Read online book «Холоп-ополченец. Часть II» author Татьяна Богданович

Холоп-ополченец. Часть II
Татьяна Богданович
Во второй части книги Холоп-ополченец вас ждет встреча с уже полюбившимися по первой книге героями Михайлой и Степкой, а также рассказ о великом подвиге российского народа, освободившего Москву от польских интервентов. После неудачи первого народного ополчения, возглавляемого князем Дмитрием Трубецким, боярином Прокопием Ляпуновым и казачьим атаманом Иваном Заруцким на борьбу против ненавистных захватчиков поднялись новые силы – их возглавили нижегородский земский староста Кузьма Минин и князь Дмитрий Пожарский. В октябре отряды ополченцев под их командованием, изгнали поляков из Москвы и это событие предвестило конец Смутного времени.

Татьяна Богданович
Холоп-ополченец. Книга II

© ИП Воробьёв В. А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
* * *

Часть первая. Москва

I
С бодрым, задорным свистом подходил Михайла к воротам Москвы. Он бы и сам не мог сказать, с чего ему вдруг весело стало. Как будто ничего веселого не случилось. Дмитрий, на кого он так надеялся еще со времен Болотникова, оказался вовсе не царем, не царских кровей. Ляхи его прогнали, а сами стояли под стенами Москвы. Михайла еле ушел из Тушина и теперь подходил к Москве, где сидел ненавистный ему Шуйский. Тут бы, кажется, впору плакать, а у него вот сердце играет, и ноги так и несут к Москве.
И чудней всего, что когда они со Степкой вошли в городские ворота, где как будто и караула не было, со всех сторон бежали люди, тоже веселые, радостные.
«Не вовсе, видно, оголодали, – подумал Михайла, – ишь как прытко бегут! И куда это они поспевают?» удивлялся он.
Спрашивать Михайла не стал.
– Сами разберемся, – отвечал он на вопросы Степки.
А куда бежали, – не понять. Не к Кремлю словно. Оттуда, наоборот, еще прибывало народу, и все бежали краем города на полночь [На север – Прим. ред.].
Наконец бежать уже нельзя стало. Впереди народу было – не протолкаться. Многие кричали, махали шапками.
– Едет! Едет! – слышались крики. – И войско с ним! Батюшка наш! Солнышко красное! Михайла Василич! Дождались-таки! Прогонит теперь ляхов! Куда им против его!
Тут только Михайла сообразил, что за праздник по Москве. Это, стало быть, Михайла Васильевич Скопин-Шуйский возвращается из Новагорода, куда он ходил переговариваться со шведами.
Скопина-Шуйского Михайла давно знал. Кабы не Скопин, они с Болотниковым, может, когда еще Москву бы взяли и Шуйского Ваську прогнали, а Дмитрия Ивановича царем посадили. Михайла на минуту задумался.
«А, может, и зря его царем сажать? Мужицкая воля ему, видать, вовсе ни к чему. Да еще поляков он за собой привел бы. У Болотникова про поляков и думы не было. А дело-то, выходит, ишь как замутилось. Волю, понятно, первей всего добывать надо, – то Иван Исаич правильно говорил. Но тоже и ляхам поддаться – последнее дело. Провались они все в преисподнюю, как тот, под Нижними Котлами!»
В это время крики усилились. Толпа вынесла Михайлу со Степкой чуть не к самым Сретенским воротам. В ворота въезжали всадники, и впереди всех молодой воин в блестящей кольчуге, с небольшой русой бородкой и выбивающимися из-под шапки русыми кудрями – как раз такой, каким Михайла представлял себе, когда шел в Тушино, Дмитрия Ивановича. Только тот оказался вовсе не такой – черный, скобленый.
«Этот хоть русский», подумал про себя Михайла и невольно тоже скинул шапку и замахал над головой, а глядя на него, замахал шапкой и Степка. «Этот хоть ляхов собачьих прогонит», решил Михайла.
Михайла сейчас больше всего думал о поляках. Очень уж ему хотелось хорошенько отплатить им за все их издевки над русскими мужиками и казаками и над всеми русскими людьми. Он от души подхватил радостные крики толпы.
– Солнышко ты наше красное! Надёжа наша! Ослобони Москву! Прогони чертовых ляхов! С голоду подыхаем. Подвозу нет. Все в Тушино волокут, сучьи дети!
– Гляди, гляди, – зашептала рядом с Михайлой какая-то старушонка, подымая к небу слезящиеся глаза, – вон, вон сокол! А ниже, гляди, воронье разлетается. То он, сокол наш ясный. А воронье – ляхи проклятые! Мотри, кричат, падаль! Чуют свою погибель. Расшвыряет он их, как сухой ковыль.
Михайла поднял голову. Высоко в голубой пустыне парил сокол, а над церковными главами беспокойно носились и каркали вороны.
Скопин-Шуйский, радостный, веселый, кланялся на все стороны, медленно продвигаясь к Кремлю.
Михайла смотрел вслед проходившим за Скопиным отрядам стрельцов. «Чего же это царь-то ихний, Василий, не встречает войско? – вспомнилось Михайле. – Скопин-то, сказывали, царю племянником приходится».
Народ стал понемногу расходиться. Некоторые бежали следом за Скопиным к Кремлю, другие уходили по своим делам. Тут только Михайла задумался: куда же им-то со Степкой итти? Знакомых у него на Москве никого не было, казны тоже не было, – на постоялый двор не сунешься.
Задумавшись, Михайла шел по улице, сам не зная куда, не слушая приставаний Степки.
– Гляди-ко, раздался вдруг над его ухом веселый голос. – Все ты мне под ноги суешься. Михайлой, что ль, тебя звать? А то никак царский сокольничий? Ха-ха-ха! А сокол-то твой где? Да и сам ровно ощипанный.
Михайла во все глаза глядел на остановившего их посадского.
«Олуйка Вдовкин! Ишь дошлый, и сюда затесался».
– Олуйка, проговорил не очень радостно Михайла. – Ты как здесь? Ты ж словно при поляках состоял.
– Да и ты ровно бы при царике вертелся. С сокольничим вон, – со смехом кивнул он на смущенного, сердитого Степку. – Царик-то ваш, слышно, в телеге с навозом на царство отбыл. Ха-ха-ха!
Михайла тоже рассердился.
– Черт с ним, с царем тем! Он об русских людях никакой заботы не имел. Дожидайся от него, чтоб он холопам волю дал. Как бы не так!
– Э! Ты вон про что! Болотникова, видать, никак не забудешь. Ну, на холопов-то тому царику, ведомо, наплевать. Лишь бы до Москвы добраться.
– То-то он ляхам пятки и лизал, – сердито пробормотал Михайла.
– Ну, ты про поляков-то не больно язык распускай. Как Владислав на Москве царем станет, за такие речи и за приставом насидишься.
– Чего брешешь! – оборвал его Михайла. – Еретик же он. Чай, у нас православный патриарх есть. Али он благословит?
– Ты про какого патриарха? – засмеялся Вдовкин. – Патриарх Филарет, еще как ты в Тушине был, с королем Жигмунтом договор писал, чтоб он сына Владислава на Московский стол отпустил. А ты и не знал?
– Брешешь ты все! вконец рассердился Михайла. – Как то может статься? Еретика!
– Окститься-то долго ли, перебил его Вдовкин. – Верно тебе говорю, дурень. Грамотин ему и статьи писал. Грамотина знаешь? Дьяк.
Михайла кивнул.
– То мы с ним и на Москву прикатили поразведать, как тут московские люди насчет Владислава помышляют.
Михайла насторожился.
– Ну? – поторопил он Вдовкина.
– Ну, черный народ, видал, как Скопина встречает. Да то дело малое. Кто на их глядеть станет? А бояре, что против Васьки, те ничего. Им Владислав способней. По крайности, меж собой грызни не будет. Главная помеха тут Скопин. Принесла его нелегкая не в пору. И не так сам он, как города. За ним, вишь, все северные города потянулись. В Вологде-то – слыхал – чего было? Под корень всех поляков побили, по иным городам гонцов шлют, чтоб гнать поляков и за Москву всем стоять.
У Михайлы глаза заблестели.
– Вот то любо! – вскричал он. – Как бы мне до тех гонцов добраться? Не знаешь? – спросил он Олуйку.
– Добраться-то не хитро. Они больше в Китай-городе становятся, у Карпа Лукича или у Патрикей Назарыча. Они у посадских тут первые люди. Еще к Болотникову приезжали. Памятуешь?
Михайла кивнул.
– А ты мне не укажешь, где они живут? – спросил он Вдовкина. – Я-то впервой на Москве.
– Почто не указать? Труд не велик. А только зря это ты до посадских добираешься. Все одно дело решать бояре станут. И патриарх Филарет Никитич до их нас Грамотиным послал. Чтоб с ими совет держать и приговор писать Владиславу королевичу челом бить, прибыл бы он скорым поспешением на Москву. Мы уже с которыми боярами держали совет. Хошь, я тебя к какому-нибудь сведу. А то, гляди, с голоду пропадешь на Москве. Так, коло бояр, все прокормишься и сокольничего своего прокормишь. Хошь к Воротынскому князю? Он тут большие дела вершит…
– К Воротынскому! – крикнул Михайла. – Да пропади он пропадом! Ишь нет на его погибели. Веди до посадских. А нет, сам пойду искать. С княжатами нам не по пути. Вишь, они до ляхов приклониться норовят. Нагляделся я на ляхов. От их добра не жди. Им русский мужик – хуже пса смердящего.
– Дурень ты, Михайла, как я погляжу! Тебе-то какая печаль? У кого голова на плечах, тот и коло их руки погреет.
– Тьфу! – с сердцем отплюнулся Михайла и, не отвечая, зашагал вперед.
– Ну, идем, что ли, – махнул рукой Олуйка. – Пожалеешь человека, а он плюется. Истинно дурень! Я тебя к Патрикей Назарычу, коли так, сведу. Он попростей, да и посмекалистей будто.
Вдовкин уверенно шагал по узким, кривым уличкам.
Михайла с удивлением оглядывался: ему бы никогда не выбраться отсюда – хуже, чем из лесу.
– Ну вот, – остановился наконец Олуйка. – То и есть Патрикея Назарыча двор. Прямо в ворота и ступай. У него запрету нет. Всякого примет. Ну, а я в Белый город пойду, к Воротынскому князю. Мы там с Грамотиным пристали. Хошь – приходи.
Михайла с удивлением посмотрел на Вдовкина. Ему казалось – все должны знать, что ему к Воротынскому ходу нет. Слава господу, что Москва сильно велика. Тут потонешь, что камушек в реке, никто и не разыщет.
Олуйка кивнул им и вдруг заметил, что Степка ухмыляется, поглядывая на Михайлу.
– Ты чего зубы скалишь, сокольничий? – окликнул он его.
– Да как же. Ты все – Воротынский да Воротынский. А ведь Михалка летось холопом его был.
– Вот оно что, – протянул тот. – А я и не знал. То-то ты все про холопью волю. Своя шкура, стало быть свербит.
Михайла сердито оглянулся на Степку и, не отвечая, свернул в ворота, указанные Олуйкой. Патрикей Назарыч встретил Михайлу ласково. Очень ему любопытно было разузнать толком про Тушино. Что за Дмитрий такой объявился? Может, и впрямь подходящий. Все, верно, получше Васьки. А Михайла, сразу видать, человек простой, без хитрости.
Он провел Михайлу в избу и стал расспрашивать, что он видел в Тушине при дворе Дмитрия.
Михайла рассказывал с охотой и толково. Патрикей Назарычу скоро понятно стало, что от Дмитрия добра не жди. У него еще с поездки в Коломенское к Болотникову гвоздем сидела мысль, что, может, зря они тому Дмитрию ворот не открыли. Очень уж за тот год Васька Шуйский всем в Москве опостылел. Ну, а по Михайловым рассказам он увидал, что Болотников зря того Дмитрия нахваливал. Вовсе он, видать, непутевый.
Но Михайла не только рассказывал. Он и сам Патрикея Назарыча расспрашивал. Ведь он-то, как с Тулы ушел – да и как в осаде там сидели, – ничего не знал, что за то время на Руси делалось. Вот в последние лишь дни от Невежки кое-что услыхал. Да не сильно он ему веру давал. Может, то у них лишь, в Княгинине, разоренье такое пошло.
Но Патрикей Назарыч еще похуже ему насказал. Вовсе житья не стало на Руси. Недаром, как шел Михайла, везде по деревням стон стоял, бабы да ребята по лесам разбегались. На Москву гонцы со всех концов пробирались. Уж чего только не сказывали. Литовские полки всюду разъезжали – будто от Шуйского оборонять русский народ. А сами которые города на Дмитрия имя заберут или хоть и добром им посадские ворота откроют и Дмитрию крест поцелуют, – так они все те города панам на жалованье отдают, в вотчину, как прежде уделы бывали.
– Вся наша торговлишка приканчивается, – говорил хозяин. – Везут на Москву товар, а польские воеводы перехватывают-то себе, то в Тушино воротят.
– Ну, в Тушино больше не станут посылать, – сказал Михайла, – Дмитрий Иванович, слышно, в Калугу пробрался. А полякам чего ж там сидеть? Да и Скопин Михал Василич прогонит.
– Он прогонит, – уверенно подтвердил Патрикей Назарыч, – уж и ждали мы его. Дождаться не могли. Вот кабы он у нас царем был, то-то бы зажили.
– А как он до простого народа, до холопов? – спросил Михайла.
– Не слыхал, – равнодушно сказал хозяин. – А только человек-то он прямой, богу угодный, а то царь-то наш вовсе не по божьи живет. Без казни дня не проходило. Чуть на кого ему по злобе нашепчут, он тотчас велит голову срубить, а то еще под лед спустить. Не любит его московский народ. На мясопустной неделе вовсе было с престола свели. Привалили черные люди на лобное место. Кричат, кулаками машут. «До чего, – вопят, – нам досидеть! Хлеб дорог, промыслов никаких нету, и ничего взять негде и купить не на что!» Ну, покланялся, отпросился Васька-то. Больше из-за Михал Василича. Как де тот придет, все по-иному будет. Христом-богом молил потерпеть на нем. Ну, смиловались, оставили времем. Вот теперь что будет, как пришел Михал Василич? Только бы его господь сберег.
– Ну, в боях хранил его бог, – сказал Михайла, – а тут-то чего ж ему опасаться?
– Мало ли, – проговорил Патрикей Назарыч. – Злой человек хуже татарской стрелы. Ну, да пошто прежде времени грешить на людей. Может, и зря толкуют. За Михал Василича не один черный народ. Вон большой воевода Ляпунов, Прокопий Петрович, на него, сказывают, как на каменную гору. Тоже в цари прочит… А это что за парнишка с тобой – браток, что ль? – прибавил Патрикей, смотря на Степку, сидевшего молча на лавке.
– Не. То с наших мест. С Нижнего Новагорода. Дорофея Миныча Сухорукова сын.
– Это что ж, Козьме Минычу, выходит, племяш?
– Племяш, – подтвердил Михайла.
– Вот оно что, – проговорил Патрикей Назарыч. – Козьму Миныча мы вот как почитаем. Справедливый человек и с головой. В Нижнем Новгороде мы, посадские, более всех к ему доверье имеем. Карп Лукич по торговле с им дела вел. У Козьмы Миныча – может, слыхал? – в Китай-городе лавка мясная была, приказчик жил, а Карп Лукич доглядывал. Ну, и сам Козьма Миныч приезжал времем. Вот они один другого знали с коих пор. Козьма Миныч у Карпа Лукича сынка покойного крестил. А по Карпу Лукичу и я с ним знакомство имел. Ну, по Козьме Минычу и племяшу его честь будет. Тебя как звать-то, паренек?
– Степкой, – пробасил Степа, с удивлением слушавший похвалы дяде. Он боялся теперь, как бы Патрикей Назарыч не начал его расспрашивать, как дядя отпустил его на Москву. Если бы не Михайла, он бы еще наврал чего-нибудь, а при Михайле никак нельзя. Не стерпит он.
Но Патрикей Назарыч окликнул жену и велел ей покормить гостей, сказав, что Степка племянник Козьмы Миныча Сухорукова с Нижнего Новагорода.
Лукерья Фоминична, должно быть, тоже слыхала про Козьму Миныча или видала его. Она ласково поздоровалась со Степкой и позвала обоих на кухню.
Так и остались Михайла со Степкой покуда гостить у Патрикей Назарыча. Патрикей Назарыч да и хозяйка его тоже добрые были люди, вечно у них кто-нибудь проживал. А Михайлу по тому одному не прогнал бы он, что тот Козьму Миныча знал. Да и просто по душе ему парень пришелся.
Михайле хотелось во что бы то ни стало разобраться хорошенько, на кого теперь положиться можно. И чем больше он думал и беседовал с посадскими, тем больше сердце его лежало к Скопину. Очень хотелось ему еще раз поглядеть на него. Вспомнились ему и Иван Исаич, и Дмитрий Иванович. На Болотникова он только взглянул первый раз, так сразу увидал: на того человека положишься – не обложишься. Так оно и вышло. А Дмитрий Иваныч – хоть сам же Болотников к нему послал – не по душе ему пришелся с первого разу, еще как у ворот Тушина он его увидел. Люди к нему с открытой душой, а он плеткой грозится и с ляхами смеется, ровно первые друзья ему.
Но все как-то не удавалось Михайле повидать Скопина.

II
Раз как-то-весна уже настала, больше месяца как они на Москву пришли – прибегает Степка и говорит:
– Михалка, ты все охотился Скопина, Михал Василича, повидать. Бежим скорей. Ноне у князя Воротынского крестьбины [Крестины – Прим. ред.]. Пир задает на весь мир. А мы с мальчишками с поваром ихним знакомство свели. Ну и сладко едят! Вот кабы нам у их пристать! Ну, да ништо, со мной куда хошь пройдешь. Проведу – никто тебя не увидит, а ты хоть весь день на Скопина гляди, коли он так тебе люб. Дворецкий сказывал – по правую руку от князя Воротынского на пиру сидеть будет, вот как пан Рожинский с Дмитрием Иванычем.
Михайла нетерпеливо мотнул головой: не любил он, когда Степка поминал про Тушино. Сколько раз он ему выговаривал за то. Но Степка никак не мог забыть, как он там в белом парчовом кафтане стоял за стулом у царя Дмитрия Ивановича и царица Марина Юрьевна из своих рук кормила его сокола.
– Тут-то не то, что у нас в Тушине, – продолжал болтать Степка. – Княгини да боярыни с боярами на пиру не сидят. Княгиня лишь обносит гостей чарою, как нажрутся они. Бежим скорей! Повар ихний вот как меня жалует. Любопытно ему, какой у царя Дмитрия Иваныча стол был. А я все то знаю.
– Дурень ты, Степка, – сердито оборвал его Михайла. – Сказывал я тебе, помалкивай про Тушино. Иной и за вихры тебя за то оттаскает.
– Это меня-то! – вскричал Степка. – Руки коротки. Чай, я царский сокольничий был.
– Позабыл, видно, как тебя ляхи провожали, – проворчал Михайла.
– Так то ляхи, немного смутившись, сказал Степка, – а тут, чай, православные. Ну, бежим, а то опозднимся.
Сильно хотелось Михайле поглядеть на Скопина, но во двор к князю Воротынскому больно неохота была итти.
Степка поглядел на Михайлу и засмеялся.
– Трусишь, видно. Всё холоп ты беглый, Михалка. Схватят да и выдерут на конюшне, а то и в железа посадят.
– Это я-то трушу! – И Михайла так поглядел на Степку, что тот сразу присмирел. Идем, что ли.
Степка промолчал, и они поспешно зашагали к дому Воротынских. Михалка не бывал на Москве и не видал, какие князь его себе тут хоромы выстроил – куда лучше царского дворца в Тушине. В просторном дворе стояли расписные кареты, запряженные четвериками, шестериками и восьмериками лошадей гусем. Гости, видно, уж съехались.
– Говорил я тебе, – пробормотал Степка, опозднимся. Видно, и Скопин уж тут. Ну, да ништо. В дворецкую горницу проведу тебя, оттуда все сени видать, где стол будет.
Они пробрались через черное крыльцо в черные сени. Михайла беспокойно взглядывал на сновавших взад и вперед челядинцев князя Воротынского. Все ж таки, коли признает кто его, неладно выйдет. Но признать Михайлу трудно было. С тех пор, как сбежал он от Воротынского, больше трех лет прошло. Мальчишкой он был, а нынче бородой оброс, и все обличье переменилось. Да и никого из княжеской дворни не узнавал Михайла. На Москве новых набрал князь, с подмосковных вотчин. Степка был тут, видно, свой человек, ему кивали и не останавливали его, когда он пробирался в горницу дворецкого. Он указал Михайле место у двери в парадные сени.
– Ты тут стой. Погодь, я дворецкому про тебя скажу, а сам на поварню сбегаю… Нифонт Петрович, – обратился он к толстому бородатому дворецкому в красном кафтане с серебряными шнурами спереди. – То мой земляк, Михайла. Больно охотится на пир поглядеть и первей всего на Михал Василича Скопина-Шуйского. Уж ты не гони его.
Нифонт Петрович неодобрительно оглядел невзрачную одежду Михайлы, но Степке кивнул и пробормотал:
– Ладно, пущай глядит. Чай, впервой в боярские хоромы попал?
Степка взглянул на Михайлу и побежал в поварню, а через несколько минут прибежал с плошкой вкусной снеди.
Михайла и не поглядел на него, когда Степка предложил разделить с ним обед. Он не отрываясь смотрел сквозь неплотно прикрытую дверь на большой стол, уставленный чарами, братинами, блюдами с целыми лебедями в перьях, огромными рыбами, горами подовых и жареных пирогов и разными другими разукрашенными кушаньями.
За верхним концом стола сидел его князь, Иван Михайлович Воротынский. Михайла сердито смотрел на него. Вспомнилось ему, как он, мальчишкой, тоже стоял за столом этого самого князя, а после пира, когда упившиеся гости разваливались на покрытых коврами лавках вдоль стен, князь заставлял голодного, усталого Михайлу свистать на забаву гостей. И Михалка свистал хоть от обиды слезы у него в горле кипели. Он знал скажи он слово – и после пира князь велит ему скинуть рубаху и сам исполосует ему плетью спину, а коли устанет, отошлет на конюшню, где его еще больнее отстегают конюхи. Михайла старался не вспоминать про то, не глядеть на своего князя и не отводил глаз от сидевшего по правую руку от него Михал Василича Скопина.
И на этот раз он очень понравился Михайле. Сразу видно – хороший человек. Смотрит ясно, весело. Другие гости упились совсем, рыгают, ржут, а у него ни в одном глазу.
«И зачем он сюда затесался?» – подумал Михайла.
Но в эту минуту раскрылись большие двери из столовой горницы, и в сени вошла княгиня Воротынская с подносом, на котором стояла золотая чара с вином, а за ней дворецкий нес братину, чтоб снова изливать чару, когда гость осушит ее.
Княгиня подошла к первому к Михайле Васильичу и низко поклонилась ему. Скопин встал, отдал поклон, взял из ее рук чару, весело улыбнулся и осушил до дна. Выпив, он еще раз поклонился княгине и, по обычаю, поцеловал ее в уста. Дворецкий сейчас же снова наполнил чару, и княгиня подошла к следующему гостю, цареву брату Дмитрию Ивановичу Шуйскому, потом дальше к другим гостям.
Михайла повернул голову, следя глазами за хозяйкой, обносившей гостей и целовавшей каждого в уста.
Вдруг Михайла весь содрогнулся. Кто-то вскрикнул страшным, диким голосом. Михайла оглянулся.
Господи! Что такое? Это Михал Василич кричит. Вскочил, рвет на груди кафтан, шатается, хрипит.
Хозяин и гости бросились к Скопину, подхватили его не дали упасть, положили на лавку. Михайле не стало его видно.
Кто-то кричит: «Двери раскройте! Жарынь – не продохнешь!» Кто-то другой: «С уголька его спрыснуть!»
Слуги тоже бросились в сени и втолкнули туда Михайлу со Степкой.
Вот он, Михал Василич. Лежит на лавке белый, словно сахар, на губах пена, из носу кровь течет. Шум, крики, суматоха. У Михайлы дух захватило. Да что же это? Неужто?.. Неужто подсыпала что ведьма та, княгиня Воротынская? Он оглянулся. Княгини не было видно, а князь хватался за голову, бил себя в грудь, что-то кричал, обращаясь то к тому, то к другому из гостей, словно оправдываясь.
Михайла с ненавистью смотрел на него. Проклятый! Проклятый! И зачем пришел к нему Скопин?
Степка дернул Михайлу за полу и шепнул ему:
– Идем-ка лучше от греха.
Но Михайла только отмахнулся. Он не мог глаз отвести от Скопина. Неужто не оживет он? Все тогда пропало. Проклятый Воротынский! Без него разве его жена посмела бы!
Принесли носилки, положили на них громко стонавшего Скопина и понесли из сеней во двор. Михайла пробрался вперед. И в эту минуту на глаза ему вдруг попался Олуйка Вдовкин. На пиру он не видел его. А теперь тот тоже протискивался на крыльцо и искоса поглядел на Михайлу. Михайла толкнул локтем Степку и показал глазами на Олуйку. Степке сразу вспомнилось, как он сказал тому Вдовкину, что Михайла был холопом Воротынского. И зачем он сказал про то? Вдовкин пробрался вперед и стал что-то нашептывать Воротынскому. Тот сначала только досадливо отмахнулся, но потем стал, видимо, прислушиваться. И Михайла, и Степка, не сводя глаз, следили за ними.
Князь обернулся, поманил своего дворецкого и когда тот подошел, сказал ему что-то, кивнув на Вдовкина. Михайла не стал больше дожидаться, он дернул Степку за рукав и шепнул ему:
– Можешь через черные сени вывести?
Степка поглядел на Михайлу, кивнул, что-то сердито пробормотал и, не спрашивая больше, замешался в толпу, наполнявшую сени. Михайла не отставал от него.
Гости сгрудились у выходных дверей, торопясь выбраться на крыльцо. Но с крыльца, видимо, кто-то протискивался обратно, расталкивая гостей. Слышны были отдельные голоса:
– Где? Где? Который?
– Да вон, впереди, со Степкой.
Степка с Михайлой выбрались из толпы и все быстрей бежали по каким-то закоулкам. За ними слышен был топот многих ног и крики. У Михайлы падало сердце – вот-вот сейчас схватят, и он опять навек холоп. Вдруг за одним поворотом он заметил не донизу спущенное окно. Дернув Степку за рукав, он приподнял окно, быстро пролез наружу, нащупал ногой балки стены и стал спускаться, придерживаясь за выступ окна. Окно над ним стукнуло, и все затихло. Стало быть, Степка успел запереть окошко. Михайла соскочил на землю и оглянулся. У парадных сеней тихо переговаривалась густая толпа нарядных гостей, ближе кучера снимали торбы с лошадей, перекликаясь между собой, не зная, подавать ли к крыльцу или нет. От крыльца к воротам потянулась пешая толпа с носилками впереди.
Вдруг из-за дома послышались опять крики:
– Где он, дьявол? Ровно скрозь землю провалился!
– Круг дома бежи! Не упустить бы.
– Да не! – звонко кричал Степкин голос. Следом я бежал, схватил было, да не удержал, он с крыльца скатился и к конюшням кинулся. Аль он на передний двор посмеет?
– Ну, вали к конюшням! – крикнул дворецкий: – А ты, Ванька, бежи на передний двор, погляди.
За домом слышался топот, перекликанья, из-за угла выскочил косматый малый и, разинув рот, оглядывался кругом. Вот сейчас заметит Михайлу. Куда ему деться? К гостям не кинешься: там Олуйка и князь. Через двор бежать – отовсюду видно. В эту минуту кто-то крикнул:
– Князю Шуйскому, Дмитрию Ивановичу, подавай!
Вокруг самой парадной кареты засуетились люди.
Конюхи выравнивали восьмерик лошадей, кучер влез на козлы, слуги суетились около подножек. Михайла оглянулся на парня, тот глядел в сторону крыльца. Михайла решительно отделился от стены, перебежал короткое расстояние до карет и замешался в толпу челядинцев Дмитрия Иваныча. На него никто не обратил внимания.
Карета тронулась к крыльцу, и Михайла, укрываясь за ней, шел туда же. Там ни князя, ни Олуйки не могло быть, они пошли за носилками, а лохматый Ванька и не взглянул на карету. Он все глядел по сторонам.
Карета остановилась, дворецкий откинул подножку, и, Михайла, прижавшись к высокому колесу, почувствовал, как весь кузов осел и зашатался под грузными шагами князя. Через минуту подножка шумно поднялась, стеклянная дверца захлопнулась, и раздался голос:
– Трогай!
Конюхи, державшие лошадей, отскочили, но челядинцы побежали по бокам кареты, не отставая от лошадей, бежавших на этот раз не очень быстро. Михайла тоже не отставал. Когда карета пересекала двор, один из челядинцев взглянул на Михайлу и сердито сказал:
– Ты чего к нам пристал, страдник?
Михайла забормотал что-то, все не отставая от кареты, но в эту минуту, на его счастье, карета выехала из ворот и попала в густую толпу народа. Люди теснились к стеклянным дверцам, расталкивая челядинцев и стараясь разглядеть, кто внутри.
– Кого ж там на носилках-то понесли? – слышались голоса.
– Сказывают – Скопина, Михал Василича.
– Ахти, царица небесная! Да что ж с ним?
– Угостила, стало быть, роденька! – сердито крикнул кто-то из толпы.
– Кто едет? – спрашивал другой.
– Не видишь? Царева брата, Дмитрия Иваныча… Рад, небось!
– Трогай живей! – крикнул сердитый голос из кареты.
Лошади рванули вперед. Михайла быстро отскочил в сторону и замешался в толпу.
В несколько минут он уже был далеко от дома Воротынского. Но что делать дальше, он не знал. Итти к Патрикей Назарычу? Но коли это Вдовкин на него князю наговорил, так ведь он же Михайлу туда привел. Живо и погоню приведет. Ну, не сразу же. Он, верно, Скопина еще проводит.
«Успею забежать, – решил Михайла, – может, Патрикей Назарыч что посоветует».
Он повернулся и решительно зашагал к Китай-городу.
По Китай-городу он чуть не бегом бежал. Вот и дом Патрикей Назарыча.
Едва он вошел во двор, как следом за ним с хохотом вбежал Степка.
– Ловко я их! – крикнул он, хлопнув Михайлу по плечу. – Говорю, со мной не пропадешь! И по сию пору по конюшням лазают, ясли обшаривают.
И Степка опять громко захохотал.
На его хохот на крыльцо вышел Патрикей Назарыч и, усмехнувшись, спросил:
– Чего регочешь? Аль больно весело гулялось?
Михайлу точно по голове ударило. Спасаясь от погони, он как-то позабыл на время, что они со Степкой только что видели.
– Идем-ка в избу, Патрикей Назарыч. Какое там веселье! Такое видали, что не приведи бог! В избе Михайла, запинаясь, путаясь, рассказал, что они видели на пиру и как Михал Василича еле живого унесли на носилках домой.
– Что ж ты, Степка, дурень, хохотал? – вспомнил вдруг Пантелей Назарыч. – Не малое дитё.
– Да нет, не с того он, вступился за Степку Михайла. – То, видишь ли, Патрикей Назарыч, – немного смущенно заговорил он, – не вспомню я, сказывал я тебе, аль нет, что ране я холопом был того самого князя Воротынского. Тому уже близко четыре года будет. Мне бы не соваться к ему, да уж больно охота была на Михал Василича поглядеть, да и дворня тут вся новая у князя, некому бы и узнать, кажись.
– Кто же признал? – спросил Патрикей Назарыч.
– Да Вдовкин Олуйка князю нашептал.
– Ишь стервец! – вскричал Патрикей Назарыч.
Но тут Михайла опять вспомнил, что тот же Олуйка привел его к Патрикей Назарычу и ему не след тут оставаться.
Он встал, поклонился в пояс Патрикей Назарычу и проговорил:
– Спаси тебя бог, Патрикей Назарыч, за твою доброту и за ласку! А ноне мне от тебя выбираться пора.
– Постой ты, Михайла, – остановил его Патрикей. – Куда ж ты пойдешь?
– Москва велика. Где ни то притулюсь. Всю Русь-матушку исходил, не пропал же.
– Нет, то не гоже, – возразил Патрикей Назарыч. – Не пущу я тебя побираться. Идем-ка к Карпу Лукичу. У него голова не нашей чета. Он что ни есть присоветует. А Степка пущай тут. Коли придут, ты, Степка, глаза им отведи.
– Он может, – сказал Михайла. – Кабы не он, не уйти бы мне от княжой дворни. А он со следа сбил.
– A как ты-то ушел? – с любопытством спросил Степка.
– Да промеж челядинцев Дмитрия Ивановича замешался, с ними и со двора ушел.
– Вот ловко-то! – радостно захохотал Степка. – Царев брат тебя, стало быть, вызволил. А там разговор был, что он это Воротынскую-княгиню подбил Михал Василичу чего ни то подсыпать. Тот ему что бельмо на глазу. Он, сказывают, сам царем-то быть охотится.
– Брешут, может? – неуверенно остановил его Патрикей. – А ты язык-то не больно распускай, Степка. Ну, сиди покуда дома, а мы с Михайлой к Карпу Лукичу подадимся.

III
Карп Лукич степенно поглаживал широкую бороду, слушая Патрикея Назарыча, потом молча оглядел Михайлу и сказал, обращаясь к Патрикею:
– Пущай у меня остается. Ко мне не сунутся. А там поглядим, – может, куда послать доведется. Гонцы-то мне надобны.
Карп Лукич вовсе не похож был на Патрикея Назарыча. Человек он был суровый, нелюдимый, и коли он Михайлу у себя оставил, так лишь потому, что думал – тот ему на дело пригодиться может.
Патрикей Назарыч с довольным видом закивал Михайле и, уходя, шепнул ему:
– Говорил я тебе – голова! Тут ты что у Христа за пазухой. По городу лишь помене шатайся. Но Михайле дома не сиделось. У карпа Лукича не то, что у Патрикей Назарыча. Хозяин чем-то напоминал Михайле Козьму Миныча. Хоть он Михайлу и за стол сажал и ни разу его куском не попрекнул, а Михайла точно виноватый перед ним сидел, и все чудилось ему, что тот ему крикнет: «Ну, ты, свистун!» – хоть Карп Лукич про его свист и слыхом не слыхал.
По городу-то он не боялся ходить. Пришлого народу на Москве много шаталось. Слышно было, что сильно ляхи зорили села и деревни. Бабы и ребята кто по лесам прятались, а кто на Москву брели Христовым именем побираться. Разговоры на площадях больше про Скопина шли, рассказывали, что дом царева брата, Дмитрия Иваныча, мало не разнесла толпа, насилу стрельцы отстояли. На царя тоже сильно злобились за Скопина. Лекаря царь было прислал из дворца, так пустить не хотели. Кричат: «Вконец изведут, душегубы!» Лекарь пробрался-таки, но пользы от него не было.
Недели через две, только вышел утром Михайла, слышит – в церквах по покойнику звонят. У него сердце упало. Неужто Михал Василич? Дошел до Белого города, прошел к хоромам Шуйских, смотрит – толпа там, стоят, молчат. Мужики шапки поснимали, а не уходят, хоть дождик, что слезы частые, с неба капает. Подошел поближе Михайла, глядит – крестятся слезы утирают.
– Нешто помер? – спросил Михайла соседа.
– Помер, болезный! Кровинушка наша! Закатилось наше красное солнышко! Видно, и нам пропадать. Нагрешили мы перед господом. Один был праведный, так и его господь прибрал.
– Господь! Не господь, а злые люди извели! – крикнул кто-то.
– А всё Васька! – подхватил из толпы сердитый голос – Доколе терпеть будем? Всё они – Шуйские. От их вся погибель наша. С Грозного царя еще мутят, змеи скаредные, покуда до престола доползли. И отстать не хотят.
– Ну, ну, язык-то не больно распускай, – лениво прикрикнул хожалый. – Чего стали?
Толпа, ворча, стала понемногу расходиться.
Михайла тоже пошел, сам не зная куда. И вдруг он спохватился. Ноги привели его в самое неудачное мест – к хоромам князя Воротынского. Надо бы сразу повернуть назад, но любопытство его разобрало. У ворот толпа сгрудилась, – драка не драка, а крики, хохот, визг бабий, детский рев.
– Чего там? – спросил Михайла прохожего, выбравшегося из толпы.
– Да холопы Воротынского на бабу-нищенку пса натравили, она визжит, а мальчишка ее, ровно волчонок, за мать вступается, ревет, за ноги холопов хватает. Ну, они, ведомо, хохочут. Им то любо. Развелось их на Москве, бездельников, холопов боярских, ровно саранчу нанесло, – пробормотал, уходя, прохожий. – Пропасти на их нету!
Михайло вдруг вспомнилось Тушино, Невежка, Рожинский со своей сворой.
«Так ведь то ляхи, мелькнуло у него, а тут свои же, да еще холопы».
Михайла, забыв, чей это дом, бросился в самую гущу, растолкал любопытных. На земле лежала растрепанная баба, дворовый пес рвал с головы у нее платок, а она прятала лицо в землю, отбивалась ногами и заглушенно стонала. Маленький мальчишка кидался то на собаку, то на громко хохотавших холопов, подуськивавших пса.
Выскочив в средину, Михайла с налету кинулся на пса, схватил его за загривок и с такой силой швырнул прочь, что пес упал прямо в толпу дворовых.
– Ты тут чего? – закричали на Михайлу холопы, хватая его за полы. Проваливай, покуда цел! Не твоя справа!
Но Михайла увернулся от холопов, наклонился, подхватил бабу с земли и поставил ее на ноги.
И вдруг руки его упали. Из-под сползшего назад платка на него взглянуло перепуганное, испачканное, но такое знакомое лицо Маланьи.
– Малаша! Ты? – крикнул он.
Баба ахнула, взмахнула руками, так что платок совсем упал с головы, и с громким криком бросилась на грудь Михайле.
– Михайлушка! – кричала она, не помня себя и крепче прижимаясь к нему. – Ой, да неужто ты? Радошный ты мой!
Мальчишка остолбенел было, потом запрыгал около них и радостно завизжал:
– Тятька! Дяденька Михайла! Не давай им мамку.
Неожиданное зрелище захватило и толпу.
– Ишь, свиделись! – слышались веселые голоса.
Никто больше не думал науськивать пса. Его отпихивали ногами.
– Полюбовники, видно.
– Должно, муженька баба нашла. Ишь мальчонка тятькой кличет, подхватили другие.
– Идем-ка поживей отсюда, – говорил тем временем Михайла. – Не гоже нам тут. – Он заметил грузную фигуру дворецкого выходившего из ворот на шум.
– Коли что, – шепнул он Маланье, – разыщи Патрикей Назарыча в Китай-городе. – Таща за руку Маланью, он старался протискаться из толпы, окружавшей их плотным кольцом.
Они уже совсем было выбрались, когда сзади раздался звонкий, испуганный крик мальчишки:
– Мамынька, тятька! Не пущают!
Михайла оглянулся. Дворовые с хохотом загораживали дорогу мальчишке, хватая его за руки, подставляя ноги.
Михайла сердито растолкал дворовых и подхватил мальчишку. Но в эту минуту прямо перед ним очутился дворецкий.
Михайла бросился бежать, таща перепуганного мальчишку.
Но дворецкий уже кричал:
– Держи, держи его! То беглый! Михалка!
Холопы всей толпой кинулись следом за убегавшим.
Михайла еле успел сунуть мальчишку ничего не понимавшей Маланье, как на него с криком навалилась вся толпа. Его сбили с ног, стащили с него пояс и в одну минуту скрутили назад руки.
Маланья, невольно побежавшая прочь, когда Михайла передал ей мальчугана, остановилась и с ужасом смотрела, как Михайлу, подняв, потащили к дому. Слезы ручьем катились у нее по лицу. Она не замечала, что Ванюшка дергает ее за юбку и не переставая ревет: – Мамынька, куда они тятьку? Скажи, чтоб пустили.
На них никто не обращал внимания. Толпа разбрелась, ворота захлопнулись, а она все стояла на месте, не решаясь уйти. Она даже не знала, что это за дом, куда утащили Михайлу.
Наконец она заметила торговку с лотком пирогов, молча шедшую вдоль дворовой ограды.
– Чьи это хоромы, тетенька? – робко спросила Маланья.
– А князя Воротынского. Чего стала? Не подают тут николи, товар выкликать и то не велят. Чуть что – и в шею накладут. Немилостивый князь. Уноси-ка ноги, покуда цела.
Маланья с мальчишкой побрела следом за ней. В голове у ней осталось имя Патрикей Назарыча. Китай-город она уже успела узнать, побираясь по Москве. Там подавали щедрей, чем в Белом городе. Она уже недели две как прибрела в Москву. На их село налетел отряд ляхов, забрал весь скот, все запасы и так перепугал жителей, еще не видавших поляков, что многие в страхе разбежались по соседним лесам. Убежали во время сумятицы и двое старших мальчишек Маланьи. Она долго ждала их. Но все разбежавшиеся вернулись, а их все не было. «Не иначе как волки задрали», говорили ей соседи. Маланья плакала, причитала, а там забрала младшего сынишку и пошла побираться.
Поблизости подавали мало, и она следом за другими шатавшимися по дорогам бездомными бродягами прибрела, не думая о том, к Москве. Про Михайлу она и не поминала. И вдруг среди громадного незнакомого города, точно из-под земли, вырос перед ней Михайла. Очутившись на узких, ломаных уличках Китай-города, она стала спрашивать встречных про Патрикей Назарыча. Одни только отмахивались от нее, другие неопределенно показывали куда-то в сторону. Наконец какая-то сердобольная старушка сжалилась над ней и взялась показать дом Патрикей Назарыча. Долго колесили они по узким уличкам, пока старуха, наконец, остановилась. – Ну вот, родимая. Тут и есть. Ты присядь покуда на завалинку, а как кто выйдет, ты и попроси, чтоб покормили мальчишку.
Только что старуха поковыляла дальше, как калитка распахнулась и из нее вышел парень в лихо сдвинутой на затылок шапке.
– Эй, тетка, – сказал он, поглядев на Маланью, – ты чего? Подаянья ждешь? Пройди на кухню, даст хозяйка. Она у нас добреющая.
– Да я не о том, сынок. Мне бы Патрикей Назарыча повидать-словцо ему одно сказать. Прислали меня к ему.
– Да кто прислал-то? – спрашивал Степка, с удивлением глядя на необычного гонца, да еще с малым мальчишкой.
– Михайлушка прислал, вот кто, – сказала Маланья, утирая слезу.
– Михайла, – еще больше удивился Степка. – От Карпа Лукича, стало быть?
Маланья отрицательно мотнула головой.
– Ну, идем, коли так, в избу, – решил Степка. – Мальчонку здесь покуда оставь.
Но когда Маланья встала и попробовала оторвать малыша от своей юбки, тот поднял такой визг, что Степка махнул рукой и сказал:
– Ну да ладно, тащи и его.
Патрикей Назарыч тоже очень удивился, когда Степка сказал ему о Маланье.
– Ну, говори, – обратился он к ней, – чего тебе Михайла наказывал.
– Да он мне, родимый, ничего не наказывал, – пробормотала она, всхлипывая.
Патрикей Назарыч вопросительно поглядел на Степку.
– Чего ж ты путаешь, тетка? – сердито прикрикнул на нее Степка. – Видно, за подаянием пришла, так говорил я тебе – к хозяйке ступай.
Маланья совсем перепугалась и только всхлипывала, утирая слезы. Ванюшка, видя, что мать плачет, тоже заревел, дергая мать за юбку:
– К тятьке пойдем, мамынька!
– Погодь ты, Степка, – остановил Патрикей Назарыч. – Ты не бойся, сердешная. Ничего тебе не будет. Ты, верно, у Карпа Лукича была, и тебе там Михайла…
Но Маланья опять решительно затрясла головой. Не понимала она, какой еще Карп Лукич. Патрикей Назарыч нетерпеливо потер сухие ладошки. Он тоже не знал, как приступиться к глупой бабе.
– Ну, сказывай сама, чего знаешь, – решил он, махнув рукой.
Маланья с трудом, глотая слезы, невнятно забормотала:
– Схватили его, сердешного, повалили, руки скрутили, поволокли.
– Михайлу? Да кто схватил-то?
– А кто их знает. Собаками меня травили, а он, стало быть, кинулся, собак расшвырял и меня ослобонил, и мальчишку вон.
– А где то было? Ведаешь?
– В Белом городе. Спросила я, чьи хоромы, сказывали – князя какого-то, а имя-то я и позабыла нагрех.
– Не Воротынского? – догадался Степка.
– Вот-вот, касатик. Немилостивый, говорят, князь. – Царица небесная! – вскричала вдруг Маланья, залившись долго сдерживаемыми слезами. – Забьют они его до смерти. За меня, за горькую. Старших двух волки задрали, а тут Михайлушку… Да лучше б меня тот пес в клочья разорвал, лучше б на свет мне не родиться! Михайлушка, родимый!.. Провожала, думала – навек. А тут свиделись, да не в добрый час.
Патрикей Назарыч и Степка с удивлением переглядывались. Они понятия не имели, что у Михайлы была семья. Он никогда не поминал об том.
– Ну, поживешь покуда у нас, и с мальчишкой, – решил Патрикей Назарыч, поняв, что сейчас от бабы больше ничего не вытянешь. – Михайла у нас что свой, – стало быть, и ты оставайся. Маланья низко поклонилась.
– Спаси тебя Христос. Я то ништо, вот Михайлушка-то как?
Патрикей Назарыч, махнув рукой, сказал бабе:
– Ну, ладно, иди покуда к моей хозяйке, покормит она вас, а там что бог даст.
Степка глядел в окно, непривычно задумавшись.
«Как же так? Марфушу все поминал Михайла, и она за ним присылала, как он с обозом приходил. А у него, выходит, на селе семейство было. И когда поспел он? Вовсе мальчишкой он был в тот раз. Трое сынов».
Когда баба вышла, Патрикей Назарыч хлопнул Степку по плечу.
– Чего раздумался, парень? Нам с тобой обдумать надобно, как нам Михайлу вызволить. Изведет его Воротынский князь. Ты с челядинцами его знакомство ведешь, – может, что разведаешь?
Степка сразу ободрился. Ведомо, без него кто ж такое дело обделает?
– То так, – сказал он, потирая гладкий подбородок, – повар ихний больно меня жалует. Нонче же я к нему на поварню проберусь, разведаю, чего там у ихнего князя затеяно. Може, и к Михалке он меня как ни то проведет.
– Ну, это вряд, – покачал головой Патрикей Назарыч. – Иди. А я покуда Карп Лукича повещу.

IV
Но на этот раз Степке не повезло. Повара во дворе не было, а дворецкий, вышедший на крыльцо, заметил Степку и сердито крикнул:
– Ты чего тут шмыгаешь, гаденыш? Высматриваешь, чего бы стянуть? Такой же, может, беглый, как твой приятель, что в железах сидит! Выкатывайся живо, покуда не намяли бока. Степка, не отвечая, кинулся к воротам и только оттуда, обернувшись, крикнул задорно:
– Ты за такие слова ответить можешь! Чай, я купецкий сын с Нижнего Новагорода.
Но дворецкий даже не глянул на Степку.
Слезы обиды саднили в горле у Степки, когда он брел назад в Китай-город.
«Верно говорил Михалка, что от тех бояр да княжат добра не жди, ругался он про себя. – Ну, покажу я им беглого холопа! И что я Патрикею Назарычу скажу?»
Очень не хотелось Степке признаваться, что ничего ему не удалось разузнать.
– Степан Дорофеич, а Степан Дорофеич! – окликнул его вдруг незнакомый голос.
Ни разу еще не называл никто так Степку, и он не сразу сообразил, что это его окликают, a когда сообразил, погладил подбородок и оглянулся через плечо.
Его догонял нескладный деревенский парень, размахивая длинной рукой. Степка никак не мог припомнить его.
Степка важно кивнул ему в ответ на его поклон и стоял, ожидая, что тот скажет.
– Не признаешь, Степан Дорофеич? Да оно и правда, время-то немало сошло с той поры, как мы с обозом к твоему батюшке приходили.
– А, так ты из тех обозчиков, – обрадовался Степка. – Князя Воротынского, стало быть, холоп. И Михалку знаешь?
– Вот-вот, – охотно подтвердил малый. – Савёлкой меня звать.
– Так вы же в тот раз сбежали от князя, к Болотникову, сказывали, – заметил Степка.
– Вот-вот, – опять с готовностью подтвердил Савёлка. – А там, как забрал царь Василий Болотникова, мы с Михалкой вместях побрели – царя Дмитрия Ивановича разыскивать. Наши-то домой подались.
– Ну? – нетерпеливо торопил Степка. Все это его мало интересовало.
– Ну, Михалку-то по пути трясовица схватила, я и покинул его в деревне в одной. Я так полагал – не встать ему. Больно круто била его.
– А как сюда-то ты попал? К Дмитрию Иванычу, сказываешь, шел? – спросил Степка. Савёлка поскреб в затылке.
– Да вишь ты, как Михалка-то свалился, одному мне будто как неспособно стало итти. А тут я наших мужиков, Невежку да Нефёда, нагнал, ну, и пошел с ими до дому. Так там и жили по сию пору. Князь-то на Москве был. Нас и не тронул никто. А ноне князь велел приказчику обоз с разной домашностью на Москву справить, а как я завсегда в обозчиках ходил, меня и снарядили тоже.
– Ну, слушай, Савелка… Так тебя звать? А ноне про Михалку ничего не слыхал?
– Как не слыхать, Степан Дорофенч. На крестьбинах еще за им, гляди, погоня была, как он, стало быть, беглый. Да утек он в те поры, слава господу. А тут двух седьмиц не прошло, гляжу – волокут его по двору, избитый весь. И прямо в подполье под поварней, и колодку там, слышно, на его набили. Там и сидит по сию пору. То и нагнал я тебя, чтобы повестить. А князь-то наш истинно зверь. Велел заутро ему сто плетей дать. Вряд жив будет. Княгиня, сказывают, тоже сильно злобится за казну. Рассказал ей князь, что как обоз Михайла вел, так с казной сбежал.
Он неуверенно поглядел на Степку.
– А може, вызволить его как ни то можно? – проговорил Степка.
– Оно бы можно, – подхватил парень сразу. – Сторожит его там тоже с нашей деревни парень. Да так то поопасается. Вот кабы поднести ему чарочку либо две, оно бы, может, и вышло. Да, вишь, в мошне-то у меня пустым-пусто. Деньги немалые надо – алтынов пять, а то и шесть. Степка оживился.
– Ну, казну-то я принесу. С собой лишь нет, – проговорил он с важностью, хотя у него тоже не было ни одной деньги.
Но он надеялся на Патрикей Назарыча. Теперь ему было что рассказать тому.
Савёлка обрадовался.
– Ну, коли казна есть, мы это дело живо обладим. Ты только, как смеркаться станет, приходи в кабак к Евстигней Пудычу, коло Тверских ворот.
– Ладно, – сказал Степка. – Не обмани лишь.
– Зачем обманывать? Я за Михалку что за брата родного. За старшого он у нас был. Иван Исаич вот как его отличал.
* * *
Тем временем к Патрикей Назарычу заявился второй нежданый гость – Олуйка Вдовкин. Вспомнив, что говорил про него Михайла, Патрикей Назарыч встретил его не очень приветливо, хотя, из осторожности, не подал вида, что ему известно про донос Олуйки на Михайлу.
Олуйка сразу стал жаловаться на плохие времена.
– Торговлишка вовсе стала, – говорил он.
– А ты разве вновь торговлей занялся? – с удивлением спросил Патрикей Назарыч. – Как мы тебя у Болотникова видали, ты будто от нашего дела вовсе отстал.
– То так, Патрикей Назарыч, – подтвердил Олуйка, – время было не тихое. А там на Москву я подался, думал за прежнее приняться. Товарец у меня кой-какой припрятан был. Ну, поначалу будто как налаживаться стало. А там вновь завируха пошла. Главное дел – вору тому калужскому неймется. Засылает сюда гонцов, а те народ мутят, чтоб Шуйского скинуть, а к ихнему вору приклониться. И слушает черный народ. Гадает – при воре легче станет. Вот и я по тому самому делу к тебе пришел, Патрикей Назарыч.
– Да я-то тут что могу?
– Сам-то ты, ведомо, не можешь. Черный народ, он посадским, особливо кои побогаче, мало веры дает. Все одно что боярам.
– Ну? – с недоумением прервал его Патрикей Назарыч. – Чего ж ты ко мне с тем пришел?
– Да вишь ты, Патрикей Назарыч. Коли вор Москву заберет, всем нам пропадать. Коло его ноне почитай что одни казаки, а они – смекаешь? – почище ляхов будут особливо для богатеев. Живо растрясут мошны – что боярам, то и посадским.
– Ну? – еще сердитей оборвал его Патрикей Назарыч.
Он сам это хорошо знал и не мог понять, с чего Олуйке вздумалось ему про то поминать.
– Смекаешь, стало быть, – с удовольствием повторил Олуйка. – Ну вот. С черным народом говорить надо умеючи. Нас с тобой они и слушать не станут, да и Карпа Лукича тоже. А вот своего брата слушают. Только мало у кого из ихнего брата голова на плечах. Вот кабы такого найти, что поговорить может, а особливо коли он того вора знает и веры ему на грош не дает, вот бы то нам клад был. Ну, понятное дело, все ему наперед обсказать надо.
– Откуда же этакого взять? – перебил его Патрикей Назарыч. – Чего зря лясы точить.
– А, может, и не зря, Патрикей Назарыч, – продолжал, не смущаясь, Олуйка. – Вот Михалка – чем плох на такое дело?
– Михалка! – сердито крикнул Патрикей Назарыч. – Так ведь нет же его. Воротынский князь его поймал и в железа посадил.
– Ну, это дело малое, – проговорил уверенно Олуйка. – Я у князя Воротынского на дому стою. Мне ему слово лишь сказать, он живо его свободить велит. Ему ведь тоже от калужского вора добра не видать. А уж ноне того легче. У них там промеж князя с княгиней нелады пошли. Княгиня-то, вишь, нудит его, чтобы он Шуйского скинул да сам престола добился. Хочется царицей стать, как Буйносова, что за Шуйским. Чем де Буйносова краше Скуратовой [Жена Воротынского была дочерью свирепого опричника Ивана Грозного Малюты Скуратова – Прим. ред.]? А князь упирается. Духу нехватает. Так они вовсе врозь глядят. А на Михалку-то пуще всего княгиня злобится. За казну. Больно она на деньги жадная. Князь-то об том не так помышляет, а как я ему скажу, что Михалка вора не терпит и может против того народу говорить, так он его с охотой отпустит. Чего ему тот Михалка?
– Ну, так что же, коли ты до Михалки нужду имеешь, а князь тебя слушает, выпусти его на волю, и вся недолга.
– Нет, Патрикей Назарыч, то не гоже. Меня Михайла и слушать не станет…
Патрикей Назарыч усмехнулся.
– Наговорили ему чего ни то про меня, – продолжал Олуйка. – А вот ты, то дело иное. К тебе он с открытой душой, и коли ты ему что скажешь, он послушает.
Патрикей Назарыч неуверенно покачал головой.
– Вот кабы Карп Лукич, – проговорил он.
– Ну, что ж, и за тем дело не станет. Отведешь его к Карпу Лукичу, тот ему все как надо быть разъяснит. Так как, Патрикей Назарыч? Доставить тебе Михалку?
– Отчего ж, – протянул тот неуверенно. – Дай срок, Олуйка, я ноне с Карпом Лукичем побеседую. Обмозгуем мы все это, а ты, как завечереет, заходи, мы тут и решим.
– Ладно, – не очень охотно согласился Вдовкин. Ему нетерпелось поскорей все обделать. И вор калужский ему не с руки был, а главное – нюхом он чуял, что за такое дело с посадских можно будет на расходы малую толику сорвать. Люди они были тороватые. Но спорить с Патрикеем Назарычем и торопить его было неудобно. Потому он, не возражая, поклонился хозяину и степенно вышел за дверь.
В самой калитке он столкнулся со Степкой, возвращавшимся домой.
– А, сокольничий! – по обыкновению окликнул его Вдовкин. – Чего ж к царику своему не едешь? Он, слышно, на Москву ладит пробраться.
– И без его проживем, – сердито оборвал его Степка и быстро прошел в избу.
Патрикей Назарыч тоже собирался выходить и не стал расспрашивать Степку. Он не очень-то слушал, когда тот бахвалился.
– Ну, Степка, – сказал он мимоходом. – Надо полагать, вызволим мы Михалку.
– Это не Вдовкин ли, стервец, насулил? – спросил Степка, нахмурясь.
– А хоть бы и Вдовкин, – ответил Патрикей Назарыч, – он к самому князю вхож, не к повару его. Прощай покуда, у меня дело спешное.
Степка обиделся.
«Не спросит даже, я-то обладил чего аль нет, – подумал он. – Ну, и ладно, сам справлюсь, – решил он. – Олуйку ждать не стану. А только с казной-то как?» – вдруг вспомнил он.
– Патрикей Назарыч, – проговорил он нерешительно, сбежав с крыльца за Патрикеем. – Просьбишка у меня до тебя.
– Чего тебе? – с удивлением обернулся к нему Патрикей Назарыч.
– Да, вишь ты, должок тут у меня один завелся. Больно пристают, проходу нет. Михалке-то я про то и не сказывал, боялся – осерчает. А как ты дяденьку Козьму Миныча почитаешь, так, может, по ему и мне не откажешь.
Патрикей Назарыч остановился, окинул Степку строгим взглядом, как он еще не глядел на него раньше, и сказал, помолчав:
– Молод еще ты, Степка, займовать. Ну, сказывай, какой должок?
– Не так большой – шесть алтынов, – смущенно пробормотал Степка.
– В зернь, видно, промотал, – сказал Патрикей Назарыч, вынимая мошну. – Еще станешь играть – не дам. Так и знай. На Козьму Миныча нечего слаться. Знаю я его. Он бы на то и алтына не дал.
Патрикей Назарыч не очень охотно отсчитал пять алтынов и шесть денег.
– Мотри, боле не играй, – сказал он, подавая Степке деньги.
Степка молча взял, поклонился Патрикею Назарычу, вынул из-за пазухи тряпицу, завернул в нее казну и сунул обратно. Патрикей Назарыч, не глядя на Степку, быстро вышел за ворота.

V
Теперь для Степки вызволить Михайлу стало позарез надобно. Иначе Патрикею Назарычу хоть на глаза не кажись. Да и над Вдовкиным насмеяться сильно хотелось Степке. Придет, ан Михайлы-то и нет. Остаток дня Степка пробродил по городу. Как только стало смеркаться, он пошел к Тверским воротам и разыскал кабак Евстигнея Пудыча. В это время из-за угла как раз вывернулся, нескладно загребая правой рукой, Савёлка. Рядом с ним шагал лохматый парень в пестрядиной рубахе враспояску. «Да это никак тот самый Ванюха, кого в тот раз дворецкий посылал на передний двор выглядывать Михалку».
Степка достал из-за пазухи тряпицу с деньгами и дал ее Савёлке. Тот с удовольствием взвесил ее на ладони и сунул тоже за пазуху. Степка отошел и стал нетерпеливо прохаживаться, соображая, сколько времени понадобится Савёлке, чтоб подпоить Ванюху. Шесть алтын – деньги немалые. Но все же, должно быть, и не сильно большие. Только что издали раздался стук первого вечернего била, в которое ударял вышедший на караул ночной сторож, как дверь кабака завизжала, хлопнула и снизу показалась лохматая голова Ванюхи, а там и сам он поднялся паверх и весело зашагал в ту сторону, откуда пришел, утирая рукой рот и не оглядываясь на Савёлку.
Тот вышел следом за ними, завидев Степку, быстро подошел к нему и шепнул:
– Идем, Степан Дорофеич. Выпустит беспременно.
Савёлка провел его на зады усадьбы Воротынского и показал слабо державшееся в земле бревно. В этом месте снаружи тын густо зарос крапивой и репьем.
– Вот тут и дожидай, – сказал Савелка. Только лишь Ванюха выведет его с подполья, я его живо сюда предоставлю. А там уж твоя забота.
– Ладно, Савёлка, – сказал Степка, – коли выйдет Михалка, он тебе того век не забудет. Савёлка быстро юркнул в лазейку и стал неслышно пробираться меж амбаров и сараев. Степка сел на скат, ведший от усадьбы Воротынского прямо к Неглинной.
В усадьбе было тихо. В большом барском доме кое-где из щелей ставней пробивались узкие бледные полоски света, освещая то угол амбара, то ветки калины с красными кистями мелких ягод.
Вдруг по другую сторону усадьбы, там, где передние ворота, раздался стук, потом в затихшем дворе быстро зашаркали шаги, послышались какие-то переговоры, стукнул тяжелый засов и заскрипела створка ворот.
– Кому это быть? – с тревогой подумал Степка.
По двору застучали мелкие шаги, точно в обход дома, к заднему крыльцу. Это крыльцо было недалеко от лазейки, и Степка отчетливо слышал, как пришедший легко взбежал на ступени, тихонько постучал и, когда дверь изнутри приоткрылась, спросил заглушенным голосом:
– Не почивает еще князь?
Что ответили с той стороны, не слышно было, но дверь еще чуть-чуть приотворилась, и пришедший осторожно проскользнул в узкое отверстие.
Степка притиснул нос к щели в тыне, но больше ничего не было ни слышно, ни видно.
«Чего ж они там, копаются? – сердился Степка. – Верно, колодку не распилят».
Степка весь прижался к тыну, не замечая, что репей вцепился в его штаны, а крапива жжет ему руки. В усадьбе попрежнему было тихо. И вдруг громко завизжала какая-то тяжелая дверь, как будто на парадном крыльце, и звучный голос сказал:
– Мелентий, кто там у тебя беглого того сторожит?
– Ванюшка, – отвечал заспанный голос повара.
– Проведи вот Олуйку туда и сыми с того Михалки колодку.
Вслед за тем тяжелая дверь захлопнулась, и Степка весь замер.
«Перешиб, проклятый Олуйка, – решил он, – да и тех, Ванюшку с Савёлкой, застукают».
В эту самую минуту что-то зашуршало у самого уха Степки, бревно подалось, и из узкой лазейки высунулась голова Михалки, а следом пролез и весь он.
– Живо бежите! Еле ушли, – зашептал в щель Савёлка. – Мелентий туда пошел, – надо быть, проверять. С Ванюхи, ведомо, шкуру спустит.
– Спасибо, Савёлка, век не забуду, – прошептал Михайла, оборачиваясь.
Но Степка уже схватил Михалку за руку, и они чуть не кубарем скатились к берегу Неглинной.
Но куда же дальше? Об этом Степка ни разу и не подумал. Он с недоумением смотрел на оборванного, растрепанного Михайлу.
– Молодца, Степка, – проговорил тот. – В самое время ты. Наутро сто плетей посулился князь. Живым бы не встать.
Степка только хмыкнул. Он ни слова не сказал про то, что слышал сейчас, поджидая Михайлу. Может, и не прознает он, что князь его освободить надумал. Век будет Степке благодарствовать.
– Ну, идем, что ли, – сказал Степка. – Тут подале мост есть. Под им хоть всю ночь сиди, никто не сунется.
Вверху, в усадьбе князя, раздались голоса, крики, замелькали факелы.
Степка с Михайлой помчались вдоль берега. Крики стали замирать, но речка делала крутой поворот, и они неожиданно снова очутились под усадьбой князя.
– Стой, прошептал Михайла, подняв голову. – Тихо там вовсе, и огни потухли. Что за притча? Куда ж погоня девалась?
Степка промолчал. Про себя он соображал, что, может, как князю донесли, он приказал не наряжать погони.
– Верно, в обход усадьбы побегли, заметил Михайла. – Ну, где тут тот мост? До зари посидим, а там я к Карпу Лукичу проберусь. Он присоветует чего ни то: може, гонцом пошлет. А ты к Патрикей Назарычу ступай. – Степка, – нерешительно проговорил Михайла, когда они забились в густую заросль под мостом. – Тут к Патрикей Назарычу баба одна не захаживала – с мальчонкой? Приказывал я ей.
– Как же, – вызывающим голосом ответил Степка. – От ей и прознали. Муженька, сказывала, мово, свет Михайдушку, у Воротынского князя забрали.
Степка замолчал.
Молчал и Михайла.
– Так и сказывала: муженька, мол? – проговорил погодя Михайла негромким голосом.
– Да почитай что так и сказывала. Лучше б, сказывала, тот пес меня в клочья изорвал, не чем моего Михайлушку тронули. Мальчонка тоже все за тятькой кучился.
Михайла опять промолчал.
– А я было так полагал… – начал Степка, погодя.
Но Михайла не дал ему закончить. Он вскочил, вышел из заросли, поглядел на розовевшее небо на востоке и решительно сказал:
– Ну, спасибо, Степка. К Карпу Лукичу проберусь. Путь не ближний. А ты там у Патрикей Назарыча повести, – неопределенно прибавил он. – Захочет – придет.
– Ладно, – сказал Степка задорно. И женку с сынком приведет.
Степка сильно сердился на Михайлу, что тот не захотел ничего ему сказать.
Михайла не ответил и, кивнув Степке, зашагал в направлении Китай-города, держась поближе к домам и заборам. Степка несколько времени смотрел ему вслед. Как-то не так все вышло, как он надеялся. Все сошло хорошо, Михайлу он освободил, а почему-то не очень ему хотелось итти хвалиться к Патрикей Назарычу. Чуял он, что Патрикей Назарыч не сильно рад будет, коли с Олуйкой сговорился. И Савёлку с Ванюшкой он под плети подвел. И с Михайлой он на радостях рассорился. И зачем он сказал, что та баба муженьком Михайлу называла? Не было ж того. Первый раз, может быть, поставив на своем, Степка не пыжился от гордости.
А все-таки не миновать ему к Патрикею Назарычу итти. Или, может, не итти вовсе? Чего он там не видал? Патрикей Назарыч покрикивать стал, даром, что он Козьмы Миныча племяш. Вон шесть алтын ему пожалел, попрекать стал.
И вдруг ему ясно представилось, как он в белом парчовом кафтане с позументом стоит за стулом царя Дмитрия, а царица манит его ручкой и протягивает его соколу кусочки мяса. Вот это так жизнь была! И, наверно, в Калуге они так же весело живут. Нет, не вернется он к Патрикею Назарычу, – твердо решил Степка.
Михайла, не оглядываясь на Степку, быстро шагал к Китай-городу.
Просидел он у Воротынского не так долго, а злобы на него накопил еще больше, чем раньше. Что теперь делать, он и сам не знал. Чуял только, что надо и от ляхов избавиться, и вору калужскому не поддаться, и боярам руки укоротить. К Карпу Лукичу он торопился, надеясь, что тот, может, что-нибудь и надумал.
Дошел Михайла до Китай-города спокойно, погони за ним не было никакой. В доме у Карпа Лукича только что зашевелились, и работник как раз отворял ворота – ехать за водой на Москву-реку.
– Карп Лукич почивает еще? – спросил Михайла.
Работник не очень приветливо оглядел Михайлу, но все-таки сказал:
– Вставши. Да вон он сам на крыльцо выходит.
Карп Лукич, в одной рубахе, расправляя сбившуюся за ночь бороду и потягиваясь, сходил со ступеней, оглядывая хозяйским глазом двор и зашевелившихся в разных концах работников. Михайла шагнул во двор и сразу попался на глаза хозяину.
– А, Михалка, – сказал тот. – А что ж Патрикей Назарыч? Он сам сулился тебя привесть.
– Не был я еще у Патрикей Назарыча. Степка к ему пошел, а я прямо до тебя торопился, думал, – может, отошлешь меня куда, чтоб погоню на след не навести.
– Стой, Михалка, идем-ка лучше в избу. Там все скажешь.
– Пошто ж погоня? – спросил Карп Лукич, когда они сели на лавке в холодной половине избы, – Олуйка сказывал – добром тебя князь отпустит.
– Олуйка? – еще больше удивился Михайла. – Не видал я Олуйки.
– Кто ж тебя выпустил?
– Савёлка там у князя объявился, приятель мой давний, вот Степка с им и сговорился. Савёлка тот с парнем одним колодку мне распилили и вывели. А по-за тыном Степка поджидал. Карп Лукич во все глаза глядел на Михайлу, ничего не понимая.
В это время хлопнула калитка, заскрипели шаги по ступеням крыльца, и в горницу вошел Патрикей Назарыч. Увидев Михайлу, он всплеснул руками.
– Ты откуда? крикнул он. – Ни свет ни заря прибегал Олуйка, злой. Сказывал улетела, мол, птица. Пришел он по княжему слову выпускать тебя, а там, в подполье, одна колодка распиленная лежит. Как же это ты? Сам, что ли?
– Да тебе Степка не сказывал разве? – удивился вновь Михайла. – К тебе он пошел, как меня вызволил. А про Олуйку я и слыхом не слыхал.
– Так это, стало быть, все Степка состряпал! – вскричал Патрикей Назарыч. – Ну, погоди, надеру я ему ухи, как лишь воротится. Ишь своевольный пострел! Сказывал и ему про Олуйку, так нет, сам, вишь, надумал.
Но Патрикею Назарычу так и не пришлось надрать Степке уши. Больше тот в нему и не воротился.
– Ну да ладно, – продолжал Патрикей. Назарыч, – благо ты вышел. Пущай там Олуйка как знает с князем разбирается. У нас с тобой, Михалка, иной разговор. Да, допреж того сказать я хотел: бабка там тебя дожидает мальчонкой, больно по тебе убивается.
– То с Дурасова села, Маланья. Как я от Болотникова шел, трясовица меня злая схватила, – выходила она меня, Маланья. А я ей за то по хозяйству помог, как хозяина ее в ополченье забрали. А вот пошто сюда она прибрела, не ведаю я. Только лишь повстречал я ее, тут меня и схватили.
– Да там у их ляхи все село подчистую ограбили а старших ее сынов, сказывала она, волки задрали, как в лес со страху ударились.
– Ишь кручинная, – промолвил Михайла. – Помочь ей как ни то доведет я.
Патрикей Назарыч больше не расспрашивал.
– Ну-ка, Карп Лукич, – обратился он к хозяину, – обскажи ты Михайле, чего мы тут надумали. – Вот что, Михайла. Вора ты калужского, сказывал Патрикей Назарыч, знаешь?
– Как не знать? В Тушине еще нагляделся.
Карп Лукич сел на лавку, погладил бороду и внимательно поглядел на Михайлу. Парень ему нравился. Толковый, не озорной. С ним, может, и впрямь можно дело сделать.
– Сказывают, – начал он издалека, – Дмитрий тот, вот кого Болотников-то ждал, на Москву вновь ладит итти – Ваську выгонять.
– Ну его к лешему! – вскричал Михайла. – Ваську давно пора скинуть, а чтоб его… кукушку на ястреба сменять. Он одних ляхов за собой наведет – не продохнешь.
– Сказывают, он боле с казаками ноне, – раздумчиво проговорил Карп Лукич. – Ляхи-то от его вовсе де отступились.
– С казаками? – оживившись, переспросил Михайла. Но, подумав, он махнул рукой и прибавил: – То лишь чтоб до Москвы добраться. А там ляхи его вновь оседлают.
Карп Лукич одобрительно посмотрел на Михайлу и начал ему толковать, что от такого царя смута одна по земле пойдет.
Михайла кивал головой, но никак не мог взять в толк, зачем Карп Лукич ему это все говорит.
– Походи-ка ты, брат, по Москве, – продолжал Карп Лукич, – и где увидаешь, что какой ни то гонец подбивает черный народ стоять за калужского вора, ты и разъясняй, какая от его черному народу корысть.
– Аль меня послухают? – с сомненьем заметил Михайла.
– Почему не послухать, как ты сам его видал.
– Видать-то видал, – подтвердил Михайла.
– Ну вот. Попытай, Михайла. Время ноне такое. Всяк об русской земле радеть должен. Ну, а коли что с тобой, не дай бог, приключится, мы тебя не оставим, вызволим.
– Об том что говорить. Чай, по мне дети не плачут, – сказал Михайла. Но сейчас же, словно спохватившись, он повернулся к Патрикею Назарычу: – А ты ту Маланью пожалей, Патрикей Назарыч. Хоть хлеба кусок для ее мальчонки подавай ей, Христа ради.
– Об том не кручинься, Михайла. Пущай покуда живет. Лавки не пролежит. И хлеба кусок найдется.
На том и порешили. Про себя Михайла подумал: «Ишь ведь какой Патрикей Назарыч. Небось, Карп Лукич и не глянул бы на Маланью».
Когда Михайла, пообедав, выходил из дома Карпа Лукича, он чувствовал себя как-то по-особенному. Точно за плечами у него была какая-то важная ноша, и он должен был непременно донести ее. Он оглядывался по сторонам, прислушивался. Ему хотелось поскорей встретить какого-нибудь гонца от вора и испытать свои силы. Но никаких гонцов ему, как нарочно, не попадалось. Чем дальше он шел, тем оживленнее становилось на улицах, но сколько он ни вслушивался, ни слова про вора до него не долетало.
Так и пробродил Михайла весь день по Москве даром. Ни одного гонца от вора не встретил. С тем и вернулся он, как вечереть стало, к Карпу Лукичу. Рассказал ему, что народа везде на улицах много, но разговоры все больше про Ваську Шуйского, а про вора он ничего не слыхал. Карп Лукич как будто не удивился, но больше ничего Михайле не сказал.
Михайла хоть и много ходил по Москве, но знакомых у него там никого не было, и он редко с кем разговаривал. Оттого не знал он, что злоба против Шуйского после смерти Скопина все сильней разгоралась среди москвичей. Еще больше раздувал ее Прокопий Петрович Ляпунов. Он не мог простить Шуйским смерти Скопина и часто присылал на Москву брата своего Захара подговаривать москвичей скинуть Ваську Шуйского с престола. Черный народ давно готов был на это. Он одного Шуйского винил во всех своих бедах и в том, что заработков не было, и в том, что хлеб все дорожал, и что подвоз прекратился. Посадские тоже его винили, что с промыслами было плохо и торговля стала. А вот бояре, те разно думали. Кого он жаловал да награждал поместьями, те горой за него стояли. Многие не хотели свергать его потому, что как огня боялись калужского вора и опасались, что как только Шуйского сведут, так тот сразу явится и захватит Москву.
Против Шуйского были те, кто уже завел переговоры с поляками, чтоб посадить царем на Московское царство польского королевича Владислава, и те, кто сам метил захватить власть. Самым сильным противником Шуйского был князь Василий Голицын. Его и Ляпунов метил после смерти Скопина в московские цари. Князь Воротынский склонялся больше на сторону королевича Владислава. За поляков стояли также те русские, которых Дмитрий Иваныч еще в Тушине произвел в бояре или в служилые дворяне. Среди них больше всего хлопотали новопожалованный боярин Салтыков и думский дворянин Федор Андронов. Они все время сновали по Москве и кого посудами, кого взятками подговаривали стоять за Владислава. И находились-таки такие изменники.
Ничего этого Михайла не знал, а Карп Лукич не находил нужным ему объяснять. Он бродил по Москве, как по темному лесу. Сказал ему Карп Лукич, чтоб он искал гонцов от калужского вора, он и искал, а что, кроме того, в городе делается, он и не подозревал. Но с гонцами из Калуги ему не везло. То ли не приходили они в эти дни, то ли ему не попадались, только он возвращался каждый день ни с чем.
Раз, когда он утром вышел из дому, на улицах было особенно людно, и весь народ спешил в одну сторону – к Красной площади. Михайла побежал туда же. На площади было не протолкаться. На Лобном месте кто-то кричал, размахивая руками. Михайла подумал было, что это и есть гонец от вора. Ну, перед всем народом он никак не сможет с ним спорить. Но сразу же ему соседи сказали, что это Захар Ляпунов. «Ляпунов за вора говорить не станет», решил Михайла и, пробравшись поближе, стал слушать, что кричит Захар Ляпунов.
Захар кричал, что у брата его, у Прокопья, большая рать под Москвой, ляхов он нипочем не пустит, только бы москвичи Ваську скинули. От Шуйских все беды на Руси. Один у них был богу угодный – Скопин, так и того сами извели, злодеи.
– Извели, окаянные! – кричали в толпе. – С этаким царем и мы все пропадем! Чего на его глядеть! Кто за Ваську, тот всему народу ворог. Валим в Кремль, братцы!
Михайла диву дался. Неужто так скопом к царю все пойдут? Не пустят же их. Ведь царь же он. Аль так ему приступишь? У него, чай, бояре, стрельцы. Четыре года царем сидел. Тоже голыми руками его не возьмешь. Михайла думал, что кто-то соберет всех чин-чином и бояр, и посадских, и служилых людей. Он все то обсудят и приговорят – быть тому Ваське царем, али нет. Но собравшиеся о том, видно, и не помышляли. Они сразу же, толкаясь, побежали Спасским воротам. Но тут вышел на Лобное место патриарх Гермоген и стал уговаривать:
– Что вы замыслили, православные? Грех то! На царе ведь божья благодать почнет. Он миром мазан.
– Иного помажешь! – кричали из толпы. – Благодать! С этакой благодати в Москву-реку кинешься.
– Побойтесь бога, православные! Всякая власть от бога, – пытался перекричать толпу маленький сухонький Гермоген, надрывая старческий, дрожащий голос.
– Ну, коли всякая, так иного посадим, тоже от бога будет! – крикнул Захар Ляпунов. – Да чего его слушать, братцы! Валим в Кремль! – Он грубо оттолкнул Гермогена и, сбежав на площадь, кинулся сам к Спасским воротам.
Гермоген пытался еще что-то кричать, но его никто больше не слушал. Вся толпа хлынула в Спасские ворота. Оттуда уже неслись крики, бабий визг.
– Задавили, братцы! Не напирайте! Отпустите душеньку на покаяние! Ой, смерть моя!
Михайле за толпой не видно было патриарха, и не слышал он, что тот кричал. Он тоже торопился тискаться в ворота, и наконец чуть живой проскочил в Кремль.
Там вся площадь перед дворцом была черна от народа.
– А царь где? – слышались голоса. – Свели аль упирается?
– Бояре туда пошли. Уговаривают.
Двери во дворец были заперты, и что там делается, никто не знал.
Михайлу даже в пот ударило. Что-то будет сейчас? Вспомнилось ему, как Болотников на Москву наступал. А перед Московскими воротами сидел на коне весь в золоте этот самый царь. К нему скакали гонцы, и он слал стрельцов на Болотникова. Михайла ждал, что царь и сейчас махнет рукой и, откуда ни возьмись, на народ кинутся стрельцы и всех разгонят и перебьют. И не то чтоб сам Михайла боялся, – полез же он охотой в Кремль, а только обидно ему было, что так не путем такое важное дело начали. Шутка ли царя с престола свести!
Михайла не сводил глаз с Красного крыльца и ждал, что сейчас оттуда выйдет царь, весь в золоте, крикнет на народ и махнет стрельцам. И тут-то и начнется бой кто кого пересилит стрельцы или народ. Только вряд народ. Тогда с Болотниковым казаки пришли, да и мужики не с голыми руками – с топорами, с вилами, с цепами. И то стрельцы пересилили. А тут, сколько ни оглядывался Михайла, ни у кого и топорика не было.
Вдруг дверь на Красном крыльце распахнулась, и оттуда вышел ну да, тот самый царь, только вовсе не в золоте, а в таком самом кафтане, как все бояре носили. И нисколько не страшный. Шел он, видимо, не волей, упирался, а все-таки шел. И на народ не смотрел. Сам весь белый. Боялся, видно. Ну, такой, пожалуй, и не пошлет стрельцов. За руку его вел опять тот же Михайлин князь Воротынский. Всюду он! В другой руке у Воротынского был царский посох.
Как только в толпе увидали, что посох не у царя, поднялись крики:
– Отдал посох! Стало быть, не царь боле!
– Проваливай, Василий Иваныч! Поцарствовал! Будет!
– Сколь за тебя нашей кровушки пролилось!
– Голодом мало весь народ не поморил!
– Под лед спускал православных, окаянный! Креста на тебе нет!
Голоса становились все злей, толпа подступала ближе.
Шуйский со страхом оглядывался во все стороны. Еще немного, и в него полетели бы камни, но тут к крыльцу подъехала карета. Перепуганный, дрожащий царь залез в нее. Следом за ним с крыльца спустилась заплаканная царица, и через две минуты царская карета покатила из Кремля к дому бояр Шуйских, откуда четыре года назад торжественным поездом подъехал к дворцу вновь избранный царь.
Михайла стоял против крыльца и чего-то еще ждал. Не верилось ему, что так просто можно свести царя с престола. «Чего ж, коли так, давно его не скинули москвичи?» – думал он. Ему не приходило в голову, что Шуйский не сумел никого из сильных бояр привязать к себе и некому было поднять на защиту царя стрельцов. Оттого и свели его, словно напроказившего мальчишку.

VI
Когда под вечер Михайла вернулся к Карпу Лукичу, никто его и не спросил, спорил ли он с гонцами вора. Патрикей Назарыч, довольный и успокоенный, сидел тут же, весело потирая сухие ладошки.
– Ну, слава господу, полдела сделано. Ваську скинули. Бог даст, и беды наши с ним скинем. Михайла покачал головой. Спорить он не мог. Ведь и правда скинули ненавистного Ваську Шуйского, а все ему казалось, что не накрепко дело сделано, хоть объяснить, что тут неладно, он, конечно, не мог. Не понимал он того, что народ слепо скинул Шуйского, не думая, какая вместо него власть придет и лучше ли народу станет под той властью.
На другой день москвичи узнали, что власть над ними уже есть. Пока, до выбора нового царя, государством будут править семь бояр – князь Мстиславский с товарищами, и первым после Мстиславского стоял князь Воротынский.
Михайла руками всплеснул. Для него этого было довольно. И вообще он, побывав у Болотникова, боярам не верил, а уж коли его враг Воротынский замешался, тут уж добра не жди. Так он и сказал Патрикею Назарычу.
Патрикей Назарыч промолчал, но через два дня с торжеством рассказал Михайле, что он сам, своими глазами, читал посланье, какое бояре разослали по всем городам, приказывая всем людям, собравшись, прислать на Москву выборных, чтоб сообща избрать нового царя.
– Вот видишь, – говорил он, – выборных зовут, а народ разве попустит, чтоб ляхам поддаться. Да бояре и сами про то говорят. Ты слушай. Они там сказывают, как Василья свели за то, что за него кровь хрестьянская зря лилась и что не люб он всему народу и никто его на царство не хочет. А дале пишут, чтоб нам всем вместе стоять против польских и литовских людей, чтоб Московским государством литовские люди не завладели. Видишь? И про тушинского вора тоже пишут, чтоб и его на царство не хотеть.
– То так, – подхватил, немного смягчившись, Михайла, – Дмитрий Иваныч и сам из польских рук глядит. Они им всё одно как холопом помыкают.
– Ну вот, сам говоришь, одобрил его Патрикей Назарыч. Хоть ты бояр и не жалуешь, а всё русские люди и они тож. Аль они нашим исконным ворогам поддадутся? Вот погодим малое время, съедутся выборные с городов, и выберем себе царя по мысли, чтоб он ляхов прогнал и порядок на Руси завел. Нам, посадским, без порядка пропадать.
Михайла промолчал. Ему не одного порядка от нового царя надо было, но он уже начал смекать, что посадским про холопью долю говорить зря. Хоть у самих у них холопов и нет, а как там бояре холопов жмут, то не их забота. «Холопам только царь помочь может, – думал Михайла. Ему что бояре, что посадские, что мужики – одна стать, все ему служить должны, его волю блюсти. Прикажет боярам, чтоб не жали холопов или хотя бы и вовсе на волю отпустили, они должны слушаться. Только бы доброго царя выбрать, который бы до черного народа милостивый был. Надо бы того Ляпунова поглядеть, какой он есть», – подумал еще Михайла.
Но уходить из Москвы пока ему не хотелось. Чуял он, что здесь все дело, решится. А уйдешь, как знать, проберешься ли вновь?

VII
Прошло около месяца. Михайла все жил у Карпа Лукича, а Степка так и не вернулся. И никто не знал, куда он девался.
В Москву прибыли гонцы из Перми Великой. Они получили посланье из Казани и приехали в Москву показать свой ответ и держать совет с московскими посадскими. Пермичи звали казанцев посылать ратных людей под Москву, помогать москвичам очищать русскую землю от польских и литовских людей. А тут как приехали на Москву, прознали про них бояре-правители, призвали к себе и дали им новое посланье, какое они рассылали опять по всем городам.
Посланье это гонцы принесли показать Карпу Лукичу, как гостиному сотнику, которого все посадские уважали. Пришел и Патрикей Назарыч, и еще кое-кто из посадских послушать, что седмъ бояр пишут вновь по городам. Месяца не прошло, как они одно посланье разослали, а ноне, гляди, второе. Видно, торопят выборных присылать.
Михайла попросил Карпа Лукича позволить ему тоже послушать.
Передали свиток Карпу Лукичу.
«В Пермь Великую, – начал густым, дьяконским басом Карп Лукич, – воеводе Ивану Иванычу Чемоданову да подьячему Пятому Филатову и Пермских городов посадским и волостным людем: бояре князь Федор Иваныч Мстиславской с товарищи челом бьют. Писали мы есмя к вам преж того, что по челобитью всего Московского государства государь, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси царство оставил и ныне в чернецах, а вам велено всех чинов людем ехати к Москве, чтоб выбирать государя на Московское государство…»
Карп Лукич остановился и спросил пермичей:
– Вы то боярское посланье получили уж?
– Нет, – ответил подьячий Филатов Пятой. – Разминулись мы, стало быть. Мы с Перми июля в тридцатый день отбыли. А то посланье когда с Москвы отправлено было?
– Да не преж чем июля в двадцатый день, – сказал Патрикей Назарыч. В семнадцатый день Ваську свели, в осъмнадцатый в чернецы постригли и бояр седмерых выбрали. В девятнадцатый, стало быть, писали, а в двадцатый, может, и гонцов рассылали, а, может, и попоздней деньком либо двумя.
– Ну, так к нам, видно, только лишь и дошло ныне, – сказал Пятой Филатов. – Ну, Карп Лукич, читай дале, сделай милость.
«А гетман Желтовский [Жолкевский – Прим. ред.], – продолжал Карп Лукич, – со всеми литовскими людьми и Иван Салтыков с русскими людьми стоит под Москвою на Сетуни [Река под Москвой – Прим. ред.]. Из городов по ся место никакие люди не бывали…»
– Где ж поспеть? – перебил Карпа Лукича Филатов. – Чай, не до всех городов гонцы и доехать поспели. Ну, читай дале.
…И мы, всем Московским государством, посоветовав с Ермогеном патриархом с митрополитом, и с архиереями, и со всем освященным собором, с бояры, с окольничьи и с дворяны, и с детьми боярскими, и с гостьми, и с торговыми людьми, и с стрельцами, и с казаки, и со всякими служилыми и жилецкими людьми всего Московского государства, целовали крест королевичу Владиславу Жигмунтовичу…»
– Ой, да что ты! – крикнул на всю горницу Михайла.
В иное время Патрикей Назарыч, может, прикрикнул бы на него как он смеет Карпа Лукича обрывать. Но тут не до того было. Все глядели на Карпа Лукича во все глаза, не веря своим ушам, точно это он выдумал то, что стояло в грамоте.
– Да как же то может статься? – заговорил Патрикей Назарыч. – Когда ж то было-то? Нас, торговых людей, и не созывал никто, да и Ермоген патриарх на то в жизнь согласу своего не дал бы.
Карп Лукич даже как будто виноват оказался, что он такие слова прочитал.
– Так тут все и прописано, как я читал, – проговорил он с недоумением. – А только не было того. С митрополитом Филаретом, может статься, и держали совет бояре, он давно королевичеву руку тянет. А с иных людей и спросу не было.
– Крест целовали ляху? – вскричал подьячий Филатов. – Да ведь еретик он! Нашу веру, стало быть, нарушит.
– Дай срок, – прервал его Карп Лукич, – дальше почитаем. Может, в толк мы не взяли. Послушайте уж, а там рассудим: «… целовали крест, – повторил он, – Владиславу Жигмунтовичу…» Общий ропот опять прервал его, но он махнул рукой и продолжал: «…на том, что ему, государю, быть на Владимирском и на Московском и на всех государствах Московсково царствия великим государем, царем и князем всея Руси в нашей православной крестьянской вере греческого закона!..»
– Как же так, – опять прервал Карпа Лукича на этот раз Патрикей Назарыч, – еретик же он, латынской веры?
– Окстится [Окрестится, т. е. примет православную веру – Прим. ред.], стало быть, – неуверенно проговорил Карп Лукич. – Ну, слушайте дале: «…а съезд был под Москвою с гетманом Станиславом Станиславовичем Желтовским и по договору с гетманом записи меж себя розняли и крест целовали, что нам послати бити челом Жигмунту, королю польскому, чтобы он пожаловал дал нам сына своего Владислава на Московское государство… А по которой крестной записи мы крест целовали и тое запись послали к вам, подпися под сю грамоту и вам бы со всеми людьми по той записи крест целовати и как крест поцелуете, и вам бы о том к нам отписати».
Далее и впрямь была приложена крестная запись и все подписи бояр седминачальных, – Карп Лукич развернул лежавший перед ним свиток.
Все сидели ошеломленные. Московские посадские переглядывались между собой, а пермичи смотрели на Карпа Лукича, ожидая от него дальнейших разъяснений. Но Карп Лукич молчал. Он был человек осторожный и высказываться перед приезжими не находил удобным. Михайла с ожиданием смотрел на Патрикея Назарыча. Его так и распирало, до того хотелось крепко выругаться на проклятых бояр, обдуривших весь православный народ и продавших Московское царство проклятым ляхам.
Патрикей Назарыч был совершенно подавлен. Он никак такого не ждал. Выходит, Михайла-то прав был. Нельзя боярам веру давать. Он поглядел на Михайлу. Тот сидел красный, запустив пальцы в спутанные волосы.
– Чего ж нам-то делать? – спросил Пятой Филатов. – Как мы с сей грамотой на Пермь поедем? Да нас там на сходе изобьют. Веры нам не дадут. Скажут – ляхам продались.
– Того не может статься, – возразил Карп Лукич, – тут своеручные подписи седми бояр. А по моему разумению, – прибавил Карп Лукич, немного помолчав значительно поглядев на пермичей, – вот бы как сделать: по первой грамоте, какая после вас получена была в Перми, послать выборных на Москву царя выбирать, а на Перми собирать ратных людей, чтоб по времени на Москву послать ляхов прогонять, и с иными городами о том ссылаться. А сию грамоту, что я чел, ровно бы и не получали. Никому про нее и не сказывать.
– Как же, Карп Лукич, – возразил Пятой Филатов, – нам ведь сия грамота под наш подпис дадена, с нас, стало быть, и взыск будет.
– До вас, до Перми Великой, покуда доберешься. Коли сомнение вас берет, вы с теми выборными на тот раз не приезжайте… Пущай иной кто едет. А я так полагаю, что долго тем седми боярам не процарствовать. Уж царя московский народ скинул, так неужто боярам поддается? Ты как полагаешь, Патрикей Назарыч?
Патрикей Назарыч уж давно с одобрением кивал на речи Карпа Лукича. «Ишь ведь как ловко пермичам присоветовал. Голова!» – думал он.
– Ведомо, не попустит народ московский ляхам поддаться, – уверенно проговорил он, поглядев на Михайлу. – Назавтра нам, посадским, собраться надобно и обо всем том совет держать.
* * *
Вскоре после ухода пермичей услыхал раз Михайла из своего чулана, как в поварне бабы вдруг громко заговорили, заахали, и тотчас мужицкий голос незнакомый загудел. Горестно так незнакомый тот говорит, чуть что не плачет, и Мавра Никитична за ним ахает. Потом словно ушла она в горницу, а немного погодя сам Карп Лукич в поварню входит. Голос у него зычный – все слышно.
– Здорово, – говорит, – Наум. Неужто правда, Мавра сказывает?
…«Наум, – соображал Михайла. – Так это ж будто Козьмы Миныча старший приказчик. Аль нет?»
Что тот говорил, не разобрать было.
– Всех перебили, черти окаянные! – крикнул Карп Лукич.
Тут уж Михайла выскочил в поварню. Так и есть – Наум от Козьмы Миныча. Оборванный, встрепанный, словно его цепами молотили. Тулуп весь в крови. Лицо раздулось. На Михайлу он и не посмотрел.
– Ишь чортовы ляхи! Провалиться им в преисподнюю! – сердито сказал Карп Лукич. – И гурт угнали? Убыток-то какой!
Наум с отчаяньем махнул рукой.
– И как я Козьме Минычу на глаза покажусь? – проговорил он плачущим голосом. Три года, почитай, гуртов не посылали. То мордва, то черемиса, ровно волки голодные, круг Нижнего рыскали. Ноне, как тушинского воеводу Вяземского повесил о Рождестве Алябьев наш, поспокойней стало. Гадали мы – ноне можно.
Науму, видно, хотелось все высказать и, главное, перед собой оправдаться, что его вины тут не было.
– Охрану большую дал Козьма Миныч, – продолжал он. – Десять человек работных людей с пищалями. Правда, они к пищалям-то непривычны. Может, лучше бы топоры. А то, как наскочил на нас ляшский отряд – уж недалеко от Москвы, кричат чего-то, саблями машут, – наши кинулись было на них, пищалями словно дубинками отбиваются. Те, черти, живо пищали у них выбили, секут их саблями, а иные скот окружают и угнать ладят. Тут я как закричу: «Не давайте, братцы! Хозяйский ведь! Что хозяин с нами сделает!» Наши-то опять к скоту кинулись. Кабы разбежались все, может, и не стали бы гнаться, а как они с ляхами сцепились, так и порубили те их, дьяволы. Меня было тоже схватили двое, вязать хотели. Ну, меня силой бог не обидел, он расправил широкие плечи с вырванными почти напрочь рукавами, отшвырнул я их, а сам в канаву скатился. Тут старшой их чего-то крикнул, вроде, «казаки». Они нас-то побросали, окружили скот и погнали. Наум замолчал.
– Неужто всех до смерти убили? – спросил Карп Лукич.
– Почитай что всех, – горестно проговорил Наум. – Один-то, Семейка, живой был, рука лишь отсечена. Да больно кровь хлестала. С того, верно, и помер, как я ни бился, себя лишь окровянил. Двоих еще недосчитался, Прова да Надейки. Должно, убегли, как те напали лишь. Ну, а иные убитые лежали. Кто заколот, у кого голова рассечена, у кого и вовсе срублена. Ох! Как вспомнишь, сердце зайдется! А пуще всего – скотина! Полсотни голов! Ведь это какой убыток! Незадешево и куплены. Дорожатся поне все. Что только хозяин скажет? Как я ему на глаза покажусь?
– Что ж будешь делать? – заметил Карп Лукич. – Не твоя вина. Ишь нанесло дьяволов на наши головы. Мы тут тоже одни убытки терпим. И по всей Руси то ж. Покуда не выгоним их, не будет нам житья. При Василье Иваныче худо было, а как свели его, и того хуже. Удержу нет бесовым ляхам.
– Как ты скажешь, Карп Лукич? – заговорил Наум. – Может, мне до старшого ихнего торкнуться, чтоб мне за скотину уплатили?
Карп Лукич даже захохотал. Первый раз Михайла слышал, как он хохочет. Все брюхо заколыхалось, хоть и не сильно толст он был. Наум с удивленьем смотрел на него.
– Ну и насмешил ты, Наум, хоть видит бог, как мне тебя жаль. С кого ж ты требовать станешь? Аль они тебе расписку дали? На роже лишь расписались. Благодари бога, что сам-то жив, да уноси ноги. Ничего у нас тут хорошего не дождешься. И везде так. Доконают чортовы ляхи нашу Русь-матушку. Так и скажи Козьме Минычу.
Михайле сильно хотелось расспросить Наума про Нижний, да тот его не признал, а сам назваться не хотел он. Еще про Степку станет спрашивать, а он и не знает ничего. Потом уж падумал он, что и не знают они, верно, что он со Степкой встретился. Да и то, как знать, может, Невежка побывал, рассказал.
На другой день Наум домой собрался, хоть и уговаривал его Карп Лукич отдохнуть. Михайле, как он ушел, еще тоскливей стало. «И чего не ушел я с ним, – корил он себя. Чего я тут сижу, дожидаюсь? Карп Лукич ничего не говорит. Гибнет все, и никто не ведает, что делать и на кого надежду иметь».

VIII
Ничему Михайла больше не верил и ничего хорошего не ждал. Четыре года как он из дому ушел, а воля от него, да и от всех холопов, дальше прежнего. И еще ляхи проклятые на русскую землю кинулись и не сегодня завтра совсем ее растерзают. Уж и в Москву они захаживать стали. И не гнали их оттуда, точно не самые они лютые вороги. Михайле даже в город ходить не хотелось. Как увидит ляха, так бы и кинулся на него, а другие идут и ничего, точно так и надо. В лавки ляхи заходят, и купцы им товары продают, не чем взашеи гнать. Как это можно поганых ляхов в город пускать! А посадские – ничего, точно не их это дело.
Невмоготу стало Михайле смотреть на то. С утра уходил он со двора и норовил забраться подальше на пустынный берег Москвы-реки. Там он сидел часами и ни о чем не думал, глядя на реку. Тут она еще узкая была. Подальше, где в нее Яуза вливалась, пошире она становилась, а здесь, где он себе местечко облюбовал, вроде ихней Имжи.
Сначала просто он сидел, обхватив руками колени, а там как-то пришло ему в голову, что живет он у Карпа Лукича на хлебах, словно так и надо. Вот он и спросил раз у приказчика, нет ли у них во дворе удочки, он бы им, может, рыбки наловил, на уху хоть.
Приказчик Ферапонт с удивлением посмотрел на Михайлу, но ничего не сказал. Давно он диву давался, чего тот парень у них проживает и ни к какому делу его хозяин не приспособит. Но Карп Лукич не такой был человек, чтоб к нему с расспросами лезть. Велел ему жить, – стало быть, пусть живет. А когда Михайла обратился к нему с такой странной просьбой, он только головой покачал и пошел в сарай, где у него в уголке сложена была вся рыболовная снасть. Он и сам любил в воскресный день, когда время не сильно горячее было, побаловаться с удочкой. Ну, не в будни же. Но этого он Михайле тоже не сказал, а только вынес ему уду с лесой, ведерко, жестянку да еще указал, что у них за огородом, куда лишний навоз сваливают, можно червей накопать там их много.
Михайла поблагодарил, прошел за огород, накопал червей и, закинув уду за плечо, отправился на свое излюбленное место. Там он насадил червя на крючок, закинул уду и сел глядеть на поплавок.
Теплый день выдался, хоть и осень уж была – последние деньки. Но тут, где он сидел, ивняк разросся, солнце до него недоставало, да и от реки свежестью тянуло. А главное-ниоткуда его видно не было, хоть и так никто почитай сюда не заходил. Такое уж он насмотрел тихое местечко, словно ему прятаться от кого надо было. Хоть он, правду сказать, про Воротынского на ту пору начисто забыл. Чорт с ним со всем, что ни есть. Не хочет он ни про что думать, все одно ничего не придумаешь. Пусть они там как знают устраиваются. Кто «они» – он и сам бы не сказал, а только в большой обиде на кого-то он был.
Он и на Карпа Лукича сердился. Хотел он Михайлу гонцом посылать самое бы время, а он и не говорил с Михайлой ни о чем. Видел Михайла, что посадские ходят к ним в дом, о чем-то советуются, ляхов часто поминают, а Михайле ничего не говорят. Ну, не надобен он им, так он вязаться не станет. И то, какая от него польза? Вот будет, коли так, сидеть да рыбу ловить.
Раз как-то так он затосковал, сидя на берегу, что, сам того не замечая, засвистал горько да жалобно-того и гляди, слезами заплачет. Тут вдруг затрещали за его спиной кусты, точно продирается кто к нему. Лошадь заржала. Михайла вскочил, выронив уду, и ждал, кто это там ломится, ровно медведь. Но вот последние ветки расступились, и на Михайлу глянули из-под нависших бровей смеющиеся глаза, а длинные висячие усы раздвинулись, показывая крепкие желтоватые зубы.
– Так и е, Мыхайла! Чую, свищет кто-сь. Уж не наш ли, гадаю, Мыхайлушко? Та и впрямь вин. Ты чого ж тут робить? Рыбку ловить надумал? Не богато у тебе в ведерце. Та и уда-то, дывись, за сук зачепилась.
Михайла невольно глянул вниз, отцепил уду и закинул за плечо. Он с удовольствием посмотрел на Гаврилыча. Это, пожалуй, был единственный человек теперь, на кого он не злобился.
– А ты сам-то чего сюда заявился? – спросил он. – Ты ж, верно, в Калуге со своим царенком? И пошто не в папахе да не в свитке? Да и меня как разыскал? – прибавил он, с удивленьем глядя на русскую рубаху и гречневик, плохо державшийся на косматой гриве Гаврилыча.
Гаврилыч значительно подмигнул.
– Я ноне не простой чоловик. Я со справой до вас посылан, чтоб москалив от польского королевича отбивать и до нашего царя приворачивать. Эге! Чуешь? А тебе я и не шукав. Стал через Москву-реку переправляться, слышу будто как ты свищешь.
Михайла посмотрел на Гаврилыча, и ему сразу вспомнилось, как его Карп Лукич посылал с гонцами калужского вора спорить. Но спорить с Гаврилычем у него не было никакой охоты. Пускай себе своего вора нахваливает. Чай, тот не хуже королевича Владислава, а, может, и получше.
Гаврилыч, видимо, не слишком торопился выполнять свое поручение. Он снял гречневик, отер вспотевший лоб и с удовольствием уселся на бережок рядом с Михайлой. Вдруг он хлопнул себя по лбу, повернулся к Михайле и весело крикнул ему:
– А ты чуешь, кто к нам прийшов? А?
Михайла отрицательно покачал головой.
– Нэ чув? Та сокольничий твий.
– Степка? – оживившись, переспросил Михайла. – Да ну? Слава господу, а я уж думал, что сгиб он где ни то.
– Чого ж сгиб. Вин до Митрия Иваныча добрався, и тот ему знову билый жупан повелив пошить, и Степка за ним на пирах стоить. Тильки сокола у его немае.
– Молодец Степка, – задумчиво проговорил Михайла. «Чего хотел, того и добился», – подумал он про себя.
Гаврилыч с некоторым удивлением взглянул на Михайлу. Раньше он будто не так радовался, что Степка все к царю пролезает.
– Дуже задаеться, – прибавил Гаврилыч. – Та нехай соби. А у нас свое дило. Знаешь ты, Мыхайла, князя Голицына?
– Князя Голицына? – точно даже обиделся Михайла. – Никаких я князьев не ведаю, кроме Воротынского князя, да и того б лучше век не знать.
Гаврилыч стал объяснять Михайле, что Воротынский то одно, а Голицын вовсе другое. Воротынский полякам в ножки кланяется, а Голицына поляки рады б со света сжить, да не смеют: за него многие стоят. Дмитрий Иваныч, да и не так он сам, как казачий атаман Заруцкий, про то знает. Вот они и послали его к тому Голицыну, спросить его, не поможет ли он на Москве Дмитрию Иванычу.
– Да ведь Дмитрий Иваныч ваш только с ляхами и вожжался. Из их рук смотрел.
Гаврилыч рукой махнул.
– Экую старину помянул! Да коло его ноне почитай ни одного ляха немае. Живешь на Москве, а ни прочого и не чув.
Михайле сразу немного зазорно стало. Но тут же он подумал, что от Дмитрия тоже добра не жди, хоть и без ляхов он покуда. Но спорить с Гаврилычем ему все так же не хотелось. Пусть его. Сам увидает, что хрен редьки не слаще. Все они одним миром мазаны. Кто «они», Михайла не мог бы точно сказать. Ну, все, кто не за холопов.
Гаврилыч смотрел на Михайлу и не мог понять, что с ним сталось. То какой лихой вояка был, а теперь словно ему ни до чего дела нет. Рыбку удит.
– Э-а, Мыхайла… Забув ты, мабуть, Иван Исаича.
Михайла вскочил, точно его прижгли каленым железом. Глаза его сердито засверкали.
– Да где ж он, Иван Исаич! – крикнул он. Его ноне и на свете нет.
– То-то и оно, – проговорил Гаврилыч. – А знаешь ли ты, як вин жизню скинчав?
Михайла покачал головой. Он опять сел и обхватил колени руками, не глядя на Гаврилыча. Ему хотелось, чтоб тот замолчал, не бередил старое.
– Про те забувать на гоже, точно подслушав его мысли, – сказал Гаврилыч.
Михайла опять вздрогнул. «А ведь и правда», – подумал он.
А Гаврилыч тихим голосом рассказывал ему, что было с Болотниковым, когда он, поверив царскому слову, отдался Шуйскому, чтоб спасти Тулу. Царь его после того отправил пешком в железах в Каргополь, будто в заточенье. Так все и думали. А потом прознали, что с ним сталось. Зима тогда была.
Та самая зима, – подумал про себя Михайла, – когда он у Маланьи на печке лежал, и она не знала, чем его ублажить. А он, как и здоров стал, ни о чем не вспоминал, жил себе да жил в Дурасове, вот точь-в-точь как сейчас, только что не рыбку удил, а крестьянскую работу для Маланьи справлял да ел досыта.
А Гаврилыч продолжал рассказывать, как Болотникова били батожьем, стегали кнутом, чтоб он от Дмитрия Иваныча отрекся и Шуйскому крест поцеловал. Царю Василью большая бы выгода была, кабы такой мужицкий да казачий батька, как Болотников, Шуйскому передался. Тогда бы холопам и казакам не на кого больше надеяться было. Грозили Иван Исаичу скаредной смертью. Но он говорил: убейте меня, за мной другие пойдут, не сложат рук, покуда воли не добьются.
Михайла весь сжался, втянул голову в плечи. «Про меня это он, – подумалось ему. – А я-то!»
А Гаврилыч все говорил. Казак один из Тулы за Иван Исаичем следом в Каргополь пробрался, не мог Иван Исаича покинуть. Прятался, а следил за ним. И видел он, как – вовсе уж на ногах не стоял Иван Исаич – потащили его стрельцы на реку, проруби там пробили, саженях в двух одна от другой, последний раз спросили: «Отречешься от своего вора, поцелуешь крест Василью Иванычу?» Иван Исаич глаза зажал и головой затряс. Накинули ему петлю на шею, а веревку шестом пропихали от одной проруби к другой, поволокли его, столкнули под лед и почали от одной проруби к другой протаскивать. Вытащили – он уж весь льдом оброс. Тогда веревку обрезали, а его так подо льдом и покинули.
Михайла лежал ничком на земле. Гаврилыч замолча, а Михайла все лежал не шевелясь, и Гаврилыч не знал, что с ним. Неужто заснул или, может, плачет. Наконец он потряс его за плечо. Михайла поднялся. Волосы у него растрепались, глаза были сухие, но смотрели так, что Гаврилычу не по себе стало.
Михайла ведь и раньше знал, что Болотникова нет на свете. Он только не расспрашивал ни о чем и старался не думать, как все это случилось. А теперь он чувствовал, что после рассказа Гаврилыча не знать ему покоя. Стало быть, вновь волю добывать, как Иван Исаич наказывал? А как же? У кого она, эта самая воля, запрятана? С кого ее требовать? Он молчал, и Гаврилыч тоже не разговаривал, только смотрел на Михайлу.
Михайла отбросил волосы со лба.
– Так ты говоришь – Голицын князь не хочет Владиславу крест целовать? Ну что ж. Пойдем, коли так, к нему, – может, он научит, где ее искать.
Гаврилыч, широко раскрыв глаза, смотрел на него.
– Кого це ее? – спросил он.
– Да волю ж, – отмахнулся Михайла. – Дмитрий Иваныч тоже ж князь был, а Иван Исаич посылал к нему.
– Ото ж и оно, – произнес Гаврилыч. – А як з ляхами – не знаешь? Може, бояре им насовсим Москву продалы?
– Н-не знаю, – протянул Михайла. Стыдно ему стало, что ничего он толком не разузнал. Злился, что ляхи по Москве ходят, а в какую силу – так и не знал.
– Ну, ладно, – сказал Гаврилыч, вставая. – Пойдем колы, покажь, где тот Голицын живе.
– Не знаю я, – буркнул Михайла, собирая рыболовную снасть. – Надо быть, в Белом городе. Поспрошаем там.
– А як же мий коняка? – вспомнил Гаврилыч.
– А ты заведи его поглубже в кусты. Тут николи никто не бывает. А там бережном воротишься сюда возьмешь.
Они пошли вдоль берега Москвы-реки. Михайла не знал, что Белый город всю Москву облегает и что они сидели неподалеку от его стен. Он знал только, что по-за Кремлем Белый город идет. Там и Шуйских палаты, и Воротынских. Туда он и направлялся вдоль Китай-города и Кремля в сторону Арбатских ворот.
Долго шли они берегом. Около Кремля постройки спускались чуть не к самой воде. Здесь уж не так тихо было. С города доносился шум. Стучали копытами кони, тарахтели телеги, гомонили люди.
– Ну, давай в город подадимся да спросим кого-нибудь, – сказал Михайла и начал взбираться к городу.
В эту минуту до них донеслась откуда-то сверху, с города, музыка. Барабаны словно били, трубы гремели. А за ними слышался мерный лошадиный топот, точно целое войско шло.
– Может, то бояре стрельцов на ляхов ведут! – крикнул Михайла через плечо и бегом побежал по улице туда, откуда неслась музыка. Музыка меж тем становилась все слышней, словно бы приближалась к ним. А людей по улицам почитай что и не было никого.
«Что же не провожает никто войско наше? – подумалось Михайле. – Ровно попрятались все».
И вдруг страшная догадка мелькнула у него в голове. Он сразу остановился, как вкопанный. Гаврилыч чуть не налетел на него.
– Мыхайла, – проговорил тот испуганным голосом, – стрельцы ль то? А может… – Он не договорил. За одним поворотом музыка вдруг зазвучала громко и победно, и в конце улицы, ведущей от Арбатских ворот, они увидели стройные ряды воинов в шишаках и кольчугах, с развевающимися на пиках желто-синими флажками.
Михайла все стоял на месте, и только лицо его больше и больше темнело.
– Спозднився я, – пробормотал Гаврилыч. – Успели уж, сволочи, Москву продать.
Михайла сжал кулаки.
– Нет! – крикнул он. – Не бывать тому! Перебьем тех собак-бояр, а на ляхов всем народом навалимся.
– Ранийшь бы думаты, а зараз… Ну, прощай, Мыхайла. Поскачу взад, на Калугу. Нехай сам атаман Заруцкий…
Но Михайла уж не слушал его. Махнув рукой, он бежал сломя голову от Арбатских ворот в обход Кремля к Китай-городу. Надо скорей посадским повестить. Може, они что надумали.
В Китай-городе тоже пусто было. Лавки в рядах закрывались. У многих на железных дверях замки висели.
Добежав до дома Карпа Лукича, Михайла вскочил в калитку, взбежал на крыльцо и распахнул дверь в переднюю избу. Там сидели Карп Лукич, Патрикей Назарыч и еще несколько соседей. Михайла остановился. Дух у него перехватило. Слова не шли с языка. Патрикей Назарыч, сидевший на лавке, облокотившись на стол, поднял голову, взглянул на Михайлу и спросил:
– Ты чего, Михайла? Аль гнался за тобой кто?
– Ляхи там! – махнул Михайла рукой. – В Арбатские ворота вошли! К Кремлю идут!
– А ты что ж? – проговорил Карп Лукич. – Аль не знал, что седмь бояр с Желтовским договорились? На Москву ляхов впустить, а от нас к королю Жигмунту великое посольство снарядить с князем Голицыным и с митрополитом Филаретом за королевичем Владиславом. Михайла стоял, как оглушенный. А ему про то никто и не сказал.
– Продали, стало быть, Русь, сволочи! – пробормотал Михайла.
– Правильно Михайла говорит! – крикнул тонким голосом Патрикей Назарыч, стукнув кулаком по столу. И мы тоже, посадские, сидели у своих лавок да глазами моргали. Вот и досиделись.
– А что ж нам-то тут? Ведь они как черный народ улещали: говорили, что поляки Москву от калужского вора ослобонят, а сами пальцем никого не тронут, за гроши все покупать будут, черному народу легче станет. Салтыков да Андронов с коих пор народ мутят. Гермоген-патриарх Андронова с собора выгнал. Да они на патриарха-то не больно глядят.
– Пропадать, стало быть, – проговорил Патрикей Назарыч, махнув рукой и опять опуская голову на руку.
– Зачем пропадать? – веско проговорил Карп Лукич. – Чай, Москва хоть и стольный город, а все же не вся Русь. Мы тут с голыми руками что поделать можем? Стрельцов бояре коих вывели, а коих при себе держат. А по городам, чай, русские люди сидят. Аль они потерпят тому, чтоб на Москве ляхи пановали? Дай срок. Поглядим малое время, а там почнем гонцов во все концы слать, чтоб ратных людей поболе сюда посылали.
– Да ведь в разор разорили всю русскую землю. Ратным людям пить-есть надобно, – проговорил Патрикей Назарыч.
– А мы на что? – перебил его Карп Лукич. Чай, нам под ляхами тож пропадать. До горла дойдет, кубышки-то повыкопаем.
Михайла слушал, и смутная надежда начинала шеветься в нем. «Только чего ж еще глядеть-то? – думал он. – Враз бы и скакать по городам, скликать православный народ». Но вдруг ему вспомнилось, как он, не слушая Иван Исаича, из Тулы поскакал ночью с мужиками да с казаками и что с того вышло. И как он потом каялся и слово себе дал, не спросись броду, вперед не соваться.
Он отошел в угол и сел на скамью. А посадские стали говорить промеж себя, как им дале быть. То еще малое дело, что с боярского изволу ляхи в Москву вошли. Бояре станут говорить, что то лишь на время покуда вора калужского разобьют, а Владислав нашу веру примет. А там у них уговор, что в тот же час все поляки выйдут с Москвы и из-под стен московских и уйдут к себе за рубеж. И нашему великому посольству на том крест целовали и король Жигмунт, и королевич. Владислав на Москву придет уж как православный русский царь, и от ляхов своих отгородится.
– Не бывать тому! – крикнул Патрикей Назарыч. – Не таковские ляхи, чтоб добром отсюда убрались.
– А вот поглядим, – опять прервал его Карп Лукич. – Долго ждали, немного-то подождем. По крайности, будет с чем гонцов посылать.

IX
Это было двадцать первого сентября 1610 года.
С той поры началось тяжкое время для Москвы. Поначалу-то ляхи маленько сдерживали себя. Михайла ходил каждый день по Москве, видал, что и вправду они за гроши в лавках товары берут и русских людей не обижают. Раз прослышал он, что один лях накануне купецкую дочку подстерег, захватил и к себе в Кремль поволок. А в тот час барабан загремел, и глашатай на площади перед Кремлем объявил, что воевода польский, пан Гонсевский, велел того поляка схватить и голову ему отрубить, а девицу отцу вернуть. Стало быть, и на ляхов суд и расправа есть, ничего не скажешь.
Ну, а погодя малое время другое началось. Первым делом начал польский воевода ратных людей московских будто за делом то туда, то сюда посылать. То по Калужской дороге – разведать, не идет ли вор с войском на Москву. То по городам, где будто русские люди ляхов бьют, так чтоб порядок сделать. И всё за делом посылал, так что бояре и спорить не могли. А только назад на Москву те отряды не ворочались. Скоро почитай что вовсе российских ратных людей на Москве не осталось.
Поздняя осень уж была. И пан Гонсевский что ни день новое придумывал. Бояр одного за другим из совета, где они с поляками вместе все дела вершили, за супротивные речи прогонял и верных людей, из московских же, на их место сажал. И стал он с ними новые указы писать. Первое чтоб по улицам московские люди ни с пищалями, ни с саблями не ходили – будто для того, чтоб драк да смертоубийства в городе не было.
Выходит как-то Михайла из дому и видит, что все решетки по углам улиц посечены. На ночь на Москве каждая улица решетками запиралась, чтоб разбойные люди по городу не шатались. А коли из москвичей кому надобность приключалась, тех сторожа пропускали. Ну, пан Гонсевский указ написал, что те решетки доворам лишь мешают по городу ходить, покой московских людей оберегать.
А там не велел вдруг на Москву тонких дров возить. Карп Лукич и тот поначалу не домекнулся с чего это? Зима ведь наступала, чем же избы топить? Патрикей Назарыч уж надумал: верно, с того, чтоб московские люди не почали ляхов теми дубинами бить. А все выжидал чего-то Карп Лукич, не посылал гонцов по городам. Михайла поглядывал на него, а сказать ничего не смел. Думал – он лучше знает. Верно, ждет чего ни то.
Зима уж настала, снег выпал. Близко к Рождеству время подходило. И вот как-то утром выходит Михайла изворот. Не рассвело еще путем, еле брезжило-самое темное время было, пятнадцатое декабря. Вдруг видит: подымается кто-то с земли, оборванный весь, на лице словно кровь запеклась. Отступил Микайла назад к калитке, хотел приказчика кликнуть спросить, что с тем раненым делать, – видно, ляхи его так изувечили. А тот увидал, что Михайла уходить хочет, потянулся нему, за тулуп схватил, тянет к себе, а сам весь трясется, на ноги стать не может. Михайла нагнулся к нему, а он хрипит:
– Мишенька, неужто и не признаешь меня? Степка ж я.
– Степка! – вскрикнул Михайла. – Да кто ж тебя так? С чего ж с Калуги ушел? Дмитрий Иваныч, слыхал я, жаловал тебя.
– Дмитрий Иваныч! – пробормотал еле слышно Степка. – Нет его боле. Убили его… Урусов князь. На моих глазах голову… срубил.
– Да как же казаки дали?
Но Степка больше не мог говорить: голова у него повисла, и весь он словно обмяк. Михайла еле успел подхватить его и поволок во двор. Работные люди сбежались к нему, помогли дотащить до черного крыльца и поднять на ступеньки. Михайла ворвался в поварню, увидал хозяйку Карпа Лукича, Мавру Никитичну, и захлебываясь стал ей говорить, что там на крыльце Степка лежит, вот что у Патрикея Назарыча жил, его разбойные люди покалечили. Карп Лукич, верно, позволит: то Козьмы Миныча Сухорукова племяш.
Мавра Никитична мало что поняла и сразу побежала в горницу, к Карпу Лукичу. На ходу она обернулась к Михайле и крикнула: «Веди покуда!»
Михайла выскочил на крыльцо. Степка лежит, ровно не живой. Михайла вовсе перепугался: неужто помер? Схватил за плечи, приподнял, да тяжелый больно. Парень один помог, подхватил, и вместе внесли в поварню, положили на лавку.
Тут с горницы дверь отворилась, и вошел Карп Лукич.
– Это кто ж таков, Михайла? – спросил он неприветно.
– Степка то, что от Патрикей Назарыча убёг. Козьмы Миныча племяш. Боюсь, не помер ли, – пробормотал несмело Михайла.
– Вздуй-ка огня, Мавра, – сказал Карп Лукич, не видать ничего.
Карп Лукич и Михайла склонились над неподвижным телом. Мавра Никитична светила им лучиной, стряхивая нагоревшие куски в ведро с помоями.
– Жив, – сказал Карп Лукич, подымая голову от Степкиной груди. – Возьми-ка, Мавра, теплой воды, обмой голову. Может, рана где, так обвязать тряпицей. А ты, Михайла, сказывай, кто его так изувечил?
Карп Лукич сел на лавку у начавшего сереть окна и внимательно поглядел на Михайлу. Михайла переминался с ноги на ногу.
– Путем-то и сам не знаю, Карп Лукич, – проговорил он. – Слыхал я, что будто как к калужскому вору пробрался он, Степка-то, как убёг. Боле и не ведаю ничего. Ну, а ноне вышел за ворота, а он перед воротами на снегу лежит. Ну, сперва-то приподнялся, признал меня. Я спрашивать было стал, а он только лишь поспел сказать, что на его глазах Дмитрию Иванычу голову срубили.
– Вору голову срубили? – перебил его Карп Лукич. – Да ты верно ли слыхал?
– Слышал, Карп Лукич, сказывал он – Урусов князь, и сам он, Степка-то, еле ноги унес, мало не посекли его.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70956331) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.