Неспящие
Ольга Романова
Два мира, два пути. После падения метеорита и взрыва Йеллоустоунского вулкана мир разделился. Свободные земли, отделившись от мёртвых земель варваров, высокой стеной, живут своей размеренной, управляемой Зверем, жизнью, не подозревая о другом, не принявшем Зверя мире русов. Главный герой, не своей волей попав за стену, находит новых друзей и свою любовь.
Роман был закончен в 2023. Находится в стадии редактирования. Как быстро я закончу этот весьма длительный для меня процесс, знает лишь Бог. Вполне вероятно, что на это уйдёт не один год. Кто согласен ждать, Welcome!
Ольга Романова
Неспящие
Пролог
"Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков".
(1 Кор. 7:23)
Посвящается Джоржу Оруэллу.
Боль, проклятие смертных, прошла сквозь него словно молния через старое дерево, от макушки до пят, оставив обугленный след: метку рождённого женщиной.
Душа привычно сжалась. Она ещё помнила ласки Айона[1], трепет от Истины и бесконечный покой вновь прощённого сына. Мир без боли, далёкий как сон, ещё брезжил над горизонтом сознания тёплым, прощальным светом.
Звёзды гасли одна за другой. Забытое солнце привычно всходило над проклятым миром; равнодушно и вяло смотрело оно на землю. Так смотрит надсмотрщик, успокоенный властью.
Вековечный скрежет от Вечного Колеса[2] полнили его страхом. Бежать. Бежать без оглядки.
«Куда?»
Где то место, где можно укрыться, сбежать от себя самого?
Он был осуждён.
Дела судили его.
В оковах раскаяния он падал в новую жизнь. Сколько боли и крика.
Или это ветер бил о стекло пытаясь прорваться внутрь спальни?
Новый Адам снова изгнан на сцену. Вечный актёр, не помнящий кто он, откуда. И этот хохот в ушах, холодный и злой: «В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло».[3]
«Верните незнание! Не хочу! Не хочу! Не хочу-у-у…!»
Воды Стикса несли его прочь от надежды. То, что знала душа стремительно гасло; как пламя оплывшей свечи трепыхалась в агонии память. Знание – зло.
Кричала женщина; от боли, от радости.
Время пришло, и тьма материнской утробы извергла его из себя со слезами; так провожают покойника.
«О горе мне, грешному!»
Последний вздох Бесконечности. Он – человек. Мокрый, в крови, дрожащий от страха, маленький человече, – потомок проклятой Евы.
Сильные руки старухи крепко держали его; так вцепляется смерть.
Образы прошлого обезумевшей лошадью пронеслись перед ним: жертва, палач. Где он споткнулся? Где отвернулся от Бога?
«Как я устал».
– У вас мальчик, миледи, – услышал он радостный возглас державшей его повитухи и следом другой: мягкий, усталый:
– Сыночек…
Как он мог возразить, спелёнатый телом младенца? Только плакать.
И он закричал.
[1] Айон – так же, как и Хронос бог времени в Древней Греции. В отличии от Хроноса Айон более тесно связан с вечностью и вечным временем.
[2] Вечного Колеса. – Колесо Сансары.
[3] В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло. (Бытие 3:5)
Глава 1 День создания
«Это сладкое слово – свобода!»
«Вы ничем не будете владеть – и вы будете счастливы».
Клаус Шваб
Пробуждение было болезненным. Алекс вздрогнул и вывалился из сна с щемящим чувством потери – нечто ценное, без чего жизнь утрачивала смысл, было подло украдено у него.
«Мне снилось… Чёрт, что же мне снилось?»
Алекс любил разгадывать сны. Сны для него были такой же реальностью, как и фрагмент универсума, в котором он жил – даже больше. Мир невиданных мест и неведомых тайн. Жизнь без границ. Сон – как возможность быть кем-то другим, – не привязанным к месту создания жёлтым объектом.
О, это сладкое чувство свободы!
Во снах он был счастлив. Даже кошмары несли в себе толику пользы, ведь знание – сила.
«Вроде я умер. Я помню процессию, гроб и крик женщины… Кто она? Может судьба? Судьба говорит мне о смерти? Да, ну, ерунда… Я здоров, мой мир пугающе скучен… Вот если только Удавка заговорит меня до смерти… – он усмехнулся. – К тому же, сегодня – мой день, и я просто обязан чувствовать себя счастливым… Мда… А вдруг это всё же Судьба? И это сраное чувство…»
Он поморщился, представив реакцию Джун, расскажи он ей сон:
«Мне приснился кошмар».
«О, Алекс, это серьёзно. Обязательно покажись психиатру. Ты ведь знаешь, счастливый субъект… Ох, прости… Ты же пока…»
«Знаю, знаю (согласный вздох), спасибо, схожу к психиатру».
С детства он понял: быть как все – это благо, и не важно, как ты провёл этой ночью, главное – не выделяться. Не можешь бороться с кошмарами, стань частью видений, просыпайся во сне прежде, чем крик выдаст твою «ненормальность». Зверь, отгрызающий лапу ради спасения, должен терпеть.
Алекс вздохнул, стряхивая остатки сна. Боль от утраты медленно растворялась в будничной яви – простой и надёжной как топор палача. Глаза привычно скосились к окну: светало. Значит, скоро вставать.
– Свет.
Не услышав ответа, Алекс нахмурился.
«Наглеет зараза».
– Я сказал, свет!
– Прошу прощения, жёлтый объект Алекс, – женский голос под потолком был убийственно сух, – я задумалась. Какой желаете: потолочный, настенный, напольный?
«Ужо я тебе».
Мысленно улыбнувшись незнакомому слову «ужо» («где я мог его слышать?»), он постарался придать голосу жёсткости:
– Ну сколько можно? Каждое утро один и тот же вопрос. Настенный, конечно, дура бестолковая.
На жёлтой стене зажегся светильник: скрученный в знак бесконечности гибкий, белый неон. Когда-то осмеянный Джун, но упрямо любимый им за двусмысленный вид.
– Вынуждена напомнить вам, что объект, не достигший двадцати одного года, имеет право на четыре бранных слова в неделю и ещё три в качестве предупреждения. Это уже шестое.
– А вот и нет. Де-факто, сегодня я стал субъектом и имею право говорить всё, что мне вздумается, в любых количествах. Так что заткни свой маленький электронный ротик, иначе, – он сорвал с себя одеяло и приготовился встать, – я отключу тебя. На хрен…
– Седьмое. Ещё одно и вас ждёт понижение в рейтинге…, – бесстрастная констатация факта быстро напомнила Алексу кто в его доме хозяин, – так как, де-факто…, – система сделала паузу, – вы вступите в возраст субъекта лишь через тридцать минут, де-юре же, только после Обряда объект получает право назваться субъектом.
«Стерва».
Восьмое бранное слово он не решился озвучить. Глупо лишаться премии из-за спора с ИСКУССТВЕННЫМ интеллектом.
Многофункциональная система «Умный Дом» или «Удавка», как окрестил её Алекс после первой недели их совместного проживания, досталась ему вместе с ключами от «соты» – стандартной жилищной ячейки для достигших рабочего возраста юных объектов, – аллюзия к щедрости Зверя. Условно бесплатная комната со встроенной мебелью стандарта А5, как и номер фамилии, вручались объекту пожизненно.
Предполагалось, что система будет приглядывать за объектом вплоть до Обряда, чтобы: «…собственность благодетелей», – как сказал им директор на выпускном, – не наделала глупостей. На деле же, вездесущая «тварь» исполняла роль надзирателя; беспрестанно нудила, следила за ним и строчила отчёты для полиции нравов. Вероятно, поэтому его «бесконечность», лёгким касанием пальцев Джун, превратилась сначала в «восьмёрку», а затем, в «двойную петлю».
Усилием воли Алекс заставил себя улыбнуться. Он знал – Удавка следит не только за сказанным.
– Включить телевизор?
– Как хочешь.
– Новости? Сериалы? Эстрада? Магазин на диване?
– Без разницы.
– Я включу местные новости.
– Кто бы сомневался.
– Как ваш законный помощник я обязана следить за тем, что вы смотрите. Свободный объект…
– …потому и зовётся свободным, что знает, что правильно для него. Слышал сто раз.
– Повторение – мать ученья.
«Просто, ещё одно утро. Зверь тебя побери…»
– И кстати, – голос Удавки сделался соблазнительно томным, – с днём создания, Алекс. Подумать только, – судорожный всхлип, – наш мальчик стал взрослым.
Алекс скривился. Как говориться, от злого тюремщика до доброго трансвестита – всего один шаг.
– Спасибо Алиса. Ты – душка.
Попытка обидеть Удавку была такой же бессмысленной как желание таракана быть хозяином холодильника.
– Сколько раз я просила называть меня Максом. Пять лет! – в голосе появилась надрывная нота. – Пять лет я растила его, заботилась, не спала по ночам, и вот она, благодарность!
– Смени голосовые настройки и тогда я буду звать тебя Максом.
– Я – небинарная личность и прошу относиться ко мне с уважением.
Алекс презрительно фыркнул и отправился умываться. Санузел стандарта А8 с унитазом и раковиной был любимым местом в квартире – здесь не было камер. Открыв предварительно единственный кран, он прошептал восьмое ругательство:
– Ты вообще не личность, грёбаная тварь.
Поначалу, игры Удавки смешили его; ужимки машины представлялись ему забавной безделицей, обычным желанием неживого иметь своё БЫТИЕ. «Комплекс нежити» – так он назвал желание «Умного Дома» быть доминатом.
Он взвыл через месяц. В бесконечных спорах с программой стали теряться заветные баллы; Алекс смирился – глупо не плыть по течению вместе со всеми.
Как дурак, он стоял и смотрел на своё отражение в зеркале. Оттуда на Алекса хмурился тип: бледный, худой, с волнистыми чёрными волосами и глазами буравчиками из-под чёрных, упрямых бровей. Не смазливый красавчик, но вполне себе симпатичный объект.
– Небинарная личность… Это ж надо такое придумать, – он шмыгнул породистым носом примиряя себя с действительностью.
Умываясь тёплой водой, Алекс мстительно думал, как после Обряда изгонит Удавку из «соты». Квартира, конечно, останется «умной», но Удавка утратит права надзирателя и «двойная петля», возможно, вернёт себе прежнее имя.
«Или, хотя бы, превратиться в пропеллер».
Водные процедуры и тщательное бритьё, как бывало обычно, подняли ему настроение. Должнику не следует злиться на руку дающего, даже если эта рука слишком сильно сжимает твой член. Система не только следила за ним, но и была ему «нянькой».
Он подмигнул своему отражению и уверенно произнёс:
– Это мой день.
В гостином отсеке уже ревел телевизор (Удавка любила брутальные голоса):
– Огромным успехом ознаменовалась открытая месяц назад выставка Варравских художников, приуроченная к важной для каждого жителя Свободных Земель дате: столетию Новой Эры! Сорок картин, представленных в Варравской галерее искусств, наглядно продемонстрировали нам любовь художников к корпорации «Жизнь» и родному городу! Почётный представитель корпорации «Жизнь» маг Третьей Ступени сэр Фарлей, прибывший к нам из столицы, наградил всех участников пятьюдесятью баллами и праздничным тортом из натуральных сливок и ягод! Вы только вглядитесь в эти счастливые лица! Двенадцать синих талантов, без пяти минут субъектов – гордость Варравы, – славят своего благодетеля! Давайте же и мы дружно поаплодируем сэру Фарлею!
Настроение рухнуло, не успев закрепиться на пике сознания. Бросив в кружку пакетик с готовым кофе, Алекс сжал кулаки. Он даже не понял, что его больше расстроило: халявные баллы, натуральные сливки или сладкий запах вершителя судеб, вместе с фамилией Фарлей, накрывший его отрицанием собственной доли. Он представил, как синие бездельники, в РРПО (радужном рейтинге полезности обществу) стоявшие на предпоследней ступени, жрут настоящий торт и ему сделалось грустно. Вот уж воистину, нет правды на земле.[1]
– …А ведь совсем недавно, – голос ведущего, лысого дядьки за пятьдесят, настойчиво дул ему в уши, – предки этих объектов, рождённые «по старинке»: через боль, болезни и смерть, лишённые прав, задавленные прессом колонизаторской политики канувшего в Лету режима и буржуазной эксплуатацией, отравленные опиумом религии, не знали, что такое БЫТЬ СОЗДАННЫМИ! Под гнётом естественной эволюции они умирали, не ведая о безграничных возможностях Новой Эпохи Зверя!
Отвлекшись на закипавший электрический чайник, Алекс не видел, как парень с малиновым ирокезом подошёл к микрофону. Голос синего был звонок и чист:
– Я, вечный должник корпорации «Жизнь», выражаю свою благодарность корпорации «Жизнь» за своё создание и способность к изобразительному искусству, а также, за высокую награду, полученную мной за четыре картины, посвящённые любимому городу, – бледные щёки художника покрылись красными пятнами. – Ещё я хочу поблагодарить Варравский Дом Развития, ставший мне домом, за моё счастливое детство. Там меня вырастили и дали начальное образование, там получил я специальность, там я стал полезным обществу синим объектом. Там, по прошествии шестнадцати лет, мне вручили ключи от ячейки и мою трудовую фамилию. Скоро я стану субъектом! Я клянусь, что буду трудиться ещё усердней, как завещал нам Великий Нот! Слава Зверю!
Зал разразился овацией. Все как один приглашённые жители дистриктов поднялись и стали скандировать:
– Слава Зверю! Слава Великому Ноту! Да здравствует новый мировой порядок!
– Не вижу радости за ближнего.
Голос Удавки снова сделался прежним: холодным и ядовитым. Он влился в овации как химический реагент с единственной целью быть частью великого эксперимента.
Алекс был занят с пакетом «Самонагревающегося готового завтрака» и оправдываться не стал. Вместо этого он задал встречный, ехидный вопрос:
– Уже наигралась, Алисочка?
Удавка сделала вид будто не слышит его и продолжила:
– Как сказал святой Клаус: «Зависть к ближнему – нехорошее чувство».
– Кто бы говорил.
– Мне нечему вам завидовать, если вы об этом. Вы – всего лишь скромный, жёлтый ИТ-специалист в компании «Чистильщики». Я же…, – послышался звук набираемого в лёгкие воздуха, словно Само Совершенство гордо расправило свои виртуальные плечи: – Искусственный Интеллект, управляющий всей вашей жизнью…
Самодовольство системы, возведённое в принцип главенства нежити над живым и доведённое лично Удавкой до Абсолюта, вызвало в нём отвращение. Пять лет работы в компании научили его быть спокойней к программному трёпу, и всё же… Запивая невкусный завтрак из липидно-белкового концентрата таким же невкусным кофе, Алекс решил – настала пора поставить Удавку на место. Стукнув кружкой о стол, он резко сказал:
– Ты всего лишь программа с завышенной самооценкой, простая технология, которая имитирует поведение субъекта, ты – предоставленная компанией УСЛУГА, которая обязана мне подчиняется. Так что, давай уже, переведи этот бред на что-нибудь более интересное.
Удавка ответила гордым молчанием, но картинку сменила: некто похожий на женщину, размалёванный так, что впору пугать детей, предлагал купить «Пилюлю готового секса»:
– Мгновенное удовольствие всего за пять баллов! – надрывалось лысое YXХYX-безобразие.
– Он это серьёзно?
– На вас не угодишь объект… о, прошу меня извинить, уже двадцать секунд как, де-факто, субъект Алекс.
– Убери эту чушь, или лучше совсем выключи телевизор, и знаешь, что…, с этого дня ты будешь предлагать мне только позитивную информацию. Нечего спускать мои кровные баллы на никчёмную ерунду… Дура бестолковая.
– Слушаюсь, мой господин.
– Давно бы так.
Алекс выдохнул; сегодня, 2 апреля 100 года новой Эпохи Зверя, он, де-факто, стал взрослым субъектом.
«Ох и напьюсь я сегодня…»
Он выгнул крепкую спину и потянулся. Как же всё-таки хорошо быть единственным голым субъектом в условно-подаренной «соте». Пять лет один – ни храпа соседа по комнате, ни вечной борьбы за право быть лучше других.
«Спасибо корпорации «Жизнь» за квадратные метры, пусть и УСЛОВНО-мои».
Мир наполнялся рассветом. Через единственное шестигранное окно во всю стену в комнату хлынуло солнце и «сота» (три на одиннадцать метров) стала «медовой». Пора было одеваться.
В свой день создания он решил не просто КАЗАТЬСЯ счастливым, но БЫТЬ им, поэтому к жёлтым офисным брюкам он добавил рубашку в цветочек, – не айтишник, а вылитый…
«Педик», – нетолерантная мысль застряла на подступах к глотке.
Он повесил рубашку на место, заменив её майкой: жёлтой с фирменным логотипом чистильщиков. Не празднично, но по-мужски.
Конечно, он не был «отсталым мужланом». Семьдесят два варианта гендерной идентичности давно стали нормой. С первого класса он только и слышал: «Ваше тело – ваше дело». Каждый зелёный учитель в Доме Развития считал своим долгом напомнить ему, что карьера субъекта во многом будет зависеть от «гендерной гибкости». Его чернокожий сосед по спальной ячейки, достигнув пикантного возраста, как-то сказал ему, что хочет попробовать себя в роли Х-сы и предложил (как лучшему другу) стать его Y-партнёром.
«Мда…»
Тогда он разбил ему нос, но сейчас…. Нет, он категорически не был «отсталым мужланом».
– Где мой браслет?
– Где обычно.
– А именно?
– На столике возле двери.
Он, Алекс 26ЖД-Д6-Я9, жёлтый обычный Y-мужик, как и все в мире свободных субъектов был обязан носить «умный» браслет; ключ от «соты», ключ от работы, ключ от себя самого – вся его жизнь в стильном, жёлтом «нанонаручнике».
– Сколько времени?
– 7:30 утра.
– Запри за мной дверь.
***
«Я счастлив».
***
Город Варрава располагался в самой восточной части Свободных Земель и считалась глухой провинцией; дальше к востоку жили лишь «страшные варвары». Бывшие земли Евросоюза, уничтоженные войной и вновь воскресшие заботой доброго Зверя, за сто лет существования, превратились в территорию вечного мира и процветания для выжившего и принявшего власть Зверя человечества. Столицей Свободных земель стал Гондон – город-остров, город избранных, отделённый от остальной части свободного мира холодным проливом.
Джун как-то сказала ему, что быть жёлтым в Варраве, всё равно что быть синим в столице Свободных Земель и они до обеда мусолили тему провинции в чате:
Дерзкая Киска: «В Гондоне, за такую работу платят в два раза больше».
Мнебезсахара: «Ну и что?»
Дерзкая Киска: «Варрава – глухая провинция!»
Мнебезсахара: «Зато здесь спокойно».
Дерзкая Киска: «Спокойно как в крематории».
Мнебезсахара: «Это ты зря. Мы – приграничный город. Спокойствие – это всё, что мы можем желать, учитывая обстоятельства».
Дерзая Киска: «Если ты о варварах, то их сто лет никто не видел. Возможно, они давно уже вымерли».
Мнебезсахара: «Кто знает… В новостях говорили, что в Гондоне группа фиолетовых субъектов устроила несанкционированный митинг в защиту прав… Не понял только, чьих».
Дерзкая Киска: «К чёрту бракованных идиотов! Лучше жить в неспокойной столице, чем прозябать в вонючей дыре!»
Мнебезсахара: «Где родился – там и пригодился».
Дерзкая Киска: «Это архаизм».
Мнебезсахара: «Это реальность».
Дерзкая Киска: «Какой ты… горький».
Мнебезсахара: «Какого создали».
Дерзкая Киска: «Нужно написать жалобу на генетиков».
Мнебезсахара: «А толку-то? Меня всё равно не изменишь. Думать о Гондоне… Зачем?»
Дерзкая Киска: «Уж и помечтать нельзя?»
Мнебезсахара: «Можно, конечно, но какой в этом смысл, если ты по закону привязан к месту создания?»
Дерзкая Киска: «В этом весь ты».
Мнебезсахара: «В каком это смысле?»
Дерзкая Киска: «Ну…, ты слишком мрачно смотришь на жизнь».
Мнебезсахара: «С чего ты взяла? Я – собственность корпорации «Жизнь», будущий субъект с искусственно изменёнными генами, что позволяет мне быстрее прочих из «Радуги» усваивать информацию. Я – чистильщик и этим всё сказано! Как там у классика:
«Глаз ли померкнет орлий?
В старое ль станем пялиться?
Крепи
у ублюдков на горле
субъекта жёлтые пальцы!»[2]
Да счастливей меня нет объекта на свете!»
Дерзкая Киска: «Я вижу».
***
Дерзкая Киска: «Ты, вроде, учишься на врача в нерабочее время? Филин говорит, что просто ЧУЕТ в тебе оранжевый потенциал».
Мнебезсахара: «Ага, а ещё на пилота на долбаном тренажёре. Всё, что он может УЧУЯТЬ, глядя на такого как я, так это запах дерьма. Ты не поверишь, Джун, я всё ещё боюсь его до усрачки».
Дерзкая Киска: «Фи, Алекс. Разве можно даме говорить о своих проблемах с кишечником?»
Мнебезсахара: «Джун, мне кажется, он меня ненавидит».
Дерзкая Киска: «Ты преувеличиваешь, мой обделанный друг».
Мнебезсахара: «Ха-ха».
Дерзкая Киска: «Не «ха-ха», а учись. Я в тебя верю»!
Мнебезсахара: «Не хочу тебя разочаровывать, но…»
Дерзкая Киска: «Вот и не разочаровывай!»
***
Мнебезсахара: «Джун, ты кого-нибудь знаешь из нашего окружения, кто смог изменить свой цвет?»
Дерзкая Киска: «Ты будешь первым».
***
Мнебезсахара: «Я хочу тебя, Джун».
Дерзкая Киска: «И я тебя, Алекс».
Тот зимний чат девяносто девятого года был давно погребён под толщей январского снега. После Обряда, Джун сменила свой ник и теперь была просто «Джун».
Как любила говаривать прежняя Дерзкая Киска: «Во всём, при желании, можно увидеть хорошее». Хорошее было: они перестали общаться в рабочее время.
«Смешно».
***
Улицы города полнились шёпотом самокатов.
«В чистоте апрельского утра, привычное: «Шшших», – разносилось по дистриктам радостным гимном труду и обязанностям. В тишине спасённой природы спешили на службу субъекты; как пчёлы из улья сосредоточенно-молча оставляли они согретые за ночь «соты» чтобы с новыми силами влиться в работу системы. Посмотрите, вот жёлтый поток из Жёлтого дистрикта стекается к центру Варравы. Там, смешавшись с другими потоками, он станет единой, могучей рекой…»
Алекс сплюнул бы. Возвышенный бред, ежедневно звучащий с экрана, так вошёл в его плоть, что мысли невольно слагались в привычные предложения. «Отнятый бал за плевок – минус кружка пивного напитка».
Он подавился слюной.
«Я счастлив. Я – счастлив. Как же, сука, я счастлив…»
Шесть разноцветных районов неравными лепестками жались к соцветию рабочего центра. Монстроподобным антодием на руинах древней Варшавы покоился новый город – город Радуги, город мечты, город равных возможностей.
Каждое утро спальные дистрикты «выдыхали» в центр субъектов, чтобы вечером вобрать их обратно – усталых, часто подвыпивших, с покупками или без: жёлтых, оранжевых, голубых… Варрава дышала и дыхание города имело свой звук: «Шшших-шшших, шшших-шшших…»
Фирма «Чистильщики» располагалась в километре от дома. Электричество стоило баллов, а природа нуждалась в заботе. Алекс ходил на работу пешком. Минус – ранний подъём, плюс – повышение в рейтинге.
Профессия чистильщика считалась в Варраве почётной. Пять огромных билбордов: «Освободим город от мусора», «Кто не с нами, тот против нас», «Чистота или смерть!» и т. д., призывали варравцев не стесняться быть бдящими и вовремя доносить на «изгоев», во имя порядка и справедливости.
Алекс помнил, как пять лет назад, Клиффорд 26ОД-Д3, YY-мужик, сидя в своём кабинете директора брызгал слюной в сторону только что взятого в фирму молодого его:
– За сотню лет, под чутким руководством Служителей Разума, мы избавились от социопатов, потенциальных террористов и всякой там сволочи, не желающей жить как заповедано Зверем! И всё же…, кое-где у нас порой находятся те, кто считает, что они лучше других! Я говорю о фиолетовых – по милости Зверя, неуничтоженном браке корпорации «Жизнь» – проклятых изгоях, выродках, стремящихся жить по своим, чуждым свободному духу наших земель, уродов! – глаза директора пылали праведным гневом. – Эти мерзавцы почему-то решили, что их патология – священное право, дарованное им свыше!
– Свыше Зверя?
Взгляд человека, только что сжёгшего город был ответом ему на глупый вопрос. Алекс был молод и взгляда не понял.
– Свыше – это значит, от бога…, – было понятно, что слово «болван» едва держится на раздражённых устах. – Что ты знаешь о фиолетовых?
Алекс наморщился, вспоминая всё то, что говорили ему об «отвергнутых».
– В Доме Развития нам говорили, что получивший фиолетовый статус объект – это объект, у которого, в процессе создания, произошёл генетический сбой, что их не надо дразнить, потому что это как родиться калекой, без руки или ноги. В общем, они не виноваты в том, что родились фиолетовыми, а так как обществу нужны не только учителя, врачи или, например, чистильщики, но и низкооплачиваемые рабочие, то, особым указом Совета Магов, им было даровано право на жизнь и развитие, а также, возможность начать приносить обществу пользу на два года раньше.
– В чём заключается их уродство, ты знаешь?
– Нет.
Будто соглашаясь с собой, что Алекс конченный идиот, директор кивнул.
– Какой у них гендерный статус?
– Ну…, они… нормальные.
– Нормальные…
С ужасом для себя, Алекс увидел, как опало лицо старого гея и ему, вдруг, отчаянно захотелось облегчиться.
– В смысле, обычные…, – быстро поправился он. – Обычные, природные Y и Xбез способностей к трансформации и желания к индивидуализации посредством изменения гендера на нужный в данный момент.
– Так ты считаешь мы их за «нормальность» сажаем?
– Э-э-э… А разве нет?
Клиффорд пожамкал губами освежая помаду. Он разглядывал Алекса как змея дохлую мышь: толи с гадливость, толи с сочувствием. Так продолжалось минуту. Наконец, он сказал:
– Нет, не за «нормальность». Тебе шестнадцать и, я уверен, что ты уже пробовал… ЭТО, – щёки Алекса тут же покрылись юным стыдом. – Все другие цвета могут делать ЭТО спокойно, не плодя лишнего «мусора». Они же, – голос гея стал злым, – используя генетический сбой, плодят незаконных ублюдков. Наша задача выявлять незаконнорождённых объектов и, – он сделал паузу, – утилизировать. А теперь марш отсюда работать!
***
Не важно от кого Алекс, впервые, услышал о «Месте презрения». Был ли это зелёный XY-учитель, женским голосом, усмехаясь в бородку, объяснявший первому жёлтому классу концепцию магов о ложных богах или кто-то другой… Возможно он сам, бродя по школьной Сети случайно набрёл на историю древних руин. Важно было другое: место манило его.
Он отчётливо помнил, как в первый свой день спеша на работу он свернул не туда и наткнулся на Призрак Истории, и знание места накрыло его с головой:
«Костёл Святого Креста – храм в Варшаве, расположенный на улице Краковское предместье, принадлежащий католическому ордену лазаристов…[3] Взорван во время Великой гражданской войны патриотично настроенной молодёжью в первом году новой эры. Статуя так называемого бога Иисуса Христа, как и несколько обломков костёла, были оставлена в качестве напоминания свободным субъектам об их тёмном прошлом, а именно, порабощение католической церковью неразвитых масс…»
Мир умер, да здравствует новый мир!
В центре руин, с рукой, поднятой к небу, стоял развенчанный Бог. Бронзовый Y-мужчина с тяжёлым крестом на плече, грустно взирал на Варраву, обёрнутый радужным флагом – символом гордости освобождённых от веры безумцев.
«Иисус Назорей, Царь Иудейский.[4] Ложный идол эпохи до Зверя. Руками не трогать», – гласила табличка у ног.
Снова, как прежде, с упорством маньяка, шёл Алекс к Нему. Зачем? Алекс не знал.
Он стоял и смотрел как апрельское солнце целует холодные губы статуи, как трепещет от ветра радужный флаг и странная мысль возникла в сознании: «Возьми свой крест, и следуй за Мной»[5].
– Кто здесь?
– Вы изменили маршрут, субъект Алекс, – строго ответил браслет.
***
Безликие улицы дистриктов, с цифрами вместо названий, умерли бы от зависти (умея они умирать) зная, что улицы центра имеют свои имена: Служители Разума, Гордый тупик, улица Нота… Акционерное общество «Чистильщики» не было исключением: «Свободные Земли, г. Варрава, ул. Зверя 13», – адрес, который в Варраве знал каждый сознательный гражданин.
Расположенное между улицей Красных Магов и переулком Св. Клауса здание фирмы олицетворяло собой порядок. Три этажа из стекла и бетона с вертолётной площадкой на крыше, красным светящимся глазом (эмблемой компании) нескромно взирали на мир. «Око Всевышнего» – так окрестила новая Джун пугающий зрак.
Как всегда, раздвижные стеклянные двери встретили Алекса подозрительно молча; как хороший охранник, видящий в каждом врага своему господину, ждали они условного слова.
– Алекс 26ЖД-Д6-Я9 явился на работу.
Тихо запикал браслет: «Да, это именно он, жёлтый, послушный системе 26ЖД-Д6-Я9 с устойчивым средним рейтингом, а не какой-то там варвар из Мёртвых Земель. Можешь впустить».
Смачно рыгнув, двери разъехались.
«Вы всё ещё нарушаете? Тогда мы идём к вам!»[6]
Он улыбнулся, вспомнив придуманный другом слоган, ставшим негласным девизом чистильщиков.
– Етит твою задницу, Алекс! Ты всё ещё с волосами!
Из полумрака просторного холла, на встречу ему шагал помянутый чистильщик; темнокожий YY, в зелёной форме капрала и новеньких берцах – друг, товарищ и брат в одной смазливой мордахе. Он всё ещё был возбуждён после долгого бега.
«Помяни чёрта…»
Они обнялись.
– Сегодня я тоже ногами, – похвалился капрал.
– Что так?
– Утром врубил телевизор, а там какой-то мудак из оранжевых плёл о пользе прогулок, типа: «Двигайся больше – протянешь дольше».
– Правда?
Дэвид осклабился.
– Нет, конечно, дурила. Так хмель лучше выветривается.
– А я уж подумал ты решил изменить своим принципам и сломал самокат.
Алекс смотрел на друга и немного завидовал. Дэвид был старше его на целых три месяца, но выглядел старше как минимум на год. Он был строен, накачен и наголо брит.
– Как сам, голова не болит?
– С чего ей болеть? – Алекс хмыкнул. – Это ты вчера надирался. Я просто присутствовал.
Дэвид расхохотался.
– Вы слышали?! У него не болит!
В холле сделалось неожиданно людно. Народ притекал будто грифы на падаль; жёлтые, голубые, зелёные сослуживцы – все жаждали зрелища, и Алекс занервничал. В последнее время, шуточки Дэвида были не то, чтобы злые – они были странные.
– Хватит ржать, Дэвид. Твоя маскулинность со вчерашнего вечера просто зашкаливает, хотя ты и гей.
– Я сменил гендер всего неделю назад! – было видно, что друг работает на толпу. – Ещё не привык!
Масса понимающе зааплодировала. Капрал поклонился и скорчив невинную рожу, продолжил фиглярничать:
– Мы геи такие чувствительные…, – он деланно закатил глаза, – но я, сейчас, не об этом. Дорогие субъекты, объекты и прочие чистильщики! – зычно начал он монолог. – Я принёс вам печальную весть: наш мальчик вырос! – толпа засмеялась. – Да, да, наш желторотый птенчик стал взрослым и сегодня, – о, ужас! – расстанется с девственностью! – послышался свист и одобрительные хлопки. – Я сказал с девственностью?! О, пардон, я хотел сказать с шевелюрой! С этой ночи больше никто не увидит его с волосами! Давайте же дружно оплачем потерю этих чёрных, нескромно густых и красивых волос! Блин, Алекс, я буду скучать по тебе дообрядному…, – он сделал жест, как будто смахивает слезу.
– Ха-ха…, – Алекс фыркнул.
До него наконец дошло: весь этот цирк – одобренный руководством спектакль. Придуманный Дэвидом фарс был разыгран с единственной целью – отметить его день создания.
– Мы устроим такие поминки, о которых буду помнить все последующие поколения чистильщиков!
– В «Розовом пони»! – взревела толпа.
– В «Розовом пони»!
Массовка зааплодировала, заулюлюкала; хлопнуло конфетти. Из пёстрой толпы сослуживцев вышла стройная Джун и смущённо чмокнула Алекса в щёку.
– С днём создания, – сказала она, и тихо добавила: – Подарок получишь ночью.
В месте, священном для каждого мужика, возникли приятные образы: в лучах «бесконечности» голая Джун медленно раздвигает ноги, и связи чресел его напряглись, выдав желание. Главная ночь в жизни Алекса обещала быть страстной.
– С днём создания! Субъект среди нас! – голоса сослуживцев приятно ласкали слух. – Счастливого Обряда, жёлтый!
О нём не забыли.
Хмурое утро с Удавкой уходило в прозрачную Лету.
Алекс был счастлив.
[1] «…нет правды на земле». (А. С. Пушкин «Моцарт и Сальери)
[2] Глаз ли померкнет орлий? В старое ль станем пялиться? Крепи у старого мира на горле субъекта жёлтые пальцы! – Изменённый автором отрывок стихотворения В. Маяковского «Левый марш».
[3] Википедия.
[4] Иисус Назорей, Царь Иудейский. – Согласно Новому Завету, фраза была написана Понтием Пилатом и прикреплена к кресту.
[5] Возьми крест свой, и следуй за мной. – Евангелие от Марка (8:34)
[6] Изменённый автором слоган компании Тайд. В оригинале реклама порошка звучит так: «Вы всё ещё кипятите? Тогда мы идём к вам!»
Глава 2 Сон мага
«Вот твои боги…»
(Исх. 32:4)
Сын хаоса[1]в ослепляющем диске закатного солнца спускался к земле поступью бога золотом смертных орошая обитель отца, из которой он вышел.[2] Более великий, чем произведший его, более древний, чем родившие его[3]грозно взирал он на созданный мир. Небо, от края до края объятое пламенем, багровым молчанием лежало на водах – солёных как смерть и холодных как адское пламя. Сотворивший себя океан был спокоен спокойствием мёртвых. Он спал после яростной жатвы. Чёрные кости деревни, вперемешку с телами и мусором (символом смертных), некрасиво портили пляж. Что не сожрал океан клевали прибрежные чайки: шумно и хищно, будто стая пернатых гиен, порождённая Инпу.[4]
С нетерпением тела, долго не знавшего женщины обнимали влажный песок пальцы ног красного мага. Холодная пенная шлюха страстно желала соития; песок был податлив и пальцы входили в него воспалёнными чреслами, зарываясь всё глубже. Возбуждение росло. Эрекция гнева вспыхнула в нём и опала – спорить с сущим не было смысла.
«Смертно всё, что имело слабость родиться, – думал Фергус глядя на солнце. – Даже вечный в своём одиночестве ты. Жнец с алмазной косой уже на подходе; я – повелитель и раб – слышу его шаги».
Стоя у кромки воды человек предавался злости. Не чувствуя зноя, не зная, что гол и дрожит от отчаяния, он думал о том, что желание вечности – великий и сладкий обман.
«Соблазнённый днями глупец не знает, что желает всего лишь мучений. Что есть жизнь как не плен для души? И всё же, я страстно желаю её. Я – глупец, порождение слабости и неверия в бога. Жизнь моя лишь подобие Жизни. Кто я в толпе таких же созданий? Образ Божий? Насмешка природы? Откуда пришёл я и куда я уйду…?»
Что-то мешало; где-то плакал ребёнок. Звуки вплетались в крик чаек отвлекая от горестных дум. Мужчина нахмурился. Усилием воли он заставил себя не слышать чужое присутствие.
«Что пользы мне, человеку, от знаний, если мне неизвестны ответы? Что есть созданный мир: сон или явь, ставшая вечным кошмаром? Где я более жив? Что есть Бог: идея, святая утопия, способ править плебеями или Слово, стёртое кем-то из памяти? И кто этот дьявол, что заставил меня забыть о Творце?»
Ноги тонули в песке. Упоённый болью безумца, маг не чувствовал плена. Смерть забирала своё.
«А если я одинок в этом мире, и жизнь – всего лишь случайность, и никто не спросит меня как я прожил означенный срок, значит, мне всё дозволено, я не подсуден; за то, что я сделал и сделаю НИКТО не воздаст мне…»
И сердце его надмилось и дух его ожесточился до дерзости[5] и увидел он: Бык преисподней[6]на месте дневного светила стоял и смотрел на него мерно вздымая бока из чистого золота.
– Что ты такое?
– Я бог твой.
Человек изменился в лице, мысли его смутились и колени ослабли. Он упал бы пред Идолом, но снова заплакал младенец и страх его отпустил. Маг уцепился за звук.
– Закрой глаза и думай о звуке, – прошептал он себе.
Плач стал ближе и бык отступил перед болью.
«В звуке заложена скорбь, – напрягая свой слух, думал Фергус. – Это плач матери, потерявшей младенца. Шторм забрал её сына и, как кость изо рта, выплюнул матери тело».
Образы прошлого предстали пред мысленным взором: маленький мальчик в кроватке плачет от страха, бурные волны несут его прочь от него…
Фергус подёрнул плечами и ступни его скрылись в песке.
«Какое мне дело до мёртвого сына? Мальчик умер. Зачем горевать о том, кто бросил тебя?»
К крику прибавился клёкот:
– Ки-ки-ки! Отдай мне добычу! Ки-ки-ки! Тебе не спасти его!
Присутствие чужака возбудило в Фергусе любопытство. Он повернулся на звук и поднял тяжёлые веки.
Обнажённая женщина защищала ребёнка от красного коршуна; в безуспешной попытке отнять младенца у матери птица, ростом с собаку, клевала её, оставляя на теле несчастной кровавые метки.
«Глупая женщина, – подумал маг с раздражением. – Ребёнок и так уже мёртв. К чему бороться за тело? Отдай его коршуну и живи, пока есть возможность».
Маг не заметил, как ушёл по колени в песок.
Он не любил ненужных баталий предпочитая роль наблюдателя роли участника битвы. В потоках своих размышлений над сущим, недоступный для гнева сильнейшего, он парил над событием, наслаждаясь игрой с безопасных высот. Но криков и слёз (особенно женских) он не терпел.
«Если прогнать эту птицу, женщина успокоится и наступит покой».
Рядом с собой он увидел длинную палку, поднял её и бросил в наглого коршуна.
– Кыш, ненасытная тварь! Иди, питайся другими утопленниками!
Хищник оставил жертву и бросился на обидчика; изловчившись, он клюнул Фергуса в темя и сразу же отступил.
– Что ты делаешь, тварь! – маг вскрикнул от боли. – Ты знаешь, кто я?!
– Ты – смертный, – спокойно ответила птица.
Безразличные зенки её взирали на Фегруса грустно. Так смотрит смерть зная назначенный срок.
– Я – человек!
– Всего лишь ветвь эволюции.
– Ты – тварь, ты меньше меня!
Коршун в ответ рассмеялся:
– Я тварь, как и ты.
– Я – человек!
– Это я слышал.
– Я живу дольше тебя!
– Камни дольше живут, значит, камни больше тебя.
– Я мыслю!
– Если бы ты знал, о чём думают рыбы в тёмных глубинах…
– Рыбы не думают!
– Откуда ты знаешь?
Фергус нахмурился.
«Я знаю множество языков, но с рыбами говорить не умею. Значит ли это, что я не хозяин природе? Не правда!»
– Я могу сделать так, что жизнь на земле прекратится: вырубить лес, повернуть реки вспять, могу… уничтожить планету! – в гневе крикнул он птице.
Песок затянул его тело по грудь. Человек так увлёкся величием, что не почувствовал, как руки Жнеца нежно сомкнулись на глотке. Он говорил, говорил: о том, что рождён управлять, а не быть управляемым, что богат, имеет собственный дом и влияние в обществе, что его уважают… Он говорил, пока коршун снова не клюнул его.
– За что? – обиделся Фергус.
– Устал от твоей болтовни.
– Я могу…
– Ты можешь многое, но не всё. Время разрушит твой дом, солнце высушит кости, а ветер развеет твой прах. Лес вырастет заново, реки вернутся в русла, жизнь восстановится. И всё это, без тебя, человек.
– Да я…!
– Ты болван! Предаваясь гордыне, ты даже не понял, что тонешь в песке. Не деньги, не сила нужны человеку – любовь. Любовь бы спасла тебя, но ты наслаждался тщеславием и теперь ты умрёшь.
Сказав это, коршун оставил его.
Только тут Фергус заметил, что безнадёжно увяз. Выкинув руки вперёд, он попытался выбраться из песчаной ловушки. Тщетно. Цепкие лапы смерти надёжно держали его. От страха он стал задыхаться.
«Я не хочу умирать!»
– Помоги мне! – крикнул он Золотому Тельцу.
Дьявольский бык остался глух к человеку.
– Помоги мне! – крикну он птице.
– Где же твоё всемогущество, человек?! – послышалось с высоты.
– Я… я был не прав!
– Я это знаю! Прощай!
«Это конец. Если и женщина мне не поможет…»
– Эй, ты, женщина! Помоги мне!
Никакого ответа.
– Миссис! Мадам!
В ответ только горестный плач.
– Миледи!
Женщина перестала плакать и взглянула на Фергуса. Чайки умолкли, лишь сердце красного мага гулко стучало в груди.
– Миледи, – голос его молил о спасении, – я смиренно прошу вас о помощи. Вон лежит палка. Возьмите её и помогите мне выбраться из песка. Коршун покинул берег, но я уверен, это просто уловка. Он вернётся. Я знаю. Хищник всегда возвращается к жертве. Если вы мне поможете, я убью эту чёртову птицу, и мы похороним вашего сына.
Прижимая младенца к груди, женщина подошла к увязшему магу. Длинные чёрные волосы, волевое лицо, красивые бёдра и взгляд, полный решимости – где он мог её видеть?
– Наш мальчик жив, – спокойно сказала она. – Он просто не может проснуться. Я вытяну тебя из песка, ты же, разбудишь его.
Фергус дёрнулся и в страхе проснулся.
«Наш мальчик жив, – кровь звенела в висках. – Мальчик жив…»
Видение сна было слишком отчётливым: обнажённая мать, ребёнок и он, увязший в песке.
«Это сон. Просто сон. Один из кошмаров, тревожащих смертных. Боль потери, надежда на чудо – всё это вместе породило чудовищ. Проклятая совесть образом мёртвых мстит мне за прошлое».
– Как я устал…, – прошептал он в пространство.
Тихий голос за дверью оглушил его призрачной явью:
– Час волка, хозяин, время безумия и кошмаров. Позвольте войти верному Тому и прогнать ваш кошмар.
Фергус Фарлей выдохнул боль: «Всё это не реально».
И хрипло ответил:
– Входи.
***
Старый слуга не спал; лёжа под дверью, он слушал дыхание Фергуса. Хозяин спал нервно.
Том был хорошей собакой (он это знал) и долгом своим почитал быть верным магу до гроба. Так же он знал, что святая обязанность каждого пса: прислуживать в надобностях, беречь от тоски, сторожить, быть полезным и нужным хозяину.
Иногда, лёжа под дверью, Том задрёмывал; пребывая на грани миров он видел себя другого: с бородой и в пенсне, в стареньком синем костюме и синем портфеле под мышкой – и ему делалось жутко.
Этот другой не нравился Тому-собаке; вечно голодный, синий субъект был слишком свободен от веры в доброго господина. Его взгляды были опасны, мысли безумны. «Самое большое рабство, – говаривал он, – не обладая свободой, считать себя свободным».[7]Он утверждал, что все перед Богом равны, что человек – не субъект; как высшая форма жизни, он имеет свободную волю, и как Бог не может считаться созданием, так рождённый в неволи – лишь подобие личности. И самое страшное – он отрицал божественность Зверя.
– Синий дурак.
Остатки зубов Тома-собаки сжались до боли. Приди этот тип сюда, он вцепился бы в глотку безумцу, рвал и калечил, и слушая хрип умирающей твари плакал от счастья; но синий философ обитал на границе реальности и был недоступен Тому-собаке. Только в дрёме бывший писатель являлся ему, речами своими смущая поверженный разум. Слушать опасные речи было мукой для Тома-собаки; он просыпался и гнал от себя поганую сволочь, тихо рыча и скалясь на гостя.
В час, когда умирают и рождаются люди, а ночь становится местом сражений, до чуткого уха слуги донёсся радостный звук: боль мага сочилась из спальни капля за каплей полня чашу надежды. Пей, старый пёс! Хозяин проснулся!
Рот старика растянулся в блаженной улыбке. Хозяин страдает. Верный Том нужен ему.
Кряхтя и морщась от боли в ногах, он встал на карачки, опустил голову к полу и выдохнул в узкую щель под тяжёлой дубовой дверью:
– Час волка, хозяин…
***
– Хозяину снова снились кошмары.
Старый слуга не спрашивал. Как собака, он чувствовал страх, исходивший от мага. Он вдыхал его с трепетом гончей, почуявшей кровь в морозном предутрии леса, – и страх будоражил его; как послед ощенившейся суки, зловонный и скользкий, страх расползался по шёлку, сливаясь с гармонией пурпура тёплых лоснящихся простынь.
Фергус молчал. На губах его, сухих и горячих как ветер, что только что омывал его голое тело ещё чудился смрад океана – тошнотворно-солёный как кровь на ощеренной пасти гиены. Берег, где он умирал, ещё виделся, и луна в открытом окне его спальни смотрела на красного мага подобно Тельцу – равнодушно и страшно.
– Ночь сегодня холодная, – прошамкал слуга, направляясь к камину. – Хозяин велел отключить отопление, но ещё не весна. Нужен огонь. Огонь согреет хозяина.
«Ты прав мой несчастный друг. Возможно только огонь прогонит безумие ночи», – думал Фергус, наблюдая как Том в чёрном зеве камина разгребает руками золу.
Холод спальни, в убранстве морёного дуба, медленно уводил его с пляжа.
«Это просто кошмар; нет ни женщины, ни младенца, ни коршуна. Есть только я и этот безумный старик».
В камине завыло; труба как заядлый курильщик тянула смолистый мираж не пуская дым в комнату. Дрова зашлись криком; жаркое пламя пожирало их, жадно шипя и пуская довольные искры. Тьма отступила. Том, как ребёнок, захлопал в ладоши разбрызгав по комнате облако серого пепла.
– Огонь. Апчхер! Хозяину будет тепло. Кха-кха, – сказал он, чихая и кашляя в руку.
Яркий свет от огня, споря с холодной луной, осветил пространство покоев, слишком чопорных и больших для спокойного сна. Маг не любил надменную спальню; дом, поражённый болезнью «нехужечемудругих», давно стал витриной тщеславия. Послевоенный грабёж, устроенный магами ради всеобщего блага, сделал из дома шкатулку: Веласкес из Прадо, Ван Гог, античные статуи Лувра, китайский фарфор, иконы древней Руси, – среди «вечного хлама», как величал сокровища Фергус, он был единственным экспонатом без бирки, – одинокой фигуркой из плоти стоявшей на грани полей.[8]Дерево, мрамор, дорогая обивка и пурпур – золотая гробница для чванливых патрициев – вот чем был его дом среди прочих подобных ему чванливых гробниц.
«Пурпур и власть – близнецы-браться. Мы говорим – власть, подразумеваем – пурпур. Мы говорим – пурпур, подразумеваем – кровь миллионов…»[9] – Фергус фыркнул, вспомнив речовку элитного клуба «Золотая сова».
– Хозяин согрелся, – прервал размышления старик.
Том не спрашивал. Форма мысли в виде вопроса не тревожила разум блаженного – собаки не спрашивают, собаки живут ради счастья хозяина, не нуждаясь в ответах.
Иногда, маг завидовал Тому.
– Снова спал как собака под дверью?
– Том живёт чтобы служить благородному красному магу, – с поклоном ответил слуга. – Он счастлив быть Томом-собакой.
В старой сорочке Фергуса и радужном флаге на чреслах, плешивый, босой Том-собака согбенно стоял между светом и холодом скалясь улыбкой безумца.
– Том, ты позоришь меня. Всякий слуга – визитная карточка его господина. Подумай, что скажут гости, увидев тебя в этих тряпках. Где тот костюм, что я подарил тебе давеча?
– Тому-собаке не нужно костюма. Костюм ему жмёт, вот здесь и вот здесь, – старик прикоснулся костлявой рукою к паху и к шее.
– Старый шутник. Зачем ты тогда обмотал чресла флагом? Ну и ходил бы голым по дому, раз костюм тебе «жмёт».
– Сквозит.
Маг рассмеялся.
– Сквозит ему. Спал бы как нормальные люди в кровати… Ведь ты не собака, Том. Ты – человек.
– Том был человеком, очень давно. Тот, прежний синий субъект был безумцем. Я рад, что он умер.
– Том, ты меня расстраиваешь.
– Тому нравится быть собакой. Люди любят собак. Тот другой думает, что быть человеком – это высшая ценность. Он ошибается. Люди плохие, собаки – хорошие.
Фергус вздохнул.
– Чёрт с тобой. Если тебе так легче, оставайся собакой.
Том стал пятится к выходу согнувшись в поклоне.
– Хозяин поспит пару часиков. Верный Том будет ждать его пробуждения в холодной передней.
«Ах ты хитрец».
– Ну хорошо, – произнёс маг с улыбкой. – Возьми эту шкуру, – он указал на белую шкуру медведя перед кроватью. – Можешь устроиться возле камина. Я не смогу заснуть, зная, что ты, как собака, – Фергус фыркнул, оскалив красивые зубы, – спишь в «холодной передней». И осторожней с моим Донателло, когда будешь брать шкуру. Он слишком дорого мне обошёлся.
Сухие глазницы Тома-собаки мгновенно наполнились влагой, он улыбнулся и радостный всхлип (нечто среднее между воем и смехом) вышел из горла слуги.
«Не хватает только хвоста».
Фергус снова вздохнул и строго добавил:
– И пожалуйста, Том, всё же, надень эти чёртовы брюки.
[1] Сын хаоса – Древнеегипетский бог солнца Ра.
[2] Речь идёт о древнеегипетском боге Нуне, первозданном океане и отце Ра.
[3] Эпитет Ра (источник неизвестен).
[4] Инпу или Анубис – древнеегипетский бог погребальных ритуалов и мумификации, в своей животной форме, изображался в виде шакала, волка, лисицы или гиены.
[5] «Но когда сердце его надмилось и дух его ожесточился до дерзости…» (Библия, Дан. 5:20)
[6] Бык преисподней – одно из названий Осириса.
[7] Самое большое рабство – не обладая свободой, считать себя свободным. (Иоганн Гёте)
[8] Имеется ввиду полей шахматных или клеток шахматной доски. (Прим. Автора)
[9] Изменённый автором отрывок из стихотворения В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин»
Глава 3 Неудачное утро
Утро не задалось с самого вечера, с последней искрой костра, безжалостно затоптанного Кириллом. На её сестринский протест, юноша вспыхнул и менторским тоном старого пестуна, стал поучать её правилам маскировки, не преминув добавить, что главный здесь он и что ему решать, насколько безопасен для них оставленный в нощь костёр.
И сейчас, зарывшись в старую шкуру, Алёнка дулась на брата: «Подумаешь, главный. На пять минут старше меня, а гонору как у велеблуда[1]».
О диковинной твари с телом-горой и ногами что сосны, плюющей огнём и таскающей горб полный браги, поведал ей старый Лука и велеблуд этот представлялся ей зверем гордым и злым.
«Кто знает лес лучше меня? Уж точно не братец. И из лука я целюсь метче любого в отряде; с полшеста[2] попадаю в глаз птице… Да лучше меня только дядька Семён, и тот уже стар… скоро будет. И плаваю я быстрее… Грибы там, травы разные знаю… Крови и ран не боюсь… Вишь, со стены нас могут заметить. Кто? Эти мамоны[3]ОТТУДОВА? Да за триста вёрст никто не сможет приметить огня. Да если б и смог. Что с того? Пусть приходят, вельзевелы[4]поганые. Ужо я им покажу…» – она мысленно погрозила бесовскому племени, представляя орды незваных гостей в виде адского пламени, жрущего Озерки. – «Спали б как люди, ан нет, «опасно», «увидят», медведь тебя задери; мёрзни теперь…» – Алёнка поёжилась.
Дрожа на жёсткой рогоже в стремительно остывающем воздухе весеннего леса, девушка злилась на брата представляя, как выскажет ему утром всё нехорошее, что придёт к ней за долгую нощь и, вдруг, спотыкнулась на мысли: «Что ж это я? Совсем сполоумила. Злоблюсь на ближника своего. Да роднее Кириллки лишь дед у меня», – сердце девушки сжалось. – «Злиться на брата – последнее дело. Чем я лучше велеблуда?»
Гнев её потихонечку сдулся.
Демон ночи хихикнул над ухом противной совой: «Тебе не прогнать моих мыслей. Я здесь, всегда рядом…»
– Изыде вражина.
– О чём ты бормочешь, Алёнка? – голос брата был сонным и вялым. – Спи давай. Завтра вставать ни свет, ни заря.
Девушка промолчала; признавая со вздохом, что звание старшего дали ему, а не ей, Аленка плотнее укуталась в шкуру. «Потому что так правильно,» – фырканье деда отдавалось в ней девичьим бунтом. – «Баба в войске – всё равно, что корова в конном строю – курам на смех». То, что она занималась вместе с дружиной, по его старомодному мнению, было «блажью несушки, решившей стать петухом».
«Я воин!» – хмурилась девушка. – «Я докажу им! Первой заутра проснусь, тогда и посмотрим, кто главный!»
Дав себе слово, она успокоилась; под намётом из веток и хвои было покойно, и вскоре, согревшись, Алёнка уснула.
Во сне, чёрная паучиха расплетала ей русую косу. Шебуршась мохнатыми лапками в её волосах, паучиха тянула жальную песню про девку, пожалевшую рыбу и ставшую в рыбьем царстве царицею: «Как взыграли волны на море, заиграли гусли у морского царя, пролилися слёзы по белу лицу, что по белу лицу по Алёнкиному». Алёнка сердилась во сне и всё повторяла: «Я воин. Я воин…»
– Я – воин, – бормотание нощи, ерепенистой птахой, впорхнуло в щемящую стынь.
Восточное небо бледнело под натиском утра. Солнце спешило огреть[5]за ночь озябшую тварь, и песня зорянки о добром, жарком Даждьбоге разносилась по бору:
– Тить-тить-ти-ти-рри-и…
Начало апреля в лето Господне 2156, словно мазня хытреца[6]обещало быть шатким. Старики говорили: «Апрель – по колени зима, а по плечи лето». Воздух был свеж и дрожал над подлеском серебряной мгою.[7]Снег в глубоких оврагах спорил с теплом, понимая, что время зим вышло, немного, и день сравняется с ночью, и Ангел Господень изгонит уныние смерти. Радуйся Благодатная! Господь с Тобою!
Возможно, устрой они лагерь у самого брега, первый луч солнца уже дразнил бы их тёплым присутствием, но сосенник, укрывший их на нощь, ещё полнился дрёмой и только трели зорянки будили уснувшую жизнь: «Утро пришло! Вставайте упрямые сони!»
Отбросив видение нощи, Алёнка открыла глаза. Рядом Кирилл под чёрной козлиной громко храпел, и дыхание брата возвернуло девушку в явь.
«Это лишь сон, колдовская уловка злой Мары, пытание духа. Никто во всё мире не заставит меня расстаться с косой: ни рыба, ни человек. Я лучше и вовсе отрежу её!»
С этими мыслями Алёнка сбросила шкуру и выползла из укрытия. Вдохнув морозного утра, она улыбнулась, похлопала себя по бока, немного попрыгала прогоняя по тулову кровь и присела на корточки возле чёрных останков вечернего ко'стрища. Запасённые с вечера ветки ждали огня. Из мешочка на поясе Алёнка достала огниво; чиркнув кресалом о камень, высекла искры. Трут запалился. Царь-Огонь с благосклонностью принял дары и пламя объяло костёр с воем и треском.
Звуки древнего колдовства разбудили Кирилла. От досады что он снова проспал, позволив сестре оспорить звание главного, парень резво вскочил и, со словами: «Я за водой!» – будто укушенный оводом тур ринулся к озеру. Алёнка лишь ухмыльнулась и, негромко, так, чтобы братова гордость не претерпела урона, добавила:
– И тебе доброе утро…, главный.
Треск ломаемых сучьев и звуки ругательств Кирилла были ответом; в разбуженном утре он отклонился от стёжки и сбился в кусты буйно разросшейся вярбы.
– Проспали, дружинники хреновы.
Кирилл сын Богдана по прозвищу Русый недовольно уставился в огнь. Алёнка ответила взором как может быть мать, про себя удивляясь, как быстро мальчик стал взрослым.
– Не стоит плохими словами осквернять свой язык, – сказала она примиряюще. – Бранное слово не сделает тебя старше.
– Много ты понимаешь, – буркнул юноша, всё ещё злясь на себя.
Взгляд Алёнки тут же стал сестринским: колючим, насмешливым.
– Да уж поболе тебя. Если бы ты на уроках вместо мечтаний о подвигах внимательней слушал учителя, то и ты б понимал, что всяко слово гнило[8] лишь оскверняет уста да ведёт нас к погибели, – и чтобы брат с ней не спорил, строго добавила: – Так говорится в Писании.
Кирилл не спешил соглашаться. Всыпая полбу в котёл, он мысленно спорил с Алёнкой, забавно двигая челюстью и хмурясь на кашу. Наконец, он ответил:
– Отцу Василию хорошо поучать. Он-то не воин. А я говорю, не Писанием врагов побеждают, а копьём и мечом!
Алёнка еле сдержалась, усилием воли отведя насмешку от разума. Она и сама часто думала, что умение править клинком ей полезней, чем сидеть на уроках и даже однажды спросила на тему о Слове, почему это слово Божие острее меча,[9]на что получила ответ от священника: «Сказано: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово. Сей бе искони к Богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят».[10]Подумай над этим, Алёнка. Если от Слова рождается всякая тварь, какою же силой оно обладает?»
– А может отец Василий и есть настоящий воин.
Брат только фыркнул. В его представлении, старый священник только и мог, что поучать жизни всякого, кто желал, а, чаще всего, не желал его слушать.
– Так или этак, – закончила тему сестра, – браниться – лить воду на мельницу спящих. Мы – не они.
– Да знаю я, – отмахнулся Кирилл от всеми известной правды, что русы – не спящие, – давно уж не маленький.
– Ну, раз не маленький, будешь за кашей следить, а я на Лютое, умываться.
Не дожидаясь ответа, девушка скинула заячью дошку, обнажив золотистую косу, сбросила шапку и, лёгко пружиня по мягкой, сосновой подстилке, направилась к брегу.
Мужская одёжа ладно сидела на теле, лишь дедовы сапоги чутка были больше, чем надо и ноги в них чавкали. Стройная, быстрая, ловкая девушка не бежала, скользила над падью.
Лютое будто спало. Чистейшая гладь водоёма отражала высокую синь и была похожа на зеркало: ни ряби, ни дрожи, только небо и Бог на гладкой, спокойной поверхности озера. Алёнка присела на корточки; тонкие пальцы лишь коснулись зерцала и, тут же, быстро отдёрнулись – студёная влага обожгла её девичьи персты.
– Да что это я, прям, недотыка какая.
Девушка фыркнула и, закатав рукава холщёвой рубахи, сунула белые длани в холодную воду. Миловидное отражение, обнажив здоровые зубы, широко улыбнулось.
«То-то же, клюся…»[11]
– Добрыня сказал, что ентого ветролёта не стоит п-п-пужаться. Эта адская строкоза не живая. П-п-перед своим появлением она сначала громко рокочет, и только потом является людям, – Кирилл так тревожился о доверенной службе, что стал заикаться.
Он заглатывал кашу не глядя, в спешном волнении обжигая уста сытной ядью.[12]Схожий с сестрой лицом, но отличный телом и духом, юноша суетился. Он уже видел себя в ладно скроенных латах, медвежьем плаще и шеломе, РАВНЫМ стоящим в равном ряду закалённых боями дружинников.
– Сначала кидаем бредень. Если не выйдет, я п-п-прыгаю в воду, а ты на подхвате, – он поставил плошку на землю и уставился на сестру. – И не вздумай перечить мне – я главный в отряде.
– Я помню, Кирилл, – раздражённо ответила девушка. – Ты – главный, я – на подхвате. Дай мне спокойно доесть.
Брат поспешно поднялся. На его румяном лице ясно читалось: «Если загубишь дело, и я не стану героем, то я… не знаю, что сделаю».
– Как можно думать о жрадле, к-к-когда тут такое?!
– Ты-то поел, – она посмотрела на брата с укором, – и если ты не запамятовал, задание дали НАМ и мне не меньше тваво хочется выполнить дело. Так что, хватит стоять над душой – нечем заняться, поди, помой свою плошку.
Подражая Добрыни, брат тряхнул головой прогоняя упрямую чёлку и, оправив на теле собачий тулуп, тихо буркнул, косясь на сестру:
– Обойдусь без тебя.
Девушка лишь усмехнулась, понимая, что даже взрослому мужу, без помощи дружки, не справиться враз и с лодкой, и сетью. Доев последнюю ложку, Алёнка отправилась к озеру. Война войной, а чистый котёл – всегда пригодиться.
Василькового цвета глаза недовольного брата проводили Алёнку обиженно. Бросив девушке вслед: «Почищу оружие», – он забрался в шалаш и вылез оттуда с зажатой в руке портупеей: кожаной, явно с чужого плеча, в путах которой болтались узкие ножны.
Юноша сел у костра и вынул свой «полумечик» – так их дед обозвал изделие внука. Больше похожий на длинный тесак, лёгкий и острый клинок был дорог Кириллу. В поте лица своего ковал он редкую вещь в кузне Семёна. Роль самого Семёна в ковке изделия им стыдливо умалчивалась. «Мехи раздувать и быть на подхвате тоже ведь труд, – оправдывал он свою полуправду. – Да если сложить всю мою помощь по кузне с самого детства, то как раз цельный меч и получится!» Вот уж пять лет, начиная с двенадцати, он ходил с ним, спал, ел, только что в баню не брал. Меч был его другом и последним доводом в спорах с сестрой. Девушке, как она не просила сковать ей достойный клинок, Семён отказал, подарив в утешение маленький ножичек в кожаных ножнах.
«Правильно говорят, баба в дружине – к беде, – думал Кирилл, протирая промасленной ветошью тонкий клинок. – Тратить время на ложки, когда враг на подходе – несусветная глупость. Одно слово – баба. Чёрт её дёрнул одеть мужские штаны. Сидела бы дома, носила б свои сарафаны, ан, нет, подавай ей ратное поприще, – вспомнив привычку могучего кузнеца, парень сплюнул сквозь сжатые зубы. – Бабье дело – щи готовить, да портянки мужу стирать. Да из неё дружинник, как… – он огляделся в поисках подходящего слова, – как…»
– Пошли разматывать бредень, – звонкий голос Алёнки не позволил Кириллу закончить приятную мысль.
Лодка-комяга из толстенного дуба ждала их в густых камышах. Нос долблёнки уткнулся в песок и дело Кирилла было вытащить лодку обратно, сестры же…
– Ты распутаешь сеть, а я займусь лодкой, – приказал он Алёнке.
– Потому что я девушка?
– Потому что пальцы проворней.
Алёнка насупилась, но брату перечить не стала.
«Вот так всегда. Как с мечом управляться, так не женское дело, а ногти ломать, так пожалуйста, – возмущалась сестрица, путаясь пальцами в бредне. – Потому, что я главный… Мордофиля упрямый, вот ты кто, а не главный. Да будь я мужчиной…!»
Заданье вышло наскоком. Толи все вои[13], в тот раз, оказались при деле, толи Добрыня Никитич, в последний момент, решил испытать их с Кириллом, только службу свою они получили в последний момент. Собирались небрежно, впопыхах забыли провизию, потом возвращались и до самого места всё время ругались друг с другом.
– Долго ещё?
Кирилл, довольный собой, стоял над сестрой руки-в-боки. Он вывел лодку на воду и опять суетился.
– Возьми и распутай быстрее, – огрызнулась сестра.
– Ладно, ладно… Я только спросил.
Некрасиво сутулясь, юнец примостился рядком. Стараясь казаться грубее, чем есть, он сплюнул сквозь зубы и хмуро спросил:
– Как думаешь, скоро они прилетят?
Алёнка вздохнула; положение солнца (огненный шар поднимался к поутроси) и чувство тревоги, всё говорило о том, что ждать осталось не долго, к тому же, Добрыня тоже указывал время к полудню.
– Скоро уже.
Брат оживился.
– Верхнее сбросим здесь. Если прыгнуть придётся, стопудово, утянет на дно.
– И мечик? – не удержалась Алёнка от язвы.
– Совсем уже сбрендила! А если я в сети запутаюсь и п-п-потону? Деду что скажешь?
Представив брата утопленным, девушка вздрогнула.
«Только не это!»
– Прости, не подумала.
– То-то же…
Отбросив игру во взрослого мужа, Кирилл улыбнулся и, как прежде, бывало, по-детски, взглянул на сестру, ища одобрение нахлынувшим мыслям.
– Понимаешь, Алёнка, это мой шанс! Шанс доказать, что я воин!
Брови сестры-близнеца так похоже сошлись к переносице.
– Это ТВОЙ шанс?
– А что тут не так?
Вопрос был задан по-детски так искренне, что девушка не набросилась в ссоре, лишь печально ответила:
– Ну и вредный ты братец.
– Я не вредный, – поправил её Кирилл. – Я за правду.
– И в чём она правда, брат?
Не замечая боль девушки, братец пожал плечами и спокойно ответил, как ответил бы дед или муж, или даже сопливый юнец:
– Ты не мужчина.
Давний спор близнецов о равных правах закончился в пользу Кирилла. Но легче солнцу встать с запада, чем уняться девичьим мыслям.
«Быть вечно второй потому, что я не мужчина! Ну почему, почему? Почему?!»
– Летит!
Резки крик придушил Алёнкину смуту. Девушка вздрогнула и мгновенно оставила зло. Следуя брату, она скинула дошку и выбралась из сапог.
Близнецы затаились у лодки; в нарастающем рокоте «зверя» слышался дьявольский рык и дыхание тьмы. Огромное чёрное чудище, пугая грохотом рыбу, летело на них. От дикого рёва в ушах стало страшно.
– Как сбросят п-п-посылку, у нас п-п-пять минут, чтобы выловить груз. Если успеем, обойдёмся лишь б-б-бреднем, если нет…
– Я прыгаю в воду.
– Н-н-ну, хватит, Алёнка, – рассердился Кирилл. – Договорились же. В воду п-п-прыгаю я, ты – на подхвате.
Вертолёт пошёл на снижение. Впервые Кирилл и Алёнка видели монстра так близко. Дед часто баял, что, впервые, железная тварь явилась при нём. В тот памятный день, он, восьмилетний малец, рыбачил с отцом у южного брега.
«Прилетел аккурат перед Пасхой, как помнится, страшный такой и поганый насквозь. Я с родителем в озеро, от страха штаны обмочил, а батька мой начал молиться Заступнице, чтоб спасла нас от аспида; глаза с испуга что плошки и только губы шевелятся… жуть. А в это самое время паскудник гадил нам в лодку. С тех пор и летает…»
За семьдесят лет к машине привыкли; дальше южной версты вертолёт не казался. С той части озера, где ютилось сельцо Озерки, разве что чёрная точка на небе да рокот далёкой грозы извещал о прибытии «демона».
Шумно рыча, машина зависла над Лютым; нехорошая рябь пошла по воде будто невидимый кто морщил озеро плетью и проклятое племя, что в нём обитало, корчась и воя, вылезло из воды и ринулось к берегу.
Из чёрного брюха машины выпал кто-то большой и, следом, поменьше (шквалистый ветер от мощных винтов мешал увидеть подробности), чрево замкнулось, и гадина набрала высоту.
– Садись на вёсла, я с берега подсоблю! – крикнул Кирилл уже мокрый по самые вихры.
Алёнка вскарабкалась в лодку и стала грести, молясь про себя, чтобы зверь не сожрал их; Кириллка влез следом.
– Меняемся! Быстро!
Приказы Кирилла больше не злили Алёнку; не мальчик, но муж, в этот миг, заявлял о себе. Девушка, улыбнувшись, послушалась брата. Наконец, близнецы стали два как один, – единые в духе и деле.
Поменявшись с Кириллом местами, Алёнка привстала в комяге и вопль: «Они сбросили спящего!» – огласил прибрежные дали. Прямо по курсу на девушку пялился ужас; напуганный до смерти парень обречённо цеплялся за груз. От холода он не кричал, лишь смотрел на неё, молча прося о спасении.
– Они сбросили спящего! – повторила она, не зная, бояться ли ей или злиться на ужас. – Кирилл! Там парень! Спящий в воде!
– Что? – не сразу понял Кирилл.
– Они сбросили спящего! Вон он, цепляется за… как его там… за сундук…, за посылку!
Кирилл развернулся так скоро, что хрустнуло в шее.
– Этот д-д-дурак сам утонет и утопит п-п-подкидыша! – рыкнул он, торопливо гребя и психуя.
– Тридцать! Двадцать шагов! Стой! Раздавишь! – визг Алёнки разнёсся над озером.
– Б-б-бредень, бредень кидай! – голос Кирилла стал хриплым от бешеной гребли. Он часто дышал и ошалело смотрел то на «спящего», то на сестру.
– Сейчас… Я сейчас…
Руки тряслись от поганого страха и первый бросок вышел комом; сеть лишь задела несчастного. Девушка бросила снова – опять неудача.
Кирилл прыгнул в воду, не думая – так было надо. Добрыня всегда говорил: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир».[14]Мощным движением рук он подгрёб к посиневшему парню и вцепился в контейнер.
– Дай сюда!
Он дёрнул посылку так сильно, как позволили страх и ставший сразу тяжёлым и злым, тянущий книзу меч, – всё было тщетно. Отодрать от контейнера пристывшего чужака было никак и Кирилл, кляня на чём свет стоит «поганую нежить», вместе с грузом, как есть, стал толкать парня к лодке.
– Шарахни его веслом! – приказал он Алёнке.
– Но, Кирилл…
– Я с-с-сказал, бей! По-доброму он не отцепится!
Алёнка взяла весло, намахнулась, и…
– Я не могу.
– Он же с-с-спящий! Он без души!
– Он – человек, – она отложила орудие гребли и упрямо добавила: – Я не могу убить человека.
Кирилл так замёрз, что спорить с сестрой не стал. Вдвоём они, кое-как, затащили груз на борт. Вцепившись в контейнер кощеевой хваткой, чужак прижался к корме и смотрел на них дурнем. Одетый как скоморох во всё жёлтое, он трясся от холода и со страхом ждал приговора.
– С-с-скажи ему, пусть отдаст то, что наше или, клянусь М-м-михаилом[15], я убью его.
Кирилл был зол на сестру и сказал это резко.
– Басурманскому не обучена. Скажи ему сам, – в пику брату съязвила Алёнка.
– Ты п-п-пожалела, тебе и глаголить, а не скажешь…, – он вынул клинок и направил его на спасённого.
Громкий хохот совы разнёсся над озером.
– Ты же видишь, он ранен! – возмутилась заступница. – У него вся штанина в крови! – и, гневно добавив: – Только трус нападает на слабого, – взглядом вонзилась в Кирилла.
Глаза её стали такими холодными, что Кирилл, замолчав, сунул мечик обратно. Мир был нарушен. Обидное слово больно задело его. Раздевшись до пояса, он выжал рубаху, бросил о дно и грубо ответил:
– Делай что хочешь, только делай это быстрее. Ты погубишь ребёнка, валандаясь с этим.
– Успокойся Кирилл. Их сундуки устроены так, что малыш, без вреда для себя, может жить там какое-то время, или, скажешь, не знал…
Кирилл сел на вёсла ничего не ответив. Присутствие третьего возбуждало в нём ревность и всю свою злобу на парня, он выплеснул в греблю.
Всё это время спасённый не сворачивал с девушки глаз, и взгляд этот мучил Алёнку. Хмурясь на брата и злясь на себя за странное чувство к пришельцу, она осторожно подсела к незваному гостю и указав на контейнер, сказала:
– Это наше. Отдай нам пожалуйста.
– I see,[16]– выдавил «спящий».
Он разжал непослушные руки и выпустил груз. Рана на левом бедре была не смертельной; недлинный порез на штанине говорил о ноже, взрезавшем кожу, но крови было достаточно. Зажав шуйцей[17]рану, чужак застонал. Морщась от боли, он снова взглянул на Алёнку и, чуть не плача, спросил:
– I injured. Do you have any dressing material?[18]
И без его тарабарщины было понятно, что ногу нужно спасать; девушка обратилась к брату:
– Дай мне свой мечик.
– Зачем?
Всю свою злость на пришельца юноша вкладывал в вёсла и грёб большими рывками.
– Отрезать подол у рубахи.
– Зачем?
– Рану перевязать.
– Зачем?
– Если не дашь, я расскажу Добрыни, что ты не помог нуждающемуся.
Угроза подействовала; Кирилл бросил вёсла и нехотя вынул свой меч, лишь хмуро добавив:
– Ты помогаешь врагу.
– Человеку, Кирилл. Человеку. Ты ж не слепой. Посмотри на него, он ещё с волосами.
***
– Наш Демид не туда глядит, – хохотнул подошедший Семён. – Или туда? А, Демид?
Невысокий, но крепкий кузнец и ещё более страстный лошадник Семён Семёнович Коваль, широкой, тяжёлой дланью хлопнул Игоря по спине, соблазняя постного парня на доброе утро. Приосанившись рядом, он, вельми чем-то довольный, сщурился на восток, бражно рыгнул и, отведя взор от солнца, принялся наблюдать как лошадь, шумно дыша в прозрачную воду, трогает Лютое, проверяя своим лошадиным чутьём пригодность питья.
Игорь дёрнул плечом и грубее чем нужно ответил:
– Гляжу куда глядится. Тебе-то чего?
– Да мне ничего, – ответил Семён. – Я это так…, просто спросил, – он плюнул сквозь жёлтые зубы и, не глядя на парня, продолжил незлобно дурачиться: – Интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?
Игорь зарделся и на вопрос не ответил; где-то сейчас в дремучем бору, просыпалась зазноба и вьюнош жалел, что не рядом. Пригнав лошадей к водопою, он стоял и смотрел на жгучий восход и балясы лошадника были ему не к чему.
Кузнец не сдавался:
– Я говорю, мне интересно, как там наши Алёнка с Кириллом?
– А мне почём знать?
Вот уже год, приметив в юноше чувства к девице, Семён не спускал с него глаз. Шутками-прибаутками он выведывал помыслы Игоря в сторону крестницы.
– И сердце не ёкает?
– С чего ему ёкать?
– Даже вот так?
– У еёного братца, – Игорь презрительно хмыкнул, – имеется меч. Если что – сестру защитит.
– Кто защитит? Кого? – зычный голос Добрыни Никитича возвестил о прибытии главного.
Верхом на борзом коне воевода выглядел молодцом и чувствовал себя так же. Спрыгнув на землю, он позволил коню опробовать воду, сам же встал ближе к Семёну.
– Так о чём ругаетесь, други?
– О сердечной болезни, Добрыня Никитич, – лошадник притворно вздохнул.
– Да ну! – богатырь тряхнул головой рассыпав светлые кудри по раменам.[19]
– Вот те и ну. Я ему, как там наша Алёнка, а он мне – не ёкает, а если у парня не ёкает, значит, что-то не так.
Добрыня, приняв игру, улыбнулся.
– Я бы сказал, если у человека не ёкает о ближнем своём, значит, он болен и болен смертельно, – и, напустив на лицо серьёзную мину, добавил: – А раз так, в лазарет его, срочно. Пусть его сердце проверят; мож усохло маленько, а мож и вовсе нема.
Игорь не выдержал:
– Да идите вы оба… в Лютое!
От злости на старших, он ударил по крупу стоявшую рядом кобылу. Табун всколыхнулся – боль одной стала болью для всех.
– За лошадку в бубен получишь, паршивец! – рявкнул Семён. – Бить того, кто не сможет ответить – последнее дело. Месяц чистить конюшни и только попробуй кого-нибудь пнуть.
От резких слов Коваля Игорь недобро ссутулился. Высокий, худой, с некрасивым, будто щерблёным лицом, он словно пристыл, не смея уйти, не желая быть рядом с Семёном.
Добрыня не вмешивался. Неблагодарное дело учить уму-разуму строптивых юнцов, друг и товарищ, не раз проверенный в битвах, сам взвалил на себя и волок это дело с упрямством старого мула, понимая, что взрослого мужа учить будет поздно. Где словом, где подзатыльником направлял он салаг в нужное, доброе русло.
Семён уже отвернулся от Игоря, посчитав, что с юноши хватит.
– Как думаешь, справятся близнецы?
– А ты сомневаешься?
– Нет, но…
– Я отослал их подальше от нужного места. Туда вертолёт не летает. Эти спящие не любят восточного брега. Он для них, почему-то, – запретная зона, – богатырь говорил громче чем нужно, зная, что Игорь их слушает. – Худшее, что может случиться, – опять подерутся.
Семён усмехнулся.
– Всякая невзгода служит уроком? Да?
– Подумал, оставшись без нянек, до них, наконец, дойдёт, что сила – в единстве. Помёрзнут в лесу и вернутся.
Лицо Коваля, разменявшего пятый десяток, стало серьёзным.
– Кто примет посылку?
– Наши у южного брега. Павел и Глеб.
Семён согласно кивнул.
– Добрые вои.
Солнце всходило над Лютым. После долгой зимы хотелось движения; кони нервно топтались и фыркали в воду. Два мужа и вьюнош в воинском облачении стояли у озера и слушали утро. Мир просыпался.
[1] Верблюд (старослав.)
[2] 1 шест – 21,336 метра.
[3] Обезьяны (старослав.)
[4] Дьяволы (старослав.)
[5] Тоже самое, что и обогреть.
[6] Художника (старосл.)
[7] Мга – туман, съедающий снег.
[8]«Всяко слово гнило да не исходит из уст ваших». (Еф. 4:29)
[9] «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого…» (Ев. 4:12)
[10] Евангелие от Иоанна (1:1-5)
[11] Жеребёнок, лошадь (старослав.)
[12] Ядь – еда (старослав.)
[13] Воины (старослав.)
[14] Томас Кенилли «Список Шиндлера».
[15] Архангел Михаил
[16] Я понимаю.
[17] Левой рукой. Шуйца – левая рука (старослав.)
[18] Я ранен. Нет ли у вас перевязочного средства?
[19] По плечам (старослав.)
Глава 4 Друг
Толпа начала расходиться и поток пожеланий, фальшивых улыбок и прочих формальностей, к вящей радости Алекса, выдохся. Друзья остались одни.
– Как тебе представление?
– Могло быть и хуже.
– Вообще-то…, – Дэвид состроил гримасу и потянул себя за ухо, – идея устроить сюрприз не моя.
– Да? – от мысли, что Джун замешана в празднике, Алекс тепло улыбнулся. – И кто массовик-затейник?
– Филин. В нашем с ребятами плане был только «Пони» – никаких балаганов на вынос.
Радость сдулась мгновенно.
– Это что, шутка такая?
Дэвид пожал плечами.
– Два дня назад, Филин вызвал меня и сказал, что ты – его личная гордость и что ради тебя не грех и нарушить главное правило чистильщиков: не выделять и не выделяться, и велел устроить твой день создания «по-новому». Цитирую: «Я хочу, чтобы не только айтишники, но все отделы поздравили нашего Алекса. Поработаешь ивент-менеджером», – Дэвид презрительно фыркнул. – Я возразил, мол, это вызовет ревность…
– А он?
– Послал меня в жопу. Нет, – добавил он быстро, – я не против узнать правдивы ли слухи о том, то, что срака у нашего шефа из чистого золота…, – Дэвид умолк озарённый внезапной догадкой. – Мать твою, Алекс, – заговорил он притворно-любезно, – а может, ты уже знаешь ответ?
– Ты о чём?
– Я о заднице Филина.
– Совсем уже сбрендил? Это ты у нас гей! – возмущение Алекса прозвучало столь искренне, что Дэвид задумался.
– И в рот ничего такого не брал? – было не ясно, шутит ли он или…
Алекс взъярился.
– Да пошёл ты!
– Ладно, ладно, остынь, – Дэвид провёл ладонью по бритой макушке. – Если вы не любовники, зачем ему весь этот цирк?
– Мне почём знать?!
– А ты точно не…
– Нет! – рявкнул Алекс.
Взгляд его угольных глаз прожёг бы в Дэвиде дырку, имея он силу стихии. Капрал отступил.
– Прости что наехал, – выдавил он из себя. – Просто, я сам удивился, когда этот гад… Ты ведь даже ещё не субъект… Ладно, проехали. С днём создания, друг.
Алекс подёрнул плечом. День был испорчен.
– Ты в чистилище? – хмуро спросил он товарища.
– К Филину, отчитаться за праздник.
– Передай этому козлу, что я сюрприз оценил.
Алекс направился к лестнице. Отвернувшись от Дэвида, он не увидел, как вспыхнул завистливый зрак, и злая ухмылка ощерила губы в усмешке.
Сто лет назад, маги мудро решили, что слишком много свободы для всех остальных – есть совращение слабых. Как не может овца командовать пастухом, так и «лишняя» информация вредна не рождённым для власти субъектам. Интернет стал орудием избранных.
Алексу повезло. Их отдел был единственным, кому дозволялось чуть больше свободы. Жёлтым завидовали, к ним ходили за сплетнями.
Пространство «рабочей соты», перегороженное прозрачными пластиковыми щитами на девять равных ячеек, встретило Алекса солнцем и давящей тишиной. Юноша понял: о нём говорили. Пробравшись к своей ячейке, он плюхнулся в кресло, и, уставившись в монитор, грубее чем требовалось, произнёс:
– Алекс 26ЖД-Д6-Я9 явился на службу.
Камера тут же считала его биометрию и включила компьютер.
– Доброе утро субъект Алекс, – прозвучал из колонки гендерно-нейтральный голос Системы. – Вы опоздали на пять минут. Есть у вас оправдание?
26ЖД-Д6-Я9: «Есть, – написал он ответ, безнадёжно желая исчезнуть. – Филин велел поздравить меня и поздравление затянулось. Ответ написать».
Система: «В моей базе нет никого с таким именем».
26ЖД-Д6-Я9: «Я хотел сказать, оранжевый Клиффорд 26ОД-Д3-Я15 велел задержать меня в холле. Можешь проверить».
Система: «Объяснение принято. Баллы за опоздание сняты не будут».
26ЖД-Д6-Я9: «Чем займёмся сегодня?»
Система: «В восемь тридцать утра вы должны быть у шефа. Это всё».
– Нет!
Семь пар глаз с надеждой воззрились на парня, и Алекс не выдержал.
– Система, – сказал он так громко, чтобы всем было слышно. – Донос в службу соц. рейтинга. Пиши. Четвёртый отдел информационных технологий и безопасности вместо того, чтобы, в рабочее время, честно трудиться на благо Свободных Земель, занимается тем, что пытается выяснить, чем пахнет дерьмо одного из сотрудников…
– Ну и гад же ты Алекс, – тут же послышался голос рыжего Итона. Кроме Алекса, он был единственный с волосами в отделе.
– …Подобное нездоровое внимание к моему анусу плохо влияет на мою работоспособность. Точка.
– Ты серьёзно, диктуешь донос?
Джун из конторки слева с улыбкой смотрела на парня. Алекс вяло поморщился, как бы говоря: «Хотел бы, но, нет».
– Система, отбой, – произнёс он со вздохом.
– Ты выглядишь раздражённым.
– Филин вызвал на третий этаж.
– Так этот твой вскрик…
– Давай не при всех.
Джун согласно кивнула.
Мнебезсахара: «Через пятнадцать минут я должен быть у него».
Джун: «Зачем?»
Мнебезсахара: «Возможно, хочет узнать понравился ли мне его подарок».
Джун: «Ты получил от шефа подарок?»
Мнебезсахара: «То представление в фойе его идея».
Джун: «Понятно».
Мнебезсахара: «Все разозлились, да?».
Джун: «Это скоро пройдёт».
Мнебезсахара: «Ты так думаешь?»
Джун: «Ты не первый, кого замечает Филин. Вспомни Генри, как его все ненавидели».
Мнебезсахара: «Да, но, он действительно трахался с шефом».
Джун: «И что? Если бы Филин, пока пользовал Генри, не одаривал его баллами за, типа, работу, всем было бы пофиг. Не делай из мухи слона. Может, впервые, шеф отметил в парне не зад».
Мнебезсахара: «Ха-ха. Филин меня ненавидит».
Джун: «Ты повторяешь это при каждом удобном случае. Пять лет».
Мнебезсахара: «И что?»
Джун: «А то, что если бы он тебя ненавидел, то давно нашёл бы причину уволить. Филин всегда был таким. Все двадцать лет, что он в боссах, он кого-то кошмарит».
Мнебезсахара: «Откуда такие сведения? Ты всего на полгода старше меня».
Джун: «В отличии от тебя, мой круг общения гораздо шире. Не обращай внимания и завтра никто и не вспомнит о выходке».
Мнебезсахара: «Такое не просто забыть. Ты бы слышала Дэвида: «А ты точно ему не отсасывал?» Тьфу!»
Джун: «Дэвид просто завидует…»
Мнебезсахара: «Если бы… Дэвид зол на меня».
Джун: «За что?»
Мнебезсахара: «Старый козёл назначил его ответственным за представление. Дэвид обиделся. Торжественный приём «по-новому», так, чтобы ни у кого не осталось сомнения в чей зад он вставляет! Тьфу ещё раз!»
Джун: «Но ты-то не виноват. Если Дэвид по-настоящему тебе друг…»
Мнебезсахара: «Ты сомневаешься?»
Джун: «Да».
Мнебезсахара: «Почему?»
Джун: «Он чистильщик».
Мнебезсахара: «И что? Мы все здесь чистильщики».
Джун: «Он истинный чистильщик! Он…»
Джун: «Отправляет невинных на смерть!»Мнебезсахара: «Не тяни».
Мнебезсахара: «Осторожно, подруга! То, что ты сейчас написала – крамола!»
Джун: «Мне всё равно».
Алекс вздохнул: «И эта туда же. Тоже мне, Жанна де Арк…» – он невесело ухмыльнулся.
Мнебезсахара: «Что случилось?»
Джун: «Ничего».
Мнебезсахара: «Когда ты так говоришь, значит, точно что-то случилось».
Джун: «Не хочу тебя нагружать».
Алекс снова вздохнул. Пять лет общения с Джун научили его, что за дежурными фразами типа: «Всё нормально. Это я так. Проехали», – часто скрывалось нечто совершенно противоположное. «Не хочу тебя нагружать», – означало: «Я очень хочу поделиться с тобой секретом, но ты не слишком активно меня просишь». Ему очень хотелось ответить: «И правильно, что не хочешь. Мне и своих проблем хватает», – но её обещание ночи было слишком заманчивым.
Мнебезсахара: «Ты же знаешь, всё, что касается тебя, касается и меня. Давай, колись».
Джун: «Ну хорошо. Помнишь, после Обряда мы какое-то время не чатились?»
Мнебезсахара: «Я скучал по ТИХИМ беседам».
Джун: «Мне пришло сообщение».
Мнебезсахара: «От кого?»
Джун: «От неизвестного с ником «Разрушающиймир»».
Мнебезсахара: «Как?! Ведь чат защищён!»
Джун: «Я не знаю».
Мнебезсахара: «И что он тебе написал?»
Джун: «Там была ссылка».
Мнебезсахара: «Почему ты мне не сказала?!»
Джун: «Мне было плохо, тогда. Я искала ответы (какие, не спрашивай), и эта ссылка… Мне показалось, что она не для нас, а лишь для меня. Я подумала, это знак».
Мнебезсахара: «И куда завёл тебя этот «знак»?»
Джун: «В библиотеку».
Мнебезсахара: «Боюсь даже спрашивать в чью».
Джун: «Красного мага».
Алекс бросил печатать. Твою налево! Как? Когда его серая мышка превратилась в безумную Джун? Он кинул взгляд на подругу: всё те же огромные ланьи глаза, в меру широкие скулы, манящие губы – всё было очень знакомо, лишь взгляд, вызывающий взгляд субъекта, которому нечего больше терять, говорил, что «мышь» трансформировалась. Страницы из уголовного кодекса сами собой возникли пред мысленным взором: Статья 11.1 «О незаконном использовании интернета», наказание: лишение статуса и работа в трудовом лагере сроком на пять лет. Статья 8.3 «О невмешательстве в личную жизнь красных магов», наказание: лишение статуса и работа в трудовом лагере сроком на тридцать лет. Статья 11.6 «О распространении запрещённого контента с целью свержения Зверя», наказание: смертная казнь.
Мнебезсахара: «Ты понимаешь, что своим безрассудным поступком ты подставила весь наш отдел?! Если тебя накроют, тебя не просто отправят в трудлагерь, развоплотят! Если, конечно, раньше тебя не убьют твои же товарищи! Что ты делаешь, Джун?!»
Джун: «Чат защищён».
Мнебезсахара: «Не настолько же!»
Джун: «Чат, Сеть – всё под защитой. Можешь проверить».
Мнебезсахара: «Ты усовершенствовала мой «Антишпик»?»
Джун: «Не я».
Мнебезсахара: «А кто? Твой разрушитель? Неизвестный компьютерный гений, на порядок выше меня, тебя, и всех остальных?!»
Джун: «Получается так».
Мнебезсахара: «У меня нет слов…»
Джун: «И не надо. Где Дух Господень, там свобода!»
Мнебезсахара: «Что ещё за фигня?»
Джун: «Стояло под ссылкой, и мне это нравится, Алекс!»
Мнебезсахара: «Зверь меня побери! А я-то мечтал о тихом «семейном» празднике…. Послушай меня, этот твой «Разрушающий» тебе не друг! Он провокатор!»
Джун: «Откуда ты знаешь?»
Мнебезсахара: «Эти мысли опасны!»
Джун: «Не опасней нашей действительности».
«Безумству храбрых поём мы славу?[1] Чушь! Бред! Всё, что, лёжа в могиле услышит храбрец – лишь циничное: «Жаль дурака. Мог бы ещё пожить!» – написал он со злости. Подумав, он выделил текст, удалил и вновь напечатал: Мнебезсахара: «Знаешь, а ты действительно изменилась».
Джун: «И что?»
Мнебезсахара: «А то, что послеобрядная, осторожная Джун, мне нравилась больше. Всё, мне пора. Уничтожь переписку».
Третий этаж считался местом запретным, местом для избранных, местом игрищ оранжевой троицы: Клиффорда, Билла и молодого трансгендера по имени Лулу – «бабы с яйцами» – так обозначил бухгалтера Алекс, искренне не понимая, зачем хорошенькой женщине дополнительный орган. Никто из служащих ниже туда не ходил – на третий этаж вызывали.
Редкие прочие, кому довелось увидеть запретное место, со вздохом, рассказывали, что этаж «мандаринов» или оранжевых боссов был тем местом, о котором иные сотрудники могли лишь мечтать.
Неудачливый Генри, так глупо низвергнутый из любовников Филина до прежнего жёлтого говнюка, на следующий день после пьянки у шефа, с самодовольством рассказывал, как был поражён наличием унитаза из золота в отделанной дубом уборной. «Там можно жить, ни о чём не печалясь. Там есть всё, даже маленький ресторан, представляете, ресторан для троих. И я там ужинал с Клиффом!» На вопрос о меню, он, состроив глупую рожу, долго качал головой и, затем, со вздохом ответил, что то, что он ел там, в столовке на первом вряд ли когда подадут.
На площадке третьего этажа, Алекса встретил уборщик; в фиолетовой униформе, лет на семь постарше его, высокий, худой парень мыл пол и был чем-то очень довольным.
– Счастье бьёт через край, а, Казимеж? – спросил его Алекс.
– Здравствуй, Алекс, – с улыбкой ответил уборщик. – День сегодня хороший. Температура на улице плюс восемнадцать, что является нормой для начала апреля в Свободных Землях. Благодаря защитному куполу температура воздуха не превышает установленных значений: от плюс десяти до плюс пятнадцати зимой и от плюс двадцати до плюс двадцати пяти летом, поэтому, день сегодня хороший.
– Шеф у себя?
– Метабола – поворот, перемена, переход. В древнегреческой гармонике – перемена в звуковысотной структуре, как правило, приводящая к перемене этоса музыки. Метабола была известна уже Аристоксену. Последователь Аристоксена Клеонид различает метаболу в четырёх смыслах: по роду, по «системе», по тону, по мелопее…
Алекс был не в духе и способность уборщика запоминать и цитировать (пусть невпопад) прочитанные им тексты, в данный момент, вызвала в нём раздражение.
– Слушай, я всё понимаю, тебе положено быть вежливым дураком, но может быть хватит говорить цитатами из Общественной Зверопедии. Сказал бы просто: не знаю или там… пошёл в жопу Алекс. Не нужно метабол. Ты меня понял?
Фиолетовый был безнадёжен.
– День сегодня хороший, – произнёс он с улыбкой.
Алекс махнул рукой и отправился к шефу.
Клиффорд был раздражён; под самое утро ему приснилась дохлая крыса, а карты за завтраком только усилили страх.
«Это – знак и знак не хороший, – улыбаясь в тридцать два своих новеньких зуба, думал оранжевый YY. – Туз пик – измена, разрыв отношений. Король пик – соперник, враг. Шестёрка червей – дорога…» – Клифф проглотил свой вздох, и на: «Доброе утро господин оранжевый директор», ответил почти приветливо:
– Алекс 26ЖД-Д6-Я9, стабильный жёлтый с потенциалом оранжевого, – с сегодняшнего дня – субъект Y снова в моём кабинете, – лысый, обрюзгший, в женской, розовой кофточке и оранжевых шортах, Филин старался казаться довольным, – не так, как Казимеж – иначе. – Как тебе мой подарок? – он задал вопрос, не снимая улыбки и ног со стола.
– Спасибо. Очень понравился.
Филин ложь оценил.
– Молодец. Хорошо врёшь, – произнёс он с усмешкой.
Алекс тут же зарделся.
– Как время летит, – продолжил юродствовать шеф. – Только вчера ты стоял здесь и ссался от страха, а сегодня, смотрите-ка, уже полноправный субъект, хотя, ссышься всё так же.
– Ну, я…
– Ссышься, ссышься и правильно делаешь. Если субъект не боится, значит он или сошёл с ума или замыслил неладное…
Алекс покрылся испариной. «Он знает», – безнадёжная мысль появилась во взгляде. Алекс потупил глаза. Клиффорд, если и знал, то умело скрывал своё знание. Он был само добродушие.
– Два дня назад, я, вдруг, понял, что всё это время тебя недооценивал и решил исправить ошибку. В Доме Развития вы изучали Статусный Кодекс.
Алекс кивнул.
– Что написано в статье 13.13?
– Каждый субъект, при определённых обстоятельствах, может изменить свой статус как в лучшую сторону, так и в худшую.
– Правильно, жёлтый.
– И что это значит?
– Что определённые обстоятельства наступили. Ты ведь на доктора учишься?
– Исключительно в нерабочее время.
– Как успехи?
– Вроде, не плохо…
– Вроде?
– Прошёл пятый курс на отлично.
– Хорошо. С этого дня ты оранжевый доктор и вот тебе первое задание…
Алекс выдохнул так громко, что Клифф усмехнулся.
– …Повезёшь посылку с ребятами. Без пятнадцати десять твой зелёный друг будет ждать тебя в чистилище. Если справишься, вечером переедешь на третий этаж. Удивлён?
– Не то слово.
Алекс застыл в нерешительности. Если это проверка, то как ему реагировать? Если правда, то…
– Что-то не так?
– Э-э-э… Можно вопрос?
Филин кивнул.
– Что стало с Биллом? Ведь он у нас врач.
– Билл умер вчера. Поскользнулся в душе и сломал себе шею. Такое случается, когда каждый день надираешься как свинья… Билл был хорошим врачом и мне его жаль. Ещё вопросы?
Вопросы, конечно, имелись, но…
– Я понял. Спасибо за оказанное доверие господин оранжевый босс.
Клифф уже снял свои бритые ноги с дубовой столешницы, но, тут, словно вспомнив о чём-то, вернул их на прежнее место.
– Ты ходишь через развалины, – он не спрашивал, он утверждал.
Замечание Клиффа ударило Алекса в спину. «Вот оно, началось, – юноша медленно развернулся. – Сейчас он спросит о Джун».
Но Филин молчал. Старый котяра был сыт и просто смотрел как прижатая лапой глупая мышь, пытается выбраться. Алекс вспотел.
«Что же такое придумать? – думал он лихорадочно. – Изучаю историю? Нет, не пойдёт, слишком часто я там «изучал». Выражаю презрение статуе. Ага, и даже ни разу не плюнул в неё. Увлекаюсь скульптурой. Бред, я не разу не был в Варравском музее, блин…»
– Там… безопасней, – так себе оправдание поставило точку в мысленном хаосе. – Нас учили, – губы Алекса расползлись в дурацкой улыбке, – что охрана природы имеет экономическое, историческое, социальное и государственное значение…
– Можешь не продолжать, – прервал его Филин. – Косить под Казимежа всё равно не получится. Он редкостный идиот.
– Я просто хотел сказать, что люблю природу и, поэтому, хожу пешком, а по статистике в толпе самокатчиков риск получить травму, у пешехода, намного больше, чем у водителя транспортного средства, а там никто не катается…
– Найди себе новый маршрут.
Пожелание прозвучало так блёкло, что Алекс понял, что вопрос о Христе был задан вдогонку, как кнут после пряника, чтобы он, почти оранжевый доктор, всё же знал своё место.
– Понял. Учту.
– Ну, раз понял, ступай.
– Хорошего дня, шеф, – всё внутри ликовало от глупого счастья.
Не дожидаясь ответа, Алекс попятился к выходу. Выйдя за дверь, он едва не споткнулся о швабру Казимежа. Дурацкая мысль, что уборщик подслушивал, лишь задела счастливого Алекса. Волна эйфории несла его прочь от тревог.
– А день сегодня и вправду хороший, – сказал он с улыбкой.
Казимеж остался верен безумию.
– Закон нейтрализации гласит: цвета, стоящие в цветовом круге друг напротив друга, являются нейтрализующими. Например, зелёный оттенок нейтрализует красный, а синий – оранжевый…
– К чёрту законы! Я теперь врач!
Энергия нового статуса уже правила Алекса под себя. Он тут же забыл об уборщике и бегом направился к лестнице.
«Я оранжевый врач, оранжевый… врач… я оранжевый…» – его распирало от гордости. Не имея сил справиться с новым собой, он, вернувшись в контору, сразу же постучал по прозрачному пластику привлекая внимание Джун.
– Я оранжевый врач, – прошептал он достаточно громко.
Джун взглянула на Алекса с недоверием.
– Я напишу тебе в чате, – ответил Алекс на взгляд.
Мнебезсахара: «Я спешу, так что подробности вечером. Шеф назначил меня врачом вместо внезапно скончавшегося Билла. Мне велено сопровождать посылку. Джун, я ОРАНЖЕВЫЙ!»
Джун: «Если всё это правда, то… прими мои поздравления».
Мнебезсахара: «Спасибо! Знаешь, когда шеф сказал, что слишком смелый субъект вызывает в нём подозрение, я едва не обделался. Подумал, что он уже всё знает и хочет предложить мне сделку: сдать тебя в обмен на моё помилование».
Джун: «А ты бы сдал?»
Мнебезсахара: «Я же не Итон, но я считаю, что за твоё поведение, тебя, как минимум, нужно выпороть. Прилюдно. Вернусь, сам проверю защиту».
Джун: «Хочешь шлёпнуть меня по попке?»
Мнебезсахара: «Да ну тебя, Джун. Я серьёзно, хотя…, пожалуй, я не откажусь наказать тебя лично. Ночью. Если придёшь. Поверить не могу, я – оранжевый врач!»
Джун: «Я подумаю. Знаешь, Алекс, я тоже не могу поверить, что всё это правда».
Мнебезсахара: «Что правда?»
Джун: «Что Филин сделал тебя оранжевым».
Мнебезсахара: «Ты мне не веришь?»
Джун: «Тебе верю. Филину – нет. Выслушай меня, ты вроде бы не глупый парень, по крайней мере, был таковым. Тебе ещё год учиться. С какой это стати, тебя, недоврача, Филин, вдруг, ставит оранжевым?»
Мнебезсахара: «Он сказал, что всё это время меня недооценивал…»
Джун: «Ага, а сейчас ему кирпич на голову упал и он, вдруг, подумал: «Как же я был не прав, что пять лет не замечал этого жёлтого, даже не гея! Нужно срочно исправить подлую несправедливость и сделать его оранжевым!» Здесь что-то не так, Алекс. Я бы, на твоём месте, не радовалась, а крепко задумалась».
Мнебезсахара: «Как задумалась ты, когда открывала ссылку».
Джун: «Это другое».
Алекс сделал ошибку поддавшись возникшему в нём раздражению. Он жаждал поддержки и был не готов выслушивать безрадостные упрёки от той, что недавно сама призналась ему в преступлении. Гнев заглушил желание слышать и его понесло.
«Ты просто завидуешь мне», – написал он, не думая.
Джун: «Ты так считаешь?»
Мнебезсахара: «Да».
Джун: «Отвечу твоими словами: прежний, осторожный Алекс, мне нравился больше. Желаю успеха».
«Как-нибудь обойдусь», – Алекс поставил точку.
– Система, выключи комп, – произнёс он отчётливо. – Я больше здесь не работаю.
Дэвид рассказывал, что, однажды, столкнувшись с Казимежом, он услышал в ответ: «Чистилище – место, где души умерших очищаются от грехов».
– Я сломал ему швабру, но слово запомнил, – пьяно бахвалился чистильщик.
Алекс помнил тот вечер. В «Розовом пони», пьяный в зюзю капрал, был не сдержан в своих выражениях. На его замечание: «Если слово тебе приглянулось, зачем ломать инвентарь?» – Дэвид ответил: «Пусть и дебильным образом, но этот скот возразил мне, истинному чистильщику! Я лишь указал ему его сраное место!»
Чистилище располагалось на цокольном этаже и считалось местом не чистым. Алекс туда не ходил, предпочитая встречаться с капралом у зелёного Войтека – владельца пивного бара на улице Трезвости 5.
– Твою тебя в зад, восходящее солнце посетило наш сральник! – Дэвид встретил его, как и всегда, насмешкой и крепким (возможно, крепче, чем нужно) объятием.
При полном параде капрал казался больше и, в чём-то, даже опасней прежнего Дэвида. Зоркий взгляд Алекса сразу приметил нож и шоковый пистолет в кобуре; нож был в чехле и болтался у пояса. Шлем и специальный жилет добавляли Дэвиду бравости. В отличие от своих подчинённых, носивших «небесную» форму, капрал был в зелёном.
– Ты уже знаешь? – Алекс задал вопрос, не нуждаясь в ответе.
– Слухи быстро расходятся.
– Казимеж подслушал?
Дэвид осклабился.
– Не… С тех пор как я сломал его сраную швабру, говнюк обходит меня стороной. Шеф утром сказал, что ты теперь вместо Билла.
Алекс кивнул. Он был возбуждён.
– Значит, вместе, в Запретные земли? Кого повезём?
– Очередного ублюдка, – состроив гримасу, капрал указал на железный стеллаж у стены, где на полке небрежно ютился объёмный контейнер из прочного нанопластика. – С утра привезли из приёмника.
– Он там живой? Мне его осмотреть?
– Не нужно. Мы не вскрываем посылки без надобности. Капсула рассчитана на длительное в ней пребывание; Х или Y будет жить в ней пока не подохнет от голода. Чтобы ты знал: врач нужен нам. Вдруг я пальчик порежу, – капрал усмехнулся. – Пошли, познакомлю с ребятами.
Вотчина Дэвида, привыкшему к строгости Алексу, показалась немного, да что там! – много свободней, чем полагалось рабочей «соте». Ни на что не похожий, развязанный интерьер неприлично вопил об одобренных привилегиях.
Большую половину чистилища захламляла (по-другому не скажешь) старая мебель. Алекс приметил бильярдный стол, несколько пожёванных временем кресел, маленький телевизор, допотопный большой холодильник и кожаный диван, на котором мирно храпел какой-то верзила. Весь этот мебельный хаос дополняли тройка армейских столов и старый комод, на котором стоял электрический чайник, несколько кружек и горка пакетиков с искусственным пойлом. Несколько силовых тренажёров дополняли картину.
– Это Ян, – капрал указал на сидевшего ближе других мужчину в зелёной униформе пилота, – он наш «шофёр» и страшный зануда. Того, что уснул в рабочее, мать его, время, – Дэвид взял со стола недопитое пиво и вылил остатки на рожу спящего чистильщика, – кличут Лешек. Проснулся молчун? Ещё раз заснёшь, оболью тебя чем-то покрепче и подожгу, – он произнёс это так, что Алекс поверил в угрозу.
Вскочивший было спросонья бугай стряхнул с себя пиво и, со словами: «Пошёл в жопу, козёл», – снова улёгся на протёртое место.
– Вон тот, что похож на большую гориллу, наш Франтишек. Я зову его Фра; для такого тупого ублюдка, Франтишек слишком длинно.
Фра ответил капралу весьма неприличным жестом, без слов объяснив командиру куда он его посылает.
– Филипа ты знаешь. Так, кто ещё? Гарри с Зямой. Эти ушлёпки отсыпаются с ночи и до вечера не придут. Парни, – Дэвид хлопнул в ладоши, – поздоровайтесь с нашим новым оранжевым доктором!
Ян и Филип нехотя подняли руки в приветствии, остальные ничем не выдали своего любопытства. Алекса знали вскользь, как приятеля Дэвида. «Ну назначили, ну и хрен с ним», – говорило их равнодушие.
– Вот и отлично, – Дэвид вынул часы и, открыв их, грубо ругнулся. – Ребзя, подъём! – гаркнул он поставленной глоткой. – Ян, быстро наверх готовить вертушку! Лешек, Фра идёте за ним! Мы будем следом. Филип, ты сгоняешь за пивом. Помянем старого алкаша, но только вечером. Тебе нести груз, – последние слова были обращены к Алексу.
Чистильщиков боялись, чистильщиков уважали, им позволялось многое из того, о чём остальные субъекты (красные были не в счёт) могли лишь мечтать. Личный сквер Клиффорда, как наглядное доказательство нужности власти, у многих в Варраве, не имеющих даже куста под окном, вызывал недостойные чувства. Чистильщикам завидовали, чистильщиков ненавидели.
Сквер был гордостью шефа. Высокие клёны с раскидистой кроной, стройные вязы, липы, дубы, на обнесённых высоким забором ста арах, ублажали взор старого гея, а также, всех тех, чьи окна смотрели налево.
Окна «соты», где Алекс доселе трудился, смотрели в нужную сторону; запивая готовый обед искусственной колой, он, как и Джун, любовался маленьким лесом и скучные будни становились не такими невкусными.
На вертолётной площадке сразу за сквером стоял геликоптер: пятиместный, с удобным салоном и одним турбодвигателем, – достаточно быстрый для пассажирской вертушки. Алекс летал на таком, виртуально.
Их ждали. Машина гудела и поднятый ею ветер, в попытке отнять то последнее, что осталось от детства, остервенело рвал волосы.
Алекс влез первым и сел у окна. Лешек, скучавший напротив, даже не вздрогнул, когда, не нарочно, Алекс поставил тяжёлый контейнер ему на сапог, лишь аккуратно вытянул из-под ящика ногу. Следом взобрался Дэвид.
Рокот усилился, завибрировал корпус, толчок и машина взлетела. Не виртуальный полёт оказался несколько более шумный и страшным, чем он ожидал. Алекс даже подумал, что сегодняшний опыт весьма охладит его страсть к компьютерным симуляциям…
– Не ссы, Ян своё дело знает! – Дэвид кричал, прорываясь сквозь грохот винтов.
– Очень шумно!
– Наушники над головой!
– А тебе?!
– Встроены в шлем!
Алекс надел гарнитуру; грохот винтов сразу стих и в образовавшейся тишине он услышал, как бьётся его испуганное сердце.
– Парни нас слышат?
Дэвид кивнул.
– Хочешь поговорить? – голос капрала звучал отчётливо громко.
Теперь кивнул Алекс.
– Ян, Лешек, Фра, – режим тишины.
Парни, послушно исполнили приказание.
– Теперь, мы их слышим – они нас нет, – прокомментировал Дэвид. – Ну что, перемоем кости твоему благодетелю?
Алекс замялся. Его только что приняли в новую стаю, оказали доверие; нет, он не мог говорить о Клиффорде плохо.
Статус как метка: принимая обличие волка, ты должен пахнуть как волк, жить, думать, делать всё остальное, что делает стая. Древняя истина, что коллектив не устоит разделившийся сам в себе, завещала быть верным шефу до гроба.
– Есть тема получше, – Алекс сделал глубокий вздох. – Помнишь, вечером в баре, после истории с Казимежом…
– Ты его защищал…
– Не его. Его швабру. Не важно… От швабры мы перешли к фиолетовым и их незаконным ублюдкам. Я сказал, что дешевле ублюдков воспитывать, чем куда-то возить. Ты ответил мне, что я ничего не знаю и лучше мне оставаться в неведении.
– Я так сказал?
Алекс кивнул. Дэвид состроил гримасу, изображая раздумье.
– Раз сказал, значит, лучше тебе оставаться в неведении.
– Но я хочу знать! Я ведь теперь как бы свой…
– Как бы свой…, – капрал задумчиво почесал подбородок. – А, может быть, лучше о Филине? – он задал вопрос в шутливой тональности, но взгляд его говорил: «Я даю тебе шанс; не суйся туда, откуда не будет возврата».
– К чёрту Клиффа! Я хочу знать!
Дэвид пожал плечами; движение означало: «Желание вышестоящего – закон для меня». Алекс понял иначе: «Я ждал, я готов и сейчас ты услышишь правду», – и он приготовился слушать.
– Там, за стеной, не мёртвые земли, а дикие. Там живут те, кто сто лет назад не принял власть Зверя. Христиане, так они себя называют. Для всех, кто чтит Зверя, христиане – враги. Это ты должен знать. Мы убиваем ублюдков, преследуя как минимум две цели: наказание и… наказание. Отбирая детей, мы наказываем фиолетовых за нарушение закона, и мы наказываем варваров, оскверняя их озеро. Мы не просто избавляемся от незаконнорожденных, мы приносим их в жертву.
– Кому?
– Зверю, конечно, – капрал ухмыльнулся; не от того, что сказал, от того, что увидел в глазах побледневшего друга. – Кстати, сей ритуал, – добавил он скоро, – равняет нас с магами. Я не говорю, что мы единственные, полезные Зверю субъекты, – у магов своя работёнка, – но мы полезней всех остальных в нашем городе. Мы – избранные, Алекс! Мы творим магию!
В Доме Развития им говорили, что красные высшие потому называются магами, что занимаются магией. Магия очаровывала, магией очаровывали. Ссылаясь на Поттера, им объясняли: есть маги и маглы, те, кто правит и все остальные. Красные правят – все остальные цвета им подчиняются; всё понятно и правильно. Он понимал. Принимал ли? Об этом Алекс старался не думать.
Откровение друга вело к ещё большим вопросам. Алекс подумал, что, если не спросит сейчас, не спросит никогда.
– Но зачем Зверю человеческие жертвоприношения? Разве он не самодостаточен?
Дэвид нахмурился.
– Зверь устроил нам жизнь. Мы его вечные должники, и по мне, лучше жертвовать ублюдками фиолетовых, чем кем-то из моих друзей. Я бы очень расстроился, если бы мне приказали сбросить кого-то, кого я хорошо знаю, – он впился глазами в Алекса и добавил, практически, повторив утренний упрёк Филина: – Ты ведь ходишь к нему.
Алекс это отметил, но вида не подал. Он поднял брови и постарался придать лицу выражение крайнего удивления.
– К кому?
– К ихнему богу.
– Ты за мной следишь?
– Не слежу, просто приглядываю.
– И ты не сказал мне? А ещё друг называется! – произнёс он обиженным тоном, вовремя вспомнив, что лучшая защита – нападение. – Как ты узнал?
– Дай свой браслет.
– Зачем?
– Дай, тебе говорю.
Алекс, нехотя, подчинился.
– Хочешь хранить свою личную жизнь в тайне, не носи эту хрень.
– Но ведь все его носят.
– Браслеты носят бараны. Так их легче отслеживать, – он поддёрнул рукав, чтобы Алекс увидел пустое запястье.
– Подлетаем к стене! – раздался в наушниках голос пилота.
– Советую посмотреть, – капрал сменил тему. – Уверен, ты никогда такого не видел, – и пока Алекс, отвернувшись от друга, разглядывал стену, спрятал браслет в карман.
Вид из вертушки, действительно, завораживал. Огромный бетонный удав и сразу за ним – бескрайнее море деревьев.
– Ну как, впечатляет?
Алекс кивнул.
– В высоту метров десять?
– Шестнадцать. Четыре в ширину.
– А в длину?
– От Понтаксинского моря до моря Сарматского полторы тысячи километров.
– Круто…
Громкий хлопок заставил Алекса вздрогнуть.
– Прошли барьер, – не дожидаясь вопроса, прокомментировал Дэвид.
– Что ещё за барьер?
– Энергетический купол, защищающий нас от варваров. Если кто-то решится пробраться в Свободные земли без «паспорта Зверя», – он постучал по шлему, – или специального устройства (нам его не выдают, но я знаю, что такая хрень существует) – ему хана. Вертолёт оснащён спец защитой, – добавил капрал, предвидя реакцию Алекса. – Так что не ссы.
Алекс не трусил. Он подумал о Джун.
– А что будет с тем, я имею ввиду прошедшим Обряд, кто вдруг захочет, нет, не сбежать, просто выйти за стену, ну, там, лес посмотреть, цветочков понюхать?
Дэвид не стал говорить, просто чиркнул пальцем по горлу.
– А тебе не кажется странным, что мы, вооружённые до зубов, крутые ребята, прячемся за стеной от нецивилизованных дикарей, тогда как они свободно разгуливают и, возможно, смеются над нами?
– Не кажется. Мы охраняем свой мир.
– От кого?
– От ихнего бога, – брови капрала сошлись к переносице, ноздри расширились, будто названный бог был лично причастен ко всем его неудобствам.
– Это что, шутка такая, прятаться от того, кого не существует?
– Великий Нот так не думает. Я тоже.
Всемогущий нотизм! Основанный на учении святого Клауса, нотизм, представлял собой совокупность учений, одно из которых было посвящено противопоставлению традиционных религий новой, созданной Нотом, веры во всемогущего Зверя, дарующего свободу субъектам. «Зверь – это символ свободы, любви ко всему земному и отрицание любой тирании, в первую очередь, церковной», – говорилось в учении. Алекс уроки помнил, хотя и считал их ненужными.
«Если всё это правда, и мы построили стену лишь для того, чтобы бог никогда не вернулся в Свободные земли…» – он не успел закончить мысль.
– Мы на месте!
От голоса Яна капрал пришёл в возбуждение. Он сжал кулаки; от переполнявшей его решимости тело стало упругим – точь-в-точь чёрная пантера, приготовившаяся к прыжку.
– Лешек, Фра, – обратился он к чистильщикам, – вы знаете, что нужно делать.
Лешек хмуро кивнул.
Всё, что было потом, Алекс помнил, будто в кошмаре: стальные объятия Лешека, правый хук Дэвида прямо под дых, левый под рёбра, боль, ужас, глупый вопрос: «За что?» – и не менее страшный ответ: «Ты предал нас. Это расплата». Кажется, он блеванул. Теряя сознание, так и не ставший оранжевым, Алекс слушал, как некогда друг препирается с Фра:
– Откинь ему голову.
– Ты сказал, что приказ был сбросить его у берега.
– Я избавлю его от мучений. Давай!
– Нет. Приказ был…
Нож лишь скользнул по бедру, взрезав жёлтые брюки и кожу. Алекс вскрикнул. Кто-то толкнул его в спину, и он полетел.
Следом выпал контейнер.
[1] Цитата из «Песни о Соколе» (М. Горький)
Глава 5 Возвращение домой
Лодка-комяга грузно ткнулась в прибрежный песок да там и застыла. Тело болело. Алекс, скрючившись в лодке, дрожал мелкой дрожью: от холода, боли, от страха. Мокрый, несчастный он смотрел, как похожие друг на друга объекты вылезали из лодки, как вытаскивали контейнер, бросая в него осторожные взгляды. Алексу ещё не доводилось видеть близнецов и первая мысль: «Это клоны», – его поразила. Затем он подумал, что у дикарей не может быть настолько продвинутых технологий, и успокоил себя предположением, что эти двое просто ошибка природы.
– С этим что делать?
Кирилл был зол на сестру: за укор, за сомненья, за правду. В тайных глубинах юного сердца он понимал – Алёнка права. Долг христианина – помочь нуждающемуся, даже врагу.
– А ты как думаешь?
Алёнка вперилась в брата. «Ты что и вправду не понимаешь, что своим недостойным поведением позоришь не только себя, но и меня, и всю нашу дружину?» – вопрошал её взор.
Братец смутился, но тут же решил, что без боя сестре не уступит.
– А вдруг он лазутчик? Вдруг его к нам специально подбросили; с волосами, раненого, чтоб мы его приняли, а в нужный момент, он, как поганая тать, нас зарежет или ещё что похуже сделает?
«Это как наш язык, только наоборот», – думал Алекс, вслушиваясь в шипящие, акающие и цокающие звуки. Он чувствовал себя рыбой, только что выловленной и ожидающей своей участи.
– Когда добрый самарянин помогал незнакомцу, – мгновенно парировала Алёнка, – он не думал о том, что, возможно, спасает преступника.
– Так то, тогда, а это сейчас. Ты только посмотри на него. Он же чистый… урод.
– Так себе обвинение, – сестрица поджала губы.
Ей незнакомец показался вполне себе симпатичным парнем. Влезая в дедовы сапоги, девушка думала о том, что парень не выглядит злодеем; испуганным дурнем? – да, но никак не злодеем.
– Злодырь он или нет, не нам с тобою решать. Доставим его к Добрыне. Он воевода, пусть и кумекает, что с ним делать.
Девушка зашагала к лодке.
– Ты куда?
– Не оставлять же его одного. Он ранен и голоден…
– Бери контейнер. Я сам ему помогу.
– Ты лишь испужаешь его сильнее. Лучше займись костром. Тебе ещё рубаху сушить, да и нашему гостю согреться не помешает.
Кирилл устал и проголодался, и был рад последовать совету сестры, но, позволить Алёнке быть главной… Юноша сдвинул брови, постоял у контейнера, словно бы размышляя, соглашаться ему или нет; буркнув под нос: «С бабой спорить – что свинью стричь, визгу много, а шерсти мало», – нехотя поднял посылку и в развалку направился к лагерю, всем своим видом показывая, что хотя он и подчинился, но сделал это лишь спокойствия ради и последнее слово, как и положено, будет за ним.
Прежде Алёнка никогда не видел людей ОТТУДА. Всё, что она слышала о мире под властью Антихриста, это то, что людей там лишают души, бреют головы и клеймя меткой Зверя, и что несчастные после этого становятся нелюдями: жестокими, эгоистичными, лишёнными морали и веры в Бога животными. «Спящий» был с волосами и это радовало, если только…
«Это не уловка злодеев», – неприятная мысль остановила девушку в шаге от лодки. Спасённый не шевелился.
«Уж не помер ли?» – страх за врага заставил Алёнку действовать.
Сделав решающий шаг, она прикоснулась к парню и негромко произнесла:
– Эй, ты… живой там, али как?
Алекс вздрогнул и развернулся на голос. Незнакомка глядела с участием. Он, вдруг, почувствовал: страх оставил его. Даже если эти христиане съедят его, он согласен, только пусть эти глаза цвета чистого неба буду смотреть на него до самой его последней минуты. Юноша сел и голова его предательски закружилась. Девушка что-то сказала. «Ya pomogu tebe», – прозвучало вполне дружелюбно, но не понятно для Алекса. Всё, что он мог, это глупо смотреть и ждать от неё продолжения. Так и произошло. Перейдя на язык жестов, девушка показала сначала на себя, потом на него, затем махнула рукой в сторону леса и для пущей понятности сделала движение пальцами, означающее: «Поднимай свой замёрзший зад и следуй за мной».
Морщась от боли в ноге, Алекс поднялся и, не без помощи девушки, покинул холодную лодку.
– Обопрись на меня.
Не ожидая, что «спящий» поймёт, Алёнка взяла его руку и положила к себе на плечо. Парень был явно не против.
– Thank you most sincerely,[1]– сказал он как можно любезней.
Девушка улыбнулась. Смущаясь и рдея как юная роза она двинулась к лагерю, представляя себя самым добрым на свете самаритянином.
Нога болела. Во время купания в озере Алекс потерял башмак и сейчас, ступая по колкому камышу, хромал на обе ноги. Близость дикарки, всё пережитое им, начиная с утра, возбудило в нём странное чувство нереальности, словно он спал и всё это снилось ему. На мгновение, он даже посожалел что, когда он проснётся, её с ним не будет. Всем своим избитым, замёрзшим, оголодавшим естеством, он чувствовал покой и надёжу исходившие от хрупкой фигурки спасительницы. На всякий случай, Алекс сжал свою руку, чуть-чуть; девушка была реальной. «Это не сон…»
Добравшись до места, Алекс без сил опустился возле костра, стараниями Кирилла, уже во всю пылавшего и громко потрескивающего.
– Whatever you want to do just let me warm up,[2]– пробормотал юноша, протягивая к огню замёрзшие руки.
Никто не препятствовал. Кирилл с помощью мечика готовил колья для сушки рубахи. Алёнка… Из всей незадачливой троицы, ей одной повезло не намокнуть и девушка, оставив «спящего» греться, решила заняться более срочным делом.
– Надо проверить, жив ли младенчик, – бросила она брату, с нетерпением игрока подсаживаясь к контейнеру. – Добрыня объяснял, что нужно куда-то нажать… Не помнишь, куда?
– Ты у нас мастерица, – по недовольному тону Кирилла, было понятно, что он уже попытался вскрыть ящик; безрезультатно.
Блаженствуя возле огня, Алекс видел беспомощность девушки, её любопытство «учёного», заставляющее хмуриться красивые брови. Ему и самому было интересно увидеть «ублюдка», и Алекс, как раньше Алёнка, используя жесты, предложил свою помощь.
К радости юноши, дикарка его поняла и с помощью согласилась. Y-объект, хоть и замер с палкой в руке, но препятствовать «спящему» так же не стал, разумно решив, что кто как не хозяин контейнера сможет открыть мудрёную вещь.
Крышка, со вздохом, открылась и пред взорами Алекса и сидевшей рядом Алёнки предстало чудо: одетый в фиолетовый комбинезон и тёплую фиолетовую шапочку новорожденный, такой хорошенький, что молодые люди, невольно, заулыбались. Младенчик спал. Специальное мягкое углубление по форме тела и надёжная пластиковая защита сверху оберегали принесённого в жертву объекта от возможных увечий. Всё было сделано так, чтобы младенец не умер, или умер, но, не сразу, и точно не от полученных травм.
«Зачем сохранять жизнь тому, кто волей магов и так приговорён к смерти? – думал Алекс, возвращаясь к костру. – Оставаться гуманными до конца? Типа, мы не варвары? Но разве жертвовать Зверю невинных (пусть и ублюдков) не есть самое наигнуснейшее варварство?»
Кирилл, развесив на палках рубаху, так же решил взглянуть на спасённого. В не просохших штанах и тулупе на голое тело, он стоял над раскрытым контейнером расставив ноги и склонив к плечу голову.
– Мальчик, – произнёс он уверенно.
– Или девочка.
– Мальчик. Посмотри, как он брови хмурит. Настоящий мужик.
– Будто женщина хмуриться не умеет.
– А я говорю, парень!
Кирилл вернулся к костру и принялся ощупывать сохнущую на ветках рубаху.
«Хоть бы раз согласилась», – досадовал он, недовольно поглядывая на вечно спорящую с ним сестрицу.
– Не важно мальчик это или девочка, – примирительно сказала девушка, уже устыдившись пустячного словопрения. – Важно как можно скорее доставить ребёнка к кормилице. Ветер крепчает. Если Лютое вздыбится, пиши пропало. Мы-то продержимся, а вот дитятко нет. Так что с обедом…
– Если выйдем сейчас, успеем до непогоды, – тут же вклинился брат, желая быть первым.
– Нас слишком много. Комяга…
– Вытерпит нас с младенчиком.
– А этого куда?
– Куда, куда… Здесь оставим. До утра с ним ничего не случится, а завтра…
– Кирилл! – девушка поднялась от контейнера и взглянула на брата как прежде: враждебно и холодно. – А если дождь пойдёт? Он же замёрзнет!
– Я ему тулуп оставлю.
– Да ты посмотри на него! Этот дурень и часу в лесу не продержится! Ты как хочешь, а я не смогу его бросить. Знать, что где-то по твоей вине гибнет человек… Да я с ума сойду! – от возмущения Алёнка аж ногой притопнула. – Сделаем так, ты отвезёшь ребёнка, а утром с ребятами за нами на ялике явитесь, а я за раненым пригляжу.
Кириллка насупился. Слова сестры звучали разумно. Вчетвером в утлой лодчонке по неспокойному озеру шансов доплыть до деревни было немного, но было одно «но»: он уже уступил ей сегодня, дважды.
– Я так не думаю, – начал он хмуро.
– Ты же воин, Кирилл! Кому как не воину спасать невинные души?!
Специально ли Алёнка назвала брата воином, или случайно так вышло, но волшебное слово подействовало. Кирилл согласился.
– Ну хорошо. Буду грести без остановок. Три часа туда, два обратно, час на сборы. К вечеру будем здесь.
– Шубейку свою оставь.
Рот у Кирилла хоть и раскрылся, но противное слово оттуда не выпало. Сверкнув сердито глазами, юноша молча сбросил тулуп и полез за рубахой. Всё так же, молча, одевшись, Кирилл постоял, помялся, подумал и, скривившись от раздиравших его сомнений, рывком отстегнул от пояса мечик.
– На всякий с-с-случай, – от внутренней брани, он стал заикаться.
– О, Кирилл…, – только и смогла вымолвить поражённая щедростью брата девушка.
– Обращайся с ним бережно, – буркнул Кирилл, не менее сестры удивлённый своим поступком, но больше возникшей в нём радости, возжёгшей теплоту сердца.
Через пламя костра Алекс смотрел на спор близнецов, правильно предполагая, что спорят из-за него. Он тешил себя надеждой, что девушка на его стороне, ведь она ему помогла.
– В котомке хлеб и немного крупы. До вечера хватит.
Кирилл был взволнован. Слово ли «воин» на него так подействовало или скорая разлука с Алёнкой всколыхнула в нём чувства доселе дремавшие, только понял он вдруг, что роднее сестрицы нет у него никого на всём белом свете. Дед и Алёнка – два родных человека, за которых он хоть в омут, хоть в пекло – да что там! – помрёт если надо! Чувствуя настроение брата, девушка обняла его как обняла бы мать, если бы… Кирилл проглотил застрявший в горле комок.
– Ничего со мной не случится, – шепнула ему сестра. – Я буду молиться Пресвятой Богородице, чтобы ты поскорее добрался до дома, – отстраняясь от брата, Алёнка добавила: – Зайди к Елене, скажи ей, чтобы мазь от раны прислала, да холщовых бинтов. Не забудь.
– Не забуду, а ты…, будь осторожна… с этим, – он зыркнул на Алекса. – Не доверяю я спящим.
– Сказала, со мной ничего не случится, – проворчала Алёнка, скрывая за грубостью своё беспокойство о брате. – Пошли уже. Лютое ждать не будет.
За каких-то пару часов озеро изменилось; как в зеркале в нём отражалось мутное небо с пока ещё редкими, грязными тучами. Лютое лихорадило. Западный ветер нёс к берегу мелкие волны грозя к вечеру' окрепнуть до шторма.
– Если бы не дитя, не пустила бы, – хмуро сказала девушка.
– Ничего со мной не случится, – уверенно произнёс Кирилл, устраивая в комяге контейнер. – Я ведь воин.
И снова Слово тронуло душу теперь уже девушки; Алёнка, вдруг, всхлипнула и бросилась к брату. Обняв его, она прошептала:
– Ты береги себя и… прости меня за упрямство. Я не со зла.
– И ты прости меня сестрица, – смущаясь и радуясь одновременно ответил Кирилл. – Я ведь тоже так себе брат.
Отправив братца домой, Алёнка утёрла слёзы и сказав себе, что киснуть – лить воду на вражью мельницу, умылась холодной водицей и направилась в лагерь, а, придя, отвлекла себя делом: устроила новый, ямочный костёр, по опыту зная, что обычный, при ветре, будет опасным не только для них, но и для леса.
Настала пора вечеряти. Перед тем, как уйти за водой, Алёнка подняла оставленную братом одёжу и со словами: «Возьми, ночь будет холодной», – протянула её Алексу.
Заметно похолодало. Трансформация костра в свою упрощённую версию не прошла для Алекса незамеченной; тепла стало меньше и неожиданный подарок пришёлся ему как нельзя кстати. Алекс не стал кобениться, а поблагодарив девушку, просто взял и надел пёсий тулуп. К удивлению юноши, вещь оказалась весьма удобной, а главное, тёплой.
«Я теперь и пахнуть стану как варвар, – думал Алекс, провожая глазами убегавшую к озеру девушку. – Видела бы меня Джун».
Мысль о Джун вернула его к предательству друга и ему пришлось напрячься, отгоняя страшные мысли как можно дальше от и без того фиговой реальности. Он стал думать о близнецах и сделал не очень радостный для себя вывод: объект Y, забрав ребёнка, по какой-то причине их бросил. Но тут же другая, приятная мысль заставила его улыбнуться: «Я ей небезразличен если она выбрала меня, а не его».
Алёнка болела о брате. Стоя на берегу, она смотрела на волны и пыталась представить Кирилла, в эту самую минуту переплывавшего нелюбезное Лютое. Правда, Кирилл был опытным рыбаком и не раз плавал в лодчонке один в непогоду. И всё же…
«Пресвятая Богородице, моли Бога о нём».
Пока готовилась каша, Алёнка сходила в лес и вернулась оттуда с мокрой тряпицей и свёрнутой наподобие бинта полоской ткани, причём, рубаха её укоротила ещё на четверть локтя.
– Лечить тебя буду, – сказала она, присаживаясь возле Алекса и указывая на его ногу.
Юноша согласно кивнул. Забота без выгоды для себя вызывала в нём уважение и редкое в их прагматичном мире чувство благодарности. Он даже вспомнил слово, употребляемое до Эры Зверя к таким, как она, объектам: «девушка». В Доме Развития им рассказывали, что раньше люди делили себя на мужчин и женщин, что вело к разделению и разрозненности в обществе. С приходом Зверя, разделять людей по половому признаку прекрати и стали именовать их просто: объектами до двадцати одного года и субъектами – после. Глядя как она сосредоточенно колдует над его раной, как грамотно накладывает повязку, он подумал о том, что, знай она столько же, сколько он, из неё вышел бы прекрасный врач.
– До вечера стерпит, – поднимаясь от раненого, сказала Алёнка. – Доберёмся до Озерков, Елена по-умному обработает, а пока, живая водица убережёт рану от воспаления.
Меж тем, погода стремительно портилась. Ветер сменил направление и дул уже с севера, собирая над местом тяжёлые, низкие тучи. Стал накрапывать дождик. Алекс плотнее укутался в шубу и осторожно, так, чтобы не разбередить рану, подполз вплотную к бурлящему котелку.
Старую повязку Алёнка сожгла и сразу же убежала мыть руки; вернувшись, девушка помешала кашу, достала котомку и вынула из неё завёрнутый в полотенце ржаник.
«Kasha sgotovilas budem trapeznicht», – не имеющие для Алекса смысла слова, из девичьих уст, как и запах от чёрного хлеба, ласкали ноздри и слух.
Сызмальства им твердили, что еда – это роскошь, что перенаселение довело планету до истощения, и что единственный выход – это переход на пищу из насекомых и синтетическую бурду, безвкусную, но полезную для организма.
– Это тебе, – девушка протянула парню пол хлеба. – Ты, покамест, погодь его есть, я каши тебе наложу.
Алекс взял хлеб и поднёс его к носу. От пряного запаха в животе предательски заурчало. Не в силах сдерживаться, юноша вонзил свои зубы в ароматную плоть и аж застонал от накативших на него вкусовых ощущений. Хотя он ни разу не ел ничего натурального, он был уверен, что ничто не сможет сравнится по вкусу с этим варварским хлебом, даже грёбаный торт с натуральными сливками, известие о котором так его утром задело.
– Oh my beast, this is delicious.[3]
Девушка улыбнулась. И без переводчика было понятно: «спящий» её стряпню оценил. Со словами: «Ты с кашей ешь. Каша остынет», – она протянула Алексу миску, радуясь тому, что выражала его довольная физиономия.
Кушанье с нелепым, шипящим названием «каша», оказалось приятней на вкус, чем на вид и Алекс очистил тарелку стремительно, обжигая глотку варварской пищей. Еда была сытной и очень живой. Все его знания о Мёртвых Землях оказались пшиком, выдумкой продажных историков и не менее продажных журналюг, работавших на магов. Мир за стеной был…
«Настоящий,» – так охарактеризовал Алекс свои ощущения.
Варвары, лишённые покровительства Зверя, судя по всему, прекрасно обходились без этого самого покровительства, как и никем не охраняемая природа, буйство которой Алекс имел возможность наблюдать прямо сейчас. Было не похоже, что дикие земли страдали от засухи или какой другой хвори, и питались варвары исключительно натуральной и вкусной едой.
С детства он знал: Зверь пришёл как Спаситель к угасающему после ядерной войны человечеству. Отец народов, благодетель свободного мира, Зверь стал для выживших добрым, заботливым пастырем. Семьдесят лет назад построили стену, отделив Свободные Земли от всех, не принявших Зверя глупцов, оставленных выживать на отравленных радиацией землях.
«О чём ещё нам врали? – думал Алекс, наблюдая за девушкой. – Было бы здорово, нарушив все правила, вторгнуться на запретную территорию красных и узнать их секреты». Согретый заботой и вкусной едой, он, постепенно, впал в дрёму и, прежде чем сон унёс его прочь от реальности, Алекс подумал: «Я не спросил её имени».
Он стоял на Великой стене и смотрел на руины Варравы. Чёрные столбы дыма до самого горизонта говорили о произошедшей с городом катастрофе. Горячий ветер доносил до Алекса запах пожаров и горелого мяса…
– Я вижу, ты уже спишь, – голос Алёнки вывел его из кошмара. – Давай-ка, вставай, да переходи в шалаш.
Алекс почувствовал, как кто-то трясёт его за плечо. Он вздрогнул и вышел из сна с облегчением. Над ним стояла Алёнка и что-то говорила, указывая на укрытие из веток. Юноша понял: ему предлагали перебраться в более подходящее для спанья место.
– Sorry I didn’t ask your name,[4] – пробормотал он смущённо.
Алекса знобило. Кажется, у него поднялась температура. Ему пришлось напрячься, чтобы заставить двигаться непослушное тело. С помощью девушки он добрался до места, улёгся на шкуры и мгновенно уснул, отдав себя на милость дикарки, природы и… (а почему бы и нет?) христианского бога.
Быстро темнело. Алёнка, устроив раненого, прицепила к поясу мечик и отправилась в глубину леса за лапником, благоразумно решив, что дополнительная защита от заметно усилившегося дождя им не повредит. Уже не добрый самаритянин, а дева-воительница шагала по лесу, всматриваясь в сумрак: не притаился ли враг за кустом с коим она обязана будет сразиться и, возможно, погибнуть смертью героя защищая слабого. Врагов поблизости не оказалось и девушка, сетуя на то, что никто никогда не узнает, насколько она храбрая, принялась срубать острым мечиком мокрые ветви елей.
Поновлённый Алёнкой шалаш стал лучше и крепче прежнего. В надежде на скорое возвращение брата, сидя возле костра, девушка слушала лес и мысли, сами собой, потекли в ином направлении. Образ девы-воительницы померк; вместо него возник новый, из недавно прочитанной книжки: спасшийся после кораблекрушения моряк, волею судеб попавший на необитаемый остров. В сгущающейся тьме чувства её обострились и каждый шорох в лесу уже представлялся ей притаившимся дикарём, готовым убить и её и спящего в шалаше «Пятницу». Она передвинула мечик так, чтобы было удобней выхватить его из ножен, если придётся.
Снежная буря налетела стремительно, как раненый бык, в предсмертной агонии вонзающий рог в своего мучителя. Зима бодалась с весной понимая, что время её прошло, не желая признать поражение. Большие мокрые хлопья, стёжка за стёжкой, соединяли два мира. Снег разговаривал. Он шептал о прошедшей зиме, сожалея о том, что ничто не вечно под небом. Падая на останки костра, снег жалобно выл и холодные слёзы его упрямо гасили пламя. Стало понятно: в такую погоду никто за ними не явится.
Дым от шипящих поленьев застил глаза и Алёнка засыпала угли намокшим отвалом. Сразу стало темно и немножечко страшно. Промозглая навь, вместе с немногим теплом забирала с собой и уверенность в правильном выборе. Холод, сырость и бесконечно унылая ночь, лучше любого учителя, показали Алёнке кто она есть: не дева-воительница, не смелый Робинзон, а маленькая, беззащитная девочка, волею судеб оставшаяся одна в безлюдной глуши.
Сами собой, вдруг, вспомнились строчки из довоенной книги:
Первый день нового года –
Просто день, просто нового года.
За окном схлестнулись стихии
Хлеще хляма в день нового года.
Тьмою взращены хвори. Природа
Стонет, плачет и мучит дождями.
Мы успели, мы очень устали.
Ох как ждали Нового Света.
Мы дождались.
Бог с нами!
«Рождество Твоё, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума,
В нем бо звездам служащии
Звездою учахуся.
Тебе кланятися, Солнцу правды,
И Тебе ведети с высоты Востока.
Господи, слава Тебе!»
Проще хляма и нового года
Жезлом уст вершится судьба.
Голос вздыбился: «Люди! Вы с Богом?»
Просто день, просто нового года.
Мы – да!
Библиотечная книга с многоговорящем для неё названием «Голова на блюде» пока не вернулась к «хранителю знаний» Луке, строго следившему за каждой выданной «редкостью»; из-за автора-женщины с руским[5]именем Ольга. Редкое доказательство того, что женщина может быть личностью, использовалось Алёнкой в спорах с упрямым дедом, стихов не читавшим.
«Что подумает дед, узнав, что я здесь одна с чужаком? – думала девушка, ёжась от холода. – Наверное, как обычно покачает головой и скажет, что бабье дело дома сидеть, а не шляться по лесам, спасая кого ни попадя, а затем, пообещает выпороть, когда вернусь».
От мыслей о порке, девушка вспыхнула: «Вот ещё! Я воин! Никто не имеет права меня пороть! Я ведь ближнему помогаю!»
Алёнка представила, как возвращается домой героем, как дед, утирая слёзы бежит обнимать любимую внучку, как Добрыня хлопает её по плечу, а Семён Семёнович Коваль вручает ей только что выкованный меч… Близкий хохот совы заставил девушку вздрогнуть. «Футы-нуты – лапти гнуты, размечталась девка о славе, – одёрнула себя Алёнка, приняв крик птицы за знак, и знак нехороший. – Прям как Кирилл. Правильно говорит отец Василий: «А враг ходит, да смеётся…» – девушка фыркнула. – Я ведь сегодня даже не помолилась как следует».
С этими мыслями, Алёнка принялась за вечернее правило. От молитвы, как это часто бывало, на душе сделалось покойно, вот только холод пронизывал до костей. Мысль, что вдвоём в шалаше будет намного теплее, вспыхнула и тотчас погасла: девичья чистота не позволила ей поддаться соблазну. Алёнка положила голову на колени и попыталась заснуть.
Мокрые хлопья снега падали ей за шиворот, забирая остатки тепла. Тело в ответ стало мелко дрожать. «Нужно было ставить второе укрытие, – ругала себя Алёнка, сожалея о собственной слабости. – Как только вчерась приплыли и ставить. Боягузка несчастная, испугалась угрозы Кирилла остаться в ночь без костра. Теперь вот расхлёбывай».
До полуночи Алёнка крепилась, внушая себе, что воин должен стоически переносить трудности, но, затем, усталость и холод взяли своё. К счастью, на ум ей пришёлся сказ Коваля о древнем обычае: класть меч между не состоявшими в браке мужчиной и женщиной, волею непредвиденных обстоятельств, вынужденных спать в одной постели. Алёнка аж вскрикнула, до того мысль о востром мече оказалась доброй и кстати. Уже в шалаше, защитившись от спящего юноши мечиком, Алёнка перекрестилась и, зарёкшись встать первой, мгновенно уснула.
Алекс ничего не почувствовал. Он горел, он падал во тьму. Он кричал, но крик его был беззвучен. Под утро ему приснилась странная птица: с телом красной совы и головой Дэвида. Хищница громко ухала: «Угу! Угу! Убью! Погублю!» Алекс пытался бежать, но ноги его не слушали.
Проснулся он весь в поту и понял не сразу, что за голос снаружи, толи зовёт его, толи пытается напугать, и, главное, кто это лежит рядом с ним, такой волнующе-тёплый.
– Есть кто живой?!
Зычный голос Добрыни врезался в уши тараном. Холодом окатившая мысль: «Проспала!» – скорее бодрящего умывания в Лютом, пробудила Алёнку. Девушка выбралась в утро так быстро, как будто от этого зависела её жизнь, даже больше, её девичья честь. «Ой, Боженьки, Боженьки, что люди подумают?»
Лес и шалаш, и всё пространство вокруг было белым от снега. Из зарослей вярбы слышались голоса: к ним, по колено в снегу, пробиралась помога. Алёнка выдохнула: никто не видел её выскакивающей от парня. Девушка притоптала место, будто всю ночь просидела снаружи; вспомнив о мечике, быстро нырнула в шалаш, схватила клинок и, не глядя на Алекса, вынырнула обратно, мысленно поблагодарив Бога за количество снега, затруднявшего путникам ход.
Лишь только мечик обрёл свои ножны, как показались спасатели. Впереди шёл Добрыня – могучий богатырь в красных шароварах, тканной рубахе из хлопка, кожаных доспехах и медвежьем плаще, делавшим его похожим на Медведко-богатыря, получеловека, полумедведя из сказки. Не ведая устали, не замечая набившегося в сапоги холодного «сала», он тараном прокладывал путь сквозь мокрый, тяжёлый снег и полёгшую мелочь. Из-за спины воеводы выглядывал встревоженный Кирилл; желая поскорее добраться до сестры, он суетился и выглядел дурашкой. Замыкал шествие Игорь: высокий, щербатый парень, прошлой осенью принятый в дружину помощником Семёна; он нёс корзину с припасами. Выражение его лица выражало мрачное подозрение. Глаза его были злы, брови нахмурены и если бы Алёнка как следует вгляделась в колючие зенки парня, зарделась бы от стыда, таким осуждающим был его взгляд. Но Алёнка смотрела только на брата.
– Я здесь! – крикнула она Кириллу.
От звука родного голоса, Кирилл не выдержал и нарушил порядок; спотыкаясь и падая в белую кидь, он полез впереди Добрыни, спеша поскорее обнять дорогую сестрицу.
– Я так б-б-боялся, что ты здесь з-з-замёрзнешь…, – проговорил он, добравшись до девушки.
Близнецы обнялись. Слёзы брызнули из Алёнкиных глаз, такое облегчение она почувствовала. Утирая глаза, девушка отстранилась от брата, улыбаясь и хмурясь одновременно.
– Я в порядке. На вот, возьми, – сказала она, протягивая брату мечик. – Сберегла, как ты и велел.
– А… ну да… – Кирилл был так счастлив от вида живой и здоровой сестрицы, что забрал свою вещь не глядя, как забрал бы топор или вилы, вроде как нужные в хозяйстве, но не настолько важные, чтобы от вида оных прыгать от счастья.
Вскорости, подоспел и Добрыня. Искренне радуясь о спасённой душе, он тряхнул своей буйной головушкой и вперился в девушку (не пострадала ли).
– Вижу, девонька, с тобой всё в порядке… Моя вина, – продолжил он неожиданно-покаянно. – Я ж вас специально подальше от нужного места заслал, да видать, просчитался. Кто ж мог подумать, что они изменят маршрут? Впредь мне наука: думать нужно не только головой, но и слышать, что сердце подсказывает. Ты уж прости меня.
– Да что это вы Добрыня Никитич извиняться вдруг вздумали? – удивилась Алёнка. – Ничего со мной не случилось. Подумаешь, снег. И не такое видали…
Добрыня мгновенно повеселел. Будто прощённый ребёнок он стоял и лучился от счастья.
– Вот и отлично. А то твой брат такую панику развёл, что пришлось его у Семёна в бане до утра запереть, – богатырь усмехнулся, а затем, уже серьёзно добавил: – Мы бы к вам раньше приплыли, да Лютое осерчало. А тут ещё метель, будь она неладна. Видать, сам чёрт решил нам противиться. Всю ночь отец Василий молился о вашем спасении, и как только буря утихла, мы – в лодку и к вам.
Богатырь оглянулся на стоящего поодаль Игоря и со словами: «Я тут мазь для раны привёз да поесть чутка», – велел передать плетушку.
Помимо мази в корзине лежали три хлеба, бурдюк с медовухой и завёрнутые в холстину полоски сушёного мяса.
– Ты займись раненым, а парни, покамест, место для трапезы притопчут.
С мазью и полученными от Добрыни бинтами, Алёнка полезла в шалаш. Юноша не спал. Выглядел он неплохо, лишь глаза его смотрели на неё как не следовало. Хмурясь и смущаясь одновременно, девушка показала ему баночку с мазью и рукой указала на ногу. Не дожидаясь реакции, она отодвинула шкуру и занялась его раной. Моча сделала своё дело: рана закрылась, и кожа вокруг пореза порозовела. Намазав ногу Елениной мазью, Алёнка туго забинтовала её, стараясь вести себя с Алексом как с чужим или даже с врагом. Стало вдруг тёмно; это Добрыня, измаявшись любопытством, заглянул внутрь укрытия. Увидев гостя, он довольно заулыбался.
– С волосами. Это хорошо. Как звать, величать? – не дождавшись ответа, богатырь покачал головой. – Не понимает, – произнёс он отчётливо. – Это плохо.
Кусая свой ус, Добрыня смотрел то на юношу, то на Алёнку, о чём-то таком размышляя.
– А знаешь, что девонька, – сказал он задумчиво, – ты его и научишь.
– Чему?
– Нашему языку, чему же ещё.
Алёнке хотелось на воздух, подальше от Алекса и от выдумки воеводы.
– Почему это я?
– Ты его спасла, тебе и учить.
– А вот и не я. Это Кирилл его из воды вытащил. Я в лодке сидела.
– Значит, вдвоём будете учить.
– А вот и не буду, – неожиданно заупрямилась девушка. – Ваш пленник, вы его и учите.
– Он не пленник. Он наш гость, – поправил Алёнку Добрыня.
– А мне всё равно! Ваша очередь с ним нянькаться!
Алёнка ринулась к выходу. Не ожидая такого напора, воевода отпрянул.
– Вот и договорились, – пробормотал богатырь, поднимаясь с карачек.
Лес пребывал в тишине весьма удивлённый поступком незлобной девицы, и только коршун злобно хихикал над местом, чувствуя в воздухе зло. Чтобы прогнать повисшее в воздухе напряжение, Добрыня велел пристывшим возле парням (Игорь ещё и скалился) разобрать варажню:
– Стряхните снег и аккуратно снимите лапник. Я заметил, он без обужы.[6]Так пусть пока и лежит, где лежит. Наше дело помочь гостю прозреть, то есть, я хотел сказать, свет Божий увидеть.
Так и сработали. Наконец, воевода с подручным смогли как следует рассмотреть незваного гостя. Добрыня глядел с добром, уже представляя парня в дружине; Игорь же пялился в чужака недобро. Одетый в суконные порты и длинную до колен рубаху вниз волчьей накидки, он сжимал кулаки, представляя в грязном уме всё то нехорошее, что может случиться с парнем и девушкой вне законного брака.
Алёнка уже сожалела что, позабыв народную мудрость: «Кто гнев одолевает крепок бывает», – позволила гонору взять верх над собой. Скромно стоя в сторонке, она укоряла себя за несдержанность: «Вот и получается, красная ягодка, да горька на вкус…»
Алекс смотрел на Добрыню без страха, шестым, утраченным, чувством понимая, что здоровяк его не обидит. Дикарь был высоким и складным и поражал своей живостью и внутренним добродушием, свойственным сильным от природы людям. В отличии от чистильщиков, тоже не маленьких, варвар был ещё и красив. Русые кудри обрамляли высокий лоб и спускались к широким плечам. Небесного цвета глаза, правильный нос, светлые брови и курчавая бородка полнили образ мужа зрелого и добродетельного.
«Такой с вертолёта не сбросит, – думал Алекс, улыбаясь стоящему над ним великану. – Такой, если что, выскажет тебе всё, что он думает о тебе, даст возможность защищаться и только потом убьёт». Он представил, как выглядит сам и образ ему не понравился, поэтому сел и, со словами: «Alex. My name is Alex», – протянул руку варвару.
– Гляди-кось, – обрадовался Добрыня. – Этот спящий умеет разговаривать. Он сказал Алекс. Это имя такое. Как наше Александр, только слегка обструганное, будто сил у них не хватает на цельное. Слышишь, Кирилл? – он укоряюще посмотрел на стоящего рядом Кирилла. – Сашкой его кличут. А я Добрыня, – богатырь опустился на корточки, схватил протянутую ему руку и крепко пожал её. – Доб-ры-ня, – повторил воевода, искренне не замечая, что делает Алексу больно. – Добрыня! Понимаешь меня?
– Добыня, – повторил Алекс, глупо скалясь сквозь боль; при всей своей неуклюжести, здоровяк ему нравился.
– Да не Добыня, дубина ты стоеросовая, – великан рассмеялся, – А Добрыня. Р-р-р, Доб-р-р-ры-ня. Понял? Нет?
– Dob. Do you mind if I call you Dob?[7]
– Чё сказал…? Беда с этими спящими, – Добрыня махнул рукой и, обращаясь к Алёнке, мягко пробаял: – Вот почему учить его надо. Чтобы он понимал, и мы его понимали, а не потому, что мне вдруг приспичило. Ты у нас самая начиная будешь, тебе и терпеть. Дай ему медовухи, хлеба и мяса, и… не сердись на меня. Я ведь для всех как лучше хочу.
– Это вы простите меня, Добрыня Никитич. Не следовало мне срываться. Я… я просто…
– Устала. Я понимаю, – Добрыня вздохнул. – Ты потерпи, девонька, вот подкрепимся и домой поплывём.
Алёнка едва не расплакалась. Чтобы скрыть слёзы, она занялась трапе'зой: вынула яства, бурдюк с медовухой и наполнив питьём оловянную кружку, вместе с мясом и хлебом поднесла её «Сашке».
Алекс кушанье принял. Из Алёнкиных рук он принял бы что угодно, даже смерть. Он сделал большой глоток и закашлялся… от восторга. Крепкая медовуха показалась ему напитком не из этого мира. Остро-сладкое тепло разлилось по его внутренностям невероятным блаженством и мгновенно ударило в голову.
– Заешь, – девушка протянул парню полоску сушёной козлятины, – а то на ноги после не встанешь. Дедова медовуха быка сваливает.
Вкус и особенно запах незнакомого яства Алексу не понравился. Он даже подумал, уж не мясом ли младенца его хотят накормить, но решил, что лучше об этом не думать, а со словами благодарности вернуть сомнительное кушанье, что он и сделал. Алёнка приняла отказ с пониманием, и взамен, дала ему хлеба. От хлеба Алекс не отказался.
Покончив с кормлением, Алёнка устроилась в стороне подкрепляться хлебом и мясом. «А ведь мне и в голову не пришло расспросить его об имени, – про себя удивлялась девушка. – Почему? – и сама же себе и ответила: – Потому что я знала. Я знала, как его кличут. Откуда?» Не смогши ответить себе на вопрос, девица нахмурилась.
Хмурость Алёнки Кириллка взял на себя. Наспех дожёвывая козлятину, он подсел к сестре и стал неловко оправдываться:
– Мы бы раньше пришли, да, понимаешь, такая кутерьма началась…
– Всё нормально, я просто устала. Кстати, как там младенчик?
– Кто? А… младенчик. Нормально, – ответил Кирилл, обтирая руки о грубой шерсти армяк, подпоясанный лыком. – Ты оказалась права. Это девчонка.
При других обстоятельствах, девушка улыбнулась бы и, скорее всего, самодовольно заметила, мол, а я тебе что говорила, но сейчас, она лишь просто кивнула.
– Ну что, ребятишки, пора нам отчаливать, – пронёсся над ними довольный голос Добрыни. – Я нашего гостя на руках до ялика донесу; босому по снегу хоть и полезно ходить, да не зачем. А вы тут приберитесь и марш за мной.
Алекс весьма удивился, когда здоровяк его сгрёб и вместе со шкурами и частью подстилки понёс к озеру. «Если варвар решил меня утопить, зачем кормил и поил меня чудным напитком? – беспомощным грузом лёжа на крепких руках, думал юноша. – Вопрос в другом. Кто я для них, пленник или гость? Судя по тому, как со мной до сих пор обходились, есть надежда, что всё-таки гость».
Уложив парня в лодку, Добрыня снял плащ и, со словами: «Чтоб не замёрз», – накрыл им гостя. Вскорости подошли остальные.
– Ну, с Богом! – пророкотал богатырь, толкая ялик от брега.
Игорь вместе с Кириллом готовили вёсла. Алёнка села к рулю. Словно извиняясь за ночную оргию, ведряное утро встретило путников миром и полным безветрием. Умытый всюношней вьялицей воздух был чист и звенел от трелей зорянки. Горячее солнце ласкало людей, вызывая на лицах улыбки. Даже Игорь, сидевший напротив Алёнки, немного повеселел. Он так старался понравиться девушке, что грёб рывками, не в такт, вынудив воеводу обозвать его дурнем.
Алекс, согретый медовым напитком, блаженствовал, и ни резкий звериный запах от шкуры, ни рана на ноге, не помешали ему наслаждаться своим положением толи гостя, толи новоприобретённого друга из-за стены. Его душа ликовала, и то, что сутки назад казалось ему победой, при свете нового дня, превратилось в ненужность. Сейчас он думал о том, что так возвращаются домой после долгого странствия. Незаметно он задремал.
[1] Искренне благодарю вас.
[2] Делайте что хотите, только дайте мне возможность согреться.
[3] О мой зверь, как это вкусно!
[4] Простите я не спросил вашего имени.
[5]Даль считал, что слово «руский» нужно писать с одной «с». Так как описываемый в романе мир «русов», в своём развитии, вернулся к прошлым традициям, то и слово «руский» здесь пишется с одной «с».
[6] Обувь (диал. тоже что обувь)
[7] Доб. Не возражаешь, если я буду называть тебя Доб?
Глава 6 Служители Разума
«Чтобы прийти к мировому правительству, необходимо изъять из сознания людей их индивидуальность, привязанность к семейным традициям, национальный патриотизм и религиозные догмы… Уничтожение понятий истины и лжи, которые являются основой воспитания ребёнка, замена опыта старших рациональным мышлением – вот запоздалые цели… потребные для человеческого поведения».
Брок Чисхальм
«Некоторые более равны, чем другие».
Верховный маг Свободных Земель, пожизненный Президент Независимой Конфедерации Магов, Джон Адам Нот, стоя возле ромбовидной формы сегмента стеклянной стены, правильным треугольником уходящей вверх на шесть метров, думал о смерти. Его холодный взгляд был прикован к крохотному пузырьку воздуха внутри стекла, почти незаметному глазу изъяну, неожиданно для него самого, возбудившему в нём недостойную ревность. Пройдут тысячи, миллионы лет, прежде чем время и тлен коснутся запечатанного в стекле пузырька, в то время как он…
Маг с горечью выдохнул; всё, что он смог узнать за жалкую сотню лет, вечность и тело – две вещи несовместные. Смерть может долго стучать в закрытую дверь, но настанет ТОТ день, и старуха войдёт и отнимет самое ценное у тебя – твою жизнь.
Его Высокопревосходительство господин Нот, верный слуга Господина, находясь на самом верху Пирамиды, отчаянно жаждал, пусть, не бессмертия, мафусаилова века. В чёрной атласной мантии поверх такого же цвета костюма и остроносых туфлях Нот был похож на хорошо пожившего Дракулу. Вот только он не был бессмертным вампиром, хотя отдал бы всё, лишь бы больше не думать о неизбежном.
Выдохнув горечь, маг устремил свой взгляд за многослойное стекло с подогревом, где с высоты пирамиды, на сколько хватало глаз, открывалась невероятных масштабов картина, которой позавидовал бы сам русский Малевич, – фантастической красоты пейзаж в двух красках объясняющий суть жизни: бесконечность чёрного космоса над саваном мёртвой земли, инь и янь никогда не пересекающиеся и всё же неразрывно связанные друг с другом.
Белое тело Антарктики неподвижно лежало под Млечным Путём. Ни птица, ни зверь, ни дыхание Бога не тревожили мёртвое место. Полюс Страха, избранный Джоном для первой своей пирамиды, погрузился в полярную ночь, такую же чёрную, как мысли Верховного мага.
Крупнейшая из пяти пирамид, ставшая храмом для новой религии Разума, вот уже семьдесят лет, квадратным своим основанием оскверняла останки полярной станции Амундсен-Скотта. Сто восьмиметровый монстр из стекла и сверхпрочного сплава металлоконструкций, зубом дракона, вызывающе скалился в небо, пугая незваных гостей.
Приказ Господина о строительстве в Антарктиде первого храма Разума был озвучен Нотом первого мая две тысячи шестьдесят первого года на заседании Палаты магов в недавно сменившей название новой столице Свободных Земель Гондоне.
Речь Его Высокопревосходительства, произнесённая при гробовом молчании собравшихся, стала основой секретного билля, гарантировавшего особые права касты красных.
– Я, волею нашего Господина, Верховный маг Свободных Земель, уполномочен заявить: с этого дня, вы все являетесь прихожанами Магической церкви в самом широком её понимании. Господин решил, а я поддержал его справедливое утверждение, что вы, его слуги, нуждаетесь в связанной клятвой системе, направленной возбуждать в вас верность Господину и веру в его всемогущество. Вы станете исповедовать религию Разума, которая, начиная с сегодняшнего дня, станет единственной законной религией в Свободных Землях. Знаю, знаю… Вы напомните мне мои же слова о том, что религия – опиум для народа, и будете правы. Никогда ещё никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины.[1]Религии прошлого, действительно, были злом, ибо зиждились на ложной вере в несуществующих богов. Религия Разума – это другое; не зло, а разумное средство удержания вас от невольных ошибок. Как сказал Господин: «Возле тарелки с пряниками должен лежать и кнут, ибо род ваш слаб, а слабость в мире, который я создаю, непозволительная роскошь». Вы вправе спросить меня, что же это за Разум такой, которому вы обязаны поклоняться? Для тех, кто не понял: Разум – второе имя нашего Господина. Наш Господин и есть совершенный, свободный от влияния Разум, я бы добавил, божественный, но нашему Господину противна идея бога. «Противна идея бога, но он создаёт свою церковь. Почему?» – спросите вы. Ответ вас разочарует: не знаю, но что я знаю точно, это что наша святая обязанность – дать Господину то, что он хочет. Лактанций определил термин «религия» как союз человека с Богом. Будем считать, что наша религия будет символизировать союз человека с Разумом. В конце концов именно разум помог мартышке слезть с дерева и развиться до человека-разумного. Все согласны поддержать Господина в его священном желании стать добрым пастырем? – Джон наслаждался. Ему нравилось издеваться над братьями, мнящими о себе слишком много и жадно. – Отлично. С этого дня, волею Господина, вы все – Служители Разума. Что это значит, вы узнаете позже. Теперь о насущном. В свете новых решений ужесточаются правила для не магов. Я рад, что внедрённая нами система разделения субъектов на касты, где каждый находится на своём, нами отведённом ему месте, работает. Это значит, что уставшее от гражданской войны большинство, всё ещё («не способно понять, как жестоко их обманули», – мысль пришла и погасла в сознании Нота) нам доверяет, и чтобы так было и впредь, нашей главной задачей становится ограждение нашего стада от тлетворных влияний чуждых нашему духу религий. Овцам следует знать лишь то, какой длины палка у пастуха и как больно эта палка бьёт. Все церковные и религиозные общества с этого дня упраздняются. Никакие церковные и религиозные общества не имею права владеть собственностью. Все имущества существующих в Свободных Землях церковных и религиозных обществ объявляются достоянием магов. Благородным занятием изъятия церковных ценностей займётся новая организация «Чистильщики». Всякое упоминание о боге, кроме порочащего его – запрещено. Интернет становится привилегией избранных. Уличённый в пользовании Сетью субъект, будет наказан по всей строгости закона. Маг, предоставивший субъекту такую возможность, будет оштрафован на тысячу фунтов. Ношение религиозных атрибутов – запрещено. Само слово «религия», с этого дня упраздняется для всех, кроме нас. Для субъектов, на время пока Господин возрождается, будет создан культ Зверя. Восхваление Зверя должно выйти на доселе невиданный уровень. Выражаясь языком прошлого, гимны в честь нового идола должны звучать из каждого утюга, денно и нощно, чтобы первое слово каждого произведённого в Свободных Землях младенца было не «папа» и «мама», а «Зверь». Что же касается вас, мои дорогие братья…, – Нот сделал паузу, – ваши безопасность и благополучие будут напрямую зависеть от степени преданности нашему Господину и мне, его… другу. Как я сказал, с этого дня, в нашей дружной семье появилась своя религия. А где религия – там должны быть и храмы. Предлагаю первый из пяти задуманных мной культовых построек поставить на Южном Полюсе, самой незагаженной homo sapiens части света. Пора нашему Господину обрести достойный его всемогущества дом. Храм Разума должен быть построен в форме пирамиды имеющей необходимую для трансформации Господина способность концентрировать энергию и направлять её в нужное ему русло…
Никто не осмелился возразить Верховному магу, зная о силе, что стояла за ним и вещала его устами. Под защитой пришельца Джон безбоязненно издевался над «богатой сволочью» и до пришествия Господина не плохо живущей. Он ненавидел этих высокородных, высокомерных ублюдков, где подкупом, где имеющейся в достатке властью, сумевших заполучить себе красный статус волшебника. Новоиспечённые чародеи, не знавшие о магии ничего, были готовы назваться хоть колдуном, хоть чёртом лишь бы оставаться в привычном для себя мире материального благополучия и вседозволенности.
Это-то и бесило Нота, боготворившего магию и как никто другой знавшего тёмные искусства. Конечно, среди всей этой шушеры были и настоящие, практикующие колдуны и колдуньи, но они, как и Нот, держались особняком от косо смотрящих на них бывших политиков, банкиров и отпрысков монарших домов.
Святая Святых, куда Джон поднялся из нижних покоев, пропускала достаточно звёздного волшебства, чтобы не пользоваться презренным электричеством. За почти сто лет глаза чародея отвыкли от яркого света. Он, как хищная птица, лучше видел во тьме и лампы его раздражали.
В центре Святилища на золотом постаменте стояло боццетто – в натуральную величину скульптурный эскиз человека, выполненный в весьма экспрессивной манере без узнаваемых черт и деталей. «Поделка ребёнка», – сказал бы непосвящённый зритель, увидев уродливую фигуру, удерживаемую в вертикальном положении золотыми подпорками. «Плохо исполненный Голем», – назвал бы «скульптуру» колдун.
Чёрный, с металлическим блеском космический пришелец, структурой своей напоминал гематит, с той лишь разницей, что он не был мёртвой материей. Камень дышал.
***
Астрономический объект, из-за странной своей траектории, получивший название «Блуждающий чёрт», впервые привлёк внимание NASA в далёком две тысячи двадцать четвёртом. Замеченный у Плутона, сигарообразный монстр, с «говорящим» размером (666 метров в длину и 130 метров в ширину), казалось, что-то «искал», следуя собственному, выходящему за рамки законов физики, маршруту. Тридцать два года, пока небесное тело, «металось» по Солнечной системе, за ним следили, ломая голову, чтобы это могло быть. Множество невероятных теорий, объясняющих природу столь странного поведения, было озвучено в прессе, и версия о космическом корабле пришельцев была не самой безумной из них.
В конце две тысячи пятьдесят четвёртого года «Блуждающий чёрт», благополучно миновав Землю, направился в сторону Солнца. Все с облегчением выдохнули, но, как оказалось, напрасно; не долетев до звезды какого-нибудь миллиона километров, он развернулся и, как блудный сын, устремился обратно к отчему дому, заставив трепетать два с половиной миллиарда запертых в этом доме землян.
Через год с небольшим стало ясно – столкновения не избежать. Срочно отправленный NASA космический зонд с ядерной бомбой на борту, успешно выполнил свою миссию: ядерный взрыв, по мощности равный трём Хиросимам, расколол «Безумного чёрта» на множество мелких осколков, часть из которых отправилась обратно в космос, другая же часть, с яростью самураев-камикадзе, устремилась к Земле.
Ему исполнилось двадцать четыре, когда близ Йеллоустонского национального парка в местечке под названием Кук-Сити с населением менее сотни человек всадником Апокалипсиса врезался в землю многотонный обломок. Частица ли «чёрта», или иссякшее терпение Бога разбудили дремавший вулкан, для стёртых с лица земли городов и местечек, значения уже не имело. Каменная крыша магматической камеры вздыбилась и звук от взрыва, потрясшего североамериканский континент, шесть раз облетел вокруг Земли во всех направлениях. Доставший до стратосферы массивный столб лавы и пепла, оповестил парализованных страхом людей о начале конца старого мира. Последовавшие за извержением смерть миллионов людей и хаос библейских масштабов поставили огненный крест на имперских иллюзиях чванливых колонизаторов. Соединённые Штаты Америки, перестав быть землёй обетованной, превратились в разъединённые борьбой феодальные вотчины, где каждый каждому был хуже, чем зверь.
В ту же ночь, камень, размером с кролика, вдребезги разнёс деревянный сарай скромного служащего адвокатской фирмы «Реддл и К°», мирно спавшего в своём доме с заброшенным садом.
Разбуженный грохотом, молодой человек выбежал в сад, где на месте сарая увидел воронку, в облаке поднятой пыли, похожую на огромный светящийся зелёным светом котёл колдуньи из детской сказки. Он так был зол, что не испугался и не убежал с места событий, о чём впоследствии, очень жалел. Юноша смотрел на развалины и думал о том, во сколько ему обойдётся восстановленье утраченной собственности. Сумма выходила не малая. С досады, он уже приготовился плюнуть в воронку, когда услышал голос:
– Не делай этого, Адам.
Молодой человек удивился, но виду не подал.
– Не делай чего? –спросил он в пространство, предполагая, что голос может принадлежать кому угодно.
– Не плюй на меня.
– Это почему?
– Я тот, кто сделает тебя великим.
Прозвучавшее предложение никак не подействовало на неглупого адвоката. Ему уже приходилось защищать доверившихся незнакомому голосу и всё потерявших клиентов. Он тут же подумал о скрытой видеокамере в зарослях малины и о том, как будет глупо выглядеть на YouTube, поэтому ответил вопросом, вглядываясь во тьму в надежде заметить хоть что-то:
– Как мне узнать, что ты – это ты и, если это ты, что ты не врёшь?
Вместо ожидаемой порции лжи от скрытого тьмой «шутника», молодой человек почувствовал, как кто-то невидимый сильно сжал его горло.
– Я могу убить тебя прямо сейчас, – голос звучал спокойно, – но ты мне нравишься, Адам, поэтому, спрашиваю тебя в последний раз. Ты поможешь мне, Джон, Адам Нот?
Это не было похоже на шутку. Знакомый с магией Джон сразу понял, что действие, оказываемое на его шею не что иное, как чёрная магия и проделать подобное с ним мог либо очень сильный колдун, либо нечто, ему незнакомое. Теряя сознание, он прохрипел:
– Я согласен.
– Вот и отлично. Забери меня в дом и спрячь. Отделайся от полиции и возвращайся ко мне, и не пробуй сбежать от меня, Адам.
– Хорошо.
– Ты должен отвечать: «Да, мой господин или слушаюсь, мой господин». Не заставляй меня наказывать тебя, с этой минуты, мой верный слуга. Ты же будешь мне верным слугой? Правда ведь, Адам?
Стоя на коленях и глотая ртом воздух, Джон поклонился и, с мыслью, что влип по самое некуда, прошептал:
– Да, мой господин. Я буду вам верным слугой.
Всё, что произошло после, было похоже на фантастический триллер. Разобравшись с полицией и успокоив соседку, чьей бесконечной заботой, он сыт был давно и по горло, Джон вернулся домой, не зная, как понимать всё с ним приключившееся. С того момента, как он взял в руки камень, он почувствовал, как невидимая цепь прочно приковала его к «паразиту».
Пришельца из космоса, так неожиданно ставшего его Господином, Джон спрятал в шкафу; там же его и обрёл, предварительно заперев входную дверь и задёрнув все шторы на окнах.
Говоривший с ним камень, формой своей напоминавший яйцо, не был похож ни на один доселе известный науке метеорит: он был гладким, чёрным, холодным как лёд и очень лёгким, не больше полукилограмма весом. Свечение им испускаемое, уже не такое яркое, придавало объекту «магического очарования» что делало, или вернее, сделало бы его, как минимум, уникальным, если бы камень был мёртвым объектом.
Положив пришельца на письменный стол, Нот поклонился ему и, не без некоторого испуга, произнёс ту единственную фразу, которую «разумное нечто», впоследствии, желало от него слышать:
– Я всё сделал как вы велели, мой Господин.
– Хорошо. Слушай меня внимательно, Адам. Сейчас ты оденешься и вместе со мной поедешь в Гондон к сэру (он назвал фамилию хорошо известного в оккультных кругах человека). Я буду разговаривать с ним о будущем вашего вида. В награду за твою службу, я не только поставлю тебя надо всеми, я сделаю тебя бессмертным.
– Лондон, сэр, вы хотели сказать…
– Молчать, человек! Господин никогда не ошибается. Мы едем в Гондон.
***
Камень, казалось, спал. Он больше не светился как в первый свой день, зато «дышал», умело подражая спящему человеку, иногда, даже храпел. Земные сто лет не прошли для него незамеченными. Он вырос в размере и сама форма, когда-то напоминавшая яйцо, изменилась и стала похожей на плохо слепленную мужскую фигуру. Правда, хотя годы и «очеловечили» Господина, но не сделали его человечнее. Он продолжал оставаться всё тем же холодным, жестоким и ненасытным космическим паразитом.
Спал ли камень в действительности, или просто делал вид, по одной, лишь ему ведомой прихоти, притворяясь спящим, для Джона, было не важно. За сто лет проведённых подле пришельца Нот хорошо изучил могущественную тварь, чтобы не делать поспешных выводов. Господин любил испытывать Нота – единственного из людей, кому он доверился, кого по-своему любил и по-своему ненавидел, кого контролировал и кого не мог контролировать полностью.
Стало вдруг тихо, и Джон поспешил к Господину. Приблизившись, он встал перед камнем в полупоклоне, внутренне сжавшись от мысли, что Господин уже знает о неисполненном поручении.
Золотой обруч, подобно короне, обнимавший то, что со временем должно было оформиться в настоящую голову, удерживал камень от падения. Сразу по приезде в свой дом, заметно подросшее яйцо потребовало «поставить себя» в вертикальное положение, чтобы его верный Адам, с ним разговаривая, «смотрел ему в глаза».
Раздался голос, заставлявший немногих слышавших его трепетать и подчиняться, подчиняться и трепетать. Джон ненавидел эти тихие на выдохе звуки. Они парализовали волю заставляя его желать унижений. Он будто спал наяву, не способный противиться Морфею, маковым соком, отравлявшему его разум.
– Смотри мне в глаза.
Джон вздрогнул и, не изменяя позиции, медленно поднял голову, чтобы уже не отводить взгляда от зияющей бездны под обручем, которую его Господин упорно называл глазами.
– Что ты видишь, Адам?
– Я вижу своего Господина, – прошептал Нот, усиленно пытаясь не сморгнуть.
– А что вижу я?
– Своего верного раба, мой Господин?
– Нет, Адам. Я вижу предателя.
Маг почувствовал, как тонкая струйка холодного пота потекла по его спине. Всё, что он мог и, главное, должен был сделать, это дать парализовавшей его немочи затопить его разум, чтобы ни мысль, никакое другое движение чувств не выдали его настоящего. Думать и действовать он будет потом, зная наверняка, что его не услышат.
– Не понимаю вас, мой Господин.
– Я вижу твоё сердце, колдун. В нём поселилось сомнение. Ты сомневаешься, Адам?
– Нет, мой Господин. Моя вера в вас безгранична. Я верю, что вы обещанный людям мессия, что вы явились в наш мир, чтобы спасти человечество от неминуемой гибели. Вы наш спаситель и я, как и прежде, смиренно прошу вас открыться вашим рабам чтобы, увидев, они вострепетали и поклонились вам как своему Господину. Настала пора…
– Лжец. Ты прекрасно знаешь, что ещё не пора. Ты выполнил моё поручение?
– Я сделал всё, как вы велели, мой Господин.
– Не ври мне, Адам.
– Мальчишка мёртв.
– Тогда почему я всё ещё слышу, как бьётся его сердце?
– Я видел клинок, обагрённый его кровью.
– Мальчишка жив.
Невыносимая боль от макушки до пят пронзила подведшего Господина мага. Он упал на колени и закричал, протягивая руки к чёрному истукану:
– Пощады, мой Господин! Я не знал! Я был уверен, что посланный мной субъект исполнил приказ!
– Он соврал. Рука моего врага отвела нож от сердца. Я не стану щадить тебя, Адам, но дам тебе шанс. Последний. Убей мальчишку и того, кто ему помогает.
Боль ушла, оставив во рту послевкусие смерти. Чтобы скрыть свою ненависть, Джон задал вопрос, на который давно знал ответ:
– Тот, кто ему помогает, ваш враг?
– Глупец. Мой враг тебе не доступен. Ищи среди равных.
– Я всё сделаю, мой Господин.
Давя в себе ярость, Джон простёрся перед идолом ниц.
– Иди и больше не разочаровывай меня, Адам.
Маг вернулся к себе совершенно разбитым. Гнев Господина, как это бывало всегда, лишил его сил, и если для тридцатишестилетнего Джона, достаточно было бутылки хорошего коньяка, то для сто тридцатишестилетнего Верховного мага, чтобы вернуть себе силы, требовался источник энергии более мощный, чем бренная выпивка. Откинувшись в кресле, усталый колдун прошептал:
– Бах. Прелюдия фа минор.
***
К тому времени, как Джон с Господином приехали в Лондон, страшная новость о постигшей Америку катастрофе уже облетела весь мир. И не только новость. Обломки «Безумного чёрта» атаковали планету. Судия пришёл внезапно и дела каждого обнаружились, но некому было в страхе воскликнуть: «Помилуй нас, Боже!» – ибо не осталось на грешной земле настоящих просителей. В поисках спасения люди бежали из охваченных пожарами мест не зная, что думать и делать.
Лондону повезло. Была ли это случайность, некий промысел, или что-то ещё – никто никогда не узнал; кроме незваного гостя, ни один, даже самый крохотный, обломок не упал на «Великий фурункул».[2]Меньше повезло северу и северо-западу: Манчестер был полностью разрушен, пострадали Белфаст, Глазго и Ноттингем. Жители Лондона, те, кто не спал в эту ночь и был в курсе страшных событий, с ужасом и некоторым облегченьем, следили за тем, как, прямо на их глазах рушился прежний, понятный им мир.
Улица Друри-лейн была нема и пустынна. Тихий рассвет, серо-розовым покрывалом, накрыл цент Лондона на редкость безлюдный и чистый в предутренний час. Пристойный мирок, похожий на человека, проведшего ночь в страстях, уставшего и мирно уснувшего глубоким, неправедным сном, либо ещё не знал о трагедии, либо знал, но, не имея в себе сил сострадать, предпочёл заслуженный отдых вредным для здоровья переживаниям.
Сэр Питер Блек, к которому так желало попасть яйцо, обитал в квартире верхнего этажа совсем не элитного четырёхэтажного дома из красного кирпича. Джон весьма удивился, когда его Господин назвал ему имя и адрес; по его представлению, Великий мастер, к мнению которого, по слухам, прислушивалась сама госпожа Смит, должен был жить в шикарном доме в Вестминстере или Белгравии. Правда, при более тесном знакомстве со «скромным» жильём, оказалось, что выражение: «Don’t judge a book by its cover»,[3]– как нельзя кстати подходит занявшей целый этаж квартире.
Открывший ему дверь молодой секретарь, недовольно нахмурился, увидев в столь ранний час бледного и очень взволнованного посетителя с объёмной сумкой в руках. Он молча разглядывал Джона, пока тот, всё ещё смущаясь отведённой ему Господином ролью посредника, пытался объяснить «сопляку» причину своего появления:
– Простите за ранний визит, но дело, с которым мы… я пришёл к сэру Питеру Блеку, не терпит отлагательств. Мой Господин желает разговаривать с мастером…
– Сэр Питер Блек назначил вашему… господину встречу?
– Нет, но…
Джон не успел договорить, как из сумки раздался голос:
– Как смеешь, дурак, стоять на пути у Великого Архитектора?!
Не без удовольствия Нот увидел, как «дурак» побледнел и упал в обморок. Усмехнувшись, он осторожно переступил через тело и вошёл в холл.
Дворцовая планировка квартиры с рядом последовательно примыкающих друг к другу комнат ничуть не удивила Джона (кому как не Великому мастеру жить во дворце пусть и скрытом за фасадом обычного дома?), но пробудила в нём ревность. Старинная мебель, картины в тяжёлых рамах, фривольного содержания статуэтки на позолоченных столиках, дорогие ковры и запах… власти, возбуждали в нём зависть.
– Налево! – в тишине шикарной квартиры, громкий голос из сумки прозвучал как набат.
Юноша вздрогнул.
– Слушаюсь, мой Господин.
«И незачем так орать, зараза космическая», – злился Джон, послушно шагая налево. Не успел он докончить мысль, как резкая боль, напомнила ему о возможностях Господина: слышать неслышимое, видеть невидимое и наказывать за проступки и грубость. Юноша побледнел и упал на колени. Боль мгновенно прошла. Господин торопился.
Спальня, где мирно почивал сэр Блек, оказалась последней из шести предшествующих ей комнат. Высокая белая дверь с вычурной ручкой из красного золота была приоткрыта; она как будто манила, приглашала войти и разделить с гостеприимным хозяином тазик запретных плодов. Джон подумал о лежащем в холле юнце, презрительно хмыкнул и вошёл в святая святых ни о чём не подозревавшего мастера.
Мирно сопевший на поистине королевской кровати сэр Блек выглядел с точностью до наоборот занимаемой им должности Великого мастера: немолодой, некрасивый, страдающий ожирением гедонист, – возможно, мастер, но уж точно никак не Великий.
Слишком много познавший, чтобы помнить о чистом, наивном желании изменить этот проклятый мир, сам много раз согрешивший и от этого успокоенный и умиротворённый тем немногим, что у него было, Питер лежал на правом боку, без одежды, прикрытый льняной простынёй в жарко натопленной спальне. Рядом с кроватью валялись синий домашний халат и чужое бельё.
– Мне его разбудить?
– Я сам.
Всё, что произошло после, будущий Верховный маг помнил в подробностях, будто произошло это не сто лет назад, а сегодня, сейчас. Камень не стал говорить, но стал действовать. Джон видел, как спящий мужчина вздрогнул, лицо его приняло страдальческое выражение, он застонал и начал метаться, повторяя: «Этого не может быть, не может быть…» На третьем: «Не может быть», – мастер открыл глаза и, увидев край балдахина, с облегчением выдохнул. Затем, он заметил стоявшего рядом Нота. Испуг в его взоре быстро сменился на гнев, затем пришло удивление и крайнее любопытство. Он не просил о пощаде, не ругался на посмевшего вторгнуться к нему возможного убийцу, просто спросил:
– Кто вы такой и что вам нужно?
Джон, выждав минуту (не захочет ли Господин самолично ответить Великому мастеру?), вынул из сумки яйцо и положил его рядом с Блеком.
– Мой Господин пожелал с вами встретиться.
Нахмуренный взгляд толстяка, его глубокий вздох и жёсткое: «Вон!» – Джон принял смиренно. Если бы он сам не был свидетелем произошедшего утром, он бы тоже подумал, что Джон Адам Нот спятил на почве магии, оккультизма и чёрт знает чего ещё, но он видел, он говорил, он на собственной шкуре прочувствовал возможности Господина. Джон вздохнул с облегчением, когда яйцо заговорило:
– Ты так хотел верить Питер, а теперь, когда я, Великий Зодчий, сам явился к тебе, ты пребываешь в смятении. Неужели того, что я показал тебе, мало?
Мастер медленно сел на кровати, обнажив безволосую грудь и покатые белые плечи. Напоминавшее бланманже, холёное тело дрожало, как если бы по столу, на котором стоял аппетитный десерт, ударили кулаком.
– Не может быть…
– Ты ведь знаешь, что может, Питер, потому что ты книжник и знаешь о многом.
– Но я…
– Вот я пришёл! Поклонись мне, и я открою тебе тайны Вселенной! – громоподобные звуки накрыли несчастного с единственной целью заставить его отринуть сомнения, поверить, что камень, с ним говорящий, и есть ЕГО бог.
Великий мастер, сэр Питер Блек, не замечая, что гол и дрожит от страха, встал на колени и склонился пред камнем шумно сопя как матёрый кабан пытающийся влезть на юную свинку.
– Служу моему Господину, – произнёс он почтительно.
Джон усмехнулся, увидев с какой быстротой сэр Питер Блек согласился со своим унижением. Его возбуждённые чресла поведали Ноту о многом: о слабости, глупости и непомерных желаниях невеликого мастера, возможно, только и ждавшего, что кто-то сильный придёт и унизит его.
– Одевайся. Мне нужно встретиться с Венделин, – голос Господина вновь стал спокойно-бесстрастным.
***
Бах его не просто успокаивал – давал ему силы жить дальше. Совершенная музыка наполняла избитое магией тело Божественным Светом, восполняя выжранную пришельцем энергию. Прикрыв глаза, Джон расслабился и губы сами собой принялись шептать слова хорала: «К Тебе взываю, Господи Иисусе Христе! Прошу, услышь мои мольбы, даруй мне благодать Твою, не дай мне пасть духом. Истинной веры, Господи, молю. Даруй мне, Господи, истинной веры, чтобы я жил для Тебя, помогал ближнему и нёс слово Твоё», – и чудовищный монстр, крепко сжимавший горло старого колдуна, бранясь на Великую Силу, недовольно стал пятиться в ночь. Джон глубоко вздохнул и тихо сказал:
– Ещё.
Он впитывал звуки прелюдии пока не почувствовал, что может свободно дышать. Теперь он мог думать, но прежде… Возле кресла, на столике стояла шкатулка. Джон вынул из неё серебряный римский крестик, память о матери и, не перекрестясь, со вздохом надел его на себя; сила, в нём заключённая, помогала ему скрывать свои тайные мысли от всюду сующего свой космический нос Господина.
«Я ведь прекрасно понял, кого ты назвал своим врагом», – думал маг, сжимая в руке «оберег».
Нот не верил в Бога той верой, какую требовала от него церковь: слепой и незнающей Бога. «Если бы ваша вера была с горчичное зерно…»[4], – но её не было, как и не было благодарности… никому.
Джон желал Бога знать, как знал Господина, но Сущий Творец, не являл Себя колдуну, и Джон отвечал Ему тем же, отрицая прилюдно Его существование. Он верил в магию, в то, что он мог «пощупать», в то, что он понимал и что ему подчинялось. Сам колдун, он и действие креста приписывал неизвестной ему магической формуле, давя в себе непонятный внутренний протест, с каждым годом становившийся всё сильнее.
Его отец, Ян Покора, преподававший право в Бедфордширском университете, был поклонником Ницше. Его уверенность в том, что то, что человека не убивает, делает его сильнее, с годами, стала девизом и ответом на все неприятности: касалось ли это разбитой коленки младшего сына Джо или очередной, не слишком разумной и честой драки старшего Чарли, или собственной, неизлечимой болезни, слишком рано отнявшей его у семьи. Ещё он любил тёмное пиво с креветками, игру в крикет и книги, на которые тратил все свободные деньги. Успешно женившись на своей коллеге и родив от неё двух детей, Ян Покора решил, что исполнил свой долг джентльмена и мужа, и до самой своей смерти жил как гедонист-книжник, находя для себя удовольствие в чтении Толкина, Льюиса, Желязны, и подобных им авторов, уводивших его от жёсткой реальности имморалиста.[5]
Мать Джона, Шарлота, урождённая Беркли, была женщиной умной, упрямой и независимой в пределах разумного. Преподаватель английской литературы, сама любительница книг, Шарлота Беркли, почувствовав в единственном сыне польских иммигрантов родственную душу, скоропалительно влюбилась и, вопреки осторожным намёкам родителей на то, что знание о своём партнёре – есть сила полезная, вышла за него замуж уже будучи беременной Чарли.
После покупки дома и рождения первенца эмоции женщины поутихли и Шарлота увидела то, что весь «конфетно-букетный» год видеть отказывалась: Ян был не тем или не совсем тем человеком, в которого она влюбилась. Лёгкий на подъём, остроумный, заботливый преподаватель права как-то очень быстро превратился в насмешливого, где-то очень циничного домоседа, предпочётшего обществу жены и детей то единственное, что имело для него смысл: книги.
Открытое неуважение Яна к традиционным религиям вызывало в ней раздражение. Убеждённая католичка, она и детей своих крестила вопреки возражениям мужа, для которого неоязыческий эклектизм неоспоримо был лучше христианства.
После рождения Джо, Шарлота смирилась, найдя утешение в мысли, что жизнь ЗДЕСЬ – лишь временная необходимость и что последующая жизнь ТАМ будет намного счастливее. Она перестала себя жалеть и клянчить у мужа внимание, полностью отдавшись работе, воспитанию детей и уютному садику за домом, где среди множества видов цветов, печально-торжественно цвели её любимые чёрные розы.
Джону не было и шестнадцати, когда Ян Покора скончался от рака печени. Шарлота не долго скорбела по мужу. На месте печальных роз появился красивый лилейник, и женщина «словно сбросила камень с души». К ещё не старому телу вернулась живость и та упругая энергия, которая была в ней до свадьбы, и даже очередная выходка Чарли, подписавшего армейский контракт, не смогла помешать помолодевшей Шарлоте мечтательно улыбаться, наблюдая из окна своей спальни как багряный лилейник наливается цветом.
Три года всё было ничего. Джон Болек Покора, закончивший школу в четырнадцать, в свои восемнадцать уже работал в адвокатском бюро «London& Partners». Умный, спокойный и очень трудолюбивый выпускник Лондонской школы экономики и политических наук, он быстро шёл в гору.
По несчастливой случайности войдя в этот мир в самый редкий день календаря, три из четырёх своих дней рождения Джон не отмечал вовсе, рано договорившись с родителями, что все непотраченные на его праздник деньги будут принадлежать ему, поэтому утро первого марта он встретил в мыслях о новой съёмной квартире поближе к центру. Ожидаемый звонок от матери с традиционными поздравлениями и пожеланиями карьерного роста и «настоящей» любви стал для него подарком, лучшим за всю его жизнь.
– Твой старший брат погиб смертью храбрых.
Сухие как саван слова не вызвали в Джоне сочувствия. Чарли, как мог, отравлял жизнь «огрызку», считая его недостаточно ПОКОРным и, в принципе, лишним в семье. Простой как бита и крепкий как мяч для крикета бэтсмен,[6] сделал всё, чтобы убить в младшем родственнике (до третьего класса, верившим в существование Хогвартса и желавшим учиться Слизерине) все возможные братские чувства.
Стоя у гроба горячо нелюбимого брата, Джон улыбался, ничуть не печалясь о том, что подумают немногие родственники, пришедшие поддержать безутешную мать и проститься с «милым, чутким, заботливым» Чарли, слишком близко воспринявшим призыв идти убивать врагов Великой Британии.
Смерть Чарли и последовавшая за ней болезнь матери, безумной рукой толкнувшая её под колёса грузовика, лишь ускорили то, о чём он мечтал со школы: избавиться от ПОКОРной фамилии отца-неудачника.
«Я начинаю с нуля, – сказал он себе, бросая на гроб матери промёрзшую горсть земли. – Так пусть же вечная, совершенная, не имеющая ни начала, ни конца цифра станет символом возрождения нового меня, нового Адама, сильного и навсегда свободного».
В то февральское утро, свободный от всех Джон Адам Нот (John Adam Nought) покинул кладбище, чтобы больше никогда ни о ком не страдать.
Вместе с новой фамилией Джону достались дом с заброшенным садом, библиотека отца и коллекция бит для крикета.
***
Венделин Смит, за свою чрезмерную идейность, принципиальность и неутомимость в отстаивании личных свобод получившая прозвище «Чумовая баба», сидя в столовой на Даунинг-стрит и попивая свой утренний кофе, мечтала о море. Сорокапятилетняя женщина положившая молодость, семью и саму себя на ненасытный алтарь отечества, глядя в окно, мечтала о ласках, не важно чьих: прогретой ли солнцем воды или гипотетического любовника, которого, – ох как давно! – у неё не было. На беззвучном экране огромного телевизора сменялись картинки, одна страшнее другой, а её тело, упрямо, хотело любви.
Звонок от Питера, с первого дня её премьерства, регулярно вторгавшийся в её жизнь, застал её врасплох; как неверная жена под взглядом ревнивого мужа, Венделин почувствовала, что краснеет, а, почувствовав, весьма удивилась, так как давно не испытывала стыда за телесные удовольствия. Море, солнце и пляж с ласкающей пеной сразу стали далёкими, как и гипотетический любовник, которого ох, как давно, у неё не было. Женщина поморщилась, но на вызов ответила; вечный должник, она смиренно несла свой крест, выполняя просьбы того, с чьего тайного пинка взлетела так высоко. Всё ещё несла.
– Слушаю вас Мастер. Да, я знаю. Меры уже принимаются. Я как раз… – Венделин умолкла. По тому как менялось выражение её лица: от недовольного к удивлённому, затем скептическому и, наконец, злому, было понятно, женщина приняла звонок как попытку убрать её с должности.
С каким злорадством будут хихикать её оппоненты, а уж пресса… Она мгновенно представила заголовок в «Daily Mail»: «Венделин Смит утверждает, что разговаривала с космическим пришельцем».
«Я всегда знала, что ты, Питер, скотина!» – думала она, хмуро выслушивая указания мастера.
Взгляд её, по привычке, метнулся к старой картине, где на выжженной солнцем траве сидящая девушка упрямо смотрела на дом.[7]
В тайне приобретённый у музея шедевр, вот уже два года, помогал ей выдерживать тяготы премьерства. В несчастной и очень одинокой фигурке Венделин видела себя: стойко переносящую невзгоды и нападки больных психопатов одинокую душу.
Сохраняя остатки совести, она утешала себя мыслью, что заменившая настоящего Эндрю копия ничем не хуже, что простому обывателю глубоко наплевать на то, что видят его оболваненные СМИ глаза и что музею как воздух нужны полученные за Уайета деньги, очень и очень немалые. В конце концов, все, кто имел возможность купить, так делали.
– Я буду ждать… Согласна, плебеям не стоит знать лишнего… И вам, мастер.
В бесстыжем пеньюаре, сквозь который просвечивало её шоколадного цвета обнажённое тело, возмущённая Венделин рухнула в кресло продумать ответный удар. «Никогда не сдавайтесь – никогда, никогда, никогда, никогда, ни в большом, ни в малом, ни в крупном, ни в мелком, никогда не сдавайтесь, если это не противоречит чести и здравому смыслу. Никогда не поддавайтесь очевидно превосходящей мощи вашего противника».[8] Она это помнила.
Кофе давно остыл, а женщина всё сидела, монотонно раскачиваясь и карябая длинным ногтем свою шоколадную ляжку. Боль её успокаивала. Прекрасно понимая, что мазохистский поступок, зайди сюда горничная, выдаст её с головой, она карябала кожу, испытывая почти сексуальное удовлетворение, и только почувствовав кровь женщина успокоилась.
– Ладно, Венделин, ты сильная. Ты выдержишь всё, даже этого мудака с его вонючими яйцами.
Её богатое воображение тут же нарисовало картинку: похожая на совиную лапу рука крепко сжимает мошонку Великого мастера и кровавые брызги обагряют её лицо. Женщина улыбнулась. Не глядя на ляжку, где к строю заживших шрамиков, прибавилась новая метка, она отправилась в ванную. Никто никогда не узнает, что у несгибаемой Венделин не всё «well». Она сильная, она выдержит, она переживёт и сраного мастера и всех тех, кто попытается сбросить её с вершины пирамиды, на которую она так долго карабкалась.
Гости явились вовремя. Большие старинные часы в приёмной только-только отбили девять. За час с небольшим Венделин успела одеться, нанести макияж и немного взбодриться стопочкой русской водки.
Выбранный ею брючный костюм за триста тысяч фунтов, неотличимый от настоящих волос роскошный парик и ожерелье из редкого жемчуга касуми, как верные телохранители, призваны были заткнуть глотку всякому, кто посмел бы усомниться, что у первой в истории Великой Британии темнокожей премьерши не хватит возможностей отстоять своё право.
Она только что отложила встречу с министром финансов и прибывала в задумчивости: не слишком ли много жертв требовал от неё Питер и не пора ли прямо сказать Великому мастеру, что она давно уже выплатила свой долг, что она больше не та наивная и мечтательная «глупышка Диди», которую он «подобрал» на вечеринке «у Славы» и предложил любящей водку девушке великое будущее в обмен на «некоторую уступчивость».
Давя в себе раздражение, она встретила гостя своей коронной улыбкой. Как опытная шлюха, Венделин прекрасно знала, как важно быть вежливой с клиентом.
Сэр Блек, глубоко уверенный в том, что всякий, кто должен ему, должен до гроба, вошёл к ней хозяином, как привык за долгую, полную борьбы, интриг и подкупов жизнь посвящённого, не обращая внимания на жалкие потуги своей протеже казаться сильной. Без всякого на то разрешения, он проследовал к стоящему у стены дивану и там расселся, нисколько не заботясь о подобающих премьерскому статусу приличиях.
– Нет времени на церемонии Диди. Дело архиважное, – объяснил он своё поведение. – Мы на пороге великих свершений.
– И тебе доброе утро Питер, – проговорила Венделин, не скрывая своей досады на обидное «Диди».
Она лишь взглянула на застывшего возле двери Джона, сразу переведя свой вопрошающий взгляд на Питера.
– Не злись Диди. Если бы я захотел поменять тебя на кого-то более сговорчивого, я бы придумал что-то менее физически затратное для себя. Покажи ей Его, – последние слова были адресованы парню.
Джон только и ждал момента, когда ему разрешат представить себя. В этой игре он всё ещё не был главным и это его бесило. Он прошествовал прямо к столу, где из сумки, с видом владельца диковинки, достал Господина и, дабы та, к которой в обычной жизни он не смог бы даже приблизиться, увидела в нём нечто большее, чем простого плебея, взял яйцо на руки, тем самым давая понять, что космический гость доверяет только ему.
По лицу Венделин расползалось глубокое разочарование. Космический гость не произвёл на неё должного впечатления. Да, красивый, да, мастерски обработанный, большой гематит. И что? Она снова взглянула на Питера. Тот беспристрастно молчал, прикрыв глаза, как бы говоря: «Сама всё увидишь». Ей захотелось крикнуть в эту сытую, самодовольную харю: «И ради этой херни я отложила важную для меня и Великой Британии встречу?!» – но она сдержалась, согласившись с его заявлением, что вытащить из постели Великого мастера может лишь «архиважное» происшествие. Или страх.
Никто из присутствующих в её кабинете не услышал того, что услышала Венделин. С садистским удовольствием Джон наблюдал, как застыла стоявшая напротив него премьерша, как от незримого ужаса расширились её зрачки, а взгляд стал стеклянным, как медленно опустилась челюсть, и тонкая струйка слюны потекла изо рта, сделав её похожей на больную бешенством суку. Но он весьма удивился, когда Венделин, вдруг, исчезла.
Удивился и мастер. С любопытством наблюдая за стремительно меняющимся лицом Диди, он вскрикнул, когда его подопечная исчезла из комнаты. Питер взглянул на Джона как, раньше, Венделин: вопрошающе. Он требовал от юноши объяснений. Не меньше его поражённый Нот лишь беспомощно пожал плечами, как бы говоря, что пути Господина ему не ведомы.
– Спроси его, – почти не разжимая губ тихо проговорил мастер.
– Господин знает, что делает, – так же чуть слышно ответил Джон.
– Если стоящий за дверью охранник заподозрит неладное и войдёт, нам будет весьма проблематично объяснить суровому джентльмену исчезновение его нанимателя.
– Так сделайте так, чтобы он сюда не вошёл.
К счастью для них, Венделин не заставила их объясняться с охранником, появившись в том месте, откуда исчезла; не застывшей статуей как минуту назад, а стоя на коленях и рыдая навзрыд. Никто из двоих не пришёл ей на помощь. Возможно, в глазах сэра Блека и мелькнуло сострадание к бедной глупышке, но лишь на миг, подобно привету из прошлого, когда он, юный и наивный… да, что там…
«Что было, то было», – мастер вздохнул.
Что же касается Джона, молодой человек, возвышаясь над Венделин господином, не скрывал своих радости и одновременно презрения к не распознавшей в нём равного себе черномазой выскочке.
Наплакавшись вволю, женщина поднялась. Её руки, колени, дорогой костюм и даже парик были испачканы грязью. Не глядя на свидетелей её позора, сдавленным голосом она произнесла:
– Нужно известить Его Величество…
– В этом мире есть только один Король и он перед вами, – раздался голос пришельца.
***
Первого своего Голема Джон создал вскоре после переезда на Южный полюс. Глиняный человек в четыре локтя ростом, за неимением у создателя необходимых для ваяния навыков, был слеплен грубо и, как оказалось, был не способен выполнять нужные Ноту обязанности. Пальцы Голема были слишком толсты, передвигался он боком и до крайности был неуклюж, так что правильного слуги из истукана не вышло. По непонятной ему самому причине Джон не разрушил творение, более того, он к нему привязался.
Он назвал его Диди в память о Венделин, вскоре после встречи с его Господином, подавшей в отставку и тайно покинувшей страну. Женщина оказалась умнее честолюбивых мужчин, увидев в пришельце то, чего не пожелали увидеть ни Блек, после полученных от пришельца знаний, сошедший с ума, ни он, так глупо купившийся на обещание вечной жизни. По дошедшим до Джона слухам, принявшая монашеский постриг Венделин, тихо скончалась в женском монастыре близ Мазурских озёр, унеся с собой в вечность тайну своего исчезновения. Можно было только гадать куда и зачем переместил её Господин в утро начала конца их привычного мира.
Как это случалось с ним в последнее время, вместе с силами возвращались сомнения: а ту ли сторону он выбрал.
– Пусть подадут мне какао.
– Слушаюсь господин.
Голос Диди звучал глухо, словно из-под под земли. Нот превзошёл колдунов прошлого, сумев создать шем[9]говорящего Голема. Не пожелав избавиться от неуклюжего слуги, он сделал Диди своим помощником в делах простых, не требующих человеческой ловкости и изящества. К тому же Диди умел слушать. Он вставал напротив хозяина и жадно внимал каждому его слову. Глиняные глаза Голема неподвижно смотрели на Джона, челюсть слегка опускалась, а голова склонялась к плечу точь-в-точь как у послушной собаки готовой за кусок колбасы хоть в пекло. На могучей груди истукана, внутри которой хранился пергамент с шемом, Джон нарисовал крест, прикрыв его от человеческих глаз медной пластиной с начертанной на ней пирамидой, и Диди стал его исповедником. С ним Джон разговаривал, ему он жаловался на Господина, уверенный в том, что дальше глиняных ушей его вечный скулёж не уйдёт.
Небольшой штат прислуги, коим Великому магу всё же пришлось обзавестись, никогда не входил в его святая святых, его дом, его собственный храм, заставленный книжными стеллажами из редкого сибирского кедра. Всё, что можно было собрать о магии, оккультных практиках, теософии и религии начиная с ведизма, было собрано, закаталогизировано и прочитано; не всё, но многое из того, что помогло ему, не без помощи Господина, занять никогда не пустовавшую вершину магического искусства.
Он стал первым среди рассеянных по миру редких носителей ДНК демонов-людоедов (ракшасов), миллионы лет назад создавших чёрную магию; не потомственных шарлатанов, зарабатывающих на доверчивых гражданах, а истинных колдунов, в тайне от всех, практикующих дьявольское искусство. Его магические атаки, несущие смерть любому, кто вставал у него на пути, его безжалостные эксперименты с ничего не подозревающими не магами, доводившие их до безумия, заставили чародеев склониться пред «псом Господина». А после того, как в продолжавшейся месяц энергетической битве на расстоянии он убил считавшегося непобедимым колдуна вуду по имени Приносящий Смерть, даже стоявшие особняком надменные и очень опасные колдуны-оммёдзи признали в нём равного. Джона стали бояться даже больше, чем спрятанного от посторонних глаз и пока ничем себя не проявившего космического пришельца.
Диди ушёл. Скоро сварят какао, он уберёт в шкатулку серебряный крестик и погрузится в блаженное «ничто» чтобы ничего, кроме вкуса какао, Господин не почувствовал.
Взгляд его устремился к картине напротив. С двухметрового полотна на Джона смотрел он сам. В королевской мантии, подбитой горностаевым мехом, с короной на голове, Его Величество Адам I – король Всея Земли, невозмутимо взирал на настоящего Джона. На его широкой груди был тщательно выписан мальтийский крест.
«В этом мире может быть только один Король! И им буду я!»
Джон улыбнулся.
[1] Никогда ещё никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины. – Ф. Ницше
[2] The Great Wen (Великий Фурункул) – неофициальное название Лондона.
[3] Не суди книгу по её обложке (анг.)
[4]Евангелие от Матфея (17:20)
[5] Ницше.
[6] Игрок в крикет, отражающий мяч битой.
[7] «Мир Кристины» – картина американского художника Эндрю Уайета.
[8] Уинстон Черчилль.
[9] Тайное имя Бога и комбинации из него.