В сезон дождей….
Владимир А. Зима
Человек и государство. Родина и долг. Любовь и вера. Верность и предательство.
Одиночество, как мир целого в пространстве и времени, в границах чувств под прицелом сознания.
Об этом книга.
Владимир Зима
В сезон дождей…
© Зима Владимир Александрович, текст, фото, 2022
«Все, что мы скажем, будет…»
Все, что мы скажем, будет
Использовано против нас же в суде,
Равно, что, пытаясь изречь,
Мы заведомо обречены;
И пусть отсеченная голова
Может ввергнуть в страх миллионы людей,
Мудрей не чеканить свой профиль
На монетах поверженной в хаос страны.
Но в ржавую проголодь осени,
Когда по веткам горланят костлявые птицы
И крысы, как с тонущих бортов,
Скользят по канавам растасканных в ночь мостовых,
Приходит черед победителей
Грядущего Аустерлица,
И в упряжи белые кони
Сменяют коней гнедых.
И, как знать, очертелых коней
Меняют ли на переправе
Иль, завидев едва,
Режут шпорами едко, до одури сальных желез;
И все заведомо предрешено,
Только всякий стремглав и вправе
Влезть в оглобли телеги
С разболтанной осью колес.
Отечество
От замятых стогов пахнет скошенной вечностью,
Холит гребнем копыт луговое ретивый стригун.
Незабвенная длань. Первородство. Отечество.
В изголовье уздечку хранит опочивший драгун.
Бережет чутким чревом биенье, вовеки и присно
Присягнувшее верой солдатского неба сукно.
Кропотливый родник. Благодать. Материнство.
Молока перьевых распустившихся косм волокно.
Славен воинский праведный пыл. Вечной памяти бездна
Выступает из бранных полей и разносится днесь.
Безграничная доблесть. Достоинство. Верность.
Двуединый клинок, заключенный в могучий эфес.
Баллада о Солнце
Восходящего солнца зенит
Осветил безутешное ложе.
Но под сенью тогда отчего же
Царскосельское сердце щемит?
Это ангел Саровских сюит,
Испивая болотные травы,
Над белесой лампадой купавы
Кровью мальчика мироточит.
Как подранок, янтарный софит
Преломился подкрылком к подножью,
Средь мирских червоточных ничтожеств
Помаваньем на древках рипид.
В окружении чопорных свит,
Нервно правя последние главы,
Православное темя Державы
Кровью мальчика мироточит.
Впился заревом медным москит
В горизонта пунцовые вожжи,
Отстегав вдоль расхристанной кожи
Полумира заброшенный скит.
Потускнел геральдический щит
Верноподданной рыцарской славы
И корона орлицы двуглавой
Кровью мальчика мироточит.
«По земле этой горе, голод…»
По земле этой горе, голод.
На санях тянут тело в дом.
Старый колокол бьет, как молот,
По жестянке души языком.
Свет луны в амбразуре неба,
Как маяк обреченным жить, —
На пайке из сухого хлеба
Прозапас сухари сушить.
И такая тяжелая горечь,
Будто баба, крестясь второпях,
Над дитем умирающим вторит,
Что в гробу, как у Бога в яслях.
Я болею. Я болен душою.
Я во времени вижу пятно,
Где калека одною рукою
Ткет страны не моей полотно.
«Зима суровая. Метель. Россия…»
Зима суровая. Метель. Россия.
Я – русский! И судьба моя такожды.
Ну-кось, пятастые жирные свиньи,
Выкусьте кукиш за норов мой набожный!
Чай не едино ль: тоска да сука?
Кто вам сказал, что Сибирь невольная?
Будь то, хоть трижды рожден не в муках,
В тыщу невольней Первопрестольная!
Яблоку негде упасть. Удавишься!
Только б не кануть в бездонной пропасти.
Смертной тайги малахит, ты нравишься
Мне, забулдыге безвестной волости!
Аль Емельян, аль Григорий в голосе?
Что-то звучит да поет заливисто!
Русь окликает кочевный промысел,
Предотворяя вопросу чибиса:
«Чьи вы?» – И сами едва-то ведаем!
Разве что помним по блеклым карточкам
Тех, кто зывался отцами-дедами
И разбрелся? по больничным тапочкам.
В шарк да в приширк, да в едрить твою за ногу
Вымело, выскребло все из памяти!
Только клюка за дверьми по-старому,
Только подог под скамьей, как с паперти.
Только костыль под душой бездельником, —
Сивой кобылы бред безысходненский.
Скольких поганой рукой, как веником,
Выбьешь еще из нещадной горницы?
Ухнуть! Да нет богатырской силушки!
Ветер полыщет лихие головы
Диких коней, вдоль по голой нивушке
Режущих воздух, как огнь олово.
Гойда, бедовые! В пот из потника!
Правда, что бойкий вас кто-то выдумал!
Из поножовных рябых разбойников,
Как в преисподнюю двери выломал.
Что за земля! Все святые пустыни!
Горклая кровь вперемежку с брагою.
Зорю цедит от вечери к утрене
Пьяный кабатчик с ведерной флягою.
Рделый калач повалился за гору,
Будто б по свету подался и?з печи, —
Расщеголять коренной отвагою
По несусветным просторам идучи.
Тетка-метель, затяни последнюю,
Чтоб застелило все чисто-набело!
Жизнь начинаю тысячелетнюю!
В сажень излом. В полверсты ухабина.
«Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот…»
Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот.
Ничего! Оттрезвонило время Петрова бича!
Жуткий холод! Собачий холод!
В мочевом пузыре, как в ведре, застывает моча.
В кирзу неба сапожною щеткой вогнали ваксу
И месяц, как вислый надсмотрщик, перится косо,
Стиснув горло в столыпинский галстук
И грубый казенный сюртук необстроганных досок.
Оторочили тело. И силы, и вера на убыль,
Покуда в бушующем розливе вымелет брод,
И гудят, как фабричные трубы,
До срыва гортани обрыдшие схватки икот.
Зубоскальте мясистые десны цепные полканы,
Взовьет красногривый петух (И, седлай, бобыли!)
Заколюченные Туруханы
Расширив до дальних окраин Российской Земли!
Горек злой необдуманный пыл бестолковых напраслин.
Не суди (Да и сам никогда ты не будешь судим!)
С изуверским орудием казни
На распаренной в пьяном угаре солдатской груди.
Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот
И ссыхается бухта кишок, как пожарный рукав.
Жуткий холод… Собачий холод…
Мы ступаем мозольно, но шаг наш от щиколот брав!
«Горе-дорога. Ступаешь, что в плесень…»
Горе-дорога. Ступаешь, что в плесень.
Листья да стебли – гать.
За брюзглой грядой прозябающих весей
Свету Христа не видать.
Под ношей ли в тягость, иль похоть кобелья
Мусолит былинный дол?
Иль ветр гривастый доносит похмелье
Сибирской реки Тобол?
Бес половодит! Разбойничье время, —
Церква, что брюшная хворь!
От самых печенок заходится темя
В разящую падью корь.
Непогодь мутная. Зорь на полгорсти.
Божье ли то ремесло?
Что не верста – голь да погостье,
И в всяком Кресту – дупло.
Чую. Ох, чую неладное всуе, —
Тревожен мужицкий сон.
Даром Николе кадит в Верхотурье
Праведный Симеон?
Кстися, котомная! В пляске греховной
И Скинья твоя, и Дух!
Видится, будто из хмари дубровной
Подымет овец пастух.
Вязко распутие. Роздыху бедам
Не сыщешь во всем пути.
Тебе ли возмездия ужас не ведом?
Господи, просвети…
«Всю ночь шлепал дождь…»
Всю ночь шлепал дождь,
И окна, и дверь зевали.
Бог с колокольни ослабил вожжи,
С дьяконом фестивалил.
Звонница, – в жопе шило, —
Казалось, в огонь сорвется
Вспомнить, как в сердце пожары тушила,
Черпая из колодца.
Я для себя незнамо
Кто и зачем, и прочее…
Только в телегу, что прется упрямо,
Теперь уж забрался прочно.
Еду, трясет, качает,
Жизнь не простая штука,
Но все равно в ней души не чаю,
В двери вхожу без стука.
Пусть остается вечно,
Как на болоте пятна,
Ветер в лицо, будто обухом, встречно
То, что в душе невнятно.
Дождь беспробудно лил,
Линию, верно, гнул.
Бог с протодьяконом взяли вилы,
Двинули… На войну?
«Шел на грозу корабль…»
Шел на грозу корабль,
волны корму седлали,
стальные из стали сабли
воздух по палубе стлали;
горло полное соли
жадно глотало шторм,
кормчий с кормою спорил
в какую закладывать сторону;
беглый из рабства парус
молнии сек, как плеть;
чтоб никогда не состариться,
чтобы не умереть.
Ждала за грозою крепость,
скалила скалы-пасть,
выла, как выпь, свирепо,
страх загоняла в страсть;
крепко держала цепи
над языком моста,
ветра тряпичный трепет
алкали ее уста;
тело хотело сдаться,
всю устремляя прыть;
только бы не расстаться,
только б не разлюбить.
«Не вздохнуть: наконечники огненных стрел…»
Не вздохнуть: наконечники огненных стрел —
И булат из руки! И бегущее войско!
И царица,
За коей украдкой глядел,
Над испариной насмерть поверженных тел,
И топочущий грохот конский.
И, – все кончено! Царство, затмившее мир,
Пади вслед вершине, что грезилась только,
В подножье
Ее непреступных Памир,
Пред взором доспехов, клинков и мортир,
И сердца, гудящего бойко!
«А вчераси белый ангел…»
А вчераси белый ангел
На крыльцо ее слетел,
Звал куда-то спозаранку
Да в глаза глядел.
Росенилась земляника,
Сокрывала лик в траву.
Как же звать-то, погоди-ка!
Также и зовут…
Улетел Господень ангел,
Да пролил грозой
Слезы девицы-селянки
С русою косой.
Враз березовы сережки
Грусть ударили об земь.
Не горит избы окошко
В опорожню темь.
«Точно горн глашатаев в призыве взвопил…»
Точно горн глашатаев в призыве взвопил,
Разговелась в надрыве кудлатая звонница, —
Замирай пред визжащими глотками пил
Части света шестой грозовая бессонница!
Отбивай, пономарь, государев указ,
Бей по меди глаголющей! Хлестче! Хлестче!
Кратно тысяче множится брошенный глас:
«Посягнувших карать! Не смирившихся вешать!»
Неоседлую тройку пускает в галоп
Громовержца Ильи боевая громадина.
Усмиряй непокорности натужный лоб
Распаленной кокарды багряная градина!
Отродясь не тягая тележьих колес,
Спины не щадите, скорняжьи кобылы!
Исходя слюнотечей, как бешеный пес,
Обвисают измученных виселиц брылы.
Простирается жнив обожженная гладь
И таращатся вехи, что тощие сироты.
Клокочи по острожным цепям сополать
Издыхающих сумерек, полог откинутый!
Как терзающий верою иезуит,
Взмолись, помышляющий Божьего сана!
Над мятежным раденьем расправой грозит,
Точно перст, гневный посох царя Иоанна.
«Параллели прильнули к Земле…»
Параллели прильнули к Земле
Равновымеренными крестами
И несут нас на мокром весле,
И отталкиваются – нами.
Потерять бы потребность дышать
И не знать, что несет в себе память,
И уже никогда не бежать,
И уже, оступившись, не падать.
Выбить клинья задумчивых лиц
Возрожденным из были рассветом,
Чтоб в пыли летописных страниц
Не читать нашим детям об этом.
«Потянись за махровою каплею вишни…»
Потянись за махровою каплею вишни
На цыпочках розовость тотчас утративших, —
То плод вызревающий в чаяньи ближних,
Сад сей лелеющих и не обрящих.
Выпусти кроткую жизнь из-под кожицы,
Точно мизинец случайно поранивши, —
Даже гонимая всюду безбожница
Косточке брошенной станется вящей.
«Ветер по полю рыщет…»
Ветер по полю рыщет,
Ищет себе покою
Или, оборванным нищим,
Я борозжу по полю?
Ищу, – не понять, не выдать, —
Пальцы пустив, что грабли,
В ласковой пашни вымять,
Дабы к корням прозябли.
Лес, будто яма волчья,
Тянет во глушь заблудших, —
К тропкам прошедших полчищ,
Падших в сраженьях лучших.
Облак повис жердиной
Над мельницей ветряною.
Мельница клин журавлиный
Цепляет рукой земною.
В дубу краснолобый дятел,
Как мох из избы колотит!
Да нешто ль, дурак, ты спятил
Беленить по такой погоде!
– Ну что ж ты молчишь, старинный,
Прогнал б желудевой шапкой!
– Ступай-ка ты прочь, штанина,
Покуда не дали палкой!
«Поперек досок…»
Поперек досок
Лежу неживой —
Оторвал кусок
От души ржаной.
Хоть он сух да плох,
Да «почем даешь!», —
Полно брюхо Бог
Отъедал на грош.
Крикни, мать-земля, —
Я стопу в сапог —
От седин древлян
До седьмых дорог.
Знаю каждый шест,
Помню всякий столб.
От родимых мест —
Топорищем в лоб!
Отрезной ломоть,
Об чем есть ступай!
Кончил грядь полоть —
Белый свет копай.
Крикни, мать-земля, —
Я плечо в ружье, —
Упасет петля,
Схоронит плужье.
Расписная Русь —
Обдирной полок —
Я в тебя упрусь,
Как в ворота рог.
Как в хмелю, кулак
Садану об стол!
Подавай, дурак,
Из-под всех подпол!
Крикни, мать-земля,
Хоть бы что, – в огонь
Вздыбит Бога для
Богатырский конь.
И телега в прыть
Сквозь высокий тын
Сиганет пылить
Оголтелый трын!
На лихом кряжу
Взвоет баба плач!
Белый свет крошу,
Как скворцам калач.
«Пил я речку из Волги…»
Пил я речку из Волги,
Пил из Оки.
След мой чуяли волки
И русаки.
В бор ходил я на лиса
И шатуна,
И до самого низа
Опускалась луна.
Дом бревенчатый ставил,
Подрубал под венцы,
Бога русского славил
От креста в бубенцы.
Бабу русскую сватал,
Брал быка за рога
И ступал куда брата
Не ступала нога.
Уходил – не вернуться,
Как душа в монастырь.
Брал, как чадо на руци,
Оголтелый пустырь.
Думал, выйдет дорога
К самой верной из вех,
И увижу я Бога,
И изыдет мой грех.
Также ширится Волга,
Подступает Ока.
Волчьи выцветет око
На пути к сорока.
Дом, что ставил, осядет
Под осинную падь,
Только мне распознать бы
В старой женщине мать.
Тишина
Мне горько смотреть на старуху
стоящую подле крыльца,
будто б мне отняли руку
и половину лица
выжгло
так, что осталась улыбка…
Но улыбаться —
учиться еще, и жить.
«Я уезжаю. Сквозь проем окна…»
Я уезжаю. Сквозь проем окна
Твоя рука помашет напоследок.
И тот проем, в котором ты одна,
Останется одной из сотни клеток.
Я потерял часть веры и себя
На той горе, в той чаще, той берлоге,
В том озере, в которое, любя,
Теперь другой вбултыхивает ноги.
Прости меня. Себе я не прощу
Того, чему уже без года десять,
И бороду в дороге отпущу,
И о?тросших волос не стану резать.
Собаку съел. Оставил жить щенка.
Подошвы ног стоптались от мозолей,
Как если б до тюремного звонка
Просроченной какой-то ждал я воли.
Я обернусь. А ты маши, маши!
Не преставай, как будто ветра в парус,
Отдай тяжелый вздох твоей души.
А вместо воздуха – на вдохе я останусь.
«Предел существования в прицеле…»
Предел существования в прицеле —
мерило остановленных и целых,
мгновение – и остывает в теле
вошедшее расплавленное тело.
Не думается и не матерится,
язык, как корень высохший и твердый;
и только лица, лица, лица, лица, лица
живых, перебинтованных и мертвых.
«Телогрейка не греет тело…»
Телогрейка не греет тело,
сапоги не скрипят: «Помоги!»
Что же делать теперь? Просвистело, —
отняло полноги.
Что же делать? Оставить в койке,
будто труп, это тело плевком?
Или выволочься к помойке
и его зашвырнуть далеко.
Ты сказал мне: «Приди проститься».
Я ответил: «Приду», – и в том
уже двадцать, а там и тридцать
долгих лет не заснет твой дом.
«Опустел этот сад…»
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно.
Скрипит, хочет что-то сказать,
калитки ключица
и у бани, засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
А когда-то с нее
в году начинался май
и его озорство, и, счастливые, мама с папой,
и в болоте на дальнем лугу
лягушачий рай,
и сердитый соседский Полкан
с простреленной лапой.
Та же степь, то же золото трав
и ковыль, и клевер,
и коровы такие же рыжие носят бока,
но, Петрович-сосед, двадцать лет
как не ездит на север,
и, без месяца как,
его сторожит Полкан.
За горой, где овраг,
куда месяц нырял в канаву,
а из речки выныривал, будто пожар поутру,
только леший теперь, по норам шугнув дубраву,
как дубиной по темечку,
бьет по пустому ведру.
И крутой, камышовый, затянутый илом берег,
будто озеру штопает сердце
цветным поплавком,
и опять никуда
без увязших калош не деться,
и аукает, хлопая дверью,
заждавшийся дом.
А в дому, когда дождь,
возле печки, – чай со смородиной
и Петрович, подолгу шагающий из сапогов,
и в носках шерстяных горячо,
как от Родины,
и вишенный запах
бабушкиных пирогов.
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно,
лишь в печке трещит и греет,
засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
«Птицы с ветвей слетели…»
Птицы с ветвей слетели,
как сбитый с карнизов снег.
В темень глаза проглядели
двое и тот человек.
Он оставлял оставаясь
и заходил уходя,
век взаперти скитаясь,
как паровоз гудя.
В легких моих пустыня,
палящий сухой восток.
Я исправляюсь в сыне,
в строках и между строк.
Тот человек однажды
сказал: «Учись, пока жив!» —
и дал пароход бумажный,
в руку мою вложив.
Двое смотрели в спину,
в тень, в очертанье, вслед.
Но человек тот сгинул
и человека нет.
Что там былые споры, —
сравняют могилы нас.
Уводит дорога в горы
и прекращается враз.
Долго блуждала стрелка,
мешала залечь – уснуть, —
то прислоняла к стенке,
то защемляла грудь,
то разгоняла мысли,
будто на абордаж.
Помню, в двадцатых числах
дом он оставил наш.
Двое. Кровать и кружка,
шорох его шагов,
с сальным пятном подушка,
щетка у башмаков.
Воздух солов, недвижен,
ночь, как отекший зев,
дом от крыльца до крыши
выстыл, осиротев.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vladimir-zima-32723104/v-sezon-dozhdey-69673210/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.