Рай рядом
Лидия Яковлевна Лавровская
Новый сборник прозы Лидии Лавровской включает как уже знакомые читателям произведения, так и недавно написанные повести и рассказы. Все они так или иначе связаны с родным городом автора – великолепным субтропическим Сочи. Однако райские экзотические пейзажи и легендарные локации всемирно известного олимпийского курорта, колоритная история его становления – лишь фон, на котором разворачиваются людские судьбы нескольких поколений, пульсирует и торжествует жизнь во всем ее многообразии. Герои Лавровской, сочинцы и приезжие, молодые, старые, совсем малые, показаны с неизменным понимающим сочувствием, с любовью и мягким юмором. И с неизменной верой в определяющее значение для них, для всех нас великой, такой человечной и прекрасной русской культуры!
Книгу завершает документальное исследование-эссе важной страницы биографии А. С. Пушкина «Первая любовь длиною в жизнь». Литературовед И. А. Кресикова убеждена, что оно «закрыло тему загадочной – она же и первая, и „утаенная“ – любви Пушкина. Кольцо сомкнулось. Нет пустого звена. Все ясно».
Лидия Лавровская
Рай рядом
Издательство благодарит художника Александра Отрошко за предоставленное право использовать в оформлении книги этюд «Набережная Сочи»
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© Л.Я. Лавровская, 2024
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024
Рай рядом
Вот же был нелепейший теремок! Длинный деревянный домишко с коробочкой-надстройкой над входом, эдакой несуразной кастрюлькой на плите! Ну ладно – юг, субтропики, чересчур утепляться нет надобности, да и дом не холодный, нет, но уж больно убогий. Детская музыкальная школа. И если кастрюлька дивного дымящегося кубанского борща полна разнообразных запахов, то «музыкалка» немолчно источала звуки. Мощные аккорды, остренькое стаккато фортепиано, плавные переливы скрипки и виолончели, пронзительное тутти тоненьких голосов – репетиция хора к празднику: «Ленин всегда живо-о-ой!»
Ох и тесная школа была, с узким коридором, с конурками-классами по бокам, еле-еле фортепиано втискивалось. Жанетта Дмитриевна тоже, хотя и весьма субтильная дама. Но при ней же всегда объемистая сумка и шляпка! Ну и жакет, плащ, пальто, шуба, зонтик от дождя ли, от солнца – такое зеленое китайское чудо в цветах и павлинах. Потом она любила, откинувшись всем корпусом, сидеть нога на ногу, покачивать, пошевеливать туфелькой на высоком каблуке. Вздергивая головку, громко вздыхать, пожимать плечами, открыв пудреницу, долго вглядываться в зеркальце… Да красивая, красивая, чего смотреть! На своем круглом крутящемся стуле Люся чувствовала, что инструмент и сама она вроде бы мешают Жанетте Дмитриевне. Или, скорее, исполняют роль публики при немногословной, но очень выразительной актрисе.
Топыря губки и хмурясь, учительница размашисто записывала наставления в дневник: «В «Колыбельной» став пальцы правильно! Став по номерам!» («Став»! Имелась в виду правильная аппликатура, чередование пальцев.) А в конце урока финальный, уже привычный номер-дуэт… дуэль, скорее: пристальный взгляд (глаза в глаза!) Жанетты Дмитриевны, громкий щелчок закрываемой пудреницы:
– Ну, всё пОняла?
Упрямый, угрюмый люсин ответ:
– Да, понялА. До свидания!
Домой теперь? Прочь, прочь от этой хорошенькой… Ани-даг? Сказка «Королевство кривых зеркал» Люсей давно зачитана-перечитана! Да нет, Жанетта не гадина, конечно, просто ее работа для нее – гадость, вот и все. А Люсе дома два часа заниматься, бренчать на пианино, как требует мама, не гадость?!
Но после фортепиано (да зачем, зачем оно мне??) два раза в неделю было сольфеджио. По узенькой лестнице, значит, надо подняться в другую конурку, в скворечник этот, торчащий над домом. И защебетать скворцом-соловьем, узнать, например, что такое доминант-септ аккорд, написать музыкальный диктант… Узкие деревянные ступеньки на этот крошечный «второй этаж» мурлыкали-скрипели, завлекая в другую сказку: «До… ре… ми… мя… у… мяу… мяу…» Нет, правда: Люсе здесь иногда вспоминалась кошка Муренка из любимого «Серебряного копытца». Тому причиной, наверно, картинка в книжке: избушка-теремок с точно таким же высоким «вторым этажом», к которому взвивается волшебный козлик Серебряное копытце и следом – таинственная Муренка…
А какими магическими пасами требовалось сопровождать пение! Дирижировать то есть, да по-разному, в зависимости от метра – двух, трех, четырехдольного. Ах ты доля, моя доля! Очень даже счастливая: бьешь эдак копытцем… ручкой то есть, стараешься, ждешь лавину самоцветов… пятерочку то есть, похвалу! И почти всегда получаешь от милого и доброго, луноликого и полнотелого Владимира Ильича, преподавателя сольфеджио. А вот другим девочкам они пореже достаются! Но Люся «не воображает», и когда приходится писать диктант, не закрывает его рукой – пусть заглядывает, списывает, кто хочет.
После сольфеджио она прямо-таки выпархивает счастливой пташкой из музыкалки этой неказистой. Неказистой? Но ведь сказано уже: юг и почти круглогодичная теплынь, а значит бесшабашная активность всяких травок-муравок, всей местной флоры, обилие вечнозеленых экзотов. И потому домишко почти скрыт тесными рядами молодых кипарисов под окнами – не пролезть, ничего толком не разглядеть с обеих сторон. Зато недалеко от входа можно беспрепятственно любоваться скульптурой скрипачки в человечий рост. Беленькой, вдохновенной, вознесенной над цветущими розочками, над всеми-всеми высоким постаментом… За ее спиной – «зал»: комната с низким потолком, где, хищно целясь в него черными крыльями, стоят два рояля. Здесь проходят академ-концерты, экзамен, то есть… Ну, это ужас, экзекуция тоскливее даже уроков Жанетты Дмитриевны.
Но зато, зато после уроков можно с другими девочками понестись вприпрыжку мимо городского храма вниз, вниз! По длиннющей лестнице в одно хорошее местечко, что-то вроде буфета. Тут, наоборот, потолки до небес, голые стены пустоватого зала. Очень неуютного, зато предлагающего вкуснятину: граненые стаканы кофе с молоком и булочки с роскошно благоухающей горячей сосиской. Дома почему-то они совсем другие…
Вот такие были приятности, связанные с музыкалкой: чудесный Владимир Ильич с его сольфеджио и буфет с сосисками. А, еще была темно-синяя квадратная нотная папка на тесемочках с выпуклым бородатым ликом Глинки – так весело было ею размахивать, фасонить, чтобы все видели и восхищались! Правда, однажды какая-то бабуся в автобусе не восхитилась, а возмутилась: «Что это, никак Боженьку туда-сюда стоишь, мотаешь?!» Умора! Ага, умора посреди моря стенаний: «Мам, ну не очень хочется ходить в эту музыкалку! Даже очень не хочется!»
Но начиналась Люсина «музыкальная история» вполне мажорно. Мама спрашивает буднично так, словно о чем-то обыкновенном… но не выдерживает, украшает бесцветную картинку солнечной улыбкой:
– Ты хочешь научиться на пианино играть, Люсик?
– А! О… Ну конечно!
Все равно что спросить, хочешь ли ты стать большой! Хочешь ли ты каждый день есть мороженое сколько влезет? Да!!! Да! Да!
– Мы купили тебе инструмент, скоро увидишь…
И вот прибывает большущий, спелёнутый какой-то хламидой, еле-еле втиснутый в их квартирку ИНСТРУМЕНТ. Не молоток либо топор, которым папа рубит дрова для здоровенной, в четверть комнаты печки – ФОРТЕПИАНО… Да, освобожденный от пут серый слон обернулся черным, лаково блестящим фортепиано, пианино, рядом с которым даже барыня-печка точно ёжится, подбирает белые бока! Само собой, негроидное чудо мгновенно становится роскошной доминантой «большой комнаты» в двенадцать метров. (В другой, «маленькой комнате», метров даже вдвое меньше, но все это убожество в век повсеместных коммуналок – хоромы, считается! Счастье!)
Та-ак, стоит себе, значит, чудо, блестит, молчит. Но тут мама подставляет к «инструменту» стул, открывает ключиком крышку… о, как заблестели под ней сахарные зубки-клавиши! Уверенно, переливчато мама прохаживается по ним пальцами – и вдруг прелестно, звонко звучит из-под них новая модная песня «Индонезия»! Вот, не так давно, в пятьдесят шестом году родной черноморский город даже посетил ее президент…
Морями теплыми омытая,
Лесами древними покрытая,
Страна родная Индонезия,
В сердцах любовь к тебе храним.
Тебя лучи ласкают яркие,
Тебя цветы одели жаркие,
И пальмы стройные раскинулись
По берегам твоим.
Папа, Люся, папины рабочие с хоздвора, под его началом затаскивавшие пианино, в изумлении и восторге! (Хотя подумаешь – невидаль: пальмы, море! У нас в городе-курорте с этим добром тоже все в порядке!) Нет, главное – красивая-то какая, просто очаровательная музыка, стихи, оживленная, улыбающаяся мама… Папа просит сыграть еще одну чудесную песню, которую Люся потом почему-то никогда нигде не слышала: «На Кубе, где бескрайний простор голубой…» И снова шумное одобрение, гулкие, громкие, от души аплодисменты: «Ай да Тамара Артемовна!»
Однако же – Индонезия, Куба… Как убедительно диковинный инструмент в этом первом домашнем концерте явил подмеченную еще Достоевским «мировую отзывчивость» русской души! Видать, таинственно посверкивающий лаком красавец так и взывал к экзотике, к неким райским островам и песням. Ах, эта далекая, прекрасная, сытая и справедливая «Гренада, Гренада, Гренада моя…»
Вообще-то у родителей музыкальные вкусы различались: отец, кубанский казак, предпочитал всем певцам и певицам Русланову, позднее Зыкину. Любил напевать «Ты Кубань, ты наша родина», Марш буденновцев («Мы – красные кавалеристы, и про нас/Былинники речистые ведут рассказ…») – служил-то молодым в кавалерии! Разумеется, фронтовые песни знал и любил: трех братьев потерял на войне, сам на танке дошел до Берлина, расписался на Рейхстаге. А в раннем Люсином детстве мог усыплять ее, посмеиваясь, такой потешной колыбельной:
Ай ну-ну-ну-ну-ну-ну,
Колотушек надаю!
Колотушек двадцать пять,
Чтобы Люсе крепче спать!
А мама пела дочке знаменитую моцартовскую, про птичек и рыбок, что заснули в саду и пруду. Да так нежно, чисто-чисто, мелодично! Замирала у репродуктора, когда передавали концерты классической музыки, строго шептала Люсе: «Слушай, слушай!» Покупала патефонные пластинки с шедеврами Чайковского и Шопена, восхищалась Обуховой, Барсовой, Шаляпиным. Небольшим приятным контральто всегда пела-напевала дома, вышивая крестиком, готовя, стирая. Как правило, романсы, народные песни: «На заре туманной юности/Всей душой любил я милую…», «Вот мчится тройка почтовая/По Волге-матушке зимой…» Мамочка была волжанка, плавала, как рыбка, и рыбу, таранку особенно, ценила больше любого мяса. Ее мать, Люсину бабушку, шестнадцатилетнюю сироту из волжской деревни, дедушка, образованный армянин, взял в жены «за красоту». Действительно, судя по сохранившейся старинной фотографии, ангельски была мила.
И сама мама, яркая брюнетка с чеканным профилем, гордой, прямой спиной, тоже была очень хороша! Особенно за фортепиано. Но, как всегда, не высокомерничала, наоборот, рассказывала, смеясь, как смеялся кое-кто над ними! Сглупили, мол, купили дочке дорогущую забаву – не ковер на стену, не шикарное зеркало-трельяж, например. Да еще из самой Москвы перли! Это ж еще за дорогу сколько пришлось отвалить? Когда можно спокойно играть на казенном пианино в клубе санатория хоть целый день, уж дочку завхоза не прогонят! «Ну, точно сглупили…»
В рассказах родителей с понижением голоса, со значительностью интонаций упоминалась эта космической величины сумма: две тысячи рублей! Чтобы собрать ее Люсина мама приспособилась кровь сдавать, и даже чаще, чем разрешалось, массаж всяким теткам делать частным образом. Инженер-железнодорожник по диплому, так и не полученному (в тридцатые годы репрессировали отца), где только не трудилась она всю свою долгую праведную жизнь! А папа вечерами, обложившись бумагами, «закрывал наряды» (загадочное, непонятное Люсе действо!) за неумелого «барина», санаторного инженера и за неумех в соседнем санатории. Там же подрабатывал еще и сторожем в смену с приятелем… В общем, собрали денежки.
А потом – опять расходы, платные учителя, так как мама едва знала ноты, играла на пианино, на домре, на гитаре, еще на чем-то там по слуху! Учила Люсю музыкальным азам соседка, миниатюрная, желтая, как китаянка, пропахшая «Беломором» Елена Львовна из приземистого барака во дворе. Но «не требовала», баловала ленивицу, и мама стала возить ее к дорогостоящим учителям музыкальной школы, в том числе к дорогому и Люсиному сердцу Владимиру Ильичу. (Как смущенно он однажды опустил глаза, заметив ее улыбочку: пел, плавно дирижируя, что-то вроде: «Фа ре си си…»! Сиси!! Ха-ха!) В общем, стали готовить Люсю к поступлению сразу во второй класс. А уж там обучение за символические пару рубликов, слава Богу.
На вступительном экзамене требовалось, кроме всего прочего, сыграть несколько пьесок, разученных с многоуважаемым педагогом, пианисткой Екатериной Дмитриевной. Предварительно «протерев клавиатуру от пота предыдущих экзаменуемых» – наставляла она. Поясняла: «Чтобы сыграть как следует, тщательно, хорошенько жми, протирай!» О да, пот с бедолаг-экзаменуемых так и капает, так и хлещет ручьями…
Увы, когда Люся стала «тщательно протирать-нажимать», бренькать клавишами, естественно, при этом, поднялся один из экзаменаторов, молодой, высокий, по фамилии Клин. И резко скомандовал «прекратить какофонию»! Ошеломленная Люся с ужасом уставилась на Екатерину Дмитриевну, но та отвела глаза.
Конечно, отыграла она с перепугу свою программку неважно, но поступила – конечно, в класс Екатерины Дмитриевны. На следующий год снова была ею предана, передана Жанетте Дмитриевне. Та тоже через пару лет сплавила «нахальную лентяйку» Марье Калинниковне. У нее Люся, можно сказать, расцвела – наверно, потому что Марья ставила правильные ударения, акценты, и в русском языке, и в обучении лентяек. И с добродушной улыбкой!
Только эта полная строгая дама с седыми кудрями примирила Люсю с музыкалкой. И еще замечательный предмет в старших классах появился: муз литра, музыкальная литература. Пожилой преподаватель Маевский вдруг резво подсаживался к роялю и наигрывал… что? Класс напрягался, лихорадочно прядал ушами: да, что? Кто? Шуман? Лист? «А вы должны знать, дорогие мои, вспоминайте! И в театр непременно ходИте на концерты – абонемент всем роздан, и бесплатно, между прочим!»
Люся ходила. И симфонические летние концерты, очень дешевые, иногда совсем бесплатные, они с мамой не пропускали: посчастливилось услышать, увидеть Рихтера и Гилельса, Ойстраха и Когана, Мравинского и Кондрашина. По собственному почину Люся даже стала разучивать дома легкие прелюдии, вальсы любимого Шопена, «Времена года» Чайковского, затем и непростенькую «Патетическую сонату» Бетховена. Находило на нее такое творческое, трудовое, распрекрасное настроение. А как родители радовались! Папа особенно гордился, похваливал, что бы и как бы она ни играла…
Нет, музыка – это, конечно, почти как воздух, она с Люсей… да с младенчества! Разноголосым немолчным «вокалом» птиц на старой груше и молодой черешне (в каких-то метрах всего от дома!), маминым негромким пением, мелодиями из репродуктора. Вот как, как красиво объяснить, что же такое для нее музыка, найти правильные слова? Слова, которыми Люсе так нравилось играть: нанизывать их, перебирать, подбирать, особенно когда пишешь сочинение на свободную тему… Ну да, музыка – это порой совершенно особенные, огромные чувства, даже слезы, которые Люся видела на глазах у мамы, когда они слушали «Неоконченную симфонию» Шуберта в Летнем театре! Это, например, всегдашний немой восторг от любимой сызмала страстной-прекрасной, сладко-томительной неаполитанской песни «Катари»… А когда, допустим, играешь «Апрель» Чайковского, «Подснежник» этот мелодичный, трогательный – и правда чувствуешь ведь, чувствуешь какую-то весеннюю свежесть?!
Но музыкальное поприще – все-таки не ее. Не Люсина это судьба, нет. Все сильнее ее увлекали «слова, слова, слова», многоцветный вымысел любимых книг, которых становилось все больше и больше… Чуткая мама, конечно, быстро поняла это, однако решила себе не поверить. Да и потом – неплохо играть хотя бы «для себя», как тогда говорили! Музыкантом всегда мечтала стать она сама. Но куда! Мамочка родилась за несколько лет до Октябрьской революции, и закончить астраханскую гимназию, как старшим сестрам и братьям, пожить в уюте и довольстве родительского дома не удалось. Ползучим пожаром разгорающаяся Гражданская война принесла долгий, постоянно сосущий голод. Он, а далее чудовищный, смертельный поволжский голод двадцатых, затем тридцатых годов прочувствованы ею собственным скукожившимся пустым желудком!
А детей в семье было семеро… нет, шестеро: старший, юный офицерик, вскоре убит в уличных боях. Красными, белыми? Не говорила мама Люсе, хотя вряд ли не знала. Но как же счастлива была, как благодарна Ленину (да, именно ему, и совершенно искренне!), когда их, дохленьких детишек, однажды вывезли в какую-то брошенную хозяевами усадьбу на Волге. А там пошили всем симпатичные одинаковые матроски, и, главное, стали кормить по чуть-чуть, но по часам, несколько раз в день! Вот удача-то какая, спасение…
Неподалеку жил известный композитор Гречанинов, «милый старичок», по ее словам, который приходил к ним с музыкальными уроками. Почему не заметил одаренную малышку, не позанимался именно с ней ясно: стеснялась, пряталась за спинами старших. Люся как-то поинтересовалась биографией Гречанинова: было ему тогда всего чуть за пятьдесят. Вскоре эмигрировал, еще тридцать лет прожил за границей, преподавал, сочинил немало музыки, но вот не сподобился направить, благословить черноглазую девчушку на музыкальную стезю… Которая могла бы стать блестящей!
Да, мамочка по слуху могла любую мелодию сыграть, подобрать – и так удивительно красиво, точно! То, чему Люся не научилась никогда, как и большинство детей в их «музыкалке». Но с детства вошло в мамину жизнь, определило ее не вдохновляющее напутствие маститого композитора, а унижение многолетней мучительной нужды… Они же, младшие, мама рассказывала, всё канючили дома, заснуть не могли: «Хлебушка бы, хоть бы корочку…» Отец как-то не выдержал и заехал тяжеленькой серебряной ложкой, которой помешивал свой травяной чай, по чьей-то ребячьей маковке! Поправил очки дрожащими руками, снова уткнулся в книгу… Потом, с открытием Торгсина, и столовое серебро, и даже детские нательные крестики – все ушло на эти «корочки»!
Да, серебряная ложка… Два слова о ней, волшебной, с которой счастливцы прямо-таки рождаются по известной поговорке. Вот, например, Толстой, уходя из Ясной Поляны, от спорной, на наш современный взгляд, «роскоши» ее уклада, кое-что забыл и в письме к дочери просит ему привезти. Что же? Том «Братьев Карамазова» и… пилочку для ногтей! Удивительно: нравственные, человеческие метания, философские, религиозные поиски-потрясения – кажется, всё случалось в долгой жизни графа Толстого. Нет, не всё – никогда не было голода и нищеты! Не случилось, к великому счастью русской, мировой литературы. Вот и уцелела уготованная ему по праву рождения серебряная ложка, за которой шеренгой няньки-мамки, учителя, гувернеры, и пилочка, и пиетет окружающих, и «ваше сиятельство, чего изволите?» Даром что столько лет добровольно прожил подвижником-тружеником: пахал, косил, сам себя обслуживал, пешком отшагал сотни километров, воевал, семь лет, по собственным подсчетам, провел в седле. Однако не бился в тисках нужды, а писал величайший роман человечества, «Войну и мир», и много, много еще чего абсолютно гениального.
Но сколько же у нас в России талантов и даже, несомненно, гениев, на всю жизнь ушибленных жестокими лишениями, трудной многовековой судьбой нашей великой страны! Войнами, войнами… Людей, чьи «искры божьи» не стали победительным, ярким пламенем, не сумели они согреть им себя и всех-всех вокруг! Только домашних и друзей изредка радовали, как Люсина мама, что так счастливо жила с Люсиным папой, безгранично любящим «своих девочек», фронтовиком, тружеником, человеком долга и щепетильной честности. До самой его близкой смерти в деревянном щелястом домишке с печкой да холодной водой в кране… О, как грустно думать, рассуждать обо всем этом!
Мамочка рассказывала, что иногда ей снилась сцена. Будто играть ей надо не на домре в оркестре, как в санаторной самодеятельности, как в реальности, а на рояле! И она идет, и ноги подкашиваются не от страха, – от радости, да такой огромной, что даже плакать хочется! «Вот, вот сейчас, сейчас выйду, сыграю наконец…» Зато Люся нахально не явилась на выпускной концерт в большом импозантном зале новой музыкальной школы. Должна была исполнять техничный этюд Мошковского, но ни он, ни собственная «техничность» здорово ей не нравились, вот и заявила, что сбила палец, играя в волейбол.
Больше того: получив диплом, долго даже не открывала пианино. Но любимое духоподъемное «Болеро» Равеля проигрывала на патефоне частенько. (Между прочим и папа им удивительно проникся, мог слушать несколько раз подряд!) А, услышав в репродукторе, скажем, «Шехеразаду» Римского-Корсакова, вся семья прямо-таки млела от изумительной, изысканной мелодии солирующей скрипочки, от могучего рокота оркестра. Бессловесная, волшебная сказка музыки пленяла, многокрасочно входила в душу, утешала, увлекала в Бог весть какие небесные выси… Которые как-то вот не жалуют, не жалеют наш добрый, отважный, такой многотерпеливый народ!
Да, «дела давно минувших дней», как говорится. Сейчас, кстати, по радио редко передают классику, даже песенную, а уж по телевидению и подавно. Почему?! Подумать только, эта райская гармоничная красота живет где-то рядом с нами, для многих почти неведомая… Зато гремит и скрежещет, терзая жестокой несправедливостью изболевшиеся русские души, новая война!
Недавно литературовед, педагог на пенсии Людмила Ивановна, Люся, приехав в родной город, прогулялась с внучкой-студенткой по центру. По местам, где некогда звенела-тренькала на все лады ее «музыкалка». Сто лет назад! Ну, не сто, конечно, но тоже немало… Недолго звенела, впрочем. Шестой, последний класс Люся заканчивала уже в новом солидном здании через дорогу. На месте смешного теремка теперь десятилетиями возвышались, сползая вниз по склону, бетонные террасы ресторана «Каскад». Который однажды даже удостоился стихотворных строчек от одного случайного посетителя, впоследствии Нобелевского лауреата. (О чем Людмила Ивановна писала не в одной своей публикации!) Но, оказывается, сломали и его, что-то такое громоздкое начали строить…Что, интересно?
– А ты знаешь, ба, мне иногда так хочется как следует играть на гитаре! Помнишь, немножко занималась в детстве, восстановить бы… Ты вон тоже иногда садишься за пианино, играешь. Без хорошей музыки ведь никак, особенно сейчас, правда?
Правда. Никак!
2022–2023
Места чужие и родные
Да, это «культовый», «знаковый» – как еще теперь говорится? – момент. Ввод советских войск в Чехословакию. Всеобщее нынче мнение: безобразие и подлость.
Но мы с подругой юности Ириной, тоже сочинкой, помним другое. Еще в университете рассказывала хорошенькая Яра, которую зимой все стали называть Снегурочкой: ходила-красовалась в белой короткой синтетической шубке, белых колготках, белых сапожках. Учились с ней на разных факультетах, но вдруг к нам, старшекурсницам, в общежитии стали подселять иностранок из Чехословакии – целый десант их в универе объявился! И Яра, еще девчушка, когда «вводили и вредили», однажды со смехом вспоминала: прибежал сосед, стал возмущаться, кричать о советских танках на улицах, а ее отец… Он был простой человек, рабочий на столичном заводе, не одобрял длинноволосых хиппи с «косячками», нахальных «гомиков», появившиеся в стране порнофильмы и стриптиз-бары. Так вот он сказал тогда веско и Яре очень памятно: «Советские танки? Снова, как в сорок пятом, когда фашистов раздавили? Вот и хорошо. Теперь можно будет спать спокойно!»
То есть был тогда наш Советский Союз для многих оплотом мира и строгой морали. Очень близкой к евангельской, между прочим! Конечно, хватало, хватало в стране фальши и лицемерия, но все равно главенствовала максима: «человек человеку друг, товарищ и брат!» («Возлюби ближнего своего как самого себя…») И никто особенно не сомневался, что в жизни это самое важное, а не деньги.
Но как же порой въедаются в голову чепуховые вроде мелочи! Для моей Ириши первым символом свободы, всего свежего, западного стали девушки-босоножки из Англии. Гостя в Москве, увидела их, целую стаю, в Архангельском соборе Кремля, у гробниц наших средневековых царей. Как всколыхнулось, изумленно и жалостно защемило сердце при виде бледных тонких ног под крохотными юбочками, чистеньких беззащитных пальчиков на вековых плитах! Таких серых и холоднющих даже летом, наверно, бр-р-р… «Еще заболеют, бедненькие, босиком и фактически без юбок! Вот же какие, ничего не боятся, что хотят, то и делают! А мы… а у нас… Все строем по команде, по указке!» (Вспомнились обязательные, очень даже нудные школьные тренировки-маршировки перед Седьмым ноября и Первомаем.)
Только ведь и англичанки были почти все, как из одного ларца, хотя и без видимой команды! Мода, модули поведения, моральные постулаты – они ведь тоже кем-то измышляются, настойчиво внедряются! Гораздо позже осозналось… Кем? Зачем? Например, наш христианнейший Федор Михайлович Достоевский тем не менее однажды обронил, что, возможно, некие космические силы некий эксперимент проводят с землянами! Но мало кого всякие такие материи занимают в юности…
Тогда, после краевого университета, еле вынесла кареглазая непоседа Ирочка два года учительства в степной кубанской станице – распределили, не отвертишься! После чего триумфом показался брак с не очень-то любимым финном (Вырвалась, вырвалась «из совка»!), а позже с более любимым французом. Парижанином! Но и этот потрескивающий и чадящий со временем семейный очаг разметал в пух и прах очень достойный человек, поляк, известный в Европе архитектор. Сотворил ей чертоги великой любви, явил новые страны и города, годы, десятилетия большого счастья… Не удивительно, что, овдовев, Ирина, всю долгую жизнь оптимистка и красавица, сникла, точно подменили ее. Вернулась на родину, поселилась в какой-то среднерусской глуши, молчаливо замкнулась в себе.
И все-таки позвонила мне однажды, не сразу, но свиделись! Ах, как же она похудела, поседела… живет одна, далеко в Канаде бездетный сын. В маленькой сельской школе, которую всё грозятся расформировать, преподает Ирина Николаевна сразу несколько предметов. И главный, любимый – литература. («И дети любят, я чувствую!») Да, русская несравненная, ни с какой другой не сравнимая, чудесная литература: целомудренная Татьяна Ларина, герой Болконский со знаменем в руках на поле Аустерлица… Но сейчас каникулы, что, вот так всё тоскует, бедная… совсем одна в чужих местах?
– На поле со знаменем… Да это ты героиня! На пенсии столько пахать-вкалывать! Тетрадки, тетрадки бесконечные, писанина отчетная и все такое, – прозаически-юмористически восклицаю я, – Или материальные проблемы есть какие-то? Что мы всё о литературе – ты о себе расскажи, Ириша, не молчи, не таи!
– Проблем нет…
Ирина задумчиво поправляет на столе кувшин с полевыми цветами. В зеленом, живописно заросшем палисаде учительского домика тоже полно цветов, в двух шагах – лес, цветочные луга… Идиллия!
– Как пахнут, да?
– Ну, конечно, Ира, хорошо здесь у тебя, на лоне природы. Но зимой все-таки скучновато, наверно? Да и вообще – места очень красивые, кто спорит, но ведь чужие! – упорствую я. Что вот она даже в родной наш теплый, замечательный Сочи не хочет приехать, навестить хотя бы?!
Ирина и тут промолчала… И как будто не слишком жалела, что я заехала всего на полдня – наметилась поездка по Золотому Кольцу, надо было спешить в Москву. Прощаясь, крепко обнялись, как прежде. Что это она все мигает, смаргивает… Слезы?! Торопливо вдруг говорит, почти шепчет:
– Морю нашему Черному привет! Приеду как-нибудь, конечно. А места эти… Знаешь, у меня дед-фронтовик, артиллерист, за селом похоронен, бои здесь были ужасные… Там скверик и очень достойная простая стела с именами погибших. Ребята-следопыты, такие умнички, искали родных, и нас с мамой так нашли, давно еще! Я всё металась, когда мужа и мамочку потеряла, в один год получила две урны…
Надумала сюда приехать и вдруг решила: останусь! Как-то легче мне здесь! К дедушке приду, цветы принесу, посижу – и душа успокаивается. А в Польше, да и в Чехии, в Прибалтике тоже, все сносят и сносят памятники нашим героям… Стыд какой! Нет, эти места для меня не чужие…
– Ох, Ириша… Что ж раньше-то не сказала? Да, как-то ухитрились сползти там, в Европе, от толерантности к черной неблагодарности. А помнишь университет? Помнишь чешку Яру… ну да, Снегурочку! Помнишь, что она нам рассказывала?
И мы, спеша, волнуясь, печалясь и смеясь, заговорили о том, с чего я начала эту историю.
Время и место
У матери на работе, в научном заведении, затеяли шахматный турнир. Наметилось девять участников: научсотруды, инженеры – головастый все народ. Только на красавца Горченкина глянуть с его шевелюрой дыбом, эдаким серым дымом, – сразу вспомнишь Эйнштейна да Ландау, уж никак не того кудрявого из «Машины времени»!
– Ты можешь принять участие, – сказала мама, – будешь десятым!
– Да я первым буду!
– Ой, да конечно, кто спорит…
Правда, почему бы и нет? Саша уже несколько лет ходил в шахматный кружок при Доме пионеров. Получил разряд, еще один, еще, стал кандидатом в мастера, на соревнования ездил, в нынешней загранице даже побывал: Харькове, Львове, Кишиневе. Выступал хорошо, победно, хотя и оказывался обычно младше всех! А впервые сел за шахматную доску с дедушкой: «Смотри, Санек, это – королева, этот парень – офицер…» Дед, человек простой, не заморачивался такими словами, как «ферзь» и «слон», если и знал, то не употреблял – и вообще предпочитал шашки. Но шахматным азам научил.
А в шахматный кружок меня, еще дошколенка, привела мама. Сам попросил, что ли? Не помню… В тесной комнате деревянного флигеля было полно детей, играли азартно и шумно, галдели, как курортники-картежники на пляже! Самый первый партнер, шпингалет с модной стрижкой, Вовка Третенко, попытался поставить мне детский мат. И все командовал скороговоркой: «Мальчик, мальчик, ты не так делаешь, надо вот так!» Но я не поддался. И пошло у меня, и пошло! Все виды спорта осваивал всегда с интересом, с легкостью, полюбил и этот минотавровский тест-лабиринт для мозгов, только прикинувшийся спортом. Тренер, молодой неженатый Лев Иванович больно хороший был: громкоголосый, с громадными детскими глазищами. Шахматы и нас, мелюзгу, здорово любил и, между прочим, так всегда застенчиво улыбался красивой маме! Мне пророчил золотые горы-Олимпы: «Вундеркинд»! Сколько тогда поездили с ним, с ребятами по соревнованиям, и все бесплатно: проезд, питание, проживание. Мать с отцом, отпуская меня, и в голову не брали какие-то опасности дальнего путешествия – хулиганы там, извращенцы! Ох, и времечко было, детское, советское, сто раз потом клятое… Сейчас зато – уж такое взрослое!
В общем, на шахматный турнир в научно-исследовательском институте записали третьеклассника Сашу десятым. Сказали, приходи, когда сможешь, и играй с тем, кто сможет тебе «уделить время». Да все в институте, маленьком южном филиале серьезного московского заведения, после обеда не больно-то корпели – разговорчики, перекурчики, чаечки бесконечные! О Сашинах успехах слыхали, но вид белобрысого мальца, расставляющего на доске фигуры загорелой лапкой с обкусанными ногтями, вначале как-то расслаблял… Зря! Потому что Саша приходил, выигрывал, приходил еще, еще выигрывал.
И так восемь раз. Победил и живописного адепта йоги и сыроедения, без пяти минут кандидата наук Горченкина. Тот, в отличие от других, воспринял свое поражение драматически. Еще долго всем очень нервно объяснял, что «…в эндшпиле зевнул, потому что позвали к телефону по крайне важному делу и, находясь в состоянии…»
– Ага, аффекта! Потому и убил старушку-процентщицу! То есть ладью, а надо было просто сделать рокировочку… – издевался инженер Щепкин, острослов-насмешник, спортсмен и рьяный книголюб. Да, водились в конце восьмидесятых и такие технари! Сам он, проиграв Саше, только хохотнул и долго жал ему руку, чуть не оторвал, здоровяк такой.
Последним Сашиным соперником оказался шахматист самый опасный – участник солидных городских соревнований Геннадий Иванович Моргунов, начальник архива. Розовощекий, с седоватой бородкой, смахивающий на Деда Мороза, хоть и без меховой шапки. Зато в шляпе, в плаще: с ведома начальства собирался домой, «к студентке моей, к дочке, приболела!» (Позднее его чадо, любимое, буквально трясся над ней – мама потом объясняла.) В бумажном царстве Моргунова – полки, полки, полки, папки, папки, папки… – Саша сразу жутко замерз. Тоже заторопился, явно забуксовал точно съежившимися от холода мозгами…
И проиграл.
– Зонтик-то есть у тебя? Вы же, молодые, такие нежные! Дома чай с лимончиком, с лимончиком попей обязательно. Вишь, батареи все никак не включат! – наставлял Геннадий Иванович, запирая на замки грохочущую железную дверь, но Саши уже и след простыл… И к маме в кабинет не зашел, уже несся прочь, прочь от позорного, неожиданного поражения: ну да, после восьми-то побед! И дождь, и ветер противный колючий – ничего не замечал…
Сказать, что расстроился тогда – ничего не сказать. Вот так подарочек от деда Мороза! Точно еловой шишкой засветил в глаз – за полчаса сдал ему неплохо начавшуюся партию… Геннадий Иванович спешил, и я повелся, не сумел затормозить его блиц-игру: «Давай, давай скорей думай, Сашок!» Всегда недолюбливал блиц, но мне только-только исполнилось девять, как тут возразить старшему, да еще торопящемуся к больной дочке… И не догадался предложить: «Сыграем в другой раз, если спешите! В ДРУГОЙ РАЗ!» Или надо было просто разжалобить Деда Мороза: холодина тут у вас, как на Новый год, пощадите-отпустите!
Помню, дома один, стуча зубами, вместо чая «с лимончиком, с лимончиком» мрачно напился ледяного молока из холодильника. Заболею – и пусть! И хорошо! Но Бог, добрый Боженька малолетних простофиль все-таки меня пожалел. Повелел: а ну-ка поешь как следует и за уроки, ничего с тобой не случится. Мог бы добавить: и не парься, все равно не угонишься за только-только народившимся малышом в соседнем, считай, городе, будущим чемпионом мира. Он-то как раз и прославится в блице, придет время!
А наутро в восточное окно сашиной комнатки брызнул не дождь – луч солнца. И день выдался теплейший – в субтропиках ноябрь часто такими вдруг балует. Город весь свежий, точно весенний после дождя, блестит, как графин с водой в президиуме какого-нибудь собрания-заседания. И мама, улизнув пораньше с работы (очень спокойно она отреагировала на проигрыш Моргунову: «Что ж, он тоже ведь, кажется, кандидат в мастера…»), повела Сашу в кафе-мороженое. По дороге еще шоколадку купила!
– Второе место – тоже неплохо, да? Ну что ты все хмуришься?! Смотри, как здесь уютно, какой вид бесподобный на море! Полюбуйся! И давай, соображай, что тебе хочется – заслужил! Поздравляю еще раз, Сашуль!
Когда они, со смаком загнав в воротца ртов разноцветные шарики-мячики мороженого, уже просто сидели, болтали, с набережной донесся шум. Точнее, пронзительные, дикие и очень радостные вопли: «О-о-ох, хорррошо-о-о! Ещ-ще-о-о! Еще-о-о!»
– И нам хорошо, но больше нету! – засмеялась мама, пододвигая к размякшему, улыбающемуся сыну последние квадратики «Аленки».
Подозвала официантку, расплатилась, и они, не сговариваясь, пошли на не умолкавший ни на минуту, загадочный трубный глас счастья…
И что же оказалось? Это два дебелых, крупных таких дядька плескались в прибое, в волнах, накатывающих на них то вкрадчиво, то весьма мощно. А они подпрыгивали, приседали, падали, размахивали руками и ногами, мотали головой, фыркали – и голосили, голосили безостановочно! Был не очень солидный шторм, когда, конечно, умеючи, можно поплавать и выйти – не утянет, каменюгами не побьет.
А как здорово купаться-качаться на таких волнах, раз уж не боятся эти горластые дядьки холода! И чего у берега копошатся? Помню, я, черноморский ребятенок, смотрел, смотрел и даже не сразу догадался: эти чудики не умели плавать… Надо же! Еще и орут как резаные, идиоты! Взрослым разве можно так себя несерьезно вести? А у меня все серьезно дальше некуда: продул игру по-глупому, а хочу только побеждать! Побеждать!! «Правильно! А иначе что ты за мужик? Да, не повезло, не в твою пользу оказалось время и место. Только чего торопиться? Если постараешься, станешь в свое время и гроссмейстером!» – убеждал отец. Какое-такое «свое время»? Снова отчаянно, обидчиво зазвенело в голове: «Ну почему, почему не остановил игру? Если не то было время и место?!»
Быстро темнеющее небо с первыми звездами, шумное море, шумно балдеющие дядечки… Мама ерошила Сашин чубчик, посмеивалась:
– Никакие они не идиоты! Смотри, просто ужасно счастливые! Как радуются! С севера, наверно, откуда-то. Вода уже градусов пятнадцать, а для них – как парное молоко. Ну и что, что не умеют плавать? Можно чего-то совсем не уметь и быть в восторге от таких вот простых вещей, видишь? Прыгают себе и прыгают! А ты расстраивался из-за старенького Моргунова… Еще выиграешь у него сто раз!
Мамуле хотелось еще сто раз меня утешить, конечно… Но после этого институтского турнира я как-то забросил шахматы. Занялся легкой атлетикой, теннисом – тоже неплохо пошло. Вообще еще многому пришлось в жизни научиться: например, успешно решать научные задачи поважнее, потруднее шахматных, говорить свободно на чужом языке, своими руками построить дом. И по-ребячьи все еще радоваться всякой малости вроде тающего на солнышке мороженого: вот, недавно, у моря с дочкой и сыном! Но уметь хитренько гнуть свою линию либо напирать эдаким бетонным волноломом, невзирая на «время и место»… Нет, не научился, хотя сейчас-то такие умельцы особенно «в шоколаде»!
Услыхал как-то об истоках громкой славы одного моего земляка, которому однажды удалось напроситься на день рождения могучего продюсера. И вот теперь оба дружно вспоминают на ТВ, как тот специально оговорил, чтобы напросившийся, ради Бога, не вздумал петь свои песенки! А дерзкий бард не послушался и в разгар пышного праздника все-таки спел… Всеобщий восторг, продюсер поражен и покорен. Да, но что за песня сразила развеселое ресторанное сборище, всех этих богатых и звездных, сытых и пьяненьких? О любимом, единственном, трагически погибшем родном брате-летчике! И время подошло, и место.
Про выпускников и второгодников
Визит к детям без очередного душевного расстройства по поводу Насти не получается… Умная же девчоночка, читала, считала бойко с четырех лет, в младших классах отличница была! И все забросила, стала пляшущей в мечтах, во сне, говорит, наяву звездой танцпола. Народ восхищается, зять и дочь двуглавым могучим Эльбрусом против, не сдвинешь с согласованной точки зрения. Запретили Настюше после девятого класса пойти в колледж искусств: одни, мол, слабоумные бросают элитный лицей! Вот она и учится через пень колоду…
Сегодня, зайдя в комнату внучки, Александра Юрьевна чувствует, впрочем, как и всегда, что беспомощна… Оттого беспощадна, как никогда! Тихонько эдак усаживается в кресло под огромным, сонно-страстным ликом немолодой испанки на плакате, легенды фламенко. Тихо вздыхает. Тихим отстраненным голосом вещает и стращает:
– Знаешь, родители правы, на твои двойки просто невозможно смотреть сквозь пальцы! Оставили б тебя, плясунья, на второй год в классе, как раньше практиковалось, ты бы по-другому запела да заплясала! Сидела бы жалким переростком с младшими детьми, а они бы пальцем на тебя показывали, дурой обзывали!
Кошмарная, на взгляд бабушки, картинка Анастасию, однако, не трогает. Косится смеющимся голубым глазом, ноги завела куда-то за уши, разлеглась на паласе – «оттачивает талию», объяснила! Где только ее у себя выискала, худоба?!
– Да брось ты свою физкультуру, слышишь? Вот куда эти ваши выверты, раскрасивые ваши дорожки шагов ведут, а?! Выпускной класс… а у тебя в дневнике, мама говорит…
– Это в твоем любимом фигурном катании дорожки шагов! А ты шаг сделаешь и охаешь, всё сидишь, телик смотришь!
Лучше скажи такое: кого из русских писателей два раза оставляли на второй год в гимназии? За неуспеваемость! Кто это, интересно, не успевал, а?
– Кто не успевал?! – Александра Юрьевна хмурится и морщится. Порицая неведомого нерадивого писателя, а больше хитромудрую внучку – что еще такое выдумала? Ох, Настя… Мне семьдесят, ей идет семнадцатый – зубы заговаривать дохленькой бабушке, сердечнице-склеротику-диабетику, научилась… Успела!
– Кто-то из малоизвестных, какой-нибудь Потапенко, дамский угодник, приятель Чехова? Да, помню, фильм был когда-то с Мариной Влади – «Насмешливое мое счастье»… Не об этом речь! Читать надо Чехова, классиков, к сочинениям готовиться, математику подтянуть!
У Насти если и было в мыслях поинтриговать бабулю – не получилось! Так и взвизгивает с торжеством, брыкнув в воздухе длинными ногами:
– Да сам Чехов не успевал! Точняк, прочитала недавно! Абсолютно проверенный факт! Не афишируемый, понятное дело.
– На второй год дважды оставили??
– Ага, оставили, не выставили, не вышибли! Проявили такую «божескую милость», как ты выражаешься, к парню. И к мировой литературе, так сказать. Представь себе, если считать вместе с приготовительным классом, учился бедненький гимназист аж одиннадцать лет. Совсем как я в моем дурацком лицее! Зачем только? Зачем?! Математику мы с Чеховым так и не полюбили!
Александра Юрьевна нервно, неуклюже выпрастывает грузное тело из кресла. Подходит к окну, к тучкам на небе вроде присматривается. Одну, другую фразу примеривает внучке в ответ – и ни та, ни другая не годится. Смотри-ка, что выискала про Чехова в интернете, в гаджетах этих своих! Вот ведь советовала зятю отдать ее в колледж, раз так увлеклась танцами… Бедная Настя! И бедный Чехов! Счастье, что Пушкина задачками хоть не насиловали… А я внучке невесть что наговорила… И что теперь ей отвечать?
Ответ, однако, имеется у самой Насти. Жесткий и отчужденный, как отповедь чемпиона горе-тренеру:
– Ученье такое – мученье, садизм-мазохизм, вот что! Переучился, перетрудился человек в детстве, здоровье потерял… Ну и что, что стал знаменитым? Правильно, самое настоящее «насмешливое счастье»! Зачем мне, например, физика, если я люблю физкультуру – как ты ор-рр-игинально называешь мой пилатес!!
Настя принимает совсем уж витиеватую позу на своем коврике, не забывая улыбаться бабушке тоже весьма насмешливо. Убила, убила ее второгодником Чеховым, понятно, и сказать-то нечего… Да нет, бабуля классная, не нудная, пошутить, посмеяться обожает, просто мама всегда поддакивает папе, а она папе с мамой… Это у нее называется «поддержанием родительского авторитета». А вот лучше бы нахмурила грозно бровки, как сейчас, да крикнула: «Оставьте мою любимую внучечку в покое!»
– Что еще за пилатес? Что за слова такие? Что ты такое вечно сочиняешь, балаболка, балерина?! – вскрикивает Александра Юрьевна. Совсем другое кричит… Совсем не по делу! Еще, глядишь, за лекарства схватится, старушечка моя…
И Настя, поспешно обращая грозу в ласковое солнышко, горизонталь в вертикаль, вскакивает с пола. Крепко обнимает бабушку, такую одышливую, неповоротливую толстушку – куда ей с командным мускулатурным папочкой тягаться?! Уж эти папочки…
– Да знаю, знаю, очень не повезло Чехову с отцом! Дома теснота, холод, крысы бегают, а он его все время колошматит, реально бьет Антона Павловича, заставляет у них в шопе… в магазинчике то есть, торговать, в церкви петь… Когда там было классику уроки учить?
Бабуля с облегчением подхватывает:
– Вот! А у тебя – отдельная комната, карманные деньги… Родители ни в чем тебе не отказывают, а ты всё убегаешь в свой танцевальный клуб! Поступишь в институт культуры – еще натанцуешься, а пока надо прилично закончить лицей. И я, ты знаешь, занималась танцами в доме пионеров, но когда выросла – нашла себя в музее, в краеведческой работе…
– Ага, танцовщица-музейщица моя! А не бросила бы танцы – здоровенькая была б, серьезно, бабуль! И зарядку утром не делаешь… Вот бери с меня пример, ну правда! Слушай, ба, ты когда мне довяжешь свитер тот, ажурный, беленький? А, принесла?! Спасибо огромное… А идет мне все-таки такой широкий рукав, да?
Разговор бабушки и внучки зажурчал уже спокойно, без всплесков, потом примолкли обе. Настя замерла у зеркала: обалденный свитер, супер! Да и сама красотка… Здорово! А лицей ненавижу, ненавижу – теряю два года! И старею, а танцы – дело молодых, как говорят… Вообще-то с этой бедой, с папочкой упертым вроде уже свыклась. Но все равно обидно! Ай, да ладно… Какое у бабушки грустное лицо, задумалась о чем-то таком?!
– …все вырезала фотографии балерин отовсюду, из «Огонька», из газет даже! Хотя были у меня и какие-то другие увлечения, были ведь? Так с ума не сходила, как Настюшка, по-моему. Или уже забыла?! – Александра Юрьевна силится вспомнить…
Крестины
Лет тридцать там располагалась телефонная станция, безостановочно гудела и клацала металлической начинкой, перекликалась женскими повышенными голосами. Такие вот крики чаек над нескончаемым штормовым рокотом в стенах бывшего храма… А до этого в нем жили строители с семьями, в комнатках с фанерными стенами шумели поди не меньше.
В последние годы тысячелетия рядом, в подвале бывшей ризницы, стали проводиться службы. Молодой энергичный крепыш отец Виктор вместе с бабусями-прихожанками привел его в «божеский» вид, на службу иногда приглашал голосистых певчих из городского собора. Свои вокалистки тоже подтянулись – и повалил в подвал народ. Которому нескончаемый гудёж в церкви стал казаться совсем уж непотребным! Долой, долой телефонщиков!
Лариса еще в советское время приложила к этим протестам руку, точнее, молодое перо. Узнала о храме, посетила: легло на душу его название в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость. Написала резонансную статью в своей курортной газете, еще была такая, читали в каждом доме. Посетовала печально на телефонных насельников – ясно, что не телефонных мошенников, не сами же вторглись. И горячо призвала к возрождению намоленной нашими прадедами церкви.
Большая, сложенная из светло-бежевого местного песчаника по образцу древних иерусалимских храмов, не подавляла она, не мрачила суровой стариной. Напротив, казалась теплой и приветливой – или просто увиделась Ларисе в ее легкую, счастливую минуту? В общем, не архитектурная какая жемчужина, но их, дореволюционных, в черноморском городе-курорте наперечет. Давно ли сам стал «всесоюзной здравницей», «летней столицей» и так далее? Девятнадцатый век, самый его кончик – он ведь был еще не за горами!
Прекрасными нашими Кавказскими… которые тоже, любой географ подтвердит, считаются «молодыми».
Ох, как же это все относительно: старые – молодые, долго ли, коротко… Только не скоро дело делается, скоро сказки сказываются да статьи пишутся в нашем неразворотливом отечестве! И то не всеми журналистами, кое-кто в редакции неделю рожает плёвую заметку. Ну, а если даже и пишутся скоро-споро и убедительно, с огоньком, с блеском?!
Увы, еще немало годков храм так и гудел по-старому, а в новейшее время был возвращен церкви. Отца Виктора тут быстренько сместили, переместили в станичный храм на Кубани, на смену явились два новых батюшки. Один из них, отец Флавиан, был вылитый красавец-кипарис, вроде тех, что, выстроившись в каре на церковном подворье, соревновались высотой с куполом. Этот баскетбольного роста добрый молодец с пучочком-хвостиком смоляных волос на подиуме даже рядом с Водяновой выглядел бы сногсшибательно. Еще неизвестно, на кого больше бы глазели!
С ним-то Лариса и столкнулась уже в предолимпийские сумбурные годы на крестинах внука.
Да, но вот почему еще понеслась когда-то в отдаленную, «отмененную» церковь на крутой горе. Услышала от матери о московском, тоже Скорбященском храме на Ордынке, есть там такое классическое, изящное детище знаменитых Баженова и Бове, первый начал, другой потом завершил. И вот она студенткой случайно заглянула туда, где, как потом узнала, молилась, исповедовалась Ахматова… Запомнился ей старенький седенький священник, который в боковом приделе пустой церкви говорил проповедь перед горсткой людей. Очень, очень тихим голосом. Мама не услышала толком, не поняла ни слова, но, говорит, такую необыкновенную РАДОСТЬ почувствовала! Утешение, умиротворение…
Хотя какие-такие скорби знала в ту пору? Ни скорбящей, ни даже поклонницей Ахматовой не была: любимая школьная учительница литературы и имени такого не упоминала, боготворила Маяковского. Прекрасно декламировала его, позднего, раннего: «Вселенная спит,/ положив на лапу/с клещами звезд огромное ухо…» О нем и в учебнике уж так комплиментарно писали, а об Ахматовой, Цветаевой, Гумилеве… да вы что? В наше замечательное время первого спутника Земли, первого космонавта – и такой декаданс? Ограждали юношество от этого!
И до сих пор матушка Ларисина гадает: может, то был духовник Анны Андреевны?! Необыкновенный, непростой старичок! Такой благодатный…
Да, но возвращаясь к отцу Флавиану… Нет-нет, возвращаясь к радости самой обычной – и самой удивительной и умилительной! К рождению Ларисиного внука. Белокожий, голубоглазый, со вздыбленной прядкой льняных волос над круглым крутым лобиком, к лету Тимофей был почти годовалым. Решили: пора крестить – и что-то проваландались. Потом надумали подгадать к его дню рождения в июле – когда самая зловредная жара, между прочим. Влажная, как носовой платок у насморочного больного, душная, как старинная домашняя процедурка «посидеть над картошкой»! Правда, утешением стало то, что прибыть в храм надлежало в десять утра, когда солнце еще вроде не очень зверствует.
Собралась большая компания, в основном молодые друзья сына с невесткой, ну и Лариса с мамой, Тимошиной прабабушкой. Муж сказал, что подобные мероприятия не посещает из-за «аллергии на поповство». В его жизни благостной встречи со священником не случилось: «Как правило, толстущие и загребущие!» И не возразишь, ибо близкая подруга Люси, профессиональное сопрано, подрабатывающая пением на клиросе, невесело шутила о том же: «Благих батюшек не встречала что-то, видно о своем благе чересчур пекутся!»
А вот Ларисе, как и матери, однажды повезло в новеньком, возникшем с нуля монастыре в горах, у быстрой речушки. Сырость, удаленность, явно неудачную географию обители скрашивали чудные цветы на пышных прихотливых клумбах, вдоль аккуратных дорожек. Маленький парк в регулярном стиле сотворили монахини! Но, будто протестуя против чинной упорядоченности, один розовый куст, большой, разросшийся, прямо-таки полыхал пунцовыми соцветиями. Революционер такой! И им тихонько любовался, тихонько улыбался, сидя на скамейке, щуплый сгорбленный священник в черной рясе и шапке. Ну вот, пожалуйста: «Красное и черное», Жюльен Сорель и церковники, мы, современные пассионарные индивидуумы, и «поповство»! Лариса догадалась тогда присесть, отодвинувшись на краешек…
Батюшка повернул к ней голову все с той же легкой, удивительно милой улыбкой. Блеснули добрые голубые глаза на маленьком, очень старом морщинистом лице. Что-то он негромко, участливо так спросил у Ларисы, что-то стал рассказывать о монастыре, потом замолчал. Его речь не отличалась образованностью, была совсем проста, но ей вдруг почудилось, что у отца Василия, так звали старичка, и нет надобности что-то говорить. Такое тепло от всей его худенькой фигуры повеяло на Ларису! Всех-то он точно жалеет и привечает, человеков всех, всяких, красных, черных, серо-буро-малиновых, и молча, без слов взывает к человечности. Вот, кажется, только и нужно, чтобы сидел рядом, щурился на солнце тихо сияющими, детскими глазами, покашливал, бросал хлебные крошки прилетевшим к его ногам голубям… Которые – ох, глупые птицы, а еще символ мира, считается! – совсем не прониклись, как Лариса, этой радостной успокоенностью, умиротворением… Клевали азартно, шумно, драчливо. И мы, люди, такие же?! Неужели такие? Но ведь «не хлебом единым»?!
Все это, однако, пришло на ум потом, когда узнала об отце Василии много хорошего и чудесного: помогает, болящих исцеляет добрым словом. А тогда Лариса просто сидела с ощущением тихой, нежной радости… Полчаса полнейшего мира и христианской любви в душе! Благодать.
Да, но речь-то о крестинах, об отце Флавиане. Оказалось, импозантный, приятный молодой человек, возможно, неплохой. Не то, что один лоснящийся стопудовый иерей, который скоростным методом отпевал горожан в похоронном заведении. Но его, Лариса слышала, все-таки турнули: повадился под занавес требовать от скорбящих родственников сумму больше, чем назначил! Якобы «для певчих». Нет, отец Флавиан на крестинах…
Но по порядку.
Конечно, не одни они с Тимохой – семь-восемь малышей с немалым числом сопровождающих с утра заполонили церковный двор. Один минус… даже два: весь он уже был залит кусачим южным солнцем! А скамеечек, коротеньких, несерьезных, всего несколько. Но ничего, сейчас пригласят в храм, можно чуть-чуть потерпеть.
И вот терпят уже полчаса, час… детки пищат, ноют, плачут, взрослые сдержанно, потом и несдержанно возмущаются, а из церкви никаких вестей! Двери наглухо закрыты. Да что же это такое?!
Наверно, только очень самоуверенный массовик-затейник не сбежал бы тогда от этой накаленной нарядной толпы из полусотни человек, да еще разных возрастов – от семивосьми недель до семидесяти-восьмидесяти лет! Взялся бы развлекать-увеселять на нещадном солнце в субтропическую жару-парилку! При температуре воздуха тридцать с лишним градусов! В течении полутора часов!
Ибо только в половине двенадцатого растворились заветные двери и совершенно умученный ожиданием народ был наконец был допущен в храм.
Оживленный, улыбающийся отец Флавиан, двинувшись из гулкой, ярко освещенной прохладной тишины навстречу людям, сразу начал с объяснений:
– К сожалению, к большому сожалению, вам пришлось подождать! Но донатор нашего храма, очень уважаемый человек, прибыл сегодня для участия в таинстве крещения. Памятуя его щедрое благотворение, мы, конечно же, не могли отказать. А теперь и ваша очередь настала, добро пожаловать!
Ага, большая шишка крестила дочку-сыночка, внука-внучку-жучку… Первобытная злоба черным вихрем накатила на Ларису, никогда не отличавшуюся христианским смирением. Она сделала шаг вперед и… сейчас, сейчас… Хлесткие слова саднили горло, шершаво рвались на волю. Но ее опередил рослый мужчина лет тридцати с девчушкой на руках:
– И это все, что вы можете сказать? На десять часов крещение назначено! А вместо этого маленькие дети и родители ждут все утро на жаре, покуда ваш донатор… Замучились все! Даже присесть нормально у вас негде! Извиниться за это безобразие не хотите? ИЗВИНИТЬТСЯ!
Вот такой тоже левую щеку не подставит, революционер! Физиономия у мужика было «с красным знаменем цвета одного», с той розой, что чаровала отца Василия. Так и пылала негодованием! Девочка, сущий ангелок в белом сарафанчике, испуганно гладила это взволнованное полыхание ладошками: «Папа, папа…»
Весь праздничный крестильный табор вмиг смолк, затоптался на месте, даже грудничков не стало слышно. Лариса тут уж не могла смолчать, подхватила: «Да, извиниться! ОБЯЗАТЕЛЬНО!» Прекрасная акустика вознесла ее громогласную лепту к самому куполу, и речь красного бойца-революционера украсилась достойным восклицательным знаком.
К чести отца Флавиана, он не тянул ни минуты. Тут же извинился. Пару раз с приятной улыбкой повторил скороговоркой: «Простите, простите…» Но революционер этот так и стоял, не шелохнувшись, в каждой черточке простого потного лица – возмущение, укоризна, решимость. Только почему «революционер»? Праведник! Правды, правдивого покаяния провинившегося перед людьми батюшки взыскует! Уже кое-кто, обтекая его, проходил вперед, к купели, но основная масса тоже не двигалась, закаменела… И тогда отец Флавиан наконец громко и внятно объявил, что просит, сердечно просит у всех присутствующих прощения. За причиненное неудобство «вследствие внезапно возникших непредвиденных обстоятельств».
– Вследствие подхалимажа! – негромко сказал кто-то из молодых за спиной Ларисы.
Но, однако, народ зашевелился, примирительно загалдел, какой-то совсем умаявшийся ребятенок истошно закричал, и отец Флавиан приступил к таинству крещения.
О да, тихое, святое, священное таинство… Но деткам-то сие было неведомо! Перепугались: большущая такая чаша-купель с плещущей водицей, сладкие голоса певчих, незнакомые крепкие мужские руки… И опять малыши, включая Ларисиного Тимошку, большого проказника, сопели, кряхтели, плакали, пищали… Но, в общем, терпели. Помимо божественной благодати определенно получили в то утро двойной заряд терпения! Полезное в жизни качество, между прочим.
Правда, отец Флавиан обращался даже с грудничками вполне умело и даже изящно, сверхнормативного стресса не добавлял. А как смотрелся! Эффектно откинутая голова, благожелательная, прямо-таки лучезарная полуулыбка – обаятельный светский человек, даром что священник. А святой ли… Да сколько их, отмеченных свыше, чистых и благодатных? Один на миллион? Но, как говорится, не стоит село, да и страна, конечно, без праведника, вот их на Руси немало. И в нескончаемой людской суетливой, несправедливой толчее, отнюдь не голубиной толкотне без них точно никак!
После окончания небыстрого обряда Ларисе удалось заполучить внучка себе на руки. Какой же он стал тяжеленький, когда только успел подрасти? Напереживался, бедный, тёр глаза кулачками, почти засыпал. Но все-таки утомленно, чуть капризно улыбнулся бабушке. С самого рождения такой улыбчивый ребятенок, в отличие от папы, большого буки в его возрасте…
Детки-детки, счастья вам, дорогие. Улыбайтесь, несмотря ни на что, не унывайте никогда! Вон, где-то за границей, Лариса вычитала, в табеле учеников начальной школы есть даже графа: чувство юмора. Как и терпение, полезная штука в мире, где со справедливостью плоховато.
Женитьба принцессы
Да… даже не верится, что всё… Всё! Да и раньше можно было закончить, если бы… Матушка умница, молчит, шелестит, как мышка, дома спокойненько, как в санатории… а что Элька вытворяла?! Ну, спасибо, мамуль!
Ну, спасибо, сынуль, отлип от компьютера своего… Сегодня воскресенье… с пятницы не видела! Сидит уже сколько на кухне, о чем-то думает. Высказывается иногда. Например:
– А еще бы тарелочку борща, мамчик?
Жует медленно, вдумчиво, задумчиво, прямо как географ Петр Максимович в школьной столовой, приверженец здорового питания, многолетний ухажер… Да что же там у него в башке, чересчур умной башке, спрашивается?!
Но спрашивать-то как раз нельзя. Спросишь – он будто очнется, насупится, станет все кидать в рот без разбора… Буркнет «спасибо» или «да работаю, работаю я…» и убежит в свою комнату. Работать якобы – в собственный отпуск! Закроется на ключ – и все. Когда еще надумает выползти. Станет ночью – раз было и такое! – куски таскать, пить-есть ледяное из холодильника… Деда дорогого, правда, пускает со стаканом чая, но ненадолго. Дед-то хозяин квартиры, просторной золотой сталинки еще его родителей, мог бы повлиять, кулаком стукнуть! Но давно только вялой ладошкой машет, сдал все позиции.
Ладно, пусть хоть молча посидит, у Галины тут красиво, уютно. Запахи опять же борщово-кофейные, успокаивающие, солнышко весеннее сквозь импортную дырчатую занавеску… Рисует забавные кружочки на любимом, красивом… самом, самом любимом и красивом лице! Смешливое «ку» режиссера Данелии – не от кухни ли российской, где жизнь семьи ярче всего кашеварится, клубится… от слова «клуб», что ли? Только теперь с Алексеем никакой задушевной каши не сваришь, это матери понятно.
Вздохнув, Галина обращает скорбный взор на курлыча-щий телик. Вовремя! Немолодой, очень приятный такой народный артист доверительно сообщает: «После женитьбы принцесса Ольденбургская занялась благотворительностью…» Ну, тут уж она не выдерживает: прыскает, кричит чересчур, может быть, громко:
– Ты смотри, что канал «Культура» вытворяет! «Женитьба принцессы»… Это уже не в какие ворота!
Да, чересчур громко… И слишком близко к больной теме, наверно?! Алексей хмурится, глаз от тарелки не поднимает, молчит. Не понял в чем юмор?! Вот только и гадать, расшифровывать собственного сына…
– А, ну это у вас в порядке вещей! Такие слова, как «золовка», «шурин» уже не знаете, «женитьбу» с «замужеством» путаете…
– Там что, про голубых, что ли?!
У Галины так и рот открылся – оттого, что он вдруг открылся у Лешки. И как?! Это он хочет сказать, что… Вот уж гадость! Конечно, еще не старая, да несовременная, сын-то, как теперь говорится, продвинутый, вся молодежь сейчас такая… Но подал голос! Теперь бы с ним так осторожно, потихоньку…
Но пока мать спешно взнуздывала свои правильные учительские мозги, Алексей, чмокнув ее в щеку, уже вскочил из-за стола. Цапнул из вазы большое яблоко, подкинул в руке пару раз… Хлопнула дверь кухни. Хлопнула дверь его комнаты… Все!
Уверяет, что-то интересное на компьютере придумывает… Может, и правда? Как узнать, как помочь сыночку? Что, что сделать?! Он вообще увлекающийся очень. И самостоятельный с детства – отец копеечными алиментами отделывался, жук такой, и Галина, педагог начальных классов, всю жизнь на две ставки! А сын с ключом от дома на шее… Всегда его так и тянуло в разные стороны: то математику взахлеб обожал-осваивал, то физкультуру-спорт: футбол, волейбол. То рыбачил с дедом, отчимом Галины, до ночи с буны не стащить, то занялись с ним ловлей птиц, дед решил – выгодное дельце.
Раз в холодное межсезонье вернулась домой после долгого муторного педсовета и увидела в полутьме скрюченную фигурку сына: свет не включил, форму школьную не снял, не поел даже, как оказалось. Дед у пивной, поди, толокся-ораторствовал, а Лешка каким-то самопальным станочком плел который час сеть: щеглов собрались ловить! Ручонки как ледышки… И во всем он так, на полную катушку выкладывается. И в Элеонору влюбился, видать, без оглядки, как младенец-дичок, как Маугли несмышленый. Только кто из них Маугли?? Не Элька разве? С ее-то парикмахерским образованием?!
Правильно говорят: взрослые дети – надо, значит, «отпустить». Да кто держал, кто вмешивался, интересно? Снимали прекрасную квартиру, сами захотели после свадьбы отдельно. Ну, не вышло у них, вернулся, опять с мамой да с дедом вместе – что плохого?! Молодой, здоровый, видный, все впереди! Но как заставить себя «отпустить», в какие прохладные воды опустить голову, раскаленную тревогой? Галине даже смотреть на сына невмоготу: похудел, глаза в пол-лица, и взгляд какой-то… все мимо, мимо… О чем-то думает безостановочно! Молчит! Дед, у него мозги давно уже набекрень, посмеивается: «Ничего такого с нашим парнем, задумка у него какая-то сверхсурьезная!» «Задумка»…
Элеонора зато, столкнулись на днях у супермакета, «цветет и пахнет»: так и повеяла райским, дорогущим, видать, ароматом! Принцесса Ольденбургская прямо… Кто теперь, интересно, ей всю зарплату, и немаленькую, отдает на парфюмерию, на ерунду всякую?! Что-то такое эта бабочка-стрекоза начала говорить, ресницами махровыми задергала: бяк, бяк, бяк… Глазеночки несчастные состроила… Галина не стала прислушиваться, поздоровалась, да и пошла своей дорогой. Из телефона давно удалила, еще когда парикмахерша вдруг стала названивать, страдалицу из себя корчить: «Алешенька разговаривать у вас вообще умеет? Почему все молчит и молчит?!»
Четверть века назад так же вот от отстранилась, фотки, письма гулевого мужа порвала, на телефонные звонки не откликалась. Вышла до срока на работу, так легче было справиться с постоянной саднящей болью, от которой в любой миг завыть, зареветь хотелось. С маленьким Алешей только о всем плохом забывала, кубарем неслась от чужих детей забирать своего из яселек… А у сына вот нет такого утешения! Но, конечно, слава тебе, Господи, что не сотворили малыша, не успели.
Галина неверными руками собирает со стола посуду, сваливает в мойку… Насчет ребенка, понятно, Элька проследила, опытная мадам, на два года старше сына. Очень выиграла от штампа в паспорте! Налицо доказательство, что пользуется успехом, мол, в ЗАКС позвали, сводили. Значит, можно теперь изображать разочарованную-обиженную, перебирать утешителей и не промахнуться со второй «женитьбой», еще выгоднее! А Лешка, несчастный, с ума сходит, раз в сутки котлету холодную грызет ночью. Поди, ядовитый куст олеандра под окнами готов сгрызть ради этой, этой… борщ весь съел, слава Богу… как раз отдраю сейчас кастрюльку…
Лучшая защита – не нападение. А хоровод! Мудрость прямиком из главной копилки мудрости и мути всех сортов, телевизора. Показали раз такой шевелящийся бублик в тундре: стадо оленей ходят по кругу, оттеснив к центру, подальше от опасности самок и детенышей. Съемка с вертолета, не из космоса, но будто космические сочувствующие силы подсказали! И вот, Галина чуть улыбается, взять бы сына за руки, тоже закружиться, захороводиться! Как в детстве вокруг елки, ближе к ее веселой зелени, дальше, дальше от грусти-печали… Прихватить еще Настю, с которой Лешка дружил в школе, олимпиадные задачки вместе решали… И беленькую Алену-москвичку… отдыхала однажды тут рядом, так уж им интересовалась! Свет клином сошелся, что ли, на его «Эльке-модельке»? Все придумывал ей разные прозвища! Любит, видать… такую вот дурищу и любит, что ты будешь делать… Наваждение какое-то!
Еще в школе как-то пришел очень поздно от Насти, Галина вся извелась. Уже ответил на ее звонок, выхожу, мам, еду, а все нет его и нет, и мобильник не отвечает. Хоть неголодный («да поел, поел, накормили!»), родители прекрасные, такие деликатные у девочки… Наконец приходит, рассказывает в двух словах. Долго ждал автобуса, а тут милиция заинтересовалась – еще бы, парень Леша высокий, заметный. «Открывай рюкзак, что там у тебя?» – перед олимпиадой дело было, стражей порядка стало всюду полным-полно.
– Слушай, мам, вот они хмыкали, когда нетбук увидели и два учебника по математике! Пожелали успеха на выпускных, культурно так… А Настя прям не сомневается, что нам места в московских вузах обеспечены!
Так и случилось, даром что ли они чуть ли не до утра перезванивались, все решали задачки, помогали друг другу, в олимпиадах побеждали! Только подружка осталась после учебы в Москве, разладилось почему-то у них с Алексеем на последних курсах. Ну почему?! Разве узнаешь у этого молчуна… А он вот вернулся, попал на хорошую работу – еще бы, компьютерщик с красным престижным дипломом! Многие возвращаются, не могут долго в отрыве от родных субтропиков… Тут-то и оплела, опутала его Элька, лиана, липучка! Мастерица из элитного салона красоты, и красивая очень – это правда. Хотя губки чересчур уж пухлые, под голливудскую звезду, что-то они там в них колют… Ужас! Больно ведь?!
Галина непроизвольно вздрагивает, будто из крана вместо теплой воды вдруг хлынул кипяток. Да, но зато какого парня сумела подцепить, женить на себе! Звонила, приходила настырно, деда с его жуткими мозолями потащила к себе в салон – добренькая! А Лешка-то все рыкал на нее, отмахивался… но это так! Оказывается, просто демонстрировал, кто главный, Галина так и застонала, когда сообразила… Ну да, гордился своей красоткой, но и грубил, обзывал «губошлепчиком»… Дообзывался! Супруга та еще принцесса, хотя голосочек и губешки дрожат теперь… Ой, да притворяется, у географа Петра Максимовича вон, говорят, тоже молодая жена кобенится! Зря, может быть, в конце концов дала ему, нудьге, отворот поворот… Хотя еще как кобенился отчим, из дома даже гнал географа! Это сейчас он дедок шелковый, а когда-то после смерти мамы еще как командовал…
Галина шумно вздыхает.
Что там у сына с Элькой произошло – неизвестно. Никогда Алеша особо про девчонок не рассказывал, вообще откровенностью не отличался. Думай теперь, что хочешь… Галина с тоской трет уже давно лучезарную кастрюльку: слава Богу, хоть борща, курицу хорошо поел, яблочко в комнату себе понес… Заканчивается, заканчивается ведь отпуск, а так и сидит взаперти, глазами компьютер буравит, переживает! И как, чем помочь?! Понятно ведь: не сейчас – потом бы все равно разбежались! Такие совершенно разные люди, абсолютно! Не две половинки яблока, как полагается, а одно здоровое, хорошее яблоко и верткая гусеница, забравшаяся в самую его сердцевинку… Эх, Алешка, дурачок!
…да, еще кое-что уточнить как следует… И – конец! Алексей медленно жует яблоко, не отрывая глаз от экрана компьютера, мысли хороводятся устало и счастливо… Вообще-то это будет бомба, уже давно ясно, давным-давно! Программа получилась – зашибись. Только дома и смог заняться как следует, на квартире все Элька лезла… Достала, надоела, как горькая редька… Да ну ее! Пускай себе по новой женится, принцесса! Или как там… выходит замуж. Жалко ее, дурочку, но… Жутко надоела, всю дорогу разговорчики, разборки, на тусовки всякие вечно тащит… У-уух… Да, точно, все! Неужели все?! Да вроде, проверить вот только еще раз пару моментиков… Нет, суперская программка вышла, точняк! Народ оценит, и даже очень! Настюшка, конечно, в своей Москве узнает – обалдеет.
Баден-Баден (повесть)
Любовь рождается в одно мгновенье —
И долго развивается потом.
С ней борется лукавое сомненье;
Она растёт и крепнет, но с трудом…
И лишь тогда последнее значенье
Её вполне мы наконец поймём,
Когда в себе безжалостно погубим
Упрямый эгоизм… или разлюбим.
И.С. Тургенев
1
– Кое-что, смотрю, надо бы подредактировать, Василий Васильевич!
С подчёркнутым вниманием Алина перебирает снеговой белизны, отличного качества листы из папки начинающего поэта Белянкина:
Конечно, вишня уж сошла,
Но я отправлюсь в милые края,
Туда, где меня муза в первый раз нашла,
Я чую, чую – снова ждет меня!
– Не понимаю, что здесь может быть не то? Это мои… да, эмоции перед поездкой в родной город – Ростов-на-Дону! Домиков с прекрасными садами когда-то много было, да… По-другому все было… Вам, молодым, трудно понять!
Белянкин вдруг становится сентиментален – и официален. Не «Алиночка» – «Алина Юрьевна», критику переносит туго. Сражается за каждую свою стихотворную загогулину, дескать, я так «чую». Санаторный управленец вздумал управлять Пегасом, а поэтический конек брыкается, насмехается… Берегись, наездничек!
Заветную папку, как всегда, самолично завез Алине в офис. Вместе с коробкой заграничных конфет… ммм… молодец! Любезничал, выпил чашку её лучшего чая, коробку запретил открывать – опять молодец! Отцу на юбилей пойдёт… Однако дорогому автору нужно ведь редакторское «просвещённое мнение»? Без взгляда со стороны никак нельзя! Хотя сегодня этот алинин взгляд будет… не слишком уж фальшивеньким? Кажется, раньше Василий Васильевич баловал ее более гладкими опусами:
– Ну вот, начиная с первой строчки! Вслушайтесь, пожалуйста: «Конечно, вишня уж сошла»! «Конечно, вишня уж сошла»! Будто скороговорка какая-то, вроде: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку».
Не смогла, ох, не смогла строгая Алина Юрьевна ни выговорить как следует известную скороговорку про Сашу, ни удержаться от смешочка.
– Что за… хулиганские, да, хулиганские ассоциации! – внезапно сузившиеся за очками глаза Белянкина вот, сейчас, так и прожгут их, а там и Алину… – Никак не ожидал от вас услышать такое! Но если не нравится, я направлю… да, направлю мои произведения в другое место! Дайте-ка, я заберу мои., мои…
Ага, попробуйте! Алина захлопывает, тянет к себе бежевую тонкую папочку с решимостью… а, кто там у Толстого в «Войне и мире» выхватывал друг у друга «спорную вещь», портфель с завещанием?! Ох, «язык мой – враг мой, прежде ума рыщет, беду ищет» – недавно узнала окончание поговорки. Уж такой правильной! Да, правила, правила надо соблюдать!! И из них главное у главного редактора газеты «Курортный курьер» Алины Григоровой – никаких конфликтов со спонсорами. Уже пару лет во всех корпусах, на всех этажах санатория Белянкина – свежий номер, а где и подшивки ее «Курьера»! И стихотворные перлы главврача блистают в них не так уж часто, в сущности…
Алина качает головой, всплескивает тонкими руками в дизайнерских серебряных кольцах:
– Боже мой, Василий Васильевич! Где я и где хулиганство! Какие вы, поэты, ранимые, вот уж самая настоящая правда! Ну извините, хотя не пойму, в чем виновата, серьезно. Кстати, пора вам подумать о книге, сборнике вашей поэзии. Давно, очень давно хотела вам сказать! Как вы сами чувствуете? («чуете»…)
И сразу в уютном кабинете-офисе становится теплее на энное число градусов – так засиял Белянкин. Господи, он и в своем начальственном кресле такое дитятко?! Засияли очки, еще шире стала квадратная грудь в дорогом костюме… А широкое лицо с широким носом баснописца Эзопа так и раздалось по бокам от покаянно-праздничной улыбки:
– Да… Что-то я вскипел… Конечно, вы… это, филолог, я в курсе, из учительской семьи, да… вы лучше понимаете! А есть ведь у меня поэма… И довольно большая! Проза есть очень хорошая, очень интересная, писал для себя заметки, но… наберётся на книгу, да! И даже две книги можно опубликовать, да… прозы и поэзии! Разумеется, надо подумать…
– Давайте подумаем вместе, раз вы сегодня нашли время, заглянули ко мне собственной персоной! Чашечку налью еще, да?
А ещё через сколько-то чашечек и часа времени Алина выпроваживает-провожает гостя до двери. Умиротворенного, напоенного сполна чаем с лимоном и лестью. Договорились в общих чертах о совместной работе над книгой, рабочее название – «Избранное». Эх, было бы только, из чего выбирать!
Алина бодро ерошит каштановую модную стрижечку: да нет, Белянкин – неплохой дядька. И в городе пользуется уважением… но вот графоманит, как оказалось, масштабно. Так, может, проза у него и правда интересная, об интересных по крайней мере вещах? Работы, в общем, будет навалом, особенно со стишатами, конечно… «конечно, вишня уж сошла»!! Жесть. Но она не может позволить себе засветиться в книжонке, над которой будут ржать дорогие коллеги, например! Умница Танька, вон её стол слева, первая… Редактуру надо делать качественно, красиво. И не бесплатно ведь!
Еще был приятный моментик в их посиделках с Василием Васильевичем. Позвонила дочка, доложила, что идет делать «домашку» к подруге, с физикой у нее какие-то «непонятки». Седеющие брови Алининого стихотворца-спонсора так и затрепетали, театрально взмыли вверх:
– Удивляюсь, что дочка такая уже большая, физику учит! А вы – просто юная Дюймовочка! Прекрасно помню, да, когда мы с вами знакомились, я принял вас за старшеклассницу! Поверьте на слово!
А Дюймовочке ведь немало… ох, немало лет уже! Даже неохота думать сколько! В общем, неизвестно ещё, кто кому больше лапши на уши повесил.
2
В шаге от офиса на Воробьева вывалился, бессмысленно улыбаясь, массивный, седоватый… а, главврач «Кавказской здравницы», виршеплёт этот! Увидев его, сфокусировал взгляд, что-то бормотнул, затопал по коридору. Сама Алина выглянула из-за двери, в джинсах, в серой, крупной вязки кофте из тех, что именуют старушечьими. А на ней и такое чудо-юдо выглядит мило и молодёжно! Да, неравнодушен он к этой нежноголосой красоточке, командирше очень даже толковой. Лет десять назад здесь, помнится, восседала дама больших габаритов и силы голоса, вот у кого надо было чаями угощаться, старичок! Очень она к Воробьёву благоволила и, главное, по возрасту подходила… И, как известно, окончательно угробила «Черноморские вести», дурища. А вот Алинкин еженедельный «Курьер» держится на плаву, и достойно держится!
Воробьев, одной рукой чуть приобняв Алину, проходит к своему местечку у столика с электрическим самоваром:
– Так прочитала мою рецензию на книгу Географического общества, послал по электронке? Ну и?
– Замечательная, как всегда! Но пойдёт где-то в следующем месяце, не привязана ведь к конкретной дате. Устраивайтесь, Олег Сергеевич! Вон ваша кружка, печенье берите… А я на минутку займусь компьютером, хорошо? Кое-что сейчас надо быстро сделать.
Но Воробьев достает из рюкзака книгу, мол, первое издание у него уже имеется. В этом, третьем, полиграфия выше всех похвал, просто отменная, и фото шикарные… Презент!
Алина умница, в книгах разбирается. Видно, что рада:
– О, от такого библиофила такая роскошь! Не жалко? Спасибо…
Действительно, библиофил в третьем поколении, к книгам больше трепета, чем даже когда-то к дочери. Которая, понятно, выросла, вышла замуж за итальянца, исчезла с горизонта напрочь… А девчонкой с подачи матери подкалывала его за «книгоманию» в открытую! «На макулатуру денег не жалко, а мне на новую курточку жалко?!» Ну и фиг с ней, с её мамашей, освободился от всяких «уз» давно! Но вот если бы такая барышня, как Алина…
Размечтался! Вот то помалкивай да пиши в её обожаемый «Курьер». А еще в официозную «Курортную газету», в край, в столицу отправляй статейки за копеечный гонорар, на работу похаживай, за братом-инвалидом присматривай… Все уже расписано прочно, выверенно и не тобой… Кем?! Почему так тускло повернулась, развернулась второй своей половиной жизнь? Но счастье, что смог в не шибко просторную квартиру братца перевезти лучшие свои книги. А их все больше – тоже счастье, как бы ни открещивались от них, ни измывались сегодня. К мусоркам ценнейшие издания, бывает, выносят!
Хлебнув чай, Воробьев, не удержавшись, отставляет кружку, снова листает свой подарок. Книга – коллективный труд городского отделения Русского географического общества об эндемиках Причерноморья, и рецензия на нее написалась рекордно быстро. И уж, конечно, от души. Даже не рецензия – панегирик южной родной природе и людям, которые горой стоят за неё супротив нахрапистых «девелоперов» всех мастей. Тема, прочувствованная до малейших оттенков, знакомая, как содержимое своего компа.
В девяностые благодаря ей он стал знаменитостью знаменитого курорта. Молодым репортёром гремел в новой прогрессивной, провокационной, протестной и так далее газете «Правда-матка». Его и в центральных СМИ цитировали, и к суду привлекали, даже били разок! Со своим хорошим ростом, с пшеничным чубом, ухмылкой исподлобья – популярнейший был «мэн», к негодованию супруги. А еще книжник, театрал, эрудит, так что после краха «Правды-матки» перешел в солидную, старейшую «Здравницу». Тоже, как почти все городские издания, в конце концов приказавшую долго жить – такой вот курортный невеселый казус!
Что ж, появилось кое-что другое – «Курортный курьер», например, где Алина не только редактор, но и репортёр, соучредитель, соиздатель, «и швец, и жнец»! Вполне справляется с коллегой: эта ее энергичная Татьяна тоже многостаночница, классно добывает рекламу, подписку в школах, санаториях… барах, банях, ха-ха! Хотя время мощных тиражей, разумеется, прошло, сдохло – эра интернета ступила на землю козликом на зеленую травку…
– Ну вот, все! – Сладостно потянувшись, «швец и жнец» отваливается от компьютера. – Какие новости, Олег Сергеевич? Кстати, предупреждаю заранее: у отца на носу юбилей! Думает отметить с размахом, может, даже в кафе. Вы приглашены как один из самых папиных «достойных и думающих» – цитирую! – учеников.
Да, такая вот деталь: Воробьев окончил одну с Алиной школу, где замечательно, просто замечательно преподавал историю ее будущий отец. Вскоре стал директором, там и хорошенькая жена – русский-литература – появилась. Так что его и Алинина учеба, получается, с разрывом… во сколько, интересно, лет? Подсчитывать не хочется. Но этот юбилей Юрия Ивановича… Воробьеву точно теплого собачонка положили на грудь – такая какая-то умилительная радость охватила… Старею, чёрт! Наверно, разом поглупел мордой, как тот главврач! Хотя вряд ли получится сесть рядом с Алиной… неудобно… Но уж пригласить потанцевать?!
– У тебя великолепнейший папа, Алиночка!
3
Воробьев ушел, нехотя-нехотя оторвал Алину… скорее, оторвал себя от Алины – конфетки-ириски такой вот, прилипшей к десне… нет, к сердцу, кажется! А, ничего, есть масса всего, один альбом раритетный краеведческий, например… с ним зайду в следующий раз.
И у нее ушёл, умотал в магазин за чем-то вкусненьким весь ее рабочий настрой… Возвращалась с шоколадным батончиком во рту (ох, прорва калорий!), размышляла. Ведь согрешила, точно согрешила сегодня: сосватала идейку о собственной книге… кому?! Но вдруг у Белянкина проза сносная? И заплатить должен как следует… А Воробьев… даже не спросила: онто продолжает писать свой роман? Самый талантливый в городе автор! И не вспомнила про его книгу, кокетка чёртова! Болтала, глазками поводила, печенье не удержалась, съела за компанию две штучки – поняла давно, что очень нравится Воробьеву. Стреляному воробью, которому… да уж далеко за пятьдесят, наверно! Или поменьше?
Однако, вернувшись в офис, Алина четко, свирепо развернула себя мозгами и плечами в сторону компьютера: работы много, что еще за лирические размышлялки?! Три часа дня уже, а номер выходит послезавтра. Татьяна дома готовит материал по теннисному турниру, о фольклорном фестивале Полторацкий, режиссёр, должен написать, надо обоих поторопить… Ещё там кое-что проверить и перепроверить, раскидать по местам, оставшимся от чертовой рекламы…
В конце очень трудового дня Алина, мигая замученными глазами, глубоко дышит «по-научному», откинувшись в кресле. Под открытым настежь окном узкая улочка, забитая офисами и машинами, шуршала, гудела, выталкивала всех домой. Вот загорелись окна в старинном жилом доме через дорогу, и еще, на другом этаже… На узкий балкон с чугунной затейливой решеткой выскочила девица, стала эдак изящно махать кому-то… и хихикать, похоже. А, это её парень там внизу! Отсюда не видать… Ишь ты, какая принцесса на королевском балконе!
Алина валится животом и грудью на стол, елозя, вытягивает, выворачивает голову вправо. Шестеро! Шестеро парней стоят и дружненько машут принцессе! Резвушка фантазия, подружка алинина с детсада, тут же рисует картину аппетитную… Впрочем, невинную: принцесса, педагог английского, разбирала тему «Обед»… нет, лучше «Банкет» с учениками – официантами! Им нужна надбавка к зарплате за знание языка… Или они собрались кормить пассажиров обалденного заграничного лайнера… вот, недавно заходил в порт! Заскочить, что ли, сначала к родителям и умять тарелку борща?! Всегда в наличии, отец без него не может…
Ох, тётенька-редактор! Ты голодная. И немножко завидуешь беспечальной англичанке и её официантам, да? А Воробьев, говорят, последние годы хороводится с замужней певичкой камерного хора… Но живет у брата-колясочника, простого работяги, на лоджии и, может, попивает с ним на пару?! Хорошую родительскую квартиру в центре оставил жене с дочерью, те прекрасненько сдают ее, а сами шастают, наверно, по миру из отправной точки в Италии! Еще по сведениям, сын у него имеется в Питере, великовозрастный такой плод студенческого брака… Пожил интересный, даровитый мачо в свое удовольствие, что там говорить!
Алина усмехнулась, вставая из-за стола, бросая в сумку телефон, косметичку. Странно – худой, пожилой, всё равно Воробьев смотрится здорово. Где-то тут на полке подаренная им собственная книга, очень давняя, лучшая, говорил. Одна там повесть – класс, зерно в ней, если в двух словах…. да хватит и одного: дружба! Вот как в «Трёх товарищах» Ремарка. Парень-спортсмен приходит с чеченской войны контуженный, прямо-таки не в себе. Начинает вдруг рисовать мирные пейзажи и дарить близким, да вообще незнакомым людям! Потом идёт на поправку и решает, что эту его «мазню» надо уничтожить. И вот обходит народ, забирает свои подарки и сжигает, а у кого-то уже и нет их – выкинули. Один только друг-однополчанин, с которым пуд соли съели, не отдаёт ни в какую, дерётся даже с ним! Кричит: «Здорово ты все нарисовал!» И тогда уже герой всерьёз берется за живопись, становится настоящим, хорошим художником. Всё это очень сильно у Воробьёва написано! Там парочка страниц… нельзя на них долго останавливаться, слёзы подступают!
Вдруг остро захотелось позвонить Димке. «За жизнь», что ли, поговорить… он тоже хороший художник. И тоже человек, которому она нравится «с первого класса», всегда настаивает! Но встречаться стали в последнем, когда молния, морок, манна небесная первой большой любви настигли обоих. Потом надолго с муками разбежались, рассорились, разъехались на учебу по разным городам… потом помирились, поженились, потом… Нет-нет, никаких особых разговоров. С Димкой умнее помолчать… Хотя, бывает, обоим начинает казаться, что и не расставались никогда! В таких случаях они пару раз срывались вместе в горы, ещё куда-то…
Но нет, пусть с ним супруга разговаривает, сыновья-близнецы чирикают! Не станет Алина ничего менять, как бы им ни хотелось… и вроде с годами хочется всё меньше. Хотя, безусловно, бывший муж, Полинкин отец, у неё на особом счету, неизменный такой тюльпан-султан в букетике симпатизирующих ей мужчин. Тем более, что сама когда-то подала на развод, дико влюбившись в одного там «гения»… Который в результате оказался так, голым королём, мягко говоря… А, что вспоминать, проехали.
Только Димка будто уловил каким-то хитрым локатором её настроение – не раз такое случалось! Сам позвонил, когда она уже садилась за руль своей малышки-мицубишки. Очень непонятным каким-то голосом поинтересовался, как там…. и после длинной паузы – «моя Алина с Полиной?» «Моя»?! Но, действительно, как там, где там дочь, так и торчит у подружки Маруськи? Сделали физику и дурака валяют… А у него что за тон пасмурный какой-то, все норм?? Ну и у неё всё прекрасно с дочкой, со старичками-родителями, чао! Ага, вот только растревожилась из-за другого старичка зачем-то, Воробьёва этого… Балда!
И, сама себе удивляясь, вдруг позвонила ему.
– О! ты! А я как раз тут подумал, что…
– Я не сказала вам, Олег Сергеевич, застеснялась, что ли… Но отец страшно рад будет, правда-правда, если вы к юбилею напишите что-то! Семьдесят как-никак! И не в «Курьер», у нас я хочу сама сделать в редакторской колонке дочерний такой оммаж, вы понимаете…
– Ну о чём речь? Неужели сомневалась? А я вот о чём думал… Тут Роман Федоренко, из администрации, спортивный функционер, объявился с информационным поводом! Получил какую-то медальку за канцелярские рекорды, надо думать, и приглашает в пятницу в «Магнолию»! Вполне себе ничего кафе на набережной. Так что решай, есть шанс поплясать даже раньше юбилея Юрия Ивановича!
– Я позвоню… если соберусь, конечно. Счастливо! И спасибо за папу!
Алина торопливо даёт отбой. Вот кто, интересно, сочиняет, вяжет эти… цепочки?? Эти внезапные звонки по наитию, неведомому повелительному импульсу? Димка, значит, настроен на неё, она на Воробьёва, он… неужели на свою филармоническую толстуху?!
4
Полинка дома. Хотя света нет нигде в их просторной сталинке, наследстве маминых родителей. И очень тихо. А, вон сидит в кресле, коленки к носу подтянула… Жмурит от вспыхнувшего света глазищи, морщит лицо. Самое прекрасное, какое только можно вообразить, будучи в романтическом настроении! Серьезно, без материнского фанатизма: эти папины синие очи, отливающие дорогим металлом светлые волосы… И папина незлобивость с опасным довеском в виде маминых «взбрыков»! Известно, красота – визитная карточка, которую провидение даёт своим любимцам, а вот взбрыки могут все испортить! Провидение рассердится, обернётся привидением, начнёт вредничать, кошмарить. И как уберечься от заскоков, взбрыков, импульсов, как там ещё, они ведь будто с неба падают! То же самое провидение веселится, подбрасывает, точно! Вот с чего это она сегодня позвонила Воробьёву? Когда еще отцовский юбилей, ждать и ждать…
Алина шумно, покаянно вздыхает, привалившись к двери:
– Полинка, спала, что ли? Все окей?
– Папа позвонил, долго разговаривали…
– «За жизнь», да? Об этом, конечно, и до утра можно!
Значит, случился всё-таки этот разговор… И Димке вдруг понадобился, как и ей? А, ну, понятно: жёнушка достает: у муженька «зарплата маловата»! Знакомая минорная классика семейной жизни, канон, хотя звучит, как развеселая частушка… Зарплатамаловата, зарплатамаловата… Но можно же людям поговорить хотя бы по душам с теми, к кому тянется сердце? О, как душещипательно! А к кому оно у вас, Алина Юрьевна, тянется? Вы уж определитесь, будьте так любезны!
– Пошли ужинать, расскажешь.
– Нет, я так, перекусила. И рассказывать ничего не буду. Ты же не хочешь, чтобы папа вернулся!
Медленно, молча, дочь скрещивает по-турецки ноги, скрещивает руки на тощенькой подростковой груди. Ставит такой жирный двойной крест на каких-либо словесах о любимом папочке. Смотрите, какие трагические эффекты! Еще объявит после школы, что подается в артистки, не дай Бог… Но артистические задатки и у Алины имеются, еще какие! Каким теплым, тихим, убедительным голосом заводит она речь! Как красиво смотрится на белом дверном фоне, замерев, сцепив руки на куда более выигрышном бюсте!
– Помнишь, этот мальчик Коля, твой партнёр в танцевальном кружке, что говорил? Как он хотел с тобой дружить? Даже заплакал один раз, по твоим словам… А он тебе не очень нравился, ниже ростом и всё такое. А какой-то другой девочке нравился, и ты всё к ней его отсылала. Помнишь? А вот Светлане Георгиевне папа не просто нравится, она его жена, у них маленькие дети, это надо принимать во внимание?
– Просто ты его больше не любишь, вот и всё.
Мягкий алинин голос обретает жёсткость деревяшки, деревянной двери, от которой она тут же отлепляется. Щёлкает выключателем:
– «Сурьёзно»?? Ещё что скажешь, мудрая бабушка Ванга? Вот и сиди в темноте. Жуй-пережёвывай, что там тебе отец наговорил. А я пойду поем по-человечески.
Набросившись в кухне на котлеты с гречкой, Алина попутно дает себе команду мыслить рационально. Во всём разобраться, раскидать по полкам, расставить по местам… Да нет, неужели всё так просто, что даже Полинка может выдать «вердикт»? Какое-то вселенское ослепление этой чёртовой любовью, умопомрачение! Мало кто откажется от яркого, наэлектризованного мира улыбок, слез, «страха и надежды», как определил любимый Толстой. Такой вот сказочный воздушный корабль на тебя обрушивается, подхватывает… но после ведь рухнет, рухнет неминуемо! И твое поднебесное парение, магическое преображение всего, всего вокруг и самой тебя – они пройдут.
По крайней мере, у неё так было – и с Димкой, и с «гением», на которого все же не один год молодости ухлопан! С одним иностранным гражданином потом ещё… Но этот роман оказался покороче и в основном эпистолярный, слава Богу… Да, живое, пенящееся парное молоко скисает, вырождается в простоквашу… её лучше на ночь, для хорошего пищеварения.
«Для гормонального фона!» – подсказала бы разведённая подружка, ныне солидная чиновница Мария Владиславовна, которая принципиально никогда не ложится спать одна. И очень много теперь таких гармонисток! А вот Алине, поди ж ты, нужен рояль…
Ну хорошо, а эта Димкина верноподданная, эта папочкина дочка, – что, всё сидит в темноте, ярится на мать? Так, помою посуду и пойду за ушком почешу, слава Богу, она отходчивая.
Но Полинка сама заявляется на кухню. По-прежнему с ручками крестиком, с бровками, сведенными в одну широкую «сурьёзную» линию, с очередным вердиктом:
– Да ей просто в сорок лет детей надо было, вот и родила близнецов своих! А папа с ней даже не расписался!
– Не имеет значения, особливо в двадцать первом веке. Архаично рассуждаешь, доча… Давай за стол, поешь как следует.
5
В пятницу Алина проснулась рано, с малюсеньким, но явственным страхом. Не неприятным, нет… будоражащим, обещающим… что? Так пойти ей в «Магнолию»? Пандемийные строгости пошли на спад, смешно бояться людских скоплений и лишних калорий! Или что, Воробьёва она боится? Еще смешнее…
Октябрьское теплейшее утро было чудесным, даже жалко Полинку, которой переться в гимназию в такую рань. Сама Алина вставала в девятом часу и позже, а вот сегодня… Страхи страхами, но дальним сговорчивым уголком сознания она давно уже шерстила, инспектировала свой гардероб: что за жуткие тряпки! Ну есть пара вещей, а остальное… Нечего надеть!!
Звонил вчера Воробьёв, напоминал. Она ответила, что предельно занята, ещё ничего не решила. У окна смахивающий на куст букет мелких разноцветных хризантем хорош, как в первый день, будет стоять невесть сколько. Терпко благоухает, лезет в глаза праздничной яркостью… На днях забежал с ним ненадолго, поздравил с Днем босса – есть такой, оказывается. Похохмил: начинаю, мол, пробивать идею празднования Дня подхалима! А ведь не оставила Алина цветы в офисе, домой притащила… Интересно, о чём, как, каким тоном он запоёт, соловей-воробей, когда они будут танцевать, когда пойдет её провожать?! Он ведь пойдет её провожать? А потом? Картинки, фразочки так и возникали, набегая друг на друга, мелькали в голове… Будоражили! Ничего не решив, Алина вздохнула, тряхнула пышной девчачьей чёлкой: сколько можно валяться, на работу пора. И пора уж, наверно, набрать Воробьёва:
– Да, надумала! Пойду, злокозненно схрумаю три кило калорий… если какой-то аврал не случится до вечера. А про медальку дадим чисто информационно, пусть Федоренко не воображает себе… Нет-нет, в «Магнолии» и встретимся!
Разумеется, там и встретимся, чтобы тоже не воображал ничего такого… «Дабы не уповал!» – как шутила бабушка, с энтузиазмом приветствуя её первые, еще школьные, победы.
Днём, обежав торговую галерею, Алина купила чудный свитерок, который так и просился к ее фасонистым бежевым брюкам. Или все-таки темно-зеленую брендовую юбку надеть? А кое-какие демисезонные шмотки давно пора отдать на радость, на растерзание пышке Тамарочке, малоимущей соседке. Что-то, пожалуй, оставить на будущее для Полинки… Как-то Алина подзабросила походы по магазинам, вообще никогда не фанатела от тряпок, от вещей – родительская закалка. Вернее, папина. Мамусик что, она до сих пор над ним трясётся, ко всем втайне ревнует, поэтому считает необходимым наряжаться. Всё поверить не может, что ей навсегда такая удача (папа) в тридцать с лишним лет привалила! Нет, наряжаться, конечно, надо бы… Вот уже за это спасибо Воробьёву – что подвигнул, так сказать.
Только за это?!
Мгновенно перед глазами замельтешили говорящие кадрики довольно длинной уже киноленты с Воробьёвым в главной роли. Вот он с невозмутимой физиономией развлекает её изящным, уморительным анекдотом, хайповой городской байкой… Иногда только беззащитно, как-то насмешливо-нежно поглядывает на нее! Вот вдруг заскочил с редкой книжицей, коробкой печенья… Всегда ей симпатизировал, особенно последний год. А с августа… да, с двадцать четвёртого августа резко активизировался!
Оба тогда завелись на общественных слушаниях в мэрии, весьма колючая вышла дискуссия по поводу руин бывшего института курортологии. Потом этажом ниже, в столовой долго ещё сидели, не могли наговориться, навозмущаться. Следующим утром зашёл в офис с букетом мяты со своего сада-огорода: «Успокаивает!» Да уж, у Алины ни мяты, ни успокоительного мужского плеча, мужской руки давным-давно… да ничего! Эта её рабочая поездка почти годичной давности в краевой центр, когда к ней пристроился Димка… Потусили пару дней… это не в счет.
Заехав после работы домой, Алина выпила чашку какао и услала Полинку к родителям на выходные. Дочке, кстати, нравится, когда в её безапелляционный пухлый ротик так и смотрят заслуженные педагоги, со мной-то в детстве построже были… А в «Магнолию» дойду за полчаса пешочком, авто, понятно, отпадает, автобус… да, тоже. Ничего, красота не завянет, явлюсь такая чуть умученная, оторвавшись от уймы дел, в свитере, брюках и кроссовках (ох, дорогущих!!). Только к ночи свежего воздуха, мол, удалось глотнуть.
Интересно, а Воробьёв так и будет в джинсах? Ничего другого не видела на нём никогда… Вообще, идиотизм, если вдуматься! Сколько людей этот ковид задел, мазнул угрожающе, и забрал сколько, как всё это горько и страшно! Сколько месяцев боялись, прятались по своим норкам! Казалось, конца края этим кошмарикам не будет… Конца пока нет, но мозги уже заняты такой… такой кошмарной – ерундой! Вот такие коротенькие-коротенькие у людей, как куцый хвостик у трусоватого зайчика, память, любовь, жизнь…
А нечего удивляться и угрызаться. Дедушка, например, встретил бабушку на войне, тоже, кстати, учительскую дочку. Приглянулась она старшему сержанту, появившись из настоящей чёрной норы, скороспелой землянки – село фашисты сожгли. Улыбчивым лицом, говорил, приглянулась… вернее, ликом, светящимся от голода! И вот не она его, как положено на Руси, а он её усадил да накормил, письма потом друг другу всё писали… И чуть ли не с молодости бабуля похварывала, родить долго не могла, но никогда не жаловалась. И очень даже любила пошутить, посмеяться.
По крайней мере, посмеяться сегодня в компании Воробьёва точно не грех!
6
И правильно сделала, что пришла в эту уютную «Магнолию»! Штормовое море шлёт близкий, совсем близкий и громкий привет, веет рассыпчатыми брызгами. Эх, надо было пиджачок все-таки прихватить… На веранде, которую застолбил Федоренко, вполне многолюдно, хотя Воробьев предупреждал, что из-за ограничений гостей будет всего ничего. Ну и слава Богу, что народ наконец расхрабрился!
Алина покалякала, поулыбалась со знакомыми, массивного плотного «медалиста» Романа Евгеньевича поздравила. Сели с Воробьёвым одни (пресса!) за столик в углу, рядом с кадкой нежно-розового ядовитого олеандра. Не ядовито посмеялись над Романом с его медалью: уж так размашисто, лихо бросил ее в кавказский рог с вином! Прямо как Стенька Разин свою княжну «в набежавшую волну»! А дальше – смертельный номер. Медленно, эффектно, дирижируя себе свободной рукой, Федоренко, запрокинув розовую лысую голову, присосался к немаленькому рогу… Ах ты, наш пышнотелый олеандр! Массивная супруга, ещё кое-кто засуетились, возбуждённо перемещаясь кругами, фоткая Рому и так, и эдак. Все, даже высокие гости (сплошь начальство), повскакали из-за столиков, орали, топали ногами, аплодировали. Совершенно забили мерное рыканье волнующегося в кромешной ночи моря, всякие там ужасы-страшилки… Но ведь обязательные маски отменили же?! Все будет хорошо!
А следующим ударным номером оказалось прибытие самого высокого гостя – и правда, высоченного детины из команды губернатора. Которого Роман только что не целовал в плечико… фу! Воробьёв сумрачно налил в бокалы красное кубанское вино:
– За Федоренко, нашего распорядительного Фердыщенко! Чиновников осенила хорошая идея, турнир по плаванью, – и самим медальки достались. Хотя в приморском городе половина детей плавать толком не умеет! А нас, ребятишек, из воды, бывало, не вытащить…
Тут же осекся. Сообразил, видно: да когда это было, что брюзжать? Молодняк теперь уткнулся в планшеты да телефоны, на пляж не побежит бегом… Алина чутко угадала причину его заминки, заспешила с отвлекающей репликой:
– Ну нет, на персонаж Достоевского он не тянет, по-моему. Скорее, Антоши Чехонте!
Воробьёв встрепенулся, глянул на Алину очень по-доброму так:
– А, вот у кого действительно торжество, юбилей в этом году у Достоевского!
И позвал Алину на медленный танец. И стало, надо признаться, совсем прекрасно на полутёмной веранде кафешника, пронизанной ветром соленым и сладкой музычкой… Хотя Воробьёв не говорил ни слова, никаких сю-сю… только очень бережно обнимал! Ручищи у него большие, ну прямо рабоче-крестьянские, даром что без мозолей. И нежные…
Ещё танцевали, ещё пили и ели. Темпераментно, кружком, с «медалистом» посерёдке, плясали-прыгали, даже песни попели! О чем-то поговорили в своем уголке возле розового олеандра – с Воробьёвым всегда интересно! Так бы и сидела, развесив уши… И когда он смеется, у него такие смешные, родные какие-то морщинки разбегаются по лицу. Делают его похожим не на папу, нет, а на папиного племянника Юрика… так, капельку. Она давно заметила, еще когда в непривычно узком из-за пандемии кругу отмечали Новый год в офисе.
Алину приглашали танцевать, она раз пошла, но какая-то грудастая, в бордовом шикарном костюме, плюхнулась на её место, стала, жестикулируя, что-то впаривать Воробьёву. Ах ты, синьора Помидора! Больше Алина ни с кем не танцевала. И в конце концов задала «моему любимому автору, правда-правда!» важный вопросик:
– А скажите, пишется у вас роман, Олег? (Уже не Олег Сергеевич…) Давно, кстати, не спрашивала.
– И правильно делала, потому что… Да, пишется, но мне что-то не нравится. Считай, не пишется!
– А я вам дам беспроигрышный рецепт, недавно узнала. Надо ложиться спать головой строго на север, обязательно проверять по компасу… Что вы улыбаетесь, так Чарльз Диккенс укладывался в койку, повышал творческий потенциал, серьёзно!
Ой, как-то не так выразилась… Но никакой, никакой скользкой реплики от Воробьёва, которой очень легко было бы продолжить её шуточку! Дескать, в койке и по-другому можно… и так далее. Какой же он необыкновенный – молчит, задумался! И вдруг предложил ей виртуально махнуть из их знаменитого курорта на знаменитый курорт-побратим. Есть такой в Германии – Баден-Баден. Да еще в момент, когда там смертельно разругались Достоевский и Тургенев.
– Но уже пора… расходятся как будто человечки, да? Я по дороге расскажу… провожу… Не против?
Наконец-то сказал то, что надо.
7
Не похоже, чтобы Алина часто возвращалась домой с мужчиной, с мужской курткой на плечах! Так поздно, так медленно-медленно… Узнавал: вроде нет у неё никого! Моментами кажется: совсем девчонка рядом… Такая милая мордочка под кудрявой чёлкой! Защитить, зацеловать… Алинка-малинка!
Они идут, иногда ненадолго сцепляясь руками, по блещущему огнями бульвару, где ещё хватает гуляющих. Воробьёв все посматривает на Алину, улыбается. В мэрии, заскорузлой этой конторе с чудовищно раздутыми кадрами, с бездельниками этими, летом в первый раз разглядел по-настоящему. Барышня-то – боец! И говорить умеет здорово, по делу… И хотя выглядит такой тоненькой красоткой-студенткой, оказалось, не за горами сороковник! Он-то всё думал, максимум тридцать! А ещё раньше, зимой, оказалось – Юрия Ивановича дочка. Ну, а то, что пишет хорошо, город знает, любит, редактор серьёзный, он всегда ценил.
– Так о том, как поссорились Иван Сергеевич с Федором Михайловичем… Слушаешь?
Хотелось, очень хотелось Воробьёву впечатлить Алину одной историей. И надо бы, наверно, этот материал включить в роман, таким отголоском былых страстей, трагическим эхом из девятнадцатого, любимого им века. Не такого, в сущности, далекого! Вон, недавно реставраторы нашли конфету в рукаве бального наряда сестры последнего Романова. Тоже вальсировала, улыбалась, сладостями угощалась… и что из того, что была великой княжной? Молодая была, главное! А молодость недолгая штука… И очень хорошо, что она уйдёт, конечно, и у Алинки-малинки…
– Ой, да я Алинка-малинка в возрасте, а потому миролюбивая! Ссоры-разборки классиков… Да ну их!
– В возрасте… насмешила! В зеркало глянь! Нет, а ты вот представь: вдруг вместо того, чтобы цапаться, выяснять, кто больше любит Россию, они говорят о любви – к женщине, девушке! И рассматривают фотокарточку отнюдь не инфернальной какой Настасьи Филипповны, это уже потом вскоре Достоевский сочинил! Нет, разглядывают фото одной необыкновенной девушки, как… ты! Которой, как уверял Тургенев, надобно поклоняться, стихи писать и писать! Он её фотокарточки не только показывал – рассылал чуть ли не пачками: Фету, Боткину, ещё многим. А сам – пятидесятилетний красавец-богатырь, богач, европейская знаменитость! Знаешь, ещё в советской прессе читал… которая, конечно, была «с красным знаменем цвета одного», но отнюдь не жёлтая! Так вот, говорилось в той статье, что у девушки этой после замужества народилась дочь-великанша, и личиком вылитый Иван Сергеевич! Да… А теперь вопрос тебе, Алиночка: почему она за другого всё-таки вышла? Писал же ей Тургенев, что ни одно существо на свете не любит больше неё? Сохранились все его письма, записочки, сберегла она их! Можно почитать в Полном собрании сочинений, между прочим…
Ах, какая история, какие слова… точно лепестки дурманящего розового олеандра, рассыпанные красивыми взмахами! И, конечно, любой женщине, включая разумную разведённую Алину Григорову, приятно, когда её именуют «необыкновенной девушкой».
Она невольно останавливается, вглядываясь в оживлённое и совсем не старое лицо Воробьёва. Да, вот мужчины «в возрасте» прекрасно устраиваются с молоденькими, тем более такие неординарные! Заговорят, заморочят голову… Так Достоевский после всех любовных страданий заполучил юную Анну Григорьевну, идеальную жену! Конечно, было бы здорово, если б они с Тургеневым помирились, дружили бы семьями…
– О, как вы это всё здорово придумали, продумали! Да, жалко, что так и не женился Тургенев… Видно, не судьба была!
– Судьба, не судьба… Сального Фердыщенко помнишь, а следователь Порфирий Петрович тебя не заинтересовал? Ну, какие ещё были бы у него версии?
– Так девушку же не топориком тюкнули, просто за другого вышла! Версии… Может, просто предпочла «молодого и рьяного»? А ещё эта певица, примадонна знаменитая, Полина Виардо… Всю жизнь при живом, как говорится, муже командовала Тургеневым, дескать, она его единственная, вечная, великая любовь! Но что за девушка такая таинственная? Да говорите уже, мистификатор!
– А вот не скажу! И без топорика убить можно, жизнь сломать…
Воробьёв и Алина – странная какая сценка! – почти кричат друг на друга. У него сердитые глаза… Чего кипятится? За руку крепко схватил! Не понравилось про «молодых и рьяных»? А сам-то со своей певичкой… Алина заговорила тихо и размеренно, вежливым, веским голосом музейного гида, на чью сокровищницу знаний покусился профан:
– Олег Сергеевич, признайтесь, вы поведали совершенно фантастическую историю! Все пассии Тургенева известны, никакой следователь, никакой исследователь не требуется. Крепостные девушки, актриса Савина, еще там кто-то – ну и жадная, гулевая, выражаясь по-народному, Виардо, его идол… Певицы, надо думать, очень популярны у мужского пола!
Точно липкая паутинка упала на лицо Воробьёва, смяла, сморщила… Он трёт лоб, глаза рукавом, мотает головой, не отпуская другой рукой Алину:
– Ну уж… А Виардо, конечно, как все театральные, показушные натуры… Любят они заниматься мифотворчеством! Да, насмерть стояла на страже фальшивой легенды. Очень унизительной для Тургенева, вообще для мужчины, я считаю. Актёрка!
Цыганское некрасивое лицо прославленной «актёрки» памятливо всплывает перед глазами Алины… иссыхает, блекнет желтушной старинной фотокарточкой. Она уже с меньшим пылом выдергивает руку из хищных воробьёвских пальцев. Ну пусть уж держит, ладно. Воробьёв заглядывает ей в глаза… Обнимает за плечи и ускоряет шаг. Да, такой вот зрелый Кавказский дуб над гибкой молодой глицинией! Она вон, тоже вскоре обвила его талию… Молча сворачивают на ярко освещенную, но почти уже пустынную улицу:
– Вот здесь я живу… О, а у меня в кухне свет! Странно, дочка ведь… Значит, сам Бог велел позвать тебя на чашку чая!
8
Зайдя в сумрачный подъезд, они… ну, конечно, целуются, не могут остановиться! Так жарко кинулись друг другу, что уронили воробьёвскую ветровку и не заметили. Потоптались по ней… Наконец Алина, с трудом отстранившись, шепчет с запинками, приходя в себя:
– Что-то мы очень резво… Пойдем! Точно надо чай с лимоном выпить… А знаешь… та необыкновенная девушка, кто она всё-таки?
Взмывший фейерверком градус общения – сбить, сбить… Сбившееся дыхание – вернуть в нормальный режим! Алина, взяв Воробьёва под руку, поднимается по лестнице. Спокойно, спокойно! И что это Полинка на кухне шарашится, вернулась от деда с бабкой… вот пусть и познакомится с маминым другом!
– Необыкновенная девушка – ты.
– Нет, правда!
– Одна из дочерей Виардо. Талантливая художница, скульптор, и Тургенев на её портретах как архангел… да сам господь Бог! Видно, любила его… Но что ей пела, что плела ее мамаша, инфернальная эта баба, вот вопрос. Поди, костьми легла, тихонечко, иезуитски прикончила их счастье. Один Достоевский, великий знаток этих инфернальниц, мог бы что-то подсказать, Тургеневу, помочь ему…
Рассказывать старинную love story, с этой ее подспудной, неизбежной, намеренной темой (разница в возрасте) оказалось легче вот так, на широких ступенях солидного старого дома. Вроде мимоходом…
– А уж девушке вообще не надо было никого слушать!
– Эх, Баден-Баден! Да что за название такое? Вот писатели и бодались… Им бы мирно встретиться в Миргороде! – улыбается Алина.
Так её поссорившиеся классики волнуют? Не стоило, что ли, вылезать со своими литературными догадками?! И догадаться бы, кто там у неё дома! Может, пора ему и откланяться? Воробьёв замедляет шаги… в двух шагах от алининой двери, как выясняется. Пришли!
Пришли-то пришли и даже чуть обнялись в передней… Но на кухне вместе с дочкой сидел, пригорюнившись, подперев рукой патлатую голову, этот её бывший муж, о выставке которого Воробьёв даже писал когда-то…
Вскинулись оба, видно не слышали их прихода, девочка вскрикнула:
– Завтра ж выходной, я и позвала папу, он мой портрет хочет написать!
Увидев Воробьёва за спиной матери, изумлённо подняла бровки. Взглянула на отца и отвернулась, уставилась в прикрытое окно. Алина, пожав плечами, заговорила очень весело:
– Ну и ладно, вы, смотрю, уже поели, теперь все вместе чай попьём! Джентльмены знакомы, по-моему… А вот когда их проводим, пойдёшь спать, уж будь добра! Без десяти двенадцать!
– Да нет, джентльменам тоже пора. Действительно, поздно! – сказал Дмитрий… да, Дмитрий Григоров, Алина так ведь и носит его фамилию! Встал, мельком глянув блестящими глазами на Воробьёва. Считается, неплохой художник, трудяга, семейный парень с сыновьями-близнецами. Девочка его обожает, конечно, вон как схватила за руки! Алина же, мученически вздохнув, отошла к окну, повернулась спиной, смотрит, смотрит… Что ещё они там с дочкой узрели, кроме отражения кухни? А, ну да, просторной кухни с расписными всякими деревяшками, с большими квадратными натюрмортами на стенах… с их, надо полагать, автором загостившимся! Жил он здесь… и не прочь еще пожить, как видно!
– Да, наверно, чай в другой раз! – Воробьев так же прохладно лаконичен.
– Ну, что ж… – Алина медленно полностью закрывает окно – плотно, как следует, долго возится, устанавливает шпингалет… И в кухне от их раскаленного молчаливого квартета становится совсем уж жарко, совсем невмоготу!
Наконец все гуськом выходят в прихожую, коротенькие фразы прощания… В голове у Воробьева – избыток горячих решительных идей. Вот так взять и уйти?! Позвонить потом и вернуться… Да не звонить, просто вернуться! А с дочерью как? Вот это проблема… Как-нибудь уболтать её, большая ведь девица! А как отделаться от Дмитрия? Он же вон, куртку ему тянет с вешалки, подаёт: только вали скорее, мол!
А на улице навязывает, собственноручно вызывает «нашему знаменитому журналисту» такси. Самому тут недалеко, вполне можно пешком… Ага, ещё чего, тоже в планах вернуться!? Нет-нет, почему же не подвезти «знаменитого художника»? Не отказывайтесь! Очень, к слову, выставка была запоминающаяся в Арт-галерее!
Перекинулись преувеличенно громко парой светских фраз и замолчали до появления зелёного огонечка. На молодое, высокомерно-скорбное лицо «знаменитого художника» глядеть неприятно, ломко. Когда-то Воробьёв полез бы за сигаретой… подсобляло в похожих ситуациях. Эх, да что разнервничался-то, старичок? Но пасаран!
«Недалеко» оказалось далековато и совсем Воробьёву не по пути. Да что уж, сам подхватил «джентльменский» тон, заданный Алиной и Григоровым. Он-то мужик попроще… или посложней, может и подраться, и помириться, смириться… Смотря по обстоятельствам! Дмитрий, выходя из такси, сухо благодарит:
– Спасибо еще раз… за ту заметку о моей выставке.
«Заметку»… Полноценная большая статья была – понравился тогда Воробьёву неведомый художник Григоров! Смотри-ка, занозистый какой всё-таки. Да нет… это Алина у него занозой в сердце, видать.
9
На клацанье ключа в замке прикатил в прихожую Саня, поди, всё высматривал Воробьёва на лоджии.
– О, да ты ж как стеклышко! Вроде ж в кафе был?
– С дамой был.
– О, тогда что ж вернулся? – наивно удивился Саня. И тут же устыдился вопроса, заёрзал в своем инвалидном кресле, повернул-поехал в комнату. У этого работяги-столяра с неходячими ногами и золотыми руками щепетильности хватит на десяток интеллигентов! Застеснялся… И забуксовал, остановился:
– Так ты, может, голодный тоже? Пельмени есть! Руки только долго мой с улицы, всё время по телику предупреждают!
– Нет, спасибо, не голодный, Санёк. Да ты укладывайся, поздно…
В ванной Воробьёв испытующе глянул на себя в ранний Санин шедевр – старое, обвитое деревянным кружевом зеркало. Да нет, он-то не старый! Не выглядит он пенсионером, ну никак! Вполне ещё дядька ничего. Ну, постарше Димы Григорова… и что? Мимо опоясывавших комнату брата, сработанных им солидных книжных шкафов, прошел на лоджию. Ага, там один альбомчик раритетный надо найти… Завтра. Пусть Санёк укладывается.
Конечно, не спалось. С Маргаритой не так давно на дачу ездил, с руладами и расспросами помогла яблоки собрать, их в этом году прорва. Ну и, естественно, остались до понедельника, с Марго не скучно во всех отношениях. Но совсем это не то, другое, не сравнить никак с недолгими сегодняшними поцелуями в темном подъезде! Пробивает при одном воспоминании… И от чудесной такой Алинки-Малинки пришлось уйти по-глупому…
Вдруг очень отчетливо, будто вот, вчера случилось, вспомнился летний день, когда тоже в бешенстве выскочил из дома, поцапавшись с соседкой Олькой. Красивая, очень популярная во дворе девочка была со стрижкой под Мирей Матье. Но на два класса старше, оттого вечно задирала нос… Значит, тогда еще заколебал его до чёртиков вопрос возраста! («Я перед ней малявка, мелкий, она считает!») Потом-то все у них случилось, и Олька стала страшно ревновать Воробьева к его ровесницам… А он страшно гордился и всё подшучивал над ней: «Ах ты, моя старушечка Олечка!» Ну да, а если бы Алинка ему сейчас: «Ах ты, мой старичок»?!
Полным-полно в жизни таких разворотов, поворотов, превращений, подсказывающих, что не так уж много всяких страданий в ящике Пандоры. Ситуаций, сюрпризов… И все мучают и мучаются на земле людишечки, топчутся по невесть кем прочерченному кругу-колее!
Но и мученья могут вдруг обернуться счастливой встречей, например. Вот ведь тащился тогда по улице незнамо куда, смурной такой из-за Ольки. И кто-то сзади вдруг приобнял его за плечо. Ух, как он дернулся, слава Богу, не успел ругнуться. А это сам Юрий Иванович, любимый учитель! Шёл в магазин с сумкой, наблюдал за ним, оказывается. «Что стряслось, Олег?» Своих учеников всегда по имени звал, даже неуспевающих: «Алексей, ты и твой сосед по парте Геннадий прямым курсом выруливаете к двойке в четверти! А хорошие знания, хорошая оценка по истории важна не меньше, чем ваша пятёрка по физкультуре!» Олег же у него считался любимчиком: историю знал назубок, иногда даже выдавал свои «версии» событий! Иностранные «голоса» не слушал, запретного Солженицына тогда ещё не читал, но обо всем норовил сам судить-рядить, угадывать-догадываться. Юрий Иванович тоже, понятно, востёр на догадки, спрашивает негромко: «С девочкой поссорился?»
Нет, нет… Петр Первый переживал не из-за измены Екатерины, он переживал за Россию! Скоренько сочинился у Воробьёва неправдивый ответ:
– Так Высоцкий же позавчера умер, Юрий Иванович! Помните, когда про войну говорили, вы ещё слова его песни нам читали! – Сказал – и правда, кольнуло в сердце, что новых песен-то у любимого барда больше не будет…
И Юрий Иванович тоже погрустнел, и чуть ли не час они прошатались вместе! Пока солнце не стало совсем уж зверски припекать, и Юрий Иванович не вспомнил, что шёл в универсам. Очень памятная получилась прогулка, столько интересного Воробьев услышал! Например, то, что студентом МГУ Юрий Иванович однажды чудом попал на спектакль знаменитой Таганки «Десять дней, которые потрясли мир». В нём Высоцкий, напевая, с гитарой в руках, с ватагой других актёров прошёлся по проходу к сцене всего в нескольких метрах от Юрия Ивановича! Зальчик-то в театре совсем маленький, оказывается…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70396546) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.