Зеркала не отражают пустоту
Вера Орловская
Новая книга Веры Орловской включает в себя две повести: «Мутация» и «Выбор», написанные в разных жанрах, что не мешает объединить их одной темой – попыткой осмыслить то, что происходит с миром и с нами. В первой повести действие разворачивается на некой планете, которая является зеркальной по отношению к другой, на которой наблюдаются необъяснимые явления. И где населяющие ее существа, забывшие, кажется, не только свое прошлое, свой род, но и самих себя, под воздействием чужой воли погрузились в сон разума, именно в тот, что рождает чудовищ, потому что агрессия и безумие поразили их. Герой повести, ученый, пытается оградить свою планету от подобного сценария. Совпадение или аналогия? Вторая повесть «Выбор» тоже построена на аналогии, но уже исторической (100 лет отделяют одного героя повести, родившегося в 1885-м году в Российской империи, от другого, родившегося в 1985 году в том же городе). Происходившее тогда и сейчас наводит на мысль, что время сошлось в одной точке. Кажется, что и революция, и Гражданская война продолжаются. А странную связь между героями подчеркивает некое внутреннее перерождение: «Он не помнил, как исчез», и, как продолжение русской судьбы, вписанной в саму историю: «Он не помнил, как появился здесь в 1985 году на улице Льва Толстого…». Неважно, что один был в Добровольческой армии Деникина, затем в эмиграции в Париже, где боролся против фашизма, а второй живет в наше время. И он тоже делает свой выбор, боясь совершить ту ошибку, которую когда- то совершил тот другой из того прошлого, что снится ему, словно он несет в себе и его жизнь, и свою. Все повторяется в этом мире, но есть неизменные величины – это Россия, как бы она не называлась в разные времена, и мы, которые всегда остаемся русскими, что бы с нами не случалось.
Вера Орловская
Зеркала не отражают пустоту
© В. Орловская, 2024
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024
Мутация
«Есть вещи, которые надо прежде видеть, чем в них верить; и есть другие, в которые надо прежде верить, чтобы их видеть».
П. Буаст
1.
Я знал, что будет так. В этом не было никаких сомнений, как в том, что я в последнее время разговариваю сам с собой, причем, вслух. И хорошо, что при этом не присутствует никто из персонала Лаборатории, – думал Грэсли, отметив в очередной раз это необычное свойство своей психики, которое слегка уже смахивало на не совсем адекватное поведение, что для него становилось очевидным. Кому же лучше знать об этом, как ни ведущему специалисту Лаборатории Иммунологии? Это – маленький Космос, – говорил он об иммуногенности, то есть, о способности антигена вызывать защитную реакцию по отношению к себе, в микроорганизме, который и сам являлся чем-то вроде микрокосмоса, как считал он, размышляя о своей работе. Иммунный ответ на антиген подобен борьбе за выживание, где имеет значение и природа антигена, и его размер, и молекулярная масса, и количество (чем его больше, тем оглушительней иммунный ответ). Но Грэсли больше интересовала другая сторона этой истории, а именно тот факт, что случайная передозировка антигена вызывает обратную реакцию, так называемую, иммунологическую толерантность. Это было похоже на то, как излишняя усталость или сильный стресс делает нас заторможенными, отстраненными: так организм решает свои проблемы, выключая нас на время из сложившейся ситуации, чтобы сохранить, возможно, саму нашу жизнь. Это только несведущему обывателю кажется, что микрокосмос далек от реальной каждодневной жизни. Всё на самом деле обстоит иначе, потому что мы и есть – клетка, но очень большая, ибо в ней происходит то же самое, что и в самой маленькой клеточке. В этом Грэсли был уверен. Но конечной целью его изучения была мутация, поэтому он должен был понять, как подобный процесс начинается на клеточном и на генном уровне. Ведь микроорганизм – это все равно организм, который имеет и генетическую предрасположенность к изменениям, и даже психоэмоциональный и гормональный фон. А так же на его восприятие влияет интенсивность обменных процессов и степень чувствительности к антигену – всё имеет значение. Да, всё имеет значение. Если сравнить нашу жизнь и наш мир с Вселенной, то мы окажемся такими же микроорганизмами в своем микромире. Всё познается в сравнении. Но самым интересным в иммуногенности было то, что ею, как оказалось, можно управлять, модифицируя некоторые факторы. А дальше уже возможно было переходить и к самой мутации. Нет, на уровне растений и животных все шло не так плохо, если дело касалось известных мутагенов, например, почковых, приводящих к стойким соматическим мутациям, способным вызывать даже клоновую изменчивость, при которой абсолютно все клетки, словно сошедшие с ума одновременно, вдруг начинают функционировать в другом режиме. Но самым сложным оказались поиски мутагенов, воздействующих на структуру мозга и, соответственно, на саму психику. Что имел в виду Грэсли, произнеся эту сакраментальную фразу: «Я знал, что будет так»? Это было слишком общим высказыванием о невероятно сложном процессе. Но о нем пришлось бы говорить долго и обстоятельно, используя в том числе наработки и записи самого Грэсли, которые он до поры до времени держал в тайне, так как еще проверял их достоверность, повторяя раз за разом опыты для того чтобы прежде всего убедиться во всем окончательно. И к тому же решения, предлагаемые им, могли бы показаться слишком революционными даже для его весьма продвинутого в мутагенезе друга и коллеги Мэрдона. Поэтому он не говорил об этом никому, в том числе и своей любимой девушке Никии, с которой он вместе работал. А от нее у него не было вообще никаких тайн, кроме этой. Ему хотелось исключить любые ошибки и неточности, ведь они могли проявиться при дальнейшей работе с живыми организмами, а он не любил подобных сюрпризов в науке, считая ее чуть ли не священной, ибо посланные идеи в его мозг, как предполагал он, имели таинственное происхождение, потому что никто еще не доказал обратного. И для того, чтобы делать выводы и тем более выносить их на всеобщее обозрение, нужно было время. А это такая странная субстанция, к которой он даже не пытался приблизиться, чтобы заглянуть в нее глубже – с научной точки зрения. Как ни странно, он, будучи ученым, не считал, что материя первична, полагая, что подобное отношение к миру – это всего лишь ловушка Матрицы, которой просто удобно, чтобы думали именно так, может быть потому, что в этом случае проще управлять нами, не позволяя выходить за определенные рамки. Кем они определены? Грэсли догадывался, но его убеждали в том, что он слишком предвзято относится к физическому миру и усложняет то, что само по себе не столь важно. Ну, это каждый сам определяет для себя: что для него важно, а что нет. Дело в том, что он направил свой интеллект в не очень популярную сферу, называемую «сравнительной космологией», к которой некоторые относились весьма скептически, стараясь не подходить к ней даже близко, но только не сам Грэсли. Он буквально заболел этой идеей еще в ранней юности, когда только-только узнал о том, что его планета является зеркальной по отношению к другой, находящейся в далекой системе, но похожей, аналогичной по своему строению. Такой же идентичностью обладала и сама система, а не только та планета, получающая энергию от светила, подобному их Дневной Звезде. Он считал, что на зеркальной планете, конечно, не имели никакого представления о понятии зеркальности. Вполне возможно, что живущие на ней биологические представители, полагали, будто они – одни такие необыкновенные и неповторимые: единственные счастливчики, у которых есть отличные условия для жизни. А именно: достаточное количество кислорода, водорода и других химических элементов, необходимых для них, включая в этот список, конечно, и приемлемую температуру воздуха, а так же наличие воды в нужном количестве, и все остальные прелести, имеющиеся для нормального существования живых организмов.
Хотя, наличие зеркальной планеты не предполагает в обязательном порядке одного и того же уровня развития, и даже, к сожалению, она может содержать в себе некие программы весьма нежелательные, но здесь ничего не поделаешь. Причем, более продвинутая планета, как правило, зеркалит как раз ту, что находится ниже ее в технологическом или в морально-этическом плане. Грэсли давно уже думал о том, есть ли какая-нибудь возможность избежать подобного отражения, если оно способно нанести непоправимый вред его родной планете. Реально ли как-то изменить это влияние негативного свойства? Или же зеркальные планеты обречены на подобное испытание, и это что-то неизбежное – роковое, вроде фатума, космического проклятия, которое непременно случиться, как бы ты ни старался его предотвратить. Ему очень не хотелось смириться с такой перспективой, ибо по своей натуре он был личностью самодостаточной, хотя противоречивой и в чем-то даже парадоксальной, как считали многие, но мирились с этим, потому как бесполезно бороться с тайфуном. К тому же он, несомненно, слыл классным специалистом, можно сказать, сумасшедшим гением, так как иногда у него возникали идеи, которые вроде бы на первый взгляд не поддавались научной логике, но позже оказывались в какой-то мере прорывными. Он как будто прыгал выше своей головы, и это уже никого особенно не удивляло, однако и любви к нему самому не прибавляло тоже, ибо таких любить сложно, да и всем видом своим он показывал, что ему этого не нужно. Друзья в шутку называли его «ходячим экспериментом» то ли из-за его тяге к экспериментам, то ли из-за него самого, являющимся своего рода экспериментом природы: нестандартно мыслящей единицей. Но Грэсли на самом деле не очень волновало мнение окружающих. Он жил в своем особенном мире, вход в который был плотно закрыт для других и заколочен наглухо. По этой причине некоторые считали его большим эгоистом. Но это как посмотреть, ведь, в конечном счете, все, что он совершал, шло на пользу общего дела, и ему, как ученому, было не так важно – каким образом достигается результат, ведь главное заключалось в том, что он был, пусть и не сразу, не так быстро, как хотелось бы, но был. Грэсли, отбиваясь от подобных упреков, сравнивал свойство своего характера с иммунитетом, и любил повторять, что иммунитет является всего лишь способностью организма поддерживать и подтверждать свою биологическую индивидуальность путем распознавания и удаления чужеродных веществ и клеток. Но все понимали, что он, скорее всего, имел в виду защиту своей внутренней – психической – ментальной субстанции, составляющей его личное пространство, пусть и довольно странное, зато своё.
А недавно у него вышел спор с коллегой Мэрдоном, который подкалывал его, намекая на некую обособленность от коллектива.
– Вот скажи мне – ты индивид или индивидуум? – спросил он у Мэрдона.
– А ты считаешь, что разница столь велика между этими понятиями?
– Пропасть. Что такое индивид?
– Не дури, Грэсли. Я, конечно же, знаю, что это отдельно существующая особь, организм, так сказать, в биологическом смысле.
– Вот-вот – в биологическом. А индивидуум – в психологическом смысле. И это тот, кто обладает только ему свойственными качествами, или, так сказать, характеристиками, и не обязательно внешнего характера, а что особенно ценно – внутреннего.
– Ты, естественно, второе. А я, по-твоему, первое?
– Не я это сказал, Мэрдон, я только задал вопрос. Информация к размышлению.
– Размышляешь у нас ты, Грэсли, а я так: погулять вышел. И вообще это для меня означает – рефлексировать, слишком близкие действия, так как в любом случае заставляют сомневаться и блуждать в этих сомнениях. Я же – прост, как угол дома, – сказал он и, засмеявшись, добавил: такое времяпровождение ближе для философа или для писателя, или для тебя.
Из этих слов Грэсли понял, что задел Мэрдона за живое, чего делать не хотел, но так получилось. А все потому, что тот все время как будто пытался вытащить его из того мыслительного процесса, в котором он пребывал в последнее время, погруженный в себя, словно окружающий мир, в который входил и сам Грэсли, для него не существовал.
Но почему он уделял такое внимание зеркальности своей планеты по отношению к какой-то далекой и чужой, и, может быть, даже чуждой в моральном смысле? И носился с этой зеркальностью в то время, когда остальные не придавали этому особого значения, воспринимая существование её просто как факт биографии, если так можно выразиться о планете. Сам же он хорошо понимал, что с точки зрения теоретической физики, зеркало – это всего лишь предмет, который преломляет лучи и отражает то, что находится перед ним. И всё. Но он чувствовал нутром, что это не всё. Откуда в нем была такая уверенность он не смог бы объяснить сам. Казалось, он знал уже так много о зеркалах, что мог бы стать магистром паранормальных явлений. Однако ему все равно было этого мало, потому что подспудно в нем жило убеждение в существовании некой тайны, которая могла бы объяснить причину того, что происходило на той странной планете и почему это каким-то образом отражается на состоянии его собственной. Да, космическую взаимосвязь никто не отменял, но здесь было еще что-то иное. Если бы он стал транслировать свои мысли вслух, многие сочли бы его неадекватным, мягко говоря. Благо зеркала существовали и здесь, поэтому он мог наблюдать то, как они влияют непосредственно на окружающий его мир, изучая их и даже используя в качестве эксперимента некоторые опыты над самим собой, что случалось с ним не впервой и в других сферах его научной деятельности, касающихся изучения каких-либо психических явлений.
С чем можно сравнить зеркало? – размышлял он, глядя утром на себя, когда умывался, стоя перед ним. Разбрызгиваемая вода каплями стекала по зеркальной поверхности. Он проводил пальцем по капле, следуя за ней вниз. Оно не вбирает воду, но впитывает совсем иначе в себя то, что видит: меня, события, проходящие перед ним. Впитывает, подобно губке, возможно даже мои мысли (об этом я не думал раньше). Да, вначале впитывает, а затем уже отражает. Ведь так работает и наша мысль, то есть, так действует ум: он вначале откуда-то достает что-то – вбирает в себя, а уже после создает это как бы снаружи, раскручивая образ в виде мысли. Это еще похоже на нашу Дневную Звезду – источник энергии, которая тоже вначале впитывает, а затем отражает свет и тепло, то есть, возвращает обратно: отдает то, что взяла. Так просто. Всевидящее око, своего рода, и такое же – зеркало. Эти мысли проходили перед ним, будто картина, которую он мог рассмотреть во всех подробностях. Дело в том, что подобные образы были естественны в его мире, так как и природа, и количество кислорода, и других химических элементов были идентичны той зеркальной планете, а именно, всё было таким же, как там: земля, трава, моря и океаны, горы и даже смена сезонов. Всё было похожим, не считая более высоких технологий и способности использовать свой мозг в большем объеме, так сказать, в расширенном варианте (в процентном отношении). По этой причине Грэсли считал, что если они умнее обитателей зеркальной планеты, то смогут объяснить себе какие-то сложные вещи, и не просто из желания продемонстрировать свой интеллект или свою исключительность, а с пользой для собственной планеты, чтобы не повторять чужих ошибок. Его не устраивало быть просто отражением чьих-то разрушительных действий. Особенно остро для него встал этот вопрос, когда на западной окраине государства, в котором проживал Грэсли, начали происходить странные истории. Но объяснить их никто не мог. А он считал, что понять это можно только в одном случае – обратившись к своему двойнику: к зеркальному отражению, изучив все, что случилось на той планете с опережением во времени, потому что доходящие лучи отражения имеют свою временную длину. И у него появилась надежда на то, что еще есть время остановить, казалось бы, неизбежное. И зеркало – это как дверь в потусторонний мир, то есть, в тот, что находится по ту сторону Космоса. Он знал, что там, следуя тамошним представлениям, некие сущности, именуемые вампирами, не отражаются в зеркале в том мире, к которому они не принадлежат, являясь лишь гостями в нем, поэтому зеркало для них – это всего лишь портал для входа в другой, близкий для них мир. Казалось бы, чистой воды мистика, но почему-то же они в это верят. И можно назвать множество табу, связанных с этим предметом, которые важны для той планеты. Например, нельзя отражаться в зеркале в то время, когда спишь. Они считают, что зеркало в данном случае может сработать как воронка и поглотить спящего навсегда, утащив каким-то образом в себя. Нельзя садиться спиной к зеркалу, не совсем понятно по какой причине, так же как нельзя принимать пищу, глядя в него, нельзя смотреть в зеркало, когда болеешь. И еще множество «нельзя», объяснить которые невозможно, если ты не понимаешь сущности подобных запретов, а ты их не понимаешь, потому что ничего не знаешь о том, что такое зеркало в представлении тех, кто живет там. По их логике, исходящие от того, кто смотрит в зеркало, тонкие энергии как бы отбрасываются обратно от гладкой зеркальной поверхности и этим разрушают защитную ауру, то есть, таким образом – теряется энергия. Также там существует представление о том, что зеркало всё запоминает, запечатлевает то, что перед ним проходит, будь это насилие, убийство или другая негативная энергия – всё остается в нем и может навредить тому, кто посмотрит в него. Грэсли мог бы рассказывать множество историй, связанных с зеркалами, но это не имело смысла, потому что мало что объясняло, а главным являлось то, что ничего невозможно было связать с его планетой, вернее, с поиском выхода из создавшейся ситуации на ней, выхода из этого зеркального лабиринта, состоящего из двух планет. Всё было так далеко, что не соединялось в его мыслях никак. Иногда он впадал в отчаяние и хотел бросить вообще заниматься этой темой: распутывать проблему дальше, чувствуя страх перед зеркалом, как перед тем, чего не мог до конца объяснить самому себе.
Какие-то странные существа двигались в темноте площади с зажженными факелами. Свет от огня падал на их лица, искаженные, искореженные злобой, вернее, животной агрессией разъяренного хищника. Она переворачивала, казалось, все их нутро, потому что эта ненависть горела в их глазах, похожих на волчьи, и таким же был оскал зубов, когда они выкрикивали слова, смысл которых заключался в призывах к убийству. Да, в них выражалось желание смерти каким-то другим существам, физически никак не отличимых от них самих, как показалось Грэсли. К тому же, язык на котором они орали, был похож на язык тех, против кого направлялась их ненависть. Накачивая себя все сильнее и сильнее, они полностью теряли границы вменяемости, потому что толпа имеет такое свойство – превращаться в разъяренную стаю, уподобляясь, тем самым, диким зверям. Но нет, они были хуже и страшнее их, именно по той причине, что внешне еще имели сходство с разумными существами, хотя, самого разума Грэсли там уже не наблюдал. Бой барабанов и ритмичность их шага составляли у него такое впечатление, что это не живые сущности, а роботы – биороботы: настолько они были похожи друг на друга, будто вышли из-под какого-то адского конвейера, начиненные изначально тягой к разрушению и убийству. Словно заложенная в них программа не могла уже сработать в обратном порядке. Они маршировали, вскидывая вверх от плеча правую руку, отчего как будто еще больше воодушевлялись. И казалось, что если бы сейчас перед ними появился один из тех, кого они призывали убивать, то эти монстры, как стая хищников, разорвали бы его на куски, и продолжили бы дальше свое безумное шествие.
Сзади его кто-то обнял за плечи, и от неожиданности он дернулся, автоматически обернувшись назад. Это была Никия, и она улыбалась.
– Слушай, мне снился кошмарный сон, – сказал Грэсли.
– Странно: ты научился спать с открытыми глазами, упершись взглядом в зеркало? По крайней мере, я застала тебя именно в этой позе, и ты был вполне себе неспящим. Ты здоров, Грэсли? Мне кажется, что пора уже идти домой. В Лаборатории давно никого нет. Я ждала тебя, но не дождалась и пошла сама в твое мрачное логово. Ну, скажи, когда ты выбросишь это дурацкое зеркало, которое откопал неизвестно где – у какого-то старьевщика? Неужели еще существуют те, кто собирает весь этот хлам? Мне нужно обустроить твой кабинет в позитивных тонах, иначе в один прекрасный момент я застану тебя здесь, обросшего шерстью. Знаешь, как это называется?
– Знаю. Это называется атавизмом. Но ты расскажи мне лучше, хотя бы в двух словах, что там у нас на западной окраине. Я слышал только краем уха, а ты ведь находишься близко к начальству, и точно знаешь больше.
– Ничего нового: всё, как всегда. Бегают с выпученными глазами и размахивают руками, еще что-то кричат, вроде бессмысленных речевок. Шеф сказал, что это какое-то перевозбуждение, похожее на массовый психоз, но не понятно из-за чего он возник. Мы распылили там успокоительный газ. Как будто утихли немного, не знаю – надолго ли…
– Газ? А почему не средство от комаров? Или уж сразу бы яд от грызунов? Это ведь живые существа, такие же, как мы…
– Ну, уж нет, не надо меня с ними сравнивать, я еще пока в своем уме. А то, что они живые, никто не спорит: живее нас с тобой, судя по тому, как бодро они себя ведут. Ты же когда- то там жил, вроде?
– Нет, я жил гораздо восточнее, практически на юге. Но о таком даже не слышал раньше.
Никия взяла его за руку и потащила за собой к выходу:
– Пошли, наконец, отсюда. Я устала преодолевать твое мазохистское упорство, с которым ты измываешься над собой, торча бесконечно в этой Лаборатории. Я уже забыла, как ты улыбаешься, Грэсли. Удиви девушку!
И он улыбнулся, но вышло не очень.
– Нет, лучше не надо, а то это больше напоминает волчий оскал, – засмеялась она.
– Оскал? Да, у них был именно волчий оскал…
– У кого?
– Неважно. Уже неважно. Я позже об этом подумаю. Пошли, пошли, пока меня не втянуло окончательно в это чертово зеркало.
– Ты, как всегда, говоришь загадками, но мне уже надоело их отгадывать. Ты – ребус. Или глобус, в каждой точке которого находишься одновременно, или тубус, в котором вместо чертежей заложен вечный двигатель, ты – бомба, с запущенным механизмом: фиг знает – в какое время он должен сработать, ты – компьютер, не имеющий кнопки «выкл». Иногда мне хочется, чтобы он отключился, или лучше выдернуть тебя из сети, чтобы показать тебе окружающий мир.
– Я весь во внимании к окружающему миру, если в нем существуешь ты.
Грэсли обнял ее и они медленно пошли по аллее, наступая на опавшие влажные листья, издававшие чуть горьковатый аромат, похожий на тот, который был в духах Никии, а он просто обожал этот запах, когда зарывался лицом в ее длинные волосы цветом осени. Ему казалось, что они излучали какой- то необъяснимый свет, как бывает, когда лучи, падающие от Дневной Звезды, вдруг затерялись между прядями волос.
Да, на этой планете был свой источник света, и в отличие от зеркальной планеты, здесь его именовали Дневной Звездой, что, впрочем, не меняло сути дела. Вся система Дневной Звезды имела 8 планет, но только на одной из них существовали приемлемые условия для жизни. Это никого не удивляло и никаких вопросов не вызывало, потому что так было всегда, по крайней мере, во временных границах, доступных для понимания истории планеты и доказанных учеными, занимающимися всевозможными научными изысканиями, включая геологию, к которой Грэсли имел очень незначительное отношение, скорее дилетантское, если говорить об этом предмете серьезно. Однако сейчас он был совсем далек от науки, потому как вообще не мог ни о чем думать, когда обнимал Никию. И это были для него вдвойне благостные минуты: во-первых, не думать, а во- вторых, обладать ею, чувствуя себя свободно циркулирующей субстанцией, а не сконцентрированным комком мыслей, отстраняющих тебя от всего поистине живого. Никия была воплощением этого живого и его спасительницей, его отдушиной, его усладой, как говорили в старой поэзии, к которой она пыталась приручить Грэсли, как одичавшего в своих многочисленных формулах и схемах. И забывавшего порой о существовании другого мира, в котором было иное содержание и прекрасные ощущения, даруемые телом и получаемые им в ответ, испытывая при этом такое же наслаждение. Обмен позитивных энергий, как говорил он. А Никия называла это странным словом, смысла которого Грэсли не понимал, потому как в нем и не было никакого смысла, по его мнению. Он скорее заключался в ощущениях, именно ими он так дорожил, не находя подобного более ни в чем, как только в слиянии их тел, ибо это захватывало его всего целиком, словно в этот момент он терял всякий контроль над собой и всякую власть над своим сознанием. И это было необычайно приятно.
– Знаешь, мне безумно нравится такое бессознательное состояние, при котором я обретаю невыразимую легкость, как будто в этот момент перестает действовать гравитация, и кажется, что возможно всё.
– Грэсли, на самом деле возможно всё. Мы просто не знаем, на что способны в такие минуты, потому что переходим в другое состояние, которое нам не может до конца просчитать ни один компьютер и даже тот, что находится в твоей голове, и который ты называешь мозгом и доверяешь ему абсолютно.
– А ты считаешь, что безмозглому существу жить гораздо приятней, исходя из твоей логики? Оно получает массу удовольствий и никаких страданий в результате?
– Не вплетай сюда, пожалуйста, своего внутреннего соглядатая, который всё пытается объяснить и разложить по полочкам. Его здесь с нами не должно быть вообще, по определению. Представь, что это другой мир и в нем своя система, свой алгоритм. И тебе совсем не обязательно его понимать, просто нужно принять всё, как есть и ощущать. Понимаешь, что значит ощущать?
– И всё? Так просто.
– Но именно этого ты не умеешь делать, и я боюсь, что никогда не сможешь, потому что не веришь, будто что-то может быть простым. Ты привык надо всем думать. А здесь, напротив, не нужно думать.
– Я согласен с тобой. Можешь считать: ты убедила меня, тем более что твоя способность выключать мой разум просто феноменальна. Наверное, поэтому я так тянусь к тебе, как к чему-то необъяснимому. Ты Никия – явление высшего порядка для меня. И самое удивительное то, что у меня нет никакого желания это разгадывать. Мне кажется, что тогда исчезнет что-то очень важное. Тебе может странно слышать подобное от меня, но я на самом деле вовсе не хочу знать всё об этом мире, о себе, о тебе. Я боюсь, что на этом всё закончится, исчезнет смысл моего существования, потому что не к чему будет больше стремиться. Большая жирная точка. И конец всему. И – пустота вечности, в которой так одиноко. Я не хочу испытать этого вселенского одиночества.
Он прижал к себе крепче разгоряченное тело Никии, как будто хотел слиться с ней каждой своей клеткой, чтобы между ними не было никакого пустого пространства: ни миллиметра, разделяющего их.
2.
На следующее утро, как только Грэсли оказался в Лаборатории и сел за свой стол, он сразу почувствовал, что положение его тела стало таким же, как в тот момент, когда его застала Никия перед зеркалом, которое и сейчас находилось здесь, слегка присыпанное пылью, видимо, незамеченной уборщиком. Он сдвинул его на край стола, словно испугавшись, что вчерашний кошмар может повториться снова. Хотя, в сознании своем был уверен в том, что всё это видел во сне, но что-то, движимое им изнутри, из каких-то неведомых для него глубин, заставляло все-таки убрать этот предмет, почему-то вызывающий в нем неприятное чувство. Что же такое я видел? – спрашивал он себя, отстраняясь от других мыслей и выключая личное восприятие, в котором основную роль играли эмоции, так как увиденное действительно потрясло его, что с ним случалось крайне редко. В голове крутилось это преследующее в последнее время слово «мутация», словно кто-то его нашептывал ему на ухо, а он не хотел слушать этот внутренний голос. Ну, мутация и что? – произнес он опять вслух, ведя уже привычный разговор с невидимым собеседником, жившим в нем самом, но почему-то постоянно спорящим с ним. Какое-то раздвоение личности, – продолжал он говорить дальше, понимая, что в Лаборатории находится совершенно один, так как было еще слишком рано. Только его принесла сюда нелегкая ни свет ни заря, и даже охранник посмотрел на него с нескрываемым удивлением, когда он просунул в его окошечко свой пропуск, потому что автомат был еще не включен. Вот и пришлось обращаться к этому полусонному типу, который пялился на него так, будто на Грэсли был надет детский чепчик или на голове у него сидела птица и махала крыльями.
Проходя по длинному коридору, и в приглушенном свете отражаясь в стеклах бесконечных дверей, он продолжал думать об этом, – ну, мутация: стойкое, возможно унаследованное потомками какой-нибудь клетки или в целом всем организмом, изменение генома. Всё это давно было известно ему, как азы. И что он пытался выудить из этого определения, кроме того, что в нем содержалось, он не знал сам. Геномные, хромосомные, генные – это почти стихи, – улыбнулся он сам себе. И продолжил прокручивать, как шарманку, одну и ту же песню, – да, на генном уровне изменения обычной первичной, изначальной структуры ДНК генов под воздействием мутаций, конечно, менее значительны, чем при хромосомных, но зато встречаются чаще. Но самое интересное заключено в том, что при всем этом безобразии происходят замены и вставки одного или нескольких частей генов, так называемая, точечная мутация. Какого черта она их меняет и вставляет туда другие на место прежних? – выругался Грэсли. Нет, хватит этим заморачиваться. Ты же прекрасно знаешь, что нужно искать мутаген (мутатень какая-то). Сколько их? Уйма известных и еще маленькая тележка неизвестных. Какие же вы все мерзкие твари, – опять выругался он: химические вещества, радиация, вирусы, ультрафиолетовые излучения, температурные явления, и это только первое, что приходит на ум. И каждый из них может стать причиной изменения – тем самым мутагеном, – заключил он свой внутренний монолог. На какой-то момент в голове промелькнуло, будто слайд из облака памяти на затерявшемся файле, шествие с огненными языками пламени. У него не было уже никаких сомнений в том, что искать мутаген нужно издалека, из очень сильного далека. А для этого необходимо идти к шефу Стиполу и выдавливать из него разрешение к засекреченному коду, заключенному в отделе Сравнительной Космологии. Он знал, что ему скажет Стипол, потому как не раз уже пытался пробить скорлупу его заскорузлого мозга. Но другого выхода у него не было. К тому же, это видение разве не было намеком на то, что искать нужно там? Нет, Грэсли не был предсказателем, медиумом, но кто может до конца объяснить, какими методами пользуется ученый в своих изысканиях и что или кто помогает ему в этом. Были в его практике случаи, которые он так и не смог объяснить себе. Например, каким образом пришла к нему информация, изменив неправильное направление его мысли, по которому он безнадежно двигался очень долгое время, не приближаясь к результату, которого так ждал и жаждал. А тут вдруг как вспышка: свет, луч, молния, мгновение – и всё: без всякого напряжения ума. Подарок Вселенной. Ну, что же – спасибо на том. В науке ничего нельзя отрицать, даже самые невероятные вещи, это он усвоил из подобных случаев своей жизни. И даже не сопротивлялся таким явлениям. Впрочем, об этом никому не рассказывал. Это было слишком личным, можно сказать – интимным.
Как он и предполагал, шеф сразу встал в позу хранителя вечных тайн и даже выставил вперед обе руки для убедительности, словно Грэсли собирался на него нападать, а он защищаться.
– Ты же знаешь, что существует закон этики, не позволяющий внедрение, влияние на чужую планету.
– Да кто же собирается влиять? Это невинный просмотр кинофильма, не более того.
– Тебе самому понравилось бы, если бы кто-то следил за твоей личной жизнью? – спросил Стипол.
– Да не буду я заглядывать в ванную и в постель. На фига мне знать, чем они там занимаются?
– Я сказал: «Нет! Никогда»!
– Вы, наверное, думаете, что мне это нужно одному? Ни вам, ни нашему государству, ни нашей планете, а мне лично для того, чтобы удовлетворить свое поганое любопытство стареющего развратника. Неужели вы не видите, что происходит у нас на окраине? Или эти россказни про некоторое возбужденное состояние еще кого-то устраивают? И как долго? Разрешите узнать. Или мы потом начнем уничтожать всех «заболевших», если вы относите их к этому разряду? Тогда, исходя из вашей логики, я спрошу: «А если это эпидемия?».
– Ну, а где же твое любимое словечко «мутация»? Ты, Грэсли, шизанулся сам от этой злосчастной зеркальности. Я ведь знаю, что тебе нужна именно та планета.
– Да, только та и никакая другая. Вы отрицаете аналогии? Но почему нельзя учиться на чужих ошибках, тем более, если они могут принести такой урон моей планете? Почему, черт возьми, это волнует, как будто, одного меня? А вы все живете в другой реальности и старательно не замечаете эту. Надеетесь, что вам хватит успокоительного газа на всех…
– Как же ты достал меня, Грэсли! – закричал Стипол. Никто не способен так бесить меня, как ты. Какого черта мне вообще не уволить тебя? Что мне мешает сделать это?
– Разум мешает вам это сделать, потому что вы прекрасно знаете, что в этом дерьме никто, кроме меня, копаться не будет, потому как только я, такой вот урод, который бьется башкой о стену, на это способен. А ведь я не мазохист, точно не испытываю от этого кайф. И вы, именно вы – моя самая большая головная боль, шеф. Можете меня четвертовать, отравить, распылить, но я все равно и после этого буду являться вам в ваших ночных кошмарах и просить дать мне код вхождения в эту чертову планету.
И вдруг Стипол расхохотался. Нет, это был не смех, а именно истерический хохот, от которого Грэсли слегка опешил и попятился к двери.
– Подожди! Я не сошел с ума, – сказал Стипол. Я дам тебе код, но, чтобы никто не знал об этом. Работай хоть ночами, хоть под одеялом с фонариком, но ни одна живая душа не должна знать, чем ты там занимаешься.
Грэсли уже отчаялся и вдруг такой неожиданный поворот. Он буквально застыл на месте после того, как шеф крикнул ему: «Подожди!». Теперь он ликовал в душе, как будто исполнилось то, о чем он мечтал всю свою жизнь. Странный народ – эти ученые, но лучше даже не стараться понять их, потому что это безнадежное занятие. Так или иначе, у Грэсли теперь было всё, чего не хватало ему для решения проблемы. Если он там ничего не найдет, то хотя бы не будет упрекать себя в том, что даже не попытался это сделать.
Вечером Грэсли не пошел домой, оставшись на дежурство, как вписали в журнал, и это не должно было вызвать никаких подозрений ни у кого, как и просил шеф. И когда опустели коридоры Лаборатории, он решился воплотить свою мечту в реальность. И вот перед ним открылась заветная дверь в далекий мир. В первый момент он растерялся, не зная с чего начать, потому что материал был слишком обширным и весомым по своей значимости, и находился в разных вариантах: в письменном виде, в аудио и в визуальном своем воплощении. Искать информацию в таком объеме дело совсем непростое. Он для себя разделил все на несколько частей, составив своеобразный план действия, определив более значительное и менее значительное из всего, что имелось в его распоряжении. Во главе этого плана, конечно, стояла мутация и мутагены, потому что в них он считал и заключена основная причина. Он исходил из временной ситуации, то есть, из происходящего именно сейчас – в настоящее время, но, чтобы дойти до истины, нужно было разматывать клубок в обратном направлении – до того места, где он начинался, двигаясь постепенно в прошлое в поисках исхода причины, ища то, что могло быть толчком к нынешней ситуации. Что же касается мутации, то он выяснил довольно быстро, что у предков тех, кто проживал на этой планете, последняя глобальная геномная мутация случилась примерно 100 миллионов лет назад. Именно тогда произошло возникновение приматов. Но это слишком далеко, – подумал он и прокрутил время вперед, то есть, ближе к настоящим событиям, потому что данная информация о приматах ничего не давала ему: она была общим местом для всего вида в целом. А ему нужна была точка, в которой начинался разлом: разделение между одним и тем же видом. И даже одним и тем же родом, если смотреть на наличие идентичного генетического кода, что в целом определяло идентичность общего когда-то народа, в который, по меньшей мере, входило три, ныне разделенных этносов, если следовать строгому анализу. Но если пренебречь мелкими деталями, то корни являлись общими еще и с некоторыми другими народностями. Это было одно родовое дерево. Но ветер истории так пообломал его ветви и так поистрепал его листву, что напоминать этим «родственникам» об их едином предке было сейчас бесполезным занятием, а в некоторых случаях даже опасным. Парадокс заключался в том, что как раз абсолютно совпадающие этносы стали врагами. Неужели им не знакомо такое понятие как генетика? – спрашивал он, понимая, что его вопрос повиснет в пространстве. Ведь 4 народа, в генетическом смысле, еще в каменном веке образовались именно в таком виде, как единое целое. Гаплогруппа R1a и все показатели ДНК говорили об этом, и даже с антропологической точки зрения это был один этнос. Да и сейчас, сравнивая их лица, Грэсли не мог найти особенных различий. Разве что в процессе миграций произошло некоторое смешение кровей, когда одна часть народа немного разбавила свою генетику с севера, а другая часть впитала в себя чужую кровь, приобретя некую смуглость, карий цвет глаз и черные волосы, но это было не так значительно, потому что не отражалось в общей генетической картине.
Всё, что происходило там теперь, очень напоминало историю планеты, на которой жил Грэсли, и еще 30 лет назад не подозревал о том, что такое может произойти: отторжение, излом, противостояние, казалось бы, на пустом месте. А они не верят мне, когда я пытаюсь им это объяснить, – думал он, имея в виду своих коллег и, в частности, своего давнего друга Мэрдона, с которым в последнее время у них как раз возник спор по этому вопросу, и договориться они никак не смогли. Дело было в том, что сам Грэсли появился на свет в той части государства, которая по своей воле стала отдельной страной. И для него это было больной темой. Иногда ему казалось, что он и его коллеги с разных планет, когда разговор заходил об этом. Но ведь мне лучше известна ментальность тех, кто живет там, где я провел столько времени, – хотелось ему крикнуть им в лицо. Но он оставался спокоен, хотя бы внешне, продолжая верить в свою правоту, которая заключалась в идентичности не только планет, но и ситуаций, происходящих сейчас по обе стороны Космоса, то есть, на далеком расстоянии друг от друга. И они еще будут насмехаться надо мной, что я, по их выражению, ношусь с зеркальностью планет, – продолжал он свой извечный спор с предполагаемым оппонентом внутри себя. И ведя этот незримый диалог, который почти все время крутился в его голове, он понимал бесполезность этого и, ворочаясь ночами без сна, проклинал себя за то, что не может освободиться от этих навязчивых мыслей. И это он – тот самый Грэсли, работающий над изменением программы негативного мышления на позитивное. Когда с азартом ребенка, как считали некоторые коллеги, он пытался доказать, что этого возможно достичь так же, как это делают кошки, правда, он не имел понятия – как они реально это делают, но у них получалось. Они на самом деле ищут не лучшее место в пространстве, что утверждают многие оппоненты, мыслящие в своей узкой логике, сравнивая кошек с собой, полагая, что эти странные создания, действует подобно им, а именно: ищут место, где лучше, не понимая при этом, каким образом это «лучше» чувствуют другие существа. Вот по этой причине практически все были убеждены в своей правоте, считая себя разумными существами, а этих зверушек нет. Он же понимал, что кошки просто перерабатывают «плохие» энергии, и самое интересное, что это не приносит им никакого вреда. Было неизвестно, для чего им это нужно и как всё происходит, но, несомненно, они – гениальны, если способны это делать. А он – Грэсли даже не может справиться со своей бессонницей, когда в голову лезут всякие мысли, мешающие уснуть. Но сейчас его волновала совсем другая тема, хотя, это вовсе не означало, что там не может быть точек соприкосновения. Об этом он просто еще не думал.
На чем же остановиться, чтобы не утонуть во всей этой информации? – рассуждал он, просматривая видеоинформацию зеркальной планеты. Химические мутагены или физические, или ионизирующие излучения, в том числе и радиационные, или общий фон этих излучений? Нет, нужно идти глубже, дальше или все-таки ближе, если учесть что все эти изменения случились не так давно? И вдруг – совсем близко! Горячо! Ему даже было известно точное время программы новостей на той планете, где прозвучали слова о том, что население западных областей страдает от нехватки йода. Консультант одной из независимых организаций (Грэсли не стал углубляться, что это за организация, главное, что она работала там), так вот: тогда утверждалось, что ежегодно рождается не менее 30 000 детей с недостатком йода в организме. Причиной этому было отсутствие его в почве, причем, чем дальше на запад, тем больше увеличивалось его снижение. А за три года до этого заявления было подтверждено, что у йододефицитной матери рождается умственно неполноценный ребенок. Удивительно было то, что говорили об этом сами жители этих областей, отделившихся от общей некогда территории. Из расширенной информации он понял, что существовала большая Империя, которая дважды разрушила саму себя, но, если быть точным, то внешние враги тоже приложили к этому активное усилие, опираясь в своих действиях на тех, кто расшатывал Империю изнутри, являясь при этом ее жителями. Именно потому, что в самой Империи было много разрушительной энергии, носившей в основном ментальный, идеологический характер, то именно это и могло быть использовано в качестве детонатора теми, кто был заинтересован в подобном распаде.
Ничему не учатся, – промелькнула мысль в голове Грэсли, – дважды произвели над собой суицид, самоуничтожение. К тому же, потеряли территории, принадлежащие раньше Первой Империи. А затем то же самое случилось и со Второй Империей менее чем через 100 лет: опять революция, разрушение, потеря территорий, в том числе и той, где теперь велись военные действия. Но как раз на ее западной окраине и зародилось это отторжение, которое привело к логическому завершению, то есть, к отрицанию объективной истории и созданию альтернативной – лживой, единственной целью которой являлся ментальный, духовный разрыв, окончательный и бесповоротный. Как же это могло случиться? Задавая себе этот вопрос, он думал в данном случае и о своей планете тоже, хотя здесь всё еще было не так радикально, как на ее двойнике, а именно – на зеркальной планете. Но нужно вернуться к фактам, отринув эмоции, – говорил он сам себе, пытаясь хоть как-то успокоиться от увиденных кадров, на которых в здании заживо сжигали людей в каком-то приморском городе, названия которого он забыл, потому что тот язык был слишком сложен для воспроизведения. Молодые девушки наполняли какие-то емкости из стекла, видимо, некой горючей смесью, потому что, когда они кидали ее в окна здания, где находились спрятавшиеся там жители, она вспыхивала, и огонь распространялся по всему периметру и на всех этажах. Обгоревшие, уже еле живые, пытались спастись, прыгая из окон или переползая по краю стен, но тех, кому это удавалось, зверски добивали внизу, ожидавшие там убийцы. А как по- другому Грэсли мог называть их? Он смотрел на все это с нескрываемым ужасом и думал: «Где же я уже это видел? Да, конечно, видел похожее, но происходило оно лет 80 назад, если использовать их расчет времени. В тот исторический момент это было в каком-то горящем доме или это скорее можно назвать постройкой из дерева (он не знал, как называлось помещение, в котором находилось много людей, согнанных туда насильно, и в основном женщин, детей и стариков). Они кричали и плакали, особенно маленькие дети. Он видел, как их тела пожирало пламя. И эти несчастные, сгорая заживо, кричали свои последние слова, которые были похожи на речь тех монстров, совершающих эту чудовищную казнь, не испытывая при этом никакого чувства сострадания, когда слышали крики о помощи. Грэсли был уверен, что они прекрасно понимали этот язык. Даже на слух можно было различить то, что он близок им, как и тот народ в горящем строении, но это ни в коей мере не останавливало палачей. Теперь, после увиденного второго кадра, который изображал другое время, можно сказать – настоящее, он точно знал, что сжигали те же самые или вернее, их потомки, последователи. Словно время остановилось, и Грэсли наблюдал это зверство, как будто продолженное во времени. И нынешние поджигатели говорили на том же языке, который он уже слышал раньше в той, заросшей лесом деревне, где такие же каратели так же сжигали свои жертвы, и даже целые деревни вместе с их жителями. Разве можно было назвать разумными существами этих убийц и в первом, и во втором случае? Грэсли не мог. К тому же, он помнил, что у этих близких народов существовал свод моральных правил, называющейся «религией» и являющийся тем основанием, на котором стояла и строилась вся их духовная жизнь. Именно эти правила запрещали им убивать, воровать и делать другие страшные вещи, недопустимые и несовместимые с подобной дикостью, в которую впали эти существа, танцующие на костях убитых. Священная книга, в которой были записаны некоторые табу, похоже, не существовала для тех, кто это делал. Для них Бог умер. Иначе невозможно было объяснить то, что увидел Грэсли.
Он просмотрел некоторые факты истории и узнал, что вначале они предали Вторую Империю, воюя на стороне врага в Большой войне. Теперь они предавали снова, подчинившись другому господину, и опять действуя против государства, к которому некогда принадлежали территориально, но и сейчас оставались близкими на генетическом уровне, историческом и даже родственном, что их не остановило и на этот раз. Грэсли думал о западных территориях, откуда когда-то пошла эта вражда и ненависть, распространившись уже по всей их стране. Он не понимал, зачем Вторая Империя сделала такую непоправимую ошибку, присоединив эти земли с населением, находившемся на них, которое было более чужим в генетическом смысле, не говоря уже о ментальном. Существовала большая разница с народом, проживающим на востоке и юге, который был гораздо ближе к тем, кто жил в Империи, чем к тем, кто находился на западе их страны. Самым интересным из того, что ему удалось выяснить, являлось то, что родство между восточными и западными ветвями этноса оказалось отдаленным. И то, что они хотели после ухода из Империи построить свое моноэтническое государство, было блефом – никакой единой нации не существовало. И он мог это доказать, если бы возникла такая необходимость. В той западной части имелась большая генетическая склонность к гаплогруппе R1b, так что они были более чужие между собой, чем между теми, которых теперь считали своими врагами и призывали их убивать. Он не собирался погружаться глубже в это, понимая, что подобная информация, даже если она известна там, ничего не меняет в этом противостоянии и даже в полном разрушении былого единства. Тем более теперь, когда извергается, подобно вулкану, такая ненависть, которую он не мог ни объяснить, ни оправдать, потому что она выходила за грани разумного и даже психического восприятия, перечеркивая все границы нормальности. И когда уже размываются такие понятия как добро и зло: всё меняется как будто местами, и минус становится плюсом, и черное – белым, и рушится мир, в котором жизнь имеет какую-то цену.
Для него было тяжело даже просто смотреть на эти кадры. И он решил вернуться к чистой науке, как он называл свою деятельность, понимая, что в истории ничего невозможно поменять, а случившееся уже невозможно повернуть назад. Его интересовала причина, которая могла повлиять на подобные изменения в психике, потому что он не верил, что можно дойти до такого состояния агрессии без внешнего влияния, если только ты не сумасшедший, то есть, не болен изначально, и поэтому не можешь контролировать свои действия. Грэсли искал причину этому в конкретных данных, подбираясь к разгадке подобного феномена издалека, еще не понимая до конца, к чему он может прийти в своих поисках. Итак, отсутствие йода в почве уменьшается по мере продвижения на запад, не задевая восточные и южные территории, где существует море, даже два моря, и соответственно, с наличием йода там все нормально, ибо оно само по себе является поставщиком йодированной соли. Далее: у матерей имеющих дефицит йода рождаются нездоровые дети, потому что у ребенка, лишенного необходимого количества йода, мозг будет не до конца сформированным. Исходя из этого, можно сказать, что изменения происходят уже на генетическом уровне, если передаются через мать, которая и сама, возможно, получила недостаточное количество этого вещества от своей собственной матери, то есть, это уже два поколения, подверженных генетическим изменениям. А сколько на самом деле? Он закрыл глаза, потому что так ему почему-то легче думалось, хотя, внешняя картина его весьма малочисленной обстановки и так не слишком отвлекала, но привычка брала верх.
И вот оно – это навязчивое слово «мутация». Но как бы кому-то не нравилось, ее отменить невозможно, как нельзя отменить науку, а то, над чем он работает, вытекает исключительно из научных данных, например, таких утверждений, что генетическое изменение происходит под влиянием внешних причин (как одного из вариантов). В чистом виде – это химический мутаген, а именно: неблагоприятное воздействие окружающей среды (в данном случае измененный состав почвы) и, как следствие этого, наследственные изменения генома. Возможно, свою роль сыграло так же и отсутствие нужного количества селена, потому что без него йод не усваивается организмом. Но Грэсли мучил один вопрос: почему, «пролистывая» назад историю той планеты и конкретно той территории, он не видел подобной проблемы, как будто ее не существовало вообще, но ведь состав почвы не менялся на этой земле. Такого просто не могло быть. И тут ему пришла на помощь сама история, когда он вник более детально в нее. Дело в том, что 30 лет тому назад эти земли входили в состав Второй Империи, а там существовали лаборатории, следящие за этим процессом и за употреблением препаратов с нужным содержанием йода. Их в обязательном порядке добавляли в рацион питания жителей. Вот почему нет подобных упоминаний. Они имеются до слияния этих территорий и после отделения, то есть, до момента вхождения в состав Второй Империи и с момента выхода из нее, когда все научные изыскания были свернуты и все пущено на самотек. Причина? На повестке стояли более важные задачи, а именно: смена идеологии, а если конкретнее – отторжение от той целостной структуры и создание своей собственной, во многом искусственной, но главное – противоположной, как бы антиимперской, что означало противопоставление себя всему, что напоминало о том времени, когда это было одним государством и практически одним народом. Самым важным в то время стало воспроизведение собственной идентичности, как будто ничего общего между ними и теми, кто жил в Империи не существовало. Неужели этим людям было неведомо такое понятие, как генетический код? – задавал он опять этот вопрос, и не находил ответа. Отрицание своих корней, своего рода, своих предков. Это ли не безумие? Разрушать общую историю, уничтожать культуру, язык, всё, что было построено совместными усилиями, разрывать родственные и духовные связи. Ради чего? Манкурты. Он слышал об этом понятии, и оно было связано с совершенно другим географическим регионом зеркальной планеты. Но в данный момент это слово вполне подходило к описанию того, что случилось с той частью нации, о которой он думал, пытаясь понять, как они дошли до такого духовного упадка. Грэсли определял это именно так: нужно было настолько низко пасть, чтобы стать теми, кем они стали, превратившись в бездумные рабские создания – в орудие для убийства, которое использует их господин для своих целей. Разве они не похожи на тех, кто не помнил своей прежней жизни или она странным образом была искорежена в их сознании, потерявшем всякую связь со своим историческим прошлым? Они забывали о своем родстве, о корнях и, лишенные памяти рода, становились настоящими манкуртами. И, несмотря на то, что всё, связанное с манкуртами, происходило в далекие времена, аналогии напрашивались сами собой.
Он обратился к источникам и к истокам этого явления. И его поразила жестокость, какую применяли те народы, имеющие узкий разрез глаз, и жившие в песках пустыни. Более подробно он не изучал их жизнь, остановившись конкретно только на том, что интересовало его. В частности, он хотел знать: каким образом они создавали этих манкуртов. Да, это было страшной пыткой, на которую невозможно было смотреть без ужаса, но научная необходимость заставляла его изучать и такое, потому что это был именно тот случай, когда нужно было пренебречь собственными эмоциями. Конечно, на его планете подобное нельзя представить. Но на зеркальной планете он уже видел многое из того, что трудно даже вообразить себе, однако и в этом делании манкуртов была своя изуверская логика. Именно это слово подходило больше всего к подобному процессу, потому что относились к ним как к куску сырой глины, из которой можно было слепить что угодно, к тому же глина не может испытывать боль, ибо это всего лишь строительный материал. Все имело свой, пусть и чудовищный, смысл, но те, кто совершал такое, видел в этом исключительно практическую цель, и в достижение ее не была привнесена та эмоциональная оценка, которую Грэсли не мог сдержать в себе. Всё, что совершалось там, было направлено исключительно на создание правильного раба, а для этого все средства были хороши, если они приносили результат. И в первую очередь необходимо было уничтожить память в этом будущем рабе. Именно для этого применялись особые методы, описание которых у разумного цивилизованного и психически здорового индивидуума ничего кроме ужаса не может вызывать, даже если свалить это на дремучую дикость нравов и древность историческую, все равно не получится принять это даже теоретически, как считал Грэсли.
Итак, вначале голову пленника брили налысо, а затем плотно обматывали ее мокрой верблюжьей шкурой и оставляли его одного на 5 дней в пустыне на жгучем солнце со связанными руками и ногами, чтобы он не смог двинуться с места, а не то, чтобы куда-то сбежать или искать где-то спасения. Да и где в пустыне можно найти за сотни километров хоть одно живое существо? Выхода у него не было никакого, кроме как ждать своей погибели. Дело в том, что при высыхании кожа верблюда сжимает голову как тиски и вызывает невыносимую боль. Это была та самая шоковая боль, от которой теряют рассудок. Но ужаснее всего было то, что растущие на голове волосы не могли пробиться сквозь толщину верблюжьей кожи и начинали расти к внутренней части головы: они проникали в череп и двигались дальше – к мозгу. Те, кто выживал после таких мучений, становился безвольным существом, не способным больше думать, а только подчиняться всему, что приказывает господин – его владелец. В полной мере потеряв свою память, он не мог бы узнать даже своих родителей, а не то, чтобы вспомнить – кто он и откуда. Само слово «манкурт» означает – «изуродованный», то есть, слабоумный идиот. Он подобен зомби, так как не переживает о потере своей собственной личности, потому что просто не знает, что это такое. Его как бы уже не существует, ибо он сам по себе – ничто: нечто, не обремененное сознанием собственного «я». Это – собака, привязанная к хозяину. Грэсли прочитал одну историю, в которой такого манкурта настроили против его матери, и он убил ее собственными руками. Это было пределом восприятия, через который Грэсли не мог позволить себе перейти, потому что подобное уже грозило повредить его собственный разум. Он понимал, что те манкурты, которые существуют сейчас на окраине территории Империи, что находилась на зеркальной планете, совсем не таким способом приводились к такому состоянию сознания. Нет, это были более изощренные методы, ведь эволюция продвинулась далеко вперед от тех древних времен, когда происходили подобные физические истязания. Но есть методы и страшнее, именно потому, что они могут быть не такими явными и даже невидимыми, но при этом являться не менее изуверскими, с психологической точки зрения. Главное, что при этом достигается нужный результат, и поставленная цель оказывается исполненной. Ведь историческая память является основой чувствующей души, как представлял себе это Грэсли, потому что, отталкиваясь от нее, понимаешь – кто ты на самом деле, откуда ты родом, кто твои предки, и зачем ты живешь на этой планете. Может быть, он понимал не все о той странной земле и ее обитателях, но был убежден в том, что память – это прививка от беспамятства, символ того, что ты существуешь как личность, а не становишься бездушной тварью – рабом своего хозяина. С научной точки зрения само по себе это не является генетической мутацией, потому что такое определение можно будет использовать уже относительно потомков манкурта, если таковые появятся. Но он еще не знал, передается ли это измененное сознание на генном уровне, потому что никогда не сталкивался с подобным явлением. Однако для него было очевидным, что воспитанный манкуртом, сам становится манкуртом, потому что ему никто не может передать информацию ни о его роде, ни о том – кто он и откуда родом его предки. И есть ли они вообще, ибо манкурт об этом не помнит. Значит, все- таки – мутация, но другого типа? – предположил он. Пока что до этого момента Грэсли пытался найти химические причины, при этом все-таки понимая, что это всего лишь почва, основа, на которой прорастает психическая мутация, в чем он уже почти не сомневался. Прошлый век – думать, что мутаген заключен в какие-то известные рамки. Влияние на мозг, на психику – значительно страшнее любого другого мутагена, даже радиации, являющейся внешним мутагеном физического свойства, – обосновывал он свои выводы. Он, конечно, знал такие элементарные вещи, что посредством нейромедиаторов происходит передача электрохимического импульса от нервной клетки через синаптическое пространство, соединяющее собой конец одного нейрона с началом другого, способствуя этим передачи информации между ними. И то, что эти самые нейро медиаторы играют главную роль в развитии агрессивного поведения. Но повышенную агрессию проявляют 32 мутанта. А кто конкретно? Ему было известно, что один из них, усиливающий агрессию, находится в генах бесплодия или неудовлетворенности. И что дальше? Может ли оттуда возникнуть мутация, которая оказывает невероятное влияние на характер эволюции поведения, которое становится странным, неуместным, и это – в лучшем случае? Но ведь подобное характерно для исчезающего вида, – рассуждал Грэсли. Что же происходит на самом деле? С одной стороны агрессия – это черта, необходимая для выживания вида, а с другой стороны – она вредна для социальных организмов, то есть, для жизни в обществе и для нормального существования в нем, когда индивид не противопоставляет себя ему. Он помнил, что важнейшую роль в защите от агрессии внешней среды выполняет иммунитет. А какой иммунитет может быть у того, чье сознание изменено, во-первых, по причине недостаточности йода в организме, ведущей к психопатологическим расстройствам и всевозможным психопатологическим проявлениям, и здесь уже – к психиатру, а во-вторых: он еще не понял, что именно, возможно воспитание, определенные условия развития личности или что-то другое…
Но каким образом за 30 лет эти не совсем здоровые, в психическом смысле, индивиды смогли взять под свою власть всю остальную территорию, где проживало вполне себе, в ту пору, вменяемое население, заставив их изображать из себя идиотов? Это казалось для него необъяснимым, и рушило так хорошо выстраиваемую им систему. Здесь что-то не так, – думал он. Да, мутация сохраняется неограниченно долго в ряду поколений, но только ли это повлияло на распространение подобного восприятия мира, настолько раздвинув свои границы, что это уже стало напоминать какую- то эпидемию. Рассадник заразы. И в этот момент он подумал о словах шефа, который как-то намекнул ему, что на окраине их собственного государства происходящее похоже на эпидемию. Значит – всё сходится?
3.
Грэсли решил, что ему необходимо самому съездить в то место, где периодически возникают необъяснимые события на его планете, чтобы собственными глазами увидеть это. К такому решению его подвигло, конечно, изучение тех жутких историй, свидетелем которых он стал поневоле и по необходимости, потому что это было связанно с его научной работой. Теперь он хотел сравнить со своей планетой: насколько серьезна ситуация здесь. К тому же, он уже очень давно не бывал в тех местах, где родился и провел свое детство и даже немного юности. Если говорить точно, то не был он с тех пор, когда эта часть территории стала самостоятельной, потому что кто-то посчитал, что так будет лучше. Но Грэсли вначале не воспринял это всерьез, а потом потерял всякий интерес к тому, что происходило там, так как его друзья детства резко поменяли отношение к нему, а он не привык навязываться, а тем более доказывать свою правоту тем, кто все для себя уже решил. Он подумал тогда, что это их жизнь, и пусть они живут, как хотят, а он останется при своем мнении. Так было до последнего времени. И хотя, место его рождения не затронуло еще это «необъяснимое возбуждение», по выражению шефа, ему хотелось посмотреть, как они сами относятся к тем заморочкам, которые происходили на западной стороне их независимой страны. Но для того, чтобы отправиться туда, ему нужно было переговорить с Мэрдоном, отвечающим за все передвижения и командировки. Была еще одна сложность: необходимость кого-то оставить в Лаборатории вместо себя, а этим кем-то опять же должен был стать Мэрдон, потому что он был ближе всего к той теме, которой занимался Грэсли. Их испорченные личные отношения играли опосредованную роль, скорее эмоциональную, но с работой это никак не было связано, ибо существовала корпоративная этика, следовать которой должны все. Но в данном случае именно от Мэрдона зависела его возможность поехать туда, куда он собирался. И это очень напрягало Грэсли, так как он вообще не любил зависеть от кого-то в своей работе, да и по жизни тоже, о чем хорошо было известно его девушке Никии, не предъявлявшей на него никаких прав, хотя они были в отношениях достаточно долгое время. Может быть, еще и по этой причине он был так привязан к ней. Ведь сама мысль о том, что придется что-то менять в своей жизни, была ему неприятна, его устраивала та, в которой он находился сейчас, занимаясь тем, что ему больше всего нравилось. Хотя, слово «нравилось» не совсем подходило, это было то, что он должен был сделать здесь, а еще – это было тем, без чего он не мог жить. Несмотря на тот факт, что на планете существовало, по меньшей мере, две религии, он исповедовал ту, которая была ближе всего к его пониманию мира. Он верил, что Душа приходит в этот мир, то есть, воплощается здесь в материальном обличье для того, чтобы исполнить определенные задачи (у каждого они свои). Ну, и заодно пережить все прелести и огорчения этого мира, познав различные эмоции, вызываемые тем, что может предложить ему эта жизнь. Он верил в то, что перед тем, как попасть сюда, Душе дается возможность узнать, что именно с ней произойдет за этот период существования в данном теле. Это похоже на то, как если бы ты смотрел фильм в быстрой перемотке: сюжет, конечно, довольно интересный, ведь он касается лично тебя самого. Значит, Душа заранее знает всё: что именно будет решать здесь, с кем нужно встретиться, что случится. И она, как свободная субстанция, соглашается именно на такой сценарий, понимая, для чего будет что-то делать и к чему это должно привести. Он не знал, как на самом деле в деталях это происходит, но для себя он представлял всё именно таким образом. И почему- то был точно уверен в том, что перед самым «спуском» или «запуском» сюда, память об увиденном будущем стирается. Вероятно, по причине того, что иначе выполнение задачи будет не таким качественным, ибо всевозможные страхи, ожидания, эмоции, направленные на избежание каких-то неприятных вещей, могут усложнить движение к намеченной цели или, если говорить высоким слогом: исполнение предначертанного, некой миссии, предназначения и т. д. Что в нем поддерживало такую уверенность в этом? Да, хотя бы случающиеся у него состояния дежа вю: «я это уже видел» или «я знал, что будет так» подтверждали мысль о том, что это происходит в те моменты, когда Душа вспоминает то, что она видела при том самом быстром просмотре когда-то давно и где-то далеко. Еще он был убежден, что связь с тем, кто его сюда послал, не прекращается никогда. И если он плохо выполняет свою задачу, ему напоминают об этом, иногда в очень неприятной форме: как-то – кризисы, резкие неудачи. И чем он хуже шел к нужной цели, тем такие повороты были очевидней. Это что-то вроде «точек напоминания», как он определил для себя, и они появлялись в определенном возрасте, как будто он проходил некие рубежи жизни, и главное было – их не пропустить, чтобы не стало хуже. Ну, что ж, дорогой, ты сам на это согласился, – говорил Грэсли в такие минуты, когда хотелось пожалеть себя или поплакаться кому-то в жилетку. Называл ли он Создателя Богом или, как было принято сейчас на планете, употреблял слово «Матрица», не имело большого значения, просто каждый вкладывал в это свое понимание. Но вот его друг, а ныне просто коллега Мэрдон, думал иначе: он считал, что Бог может быть обычным программистом, который нажимает кнопки на клавиатуре огромного компьютера.
– Программист может создать мир на основе двоичного кода, – утверждал он.
– А зачем тогда он программирует своих созданий на то, чтобы они служили ему? – спрашивал Грэсли, когда они спорили с ним по этому вопросу. Хочешь сказать, что у него такие мелко личностные запросы, вроде комплекса неполноценности? Как-то не вяжется с Создателем.
– Так вполне возможно, что он всего лишь одно звено в цепочке многоуровневой реальности, если принять за основу существование множества Вселенных. Получится, что каждый из программистов (назовем их так) тоже находится на каком-то уровне, и в свою очередь сами они созданы более продвинутым создателем, находящемся в этой бесконечной пирамиде. Ты, например, уверен, что знаешь свое прошлое?
– Как я могу быть в этом не уверен, если у меня есть реальные подтверждения тому в виде фотографий, дневников, видео, наконец – памяти.
– Не смеши меня с памятью, – рассмеялся Мэрдон. Что если твое прошлое программист смоделировал сейчас? Вот только что написанный им код и является твоим, так называемым, прошлым. А твоя незабвенная жизнь обновляется каждый раз, когда ты моргаешь. Моргнешь – и всё по- новому…
В этом он не мог согласиться с Мэрдоном, потому что тогда пропадал смысл его появления здесь ради какой-то важной миссии, а не ради желания какого-то айтишника поиграть в некую компьютерную игру. В это он не мог поверить даже теоретически, несмотря на то, что ученые – такой народ, для которых не может быть невозможных тем и нерассмотренных вариантов, когда они хотят познать истину.
Он шел по тропинке осеннего парка под ослепительным светом Дневной Звезды. Это время года Грэсли любил особенной любовью, потому что во всем пространстве в этот момент ощущалось какое-то мудрое спокойствие и согласие со всем, что происходит вокруг. Даже несмотря на то, что впереди ожидались холодные дни и опустошенность, потому что листва опадет и деревья предстанут во всей своей уязвимости и незащищенности, но зная об этом, природа продолжала радовать красками: золотыми, багрово-красными, желтыми и уже с коричневыми прожилками. Ему хорошо было идти без всякой конкретной цели, просто двигаться и наблюдать за мельчайшими изменениями, происходящими каждый день: вот вчера еще это дерево было полно веселым шелестом листвы, а сегодня прощается с нею, пытаясь удержать, рвущие ветром листья. Но в нем не было той отрешенной печали, какая бывает зимой, когда кажется, что она никогда не закончится, и снег никогда не растает. Да, ему так иногда казалось или это чувство совпадало просто с некой усталостью, которая особенно заметна в то время года… Но сейчас еще все было иначе. Ему хорошо думалось. И вспоминая свои разговоры с Мэрдоном, он уже относился к ним спокойнее, в конце концов, каждый имеет свое представление о том, как всё устроено. Сейчас ему пришла в голову мысль: «Создатель думает этот мир». Может быть, само выражение было не совсем литературным, но зато точным. Именно так – «думает». Грэсли представлял себе, что мысль переходит в образ, а тот в свою очередь уплотняется и материализуется. Но для этого необходима внутренняя сила, которая существует у Создателя, и частично он передает ее нам, так как мы являемся частицами этой цельной и универсальной Сущности, у которой может быть много имен, но ни одно из них не способно полностью объяснить всей Системы подобных взаимоотношений. Сама же сила не имеет знака + или – , потому что она в этом смысле нейтральна, и всё зависит от того, кто применяет ее, куда направляет и что желает получить в конечном результате. Это понимание давало Грэсли убеждение в том, что негативная энергия может переходить в позитивную. Если бы удалось это понять до конца и научиться вычленять нейтральную силу, которая способна была бы наполнять собой всё пространство, включая сюда и нас самих, то не было бы никакой агрессии вообще, потому что эта негативная энергия со знаком минус, могла быть погашена. Он думал над этим уже давно, периодически уходя от этой темы за неимением четких параметров для разработки своей идеи. Он не знал, что такое сила, то есть, что такое аккумулирование энергии, не в техническом смысле – в виде батарейки, а в биологическом, но не природном как, например, аккумулирование, происходящее из колебания окружающей среды: ветра, света и тому подобного, а именно энергии, заключенной в нас самих. Это, скорее всего, психическая энергия, если поддерживаться веры в то, что мысль материальна. Но как уловить момент ее перехода из одного состояния в другое? Вопросов было много, но ответа он пока не нашел. Грэсли знал, что энергия может накапливаться. Если брать всевозможные виды энергий, например, водород, который тоже можно рассматривать как накопитель энергии, не говоря уже о тепловой и других видах энергии. Но каким образом это происходит в нас самих? – спрашивал он у себя или у того, кто задавал ему подобные вопросы, желая, чтобы он что-то решил сам и что-то изменил здесь, раз уж родился и живет. А то, что каждый рождается для какой- то цели, он не сомневался, иначе пришлось бы признать, что вся наша жизнь, как и сам этот мир – всего лишь цепь случайностей, подобно хаотичному столкновению атомов. Но было ли это в его власти – узнать подобную тайну: что такое сила и как ее энергией можно управлять, Грэсли не знал. А без решения этого вопроса, не решались и остальные, как ни странно. И то, что он собирался выехать на место событий – на западную окраину, не говорило еще о том, что он был готов объяснить себе и другим причину происходившего там, потому что у него не было самого главного – ответа на вопрос: как работать с подобными энергиями, несущими разрушение. Он вообще не понимал, для чего нужна агрессия, и для чего направлять свои силы на увеличение хаоса в этом мире. Зачем это всё, если природа дает столько тепла, света, добра, красоты? Она созвучна с любовью (так Никия называет то, что происходит между ними, а он поддевает ее тем, что не видит смысла в этом слове). Все он прекрасно видел, хотя для этого нужно не зрение, а какой-то внутренний орган, спрятанный где-то в глубине нас, считал Грэсли. Воспоминание о Никии заставляло его всегда улыбаться. Было в этой девушке что-то такое – абсолютно природное, лишенное всякой искусственности, которая так надоедала по жизни, что порой ему казалось, будто он живет в каком-то пластмассовом мире, прикосновение к которому не дает ни тепла, ни прохлады: ни холодно ни жарко, а скорее – безразлично или, говоря языком ощущений – никак… Однако некоторые именно это называют комфортом, но ему в нем чего-то всегда не хватало. А когда приходит Никия, он начинает понимать, чего именно ему недостает, хотя словами все равно не может выразить всего того, что приносит с собой она. Хорошо бы уехать с ней хоть на несколько дней куда-нибудь к морю или в горы, чтобы никого не было рядом: только мы вдвоем, – подумал он. Но намечающаяся командировка перечеркивала все его мечтания. А предстоящая встреча с Мэрдоном напрочь портила настроение. Он поймал себя на мысли, что оттягивает момент их встречи не потому, что чего-то боится, а просто не хочет оказаться в потоке его слов, на которые придется как-то отвечать, а их диалоги никогда ни к чему не приводили, кроме еще большего углубления трещины, образовавшейся когда-то между ними. Странным было то, что сам Мэрдон как будто не испытывал к нему таких неприятных чувств, помня об их старой дружбе. Это невозможно было объяснить, и Грэсли не пытался себе ничего объяснять. Но дело – прежде всего. И выждав еще пару дней, он пошел на разговор с ним.
– Заходи, заходи. Чувствуй себя, как дома, – услышал он голос Мэрдона, как только постучал в дверь.
Видимо, ему сообщила уже секретарша о том, что он пришел.
– И что привело тебя ко мне? – спросил он вошедшего Грэсли.
– Мне нужна командировка к месту событий (так они официально называли эту западную территорию, потому что все прекрасно понимали, о чем идет речь).
– Тебе надоела жизнь или не хватает адреналина? – поинтересовался Мэрдон.
– Ни то ни другое. Мне нужна подлинная информация.
– А ты считаешь, что тебе говорят неправду или, точнее сказать, что-то от тебя срывают?
– Нет, просто хочу убедиться во всем сам. И, может, замечу то, что пропустили…
– Хочешь мое мнение?
Грэсли не хотел, но сказать ему это прямо в лицо считал невежливым, и просто смолчал. А Мэрдон продолжил:
– Мы их уже потеряли. Ты знаешь, что такое контроль сознания?
– Конечно, знаю, но это неэтично. Об этом уже столько сказано, что не хочется терять время на обсуждение. Такое себе позволяли неразвитые цивилизации. Это все равно, что бить палкой по голове – дикость какая-то.
– Ну, да – неэтично. Вот и получили то, что имеем. Если не мы, то другие…
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я уже сказал всё, что хотел: контроль сознания со стороны наших недругов. Именно он и привел к тому, что у нас теперь появились, можно сказать, единородные враги под боком. Контроль сознания может творить чудеса, мой друг, то есть, делать удивительные вещи, вплоть до полного изменения его. А измененное сознание – это черный ящик: ты можешь хоть стучать по нему, хоть бить палкой, как ты говорил. Пустой номер. Там внутри – пустота, с точки зрения понимания. Тебя, конечно, слышат, но не понимают, то есть, не воспринимают смысл сказанного тобой.
– Мне кажется, ты преувеличиваешь степень неадекватности.
– Я бы не советовал тебе проверять степень их неадекватности.
– Но существует же внутренняя защита в форме…
– В форме разума, ты хотел сказать? Но многие не чувствуют этих манипуляций над собой, ведь это не укол и не порез острым предметом, короче – это не больно. А большинство даже не поверят тебе, если ты им об этом скажешь, то есть, о том, что они по сути – зомби, напротив, посчитают идиотом тебя самого. Это – перевернутый мир, Грэсли: там, где у тебя голова, у них – ноги. Но – твоя воля: поезжай. Только ты в курсе, что там граница, ведь это уже не единое с нами пространство?
– Да, я знаю, но попасть туда пока еще можно, я думаю…
– Ты всегда был чокнутым, Грэсли, а с другой стороны я уважаю тебя, потому что быть чокнутым в наше время или, как еще говорят, «ненормальным», это как награда, знак, доказывающий, что ты не укладываешься в Матрицу. Конечно, ты раздражаешь этим других, потому что позволяешь себе быть свободным, иметь право выбора.
– А кто мешает им так делать?
– Детали одного конвейера должны быть одинаковыми.
– Ты опять имеешь в виду правила Матрицы? Значит, ты против нее?
– Ни в коем разе! Без нее наступит хаос.
– Я это уже слышал, что без этого наступит хаос, потому что никто не готов к свободе. И сто лет назад был не готов, и тысячу лет назад. Когда же тогда будет готов?
– Это – вопрос не ко мне, – ответил Мэрдон, по сути, уйдя от ответа.
Но Грэсли и не ждал ответа, потому что в любом случае он не совпал бы с его личным мнением. А знал ли он сам ответ? Об этом как раз и думал, идя по длинному коридору, который он называл «зеркальным», потому что стеклянные двери кабинетов имели отражательную способность. Это – какое-то зазеркалье, – говорил он про себя, стараясь поскорее оказаться вне Лаборатории, потому что теперь у него была целая неделя полной свободы от этого узкого прохода. Его мир расширялся, но он еще не знал, хорошо это или плохо, просто – иначе. Однако слова Мэрдона не прошли мимо его сознания, ведь он и сам думал об этом часто, особенно после просмотра материалов о зеркальной планете. Там еще 5000 лет назад была создана структура, так называемая, модель общества в виде пирамиды, (кстати, в том месте, где эти пирамиды были реально построены в песках), но сейчас речь шла о пирамиде другого рода. Так вот: с тех пор ничего не изменилось, кроме каких-то частностей, но в целом всё еще работало. Есть вершина пирамиды, а есть основание ее. И это основание должно быть всегда большим и широким, то есть: большинство управляемых и меньшинство управляющих. Всё просто до примитивности. Управляемые, желательно, должны быть бедными и послушными, и всегда оставаться в наибольшем количестве именно в таком качестве. В представлении тех, кто это придумал, Матрица выглядела именно таким образом и, наверное, так же выглядит и сейчас: верхушка пирамиды, то есть, правящая элита создает правила, стереотипы неких норм, модели поведения. Может быть, они частично менялись в разные времена, но незначительно, потому что принцип оставался неизменен: те, что находятся в основании пирамиды, обязаны быть послушны их воли. А как этого добиться? В древние века было больше физического насилия, в нынешние времена – психологического. Да, тут Мэрдон безусловно прав: управление сознанием через что угодно, причем, начиная с самого детства, и первое – это копирование поведения взрослых (в раннем возрасте), затем – воспитание, в которое уже вложена нужная программа. Но эту хитроумную древнюю Матрицу необходимо постоянно подкармливать, как хищное животное, поддерживать ее жизнеспособность. А это уже чистой воды программирование, – рассуждал он, в душе сопротивляясь своим же выводам. Вбухивают в это кучу денег, средств. Ради чего? Ради тех же самых средств, но уже для себя самих, только в большем количестве. Вот и вся схема. Верхушке пирамиды этого хватает. Но ты забываешь, Грэсли, – говорил он себе, главная цель – это власть! Власть над всеми, желательно: это и есть та самая – темная сторона Матрицы. Да, вначале ты подчиняешься, а затем уже сам следишь за тем, чтобы и все вокруг не нарушали этих правил, иначе – осуждение, наказание, игнорирование, в лучшем случае. Ты – никто вне системы. Тебя не существует: либо ты играешь в эту игру, либо находишься на обочине – вне общества и всех его поощрений в виде различных «лакомств». Цирк, да и только, одним словом: прыгаешь, вертишься, извиваешься всю жизнь. Мы заглатываем наживку и гордимся тем, что нас поймали. Но ведь это я про них – тех, кто живет в западной части государства, – продолжал он. А Мэрдон как будто говорил про нас, обозвав меня ненормальным, потому что я думаю иначе среднестатистического индивидуума. Выходит, что норма – это и есть Матрица? Но, исходя из этого, в чем наше различие с зеркальной планетой, которую мы считаем, в технологическом смысле, находящейся на более низком уровне? Это различие с нами – известный факт. Но если я считаю, что происходящие там события, дошедшие уже до военных действий, смогут в будущем быть отзеркаленными на моей родной планете, то получается, что я не могу быть уверен в моральном, этическом, духовном превосходстве нас над зеркальной планетой, то есть, над теми, кто живет на ней? – спрашивал себя Грэсли. Этот вопрос он никогда не задавал себе до этого последнего разговора с Мэрдоном. И сейчас как будто боялся заглянуть поглубже в себя, чтобы не увидеть там отражение тех же самых проблем, из-за которых он и взял эту чертову командировку, чему сам уже был не рад. Может быть потому, что не имел никакого желания встречаться со своим прошлым и, возможно, с теми, с кем уже давно были разорваны все связи, имея в виду город, в котором он когда-то родился и людей, некогда знакомых ему. Хотя, вначале он хотел посетить западную часть, именно то место, где происходили открытые агрессивные действия. Но не сказал, конечно, об этом Стиполу – своему шефу, потому что он точно не отпустил бы туда его одного, по крайней мере, приставил бы к нему роту солдат, а на фига ему подобная массовка в таком тонком деле. Но он не мог переключить свои мысли от возникающих все отчетливее параллелей с зеркальной планетой. Старательно пытаясь отстраниться от них, он повторял про себя, как заклинание: «Нет, и еще раз нет: мы более развитая космическая цивилизация, достигшая несравненно высших успехов в медицине и в физике, и в космологии». Он знал из доступной ему информации о «достижениях» космических двойников на той планете и то, что они мечутся в поисках «зеркальных миров», как это называют на своем научном языке, а на самом же деле они ищут планеты, подобные их собственной. И, будучи достаточно объективным, нужно признать, что кое-что они все-таки поняли. Например, то, что зеркальные миры могут влиять на изменения гравитации. И самой главной, по его мнению, была их догадка о том, что они не имеют возможности увидеть подобные планеты, сидя дома, то есть, со своей собственной планеты, но хорошо понимают, что зеркальный мир так же может влиять симметрично на все то, что происходит на их планете. Им хорошо известно, что расстояние от объекта изменяется с той же скоростью, с какой расширяется Вселенная, так как это для них является одним из коэффициентов, используемых для описания расстояний в миллионы световых лет. Наверное, по этой причине они ищут те планеты, которые были бы к ним ближе. И нашли сходство с одним желтым карликом, имеющим похожий орбитальный период. Он находится на расстоянии в 3000 световых лет. Затем они обратили внимание на планету со схожим периодом вращения, обозначив ее как Kepler-452b. Сколько было подобных Kepler(ов), он устал считать. Грэсли даже пожалел, что не может предложить им иной способ поисков, ведь то, как действуют они – это все равно, что искать иголку в стогу сена (по их же поговорке). Известно, что только в диске Млечного Пути находится минимум 17 миллиардов планет, которые имеют примерно такой же размер, как их планета и, возможно, такой же тип жизни (на некоторых, конечно), как их собственный. Но его почему-то порадовал сам факт того, что они ищут зеркальную планету, ведь их представления о скорости фотона никак не нарушаются при этом, и теория зеркального мира вполне вписывается во все известные достижения физики, включая сюда и ее квантовое направление. По сути, они на правильном пути, и радуются, как дети, что планета под их кодовым обозначением KOI-456.01 может быть вполне пригодной для жизни, так как вращается вокруг звезды, похожей на их собственный источник света. Она им напоминает зеркальное отражение их планеты, и самое важное то, что она излучает свет в оптическом спектре, а не в инфракрасном, что говорит о ее пригодности для жизни. Тот азарт, с которым они ищут планету подобную своей, наводил его на мысль, что они, возможно, ищут запасной дом для себя, не вполне доверяя разумности собственных правителей или тому государству, ведущему агрессивную политику и пытающемуся захватить власть над всей планетой. Понятно, что это нравится не всем, из-за чего то тут, то там вспыхивают войны. К этому печальному выводу привело его изучение истории того государства, которое постоянно вынужденно было отражать попытки захватить и уничтожить его, по крайней мере раз в 100 лет это происходило точно. Он называл его Первой Империей, Второй Империй, опираясь на ту же историю. Вероятно, сейчас можно было бы сказать Третья Империя, но по его наблюдениям, они еще сами до конца не решили – кто они на данном историческом этапе. Грэсли заинтересовало именно это государство, потому что там происходило обострение на окраинах, перешедшее в настоящую войну. Вначале он искал просто аналогии с ситуацией на его планете, но потом так увлекся, будто интересным романом, от которого трудно оторваться. В любом случае ему приходилось это изучать, так как предстояла поездка туда, где он надеялся найти ответ на самый главный вопрос: «Почему так случилось?», имея в виду уже свою планету, которая является зеркальной по отношении к той.
Но сегодняшний вечер он хотел провести с Никией. Она не знала, куда именно он отправляется, потому что Грэсли не хотел говорить ей об этом и попросил Мэрдона молчать тоже. Наслушавшись от него всевозможных страшилок, он опасался, что фантазия у Никии гораздо обширнее, чем у Мэрдона, и не желал подвергать ее волнениям. Хотя, весь ужин на террасе под светом искусственных звезд, она пыталась узнать от него подробности о его командировке, применив все свои чары, чтобы одурманить его сознание. Но когда ему это стало надоедать, он закрыл ее прекрасный рот поцелуем и больше они уже ни о чем не говорили. В один из самых чудесных моментов у Грэсли промелькнула мысль, что он так неистово еще никогда не обладал ею, как будто делал это в последний раз, словно прощался с ней навсегда. Но эта мысль скоро улетела, так как Никия умела очень искусно гасить в нем любые абстрактные размышления, приводя его в состояние полной отрешенности от бренного бытия. Если бы у него имелись крылья, Грэсли сказал бы, что они летали вместе. Такой телесной легкости после взлета на ту самую высоту, с которой тебе понятно всё об этой жизни без всяких слов и формул, и ты становишься слаб и нежен до предела, он еще не испытывал. Это Грэсли и называл легкостью.
Потом он стоял у окна и смотрел на звезды, а звезды смотрели на него, так ему казалось. Никия в это время плескалась под душем и пела какую-то детскую песенку. Он не знал, почему она это делала всякий раз, и песенка была одна и та же. Как-то он даже спросил ее об этом, и она засмеялась, так и не ответив на его вопрос, но ее смех в тот момент был настолько звонким и открытым, что он подумал: «Так могут смеяться только дети». И на самом деле в Никии как будто сохранился ее внутренний ребенок, который встречается у всех, но он прячется, а вот Никия не могла спрятать его от Грэсли. И теперь он тоже чувствовал себя счастливым. Может быть, предстоящий момент разлуки острее сделал его чувства, но таким открытым он себя не помнил.
– Ты будешь скучать по мне? – зачем-то спросил он Никию.
– Я буду считать дни, часы, минуты, сидя в кресле, и не сдвинусь с места, пока ты не откроешь дверь и не предстанешь предо мною.
– Не надо таких жертв. Мне достаточно просто знать, что ты меня ждешь.
Он подошел к ней и, взлохматив ладонью ее пушистые, мягкие волосы, прижал ее растрепанную голову к своей груди, и поцеловал ее в макушку, как делала его мама, когда он был совсем маленьким.
4.
Грэсли сравнительно быстро добрался до границы, которая теперь существовала между некогда единым государством. Многие считали ее условной, так как не могли еще до конца поверить, что подобное разделение может как-то затронуть их устоявшееся представление о едином народе. Кто и когда внушил им такую мысль, Грэсли не знал, но сам он всегда чувствовал эти различия, и они были связаны не столько с языком, сколько с менталитетом. Но когда он пытался донести до оппонентов, насколько опасна сложившаяся ситуация на западных окраинах, на него смотрели кто с удивлением, кто с иронией и только за редким исключением были те, кто искренне хотел знать, что там происходит. Однако даже сам Грэсли не представлял себе, что на самом деле это носит уже необратимый, по многим параметрам, характер.
Неожиданности начались сразу при пересечении границы. Его поразило большое количество военных, форма которых имела свои особенности, по крайней мере, он никогда не видел таких шевронов, нашивок со странными знаками, имевшими, по всей видимости, свою символику, значение которой ему было неведомо. Они стояли так, словно вросли в землю: неподвижно и с какой-то напряженной решительностью, он бы сказал, пугающей, как будто окаменевшие статуи. Двое из них, наверное, старшие по званию, находились рядом с воротами, по краям которых была натянута металлическая проволока, уходящая куда-то далеко, и где она заканчивалась – неизвестно. Всё это навивало нехорошие мысли, так как было непонятно, что это: лагерь для отбывающих свой срок заключенных или территория опасная для жизни по причине радиации или химического заражения. Один из охранников потребовал у него документы (это было сказано именно таким тоном), но тот, кто стоял рядом с ним, как будто не понимал или делал вид, что не понимает языка, когда Грэсли обратился к нему.
– Вы не можете пересечь нашу границу, потому что не владеете государственным языком, – отрапортовал он, даже не глядя на него, а куда-то в сторону, словно там находился тот, кто подавал ему знаки или каким-то другим образом руководил им, хотя, правильнее было бы сказать – управлял.
– Каким языком? – переспросил Грэсли, не веря своим ушам. Какого государства?
– Вы представляете угрозу для населения этой территории.
– Так уточните все-таки: территории или государства. И в чем заключается угроза? Я – ученый, химик, и меня интересует всего лишь химический состав почвы, в целях научных исследований.
– Это представляет государственную тайну.
Голос, произносивший все эти слова, был абсолютно без эмоций, как будто это речь робота, записанная на магнитофон, и при нажатии кнопки вылетают определенные фразы, а стоявший перед ним тип просто открывает рот. Жуткое ощущение, – отметил он про себя. С таким же успехом можно разговаривать со стеной. Вдоль всей ограды стояли вооруженные солдаты, глядя на которых можно было подумать, что все они близнецы. Может, конечно, ему это показалось, но такого обмана зрения за ним не наблюдалось раньше. Что давало повод так думать? Естественно, не одинаковая форма, его поразили именно лица, казавшиеся одинаковыми, или выражение их сбивало его с толку, потому как оно точно было одинаковым, то есть, ничего не выражавшим вообще. Такое трудно представить, но так и было. У него промелькнула мысль, что они ненастоящие, вроде манекенов, и нужны только для создания массовости. Те, что были перед ним – это актеры, а там дальше – массовка. Воображение его разыгралось, и он стал думать, что снимается какое-то кино: сейчас режиссер махнет рукой, и всё закончится. Откроются ворота, и его пропустят на территорию. Но ничего подобного не произошло. Это была реальность, в которую ему не хотелось верить до последнего, а именно – до того момента, когда металлический голос произнес: «Следующий». Он отошел в сторону, но не очень далеко, чтобы иметь возможность слышать, как будут разговаривать с другими прибывшими, которые тоже попытаются перейти этот рубеж. Как он и предполагал, всё произошло по схеме: те же вопросы и те же ответы с той стороны, хотя, набор слов прибывших был разным, но это не имело никакого значения. Удивило его то, что один из этой очереди все-таки прошел. И причина заключалась в том, что он говорил на каком-то странном языке, которого Грэсли не знал, но некоторые слова были понятны ему, потому как походили на знакомую речь, но казалось, что они каким-то образом переделаны, перекручены. Его не покидало ощущения абсурда всего происходящего. Однако он попытался пойти другим путем и попросил встречи с тем, кто является главным в этом шапито, как называл про себя всю эту проверку с утверждением на причастность его к угрозе. Чего они боялись, и что на самом деле им угрожало, понять было невозможно.
Нет, он не ошибся в своих предположениях, потому что на свой вопрос:
– Могу ли я поговорить со старшим по званию?
Он услышал уже знакомый ему текст:
– Вы представляете угрозу…
И дальше, как по писаному. Тупик. Получалось, что его командировка, еще не начавшись, уже закончилась. С этим он смириться не мог и потому решил, что отправится в другую сторону – на восток, на юг, к чертовой бабушке, но назад с пустыми руками не вернется. Это было бы полным поражением, а отступать он не привык. Хорошо, что можно было хотя бы уехать из этого гиблого места, потому что стрелять в спину тому, кто «представлял угрозу» они еще не додумались, к счастью. Но может быть это потому, что он и не пытался туда проникнуть, а если бы попробовал это сделать, то неизвестно, что из этого получилось бы. Глядя на их лица и глаза, не выражающие ни единой мысли, он физически чувствовал некую опасность, исходящую от этих существ.
И вот – всего каких-нибудь тысячу километров и он – дома (когда-то это и в самом деле было его домом). Здесь еще не наблюдалось границ и автоматчиков, и колючей проволоки тоже не было, что даже подняло немного его настроение и поселило в нем надежду на то, что можно будет пообщаться с нормальными представителями разумной расы. Нужно кого-нибудь найти из старых знакомых, – решил Грэсли, и начал вспоминать, кто и где жил в то время, когда он проживал и учился здесь. Но прошло столько времени с тех пор, и возможно многие разъехались. Первым, кто пришел на ум, был Крислин, который жил рядом со школой, а ее он нашел довольно быстро, так как она находилась в центре города. Да, там, в сущности, ничего и не изменилось. На улицах, правда, было не слишком многочисленно, если не сказать, что почти пусто. А те, кто попадались ему на глаза, как будто все куда-то спешили, и вид у них был какой-то озабоченный, вроде того, какой бывает, когда ты погружен сам в себя – в свои мысли. Да, именно так, и это, конечно, удивляло, ведь он помнил другим этот город и тех, кто в нем жил раньше, как говорили: на «расслабоне», будучи жителями солнечного приморского городка, что уже само по себе давало право чувствовать себя счастливым. Или ему тогда так это казалось? Наши воспоминания слишком субъективны, – думал он, нажимая кнопку звонка на панели, находящейся у входа в квартиру (как он еще запомнил номер ее, удивляло самого Грэсли). Но когда ему открыл дверь незнакомый мужчина, он не сразу узнал в нем Крислина, и не потому, что тот слишком изменился внешне за эти годы, но было в нем что- то странное, вернее, отрешенное, как в тех, кого он встретил на улице.
– Привет, Крислин, – сказал, улыбаясь Грэсли. Ты не узнаешь меня?
Ответом ему было молчание.
– Ты ведь Крислин? – спросил он, усомнившись и растерявшись от такого приема.
– Я – Крислин, – последовал ответ, и снова молчание.
Да, так мы далеко не уедим, – подумал он, решив не сдаваться:
– Мы же сидели с тобой рядом в первых ступенях школы. Ты же должен об этом помнить, если ты – Крислин.
– Я – Крислин. Я ничего не помню.
– Ну, давай вспоминать вместе, – предложил Грэсли, понимая: что-то здесь не так. В дом, надеюсь, впустишь меня?
Крислин посторонился, пропуская его в квартиру.
– Довольно уютно, только чего-то не хватает, не могу понять, чего именно, – сказал Грэсли, войдя в комнату. Ты живешь здесь один? – поинтересовался он.
– Мне никто не нужен.
– Скажи мне, приятель, а ты давно был в Центре?
– Мне не нужно туда.
– Это ты сам решил или кто-то подсказал тебе? – спросил он, начиная понимать, что разговор как-то не клеится, потому что Крислин отвечал на его вопросы односложно. И что самое странное: в нем как будто напрочь отсутствовали эмоции: ни отрицательных, ни положительных – зеро.
– А кто тебе сказал, что не нужно ехать в Центр? – не унимался Грэсли. Кто-то приезжает сюда в город из западной стороны?
– Да, приезжают: рассказывают нам правду.
– Представляю – какую.
– И Марин оттуда, – добавил Крислин к своему ответу.
– А кто такой Марин?
– Поводырь.
– А ты что нуждаешься в поводыре? Плохо видишь?
– Он сказал, что мы все здесь слепые, а он – наш Поводырь теперь, и поведет нас к свету. А еще он оставил многим свое отражение, чтобы мы не потерялись без него и не сошли с правильного пути.
– Это как? Объясни мне неразумному: что такое отражение?
– Ты вдеваешь эту штуку сюда (он подошел к компьютеру и вдел в него флешку). И Марин появляется и начинает рассказывать, что нужно делать. В одно и то же время мы все должны вдеть эту штуку сюда, и он будет с нами.
– Да, фигово, мой несчастный Крислин.
– Я – счастлив, – отрапортовал тот, повторив еще раз: «Я счастлив!».
– А так сразу и не скажешь, – поёрничал Грэсли, но был не понят. Покажи мне его, – попросил он Крислина.
– Нет, сейчас нельзя. Только в 14.00 он появляется.
– Брось, дружище, он появляется в любое время, когда ты эту фигню засунешь в этот ящик, висящий на стене. А теперь скажи мне, почему все-таки тебе не нужно ездить в Центр?
– Потому что здесь – свет, а там – тьма. Империя должна быть разрушена! – заорал он, и в его голосе появилось что-то истерическое.
– Да, в истории одной известной мне планеты тоже был такой деятель, который постоянно повторял: «Карфаген должен быть разрушен». Его звали Марк Порций Катон. И он был зациклен на этом. Вот что делает ненависть… Однако в Космосе ничего не меняется…
Интересно, почему он назвал нас Империей? – подумал Грэсли, ведь это на зеркальной планете так называют то государство, за которым я веду наблюдение.
– А ты помнишь нашу учительницу по химии? Мы дразнили ее «чучей», потому что она повторяла постоянно слово «учти»: «Учти, Крислин, еще одна подобная выходка, и я постараюсь, чтобы тебя исключили из школы. Учти». Это когда ты принес лягушку и засунул ей в сумку, а она полезла туда рукой и закричала, как сумасшедшая.
На лице Крислина промелькнула улыбка. Он это заметил и попытался расшевелить его извилины в нужном направлении:
– А помнишь, как ты залез на крышу и не мог слезть оттуда сам?
– Я – Крислин. Я ничего не помню.
– Да, круто же тебя обработали. Даже не знаю, что делать с тобой. Может, поедешь со мной в Центр? Сам увидишь, как там хорошо и красиво.
– Империя должна быть разрушена! Тьма! Тьма! Тьма!
– Ну, да, ну, да – полная тьма в сознании. А таких, как ты, которые верят в этого самого Поводыря, пастуха вашего (вы же – как стадо баранов), много таких, как ты, уверивших в него?
– Есть такие, как я, а есть те, кто хочет жить во тьме. Поводырь говорит, что они со временем исчезнут, потому что не нужны.
– Кто бы сомневался. А ты можешь меня познакомить с этой вашей высшей кастой «светлоликих»?
– Нет, потому что ты оттуда, где тьма.
– Ну, заладил. Это вы тут во тьме, вот и Поводырь вам нужен – слепым. А я, как видишь, без поводыря обхожусь, сам по себе – свободен: езжу, куда пожелаю, делаю, что хочу и живу, как нравится мне, а не по указке какого-то там мудилы-поводыря. Неужели ты не помнишь, как здесь было хорошо раньше, до всего этого маразма, о котором ты мне поведал? Мы лазали по деревьям, купались в море…
– Этого ничего не было. Империя завоевала нас, и теперь мы должны освободиться от нее.
– Когда это произошло? Я чего-то не знаю? Что-то пропустил по своему недомыслию? Мне всегда казалось, что вы не боролись за свою свободу, вас просто никто не держал: ушли, так ушли. И кому вы были нафиг нужны все эти годы, пока крыша у вас не поехала, и мы не стали думать, чем это грозит нам самим? Прости меня, дружище, но я ни разу за это время даже не вспомнил о тебе, не говоря уже о том, чтобы тебя завоевывать. Ты ответь на мой вопрос: когда мы вас завоевали?
– 300 лет мы боремся с Империей за свою свободу.
– Бедный мой Крислин, вы должны освободиться от своего Поводыря, который ведет вас к краю пропасти. Ты болен, Крислин. Но я пока не могу тебе ничем помочь, потому что ни черта не понимаю в этой вашей жизни, кроме того, что это все похоже на компьютерную игру. Вы живете в ней, подцепив компьютерный вирус, запущенный какой-то сволочью. И самое страшное: все вы не понимаете даже, что эти приемы программирования, отработанные на вас, стары, как мир. Все ваши тоталитарные секты и деструктивные культы, в которых вы погрязли по уши, отрекшись от своих традиций и верований, привели вас к этому естественным образом. Если я тебе начну рассказывать, как это делается, ты, во-первых, не поверишь мне, а во-вторых, не поймешь, потому что там у тебя в башке стоит блок. Это вроде стены непробиваемой: стучи не стучи – бесполезно. Скажи, Крислин, тебя заставляют ненавидеть меня и таких, как я?
– Поводырь говорит, что вы – низший слой, которым нужно удобрять землю, чтобы на ней выросли цветы будущего. Мы – настоящие, правильные. А вы – неправильные.
– Ясное дело, куда уж нам, – с горечью сказал Грэсли, понимая, что дальнейший разговор бесполезен.
Он ушел от Крислина с таким чувством, как будто у него отняли последнюю надежду на то, что разум – основное достоинство мира, в котором он живет. Грэсли пошел к морю, чтобы бушующий там ветер охладил его голову, в которую так и лезли мысли: одна страшнее другой, потому что он не был готов к такому результату. Да, предполагал что-то подобное, но, во-первых, все-таки в западной части, а не здесь, а во-вторых: не до такой степени падения. Шторм на море становился сильнее, можно было подумать, что Грэсли имел к этому какое-то отношение, потому что кипящая в нем негативная энергия, казалось, способна была разворотить горы – не то, что поднять волны. Он ходил по краю берега, принимая на себя эту разъяренную водную стихию. Мокрый, дрожащий от холода, он как будто желал этого сам, чтобы тело его приняло на себя то, что мучило его внутри. Когда-то он любил это море и этот город, и тех, кто в нем жил. А теперь у него осталось только море: оно никак не менялось, оно не предавало его. Да, у Грэсли было такое чувство, что его предали. Хотя, он давно не общался со своими прежними приятелями, так как слишком разные у них были интересы, и не осталось ничего, что могло хоть как-то объединять, разве только воспоминания, но, тем не менее, в глубине души он ощущал себя частью этого пространства, которое сейчас выбросило его из себя – извергло, исторгло. Неужели дело было в Крислине? – думал он. Ведь существуют другие, кроме него, и я не знаю ничего о них, а делаю какие-то выводы. В конце концов, это ненаучный подход. Но эмоции заглушали в нем голос разума. И ощущение собственной беспомощности смешивалось почему-то с чувством вины, как будто от него что-то зависело в тот момент. Что? Как он мог рассказать им о том, что существует интегральное нейропрограммирование, в котором используются разные модели воздействия, например, такие как: передача невербальных сообщений, внедрение изменений в сознание и поддержание мотивированной среды. И в этом задействовано множество знаний: от кибернетики до терапии. Они таких слов просто не поймут, да и не захотят понимать. Множество техник используется как для индивидуальной работы, так и для групповой, благодаря которым индивиды совершают определенные действия: те, которые от них требуются. Кому требуются? – вот вопрос.
Он вспомнил разговор с Мэрдоном перед своим отъездом по поводу программирования, то есть, контроля и влияния, когда он спорил и возмущался подобными методами, даже самой возможности их использования, ибо считал это неэтичным. На что Мэрдон коротко ответил: «Если не мы, то другие…». Теперь он понимал это, взглянув на все иначе: те «другие» действительно существуют и работают в своих интересах, пока Грэсли и такие как он занимаются чистой наукой, как будто она бывает в идеале таковой. Да, способ контроля действий, изучение поведенческих особенностей и их интерпретация, как и выбор путей преобразования действительности – всё это существует и, оказалось, не только в теории. Он прекрасно знал, как ученый, что индивид не может воспринимать окружающий мир объективно, так как пропускает его исключительно через призму своего собственного жизненного опыта, и в связи с этим, установившихся личных принципов, убеждений, привычек, наконец. А если учесть все это и понять: как тот или другой индивид, со свойственными ему особенностями, пропускает через себя информацию. А затем, если сконцентрировать внимание на том, что именно представляет для него особую важность, то, используя определенные приемы, от него можно добиться всего, чего угодно. Но вначале нужно найти эти особенности. Знал он и о том, что ключей доступа к сознанию индивидуумов множество: иногда одна-единственная вещь или брошенная, как будто случайно, фраза, может заставить его совершить нужное действие, которое он вполне примет за свое собственное желание. Даже звуковые и визуальные эффекты способны глубоко вторгнуться в мозг и установить там нужную информацию, и зародить необходимую мысль. Для того, чтобы воспользоваться подсознанием, необходимо лишить индивидуума воли (он вспомнил о манкуртах в этот момент). Конечно, для начала нужно отвлечь внимание, а затем ввести в состояние шока, а после этого под давлением заставить совершать определенные поступки, необходимые для манипулятора. Здесь можно взять для примера то, что происходит на зеркальной планете. Информация передается незаметно, внушая ему направление его поведения, а потребитель этой информации думает, что к этим действием он пришел сам. При полном зомбировании затормаживаются процессы в мозге, какие-то участки его продолжают функционировать в том же режиме, а вот те, которые отвечают за волю и за принятие собственных решений становятся абсолютно бесконтрольными, когда испытуемый выполняет указания, но не может осмыслить полезно это или вредно, то есть, хорошо это или плохо. Но действие, которое запрограммировано, он в любом случае совершит, даже если ему потребуется для этого умереть. Потому что зомби – это индивид с подавленной волей, он не принадлежит себе самому, но понять этого уже не способен.
И Грэсли опять вспомнил кадры того странного шествия, которое он наблюдал, просматривая видеоряд с зеркальной планеты. Да, когда работают сильные эмоции, гораздо проще манипулировать сознанием: чем они сильнее, тем легче, потому что срабатывают предложенные шаблоны, особенно хорошо работающие в толпе: все бегут – и я бегу, все бьют – и я бью, все скачут – и я скачу. Получается так: сначала делаю – потом думаю. Конечно, это же очевидно, что эмоционально включенный в ситуацию индивид не способен оценивать ее адекватно. Противоядие этому – лишь одно: контроль ситуации, когда ты мысленно выходишь из нее и смотришь на все как бы со стороны. Но для этого нужно иметь привычку рационально мыслить.
Да, изменение сознания – это целая наука: нахождение ключа к манипулированию, а так же искусство самого манипулирования, посредством собственного поведения испытуемого, используя при этом любые точки, включая болевые (в психическом смысле), вычленив их из глубины его подсознания, возможно даже при помощи гипноза или другим способом. Тем, кто этим занимается, известны все коды манипулирования и управления реальностью. Значит, Мэрдон был прав, – думал Грэсли, сидя у горящего камина, так как весь промок и продрог после своей прогулки по берегу моря. Его знания впервые не давали никаких практических результатов: у него были только голые факты. Он даже завидовал сейчас тем, кто живет, не зная всего этого и не догадываясь, на что способен разум, если поставить перед ним цель разрушить что-либо, будь то неживое или живое. Может быть, впервые Грэсли ужаснулся тому, что все зависело от того, кто владеет этими знаниями. Увы, сила не имеет сама по себе негатив или позитив – она нейтральна, и только направленная кем-то она может нести или зло, или добро. Точно так происходит с наукой и со знаниями вообще. Разум дан как хорошим, так и плохим, но, к сожалению, подлецы более изощренные в использовании чьих-то идей для своих целей. И пока ты, Грэсли, занимаешься чистой наукой, как ты всегда считал, кто-то уже управляет миром, используя все возможные средства и не озадачиваясь вопросами морали. Он вдруг вспомнил одно изречение, которое именно в этот момент явилось к нему, как ответ на все его метания: «Ты должен сделать добро из зла. Потому что больше его делать не из чего». С одной стороны это попахивало полным отчаянием, а с другой подводило его к заброшенной им теме: перехода негативной энергии в позитивную. Ему приятно было об этом думать так, как приятно бывает мечтать о чем-то, понимая, что это маловероятно, но очень хочется. Подобное как раз было скорее из этой серии. Но для этого тебе потребуется вычленить одно из другого, разделить их. А всегда ли ты можешь отличить добро от зла, если для одних добром является то, что для других является злом? Он вспомнил об этом в связи с просмотром зеркальной планеты, где шла война, в какой-то мере гражданская. Хотя и с вмешательством внешних сил не обошлось тоже. Именно это обстоятельство делало ее более запутанной и еще более трагичной. Ибо добро и зло настолько смешались, что представляли уже из себя нечто неразделимое, как будто спаянное воедино, переплетенное между собой так, что отодрать их друг от друга можно было только с кровью, с мясом, с болью и со слезами. Но сейчас он просто запрещал себе думать об этом. Причиной чему было то, что ища аналогии зеркальной планеты и своей родной, он пришел к неутешительному результату, от которого ему стало страшно, и хотелось куда-то уехать, сбежать, исчезнуть хоть на время. Но где он мог найти такое место, чтобы отсидеться, когда за ним следом неслись его мысли, от которых он не мог избавиться, потому что они требовали от него решения. А его не было. Именно поэтому он уезжал из этого города, из этой непонятной для него жизни, в которой существовали те, кто не знал ни о какой другой, по своей ли воле или по чужой, теперь уже было не столь важно, ибо случилось то, что случилось. И пока он не знал, что делать с этим, ему ничего другого не оставалось, как постараться успокоиться, потому что эмоции – не лучший советчик в таких вещах.
Грэсли очень не хватало сейчас рядом Никии, которая могла бы вернуть его в то состояние, из которого его выбила так неожиданно навалившаяся новая реальность. Но там, откуда он приехал, в центре страны, не знали или просто не хотели знать о ней, не задумываясь над тем, чем это может грозить каждому из них лично в будущем, от которого они пока далеко, как может кому-то показаться. А когда он просто пытался завести разговор на эту тему, от него шарахались, полагая, что он зациклен на этой своей идеи, которая существует только в его голове, а на самом деле – ничего страшного не происходит. Да, пока ты не увидишь это сам. Он уже сейчас думал о том, как ему начать разговор с шефом и что сделать для того, чтобы ему поверили. В конце концов, пусть вышлют комиссию, если им недостаточно его данных. Но не хотелось угадывать, что будет, он слишком устал от того, что есть, чтобы еще больше напрягаться, прогнозируя будущее.
Да, Никия была бы очень кстати теперь, – переключился он на приятные воспоминания. Она – глоток живой воды, свет в темную ночь. Ему приходили в голову разные нежные слова, которых он не говорил ей, когда она была рядом. Разлука делает нас сентиментальными, – думал Грэсли, закрыв глаза, чтобы быстрее наступила ночь-сон. Но этого не происходило почему-то. Может быть, как раз потому, что он вспомнил о Никии, а с ней вряд ли уснешь, разве что после долгих объятий и поцелуев, переходящих в более тесное слияние тел и душ, если верить, что душа существует. Он верил в то, что есть вечная, высшая энергия, к которой мы, как вечные души, принадлежим. Эта духовная энергия находится очень далеко, по крайней мере, за пределами Матрицы, о которой на планете знает даже ребенок, но высшая сила действует посредством своих энергий, и он никак не мог связать это с Матрицей. Что такое – я? – размышлял Грэсли, находясь уже в переходном состоянии своего сознания в сон, когда к нему и приходили всегда неожиданные мысли. Я отождествляю себя со своим телом, потому что, думая или говоря о себе, я думаю именно о теле, полагая, что это и есть я. Кто-то из мудрецов говорил, что он – это Космос. А что означает Космос, как ни упорядоченную систему, в отличие от хаоса? Да, в Космосе все гармонично, все имеет свой смысл и свою логику, даже свои законы. Но закон – это не вера. Он все-таки ближе к Матрице, то есть, к материи. А если мы – вечные души, свободные от рождения до смерти, хотя некоторые утверждают, что ее нет, но тогда тем более: выходит – мы здесь лишь на время, и возможно, что на это самое время мы просто увлеклись играми этого мира, приняв его иллюзии и подчинившись им. Мудрецы говорили: «Ты не тело, твой истинный дом – не здесь». А где? – хотелось бы знать… Но душу невозможно измерить. А Матрицу можно, хотя это и иллюзорная вещь. Странно получается. Бога невозможно измерить, потому что Он не подлежит измерению, а там, где есть возможность или хотя бы попытка измерить – там правит Матрица. Значит, где есть она, там нет Бога, ведь даже попытка его познать, уже означает попытку измерить, а это невозможно. Что – не Бог, то – Матрица, – сделал вывод Грэсли, хотя, это сделали задолго до него. Он где-то слышал, что если Бог – это энергия, то мы – его атомарные частицы, то есть, в каждом из нас Он присутствует. Это похоже на то, как маленькая капля обладает свойством целого океана, так понятней, наверное. Но если Бог – абсолютная свобода, то получается, что и его атомарные частицы так же независимы? Я свободен! – сказал он вслух и повторил еще раз: «Я свободен!». А что ты радуешься? Ведь если это на самом деле так, то ты и только ты ответствен за все, что с тобой происходит. Ты сам свободно выбираешь свой жизненный путь и получаешь результат того, что выбрал когда-то. Это же вполне логично. Матрица мне представляет тело, в котором я существую. А сама она – всего лишь набор каких- то условий, которые формируют, строят по кирпичику мою жизнь. А где же тогда моя свобода, если мой разум подчиняется тем стереотипам, которые создает Матрица: все эти правила, законы, нормы поведения? С одной стороны, ее нельзя ни почувствовать, ни увидеть, ни сломать, если тебя что-то не устраивает, ни выйти из нее, потому что она находится за пределами физического мира. С другой стороны, она существует в моей голове. Выходит, что все это – театр, все придумано во мне, мной, поэтому я и не чувствую ее контроля над собой, хотя все подчинено ей. Но многие даже не верят в существование Матрицы, считая себя полностью свободными, как только что я сам повелся на эту иллюзию. На самом деле мы сами создаем себе сети Матрицы, сами плетем их, обожествляя материальный мир, ибо нам нравиться быть и иметь (деньги, машины, богатство). И это – ловушка Матрицы, потому что именно она дает нам понимание: как правильно двигаться, дает направление – куда именно идти, чтобы попасть в то нужное место, где можно взять и иметь, деньги, например. Или она подскажет – как пройти на ту нужную улицу, или в какой дом войти, чтобы встретить того, кто нам будет необходим по жизни. Если мы согласились играть в эту игру, то нам не обойтись без Матрицы, но сыграв один раз с ней, ты захочешь еще и еще, ты пожелаешь все время выигрывать в этой жизни. И ты уже никуда не денешься от нее.
В чем тогда твоя свобода, Грэсли? – спросил он у себя или это спросили у него, он уже не понял, потому что спал.
5.
Разъяренная толпа сносит с постамента памятник, обмотав его перед этим веревками. С гиканьем, воплями, воем они выкрикивают одну и ту же фразу, славящую, как понял Грэсли, их страну и их героев. Кто эти герои? Чаще всего повторяется одно имя, которое произносится особенно громко и в каком-то истерическом угаре. Сваленный памятник, лежащий уже на земле, крушат дальше с радостным остервенением, разбивая его на куски чем-то металлическим и тяжелым, и вообще используя все, что попадается им под руки, вплоть до палок. Это похоже на племя дикарей, кружащее в безумном танце вокруг поверженного врага. Они снова и снова выкрикивают те же самые слова, которые он уже слышал раньше, и смысл их привел его в ужас еще тогда, потому что они призывали смерть на тех, кто жил в соседнем с ними государстве. И было в этом что-то напоминающее пещерный обряд из далеких времен, когда-то бывших на той планете. А имя, которое они повторяли, как выяснил он, принадлежало давно умершему – бывшему нацисту, служившему вождю нацистов, напавших на Вторую Империю, в состав которой тогда уже входила и западная часть территории, что не помешало ему (этому «герою») выбрать сторону врага в той Большой войне. Именно его они почитали богом и поклонялись ему. Он был главным героем из числа тех, кого так неистово славили его последователи. Грэсли удивляло то, что они почему-то выбирали на роль своих героев именно таких ничтожеств, выдергивая их имена из истории, которая была общей с Империей. Веками эти народы жили вместе, и в разные периоды с той стороны были и настоящие герои, воевавшие против врагов и покрывшие себя славой, но о них не то, что забыли, их теперь считали здесь предателями. Будучи объективным наблюдателем, он помнил, что из этого народа так же вышло много известных личностей, правда, происходило это в то время, когда данные территории входили в состав Империи. Получалось, что только тогда проявлялось в них то лучшее, что теперь наглухо заколочено в их памяти ржавыми гвоздями, и стерто в сознании всё то, что вело их к созиданию. В остальные периоды истории силы разрушения брали над ними верх. Считая подобный внутренний раздрай волей, они проносились по этой земле, подобно смерчу, уничтожая всё вокруг и погибая под обломками руины, что уже можно назвать саморазрушением, ибо, находясь в этом угаре, ведомые очередным «героем», словно не ведая, что творят, они каждый раз как будто впадали в беспамятство. Странно, что это повторялось с какой-то губительной периодичностью.
Но почему они все это совершают в темноте? – думал Грэсли, смотря на то, как рушат в очередной раз свою историю эти странные существа, вроде бы считающиеся разумными в биологической цепочке. Он не понимал, зачем они это делают, но чувствовал невероятную агрессию, исходящую от них. И, движимые ею, они упивались своей силой и той разрушительной энергией, которая закипала в их крови и сплачивала между собой, сбивая в одно стадо. Да, он не оговорился, потому что они мало чем уже напоминали разумных существ. Если бы он был доктором или имел хоть какое-то отношение к медицине, то мог бы сказать, что их накачали наркотиками. Но существовал еще один вариант из области психиатрии – они безумны или искусственно введены в состояние безумия. Ему было известно, что приемы нейролингвистического программирования используются в некоторых религиозных культах для обращения в него и для последующего контроля над неофитами. Но в данном случае был возможен какой- то культ, объединяющий сторонников одной идеей, которая внедряется в подсознание, погружая участников в подобие гипнотического транса. И для достижения такого психического состояния могут быть использованы разные приемы. В том числе и вот это подпрыгивание на одном месте. Зачем они это делают, или правильнее сказать, для чего им предложили это делать? Это объясняется очень просто: главный эффект от скаканья заключается в том, что во время этого процесса кровь от головы отливает на максимально возможное расстояние. И поэтому из-за недостаточного кровоснабжения мозг способен воспринимать адекватно исключительно короткие, примитивные по своей сути, и желательно ритмические формулировки, которые не допускают никакого двойного толкования. И как конечный результат – эти формулировки уже ничем не вытравишь из головы. Вот такое нехитрое программирование они демонстрируют, когда большое количество подопытных индивидов одновременно подпрыгивают, а подкрепляется это лингвистически, то есть, какой-нибудь фразой или словом, не имеет значение какой именно фразой, главное – чтобы ее произносили все вместе, и также все одновременно подпрыгивали в этот момент. Именно это создавало необходимую вибрацию, объединяющую всех, и тогда они становились единой безликой массой, утратившей даже признаки индивидуальности: они просто повторяли бездумно определенные движения, потому что именно таким способом их погружали в то особое состояние, из которого уже невозможно было выйти. И если бы в этот момент раздался голос, приказавший им идти убивать, они бы все пошли убивать. Это – не слишком сложная манипуляция, если ты владеешь подобными техниками. Психология толпы вещь давно известная. И в этих, казалось бы, стихийных действиях важен только результат, а он однозначно был ясен – измененное сознание, это и есть цель, потому что в таком случае с ними можно делать все что угодно, даже заставить убить самих себя – всё будет исполнено. Конечно, подопытные ничего об этом не знают, они искренне верят в то, что делают. Он заметил, что там – на площади, где все это только начиналось, какая-то женщина разносила угощения, доставая из пакета что-то вроде мучных изделий, а еще им предлагали некую жидкость, которую называли чаем. Ничего удивительного для него не произошло бы, если бы в этой еде и в этом напитке обнаружилось наличие психотропных средств, приводящих к повышенному возбуждению и агрессивности. Ведь подобный препарат поддерживает организм в тонусе. Он был необходим только для того, чтобы эти скачущие без остановки, теперь уже просто организмы, не чувствовали ни малейшей усталости и могли бы скакать и орать свои речевки всю ночь и день. И еще неизвестно какое время, возможно, до полного истощения, когда они начнут падать, а если эта доза окажется завышенной, то уже не вставать никогда. Однако для культа смерти это имеет положительное значение, потому что только погибший может считаться героем. Он знал, что таких там уже целая сотня, и будет еще больше: столько, сколько потребуется для того, чтобы накормить прожорливую богиню смерти, требующую все больше и больше крови.
Нет, это был не сон. Недавно вернувшись из командировки, Грэсли, находился в Лаборатории за просмотром видеоинформации о зеркальной планете, как и обещал шефу, исключительно ночью, что само по себе прибавляло психологического напряжения при усвоении подобного видеоряда. После своей поездки, не принесшей никаких результатов, этот просмотр носил уже не просто познавательный характер, а скорее, сравнительный, с попыткой прогнозирования ситуации в будущем, но уже для своей планеты, имея перед глазами картину того, что происходит на зеркальной. И эти наглядные примеры, которые он наблюдал, вызывали в нем ужас.
Вот она – богиня зла, тьмы кромешной и ночного кошмара, владычица подземного мира, а, следовательно – повелительница смерти, которая может менять свой облик: от страшной старухи в черных одеяниях до юной красавицы с цветами на голове, сплетенными в подобие венца. Ночью она ходит по улицам, держа в руках свою голову, и пытается выманить из домов жителей, идя так от двора ко двору. Своим глухим голосом она зовет к себе, произнося разные имена. А тот, кто отзовется на свое имя, привлеченный ею, непременно умрет. Власть этой демоницы безгранична, ведь она является покровительницей всех нечистых сил, и 13 из них – ее родные дети. Не помогут тем наивным жителям никакие обереги, вышитые на одежде или вырезанные из дерева. Нельзя задобрить ее ничем и защититься от нее тоже нельзя. Что это как не культ смерти? – думал Грэсли. Баба с окровавленным серпом – демон, которого можно встретить в полдень в поле в длинном сарафане с венком на голове и с тем самым серпом в руках. Где же я это видел? – спрашивал он себя. Ведь одно дело письменная информация, а совсем другое визуальная. И он вспомнил, как перед его глазами промелькнул видеоряд с устрашающей пропагандой, рассчитанной на противника, с которым сейчас они вели войну. Да, он вспомнил: молодая женщина взмахивает серпом и отсекает голову мужчине, по всей видимости, солдату воюющей с ними армии, и при этом она говорит: «Мы собираем свои кровавые всходы». Окровавленный серп в ее руке, а на лице ядовитая улыбка на ярко красных губах, будто она только что вкусила крови. Отвратительное до тошноты зрелище. Какое нормальное существо, обладающее хоть малой долей разума, морали и обычного сострадания, да и просто психического здоровья может это воспринимать без содрогания, внутреннего неприятия и отторжения? А ведь эта реклама рассчитана на поднятие боевого духа в том числе. Только законченные монстры могут смотреть на это и наполняться силой, как вурдалаки наполняются кровью, чтобы продлить этим свою собственную жизнь.
А ведь там – на площади тогда произошло не что иное, как массовое жертвоприношение, – подумал Грэсли, вспоминая раннее просмотренный материал. Он не сомневался в том, что им заранее было известно количество жертв – ровно 100. Цинично и мерзко запланировано и подстроено, будто они были убиты врагом, в чем даже не нужно было убеждать эту толпу, уже готовую воспринимать любую ложь, перевернутую в правду в их головах. Каким бы парадоксальным не казалось подобное «представление», но это сработало. Почему? Да потому, что в массовом сознании вновь заработали древние архетипы. Кто-то их включил, как будто вырыл из земли, из могил, как мертвеца-кумира, которого они постоянно зовут вернуться из небытия, уверяя всех, что когда он вернется, то наведет порядок. Ну, да – пришествие сатаны народу, если смотреть на этот мир верх ногами, то есть, видеть его перевернутым, и тогда изречение из вечной книги – Библии будет иметь противоположный смысл, в котором тьма – это свет. Его поразило, что на планете достаточно развитой, с какой-то моралью, поддерживаемой существующей религией, может происходить такое, что умерших, а вернее сказать, убитых теми же, кто все это инсценировал, две недели таскают по городу: от памятника главному своему герою до кладбища и обратно. Две недели тлеющие тела, вместо того чтобы быть захороненными или сожженными, гнили на глазах у всех. Культ некрофилии, никакого другого определения этому он не мог найти. Нигде и никогда он не наблюдал, включая и эту зеркальную планету, чтобы массово вставали на колени вдоль всего пути, по которому несут покойника, погибшего, а значит, по их представлению, по определению – уже героя. И эти существа возомнили себя вправе стать форпостом, а по существу – плацдармом, с которого они будут уничтожать Империю при поддержке ее врагов, и отдавать самих себя, готовых сгореть, как дрова в огне этой войны, потому что убивать тех, кто считал их братьями – это хорошо, это правильно. К тому же, богиня смерти требует погибнуть за идею, можно сказать – за воинский орден. Так именно считали элитные полки отъявленных головорезов, тела которых были испещрены наколками, ими почитаемых рун. Они – носители расистской теории превосходства, не скрывали того, что ради этой идеи готовы убивать не только врагов, но и своих соплеменников, не принимающих подобной идеи. Потому что именно эти фанатики почитают себя чуть ли не жрецами своей богини смерти. Нет, они уже чувствовали себя богами здесь на земле. И совершая свои обряды, гордились тем, какое количество смертей и сколько крови было на их руках.
Грэсли видит на экране вырытую глубокую яму, окропленную кровью, в которую поочередно спускается каждый участник этого сатанинского обряда, произнося при этом свои придуманные молитвы своей надуманной черной религии. Капище. Здесь же находится статуя их божества, на самом деле – идола, а рядом с ним лежит небольшой камень, на который кладут подношения. Эти солдаты-убийцы определенно – сектанты, адепты культа бога войны, что-то вроде белой кости языческого воинства: особенные, вернее, обособленные от общества и от своего народа, потому что находятся уже вне закона и вне морали. Им можно всё, их никто не остановит и никто не осудит даже в тех странах, где на каждом углу кричат о правах личности. Но эти «личности» – избранные, потому что убивают тех, кого «поборники справедливости» уже без суда осудили на смерть, используя для этого как раз таких вот карателей-исполнителей с повадками маньяка. Но, как разобрался он, язычество, с его внешними атрибутами и даже жертвами богу войны – всего лишь своеобразное прикрытие. Настоящая же их религия – это национализм, перешедший уже в нацизм. Да, он тоже замешан на крови, но в качестве жертвы принесен теперь не обезглавленный петух, как было в древние времена язычества, а тот, кого они назначили врагом. Возможно, обстреливая города и мирных жителей, они представляли себе, что приносят жертву своему кровожадному идолу, и гордились этим. Не удивительны тогда и ритуалы с кровопусканием, когда надрезают руку на запястье, скрепляя кровью свое сатанинское братство, произнося при этом какие-то клятвы или задабривая идола таким образом. Грэсли до этого ничего не знал о нацизме, пока не вник в историю Большой войны, случившейся задолго до теперешних событий, но тогда эту идею продвигал другой вождь из другого государства, погрузивший во тьму и заливший кровью полмира в своем желании подчинить его своей власти. Но сейчас – уже в настоящее время разве не нацизмом зовется то, когда восхваляя свою идею, они выбрасывают правую руку вперед и вверх, и воспроизводя этот жест приветствия тех, чьими последователями они являются, по сути, подтверждают свое поклонение им? И эти эмблемы: «волчий крюк» – символ, якобы приносящий удачу, и эмблема «черное солнце, и «мертвая голова», и руна свастики – аналогично с прежними нацистами. Кажется, что мертвецы встали из своих могил и повели их за собой, как почти 100 лет назад. Всё возвращается. И тот, произносимый ими лозунг, что их государство превыше всего, отнюдь не нов. Грэсли пытался разложить это в некий смысловой ряд: превыше всего, а значит – превыше самого Бога, превыше всякой морали, не существующей уже для них. Что это, если не отречение от Бога?
Он понимал, что не имеет права быть на чьей-то стороне, так как всякое влияние на другие планеты запрещено по этическим законам. Но его живые чувства не позволяли ему оставаться равнодушным и совершенно бесстрастным наблюдателем, имея в своем распоряжении ту информацию, которой он обладал. Некогда единое государство, родные народы, в генетическом смысле, смешанные родственными связями, и вдруг – такое предательство. Именно так воспринимали это те, кто жил в Империи, которую сейчас призывали разрушить эти самые «братья», обращаясь к ее врагам за помощью. Они получали от них оружие, и с каким- то рабским подобострастием зазывали на свою территорию, чтобы отдаться под их полную власть, став, по сути, колонией, потому что они уже ничем не управляли, а управляли ими. И началось это всё именно с желания впустить в свою страну военный блок, который бы подпирал границы Империи, а это уже являлось прямой угрозой для нее. Подобные действия, безусловно, были провокацией со стороны тех, кто привык предавать и делал это не единожды за всю историю, действуя по принципу: «Предать: значит – не предать, а вовремя предвидеть». Предвидеть, кому можно дороже продаться? Грэсли не понимал, почему этих людей считали братьями с той стороны. Изучая историю зеркальной планеты, а именно этой ее части, он считал, что не нужно было присоединять западные окраины ко Второй Империи, потому что там уже были зараженные ненавистью к ней, или, как называл он, мутированные. А после того, как эта территория откололась полностью вместе с восточными и южными землями, которые принадлежали еще Первой Империи со времен ее создания, начался настоящий распад. И будто гигантская плита, подобная тем, на которых стоит эта планета, сдвинулась с места, сотрясая все вокруг себя, искореживая до неузнаваемости гладкую поверхность, вздымая почву, выдергивая с корнем деревья, круша дома, тела и души. И в эту образовавшуюся трещину, в которую проглядывала тьма и глубокая пустота, рухнуло всё, что когда-то соединяло вместе это пространство. Но не металлический сплав, не цемент, а обычный песок оказался в его основании, и просыпался он между пальцами, оставив после себя лишь пыль. Именно так выглядел, в его представлении, ментальный разлом.
И тогда, со временем, возникшая в недрах генов мутация, начала, как вирус распространяться по всей этой новообразовавшейся стране. Эпидемия. Да, он нашел нужное слово, но хотел бы понять, как из генетической мутации это могло перерасти в ментальную, и почему она захватила, в том числе и сознание тех, кто еще не был заражен, считая себя такими же, как жители близких земель. Ведь они продолжали говорить на одном языке, молиться одному Богу, они носили похожие имена и фамилии, и помнили еще свою общую историю. Но за 30 лет все изменилось. Как предполагал он: из них целенаправленно делали манкуртов, постепенно забывавших, кто они на самом деле, потому что манкурт не помнит ни истории своей, ни рода, ни племени, он – пустой сосуд, в который можно вливать что угодно: хоть воду, хоть вино, хоть яд. И детям своим ему было нечего передать, кроме того, чему его самого научили и во что заставили поверить те, кто сделал его рабом. И кто все еще пытался выбить из него даже зачатки памяти о его роде, что оставалась в родном языке, на котором он говорил и на котором думал. Но и это он должен был забыть. Грэсли не мог допустить мысли, что такое удалось сделать со всеми. Он верил, что, даже живя в сумасшедшем доме, можно сохранить разум, если постараться, но иногда необходимо делать вид, что ты такой же, как все, хотя бы для того, чтобы тебя не вычислили и не сделали «овощем», как называют существо, полностью не способное ни действовать, ни мыслить. Проводя свои просмотры, он обнаружил, что этой нации свойственна некая истеричность, и это еще больше усугубляло неверное восприятие ими реальности, потому что на таком психологическом фоне всё могло казаться излишним: опасность, тревожность, неприятие чужого мнения и всего того, что не подпадало под представление, созданной ими же картины мира.
Да, предательство началось там – на площади с призыва убивать, но если посмотреть глубже, оно началось сразу после отделения от Империи, а возможно еще в лоне единой страны. Подтачиваемое, будто червем, это спелое и крепкое, наливное яблоко, упавшее с одного дерева, имеющего одни и те же корни, сгнило в одночасье. Потому что ни одно государство на той планете, ни один народ, из населявших эти государства, не требовал убивать тех, кто живет в Империи, никто, кроме этого – единственного – близкого – родного. Да, только этот народ желал им смерти. Грэсли просто сердцем своим чувствовал всю горечь от подобного предательства, ведь до того злосчастного года Империя вообще не обращала внимания на этот кусок – осколок бывшей своей территории, смирившись давно с этим и живя своей жизнью. И, к сожалению, не вникая в то, что происходило там, не интересуясь тем, какую альтернативную историю они придумывали и как изощренно переводили их год за годом в статус врага, деформируя сознание своего населения, трансформируя и перепрограммируя его мозг. Да, соседи этого территориального образования, которое никогда раньше не имело собственного государства, были уверены, что там живут братья, и по этой причине между ними не может быть ничего плохого, ведь именно Вторая Империя подарила им эти земли. Кто же мог подумать, что оттуда придет беда – угроза, что теперь они будут готовы разрушить и уничтожить тех, кто сделал для них больше, чем кто-либо. Он понимал, что должны были чувствовать те, кто всё там создавал когда-то, делая эту землю цветущей и богатой. Разве бы смог этот народ иметь то, что имеет сейчас, благодаря Империи, и даже еще Первой, начавшей возводить города в этих степях, по которым носились орды диких племен на конях? Забвение разума, а не забвение памяти поразило этот народ. И он не вызывал у Грэсли никакого сострадания, как бы ему не хотелось убедить себя в том, что так думать неправильно, если исходить из данного положения, существующего на его планете, гласившего о нейтральности по отношению к событиям, происходящих на других планетах. Он, конечно, старался, но у него не получалось. А наблюдая в режиме настоящего времени то, как из одной стороны, в образовавшемся конфликте, искусственно и довольно искусно лепят жертву, он делал для себя определенные выводы. «Жертва» на этом неплохо зарабатывала, потому что ее поддерживали все те, кто столетиями шел войной на Империю во все ее периоды: первый, второй и нынешний. Он чувствовал в этой любви к «жертве» циничную ложь, скрываемую за высокопарными словами о свободе. И еще отчетливей понимал причину, по которой Империя ввязалась в военную историю, хотя долгое время сопротивлялась этому, прекрасно понимая, что ее туда толкают. Поэтому так упорно и долго она пыталась верить тем договорам, которых никто не собирался выполнять с противоположной стороны (и «против», и «ложной», – пронеслась у него в голове неожиданное сравнение, к которому его привело слово «противоположной»). По этой причине он считал их не жертвой, а предателями, потому что такие же «жертвы» были на его планете, уверенные в том, что Грэсли – это тьма, а они – свет. Кому он мог верить больше? На чьей стороне он мог быть? Ответ очевиден. И любой, умеющий думать и сопоставлять последовательность происходящего, обязательно дойдет до точки отсчета, с которой все началось и привело к такому развитию событий.
6.
Сложность мира, в котором мы живем, основана на точности информации, – размышлял Грэсли, думая в этот момент, вроде бы, совсем не о том, потому что его больше интересовало то, что было связано с темой мутагенеза. Но как это часто происходило с ним, у него всё соединилось в одно: сложность всего живого основано на точности генетической информации, заключенной в каждой клетке, из которой она состоит. Конечно, случаются ошибки, то есть, мутации в ДНК. Но почему же сразу ошибки? Ведь есть и полезные мутации. Однако нужно быть объективным: вредных среди них намного больше, чем полезных. На этом он заключил свои размышления. И встав из-за стола, начал ходить по кабинету, что делал всегда, если что-то не получалось домыслить до конца: казалось, что вот оно, но все вдруг уходило в туман, или, как говорят компьютерщики – в облако, но ни дотянуться, ни войти в него было невозможно. Впрочем, это были всего лишь ощущения, образы, возникающие в голове, к которым он давно привык, как будто они стали уже реальностью для него.
Мутагенез являлся одним из самых фундаментальных биологических явлений и самым сложным, и самым интересным, как ему казалось. И хотя большинство мутаций исправляются сразу специальными системами починки ДНК, опасность все равно существует. Грэсли это понимал, и может быть хорошо, что другие, жившие на планете, этого не понимали и спали спокойно, не зная о том, что от трех до семи новых вредных мутаций у каждого из них в каждом поколении – это слишком много. И был необходим сильный очищающий отбор для того, чтобы избежать вырождения. А если на такой отбор надежды нет или она минимальна, то тогда остается надеяться только на высокие биотехнологии, то есть, на генную инженерию или на Бога, если вы верите в него, как на зеркальной планете.
Зачем я опять вспомнил о ней? – подумал он, ведь зарекался, что сегодня решаю только конкретную проблему. Итак, – продолжил Грэсли, – чем ниже темп мутагенеза, тем выше будет средняя приспособленность потомков данного организма. На его планете уже давно состоялось прочтение генома, в отличие от зеркальной планеты, где 15 лет назад произошло еще только черновое прочтение, и они практически мало в чем разобрались. Ну, что же я опять влезаю туда? – разозлился он, потому что никак не мог отстраниться от той планеты, которая даже снилась ему. Как, например, сегодня ночью. Это был какой-то большой город, испещренный множеством дорог, словно прочерченных среди домов, и по ним мчались машины. Он видел это иногда как будто немного сверху, а иногда совсем рядом с собой, замечая даже цвет машины, а когда открывалась дверь, он видел того, кто выходил из нее. Удивительно, что ему было интересно наблюдать за ним: как он идет, как заходит в дом. Грэсли казалось, что сам он находится внутри этого неизвестного существа и ощущает то, что чувствует он. Это было занятно и совершенно по-новому, как будто на него было надето другое тело, и он пытался обжиться в нем, как в новой квартире. Интересно: знают ли они что-нибудь о квантовом мире? – подумал почему-то он, ибо сама идея присутствия чего-то в двух местах одновременно может казаться им абсурдной, хотя в квантовом мире это происходит постоянно. Да, квантовый мир странный и нелогичный, но он играет свою роль в той жизни организмов, какой мы ее знаем, то есть, знакомой нам. В своем сне Грэсли чувствовал даже запахи: они были неизвестны ему, но некоторые имели приятный аромат. Ему нравилось, что в городе было много воды: она протекала под мостами, а иногда лилась в виде фонтанов прямо из статуй, что выглядело особенно красиво. Еще поражало его количество разные звуков, которых он не слышал раньше, правда, иногда он не понимал, откуда они исходят. Но все так быстро закончилось, стоило ему только открыть глаза. Тем не менее, почему-то у него не было никакого сомнения, что он был на зеркальной планете: не смотрел на экране, а именно находился там. Какое-то время он еще не мог до конца осознать произошедшее, пока не постоял под душем и не выпил свой стакан воды, и не сделал совсем странное действие, проведя руками по своему телу, а потом по стенам своей квартиры. Для чего он это делал, Грэсли не знал, но только после этих действий совершенно пришел в себя, словно до конца осознал – в каком мире он сейчас находится и то, что это его собственное тело. Видимо он слишком далеко отдалился от себя в этом сне, и нужно было какое-то время, чтобы прийти в себя – в прямом смысле. Но эти странные движения он делал на каком-то интуитивном уровне, потому что подобных знаний у него не было, ибо ничего подобного с ним раньше не случалось.
И теперь, ходя взад и вперед по Лаборатории, он пытался переключиться на родную тему мутагенеза, но каким-то образом возвращался туда снова, как будто случайно. Случайно? – спрашивал он себя. Вот и о мутациях говорили, что они не могут иметь какой-то определенной цели или какого- то плана и что всё происходит случайно, а дальше в дело уже вступает естественный отбор, то есть, отбираются наиболее приспособленные к жизни. Как же тебя, Грэсли, отобрали? – задал он себе вопрос, и сам же рассмеялся от этого, потому что Никия часто говорила ему, что он совсем не приспособлен к жизни. Парадокс, однако, я же существую, значит, для чего-то отбор сработал. Или просто ошибся? Сомнения в том, что мутации не могут быть полностью случайными, уже давно существовали в головах ученых, а не только в его голове, ибо процесс этот оказался гораздо сложнее, чем считали раньше. И вообще, его мучил предательский, с научной точки зрения, вопрос: естественный отбор – благо или нет? А возможно такое, что он может быть даже опасным? Это было сродни другому вопросу: если на первый взгляд мутации случайны, то хаотичен ли сам мутагенез? Ведь у живых организмов не существует такого механизма, который позволял бы рассчитать – какая именно мутация пойдет ему на пользу в данных условиях, а какая нет. Это же классно, если бы имелась такая чуйка, и эту правильную, хорошую мутацию можно было бы внести в свой геном на радость себе и своим потомкам. Кстати, о потомках: число мутаций зависит от возраста отца: чем он старше, тем их больше. У матери таких проблем нет, зато есть другие: с возрастом увеличивается вероятность рождения детей с хромосомными нарушениями. И это всё усиливает риск генетического вырождения вида, что уже само по себе совсем плохо. С этими мутациями всегда так, – думал он. За свою жизнь клетки тела делятся триллионы раз, и каждое деление сопряжено с риском соматических мутаций, благо, что соматические не передаются по наследству, и что их разнообразие выше, чем наследственных мутаций. Но еще бы хорошо разобраться во взаимовлиянии эффектов разных мутаций друг на друга… Особенно, если от этого зависит, в эволюционном смысле, адаптация организма к условиям среды. Всё имеет двойственность, дуализм. Например: дублирование, то есть создание копий генов – это один из важнейших фишек эволюции, потому что эти мутации работают на эволюционную перспективу, так сказать, на вечность. А с другой стороны: в клетках постоянно идет работа над тем, чтобы поддерживать ДНК в правильном виде. И вот в чем парадокс: если бы этот механизм работал идеально, то мутации не возникали бы вообще. А что это значит? А то, что эволюция тогда бы просто была невозможна. Бинго. Но Бог милостив: если мутация будет удачной, помогающей организму выжить, то она останется и передастся из поколения в поколение. И еще один подарок судьбы – защитный механизм. Дело в том, что особенно важные гены меньше всего подвержены изменениям. Поэтому есть надежда, что мы сохранимся еще на какое-то время. Хотя, столько всего влияет на мутации. И недавно был выявлен новый фактор, который на них влияет, и это – незабвенная гравитация. А с этим что делать? Он сел в кресло и откинулся на спинку, которая точно повторяло изгибы его тела. Интересно было бы обследовать астронавтов, долгие годы находившихся в полете, но для этого нужно было бы сравнивать: что в их генетике происходило до того. И это нужно проследить, начиная с рождения. А затем в течение всей жизни до момента космической командировки. И потом еще после возвращения оттуда. Он думал, и по странной привычке – в полутемной комнате, то открывая, то закрывая глаза. Казалось, что приходившие к нему мысли, были похожи на вспышки света, переданного его глазам, и они то зажигались, то гасли, а он при этом открывал и закрывал глаза почти с определенной периодичностью. И вдруг Грэсли резко встал и, подойдя к столу, начал искать свою заветную папку, в которой хранил «сумасшедшие мысли», как называл эти записи сам. Однако это технически невозможно сделать, – сказал он вслух, размышляя об астронавтах. Невозможно потому, что нужно еще дожить до их возвращения, а тот, кто вернется при моей жизни, все равно не сможет быть изучен, ибо я не имею понятия, что с ним было до полета. Генетическая карта – это Космос, где каждый ген неизвестная и далекая звезда, а таких звезд – великое множество, и попробуй – изучи каждую. Но не это ли как раз и притягивало его? Бесконечность. И он думал о том, что ему известна только маленькая часть этой Вселенной. И что сам он: такая же песчинка – клеточка – атом – ген. Вот как раз по поводу генов ему пришла сегодня интересная мысль, когда он, вспоминая о зеркальной планете, пытался разгадать причину невероятной агрессивности тех индивидов, которые опускались в его глазах до самого нижнего порога эволюции существ, наделенных разумом. Вынося за скобки такие причины агрессивного поведения как воспитание и даже расстройство психики, он остановился на ДНК. У агрессивного индивида встречается несколько вариантов гена с таким длинным названием, ничего не говорящим для тех, кто не в этой теме. Но если, короче: кодируемый этим геном фермент разрушает нейромедиаторы того класса, к которым относятся адреналин, серотонин и дофамин. И таким образом происходит мутация в гене МАОА (того длинного названия в сокращенном виде). Эта мутация передается из поколения в поколение и полностью «выключает» этот ген. Но если смотреть более глобально, то можно сказать, что агрессия эволюционно обусловлена. Уровень ее, конечно, менялся: от древних времен до настоящего времени, но никогда не исчезала сама агрессия. Когда-то она имела даже прогрессивный характер для выживания: бей или беги (основанием для такого поведения был дикий страх). Конечно, причина агрессии состоит в эволюционных особенностях образа жизни: какова жизнь – такова и реакция на нее. И если она способствовала агрессивному поведению, то это было закономерной реакцией. Но что происходит во времена более спокойные и комфортные? Вероятно, какие-то факторы могут стимулировать ее, – думал он, пытаясь разложить все в какую-то логическую конструкцию, что не совсем получалось. Генетическая основа агрессии и сейчас была недостаточно изучена, потому как это понятие многомерное. И не надо сбрасывать со счетов все тоже воспитание и расстройство психики, например, депрессия и шизофрения связаны с нарушением работы поясной коры головного мозга, которая как раз и помогает контролировать эмоции. Никто же не станет сомневаться, что агрессия – это эмоция. К тому же и социопатия, и психопатия входят туда же, то есть, смазывают всю картину, выстроенную в теории. И это было, пожалуй, ближе всего к тому, что он отмечал на зеркальной планете применительно к тем агрессивным типажам. По сути, агрессия – это способ самоутверждения. А поддерживают ее на высоком уровне наркотики, алкоголь и психотропные вещества, которые нарушают работу корковых структур мозга и, соответственно, контроль над поведением. Ведь известно, что агрессия рождается в подкорковых структурах мозга, так называемых «центрах агрессии». Вот тут и можно вспомнить о дремучих временах, потому что особую роль во всем этом играет «детектор опасности». Именно он запускает работу нейромедиаторов мозга и саму реакцию. Получается, что под воздействием выброшенного адреналина и норадреналина сознание сужается, внимание начинает концентрироваться на источнике угрозы, отметая всё лишнее, то есть, посторонние звуки, слова, движения. В этот момент субъект не слышит советов, предостережений, просьб, возможно, он даже не вполне понимает, что происходит на самом деле, вернее, что это он сам делает, словно в него вселяется демон. Но это уже – литература. Сам процесс понятен, непонятно – почему жертва воспринимается им как опасность. И здесь генетика могла бы сказать свое слово, но оказывается, что дело не только в ней. Тупик, – думал Грэсли, впадая в состояния некоего ступора. На повышенную агрессивность влияют генетические, биологические, психосоциальные факторы, – крутилось у него в голове. И он понимал, что все это правильно. А что из всего этого является спусковым крючком в отношении той агрессивности, которую он хотел бы объяснить, потому что смотреть видеоматериалы зеркальной планеты и не знать, какова причина их ненависти, становилось мучительным для него и не давало ему покоя.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70355917) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.