Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями
Сельма Лагерлёф
Детская библиотека. Большие книги
Своё самое известное произведение «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» Сельма Лагерлёф создала, когда работала учительницей в школе. Изначально книга задумывалась как учебник по географии, с помощью которого писательница хотела познакомить детей с их родной страной. Однако история вышла настолько увлекательной, что полюбилась даже взрослым, была переведена на множество языков, выдержала большое количество переизданий и принесла Лагерлёф мировое признание, сделав её первой женщиной, удостоенной Нобелевской премии по литературе. С момента первой публикации прошло уже более ста лет, но сказочная повесть о мальчике по имени Нильс, который однажды, превратившись в крошечного человечка, отправился в незабываемое путешествие по Швеции со стаей диких гусей, покоряет сердца всё новых читателей.
В настоящем издании «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» даётся без сокращений и сопровождается чудесными, как и сама история, иллюстрациями Бертила Любека и Мэри Гамильтон Фрай.
Сельма Лагерлёф
Удивительное путешествие Нильса с дикими гусями
Сказочная эпопея
Selma Lagerl?f
NILS HOLGERSSONS UNDERBARA RESA GENOM SVERIGE
Перевод со шведского Людмилы Брауде
Иллюстрации на вклейке Мэри Гамильтон Фрай
Иллюстрации в тексте Бертила Любека
Оформление обложки Владимира Гусакова
© Л. Ю. Брауде (наследники), перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление
?
Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции
Книга первая
I
Мальчик
Домовой
Воскресенье, 20 марта
Жил на свете мальчик – долговязый, тощий, со светлыми, будто выгоревшими волосами. Не так уж мало он успел прожить на свете – лет четырнадцать, а проку от него было не много. Ему бы только есть, спать да бездельничать. А вот проказничать он был мастер.
Как-то однажды воскресным утром собрались его родители в церковь. Мальчик, одетый в кожаные штаны, рубашку и безрукавку, сидел на краю стола и радовался: «Ну и повезло же мне! Отец с матерью уйдут из дому, и я наконец-то буду сам себе хозяин. Захочу – сниму со стены отцовское ружьё и постреляю. И никто мне не запретит».
Но отец словно услышал эти его мысли. Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся и сказал:
– Коли не идёшь с нами в церковь, сиди дома и читай воскресную проповедь. Понял?
– Ладно, – ответил мальчик. А про себя подумал: «Захочу – почитаю, не захочу – не буду».
Тут его матушка – ну до чего ж проворная! – подскочила к полке, висевшей на стене, схватила книгу и, раскрыв её на странице с проповедью, которую пастор должен был читать в этот день, положила на стол у окошка. Тут же рядом она положила и раскрытый молитвенник. Потом придвинула к столу большое кресло, купленное в прошлом году с аукциона на Вемменхёгском пасторском дворе. А ведь прежде никому, кроме отца, сидеть в этом кресле не дозволялось!
Мальчик тем временем смотрел на мать и думал: зря она так старается, всё равно больше одной-двух страниц он читать не станет. Но отец опять словно угадал мысли сына и, подойдя к нему, строгим голосом сказал:
– Смотри читай хорошенько! Когда вернёмся, перескажешь мне каждую страницу, и если хоть что-нибудь пропустишь, пеняй на себя!
– В проповеди четырнадцать с половиной страниц, – добавила матушка (и когда только сосчитала?). – Садись за работу сейчас же, чтобы успеть всё прочесть.
И они ушли. А мальчик, стоя в дверях и глядя им вслед, уныло думал: «Идут небось да радуются, что такую ловушку мне подстроили. Засадили за свою проповедь, корпи теперь, пока не вернутся».
Но отец с матерью вовсе не радовались, а наоборот – были сильно удручены.
Бедняки-крестьяне, они так упорно трудились на своём взятом в аренду крохотном клочке земли, что в последнее время стали жить в достатке: кроме поросёнка да кур, которых поначалу они только и могли прокормить, завелись в их хозяйстве и коровы, и гуси. Таким прекрасным весенним утром они могли бы идти в церковь в радости и веселье, если бы их не мучили мысли о сыне. Отец горевал, что сын непослушен, ленив, учиться не хочет, работы не любит. С грехом пополам приспособили гусей пасти… Одним словом, недотёпа… Мать отцу не перечила: что правда, то правда. Но она больше печалилась о другом: очень уж злого нрава её сын – жесток с животными и недобр к людям.
– Как бы смирить его злобу да смягчить его нрав! – всё повторяла мать. – Не то накличет он беду и на себя, и на нас!
А сын меж тем долго стоял в раздумье: читать проповедь или нет. И наконец решил, что на сей раз лучше не противиться. Войдя в горницу, он уселся в отцовское кресло и целый час повторял вполголоса слова проповеди, пока не начал дремать от собственного бормотания.
На дворе же, хотя было всего лишь двадцатое марта, стояла чудесная погода. Ведь мальчик жил на самом юге провинции Сконе, в одном из приходов Вестра-Вемменхёга, и весна здесь была уже в полном разгаре. На деревьях набухли почки, рвы наполнились водой, а на обочинах зацвела мать-и-мачеха. Вьющиеся по каменной ограде двора растения стали коричневыми и блестящими. Буковый лес вдали словно распушился и прямо на глазах становился всё гуще и гуще. Ярко голубело небо в вышине, и сквозь полуотворённую дверь в горницу доносилось пение жаворонков. По двору расхаживали куры и гуси, а коровы, почуявшие приход весны даже в хлеву, время от времени растревоженно мычали.
Мальчик читал и клевал носом. «Нет, ни за что не усну, – твердил он, борясь с дремотой, – не то мне до полудня проповедь не вызубрить».
И всё-таки уснул.
Долго он спал или нет, только разбудил его лёгкий шум за спиной.
Прямо перед ним на подоконнике стояло небольшое зеркало, а в нём видна была вся горница. И в тот самый миг, когда мальчик, очнувшись ото сна, поднял голову, он явственно увидел в зеркале, что крышка сундука, принадлежавшего матушке, откинута!
А ведь в этот громадный дубовый сундук, окованный железом, никому, кроме неё, заглядывать не дозволялось. В сундуке она хранила всё, что досталось ей по наследству от матери и чем она особо дорожила. Там лежали старинные женские наряды из красного сукна со сборчатыми юбками, с короткими лифами, с расшитыми бисером нагрудниками. Были там и белые накрахмаленные головные повязки, и тяжёлые серебряные застёжки, и всякие подвески и цепочки. Таких нарядов и украшений никто нынче не носил, и матушка не раз задумывалась, не расстаться ли ей с этой стариной, да всё как-то не хватало духу.
И вот сейчас крышка сундука была поднята. Мальчик не мог понять, как это случилось. Ведь он видел собственными глазами, что, прежде чем уйти из дому, матушка заперла сундук на замок. Да разве оставила бы она сундук открытым, когда сын один дома?
Тут мальчик не на шутку перепугался: может, в дом забрался вор? Не смея шевельнуться, он во все глаза глядел в зеркало, ожидая, что вот-вот там кто-то появится.
Вдруг какая-то чёрная тень упала на край сундука. Она становилась всё отчётливее и отчётливее. Да это же вовсе не тень, это кто-то живой, понял мальчик. Он смотрел и не верил своим глазам: верхом на краю сундука сидел самый настоящий домовой!
Увидев домового, мальчик не особенно испугался – чего пугаться такого малыша? Хоть он не раз слышал про домовых, но и представить себе не мог, что они так малы. Этот, на краю сундука, был не более ладони. Его сморщенное, безбородое лицо казалось очень старым. Одет домовой был в чёрный долгополый кафтан, тёмные панталоны до колен и чёрную широкополую шляпу. Но воротник и манжеты, отороченные белыми кружевами, башмаки с пряжками, подвязки с бантами придавали ему нарядный и даже щеголеватый вид. Вытащив из сундука расшитый бисером нагрудник старинной работы, домовой с восхищением стал его разглядывать. Он всецело погрузился в это занятие и не заметил, что мальчик проснулся.
А мальчику вдруг пришла в голову озорная мысль: что, если спихнуть домового в сундук и прихлопнуть сверху крышкой? Или сыграть с ним ещё какую-нибудь весёлую шутку?..
Но коснуться домового руками у мальчишки не хватило духу, и он стал озираться по сторонам: чем бы столкнуть его в сундук? Взгляд мальчика блуждал по горнице от деревянного диванчика к столу с откидными краями, от стола к очагу, от печных горшков к кофейнику, стоявшему на полке у очага, от ведра с водой у дверей к посудному шкафу, через полуоткрытую дверцу которого виднелись ложки, ножи и вилки, блюда и тарелки. Глянул он и на отцовское ружьё – оно висело на стене рядом с портретом датской королевской четы, – и на герань, и на фуксии, которые цвели на подоконнике. Наконец он заметил старую мухоловку, висевшую на оконном косяке.
В мгновение ока сорвал он её с гвоздя и, метнувшись по горнице, накинул сетку на край сундука. И сам не поверил своей удаче: неужто он и впрямь поймал домового?!
Бедняга беспомощно барахтался на дне глубокой мухоловки, а вылезти оттуда не мог.
Сперва мальчик даже растерялся и не знал, что делать со своей добычей. Он только размахивал мухоловкой туда-сюда, чтобы помешать домовому вскарабкаться наверх.
Вдруг домовой заговорил; он горячо молил отпустить его на волю.
– Я, право же, заслуживаю куда лучшего обхождения за то добро, что сделал твоей семье за долгие-долгие годы, – сказал он. – Отпустишь меня – подарю тебе старинный серебряный далер, серебряную ложку и ещё золотую монету, а она ничуть не меньше крышки карманных часов твоего отца!
Хотя эти обещания показались мальчику не больно-то щедрыми, он сразу же пошёл на сделку с домовым и перестал размахивать мухоловкой, чтобы тот мог выбраться на волю. По правде говоря, теперь, когда домовой оказался в его власти, Нильс перепугался… Он понял наконец, что имеет дело со страшным, чуждым ему существом из волшебного мира. Кто его знает, этого нелюдя… Поскорее бы от него избавиться…
Но когда домовой уже почти вылез из мухоловки, мальчик вдруг спохватился: как же ему не пришло в голову выговорить себе побольше всякого добра? И перво-наперво потребовать: пусть домовой поколдует, чтобы он, Нильс, получше запомнил воскресную проповедь. «Ну и дурень же я! Чуть не отпустил его!» – подумал он и снова стал трясти мухоловку, чтобы домовой скатился вниз.
Но вдруг он получил такую страшную затрещину, что в голове у него зазвенело. Он отлетел к одной стене, потом к другой и в беспамятстве повалился на пол, да так и остался лежать.
Когда он очнулся, в горнице никого, кроме него, не было; домового и след простыл. Крышка сундука была заперта на замок, а мухоловка висела на своём обычном месте. И если бы не правая щека, горевшая от пощёчины, мальчик решил бы, что ему всё померещилось. «Отец с матушкой наверняка скажут, что это мне приснилось, – подумал он. – И никакой поблажки из-за домового не сделают, спросят всё до единого словечка. Примусь-ка я лучше опять за книгу».
Но когда он пошёл к столу, ему стало не по себе. Что за притча? Разве горница может вырасти? Однако же до стола пришлось сделать гораздо больше шагов, чем всегда. А что сталось с креслом? Рядом со столом оно не казалось выше прежнего, но мальчик вынужден был сперва взобраться на перекладину между его ножками, а оттуда вскарабкаться на сиденье. Такое же чудо приключилось и со столом. Чтобы увидеть книжку, пришлось влезть на подлокотник кресла.
«Да что же это такое творится? – снова сам себя спросил мальчик. – Уж не заколдовал ли домовой и стол, и кресло, и горницу?»
Книга по-прежнему лежала на столе, с виду всё такая же. Но с ней произошло что-то уж вовсе несусветное: чтобы разобрать хоть слово, мальчику пришлось влезть на книгу!
Всё же он прочитал несколько строк, но когда поднял голову и нечаянно взглянул в зеркало, то увидел в нём маленького-премаленького человечка в кожаных штанишках, с остроконечным колпачком на голове.
– Ишь ты! Ещё один! А одет точь-в-точь как я! – всплеснув от удивления руками, воскликнул мальчик. Малыш в зеркале проделал то же самое.
Тогда мальчик стал дёргать себя за волосы, щипать руки и кружиться по горнице. И тот, в зеркале, мгновенно повторял все его движения.
Мальчик раза два обежал вокруг зеркала, чтобы поглядеть, не спрятался ли там, сзади, какой-нибудь малыш, но никого не нашёл. И вот тогда он наконец всё понял и задрожал от страха: домовой заколдовал его, и малыш, которого он видел в зеркале, – он сам.
Дикие гуси
И всё-таки мальчик не мог поверить, что превратился в домового. «Мне это, наверно, снится или чудится. Через минуту-другую я опять стану прежним», – думал он.
Он зажмурился и немного погодя снова взглянул в зеркало, надеясь, что наваждение исчезло. Но не тут-то было – он оставался таким же маленьким. Правда, он ничуть не изменился. Светлые, словно выгоревшие волосы и веснушки на носу, заплатки на кожаных штанишках и штопка на чулке – всё было как прежде, только всё маленькое-премаленькое.
Нет, сколько ни стой, сколько ни жди – всё равно зря. Надо что-то делать. А лучше всего, пожалуй, скорее отыскать домового и помириться с ним.
Мальчик спрыгнул на пол и пустился на поиски. Он искал за шкафами, заглядывал под стулья, под деревянный диванчик и в очаг. Он залезал даже в крысиные норки – всё без толку!
И чего-чего только, плача и моля, не сулил он этому нелюдю-домовому! В жизни он никогда больше не обманет, не даст волю злобе, не заснёт над проповедью! Только бы ему снова стать человеком – он будет добрым, примерным и послушным мальчиком! Но все обещания были напрасны. Домовой исчез.
Вдруг мальчик вспомнил, что матушка однажды говорила, будто домовые предпочитают жить в коровниках. И он решил тотчас отправиться туда. К счастью, дверь была приотворена, не то он не смог бы дотянуться до щеколды.
Он, как был в одних чулках, выскользнул из горницы в сени и стал искать свои деревянные башмаки. Искал и думал: как же он наденет эти огромные неуклюжие деревянные башмаки на свои маленькие ноги? И вдруг увидел на пороге крошечные башмачки. Тут мальчик ещё сильнее испугался. Если уж домовой так предусмотрителен, что заколдовал даже его башмаки, значит он не скоро снимет заклятие!
На старой дубовой доске, лежавшей у крыльца, прыгал воробей. Увидел он мальчика да как закричит:
– Чик-чирик! Чик-чирик! Гляньте-ка на Нильса Гусопаса! Теперь он Малыш-Коротыш! Ай да Нильс Хольгерссон. Ай да Малыш-Коротыш!
Гуси и куры, бродившие по двору, тотчас уставились на мальчика и подняли ужасный переполох.
– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! – закричал петух. – Поделом ему! Ку-ка-ре-ку! Он дёргал меня за гребень!
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! – закудахтали куры. – Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Гуси же, тесно сгрудившись в стаю, вытянули шеи и загоготали:
– Га-га-га! Кто бы мог такое сделать? Кто бы мог такое сделать! Га-га-га!
Но самое удивительное – мальчик прекрасно понимал всё, что они говорили. «Я, должно быть, знаю теперь язык птиц, потому что сам превратился в домового», – сказал он самому себе. Застыв как вкопанный на крыльце, он стал удивлённо прислушиваться к речам птиц.
Невыносимо было слышать, как куры, не переставая, кудахтали:
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом ему! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Швырнув в них камнем, он крикнул:
– Цыц, негодницы!
Но он не подумал о том, что теперь ему, такому малышу, никого не устрашить. Куры ринулись к нему, обступили со всех сторон и закудахтали:
– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом тебе! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Поделом!
Мальчик бросился от них наутёк, но куры помчались следом, так громко кудахтая, что он чуть не оглох. И ему никогда бы от них не избавиться, не появись во дворе домашний кот. Стоило курам завидеть кота, как они тотчас смолкли и начали рыться в земле, притворяясь, будто ни о чём другом на свете, кроме червяков, и не помышляют.
Мальчик кинулся к коту.
– Милый Мур! – взмолился он. – Ты, верно, знаешь каждый потайной уголок, каждую норку во дворе?! Будь добр, скажи, где отыскать домового!
Кот ответил не вдруг. Он уселся на землю, обвив передние лапы кольцом пышного хвоста, и уставился на мальчика. Кот был большой, чёрный, с белым фартучком на груди. Его тщательно вылизанная шубка лоснилась на солнце. Когти он втянул, а серые глаза зажмурил так, что они превратились в узенькие щёлочки. Он казался самым добродушным котом на свете.
– Ещё бы мне не знать, где живёт домовой, – ласковым голосом промяукал кот. – Но с чего ты взял, что я расскажу об этом тебе?
– Милый Мур, помоги мне! – снова взмолился мальчик. – Разве ты не видишь? Он заколдовал меня.
Кот чуть приоткрыл зажмуренные глаза, вдруг позеленевшие от сверкнувшего в них злого огонька.
– Мяу! Мяу! Мур-мур-мур! – злорадно замурлыкал он. – Уж не за то ли я стану помогать тебе, что ты частенько дёргал меня за хвост?
Слова эти рассердили мальчика, и он, снова позабыв, как мал и беспомощен, рванулся к коту, закричав:
– А вот ещё раз дёрну!
Что тут сделалось с котом! Невозможно было поверить, что это тот самый Мур! Шерсть вздыбилась, спина выгнулась колесом, хвост напружинился, лапы напряглись. Кошачьи когти судорожно царапали землю, уши прилегли к голове, глаза широко раскрылись и загорелись красным пламенем. Кот страшно зашипел. Но Нильс не испугался и даже шагнул ему навстречу.
Тогда кот одним прыжком свалил мальчика с ног и, встав ему на грудь передними лапами, прижал к земле. Мальчик почувствовал, как острые когти впиваются ему в тело сквозь безрукавку и рубашку, а в горло вонзаются страшные кошачьи клыки. И он закричал что было сил.
Но никто не пришёл ему на помощь, и мальчик в ужасе подумал, что настал его последний час.
Вдруг кот втянул когти и отпустил его.
– Ну вот, – промяукал он, – на первый раз хватит. Я тебя прощу ради хозяйки. Мне хотелось только, чтобы ты знал, кто из нас теперь сильнее.
И кот ушёл, гладкий и смирный, как всегда.
Мальчик был так сконфужен, что не мог слова вымолвить, и поспешно отправился в коровник искать домового.
В коровнике стояли всего три коровы. Но когда туда вошёл мальчик, они подняли такой шум, словно их было не меньше тридцати. Коровы мычали, лягались, метались в стойлах, тряся цепями, – словом, неистовствовали так, как будто Нильс опять науськивал на них чужую собаку.
Мальчик хотел спросить у коров, где домовой. Но голос его потонул в их громком мычании.
– Му-му-му! – мычала Майская Роза. – Вот счастье-то: есть ещё на свете справедливость! Попробуй подойди – я так тебя лягну, не скоро забудешь!
– Попробуй подойди, – грозилась Золотая Лилия, – попляшешь на моих рогах! Я отплачу тебе за осу, что ты запихнул мне в ухо!
– Попробуй подойди – узнаешь, каково это, когда в тебя швыряют деревянными башмаками, как ты швырял в меня летом! – вторила ей Звёздочка.
Майская Роза, самая старшая и самая мудрая, гневалась больше всех:
– Попробуй подойди, я отплачу тебе за все твои проделки, за то, что ты столько раз выбивал скамеечку из-под твоей матушки, когда она садилась доить меня. И за все подножки, которые ты ей ставил, когда она несла подойник с молоком. И за все слёзы, которые она пролила здесь, в коровнике, из-за тебя!
Мальчику хотелось крикнуть коровам, что он раскаивается в своей жестокости и никому никогда больше не причинит зла! Пусть только они скажут, где домовой! Но коровы даже не слушали его и бушевали по-прежнему. И он, испугавшись, как бы они не вырвались из коровника, решил, что лучше ему самому уйти.
Мальчик потихоньку выбрался снова на двор. Он совсем пал духом, так как понял – никто в усадьбе не поможет ему найти домового. Ну а что проку, если он даже найдёт его?
Мальчик взобрался на широкую, заросшую терновником и ежевикой каменную ограду, опоясывавшую торп, и задумался: что будет, если ему не удастся снова стать человеком? То-то удивятся отец с матушкой, когда вернутся домой! Да и не они одни! Вся страна станет диву даваться. Из Эстра-Вемменхёга, из Торпа, из Скурупа да и со всего Вемменхёгского уезда сбегутся люди, чтобы поглазеть на него, начнутся ахи да охи. Может статься, отец с матушкой повезут его на ярмарку в Чивике и будут показывать за деньги!
Нет! Только не это! Пусть никто на свете никогда его больше не увидит!
До чего же он, Нильс, несчастный! Никого нет на свете несчастнее его! Ведь он больше не человек, он – чудище!
Только теперь дошло до него, что с ним случилось.
Его лишили всего: он не сможет играть с другими мальчишками, не сможет наследовать торп после смерти родителей и никогда не найти ему девушку, которая захочет стать его женой.
Он сидел, глядя на отчий дом, небольшой, с выбеленными стенами, весь словно прижатый к земле высокой и крутой соломенной крышей. Службы были тоже невелики, а клочки пашни такие узкие, что там едва ли удалось бы поворотить лошадь. Но как ни мал, как ни беден этот торп, теперь и он слишком хорош для Нильса! Крысиная норка под половицами конюшни – вот единственное пригодное для него жильё!
Стояла на диво прекрасная погода: небо было голубым как никогда, журчали ручьи, на деревьях распускались почки, щебетали птицы. Только Нильс был убит горем. И никогда ему больше не радоваться!
Ой, сколько в небе перелётных птиц! Возвращаясь из заморских краёв, они перелетали Балтийское море, держа путь прямо на самый южный мыс Швеции Смюгехук. Теперь они направлялись на север. Среди них были, конечно, разные птицы, но Нильс узнал только диких гусей, летевших клином.
Уже не одна стая диких гусей пронеслась мимо. Они летели высоко-высоко, но он всё-таки слышал, как они кричали:
– Летим в горы, на север! Летим в горы, на север!
Увидев домашних гусей, которые расхаживали по двору, дикие гуси спускались ниже и гоготали:
– Га-га-га! Га-га-га! Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Дворовые гуси невольно вытягивали шеи и прислушивались. На первых порах они благоразумно отвечали:
– От добра добра не ищут! От добра добра не ищут!
Однако с каждой новой стаей диких гусей, проносившихся мимо, их всё сильнее и сильнее одолевало беспокойство.
Как, должно быть, чудесно в такую прекрасную погоду парить в воздухе, свежем, лёгком… И домашние гуси начали взмахивать крыльями, словно испытывая непреодолимое желание последовать за своими дикими сородичами. Но старая гусыня была настороже и всякий раз твердила:
– Не сходите с ума! Опомнитесь! Диких гусей ждут и голод, и холод!
И всё же среди домашних гусей нашёлся один молодой гусак, который, слушая призывный клич диких сородичей, воспылал желанием присоединиться к ним.
– Я полечу со следующей стаей! Пусть только прилетит! – сказал он.
И вот в небе показалась новая стая; дикие гуси снова стали кричать:
– Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Молодой гусак ответил:
– Подождите! Подождите! И я с вами!
Он сумел подняться в воздух, но крылья, не привычные к полёту, не выдержали, и гусак камнем рухнул на землю.
Должно быть, дикие гуси услыхали его крик. Повернув, они медленно полетели назад, высматривая, не летит ли он за ними.
– Подождите! Подождите! – снова закричал, пытаясь взлететь, молодой гусак.
Всё это видел и слышал мальчик, растянувшийся на каменной ограде. «Немалый будет убыток, – подумал он, – если молодой гусак улетит. То-то будут горевать отец с матушкой, когда вернутся домой и хватятся его».
Снова позабыв, как он мал и беспомощен, мальчик спрыгнул с ограды и, очутившись посреди гусиного стада, крепко обхватил гусака за шею.
– Только посмей улететь! – пригрозил он.
В этот самый миг молодой гусак, взмахнув крыльями, наконец-то взлетел. Но сбросить мальчика он уже не мог. Не успел Нильс и глазом моргнуть, как оказался высоко в воздухе. Глянув на быстро удалявшуюся землю, он похолодел от страха: если прыгнуть вниз – разобьёшься насмерть.
Что ему оставалось делать? С большим трудом Нильс перебрался на гладкую, скользкую спину гусака и обеими руками вцепился в гусиные перья. Голова у него кружилась, в ушах стоял страшный гул от непрестанно хлопавших по обеим сторонам крыльев.
Клетчатая скатерть
Мальчик не сразу пришёл в себя. Ветер бил ему в лицо, в глазах рябило, в ушах по-прежнему стоял страшный гул. Тринадцать гусей, окружавших его сплошным кольцом, хлопали крыльями и гоготали. Казалось, вокруг завывает буря. Он не знал, высоко ли, низко ли они летят и куда лежит их путь.
Как бы это разузнать? Надо собраться с духом и взглянуть вниз, но вдруг у него снова закружится голова?
Дикие гуси летели чуть ниже и чуть медленней, чем всегда, ведь их новый спутник – молодой гусак – с трудом дышал в разрежённом воздухе. И они его щадили.
В конце концов мальчик всё же заставил себя посмотреть на землю и увидел, что под ним расстилалась огромная скатерть, поделённая на невообразимое множество крупных и мелких клеток. Он видел сплошные клетки: косые, продолговатые, но все с ровными, прямыми краями. Ничего круглого, ничего изогнутого!
«Куда ж я залетел?» – удивился Нильс.
– Что это за огромная клетчатая скатерть внизу? – спросил он громко, хотя и не ожидал ответа.
К его удивлению, дикие гуси, окружавшие его, тотчас закричали:
– Пашни да луга! Пашни да луга!
И тут мальчик понял, что огромная клетчатая скатерть, над которой он пролетал, не что иное, как равнина провинции Сконе, светло-зелёные клетки на ней – озимая рожь, желтовато-серые – прошлогоднее жнивьё, бурые – клеверные поля, а чёрные – пустующие пастбища да незасеянные пашни. Рыжеватые с золотистой каймой клетки наверняка буковые леса. Ведь в буковых лесах высокие деревья в самой глубине леса зимой обнажаются, меж тем как низенькие буки, растущие на лесной опушке, сохраняют сухие жёлтые листья до самой весны. Виднелись внизу и тёмные клетки с чем-то серым посредине. То были большие огороженные усадьбы с почерневшими соломенными крышами и мощёнными камнем дворами. А ещё можно было различить зелёные, обведённые коричневым ободком клетки – сады, где уже вовсю зеленели лужайки, хотя окаймлявшие их кусты и деревья стояли ещё голые, темнея лишь бурой корой.
Яркая пестрота клеток развеселила Нильса. Он даже засмеялся.
– Плодородная и добрая земля! Плодородная и добрая земля! – загоготали гуси, словно осуждая его за смех.
И у него вновь сжалось от горя сердце. «Могу ли я радоваться? – подумал он. – Ведь со мной случилась самая страшная беда, какая только может стрястись с человеком!»
Но чем дальше летели гуси, тем меньше думал Нильс о своей беде, тем меньше усилий ему требовалось, чтобы удержаться на спине гусака. Его внимание привлекали птичьи стаи, летевшие на север. Они громко перекликались между собой, и в небе стоял страшный шум и гомон.
– Неужто вы только нынче перелетели море? – кричали одни.
– Да, представьте себе! – отвечали гуси.
– Как по-вашему, здесь уже весна? – спрашивали другие.
– Пока нет, ни листочка на деревьях, вода в озёрах холодная! – слышалось в ответ.
Пролетая над усадьбой, где расхаживали домашние птицы, гуси спрашивали:
– Как зовётся эта усадьба? Как зовётся эта усадьба?
И петух, задрав голову, горланил:
– Усадьба зовётся Малая Пашня! Всё как и было! Всё как и было!
Бо?льшая часть дворов, по обычаям Сконе, носила, видимо, имена своих хозяев: усадьба Пера Матсона или же Уле Бусона. Но петухи придумывали свои названия, более подходящие, как им казалось. На дворах бедняков-арендаторов они орали:
– Эта усадьба зовётся Бескрупово!
А петухи, что жили на самых бедных торпах, кричали:
– Усадьба зовётся Маложуево! Маложуево, Маложуево!
Зато большие, зажиточные крестьянские усадьбы петухи пышно величали: Счастливое Поле, Яичная Гора, Денежная Кубышка.
В господских же усадьбах петухи были очень кичливы и не снисходили до шуток. А один из господских петухов горланил так громко, словно хотел, чтобы голос его донёсся до самого солнца:
– Это усадьба помещика Дюбека! Всё как и было! Всё как и было!
Чуть подальше другой петух кричал:
– Это Сванехольм – Лебяжий Остров! Пусть весь мир знает!
Но тут мальчик заметил: гуси уже не летели вперёд по прямой, а всё кружились и кружились над всей равниной Сёдерслетт, словно радуясь, что снова вернулись в Сконе и могут поприветствовать каждую усадьбу.
Вот они пролетели над двором, где в окружении множества низеньких домишек громоздилось несколько больших строений с высокими трубами.
– Это Юрдбергский сахарный завод! – закричали местные петухи. – Это Юрдбергский сахарный завод!
Мальчик так и подскочил на спине гусака: как же он сразу не узнал это место? Завод был неподалёку от его дома, и в прошлом году он нанимался сюда пасти гусей. Оказывается, когда смотришь вниз с высоты птичьего полёта, всё выглядит иначе.
И как он мог забыть… Как он мог забыть Осу-пастушку и маленького Матса, своих прошлогодних товарищей? Хотел бы он знать, пасут ли они здесь гусей и нынче. Вот бы они удивились, если б им кто сказал, что высоко-высоко в небе над ними летит Нильс!
А стая уже летела к Сведале и к озеру Скабершё, а потом, миновав Бёррингеклостер и Хеккебергу, вернулась обратно. За один день мальчик узнал о Сконе больше, чем за всю свою жизнь.
Когда в тот день диким гусям случалось увидеть домашних, они замедляли полёт и, от души веселясь, кричали:
– Летим в горы, на север! Летите с нами! Летите с нами!
– В стране ещё зима! Рановато вы явились! Возвращайтесь назад! Назад! Назад! – отвечали домашние гуси.
Дикие гуси опускались ниже, чтоб их лучше было слышно, и призывно кричали:
– С нами! С нами! Мы научим вас плавать и летать!
Домашние гуси злобно шипели и не удостаивали их ответом.
Тогда дикие гуси опускались ещё ниже, так низко, что почти касались лапками земли, а потом вдруг с молниеносной быстротой взмывали ввысь, словно кто-то гнался за ними.
– Ой, ой, ой! – кричали они. – Разве это гуси?! Это просто овцы! Это просто овцы!
Оставшиеся на земле домашние гуси, задыхаясь от злости, орали им вслед:
– Чтоб вас всех подстрелили, всех до одного! Всех до одного!
Слушая шутки и перебранку гусей, Нильс смеялся. Потом вдруг вспоминал о беде, что сам навлёк на себя, и горько плакал. Но немного погодя снова смеялся.
Никогда прежде не доводилось ему мчаться с такой быстротой, хотя он сызмальства привык к бешеной скачке верхом. Он даже не подозревал, что здесь, наверху, воздух так свеж, так напоён чудесными запахами земли и смолы. Какое это блаженство – лететь высоко-высоко над залитой солнцем землёй, а тебя обвевает ласковый душистый ветер, и кажется, будто ты улетаешь от всех бед и забот, от всех мыслимых и немыслимых горестей.
II
Акка с Кебнекайсе
Вечер
Большой белый гусак был безмерно счастлив и гордился тем, что летает вместе со стаей диких гусей над равниной Сёдерслетт да ещё и дразнит домашних птиц. Но счастье счастьем, а к обеду он стал, однако, заметно сдавать. Гусак старался глубже дышать и быстрее взмахивать крыльями, но всё равно на много гусиных корпусов отстал от других.
Когда дикие гуси, летевшие в хвосте, заметили, что домашний гусь не в силах поспеть за ними, они стали кричать гусыне-предводительнице:
– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!
– Что там у вас? – спросила гусыня, летевшая во главе косяка.
– Белый отстаёт! Белый отстаёт!
– Скажите ему: лететь быстрее легче, чем медленнее! – ответила гусыня-предводительница, продолжая мчаться вперёд.
Гусак попытался было последовать её совету и лететь быстрее, но это так утомило его, что он опустился чуть ли не к самым верхушкам подстриженных вётел, окаймлявших луга и пашни.
– Акка, Акка! Акка с Кебнекайсе! – закричали гуси, летевшие позади и видевшие, как трудно приходится гусаку.
– Что там ещё? – сердито спросила гусыня-предводительница.
– Белый падает на землю! Белый падает на землю!
– Скажите ему: лететь выше легче, чем ниже! – всё так же продолжая мчаться вперёд, ответила гусыня-предводительница.
Гусак попытался было последовать и этому совету и подняться ввысь, но так запыхался, что у него чуть не разорвалось сердце.
– Акка, Акка! – снова закричали гуси, летевшие в хвосте.
– Оставите вы меня наконец в покое или нет? – ещё более сердито и нетерпеливо спросила гусыня-предводительница.
– Белый вот-вот рухнет на землю! Белый вот-вот рухнет на землю!
– Скажите ему: кто не в силах следовать за стаей, пусть возвращается! – по-прежнему продолжая мчаться вперёд, ответила гусыня-предводительница. Ей и в голову не пришло замедлить полёт.
«Так вот, стало быть, как», – подумал гусак. Он понял, что дикие гуси вовсе и не собирались брать его с собой в горы, в Лапландию. Они лишь ради забавы выманили его из дому.
Он страшно злился, что силы покидают его и он не сможет доказать этим бродягам: домашний гусь тоже на что-нибудь да годен. Но всего обиднее было другое! Ведь ему посчастливилось встретиться с самой Аккой с Кебнекайсе! Хоть он и был домашним гусем и никуда дальше ворот усадьбы не ходил, но не раз слышал о гусыне по имени Акка, которая прожила на свете уже более ста лет. Акку уважали самые знатные гуси на свете и почитали за честь присоединиться к её стае. Зато никто так не презирал домашних гусей, как Акка и её стая. Понятно, что белому гусаку очень хотелось доказать, что он им ровня и летает ничуть не хуже.
Он медленно тянулся в хвосте стаи, раздумывая, не повернуть ли ему и в самом деле домой. И вдруг услышал голос малыша, сидевшего на его спине:
– Дорогой Мортен-гусак, ведь ты никогда прежде не летал и тебе просто невмоготу лететь с дикими гусями в горы на север, до самой Лапландии. Не лучше ли повернуть назад, покуда ты не вымотался вконец?
Хуже Нильса для гусака никого на свете не было. И лишь только до него дошло, что этот червяк воображает, будто полёт в Лапландию ему, Мортену, не под силу, он тут же решил лететь туда, чего бы это ни стоило.
– Ещё одно слово, и я сброшу тебя в первую попавшуюся яму, – прошипел гусак. Гнев удесятерил его силы, и он полетел, почти не отставая от других гусей.
Ясное дело, долго выдержать такой полёт он бы не смог, но это, к счастью, не потребовалось. Солнце быстро садилось, и не успели Нильс с Мортеном опомниться, как гуси опустились на берегу озера Вомбшён.
«Видно, здесь и заночуем», – подумал мальчик и соскочил со спины гусака.
Он стоял на узком песчаном берегу. Перед ним простиралось довольно обширное озеро, почти сплошь ещё покрытое льдом, почерневшим, неровным, испещрённым трещинами и полыньями, как обычно бывает весной. Ледяное поле уже оторвалось от берегов, и со всех сторон его окружал широкий пояс тёмной сверкающей воды. Уже недолговечный, лёд всё ещё нагонял зимний холод на всю округу.
На другой стороне озера виднелись светлые уютные домики небольшого селения. А там, где приземлились гуси, лишь глухо шумел большой сосновый лес. Если на открытых местах земля уже повсюду освободилась от снежного покрова, то здесь, под гигантскими ветвями сосен, всё ещё лежал снег. Он то таял, то замерзал и под конец сделался твёрдым, словно лёд. Казалось, будто хвойный лес силой удерживал зиму.
Мальчику подумалось, что он попал в страну диких безлюдных пустошей и вечной зимы. Ему стало так страшно, что он чуть не разревелся. К тому же он целый день ничего не ел и очень проголодался. Но где взять еду? Ведь в марте ни в поле, ни на деревьях ничего съедобного не растёт.
Что же с ним будет? Кто его приютит, накормит, кто постелет постель, обогреет у очага, защитит от хищных зверей?
Между тем солнце скрылось, от озера повеяло пронизывающим холодом, над землёй сгустилась мгла. В лесу непрестанно слышались какие-то шорохи, точно кто-то крался в тиши. Сердце мальчика сжимал жуткий страх.
Куда девалась радость, охватившая Нильса, когда он летел высоко в небе? Ему было уже не до смеха. Он в ужасе стал озираться по сторонам в поисках своих спутников. Ведь теперь у него никого больше не было!
Но тут он увидел, что молодому гусаку приходится ещё хуже. Мортен лежал на том самом месте, где приземлился; казалось, он вот-вот испустит дух. Шея его безжизненно вытянулась, глаза закрылись, дыхание еле слышным шипением вырывалось из клюва.
– Дорогой Мортен-гусак! – сказал мальчик. – Попробуй глотнуть воды. До озера рукой подать!
Но гусак даже не шевельнулся.
Прежде, пока не случилась с ним беда, Нильс был жесток со всеми животными, и с этим гусаком тоже. Но теперь он понимал, что Мортен – его единственная опора. И в страхе, что может его потерять, Нильс стал тормошить гусака, потом обхватил его за шею и попытался подтянуть к воде. Однако это оказалось нелегко. Гусак был крупный, тяжёлый, а Нильс такой маленький! Но в конце концов мальчик всё же подтащил Мортена к озеру и столкнул его в воду.
Какое-то мгновение гусак неподвижно лежал в тине, но вскоре высунул оттуда клюв, потом шею, фыркнул – и вот он уже плывёт среди тростника и брёвен гати.
Прямо перед ним на полосе открытой воды плавали дикие гуси. Пока белый гусак приходил в себя, они, забыв и о нём, и о Нильсе, уже успели искупаться и почиститься, а теперь лакомились полусгнившими водорослями.
Через некоторое время белый гусак подплыл к берегу с маленьким окунем в клюве и положил его к ногам мальчика:
– Спасибо, что столкнул меня в воду! Это тебе!
Впервые за весь день Нильс услышал ласковое слово. Он так обрадовался, что хотел было обнять гусака, но не посмел. Сначала он, правда, решил, что сырую рыбу есть не станет, но потом рискнул попробовать.
Он ощупал карманы: при нём ли нож? Вот удача: нож висел сзади на пуговице штанов. Правда, теперь он был не длиннее спички, но Нильсу всё же удалось очистить и выпотрошить им окуня. Он тут же его и съел. «Видать, я и впрямь больше не человек, а домовой, раз ем сырую рыбу!» – подумал мальчик. Ему стало стыдно за себя.
Пока Нильс ел, гусак молча стоял рядом. Когда же мальчик проглотил последний кусочек, он тихо сказал:
– Похоже, мы попали к таким спесивым гусям, которые презирают всё племя домашних птиц!
– Да, это сразу видно, – подтвердил мальчик.
– Мне выпала бы на долю большая честь, если б я мог сопровождать их в горы, до самой Лапландии, и доказать, что домашний гусь чего-нибудь да стоит.
– Да-а? – протянул мальчик. Он не верил, что у Мортена хватит сил на такой перелёт, но перечить ему побоялся.
– Одному мне такое путешествие едва ли по силам, – продолжал гусак. – Вот я и хочу спросить, не полетишь ли ты со мной, не поможешь ли мне?
Мальчик думал только об одном: лишь бы поскорее вернуться домой; потому-то он крайне удивился словам Мортена и не сразу нашёлся что ответить.
– Я-то думал, мы с тобой враги, – помедлив, молвил он.
Но гусак, казалось, вовсе забыл об этом и помнил только, что мальчик недавно спас ему жизнь.
– Мне пора уже вернуться к отцу с матушкой, – сказал Нильс.
– Ладно, я доставлю тебя к ним по осени, не бойся! – пообещал молодой гусак. – Я не брошу тебя, пока не отнесу к порогу родного дома.
Мальчик рассудил, что хорошо бы подольше не показываться на глаза родителям, и хотел было уже согласиться лететь в Лапландию, как вдруг за спиной его раздался страшный шум: дикие гуси разом вышли из воды и, громко хлопая крыльями, отряхивались. Затем во главе со своей предводительницей они гуськом направились к Мортену-гусаку и мальчику.
Когда белый увидел диких гусей вблизи, ему стало не по себе. Как мало походят они на домашних! И совсем они ему не родня: и ростом гораздо меньше, и по оперению другие – все какие-то серые да в крапинку! Белого же среди них – ни одного! А глаза их просто пугали: они словно светились жёлтыми огоньками. Белому гусаку всегда внушали, что ходить подобает медленно и вперевалку, а эти гуси вовсе и не ходили, а как-то чудно? подпрыгивали. Но по-настоящему он испугался при виде их лап – огромных, стёртых и израненных; сразу видно, что эти нарядные, пёстрые птицы на самом деле из бедного, бродячего племени и дорог они не выбирают.
Не успел Мортен-гусак шепнуть мальчику: «Отвечай на их вопросы, но не проговорись, кто ты», как дикие гуси были уже тут как тут.
Остановившись, они стали без конца отвешивать поклоны. И, подражая им, домашний гусак тоже не раз и не два склонял шею в глубоком поклоне.
Поздоровавшись, гусыня-предводительница обратилась к чужакам:
– Ну а теперь расскажите, кто вы такие?
– Обо мне многого не скажешь, – молвил гусак. – Родился я в Сканёре, прошлой весной. По осени продали меня Хольгеру Нильссону в Вестра-Вемменхёг, с той поры я там и жил.
– Стало быть, ты не того роду, которым можно гордиться, – сказала гусыня-предводительница. – Откуда же в тебе такая спесь, что ты посмел лететь вместе с нами?
– Мне просто хочется доказать вам, диким гусям: и мы, домашние, чего-нибудь да стоим, – ответил гусак.
– Где тебе это доказать! – насмешливо молвила гусыня-предводительница. – Какой ты мастер летать, мы уже видели. Но, может, ты силён в другом? Может, ты плавать горазд?
– Нет, и этим я похвалиться не могу, – ответил молодой гусак. Он подумал, что гусыня-предводительница всё равно уже приняла решение отослать его домой, и ответил без утайки: – Я переплывал только через ров.
– Зато ты, верно, мастер бегать, – заметила гусыня.
– Где ж это видано, чтобы домашний гусь бегал! Я никогда этого не делаю, – гордо возразил гусак, чувствуя, что совсем испортил дело своим ответом.
И до чего ж он изумился, когда гусыня-предводительница сказала:
– Ты отвечаешь смело, а смелый может стать добрым спутником, даже если поначалу у него маловато умения. Ну а если мы позволим тебе остаться с нами на несколько дней, покуда не увидим, чего ты стоишь, ты согласишься?
– С радостью! – воскликнул счастливый гусак.
Тогда гусыня-предводительница, указав клювом в сторону мальчика, спросила:
– Кто это с тобой? Такого крохи я ещё в жизни не видывала.
– Это мой товарищ! – ответил гусак. – Всю жизнь он пас гусей. Он, думаю, пригодится нам в пути.
– Да, домашнему гусю такой спутник-гусопас, может, и нужен, – отвечала дикая гусыня. – Как его звать?
– Имён у него много, – смутился гусак, застигнутый врасплох, – он не хотел выдавать Нильса и называть его человеческое имя. – Чаще всего его зовут… Малыш-Коротыш! – наконец нашёлся он.
– Он что – из племени домовых? – спросила гусыня-предводительница.
– В какое время вы, дикие гуси, обычно отправляетесь спать? – поспешно спросил гусак, пытаясь избежать ответа. – У меня уже глаза слипаются.
Гусыня, разговаривавшая с молодым гусаком, была, как видно, очень стара: льдисто-серая, как бы седая, без единого тёмного пёрышка; голова – крупнее, лапки – грубее, сильнее стёрты, чем у других гусей. Перья гусыни топорщились от старости, шея была тощая, сама же она – костлявая-прекостлявая! И только глаза её оставались неподвластны времени. Они светились ярче и казались моложе, чем у всех других гусей.
Торжественно обратилась она к молодому гусаку:
– Знай же, гусак! Я – Акка с Кебнекайсе; гусь, что обычно летит ближе всех ко мне справа, – Юкси из Вассияуре, а гусыня, что летит слева, – Какси из Нуольи! Знай также, что второй гусь справа – Кольме из Сарекчёкко, вторая слева – Нелье из Сваппаваары, за ними летят Вииси с гор Увиксфьеллен и Кууси из Шангелли. И помни: все они, как и шестеро гусят, что летят в самом хвосте, – трое справа, трое слева, – гуси с высоких гор, гуси из самых знатных семейств! Не вздумай считать нас бродягами, которые заводят знакомство с первым встречным. И знай, что мы не позволим делить с нами ночлег тому, кто не пожелает сказать, какого он роду-племени!
При этих словах гусыни-предводительницы мальчик поспешно выступил вперёд. Его огорчило, что гусак, так бойко отвечавший, когда речь шла о нём самом, уклонился от ответа, когда дело коснулось его, Нильса.
– Я не стану утаивать, кто я такой, – сказал он. – Зовут меня Нильс Хольгерссон, я сын крестьянина-арендатора. До самого нынешнего дня я был человеком, но утром…
Закончить ему не удалось. Стоило ему только сказать, что он был человеком, как гусыня-предводительница отступила на три шага назад, а остальные гуси и того дальше. Вытянув шеи, они сердито зашипели на мальчика.
– Это я почуяла с той самой минуты, как увидела тебя на здешнем берегу, – молвила Акка. – А теперь убирайся, да поскорее! Мы не потерпим среди нас человека!
– Быть того не может, чтобы вы, дикие гуси, боялись такого крохи, – заступился за мальчика гусак. – Завтра он, ясное дело, отправится домой, но нынче ему придётся заночевать здесь, среди нас. Неужели кто-нибудь из нас возьмёт грех на душу и допустит, чтобы этакий бедняга сам защищался ночью от лиса или от ласки?
Дикая гусыня снова подошла ближе, но видно было, что она с трудом преодолевает страх.
– Я научена бояться всякого, кто называет себя человеком, велик он или мал, – сказала она. – Но коли ты, белый гусак, поручишься, что этот малыш не причинит нам зла, так и быть, пусть остаётся на ночь! Однако же, сдаётся мне, наше ночное пристанище не годится ни тебе, ни ему: ведь мы собираемся заночевать на плавучей льдине посреди озера.
Этими словами гусыня надеялась поколебать решение гусака. Но не тут-то было!
– Вы очень благоразумны, раз выбрали такое надёжное место для ночлега, – похвалил Мортен диких гусей.
– Ладно! Но ты в ответе за то, чтобы этот человек завтра отправился домой.
– Тогда придётся и мне с вами расстаться. Да, да, и мне тоже, – молвил гусак. – Я поклялся не бросать его.
– Ты волен лететь куда вздумается, – сказала гусыня-предводительница и, поднявшись в воздух, перелетела на льдину посреди озера. Остальные гуси один за другим последовали за ней.
Мальчик был удручён тем, что из его путешествия в Лапландию ничего не получится, и вдобавок он боялся ночевать на холодной льдине.
– Час от часу не легче, Мортен, – пожаловался он гусаку. – Мы ведь околеем с холоду на этой льдине!
Но гусак не пал духом.
– Не бойся! – утешил он мальчика. – Только собери побольше сухой травы. Сколько сможешь.
Когда Нильс набрал полную охапку сухой осоки, гусак, схватив его за ворот рубашки, перенёс вместе с травой на льдину. Дикие гуси уже спали там стоя, спрятав клюв под крыло.
– Расстели-ка траву, чтоб я мог встать на неё, не то лапы ко льду примёрзнут! – попросил Мортен. – Помоги мне, я помогу тебе!
И едва Нильс выполнил его просьбу, как гусак снова подхватил его за ворот рубашки и сунул к себе под крыло.
– Тебе будет здесь тепло и уютно, – сказал он и крепче прижал мальчика крылом.
Усталый мальчик глубоко зарылся в гусиный пух и ничего не ответил. Ему и впрямь было тепло и уютно, и он мгновенно уснул.
Ночь
Правду говорят, что весенний лёд всегда ненадёжен и доверяться ему нельзя. Среди ночи плавучая льдина переместилась по озеру Вомбшён и одним краем прибилась к берегу. Случилось так, что Смирре-лис, живший в ту пору на восточном берегу озера, в парке замка Эведсклостер, приметил диких гусей ещё вечером. Отправившись ночью на охоту, он увидел эту льдину. Такая удача ему и не снилась! И лис прыгнул на льдину, надеясь поживиться.
Только Смирре подкрался к стае, как – вжик! – поскользнулся. Его когти громко царапнули по льду. Гуси проснулись и захлопали крыльями, намереваясь взлететь. Но куда им было состязаться в ловкости со Смирре! Лис рванулся вперёд словно стрела, выпущенная из лука, и успел схватить одну из гусынь. Волоча её за крыло, он кинулся обратно на берег.
Однако в ту ночь дикие гуси, на их счастье, были не одни на льдине. Хоть и маленький, а всё же нашёлся у них защитник! Когда белый гусак расправил крылья, мальчик упал на лёд и проснулся. Ошарашенный, он некоторое время сидел, не понимая, отчего такой переполох. Но, увидев, как по льдине, держа в зубах гусыню, бежит коротколапый пёсик, мальчик ринулся следом, чтобы отнять гусыню. Белый гусак успел крикнуть ему вслед:
– Берегись, Малыш-Коротыш! Берегись!
«Чего бояться такого маленького пёсика?» – подумал мальчик и помчался что есть духу.
Услыхав стук деревянных башмачков Нильса, дикая гусыня, которую волочил Смирре-лис, не поверила своим ушам. И как ни худо ей было, подумала: «Смешно, этот малявка надеется отнять меня у лиса! Кончится тем, что он свалится в какую-нибудь промоину».
Но мальчик отчётливо различал в темноте каждую трещину, каждую полынью и храбро их перепрыгивал. Ведь у него был теперь зоркий глаз домового, он хорошо видел в ночном мраке.
Меж тем Смирре-лис уже карабкался по береговому откосу в том месте, где причалила льдина.
– Брось гусыню, ворюга! – закричал ему мальчик.
Смирре не знал, кто кричит, но не стал оглядываться и терять время, а лишь ускорил бег.
Он помчался в густой буковый лес; мальчик, не думая об опасности, последовал за ним. Он не мог забыть, с каким страхом и презрением встретили его вечером дикие гуси. Пусть же знают, что человек, даже маленький, стоит большего, нежели все прочие создания на земле.
Время от времени мальчик кричал «псу», чтобы тот бросил добычу:
– А ещё пёс называется! И не стыдно тебе красть гусей! Кому говорю, брось гусыню, не то задам тебе трёпку, своих не узнаешь! Не бросишь – расскажу твоему хозяину, как ты себя ведёшь!
При этих словах Смирре-лис захохотал и чуть не выпустил гусыню – он наконец-то понял, что его принимают за какого-то паршивого пса, который боится трёпки! Ведь Смирре был отпетым разбойником, грозой всей округи! Он не довольствовался, как другие, охотой на крыс и полёвок, а разбойничал даже в усадьбах, крал кур и гусей. И его, понятно, рассмешили слова мальчика. Подобной чепухи он не слыхивал с тех пор, как был маленьким лисёнком.
Мальчик мчался за лисом во всю прыть. Толстые стволы огромных буков так и мелькали перед его глазами. Он был уже совсем близко от лиса.
– А я всё-таки отниму у тебя гусыню! – заорал он что есть мочи и схватил Смирре за хвост. Но удержать лиса у него не хватило сил. Смирре рванулся и поволок мальчика за собой, да так быстро, что сухая буковая листва вихрем закружилась вокруг.
Тут-то Смирре сообразил – ведь его преследователь совсем неопасен! Лис остановился, положил гусыню на землю, придавив её передними лапами, и уже раскрыл было пасть, чтобы перегрызть ей горло… Но внезапно передумал – ему захотелось подразнить этого малыша, который гнался за ним.
– Тяв! Тяв! – залаял он. – Беги ябедничай хозяину, да поживее, пока я не задрал твою гусыню.
Ну и удивился же Нильс, увидев острую мордочку «пса», за которым он бежал! А какой у него хриплый и злобный голос! Ещё и издевается! От возмущения мальчик и страха не почувствовал. Упёршись ногами в корень бука, он ещё крепче вцепился в лисий хвост. И едва лис снова разинул пасть над горлом гусыни, мальчик изо всех сил дёрнул его за хвост и поволок за собой. Ошарашенный Смирре, не сопротивляясь, дал оттащить себя на несколько шагов. А дикая гусыня оказалась на свободе. Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Одно её крыло было ранено, к тому же она ничего не видела в ночном мраке и была беспомощна в лесу, точно слепая. Прийти на выручку мальчику гусыня не могла. С трудом найдя просвет в тёмных буковых кронах, она полетела назад к озеру.
Нильс был вне себя от радости, что спас гусыню.
Проводив злобным взглядом ускользнувшую добычу, Смирре кинулся на мальчика.
– Не гусыня, так хоть ты мне достанешься! – прорычал он.
– И не мечтай! – ответил Нильс, всё ещё крепко держась за лисий хвост.
Всякий раз, когда Смирре пытался схватить мальчика, кончик хвоста вместе с Нильсом относило в другую сторону. Начался такой пляс, что буковая листва вихрем закружилась вокруг. Смирре всё вертелся и вертелся волчком, но достать своего врага, крепко вцепившегося в его хвост, никак не мог.
Нильс, опьянённый удачей, поначалу только смеялся и дразнил лиса. Но Смирре, старый опытный охотник, был на редкость вынослив и неутомим, и скоро мальчик стал опасаться, как бы в конце концов лис его всё-таки не схватил.
Вдруг взгляд Нильса упал на ближний молодой бук. Стремясь вырваться к солнцу из-под свода вековых буков, он изо всех сил тянулся вверх и был тонкий, как прутик. Мальчик выпустил лисий хвост и в один миг вскарабкался на деревцо. А Смирре-лис ещё довольно долго кружился вокруг собственного хвоста.
– Будет тебе плясать! – не выдержал наконец мальчик.
Подобного бесчестья Смирре снести не мог. Неужели эта жалкая козявка возьмёт над ним верх?!
И лис улёгся под деревом – сторожить мальчика. Сидеть верхом на слабой ветке Нильсу было не очень-то удобно, но перебраться на другое дерево он не мог: слишком далеко для него были ветки высоких соседних буков. А спуститься вниз он просто не отваживался.
Нильс страшно замёрз, руки его окоченели, и он с трудом держался за ветку. Мальчика сильно клонило ко сну, но он не смел заснуть из страха свалиться вниз.
Как жутко было ночной порой в лесу! Прежде он и представить себе не мог, что такое ночь! Казалось, будто весь мир окаменел и никогда более не вернётся к жизни.
Но вот начало светать, и мальчик повеселел: всё опять оживало, становилось прежним, хотя мороз был ещё более жгучим, чем ночью. Наконец взошло солнце. Оно было не золотым, а багровым, и Нильсу почудилось, что вид у него сердитый. И с чего это солнце гневается? Не оттого ли, что за время его отлучки ночь так сильно выстудила землю, сделала её такой мрачной?
Во все стороны солнце посылало крупные пучки своих лучей, словно желая посмотреть, сколько бед натворила ночь. Всё вокруг стыдливо покраснело, будто оправдываясь. Заалели тучи на небе, гладкие шелковистые стволы буков, густо сплетённые ветки древесных крон, иней, покрывавший буковую листву на земле. Разгоравшийся всё ярче и ярче солнечный свет мигом разогнал ужасы ночи. Оцепенение как рукой сняло, и откуда ни возьмись появилась всякая живность.
Чёрный дятел с красным клобучком – желна – забарабанил клювом по древесному стволу. Прилетел скворец с корешком в клювике, на верхушке дерева запел зяблик. Из гнезда выскочила белка и, усевшись на ветку, принялась щёлкать орех.
И Нильс понял, что это солнце сказало всем маленьким птичкам и зверькам: «Просыпайтесь! Вылетайте, вылезайте из своих гнёзд и норок! Я здесь! Нечего вам больше бояться!»
С озера доносились клики диких гусей; они выстраивались к полёту. И вот уже все четырнадцать пронеслись над лесом. Нильс попытался было окликнуть гусей, но они летели так высоко, что вряд ли могли расслышать его голос. Они, наверное, думали, что лис давным-давно съел мальчика, и даже не стали искать его.
Нильс чуть не заплакал от обиды и страха. Но на небе уже сияло солнце, золотисто-жёлтое, радостное, вселяющее мужество и надежду в сердца всех живущих на земле.
«Успокойся, Нильс Хольгерссон, – как бы говорило ему солнце. – Тебе нечего бояться или тревожиться, пока я здесь».
Гусиные забавы
Понедельник, 21 марта
Какое-то время, примерно столько, сколько требуется гусю на завтрак, в лесу всё оставалось как обычно. Но вот, ближе к полудню, под густыми буковыми кронами вдруг показалась дикая гусыня. Она летела медленно, неуверенно, выискивая дорогу меж мощных стволов и ветвей. Едва завидев гусыню, Смирре-лис, сидевший под молодым буком, вскочил и приготовился к прыжку. Дикая гусыня не уклонилась в сторону и пролетела совсем низко над лисом. Смирре подпрыгнул, но промахнулся, и гусыня полетела дальше к озеру.
Немного погодя появилась другая дикая гусыня. Она летела точно тем же путём, что и первая, только ещё ниже и ещё медленней. Она проплыла над самой головой Смирре, и он, высоко подпрыгнув, даже коснулся ушами её лапок. Но и эту гусыню ему схватить не удалось; цела и невредима, она бесшумно, будто тень, продолжала скользить к озеру.
Потом показалась третья дикая гусыня. Она летела ещё ниже и ещё медленней, с трудом пробираясь меж буковых стволов. Пружинистый прыжок Смирре-лиса – и гусыня на волосок от гибели; но и ей как-то удалось спастись.
Вскоре появилась четвёртая дикая гусыня. Она летела так медленно и так неумело, что поймать её вроде бы ничего не стоило, но Смирре всё же побоялся опять промахнуться и благоразумно решил: пусть себе летит мимо. Однако гусыня летела прямо на Смирре, опускаясь всё ниже и ниже, и лис не выдержал. Он подпрыгнул, да так высоко, что задел гусыню лапой, но и на этот раз добыча от него ускользнула.
Не успел Смирре перевести дух, как показались три гуся рядком. Они летели точно тем же путём, что и гусыни. Смирре отчаянно прыгал то за одним, то за другим, пытаясь их поймать, но гуси ловко увёртывались.
Затем появилось сразу пятеро гусей, которые летели гораздо лучше прежних. Они долго кружились над лисом, стараясь заставить его прыгать, но Смирре устоял перед соблазном.
Прошло какое-то время, и вдруг Смирре увидел среди деревьев ещё одну дикую гусыню, тринадцатую в стае. Она была так стара, что в её поседевшем оперении не осталось ни единого тёмного пёрышка. Похоже, она плохо владела одним крылом и летела – аж жалость брала – беспомощно, вкривь-вкось, почти касаясь земли. Смирре даже не понадобилось высоко прыгать – он преследовал гусыню большими скачками почти до самого озера. Но и на сей раз – всё напрасно.
Когда же, распластав широкие крылья, появился новый гусь, четырнадцатый, мрачный лес словно озарился – таким ослепительно-белым он был. Увидев его, Смирре собрал все свои силы и подпрыгнул чуть не до самых верхушек деревьев, но белый гусь, цел и невредим, пролетел, как и все другие, мимо.
На некоторое время в буковом лесу наступил покой. Казалось, уже пролетели все гуси. Смирре наконец вспомнил про своего пленника и, подняв глаза, взглянул на молодой бук. Но малыша и след простыл.
Подумать, куда он делся, Смирре не успел: с озера, медленно проплывая под покровом леса, возвращалась первая гусыня… Вслед за первой появилась вторая, за ней третья, потом четвёртая… Вот пятый гусь… Вереницу замыкали старая льдисто-серая гусыня и большой белый гусак. Все они летели медленно и низко, а над головой Смирре опускались ещё ниже, как бы предлагая себя поймать. Смирре как сумасшедший гонялся за ними, прыгая чуть не до вершин деревьев, но схватить хотя бы одну птицу ему никак не удавалось.
Это продолжалось бесконечно. Гуси прилетали и улетали, потом прилетали и улетали снова, по-прежнему целые и невредимые. Смирре-лис был вне себя. Он ещё хорошо помнил голод нынешней зимы, помнил морозные дни и ночи, когда ему приходилось до изнеможения рыскать по округе в тщетных поисках добычи. Перелётных птиц тогда не было, крысы попрятались в стылые норы, кур позапирали в курятниках. А сегодня превосходные дикие гуси, нагулявшие жир за морем на немецких нивах и вересковых пустошах, целый день кружились над самой его головой, и он даже не раз задевал их лапами. Но утолить свой голод так и не сумел!
Смирре был уже не молод. Не раз за ним по пятам гнались собаки, свистели над ухом пули. Однажды он долго отсиживался в своей норе, меж тем как гончие сторожили все отнорки и казалось, вот-вот его схватят. Но даже тогда он не испытывал такого отчаяния, как сегодня. Ужаснее этого дня Смирре-лису переживать не доводилось.
Утром, пока ещё не начались гусиные забавы, Смирре выглядел роскошно. Гуси только диву давались его щегольству. Шкура у него была ярко-рыжая, грудь белая, нос чёрный, а хвост пышный, будто страусовое опахало. Но к вечеру шерсть лиса взмокла от пота и повисла клочьями, глаза потускнели, он прерывисто дышал, высунув язык, из его пасти стекала пена.
Лис уже не чуял ног от усталости, голова кружилась, перед глазами так и мелькали дикие гуси. Теперь он гонялся даже за солнечными бликами, игравшими на земле, за злосчастной бабочкой-крапивницей, которая прежде времени появилась на свет из своего кокона.
Целый день дикие гуси без устали летали взад-вперёд, мучая Смирре. Он был так истерзан, затравлен, что мог вот-вот потерять рассудок. Но гуси, не испытывая к нему ни капли жалости, продолжали свои забавы, хотя и понимали, что лис уже плохо различает их и прыгает даже за их тенями.
И только когда Смирре, готовый испустить дух, в изнеможении упал на кучку палой листвы, гуси оставили его в покое.
– Теперь ты знаешь, лис, каково придётся тому, кто дерзнёт поднять лапу на Акку с Кебнекайсе! – напоследок крикнули дикие гуси прямо ему в ухо.
С тем они и улетели, оставив наконец Смирре в покое.
III
Жизнь диких птиц небесных
В крестьянской усадьбе
Четверг, 24 марта
В эту самую пору случилось в Сконе происшествие, о котором немало толковали в округе. О нём даже писали в газетах, но многие сочли его просто-напросто небылицей, так как не могли найти ему объяснения.
А произошло вот что: в орешнике на берегу озера Вомбшён поймали белку и принесли её в ближнюю крестьянскую усадьбу. На крестьянском дворе все от мала до велика обрадовались красивой зверюшке с пушистым хвостиком, умными любопытными глазками и проворными лапками. Обитатели усадьбы собирались целое лето любоваться ловкостью белочки, её весёлыми забавами. Они живо привели в порядок старую беличью клетку – маленький, зелёного цвета домик – и проволочное колесо. В домике с дверцей и оконцем белке предстояло кормиться и спать: туда положили подстилку из листьев и несколько орехов, поставили плошку с молоком. А проволочное колесо предназначалось белке для забав: здесь она могла бегать, кружиться, карабкаться.
Люди думали, что осчастливили белочку. И очень удивлялись, что она не хотела обживать свой домик, а печально сидела, забившись в уголок, и время от времени жалобно повизгивала. К корму она не притрагивалась и ни разу не покружилась в проволочном колесе.
– Боится, видать, – говорили люди. – Завтра, как освоится, станет и есть, и забавляться.
Но вскоре белочка была забыта – в крестьянской усадьбе спешно готовились к празднику, и никто даже не думал, каково зверюшке в неволе. Женщины усердно жарили и пекли. Но то ли у них медленно поднималось тесто, то ли сами хозяйки замешкались, только с выпечкой сильно припозднились и кухарничали ещё долго после того, как стемнело.
Одна лишь старая хозяйка не могла ни стряпать, ни печь – уж очень преклонных лет она была. Удручённая тем, что осталась в стороне от праздничных хлопот, старушка не легла спать, а села в чистой горнице у окошка и стала глядеть на двор. Из открытых дверей поварни струился яркий свет зажжённых свечей. Двор, со всех сторон обнесённый постройками, был так хорошо освещён, что старушка видела даже трещинки в штукатурке на противоположной стене. Видна ей была и ярче всего освещённая беличья клетка и белка, неустанно прыгавшая из домика на колесо и обратно. «Чем это обеспокоена белка?» – подумала старая хозяйка, но тут же решила, что яркий свет мешает зверюшке спать.
В усадьбе между хлевом и конюшней были широкие крытые въездные ворота, на которые также падал свет. И вот когда время уже близилось к полуночи, старушка вдруг увидела, как из-под арки ворот осторожно крадётся на двор крохотный мальчуган. Сам ростом с ладонь, но в деревянных башмаках и кожаных штанах, ну что твой работник! Не иначе, это домовой, подумала старушка, но нисколечко не испугалась. Ведь она не раз слышала, будто домовой водится в здешней усадьбе, хотя никогда прежде его не видывала. А домовой, все знают, где ни появится, всюду приносит счастье.
Домовой тем временем уже бежал по мощённому камнем двору прямо к беличьей клетке. Но клетка висела высоко, дотянуться до неё он не смог и пошёл к сараю, где хранилась рыболовная снасть. Взяв удилище, он прислонил его к клетке и в один момент взлетел по нему вверх – прямо как заправский моряк по канату. Очутившись у клетки, он стал трясти дверцу зелёного домика, чтобы отворить её. Старая хозяйка спокойно сидела на своём месте: она знала, что дети заперли дверцу на висячий замок из боязни, как бы соседские мальчишки не украли белочку. Малыш и в самом деле не смог отворить дверцу клетки. Тогда белка вскочила на проволочное колесо и долго что-то говорила домовому. Выслушав пленницу, он съехал по удилищу вниз на землю и выбежал из ворот усадьбы.
А старушка осталась сидеть у окошка, словно надеялась ещё раз в эту ночь увидеть домового. И впрямь немного погодя малыш вернулся. Он мчался так, что ноги его едва касались земли. Старая хозяйка явственно видела его своими дальнозоркими глазами. Она даже различила в руках домового какую-то ношу, но не могла понять, что же это такое. Ношу из левой руки он положил на камни, а ношу из правой взял с собой наверх и передал белке, выбив стекло в оконце домика своим маленьким деревянным башмачком. Затем он съехал вниз, поднял то, что положил на камни, и, снова вскарабкавшись наверх, отдал это белочке. А потом так же поспешно умчался прочь.
Тут уж старая хозяйка не могла усидеть в горнице. Она поднялась, вышла на двор и тихонько притаилась в тени насоса. Только в засаде она была не одна: кое-кто, также заметив малыша, сгорал от любопытства. То была домашняя кошка. Осторожно подкравшись, она прижалась к стене дома в нескольких шагах от яркой полоски света. Немало времени провели старушка и кошка в ожидании этой холодной мартовской ночью. Старушка начала было подумывать, не пойти ли ей обратно в горницу, как вдруг услыхала стук деревянных башмачков по мощёному двору. Она увидала, что малыш-домовой, как и прежде, что-то несёт и это что-то пищит и барахтается у него в руках. И тут старую хозяйку осенило: домовой-то бегал в орешник за детёнышами бельчихи и принёс их ей, чтобы они не подохли с голоду.
Старая хозяйка затаила дыхание, боясь спугнуть домового, но тот, видно, не заметил её. Зато сверкнувшие рядом зелёным огнём кошачьи глаза заставили его замереть на месте, как раз когда он собирался положить одного бельчонка на камни, а с другим махнуть к клетке. Он стоял и беспомощно озирался по сторонам. Внезапно домовой увидел старую хозяйку и, недолго думая, протянул ей бельчонка.
Старушке не хотелось оказаться недостойной его доверия. Нагнувшись, она взяла бельчонка и держала его в руках, пока домовой относил в клетку другого. Потом он вернулся за первым бельчонком и тоже переправил его в клетку.
Утром за завтраком старушка, не в силах таиться, рассказала домочадцам о том, что произошло ночью. Её, ясное дело, высмеяли: привиделось, мол, всё старой во сне. Да и никаких бельчат в эту пору, ранней весной, не бывает. Но старая хозяйка упрямо стояла на своём: кто не верит, пусть заглянет в беличью клетку. И вот в зелёном домике на подстилке из листьев все увидели четвёрку полуголых, полуслепых бельчат, которым было не более двух дней от роду.
Увидев их, хозяин усадьбы сказал:
– Быль это или небыль, одно ясно: все в нашей усадьбе повели себя так, что нам надобно стыдиться и людей, и зверей.
С этими словами он вытащил из клетки молодую бельчиху со всем её выводком и положил их в передник старой хозяйки.
– Ступай с ними в орешник, матушка, – велел он, – и отпусти на волю!
Вот об этом-то происшествии и шли немалые толки. О нём даже писали в газетах. Но большинство людей в него не верили: просто не могли объяснить, как такое могло произойти.
Витшёвле
Суббота, 26 марта
Несколько дней спустя случилось ещё одно удивительное событие. Однажды утром на засеянном поле, неподалёку от большого поместья Витшёвле, что в восточной части провинции Сконе, опустилась стая диких гусей. Тринадцать из них были обычные, заурядного серого цвета, а один гусак – белый. У него на спине сидел малыш, одетый в жёлтые кожаные штаны, зелёную безрукавку и белый колпачок.
В поле, на которое опустились гуси, земля была с заметной примесью песка, как и повсюду в приморье. Ведь Балтийское море было совсем близко! Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обширные сосновые леса. В былые времена здесь, видимо, укрепляли наносные пески.
Дикие гуси паслись уже целый час, оставив в дозоре одного из стаи. Внезапно гусь-сторожевой взмыл в воздух, громко хлопая крыльями, чтобы предупредить об опасности, – на меже появилось несколько ребятишек. Гуси тотчас поднялись в воздух, и только белый продолжал спокойно пастись. Увидав, что другие улетают, он поднял голову и закричал им вслед:
– Чего испугались? Это всего-навсего дети!
Малыш, прилетевший на спине гусака, сидел на бугорке у лесной опушки, пытаясь вылущить из сосновой шишки лакомые семена. Меж тем дети подошли к нему уже так близко, что он не осмелился у них на виду пересечь поле. Вместо того чтобы бежать к белому гусаку, он поспешно спрятался под большим сухим листом репейника, криком предупредив гусака о грозящей опасности.
Но белого, видно, не так-то просто было испугать – он даже не смотрел, куда идут дети.
А они тем временем свернули с межи, пересекли поле и уже подходили к гусаку. Когда он наконец поднял голову, дети были совсем рядом. Ошарашенный, сбитый с толку, гусак совсем позабыл, что умеет летать, и стал поспешно спасаться бегством. Дети помчались за ним, загнали в канаву и там схватили. Старший, сунув его под мышку, понёс в усадьбу.
Увидев это, малыш, лежавший под листом репейника, вскочил, намереваясь отнять гусака у детей. Но, вспомнив, как он мал и слаб, в бессильном бешенстве бросился на свой бугорок и замолотил кулаками по земле.
Гусак кричал что есть сил:
– Малыш-Коротыш! Помоги! Малыш-Коротыш! Помоги!
– Нашёл кого просить о помощи! – горько рассмеялся мальчик. Но всё-таки поднялся и пошёл следом за гусаком: «Не могу помочь, так хоть узнаю, что они с ним сделают».
Дети намного опередили его, но Нильс не упускал их из виду до тех пор, пока путь ему не преградила ложбина, на дне которой с шумом бежал весенний ручей. Ручей был совсем неширок, да и глубиной не отличался, но мальчик всё равно долго бежал вдоль ручья, не находя местечка, где бы его перепрыгнуть.
Пока Нильс переправлялся через ручей и выбирался из ложбины, дети исчезли. Правда, на узкой тропке, что вела вглубь леса, остались их следы.
И мальчик пошёл по этим следам.
Вскоре он добрёл до перекрёстка, где, должно быть, дети расстались: отсюда следы расходились в разные стороны. Мальчик растерялся.
Но тут на поросшем вереском пригорке он вдруг увидел белую пушинку. Мальчик понял: Мортен нарочно бросил её у обочины, чтобы подать ему, Нильсу, знак, показать, куда его понесли. Малыш снова двинулся в путь, уже по лесу. Гусака он так и не увидел, но всюду, где только возникала опасность заблудиться, лежали белые путеводные пушинки. Он так и шёл от одной к другой. Они вывели его из лесу, провели пашнями прямо на дорогу, а оттуда – на аллею господской усадьбы. В самом конце аллеи мелькнул вдруг фронтон дома и башни красного кирпича, украшенные вверху светлыми узорами. Вот тут-то Нильс и смекнул, куда девался гусак. «Дети, видать, потащили его в поместье на продажу. Может, беднягу уже успели заколоть», – сказал мальчик самому себе.
Чтобы проверить свою догадку и поточнее разузнать о судьбе гусака, он с удвоенной быстротой помчался вперёд, к дому. К счастью, в аллее ему не попалось ни одной живой души – ведь теперь ему приходилось бояться встреч с людьми.
Перед большими сводчатыми воротами старинного поместья, выходившими на восток, Нильс остановился. За ними он увидел огромный внутренний двор, обрамлённый каменным четырёхугольником замка. Туда он идти не посмел и застыл в раздумье: что же ему делать?
Малыш всё ещё стоял в нерешительности, приложив палец к носу, как вдруг услыхал за спиной шаги. Оглянувшись, он увидел длинную вереницу людей и, поспешно шмыгнув за бочку с водой, которая, по счастью, стояла у самой арки, притаился.
Это были ученики Высшей народной школы, совершавшие прогулку в сопровождении учителя. У сводчатых ворот учитель велел молодым людям немного подождать, а сам отправился узнать, нельзя ли осмотреть старинный замок Витшёвле.
Путники, видимо, совершили длительный переход, им было жарко, они устали. Одному из них захотелось пить, и он подошёл к бочке зачерпнуть воды. На плече у него висела жестяная коробка на ремне – ботанизирка. Он снял её и бросил на землю, чтобы не мешала. При этом крышка отскочила, и все увидели лежавшие в жестянке весенние цветы.
Ботанизирка упала совсем рядом с малышом, и он мгновенно решил этим воспользоваться: вот он, счастливый случай попасть в замок и узнать, что же сталось с гусаком! Быстренько юркнув в жестяную коробку, Нильс притаился под цветами мать-и-мачехи и подснежниками.
Не успел он спрятаться, как молодой человек поднял ботанизирку и снова повесил её на плечо, предварительно захлопнув крышку. В это время вернулся учитель – его ученикам разрешили осмотреть замок, – и вся вереница потянулась на внутренний двор, где учитель повёл рассказ про старинное поместье Витшёвле.
Он вспомнил о первобытных людях, живших здесь тысячи лет назад в скалистых гротах и земляных пещерах, в палатках, крытых звериными шкурами, и в плетённых из ветвей шалашах. Немало времени прошло, прежде чем они научились ставить дома из древесных стволов. А потом! Сколько им пришлось трудиться в поте лица, прежде чем они смогли вместо бревенчатых лачуг с одной-единственной горницей воздвигать замки с сотнями покоев, подобные Витшёвле!
– Лет триста пятьдесят назад стали появляться такие замки, их строили богатые, власть имущие люди, – продолжал учитель. – Сразу видно, что Витшёвле воздвигнут в те смутные времена, когда войны и разбой непрестанно угрожали миру и покою в Сконе. Замок тогда окружал ров, наполненный водой, через ров был перекинут мост, который поднимался в час опасности. Над аркой ворот и поныне высится дозорная башня, но уже нет сторожевых галерей, тянувшихся вдоль всего замка, и угловых башен с мощными, метровой толщины стенами. И всё же Витшёвле был воздвигнут ещё не в самую тяжкую ратную пору. Возводивший этот замок Йенс Брахе немало положил трудов и на его убранство, превратив Витшёвле в великолепное, богато украшенное жилище. Доведись вам попасть в громадный каменный замок Глиммингехус, выстроенный всего лет на тридцать раньше, вы бы непременно заметили, что Йенс Хольгерссон Ульфстанд, его зодчий, помышлял лишь о том, как построить большое, прочное и неприступное укрепление. О красоте и об удобствах он и не думал. Зато если бы вы видели такие замки, как Марсвинсхольм, Свенсторп и Эведсклостер, появившиеся на одно-два столетия позже Витшёвле, вы бы сразу сказали, что они были построены в более мирные времена. Господа, возводившие эти поместья, не окружали их крепостными стенами, а старались лишь создать просторные и роскошные жилища…
Долго длился рассказ учителя – малыш, томившийся взаперти в ботанизирке, начал уже терять терпение. Ведь он должен был лежать тихонько, как мышка, чтобы хозяин жестянки не обнаружил, кого он носит с собой. Наконец всё общество отправилось в замок. Но случая выскользнуть из жестяной коробки Нильсу так и не представилось. Ученик Высшей народной школы не снимал ботанизирку с плеча, и малышу волей-неволей пришлось сопровождать его по всем покоям.
До чего же медленно тянулось время! Учитель останавливался на каждом шагу, что-то объясняя.
В одном из покоев сохранился старинный камин, и возле него учитель рассказывал о всевозможных очагах, которыми в разные времена пользовались люди. Начинали они с плоской каменной плиты посредине горницы; у этого очага дымовая отдушина была наверху, в потолке, через неё в жилище врывались и дождь, и ветер. Затем появилась большая, кирпичной кладки печь без трубы; от неё в доме было тепло, но стояли дым и чад. Когда же строили Витшёвле, додумались уже и до открытых каминов с широкими трубами, из которых вместе с дымом улетучивалась и большая доля тепла.
Если раньше Нильс и бывал горяч и нетерпелив, то нынче ему пришлось запастись терпением – уже целый час он лежал без движения.
В одном из покоев замка учитель остановился возле дедовской кровати с высоким балдахином и роскошным пологом и стал рассказывать, на чём, бывало, в прежние времена спали люди.
Учитель не спешил. Откуда ему было знать, что в ботанизирке томится взаперти бедный малыш и ждёт не дождётся, когда учитель прервёт свой затянувшийся рассказ.
В покое, обитом позолоченной кожей, учитель долго говорил о том, как люди с незапамятных времён украшали стены. Возле фамильного портрета он поведал о причудах моды в одежде, в парадных залах описывал старинные свадебные и погребальные обряды. Он не преминул рассказать и о многих славных мужах и жёнах, некогда живших в замке, о мужах и жёнах из датского рода Брахе и семьи Барнекоу, обитавших здесь; о Кристиане Барнекоу, что отдал своего коня королю во время бегства; о Маргарете Ашеберг – жене Челля Барнекоу, которая, оставшись после него вдовой, пятьдесят три года заправляла поместьем и всей округой. Жил здесь и банкир Хагерман, сын бедного торпаря из Витшёвле, который, разбогатев, смог откупить всё поместье. А Шёрнсверды! Ведь это благодаря им жители Сконе обзавелись новыми удобными плугами. И тогда старые деревянные плуги, такие громоздкие и тяжёлые, что их едва могли стронуть с места три пары волов, можно было сдать в музей.
Пока учитель рассказывал, малыш ни разу не шевельнулся. Да, теперь-то он понял, каково приходилось отцу с матерью, когда он, бывало, из озорства запирал за ними дверцу погреба! Теперь он сам уже несколько часов сидел взаперти… А учитель всё продолжал рассказывать.
Под конец он снова вывел всех на внутренний двор и там заговорил о том, чего стоило людям создать себе орудия труда и оружие, одежду и жилища, домашнюю утварь и украшения. Он сказал, что старинный замок, подобный Витшёвле, – верстовой столб на пути человечества. Здесь видно, чего достигли люди за последние триста пятьдесят лет, и можно самим судить, вперёд или назад шагнули они с тех пор.
Услышать дальнейший рассказ Нильсу уже не привелось. Ученик, в ботанизирке которого он сидел, снова захотел пить и незаметно юркнул в поварню – попросить глоток воды. Вот здесь-то и надо было искать гусака! Шевельнувшись, мальчик нечаянно нажал на крышку, и она отскочила – ведь крышки жестяных коробок всегда отскакивают. Ученик, не придав этому значения, снова захлопнул её. Но зоркая кухарка насторожилась: уж не змея ли у него в жестянке?
– Да нет, у меня там всего лишь несколько растений, – заверил её ученик.
– Но там что-то шевелилось, – стояла на своём кухарка.
Тогда ученик снова открыл крышку, чтобы доказать: она, мол, ошибается.
– Погляди сама… – Но закончить фразу он не успел.
Нильс ни минуты больше не мог оставаться в ботанизирке. Прыг – и он уже на полу. С быстротою молнии он выбежал из поварни. Служанки – за ним, хоть и не успели разглядеть, кто это промчался мимо.
Рассказ учителя был прерван громкими криками.
– Держите его, держите! – вопили все, кто выбежал из поварни.
Ученики тоже кинулись за малышом, пытались перехватить его в воротах, но попробуй поймай такого кроху! Прошмыгнув как крысёнок, он благополучно выбрался на волю.
Нильс не посмел бежать по открытой аллее и, свернув в противоположную сторону, пробежал через сад на задний двор. И всё время за ним по пятам с криком и хохотом гнались люди. Бедняжка мчался что есть мочи, но казалось, его вот-вот настигнут.
Пробегая мимо лачуги одного из работников усадьбы, он услыхал вдруг гоготанье гуся и тут же увидел на крыльце белую пушинку. Так вот куда упрятали Мортена! Стало быть, он, Малыш-Коротыш, шёл раньше по ложному следу. Забыв о погоне, он проворно взобрался на крыльцо и вошёл в сени. Но дальше проникнуть не смог – дверь в горницу была заперта. Нильс слышал, как жалобно гоготал в горнице его товарищ, но никак не мог отворить дверь. Тем временем погоня приближалась, а в горнице всё истошней кричал гусак. И, набравшись храбрости, малыш изо всех сил забарабанил в дверь.
На стук вышел ребёнок. Заглянув в дом, Нильс увидел женщину, которая, сидя посреди горницы, крепко держала Мортена, собираясь обрезать ему крылья. Это её сын поймал гусака, и она вовсе не думала причинить ему зло, а хотела лишь пустить к своим собственным гусям, подрезав прежде крылья, чтобы он не улетел. Но худшей беды для Мортена нельзя было и придумать, поэтому он и бился и гоготал изо всех сил.
Счастье ещё, что женщина не успела подрезать ему крылья. Только два пера упало из-под её ножниц, когда дверь вдруг отворилась и на пороге появился какой-то чудной малыш. Такого женщине в жизни видеть не доводилось, и она вообразила, будто это сам Гуа-Ниссе, домовой. Выронив в страхе ножницы, она всплеснула руками и выпустила гусака.
Оказавшись на воле, тот кинулся к двери и, успев на ходу схватить мальчика за ворот рубашки, в мгновение ока очутился на крыльце. Сильно изогнув шею, он бросил малыша к себе на гладкую, мягкую спину и, раскинув крылья, взмыл ввысь.
Изумлённые обитатели Витшёвле долго-долго глядели им вслед.
В парке замка Эведсклостер
В тот день, когда гуси так потешались над лисом, Нильс с утра до вечера проспал в заброшенном беличьем дупле. Проснулся он в глубокой печали. «Теперь-то меня как пить дать отошлют домой, а тогда волей-неволей придётся встретиться с родителями», – думал он.
Но когда он отыскал диких гусей, купавшихся в озере Вомбшён, никто даже не обмолвился о том, что ему пора в путь. «Они, наверно, считают, что белый гусак очень устал и не в силах нынче вечером отнести меня домой», – решил мальчик.
На другое утро гуси проснулись на рассвете, задолго до восхода солнца. И он с Мортеном сопровождал их на утреннюю прогулку, с минуты на минуту ожидая, что его отправят домой. Но, видимо, дикие гуси не хотели, чтобы гусак пустился в дальний путь, не подкормившись. Как бы то ни было, Нильс только радовался каждой секунде промедления.
Дикие гуси направились на восток от озера, к поместью Эведсклостер.
До чего же красиво было это поместье! Высокий замок, великолепный, мощённый камнем внутренний двор, обнесённый низкими стенами. Роскошный старинный парк с беседками, живыми изгородями, густыми лиственными аллеями, прудами, фонтанами, прекрасными деревьями и весёлыми подстриженными лужайками, по краям которых уже пестрели первые весенние цветы. Когда дикие гуси пролетали над поместьем в этот ранний утренний час, ни одна живая душа ещё не пробудилась ото сна. Убедившись в этом, гуси подлетели к собачьей конуре и закричали:
– Что за жалкая лачуга? Что за жалкая лачуга?
Из конуры тотчас же выскочил разъярённый цепной пёс и залаял:
– Так, по-вашему, это лачуга, бродяги вы этакие? Разве вы не видите, что это высокий замок из камня? Не видите, какие в нём великолепные стены? А сколько окон? А какие огромные ворота, какая чудесная терраса? Гав, гав, гав! И это, по-вашему, лачуга? Эх вы!!! Посмотрите, какой здесь двор, сад, теплицы, какие мраморные статуи! И это, по-вашему, лачуга? Разве при лачугах бывает такой парк, такие буковые леса и орешники, дубовые рощи и ельники, луга и заказник, в котором полным-полно косуль? Гав, гав, гав! Так, по-вашему, это лачуга? Эх вы! Видели вы когда-нибудь лачуги, при которых было бы столько всяких служб – не меньше, чем в целом селении! Много вы знаете лачуг с собственной церковью и пасторским двором? Лачуг, чьи хозяева распоряжаются господскими поместьями и крестьянскими хемманами, арендными землями и домишками статаров? Гав, гав, гав! И это, по-вашему, лачуга? Эх вы! Эта лачуга – богатейшее поместье во всей Сконе, побирушки вы этакие! Нет такого клочка земли, видного с ваших туч, чтоб он был неподвластен этой лачуге! Гав, гав, гав!
Всё это пёс выпалил единым духом – гуси не мешали ему, молча кружа тем временем над усадьбой. Но только он, задохнувшись, умолк, они весело закричали:
– Что ты злишься? Мы спрашивали вовсе не про замок, а про твою собачью конуру!
Нильс развеселился было от этой шутки, но тут же опять стал серьёзным. Подумать только! Сколько любопытного, а порой и забавного он мог бы услышать и увидеть, если бы ему разрешили лететь с дикими гусями через всю страну, на север, до самой Лапландии! Раз уж приключилась такая беда, ничего лучше путешествия не придумаешь…
Между тем дикие гуси перелетели на одно из бескрайних полей к востоку от поместья. Здесь они много часов подряд щипали пырей. А Нильс отправился в ореховую рощу, граничившую с полем, в надежде отыскать хоть несколько орешков, оставшихся с осени.
Пока он бродил по роще, мысли о возможном путешествии не покидали его. Он рисовал себе радужные картины странствий с дикими гусями, допуская, правда, что ему придётся частенько голодать и холодать, зато уж ни работать, ни читать надобности не будет. Тут к нему подошла старая седая гусыня-предводительница: нашёл ли он что-нибудь съедобное? – полюбопытствовала она.
– Нет, не нашёл, – ответил мальчик.
Тогда Акка попыталась помочь ему. Орехов не отыскала и она, зато ей удалось обнаружить несколько ягод, висевших на кусте шиповника. Мальчик жадно съел их, подумав, как ужаснулась бы матушка, знай она, что он питается сырой рыбой да перезимовавшими ягодами шиповника.
Когда дикие гуси наконец насытились, они снова потянулись вниз к озеру, где до самого обеда забавлялись разными играми. Чего стоило одно их состязание с белым гусаком! Они плавали наперегонки, бегали и летали. Огромный домашний гусь старался изо всех сил, но его неизменно побеждали быстрые и ловкие дикие гуси. Нильс тоже не оставался в стороне от забав: сидя на спине гусака, он подбадривал его, давал советы и веселился ничуть не меньше других. На озере стоял оглушительный крик, хохот и гоготанье. Удивительно, как его не слышали обитатели поместья.
Утомившись, гуси перелетели на лёд и несколько часов отдыхали. После полудня они часок-другой щипали траву, потом купались и снова забавлялись в воде у ледяной закраины, пока не село солнце. Тогда они наконец угомонились и стали устраиваться на ночлег.
«Вот это житьё так житьё! Как раз по мне, – радовался мальчик, залезая под гусиное крыло. Но тут же вздохнул: – Только завтра меня, наверное, всё равно отошлют домой!» Прежде чем заснуть, он размечтался: если гуси возьмут его с собой, он сразу избавится от вечных попрёков за свою леность. Тогда день-деньской можно будет бить баклуши, забот никаких – разве что о еде. Но ему так мало нынче надо!
Нильс мысленно рисовал себе чудесные картины. Чего только он не увидит! Каких только приключений не выпадет ему на долю! Не то что дома, где лишь знай работай, надрывайся. «Только бы полететь с дикими гусями, и я бы ни капельки не печалился, что меня заколдовали», – думал мальчик.
Теперь Нильс страшился только одного: как бы его не отослали домой. Но прошёл вторник, за ним среда, а гуси всё молчали. Мальчик меж тем всё больше свыкался с жизнью на диких безлюдных пустошах. Он воображал, будто огромный, словно лес, уединённый парк при замке Эведсклостер принадлежит ему одному, и ничуть не тосковал по тесной горнице и лоскуткам полей в родных краях.
У него то появлялась надежда остаться со стаей, то исчезала. Четверг начался, как и другие дни. Гуси щипали травку на бескрайних полях, мальчик искал в парке, что бы поесть. Немного погодя к нему подошла Акка: нашёл ли он что-нибудь съедобное? – полюбопытствовала она, как и в прошлый раз.
– Нет, не нашёл, – ответил он.
Тогда Акка отыскала ему чахлый кустик тмина, ещё сохранивший мелкие плоды. Когда мальчик поел, она стала ему выговаривать: мол, он слишком беззаботно бегает по парку, не зная, сколько у него, такого малыша, врагов. И начала перечислять всех, кого ему надо опасаться.
В парке – лиса и куницы; на берегу озера – выдры. Даже сидя на каменной ограде, надо быть всегда настороже: там может напасть ласка, которая пролезает сквозь самое узкое отверстие. Прежде чем улечься спать в куче палой листвы, следует поглядеть, не укрылась ли там впавшая в зимнюю спячку гадюка. В открытом поле нужен глаз да глаз на ястребов и канюков, орлов и соколов, парящих в облаках. В орешнике – остерегаться ястреба-перепелятника, а сорокам и воронам, что летают повсюду, и подавно доверяться нельзя. Когда же спускаются сумерки, надо держать ухо особенно востро: крупные совы летают совсем неслышно и могут приблизиться так, что и не заметишь.
Выслушав Акку и узнав, сколько зверей и птиц угрожают его жизни, Нильс понял, что он погиб. Смерти, правда, он не очень боялся, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь его съел. И он спросил Акку:
– Можно ли уберечься от хищных зверей и птиц?
Акка тотчас посоветовала ему, как это сделать. Надо подружиться с мелкими лесными и полевыми зверюшками, с беличьим и заячьим народцем. А ещё с синицами, дятлами и жаворонками. Коли они признают его своим, непременно помогут: и об опасности предупредят, и от врагов укроют, а в случае крайней нужды – даже сообща защитят.
Но когда мальчик в тот же день к вечеру попытался последовать совету Акки и заручиться поддержкой Сирле, супруга молодой бельчихи, тот даже слушать его не захотел.
– И не жди добра ни от меня, ни от других мелких зверюшек, – сказал Сирле. – Думаешь, мы не знаем, что ты и есть Нильс Гусопас?! Ведь это ты в прошлом году разорял ласточкины гнёзда, разбивал скворушкины яйца, швырял воронят в канавы, ловил силками дроздов и сажал в клетки белок?! Нет уж, обходись сам, своими силами, и скажи спасибо, что мы ещё терпим тебя среди нас и не прогнали всем миром.
Прежде, когда он был Нильсом Гусопасом, мальчик ни за что на свете не стерпел бы такого ответа. Теперь же он от испуга будто воды в рот набрал: только бы дикие гуси не проведали, каким он был недобрым! С тех пор как Нильс попал в стаю, он не осмелился ни на одну даже самую-самую безобидную проделку.
Да по правде говоря, теперь он был так мал, что и не мог причинить большого вреда. Хотя при желании у него хватило бы силёнок разорить немало птичьих гнёзд и разбить немало птичьих яиц. Он же вовсю старался быть добрым: не выдернул до сих пор ни единого пёрышка из гусиного крыла, ни разу никому не надерзил и всякое утро, здороваясь с Аккой, снимал колпачок и вежливо кланялся.
После встречи в четверг с Сирле мальчик думал: наверно, дикие гуси не хотят взять его с собой в Лапландию оттого, что он такой злой. Услыхав вечером, что похитили молодую бельчиху, супругу самого Сирле, а детёнышам их грозит голодная смерть, он решил помочь им. Как это ему удалось, уже известно.
Когда в пятницу мальчик явился в парк, зяблики на каждом кусточке распевали о том, как жестокие разбойники разлучили молодую бельчиху, супругу Сирле, с малыми детёнышами и как Нильс Гусопас отважился пойти к людям и спасти бельчат.
– Никого так не почитают в парке Эведсклостер, – щебетали зяблики, – как Малыша-Коротыша, который был грозой всех зверюшек и птиц в бытность свою Нильсом Гусопасом! Сирле, муж молодой бельчихи, должен теперь одаривать его орехами, зайцы играть с ним, косули уносить на спине, лишь только покажется Смирре-лис, синицы предупреждать о появлении ястреба-перепелятника, а зяблики и жаворонки воспевать его геройский подвиг!
Мальчик был уверен, что и Акка, и дикие гуси слышали эти песни и похвала птиц зачтётся ему. Однако пятница прошла, а никто и не подумал заикнуться: пусть, мол, Нильс останется с ними.
До самой субботы гуси паслись на полях вокруг Эведа, и Смирре-лис их не тревожил. Но когда субботним утром они прилетели на поля, он был уже тут как тут – лежал в засаде. Им так и не удалось пощипать травы – лис гонял гусей с одного поля на другое. Акка поняла, что Смирре не собирается оставить их в покое. Она приняла решение перелететь со всей стаей на много миль дальше – через равнины уезда Фер и холмы горной гряды Линдерёдсосен. Гуси поднялись в воздух и опустились лишь в окрестностях поместья Витшёвле.
Но здесь, у Витшёвле, белого гусака, как уже говорилось, похитили. И не помоги ему Нильс, гусаку нипочём бы не спастись.
Возвращаясь в субботу вечером вместе с Мортеном к озеру Вомбшён, Нильс изнывал от желания узнать, что скажут Акка и дикие гуси. Уж сегодня-то он показал себя как нельзя лучше! Что правда, то правда, гуси не скупились на похвалы. И только одного-единственного слова, которое он особенно жаждал услышать, они так и не произнесли.
Снова настало воскресенье. Прошла уже целая неделя с того дня, когда мальчика заколдовали. Он по-прежнему был мал, но теперь, похоже, это не очень его огорчало. В воскресенье после полудня он сидел, примостившись на ветке высокой раскидистой ивы на берегу озера, и играл на тростниковой дудочке. Вокруг теснилось множество синиц, зябликов и скворцов – сколько могло поместиться на дереве. Птицы громко распевали, а Нильс пытался подражать им на своей дудочке. Но он был так неискусен и так фальшивил, что у его маленьких наставников все пёрышки вставали дыбом. Бедные пташки жалобно вскрикивали и в отчаянии всплёскивали крылышками. Слушать, как они изо всех сил стараются научить его, было так забавно, что Нильс засмеялся и выронил дудочку.
Потом он заиграл снова, и снова у него ничего не получилось. Огорчённые пташки сетовали:
– Нынче, Малыш-Коротыш, ты играешь хуже обычного. Ты не взял ни одной правильной нотки. О чём ты думаешь, Малыш-Коротыш?
– Совсем о другом, – признался Нильс.
И правда, его занимала лишь мысль о том, сколько времени он останется с дикими гусями. А может, его ещё нынче отошлют домой?
Внезапно мальчик отбросил дудочку и соскочил с дерева. Он увидел, что к нему длинной вереницей во главе с Аккой направляются дикие гуси. Они шли непривычно медленно и торжественно. Нильс понял: сейчас он узнает, какое они приняли решение.
Гуси остановились, и Акка молвила:
– Ты вправе, Малыш-Коротыш, удивляться моей неблагодарности – ведь ты спас меня и стаю от Смирре-лиса. Но я привыкла благодарить не словами, а делами. И кажется, Малыш-Коротыш, нынче мне удалось оказать тебе большую услугу. Я послала гонца к домовому, который тебя заколдовал, с наказом поведать ему, сколь благородно ты повёл себя с нами. Поначалу домовой и слышать не желал о том, чтобы снять с тебя заклятие, но я слала гонца за гонцом, и он сменил гнев на милость. Домовой просил передать тебе: вернись домой – и ты снова станешь человеком.
Как обрадовался мальчик, когда дикая гусыня начала свою речь! Но по мере того как она говорила, радость его угасала. Не вымолвив ни слова, он отвернулся и горько заплакал.
– Это что такое? – спросила Акка. – Кажется, ты ожидал от меня ещё большей награды?
А мальчик думал о беззаботных днях, о весёлых забавах, о вольной жизни, о приключениях и путешествиях высоко-высоко над землёй. Больше их ему не видать!
– Не хочу быть человеком! – захныкал он. – Хочу лететь с вами в Лапландию!
– Предупреждаю, – сказала Акка, – этот домовой очень своенравен. Боюсь, если ты не вернёшься домой сейчас, упросить его ещё раз будет трудно.
Дурной всё-таки был этот мальчишка! Всё, чем бы он дома ни занимался, казалось ему просто-напросто скучным! Никого в жизни он никогда не любил: ни отца с матерью, ни школьного учителя, ни товарищей по школе, ни мальчиков из соседних усадеб. Единственные, с кем он более или менее знался, были Оса-пастушка и маленький Матс, которые, как и он, пасли на полях гусей. Но и этих детей он не любил по-настоящему. Да какое там любил! И привязан даже не был! Он ни по ком не тосковал, ни к кому не стремился.
– Не хочу быть человеком! – уже кричал Нильс. – Хочу лететь с вами в Лапландию! Думаете, почему я целую неделю был таким добрым?!
– Я не могу запретить тебе лететь с нами, раз ты сам этого желаешь, – сказала Акка. – Только подумай хорошенько, может, ты всё-таки больше хочешь вернуться домой? Настанет день, когда ты раскаешься в своём поступке.
– Нет, – ответил мальчик, – не в чем мне раскаиваться. Мне никогда не жилось так хорошо, как с вами.
– Ну что ж, будь по-твоему, – согласилась Акка.
– Спасибо! – поблагодарил её Нильс и от счастья заплакал так же бурно, как недавно плакал от горя.
IV
Замок Глиммингехус
Чёрные крысы и серые крысы
На юго-востоке провинции Сконе, неподалёку от моря, поднимается над равниной старинная крепость – замок Глиммингехус. Это высокое мощное каменное строение видно на много-много миль вокруг. Замок Глиммингехус так огромен, что обычный жилой дом, стоящий рядом с ним, кажется игрушечным.
Наружные стены, перегородки и своды этой каменной громады необычайно мощны, и поэтому внутренние покои – невелики и малочисленны. Лестницы замка – узки, в привратницкой – не повернуться. Чтобы стены крепости сохранили свою неприступность, окна вырублены лишь в верхних покоях; в нижних их заменяют узенькие световые отдушины. В старые времена военного лихолетья, укрываясь здесь от врага, люди радовались этим могучим стенам точно так же, как ныне суровой зимой радуются тёплой шубе, надёжно защищающей от лютого холода. Когда же настали добрые мирные времена, люди не захотели больше жить в тёмных и холодных каменных залах крепости и переселились в жилища, куда проникает и свет, и воздух.
В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, в замке Глиммингехус люди уже не жили, но необитаемым его назвать всё же было нельзя. На крыше замка каждое лето селилась в большом гнезде чета аистов, на чердаке жила пара старых сов-неясытей, в потайных ходах с потолков свешивались летучие мыши, в очаге поварни ютился старый кот, а в подвале кишмя кишели сотни чёрных крыс старинного рода.
Вообще-то, крысы не в большой чести у других животных, чего не скажешь о чёрных крысах из замка Глиммингехус. О них говорили всегда с превеликим почтением, ибо они выказали необыкновенную храбрость и стойкость в годину тяжких бедствий, обрушившихся на их племя. Они принадлежали к тому старинному роду крыс, что некогда был могуч и многочислен, а ныне – обречён на вымирание. Долгие-долгие годы чёрные крысы владели провинцией Сконе, да и всей страной. Они водились в каждом погребе, на каждом чердаке, в сараях и на сеновалах, в клетях и в пекарнях, в хлевах и в конюшнях, в церквах и в крепостных замках, в винокурнях и на мельницах, в любом воздвигнутом человеком строении. Но постепенно их отовсюду изгнали и почти истребили. Лишь в старых заброшенных домах можно было встретить крыс из этого уже малочисленного племени. Много их было только в замке Глиммингехус.
Когда вымирают животные, в этом чаще всего бывают повинны люди. Но на сей раз всё обстояло иначе. Люди, правда, боролись с чёрными крысами, но не могли причинить им сколько-нибудь заметного вреда. А победил их народец родственного племени – серые крысы.
Серые крысы не обитали в стране, подобно чёрным, с незапамятных времён. Они вели свой род от четы нищих пришельцев, что сто лет тому назад высадились на берег в Мальмё из трюма любекской шхуны. Бездомные, изголодавшиеся, они поселились в самой гавани, где плавали между сваями под причалами; кормились серые крысы отбросами, которые люди швыряли в воду. Ни разу не отважились они проникнуть в город, которым владели чёрные крысы.
Но по мере того как племя пришельцев росло, они становились всё более дерзкими. Вначале серые крысы переселились в безлюдные, обречённые на снос старые дома, покинутые чёрными крысами. Они выискивали пищу в сточных канавах и в мусорных кучах, которой чёрные крысы брезговали. Выносливые, довольствующиеся малым и бесстрашные, они за несколько лет стали настолько могущественны, что вознамерились изгнать чёрных крыс из Мальмё. Они отняли у них чердаки, подвалы и склады, одних заморили голодом, других, не побоявшись вступить в открытую битву, загрызли насмерть.
Трудно объяснить, почему чёрные крысы не собрались в ополчение и не уничтожили врага, пока он был ещё столь малочислен. Они, видимо, так уверовали в своё могущество, что не допускали и мысли о его утрате.
Захватив город Мальмё, полчища серых крыс двинулись в поход – завоёвывать всю страну. Пока хозяева мирно сидели в своих имениях, племя пришельцев отнимало у них одну усадьбу за другой, селение за селением, город за городом. Серые крысы морили чёрных голодом, вытесняли, уничтожали. В Сконе чёрным крысам нигде, кроме замка Глиммингехус, удержаться не удалось.
Побеждённое племя укрылось в старой крепости, за её надёжными стенами, не дававшими врагу проникнуть в Глиммингехус. Год за годом, ночь за ночью мужественно, с величайшим презрением к смерти отбивались осаждённые от серых крыс. А великолепный старинный замок помогал чёрным крысам выстоять в этом единоборстве.
Надо признать, что пока чёрные крысы были в силе, их, ничуть не меньше, чем ныне серых, ненавидели все живые существа. И по справедливости: чёрные крысы набрасывались на несчастных закованных узников и терзали их, крали последнюю репу в погребе бедняка, кусали за лапки спящих гусей, похищали куриные яйца и покрытых жёлтым пухом цыплят, совершали тысячи других злодеяний. Но когда чёрных крыс постигла беда, казалось, всё было забыто и ни одна живая душа не могла не восхищаться этими последними отпрысками погибавшего рода, которые столь долго сопротивлялись врагу.
Серые крысы, обитавшие в замке Глиммингехус и в его окрестностях, по-прежнему вели борьбу и не упускали ни малейшей возможности овладеть замком. Им бы оставить в покое малую стаю чёрных крыс из замка Глиммингехус, раз уж они, серые, завоевали всю остальную страну. Но где там! Серые крысы уверяли, что для них – дело чести раз и навсегда покончить с чёрными. Те же, кто хорошо знал серых крыс, понимали: Глиммингехус нужен им потому, что люди превратили замок в хлебный амбар, и серые не успокоятся, пока не захватят его.
Аист
Понедельник, 28 марта
Однажды ранним утром диких гусей, спавших стоя на льду озера Вомбшён, разбудил громкий крик из поднебесья:
– Курлы! Курлы! Трианут-журавль шлёт поклон Акке – дикой гусыне и всей её стае и приглашает их на гору Куллаберг! Завтра начнутся Великие журавлиные пляски!
Акка, вытянув шею, отвечала:
– Поклон и спасибо! Поклон и спасибо!
Журавли полетели дальше, а дикие гуси ещё долго-долго слышали их курлыканье. Пролетая над полями, над холмами, поросшими лесом, они кричали:
– Трианут-журавль шлёт поклон и приглашает на гору Куллаберг! Завтра начнутся Великие журавлиные пляски!
Дикие гуси очень обрадовались этой вести.
– Ну и счастливчик же ты! – сказали они белому гусаку. – Тебе доведётся увидеть Великие журавлиные пляски!
– Эка невидаль – журавлиные пляски! Что в них такого? – удивился гусак.
– Ничего подобного тебе и не снилось, – загоготали в ответ дикие гуси.
– Как же быть с Малышом-Коротышом? Не приключилось бы с ним беды, когда мы завтра полетим на гору Куллаберг, – озабоченно сказала Акка.
– Нельзя оставлять Малыша-Коротыша одного! – воскликнул белый гусак. – Если журавли не разрешат ему поглядеть на их пляски, я останусь с ним.
– Ни одному человеку ещё не дозволялось видеть встречу зверей и птиц на горе Куллаберг, – сказала Акка, – и я не смею взять с собой Малыша-Коротыша. Впрочем, мы ещё поговорим об этом позднее. А сейчас надо как следует подкормиться.
Слова Акки послужили сигналом к отлёту. Из-за Смирре-лиса гусыня-предводительница и на этот раз облюбовала пастбище подальше – она приземлилась на заболоченных лугах много южнее замка Глиммингехус.
Весь тот день мальчик просидел на берегу небольшого пруда. Хотя он и наигрывал на тростниковых дудочках, на душе у него было невесело: ведь он не увидит Журавлиные пляски! Но он не решался сказать ни словечка ни белому гусаку, ни кому-либо из диких гусей.
Обидно, что Акка всё ещё ему не доверяет! Ведь он отказался снова стать человеком ради того, чтобы путешествовать по свету со стаей бедных диких гусей! Должны же они понять, что, стало быть, предавать их он не собирается! И ещё они должны понять, что раз уж он стольким пожертвовал ради того, чтобы лететь с ними, то это просто их долг – показать ему всё самое примечательное в стране.
«Не выложить ли мне им всё начистоту?» – колебался Нильс. Однако время шло, а он всё никак не решался открыть рот. Трудно поверить, но его удерживало своего рода почтение к старой гусыне – предводительнице стаи. И он понимал, что уговорить её будет нелегко.
И всё же к вечеру мальчик собрался с духом и, подняв понуро склонённую голову, хотел было подойти к Акке. Но тут его взгляд упал на широкую каменную ограду, что шла по краю заболоченного луга, где паслись гуси. От удивления мальчик громко вскрикнул, так что все гуси разом подняли голову и тоже уставились на ограду. Сначала всем показалось, что серые камни, из которых она была сложена, вдруг обрели ноги и пустились наутёк. Но вскоре мальчик и гуси разглядели, что ограду перебегало целое полчище серых крыс. Они двигались с неимоверной быстротой, тесными, сомкнутыми рядами. И было их такое множество, что по ограде добрый час переливался сплошной серый поток.
Нильс боялся крыс, даже когда был большим и сильным мальчиком. Как же испугался он теперь! Две-три крысы легко могли справиться с ним, таким маленьким и беззащитным! Нильс смотрел на это нашествие и чувствовал, как по спине у него от страха бегают мурашки.
Но самое удивительное, что гуси, казалось, питали к крысам не меньшее отвращение. Они не стали заговаривать с ними, а когда серая орда пробежала мимо, отряхнулись, словно между перьями у них застряла тина.
– Сколько серых крыс! – сказал Юкси из Вассияуре. – Это дурной знак!
Теперь Нильс твёрдо решил улучить минутку и упросить Акку взять его на гору Куллаберг. Но поговорить с гусыней ему снова не удалось – посреди гусиной стаи вдруг шумно опустился большой аист.
Глядя на аиста, можно было подумать, что туловище, шею и голову он одолжил у маленького белого гуся, но в придачу раздобыл себе большие чёрные крылья, длинные красные ноги и сильный, толстый снизу клюв, чересчур большой для его маленькой головки и тянувший её книзу. Наверное, поэтому аист выглядел чуть озабоченным и печальным.
Акка поспешила ему навстречу, выгибая шею и без конца кланяясь. Она не очень удивилась, встретив его в Сконе ранней весной. Гусыня знала, что аисты, отцы семейств, прилетают сюда заблаговременно – проверить, не пострадало ли гнездо зимой, а их жёны-аистихи гораздо позднее соизволяют прилететь из-за Балтийского моря. Но с чего бы она понадобилась аисту? Ведь эти птицы предпочитают водиться лишь со своими сородичами.
– Надеюсь, ваше жильё не пострадало, господин Эрменрих? – учтиво спросила Акка.
Правду говорят, что аист редко открывает клюв без того, чтобы не поплакаться. Речи его казались особенно печальными оттого, что Эрменриху стоило больших трудов начать разговор. Он долго трещал клювом, прежде чем заговорил хриплым, слабым голосом. И посыпались бесконечные жалобы: и гнездо-то, построенное на самом коньке высокой крыши замка Глиммингехус, совсем разорено зимними бурями, и корм-то ныне раздобыть в Сконе негде, и имения-то его, аистиные, жители Сконе мало-помалу себе присваивают – осушают его болота, вспахивают его заболоченные земли. Поэтому он намерен переселиться в другую страну и никогда более сюда не возвращаться.
Аист всё сетовал и сетовал, а Акка, дикая гусыня, не имевшая на всём белом свете ни кола ни двора, невольно думала: «Мне бы ваши заботы, господин Эрменрих, уж я из одной гордости не стала бы жаловаться! Вы, оставаясь диким и вольным, всё же в милости у людей. Никому и в голову не придёт пустить в вас пулю или украсть хотя бы одно яйцо из вашего гнезда». Но все эти мысли она оставила при себе, а аисту лишь сказала:
– Неужто вы пожелаете переселиться из замка, служившего прибежищем аистам с тех пор, как его построили?
Тут аист поспешно спросил, видели ли гуси серых крыс, которые шли походом на замок Глиммингехус.
– Да, я видела этот сброд, – ответила Акка.
Тогда он стал рассказывать про отважных чёрных крыс, которые вот уже много лет храбро отстаивают от пришельцев замок.
– Но нынче ночью замок Глиммингехус окажется во власти серых крыс, – вздохнув, сказал аист.
– Почему именно нынче ночью, господин Эрменрих? – спросила Акка.
– Потому что почти все чёрные крысы отправились вчера вечером на гору Куллаберг, понадеявшись, что их серые недруги, как и все звери, также поспешат туда. Но вы знаете, серые крысы остались дома и собирают ополчение, чтобы ночью проникнуть в замок. Ведь его охраняют всего несколько горемычных старых крыс, которые не в силах были добраться до горы Куллаберг. И по всему видно, серые крысы добьются своего. А я столько лет жил в добром согласии с чёрными. Не по душе мне оставаться по соседству с их врагами!
Акка поняла: аист возмущён поступком серых крыс, но, конечно, он ничего не сделал, чтобы отвести беду, и прилетел только для того, чтобы посетовать на свою участь.
– А вы не догадались послать гонца за чёрными крысами, господин Эрменрих? – спросила гусыня.
– Нет, – ответил аист, – это ни к чему. Пока они вернутся, замок будет взят серыми крысами.
– Напрасно вы так уверены в этом, господин Эрменрих, – возразила Акка. – Я знаю одну старую дикую гусыню, которая не допустит такого позора.
Поражённый аист поднял голову и во все глаза уставился на Акку. Он знал, что когти и клюв старой гусыни давно уже не годились для битвы. К тому же она была дневной птицей и в темноте становилась сонливой и совсем беспомощной, а крысы сражались только по ночам.
И всё-таки Акка была полна решимости помочь чёрным крысам. Она позвала Юкси из Вассияуре и, не обращая ни малейшего внимания на недовольство гусей, приказала ему увести их на озеро Вомбшён.
– Всем нам будет лучше, коли вы меня послушаетесь, – повелительно сказала она. – Мне надобно слетать в большой каменный замок, но если вы последуете за мной, люди непременно увидят нас и подстрелят. Я возьму с собой только Малыша-Коротыша. От него-то будет польза: ведь он способен не спать по ночам и хорошо видит в темноте.
Строптивый мальчишка в тот день был особенно не в духе. Услыхав слова Акки, он выпрямился, чтобы казаться выше ростом, заложил руки за спину и, задрав нос, выступил вперёд, намереваясь сказать, что он вовсе не собирается лететь с гусыней и биться с серыми крысами. Пусть ищет помощников в другом месте!
Увидев мальчика, аист встрепенулся, и в его горле что-то забулькало, словно ему стало смешно. С молниеносной быстротой он опустил клюв и, схватив Нильса, подбросил его на несколько аршин в воздух. Семь раз повторил он свою проделку, невзирая на испуганные крики мальчика и возгласы гусей:
– Что вы делаете, господин Эрменрих? Это вам не лягушка! Это же человек, господин Эрменрих!
Наконец аист посадил мальчика на землю – целого и невредимого.
– Полечу-ка я обратно в Глиммингехус, матушка Акка. Когда я отправился сюда к вам, все обитатели замка были до смерти напуганы. Надо рассказать им, что дикая гусыня Акка и человечий детёныш Малыш-Коротыш летят следом, чтобы спасти их. То-то они обрадуются!
С этими словами аист вытянул шею, взмахнул крыльями и полетел как стрела, пущенная из туго натянутого лука. Акка поняла, что аист смеётся над ней, но это её ничуть не смутило. Она терпеливо ждала, пока Нильс отыщет свои деревянные башмаки, слетевшие с ног, когда аист подбрасывал его в воздух. Потом посадила его на спину и последовала за аистом. Мальчик не сопротивлялся и ни словом не обмолвился о том, что не хочет лететь с ней. Аист так разозлил его! Этот красноногий верзила воображает, будто Нильс ни к чему не годен только потому, что мал! Ничего, он ещё покажет ему, каков Нильс Хольгерссон из Вестра-Вемменхёга!
Вскоре Акка уже стояла в огромном аистином гнезде на крыше замка Глиммингехус. Днищем этому прекрасному гнезду служило большое колесо от телеги; сверху были наложены в несколько рядов ветви и дёрн. Посреди гнезда была круглая ямка. Тут позднее будет сидеть на яйцах аистиха. Тогда здесь можно будет любоваться не только чудесным видом равнины Сконе, но и цветами шиповника и золотистого очитка, выросшими в этом старом гнезде.
Но сейчас на крыше творилось что-то несусветное. На краю аистиного гнезда сидела супружеская чета сов-неясытей и старый полосатый кот, рядом пристроились двенадцать дряхлых чёрных крыс с притупившимися зубами и слезившимися глазами. Вряд ли кому раньше доводилось встречать подобное общество в таком мирном соседстве.
С Аккой никто не поздоровался, на неё и на Нильса никто даже не взглянул. Всех занимали лишь длинные серые полосы, которые то тут, то там мелькали на ещё голых после зимы полях.
Чёрные крысы сидели молча, в глубоком отчаянии. Они понимали, что не смогут защитить ни замок, ни собственную жизнь. Совы-неясыти непрерывно вращали своими огромными, в жёлтых кружках глазами и жуткими скрипучими голосами рассказывали про страшную жестокость серых крыс. Им, совам, теперь тоже придётся покинуть своё насиженное гнездо – ведь серые крысы не щадят ни птичьи яйца, ни птенцов. Старый полосатый кот был уверен, что уж его-то серые крысы, лишь только проникнут в замок, первого загрызут насмерть. И он на чём свет стоит бранил чёрных крыс.
– Олухи вы этакие! Как можно было допустить, чтобы из замка ушли ваши лучшие войска? – возмущался он. – Как вы могли понадеяться на добропорядочность серых крыс? Уж это вовсе непростительно!
Двенадцать чёрных крыс отмалчивались, но аист, несмотря на всю свою печаль, не мог удержаться, чтобы не подразнить кота.
– Не бойся, Монс – домашний кот! – сказал он. – Разве ты не видишь, матушка Акка и Малыш-Коротыш прилетели сюда спасать замок! Можешь не сомневаться, теперь всё будет в порядке. Что до меня, я собираюсь немного поспать, мирно и спокойно. Утром, когда я проснусь, в замке Глиммингехус наверняка не останется уже ни одной серой крысы!
Нильс подмигнул Акке, – дескать, не дать ли пинка аисту? Тот как раз устроился на краю гнезда, поджав одну ногу. Но Акка, ничуть не рассердившись на аиста, удержала мальчика и спокойно сказала:
– Неужто такая старая птица, как я, не сможет отвести беду даже худшую, чем эта? Если папаша и мамаша совы, которые бодрствуют ночью, согласятся полететь с весточкой от меня, надеюсь, всё уладится.
Совы, ясное дело, не отказали Акке. И тогда она попросила папашу-сову отыскать чёрных крыс и посоветовать им немедля возвращаться домой. Мамашу-сову она послала к Фламмеа – сове-сипухе, жившей в башне Лундского собора. И поручение её было так таинственно, что речь о нём велась доверительным шёпотом.
Заклинатель крыс
Время близилось к полуночи, когда серым крысам после длительных поисков удалось найти довольно высоко в стене подвала открытую отдушину. Чтобы проникнуть в неё, крысам пришлось встать друг другу на спины. И вот самая отважная из них уже сидит в отдушине, готовая ринуться в замок Глиммингехус, под стенами которого пали многие её предки.
Серая крыса с минуту тихо сидела в отдушине, ожидая нападения. Хотя главная рать защитников замка наверняка ушла на гору Куллаберг, серая крыса всё же была уверена, что чёрные враги, оставшиеся в замке, не сдадутся без боя. С замиранием сердца прислушивалась она к малейшему шороху, но кругом было тихо. Тогда предводительница серых крыс, набравшись храбрости, спрыгнула вниз, в кромешную тьму подвала.
Серые крысы, одна за другой, последовали за предводительницей. Они крались осторожно, боясь засады со стороны чёрных крыс. И только когда подвал больше не мог вместить ни одной серой крысы – а их во дворе оставалось ещё немало, – они отважились двинуться дальше.
Хотя серые крысы никогда прежде не бывали в замке, они без труда находили дорогу в верхние покои, пользуясь ходами чёрных крыс. Карабкаясь по узким и крутым лестницам замка, серые крысы внимательно прислушивались. Гораздо больше, чем встреча в открытом бою, страшила их неизвестность: быть может, чёрные крысы, скрываясь в потайных норах, замышляют невесть что! Серые ещё боялись поверить в свою удачу, когда безо всяких злоключений выбрались из подвала.
Там наверху их встретил запах спелого зерна, лежавшего большими кучами на полу. Но было ещё не время наслаждаться плодами победы. Надо было захватить весь замок. Сначала крысы с величайшими предосторожностями обшарили мрачные пустые покои нижнего этажа – в одном зале они чуть не свалились в колодец, – обследовали холодный очаг старой поварни, внимательно осмотрели узкие световые отдушины, все до единой, но чёрных крыс так нигде и не нашли. Тогда с теми же предосторожностями пришельцы начали подниматься выше. Снова пришлось им, рискуя жизнью, с трудом проползать сквозь щели толстых стен, затаив дыхание, ждать, что враг вот-вот кинется на них. И хотя их неудержимо влёк сладостный запах спелого зерна, они заставили себя тщательно осмотреть бывшую людскую, караульню и оружейную – всю до последнего уголка: обнюхали могучие столбы, поддерживавшие её своды, каменный стол, обыскали очаг и глубокие оконные ниши, оглядели дыру в полу, через которую в былые времена защитники замка лили кипящую смолу на головы вторгшихся в Глиммингехус врагов.
Чёрных крыс нигде не было!
Серые пробрались уже в большой парадный зал, столь же холодный и оголённый, как и другие покои старого замка, проникли даже в самую верхнюю горницу – огромную и пустынную. Единственное место, которое им и в голову не пришло обыскать, было большое аистиное гнездо на крыше. А там как раз в это время сова-неясыть, разбудив Акку, сообщила ей: Фламмеа, сова-сипуха, жившая в башне Лундского собора, выполнила просьбу гусыни и прислала то, что нужно Акке.
Добросовестно прочесав весь замок, серые крысы почувствовали себя спокойнее. Они решили, что чёрные ушли, не помышляя о сопротивлении. И с лёгким сердцем кинулись на горы зерна.
Но не успели они проглотить первые зёрнышки пшеницы, как со двора вдруг послышались резкие, пронзительные звуки дудочки. Серые крысы, приподняв головы, беспокойно прислушались, потянулись на зов, но тут же вернулись к зерну и опять принялись пожирать пшеницу.
Снова раздались звуки дудочки, ещё более громкие, резкие… И тут случилось нечто невообразимое. Сначала одна крыса, за ней другая, третья, наконец, целое полчище крыс, бросив зерно, ринулось кратчайшим путём вниз, в подвал, чтобы поскорее выбраться из замка. На месте остались самые стойкие крысы, которые помнили о том, как трудно было захватить замок Глиммингехус, и не желали его оставлять. Но тут снова раздались звуки дудочки, и они против воли кинулись на её зов, в диком неистовстве съезжая вниз по узким щелям в стенах, кувыркаясь и тесня друг друга, неудержимо стремясь выскочить из замка.
Посреди двора стоял какой-то малыш и играл на дудочке. Его окружала огромная стая крыс, зачарованно внимавшая ему. А крысы всё прибывали и прибывали. На секунду малыш прервал игру и показал крысам «длинный нос». В этот миг они чуть не бросились на него, чтобы искусать до смерти, но стоило ему заиграть – и крысы снова были в его власти.
Но вот дудочка выманила из замка всех серых крыс до одной, и тогда малыш стал тихонько выбираться со двора на просёлочную дорогу. Все серые крысы, не в силах противиться сладостным звукам, последовали за ним.
Малыш шёл впереди, увлекая крыс на дорогу в Вальбю, всё дальше и дальше от запасов зерна в замке Глиммингехус. Он петлял и кружил, перескакивал через живые изгороди и канавы. И куда бы он ни шёл, крысы неотступно следовали за ним, влекомые звуками его дудочки, похожей на маленький рог какого-то диковинного животного. В наши дни животных с такими маленькими рогами не найдёшь! А кто сделал этот рог, того никто не знал. Фламмеа, сова-сипуха, нашла этот рожок в одной из ниш Лундского собора и показала Батаки-ворону. Думали они гадали и решили, что этот рог – один из тех, что в старину изготовляли волшебники, желавшие обрести власть над крысами и мышами. О том, что Фламмеа владеет таким сокровищем, Акка узнала от Батаки-ворона, своего старого друга.
Серые крысы и впрямь не могли устоять против этой дудочки. Мальчик шёл впереди и играл до тех пор, пока не погасли звёзды, а крысы неотступно следовали за ним. Он играл, когда занималась заря нового дня, он играл, когда всходило солнце, а целые полчища серых крыс всё так же неотступно следовали за ним по пятам. И он уводил их всё дальше и дальше от запасов зерна в замке Глиммингехус.
V
Великие журавлиные пляски на горе Куллаберг
Вторник, 29 марта
Да, спору нет, много великолепных построек воздвигнуто в Сконе. Но разве найдётся среди них хоть одна, стены которой могут сравниться по красоте со склонами старой горы Куллаберг, хотя она отнюдь не большая и не могучая?!
Куллаберг – невысокая, вытянутая в длину гора. На широкой её крыше встречаются леса и пашни, а кое-где – вересковые пустоши. То тут, то там высятся круглые, поросшие вереском пригорки или оголённые холмы. Вершина особой красотой не блещет, да и вид там не лучше и не хуже, чем на любой другой возвышенности в Сконе. Но это только в том случае, если вы идёте по просёлочной дороге посреди горного гребня. Тут и в самом деле трудно избавиться от чувства лёгкого разочарования.
Однако стоит вам свернуть с дороги, подойти к краю горы и глянуть вниз на крутые её обрывы – дух захватит от представшей перед вами картины. А глаза – разбегаются! Ведь Куллаберг – не то что другие горы, окружённые со всех сторон сушей – долами да равнинами. Куллаберг глубоко-глубоко вдаётся в море. У подножия этой горы нет даже самой узенькой полоски земли, и ничто не защищает её от морских волн. Со всех сторон волны бьют в горные склоны, размывают и лепят их по своему желанию.
Потому-то так и живописны эти склоны, что разукрасили их море и его помощник – ветер. Есть на горе Куллаберг глубокие ущелья и чёрные скалистые пики, до блеска отполированные исхлеставшим их ветром, есть одинокие прибрежные гранитные столбы, торчащие из воды, и тёмные гроты с тесными входами. Отвесные голые полоски склонов перемежаются здесь с пологими, поросшими чернолесьем; маленькие мысики и заливы с мелкой шуршащей галькой сплошь изрезали берег. Вот величественные гранитные своды, изваянные над водой и напоминающие ворота, и остроконечные каменные глыбы, вечно обрызганные белой пеной, и множество валунов, отражённых в чёрно-зелёных, невозмутимо-тихих водах бухт. А вот вымытые в скалах пещеры, громадные расселины, так и влекущие храброго путника спуститься вниз, вглубь горы, до самой пещеры сказочного хозяина Куллаберга.
Буйно разрослись здесь, опутав скалы и ущелья, ползучие растения. Есть и деревья. Но сила ветра столь велика, что и деревьям – да-да, не удивляйтесь, и деревьям, – будто лозам, тоже приходится стелиться, чтобы удержаться на обрывах. Даже стволы дубов почти лежат, распростёршись на земле, скрытые густыми кронами. А низкорослые буки раскинулись в ущельях, как огромные лиственные беседки.
Великолепные горные склоны, безбрежное синее море, прозрачный пряный воздух – всё это и делает гору Куллаберг столь милой сердцу людей. С утра до вечера в летние дни тянутся туда нескончаемые толпы. Труднее сказать, чем эта гора так привлекает зверей и птиц и почему они непременно там собираются раз в году на великие игрища. Но таков с незапамятных времён обычай. Если бы перенестись в те далёкие времена, когда о берег, обдавая его пенными брызгами, разбилась самая первая волна, можно было бы объяснить, почему животные предпочли гору Куллаберг для своих ежегодных сборищ.
Благородные олени, косули, зайцы, лисы и прочие четвероногие поднимаются на гору Куллаберг накануне праздника ночью, чтобы их не заметили люди. Ещё до восхода солнца направляются они к месту игрищ – вересковой пустоши слева от дороги, неподалёку от одной из самых крайних вершин.
Место игрищ со всех сторон окружено круглыми скалистыми пригорками, скрывающими пустошь от постороннего глаза. Увидеть её можно, если только подойти совсем близко. Впрочем, маловероятно, чтобы в марте туда забрёл какой-нибудь путник. Всех чужаков, которые в летнее время обычно бродят вокруг по скалам и карабкаются по горным склонам, уже много месяцев назад прогнали осенние бури. А смотритель маяка на горном мысу, старушка – владелица усадьбы Куллагорден и крестьянин с торпа Куллаторпет со своими домочадцами ходят привычными проторёнными тропами, а не бегают по безлюдным вересковым пустошам.
Круглые скалистые пригорки на вересковой пустоши четвероногие занимают по семействам – таков старинный обычай. Каждое семейство держится особняком, хотя в этот день царит всеобщий мир и никто ни на кого не нападает. В этот день самый крохотный зайчишка может проскакать по лисьему пригорку, ничуть не опасаясь за свои длинные ушки.
Заняв места, звери начинают высматривать птиц. В день игрищ всегда стоит хорошая погода. Журавли умеют её прекрасно предсказывать. Они не стали бы сзывать зверей и птиц, если бы ожидался дождь. Но хотя воздух чист и даль ясна, птиц не видно. А ведь им давно пора бы быть в пути – солнце уже стоит высоко в небе.
Вдруг над равниной то там, то тут появляются маленькие тёмные тучки. И вот одна из них плывёт вдоль берега Эресунда и внезапно взмывает ввысь к горе Куллаберг. Она нависает над самым местом игрищ, неторопливо поднимаясь и опускаясь, заливая всю пустошь пением и щебетом. Наконец тучка падает на скалистый пригорок, и он мгновенно покрывается серыми жаворонками, нарядными рыже-серо-белыми зябликами, крапчатыми скворцами и зеленовато-жёлтыми синицами.
Над равниной в сторону горы тянется ещё одна тучка. Она останавливается над каждой усадьбой, над лачугами статаров и замками, над торговыми городками и селениями, над крестьянскими дворами и железнодорожными станциями, над рыбачьими посёлками и сахарными заводами. И всякий раз всасывает с земли небольшой, взлетающий вихрем ввысь столб крошечных серых пылинок, и от этого всё растёт и растёт, превращаясь в огромную тучищу, которая устремляется к горе Куллаберг. Тень от неё покрывает землю от прихода Хёганес до Мёлле. Застыв над местом игрищ, туча затмевает солнце. Серые воробьи дождём падают на один из скалистых пригорков, и проходит немало времени, прежде чем те, кто летел в самой серёдке, снова видят ослепительный свет солнца.
Но вот показалась самая большая из всех туч, вобравшая в себя слетевшиеся со всех сторон птичьи стаи. Серо-сизой тяжестью повисает она над землёй, и ни единый луч солнца не может пробиться сквозь неё. Туча мрачна и внушает ужас, не меньший, чем грозовая. Она оглушает жутким шумом, криками, зловещим карканьем и хохотом. К счастью, вскоре она разражается ливнем громко хлопающих крыльями ворон и галок, воронов и грачей.
А в небе тем временем появляются какие-то причудливые полоски и знаки. Прямые пунктирные линии на востоке и северо-востоке – это лесные птицы с лесистых склонов Гёйнге: тетерева и глухари, летящие длинными рядами на расстоянии нескольких метров друг от друга. В виде треугольников, длинных зубцов, косых крючков и полукружий парят над Эресундом водоплавающие птицы, обитающие в Моклеппене близ прихода Фальстербу.
На великую встречу зверей и птиц в тот год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, Акка и её стая прибыли позднее других. Да и неудивительно! Чтобы добраться до горы Куллаберг, Акке надо было лететь через всю Сконе. Мало того, сколько времени ушло на поиски Малыша-Коротыша, который, играя на дудочке, увёл серых крыс на много миль от замка Глиммингехус. Папаша-сова вернулся к утру с известием, что чёрные крысы прибудут в замок сразу же после восхода солнца, и не беда, если волшебная дудочка совы-сипухи смолкнет, распустив серых крыс на все четыре стороны. Это уже никому не опасно!
В поисках Нильса Акке помогал господин Эрменрих-аист. И вовсе не Акка, а он первым увидел мальчика с его огромной серой свитой. Не раздумывая, он быстро опустился на землю, подхватил малыша клювом и взмыл вместе с ним ввысь. В своём гнезде, куда он доставил мальчика, господин Эрменрих попросил у него прощения за вчерашние обиды.
Это примирило Нильса с аистом, и они стали добрыми друзьями. Акка также выразила мальчику своё дружелюбие, не раз потёршись своей старой головой о его руку. Она очень хвалила его за помощь попавшим в беду чёрным крысам.
Но мальчик, к чести его, не пожелал принять незаслуженную похвалу.
– Нет, матушка Акка, – сказал он, – я выманил серых крыс из замка вовсе не ради того, чтобы помочь чёрным. Я только хотел доказать господину Эрменриху, что Малыш-Коротыш на что-нибудь да годится.
И тогда, повернувшись к аисту, Акка спросила, не взять ли им Малыша-Коротыша на гору Куллаберг.
– По-моему, на него можно положиться как на самих себя, – добавила она.
Аист горячо поддержал её:
– Ясное дело, надо взять Малыша-Коротыша на гору Куллаберг, матушка Акка. Это будет ему наградой за всё, что он вынес нынче ночью ради нас. Да и мы, к счастью, не останемся перед ним в долгу. Я вёл себя не очень достойно вчера вечером и за это сейчас готов сам отнести его на своей спине к месту встречи.
Ну и обрадовался же мальчик ласковым словам дикой гусыни и аиста! Ничего нет слаще на свете, чем похвала тех, кто мудр, умён и благороден.
На гору Куллаберг он летел, сидя на спине аиста. Нильс был польщён такой честью, но и страху натерпелся немало. Ведь господин Эрменрих был мастер летать и мчал вперёд куда быстрее, чем дикие гуси. И если Акка спокойно летела по прямой, ровно взмахивая крыльями, то аист по-всякому развлекался в воздухе. Чего только не выделывал он в полёте! То, спокойно распластавшись высоко в небе и не шевеля крыльями, плыл по воздуху, то камнем бросался вниз, и тогда казалось, что он вот-вот беспомощно рухнет на землю, то начинал описывать большие и малые круги или вихрем носился вокруг Акки. От страха Нильс не раз сжимался в комочек, но в душе не мог не признать – прежде он не знал, что такое настоящий полёт.
В пути у них была всего лишь одна остановка, когда на озере Вомбшён Акка присоединилась к своей стае, крикнув на лету диким гусям, что серые крысы побеждены. Отсюда путешественники прямиком полетели на гору Куллаберг и опустились на скалистый пригорок, предназначенный для диких гусей. Нильс с любопытством осматривал соседние скалы. Над одной из них поднимались развесистые рога оленей, над другой – хохолки серых цапель. Одна скала была сплошь рыжей от шубок лисов и лисиц, другая – чёрно-белой от перьев морских птиц, третья – серой от шкурок мышей. Дальний пригорок усеяли непрерывно каркавшие чёрные во?роны, ближний – жаворонки, то и дело взлетавшие в воздух с радостной песней.
Как исстари ведётся на горе Куллаберг, торжественное шествие на игрищах открыли воро?ны. Разделившись на две стаи, они летели навстречу друг другу, слетевшись – тут же разлетались и начинали всё сначала. Танец их состоял из множества кругов, казавшихся непосвящённым несколько однообразными. Вороны очень гордились своей пляской, не замечая, что все остальные с нетерпением ждут, когда она подойдёт к концу. Пляска ворон показалась зрителям столь же мрачной и бессмысленной, как круговерть снежинок во время зимней бури. Все заметно приуныли и хотели скорее увидеть что-нибудь повеселее.
Ожидания их были не напрасны: не успели улететь вороны, как на пустошь хлынула лавина зайцев. Не заботясь о порядке, они мчались и поодиночке, и по трое-четверо в ряд. Затем, встав на задние лапки, зайцы с такой неудержимой быстротой ринулись вперёд, что только их длинные уши замотались по сторонам. Они крутились на бегу, высоко подпрыгивая и барабаня себя передними лапками по бокам. Одни кувыркались, другие катились колесом, третьи вертелись волчком, четвёртые скакали на передних лапках. Плясали они не в лад, зато своей живостью и весельем приободрили всех зверей, напомнили им, что зима позади, что вслед за весной, приносящей радость и веселье, шествует лето и скоро-скоро жизнь превратится в сплошной праздник.
После зайцев выступили большие лесные птицы. Сотни краснобровых глухарей в блестящем чёрно-буром оперении расположились на большом «певчем» дубе посреди площадки для игрищ. Сидевший на самой верхней ветке глухарь распушил перья, свесил крылья и красивым веером распустил хвост, так что стали видны белые перья подхвостья.
– Тэек, тэек, тэек! – защёлкал-затоковал он, вытянув шею. Затем, закрыв глаза, прошептал: – Сис, сис, сис! Послушайте, как прекрасно! Сис, сис, сис! – И сам в восторге забыл обо всём на свете.
Пока первый глухарь ещё тянул своё «сис, сис, сис», трое других, сидевших веткой ниже, подали свои голоса. Не успели они довести песню до конца, как в хор вступили десять птиц, сидевших ещё ниже. Так и пошло: песня переходила с ветки на ветку, пока наконец вся стая глухарей не принялась щёлкать и токовать на все лады. Их восторг и ликование передались всем другим птицам и зверям. Ещё недавно спокойная кровь жарко закипела. «Да, весна пришла, – думали многие из них. – Её живительный огонь зажёгся над землёй. Конец зимним холодам!»
Успех, выпавший на долю глухарей, лишил покоя тетеревов. Но свободного «певчего» дерева, где бы они могли рассесться, не было, и тетерева ринулись на поросшую вереском площадку для игрищ. Из высокого вереска выглядывали лишь их красиво колыхавшиеся хвосты в виде лиры и тонкие клювы. Эти лесные петухи тут же забормотали, забулькали своё:
– Орр-орр-орр! Чуф-ши-ши-ши! Чуф-ши-ши-ши!
Только тетерева начали состязание с глухарями, как случилось нечто неслыханное. Воспользовавшись тем, что все звери и птицы были поглощены тетеревиными играми, один из лисов тихонько прокрался к скалистому пригорку, где расположились дикие гуси. Ступал он крайне осторожно и незаметно для других взобрался почти на самую скалу. Но тут вдруг какая-то гусыня всё-таки увидела его и, не веря, что лис может тайком забраться к гусям с добрыми намерениями, подняла крик:
– Берегитесь, дикие гуси, берегитесь!
Лис схватил гусыню за горло, скорее всего, чтобы заставить её замолчать. Но дикие гуси уже услыхали крик и все до единого поднялись в воздух. На опустевшей скале животные увидели Смирре-лиса с мёртвой гусыней в зубах.
За столь бесчестное нарушение мира в день игрищ Смирре-лиса постигла такая суровая кара, что до конца дней своих пришлось ему сожалеть о том, что, не сумев пересилить жажду мести, он пытался вот так вероломно добраться до Акки и её стаи.
Смирре был мигом окружён целым полчищем лисов и лисиц, которые и вынесли ему приговор согласно древнему закону: нарушивший мир в день великих игрищ должен немедленно отправиться в изгнание. Ни один из лисьего народа не пожелал ходатайствовать о смягчении приговора. Все знали, что просителей тут же изгонят с места игрищ и никогда более не дозволят им ступить туда лапой. Так Смирре был единодушно объявлен вне закона, отныне ему запрещалось пребывать в Сконе. Лиса отлучили от жены и родичей, от охотничьих угодий, отчей норы, мест отдыха и убежищ, которыми он владел доныне, и предоставили право искать счастье на чужбине. А чтобы все лисы и лисицы в Сконе знали, что Смирре вне закона в здешних краях, старейший из лисов прокусил ему кончик правого уха. Почуяв запах крови, завыли и бросились на Смирре молодые лисы. Поневоле пришлось ему спасаться бегством. По пятам преследуемый молодыми лисами, он с позором удирал с горы Куллаберг.
Глухари и тетерева продолжали тем временем свои игрища. Птицы были так поглощены собственным токованием, что не заметили даже разбойничьей выходки Смирре.
После игрищ лесных птиц зрители увидели боевые турниры благородных оленей из Хеккеберги. Несколько пар оленей состязались одновременно. Стремительно бросались они друг на друга, сшибаясь и сплетаясь ветвистыми рогами и всячески стараясь оттеснить друг друга назад. Поросшие вереском кочки так и летели у них из-под копыт, пар клубился из ноздрей, из глоток вырывался жуткий рёв, по взмыленным бокам стекала пена.
На скалистых пригорках царила мёртвая тишина – все затаили дыхание. У восхищённых животных пробуждалась и отвага, и сила, готовность к борьбе и приключениям. Они не испытывали вражды друг к другу, и тем не менее на всех скалах воинственно хлопали крылья, топорщились хохолки, точились когти. Продли благородные олени из Хеккеберги ещё немного свои состязания, на скалах началось бы страшное побоище. Всех охватила жгучая жажда жизни, желание показать, что они тоже преисполнены силы. Кончилась зимняя спячка!
Но благородные олени вовремя прекратили свои состязания, и тотчас от скалы к скале пронеслось:
– Теперь черёд журавлей!
И вот со скалистого пригорка заскользили на пустошь серые, точно окутанные сумеречной дымкой, огромные длинноногие птицы со стройными шеями и маленькими головками, увенчанными хохолками из красных перьев. В каком-то таинственном забытьи соскальзывали они вниз и кружились, не то паря в воздухе, не то легко касаясь земли. Затейливо приподняв крылья, птицы исполняли какой-то сказочно прекрасный, невиданный танец. Казалось, будто серые тени затеяли игру, за которой едва ли в состоянии уследить взор. Не у туманов ли, витающих над уединёнными болотами, обучились птицы этому танцу?
От пляшущих журавлей веяло каким-то волшебством. И все, кому никогда прежде не доводилось бывать на горе Куллаберг, поняли, почему этот весенний праздник носит название «Журавлиные пляски». В них таилось нечто странное, даже дикое, хотя чувства, которые они возбуждали, были сладостные и томительные. Никто и не думал больше о битвах и сражениях. Зато все они – крылатые и бескрылые – жаждали теперь одного: отрешившись от тяжести бренного тела, тянувшего вниз, к земле, подняться в бесконечные выси, вознестись над облаками, поглядеть, что там, над ними.
Такую страстную жажду непостижимого, таинственного животные испытывали лишь раз в году, в тот день, когда они видели Великие журавлиные пляски.
VI
Ненастье
Среда, 30 марта
Был первый дождливый день за всё время путешествия. Пока дикие гуси оставались в окрестностях озера Вомбшён, стояла прекрасная погода. Но только они отправились в путь, как начался дождь. Промокшему насквозь Нильсу пришлось несколько часов, дрожа от холода, просидеть на спине гусака.
Утром, когда они снялись с места, небо было ясным и спокойным. Дикие гуси не спеша летели высоко в поднебесье, ровно взмахивая крыльями. Возглавляла клин, как всегда, Акка. Остальные гуси двумя косыми рядами тянулись за ней. На этот раз они не тратили время на шутливую перебранку с домашними животными, которых видели внизу на полях и во дворах. Но молча лететь им было тоже невмоготу – и они непрерывно, с каждым взмахом крыльев, издавали обычный призывный клич: «Где ты?» – «Я здесь!» – «Где ты?» – «Я здесь!»
Свою оживлённую перекличку гуси прерывали время от времени для того, чтобы показать белому гусаку дорожные знаки, по которым они держали путь на север. Вехами в полёте им служили покрытые скудной растительностью холмы горной гряды Линдерёдсосен, помещичья усадьба Увесхольм, колокольня Кристианстада, королевская усадьба Бекаскуг на узком мысу меж озёрами Опманнашён и Ивешён, а также крутой обрыв горы Рюсбергет.
Летели они безо всяких происшествий, и когда стали появляться дождевые тучи, мальчик обрадовался – хоть какое-то развлечение. С земли дождевые тучи казались ему раньше серыми и скучными. Лететь же среди них в небе – совсем иное дело. Это всё равно что оказаться среди громадных повозок, разъезжающих по небу с кладью. На одних повозках громоздятся огромные серые мешки, на других – бочки, такие большие, что могли бы вместить целое озеро, на третьих – чаны и бутыли. Но вот будто кто-то невидимый подал заполонившим весь небосвод повозкам знак, и в тот же миг изо всех бутылей, чанов, бочек и мешков хлынули вниз потоки воды.
Шум первого весеннего дождя слился с радостным щебетом мелких пташек; в рощах и на лугах поднялся такой счастливый гам и крик, что дрогнул воздух, а мальчик, сидевший на спине гусака, аж подпрыгнул.
– Вот и дождь! С дождём приходит весна, весна приносит цветы и зелёные листочки, на зелёных листочках и цветах появляются личинки и насекомые, личинки и насекомые кормят нас. А обильный хороший корм – самое лучшее на свете! – пели пташки.
Дикие гуси тоже радовались дождю. Ведь дождь пробудит растения от спячки, пробьёт полыньи в ледяной крыше озёр. Не в силах сохранять прежнюю серьёзность, они весёлыми криками оглашали всё вокруг.
Пролетая над обширными картофельными полями в окрестностях Кристианстада, оголёнными и почерневшими, гуси кричали им:
– Проснитесь, поля, и – за дело! Хватит лентяйничать! Теперь-то есть кому вас разбудить!
Поспешно прятавшихся от дождя людей гуси попрекали:
– Куда спешите? Неужто вы не видите, что с неба падают караваи хлеба и лепёшки! Караваи хлеба и лепёшки!
Огромная мрачная туча быстро неслась к северу, неотступно следуя за гусями. А те, казалось, вообразили, будто это они тащат её за собой, и, видя внизу большие сады, гордо кричали:
– Мы несём вам подснежники, мы несём вам розы, мы несём яблоневый и вишнёвый цвет, мы несём горох и бобы, репу и капусту! Кому охота, подставляйте горсть! Кому охота, подставляйте горсть!
Они ещё долго так кричали, радуясь первому ливню. Но дождю не видно было конца. Он лил как из ведра и после полудня. Гуси, потеряв терпение, стали кричать жаждущим влаги лесам вокруг озера Ивешён:
– Мало вам, что ли? Мало вам, что ли?
Небо всё больше затягивало свинцово-серой пеленой, а солнце спряталось так далеко за тучи, что никто не мог понять, где оно. Дождь всё усиливался. Он тяжело барабанил по крыльям гусей, пробираясь сквозь жирные перья к самой коже. Дождевая завеса заслонила землю; озёра, горы и леса слились в туманной круговерти, и стало невозможно разглядеть дорожные вехи. Гуси летели всё медленнее, весёлые крики смолкли. Мальчику стало очень холодно.
Хотя у Нильса было тяжело на сердце, но, мчась верхом в небе, он не терял мужества. Старался он не падать духом и тогда, когда после полудня дикие гуси приземлились под карликовой сосенкой посреди большого болота. Здесь было сыро и холодно, на отдельных кочках ещё лежал снег, другие обнажённо торчали из полуталой ледяной воды. Нильс сразу же принялся за дело: он усердно искал мёрзлую клюкву и бруснику. Но вот настал вечер, болото окутала такая густая мгла, что даже зоркие глаза мальчика ничего не могли разглядеть. Безлюдная дикая пустошь вселяла в него ужас. Мокрый и озябший, он забрался под крыло гусака, но уснуть не мог. Ему слышались какие-то шорохи, шелест, тихие крадущиеся шаги, дальние грозные голоса. А где-то светло и тепло… «Хоть бы одну-единственную ночь провести среди людей, – думал мальчик. – Посидеть бы немного у очага и чего-нибудь поесть. К диким гусям я мог бы вернуться ещё до восхода солнца».
Нильс тихонько выполз из-под крыла и соскользнул на землю. Не разбудив ни Мортена, ни других гусей, он осторожно и незаметно прокрался через болото.
Где на сей раз приземлились гуси – на землях Сконе, Смоланда или Блекинге, – мальчик толком не знал. Но перед тем как опуститься на болоте, он мельком сверху увидел большое селение, какие часто встречаются на севере и каких не увидишь на равнинах юга; туда-то он и направился. Вскоре он набрёл на дорогу, которая вывела его на длинную, засаженную деревьями сельскую улицу, образованную стоявшими бок о бок усадьбами.
Жилые дома здесь были деревянные, нарядные, многие из них – с резными карнизами, с верандами, застеклёнными разноцветным стеклом. На окрашенных светлой масляной краской стенах чётко выделялись голубые, зелёные и красные, точно огоньки, двери и оконные наличники. В тёплых горницах болтали и смеялись люди. Разобрать их слов он не мог, но как отрадно было слышать человеческие голоса! А при виде освещённых окон страх с него как рукой сняло. Зато он снова почувствовал ту робость, которая теперь всегда нападала на него вблизи людей. «Как меня встретят, если я постучусь и попрошу позволения войти?» – гадал мальчик. «Надобно, пожалуй, часок-другой присмотреться, прежде чем попроситься в дом», – решил он.
В это мгновение балконная дверь дома, мимо которого он проходил, распахнулась, и жёлтый свет заструился сквозь тонкие лёгкие занавески. Красивая молодая женщина вышла на балкон и оперлась на перила.
– Дождь идёт, наступает весна, – сказала женщина.
При звуке её голоса мальчик чуть не заплакал – такое безотчётное волнение охватило его. Впервые он почувствовал сожаление, что сам изгнал себя из мира людей.
Вскоре он оказался около торговой лавки. Перед ней стояла красная сеялка. Нильс долго смотрел на неё, потом влез на козлы, защёлкал языком, воображая, будто правит лошадьми. Как весело было бы прокатиться на такой ладной машине по полю! На миг он даже забыл, кто он теперь, а вспомнив, быстро соскочил с сеялки. «Немало теряет тот, кто обречён жить среди птиц и зверей», – с грустью думал охваченный беспокойством мальчик.
Проходя мимо почтовой конторы, он вспомнил о газетах, которые каждый день приносят вести со всех концов света. Аптека и жилище лекаря навели его на мысль о могуществе людей – ведь они могут бороться с болезнью и смертью… И чем дальше он шёл, тем большим уважением проникался к людям.
Как и все дети, Нильс Хольгерссон не отличался предусмотрительностью. Подавай ему то, что захочется, – и всё тут. А какой это будет куплено ценой, ему безразлично. Только сейчас он начал в полной мере понимать, как много утратил, решившись остаться домовым. Испуг охватил его: неужели ему не суждено снова сделаться человеком? И что нужно для того, чтобы опять стать обыкновенным мальчиком? Дорого дал бы он за добрый совет.
Нильс влез на крыльцо чужого дома и долго сидел в раздумье под проливным дождём. Он сидел час, сидел два и всё думал, думал – аж голова у него пошла кругом. Но ничего дельного придумать не мог. В чём его спасение – он не знал.
«Слишком трудна эта задача для такого неуча, как я, – решил мальчик. – Всё равно придётся идти к учёным людям, они найдут средство от моей беды. Спрошу-ка я пастора, либо лекаря, либо школьного учителя».
Нильс решительно встал, передёрнув плечами от холода. Он насквозь промок, словно окунувшаяся в лужу собачонка.
И тут вдруг мальчик увидел большую сову, опустившуюся на ближайшее дерево. Из-под стропил её приветствовала другая сова – неясыть.
– Ух-ух! Ух-ух! Чи-витт! Чи-витт! Наконец-то ты снова дома, сова болотная. Каково тебе жилось за морем? – заухала она.
– Спасибо тебе, сова лесная! Жилось мне неплохо. Что новенького случилось здесь за это время?
– У нас в Блекинге ничего особенного. А вот в Сконе одного мальчишку заколдовали и превратили в домового, да такого малюсенького! Ну что твой бельчонок! И он полетел в Лапландию на спине домашнего гуся.
– Удивительная новость, поразительная новость! И ему никогда не стать снова человеком? Никогда не стать снова человеком?
– Это тайна, сова болотная, это тайна, но тебе я её открою! Домовой сказал, что если мальчик будет днём и ночью оберегать домашнего гусака и тот вернётся домой цел и невредим, то…
– И что тогда, скажи? Что тогда? Что тогда?
– Полетим на колокольню, сова болотная, и ты всё узнаешь! Как бы не подслушал кто на улице!
Едва совы скрылись, Нильс радостно подбросил свой колпачок в воздух.
– Если я буду днём и ночью оберегать домашнего гусака и тот вернётся домой цел и невредим, я снова стану человеком! Ур-ра! Ур-ра! Я снова стану человеком!
Нильс громко кричал «ура», и просто удивительно, как его никто не услышал: в селении по-прежнему царила тишина. Со всех ног он пустился обратно на сырое болото, к диким гусям.
VII
Крыльцо с тремя ступеньками
Четверг, 31 марта
На следующий день гусям предстоял перелёт через уезд Альбу в провинции Смоланд. Но вернувшиеся из разведки Юкси и Какси сообщили, что во?ды там ещё покрыты льдом, а вся земля – снегом.
– Га-га-га! Останемся здесь! – загоготали дикие гуси. – Мы не можем лететь через страну, где нет ни воды, ни травы!
– Останься мы здесь, неизвестно, сколько придётся дожидаться тепла, может быть, целый месяц, – возразила Акка. – Полетим-ка лучше на восток, через Блекинге, авось удастся перебраться оттуда в Смоланд через уезд Мёре. Мёре совсем близко от побережья, там рано наступает весна.
И вот стая уже летит над Блекинге. При свете дня Нильс снова повеселел. Вчерашних страхов как не бывало, и он не мог понять, что это на него нашло. Теперь он, ясное дело, и не думал отказываться от путешествия с гусями и от жизни на безлюдных диких пустошах.
Тяжёлая дождевая завеса обволокла Блекинге, и мальчик не мог разглядеть, какова она, эта провинция. «Хороша ли, плоха ли земля, над которой я пролетаю?» – гадал он, пытаясь припомнить, чему его учили в школе. Хотя что ему было припоминать? Ведь он не имел обыкновения готовиться к урокам. Не учил он и про Блекинге.
И вдруг мальчику явственно представилась его школа. Ученики сидят за маленькими партами и поднимают руки, учитель – лицо-то какое недовольное – на кафедре. А сам он, Нильс, стоит у географической карты и должен отвечать на какие-то вопросы о Блекинге. Время идёт, а он молчит. Лицо учителя мрачнеет. Он хотел бы почему-то, чтоб ученики знали географию лучше всех других предметов. Вот учитель сходит с кафедры, берёт у Нильса указку и отсылает его на место. Нильс как сейчас помнит, что он тогда подумал: «Мне это даром не пройдёт».
Немного постояв у окна, учитель начинает рассказ про Блекинге. До чего ж увлекательно он говорит, если даже Нильс слушает учителя! Он и сейчас может вспомнить каждое его слово.
– Провинция Смоланд похожа на высокий-превысокий дом с елями на крыше, а перед ним широкое крыльцо, с тремя большими ступенями. И зовётся то крыльцо Блекинге. Крыльцо это немалой величины. Оно тянется на восемь миль вдоль фасада смоландского дома, а тому, кто захочет спуститься с крыльца к Балтийскому морю, придётся идти целых четыре мили. И до того удобно спускаться по этому крыльцу из Смоланда к Балтийскому морю!
Немало времени потребовалось природе, чтобы высечь из гранита эти первые ступеньки, поначалу ровные и гладкие. Раз крыльцо такое древнее, у него теперь, само собой, совсем иной вид, нежели раньше. Не знаю уж, как там было в старину, вряд ли тогда пеклись о чистоте, да, пожалуй, и не нашлось бы такой метлы, чтобы подметать это огромное крыльцо. Постепенно оно стало зарастать мхом да лишайником, по осени задувало сюда сухую траву и листья, по весне с потоками воды заносило камни и щебень. Всё это накапливалось и гнило, и под конец на площадках собралось столько чернозёма, что здесь смогли пустить корни не только травы, но даже кусты и большие деревья. Однако с годами усиливалось и различие между тремя ступенями. Верхняя, самая ближняя к Смоланду, была покрыта большей частью тонким слоем земли и мелким гравием. Из деревьев здесь смогли прижиться только белая берёза, черёмуха да ель, которые способны выносить холода, нередкие на такой высоте, и довольствоваться малым. О скудости и бедности здешних мест можно судить по тому, как малы лоскутки полей, отнятые у лесных угодий, как скромны дома, которые строят себе люди, по тому, как далеко отстоит одна церковь от другой.
На средней ступеньке земля более плодородна и не скована так лютыми холодами. Деревья тут выше и более благородных пород: рябина и дуб, липа и плакучая берёза. Здесь, в отличие от верхней ступеньки, много возделанных земель, больших и красивых домов. Понастроили тут также множество церквей и крупных селений вокруг них. И стала ступенька эта с виду куда лучше верхней.
Но прекраснее всех самая нижняя ступень; она обильно покрыта доброй землёй, омывается морем и поэтому понятия не имеет о смоландских морозах. Тут, у моря, прекрасно произрастают, благоденствуя, и буки, и каштаны, и грецкий орех. Вырастают они высокими-превысокими – выше церквей. И пашни здесь самые большие, но люди занимаются не только земледелием и лесным промыслом. Многие отдают предпочтение рыбной ловле, торговле и мореплаванию. В этом богатом краю воздвигнуты и самые дорогие дома, и красивейшие церкви, а церковные приходы разрослись в торговые поселения и в города.
Но это ещё не всё о трёх ступеньках. Представьте себе: на крышу смоландского дома обрушился дождь или её затопил растаявший снег. Куда, по-вашему, стекает вода? А вот куда: она сбегает вниз по огромному крыльцу. Вначале она, вероятно, текла во всю его ширину, но потом в нём появились промоины, и вода мало-помалу приучилась течь по нескольким размытым ею руслам. А вода, она вода и есть: ни отдыха, ни покоя не знает. В одном месте промоет землю, просочится в неё и исчезнет как не бывало, в другом – вдруг появится снова. Долины в руслах рек она покрыла землёй, позднее тут обильно разрослись кустарники, ползучие растения и деревья. В их зелёном обрамлении бешено мчатся вниз, к морю, водные потоки. Пенящимися водопадами падают они с края ступенек. Здесь-то неистовая сила воды и вращает колёса мельниц и фабричных машин. И потому у каждого водопада повырастали мельницы и фабрики.
Да разве всё про эти ступеньки расскажешь?!
Припоминается ещё одна история.
Жил некогда в огромном смоландском доме мудрый великан. Вот состарился великан, и стало ему трудно с огромного крыльца к морю спускаться – рыбу ловить. Если б ещё обратно подниматься не надо было! И стал он думать, как бы заставить самих лососей вверх, против течения, к его жилищу плыть.
Взобрался он на крышу своего дома и давай оттуда со страшной силой громадные камни в Балтийское море через всю провинцию Блекинге швырять. Попа?дало тут в море камней видимо-невидимо. Испугались лососи и стали в устьях блекингских рек и речек спасения искать – вверх против течения устремились. Не остановили их ни пороги, ни стремнины, ни даже водопады. Плыли они плыли и очутились в самой глубине Смоланда, под рукой у старого великана.
Правда это или нет, видно из того, сколько островков и шхер разбросано у берегов Блекинге. Это всё те громадные камни, которые великан в море швырял. Да и лососи с тех пор всегда из моря в блекингские реки плывут и, не страшась преград на пути, пробираются до их верховий в Смоланд.
Ну а великану тому от смоландцев – вечная благодарность и честь! Ведь по сей день лососи в порожистых речках да каменоломни в шхерах кормят многих из них.
VIII
У реки Роннебю
Пятница, 1 апреля
Ни диким гусям, ни Смирре-лису и в голову не приходило, что они, покинув Сконе, где-нибудь встретятся. Однако пути их скрестились в Блекинге, куда отправился Смирре-лис и куда полетели дикие гуси. Случилось это в безлюдном северном краю провинции. Смирре не нашёл здесь ни одного парка при помещичьей усадьбе, ни одного заказника, где бывает полным-полно косуль с детёнышами. Ну и зол же был лис, просто слов нет!
Однажды после полудня, рыская в глухих лесах Мелланбюгдена, неподалёку от реки Роннебю, он увидел в воздухе стаю диких гусей. Лис тут же заметил среди них одного белого гусака и сразу догадался, что это за стая.
Смирре погнался за гусями – не только чтобы хорошенько полакомиться, но и ради того, чтобы отомстить за все нанесённые ему обиды. Сначала гуси летели на восток, а у реки Роннебю повернули на юг. Значит, гуси ищут пристанище на берегу, обрадовался Смирре. Скорее туда! Уж теперь-то он без особого труда схватит одного-двух!
Река Роннебю не так уж велика и могуча, а легенд о ней сложено немало. Берега её удивительно живописны. Река часто пролагает себе путь между обрывистыми горными склонами, что отвесно встают из воды. А наверху они сплошь поросли жимолостью и черёмухой, боярышником и ольхой, рябиной и ветлой. До чего отрадно плыть прекрасным летним днём по маленькой тёмной реке и любоваться нежной зеленью, которая крепко обвивает грубые скалистые стены!
Правда, в тот холодный, ненастный, не то зимний, не то весенний день, когда дикие гуси оказались у реки, деревья ещё стояли обнажённые, а окрестности были пустынны и мрачны. И никому не было дела до того, красивы ли берега реки Роннебю. Дикие же гуси были бесконечно счастливы, найдя под высокой скалистой кручей надёжное и удобное пристанище. Это была песчаная отмель, такая узенькая, что стая едва-едва уместилась на ней. С одной стороны её защищала река, стремительная и бурная, как всегда в пору весеннего половодья; позади высилась неприступная скалистая стена, а свисающие сверху ветки укрывали стаю от посторонних глаз. Лучше и не придумаешь!
Чувствуя себя в безопасности, гуси тотчас заснули. Не спал только Нильс. Его охватила тоска по людям, мучила какая-то тревога, страх перед темнотой. Случись что – под гусиным крылом ничего не увидишь. А ведь ему нужно теперь особенно старательно оберегать своего гусака, если он хочет снова стать человеком. Мальчик выполз из-под крыла Мортена и сел рядом с ним на землю.
В это время на верху скалистой стены стоял Смирре и с досадой смотрел на спящую стаю. Он сразу понял, что место, где расположились гуси, хорошо защищено и для него недоступно.
«Брось охотиться за ними! – уговаривал он самого себя. – Разве можно спуститься вниз с такой кручи, разве можно переплыть такой бурный поток? А у подножия горы нет даже самой узенькой тропки, которая бы вела к отмели, где спят гуси. Где тебе их перехитрить! И думать забудь охотиться за ними!» Но Смирре, как всякому другому из лисьего племени, трудно было отказаться от задуманного. Понадеявшись на случай, он улёгся на самом краю обрыва, не спуская глаз с диких гусей. Сколько бед претерпел он по их вине! А теперь его изгнали из родных мест, из Сконе, и он вынужден скитаться в этом нищенском краю – Блекинге! Нет на них погибели! Пусть даже они достанутся на обед кому-нибудь другому, он всё равно будет счастлив.
Вдруг Смирре услышал шорох – из ветвей высокой сосны, что росла неподалёку, выскочила белка, а следом куница, которая её ожесточённо преследовала. Белка стрелой перелетела на соседнее дерево и понеслась с ветки на ветку легко и стремительно. Куница от неё не отставала, мчась по веткам так уверенно, словно по ровным тропинкам в лесу.
«Вот бы мне так, хоть наполовину, – позавидовал Смирре-лис, не замеченный ни белкой, ни куницей. – Не поздоровилось бы тогда этим гусям!»
Вскоре охота кончилась. Смирре направился к кунице, но остановился на почтительном расстоянии в знак того, что не собирается отнимать у неё охотничий трофей. Учтиво поздоровавшись, лис поздравил куницу с добычей – как и все его сородичи, Смирре умел говорить складно и красноречиво. Куница же едва удостоила его ответом. Она была настоящая лесная красавица: длинное узкое туловище, тонко очерченная головка, мягкая золотистая шёрстка, светло-палевое пятно на шейке. Но при всей своей куньей красоте эта грубая лесная хищница воспитанностью не отличалась.
– Удивляюсь, – вкрадчиво произнёс Смирре, – что такая искусная охотница довольствуется белками, тогда как совсем близко – рукой подать – есть дичь куда лучше!
Куница, нагло ухмыльнувшись, лишь хищно оскалила зубы, но лис не унимался:
– Неужели ты не видала здесь под скалой диких гусей? – И добавил с издёвкой: – Может, ты по скалам не умеешь карабкаться и тебе до них не добраться?
Шерсть куницы встала дыбом, и, изогнув спину, она подскочила к лису.
– Ты видел диких гусей? – прошипела она. – Где они? Говори скорее, а не то горло перегрызу.
– Ну-ну, потише! Ведь я вдвое больше, чем ты, и не мешало бы тебе быть чуточку поучтивее. Да я только и мечтаю натравить тебя на диких гусей.
Мгновение – и юркая куница уже на краю обрыва. Смирре, глядя, как извивается её узкое, змеиное туловище и как ловко она прыгает с ветки на ветку, думал: «У этой красавицы-охотницы самое жестокое сердце во всём лесу. Ну и поблагодарят же меня гуси, когда проснутся!»
Но вместо предсмертного гоготанья гусей Смирре неожиданно услышал всплеск воды – это куница плюхнулась в реку. Тотчас же раздалось громкое хлопанье крыльев и вся стая гусей взмыла в воздух.
Смирре хотел было броситься вслед за гусями, но его разбирало любопытство: как это им удалось спастись? И он подождал, пока куница не выбралась на берег. Бедняга промокла насквозь и то и дело останавливалась – потереть передними лапками голову.
– Говорил я тебе, что ты растяпа и непременно скувырнёшься в реку?! – презрительно пролаял Смирре.
– Вовсе я не растяпа. Нечего обзываться! – огрызнулась куница. – Я уже сидела на одной из нижних веток и прикидывала, как бы мне задрать побольше гусей. И вдруг – откуда ни возьмись – совсем маленький мальчишка, не больше бельчонка, как швырнёт мне в голову камнем, да с такой силой, что я тут же свалилась в воду. И не успела я выбраться на берег…
Но Смирре-лису некогда было её выслушивать, он уже нёсся вперёд, боясь упустить стаю гусей из виду.
Акка в поисках нового места для ночлега стремительно летела на юг. Ещё не совсем стемнело, к тому же полумесяц сиял высоко в небе и можно было кое-что разглядеть. К счастью, гусыня чувствовала себя в здешних краях как дома. Не раз по весне, когда она перелетала Балтийское море, её заносило ветром в Блекинге. Она летела вдоль чёрной, извивающейся, точно змея, сверкающей реки до самого водопада Юпафорс над залитой лунным светом местностью. У водопада река сначала ныряет в подземный проход, а потом, чистая и прозрачная, будто вылитая из стекла, бурным потоком низвергается в тесное ущелье, разлетаясь на дне его миллионами сверкающих брызг и покрываясь белой летучей пеной. У подножия бушующего водопада, на валунах, окружённых бурлящей водой, и приютилась стая, снова выбрав себе казавшееся безопасным местечко для ночлега. Но до захода солнца Акка вряд ли решилась бы здесь приземлиться: ведь окрестности водопада Юпафорс никак не назовёшь дикими и безлюдными. На одном берегу недалеко от водопада расположена бумажная фабрика, на другом, крутом и обрывистом, раскинулся густой, весь заросший парк помещичьей усадьбы Юпадаль, где по скользким, опасным тропам вечно бродят люди, любующиеся бурным течением дикого потока внизу в ущелье.
Здесь, как и на песчаной отмели, диких гусей ничуть не волновали красоты столь прославленных мест. Несладко было им спать на холодных, мокрых валунах у подножия водопада. Но может быть, хоть тут-то хищники оставят их в покое…
Гуси заснули. Один лишь Нильс, не знавший отдыха и покоя, бодрствовал, охраняя белого гусака.
Вскоре по речному берегу примчался к гремящему водопаду Смирре. Он сразу увидел гусей, спавших среди пенной круговерти. Нет, туда ему не добраться!
Вдруг, откуда ни возьмись, невдалеке от сидевшего на берегу Смирре из воды вынырнула выдра с рыбой в зубах. Лис направился к ней, но остановился на почтительном расстоянии в знак того, что не собирается отнимать у неё охотничий трофей.
– Эх ты! Довольствуешься какой-то жалкой рыбёшкой, когда совсем рядом на валунах столько диких гусей! – презрительно заговорил Смирре. От нетерпения он даже не заботился о том, чтобы говорить складно.
Выдра даже не повернула головы. Кочевница, как и все её сородичи, она не раз ловила рыбу на озере Вомбшён и прекрасно знала Смирре-лиса.
– Знаю, знаю, Смирре, как сладко ты поёшь, когда хочешь выманить у кого-нибудь форель!
– Так это ты, Грипе! – обрадовался лис, узнав старую знакомую. – Неудивительно, что на диких гусей ты и взглянуть не желаешь: тебе до них всё равно не добраться!
– Не добраться?
Это ей-то, дерзкой охотнице и отменной пловчихе с удобными плавательными перепонками на лапах, с сильным, как весло, хвостом и непромокаемой шубкой? Да нет на свете такого водопада, которого ей не переплыть! Повернувшись, она кинула взгляд на диких гусей и, отшвырнув в сторону рыбу, ринулась с крутого берега в бурный поток.
Если бы дело происходило чуть попозже и соловьи юпадальского парка уже успели вернуться из дальних краёв домой, они много-много ночей подряд воспевали бы опасное единоборство выдры Грипе с водопадом.
Это было отважное путешествие, достойное соловьиных песен. Волны не раз отбрасывали выдру в сторону и уносили вниз по реке. Но она не сдавалась и, сопротивляясь течению, переползая через камни, мало-помалу продвигалась всё ближе к валунам, на которых спали дикие гуси.
Смирре неотрывно следил за выдрой. Вот-вот она вскарабкается на гусиный пятачок! Но вдруг, дико вскрикнув, Грипе рухнула с валуна, и волны понесли её прочь, словно слепого котёнка. Гуси громко загоготали, захлопали крыльями и поднялись в воздух. Им вновь пришлось покинуть свою стоянку.
Выдра вскоре выбралась на берег и молча стала зализывать переднюю лапу. Смирре осыпал её градом насмешек, и Грипе, не выдержав оскорблений, разразилась целой речью:
– Уж что-что, а плавать-то я умею, Смирре. Я добралась до валунов, на которых спали гуси, и только было собралась к ним вскарабкаться, как вдруг, откуда ни возьмись, подбежал ко мне маленький-премаленький мальчишка да как кольнёт лапу острой железкой! От боли я потеряла опору под ногами, течение подхватило меня, и не успела я выбраться на берег…
Но Смирре-лису некогда было её выслушивать. Он уже нёсся вперёд, боясь упустить стаю гусей из виду.
Снова пришлось Акке и её стае обратиться той ночью в бегство. Луна ещё не зашла, и её свет помог гусыне найти новое место для ночлега, одно из тех, что она знала в здешних краях.
Стая гусей опять летела на юг вдоль сверкающей ленты реки. Позади осталась помещичья усадьба Юпадаль, тёмные крыши городка Роннебю и белопенный водопад. Акка вела стаю к целебному источнику, который также зовётся Роннебю и находится чуть южнее этого городка, неподалёку от моря. Птицам было хорошо известно, что его купальни, курзал, гостиницы и летние домики для приезжих зимой пустуют и бесчисленные птичьи стаи во время ненастья находят приют на их балконах и верандах. На одном из балконов устроилась на ночлег и стая Акки. Усталые гуси сразу заснули. Но Нильс спать не мог – боялся, забравшись под крыло Мортена, прокараулить его.
С балкона, где сидел Нильс, хорошо было видно широко раскинувшееся вдали море. И раз уж сон к нему не шёл, мальчик стал смотреть, как здесь, в Блекинге, море встречается с сушей.
Ведь в разных местах они встречаются по-разному. Кое-где суша спокойно спускается к морю своими плоскими, усеянными кочками заболоченными берегами. Море же приветствует сушу наносными песками, которые оно выбрасывает на берег в виде высоких валов и дюн. Но порой кажется, будто море и суша ненавидят друг друга настолько, что желают казаться много хуже, чем они есть. Суша, опускаясь к морю, воздвигает перед ним высокую скалистую стену, словно спасается от врага. В ответ на это море приступом идёт на сушу: насылает яростные прибои, ревёт, хлещет о берег и бьёт с размаху в утёсы. Кажется, что море жаждет растерзать сушу на части.
Но в Блекинге всё было по-другому. Тут земля дробится на мысы, острова и скалистые островки – шхеры, а море делится на заливы, бухты и проливы. От этого, может, и кажется, что море и суша встречаются здесь в радости и согласии.
Но прежде – о море. Пустынное и безбрежное, оно простирается далеко-далеко! А дел у него только и есть, что катить да перекатывать свои седые волны. Подступая к берегу, море наталкивается на первые шхеры и тотчас овладевает ими: стирает с лица земли всю зелень и делает шхеры такими же голыми и седыми, как оно само. Первые шхеры раздеты и ограблены так, словно они побывали в руках у разбойников. Но ближе к берегу шхеры встречаются всё чаще и чаще. Самые малые дети матери-земли, они будто взывают к милосердию. И море постепенно смягчает свой норов, становится всё спокойней и ласковей. Всё ниже вздымает оно волны, укрощает бури, щадит зелень в расселинах скал, разветвляется на мелкие заливы и проливы. А у самой суши становится таким кротким и безопасным, что даже маленькие судёнышки отваживаются плавать в прибрежных водах. Светлое и ласковое, море, наверное, само себя не узнаёт.
А теперь – о суше. В Блекинге она довольно однообразна и почти всюду покрыта ровными полями. Лишь кое-где она то зашумит берёзовыми рощами, то встанет длинной цепью горного хребта, поросшего лесом. Кажется, земля только о том и думает, чтобы взрастить сосны да ели, овёс, картофель да репу. Но вот какой-то морской залив глубоко врезается в сушу, и – хотя он ей безразличен – она окаймляет его березняком и ольшаником, словно залив этот – обычное пресноводное озеро. А вот ещё один залив! И его она наряжает, как и первый. Но заливов всё больше и больше, они всё шире и шире и всё глубже вторгаются в сушу, дробя на части пашни и леса. Тут земля уже не может оставаться равнодушной.
– Никак само море жалует ко мне в гости! – говорит она и начинает поспешно прихорашиваться, готовясь к встрече: сглаживает и раздвигает холмы, высылает навстречу морю острова и островки – малых своих детей. Сосновый и еловый будничный убор она и знать больше не желает – сбрасывает с себя, будто старое платье, и щеголяет теперь в наряде из рослых дубов, лип и каштанов, украшает себя цветущими лугами. Теперь она до того изменилась, что напоминает парк в помещичьей усадьбе и, наверное, сама себя не узнаёт.
Особенно преображается суша летом. Сейчас же стояла ранняя весна, но Нильс даже ночью почувствовал, как привлекательно и дружелюбно приморье, и на душе у него стало немного спокойнее, чем раньше.
Внезапно внизу, в парке, раздался протяжный и жуткий вой. Мальчик поднялся на ноги и при свете ясного месяца увидел: на лужайке под балконом стоит лис. Смирре снова напал на след гусей. Но когда он понял, что и здесь они для него недоступны, он не удержался и завыл от злости.
Этот вой разбудил старую Акку, чуткую предводительницу стаи. Хотя гусыня почти ничего не видела в темноте, по голосу она сразу узнала лиса.
– Это ты, Смирре, рыскаешь тут по ночам? – спросила она.
– Да, я, – злорадно ответил Смирре. – Ну как, по душе вам шутки, которые я с вами сыграл? Надеюсь, вы запомните эту ночку?
– Значит, это ты натравил на нас и куницу, и выдру? – спросила ли?са старая Акка.
– Кто же отказывается от славных подвигов? – ухмыльнулся Смирре. – Однажды вы показали мне, что такое гусиные забавы. Теперь ваш черёд узнать, что такое забавы лисьи. И я не прекращу их, покуда хоть кто-нибудь из вас останется в живых. Даже если ради этого придётся гоняться за вами по всей стране.
– А ты, Смирре, не подумал, как несправедливо с твоей стороны так подло травить нас, беззащитных? У тебя-то ведь и зубы, и когти! – сказала Акка.
Смирре решил, что Акка испугалась, и поспешно пролаял:
– Если ты, Акка, сбросишь мне вниз этого Малыша-Коротыша, который столько раз вставал мне поперёк пути, обещаю заключить с тобою мир. Я никогда больше не стану преследовать ни тебя, ни кого-либо из твоей стаи.
– Я не могу отдать тебе Малыша-Коротыша, – возразила Акка. – Знай, что мы все, как один, охотно пожертвуем жизнью ради него.
– Раз вы так его любите, обещаю тебе, что он будет самым первым из всех, кому я отомщу, – пригрозил Смирре. – Помяни моё слово!
Акка ничего не соизволила сказать в ответ, и Смирре, глухо проворчав какие-то новые угрозы, смолк. Всё стихло. Мальчик по-прежнему не спал. Но теперь он не мог заснуть, взволнованный словами старой гусыни. Никогда бы он не подумал, что ему доведётся услышать такие возвышенные и прекрасные слова: кто-то готов пожертвовать ради него жизнью!
С этого часа уже никто не мог бы сказать о Нильсе Хольгерссоне, что он никого не любит!
IX
Карлскруна
Суббота, 2 апреля
Это случилось лунным вечером в Карлскруне. Погода стояла ясная, тихая, хотя днём бушевала буря, лил дождь. Люди, вероятно, думали, что на дворе ещё ненастье, и никто не смел носа из дому высунуть. Улицы были пустынны.
Как раз в это время к городу направлялась стая Акки с Кебнекайсе. До позднего вечера дикие гуси пробыли на островах, но и на ночь Акка решила отыскать надёжное пристанище в шхерах, так как на материке, где бы они ни располагались на привал, их тут же спугивал Смирре-лис. И вот этим светлым лунным вечером гусыня-предводительница, миновав островки Вёммен и Пантархольмен, повела свою стаю к новому, намеченному ею убежищу.
Сидя на спине гуся, Нильс глядел то на небо, то на простиравшиеся под ним море и шхеры; всё казалось ему чудны?м и призрачным. Небо больше не было голубым, его свод вздымался над головой мальчика словно купол из зелёного стекла. А внизу, на сколько хватало глаз, молочно-белое море катило свои мелкие, отливающие серебром волны, увенчанные пенистыми гребнями. Посреди этой белизны высились чёрные словно уголь шхеры. Большие и малые, плоские и скалистые, они все казались одинаково чёрными. Да, даже жилые дома, церкви и ветряные мельницы, которые обычно бывают белыми либо красными, становились чёрными под опрокинутой над ними чашей зелёного неба. Землю внизу словно подменили, да и весь мир вокруг тоже.
Всё равно, подумал Нильс, нынче ночью он ничего не станет бояться. Но не успел он об этом подумать, как вдруг увидел такое, что вмиг забыл о своём решении. То был высокий скалистый остров, покрытый угловатыми чёрными глыбами, а между этими чёрными глыбами сверкали искорки чистого золота. Мальчик сразу вспомнил о каменной глыбе Маглестен близ прихода Тролле-Юнгбю, которую тролли, обитающие под ней, порою возносят на высоких золотых столбах. Неужто здесь тоже что-нибудь подобное?
Но скалы и золото – это ещё куда ни шло, а вот в воде вокруг острова плавала уйма всяких чудовищ! Они были похожи на китов, акул и прочих крупных морских животных. Но мальчик решил, что это морские тролли скопились вокруг острова, собираясь вскарабкаться на него и вступить в единоборство с троллями, живущими там.
А на суше все, должно быть, не на шутку перепугались: мальчик увидел, как огромный великан, стоявший на самой высокой вершине острова, в отчаянии простирает руки, словно предвидя страшные беды, грозящие обрушиться на него и на остров.
Мальчик по-настоящему струсил, увидев, что Акка начинает опускаться как раз на этот остров.
– Ой, нет, нет! Сюда не надо! – закричал он.
Но гуси продолжали снижаться, и вскоре, к величайшему удивлению Нильса, всё предстало совсем в ином свете – будничном и обыкновенном. Большие скалистые глыбы оказались всего лишь домами! Сверкающие золотом пятна – фонарями и освещёнными окнами! А весь остров – городом! Великан же, стоявший на самой высокой вершине острова и простиравший руки, – собором с двумя колокольнями, а морские тролли и чудища, которых Нильс видел сверху, – лодками и разными судами и судёнышками, стоявшими на якоре вокруг острова. Со стороны, обращённой к суше, пришвартовались гребные суда, парусные шлюпки и небольшие пароходы, со стороны же моря стояли закованные в броню военные суда. Одни – широкие, с необычайно толстыми, наклонёнными назад трубами, другие – длинные, узкие, способные скользить по воде, словно рыбы.
При виде великого множества военных судов мальчик сразу понял, что это за город. Ведь он всю жизнь бредил кораблями, хотя до сих пор имел дело лишь с бумажными корабликами, которые отправлял в плавание по придорожным канавам. Он не сомневался – столько военных судов может стоять только на рейде города Карлскруна.
Дедушка мальчика – старый матрос военного флота – до конца жизни каждый день рассказывал про Карлскруну, про большую гавань, про доки с военными судами, про корабельную верфь и про все чудеса, которые можно увидеть в этом городе. Мальчик почувствовал себя совсем как дома и радовался, что собственными глазами увидит всё, о чём столько слышал.
Но пока гуси опускались на одну из колоколен с плоской кровлей, он успел лишь мельком увидеть башни и крепостные бастионы, запиравшие вход в гавань.
Колокольня была надёжным убежищем, недоступным для лиса, и мальчик подумал, что хоть одну-единственную ночь он сможет провести спокойно под крылом у гуся. Не худо бы ему и чуточку выспаться. А когда рассветёт, надо будет попытаться осмотреть корабельную верфь и суда.
Но Нильсу так не терпелось поскорее очутиться в гавани, что он не мог дождаться утра. Не прошло и пяти минут, как он выскользнул из-под гусиного крыла и спустился по громоотводу и водосточным трубам на землю.
Вскоре он уже стоял на большой площади перед собором. Площадь была вымощена неровными, выпиравшими из земли камнями, и идти по ней маленькому Нильсу было так же трудно, как взрослому по усеянному кочками лугу. Тот, кто привык к сельской местности или к диким безлюдным пустошам, всегда испытывает страх, впервые попадая в город. Дома здесь выстроились строгими прямыми рядами и словно застыли, а улицы открыты всем взорам, и чужаку становится крайне неуютно оттого, что каждый может видеть его как на ладони. Вот и Нильс никогда ещё не чувствовал себя таким маленьким и жалким, как этим вечером, стоя на большой площади Карлскруны. Он глядел на ратушу, на немецкую кирху, на большой собор Стурчюрка, с которого только что спустился, и желал лишь одного: поскорее вернуться обратно на колокольню к гусям.
К счастью, на площади было совершенно безлюдно, никого, если не считать за человека памятник, стоявший на высоком постаменте. Мальчик долго рассматривал памятник, гадая, кто бы это мог быть. Бронзовая статуя изображала рослого, крупного человека в треугольной шляпе, в сюртуке, в коротких, до колен, панталонах и грубых ботфортах. На его лице с длинным крючковатым носом и уродливыми толстыми губами застыло жестокое выражение. Вдобавок он держал в руках длинную палку, и казалось, вот-вот замахнётся ею.
– Эй, губошлёп, чего тебе надо? – вызывающе крикнул мальчик.
Собственная дерзость вселила в него бодрость, и, обойдя памятник, он, тут же забыв и думать о нём, свернул на широкую улицу, ведущую вниз, к морю.
Но не успел он миновать несколько домов, как ему послышалось, будто кто-то идёт за ним следом, тяжело топая и постукивая палкой с железным наконечником по мощённой камнем мостовой. Уж не тот ли огромный бронзовый памятник с соборной площади отправился гулять по городу? Нильс побежал вниз по улице, прислушиваясь к шагам за спиной. В нём росла уверенность, что сзади идёт тот самый бронзовый человек. Земля дрожала, дребезжали стёкла домов. Кто ещё, кроме Бронзового, может так тяжело ступать? И мальчик испугался, вспомнив, что? он недавно сказал памятнику. Он не смел оглянуться и убедиться, правда ли то был Бронзовый.
«Может, он просто решил прогуляться, – понадеялся мальчик. – Неужто он в самом деле рассердился на меня за те слова? Да я ничего худого и не думал».
Вместо того чтобы спуститься прямо к верфи, Нильс свернул на улицу, ведущую на восток, надеясь скрыться от преследователя. Но вскоре и шаги Бронзового свернули на ту же улицу. Сердце мальчика сжалось от страха, он не знал, куда деваться. Где найти убежище, если все ворота на запоре? И тут по правую руку от себя, в глубине большого сада, он разглядел старую деревянную церковь. «Вот где я смогу укрыться», – подумал мальчик и кинулся туда.
Мчась по посыпанной песком дорожке, он внезапно увидел впереди какого-то человека, махавшего ему рукой. «Видно, хочет мне помочь», – обрадовался мальчик. Он бежал уже из последних сил. Сердце так и колотилось у него в груди. Но каково же было его удивление, когда он подбежал ближе: человек, стоявший с краю дорожки на невысокой подставке, был деревянный. «Неужели это он махал мне рукой?» – в полной растерянности думал мальчик.
Забыв об опасности, он стоял, не сводя глаз с Деревянного, приземистого, коротконогого человека с широким краснощёким лицом, блестящими чёрными волосами и чёрной же окладистой бородой. Всё на нём было деревянным – чёрная шляпа, коричневый сюртук с чёрным поясом, серые короткие панталоны до колен; чулки и башмаки и те были деревянными. Деревянного человека только что выкрасили и покрыли лаком, отчего он весь блестел и сверкал при лунном свете. Это, верно, и придавало ему такой добродушный вид; мальчик тотчас же проникся к нему доверием.
В левой руке Деревянный держал деревянную же дощечку, на которой мальчик прочитал:
Прохожий, стой, остановись!
На слабый голос мой явись!
Мою ты шляпу подними,
Монетку в щёлку опусти!
Так, стало быть, это не человек, а просто-напросто кружка для подаяний. Мальчик был разочарован. А он-то ждал настоящего волшебства! Но тут он вспомнил, что об этом Деревянном дедушка ему тоже рассказывал. Будто все дети в Карлскруне очень его любили. И видно, дед правду говорил. Нильсу тоже не хотелось уходить от Деревянного. Казалось, ему много-много сотен лет, – такой древней стариной веяло от него. Но с виду он был крепкий, жизнерадостный, добродушный – словом, такой, какими обычно представляются люди далёких стародавних времён.
Мальчику было так приятно и любопытно смотреть на Деревянного, что он вовсе позабыл о том, кто гнался за ним. Но тут он снова услыхал его шаги. Они быстро приближались. Куда скрыться? От церкви его ещё отделял открытый пустынный двор.
И вдруг мальчик увидел, что Деревянный наклоняется и протягивает ему свою большую широкую руку. Одним прыжком мальчик очутился у него на ладони. Деревянный, подняв его, сунул под шляпу. Только мальчик скрылся под шляпой, только Деревянный снова вытянул руку, прижав её к туловищу, как перед ним уже стоял Бронзовый; он с такой силой ударил по земле палкой, что Деревянный пошатнулся на своей подставке. Бронзовый зычным звенящим голосом спросил:
– Это ещё кто такой?
Деревянный вскинул руку вверх, так что старое дерево, из которого его выточили, заскрипело, и, отдавая честь, ответил:
– С дозволения вашего королевского величества, Русенбум! Некогда старший боцман на линейном корабле парусного флота «Дерзновенный», после выхода в отставку – церковный сторож при Адмиралтейской церкви, посмертно вырезан из дерева и поставлен на церковном дворе вместо кружки для подаяний.
Мальчик, сквозь щель в деревянной шляпе глядевший на Бронзового, ужаснулся, когда Деревянный сказал: «Вашего королевского величества». Он напряг свою память и вспомнил, что памятник на площади поставлен тому, кто заложил город. Бронзовый был не кто иной, как сам Карл XI. И угораздило же его, Нильса, налететь на этого короля!
– Молодец, Русенбум, хорошо отдаёшь рапорт, – похвалил Бронзовый. – Скажи, не попадался ли тебе на глаза мальчуган, что нынче ночью бегает по городу? Сам крохотный, а дерзости хоть отбавляй! Только бы мне его поймать! Уж я проучу этого нахала!
И он снова гневно ударил палкой о землю; лицо у него от злости чуть не перекосилось.
– С дозволения вашего величества, я видел его, – отрапортовал Деревянный.
Мальчик под деревянной шляпой сжался в комок и задрожал от страха, но, когда Деревянный продолжил свою речь, тотчас успокоился.
– Ваше величество идёт по ложному следу. Этот пострелёнок, видно, пробрался на верфь и спрятался там.
– Ты уверен в этом, Русенбум? Что ж ты стоишь, как чурбан, на своей подставке? Идём, поможешь мне найти его. Две пары глаз лучше, чем одна!
Но Деревянный жалобно ответил:
– Покорнейше прошу дозволить мне остаться на месте. Я только с виду здоровый и цветущий – ведь меня недавно покрасили. На самом-то деле я старый и дряхлый – весь из трухлявого дерева и не в силах шевельнуться.
Но Бронзовый, видимо, терпеть не мог, когда ему перечили.
– Это ещё что за выдумки? Ты мужчина, Русенбум, или нет? – Подняв свою длинную палку, он гулко ударил Деревянного по плечу. – Ничего, выдержишь, Русенбум!
Бронзовый и Деревянный двинулись в путь. Они величественно шагали рядом по улицам Карлскруны. И вот уже впереди показались высокие ворота верфи. По ту сторону ворот расхаживал матрос-часовой, но они сумели улучить минутку, и король ударом ноги неслышно отворил ворота. Они незаметно проскользнули в гавань.
Перед ними раскинулась огромная верфь, поделённая свайными мостами. У причалов стояли военные суда, показавшиеся мальчику вблизи куда более грозными и огромными, чем сверху. «Я, стало быть, не совсем рехнулся, когда принял их за морских троллей», – подумал он.
– Как по-твоему, Русенбум, где всего разумнее искать мальчишку? – спросил Бронзовый.
– Такому, как он, наверно, легче всего спрятаться в модельной, – ответил Деревянный.
На узкой косе, тянувшейся вдоль всей гавани справа от ворот, стояли здания старинной постройки. Бронзовый подошёл к какому-то дому с низкими стенами и маленькими окошками, но с крутой и высокой крышей. Ударом палки он распахнул настежь дверь и потопал вверх по лестнице с истёртыми ступенями. Они вошли в большой зал, битком набитый небольшими судами с полной парусной оснасткой. Хотя никто ничего не сказал, мальчик сам догадался, что это модели судов шведского флота.
Каких только судов здесь не было! И старинные линейные корабли с пушками на бортах, с высокими надстройками на носу и на корме, с мачтами, сгибавшимися под тяжестью парусов и канатов; и небольшие судёнышки, с банками для гребцов по бортам, курсировавшие в шхерах; и беспалубные мониторы; и богато раззолоченные фрегаты, на каких совершали свои путешествия короли. Были здесь и тяжёлые броненосцы с башнями и пушками на широких палубах, которые в ходу и поныне, и блестящие миноноски, напоминавшие длинных, узких рыбин.
Мальчик, видевший из щёлки все эти диковины, был совершенно ошеломлён. «Надо же, какие большие и красивые корабли строили у нас в Швеции!» – думал он.
Времени разглядеть всё выставленное в зале у него оказалось предостаточно, потому что Бронзовый, увидев модели судов, забыл обо всём на свете. Он осмотрел все модели, от первой до последней, без устали расспрашивая о них. А Русенбум, старший боцман с «Дерзновенного», рассказывал всё, что знал о тех, кто строил эти суда, о тех, кто их водил, и о том, какая судьба постигла этих людей. Он служил на флоте до 1809 года и мог поведать о строителе кораблей Чапмане и о реформаторе флота Тролле, о морских сражениях при Хугланде и Свенсксунде и о многом другом.
Он, впрочем, как и Бронзовый, великолепно разбирался в красивых старинных деревянных судах и мог немало о них порассказать, но, похоже, оба они не имели понятия о новых, одетых в броню кораблях.
– Сдаётся мне, ты, Русенбум, ничего не смыслишь в этих новых судах. Пойдём лучше, поглядим на что-нибудь другое, позанятней, – сказал Бронзовый.
Он, видно, и думать забыл про мальчика, и тот, сидя под деревянной шляпой, воспрянул духом.
Бронзовый и Деревянный стали обходить разные здания, где размещались парусная швальня, якорная кузница, столярная и машинная мастерские. Они осмотрели доки с большими подъёмными кранами, провиантские склады – цейхгаузы, артиллерийский двор, арсенал, канатную и даже большой заброшенный док, взрывом высеченный в скале.
Они прошли на свайные причалы, где были ошвартованы военные суда; поднявшись на борт, они придирчиво, как два старых морских волка, осматривали суда. Одно их восхищало, другое удивляло, третье сердило.
Мальчик, надёжно укрытый деревянной шляпой, с любопытством слушал их рассказы о том, как создавался шведский флот. Оказывается, было это нелегко и непросто. Иной раз люди жертвовали последний грош на постройку военных кораблей, даровитые мужи не щадили своих сил, чтобы улучшить и усовершенствовать эти суда. Немало было пролито крови, немало отдано жизней, прежде чем у Швеции появился флот, ставший оплотом отечества. Когда мальчик слушал эти рассказы, у него порой слёзы навёртывались на глаза. Он радовался, что узнал столько нового.
Под конец они вышли на открытый двор, где были выставлены штевневые украшения старинных линейных кораблей. Более диковинного зрелища, чем там, мальчику видеть не приходилось. Лица, могущие внушить ужас, с крупными, почти дикими чертами, были отмечены печатью гордого, неукротимого духа, того самого, который помог строителям флота создать все эти огромные суда. Лица людей совсем иного времени. Нильсу казалось, что он становится ещё меньше рядом с ними.
Вдруг Бронзовый скомандовал Деревянному:
– Шляпу долой перед теми, кто стоит здесь, Русенбум! Они все сражались за отечество!
Русенбум, так же как и Бронзовый, забыл, зачем они пришли в гавань. Не задумываясь, поднял он деревянную шляпу и воскликнул:
– Я снимаю шляпу перед тем, кто избрал это место для гавани, заложил верфь и создал флот! Ура королю, который вызвал всё это к жизни!
– Спасибо, Русенбум! Хорошо сказано! Молодец, Русенбум! Но что это, Русенбум?
На лысой голове Русенбума, на самой макушке, стоял Нильс Хольгерссон. Он больше не боялся. Приподняв свой белый колпачок, он закричал:
– Ура, губошлёп!
Бронзовый изо всех сил ударил палкой по земле. Но мальчик так никогда и не узнал, что? он собирался сделать. Брызнули первые лучи солнца, и в тот же миг оба – и Бронзовый, и Деревянный – исчезли без следа, словно были сотканы из тумана. Пока мальчик стоял разинув рот, с колокольни слетели дикие гуси и стали парить взад-вперёд над городом. Наконец они заметили Нильса, и тогда большой белый гусак стрелой ринулся из-под облаков вниз и подобрал его.
X
Полёт на остров Эланд
Воскресенье, 3 апреля
Дикие гуси полетели к шхерам – пощипать траву. Там они повстречали своих родичей – больших серых гусей из породы гуменников. Те несказанно удивились при виде их. Ведь серые гуси хорошо знали, что малые дикие гуси, хоть и такие же серые с виду, как и они, имеют другие обычаи и охотнее летают над сушей, подальше от берега. Любопытные и назойливые, они не успокоились до тех пор, покуда дикие гуси не рассказали им, как их преследует Смирре-лис. Выслушав рассказ диких гусей, серая гусыня, столь же старая и мудрая, как сама Акка, молвила:
– Большая беда для вас, что лис объявлен вне закона в родном краю. Он наверняка сдержит слово и будет гнаться за вами до самого севера, до самой Лапландии. На вашем месте я бы не летела на север через Смоланд, а выбрала бы путь над морем на остров Эланд. Пусть лис потеряет ваш след! Хотите сбить его с толку – оставайтесь несколько дней на южном берегу Эланда. Корма там хорошие, да и общество недурное. Вы не пожалеете, если полетите туда.
Совет серой гусыни был и впрямь мудрым, и дикие гуси решились ему последовать. Наевшись досыта, они пустились в путь на остров Эланд. Никто из них там ещё не бывал, но серая гусыня сообщила им верные дорожные приметы. Надо было лететь всё прямо-прямо на юг до большого птичьего тракта, который тянется вдоль побережья Блекинге. Все птицы, которые зимуют на берегу Атлантического океана и весной намереваются лететь в Финляндию и Россию, пролетают мимо Эланда. Обычно они останавливаются на острове передохнуть. Найти дорогу туда нетрудно.
День стоял совсем летний, тёплый и тихий; лучшей погоды для перелёта над морем трудно было и пожелать. Единственное, что внушало опасение, – это небо; не ясное, не прозрачное, а пасмурно-серое, как будто затянутое дымкой. Громадные скопища туч возникали то тут, то там, нависая над самым морем и ухудшая видимость.
Скоро шхеры остались позади, и перед путешественниками раскинулось открытое море. Оно было совсем как зеркало. Нильс глянул вниз и удивился: под ним тоже были небо и облака. Ни земли, ни моря. У него так закружилась голова, что пришлось крепко прижаться к спине гусака. Сегодня лететь ему было даже страшнее, чем в самый первый раз. Казалось, он не сможет удержаться на спине Мортена и вот-вот свалится вниз.
Когда же они достигли большого птичьего тракта, о котором говорила серая гусыня, стало ещё хуже. Стая за стаей и вправду летели в том же направлении. Дикие утки и большие серые гуси, нырки (их ещё чёрными утками или чернетями зовут), кайры и морянки, утки-пеганки и крохали, кулики и синьги – все следовали по одному и тому же, давно проторённому пути. Когда же мальчик, нагнувшись, посмотрел туда, где, по его мнению, должно было находиться море, он увидел, что там тоже летят целые полчища птиц, правда вверх ногами. Нильс потерял всякое представление, где верх, где низ.
Птичьи голоса могли бы помочь мальчику вырваться из этого призрачного мира. Но птицы летели молча. Изнемогая от усталости, они горели нетерпением поскорее прилететь на место и усиленно работали крыльями. Никто не кричал и не пытался весёлой шуткой подбодрить других. И мальчик не мог понять, где он: вокруг не было ничего, кроме туч да птиц.
«А если мы насовсем покинули землю? – сказал Нильс самому себе. – Вдруг мы возносимся ввысь, в небеса?!» Он стал гадать, что же он увидит там, наверху. Ему стало весело, даже голова перестала кружиться.
В тот же миг он услышал какой-то треск и увидел, как вверх тянутся тонкие струйки дыма.
Среди птиц поднялся страшный переполох.
– Стреляют! Стреляют! Стреляют с лодок! – в ужасе закричали они. – Поднимайтесь выше! Улетайте прочь!
И тут мальчик наконец понял, что они летят над самым морем, а вовсе не высоко в небе. Внизу он увидел длинные вереницы небольших лодок, откуда охотники палили не переставая. Стаи птиц, мчавшихся впереди, вовремя не заметили охотников, да и летели они слишком низко. Сотни тёмных комочков упали в море, и каждую погибшую птицу, громко и горестно крича, оплакивали их живые сородичи. Но дикие гуси остались целы и невредимы, так как их предводительница Акка с быстротой молнии взмыла вверх, увлекая за собой стаю. Для Нильса, которому только что казалось, будто он возносится в облака, это возвращение с неба на землю было ужасно. Он не мог прийти в себя от горя и негодования, несмотря на то что стая Акки и уцелела. Неужели есть на свете люди, которые хотят застрелить таких чудесных гусей, как старая Акка, Юкси и Какси и белый гусак, да и другие тоже? Люди, видно, не понимают, какое злодейство они творят.
Но вот гуси снова понеслись вперёд в недвижном воздухе. Вокруг воцарилась прежняя тишина, только некоторые изнемогшие от усталости птицы время от времени выкрикивали:
– Скоро ли мы прилетим? А вы уверены, что мы не сбились с пути?
И летевшие впереди отвечали:
– Мы летим прямиком на Эланд, прямиком на Эланд!
Утки-кряквы устали, и их обогнали нырки.
– Чего торопитесь? – закричали им кряквы. – Хотите всё съесть, чтобы нам ничего не осталось?!
– Корма хватит и вам, и нам! – успокаивали их нырки.
Острова Эланд ещё не было видно, когда навстречу вдруг подул слабый ветерок. Он нёс с собой большие клубы белого дыма. Казалось, где-то бушует пожар. Запаха гари, правда, не чувствовалось, и дым был не тёмный и сухой, а белый и влажный. Нильс скоро понял, что это просто туман.
Увидев первые белые облака, птицы испугались и ускорили полёт. Но туман клубился всё гуще и гуще и наконец окутал их со всех сторон. Вскоре он сгустился настолько, что ничего нельзя было разглядеть на расстоянии одного гусиного корпуса. И те птицы, что прежде стройным клином летели впереди, вдруг словно обезумели и беспорядочно носились то туда, то сюда, норовя вовсе запутать друг друга.
– Берегитесь! – кричали они. – Вы кружитесь на одном и том же месте! Так вы ни за что не доберётесь до Эланда!
Все хорошо знали, где находится остров, но изо всех сил старались сбить друг друга с толку.
– Гляньте-ка на этих морянок! – звучало в тумане. – Они летят назад к Северному морю!
– Эй, вы, серые гуси! Берегитесь! – кричал кто-то с другой стороны. – Если и дальше так полетите, попадёте на остров Рюген!
Большинство птиц хорошо знали здешние края и не позволяли себя одурачить – направить совсем в другую сторону. Но вот кому пришлось туго, так это диким гусям. Шутники заметили сразу, что дикие гуси не очень хорошо знают дорогу, и изо всех сил старались остановить их, сбить с пути.
– Куда путь держите, добрые птицы? – закричал какой-то лебедь, подлетев к Акке; вид у него был участливый и серьёзный. Старой гусыне показалось, что на него можно положиться.
– Нам надобно на Эланд, но мы никогда раньше там не бывали, – призналась она.
– Плохи ваши дела! – озабоченно сказал лебедь. – Ведь вас заманили совсем в другую сторону. Вы – по дороге в Блекинге. Летим со мной, я покажу вам дорогу!
Они полетели вместе с ним, а когда он их увёл довольно далеко от большого птичьего тракта и они уже не слышали птичьих кликов, исчез в тумане.
Около часа дикие гуси летели наугад, пока им удалось снова отыскать других птиц.
Внезапно к ним подлетела какая-то дикая утка.
– Лучше вам сесть на воду, пока не рассеется туман, – сказала утка. – Где уж вам отыскать дорогу в здешних краях!
Как ни мудра была Акка, этим плутишкам удалось-таки сбить её с толку. Скоро Нильсу стало казаться, что дикие гуси кружатся на одном и том же месте.
– Берегитесь! Разве вы не видите, что летаете только вверх-вниз, вверх-вниз? – крикнул, проносясь мимо, какой-то нырок.
Мальчик невольно ухватился за шею гусака. Он уже давно этого опасался.
Кто знает, сколько бы они ещё так летали, не прокатись где-то вдали глухой гул пушечного выстрела.
Тут Акка, вытянув шею, захлопала крыльями и стремглав понеслась вперёд. Теперь она знала, куда лететь. Ведь большие серые гуси как раз предостерегали её: не садиться на самой южной оконечности острова Эланд; там стоит пушка, из которой люди имеют обыкновение стрелять во время тумана. Теперь Акка знала, куда лететь, и уже никто в целом мире не сбил бы её с пути.
XI
На южном мысу острова Эланд
3–6 апреля
В самой южной части острова Эланд находится старинная королевская усадьба, и называется она Оттенбю. Это огромное, воистину королевское поместье. Оно протянулось поперёк всего острова – от берега до берега. А примечательно поместье тем, что оно всегда давало пристанище несметным стадам животных. В семнадцатом веке, когда короли ездили на Эланд охотиться, всё поместье было, по сути, большим оленьим заповедником. В восемнадцатом веке здесь был конный завод, где разводили чистокровных жеребцов благородных пород, и овечья ферма, где содержались сотни овец. В наши дни в Оттенбю не найдёшь ни чистокровных коней, ни овец. Вместо них там обитают огромные табуны молодых жеребят, предназначенных для шведских кавалерийских полков.
Пожалуй, во всей стране не найдётся такого благодатного места, где бы лошадям жилось лучше, чем здесь, в Оттенбю. Вдоль всего восточного берега на четверть мили тянется старинный овечий выгон – самый большой на всём Эланде; жеребята могут там щипать траву, играть и резвиться так же свободно, как их дикие сородичи на безлюдных пустошах. Здесь же раскинулась и знаменитая дубрава Оттенбю с могучими вековыми деревьями, дающая прохладу в жару и защищающая от резкого эландского ветра. Надо добавить, что поместье Оттенбю отделено от остального острова длинной стеной, которая тянется от одного берега до другого. Благодаря этой полуразрушенной стене жеребята знают, где кончается заповедник, и остерегаются выходить за его пределы, на другие земли, где их может подстерегать опасность.
Но в Оттенбю обитают не только домашние животные. В старинных удельных землях и дикие могут рассчитывать на убежище и защиту. Поэтому-то они и бродят там целыми стадами. На острове сохранились олени старинных родов. Здесь в изобилии водятся зайцы, утки-пеганки и серые куропатки. Кроме того, и весной, и поздним летом поместье становится местом отдыха многих тысяч перелётных птиц. А кормятся они и отдыхают по большей части на заболоченном восточном берегу, чуть пониже овечьего выгона.
Здесь-то и опустились дикие гуси вместе с Нильсом Хольгерссоном, добравшись наконец до острова Эланд. Остров, как и море, был окутан густым туманом. Но сквозь его завесу проглядывала полоска берега, где скопились бессчётные стаи птиц. И мальчик удивился, сколько их здесь, на такой узенькой полоске! Берег был низкий, песчаный, весь в заводях, усеянный камнями и кучами выброшенных на сушу водорослей. Нильс, будь его воля, и не подумал бы остановиться здесь на ночлег, но птицы, видимо, считали этот берег сущим раем. Дикие утки и серые гуси паслись на лугу; ближе к воде бегали улиты и разные береговые птицы. Нырки ловили в море рыбу, но самое большое оживление царило на низких, поросших водорослями отмелях вдоль берега. Птицы стояли там тесными рядами, заглатывая личинок, которые, должно быть, водились здесь во множестве. Несмотря на скученность, не слышно было, чтобы хоть одна-единственная птица пожаловалась, что ей не досталось корма.
Большинство птиц собирались лететь дальше и опустились на остров лишь передохнуть. И стоило только предводителю стаи почуять, что его сородичи как следует подкрепились, он говорил:
– Раз наелись, отправляемся в путь!
– Нет, погоди, погоди! Мы ещё не насытились, – отвечали ему остальные.
– Это что же, вы будете есть до тех пор, пока не сможете шевельнуться? – спрашивал предводитель стаи, хлопая крыльями, и снимался с места. Но не раз случалось ему и возвращаться, так как его подопечные не могли заставить себя сразу следовать за ним.
Дальше всех от берега, на отмелях, поросших водорослями, расположилась стая лебедей. Они и не собирались выходить на сушу, а отдыхали, покачиваясь на воде. Время от времени лебеди опускали шею в воду и, раздобыв на дне что-нибудь лакомое, издавали громкие трубные крики.
Услыхав клики лебедей, Нильс поспешил в ту сторону, откуда они доносились. Ведь никогда прежде не выпадало ему счастье видеть диких лебедей вблизи, а тут они были совсем рядом.
Но лебединые клики привлекли не только мальчика. И дикие гуси, и утки, и серые гуси, и нырки, плавая меж отмелей, кольцом окружили лебедей и глазели на них. Лебеди, гордо вытягивая шею, отряхивались и поднимали крылья, точно паруса. Порой то один, то другой подплывал к дикому гусю или к большому нырку и бормотал несколько слов. И казалось, что птица, к которой обращался лебедь, оробев, едва осмеливалась раскрыть клюв для ответа.
Однако нашёлся один нырок, маленький, чёрненький баловник, которому надоели эти церемонии. Поспешно нырнув, он скрылся под водой. И тут же один из лебедей громко вскрикнул и поплыл, быстро-пребыстро перебирая лапками, так что вся вода вокруг покрылась пеной. Немного успокоившись, он остановился и снова принял свой прежний величавый вид. Но вскоре точно так же закричал второй лебедь, за ним третий…
Нырок не мог дольше оставаться под водой и появился на поверхности – маленький, чёрненький, злобный… Лебеди ринулись к нему, но, увидав, какая это жалкая малявка, отвернулись, словно считая ниже своего достоинства сводить с ним счёты. Тогда проказник снова нырнул и снова стал щипать лебедей за лапки, больно-пребольно! Но хуже всего, что лебедям не удавалось при этом сохранять свою величавость. И царственные птицы решили покинуть неподобающее им общество. Громко захлопав крыльями, они как бы для разгона стремительно проплыли довольно далеко по воде, а потом взлетели.
Когда лебеди скрылись, стало ужасно пусто. И те, кто раньше радовался проделкам нырка, начали нещадно ругать его за дерзость.
Мальчик отправился обратно, но по дороге засмотрелся на улитов. Они были похожи на маленьких-премаленьких журавлей своим небольшим туловищем, долгими ногами, длинной шеей и лёгкими бесшумными движениями. Только улиты были не серые, а бурые. Они выстроились длинной вереницей там, где волны разбивались о берег. Когда волна наступала на сушу, улиты отбегали назад. Стоило волне отхлынуть, все они бежали за ней. И так улиты развлекались часами.
Самыми красивыми среди птиц были пеганки, земляные утки. Они, верно, приходятся сродни обыкновенным диким уткам: у них такие же тяжёлые коренастые туловища, широкий клюв и плавательные перепонки на лапах. Однако наряжены пеганки не в пример пышнее: перья – белые, вокруг шеи широкое золотисто-чёрное ожерелье, на крыльях – зеркальца с зелёными, красными и чёрными переливами, кончики крыльев – тоже чёрные, а головки – изумрудно-чёрные, блестящие, будто шёлк. Стоило пеганкам выйти на берег, как другие птицы шипели:
– Гляньте-ка на них! Ишь расфуфырились!
– Не наряжайся они так, не пришлось бы им гнёзда в глубоких норах строить. Могли бы, как все прочие, высиживать яйца на солнышке! – насмехалась бурая утка-кряква.
– Пусть их выхваляются! Всё равно они уродки! С таким-то клювом! – презрительно сказала одна из серых гусынь.
И правда, у пеганок под клювом была большая шишка, сильно вредившая их красоте.
Неподалёку от берега чайки и морские ласточки, летая над водой, ловили рыбу.
– Что у вас за рыба? – спросила одна из диких гусынь.
– Это колюшка, эландская колюшка, самая лучшая колюшка в мире! – отвечала ей молоденькая чайка. – Хочешь отведать? – И, набив клюв мелкой рыбёшкой, она подлетела к гусыне, желая её угостить.
– Фи! Да неужто, по-твоему, я стану есть такую гадость? – фыркнула дикая гусыня.
На следующее утро по-прежнему стоял густой туман. Дикие гуси бродили по зелёной луговине и щипали траву, а Нильс спустился на берег, чтобы собрать устричные раковины. Их там было видимо-невидимо! Мальчик подумал – завтра он может оказаться в таком месте, где вообще не раздобыть еды. Надо бы набрать устриц про запас, но во что? Нильс решил смастерить какую-нибудь тару. Он отыскал на лугу прошлогоднюю осоку, жёсткую и крепкую, и стал плести что-то вроде маленького ранца. Немало времени ушло на эту работу, но, закончив её, мальчик остался очень доволен.
В обед к нему вдруг прибежали дикие гуси – узнать, не видал ли он белого гусака?
– Нет, его со мной не было, – отвечал мальчик.
– Он был с нами ещё совсем недавно, – сказала Акка. – Ума не приложу, куда он подевался.
В смертельном испуге мальчик вскочил на ноги и спросил: не видали ли они орла или лисицу? А может, и человек объявился?
Но никто ничего подозрительного не заметил. Должно быть, белый гусак заблудился в тумане.
Вот так беда! Мальчик тотчас отправился на поиски. Туман скрывал его от посторонних глаз, и он мог бегать где угодно, но в то же время туман сильно мешал его поискам. Нильс добежал по южному берегу до самого маяка и пушки, стоявшей на крайней оконечности острова. Берег повсюду кишел птицами. Но нигде никаких следов гусака! Мальчик осмелился даже пробраться в усадьбу Оттенбю и заглянул в дупло каждого векового дуба. Гусака нигде не было.
Нильс искал его до тех пор, пока мог хоть что-то различать в сгущавшихся сумерках. Скоро совсем стемнело, и пришлось отправиться назад, к восточному берегу. Нильс шёл, тяжело ступая, вовсе подавленный. Что с ним станется, если он не отыщет гусака? Ведь белый ему нужнее всех на свете!
Мальчик брёл по овечьему выгону. Вдруг какое-то белое пятно вынырнуло навстречу ему из тумана. Да это же белый гусак, целый и невредимый! Мортен-гусак тоже страшно ему обрадовался.
– Я совсем заблудился в тумане, – сказал он. – Целый день кружил и кружил по всему огромному лугу, но так и не отыскал дорогу к своим.
Мальчик, не помня себя от радости, обвил руками шею гусака, упрашивая его поостеречься и не отбиваться от других. И гусак торжественно обещал, что больше никогда в жизни так делать не станет. Никогда!
Но на другое утро, когда мальчик снова собирал на берегу раковины, прибежали гуси – узнать, не видал ли он белого гусака.
– Нет, не видал!
– Экая досада, гусак опять пропал. Наверно, опять заблудился в тумане, как вчера!
И снова Нильс, не помня себя от страха, бросился на поиски. Скоро он дошёл до стены, окружавшей Оттенбю, и как раз в том месте, где стена обвалилась. Он легко перелез через неё и долго брёл по прибрежной песчаной полосе, которая мало-помалу расширялась так, что на ней разместились и пашни, и луга, и крестьянские усадьбы. Искал он и наверху, на плоской возвышенности, занимавшей добрую половину острова; там не было никаких строений, кроме ветряных мельниц, а травяной покров был столь редок, что сквозь него просвечивал белый известняк.
Гусак как сквозь землю провалился. Уже вечерело, и надо было возвращаться на берег. На этот раз, должно быть, Мортен и в самом деле исчез. Нильс совсем пал духом и не знал, что делать.
Только он собрался снова перелезть через стену, как вдруг услыхал где-то рядом шум – обвалился камень. Обернувшись, он явственно различил – на каменистой осыпи, возле самой стены, что-то зашевелилось. Подкравшись поближе, он увидел, что на груду камней с трудом взбирается белый гусак и тащит в клюве какие-то длинные корешки. Гусак не заметил мальчика, а тот его не окликнул, решив, что сначала надо, пожалуй, разузнать, почему это он всё время исчезает.
Вскоре ему всё стало ясно. Сначала он услышал гусиное гоготанье, потом разглядел на самом верху каменистой осыпи молодую серую гусыню. Это она загоготала от радости при виде гусака. Мальчик подкрался ещё ближе и услыхал, о чём они говорят. И вот что он узнал: у серой гусыни повреждено крыло, летать она не может. Стая её умчалась, бросив гусыню одну. Она умерла бы с голоду, если бы накануне белый гусак не услыхал её зова и не отыскал её. Он стал носить ей корм. Теперь они оба надеялись, что она выздоровеет, прежде чем ему придётся покинуть остров. Молодая гусыня всё ещё не могла ни летать, ни ходить, и это очень её печалило. Гусак же утешал бедняжку, уверяя, что ещё не скоро отправится в полёт. Под конец он, пожелав ей спокойной ночи, пообещал прийти завтра.
Когда гусак ушёл, мальчик сам забрался на каменистую осыпь. Он страшно злился. Надо же, как его провели! Он собирался заявить серой гусыне, что белый – его собственный гусак, который должен отвезти его в Лапландию. Пусть не надеется, Мортен не останется здесь ради неё. Но когда мальчик увидел гусыню ближе, он понял, почему гусак два дня носил ей корм и почему не хотел рассказывать, что помогает ей. У серой гусыни была самая красивая на свете головка, нежнейшее шелковистое оперение и удивительно кроткие, умоляющие глаза.
Увидев мальчика, она попыталась скрыться. Но её левое крыло волочилось по земле и мешало ей двигаться.
– Не бойся меня, – сказал мальчик, начисто позабыв то, что? он собирался ей наговорить. – Я – Малыш-Коротыш, друг Мортена-гусака… – И смолк, не зная, что ещё сказать.
Среди животных порой встречаются такие необыкновенные, что при виде их теряешься в догадках: кто они? Уж не заколдованные ли это люди? Такой была и серая гусыня. Лишь только Малыш-Коротыш рассказал ей, кто он такой, она, чарующе склонив головку, заговорила таким необыкновенно красивым голосом и с таким удивительным достоинством, что мальчик ушам своим не поверил: неужели речь ведёт самая обыкновенная гусыня?
– Я так рада, что ты пришёл мне помочь. Белый гусак рассказывал, что умнее и добрее тебя нет никого на свете.
От этих слов мальчик даже смутился. «Никакая она не птица, – подумал он. – Это наверняка заколдованная принцесса».
Нильсу страшно захотелось ей помочь, и он, сунув свои крошечные руки под перья, ощупал её повреждённое крыло. Оно не было сломано – скорее вывихнуто.
– Потерпи немного! – попросил он и, крепко-крепко взявшись за крыло у основания, повернул его. Для первого раза – а Нильс впервые решился на такое – он проделал это быстро и ловко, но всё же, должно быть, причинил гусыне нестерпимую боль. Бедняжка, громко вскрикнув, упала среди камней и не подавала признаков жизни.
Мальчик ужасно испугался. Он хотел ей помочь, вправить крыло, а она вдруг взяла да и умерла. Спрыгнув с высокой осыпи, Нильс побежал к берегу. Ему казалось, что он убил человека.
Наутро туман рассеялся, и Акка велела гусям готовиться в полёт. Все с ней согласились, кроме белого гусака. Мальчик-то сразу понял, что Мортен не хочет улетать от серой гусыни. Но Акка не стала слушать его отговорок и пустилась в путь.
Нильс вскочил на спину гусака, и тот, медленно и нехотя, всё же последовал за стаей. Мальчик искренне радовался, что они улетают с острова. Его терзали угрызения совести из-за серой гусыни, и не хотелось рассказывать гусаку, что случилось, когда он попытался помочь ей. «Лучше, если Мортен-гусак никогда про это не узнает», – думал он, удивляясь всё же тому, что белый гусак с лёгким сердцем улетает от серой гусыни.
И вдруг гусак повернул обратно. Мысль о ней пересилила всё остальное. Будь что будет! Ну её, эту Лапландию! Не может он лететь за стаей, зная, что юная беспомощная гусыня лежит там одна-одинёшенька и умирает с голоду.
Несколько ударов крыльями, и он у каменистой осыпи. Но серой гусыни нет среди камней.
– Дунфин Пушинка! Дунфин Пушинка! Где ты? – без конца звал гусак.
«Лиса, наверно, наведалась сюда и унесла её», – подумал мальчик. Но в тот же миг услышал, как её дивный голос отвечает гусаку:
– Я здесь, Мортен-гусак, я здесь! Я принимала утреннюю ванну.
И из воды, цела и невредима, выходит свежая и чистенькая гусыня. Радостно рассказывает она гусаку, что Малыш-Коротыш вправил ей крыло, что она совсем здорова и готова сопровождать стаю.
Капли воды точно жемчужные брызги сверкали на её отливающих шелковистым блеском перьях, и Малыш-Коротыш снова подумал: она настоящая маленькая принцесса.
XII
Бабочка-великанша
Среда, 6 апреля
Гуси летели над продолговатым озером, которое отчётливо голубело внизу. У мальчика было легко на сердце. Он радовался полёту, забыв, как печалился накануне, когда бродил по острову в поисках гусака.
В самой середине острова лежала голая возвышенность. Её окружало кольцо доброй плодородной земли. И постепенно мальчик начал понимать то, о чём услышал вчера вечером.
Он отдыхал возле одной из многочисленных ветряных мельниц на холме. Вдруг появилось большое овечье стадо, а за ним два пастуха с собаками. Мальчик, сидевший в укромном местечке под мельничной лестницей, ничуть не испугался. Однако и овчары уселись на ту же самую лестницу старой мельницы, и мальчику оставалось лишь затаиться.
Один пастух, молодой парень, ничем не был примечателен; другой, почти старик, выглядел необычно: сам здоровый, костистый, а голова маленькая, лицо доброе и кроткое. Казалось, будто его тело и голова принадлежали двум разным людям.
Некоторое время он молча сидел, бесконечно усталым взором вглядываясь в туман. Потом заговорил с товарищем.
– Я расскажу тебе, Эрик, одну историю, – начал он. – Пришло мне как-то на ум, что в старину, когда и люди, и звери были не в пример крупнее нынешних, бабочки, наверно, тоже были куда больше.
Молодой не отвечал старику, но весь его вид как бы говорил: «Ладно уж, так и быть, уважу тебя, послушаю». Он вытащил из котомки хлеб с сыром и стал ужинать.
– Так вот, жила-была на свете бабочка, – продолжал старик. – Тулово у неё было много-много миль в длину, а крылья – широкие-преширокие, как озёра. И до чего красивые были у неё крылья: лазурные, с серебристым отливом. Когда бабочка взлетала, все звери, птицы и насекомые глядели ей вслед.
Но в том-то и беда, что бабочка выросла огромной-преогромной, настоящей великаншей. Крылья еле-еле поднимали её. Ещё куда ни шло, если б она летала только над сушей! Ан нет, угораздило её подняться над самым Балтийским морем! Да недалеко она залетела: поднялась буря и давай её трепать. Тебе-то, Эрик, не надо объяснять, что такое шторм на Балтийском море. В один миг буря оторвала ей крылья и унесла их прочь. Бабочка, ясное дело, рухнула прямо в море. Долго её кидало по волнам то туда, то сюда, пока не прибило на скалистую подводную отмель близ Смоланда. Тут она и осталась лежать, вытянувшись во всю длину.
Сдаётся мне, Эрик, что, если бы бабочка упала на берег, она бы вскоре истлела и рассыпалась в прах. Но раз уж она очутилась в море, то пропиталась известью и стала тверда как камень. Помнишь, сколько нам попадалось камешков на берегу? А ведь то были вовсе не камешки, а окаменелые гусеницы! Сдаётся мне, и с этой бабочкой-великаншей случилось то же самое: окаменела она и сделалась длинной узкой скалой, что и поныне высится в Балтийском море. А ты как думаешь?
Он замолчал в ожидании ответа.
– Я хочу услышать, к чему ты клонишь, – сказал молодой овчар и кивнул ему: продолжай, мол!
– Знай, Эрик, что наш остров Эланд, где мы с тобой живём, и есть та самая древняя бабочка. Если присмотреться, то северный конец острова – это её круглая головка, от неё тянется на юг узенькая передняя часть туловища, ещё дальше к югу – задняя; сперва она расширяется, потом переходит в тонкое остриё.
Тут пастух снова замолчал и взглянул на товарища – а вдруг тот не верит его словам? Но молодой овчар преспокойно продолжал есть и только кивнул старику: давай, мол, рассказывай дальше.
– Не успела бабочка превратиться в известковую скалу, как ветром нанесло семян разных трав да деревьев. Попытались они пустить в той скале корни, но не тут-то было – на голом и гладком камне зацепиться трудно. Долго-долго на острове не могло вырасти ничего, кроме осоки. Это уж потом появились и овсяница, и солнцецвет, и шиповник. Но и поныне на горе Альварет не так уж много растений. Думаешь, им не хватает тепла или света? Нет, гора со всех сторон открыта солнцу, просто земля на ней больно скудная. Никому и в голову не придёт пахать на её вершине – ведь слой земли там совсем тонок. Ну а если и впрямь гора Альварет и окрестные скалы образовались из тулова бабочки, то ты, наверно, спросишь: откуда же взялась земля под горой?
– В самом деле, – сказал овчар, – откуда она, любопытно узнать.
– Ну так вот! Остров Эланд пролежал в море великое множество лет, а за это время всё, что носится по волнам – и водоросли, и песок, и раковины, – скапливалось вокруг него да так и осталось. Вдобавок ещё камни да щебень попадали сюда с восточных и западных склонов. Мало-помалу берега острова расширились, и стали там расти и хлеба, и цветы, и деревья.
На самой вершине, на твёрдой спинке бабочки, пасутся только овцы, коровы да жеребята, а из птиц гнездятся одни лишь чибисы да ржанки. Тут нет никаких построек, кроме ветряных мельниц да нескольких сложенных из камня хижин, где ютимся мы, пастухи. Зато внизу, на побережье, раскинулись и большие крестьянские селения, и церкви с пасторскими усадьбами, и рыбацкие посёлки, и даже целый город.
Старик выжидающе глянул на молодого. Тот, покончив с ужином, завязывал свою котомку.
– Непонятно, к чему ты клонишь? – спросил он.
Старый овчар всё так же вглядывался в туман усталыми глазами. Они и устали-то, наверно, оттого, что вечно высматривали чудо, какого и на свете не бывает. Понизив голос до шёпота, старик сказал:
– Одно хотелось бы знать, только одно: известно ли хоть кому-нибудь, что остров этот был бабочкой, летавшей здесь на больших блестящих крыльях? Знают ли об этом крестьяне, живущие в окрестных усадьбах под горой, рыбаки, промышляющие в море салаку, купцы в Боргхольме, дачники, наезжающие сюда каждое лето? Ведомо ли про то странникам, что бродят в развалинах замка Боргхольм, охотникам, что приходят сюда по осени стрелять куропаток, художникам, что сидят на горе Альварет и рисуют овец да ветряные мельницы?
– Ну да, – внезапно сказал молодой пастух, – кому-нибудь из тех, кто сидел здесь вечером на краю скалы, слушал пение соловьёв в рощах под горой да глядел через пролив Кальмарсунд, наверняка приходило в голову, что остров это не простой и появился не как все другие острова.
– Хотелось бы знать, – продолжал старик, – неужто никому из этих людей никогда не мечталось приладить ветряным мельницам крылья, да такие огромные, чтобы они смогли поднять целый остров из моря. И заставили бы его летать, как бабочку. Вот это была бы бабочка! Всем бабочкам бабочка!
– Может статься, в словах твоих и есть доля правды, – сказал молодой овчар. – Летними ночами, когда небо чистое и его свод высоко-высоко вздымается над островом, и я порой думал: а остров-то не прочь подняться над морем и улететь далеко-далеко…
Но теперь, когда старику наконец удалось вызвать молодого на разговор, он не очень-то его слушал.
– Хотелось бы знать, – сказал он ещё тише, – почему здесь, на горе Альварет, человека грызёт какая-то непонятная тоска? Тоска эта терзала меня всю жизнь, и сдаётся мне, она закрадывается в душу всякого, кому доведётся сюда ступить. Хотел бы я знать, понял ли кто, кроме меня: это оттого, что наш остров – бабочка, которая тоскует по своим крыльям.
XIII
Островок Лилла-Карлсё
Буря
Пятница, 8 апреля
Переночевав на северном мысу острова Эланд, дикие гуси направились к материку. С большим трудом, преодолевая порывы сильного южного ветра, который дул над проливом Кальмарсунд и относил стаю к северу, гуси пробивались к суше. Показались уже первые шхеры. Вдруг послышался страшный шум. Казалось, тысячи птиц рассекают могучими крыльями воздух. Вода внизу внезапно почернела. Акка на мгновение замерла, распластавшись в воздухе, затем стремительно начала снижаться. Она хотела посадить стаю на воду, но не успела. Их настиг сильный шквал. Западный ветер гнал пред собой тучи пыли, солёную морскую пену и мелких пташек. Он подхватил и диких гусей и, швыряя их в разные стороны, понёс в открытое море.
Разыгралась ужасная буря. Напрасно дикие гуси пытались повернуть назад, это было им не под силу. Ветер уносил их всё дальше и дальше в Балтийское море. Остров Эланд остался где-то позади, внизу простиралось лишь пустынное и безбрежное море. Оставалось только лететь и лететь по воле ветра.
«Нет, нельзя сдаваться на милость буре и нестись надо всем Балтийским морем», – подумала Акка. С большим трудом стая всё же сумела опуститься на воду. Волнение на море с каждой минутой всё нарастало и нарастало. Зеленоватые волны со зловещим шипением накатывались одна на другую, словно соперничая друг с другом: кто круче, чей пенный гребень выше. Но диких гусей не страшили морские валы. Казалось, они даже радовались им. Они не выбивались из сил, плывя наперерез волнам. Спокойно дождавшись, когда их подхватит очередная волна, птицы то взлетали на её гребне, то падали вниз. Словом, забавлялись точь-в-точь как дети на качелях. Беспокоило их только одно: как бы не разогнало стаю.
Бедные наземные птицы, гонимые бурей, пролетая мимо, с завистью кричали:
– Счастливчики вы, умеете плавать! Вам-то горя мало!
Но это весёлое развлечение таило в себе большую опасность: взлёты и падения на волнах усыпляли гусей. Им хотелось откинуть голову назад, сунуть клюв под крыло и заснуть. А нет ничего опаснее такого сна. И Акка непрерывно кричала:
– Не спите, дикие гуси! Кто заснёт – отобьётся от стаи! Кто отобьётся от стаи – погибнет!
Гуси пытались бороться со сном, но тщетно. Они засыпали один за другим, да и сама Акка чуть не задремала. Вдруг она увидела, как в волнах мелькнуло что-то круглое, тёмное…
– Тюлени! Тюлени! Тюлени! – громко и пронзительно вскрикнула Акка и, хлопая крыльями, взмыла ввысь. Стая последовала за ней. Самое время! Один из тюленей подплыл уже так близко, что едва не схватил за лапки последнего замешкавшегося гуся.
И снова птиц подхватила буря и, не давая отдыха ни себе, ни им, погнала дальше в открытое море. Вокруг, на сколько хватал глаз, виднелось только море, одно лишь пустынное бушующее море. Суши не было.
Набравшись храбрости, гуси снова опустились на воду. И всё повторилось сначала: волны опять укачали их, опять им захотелось спать и опять приплыли тюлени. Не будь старая Акка настороже, ни один гусь не остался бы цел и невредим.
Весь день бушевала буря, весь день она бесчинствовала, нанося ужасающий урон бессчётным стаям птиц, которые как раз в это время года совершали перелёт. Одних она сбила с пути и забросила в чужие края, где они умерли с голоду; другие, выбившись из сил, упали в море и утонули. Многие разбились о скалы, многие сделались добычей тюленей.
За целый день неистовство бури не ослабело, и под конец Акка стала думать: неужто и она, и её стая обречены на гибель? Гуси смертельно устали, но вокруг по-прежнему, сколько они ни всматривались, не было видно никакого пристанища. Только на воде птицы время от времени могли передохнуть. Но к вечеру море внезапно покрылось огромными глыбами льда, ударявшимися одна о другую, и Акка больше не осмеливалась спускаться на воду. Она боялась, что льдины раздавят стаю. Дикие гуси пытались опуститься на эти глыбы, но один раз их смыла огромная волна, в другой раз на лёд забрались безжалостные тюлени.
На западе море и небо уже окрасились багрянцем заката, а гуси всё летели и летели куда-то, страшась наступления ночи. Этим вечером, полным неведомых опасностей, сумерки, казалось, настигали их быстрее обычного.
А земли по-прежнему не видно! Что будет со стаей, если всю ночь придётся провести в море? Гусей либо затрут льдины, либо пожрут тюлени, либо буря разбросает их в разные стороны.
Зловещие чёрные тучи закрыли небо, поглотив луну; мрак быстро сгущался. Стало так жутко, что дрогнули даже самые мужественные сердца. Весь день над морем беспрерывно раздавались крики перелётных птиц, взывавших о помощи, но никто на них не отзывался. Теперь же, когда в кромешной тьме не видно было, кто кричит, в этих зовах чудилось нечто мрачное, устрашающее. А внизу в море со страшным грохотом сталкивались и разбивались плавучие льдины. Тюлени затянули свои дикие охотничьи песни. Казалось, небо и земля вот-вот столкнутся между собой.
Овцы
Крепко обхватив шею белого гусака, мальчик напряжённо смотрел вниз, в море. Внезапно ему почудилось, что оно зашумело сильнее прежнего. Он поднял глаза. Прямо перед ним, на расстоянии всего лишь нескольких метров, высилась мрачная голая скала с острыми выступами. У её подножия неистово бились, кипели и пенились волны. Дикие гуси летели прямо на скалу, как будто не замечая её. Вот-вот они ударятся о неё и разобьются насмерть!
«Как же это Акка вовремя не заметила, что им грозит?!» – мелькнуло у Нильса в голове. Скала была уже совсем рядом. И вдруг он увидел полукруглый вход в пещеру. Туда-то и направили гуси свой полёт; ещё миг, и они были в безопасности.
Но прежде чем радоваться такому чудесному спасению, не лишним было проверить, все ли укрылись в пещере. Юкси, Кольме, Нелье, Вииси, Кууси, шестеро гусят, – считала Акка, – белый гусак, Дунфин Пушинка и Малыш-Коротыш. Но Какси из Нуольи, гусыни, которая всегда летела первой слева, не было. Она исчезла, и никто ничего не знал о её судьбе.
Но гуси даже не очень огорчились, узнав, что одна лишь Какси отбилась от стаи. Старая и мудрая Какси знала все пути-дороги, все привычки гусей и наверняка сумеет отыскать их и вернуться в стаю.
Сквозь отверстие в пещеру проникал слабый свет, и гуси смогли оглядеться. Пещера была глубока и просторна. Гуси шумно радовались, что нашли такое великолепное пристанище на ночь, но вдруг кто-то заметил несколько зелёных точек, блестевших в тёмном углу.
– Это чьи-то глаза! – вскричала Акка. – Здесь прячутся какие-то огромные звери!
Гуси ринулись к выходу, но Малыш-Коротыш, лучше всех видевший в темноте, закричал:
– Куда вы? Не бойтесь! Это всего-навсего овцы, они лежат у стены!
Скоро глаза птиц привыкли к тусклой мгле пещеры, и они хорошо разглядели овец. Их было примерно столько же, сколько и гусей, да ещё несколько крошечных ягнят. Огромный баран-великан с длинными закрученными рогами казался самым важным в стаде. К нему-то, низко приседая, и направились гуси.
– Рады встретиться в этом пустынном краю! – обратились они к барану. Но он словно и не слышал приветствия, продолжал молча лежать у стены.
Дикие гуси решили: овцы, как видно, недовольны тем, что они вторглись в их пещеру.
– Может, и не совсем пристойно было непрошеными гостями являться в ваше жилище, – сказала Акка. – Да что поделаешь, нас загнал сюда ветер. Мы день-деньской летели в эту страшную бурю, и нам было бы так кстати здесь переночевать.
Но и старую гусыню никто из хозяев долго не удостаивал ответом. Гуси услышали лишь, как несколько овец тяжело вздохнули. Акка хорошо знала, что овцы робкие и чудаковатые животные, но эти, казалось, вообще не имели ни малейшего представления о вежливости. Наконец старая овца с вытянутой унылой мордой жалобно проблеяла:
– Никто из нас не отказывает вам в пристанище, но наш дом – дом скорби, и мы не можем принимать гостей, как прежде.
– Да вы не беспокойтесь, – сказала Акка. – После того, что мы нынче претерпели, мы рады любому надёжному местечку для ночлега.
Тут старая овца поднялась:
– Лучше бы вам лететь без отдыха в самую страшную бурю, чем оставаться у нас. Но раз уж вы здесь, не покидайте пещеры, не подкрепившись; чем богаты, тем и рады.
И она указала на яму с водой, рядом с которой лежала куча мякины и отрубей.
– Зима у нас на острове была нынче суровая, снежная, – продолжала старая овца. – Крестьяне, наши хозяева, привозили сено да овсяную солому, чтобы мы не подохли с голоду. А этот мусор – всё, что осталось.
Гуси тотчас накинулись на еду. Они считали, что им очень повезло, и были в самом лучшем расположении духа. Правда, они заметили, что овцы чего-то боятся, но ведь всем известно, как пугливы эти животные. Вряд ли им грозит серьёзная опасность! Насытившись, гуси собрались, как обычно, спать стоя. Но тут вдруг огромный баран поднялся и подошёл к ним. Гусям никогда не приходилось видеть баранов с такими длинными толстыми рогами. И вообще, этот баран был не обычный: большой выпуклый лоб, умные глаза и благородная осанка придавали ему гордый и смелый вид.
– Я не хочу быть за вас в ответе и позволить вам заснуть, не рассказав, что на острове ненадёжно, – молвил он. – В такие времена мы не можем принимать ночных гостей.
Тут Акка решила, что дело и впрямь нешуточное.
– Мы улетим сразу же, как только вы того пожелаете, – обещала она. – Но, может, вы поведаете нам сначала, что вас так терзает? Ведь мы ничего не знаем. Мы не знаем даже, куда попали!
– Это островок Лилла-Карлсё, – ответил баран-великан. – Он находится близ Готланда, и живут здесь одни лишь овцы да морские птицы.
– Вы – дикие овцы? – спросила Акка.
– Вы недалеки от истины, – согласился с ней баран. – Собственно, никаких дел с людьми у нас нет. Но есть старинный уговор меж нами и крестьянами из одной усадьбы на острове Готланд: они привозят нам корм в снежные зимы, а взамен уводят тех из нас, кто оказывается лишним. Островок мал, многих прокормить не может. Но обычно круглый год мы справляемся сами, а живём не в овчарнях с дверями и запорами, а в таких вот пещерах.
– Так, стало быть, вы тут и зимуете? – удивилась Акка.
– Да, – ответил баран. – Здесь на горе у нас круглый год тучные пастбища.
– Да вам живётся куда лучше, чем многим другим овцам, – молвила Акка. – Ну а что за беда вас постигла?
– Нынче зимой стояли лютые холода. Море замёрзло, и три лисицы перешли сюда по льду да тут и остались. А кроме них, на островке опасных зверей не водится.
– Неужели лисицы осмеливаются нападать на вас?
– Днём-то нет; днём я могу постоять и за себя, и за своих овец с ягнятами, – сказал баран, тряхнув рогами. – Но лисицы подкрадываются к нам по ночам, когда мы спим в пещерах. Мы пытались бодрствовать, но надо же когда-нибудь и поспать – вот тогда-то они на нас и нападают. В других пещерах лисицы перерезали уже всех овец до единой, а там были стада не меньше нашего.
– Мало радости признаваться в своей беспомощности, – вступила в разговор старая овца. – Но мы беззащитны почти так же, как и домашние овцы.
– Думаете, лисицы придут сюда и нынче ночью? – спросила Акка.
– Да! А нам ничего не остаётся, как только ждать. Они были вчерашней ночью и украли ягнёнка. Они не успокоятся, пока хоть кто-нибудь из нас останется в живых. Так было во всех других пещерах.
– Но если вы будете столь трусливы, весь ваш род вымрет, – сказала Акка.
– Да, видно, скоро всем овцам островка Лилла-Карлсё придёт конец, – проблеяла старая овца.
Акка заколебалась. Не очень-то ей хотелось снова бросаться навстречу буре, но благоразумно ли оставаться в пещере, где ждут таких гостей? Поразмыслив немного, она повернулась к мальчику.
– Хочешь нам помочь, Малыш-Коротыш? – спросила она. – Тебе ведь это не впервой.
– Ясное дело, хочу, – ответил Нильс.
– Жаль, конечно, что ты не сможешь выспаться, – молвила дикая гусыня, – но не мог бы ты посторожить пещеру и разбудить нас, если явятся лисицы?
Мальчик не очень-то обрадовался словам Акки. Но всё же лучше бодрствовать в пещере, чем снова броситься ночью навстречу буре. И он согласился посторожить.
Укрывшись от ветра за камнем у самого выхода из пещеры, он уселся поудобнее.
Буря понемногу стихала. Небо мало-помалу прояснилось, и отсветы месяца заиграли на волнах. Мальчик выглянул из пещеры. Она находилась довольно высоко, и к ней вела в гору узкая, крутая тропинка. Видно, тут и надо ждать гостей.
Лисиц пока не было видно. Зато на песчаной отмели у подножия горы Нильс увидел нечто, показавшееся ему в первый миг куда страшнее лисиц. Там стояли огромные великаны или каменные тролли, а может быть, то были просто люди. Нет, это ему вовсе не померещилось. Он видел громадных людей совершенно явственно. Одни стояли на берегу, другие у самого подножия горы, словно собираясь вскарабкаться наверх. У одних были огромные круглые головы, у других головы не было, у третьих – не было рук. Но попадались среди них и такие, у которых спереди и сзади торчал горб. Подобных диковин Нильсу никогда прежде видеть не доводилось.
Смертельно испуганный, мальчик совсем забыл, что стоит на страже. Но вдруг он услыхал, как чьи-то когти царапнули о камень, и увидел, как по откосу карабкаются три лисицы. Теперь, когда опасность была близка, мальчик сразу успокоился и уже ни капельки не боялся. Надо будить гусей! «А как же овцы?» – неожиданно пришло ему в голову. Нельзя же бросать их на произвол судьбы. И он надумал поступить по-своему.
Нильс кинулся в пещеру и растолкал барана-великана:
– Поднимайтесь, батюшка! Попугаем маленько этих лисиц! – И с этими словами мальчик взлетел на спину барана.
Хоть он и старался не шуметь, лисицы, должно быть, что-то услыхали. Подкравшись к пещере, они стали совещаться.
– Наверное, это овцы шевелятся, – шепнула одна. – Может, они проснулись?
– Давай иди, – пролаяла вторая. – Всё равно они нам ничего не сделают!
– Нечего мешкать! – поддержала её третья.
Лисицы тихонько прокрались в пещеру и остановились, принюхиваясь.
– Кого мы схватим нынче? – спросила первая.
– Барана-великана, – ответила та, что кралась последней. – Потом легче будет разделаться с остальными.
Сидя на спине старого барана, мальчик внимательно следил, как крадутся лисицы. Выбрав миг, он прошептал:
– Бодай их! Вперёд!
Удар огромных рогов – и лисица, что кралась первой, отлетела к выходу из пещеры.
– Теперь левее! – крикнул мальчик, поворачивая огромную голову барана в сторону второй лисицы.
Новый страшный удар пришёлся ей прямо в бок; она несколько раз перевернулась, вскочила – и была такова. Мальчику очень хотелось проучить и третью, но той уже и след простыл.
– На сегодняшнюю ночь с них хватит, – сказал мальчик.
– И я так думаю, – согласился баран-великан. – Ложись-ка теперь ко мне на спину да заройся поглубже в шерсть. Ты заслужил хороший сон и тёплую постель после всего, что тебе пришлось нынче вынести.
Чёртов провал
Суббота, 9 апреля
На другой день баран-великан посадил Нильса на спину и стал показывать ему свои владения. Остров состоял из одного-единственного могучего утёса и напоминал громадный дом с отвесными стенами и плоской кровлей. С этой кровли-вершины, покрытой тучными пастбищами, Малыш-Коротыш хорошо рассмотрел остров и нашёл, что он словно был создан для овец. На горе почти ничего не росло, кроме овсяницы да тех густых, низких, с пряным запахом трав, которые так любят овцы.
Но с этой кручи виден был не только овечий выгон, но и простиравшееся внизу море. На сей раз уже синее-синее, ярко освещённое солнцем, оно катило свои сверкающие волны, то наступая на берег, то отступая от него. Местами, встречая скалистые выступы, волны рассыпались пенными брызгами. Прямо на востоке поднимались ровные, широко раскинувшиеся берега острова Готланд, на юго-западе лежал большой остров Стура-Карлсё – такой же утёс, как и маленький островок Лилла-Карлсё. Когда баран-великан подошёл к самому краю горной вершины, мальчик увидел на отвесных склонах прилепившиеся к ним птичьи гнёзда. А в синем море, прямо под ним, уютно и мирно покачивались на воде чайки, гаги, буревестники, кайры и гагарки, занятые ловлей салаки.
– Какой прекрасный край! – восхитился мальчик. – Видно, вам хорошо здесь живётся!
– Да, здесь и вправду неплохо, – согласился баран.
Похоже, он хотел ещё что-то добавить, но смолчал и только вздохнул.
– Будешь бродить один – остерегайся расселин, что тянутся вниз с горы, – предупредил он немного погодя Нильса.
Скала и в самом деле во многих местах была изрезана глубокими и широкими расселинами, то тут, то там в ней зияли дыры и провалы. Самый большой из них назывался Чёртов провал. Он был глубиной в несколько саженей и примерно в сажень шириной.
– Свалится туда кто-нибудь – ему конец, – заметил баран-великан.
И мальчику показалось, будто он сказал это неспроста.
Потом баран спустился вниз, на берег, и здесь Нильс смог уже вблизи разглядеть тех самых великанов, которые так напугали его ночью. Это были всего лишь скалистые столбы. Баран-великан называл их «останцы».
Мальчик не мог наглядеться на них и думал: «Уж если когда-нибудь жили на свете тролли, что обернулись потом каменными столбами, так это, должно быть, они и есть».
Хотя песчаная отмель была очень красива, мальчику скоро захотелось подняться обратно на вершину горы. Здесь внизу ему стало жутко. Лисицы, видно, устраивали тут свои пирушки: на каждом шагу попадались обглоданные скелеты овец и не до конца съеденные туши. Встречались и вовсе нетронутые мёртвые овцы – хищницы набрасывались порой на беззащитных животных отнюдь не потому, что их мучил голод, а только забавы ради, из одного охотничьего задора.
Баран-великан, не останавливаясь, спокойно проходил мимо мёртвых овец, а Нильс при виде их испытывал настоящий ужас.
Снова поднявшись на вершину горы, баран-великан сказал:
– Хоть бы кто-нибудь умный и смелый увидел, какое здесь творится зло! Он не успокоился бы до тех пор, пока не покарал лисиц.
– Но лисицам ведь тоже надо чем-то кормиться, – возразил мальчик.
– Да, это так, – согласился баран. – Если бы лисицы истребляли животных ровно столько, сколько надобно, чтобы прокормиться, они были бы в своём праве. А эти – настоящие злодейки!
– Но крестьяне, хозяева острова, могли бы приехать сюда и помочь вам, – сказал мальчик.
– Они бывали здесь не раз, – ответил баран-великан, – но, увидев их, лисицы прячутся по пещерам да ущельям, и крестьянам не удаётся их подстрелить.
– Уж не думаете ли вы, что такой бедняга-малыш, как я, может справиться с лисицами? Ведь это оказалось не под силу ни вам, ни даже крестьянам!
– Ты хоть мал, да удал и можешь многое сделать, – ответил баран-великан.
На этом они расстались.
Судьба овец очень тревожила мальчика. И, усевшись неподалёку от диких гусей, которые паслись на отлогом склоне, он стал думать, как помочь овцам. «Поговорю-ка я с Аккой и Мортеном-гусаком, – решил он, – может, они дадут мне добрый совет».
Немного погодя белый гусак посадил мальчика на спину и отправился вместе с ним в сторону Чёртова провала.
По открытой горной вершине не спеша ковылял большой белый гусак. Он даже не пытался укрыться за кочками и бугорками, хотя предосторожность вовсе не помешала бы ему – ведь он был так приметен. Похоже, вчерашняя буря сильно потрепала птицу. Гусак хромал на правую лапку, а его левое крыло, точно сломанное, свисало и волочилось по земле.
Белый гусак вёл себя так беззаботно, словно никакой опасности и в помине не было, – не глядя по сторонам, он спокойно пощипывал травку. Мальчик, вытянувшись во весь рост, лежал на его спине и безмятежно глядел в синее небо. Он был уже таким умелым наездником, что без труда стоял и лежал на гусиной спине.
Могли ли столь беспечные мальчик и гусак заметить, как на склоне горы появились три лисицы? Вначале хищницы, знавшие, что задрать гусака на открытом месте почти невозможно, и не помышляли об охоте. Но так как заняться им было больше нечем, они, спустившись в одну из расселин, попытались приблизиться к гусаку. Крались они очень осторожно, чтобы он и тени их не приметил. Лисицы были совсем недалеко, когда белый гусак, раскинув крылья, сделал попытку взлететь. Однако подняться ему не удалось. Обрадованные лисицы, решив, что он не может летать, уже не скрываясь, во всю прыть пустились к нему. На всякий случай они всё же старались держаться под прикрытием кочек и камней. А гусак, казалось, по-прежнему не замечал, что за ним охотятся. И только когда лисицы разбежались для последнего прыжка, он метнулся в сторону. Лисицы проскочили мимо, но тут же вновь ринулись за убегавшим и прихрамывавшим гусаком.
Нильс, сидя задом наперёд на спине гусака, громко подзадоривал их:
– Эй, вы, рыжие! Заелись бараниной! Не можете даже гуся догнать!
Обезумевшие от злости хищницы мчались за своей добычей что было сил. А гусак всё удалялся от них в сторону большого провала. Приблизившись к нему, он, захлопав крыльями, перемахнул на другую сторону и, не останавливаясь, понёсся было дальше. Но Нильс, похлопав его по шее, приказал:
– Стой, Мортен-гусак!
В тот же миг у них за спиной послышался тяжёлый шум падения, дикий вой, царапанье когтей. Лисиц – как не бывало!
На другое утро смотритель маяка на острове Стура-Карлсё нашёл подсунутый под дверь кусок коры. Косыми буквами на ней было нацарапано: «Лисицы на острове Лилла-Карлсё упали в Чёртов провал. Поймайте их!»
Смотритель маяка так и сделал.
XIV
Два города
Город на дне морском
Суббота, 9 апреля
Наступила тихая, ясная ночь. Дикие гуси устроились на ночлег не в пещере, а на открытой горной вершине. Нильс лежал рядом с Мортеном в низкой сухой траве.
Луна светила так ярко, что мальчику было трудно заснуть. Он лежал и думал: сколько же дней прошло с тех пор, как он покинул свой дом? И подсчитал, что с того дня минуло три недели. Значит, сегодня Пасха.
«Нынче ночью все старухи-троллихи вернутся домой со своего ночного сборища на Блокулле, Синей горе», – подумал он и усмехнулся.
В троллих и ведьм Нильс ни капельки не верил. Вот домового и водяных он немного побаивался.
Но какая бы нечисть ни показалась сейчас вблизи, он бы её непременно увидел. С неба лился такой яркий свет, что ни одна чёрная точка не могла бы появиться незаметно.
Вскоре раздумья Нильса были прерваны необыкновенно красивым зрелищем. Высоко в небе плыла луна, полная, круглая, а рядом, чуть опережая её, летел большой аист. Он появился неожиданно, словно вынырнув из самой луны. Под светлым куполом неба аист казался чёрным, а его распластанные крылья будто касались краёв луны. Нильс отчётливо, словно на рисунке, видел его небольшое туловище, вытянутую узкую шею, свисавшие вниз длинные тонкие ноги. «Да ведь это господин Эрменрих!» – узнал аиста мальчик.
Несколько мгновений спустя аист (это был в самом деле господин Эрменрих) опустился рядом с мальчиком. Решив, что Нильс спит, он осторожно тронул его клювом.
Мальчик тотчас уселся на траве.
– Я не сплю, господин Эрменрих, – сказал он. – А как вы очутились здесь среди ночи и что нового в замке Глиммингехус? Вы желаете поговорить с матушкой Аккой?
– В такую светлую ночь трудно заснуть, – отвечал господин Эрменрих. – Вот я и отправился сюда, на островок Лилла-Карлсё, разыскать тебя, друг мой Малыш-Коротыш. Что ты находишься здесь, я узнал от одной сизой чайки. А я гнездую в Померании и в Глиммингехус ещё не перебрался.
Нильс был очень рад видеть господина Эрменриха. Они болтали обо всём на свете, словно старые друзья. Аист даже пригласил мальчика прокатиться верхом в такую чудную ночь.
Нильс охотно согласился, но попросил вернуться к диким гусям до восхода солнца.
Эрменрих обещал, что он так и сделает. Нильс уселся на него верхом, и аист тут же взмыл ввысь. Господин Эрменрих вновь полетел прямо к луне. Он поднимался всё выше и выше, оставляя море далеко внизу. Полёт его был так лёгок, что казалось, будто он недвижно парит в воздухе.
Мальчик думал, что ночное путешествие только начинается, но господин Эрменрих вдруг стал снижаться.
Он опустился на пустынном морском берегу, покрытом ровным слоем мелкого песка. Вдоль берега тянулся длинный ряд холмов, поросших на вершинах песчаным овсом. Холмы были не очень высоки, но всё же мальчик не мог разглядеть, что там за ними.
Примостившись на песчаном бугре, господин Эрменрих поднял одну ногу и, прежде чем сунуть голову под крыло, дал Нильсу совет:
– Можешь побродить часок по берегу, Малыш-Коротыш, пока я отдыхаю. Но не уходи далеко, а не то заблудишься.
Мальчик отправился к холму, чтобы с его высоты оглядеться вокруг. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как наткнулся носком своего деревянного башмака на что-то твёрдое. Нагнувшись, он увидел на песке маленькую медную монетку, изъеденную ржавой зеленью и оттого ставшую почти прозрачной.
Монетка никуда не годилась – Нильс даже не подумал сунуть её в карман, а отшвырнул прочь носком башмака.
Выпрямившись, он не поверил своим глазам: в двух шагах от него поднималась высокая тёмная стена с большой башней над воротами.
Всего минуту назад, когда мальчик наклонился над монеткой, перед ним расстилалось море, безбрежное, сверкающее. Теперь его словно заслонила длинная зубчатая крепостная стена с башнями. В том месте, где прежде виднелась покрытая водорослями отмель, открылись в стене большие ворота.
«Да, без волшебства тут не обошлось! – подумал Нильс. – Но особо опасаться, наверное, нечего; ведь это не тролли, не домовые и не водяные, с которыми так страшно встречаться ночью».
Обуреваемый желанием узнать, какие диковины скрываются за великолепной стеной, он вошёл в ворота. Под аркой сидели сторожевые, разодетые в пёстрые платья с буфами на рукавах, и, отставив алебарды, играли в кости. Они так увлеклись игрой, что не обратили внимания на мальчика, поспешно проскользнувшего мимо.
За воротами находилась просторная площадь, вымощенная большими каменными плитами. Вокруг стояли прекрасные высокие дома, меж ними открывались длинные узкие улицы. На площади перед воротами толпился народ. Мужчины были в длинных, отороченных мехом плащах, в шёлковых панталонах. На голове они носили сдвинутые набекрень береты с перьями, на груди – тяжёлые драгоценные цепи. Они были так разнаряжены, что вполне могли сойти за королей.
Женщины разгуливали в остроконечных чепцах и в длинных платьях с узкими рукавами. Они были тоже красиво одеты, но по щегольству, пожалуй, уступали мужчинам.
Всё было ну прямо как в старинной книжке сказок, которую матушка как-то вынимала из своего сундука, чтобы показать Нильсу. Он с трудом верил тому, что видел.
Сам город поражал ещё большей роскошью и великолепием, нежели наряды его обитателей. Обращённые к улице фасады домов, казалось, состязались между собой в красоте.
Позднее мальчик вспоминал, что видел ступенчатые фронтоны с фигурами Христа и его апостолов, стены со статуями в нишах, с многоцветными витражами, стены, казавшиеся полосатыми или клетчатыми от украшавшего их белого и чёрного мрамора.
Восхищаясь всеми этими чудесами и желая получше осмотреть необыкновенный город, Нильс ускорил шаги.
«Ничего подобного я никогда не видел и, наверное, ничего подобного в жизни не увижу», – повторял он самому себе.
Вскоре мальчик уже бежал по улицам города – вверх-вниз, вниз-вверх. Улицы были тесны и узки, но вовсе не пустынны и мрачны, как в знакомых ему городах. Повсюду были люди. Дряхлые старушки, сидя у дверей домов, пряли, но только без прялки, с помощью одного лишь веретена. Лавки купцов, словно торговые ряды на ярмарке, были открыты в сторону улицы. Возле своих домов трудились ремесленники. В одном месте варили ворвань, в другом дубили кожи, в третьем вили верёвки.
Будь у мальчика побольше времени, он мог бы выучиться любому ремеслу. Нильс видел, как оружейники ковали тонкие кольчуги, а золотых дел мастера вправляли драгоценные камни в кольца и браслеты, как токари работали на токарных станках, башмачники подшивали подошвы к мягким сафьяновым башмакам, золотопряды сучили золотые нити, а ткачи ткали серебром и золотом.
Но мальчик нигде не останавливался, он спешил осмотреть этот внезапно возникший город, который мог – кто знает? – вдруг так же внезапно исчезнуть, как и появился.
Высокая стена окружала город точь-в-точь как изгородь пашню. Он видел эту зубчатую крепостную стену, украшенную башнями, в конце каждой улицы. По городской стене расхаживали ратники в сверкающих латах и шлемах.
Обежав весь город, мальчик оказался у ворот, выходивших к морю, прямо в гавань. Здесь стояли старинные суда с банками для гребцов и надстройками на носу и на корме. Некоторые суда, уже пришвартованные, принимали на борт кладь, другие только ещё бросали якоря. Обгоняя друг друга, спешили носильщики и купцы. Повсюду царили суета и оживление.
Не задерживаясь и в гавани, Нильс свернул в город. Вскоре он вышел на большую площадь Стурторгет, где возвышался величественный собор с тремя высокими колокольнями и глубокими стрельчатыми арками ворот, украшенных барельефами. Стены были так изукрашены скульптором, что найти гладкий камень было невозможно.
А какое роскошное убранство внутри храма! Через открытые двери видны были золотой крест, мерцавший золотом кованый алтарь, священнослужители в шитом золотом облачении. Напротив собора стоял дом с башенками на крыше и одной-единственной, узкой и высокой, чуть не до небес, башней посредине. Как видно, то была ратуша. А меж собором и ратушей, вокруг всей площади, высились прекрасные дома с затейливо изукрашенными фасадами.
Решив, что самое любопытное он уже осмотрел, уставший Нильс пошёл медленнее. Улица, на которую он свернул, была торговой. Наверное, здесь-то горожане и покупали своё роскошное платье. Множество людей толпилось в торговых рядах, где купцы раскидывали на прилавках цветастый тугой шёлк, добротную златотканую парчу, переливчатый бархат, лёгкие, прозрачные платки и тонкие, будто паутинки, кружева.
Прежде, когда мальчик нёсся во всю прыть, никто не обращал на него внимания. Люди принимали его скорее всего за пробегавшего мимо серенького крысёнка. Теперь же, когда он медленно шёл по улице, один из купцов, разглядев его, начал зазывать к себе.
Нильс испугался и готов был уже ринуться прочь, но купец, широко улыбаясь, призывно махал ему рукой и расстилал на прилавке штуку роскошной шёлковой камки, словно желая соблазнить мальчика.
Нильс отрицательно покачал головой. «Мне никогда в жизни не разбогатеть так, чтобы я смог купить хотя бы аршин такой материи», – думал он.
Теперь его заметили и в других лавках. Куда ни глянь, вдоль всей торговой улицы в дверях стояли купцы, зазывая Нильса к себе. Оставив именитых покупателей, купцы занялись только им. Они бросались в самые укромные уголки своих лавок, доставая оттуда лучшие товары, чтобы предложить ему. От спешки и нетерпения у них дрожали руки.
Заметив, что мальчик продолжает идти своим путём, один из купцов перемахнул через прилавок и остановил его, схватив за руку. Затем выложил перед ним шитую серебром парчу и тканые ковры, переливающиеся всеми цветами радуги. Нильс рассмеялся. Неужели купец не понимает, что дорогие товары не для такого нищего бедняка, как он? Пусть увидит: у него ничего нет, тогда он оставит его в покое. Мальчик вытащил пустые руки из карманов и показал их купцу.
Но тот поднял один палец и, кивая головой, стал придвигать к нему груду роскошнейших товаров.
«Не может быть, чтобы всё это стоило одну золотую монету», – усомнился Нильс.
Купец тем временем вынул стёртую монетку самого малого достоинства и показал её мальчику. Он просто сгорал от желания что-либо ему продать. К вещам, лежавшим на прилавке, он добавил два больших тяжёлых серебряных кубка.
И Нильс не выдержал. Прекрасно зная, что у него нет ни единой монетки, он всё же стал рыться у себя в карманах.
Другие купцы вытягивали шею, пытаясь высмотреть, состоится ли торг. Заметив, что мальчик ищет в карманах деньги, они, набрав полные пригоршни золотых и серебряных украшений, перегнулись через прилавки и стали предлагать их ему, давая понять знаками, что в уплату им нужна всего-навсего одна мелкая монетка.
Нильс вывернул наизнанку и карманы штанишек, и карманы безрукавки, показывая, что у него ничегошеньки нет. И тут у всех этих осанистых купцов, несметно богатых, особенно по сравнению с Нильсом, слёзы навернулись на глаза. Мальчика тронул их жалкий, несчастный вид. Как же помочь им, как успокоить? Он вдруг вспомнил позеленевшую медную монетку, которую недавно видел на берегу, и кинулся на её поиски. К счастью, до входных ворот было недалеко. Вырвавшись за ворота, он вскоре нашёл ту самую монетку, но когда поднял и хотел поспешить с ней назад в город, то перед ним снова расстилалась лишь морская гладь. Ни городской стены, ни ворот, ни сторожевых, ни улиц, ни домов – ничего не было, – одно лишь безбрежное море.
Нильс не смог удержаться от слёз. Не привиделся ли ему этот прекрасный город? Нет, он так живо помнил его! И так искренне горевал, что он исчез.
– Кажется, ты тоже спишь стоя, как и я, – вывел Нильса из оцепенения проснувшийся господин Эрменрих. Чтобы дать знать о себе, аисту пришлось коснуться мальчика клювом.
– Ах, господин Эрменрих! – воскликнул мальчик. – Какой это город стоял тут совсем недавно?
– Ты видел город? – спросил аист. – Может быть, ты и вправду спал и тебе это приснилось?
– Нет, мне не приснилось, – возразил Малыш-Коротыш и рассказал аисту обо всём, что ему довелось пережить.
И тогда господин Эрменрих заметил:
– Что ни говори, Малыш-Коротыш, ты, наверное, заснул, и всё это тебе приснилось. Но не скрою, что Батаки-ворон, учёнейший среди птиц, однажды поведал мне, будто в стародавние времена стоял здесь на берегу город. И назывался он Винета. Богат, удачлив был тот город, и не было на свете его прекрасней. Но, на беду, предались жители Винеты высокомерию и расточительству. И в наказание за это, сказал Батаки, город затопило могучим потоком, и он погрузился в море. Однако жители города не умирают, а сам город не разрушается. Раз в сто лет, среди ночи, город Винета во всём своём великолепии восстаёт из вод морских и ровно час высится над землёй.
– Так оно и есть, – подтвердил Малыш-Коротыш. – Ведь я сам это видел.
– А когда минет час, город снова погружается в море, если только купцам в Винете не удастся за это время заключить хотя бы одну торговую сделку с кем-нибудь, живущим на земле. Будь у тебя, Малыш-Коротыш, самая-самая мелкая монетка, чтобы заплатить купцу, город Винета остался бы на берегу, а его обитатели жили бы и умирали, как все другие люди.
– Господин Эрменрих, – сказал мальчик, – теперь мне понятно, почему вы прилетели за мной посреди ночи. Вы думали, я смогу спасти этот старинный город. Мне очень горько, что ничего не вышло, господин Эрменрих.
Закрыв глаза руками, он заплакал. И трудно сказать, кто был больше удручён – мальчик или господин Эрменрих, аист.
Город на суше
Понедельник, 11 апреля
На второй день Пасхи, в полдень, дикие гуси вместе с мальчиком направились в сторону острова Готланд. И вот уже огромный остров, ровный и гладкий, лежит прямо под ними. Как и в Сконе, земля здесь разбита на квадраты и повсюду разбросаны церкви и усадьбы. Но в отличие от Сконе пашни перемежаются лугами, а усадьбы не огорожены. Больших господских поместий со старинными, увенчанными башнями замками и обширными парками и вовсе нет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70883893) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.