Ночь без дна
Тициана Ламзина
"Мир должен спасать достойнейший!" Кому не нравится – может выйти. Взять себе кусок побольше – и выйти. А достойнейший пусть тогда разбирается – чего там ему останется спасать…
Тициана Ламзина
Ночь без дна
Глава 1 Один, два, три.
Это произведение посвящается Владимиру Вишнякову, водителю автобуса № 461, без сердечной помощи которого этой книги не существовало бы вовсе. Спасибо ему!
– У нас для тя такая камора ес-сть – те все обзавидуются! Ты ж у нас самый-самый щас-слифчик бушшь! – скаля половину – и ту гнилую – оставшихся зубов, поведал по дороге новому арестанту тюремный стражник-полутролль. Но говорить с отощавшим темноволосым парнем – судя по всему, наёмником, – оказалось попросту невозможно. Он будто спал стоя, и прозрачно-серые глаза были бессмысленны и пусты. Похоже, его преизрядно опоили: ни на что внимания не обращает, ничего не видит, не слышит; лицо бледное до синевы, а зрачки сузились в точечки. Хорош, нечего сказать, хотя ничего такого, и не таких сюда притаскивают. Про кучу не особенно хорошего, но зато ухоженного оружия (всё, что при нём было) даже не вспомнил; да и вообще обыску не сопротивлялся: его на ноги ставят – стоит, сажают – сидит, но на вопросы не отвечает: небось, какое чародейское зелье использовали. Но и хрен бы с ним, молчаливым таким: в конце концов, в самом-то городе он никого не убил и не ограбил! Пришлось просто отволочить никакого вояку, взятого в трактире по донесению хозяина заведения, в камеру и просто бросить на угловой тюфяк, чтоб отходил. Отобранное оружие, как всегда, свалили в кладовую сбоку от здания самой каталажки: сунули в мешок одноручный меч с обломанным остриём, но острее бритвы, пояс с тремя боевыми и одним охотничьим ножами; истрёпанный колчан с отличным набором стрел; узенькие ножны с боевой трёхгранной иголкой-засапожницей; завязали бечевой с биркой, да и бросили с кучей остальных шмоток, отобранных у арестованных при обысках. А то ведь мало ли, по-всякому бывает. Сейчас прихватишь одного такого, а за ним через день заявятся – и нате вам: графский сынок почудить взялся, давайте-ка сюда всё, что при нём было! А поди разыщи, если уже растащут! Нет уж, целых три месяца пускай лежит в неприкосновенности.
Тюрьма города Мелльты сейчас стояла, считай, пустая. По приказу городского Совета сразу больше трёх десятков заключённых на днях увезли на новые каменоломни, открытые неподалёку: там теперь уйма рабочих рук понадобится, это ясно. А ещё полтора десятка за прошлые 7-8 дней перемёрли от какой-то внезапной заразы. Так что места сейчас – хоть отбавляй. Но – вот ведь какая штука. Да, по инструкциям не положено сажать вместе мелких воришек, каких-нибудь проституток без лицензии и прочую мелочь с грабителями и убийцами. А этот парень, хоть и не буйный да тихонький сейчас, но всё равно явно наёмник; а любой наёмник – убийца: где ж на войне без этого! А хозяин трактира на него донёс, когда увидал, что у него из кармана какой-то песок на стол просыпался, и похоже, что золотой. Ну, к приходу стражи не было там никакого золота, ясен пень: хозяин сказал, соседи по столу мигом всё себе сгребли да сбежали… а уж как оно на самом деле было, теперь не узнать. Но откуда у совсем молодого пацана в драной кольчуге, порванных сапогах и с обломанным мечом золотой песок?! Ну, грабёж ведь, чего тут ещё думать! Очухается – пускай объясняется, а пока положено его с такими же татями кинуть…
Но! Всего через три дня будет праздник. Большой. На весь город. Приезжих уже набилось чуть не столько же, сколько в самом городе народу живёт. А где праздник – там и безобразия, и кражи, и драки, а ночью и ножи запросто в ход пойти могут: город портовый, море совсем рядом, народ самый разный, найдут, как и всегда, чего не поделить!
А для всего этого разудалого народа что потребуется? – Много места. Всех сегодняшних по отдельным камерам рассадить – потом и не вспомнишь, кто там где! Положено парня в камеру с убийцами сунуть, верно; только нет тут сейчас таких: увезли в каменоломни! В подземелье чокнутые монахи сидят, воют чего-то. На Четвёртом ярусе – два должника несостоятельных, а на Втором – поджигатель аж трёх подряд борделей. И чем ему бордели не угодили, а?! Неужто лучше, когда шлюхи клиентов на улицах за рукава хватают?!
Но вот, на Третьем ярусе – та самая камера, откуда народ перемёрший вынесли. Вроде там до сих ещё есть кто-то. И очень славное будет соседство! А как забьются остальные места, можно будет и перевести наёмника… Ох, да сколько ж можно голову о нём ломать-то?!! Да ну его на фиг!..
…Тарквиний пришёл в себя подполночь. Вокруг было абсолютно темно, очень тихо. Пахло… паршиво, в общем, пахло. А он лежал на плоском, очень тощем тюфячке на каменном полу, у каменной стены – сырой, холодной… Где он?!.
Он медленно пошевелился. Память возвращалась осторожно и испуганно, как побитая хозяином собака. Он припомнил, как очнулся после последнего боя – на руках у тех мужиков, что пришли им на помощь, да… но было поздно. Они только вынесли всех девятерых убитых на поляну, но вдруг самый молодой чуть слышно шевельнулся, вздохнул, застонал… Он не был сильно ранен… в отличие от остальных, изрубленных в кровавое крошево. Ему пинком смяли рёбра, рукоятью меча саданули в челюсть слева и выбили сразу два зуба снизу, в клочья разворотив десну. Потом, когда отлетел, оглушённый, врезался плечом в торчащий корень, и, кажется, то ли кость сломалась, то ли сустав выбило, но, хотя и вскочил, от боли оборвалось дыхание, он не смог вскинуть щит… и получил по голове так, что все Три Мира взорвались перед глазами и в ушах…
…А остальные были убиты. Правда, и от противника остались только рожки да ножки: никто не ушёл дальше пяти саженей. Всего нападавших было 15, и Тарквиний точно знал, что не меньше троих из них в Третий Мир отправил он сам. А выжившие четверо были разделаны под такие орехи, что перевес в числе врагу не помог, а потом ещё и помощь подоспела…
Но его отряда больше не было. Он остался один… Но шли они в Мелльту, и командир Валагрэйн всю дорогу повторял:
– Ребята, даже если нас всех по дороге перережут, но кто-то один выживет, возьмите у меня этот пакет и донесите на место!
Ему раз пять пеняли: не каркай! – но он говорил: паршивое предчувствие, хуже некуда!.. Ну, вот, сбылось…
Но Валагрэйн был не просто их командир. Для Тарквиния Валагрэйн из Низулуты был ещё вроде приёмного отца. Тарквиний был тем, кого называют «сын полка». Когда-то страшно избитого ребёнка проходившие наёмники подобрали у дороги… в яме: остановились у ручья умыться и набрать воды, и вдруг неподалёку чуть шевельнулась свежекопанная земля. Парни обалдели, бросились туда и разгребли неглубокую ямину, в которой лежал почти задохнувшийся ребёнок, полуэльф, на общий счёт – лет пяти, не больше. Голова была пробита, обе руки и нога – сломаны. Наёмники в ужасе вытащили мальчишку, донесли до ближайшего городка и скинулись на доктора. Тот оставил дитё у себя. Возвращаясь через 5 месяцев, зашли к врачу. Только вошли во дворик, как к ним кинулся маленький мальчик, обнял ноги Валагрэйна и стал лепетать:
–Ты ведь за мной пришёл, господин воин?! Ты ведь заберёшь меня к себе, правда?! Ты же меня больше никому, никому никогда ни за что не отдашь?!
Ребёнок в воинском отряде – дело немыслимое. Мальчишка не смог ничего вспомнить: что и как с ним случилось, родителей или хоть воспитателей, место, где жил… Ничего, кроме своего имени – Тарквиний. Врач развёл руками: я чарами проверил, он правда не помнит! Но дал коварный совет: возьмите его с собой и дайте маленько лиха хлебнуть. Он упрямый, не возьмёте, он отсюда сбежит да вовсе пропадёт, вам лучше других известно, какой народ иногда встречается! А тут – испугается и сам согласится приткнуться, где велите…
Ага, согласился один такой! Так и остался с ними. Всему живо научился: и кое-как кашеварить, и оружие и одежду в идеальный порядок приводить, а как постарше стал – и обращаться с этим оружием. Был послушным, никогда не ленился, всему учился и даже уже подростком не безобразил. Стал и стрелок, и мечник, и разведчик, и даже грамоте выучился. К тому же командир не один раз замечал, что паренёк им с самого начала как бы удачу приносить начал… В общем, оставили «сына полка» на общее воспитание – отряд-то был постоянного состава, так что убавлялся-прибавлялся строго по единственной причине…
…А вот теперь его не стало. Никого не осталось от полка, кроме сына полка… Но командир Валагрэйн ясно выразил свою волю, которую никто в отряде никогда не осмеливался оспаривать. И Тарквиний – в первую очередь. Он забрал у командира то, ради чего они вышли в этот последний поход: какой-то пакет. Валагрэйн понятия не имел, что в нём, но честно признался ближникам: не знаю – и знать не желаю! Наниматель честно предупредил, что за ними может быть и слежка, и погоня; могут и напасть и боем попытаться отобрать. Но надо сделать всё, абсолютно всё, чтобы пакет по адресу доставить!..
…Наниматель, разговаривая с Валагрэйном, трясся как в лихорадке, и трудно было определить, отчего он весь бледный в красных пятнах, лоб в испарине, дрожит всем телом и хватает воздух ртом. Поди пойми: это болезнь его мучает или он от страха весь сам не свой? Разговаривая, он задыхался, размахивал руками и то и дело брался за грудь, словно у него сердце кололо. Валагрэйн взял большую плату вперёд, забрал свёрток с самой обычной печатью мелкопоместного дворянина, и они сразу тронулись в путь. На первой днёвке (наниматель посоветовал ехать как раз по ночам и избегать больших дорог и открытых мест) они пакет рассмотрели: взвесили, аккуратно потрясли, прощупали. Будто бы угадывалось внутри нечто длинное и твёрдое – вроде иглы; но портновских или сапожных игл такой длины не бывает. Одному из бойцов пришла в голову мысль, что это может быть боевая игла – засапожница. Но что ж это за оружие такое, что за ним гоняется кто-то, и нужен целый отряд мечников, чтоб его на место довезти?!.
…Но они его не довезли все вместе, и остался только он – Тарквиний. Значит, ему и заканчивать дело. Он взял у Валагрэйна, убитого ударом в грудь (после 12 ран), свёрток. Бумага обёртки была пропорота, её всюду испятнала кровь. Но и бумага внутри, и засапожница (или что там на самом деле) были на месте.
– Ты куда собрался, дурья башка?! – удивился командир отряда, подоспевшего на выручку. Это были солидные, всё немолодые мужики – северные орки, сопровождавшие зачарованный почтовый фургон с надписью непонятно на каком языке. Надпись светилась в тени деревьев призрачным болотно-зелёным огнём, словно глаза зомби, к повозке было не подойти ближе, чем на полсажени – и рукой-то не достанешь, как ни старайся. Но охрана всё равно была солидная – 12 крепких, одинаково одетых бойцов на хороших, выносливых лошадях серой масти. Отряд Валагрэйна обогнал их, ехавших без спешки (фургон лёгкостью явно не отличался), незадолго до остановки рано утром. А через два часа после того, когда девятеро наёмников остановились на отдых, на них напали, но часовой успел, прежде чем сорвался в овраг со стрелой в горле, подать знак не только своим, но и проезжающим по гребню дороги, видной с холмика, на верхушке которого он и дежурил. Орки его заметили, поспешили к ним… но бой был слишком короток…
– Ты куда собрался, дурья башка?! – изумлённо спросил командир охранников фургона. – У тебя ж голова разбита, рёбра мятые, рука выбита, ещё небось лубок нужен! Тебе отлежаться надо хоть пару дней, а ты скачешь, как сатир малолетний!
– Мне надо в Мелльту, – ответил Тарквиний, едва дыша. Командир охранников покачал головой.
– Да ты тронулся, что ли? – удивлённо сказал он. – Какая тебе Мелльта, ты до ближайшей деревни не дойдёшь, паренёк, а тут волков полно! Садись-ка в седло позади меня, пристёгивайся и кое-как ползи пока с нами. Дня через три прочухаешься хоть немного – тогда ещё ладно… Чего вы в Мелльте забыли, если не секрет?
– Секрет, – невольно улыбнувшись, сказал Тарквиний. Орк, однако, прекрасно всё понял и, умный дядька, не обиделся.
– Ясно, – кивнул он. – Но нам твой секрет даром не нужен – у нас вон, свой: из Зелёной Гильдии коробка, блин, на колёсиках… Маги Воды нас как галерников гоняют: только вернёмся – три дня дома побыть не дают, чуть не палками подымают: изволь опять в седло да в дорогу! Так что скрытничай сколько душе угодно. Давай, поможем тебе парней на покой положить – и ехать надо: за нами заклинание приглядывает, за каждую остановку расспросы – не горюй коза на бойне!..
И они похоронили восьмерых его товарищей – как всю жизнь плечо к плечу стояли, так рядом и в землю легли, хоть и были разных рас и обычаев. С каждым Тарквиний попрощался, а командиру ещё и клятву повторил: дойду до проклятой Мелльты и всё, как ты нанимателю пообещал, сделаю. Орки поставили у края поляны шест с доской, на которой на своём языке написали: «Здесь покоятся 8 отважных воинов – отряд Валагрэйна из Низулуты. Они победили в последнем бою. Будь проклят предавший их! Дапочиют в мире». Напавших на них тоже бросили в яму – отдельную, само собой. Орки-охранники их всех обыскали, но – удивительное дело: кроме оружия, не нашли ничего. Ни при ком из них не было ни украшений, ни единого амулета или талисмана, ни одной, хоть бы медной, монетки. Командир охранников, сильно хмурясь, приказал своим раздеть всех донага и осмотреть от маковки до пяток. Все оказались в жутких шрамах, будто их зомби когда-то зубами и когтями подрали, но ничего приметного – татуировки или хоть пятна родимого! – найти не удалось. Их будто нарочно таких одинаковых без единой приметы подобрали, хотя были среди них семеро людей, трое восточных эльфов, двое гномов и трое южных орков-полукровок. Четверых выживших, кстати, ни о чём расспросить не удалось: двое только и могли, что дышать, и до ночи не дожили; а оставшиеся будто вовсе ничего не видели и не слышали. Стонали еле слышно, но ни слова вслух не выговорили; к ним ещё пригляделись… мать мохнатая, да у них языки повыдраны! Мертвецов уже закопали, с места побоища далеко уехали, на других не поглядишь; но орк-старшина предположил, что они все такие были. Вскоре, однако, и эти двое отправились в выгребные ямы в Третьем Мире купаться – это, как знал Тарквиний, у северных орков верят, что напавших бесчестно такое наказание за Порогом-Меж-Мирами ждёт. Когда закапывали этих двоих, один из орков кое-что сказал, засыпая яму – овраг у дороги: остановки у них были разрешены коротенькие, некогда особо возиться-копать, они ведь и спали, считай, верхом, пристёгиваясь в сёдлах, чтоб не сверзиться. Им и отдыхать нормально разрешалось только в строго отмеченных на карте городах, в заранее оговорённых гостиницах, а повозку, как вовсе не сразу разглядел Тарквиний, тащили не лошади, а заклятие! Так вот, возясь с короткой сапёрной лопаткой, кто-то из могильщиков хмыкнул:
– Нам бы некроманта сюда! Этого… Чёрного Владыку, Бесстрашного, который. Он бы этих засранцев от и до бы порасспросил: у него что мёртвый, что немой – не промолчишь! А то ведь любопытно б знать, какого ж хрена они так на вас накинулись?!
– Любопытно, – честно согласился Тарквиний. Рваная бумага, испятнанная кровью командира, жгла ему грудь: туда, под распоротую в лоскутья куртку и пробитую кольчугу, он засунул пакет. Ему, естественно, хотелось знать, что там… но Валагрэйн просил их всех не трогать этой вещи. Предчувствия у него были нечастыми, но вправду не обманывали; а насчёт этого предмета плохое у него было предчувствие…
…Они ехали вместе не три, а целых 6 дней, пока дорога на Мелльту не повернула резко к югу, а заколдованный фургон с охраной не развернулся сам собой, прямо посередь перекрёстка трактов, – на северо-восток.
– На тебе, сынок, – достав немного денег, сказал командир охраны, заставляя их попутчика взять всё, что они наскребли. У них были заранее оплачены и постой, и еда, и наниматели требовали, чтобы охранники не возили с собой своих наличных. А они вдевятером всё, что взял в предоплату Валагрэйн, по совету командира положили в том городе в банк – на всякий пожарный, как говорится. Припасы – с собой; дорога – по лесу пешком; в города и деревни – не заходить… а когда выполнят задание, с ними отлично рассчитаются… Сейчас в карманах у Тарквиния было пусто до непристойности.
– На, бери, езжай в эту Мелльту, парень… Но будь осторожен. Мы вот сейчас едем – и ни души вокруг: это не я, а заклинание у меня вот тут, в кольце, говорит. Но чем-то твоя почта кому-то сильно не угодила, понимаешь? Чую я: чего-то с ней неладно. И может выйти, только мы с нашей охраной колдовской отъедем, как кто-нибудь за тобой опять охоту откроет. Нам нельзя своих лошадей отдавать: чары на них, да и не наши они, понимаешь? Придётся тебе пешедралом ковылять, а этого ясно, что нельзя. Поэтому бери, кому говорят, хоть эти гроши: нету у нас большего на руках, я тебе объяснил, отчего так… Купи себе хоть какую-то клячу, лишь бы до Мелльты дотащилась; а там, помоги тебе Богиня, отдашь свой пакет да получишь-таки награду… Ну, вот, теперь умник; почаще старших слушай, и будет как надо, сынок… Удачи тебе; Три Мира велики, но дороги кольцами вьются: даст Богиня, ещё свидимся!
…Вот что ему вспомнилось – от последнего боя, то есть. Потом он шёл ещё до самой ночи до какой-то гостинички в маленьком городке; с утра, встав после тревожной, но пустой ночи, всё же понял, что командир охраны прав: ходок из него пока жалкий; а где-то внутри разгоралось странное чувство, что надо спешить. Так что тощую, убогую ледащую двадцатилетнюю клячу он себе вправду купил и четыре дня подряд на ней ещё тащился. Но на пятый вечер, в грозу, перепугавшись очень близкого удара грома, проклятая скотина вдруг ринулась вскачь; не успела отвернуть от крутого берега озера, сорвалась вниз и, волоча за собой матерящегося изо всех сил всадника, прокувыркалась по скату саженей пять, не меньше, и свернула-таки себе свою костлявую шею. Всаднику повезло куда больше – он только руку сломал и снова рёбра помял – да так, что мало б никому не показалось. Но зато до воды не долетел, а то уж точно потонул бы: с выбитым правым плечом и сломанным левым предплечьем не поплаваешь…
А потом ещё три дня он просто шёл пешком, голодный, под постоянным холодным дождём. Мелльта – город южный, тёплое море всего в шести лигах, и снега тут никогда вовсе не бывает. Но вот холодные дожди в конце осени – это да; а ведь сейчас и есть конец осени… Деньги он сохранил весьма жалкие – их ведь и так было совсем немного; но оказалось, что чем ближе к Мелльте, тем выше местные цены что на постой, что на простой кусок хлеба. К городу вела широкая, но на удивление пустая дорога, производившая впечатление давно заброшенной. Повсюду, куда глаз хватало, были оставленные поля, заросшие жухлой колючей травой. Нигде не было ни деревьев, ни жилья; хорошо хоть, вдоль дороги сохранялись очень древние, может быть, даже зачарованные колодцы, в которых была чистая, свежая вода…
…Он дотащился до города в промозглых сумерках. Обе руки и рёбра жглись и ныли, в сапогах плескалось по ведру воды, и подошвы со злорадным хлюпаньем обещали очень скоро отвалиться к бесам собачьим. Он втиснулся в ворота; в лиге от города к тракту стали подворачивать множество небольших дорожек, тропинок, и по всем засновало удивительное множество самого разного народу; так что у высоких старых металлических створов Восточных Ворот (оказалось, так они именуются) намешалась суетливая, насквозь промокшая под дождём толпа. Ругающиеся, мокрые стражники – огры и полутролли – недовольно рявкали на всех, в ком не угадывалась знатность или богатство – вещи, как известно, отнюдь не всегда друг другу сопутствующие. Юноша-полуэльф в драной кольчужке, уже без куртки (разодралась окончательно, уже никак не починишь, пришлось бросить), тощий и бледный как смерть явно не обладал ни первым, ни вторым. Но в город его впустили, и даже в карман попытались залезть всего лишь два раза. На второй попытке Тарквиний перехватил, слегка вывернув, пальцы какого-то чернявого парня примерно своих же лет, заговорщицки заглянул в горящие лихорадкой глаза карманника и тихонько спросил:
– Ну, нашёл что-нибудь?
Тот, ошалев от такого напора, сперва хотел вырваться и удрать, но, несмотря на выбитый сустав, рука у Тарквиния была стальная: в такой можно вороватую лапу до плеча оставить. Так что чернявый предпочёл просто вполне пристойно осклабиться и фыркнуть:
– Да блин, братуха, непохоже, шоб у тя там ваще хоть чё-нить было, ну!
– Вот и я так думаю, – согласился наёмник с ухмылкой, отпустил воришку и пошёл дальше. Хитрый манёвр принёс хорошие плоды: больше карманники его не трогали.
От ворот веером расходились плохо освещённые в дождливый вечер, грязные узкие улицы. В домах свет горел, но тут было принято тщательно завешивать окна, и на булыжные мостовые свет не падал, так что всюду было темно. Тарквиний трижды попытался спросить дорогу: он давно наизусть выучил адрес получателя своего пакета, но города как такового не знал совершенно. Первый прохожий – пожилой эльф-ремесленник с бутылкой пива в руке – оглядел его с головы до ног, задрал изящные брови, презрительно хмыкнул:
– Иди шути свои шутки в другом месте, молодой человек! – и удалился с гордо поднятой головой. Второй – орк-южанин – сделал вид, что не понимает язык, на котором к нему обратились (то бишь, южный орочий!); но за спиной отошедшего парня насмешливо фыркнул. Третий же – гоблин из городских (то есть и не гоблин-то на деле, ведь «городские» – это только прозвание общины когда-то сбежавших с родного Южного Побережья гоблинов-южан, давным-давно перемешавшихся и с кровной роднёй, и с кучей других рас, кроме собственной – южными и северными гоблинами) – уставившись на приезжего, просто покрутил пальцем у виска и с гримасой вечно укуренного дурманщика (у городских гоблинов почти все мужчины – либо укурщики, либо пьянь запойная) удрал в переулок.
Гоняться за тощим долговязым придурком Тарквиний не стал. У него оставалось ещё полторы марки – на два дня заплатить за хоть какой-нибудь угол под крышей и по разу в день поесть. Он ещё немного поплутал по улицам, пытаясь выбраться в хоть сколько-нибудь приличный квартал, но только заблудился ещё хуже. Тогда он пошёл на свет, падавший на мостовую из какой-то приоткрытой двери. Вскоре во влажном воздухе возникли запахи скромной кухни и паршивого табака, и он понял, что угадал: перед ним оказался трактир. Там было не особенно людно; но никто не орал, не дрался и на столе без портков не танцевал – на том спасибо…
Он сел в самый дальний уголок, потрогал опухшую до сих пор щёку; жевать он всё ещё не мог. Тогда попросил у подошедшего хозяина миску бульона с накрошенным хлебом и кружку горячего вина – отогреться; а потом спросил комнатку или хоть угол для ночлега.
–Найдётся, уважаемый, – со странно недовольным лицом кивнул трактирщик и пошёл на кухню. В другом углу затянули похоронную песню, дружно выпили за упокой внезапно помершего; вскоре погребальная песнь, однако, перешла в насмешливую, а за ней – и вовсе в разухабистую; шестеро сидящих в полумраке подхватывали, хлопали, подвывали. Затем кто-то вдруг выскочил из-за стола, скинул… ну, ладно, ладно, не штаны, – но рубаху, оставшись в безрукавочке с весьма фривольными кружавчиками, влез-таки на столешницу весьма широкой площади и пошёл по ней, виляя бёдрами и целуя себе кончики пальцев. Тарквиний ошалело смотрел. Обычных трактирных танцоров он нагляделся, ясное дело. Но это было что-то особенное: тут на столе красовался длинный, чуть не в сажень ростом, тощий-претощий верзила с жалкой рыжей бородёнкой, полуседыми, поредевшими на висках рыжеватыми волосами, тонкими дрожащими руками и насквозь пропитой физиономией. Его одолевала сильная одышка, а губы были синюшные – смотреть жутко. Голос у него был слабый, блеющий, как у козы, рожающей двойню, но слезящиеся от дыма под потолком глаза сияли неподдельным счастьем!
Вдруг мужичонка остановился – и начал творить именно то, чего Тарквиний видеть не желал, но ожидал. Бесстыдник расстегнул штаны, выдернул поясной ремень и, свив из него тугую петлю, накинул себе на шею. Затем спустил портки и скинул со стола под ноги сидящим товарищам. Те затопали изо всех сил, застучали по краю стола ладонями, выбивая почти чёткий ритм, а мужик, оставшийся в кружевных алых трусиках, не только не прикрывающих должного, но, наоборот, всё это на глаза выставляющих, пошёл туда-сюда по столу на цыпочках, изгибаясь и раскачиваясь, будто следящая за факиром кобра… И вдруг взвизгнул так, что стены содрогнулись – и принялся прыгать, раскидывая ноги, словно плясун в балете. Раз, второй, третий… и ещё, и ещё! И начал что-то выкрикивать, а со второго прыжка к нему присоединились в визге и воплях товарищи, бешено колотящие руками по столу и бьющие ногами в пол!
– А ты не удивляйся, уважаемый, – неприязненно глядя на вытаращенные глаза и приоткрытый от изумления рот молодого посетителя, шепнул ему трактирщик, принёсший вторую кружку горячего вина с пряностями. – Это же гоблины городские, разве не видишь? У господина Веккиля жена, наконец, померла, и он за ней успел всё наследство взять, прежде чем её родня объявилась. Сейчас попрыгает-поскачет, а ночью подчухается – и бегом из города, пока не поймали, а то ведь всё себе отберут, а его опять силой женят – у них так принято! А друзья его провожают: эти песни и танец для них – на прощание и в пожелание, чтоб и им так повезло… Но если тебе не нравится – не пялься!
Тарквиний хотел было сказать, что он вовсе ничего и не возражает… и вообще это его не касается… но не успел. На последнем прыжке господин Веккиль внезапно потерял равновесие; лицо его, давно багровое от бешеного прилива крови, стало вдруг синим, он неловко рухнул на край стола, свалился на дубовый пол и забился в жутких судорогах. Никто даже руки к нему не протянул! Тарквиний подскочил: это была падучая, тяжкий, долгий судорожный припадок, но трактирщик опустил ему на плечо тяжёлую руку:
– Сиди, уважаемый, это у них всех – вещь обычная: сейчас покорчится, похрипит, да и перестанет. Городские гоблины, особенно мужчины, – нынче все порченые. Одни бабы выживают кое-как, но те уже и на гоблинш-то непохожие – повыродились все. Сиди себе, с ними всеми вечно одно и то же. Пройдёт. Слышишь меня? Сиди!
…А пока овдовевший плясун бился, обливаясь кровавой пеной изо рта, обеденная зала вдруг поплыла. Перед глазами у Тарквиния всё странно сдвинулось, потеряло чёткие очертания, расслоилось и сплющилось. Ему стало очень жарко, но где-то в груди его пробрал опасный, острый, режущий холод. Он потянулся за остывшим вином, залпом выплеснул в рот его кислые остатки – хоть что-то… Но питьё не помогло. От него во рту возник неприятный, плесенью отдающий привкус, голова резко закружилась, а ноги, когда парень хотел встать, подломились, как ножки тряпичной игрушки. Наёмник обернулся на залу: в ней, кажется, вдвое прибавилось народу, но это не были копии компании Веккиля сотоварищи… Но никого из этих прибавившихся Тарквиний разглядеть уже не сумел. Перед глазами у него полностью почернело, в ушах словно загудел набат, зовущий на большой пожар. Он в последний раз попытался подняться, но уже не смог даже двинуть рукой. Он ещё, будто стоя сам рядом с собой, ощущал, как к нему подходят, оглядывают его, наклоняются и трогают настороженными руками. Но теперь он уже мог делать только одно: дышать…
…Он и сейчас решил сперва просто подышать. По запахам догадался, где находится: тюрьма, естественно, где же ещё так вонять безобразно может… Даже в чумной больничке так не пахнет небось!..
Он попробовал пошевелиться. И тут обнаружилась страннейшая вещь. Ему не было больно. Нигде. Он свободно дышал, у него прекрасно работали обе руки. Даже челюсть была в полном порядке – только что двух выбитых зубов на месте не было; а так – !
Это ж сколько я тут валяюсь, что выздороветь полностью умудрился?! – мелькнула ужасная мысль. Он-то знал, за какой срок без колдовства заживают такие раны, какие были у него: насмотрелся, да и на себе самом проверить успел! Но кто в тюрьме станет лечить колдовством такого арестанта, как он?! Да ну, бред. А значит…
И тут до него, наконец, дошло главное. Он судорожно вздохнул, рывком сел и обхлопал себя затрясшимися ладонями с головы до ног.
Бесполезно. У него больше не было ни оружия, ни подаренного командиром Валагрэйном амулета, ни того, ради чего весь его отряд остался в земле на проклятой лесной поляне, а он пришёл в этот мерзкий, подлый городишко…
Его обобрали от макушки до пяток. У Тарквиния вырвался судорожный вздох – почти стон, но хриплый, рычащий.
– Господин… что с тобой?.. – спросил в полной тишине и тьме чей-то слабый, испуганный голос. – Тебе опять плохо?..
– А?! – вскинулся наёмник, сам здорово испугавшись от неожиданности. – Кто здесь?!
– Это… я, господин… ты меня совсем не различаешь в темноте, да?.. – спросили из мрака в ответ.
Услышав этот голос, измученный до последней степени, похоже, едва живой, Тарквиний опустил тяжёлые кулаки: бить тут было явно некого.
– Ни фига я не различаю, – честно отозвался он. – Где ты тут, ну-ка, иди сюда, поближе!
– Зажмурься на секундочку, господин, – попросил его собеседник. Тарквиний мигом насторожился:
– Это зачем?
– Я свет зажгу, – пояснил собеседник. – Я… учился… и кое-что умею…
– Ну, валяй, – вдруг решился наёмник. – Зажигай. Готов!
Послышалась слабая возня совсем рядом: словно кто-то потёр руки, затем мягкий щелчок пальцами, и парень даже сквозь зажмуренные веки почувствовал, что вокруг стало заметно светлей. Он, осторожно щурясь, приоткрыл глаза: на высоте примерно в полсажени от пола, в паре локтей от стены прямо в воздухе повис шарик бледно-жёлтого, слабого света. В этом свете теперь наёмник разглядел своего соседа – в изумлении уставился на него…
Или… на неё?! Вот так себе вопрос! Тарквиний, прикрывая глаза ладонью якобы от яркого света (хоть ярким он казался только от полной тьмы, что царила тут только что), – Тарквиний прицельным, внимательнейшим взглядом обежал исхудавшую, нелепую фигуру напротив себя. Раньше он такого народа не встречал, но в отряде ему многие рассказывали про странную штуку, этакий насмешливый выверт природы: средний пол. Не мальчики, но и не девочки, дети от долгой череды смешения кровей самых разных рас, но обязательно хоть с одним предком-человеком. Всегда с какими-нибудь тяжёлыми болезнями – пороком сердца, недоразвитыми почками, слепые или с мягкими костями – бед до бесконечности! При этом отчего-то всегда с ясным разумом – говорят, среди них не бывает сумасшедших и помешанных – странное дело! У них что-то вроде своего течения времени… В том смысле, то есть, что есть же долгожители, есть короткожители, так? Вот, например, эльфы или демоны, которые тысячу лет прожить могут: они и взрослеют очень долго, у них считается год за 10 лет примерно. У орков и полуэльфов – год примерно за три-четыре; у гоблинов – южан и северян (чистокровных, естественно) – до трёх сотен лет год аж за 15 примерно, а потом время будто ускоряется: год за 6, кажется… Есть и другие расы долгожителей, конечно: гномы, бесы; чистокровные люди же живут год за год, и кто-то из волшебников в далёкой древности, когда ещё только создавались магические Гильдии, именно по ним придумал срок жизни отмерять и рассчитывать. Называется «по общему счёту», понимаете ли. Ну, так вот в чём штука со средним полом: им примерно в 25 лет отсчитывается «10-11 лет на общий счёт»; в 85 лет – «18 на общий счёт»; потом они живут ещё максимум лет до 125 лет… и в это время всегда умирают, причём кто-то непостижимым образом умудряется страшно состариться, а кто-то так и остаётся (внешне) совсем молодым…
…Вот основное, что запомнил Тарквиний из немалого количества жутковатых, но всегда приукрашенных рассказов и своих товарищей по отряду, и совсем чужого народа. Добавим пару деталей. Средний пол всегда отмечен богами Трёх Миров магической приметой: над левым ухом среди основного цвета волос выделяется прядь двух цветов, синего и светло-розового. Основной цвет показывает, к какому полу больше принадлежит носитель пряди. Больше синего – к мужскому, розоватого – к женскому; пополам (как и бывает почти всегда) – к обоим сразу. В силу различных причин одного из цветов может с годами прибавиться или убавиться: чего только в жизни не случается, поймите правильно! Но совсем отрезать прядку, выкрасить в другой цвет и даже скрыть чарами невозможно.
…У своего сокамерника Тарквиний увидел над левым ухом двухцветную прядь, в которой розовые волосы словно пронизывали тёмно-синюю половину. Да он и в самом деле был, скорее, не «он», а девчонка – лет (на общий счёт, конечно) 15 или 16. Женственные очертания всей фигуры в целом; однозначно женская грудь; мягкие черты некрасивого, но милого лица. Глаза были карие, взгляд ясный, умный, внимательный; однако в нём Тарквиний прочёл усталое отчаяние и застарелую, безнадёжную обречённость.
И, кроме того, сосед наёмника явно до смерти его боялся. Будто он на него вот сейчас кинется и съест с потрохами! Или…
Ах ты, мать мохнатую! Вот именно что «или».
– Тебя как зовут? – убавив голос и стараясь говорить как можно мягче, будто с маленьким ребёнком, спросил он.
Сосед его, вздрогнув, поднял опущенную под пристальным взглядом наёмника голову.
– Кит Калина, господин… – тихо и с таким выражением, словно в дурном проступке сознавался, ответил он. Тарквиний отметил и этот тон, и то, что сокамерник его считает, что у наёмника имеются все права задавать любые вопросы, а он обязан отвечать – и всё тут. Соседа явно кто-то крепко и давно приучил к полному и безоговорочному послушанию.
– А я – Тарквиний из Эрига, – назвался парень. Эригом именовалось предгорье, где нашли когда-то заживо похороненного мальчишку бойцы отряда Валагрэйна Низулутского; командир присоветовал «сыну полка» всегда называть место своего… ну, может, и не рождения, но… нового рождения, зомби покусай! Так он и делал.
– Я – Тарквиний из Эрига, наёмник. Слушай сюда, Кит Калина, – велел парень, протянув явно совершенно здоровую правую руку и беря в неё холодную широкую, но совсем маленькую ладонь соседа. – Я даю слово, а хочешь – могу и клятву дать: я тебе дурного не сделаю. Не ударю, не пристану, постараюсь ни словом не обидеть. Ты меня понимаешь, а? Вижу, понимаешь. Умница. Тебя как называть, поясни мне: Китом, Калиной, мальчиком или девочкой?
– Меня обычно Калиной зовут, господин… – вздохнул его сокамерник. – Потому что «кит» на южном орочьем, на котором тут большинство народу говорит, значит «мёртвый», «покойник»… Они считают, нельзя смерть дразнить, зовя кого-то «Мертвецом»… Но… если ты не боишься… – он просительно посмотрел на наёмника.
– Я не боюсь, – подтвердил тот с ухмылкой. – Значит, Кит. Хорошо. А второй вопрос?
Сосед слабо, болезненно улыбнулся.
– Тут таких, как я, называют «мальчик среднего пола», господин мой… Поэтому…
– Значит, мальчик, – кивнул ему наёмник. – А что, в Мелльте много… ну, то есть… – он остановился: ведь обещал не обижать, куда с такими вопросами суёшься, дурак?!
Но подросток на него не обиделся.
– Да, господин мой, – кивнул он совершенно спокойно. – Ведь здесь же Главный Храм Церкви Единого Бога. Или ты не знаешь?.. Ну, эта Церковь собирает таких детей у себя, воспитывает в… особом приюте, всему учит… и мы служим ей в Утешительных Заведениях. То есть храмовых публичных домах. Нас так и называют: «храмовые мальчики»… Вот, господин мой…
Тарквиний ошеломлённо помолчал. Он не знал, что сказать. Разговоры о чём-то таком он, было дело, как-то слышал, но ни одному слову тогда не поверил: показалось – бред ведь какой-то, чушь откровенная! Но сейчас он чувствовал, что его странный сокамерник его не обманывает. И что тут можно сказать?.. У него, однако, тут же возник вполне закономерный вопрос:
–Но как же ты тут-то оказался?!
Подросток слабо улыбнулся, но в этой улыбке наёмник увидел такую жгучую обречённую горечь, что чуть не подавился своим вопросом.
– Я больше не служитель Утешительного Заведения, господин Тарквиний… Почти уже семь лет назад один… господин… откупил меня у Церкви и взял к себе… В ученичество, господин, – внезапно задохнувшись, судорожно прижав руки к груди и хватая воздух ртом, выпалил мальчишка. – Я учился у волшебника… Я – ученик мага!.. – он прикусил себе указательный палец, заставляя себя болью прийти в себя. Тарквиний в недоумении почесал в затылке: это где такое видано, чтоб ученики магов в каталажках сидели?! Врёт… нет, не врёт: внутреннее чутьё в этом было уверено. Но, может, бредит? Может, всё-таки крыша поехала?..
– Ты мне не веришь, господин, – чуть слышно выговорил тот, видя выражение его лица. – Но всё ужасно просто… – он с трудом перевёл дыхание. – Просто… да… Я учился всего два месяца… А потом на моего… мастера напали. Прямо там, в его Волшебной Башне. Мы с ним сидели за столом, и он мне рассказывал, какие правила у заклинаний… И стал показывать одно… И вдруг взорвалась дверь… и вломились… Их было шесть… Они были там слугами… Но только оказались никакие не слуги… – мальчишка, ломая исхудавшие руки, шептал быстро и горячо, не замечая, что по бледным, как у мёртвого, щекам его льются слёзы. – Они что-то кинули в… мастера… Волшебство… А у него было в работе заклинание… сильное!.. – он резким движением кулаком обтёр лицо, шмыгнул носом. – Прости, господин мой…
– Ничего: ты говори… ну?! – потребовал Тарквиний в ответ. Кит покачал головой, скорбно улыбнулся сквозь слёзы.
– Понимаешь, господин… – развёл он руками. – Есть такая штука – «магическая отдача». Её суть в том, что если заклинание прочесть, но так и не использовать, его сила может обернуться против волшебника. Эту силу надо «погасить», это её обезвредит… Но мой мастер не успел этого сделать: ведь в него уже был направлен удар… а может, сразу несколько… не знаю… И он разбил своё заклятие, чтобы сделать… ну, заслон… щит… – он глубоко вздохнул; его трясло всем телом, и Тарквиний сообразил, что Кит заново всё перед собой видит – и снова всё это переживает. А тот продолжал: – Мастер закрыл меня собой и что-то выкрикнул… Я ещё не выучил язык магии и ничего не понял… Но это было что-то ужасное, господин. Их всех, мне показалось, облило огнём, они стали дико кричать, кинулись к нам… И тут ударил свет. Синий… Очень яркий… слишком. У меня эпилепсия… то есть падучая. Я пью лекарство… когда можно его добыть, – уточнил он с кривой улыбкой. – Но иногда бывает… От испуга, от резкого звука или света вдруг начинаются судороги… И тогда я, кажется, свалился… Больше я не видел моего мастера, господин Тарквиний… А когда в себя пришёл, я валялся прямо на мостовой, и меня кто-то пинал и говорил: вставай, дрянь припадочная! Я ничего не понимал… потом встал, куда-то отполз, забился в какой-то тупик и до ночи сидел и пытался понять, что со мной произошло… Мне казалось, я просто сошёл с ума… А может, так и есть, – со спокойствием полного, смирившегося со всем отчаяния тихо-тихо сказал он, чуть помолчав. – Может, я это всё выдумал… и сам в это поверил… Не знаю, господин Тарквиний. Я не знал, к кому обратиться за помощью… Я вдруг понял, что не могу ничего связно сказать, объясниться… Это я сейчас такой болтливый стал – уже год скоро… А сначала я вообще ничего припомнить не мог, потом, через несколько часов, вспомнилось… но я ни слова выговорить не сумел. Лепетал чего-то и ревел… Только через несколько дней пришёл в себя… осмотрелся… Я оказался в совсем чужом городе, никого не знал, но мне надо было что-то есть, где-то жить… Мне пять дней подряд из жалости куски хлеба сухого кидали, пока меня стража из того города за ворота не выбросила… И тогда я решил пойти обратно – то есть в этот город, где я родился и вырос, господин Тарквиний. Тут ведь всегда тепло – уже хорошо, если даже на улице ночевать, не пропадёшь… И я кое-как повыспросил, где я, вызнал дорогу… Мычал: «М-м-мельт, М-м-мельт?» Я чуть с ума не свихнулся, – усмехнулся он, – когда мне сказали, где я и сколько до Мелльты! Но я всё равно пошёл… Но меня не пускали в города, господин мой, – я выглядел, как больной бродяга, и меня отовсюду гнали… Я шёл дней восемь, выпрашивая хлеб на дороге… – он вздохнул. – А потом вдруг сообразил то, о чём совершенно забыл. Просто не было этого в голове – и всё тут… Я же могу собой торговать… и я это ого-го как умею! – Кит насмешливо, но невесело усмехнулся. – Я кое-как привёл себя в хоть какой-то вид, дополз до ближайшего трактира, повертелся там… и опаньки – десять грошей в кармане! Ну, и пошёл так дальше… Говорить я связно не мог – меня не понимал никто, – но как к себе мужское внимание привлечь, я хорошо знаю! Слова для этого мне ни к чему, господин мой… – он глубоко вздохнул, уже успокоившись полностью. – Прости, если я что-то не то говорю, ладно?.. Ты же первый, кто меня спрашивает, кто я и что я… Вот я тут и разболтался, замучил тебя уже, да?.. Прости меня, пожалуйста…
– Наоборот, Китюха, – возразил Тарквиний, увязывая свои растрёпанные донельзя тёмные волосы в относительно пристойный хвост на макушке. – Рассказывай! И ты сюда добрался, значит?
– Да… Через год. Но я не мог вернуться в своё Заведение, господин, – я понимаю, ты думаешь, это было бы в сто раз лучше, чем по улицам шляться… Но… Когда мой… мастер забрал меня к себе, он сказал, что мне, пока я не стану Младшим мастером, лучше бы вообще не появляться… ну, в поле зрения моих прежних единоверцев… Не могу сказать по-другому… – Кит страшно смутился, побледнел ещё сильнее. – В общем, я никак не мог туда пойти: я для них стал… как отступник… или ещё хуже даже… – он вздохнул с дрожью. – Я хотел по-другому сделать… Понимаешь, я вырос в церковном приюте, и монахи держали лазарет для бедных. Приютские дети болеют постоянно, нас туда всё время клали лечиться. А работников всегда ужасно не хватало, и нам велели помогать… Но мне нравилось, господин мой. И наш доктор решил меня учить медицине. Он со мной долго возился, но подготовил меня как следует, и я сдал экзамен в Ратуше, и мне дали первое сертификатное кольцо – милосердного брата… а через несколько лет – второе, фельдшерское… Вот, смотри, – он протянул поближе к свету свою маленькую руку, и наёмник увидел на дрожащих пальцах два каменных зачарованных кольца – тёмно-зелёное и синее, оба с золотистыми искрами. Такие носят в Трёх Мирах всё узаконенные медики. Их нельзя снять или скрыть даже с помощью магии, а потому не выйдет ни украсть, ни подделать. Тарквиний видел такие много раз в своём богатом на раны и боль ремесле, поэтому узнал сразу и понял, что мальчишка ни в чём ему не соврал… Впрочем, он в этом был уже абсолютно уверен, несмотря на, мягко сказать, бредовую историю.
– Поэтому я сначала хотел пойти работать в больницу… Но меня не брали. Я ничего не мог ни сказать, ни даже написать… словно не учился грамоте вовсе. Ни на одном языке, господин мой, понимаешь?.. Я головой об стены бился от отчаяния: меня понимали только клиенты… да ещё продавцы в лавках: я подходил и тыкал пальцем в товар, и всё… Я не мог себе даже лекарства купить, когда подцепил… ну, ты понимаешь, какую заразу… А из-за падучей я иногда в такой момент мог свалиться, что… в общем, меня несколько раз из-за этого чуть не насмерть избивали… – он вздохнул с бесконечной усталостью. – Только немного меньше года назад я вдруг заговорил внятно. И письмо вспомнил, как с детства знал: на всех четырёх языках!… – он улыбнулся; глаза у него запали, лицо осунулось ещё больше. Долгий рассказ измучил его до полусмерти. – Но только… Я не стал что-то менять, господин мой, – тихо сказал он, глядя наёмнику в глаза взглядом древнего старика. – Я не хочу уже ничего менять. Хватит с меня… У меня не хватило ума вовремя обновить лицензию на моё «ремесло»… и меня забрали в тюрьму и выпороли… А выпустить забыли, – хмыкнул он. – Но у меня тут есть угол, чтоб спать, и меня целых два раза в день кормят… утром и поздно вечером… и мне уже всё равно, что это несъедобно. Зато можно целый день лежать и молчать. А если кого-нибудь сюда приводят, и они ко мне руки… и ещё другое кое-что тянут, то… пусть. Я не могу с собой покончить, господин, – безразлично пожал он плечами. – На всех храмовых служителях с самого детства – наговор от самоубийства. Я даже обдумать этого не могу: мысли смешиваются, и всё… Но в тюрьме мне умереть проще, чем на улице, поэтому… – он снова улыбнулся с равнодушной насмешкой. – Я ответил на твой вопрос?..
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70939594) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.