»: Черныш, Буян, Бурый. Как коровку мне в стадо отдадут, хозяевам насоветую, Бахча назвать! – прищурил Коля один косящий глаз, и выражение на его лице сделалось одновременно и веселым, и еще более придурковатым.
– Сам ты Коля – бахча, и вместо головы у тебя тыква. – улыбнулся Василий. – Закуривай. – протянул он открытую пачку. Колины темные пальцы, – большой и средний, – ухватились крупными, выпуклыми ногтями за край фильтра и потянули сигарету. Вследствие тугой зажатости, из пачки показалась вторая, и Коля, ловко прихватив указательным пальцем, выхватил и её, аккуратно пристраивая за правое ухо со словами:
– До пары – чтоб не съели татары!
– Не съест тебя никто Коля, – говорил Василий, снимая ружье, рюкзак и присаживаясь рядом на бугорок. – Ты не вкусный. Одни мослы, да шкура дубленная.
– Зря ты так! – засмеялся Коля, закуривая и кивая утвердительно своим словам. – Найдутся едоки. Червячки схрумкают.
– Вот тебя занесло, Николай! – такое скользнувшее напоминание о конечности бытия неприятно поразило Василия, и он, смежив веки повращал головой из стороны в сторону, и затем, положив сигаретную пачку на рюкзак, слегка наклонившись, стал медленно растирать ладонями лоб, закрытые глаза и виски.
Коля засмеялся, и Василий, опустив локти на колени и склонив к правому плечу голову, взглянул на пастуха.
– Ты, Вася, как кот лапками мордочку трёшь. Гляжу – не выспался. И куда тебя в такую рань несёт? – укоризненно помахал пастух двумя пальцами с тлеющей сигаретой. – На работу тебе не надо. Пенсия военная вроде капает…
– Выспишься тут…– Василий закурил. – И, не пенсия это вовсе. До пенсии мне еще – ого-го! Но правду ты сказал – капает. Три тыщи. И ни в чем себе не отказывай. Нажрался вот вчера, как свинья помоев. Котел трещит, ливер трясется. Сам себя спрашиваю: зачем? А ответить – не могу. Вот же, зараза какая! Не хочешь, а пьешь! И, кто ее придумал?
– А хрен её знает! – быстро и весело ответил пастух – А я вот не пью.
Это неприятно укололо Василия. И он потер правое ухо о приподнятое плечо.
– Да как так? – поразился он, понимая, что жизнь сидящего перед ним человека, ему совершенно не известна. И, по сути, разговаривают они вот так, друг с другом, – а не перебрасываются, как обычно приветствиями, – в первый раз. Понимание этого погрузило Василия в состояние странной нереальности.
– Не хочу, вот и не пью.
– Да ну! все же пьют.
– Пьют, Василий, люди умные. А для чего пьют? Что бы мозги себе повеселить да задурманить. А меня мозгов нету – голова соломой набита, значит дуреть в ней нечему. Не! – Коля ткнул сигаретой по направлению к небу. – Не соломой. Сеном она набита. Солома колется, а сено – мягенькое. А весело мне, и без пьянки. И без неё хорошо. Солнышко, вот, светит, птички поют, букашки ползают. Смотришь на жучка, интересно, куда он так торопится – спешит? Для чего это суета у него? Стрекозы играют, мухи с оводами кружат, муравьи мух дохлых тащат. И все вроде при деле… А, бабочки-то какие красивые… А, для чего не пойму?..
Коля говорил, говорил и его простая, тихая, монотонная речь успокаивала Василия, и головная боль отдалялась все дальше, и дальше.
… жарко, так я в тень, под кусты. В жару и коровам пастись лень. Лежат они больше. Они лежат, и я лежу. Одно плохо – лог совсем обезводел, коровкам и попить толком негде. Ямку я им вырыл, вроде водопоя. Вода в ней собирается. Да они ее копытами всю истолкли…
Василий слушал в пол-уха, но все странным образом воспринимал совершенно ясно, и будто бы даже вел мысленный, неспешный и обстоятельный разговор с пастухом.
– Слушай! – Василий оживился. – А не хотелось тебе, к примеру, взять сумку с харчами, погнать вот так, утречком, коров. А потом, стадо в одну сторону, а ты – в другую! Куда глаза глядят. До упора. А, Колян?
– Да как же так можно? Как я коровок брошу. Мне их люди доверили. Деньги платят…
– А какая от денег тебе польза? Круглый год возле коров. Из года в год. А самое главное – от самого себе какая? – Василий уперся немигающим взглядом в невзрачные пастушьи глаза.
– Да как какая? Какая-то есть. Где родился, там и пригодился. А от воробья какая польза? Прыгает в пыли, чирикает, да и только. Но видать, нужен он, воробей этот. Для чего-то мамка-воробьиха из яичка высидела. Может, он нужен, чтоб червячков вредных клевать, а может, чтоб кошка съела его, или кто другой. Воробей, он ведь не знает, кому на обед достанется. Кто его скушает: кошка, ласка или дохлого ужик найдет, и проглотит. Может муравьи источат – одни косточки меленькие останутся. Вот и я, наверное, нужен, чтобы кто-то съел меня. Человека черви съедят. В переработку идет он. Земля от этого жирнее. Трава гуще. Коровы сытнее. Молоко слаще, а дети, значит, здоровее…
Вот это превращение человека в траву напомнило Василию что-то из школьных учебников, то ли из биологии с ботаникой, то ли вообще из литературы. Перелистывая воображаемые страницы, мозг его ожил и словно первобытный человек в темной пещере, отыскивая выход ощупывал своды черепа, натужно силился, и выворачиваясь на изнанку погружался сам в себя, осматривая во всех тайных закоулках прошлое, пребывающее в школьной поре, и, обессилено выныривая обратно, натыкался на гладкую, твердую и немую поверхность. Будучи погруженным в себя, Василий все же, то ли поинтересовался, то ли пожалел:
– Да все равно! Как ты, тут Коля, целыми днями сидишь? С ума сойти ведь можно.
– Не-а. Нельзя. Я же тебе говорю: ума у меня нет, и значит возможности сойти с него нету.
– Красиво загнул! – Василий оживился и хохотнул. – Ну, хоть бы, занятие, какое нашел. Я вот в фильме видел, пастух фигурки из дерева резал. Коровок, собачек, кошек – красиво у него получалось…
– А что за кино такое? – Коля внимательно вытянул шею. Художественные фильмы он любил с детства.
Василий помотал головой: – Не-а! названия не помню. Не наш фильм. Черно-белый. Старый, видать. Не с начала смотрел.
– А-а, ясно – с приоткрытым ртом кивнул понимающе Коля.
– А до конца хоть досмотрел? Чё с пастухом-то? – судьба коллеги его заинтересовала.
– А? Какой пастух? – переспросил Василий, вновь погрузившись в воспоминания о школьной поре.
– Ну, тот. В фильме.
– А-а! – вспомнил Василий. – Утонул он.
– Ху! – выдохнул Коля. – Слава богу!
– Чего так? – удивился Василий чужой радости по поводу гибели персонажа пусть киношного, но все же…
– А мне – тут тонуть негде! – Коля обвел руками сухие степные окрестности, и захохотал. – Вот, Вася!– помахал он назидательно рукой. – Не резал бы пастух коровок с собачками – не утонул бы!
– Ну, Колян! Ну, ты и головастый. Мысли, знаешь, тебя интересные посещают. Вот видно, видно… что… – Василий повращал кистями рук у своих висков. – Ну, а смысл- то есть, что не утонешь ты?
– А я, вот веришь – не знаю. Я о смыслах не думаю. Родился и живу. А если что – закопают. Вот, и весь смысл.
– Ну, а там… жена…дети?
– Да не вкусный я, сам говоришь. Какой бабе такой нужен. И в детях прока нет. Дураков зачем плодить. Помру – одним меньше. Вот как коров – все меньше и меньше их. Скоро совсем переведут. А значит, пасти не надо. Значит и мне больше нечего делать на этой земле. Помнишь, какое стадо в колхозе было? Голов, наверное, с тыщу. Вот бы мне сейчас такое. Я бы враз богатеем заделался. А тут, всего двадцать три коровенки. Ну, и то хлеб.
– Так, что Коля, выходит? круговорот получается?
– Сплошной, совершеннейший круговорот! – слово «совершеннейший» произнесенное пастухом почему-то особо поразило Василия.
А пастух, неожиданно, словно притворяющийся изначально в ринге неумехой, но оказавшийся опытным боксером, наносил удар за ударом.
– Правильно отец Иларион говорит: из праха пришли мы, в прах обратимся. Прах к праху, и нет ничего, говорит, нового под луной…
Василию показалось, что Коля, повторяет слова заученно, словно попугай в клетке, но взглянув пристальней, увидел в его глазах ярившиеся глубоко внутри огоньки непоколебимой, фанатически осознанной уверенности. И он, сразу вспомнил этого попа. Новомодного, из нынешних.
В эту пасху, по настоянию матери, Василий отправился с ней ко всенощной. В церковном дворе, тихие, словно куры-несушки, на лавочках дремали станичные бабки в платочках. В ночи таяло робкое весеннее тепло и звездная тишина.
– Благостно-то как, а Вась? – не то спросила, не то утвердительно шепнула мать. Василий кивнул головой, и в свете единственного уличного фонаря, по-новому взглянул на белевшие стены церкви, на ее выкрашенный синим и сливающийся с темнотой неба, купол. За церковной оградой тянулись ввысь стройные тополя. Ему показалось, что где-то там, в темной вышине, кроны пирамидальных деревьев склонены, и будто стапели на стартовой площадке поддерживают готовую к пуску в бездонное пространство огромную, белеющую ракету. В какое-то мгновение он ощутил, что сливается с этим, межзвездным кораблем воедино, перетекает в него плавно, словно уже находясь в невесомости; казалось, еще чуть-чуть и раздастся оглушительный звук запущенных двигателей, стапели разойдутся, и огромная махина, медленно начнет подниматься, разрывая незримую пуповину с землей, и энергия, порожденная пламенем, чудовищно завихряясь, повлечет ракету и его, сжатое перегрузками тело, в беспредельную черноту мироздания.
Из прострации, в которую он почти впал, Василия вернул в действительность замелькавший сквозь забор и стволы деревьев свет фар и шум автомобиля. Во двор церкви плавно завернула серебристая «Нива-Шевроле», и словно присматриваясь, медленно провела электрическими лучами по ожидающим. Василий отвел глаза. Его ослепило. Машина завершила поворот, ударила светом в сводчатый церковный вход, в ярко забелевшие стены, рыкнула, остановилась и смолкла. Свет фар погас. Тьма на мгновенье сгустилась, раздался металлический щелчок, хлопок, и рядом с машиной возникла огромная, смутная фигура.
Зрение наладилось. Вышедший из машины на фоне белой стены стал заметнее. Он поднялся по ступенькам, и над входом вспыхнула электролампа. Яркий свет будто бы оживил замерших бабок, и они гурьбой, кудахча, боязливо приблизились к автомобилю. Высокий, молодой поп с ухоженной темной бородой, в рясе и голубых, торчащих из-под нее джинсах, сошел с крыльца, и, по-хозяйски распахнув багажную дверцу, двинулся обратно. Позвенев ключами, повозившись, отворил огромные, окованные двери, и, не перекрестившись, исчез в темноте церкви.
Осмелевшие бабульки, крестясь и кланяясь, стали складывать в багажник яички, куличи и прочие подношения.
Готовность к полету в космос исчезла. Меха гармони-трехрядки, что развернулись в душе Василия, съёжились с противным звуком и покоробились в языках пламени вспыхнувшего внутри, утратив пригодность к извлечению музыкальных мелодий.
Огонь требовал табака. Василий достал сигарету и понюхал. Табак внутри сухо и преданно захрустел под мнущими его опалубку пальцами.
– Пойду я, мама… – сказал Василий спокойно. – Я тебя дома подожду.
– А чего так? А? – встревожилась она, и, понимая, что ждать ответа и упрашивать его бесполезно, сказала чуть тише: – Ну, ты же гляди, Васенька, дождись меня. Вместе отпразднуем…
– Хорошо, хорошо! Я обязательно тебя подожду. – ответил Василий, которого объяла нахлынувшая, жаркая злость и начинало трясти от желания успокоиться и выпить водки…
– Да, чёрт он! – резанул Василий.
– Кто?! – испугался Коля.
– Поп твой, Илларион. По гороскопу.
– Да господь с тобой! – страх обуял пастуха окончательно. Лицо его побелело, огоньки в косых глазах погасли, и со дна их всплыла белёсая муть, как у маленького, снулого пескаря.
– Точно Коля я тебе говорю! Не верит он ни во что, и сам ничего не знает. Это… – Василий хлопнул пятерней себя по груди, – Вот здесь должно быть! Здесь! Оно или есть, или нету. Пусто. Как в колокольчике коровьем. Ничего там нема, кроме ботала гремучего!
– Да ну тебя Василий! У тебя все – черти! Ты вот как думаешь, сам-то ты кто? – махнул рукой пастух и взволновано облизал губы. – Ты-то откуда знаешь? Может все это, – тряся кистью с согнутыми пальцами перед собственной грудью, – везде было, есть и будет: и там, и тут. И в тебе, и во мне, и в небе, и в земле, и в отце Илларионе. Везде – как воздух. Или как эти… как их… молекулы.
– Кто я?! Я, Коля… – Василий хищно прищурил глаза как перед дракой, и опустил подбородок к груди, еще не зная, как ответить на прямой как удар рапиры вопрос, и неожиданно для себя четко и ритмично продекламировал слова, что пел под гитару Левочкин: «Я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…» – но дальше не продолжил. Не потому что забыл слова, – они возникли в нем, столько лет спустя так ясно и неожиданно, как этот самый, только что упомянутый им чёрт, а лишь потому что в песне звучало не совсем хорошее продолжение про жену.
Зашуршала сухая трава, и в ухо Василия ткнулся прохладный собачий нос.
– Фу! Бача! – прикрикнул больше по привычке, и пес, повертевшись, улегся возле ног хозяина, дрожа слюнявым языком.
– Ладно, ладно… Набегался…– гладил его Василий, проводя ладонью от зажмуренных глаз до кончиков прижатых ушей. – Молодец, молодец… – трепал по холке.
– Так это… Слышишь, Василий? Чего кобеля так назвал? – сменил тему пастух, с опаской косясь на собачьи клыки.
Василий глубоко затянулся, одновременно раздумывая – говорить или нет? Но чувствуя необходимость и странное отсутствие возможности промолчать, выпуская струйку дыма ответил:
– По-афгански это. Парень, или друг. Забыл я уже, Коля… – махнул он рукой, словно отгоняя что-то.
– Ух ты! А я все думаю-думаю… Бахча… не бахча. Так ты что? По- афгански там насобачился?
– Да ну! По-афгански – это я так сказал. Там, языков этих…На севере вообще таджики, как у нас живут. Жили, вернее, у нас…Там ещё узбеки, пуштуны, – и хрен их короче разберет. Пару слов запомнил. – протянул Василий и понял, что сказал правду – многое выветрилось из памяти. И на месте ныне забытого, вне сомнения важного когда-то, осталась тянущая пустота, как в лунке вырванного с корнем зуба.
– А как там было-то? А?
– Как было? Да просто все было. Был к примеру водитель, Коля звали. Как тебя. А фамилия… Харитонов, кажется. Вместе ехали. Он баранку вертит, а я с автоматом. В охранении, вроде как. Обстреляли нас. Стекло с моей стороны, боковое – тиу! Пуля, получается, вот так прошла… – быстро взмахнул он возле носа. – И, все! Хорошо с обрыва не улетели. Завернул Коля к горе. Успел. Ткнулся. А я из машины выпрыгнул.
Пастух настороженно притих, приоткрыв и вытянув губы.
–Это… А я вот не понял? С шофером-то чего?
Василий прищурил глаза и коротко резанул:
– С шофером – все! Я ж тебе сказал. – он, поражаясь недогадливости, раздраженно вдавил истлевшую сигарету в каблук, и расстегнув клапан, засовывая окурок в наружный карман рюкзака, все-же уточнено добавил, – Убили водилу.
– Ух! – только и промолвил Коля, быстро-быстро перекрестившись.
– Вот тебе, и ух! А за какой хрен? Его, когда «Урал» врезался, на меня откинуло. Кровь горячая-горячая. Как кипяток показалась. – и, поражаясь своим словам, которые никогда и никому прежде не говорил, с легкостью произнес: – А я – обоссался. Кругом стрельба, а я думаю: хорошо, хоть кровью залило…
Когда убитый Харитонов упал на него и чужая кровь, проникнув сквозь форму, залила живот и пах, смешиваясь с вытолкнутой ужасом мочой, мозг его в мгновение вспыхнул, и страх сменил лютый холод. В глаза ярко ударил свет от вспыхнувшего впереди грузовика. Словно оглохнув, и не слыша ничего кроме биения сердца и сипящего хрипа дыхания, ударившись о каменистую дорогу, он быстро переполз к валунам, в сторону обочины. Внизу, за невысоким обрывом, по дну узкой долины между камнями струился ручей.
Лежа за обломком скалы, он рванул предохранитель вниз до упора и дернул затвор, ободрав кожу с мизинца. Из патронника вылетел блестящий, островерхий цилиндрик и пустячно звякнул о камни. Автомат был готов к бою всегда, но Василий об этом забыл…
– Ладно! – Василий склонил лицо к собаке и снова похлопал по загривку, чувствуя, как в груди возникает и разматывается теплый клубок, будто из шерстяной нитки. И, кончик её протянулся через горло, и высунулся в ноздрю, будоража и щекоча… Он пошмыгал носом и поморгал глазами. Навернувшееся отступило. Он ощутил себя голым младенцем, с разумом внезапно состарившегося человека, на чьей-то огромной и теплой ладони, в которую захотелось уткнуться лицом. Он судорожно втянул воздух, и, закрыв глаза, помотал головой из стороны в сторону. Вроде, прошло. И что бы окончательно прогнать то, что делало его слабым и беспомощным, обратился к пастуху:
– Ну, это ладно…А, ты-то? хоть чего-нибудь, хочешь ты, или нет? А, Коля?
Тот повернул голову в сторону пруда, будто всматриваясь вдаль, мечтательно сказал:
– Хочется, Василий! Поумнеть бы мне! Ох, как хочется!
– Ты, Коля, книжки, тогда читай. Бери с собой и читай. А то разбогатеть собрался, а даже билета лотерейного не купил. Ладно. Пойдем мы.
Он поднялся с земли, набросил на плечи рюкзак и взял в руки ружье. Пес тоже поднялся, и, прыгнув, стал передними лапами на грудь хозяина всматриваясь в его лицо преданным взглядом.
– На вот… забирай всю. – Василий, погладив пса, столкнул его, и протянул Коле сигареты.
– А ты как? – обрадовался удивленно Коля.
– У меня еще есть. – соврал Василий.
– Ну, спасибо тогда! Ни пуха тебе, ни пера!
– К чёрту! – сплюнул три раза через левое плечо Василий, и повернувшись, направился в сторону Крутых Горок, – тех самых почерневших холмов. Лайка оглушительно и радостно бамкнула и помчалась вперед.
Пересохший лог, виляя густыми камышовыми зарослями, тянулся по правому краю еще не уничтоженного, вытянутого вдоль камышей, лесного байрачного островка. С левой стороны, деревья и кусты уткнулись, словно в стену, в невысокий желтеющий глиной, обрыв. Это был край террасы плоского заброшенного поля, заросшего путающим ноги стелющимся, кудрявым бурьяном, с пятаками высокой, усыхающей конопли.
Против обрыва и полосы леса, в самом логу, находилась распаханная низина с торчащей из почвы после уборки початков кукурузной арматурой. Прямо за ней – невысокая возвышенность, с заброшенным и прошитым прутьями дурного лозняка, состарившимся садом. Плоды давно уже не наливались там соком и не гнули ветви яблонь; не румянились, подставляя катившемуся по небу солнцу свои бока. Деревья одичали. Стволы и ветви покрылись серо-зелеными лишайниками.
Вот тут, между садом и лесочком, выходили из камышовых зарослей кормиться кукурузой фазаны. Василий посвистел потерявшейся из виду лайке.
Ответом на свист явился резкий шум в камышах. Обернувшись, он увидел заходившие ходуном верхушки. И, ввысь, как праздничный салют, шумно хлопая крыльями, взметнулась стайка фазанов. Птицы разделились: четыре из них перелетели через поле, и зрительно уменьшившись до размера букашек, спланировали в заросли, у подножия старого сада. Пара других, темный петушок и серая курочка, вытянув в струны длинные хвостовые перья, пронеслись над камышами вдоль лога, и скрылись за ближайшими деревьями в стороне Василия. Он снял с плеча ружье. Другие птицы еще могли вспорхнуть и полететь в его сторону. В кустах, между полосой леса и стеной камыша, послышался звук трещавших прутьев и шорох сухой травы. Вслед стронутым с места кормёжки фазанам бежала собака.
Через несколько минут Василий услышал взволнованный лай. Пес быстро отыскал затаившуюся птицу и начал ее облаивать, замолкая, и вновь взлаивая.
«…Ага! На месте… ванфуза…» – довольно подметил Василий, думая о фазане, сидящем где-то на дереве, и по-птичьи, бестолково взирающем на шумевшую внизу собаку. Прочитав когда-то книгу о Дальневосточной тайге, Маньчжурии, тиграх, об исцеляющем корне женьшень и разбойниках-хунхузах, ему из всего этого обилия новизны, почему-то запомнилось -слепилось именно вот такое слово…
Рюкзак мешал осторожному движении в чаще. Василий снял, подвесил его на сучок приметного вяза, и, осторожно, двинулся в сторону собачьего голоса. Среди деревьев и кустов пахло наметенной в эти дни пылью; на лицо и одежду пыль сыпалась со всех задетых при движении веточек, медленно кружась и осаждаясь в спертом воздухе лесного пространства. Когда собака лаяла, Василий осторожно шагал, отводя то левой, то правой рукой гибкие ветки. Засохшие сучья целились прямо в глаза, – уклонялся, не ломал. Когда лай затихал, охотник застывал, вслушиваясь, и, наконец, до него донеслось глуховатое птичье: «кур-рук…» – это скрежетал – скиркал встревоженный лайкой фазан. Василий порадовался еще раз. На дереве – петушок. Курочки затаиваются молча и стойко высиживают собачью осаду.
Пробираясь, Василий уперся в густой кустарник, с темными тонкими ветвями, всем своим объемом создавший такую упругую непроходимость, что пробраться через препятствие никакой возможности не было. Василий эти кусты просто ненавидел. Даже колючки шиповника, терна, молодой акации не доставляли столько неприятностей, сколько этот кустарник, названия которого Василий не знал. Растение это просто не давало прохода. Его нужно было только обходить. В кусты эти, с возвышающихся деревьев, нападало древесного сора отжившего свое: веток, сучьев, коры. Поперек лежало сломленное недавней бурей дерево, создававшее вместе с этими кустами, просто непреодолимый для пешеходного человека завал.
Василий повернул вправо и, изгибаясь в разные стороны, полез вдоль кустарника, высматривая хоть какой-то прогал, малейший просвет куда можно втиснуться и двигаться дальше. Подбираясь все ближе и ближе, и, встав на колени, пригнув голову, – снизу от земли было лучше видно, – он сквозь прутья расширявшихся к вершинам кустов, увидел махавшего хвостом, белозубо оскаленного пса. Чувствуя приближение хозяина, тот взвизгнул и принялся лаять уже как-бы горячась, задрав умную морду к верхушке раскидистого тополя. После появления хозяина, всегда раздавался грохот, и эта, раздражавшая, не дававшая покоя птица обрушивалась. И с треском ломая собою все тонкое и засохшее на пути к земле, тяжело шлепалась о её твердь. И, такая горячая, такая ожидаемо-вкусная, еще трепеща, попадала в жаждущую, клыкастую пасть.
Светлый ствол тополя окружали деревья, и увидеть где затаилась птица, возможности пока не было. Крупные, округлые тополиные листья покоробились, но еще частично были зелены, и облетели далеко не все. «Кур-рук» – вновь подал голос недовольный фазан. Он был где-то там. Где-то рядом. Василий лег на землю, и стал подползать по-пластунски. Палая листва гремела ржавыми консервными банками. Пыль поднималась и лезла в нос. За ворот, на спину нападало, натряслось какой-то царапающей дряни. Её до дрожи хотелось достать и выбросить. В правой ноздре, что-то закрутилось, защекотало, словно туда вставили сухую травинку и принялись вращать. Неудержимо захотелось чихнуть. Чтоб не напугать птицу, Василий с силой задержал дыхание и от этого в ушах послышался шум морского прибоя. Выпустив из правой руки тонкую шейку приклада, он быстро-быстро потер ладонью, разминая нос, и наконец, мизинцем попытался пробраться в ноздрю, царапая ее раздраженную поверхность отросшим ногтем. Желание чихнуть прошло, и вместе с ним, отступившим, нахлынуло какое-то туманящее разум чувство, и по околице зрительной периферии поплыли-покатились полупрозрачные круги.
Он закрыл глаза и опустил лицо в сгиб правого рукава. От камуфлированной куртки несло пылью и чем-то застарелым, затхлым. Дышалось тяжело. Хотелось лежать и больше не вставать, не лезть через эти пыльные дебри, а остаться здесь, на прохладной земле. Навсегда. Сердце забилось, и заработало с перебоями, и он, словно ожидая чего-то, поднял лицо, и всматривался в окружающую растительность, чтобы увидеть собаку, вновь услышать ее голос и сконцентрировать внимание на чем-то единственно ему близком. Думалось какими-то обрывками: «…Приполз в чащу… как зверь лесной…завыть… что ли…». Но завыть не получилось, сердце успокоилось, и он снова стал красться, подползать к дереву, с затаившейся птицей. Собака махала хвостом, беспокойно смотрела то вверх, то на него, и лаяла, не понимая, почему хозяин не производит оглушительного грома.
Фазан, утомившись на одном месте, заскрежетал, и, взмахивая крыльями, затоптался на ветке, удобнее устраиваясь. В это мгновение сквозь маскировочную сеть потревоженных веток, зашевелившейся листвы, Василий разглядел крупное, темнеющее пятно. Стрелять было неудобно. И он решил немного переместиться в сторону. Ему, почему-то показалось, что с того места, куда он направляется, стрелять будет лучше. Едва он сделал еще несколько осторожных полушагов в нужную сторону, как раздалось встревоженное скирканье. Фазан, захлопав крыльями, вновь потревожив тополиную листву, внезапно сорвался с места, лишь на мгновенье появившись темным силуэтом на сереющем небесном клочке, и Василий, с колена, подкидывая ружье к плечу, одновременно нажимая на спусковой крючок, еще не понял, что зацепился ремнем за торчащую из палой листвы палку. Та пружиной потянула ремень в обратную сторону, сдернув оружие с прицельной линии, но средний палец уже сыграл. Левый ствол полыхнул огнем. По ушам ударило звуком выстрела. Дробь всколыхнула листву правее и ниже. Запахло сгоревшим порохом. Сгоревшим впустую. Этого Василий не любил. Он зло сплюнул, сдернул ремень с древесного крючка и стал его ломать. Но это не удавалось. Сырая, толстая и короткая ветка гнулась, и не ломалась. Тогда Василий, начал настойчиво перекручивать ее на месте возникшего излома. Это был, конечно, пустой труд, но Василий остановился, когда измученная древесина сдалась, и он зашвырнул вверх подлую палку, с лохматившимся, белевшим под темной корой лубом. Палка ударилась о ветви, лишь чуть сотрясла листву, нырнула внутрь кроны молодого, корявого дубка, и зацепившись там, повисла в разложине меж ветвей.
Василий посвистел убежавшей собаке, и, перехватив ружье в правую руку, стал выбираться обратно, в сторону обрыва. Выйдя к желтеющей круче, издырявленной норками ласточек, он осмотрелся, прикинул, где оставил рюкзак, и по тропинке, оставшейся от старой, заросшей травой и мелким кустарником тракторной колеи, направился к хорошо заметному дереву.
Достав из рюкзака бутылку, он похлебал воды, прислушался: не слышно ли собачьего лая? В низине, возле леса было довольно тихо. Лишь вершины деревьев качались и тянулись в бесприютное небо, скрипели, жалуясь на свою скучную, монотонную жизнь.
Рюкзак, почти невесомый, привычно охватил Василия лямками, и он машинально провел рукой по груди, словно отыскивая, то ли рюкзак запасной, то ли заветное кольцо. Он перебросил ружейный ремень через шею, поправил воротник, и решил выбраться на обрывистую террасу, и с нее, еще раз оглядеться.
Он выбрал место, где подъем был менее крут, и, преодолевая заросли бурьяна, начал подниматься. Выбрался на верх, и увидел знакомую плоскую местность, уходившую от него в левую сторону, на понижение, к стенам прежних колхозных коровников. Справа от Василия возвышался ольховый куст, увешанный сморщенной ржавой листвой, и деревяшками темных сережек. Более на этой плоской равнине ничего примечательного не росло. Лишь в стороне коровников, вдоль обочин проложенной там дороги, сквозила узкая лесополоса.
Василий сделал несколько шагов и впереди него с шумом вспорхнул и быстро понесся над бурьянами выводок серых куропаток. Погруженный в свои мысли он не успел даже сдернуть ружье. Стайка растворилась, юркнув в низинку. Еще раз осмотревшись, и заметив вдали блестевшую крышу автомобиля, подумал: «Кто там может быть?», и двинулся в его сторону. Подойдя ближе, приметил уже силуэт в камуфляже. Человек медленно двигал руками, будто косил, но чрезвычайно лениво и нехотя.
«Да и чего косить? – прикинул Василий. – Травы там нет. Один сорняк на всю округу. Осенью кто косит?..» Внезапно пришло понимание, что в руках у человека не коса, а металлоискатель, а уже от этого оттолкнулось насмешливо-ироническое: «Ага! Клады, наверное, ищет…»
Мысль о подземных сокровищах окутала все его естество довольно приятно, будто по организму тончайшим образом разошлось сто пятьдесят грамм водки, и он уже закусывает просвистевшее весельем спиртное, кусочком сочного шашлыка с запеченным колечком лука, облизанного, припаянного к мясу жаром огня. Мысль продолжила развитие в естественном направлении о том, что неплохо было бы и самому найти клад, и сколько бы проблем такая находка вмиг бы разрешила. Рот наполнился слюной. Захотелось есть. Захотелось жить. Захотелось сесть в салон автомобиля, купленного за деньги, вырученные от продажи клада, покатить куда глаза глядят, а там… А там можно было бы завернуть и к Антонине. Организовать разведывательно-диверсионную засаду, дождаться ее на улице, провести имитацию случайного наезда, плавно опустить тонированное стекло водительской дверцы, и опалить взглядом победителя… Василий сплюнул. Мечта в мгновение сменилась надежной как дубина, народной мудростью: «Дурак, Вася, думкой богатеет!»
Он шагал и отметая от себя дурные, досужие помыслы рассуждал: «Какие тут клады? Тут все перепахано-перекопано сто раз. Это сейчас все дурниной заросло, а когда-то люцерну сеяли. Да и кому в голову придет клад в чистом поле закапывать? Закопаешь – так не найдешь потом. Клад нужно в месте приметном схоронить. Не зря ведь раньше целые курганы насыпали, эти как их… скифы, или хрен их там знает кто… древние, короче. Не-ет! Это он скорей всего оружие ищет. Что с войны осталось. На этом месте, – еще в школе помнится, говорили, – линия обороны проходила: возвышенность. Высота. Окопы, капониры, то, се… А, может, вообще металлолом: «люминий с чугунием». Моментально возникла фигура Чугункова: «Кто не хочет грузить люминий, будет таскать чугуний!» Того старшины из отряда по обучению грузить, красить, мести, копать, а еще «катать квадратное и таскать круглое». То есть самым полезным вещам, перед тем как поместить в салон самолета, летящего через границу, в чужую страну. Вспомнив круглую и хитрую рожу, Василий улыбнулся. -… Ладно… Такое дело… Пусть роет. Если желание есть. И возможность такая… Интересно, где Чугунков этот?.. Как он?..»
Василий перешел возвышенность, спустился с другой стороны по едва заметному склону к петлявшей, широкой полосе камыша, заходившего ходуном, будто его приглаживала огромная и невидимая ладонь. Прямо возле него, среди кустов боярышника ощетинилась острыми веточками молодая, одинокая вишня. В ней притаилось несколько несклеванных птицами, темных завяленных на ветру морщинистых ягод. Василий, обойдя деревце, оборвал их, и осторожно попробовал первую. Она на удивленье оказалась мясистой и пьянящей. Перекатывая во рту, он объел ее мякоть, основательно огрыз косточку, выплюнул, и тогда уже забросил остальные. Все вместе.
Покончив с вишнями, он снял ружье, рюкзак, куртку. Рубашку и футболку он вывернул наизнанку, основательно вытряс нападавшую за шиворот и пролезшую во все стороны древесную, докучливую мелочь. Невидимое солнце уже слегка пригревало, и налетавший ветер приятно ластился к задышавшей всеми порами коже. Затем, немного постояв, потер футболкой спину и бока, еще раз ее тряханул, оделся, чувствуя приятную прохладу одежды и ее сухость. Сметав бурьян в подобие пружинистой лежки, удобно устроился у подножия склона, упершись взглядом в серую пустоту небес. Глаза провалились в бесконечность, веки устало смежились, и сгиб правой руки прикрыл лицо. Навалилась приятная усталость, и стало клонить ко сну. Осень дарила покой. Не вились мухи, оводы. Не донимали комары и мошки. Исчезли змеи и клещи.
Василий глубоко вздохнул и стал проваливаться в такое привычное, но всегда поражавшее его состояние, когда ты – это вроде ещё ты, но собой уже являешься не совсем вполне.
Еще в этом переходе, между явью и сном, ему представилась, постепенная, словно таяние льдины, потеря ощущения тяжести и объема тела, обращаемого в подобие легчайшего перышка. Его подхватило теплым ветром и понесло, поднимая все выше и выше, к сияющим золотым облакам. Среди их громад, четко очерченных и оттененных, будто отлитых в драгоценном металле, выгнувшись небесным драконом, текла широкая искристая лента, блестя и играя всеми красками мира, слитая со звучащим, сложенным в такое знакомое: «Каждый… охотник… желает… знать… где… сидит… фа-за-ааннн…» Это, последнее, – …аннн… – зазвучало гулким прекрасным гудом, и втянуло внутрь звука, словно стоящего на перроне к летящему составу, – еще чуть-чуть, и кажется тяжелые круги, высекающие искры из рельсовой стали, увлекут в безумную бесконечность, в которой любые нити всегда параллельны, и никогда не сплетутся…
Амплитуда движения вбросила сам звук в мелодию, звучащую от бьющих в небесный бубен крыльев причудливых птиц. Они плыли в небесах с чудовищно длинными хвостами-струнами, и их легко швыряло из стороны в сторону во взвихренном потоке. Очертания птиц становились все размытее, и вот, все летящее, слилось в водную струю, искристую и пенную, бьющую из незримого, самого мощного во Вселенной источника. Сознание, уже непонятно во что облаченное, еще несколько раз качнулось на невидимых каруселях за пределами потока, и уже вода, притянув к себе, понесла, медленно кружа, по темно-зеленой, пронизанной солнечными лучами, прозрачной поверхности реки в поросших пышной растительностью берегах. Из прохладной, таинственной мглы упруго извиваясь, всплывало что-то серебристое, манящее, притягательно – пугающее…
Вода внизу взвихрилась воронкой, и то, что было им, мгновенно поглотило, повлекло по подсвеченному изнутри, пульсирующему красному и живому туннелю, с мягкой оболочкой стен из полупрозрачных, желеообразных капсул. И, затем, все это непостижимым образом извернулось само из себя, и он, непонятно в какой ипостаси уже пребывая, уперся взглядом в умные глаза огромной змеи. Она, окрашенная в чередование красных и черных колец, вырастала из воды прямиком в небо, и в нем он вновь, то ли висел, то ли парил, пребывая в полной невесомости, не чувствуя абсолютно никакой необходимости в дыхании и телесной связи с ничем материальным, о котором не то что забыл, а казалось, уже и не знал этого никогда…
Словно раздувшийся ртутный шар, отражающий в зеркальной поверхности стремительно меняющийся мир, возникла все вытесняющая уверенность, что змея хочет говорить, и всего ужаснее, был взор, таких прекрасных, пронизывающих пространство до абсолютного предела, глаз с ресницами женщины, и пришло понимание, что услышав голос, осознав произнесенное, мгновенно, не в силах снести тяжести открывшейся истины, обратится он в огромный, ничего уже не понимающий, вросший в землю валун… Казалось, что сокровенное это знание, уже пытается пронзить и напитать губительным ядом, сверля алмазным сверлом точку, где хрящ переносицы сливается с твердью лба…
Все тело Василия конвульсивно дернулось, ноги взметнулись, и резко опав, больно стукнулись коленками. Он мгновенно ощутил силу тяжести, прижавшую вновь возникшее тело к земле, боль в переносице, сдавленную костяшкой кисти правой руки, в которую, перевалившись во сне уткнулся. Возникшее неосознанное усилие заставило мышцы приподнять голову, и позволило сильно и глубоко вздохнуть. Как в детстве, после какого-то горя, сотрясшего его маленький мир, и потопа соленых как море слез. Импульсивно, и судорожно. В несколько затихающих, упоительных заходов. И, каждый следующий, как те последние слезки, был кажется, самым сладостным.
Лежавшая рядом лайка, навострила уши, и следила за человеком умными, все понимающими глазами.
– Да-а! Вот приснится же… с похмелья. – он похлопал по земле рядом с собой, и лайка, обрадованно замахав хвостом, заняла означенное место.
– Вот, Бача! Расскажу тебе, друг мой. Приснился мне сон странный… змея какая-то. Хорошо, что осень уже. Все змеи-гадюки, слава тебе, в спячку залегли… Да такая… сама интересная… морда вроде змеиная, а глаза человечьи. Да такие, что… – Василий крепко ругнулся, – в самую душу, – ее мать! -смотрят. Самое нутро прожигает. Тебе-то брат, хорошо. Тебе если и снится что, так только косточка мозговая. Да? Ну, что? Отдохнули. Пойдем, брат. Подышим…
Он погладил собаку, поднялся, и, захватив рюкзак с ружьем, пошагал на запад. Слева от Василия раскинулось распаханное поле, край которого укатали колеса автомобилей. Справа рос кустарник, за которым вихлялись макушки камышей. Бежавший рядом кобель остановился, тугой бублик хвоста распустился в настороженное полукольцо, пес пригнул голову к земле, и крадучись, вошел в кусты. Это был знак. Своеобразная стойка, которую с более длительным лагом по времени, и внешне гораздо эффектнее делают островные легавые: сеттеры и пойнтеры. Охотник взял ружье на изготовку, приготовившись к вылету птицы. В глубине зарослей с мелкими багряными листочками послышалось тревожное скирканье. Удары крыльев по упругим прутьям в мгновение вынесли ввысь темный силуэт фазана, отчетливо усилившего красноту опаленного осенью куста. Едва взлетев, как сноровистый пловец, петух тут же нырнул вниз и влево. Но Василий, еще этого всего не увидев, вскинул ружье на слух, по направлению шума, и по этой тихой глади, едва зарябившей, резко хлопнули свинцовые брызги. Фазан мелькнул и пропал. Василий не понял, – попал или нет?! Он выдохнул воздух, вместе с моментально возникшим чувством напряжения, и услышал шум и треск пробирающейся сквозь камыши собаки. Стало понятно, что птица перелетела на другую сторону, и там, возможно, упала.
Охотник прошел немного вдоль камышей, помня, что неподалеку есть давно сделанный прогал. Наконец отыскал это узкое место в обширных зарослях, и, чертыхаясь, полез вперед. Под ногами захлюпала сочившая среди камышей вода, и его берцы, с оголодалым чавканьем погрузившись в мокрую грязь умершего ручья, моментально промокли. Противно завоняло затхлой, протухшей водой, и Василия замутило. Когда из пруда текла вода, пройти здесь возможности не было. Водичка тогда спешила, чистая и прозрачная. Нужно было раздеваться. Но это грозило порезами о жесткие камышовые листья. Говорят, Витя Дровалев раньше, умудрялся даже ставить где-то здесь сеть, в которую набивалась скользящая между стеблями рыба. Улов он продавал ближайшим соседям. Или взаимовыгодно менял.
Василий выломился из камышей как дикий кабан, кляня себя, фазана и убежавшую на его поиски лайку. Вся одежда сверху вновь была в осевшей пыли, а ноги, – практически до колен, – мокрые. Он вышел на сухой берег, где камышу уже не хватало влаги, и, найдя у кустов прочный обломок ветки, стал очищать обувь от налипшей грязи, и затем тщательно, словно брыкливый конь, принялся отирать подошвы о сухую растительность. Ботинки он решил не снимать. Все равно толком не просушишь. Только лишняя возня. А водичка, – она и так выйдет.
– Бача! Бача! – поорал он, выпуская раздражение, и прекратив елозить ногами, повернув голову на раздавшийся шорох, сквозь голую арматуру кустарника, заметил мокрого и грязного пса с прижатыми ушами, волокущего в пасти большую красивую птицу. Длинный, тонкий хвост и одно красное крыло безвольно влеклись по спутанной траве.
– Молодец! молодец! – детская радость переполнила Василия. Он вмиг забыл переход через камыши, грязь и мокрую обувь, с еще противно булькающей водой.
– Давай сюда его! Давай! Молодец, молодец какой! Нашел, нашел…– гладил, присев на колени собаку, пытаясь отобрать птицу, которую собака до последнего не желала выпускать. Тушка ещё горячая. Жизнь из нее ушла, но жар птичьего тела остывал медленно.
Василий развернул фазаньи крылья в полный размах, и птица, свесив темно-зеленую голову на бок, повисла на крылах словно на распятье. Фазан попался крупный. Не этого года. И, может быть, даже не того. Старый.
– Ну, что же, полетал, и хватит! – скороговоркой проговаривал Василий, осматривая местность и выбирая место, где его можно будет приторочить.
– Ничего – утушится. В сметане упреет. А-ну, дружок, полезай пока в мешок!
Охотник не замечал, что заговорил стихами, и что был рад и доволен собой, и своей собакой, и ружьем своим, и что вчера не хотелось жить, а сегодня день удался, и нужно ловить удачу за хвост, за это ощущение счастья и наполненности жизнью, и больше никогда, никогда не выпускать из своих рук.
– Все, Бача! Верной дорогой идем! Пить бросил! с охоты вернемся, к Антонине поеду. Новую! новую жизнь начнем!
У него возникло чувство, что и денежный вопрос решится сам собой, и половодье жизненной реки войдет в свои берега.
Неподалеку виднелась группка растущих деревьев, и поэтому, несмотря на сказанное, в рюкзак добычу не убрал. Решив привязать на одном из тех деревьев. Он еще раз внимательно осмотрел местность: не едет ли машина? не идет ли человек? Но все было тихо. Лишь ветер временами легонько проскальзывал по смурной степи. Тоскливая эта, хмурая равнина еще что-то навеяла, и Василий поймал себя на одной важной мысли, но она к его изумлению, мгновенно улетучилась, оставив ощущение эфемерности и неясности. Он покачал головой из стороны в сторону, но вспомнить, о чем ему подумалось, так и не смог. Поводил глазами из стороны в сторону, словно пытаясь заглянуть внутрь себя. Но из этого у него ничего не вышло. Внутри было непонятно.
Василий повел головой сильнее, как-бы разминая зажатую шею, натужно и невесело хохотнул, будто подвел под своей попыткой вспомнить черту, отсекающую дальнейшее напряжение мыслительной деятельности:
– Вот, склерозник. Совсем из ума выжил.
Он снял кепку, поерошил пятерней волосы. Натянул обратно, и потеряно, то ли улыбнулся, а то ли просто скривил губы, – будто от причиненной незнамо кем обиды. Обернулся назад, – непонятно зачем вглядываясь в то направление, откуда пришел. Кроме желтеющей стены камыша и серого, будто нарисованного неба, ничего не увидел. Поднял лежащее на земле ружье, закинул на плечо и пошагал прямо, в сторону примеченных деревьев.
Деревца эти Василию не понравились. Низенькие, тонкомерные, прозрачные. Будто не настоящие. Привязанная добыча могла привлечь любопытный взгляд. И, человечий, и звериный. Он решил дойти до подножия холма, и там, где деревья гораздо основательнее, привязать тушку. Он еще раз осмотрелся, и положил добычу в рюкзак.
К холмам он медленно шел через недавно вспаханное поле, по крупным комкам окаменевшей земли, серым остаткам кукурузных стеблей. Он не любил таких обширных, пустых пространств. Казалось, что за ним ведут наблюдение в бинокль, или в окуляр оптического прицела. Идти по однообразной местности невыразимо скучно, потому как шагающему по ней видна удручающая серая пустота, и ничего более. Лишь горизонт притягивает к себе взгляд, и влечет своею недоступностью.
«Дойдем…» – думал Василий, и поглядывал на своего верного охотничьего собрата, трусящего по разрытому плугом неудобью, с тоскливо опущенным, на манер волчьего, хвостом.
Они подошли к подножью первого холма. Только издалека эта возвышенность казалась монолитной. На самом деле, при ближайшем рассмотрении, вся эта местность являла собой возвышенность, резко оборванную над долиной, и крутой обрывистый бок её прорезали несколько длинных балок, со множеством коротких оврагов, густо поросших кустарником и ленточным лесом. На самой вершине, все эти холмы соединялись в одно целое, ровное плато, уходившее на плавное понижение в противоположную сторону. Все более-менее ровные места на этой возвышенности, были давным-давно окультурены и использовались для посева пшеницы, подсолнуха или кукурузы. Поля были разбиты на квадраты, границами которых служили высаженные заградительные лесополосы, и, как правило, вдоль одной из них накатана полевая дорога.
По холму, среди кустов и деревьев петляла наезженная колея. За ее обочиной, поднималась обгоревшая земля, белел пепел исчезнувших кустов, редкие деревья еще дымились опаленной корой и ветвями, превращенными огнем в черные острые гвозди.
– Вперед, Бача! – скомандовал Василий, и, надвинув кепку на лоб, перевесив ружье на грудь, широко раскинув руки на стволе и прикладе, двинулся по пепелищу. Земля с сожженным покровом зияла маленькими аккуратными дырочками. «Норки мышиные…» – понял Василий. И, еще он подумал, что мыши, скорее всего в земле спеклись, так как норки у них не особо глубокие. Оглушительно каркнув, прочертил серое небо ворон, и черной точкой исчез за вершиной холма. Собака шла перед хозяином, осторожно ступая по опасной гари.
«Вот, черт!» – Василий ругнулся. Собака-то идет не в мокрых берцах с толстыми подошвами, а голыми, босыми собачьими лапами. Поэтому он решил выше не подниматься, а обогнув холм, спуститься в то место, где его разваливала на две части широкая в устье балка. Выходила она в долину под косым углом, из-за чего со стороны дороги была не особо заметна. По ее южному склону росло много крупного шиповника, дикой сливы, одичавшего винограда, – когда-то, давным-давно здесь разбил виноградник зажиточный казак. Он, говорили знающие люди, привез виноградные лозы, из под самого города Парижа, до которого в составе Казачьего лейб – гвардии полка гнал войска непрошенного Корсиканского гостя. Судьба его, а также его потомства, осталась не известной. Но из-за виноградника о нем помнили, и балку эту называли Крюковой, по его казачьей фамилии. После дождей, когда вновь пригревало осеннее солнце, под опавшими листьями по руслу всей балки появлялись вкусные грибы – синеножки.
Направляясь уже в сторону низины, где за перекрывшими обзор вездесущими кустами, виднелись серые вершинки старых акаций, Василий услышал глухие, размеренные удары топора.
«Вот, народ, все браконьерят… – подумал охотник. – И так деревья почти все уже перевели, – распашка, пожары, так и эти еще…». Василий и сам время от времени заготавливал дрова. Но для личных нужд всегда находилось веское оправдание. А в сарае припасена древняя, но также, как и в молодости своей, безотказно глотающая бензин, бензопила со странным названием «Дружба». «Кто там с кем дружил? Пила с деревом, что ли?» За незаконную рубку можно было «влипнуть». А, впрочем, влипнуть можно за что угодно: за рыбку, за птичку, за дрова. Даже за сбор никому не нужных сорных растений. Заботливо внесенных в особые списки. Но кому было нужно, те и рубили, и пилили. И даже косили запретную коноплю…
Удары топора не взволновали собаку, она не повела ухом и не помчалась на разведку. Подойдя ближе, среди высоких акаций Василий увидел темневшую фигуру, которая согнувшись, рубила топором упавшее в бурю дерево. Упершись передней частью в землю, неподалеку стояла самодельная тачка с двумя узкими колесами от мопеда, с уже нагруженными жердями.
Василий, по привычке, подошел как можно тише, ближе, и решив подшутить над нарушителем, громко назидательно произнес:
– Бог в помощь!
Рубивший, будто нехотя распрямился, поднял топор на уровень груди, стал медленно по-армейски поворачиваться, и первое что увидел охотник, это как большой палец левой руки медленно проводит по отточенному, блестящему лезвию ржавого топора:
– Затупился, падло, помощник!
И уже по тембру сипящего голоса, по характерному, будто харкнутому слову, но все равно еще не веря собственным ушам, екнув селезенкой как загнанная лошадь, и понимая, что лучше один раз увидеть, вглядываясь в профиль, а затем и в фас бледного, будто знакомого лица, охотник, словно отгоняя слепня, со стоном замотал внезапно отяжелевшей головой, с единственной целью, – чтоб она оторвалась напрочь, и улетела:
– Ви-тя!.. Да ты же… умер!!
– Ты что, сосед? С дуба рухнул что ли? – с ехидной, егозливой улыбочкой зачастил рубщик. – Кто умер?!
– Ты…
– Да ты чё… ты чё…– покрутил указательным пальцем у виска. – Вольтов погнал?! Вася! А?.. пережрал вчера?.. Так иди, похмелись. – и весело захохотал, горячечно сверкая блестящими глазками. Это странное звучание, булькая, изливалось из его нутра быстрой икотой, и казалось, что тело, издающее звуки, действительно сейчас умрет от бьющего в солнечное сплетение хохота. Отбросив топор, и, обхватив живот обеими руками, согнувшись, он уже надрывался надсадно. Казалось, еще чуть-чуть, и он упадет на спину, и быстро-быстро засучив ногами, обутыми в кирзовые сапоги, затопчет нависшее над ним небо.
И, он действительно, опал как оторванный лист, но спиною откинулся на толстый древесный комель.
– Ну!! Умори-и-ил! Умертвил! Умер! Умер! Ты что, видел?! Ну, умора! Или хоронить приходил? Вася! Братан! Ну, нету слов! Не ожидал от тебя! падлой буду!! Фу-у-у… – перевел он наконец дух, и замолкая поднял голову. Вылетев из провала открытого рта будто конфетти, к его жидкой бороденке приклеились липкие блестяшки слюны.
Видимо заметив тень брезгливости на лице охотника, или все же почувствовав такой непорядок, он, прихватив обшлаг рукава старой куртки тремя пальцами, утер им губы, глаза, лоб и щеки. И, затем уже и сам рукав потер о куртку на груди, и тщательно, будто не было у него других забот, осмотрел рукав на наличие влаги.
Охотник почувствовал странное головокружение, исчезновение сил. Ноги сделались чужими, во рту пересохло. Он снял с головы кепку, и обтер вспотевший лоб. Оглянулся, и слева от себя с удивлением увидел старый, широкий пень, которого вначале не приметил. Он иструхлявился в середке и мягко принял его, как долгожданное кресло в фамильном замке принимало рыцаря вернувшегося из похода в Святую землю.
Василий тер подбородок и настойчиво вглядывался в бледное лицо.
Перед ним находился освободившийся из «неисправимого лагеря» и убивший себя путем удушения в веревочной петле Дровалев.
– Витя… так люди сказали, что ты повесился…
– Вот кто тебе, Вася, такое сказал?! Плюнь ему в морду! Пху!– Дровалев плюнул перед собой, и его слюна фонтанирующими брызгами разлетелась в разные стороны.
Василий промолчал. Об этом ему сказала мать. Как сквозь вату, продолжало долетать в истеричной веселости:
– …хотел вздернуться, хотел! Было дело. Мусора припутали. Трясли как грушу. Да не стал я. Крепанулся. В винсовхоз жить ушел. Бабеночка подвернулась. Ничего себе такая… – Дровалев фигурно изобразил в воздухе восьмерку. – На птичнике, упаковщицей… А, там… Слышь, Василий? Чистый ад! Куры по конвееру едут, – вернее, за лапки вниз головами висят, а впереди ножичек такой треугольный, напротив горла. Чик – одна, чик – вторая, чик – третья… Только дрыгаются… Кровищи!.. А я, домохозяин теперь: печку топлю, котлы, сковородки. Тыры – пыры, пассатижи! Ну, типа, как дневальный в бараке. – И вновь захохотал. – Ох…ох…ох…хо…хо…хо… х-х-ха! –закашлялся, утираясь, добавляя виновато: – Тубик проклятый! Не боись. Закрытый. Да вот еще беда – газа нету. Нет газа в недрах!.. ах…ах…ух…ух…углем топим…– и затем, успокаиваясь от бьющего в грудь кашля. – Но это зимой. А так – дровишками. Вот припасаю, да на тележке отвожу.
– Топором-то много не намахаешь…бензопилой-бы…
– Я этих тарахтелок, Вася, еще под Красноярском нанюхался. В Лесосибирске. Не слыхал? До сих пор колотит. Бы-ы-р-р-ррр…у-у-у… – он, как собака, протрясся всем телом, и Василию показалось, что Дровалев сейчас выпрыгнет из великоватой ему куртки, и что мотнувшиеся уши хлестанули его по щекам.
– Вот там, Вася, лесоповал! Там в земле, – такая яма! Круглый год горит. Кора сучья, все подряд… Как-то суку одну замочили – и, в огонь этот, вечный! Три дня машины пожарные тушили. Да ты что! Даже зубов не нашли. Там жар такой, как в аду! это я тебе точно говорю. Ну, и накалякал прокурор по надзору, что осужденный по фамилии…и не упомню уже… – Дровалев мазнул хитрым взглядом по Василию, – сам в тот огонь упал. В силу моральной несознательности и полного отсутствия желания к дальнейшему исправлению… – залетным дятлом затарабанил дурной хохот. – А я же, и говорю! – лагерь тот! – неисправимый!!
– А что… случилось-то?.. Прошлой зимой… – не интересуясь обстоятельствами гибели неизвестного в далекой Сибири, Василий одеревенелым языком, все пытался докопаться до истины, которая казалось, была под боком. Он не мог понять, как кто-то, кого он считал мертвым, взял, да и оказался перед ним. Как ни в чем не бывало. Мать не могла напутать. Из ума еще не выжила. Ей, о том происшествии лично поведала тетка Кирьяновна, которую менты привели в пустой и выстывший дом Дровалева, и сообщили, что она будет понятой. Мать рассказала Василию, – получается со слов Кирьяновны, – о том, как «Витя висел под притолокою, с лицом окоченелым, а под ним, на полу – лужица, замерзшая… – и печально повторила слова Кирьяновны, а может, присовокупила свои: – Довели, видать, человека…».
Родных у Дровалева не было. Так что жалеть о смерти его было некому. Дровалев был вор, и люди, его, как всякого «тюремщика», опасались. Выдумать такое Кирьяновна не могла. Да, и зачем?..
– А, что зимой? Что, зимой-то?! – Дровалев выкатил глаза, и они будто юзанув по той прошлогодней, обледенелой земле, хаотично заметались по орбитам глазниц. Он то моргал, то кривлялся, то шмыгал носом, то потирал лицо руками, и взгляд его все блуждал и блуждал, не в силах остановиться. И тогда он, возбужденный недоверием, привстал с земли, и уселся, топчась на корточках. Руки его, опертые локтями о колени вновь ожили, и он замельтешил пальцами как заправский дирижер или фокусник:
– А-а, зимой! Точно. Вот тебе, братан, как на духу! – он выпучил глаза и щелкнул ногтями по верхним зубам. – У этого… у Мохова, с переулка нижнего, гусей ночью сперли. Ну, и, оперюга этот, с райотдела, Халатов, гнида, сразу ко мне. С псиной своей, и прочей кодлой…
Когда Мохов утром увидел, что палка, которой он обычно подпирал дверцу сарайчика, валяется на земле, а сама дверка распахнута, то, как потом он вспоминал и рассказывал: «Мозгами он понял все сразу», но сердце его будто взорвалось, вместе с криком: – Зи-и-нка!!
– Ты чё орешь, придурок! – закричала в ответ жена.
Она шлепала в обрезанных резиновых сапогах по раскисшей в оттепель земле. Неубранные серые волосы изломанно торчали поверх задранного воротника старого пальто, с залосненными боками и обвислыми карманами.
– Гусей у нас украли… – горестно сообщил Мохов.
– Да как… так-то… – почти лишилась слов Зинаида.
– Я, Зин, так думаю: залезли в сарай, сложили в мешки, да уволокли. А как по-другому?
– Семь штук?!
– Семь штук.
Её взгляд упал на собачью будку. Возле нее, шевеля цепочкой, вылизывала пах рыжая, крупная дворняга.
– А, Рыжик-то что?!
– Да хрен его знает. Но точно не гавкал. Я бы услыхал… и гусей, вроде слышно не было – уныло протянул Мохов.
– Ах, ты! падаль такая! – женщина схватила в руки палку, и от души перетянула по заду взвывшего и юркнувшего в будку кобеля. – Я тебя за что, гад, кормлю! – Зинаида приходила в себя, она грюкнула по крыше будки, ноздри ее в гневе раздувались, и Мохов подумал, грешным делом, что и ему она приложит по лбу. И чтобы упредить такое развитие событий, предложил:
– В милицию, что ли, давай…
– Ага! Разбежалась твоя милиция, а полиция ее догоняет. У них морды шире плеч – в двери не влазят! на боках пролежни! Не зря их разогнали, к чертям собачьим, бездельников!
На протяжении многих лет в станице находилось поселковое отделение милиции. Новый начальник райотдела, подразделение это сократил. И в станице остался один участковый. Занимался он, в основном, ведением личного подсобного хозяйства. Ну, и помаленьку прочими мелочами, рассыпанными по страницам административного кодекса. Уголовного – он почти не касался, а о существовании уголовно-процессуального только слышал.
– Ладно. – окончательно пришла в себя Зинаида. – Чего шары вылупил! Пошли «Аниськину» звонить.
Мобильник участкового уполномоченного молчал. И, поэтому, позвонив в сельсовет и узнав номер дежурного по райотделу, супруги Моховы, вынесли обсуждение этого события, на новый, районный уровень. Участковый Анисимов, про которого они подумали вначале весьма критично, в это время был вызван на совещание в этот самый райотдел, и находился от станицы за сорок семь километров. Будь он на обслуживаемом участке, все с большей долей вероятности, проигралось бы по другому сценарию. Менее драматичному. Время службы старшего лейтенанта Андрея Дмитриевича, неумолимо приближалось к пенсионному рубежу. Карьерные устремления у него отсутствовали. Но был он при этом весьма умудрен, и во всем, особенно в таком сложном деле как предварительный сбор материалов о предполагаемом уголовно – наказуемом деянии, полагался большей частью на эволюционный путь развития создавшейся ситуации. То есть на то, что «оно, само собой, как-нибудь рассосется…». Дознание, будь такое совершенно неизбежным, он бы наметил к проведению с четким пониманием того, каким результатом в конечном итоге оно должно завершиться. И появившись на месте происшествии не сразу, а через какое-то время, доделав все свои неотложные дела, он начал бы от самых начал: «…А, были-ли, гуси?»
И, помурыжив Моховых, и так, и сяк, мотая их и путая, и установив с великой долей вероятности, что гуси все-таки были, задал бы вопрос об уплате какого-нибудь налога или наличия санитарных прививок домашней птицы от птичьего гриппа, и узнав, что дело тут швах, с участливым видом сообщил бы о привлечении одного, наиболее ответственного из супругов, к административной ответственности с последующей уплатой штрафа. И вынул бы из потертой папки бланк протокола с вопросом: «На кого составлять?» На этом большая часть населения махала руками, и просила официального хода делу не давать, а Андрей Дмитриевич, подкручивая черные с проседью усы, по-человечески убирал бланк обратно и обещал все же, гусей поискать: «Но понимать вы должны, вы же люди умные! – подкладывал он жирного леща потерпевшим. – Найдутся – я их тут же верну. Но из опыта службы, думаю, что гусей в город продали. И, скорее всего… – он, надев очки, вглядываясь в циферблат карманных часов с надписью «За безупречную службу в органах внутренних дел». – … в виду этого времени суток… – резюмировал окончательно: – Их уже с лапшой доедают. Так что положа руку на сердце, вам их даже министр внутренних дел не найдет, вместе со всем МУРом. Ну, те, еще может, отыщут. Ребята, говорят ушлые… Но только по анализу кала. Бумажку вам вручат, с печатью. Вместо гусей…»
Был у него в запасе еще вариант с вопросом о способах кормления птицы, с неминуемым продолжением: Откуда берутся корма? И есть ли чеки на покупку? Со способом забоя: не усматривается ли жестокое обращение с животными? И так далее, и так далее, до самых уже фантастических:
«…Говорят, завелась у нас в окрестностях чупакабра какая-то…»
Оперативная смекалка участкового Анисимова, как и многих ему подобных на всех участках обслуживания, – на которые внутренними делами поделена страна в своих границах, – не имела права иметь этих самых границ.
Звонок в райотдел все предопределил. Дальнейшие события завертелись как барабан в револьвере у стрелка с Дикого Запада.
Дежурный сообщил начальнику райотдела. Начальник райотдела вызвал начальника уголовного розыска. И пока тот еще не вошел в его кабинет, Александр Ильич, все гонял, как мяч по полю, разговор, состоявшийся в областном управлении: о подвижках, намеченных после Новогодних праздников, и о должности в штабе, сулившей полковничьи погоны. И самое главное, двинувшей-бы его к трамплину, для дальнейшего возможного прыжка на более дальнюю дистанцию. О том уже думалось с придыханием. С приятным таким, немного пугающим холодком…
– …но, сам понимаешь, все должно быть без нареканий, Александр Ильич, – улыбнулся начальник штаба, с тренированным выражением лица человека, знавшего о собеседнике, гораздо больше, чем тот сам о себе. – И с раскрываемостью, и с дисциплиной, и в морально-бытовом… неотъемлемо… Про текущий политический момент, я уже и не говорю – тут, как земля за колхозом! – Александр Ильич согласно кивнул. – Проверка, я так понимаю, нормально прошла? – не мог не кольнуть. – А?
– Так точно. – по-военному отчеканил Александр Ильич, уверенно добавляя – По-другому быть и не могло.
В начале осени на него «капнули» в отдел собственной безопасности. О постройке огромного дома. Явно не по средствам. Дом как дом. Не больше, и не меньше. На новой улице, где он построился, разбитой на высоком берегу вольготно и плавно несущей свои воды реки, только такие и стоят – типовой проект. Двести квадратов. Разнесенных в два этажа. Со второго, открывался прекрасный вид на речную долину и тающую в дымке дальнюю, заречную степь, побуждающую к пространным и приятным размышлениям, вытесняющим своею полнотой все мирское и суетное. Будучи человеком предусмотрительным, Александр Ильич все чеки на строительные материалы и прочие расходы подшивал в специально заведенную папочку. И немедленно предоставил для ознакомления серьезным и хмурым должностным лицам в серых пиджаках, галстуках и белых рубашках. Были сняты копии, заданы дежурные вопросы. Заодно проверили оперативно-служебную деятельность территориального органа. Или, сделали вид? Но ничего, из ряда вон выходящего не обнаружили: основной линией, все-таки, являлась информация по строительству. Сверив затраченное с должностным окладом, и завершив, таким образом, мероприятия, руководитель бригады кисло улыбнулся, пожал ладонь Александра Ильича, и скромно отказался от фуршета. Не солоно хлебавши, эти необходимые проверяльщики – функции, – «Чтоб карась не дремал!» – незаметно исчезли. Ровно так же, как и появились.
В этот райотдел, еще милиции, Александра Ильича назначили со стороны. И он прекрасно понимал, кому мог помешать. В жизни, – тем-более служебной, – всегда перейдешь чужую дорогу. Как известно: всем мил не будешь. Поэтому к проверке отнесся философски. Как к необходимому злу. Будто ничего не произошло. И даже со своим заместителем продолжал общаться в прежнем режиме. Но если особой необходимости не было, то этого не делал. Повергая того, в пучину сомнений и догадок. От них спасала только водка, которая позволяла выплыть и заглушить завертевший водоворот, кружащий вместе с бушующей, поедающей изнутри злобой.
В дверь постучали.
– Зайдите! – отозвался Александр Ильич, и, показывая рукой на стул, отошел от окна и занял свое место в удобном кресле. Он был крепко сложен, и вошел в возрастную фазу мудрости, с умными, все понимающими глазами и мог, – при необходимости, – долго и не мигая рассматривать подчиненных. По местным меркам он прослыл «интеллигентом» и когда сотрудников, привыкших к мату, к крику, к топанью ногами, принялся величать по имени-отчеству и обращаться на «вы», то его поначалу не понимали, и оглядывались вокруг: «К кому это он?» К пустому – не цеплялся, любую суть – выхватывал мгновенно, и вот за нее и был у него главный, справедливый спрос. Большинству подчиненных это нравилось и за это его уважали. В сравнении с прошлым, отправленным на пенсию дуболомом и алкоголиком, нынешний, плыл на белом облаке, в недосягаемой высоте небес. И называли его сотрудники между собой уважительно, по отчеству.
– Валерий Викторович, дежурный доложил о краже гусей. Не в курсе? Узнайте подробности. Соберите группу. В следователе, пока необходимости я не вижу. Пошлете опера, эксперта. Кинолога – обязательно. Участковые – на занятиях. Заберете Анисимова. И если там действительно кража, то наша святая обязанность помочь людям. Не укрыть, а раскрыть – наша главная с вами задача. Вопросы?
– Все ясно. Сделаем Александр Ильич.
– Посмотри, у кого из ребят люди там есть – только реальные. Кто действительно поможет подсветить.
– Люди у нас – везде. Всех озадачим.
– Ну, тогда сложностей для вас особых возникнуть не должно. Собаку обязательно пустите. Весь инструментарий мы обязаны использовать. Пальчики посмотрите, следы. Обход соседей. Всех переписать. Ранее судимые – местонахождение в момент совершения преступления. Возможно причастных – сюда. Жду доклада. Да. Спиртным чтоб ни от кого не пахло. Отвечаете лично вы. Оперсостав получает оружие. Напишите рапорт – я подпишу.
Майор Рыскалов вышел из кабинета со злой, матерной мыслью о гусях, которые так неожиданно нарушили плавное течение служебной жизни: «…сложностей для вас особых возникнуть не должно! – передразнил мысленно начальника. Он хоть и нормальный, но все они… Этот хоть стелет гладко… Конечно! Не должно! Но это же – гуси! На них ни клейма, ни особых примет. Либо белые, либо серые. Да гуси во всем районе такие! Да что в районе! Во всей России! Чужих серых к своим серым пусти – и уже сам не отличишь. А если – продали, или порезали… Лежат мирно в холодильнике. Замерзают молча. Если-бы на месте присутствовал Митрич, то и вопроса-бы даже не возникло. А теперь из-за этих гусей, снаряжай целую экспедицию. И, самое главное, – дай результат. Вынь, да положь! А каким образом – никого не интересует. А, судимые? – Ты где был? – Спал я, гражданин начальник – истинный крест! …Проверяй…»
О том, что можно заявление укрыть, заволокитить, или отказать, такой мысли у майора даже не возникло. После заслушивания доклада о проделанной работе, и, сделав несколько звонков, – в случае расхождения с зафиксированным в объяснении и услышанным по телефону, подполковник мог выехать к потерпевшим, либо свидетелям лично. А если бы он еще и сам раскрыл «это преступление века», а в том, что он мог это сделать, майор не сомневался, – то-о то-о-гда-а…
Чтобы произошло-бы в таком случае майору думать не хотелось. Он был на хорошем счету, – от добра добра не ищут, – и мечтал взобраться на следующую перекладину служебной лестницы.
Минут через пятнадцать, опергруппа в назначенном руководством составе, на уазике защитного цвета без опознавательных знаков принадлежности к государственному ведомству, выехала в сторону станицы. За рулем – оперуполномоченный Богачев. Старший оперуполномоченный Халатов на «штурманском», изучал список неблагополучных лиц, да задумчиво посматривал в панораму лобового стекла. Кинолог Коняев, участковый Анисимов и эксперт Петров с блестящим чемоданом сгрудились позади. Овчарка Рада ерзала в ногах у Коняева.
На выезде из города они заправили автомобиль, и за тридцать минут доехали к месту происшествия. Машина плавно остановилась у калитки. Участок Моховых представлял собой правильный, обнесенный забором, прямоугольник в пятнадцать соток. Дом смотрел фасадом сквозь покрашенную часть забора, чуть левее от калитки, на узкую улицу. Правую, переднюю сторону двора, за широкими, перекошенными воротами, в какие мог въехать трактор или грузовик, занимал сеновал. За ним приютились коровник и небольшой сарайчик. Одна половина его служила курятником, вторая – гусятником. Неподалеку от строений, в правом углу двора находилась утлая будка, вся в светлой шерсти, застрявшей в углах и прочих древесных занозах. На цепи бесилась рыжая собака. За домом и постройками виднелся пустырь огорода, и серые садовые деревья у сетки, отгораживающей от соседей.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70968976) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.