Лавердо
Максим Румянцев-Урманский
Фабула повести петербургского автора Максима Румянцева-Урманского развивается в двух временных слоях: в пятидесятые годы прошлого и в начале этого века. Ленинградский Политехнический институт. Студенческие годы. Герои – в водовороте личных проблем: карьера, любовные треугольники, предательства, друзья. Они не осознают, что страна – на идеологическом сломе. Спустя полвека герои встречаются и видят перипетии былого через призму философских категорий.Для читателей, любящих психологическую прозу.
Лавердо
Максим Румянцев-Урманский
Корректор Галина Бекмамбетова
Редактор Анна Гутиева
Дизайнер обложки Антон Староверов
© Максим Румянцев-Урманский, 2024
© Антон Староверов, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-0742-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЛАВЕРДО
Пусть ложь сердец прикроют ложью лица.
Вильям Шекспир
Инспектируя антресоль в квартире, я наткнулся на общую сорокавосьмистраничную тетрадь в мятой выцветшей обложке. Стряхнул пыль, открыл титульную страницу. Тезисы Канта и Гегеля, рисунок с трещиной по плотине. Комок подкатил к горлу: ба-а, так это ты, свидетельница страстей полувековой давности! Эх, где ты, наша юность? Как давно ты скрылась за поворотом! – риторические вопросы потекли сами по себе. – Да и была ли ты?
Я слез со стремянки, подошел к окну. Привычный вид во двор расплылся. Может, это слезы сбили старческую оптику, может, память выстроила в ряд картинки былого, а может, просто порыв ветра сильно качнул клены Политехнического парка. Кто ответит?
Альма-матер – известная в стране как Питерский Политех, а если точнее, гидротехнический факультет вышеназванного вуза – взращивала из нас проектировщиков плотин. Однако кроме главной институт ставил перед собой и другую цель: инженер-технарь должен знать марксистско-ленинскую философию. Без нее он не сможет трудиться на совесть.
Шел семестр, когда нам разжевывали постулаты диалектического материализма. В XXI веке это понятие стало анахронизмом, но в пятидесятые годы предыдущего столетия признаться в незнании диалектики не рискнул бы ни один выпускник вуза. Что не отменяло нулевое понимание самих философских законов большинством инженеров советской державы.
Философию читал моложавый доцент лет тридцати, в мятом пиджачке и узких роговых очках, со скошенным подбородком. Та судьбоносная лекция поначалу текла по дежурному руслу: флегматично бубнил доцент, время от времени что-то чирикал мелом на доске, вяло почесывая подбородок. Слушатели скучали, большинство тихо занималось личными делами. Один студент, звали его Сеня Кашин, мирно спал. Такие «дежурные» лекции нет-нет да наводили на истинно философский вопрос: неужели всех устраивает нелепица, когда один только делает вид, что трудится, а остальные не против такой имитации? Единственное, что беспокоило участников сговора, – лишь бы их молчаливую сделку не раскусила некая третья «высокая» инстанция.
Кашин заснул так сладко, что издал явственный храпок. Сенин храп вместил и скуку, и сарказм, и равнодушие. По аудитории прокатился смешок. Доцент отдернул руку от подбородка, с недовольной миной положил мел, обтер пальцы тряпкой и степенно стал подниматься по амфитеатру. Сосед, дабы предупредить конфуз, толкнул спящего Кашина плечом, но так неудачно, что бедолага упал со скамьи в проход, ударился о ступеньки, из уха потекла кровь. Девичий визг, грохот крышек от парт, оханье – студенты повскакали с мест, кто-то взгромоздился на скамьи, чтобы лучше разглядеть происшествие.
– Извините, я тут упал, – Сеня вскочил, заморгал глазами, потер ухо. – Ой, кровь пошла.
– Коллега, если вы не высыпаетесь дома, то зачем ходить в институт? – академическим тоном спросил философ. – Храпели бы себе в радость на общежицкой койке.
– Извините, пожалуйста. На кровати, конечно, удобнее, но Валентина поставит прогул, – Кашин показал в сторону старосты потока.
– Строгая у вас староста. А такое, с разрешения сказать, присутствие – разве нельзя интерпретировать как прогул?
– Он во сне лучше запоминает, – пошутил кто-то из студентов.
– Тушка здесь – не прогул. Не придраться, – подхватил другой.
– Он на лекциях скучает, зато штудирует учебник философии по ночам, вот и не высыпается, – сострил третий.
– Что?! – доцент болезненно среагировал на последнюю шутку и, приблизившись к Сене, спросил доверительным тоном: – Вы скучаете на моих лекциях?
– Если честно, то да. Я вообще мало понимаю в философии, – последовал бесхитростный ответ. – Но, уважаемый товарищ, вы не расстраивайтесь: мне на всех занятиях скучно.
Все напряглись. Кашин в потрепанной курточке с рукой, прижатой к уху, явно не хотел обидеть преподавателя.
– Товарищ… Вы даже не запомнили, как меня зовут, – доцент закашлялся. – Идите в медпункт, у вас кровь течет.
Казалось, лекция сорвана: очки съехали на кончик носа, молодой преподаватель растерян. Но нет – философ вынул из очечника фетру, протер линзы, вернулся к доске и продолжил. Правда, голос его дрожал, мел в руках крошился.
Через неделю оба участника неприятной сцены пришли преображенные. Доцент купил новый двубортный пиджак, завязал яркий галстук. У Кашина не хватало денег на новую куртку, но он стрельнул у друзей чистую рубашку. Загодя занял место в первом ряду, достал общую сорокавосьмистраничную тетрадь с яркой обложкой, поправил ватку в ухе и приготовился конспектировать.
– Коллеги, вы, надеюсь, помните мысль Канта: не надо рассматривать другого человека как средство для достижения своих желаний? – непривычно громко начал лектор, когда все студенты расселись.
– А как его рассматривать? – вдруг вырвалось у Сени.
– Как движение к конечной цели, – философ подошел и приятельски похлопал Кашина по плечу. – Ошибок не избежать, но решения будут осмысленнее, если работаешь не только для себя, но для всего человечества.
– Ух! Для всего человечества! Это реально?
– Например, случившийся казус на предыдущей лекции навел меня на такие размышления. Я читаю вам философию не для того, чтобы сеять в ваши запудренные головки разумное-вечное. Нет. От меня этого требует кафедра. А вы ходите не внимать философские категории, которые помогут изменить мир, а чтобы получить зачет, а не прогул. Так?
– Так! – поддакнул Сеня, одновременно конспектируя Канта в свой гроссбух.
«Так!» – подумал и я.
– Вот именно! – философ продолжил в непривычной для себя манере. – Коллеги, но я хочу поговорить не о Канте, а вспомнить Гегеля с его диалектикой. Помните «гегелевскую триаду»?
– Нет.
– Тезис – антитезис – синтез. Течет себе большая, мощная река, всё спокойно – это тезис. Но нет перспективы – мало дает она пользы: рыбакам развлечение да путь для лодочников. Противоречие. И люди придумали перегородить реку, построить ГЭС. Я подумал, что вам, гидротехникам, такая аналогия будет близка. Вроде у реки появилась новая перспектива. Это антитезис. Построили. И река течет, и электричество людям дает. Это синтез. Одновременно это уже новый тезис. И у него есть свое несовершенство.
– Какое может быть несовершенство в плотине? – подал голос один из головастых студентов. – Нас учат, что наша работа приносит людям только пользу.
– Вас учат правильно, но без учета диалектики. Вот, например, вы слышали, новый проект: хотят перегородить Обь в низовьях. Построить ГЭС, чтобы обеспечить электричеством всю Западную Сибирь. Отличная идея. Но! Геологи считают, что там есть огромные залежи нефти. Водохранилище зальет миллионы квадратных километров. Где уж тут бурить? Вот и противоречие. Вот и антитезис.
– А какой может быть синтез? Надо чтобы и нефть, и ГЭС, – искренне удивился Сеня. – Я вот читал…
– Сеня, ты умеешь читать? – сострил головастый студент.
Все засмеялись, но доцент взял уже шефство над Кашиным.
– Не надо ерничать. Хороший вопрос. Это новая ситуация. Приходится человечеству искать решение. Каков будет синтез, чья точка зрения победит – будете решать вы, молодое поколение. Например, добыть нефть, построить не ГЭС, а ТЭЦ на нефти. Конечно, для жителей Западной Сибири начнется новый уклад. Надо рассчитать все плюсы и минусы. И потом вкалывать, много пахать. Всё не просто. Запомнили последовательность? Старый статус-кво, потом инновация, потом мучительная интеграция и, наконец, новый статус-кво. Точнее – это не окончательное состояние, такое чередование будет постоянно.
Сеня вывел на титульном листе тетради большими буквами «тезис – антитезис – противоречие – синтез!» и нарисовал плотину.
– Не совсем понятно.
– Чего не понятно?
– Сами себе создаем сложности. Зачем? – Сеня окончательно осмелел.
– Помните законы диамата? Противоречия ведут к изменениям. Противоречия есть всегда. Если вы сами не внесете изменения, их внесут другие. Прогресс отменить нельзя. Муки выбора. С этим-то вы сталкивались. Нынешнее положение вещей вам не нравится. Взвесили для себя – идти вправо или влево. Выбрали. Потом снова не нравится. Опять муки выбора.
– А если бы геологи не нашли нефть в Сибири – какое противоречие? Какие муки? – головастому студенту не понравилось, что солирует в разговоре дуралей Кашин. – Стоит ГЭС и работает.
– А у вас как проектировщиков разве нет дилеммы – сделать прочную плотину и экономичную – меньше затратить бетона? Ведь нужно экономить деньги народного хозяйства. Вы спроектировали по минимуму прочности и ошиблись. А после паводка вода надавила на дамбу – пошли трещины.
– Это записывать в конспект? – спросила девушка, которая визжала, она и оказалась той старостой Валентиной, которая отмечала присутствующих. – Про статус-кво вы будете спрашивать на экзамене?
– Про это вас спросит жизнь. Не я. И не только сопромат вам поможет в работе, но и философия. Не проспите эту науку.
– А я и сопромат еле-еле на тройку сдал, – посетовал Кашин.
Все опять засмеялись. Улыбнулся на этот раз и доцент.
– А как связана гегелевская триада и Сенин… случай? – осмелела и Валентина, не побоявшаяся выглядеть непонятливой.
– Например, не отмечать отсутствующих на моей лекции, – усмехнулся доцент. – Скучная лекция – так мне проще. Вам пропускать нельзя – накажут. Тезис. Но есть моя профессиональная гордость. А вам жалко зря потраченного времени – слышен храп. Антитезис. Налицо противоречие. Синтез – можно пропускать, но учить философию дома, и сдать экзамен по-любому. А я постараюсь, чтобы вам стало интересно. Через призму диалектики поймете всё, что случится с вами.
– То есть можно не ходить на лекции? – обрадовался Сеня и провел жирную трещину на рисунке плотины.
– Да.
Студенты радостно зашумели. Валентина несколько расстроилась, потеряв статус грозного вахтера.
– Да, важный нюанс! – философ зажал ладонью подбородок и продолжил почти заговорщическим голосом: – Не забудьте! После инновации грядет хаос. Обязательно будет хаос! Это любопытнейший моментец. Когда старый статус-кво сломан, а интеграция еще не началась. Тогда необходимость перемен и случайность нового пути уравниваются. Легкая пушинка перевешивает одну из чаш весов. Вдруг начинается бифуркация. Река не течет от истока к устью по прямой. А это, казалось бы, с точки зрения закона экономии энергии – самое естественное. Река петляет. Бред! Но такова реальность. И меняет русло не один раз в жизни, а постоянно. Каждый раз через случайную бифуркацию. Так и в социальных системах. Спонтанный выбор индивида может повлиять на исход тенденций общественного уровня. Вот ваш коллега случайно разбил ухо, а мы поменяем ваше мировоззрение. Бифуркация? Бифуркация.
Лекции по диалектическому материализму потекли по другой долине: стали интереснее, с примерами из мировой истории. Но посещение снизилось – в мозгах студентов свобода выбора победила философские категории. Только Сеня не пропустил ни одного занятия и стал «героем семестра». Единственный минус – доцент не успел прочесть всю программу – много времени ушло на лирические отвлечения. За что и получил, как потом доложила всезнающая Валентина, нагоняй от руководства кафедры. Вот такой получился синтез.
А у Кашина новый статус-кво оказался лучше. Говорили, что, несмотря на все старания, он на экзамене отвечал невпопад, но философ поставил ему «хорошо». Из общего человеколюбия.
В конце того семестра я умудрился сильно простудиться, сдавал сессию позже других. И попросил у Сени конспект, чтобы подготовиться к экзамену по философии. Гроссбух так и остался у меня. Прошло полстолетия. Антресоль, никому не нужная общая тетрадь, комок, подкативший к горлу, поплывший вид на парк.
Я пошел в ванную, промыл глаза. Вышибло лицо доцента, остались лишь узкие роговые очки и скошенный подбородок. Не запомнил я и фамилию (Сеня записал только имя-отчество – Михаил Иванович), но метаморфоза в лекциях сразу всплыла в памяти. Больше такие самокритичные преподаватели нам не читали. Да и вообще редко встречались на жизненном пути люди, готовые публично признать ошибки, хотя диалектика кричит, что мы сотканы из противоречий. Но кто ее понял, эту науку?
Сам Сеня – образчик парадокса. На сторонний взгляд, ущербная, хоть и незлобивая овечка в стаде, с возможностями – от земли не видно. Предел мечтаний – водитель грузовика в деревне и бутылка водки после бани по субботам. Но такой судьбе противостояла несгибаемая крепость русской провинциальной натуры. И она оказалась крепче обделенных стартовых возможностей – Сеня стал хорошим инженером.
* * *
Когда же мы с Кашиным виделись в последний раз? Кажется, это было в 2000 году. В новой столовой за Химическим корпусом. Да, точно – юбилей выпуска 1960 года.
Тогда на входе в Главное здание висела вывеска: «Санкт-Петербургский Технический Университет». Но обыватель не изменял вековой традиции и в разговорах называл наш вуз по старинке – Политех.
Большие окна столовой иллюминировали ярким светом. Выпускники надели лучшие свои гардеробы. Организовать такой банкет – дело не простое. Но комсорг (в прошлом) Павел Знаменов справился. Узнал телефоны, дважды всех обзвонил по списку, собрал деньги, договорился со столовой, закупил алкоголь. Вечеринка разгонялась. Стадия узнавания забытых лиц: «ой, ты ли это?!», «как я рад тебя видеть!», «сохранил старые гримасы, курилка!» – перешла в подбадривающе-льстивую: «хорошо выглядишь», «всё молодеешь», «всё такой же, только поседел». Подгребли опаздывающие, расселись за столами. Павел не изменившим ему зычным басом предложил выпить «за здоровье, несмотря на седьмой десяток». Ему тут же попенял Шура, душа (в прошлом) курса:
– Ну, комсорг, начал за упокой! Какое здоровье в наши-то годы! Давай выпьем за наших девушек! Они прекрасны. Как и сорок лет назад!
– Ха! Шура, лукавишь. Хочешь за здравие, а чего сам брякнул «сорок лет назад»? – парировал Павел.
– Молодец, Паша! Верно подметил. Не зря тебя звали правдоруб, – начался забытый обмен остроумными подколами.
– Не скинуть так просто груз времен!
Вспомнились былые пикировки ребят: все заулыбались, зазвякали фужеры, заглушая грустную ноту.
Последующие тосты и алкоголь растопили холод десятилетий: от банальных вопросов «как живешь?» перешли к милым воспоминаниям «а помнишь, как тогда?..». С удлинением ряда пустых бутылок разговоры перетекали в формат тет-а-тет, становились искреннее. Кто чего достиг и не достиг? Кто кому ставил подножку? Кто подсказывал на экзаменах? Злополучный Сеня с третьей рюмки осоловел, откинулся на спинку стула и всхрапнул. Его под руки перенесли в гардероб на банкетку.
Павел Знаменов подсел к Тамаре. Протянул стопку.
– За дружбу нашей «пятерки»! Как вспомню – так плакать хочется! Больше такой душевности по жизни не встречал!
– Со мной?! За душевность нашей компании?! – Тамара нажала на слово «нашей», в голосе сквозила издевка, но в ответ чокнулась.
– А что? Чем плоха? Почти братия. Так весело больше не было за всю жизнь.
– Согласна. Так весело было только в студенчестве. Но, как всегда, есть нюанс.
– Какой?
– Почему ты хочешь выпить именно со мной?
– Помнишь, как съездили в Крым?! Каждую минуту – новая шутка! – Павел сделал вид, что не понял намека. – Я всё организовал. Я и сбил нас всех в кучу.
– Дружная, да-а, крепкая! Особенно, когда ты выгонял меня из комсомола… Как сбил – так и разбил! Вдребезги!
Знаменов свободной пятерней зачесал волосы ото лба к затылку, а потом тыльной стороной ладони как будто смахнул каплю с усов. Тамара вспомнила, что он так всегда делал, когда кто-то высказывал сомнение в его незаменимости. Смешно, что эта привычка-двухходовочка – зачесывать вихры и элегантно подтирать нос – сохранилась.
– Ой, чего ты разворошила старье? Сколько дождей с тех пор пролилось.
– На кого пролились?
– На наши головы. Кислотные дожди. Но еще не все ячейки памяти окислились. Вот и думаю…
Она вспомнила, как они вдвоем в молодости щеголяли друг перед другом, да и перед другими начитанностью. Она сыпала цитатами из классики, он – красивыми метафорами. Никто из компании не мог так, даже Шура.
«Значит, не забыл тот случай – не стерся гештальт, – подумала Тамара. – И не лукавь – подсел неспроста именно ко мне, не просто освежить былое, что-то хочешь выведать. Постарел ты, Пашка, конечно, как и все мы, но крепко природа и родители тебя сколотили: рост великана, густые кудри, пусть и седые, трубный бас. Даже в чем-то похорошел – эти жуткие подростковые прыщи на лице исчезли. Теперь такие брутальные рубцы. Да и порода чувствуется не пролетарская: гордая осанка, костюм носишь как лорд. Откуда аристократизм? Но чего ты, Пашка, мнешься? Как тогда. Сам начал разговор. Уж сформулируй четко: чего надо? Ведь ты косил под правдоруба, не я. Проверяешь – помню ли я? Нет, дружок, не забыла тот нож в спину. Рана заросла густым мхом – это факт, но и простить – не простила. Или не совсем густым?»
– Время такое было: сам себе не принадлежал, – продолжил Знаменов примирительным тоном.
– Да, времена были лицемерные. Веселились все вместе, но фигу кто-то держал в кармане обязательно. Помнишь, ходили всей гурьбой в театр? На «Оптимистическую трагедию»?
– Конечно, помню: я сам организовывал культпоход.
– Там один персонаж сказал: а вожачок-то сволочью оказался! Не про тебя ли?
– М-да. Поговорить по душам с тобой сложно. Я хотел прояснить… – Павел замялся, что-то вспоминая.
– Что прояснить?!
Тонкий, но мерзкий кошачий коготок царапнул по сердцу. Тело объявило побудку: что-то там, в сорокалетнем прошлом, оставило важные недоговоренности, и они, эти фигуры умолчания, ожили и своими холодными щупальцами потянулись к ней, Тамаре. С чего это?! Она напряглась.
– Вот ты скажи. Меня гложет до сих пор, – Знаменов взглянул собеседнице в глаза, опять зачесал пятерней волосы и резко продолжил: – Как ты тогда, в пятидесятые, уже всё знала?!
– Что знала?
– Всё! Что лозунги на плакатах – фуфло, коммунизм – утопия, компартия – кормушка для номенклатуры! А?
– Откуда ты это взял? – Тамара опешила, такой поворот застал врасплох. – Ничего такого не знала и не догадывалась даже! Я – как все.
– Да не надо: двуличность твою все видели. Думала одно, а подпевала на собраниях другое. Вот меня взять: и не понимал всего, глуп был, каюсь – четко стоял на линии партии. Твердо стоял. А у тебя на лице написано. Наверняка, в перестройку задышала полной грудью, побежала по митингам, кричала: «Горбачев, в отставку!». – Павел налил себе еще водки: – Всегда контрой была.
– Ты, Паша, как мартовский заяц – непредсказуем! Откуда такая чушь? Я – контра! Ха-ха. Никогда не подпевала. Я молчала. Я училась.
– Пусть не громко. Соглашусь. Но других, и меня в том числе, осуждала. Про себя, в рукав. Как истовая диссидентка. В чужом глазу сучок выискивала, а в своем…
– Чушь! Всегда сидела ниже травы и не высовывалась! Как большинство. И никакого бревна в своем глазу не нахожу: искренне считала, что живем в лучшей стране в мире в лучшее время. Любая профессия почетна, каждому – по труду, общее превыше личного, справедливость во всем! Лишь бы не было войны!
– О-о, заголосил фарисей! А из тихой травы торчат рожки ревизионизма.
– Ого! Ты выбери все-таки – или ревизионизм, или фарисейство! А то как в анекдоте: или наденьте купальник, или перестаньте креститься. А раз ты так правоверно исповедовал коммунизм – почему ты меня выбрал в качестве жертвы? Я никаких писем не подписывала, комсомол, тем более партию не критиковала. Зачем тебе этот цирк понадобился? Ведь понимал, не дурак, – жертвой падет наша компания.
– Да, не о том я…
Знаменов глубоко вздохнул, задумался. Ему совсем не хотелось пикироваться, цель ставил другую. Но сорвался, стал упрекать. Он провел рукой по волосам теперь не назад, а справа налево, и шепнул Тамаре на ухо:
– Послушай! Что я мог сделать? На ковер меня вызвал Виктор Саныч. Помнишь? Секретарь партбюро. Тряс какой-то бумагой: мол, на крестных ходах видели наших студентов.
– Я-то тут при чем? Я в церковь не ходила.
– И велел провести показательную порку кого-нибудь из нелояльных линии партии. Парторг факультета!
– Парторг? Выгнать из комсомола и сломать жизнь – якобы контра затесалась в стройные ряды. И ты в этом судилище участвовал?! – Тамара, передразнивая собеседника, тоже перешла на шепот.
Павел замотал головой, как бы открещиваясь от обвинения. Но Тамара не пощадила:
– А чего ты тогда об этом умолчал? Поставил личные интересы выше коллектива. Партийную карьерку себе не захотел портить. А, похоже, ты сам фарисей фарисеевич! Может, обсудили бы всей братией, и не рассыпались бы на осколки.
– Партийная дисциплина. Сама всё понимаешь. Ну не выгнал же тебя… Сопротивлялся. Не повелся на перегибы сверху.
– Вот это и странно. Кстати, давно хотела спросить: почему не выгнал, непоследовательный ты наш? Уж взял роль палача – так довел бы до логического конца. Занес топор, рубанул сплеча, а потом спрыгнул с эшафота. Странно как-то.
Павел внимательно взглянул на Тамару. Игру в гляделки он проиграл: не выдержал первым, отвернулся, дернулся, водка выплеснулась из стопки.
– И прав оказался – оправдала же доверие. Вот и сейчас из-за тебя облился, и тогда по шапке получил. За мягкотелость.
– А чего ты подсел-то?! – Тамара вернула голосу силу. – Жизнь прошла. Вроде и у тебя, и у меня – гладко. Совесть проснулась к старости? Индульгенции просишь?
– Вот какая была змея, так и осталась – нет чтобы забыть обиду, дружески обсудить.
– Ты смеешься, Паша? Даже ты мучаешься тем предательством. Сорок лет! Теперь сам разберись со своей совестью. Сам!
– Эх, злая ты! А я тебя пожалел тогда. Да, вот еще хотел спросить… про могилу Лавердо. Не знаешь, где она похоронена?
– Большеохтинское кладбище, Ирбитская дорожка. Метров сто пройти. Там справа. Зачем тебе? Она тут при чем? – теперь пришла очередь Тамары выпучить глаза.
Знаменов не ответил – поставил стопку, подтер рукой нос и отошел, опрокинув стул.
Вот так поворот! Еще один скелет сейчас выпадает из древнего шкафа! Умудрился комсорг набросать дров в топку «забытое прошлое». И не только любопытство проснулось – те самые фигуры умолчания как дрожжевая масса – оттаяли и вспучились. Неясная масса, но явно неприятная. Тело, тело шептало, не мозг, а опыт вторил, что это не любопытство жжет, а эти мутные дрожжи – пироги из которых будут ох несладкими.
Тамара пыталась просчитать, какое отношение Лавердо имеет к той истории с исключением из комсомола? Совсем забытый персонаж. Если бы не экзотическая фамилия, то и не вспомнить, кто такая.
Падающий стул подхватил Шура Тронский, как будто стоял за спиной, и подсел на то место, откуда вскочил Павел.
* * *
– Что? – ехидно спросил он, кивнув подбородком в сторону удаляющегося приятеля.
– Что что? – Тамара ухмыльнулась.
– Не извинялся, сделал вид, что агнец божий, а ты ему в глотку пару-тройку цитат из Чехова. Так?
– Ты подслушивал?
– Ага, попал в десятку! Отлично! Я – пифий, угадываю всё, – Шура весело загоготал. – Подслушивать необязательно. На самом деле – никто в этом бренном мире не меняется с годами. Тем более Пашка. Он уже приставал ко мне с тем же. Рассказывайте, мэм.
– Что рассказывать?
– Почему он развалил нашу монолитную компанию? Ведь это же обсуждали. А как весело было! Два года душа пела. И как быстро пролетело!
– Согласна. Вспоминаем со слезами на глазах. Комета пролетела, махнула на прощанье хвостом – и ага. Утешимся тем, что у других и такого не было! А почему ты считаешь, что Паша виновник?
– А кто?
– Вопрос. Ну, ты, например. Был душой компании. А в одночасье сдулся.
– Я не сдулся – я ушел в себя. Обстоятельства. Сама помнишь, – Шура шмыгнул носом. – Вот об том и…
– А Паша – нет, не извинялся, – Тамара не дала Шуре закончить фразу. – Хотел получить индульгенцию за то, за ту…
– Я понял. Как он тебя из комсомола гнал. Вот исток трещин в монолите. Все мы измазались в том дерьме!
– Не забывается образ с плотиной. Ха. Но почему все измазались? Вроде та заваруха только меня касалась.
– Ничего себе – только меня! – передразнил Тронский. – С той минуты, как жизнь слилась из верхнего бьефа в нижний, – всех касалось! Всех пятерых. Так ты что? Индульгенцию пожаловала?
– Не получился разговор. Я его сволочью назвала. Упреждающе. Он ответил только, что пожалел меня на комитете.
– Вот Пашка, фальшивая змея! Пожалел? Ха-ха. Как бы не так: приссал, когда я вступился. Он всегда был трус. Не сразу проявилось. Помнишь, как в Крыму я спрыгнул со скалы в море? А он подошел к обрыву и… только посмотрел вниз. Правдоруб и трус. Такая экзотическая смесь получается. За это судьба ему и отплатила, – Шура злорадно заржал.
– Ты вступился?! Вот, оказывается, кто мой спаситель!? Что ж ты сказал такое?
– Он испугался за свою шкуру. – Тронский понизил громкость голоса до минимума, оглядевшись по сторонам, приподнял для значительности брови.
– Что убавил звук? – Тамара тоже перешла на шепот, второй раз за пять минут. – Что вы все боитесь, наушники? Ни КГБ, ни партии давно не-ет.
– Не важно. Пашка сильно наложил под себя. Вика подтвердит.
Шура налил водки и выпил. Возникла пауза. Тамара еще раз прокрутила в голове ту сорокалетней давности сцену. Что могло испугать Знаменова? Он изначально хотел ее потопить – однозначно. И также однозначно, что кто-то ужалил его в ахиллесову пяту, пока ее, Тамару, попросили выйти. Ну, не Шура же – они были друзья. Не сам себя. Не проснувшееся человеколюбие. И что это за пята!? Мало-мальски вразумительной версии не нащупывалось.
– Так что ты сказал такое, Шура? Тогда. Что?!
– Давай о другом, – Шура пододвинулся ближе. – Расскажи про Лельку. Я думал, что стерлись воспоминания, а вот тебя увидел – и понял, что помню. Что знаешь?
– Нет, давай договорим про комсомол! Что ты сказал Паше на комитете?
– Не помню. Давай все-таки про Лелечку.
Шура лукавил. Он не «не помнил», а не понял, какой тумблер перещелкнул в Пашкиной цепи. Но после Шуриного выступления в прениях (а его аргумент явно не тянул на страстно-возмущенный «глас народа») машинка комсомольской репрессии вдруг поехала в обратную сторону. Павел сдулся – идеологический праведник превратился в запуганного хорька. Тогда это действительно удивило Шуру.
– А что не так пошло в его карьере? – Тамара не отпускала свою тему.
– Да, ничего сверхужасного: после того случая как будто тормоза включились. С комсомолом выше секретаря факультета не продвинулся, профсоюзная стезя тоже не дала свечу, на кафедру распределился, но карьера средненькая: кандидатская – да, докторскую зарубили, профессура не светила. Лет десять назад из института выгнали. Интриги! Бизнесом занялся, да для бизнеса энергией фонтанировать надо. А какие силы в нашем возрасте? Юзом всё шло. Хотя он крепкий организатор, но не в то время родился. Теперь пенсионэр, – Шура расправил плечи.
– А ты приятелю, небось, завидовал, когда он комсомольскую карьеру делал? И по голосу слышно – сейчас злорадствуешь!
– Да хрен с ним. Он развалил нашу с ним дружбу, да и общую на пятерых. Не я! Ты эти гипотезы брось!
– Какие гипотезы?
– Что якобы из-за меня компания схлопнулась.
– Да, ладно, не бери в голову. Но Пашка же ее и сколотил на первом курсе. А с семьей у него что?
– Семья рассыпалась. Жену его не знал. Где дети – не знаю.
– Вы были такие друзья.
– Я его двуличность не сразу раскусил. А разгадал – так мы и расстались. Да и с Викой… гримаса судьбы. Ну, ты понимаешь.
– Вика?! А кстати – где Вика? Чего она не пришла сегодня?
– Она не смогла. Занята.
– Как она? Как вы вместе? Дети?
– Как написано в умных книгах – опустевшее гнездо. Сын уехал работать за рубеж. Живем на паритете, каждый занят своим. Квартира большая – четверка. Мебель, итальянский кафель в обоих туалетах. То, се. У меня – «Мерседес», у нее – холодильник с двумя морозильными камерами. Вот у Пашки, кстати, только «Лада-Самара».
– Это в нашем возрасте очень актуально, – Тамара саркастически улыбнулась. – А расскажи – как ты Вику от Пашки отбил? Они выглядели такой ладной парой.
– Сама его бросила. Это еще на третьем курсе. Почему? Я не расспрашивал, – Шура явно тему отношений с Викой хотел замять.
Тамара удивилась – обычно сплетни про свою жену интересуют мужей. Но Шуре нужно что-то другое узнать, тоже хочет заполнить какую-то пустоту, которую не заполнишь деньгами. Если бы можно было купить – он бы, как и Павел, не подсел с разговором. Тем временем Шура опрокинул в рот еще водки.
– И я не знаю: мы и с ней тогда же перестали общаться, – Тамара затарабанила пальцами по столу. – Что-то Лелька говорила… не помню.
– И не рассказывай.
– Тебе, что, всё равно, почему она ушла от Пашки? Ты же с ней расписался не из гуманных чувств. По любви, наверное?
– Если бы Лель согласилась на мое предложение, не было бы никакой Вики, – Шура выпил еще стопку и выпрямил спину.
– А я подумал вот сейчас. А не ты ли причина развала нашей компании?
– Я-то при чем?
– Так ваш конфликт с Пашей. Не он же один виноват. Оба виноваты. Ты всегда воротила морду от комсомольских дел. В тебе что-то «против» светилось, такая цаца «сама в себе». Вот он тебя из комсомола и решил турнуть.
– И ты туда же! Чего вам всем в моем лице мерещилось? Я считала, что главное – учеба. Претензии к успеваемости были? Нет!
– Счастье – это не учеба. Счастье – это труд. Да и труд не на первом месте. Счастье – это любовь! Эх! – Тронский сходил в конец стола и принес еще бутылку, налил себе и Тамаре. – Давай помянем Лельку. Жалко! Что у нее случилось?
– Грустная новелла. Обнаружилась онкология. А потом она сама ускорила уход. Об ушедших не чокаются.
– Это я виноват. Тогда на целине захотел выпендриться. Малахольный был. Угнал коня у местных казахов, хотел покатать. А она свалилась, неумеха, повредила позвоночник. Потом это сказалось. Спустя годы, – Тронский согнулся, опустил голову.
– Не вини себя. Ты не малахольный, ты влюбленный был. Да и не в том дело. Мало ли от чего у человека рак. Да, потом она, возможно, не из-за болезни наглоталась таблеток…
– А отчего?
– Запуталась по жизни. Вечный искатель романтики. Полна надежд, а жизнь ей не подарила простого счастья. Ей бы крепкое мужское плечо, а ей хотелось блистать. А блистать она уже не могла, когда болезнь закрутилась. А чего она тебя бросила – это и для меня вопрос. Ты был самый эффектный парень на курсе.
– Так чего она отказала мне?! – взвыл Шура. – Два года ухаживал! Цветами ковры выстилал. Так любили друг друга! Ответь! Ты должна знать: ты – ее подруга ближайшая.
– Все-таки интересуешься сплетнями? – Тамара улыбнулась ехидно. – На самом деле, я не знаю. Мы все пришли наивными, а она – с опытом, испытавшей взлеты и разочарования. Противоречивая была.
– Это не ответ. Не хочешь сказать честно – не говори, – Шура достал платок из кармана, высморкался. – Вот мы с тобой тут сидим, пьем. Рак, говоришь? Болезнь непрощенных обид. Опять-таки если образ дамбы вспомнить. В одночасье прорвало, вода стремительно слилась, снеся в потоке бетон и справа, и слева. Мне часто по ночам кажется, что с Лелькой разбежались так же, аллюром три креста. Как две стороны той дамбы.
– А мне иначе видится ее образ: горный поток, бьется о камни, брызги летят – красота. Но она ждет, когда кто-то поставит плотину и остановит бурлящую воду. Нужен мужик крепкой воли. Так и не дождалась. Мечты чередуются с разочарованиями.
– Значит, я слабаком оказался. Неожиданно…
Тронского разобрал насморк, он достал платок, но никак не мог остановиться. Встал и поспешил в туалет. Тамаре показалось, что он хотел скрыть слезы. Вот, оказывается, как Лельку сильно любил! Пронес чувство через всю жизнь. И не подумаешь, что такие кумиры могут быть однолюбами. Жалко обоих. Но Лелька Шуру не любила.
Тамара обманула Тронского: она знала ответ на его вопрос. Последняя встреча в больнице с совсем ослабевшей подругой. Диагноз знали все, включая больную. Поговорили откровенно: повспоминали и веселое, и печальное. Лелька упомянула и Шуру.
– Присматривалась. Симпатичный он. Нравился, конечно. Ухаживает, букеты носит. Но слишком приторный, что ли?
– Странная ты, Лель. Шура – видно с первого взгляда, что скала, эффектен, как князь Болконский. Мечта любой женщины. Да вдобавок влюблен по уши.
– Меркантильный он. Когда у тебя в квартире побывал – весь извелся, что хочет в такой же жить. Не по мне. Да и старая пассия не освободила место в груди. Из школы. Да ты помнишь, я тебе рассказывала. Может, если бы Шура не торопил, а вымораживал меня лет пять… Но сунулся со своим маршем Мендельсона не в то время, не в том месте.
– Не жалеешь спустя годы?
– О чем?
– О том, что гналась за тем, «чего так хочется и жаль». А синицу упустила из рук.
– Нет. Шура не синица. Он как-то рассказал, что родители его не любили. Такие люди – они как бетонная стена, требующая к себе особого внимания. А я ему нужна была как жена-красавица, которой можно хвастаться. А еще хотел, чтобы я сама к нему свалилась в руки. Гордый. Но и я не меньше – ты меня знаешь. Об такого я бы билась, билась и разбила себе морду. А если не разбилась, то со скуки бы зачахла. Правда, и сейчас не пляшу яблочко.
– Это ты брось. Еще встанешь с койки, поцокаешь по подиуму, найдешь себе новую пассию.
Лелька усмехнулась как-то странно. Кто ж знал, что это улыбка человека, решившегося на самоубийство? Каждый раз щемит сердце, когда Тамара вспоминает ту встречу. И не только потому, что она стала последней, но при выходе из больницы промелькнула гнусная догадка, что именно Лелька развалила дружбу «пятерки». Одним легковесным отказом Шуре.
Вот и сейчас то предположение пришло на ум. Тамара встала и подошла к окошку. Тронского не надо расстраивать той правдой. Пусть живет в розовых воспоминаниях. Как всё пронеслось на встречных курсах: он – однолюб, а ей, видишь ли, вместо крепкого плеча вечно подавай «прекрасные порывы». Теперь очевидно, что он влился в «пятерку» только ради Лельки. Остальных он видел как декорации. В центре сцены страсть к Лельке. Или то не было романтическим чувством, а тщеславием, жаждой получить жену-приму? А как получил поворот от ворот – тогда и всю массовку отправил по домам. Занавес, театр закрыт. Нет, шалишь, Шура, пресловутые трещины пошли по нашей компании с тебя. Хм, обиделся, что я его упрекнула. Значит, чувствует кошка, чье мясо обглодала.
Как ни старалась советская власть причесать нас под один гребень, а все мы пришли в институт непохожие. Если Тамара, домашний ленинградский птенчик, и провинциальная Вика, только принимали первые комплименты, то Лелька уже успела и почувствовать вкус страсти, и горечь разочарований. Злые языки шептали, что она еще в школьные годы сделала криминальный аборт. Но Тамару это не отталкивало, а, наоборот, притягивало. Пусть рано поднялась, рано обожглась, зато жила искренне. Сколько кавалеров вокруг нее крутилось! А вышла замуж за непонятно кого. Импульсивно. Почти за первого встречного. Как Лариса из «Бесприданницы». Естественно, ничего путного не могло сложиться.
А почему сегодня Вика не пришла? Занятость – это отмазка. Не хотела встретиться с Пашкой? Укоры совести или тайны мадридского двора? Вспомнилась примета: отсутствие Вики – не к добру. Как бы всё пошло ладно, если пресловутый марш Мендельсона проиграли для Лельки и Шуры. А получилось, что фамилию Тронская взяла Вика.
Тамара смотрела в институтский двор. Мысли скакали, ясная картина прошлого не складывалась. Всё громче звучит голос из прошлого. Что еще не договорено в той истории? И с кем? С самой собой?
По двору прошли унылые политехники – видимо, сдавали зачеты допоздна и не убедили преподавателя. Из подсознания вынырнула не единожды наблюдаемая картина на зачетах: профессор пытается выдавить зачатки знаний, а студент – сделать лицо, дескать, что-то понял. А затем спектакль-бой – вздох против улыбки. Вздох разочарования старшего и просящая пощады улыбка младшего. Бой заканчивается быстро и однозначно – зачетка возвращается в руки студента со словами: «подготовьтесь и приходите в другой раз». Ничего не изменилось. Как сорок лет назад: время над этим спектаклем не властно. Сама Тамара училась отлично, и на такие «бои-зачеты» смотрела с брезгливостью.
Лицемерие – губительная сила. И наша компания прогнила из-за притворства. Каждый стремился к личной мечте. Ну и, спрашивается, что в этом дурного? Друг другу не мешали же. А от веселья выиграли все! Или всё же мешали? Каждый впоследствии прожил полную жизнь – значит, все были самодостаточны. Но прожил свою, собственную, вне коллектива. Вот только Шура с Викой в одной квартире. Что странно. А Лелька – совсем короткую.
Почему в моем лице они все видели контру? Детям недовольство системой передается от родителей. Но ни папа, ни тем более мама не были диссидентами, никогда ни единым плохим словом о социализме при детях не обмолвились. Не могла я пропитаться духом протеста. Я и не пискнула ничего против генеральной линии, ни одного анекдота. Да, общественной работы избегала, но разве одна? Хотя если вспомнить отчий дом… на поверку не всё так кристально. Может, говорить не говорили, но, если вдуматься, в их отдельной (редкость в те годы) квартире на Фонтанке витал душок нигилизма. На детский вопрос «Почему вы такие старые по сравнению с родителями ровесников?» мама сначала отшучивалась. А потом, когда Тамара с сестрой подросли и повторили вопрос, ответила мечтательно:
– Не до детей нам с папой было в двадцатые годы. Работы – выше головы: поднимали печатное дело по всей стране. Командировки от Белого моря до Туркестана. Как говорили – строили город-сад. С… энтузиазмом. Понимаете?
– А что потом?
– Что потом? Я родила тебя, когда мне уже было тридцать пять, а тебя в тридцать семь. Старородящей называли в роддоме.
– С городом-садом что? Перестали строить?
– Папа получил должность в Ленинграде, квартиру. Мы осели дома.
Дочек ответ не удовлетворил, мама внезапно загрустила, и сестры решили не приставать с расспросами.
Во дворе прошла еще одна группа студентов. Веселятся. Значит, эти везунчики – сдали зачеты. Какие-то разрозненные картинки прошлого продолжали всплывать. Вспомнилось, как отец плакал от счастья, когда объявили о смерти Сталина. Вся страна плакала от горя, а отец старался скрыть радость… Странный плач.
Или другая зарисовка. Опять-таки из их жизни на Фонтанке. Их дом строился еще до революции, как доходный в верхних этажах, а для хозяев в нижних. С чопорным вестибюлем на первом этаже. И пол, и стены выложены красочной керамикой. Перила парадной лестницы на этажи – ажурная чугунина. На втором этаже – огромная зала с высокими потолками, панорамными окнами на реку: видимо, для балов – пилястры с лепниной, лакированный паркет, ниша для оркестра.
Однажды, когда Тамара ходила во второй класс, пришли отделочники и в вестибюле сделали выгородку. Стены – из фанеры, потолок – первый марш лестницы. В этой, с позволения назвать, комнатке поселили уборщицу тетю Пашу. Милая, безропотная женщина: согласилась на любое жилье и каторжную работу – мыть все домовые лестницы в округе. Как она жила прямо у выхода на улицу, и зимой в стужу, и без туалета, и без кухни? Но тетя Паша не роптала: лишь бы каморка, где можно поспать. А в это же время зала на втором этаже пустовала. Всегда. Массивная дверь закрывалась на замок, ключ от которого хранился в райисполкоме. Жизнь в залу возвращалась только раз в два года. Для проведения выборов в Верховный совет. Дверь распахивали настежь: паркет, стены, рамы вычищали от пыли, украшали цветами и кумачовыми транспарантами. В центре ставили обитую бархатом урну для голосования, по периметру сидели накрашенные тети, выдававшие бюллетени, в оркестровой нише продавались пирожки, бутерброды, лимонады. Вся процедура – сплошная профанация: выбирать не приходилось – в списках всегда стояла одна фамилия, самого «достойного представителя блока коммунистов и беспартийных». Непоколебимое единение масс. Через пару недель праздник уступал место забвению – кумачи убирали, пирожки доедали, ключ поворачивался на два оборота. А тетя Паша продолжала жить без туалета под лестницей. Маленькая Тамара ужасно боялась вечно закрытой двери на втором этаже – казалось, что там скрывается враг. Она пробегала второй этаж с зажмуренными глазами. Мерещилась костлявая рука, хватающая за школьный передник. Силы придавала надежда, что тетя Паша услышит крик о помощи через фанерную перегородку.
Как-то она спросила папу:
– Почему тете Паше не разрешают пожить в зале?
– Эта зала для выборов.
– Но они так редко бывают…
– Не надо тебе задумываться об этом. И никого спрашивать не надо.
Странным показался этот совет школьнице.
Или третья картинка. Однажды она шла из школы домой вечером. Вошла в парадную. Поднялась на второй, страшный, этаж. И услышала, что за ней кто-то бежит по лестнице. Тамара метнулась вверх. Преследователь в три прыжка догнал. Она добежала до своего этажа и надавила на звонок. Мужчина развернулся и не спеша пошел вниз. Дрожа от страха, Тамара рассказала бабушке, которая переправила разговор к отцу.
– Не обращай внимания. Этот человек – сотрудник госбезопасности – следит за теми, кто ходит к нам в дом.
– Зачем?
– У меня такая должность.
– Но, папа, ты же не шпион какой-то. Зачем за тобой следить?
– Не надо тебе задумываться о том, чего не можешь понять. Прими ситуацию как есть. Впредь тебя не будут пугать.
Действительно, больше за Тамарой тот мужчина не бегал: стоял рядом с их парадной, и даже один раз улыбнулся. Странным показался Тамаре сотрудник МГБ и папино объяснение.
Возможно, из таких кусков и сложилась двусмысленная картина реальности, еретический дух, отразившийся на ее лице? Бедные, бедные папа с мамой – строили город-сад, а потом советовали дочерям «не задумываться о том, что не можешь понять». Когда они поняли, что стало подгнивать в советском королевстве? Как у них сшибка в мозгах не привела к шизофрении?
На институтском дворе потемнело, Тамара оглянулась. Однокурсники танцевали. Все в восторженном состоянии. Даже Сеня Кашин протер глазенки и потащился в пляс. А Шура сдал. Так и не вышел из туалета. Хотел о Лельке поговорить. Несостоявшееся счастье не дает покоя. Ну, да ладно – еще поговорим. А Павел явно хотел извиниться за тот поступок. Но держится молодцом. Что переломило его на том комитете? Вряд ли Шурины шуточки. Его стиль рубить правду-матку – притворство, а не замечать летящих щепок – суть. А тогда что-то встало на пути топора. Что?
Да, повыпадали скелеты! Даже не представлялось, что десятилетиями они ждут часа увидеть свет и взбодрить человеческую кровь. А вот, кажется, услышала тот голосок прошлого. Угрызение совести. Откуда? За что ей, Тамаре, стыдиться? Это не она сподличала, а Пашка. Не она предала компанию, а Шура. Не она крутила динамо своему ухажеру, а Лелька. Не она не вступилась за подругу, а Вика. Ответ сам собой не приходил на ум. Требовалось еще покопаться в шкафу – поразглядывать кости и черепа. Неспроста случилась встреча выпускников.
* * *
Первые приметы будущих перипетий прорезались в декабре 1956 года. Тогда еще вывеска на главном здании Политеха информировала, что посетитель стоит на пороге Ленинградского Политехнического института имени Михаила Ивановича Калинина. В честь некогда председателя Центрального Исполнительного Комитета СССР, номинального главы государства.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70781413) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.