Fide Sanctus 1
Анна Леонова
Беларусь, Гродно, 2009-й год.
Святослав – студент юрфака, который днём исправно идёт по стопам деспотичного отца, а ночью мечтает укрыть лицо ожогами: лишь бы не быть на него похожим. У него есть то, что нужно для «счастья», но нет ощущения, что жизнь принадлежит ему. Его девушка – копия его безвольной матери, а два друга – ангел и демон на плечах. Свят крутится ужом, чтобы завоевать уважение одного и не пораниться о корыстность второго. Ему пророчат безупречное будущее – но пока он лишь безупречно одинок. Всё меняет случайное знакомство в унылый день октября. Вера остроумна, сильна духом и смела. Она блестящая студентка без «папы за спиной». Свят завидует ей; он хочет попасть в её сердце и заразиться её уверенностью – но скорее повторит судьбу родителей, чем признает это. Испугавшись опасных чувств, он совершает зловещую ошибку, которую вынужден скрывать: Вера не из тех, кто сочтёт это шуткой. А рассказать ей о его ошибке хочет, кажется, даже осень, даже первый снег; даже сам Город.
Анна Леонова
Fide Sanctus 1
Первая часть дилогии
«Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг один
и враг один.
Человеку надо мало:
После грома —
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь одну.
И смерть —
одну[1 - Роберт Рождественский]».
ПРОЛОГ
Республика Беларусь, трасса М6; май 2010-го года
Заламывая перепачканные кровью пальцы, ты истошно кричишь.
Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем…
…твоей дикой тоски по нему.
– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – ЗАТКНИСЬ, ИДИОТКА! Замолчи, твою мать, мы на дороге!
На дороге в никуда.
Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку…
И я слышу вой трассы под колёсами.
– ЗАКРОЙ! – кричу я, онемев от страха.
Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени.
Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами.
Я вылезаю из машины, чтобы всё тебе сказать, но могу только бессвязно мямлить. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.
Я нелепый из-за тебя.
Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно.
В свой чёртов город, который мы наконец покинули.
Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.
Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть. Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…
– УСПЕТЬ?! – ору я, брызгая слюной. – Куда успеть, больная ты дура?! Тебе нельзя бегать, идиотка! Уймись! Посмотри, здесь солнце!
Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.
Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.
– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!
Ты не видишь нашего солнца! Оно тебе не нужно!
– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! – ору я, оглохнув от своего крика. – КУДА ТЕБЕ БЕЖАТЬ?! НАПОМНИТЬ ТЕБЕ? ТЕБЕ НАПОМНИТЬ?
– НУЖНО! – споришь ты, размазывая по лицу кровь вперемешку с землёй. – НЕТ! НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ!
С трудом встав на ноги, я наотмашь ударяю тебя по лицу.
Неожиданно и хлёстко – как ты понимаешь лучше всего.
Твоя голова дёргается, и ты замолкаешь так резко, словно я не просто убавил громкость, а сломал тумблер звука.
– СКОЛЬКО ТЫ БУДЕШЬ ИЗДЕВАТЬСЯ?! – кричу я, опять поднимая руку.
Отняв ладонь от пунцовой щеки, ты толкаешь меня в грудь и вопишь:
– СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!
Я разгневан как никогда в жизни, но ты глядишь прямо в мои глаза и кричишь так смело, словно уже не боишься даже смерти.
– ЗАТКНИСЬ, НЕНОРМАЛЬНАЯ, БОЛЬНАЯ ТЫ ДУРА!
Я сжимаю зубы, вновь со свистом заношу ладонь и опускаю её на твою спину.
Нужно заглушить; заглушить крик твоей боли, иначе я сойду с ума.
– СКАЖЕШЬ, НЕ ЗАСЛУЖИЛА?! НЕ ЗАСЛУЖИЛА?!
Я снова бью тебя по шее, спине, плечам, ослепнув от ярости. А ты бешено сверкаешь глазами и всё кричишь, будто совсем не чувствуя боли.
– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!
Бью снова. Снова и снова.
А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.
ЭПИГРАФ
Посмотри
Посмотри
Ты смотри
Как же мы обессилели
Как же тонко
Пищали
Рыдали
Как выли мы
Посмотри
Посмотри
Как мы рухнули
Бились
Как таяли
Посмотри
Как уходит весна
Сколько ей
И себе
Не отдали мы
Ты послушай
Ты слушай
Как бился
Наречием сорванным
Как тревожно стучал
Как летел в твою кровь
Каждый стон её
Как срывался на визг
Как горел и шептал
Твоим голосом
Как упало
Взорвалось
Как шло
Против каждого волоса
Ты услышь
Ты послушай
Смотри
Как же нас с тобой
Вытрепало
Посмотри
Раскидало
Разбило
Нас голыми
В снег с тобой выбросило
И ползём мы по снегу
Босые
Вдыхая ладонями
Не дыши
Не дыши
Не плывём
Не плывём
И не тонем мы
Семью месяцами ранее
Республика Беларусь, г. Гродно; октябрь 2009-го года
ГЛАВА 1
Моя мать основала род Хранителей Времени – и пока это единственное, за что я ей благодарен.
Скрипнув, Колесо останавливается. Его гладкие лакированные бока отражаются в большом зеркале. Я не отрываясь смотрю в глубь стекла. В кармане пиджака объекта моего наблюдения звонит телефон. И спустя миг он раздражённо хватает его знакомыми мне наизусть пальцами в мелких порезах.
Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. По виску ползёт капля пота.
В груди ещё клокочет раскатистый гул Колеса.
Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он отрывисто отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.
– Позвонила? – шепчет над моим ухом переливчатый голос. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?
Я устало киваю. По зеркалу бежит взволнованная рябь.
Скоро я снова увижу ту, которой верил дольше всего.
* * *
Это было логично. И абсолютно мерзопакостно ожидаемо.
Прекрасное гнусное продолжение охренительно продуктивного дня.
День нависал как мокрое вязкое облако, похожее на те, что сейчас окутали город. Впору было задохнуться; впору было погрузиться в этот день, как в застоявшийся кисель, который не перемешивали несколько недель.
Мягкая серость утра предсказуемо перетекла в отвратительную серость полудня. Почему-то дождливый полдень вызывает куда большее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится.
Не скоро.
В холле университета пахло людьми и суетой: как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, собранной в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.
Как абсолютно каждый долбаный день.
Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.
Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.
Несколько знакомых успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные: в духе столь ценного сраного этикета. Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.
Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.
Да твою-то мать.
Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.
К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.
Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье; белую Ауди плавной лентой огибал медленный поток машин. Вдоль дороги вальяжно плыли живописные здания, что совпадали по цвету с укрывшей город осенью.
С корабля на бал, твою мать.
…Наверное, стоило бы сказать Роме напрямую, что он не собирается и дальше участвовать в этом показушном дерьме. Ему говорят, безусловно, что в нём на глазах разгорается та самая правоведческая искра, которая способна вывести на чистую воду и обвинителя, и подозреваемого, и истца, и швеца, и жнеца. Но как не хотелось превращать эту искру во что-то бумагомарательное, присутствуя рядом с Ромой на обсуждениях в роли болванчика.
Собачки на бардачке, которая с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.
Он двинул губами в чуть заметной ухмылке. Собачка на бардачке.
Идеально.
Он так долго искал эквивалент своей роли в этих мероприятиях.
Надо взять и сказать ему. Собрать слова во фразу и сказать.
…«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Не подталкивай меня за кафедру и не задирай подбородок в слишком очевидном тщеславии. Они видят лишь малолетнюю копию надоевшего до рвоты правоведа. Тебе насрать на то, что я как фантик, прилипший к твоей подошве: виден только когда ты поднимаешь ногу, чтобы кого-то пнуть. Ну а мне насрать на то, что я должен держать твоё фирменное застывшее маской лицо и идти по твоему пути. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».
Что, прямо так и сказать?
«Рома, я хочу. Рома, я не хочу».
Да ну нахрен.
Откинув волосы со лба быстрым привычным движением, он раздражённо потёр шею.
Болит, сука.
Что-то непомерно тяжёлое водрузил он на эту шею.
Мораль папочки, партнёрство для мамочки и роль спутника звезды.
Звезда уже слишком долго зависала в зените, словно доказывая себе, что она звезда, а не прожектор. Звёзды могут себе позволить изредка быть не видны, зная, что их будут, соскучившись, ждать. Прожектор же не может и на миг перестать светить ярким удушающим светом: потому что исправно и непрерывно светить – его главная единственная функция.
Звёзды же светят ненавязчиво: просто потому, что не светить не умеют.
Это был один из самых эффектных прожекторов факультета. Убеждённая носительница синдрома обложки журнала: с каштановыми волосами, щедро подведёнными глазами и идеальным телом. С безупречной пластмассовой мимикой, безупречной скудной речью, безупречным примитивным юмором и безупречным цыганским стилем.
До чего же безупречными взглядами обменивались звезда и его мать. Скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.
Как надоела эта долбаная уродская безупречность.
Каблук безупречного сапога звезды с треском отлетел прямо накануне её очередного скучного до скрипа зубов глянцевого мероприятия.
Какого чёрта ты вообще согласился ехать ей за сменными копытами?!
Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк.
Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.
… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ну, девочки подскажут. Ты запомнил?
Целая просьба без манипуляций?
– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…
Недолго музыка играла.
– Я понял.
– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…
– Хорошо, я понял.
– Ты сначала постучи, а вдруг девочк…
– Я понял, Марина!
Скрежет мозгов и так преследует с шести утра.
Не надо ездить лобзиком по моим нейронам.
* * *
Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.
Нет, всё же прямо из асфальта.
Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания.
Невероятно.
Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой.
И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.
Промокшая нога страшно замёрзла. В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, он запрыгнул на крыльцо общежития, нахмурился и потряс головой, сбрасывая с шеи капли, что проворно пробирались под воротник. Не то чтобы он не любил касания воды.
Не то чтобы не любил касания вообще.
Но на прикосновения чего-либо к его коже им был установлен чёткий лимит. Когда прикосновений становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.
Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он потянул на себя тяжёлую дверь и шагнул в тёплый холл.
Ну просто пломбир «Советская классика».
Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.
Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.
Судя по всему, где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет.
Дёрнув головой, он поглядел на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, и сухо произнёс:
– Добрый день.
Тётка подняла рассеянный взгляд и приветливо улыбнулась.
– Мне нужно пройти в гости к моей… подруге, – с расстановкой проговорил он, положив на стойку ладонь.
– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.
– Семьдесят девять. Измайлович.
Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, заглядывая в дверные проёмы в поисках лестницы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами, хотя отчего-то здесь было спокойнее, чем в стильном холле универа.
Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов.
Безлюдный? Коридор общаги?
Ах да, конечно. Вот почему тут спокойнее. Населяющие этот рай люди на занятиях.
Не хочется представлять, как тут «безлюдно» вечером.
Вот уж где точно не хотелось бы находиться, так это в гудящих коридорах старого человейника.
Обрадовавшись виду лестничного пролёта, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и вместо того двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки.
Безликие окна и низкие подоконники. Затхлые запахи незамысловатого быта. Звучные хлопанья дверей на этажах.
Прошло всего пару минут, а досталось уже всем сенсорным каналам.
Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.
Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.
И почему её поселили сюда? Олега – как и всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было явно нечем.
Хрен редьки не слаще.
Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая замусоленная кухня. Где-то в глубине коридора расшатанная дверь заглушила глубокий девичий голос:
– Я не хочу в сотый раз об этом…
Хлоп. Голос превратился в комки ваты, спрятанные в одной из ячеек этого смрада. Втянув носом воздух, он ускорил шаг, невольно прислушиваясь.
Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.
Три раза стукнув по светло-жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. Быстрее бы уже забрать чёртовы сапоги и молнией вылететь со двора, постаравшись не задеть ни одно корыто. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он сжал зубы, нащупал в кармане ключ и задумчиво пробежал пальцами по его резному боку.
Не обойтись ли без него?
Одного нажатия плечом на эту хлипкую фанеру будет достаточно.
Отправились бы к чёрту её подковы и соседки.
Наконец нехотя выудив ключ, он всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку.
Абсолютно бесполезно.
Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно: но к какой-то другой из этих долбаных фанер.
Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Комок злости в горле задрожал в унисон с ней. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге. По спине поползла усталость.
Нужно снова говорить с Измайлович.
С человеком, который год за годом слышит не его слова, а голоса в собственной голове.
И видит вместо людей картинки из своих журналов.
Вытащив из кармана телефон, он выбрал строчку «Марина» и прислонил экран к влажному виску. Через три гудка из динамика вырвался её старательно нежный голос:
– Ну что там, заяц? Ты уже где?
Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:
– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.
– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается? – понеслось из трубки.
Раздув ноздри, он сухо уточнил:
– Не поворачивается.
– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…
Опустив веки, он отодвинул телефон как можно дальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.
– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.
– Я никуда больше не поеду! – хмуро рявкнул он. – Голова скоро разлетится на куски!
Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В руке у неё, словно тяжеловесное орудие, поблёскивала пузатая кастрюля с отвратительными розочками на боку. Второй рукой она сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.
– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.
Могу и придумаю.
– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.
– Через час десять, – поспешно отрапортовала Марина. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.
Как ты себе это представляешь?!
– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси, – прошипел он, из последних сил удерживая тон ровным. – Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! Мне будет крайне уютно! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!
Не намереваясь слушать треск её ответа, он тут же нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в просторный карман, где тот рисковал затеряться, и быстро зашагал прочь.
Разглядывать вокруг было нечего, и он угрюмо смотрел перед собой.
Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..
Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на общую кухню.
На плите жарко попыхивала пузатая кастрюля с розочками на боку.
Девушка в клетчатой рубашке стояла в центре кухни спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.
Это похоже на…
Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали.
Да, это похоже на стрельбу из лука. И она целилась вверх.
Губы тронула презрительная ухмылка.
Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.
Тем более такие великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.
Девушка начала медленно поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Моргнув, он машинально перевёл взгляд на её профиль, затемнённый дождливым сумраком. Острый нос и высокий лоб в обрамлении золотистых, растрёпанных как у меня волос. Мысль, что женское периферическое зрение шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов. Из белых наушников доносились приглушённые ноты… иностранного рока?
Кажется, это Linkin Park.
Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он тут же послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.
– Ты… – не нашёл он ничего лучше. – Ты здорово стреляешь.
Нахрена было вообще что-то говорить?
Девушка склонила голову, продолжая хмуро молчать. Её левая бровь опустилась.
В горле заклокотало раздражение.
Клетчатая повариха явно пыталась занять позицию великодушного молчуна.
– Нечего подглядывать, – наконец невозмутимо заявила она. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.
Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски.
Вроде бы я уже слышал его раньше. Где?
– Никто за тобой не подглядывал, – отрезал он; в правой туфле еле слышно хлюпнуло.
Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.
Какого чёрта?..
Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания.
Повариха в этой тупорылой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.
Слишком. Эту тетиву стоило надломить.
– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.
– Ушла, – безразлично бросила она, шагнув к кастрюле. – А ты ведь гость. Какими судьбами?
– Подневольными. Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.
Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.
Но баба и не думала бороться за свои проценты.
– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.
Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?
Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.
Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку.
Всё, адьё. Минуту помолчали.
Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:
– Если холодно, пардон. Закрывать не буду.
– И не надо, – изумлённо произнёс он. – Наоборот, так лучше. Свежо.
Она охотно кивнула и с неожиданным расположением подтвердила:
– Не то слово. Куда лучше, чем задыхаться.
«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти ляпнул он, но прикусил язык. Вопрос был слишком искренним риторическим.
– Ты уже обедал? – внезапно осведомилась девушка, не поднимая глаз.
Прислонившись плечом к дверному косяку, он проигнорировал вопрос.
Превосходство в беседе несмело подросло.
– Короче, – бесстрастно продолжила она. – Мне нужно сбегать в комнату. Посторожи курицу. За вознаграждение, естественно.
Подняв брови, он ехидно посмотрел в голубо-серые серо-голубые? глаза.
В дождливом полумраке они были похожи на капли белёсого индиго.
Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про вознаграждения; притянутые за уши поводы.
Как это всё надоело.
– Ах да, ты же гость. Ты не в курсе. Здесь без вызывающего доверие сторожа ничего оставлять нельзя, – назидательно пояснила она.
Пояснила как умалишённому.
– Я вызываю у тебя доверие? – ухмыльнувшись, уточнил он. – А если всё сожру?
– Вызываешь, – кратко отозвалась девушка, любовно разглядывая кастрюлю.
Голову защекотал смешок. Пытаясь его подавить – уж слишком нелепой выглядела ситуация – он звучно прочистил горло и вдруг закашлялся.
– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.
То, что там писали, явно безбрежно её бесило: таким злобным было её лицо.
Вторая её рука – с деревянной ложкой – устало висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.
– Да нет, я не поэтому хрюкаю, – вальяжно пояснил он и снова кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.
Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.
– Там, где умывальники, есть змеевик, – сообщила девушка; вернув телефон в карман, она закрыла глаза и устало помассировала лоб. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.
– Да нет, – по-светски машинально отрезал он. – Неудобно как-то.
– Там есть чистая табуретка, – без тени улыбки обнадёжила она.
Ого, даже чистая?
– Такие подробные детали операции, – лениво уронил он.
Ехидство упрямо не сдавалось.
– Я там часто сижу, – с утомлённой усмешкой сказала девушка.
– Сушишь носки? – отогнав непонятное смущение, съехидничал он.
– Проветриваю мозги, – неприязненно ответила она. – Там почти всегда никого.
Повисло почти осязаемое молчание. Подавив резкое желание послушаться отправиться сушить носок, он с расстановкой произнёс:
– Я посторожу курицу, да.
Девушка прищурилась, и её глаза сверкнули парой лукавых смешинок.
– Хорошо, – просто ответила она и обошла его, исчезнув в дверном проёме.
Через полминуты где-то в коридоре хлопнула фанерная дверь.
Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера вдали снова хлопнула, и вызывающий доверие сторож поспешно отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный объект. Спустя несколько шлёпаний по бетону секунд она появилась на пороге кухни, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.
Они похожи на взорванный стог.
Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки.
Кажется, это называется стрижка каскадом.
Под ложечкой хмыкнуло презрение к хозяйской эрудиции в подобных вопросах.
Остановившись у плиты, девушка ловко выудила из кастрюли сочное куриное бедро, водрузила его на тарелку, снабдила натюрморт вилкой, протянула курицу ему и констатировала:
– Вознаграждение.
Против воли втянув носом пряный запах еды, он подложил руку под тарелку и ощутил тепло керамики.
Первое тепло на ладони за весь день.
Девушка между тем со слегка отстранённым аппетитом разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по краю тарелки и… поморщилась от резкого звука.
Поморщилась от резкого звука?
Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг этикет, он моргнул и уставился на свой кусок, что призывно поблёскивал жирным боком.
На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.
– У тебя моя любимая тарелка, – будто в никуда рассеянно произнесла она. – Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?
Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила.
Повариха командовала так нагло, словно не она только недавно назвала меня гостем.
С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода. В горле заклокотала злоба.
Я похож на безрукого?
– Я мог посторожить и без вознаграждения, – напористо брякнул он, не притрагиваясь к курице.
Девушка беззаботно махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами.
Будто говоря «Не хочешь – не ешь, дело твоё».
Этот жест мгновенно нарисовал между ними невидимую стену – и нарисовал её рукой.
Невидимую стену?
Внезапно. Абсолютно внезапно он осознал, что она смотрит на него сквозь стенки такого же мыльного пузыря, как тот, что окружал его самого.
А у неё есть лимит касаний?
Нетерпеливое тревожное раздражение подталкивало к ехидным фразам. Какая-то из них непременно выведет её на чистую воду… спровоцирует на привычное женское поведение. И тогда…
Что – «тогда»?
– Сначала нахамила, мол, «нечего подглядывать», а потом положила мне громадный кусок. Крайне гостеприимно, но почему?
– ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! – сдвинув брови, крикнула девушка. – ОТВАЛИ!
Едва согревшиеся руки вздрогнули; кухню огласил возмущённый звон тарелки, что получила колотое ранение вилкой.
Спровоцировал на привычное, олень?
Нет, это для него привычным не было.
– Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! – подавив растерянность, рявкнул он.
За грудиной на мечах дрались судорожное удовлетворение и липкая досада.
Поставив тарелку на стол, девушка медленно вдохнула и сложила руки на груди, глядя устало, но решительно. Всё в её жестах и мимике указывало на то, что её раздражение из-за его общества сейчас могло без особых усилий победить раздражение его.
Но она своё умело сдерживала.
Прочистив горло, девушка живописно пробежала пальцами по лицу.
Так, будто смахивала паутину.
– Ладно, и правда, – негромко произнесла она. – Я неправа. Извини, пожалуйста.
Изумление суетливо перебрало шаблоны женского поведения.
– К чему эта пугающая искренность рафинированная официальность? – буркнул он.
– «Отвали» я сказала не тебе, по сути, – невозмутимо продолжала она, спокойно глядя ему в лицо. – А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.
Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой.
У неё даже нос был в точности такой, как у него: острый, вытянутый, несуразный.
Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо этого он глухо ляпнул:
– Ты знакома с понятием переноса?
Помедлив, она мелко кивнула и пояснила:
– Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя. Я просто до дури от всего уст…
Ну конечно!
– Так вот кого я слышал, – перебил он. – Как только зашёл на ваш этаж.
Вот где «раньше» звучал этот голос.
Низкий, как интеллект Варламова, и уверенный, как американский Боинг.
– Что именно слышал? – с показной беззаботностью спросила она, сощурив левый глаз.
Рассматривая мелкие морщинки, что собрались у уголка её глаза, он честно сообщил:
– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».
Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв маленькие бледные губы.
Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.
Бросив быстрый взгляд на куриное бедро, он на миг засомневался, стоит ли брать его руками. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать уровень его преданности этикету и чистоту пальцев после.
Курица оказалась феноменально вкусной.
Растрёпанная стрижка девушки была настолько золотистой, что внутри её мыльного пузыря явно цвела более тёплая осень.
Давно ты увлёкся символичной колористикой, придурок?
Опустив на тарелку идеально чистую кость, он тщательно облизал пальцы, незаметно вытер их о джинсы, протянул к ней руку и негромко произнёс:
– Святослав.
Не спеша обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка спокойно рассматривала предложение о знакомстве его руку. Наконец доев и ловко зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.
– Вера.
Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.
Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.
Осознав, что уже миновало несколько длинных секунд, он легонько сжал узкую ладонь.
– Спасибо, было вкусно.
– Пожалуйста, – бодро отозвалась Вера, небрежно смахнув кость с его тарелки в урну. – Хорошего дня тебе, Святослав.
Опустив посуду в корявую раковину, она осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.
– Можно просто Свят, – поспешно вставил он зачем-то.
Застыв на пороге, она окинула его уставшим нетерпеливым взглядом, перехватила ручки кастрюли крепче и твёрдо отозвалась:
– Мне удобнее Святослав.
В её мимике слишком явственно читалось желание вырваться из пут этого диалога. Приподняв уголки губ, она решительно переступила порог кухни, явно больше не собираясь тут торчать.
Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.
Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:
– Вера!
– Можно просто Вера Станиславовна, – с глубочайшей серьёзностью отозвалась девушка.
Ух, твою мать; неплохо.
– Мне удобнее Вера, – вернул он подачу. – Я хотел спросить…
Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:
– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.
Мгновение – и растрёпанная стрижка окончательно скрылась в дверном проёме.
Крыть было нечем.
Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт тёплая ладонь с прохладными пальцами ароматная кастрюля с курицей.
И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив унылый носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел безошибочно определить: это была комната семьдесят один. Странно; ощутимого реванша в беседе так и не случилось.
Но ещё в её начале куда-то исчезло желание этот реванш ощутить.
* * *
– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда, – тараторила Марина, суетливо и бесцельно переставляя чашки на столе. – Мне куда важнее, чтобы ты не сердился. Поэтому я тут. Ты не сердишься? Зайчик. Долго ждал, бедный мой. Хороший.
Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.
На стене чуть выше его головы висел сносный бра с пузатой лампочкой.
Почему не включить этот тёплый свет вместо потолочного прожектора?
Окинув Марину унылым взором, Свят наклеил на лицо достаточно сладкую улыбку. Пульсация в висках постепенно возвращалась, и лоб медленно окутывался удушьем.
Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она не стерпела вины «ради него» наплевала на своё мероприятие, переобулась, её мать, на ходу допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту». Едва он успел умыться прохладной водой, как Марина ворвалась в тихую обитель змеевика и потащила его в свою комнату через кишащий студентами коридор. И вот уже полчаса он был почётно воткнут во главу шатающегося стола. Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности. Но это была меньшая из бед. Он, конечно, любил, когда Марина была виновата.
Но быстро уставал от этого заискивающего кудахтанья.
– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.
Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.
Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе.
– Ты не приболел? – задумчиво пробормотала она. – Или мне показалось?
Как можно вежливее покачав головой, Свят угрюмо перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой.
– Марина, – негромко произнёс он, охотно поддаваясь раздражению. – Я уже поеду домой.
Избавь меня от бесед на фруктозе.
Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.
В комнату молнией ворвалась девица в мерзком махровом халате.
– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! – посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, звонко сообщила она. – Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Она прикольно переводит, живенько так.
– И кто это? – будто из вежливости поинтересовалась Марина.
Отступив на полшага, она не перестала по-хозяйски поглаживать его ладонь. Он прикрыл глаза, спасая мозг хотя бы от визуальных раздражителей.
Пусть она думает, что от удовольствия.
Выудив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его и крякнула:
– Уланова.
Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:
– Которая Варя?
– Вера, – словоохотливо поправила собеседница. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.
«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.
Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.
– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.
А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.
Перед глазами мгновенно возникла картинка девушки в клетчатой рубашке. Смирившись, что придётся с кем-то общаться, она выдёргивает наушник из уха, прикрытого золотистыми волосами, и устало смотрит на гостя.
Ей тоже приходится именно «смиряться».
– Ну надо же хоть что-то классно делать, – ехидно заключила соседка Марины. – У кого-то в планах уход за собой, а у кого-то – переводы.
Звезда скосила глаза в сторону подруги и рассеянно улыбнулась.
– Молчу, имею совесть, – изрыгнула заказчица перевода. – Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?
Допив йогурт, девица подскочила к столу и кинула на него несколько клочков бумаги из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных.
Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину – семь цифр.
Свят невольно уставился на бумажный клочок. Он никогда не был визуалом – а уж написанное на листках и подавно запоминал через отчаянное «не могу».
Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные.
Будто получив некий сигнал к старту, он поднялся со стула, и Марина тут же томно прижалась к нему всем телом.
Пустив в ход свои основные козыри.
Он миролюбиво провёл ладонью от её плеча вниз по спине, что перетекала в изящную поясницу и прелестно оформленные ягодицы.
Эту спину не заставишь вырядиться в просторную рубашку.
Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость. Она с готовностью обвила руками его шею и запрокинула голову, настойчиво лаская языком его нижнюю губу.
Ощутив боль в затылке, Свят мягко отстранился.
– Нет, прости. Устал. Кожа плавится. Поеду домой один.
А завтра ты в двести первый раз спросишь, кто такой человек с высокой чувствительностью.
Соседка навострила уши, и Марина старательно сбавила обороты; напряжённо кивнула, но послушно промолчала. В её глазах читалось: «Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия».
Зачем «нужно», она и сама не знала.
Куда чаще, пожалуй, она смотрела на них чужими глазами – и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у короля и звезды что-то сломалось или сошло с петель.
Прекрасно; сегодня она виновата, и можно вообще не оправдываться.
Быстро преодолев коридор, лестницу и холл, он выскочил на улицу, втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места. Наконец вернувшись в салон Ауди, что всегда внушал спокойствие, он ударил по рулю, по-пенсионерски охнул и вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр вбит в телефонную книгу.
«Имя контакта».
Вскинув голову, Свят рассеянно уставился в зеркало заднего вида – будто собственные уставшие глаза цвета тёмного пива могли дать подсказку, как лучше назвать обладательницу глаз серо-голубых.
Записывать как есть нельзя.
Долго думать сил не было – и пришлось довольствоваться первой основной ассоциацией. Пробежав пальцами по клавишам, он вписал в поле пять английских букв.
«Goldy»[2 - Золотистый (англ.)].
Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал телефонную книгу, где Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.
– Ну и начерта тебе этот номер? – хмуро поинтересовался Внутренний Прокурор.
Его роль заключалась в орошении Хозяина потоком безжалостной критики.
– Он потом разберётся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья, стукнув молотком.
Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.
Пора было включать фары и выстраивать в голове маршрут до квартиры.
Дворники орошали стекло монотонными судорогами, рассеивая и без того вялое внимание. Вокруг машины уныло хлюпали причины и последствия событий дня.
Боль в висках ещё гудела, но уже скорее по старой привычке.
Город вздрагивал от скрежета троллейбусов. Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс и оседал на мокрый асфальт.
Вполуха слушая мысли, Святослав устало следил за бодрыми светофорами.
Что в Вере Улановой раскрасило моё солнечное сплетение в цвет её взлохмаченных волос?
До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился. До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки…
…а при взгляде на эти ключицы мне было тихо.
Выходит, стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было. То, без чего его высокая сенсорика сворачивалась послушным зверем. В ней не было чего-то, что его сильно бесило.
Бесило до дрожи.
Не было пронзительного голоса? Да, но нет.
Не только.
Не было навязчивых нарушений личного пространства? Да.
Но нет. Не то.
И только открывая дверь идеально подходящим к ней ключом, он вдруг замер, ясно осознав, чего же не было в Улановой. Того, что хлопало над ним крыльями ежесекундно. То, чего не было в Вере, превосходило по омерзительности столовские жареные пирожки и общественные туалеты. То, чего не было в Вере, уже выело ему всю душу, в избытке присутствуя в тех, кто ежедневно сновал вокруг.
В Вере Улановой не было долбаной уродской безупречности.
ГЛАВА 2
Открыв глаза пошире, Вера с трудом уставилась на новый абзац.
Пора проверять фразеологизм про спички на фактическую эффективность.
Было почти десять вечера, и мозг утекал через уши, прихватывая с собой строчки из Хартии Вольностей. Пожалуй, не стоило уже в октябре браться за разбор курсовой работы.
Если бы это не было так чертовски интересно.
Перевести Хартию Вольностей на родной язык, вложив в перевод собственное видение. Облачить идеи Хартии в слова, что живут среди её собственных извилин.
Крайне заманчивая идея. Невероятно интересная работа.
«Выявить и отразить в переводе стилистические нюансы исторических правоведческих текстов; обыграть морфологические нюансы на базе прагматического подхода, что ведёт невидимые линии между представителями разных языковых сред».
Примерно так она бы записала задачи работы, сядь она за стол до проклятого звонка.
Теперь быть умной было стыдно; чёртов грёбаный Дима постарался на славу.
Стоило вспомнить их разговор – и между глазами ожили полоски, которые напоминали липучки: одна полоска шершавая, а вторая – колючая. Потираясь друг о друга, полоски отдавали в виски таким скрежетом, что гул в голове походил на поросячий визг.
После телефонного скандала Шавель упорно не писал. Ни строчки.
Завтра придётся прогнуться под привычный мир и позвонить своей капризной принцессе.
Нужно ему сказать.
Собраться с духом и сказать.
«Дима, я чертовски устала от наших отношений».
– А может, назвать это шёлковой удавкой? – предложила Интуиция, что испытывала особую страсть к оксюморону. – Нет, лучше заботливой пыткой.
Дима лишал её воздуха уверенности в чувствах и мыслях всякий раз, как открывал рот.
Когда он держал рот закрытым, он, пожалуй, порой был даже милым.
Он проворно опускал её на землю, соберись она улететь повыше. То, что она в себе считала плюсами, он называл глупостями. Её убеждения он именовал наглостью, а порывы и мечтания ловко заворачивал в обёртку вины. Ему было упорно мало её присутствия. Мало её слов – «сдержанных» и «не тех». Мало восторгов. Мало внимания. Мало комплиментов и проявлений чрезвычайно важной для него собачьей верности.
Да, нужно ему сказать.
«Дима, мне слишком мешает вата имени тебя вокруг плеч и горла. Мне мешают твои цепи и удила. Я хочу сама решать, что для меня лучше. Я не хочу тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу. Я не хочу быть виноватой в том, что я это я».
Прямо так и сказать?
«Я хочу, Дима. Я не хочу, Дима».
Да ну нахрен.
Глубоко вдохнув, Вера оставила бесполезные попытки вчитаться в Хартию. Отбросив на край стола учебники, конспекты и небрежные зарисовки идей, она доползла до кровати и нырнула под одеяло, предусмотрительно захватив телефон и наушники.
На каком факультете учится сторож курицы?
Быстро пролистав плейлист, она выбрала Linkin Park; эта группа ничуть не надоела за бесконечные репетиции. Сколько бы она ни тренировалась изящно изобразить стрельбу из лука, не верилось, что со сцены – да ещё и в финале такого сложного пения – это удастся сделать на ура. Дёрнул же чёрт Алицию Марковну протащить её на уровень всеуниверситетских номеров.
Мне вполне отлично жилось и лишь на сцене филфака.
Кто бы думал, что одной из мишеней сегодня окажется пижон под чёрной курткой, ладони которого выглядели так, словно утром разгрузили фуру с битым стеклом.
Где можно так изрезать руки?
Только кого-то вроде него сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться с ним так, чтобы он и не подумал задержаться на этой кухне.
Угрюмо язвить получалось вполне – но не угостить его обедом почему-то не получилось.
Коснувшись переносицы, Уланова провела пальцами по щеке и ловко убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто она снимает с головы паутину.
В каком-то роде это и правда была она.
Пусть ничего не касается кожи. Ничего, кроме прохладного хлопка подушки. Только не прикосновения к шее или голове; только не насилие над мозгом.
Только не на нашем переобитаемом острове.
В комнату ворвалась Ангелина – невысокая пухлая блондинка с россыпью веснушек и пышущим румянцем. Она энергично перебирала листы, густо усеянные мелкими буквами.
– И года не прошло, – громогласно возвестила она с порога. – Один принтер на весь этаж. Хозяева семьдесят четвёртой готовы нас поубивать уже, наверное.
Плюхнувшись на свою кровать, Ангелина остановила на Вере полный вовлечённости взгляд.
– Ты уже спать? – светским тоном поинтересовалась она. – А Хартия не выстрелила?
Лина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.
– Мозги плавятся, – отозвалась Вера, вытащив правый наушник. – Всю неделю хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, а получила тревожное знакомство со сторожем курицы истрепавший нервы телефонный скандал.
– Дима? – мягко спросила соседка, схватив с тумбочки пилку для ногтей.
– Да. Никак не соберусь с духом сказать ему всё.
– Что – всё? – предсказуемо поинтересовалась Ангелина.
Ты же не понесёшь это сплетней по городам и весям?
– Что хочу отдохнуть от него. Он как-то прям… затянулся узлом, короче. Вокруг меня.
– We’re building it up… To break it back down[3 - Возводим, чтобы разрушить (англ.)], – сообщил Честер в левое ухо[4 - Композиция «Burn it down», Linkin Park].
Левчук выглядела так, словно усиленно перебрала в голове сотню метафор, но так и не сумела сполна представить мужика, который затянулся узлом.
Вера прикрыла глаза, вслушиваясь в голос Беннингтона.
«We can’t wait to burn it to the ground[5 - Не можем дождаться минуты, когда разрушим всё до основания (англ.)]»…
Дверь ляпнула по косяку, явив третью соседку – худощавую Настю Шацкую, которую на четвёртом этаже, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником». Вместе с ней в комнату привычно шагнула табачная вонь.
До этого, оказывается, здесь ещё было довольно сносно.
Практически сразу, как Вера и Настя поселились в одной комнате, между ними установилась трогательная связь, прочнее которой свет ещё не видывал.
Молчаливая и стойкая взаимная неприязнь.
– Елисеенко один уехал, – с порога объявила она, взмахнув рыжей шевелюрой. – С такой рожей причём… По ходу, он первый и последний раз приезжал к Маришке сюда.
Она выразительно обвела рукой обои по периметру.
Лина побарабанила пилкой по ладони и задумчиво сдвинула брови.
– Елисеенко, – нараспев протянула она. – А это не тот юрист, который в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Высокий такой, тёмный? Станислав, кажется?
– Святослав, – плотоядно подхватила рыжая, сверкнув блёклыми серыми глазами.
В горле что-то кольнуло.
«And I was there at the turn[6 - И я был на повороте (англ.)]»…
Мысленно извинившись перед Честером, Вера незаметно выдвинула наушник и из левого уха.
– Да, я что-то слышала о нём, – флегматично сообщила Лина. – Обрывками.
– Приз зрительских симпатий взял тогда, – затараторила Настя, шумно расчёсывая рыжую гриву. – Да, это он, теперь третий курс, кафедра уголовного права! Я в том году и не знала даже, что он с Мариной с первого курса! Если б ей общагу не дали, она бы и не подумала общаться с одноклассницами! Зазналась на своём юрфаке! Но это так – чисто между нами. Мужик подруги – это неприкосновенно, конечно, но блин, он хорош! А с другой стороны: с ним наверняка сложно.
– В каком смысле? – лениво уточнила Лина, без особого интереса вслушиваясь в суетливую тарабарщину Щацкой.
Рыжая визгливо рассмеялась, расшвыривая по полкам конспекты с кровати.
– Ну такой, – запихнув в тумбочку пухлую косметичку, покружила она пальцем слева от головы. – С забабонами. Часто злится, любит тишину. Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это со слов Марины. А как там на самом деле, кто знает.
Даже просто переодеваясь ко сну, Шацкая умудрялась искусно принимать позы, которые скорее подходили для демонстрации посетителям стрип-клубов, чем соседкам по комнате.
Вера вдруг осознала, что хмурится и кусает губу.
И зачем эта «Мариша» подругам такое личное о нём треплет?
Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.
Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.
Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.
Память снова мгновенно подсунула его изрезанные ладони. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. Да, они выглядели горькими. И прохладными. Выглядели. Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой. Но выглядела – выглядела – прохладной.
Начерта ты вообще думаешь об этом?
– Да брось, кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, – уронила практичная Лина. – Тачка, внешность, стиль, воспитание. И бабло там вроде есть, и жильё.
– Бабло-то и жильё папочкино, – едко парировала Шацкая.
– У кого в двадцать не папочкино, – рассеянно пробормотала блондинка, сосредоточенно полируя ноготь среднего пальца.
– Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, – мечтательно проговорила Настя, вытягиваясь под одеялом. – Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.
– Пусть считает, – рассудительно заметила Левчук, не отвлекаясь от маникюра.
Соседки вразнобой загоготали, и уровень шумовой захламленности комнаты стремительно взлетел.
Как я устала. Как я устала от всего вокруг.
Еле слышно выдохнув, Вера сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и рывком повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.
А об остальном я подумаю завтра.
* * *
– Ну конечно, я перезвонила ему. Как с ним иначе? Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену, – пропыхтела она в трубку, держа телефон плечом и сортируя вавилонскую башню из учебных пособий. – Я слишком устала от него. Он меня вообще не слышит.
Как и ты, впрочем.
– Думаешь, другие толпами попрут, если его пошлёшь? – сухо поинтересовалась мать. – Ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.
– Лучший, потому что единственный? – не сдержалась Вера.
Между висками залегла очередная застёжка-липучка.
Матери никогда не требовался реальный собеседник.
– А тебе уже мало единственного? – бросила Уланова-старшая, гремя посудой. – Надо опыта? Оттолкнув Диму, можно потерять сносного мужика!
А не оттолкнув Диму, можно потерять желание жить.
– Я слышала всё это уже сотни раз, мама, – угрюмо отрезала Вера. – У нас с тобой слишком разное понимание того, кто такие сносные мужики.
Мать так отчаянно защищала бойфренда, что решимость послать его росла куда резвее.
– А тебе надо, чтобы морду бил?! – плюнула Светлана Константиновна в лицо логике беседы. – Или бухал? Или…
…умел думать и слушать и был уверен в себе и личностно разносторонен.
– Или слышал мои слова так, как они звучат! – воскликнула Вера, швырнув на кровать пухлый учебник по страноведению. – И видел во мне меня, а не свои слюнявые иллюзии идеальной рабыни!
– С жиру бесишься, – сурово сообщила трубка. – Иллюзии… Повыучивали слов. Это на вес золота, когда тебя любят, заботятся о тебе. Нужно, чтобы прежде всего тебя любили! А ты полюбишь потом! За хорошее к тебе отношение. И вот когда ты полюбишь, то…
…появится действительно весомый повод послать Шавеля.
– …обернёшься и увидишь, что всё сложилось хорошо. И тебе не придётся терпеть то, что я терпела. То ушёл, то пришёл! Я всё тянула на себе! Давай, отшвыривай хорошие варианты! Потом кинет тебя кто-то из тех, о ком ты всё мечтаешь, – будешь сопли на кулак наматывать и побежишь к Диме! Вот бы мне кто сказал всё это, когда я была такой, как ты!
Ох, чёрт, завязывай. Ты никогда не была такой, как я.
– Отличный он, – подвела мать итог беспощадной тирады. – Я бы даже согласилась на то, чтобы он был моим сыном.
Вместо дочери.
– Я тебя поняла, – устало отозвалась Вера. – Всё, хватит. Я зря тебе всё это вываливаю. Я сама разберусь. Это моя жизнь.
С чего было снова пытаться ей что-то объяснить?
Материнское сознание всегда было наглухо закрыто для её мыслей и чувств.
– Хамка, – припечатала Светлана. – «Зря она вываливает», ну-ну. Кто тебе ещё правду скажет?! Вечно злая, как собака. Давай, гавкайся с ним, бросай того, кто терпит все твои выходки!
Знает, за что терпит.
– Клади трубку, милая, – прошептала Верность Себе – яркая особа, что на полях внутренних сражений защищала подлинные интересы хозяйской души. – Ты не хамила. Ты не злая. Не верь ей. Ничего больше не говори. Она сейчас не услышит тебя.
Протянув руку, Верность Себе нежно погладила Хозяйку по щеке, и стало немного теплее.
…Хартия снова не выстрелила, а тетива больше не натягивалась.
Несмелое солнце продержалось в небе всего пару часов и ретировалось, разбрызгав несколько прощальных лучей по фасаду унылого здания напротив. В груди горело желание мчаться прочь из серого района в живописный центр города, что в любое время суток и любой сезон был освещён сотней золотых лучей.
Что же у него с руками? В следующий раз внимательнее надо посмотреть.
– Не будет следующего раза! – рявкала Верность Другим – серьёзная особа, что представляла во внутренних прениях интересы материнские и шавельские.
Да, пожалуй, не будет следующего раза.
Рыжая вчера ясно сказала, что его аристократическая нога в первый и последний раз ступила на их грешную землю.
Лучше думать о том, как ослабить шавельскую удавку.
Она уже давно была закутана в уютный одеяльный кокон, но чувства под рёбрами всё продолжали свой митинг.
Хедлайнером сегодня была злость на себя.
Прокрутившись почти час, Вера наконец провалилась в нелепый сон. Святослав Елисеенко в красно-чёрной клетчатой рубашке гонял по золотому центру города тушёную курицу.
* * *
Новый день принёс с собой новые потоки оптимизма. С раннего утра Вера активно перемещалась по циферблату часов, успев обратить внимание на тысячу и одно дело. Алгоритм работы с Хартией Вольностей на удивление чётко оформился среди тех же извилин, что ещё недавно страдали от застёжек-липучек.
Покрытые порезами пальцы под её любимой тарелкой возникали перед глазами всякий раз, когда в поле зрения попадалось что-то прохладное или колюще-режущее.
Широкие же плечи, обтянутые чёрной курткой, вспоминались при виде шкафов и холодильников.
Душу терзало странное желание обзавестись чёлкой, чтобы так же изящно отбрасывать её назад. Пожалуй, слишком много места стал занимать Елисеенко в ряду её нестройных стремительных мыслей.
Не сказать, чтобы этому не способствовали куриные сплетни, которые наполняли общажный гадюшник.
Отчего же гадюшник, хотя. Ей нравилась эта общага.
Если бы только не студенты, что населяли её.
Срочно требовался исправный фильтр: отбросить ненужные размышления о стороже курицы и оставить в голове отвратительно нужные – о хвалебном Диме.
Сбежать из мыслей, как сбежала тогда из кухни.
Вера исправно улыбалась шуткам одногруппников губами старательной Верности Другим. Медленно ворошила кедами груды бурых листьев на тротуарах и подолгу глядела сквозь шелестящие на ветру золотые кроны, сощуривая один глаз и впуская в другой тихое октябрьское солнце. Останавливалась напротив окон исторических зданий, рассматривая расплывчатые контуры своего отражения в мутном стекле. Грела руки о пластиковые стаканчики с чаем, разбавляя холодный воздух аудиторий завитками пара. Старательно заполняла клетки конспектов чужими мыслями, что были признаны наиболее подходящими для картины мира студенчества. Смиренно мёрзла в актовом зале, дожидаясь своей очереди в потоке репетиций к грядущей ночи всех святых.
…Однако Верность Себе прорывалась – и порой в самые неподходящие моменты.
Именно Верность Себе только что высунулась из-за спины Верности Другим и справедливо поставила границу нагло нахамила настырной дуре милой преподавательнице по фонетике. Возмездие грянуло мигом: до конца пары целый час! ей запретили пользоваться чем-то, кроме конспекта и ручки, и девушка злобно затолкала в рюкзак распечатки с законами, «Превращение» Кафки, наушники и телефон. Через двадцать минут, впрочем, записывать классификацию фонематических тонов стало даже увлекательно.
Через сорок минут вести конспект начала даже Верность Себе.
Звонок прозвенел неожиданно, казалось, лишь для неё одной: одногруппники вскочили с первыми его трелями и, на миг сгрудившись в дверях, понеслись в столовую – пить кофе за здравие форточек между парами. Быстро стащив с лица невидимую паутину, Уланова рассеянно поднялась. Присоединиться к группе значило добровольно отдать на растерзание все сенсорные каналы.
Сегодня слишком лень мимикрировать под их единомышленницу.
Вывалившись из кабинета, она выудила из рюкзака самсунговую раскладушку и замерла. Сердце полетело к пяткам; солнечное сплетение ёкнуло. На экране мерцало новое сообщение с незнакомого номера. Всего четыре ничего не значащих понятных только ей слова:
«Курица, надеюсь, в безопасности?»
Это сообщение мог написать лишь один человек.
Откуда он знает номер?
– Да какая разница! – с жаром воскликнула Верность Себе, мгновенно отшвырнув унылый конспект по фонетике.
Приподняв уголки губ, Вера на миг задумалась и стремительно напечатала ответ:
«Благодарю. В полной».
Сообщение пришло около часа назад: когда над ней нависла шумная горгулья самая милая преподаватель кафедры. Он уже наверняка отчаялся получить ответ.
– Если бы ответ был не нужен, вопросительный знак бы там не стоял, – справедливо рассудила Интуиция.
Окончательно отвергнув идею о столовой, Вера помчалась к гардеробу, едва чувствуя кедами бетонный пол.
Теперь точно лучше провести форточку в обществе любимых песен.
Настроение подскочило и по шкале Фаренгейта зависло выше макушки Цельсия.
Примерно на уровне макушки сторожа курицы.
В унисон с этой мыслью раздался звук очередного сообщения.
После! Откроешь после того, как намотаешь шарф!
Решительно повернувшись к зеркалу, Вера рассеянно разложила по плечам пушистые кольца, поспешно разместила в ушах наушники и наконец нажала на кнопку «открыть».
Опять всего четыре слова: «Ты её хорошо спрятала?»
Губы сами собой растянулись в широченной улыбке.
– Зачем ты будешь отвечать? – уперев руки в бока, попыталась отрезвить её Верность Другим, строго кивнув на выцветшую по краям фотографию Шавеля.
– Потом подумаем, зачем, – пропела Верность Себе, потирая изящные ладошки.
В уши полился поток светлой грусти о майском дожде[7 - Композиция «Дождь», ДДТ]. Как же сильно отличался он от унылого октябрьского дождя, что заставлял лишь искать убежище под крышами и мечтать о тепле.
Майский дождь был искуплением; предвестником свободы и света.
Выбежав на улицу, Вера поёжилась от пронзительного ветра, что настойчиво поедал шею. Она ещё никогда так криво не наматывала шарф.
* * *
Сорок минут.
Нервно постукивая по столу ручкой, Свят старался не смотреть в сторону Нокии на краю парты. Преподаватель по экономической теории настолько активно вещал о спросе и предложении, что вызывал навязчивый спрос сделать ему грубое, но прямолинейное предложение отправиться в эротический круиз.
А попросту пойти нахрен.
Трескучий голос препода, перешёптывания одногруппников, звуки чавканья, шелест конспектов и пощёлкивания пальцев гнали вниз по шее горячую волну раздражения.
Марина повернулась в его сторону и послала ему воздушный поцелуй чётко очерченными вишнёвыми губами. Даже сидя через несколько парт, она умудрялась ежеминутно помнить о необходимости беречь свой парный статус.
Но забывала о необходимости слышать и видеть партнёра.
Тщательно приподняв уголки губ, он рассеянно подмигнул ей. Измайлович уже год пыталась отжать правую половину его парты. Но больше всего ему нравилось сидеть одному. Или с Олегом – худощавым шатеном с глубоким зелёным взглядом и тонной психологических знаний в арсенале.
Больше всего на свете Олег любил записывать мысли: но не чужие и не под диктовку.
И где сегодня этот рассудительный графоман? А Варламов где? Безупречный экономист почему-то небритый. Может, зарисовать схему? Блондинка в первом ряду переборщила с высотой подков – на лестнице полетит Боингом. Почему правый динамик в Ауди ворчит?
Чем бы ещё занять мысли в ожидании ответа?
По горлу текла отвратительная злость на себя, но надежда всё бросала взгляды на телефон.
Ответа не было уже почти час.
– Баран, – лениво протянул Внутренний Прокурор. – Какого чёрта ты отправил эту ересь про поганую курицу? Да не собирается она отвечать.
– Больно надо! – глухо рявкнул Внутренний Адвокат, счищая с рубашки следы хозяйской заинтересованности.
Чёртова лучница.
Нахмурившись, Свят бездумно заполнил строчку конспекта чередой мелких нот и решительно взял телефон, чтобы написать одному из «Викторов Петровичей». Словно испугавшись этой перспективы, трубка поспешно завибрировала в руках.
Три слова. «Благодарю. В полной».
Три слова? Всего три слова?!
Одно из которых «в», твою мать.
– Непривычно, самовлюблённый крендель? – пропел Прокурор, триумфально потирая руки. – Плевать она хотела на твои текстовые конвульсии.
– Не слушай его. Ты и так сделал ей колоссальное одолжение, первым начав этот диалог, – ободряюще сообщил Адвокат, похлопав по хозяйской спине.
– У неё не было его номера, – протянул Внутренний Судья, окинув подчинённых снисходительным взглядом. – Ну а меньше слов употребляет тот, кому…
…более безразлично.
Адвокат охнул так, словно его сочно задели за живое.
Округлив глаза, Свят уставился в экран, приглушив голоса во Внутреннем Зале Суда.
А встречный вопрос? А бабские семьдесят процентов диалога?
Измайлович готова губы в порошок стереть, но свои семьдесят процентов отвоюет.
Можно только кивать, плавая по волнам собственных мыслей.
Вспомнив пикапское правило получаса, он нехотя отложил телефон.
Хуже, чем ждать, только дожидаться.
– Зачастую, – гнусавил преподаватель, утирая пот с мясистого лба, – при формулировке законов спроса и предложения мы вынуждены руководствоваться не проверенными схемами, а действовать гибко – подстраиваясь под фактическую ситуацию, принимая во внимание конкретного потребителя.
Действовать гибко. Внимание на конкретного потребителя.
Внутри дёрнулась и зазвенела какая-то прозрачная струна.
Нет, не нужно. Не нужно применять правила пикапа к клетчатой лучнице.
– А сама-то лучница успешно применила правило, – напомнил довольный Прокурор, ритмично дёргая бровью вверх-вниз. – Промурыжила тебя час. Подвесила за яй…
С досадой выключив голос Прокурора, Свят поспешно выжал из клавиш встречный вопрос – «Ты её хорошо спрятала?» – и отправил сообщение в полёт.
Что за хрень написал?..
Вопрос завуалированно попахивал чем-то тупым и пошлым.
Начал с курицы, закончил за упокой.
– Она и на первую чушь ответила исключительно из вежливости, – сияя, поздравил Хозяина Прокурор. – А ты тут же припечатал второй.
Лишь подпитал её решение не замечать скудоумные письма с этого номера.
Звук сообщения влетел в висок, как пластиковый дюбель.
«О, я её очень хорошо спрятала. Я её съела».
Смотри-ка, она не сочла вопрос тупым и пошлым.
Можно было гордиться: теперь её ответ содержал куда больше слов, чем его вопрос. Но вместо высокомерной гордости в груди росло детское любопытство.
Откуда же это? Такое знакомое.
– К примеру, вы изучаете спрос на комнатных попугайчиков! – ударив ладонью по столу, увлечённо заорал препод. – Или нет, давайте возьмём столь популярных нынче котят!
Ну конечно.
Губы растянулись в искренней улыбке.
«Я очень хорошо спрятал котлету. Я её съел», – сказал котёнок Гав своему приятелю: белому щенку с чёрным ухом.
Котёнок Гав. Светло-коричневый. Золотистый. Goldy.
Дебильная улыбка словно прилипла к лицу.
Повернувшись на стуле, Марина снова сверкнула ярко накрашенными глазами и подмигнула ему: со смесью чувственности и заискивания.
А вот и чёрная кошка подоспела.
Автоматически махнув ей в ответ, Свят встретил звонок с пары за набиранием новой фразы.
Её Уланова наверняка тоже поймёт правильно.
«А ты помнишь, как они с двух сторон ели сосиску?»
* * *
«Конечно. Они замечательные. А какие ещё мультики ты любил в детстве?»
«Карлсона. Простоквашино. Чёрный плащ. Аладдин. Ёж в тумане. И Пуха. А ты?»
«Первые два твоих и последний. Русалочку. Земляничный дождик. Мама для мамонтёнка. Я очень плакала от последнего».
«Я плакал над Герасимом в школе. Только не смейся».
«Не буду. Я тоже. Когда он мычал и протягивал барыне пряничного петушка».
«Да-да, мычал и петушка. Не думал, что кто-то ещё помнит эту деталь».
«Не думала, что кому-то признаюсь в своих слезах на этом моменте».
Он улыбался уже полчаса, но почему-то не ощущал боли в лицевых мышцах, что обычно появлялась при долгих улыбательных упражнениях.
Видимо, болят лишь улыбки, притянутые за уголки и наклеенные на рот.
* * *
– Нет, я дома поем.
– Так я и говорю, приезжай домой!
Дом там, где верят в твою боль.
– У себя дома, я имел в виду, – поджав губы, пояснил Свят.
– Мы зря решили, что ты теперь будешь жить отдельно! – капризным тоном припечатала мать. – Зря, Святуша! Лучше бы сдавали эту квартиру! Чем было плохо жить у нас, в своей комнате?!
Откровенно скучая под эти трели, Свят молчал, держа Нокию не слишком близко к уху и вполглаза наблюдая за свободной от трафика дорогой. Не верилось, что в это время дня машин в городе так мало. Как и не верилось, что Рома в кои-то веки решил что-то толковое, отселив потомка на Белые Росы.
Раз в год и палка стреляет.
– Святуша, ты лучше в столовой обедай! Что ты там готовишь хоть?
Святуша – это просто кошмарное насилие над офигенным именем.
– Всё подряд, – хмуро отозвался он. – Фарши кручу, пасту с морепродуктами делаю, шарлотки пеку.
Мать залилась визгливым, пластилиновым смехом. В этом году Ирина Витальевна была как в воду опущенная, держала глаза на мокром месте и липла ко всем подряд просто малярным скотчем.
Как будто очень боялась быть одна.
– Пусть Мариша что-нибудь приготовит, – отсмеявшись, распорядилась мать. – Хорошая девочка. Не обижай её. А то будешь иметь дело со мной.
Отрубил царевич одну голову, да выросло на том месте ещё две.
– Святуш, я платье купила, – внезапно томно протянула мать. – Может, глянешь, смотрюсь я в нём или нет? Скажешь, красивая ли женщина твоя мама.
Свят поморщился, рассеянно ожидая от светофора зелёной подачки.
Твою мать, Олег всё же прав. Она уже третий раз за неделю назначает меня «мужем».
– Это Рома, думаю, лучше подскажет, – сухо ответил Свят.
– Не называй папу по имени!
В голосе матери снова послышалась капризная тоска.
А ты не называй его моим папой.
* * *
Плюхнув на сковороду полуфабрикатные блинчики, Свят потёр переносицу и привычным жестом откинул волосы со лба. Телефон хотелось держать поближе, даже моя руки. Так удивительно легко писать необременённые двойным дном фразы и так удивительно просто получать такие же прямые ответы.
Легко и просто. Просто и легко.
Как удивительно долго наш мозг может обходиться без того, в чём мы когда-то разочаровались – до того безотчётно, что запретили себе считать это важным. И до чего сильное облегчение и острую тоску мы чувствуем, когда наконец это получаем.
Тоску по дням, когда могли это получать, но убеждали себя, что не очень-то и хотим.
Как, оказывается, он скучал по общению с равным без подтекста и риска получить поток двусмысленностей в ответ на слово «сосиска». С ней было… просто. Но просто не как с чугунной сковородой и не как с доисторическим компьютером.
А как-то по-иному.
– Нужно ещё подумать, как, – распорядился Внутренний Судья.
«Мне лестно быть тем, кому ты призналась в слезах над пряничным петушком».
«Мне лестно быть той, о сохранности чьей курицы ты вспомнил на парах».
«Правда воруют?»
«Правда. У меня однажды палку копчёной колбасы стянули».
Забыв о пикапских требованиях к паузам, Свят быстро бегал пальцами по кнопкам.
«Ничего себе. А можно держать холодильники в комнате?»
– Уже и вопросами на поддержание не брезгуем? – ехидно пропел Внутренний Прокурор. – Разве не холодильник теснил твои плечи в комнате Марины?
Уланова тоже плевала на пикапские паузы, и он не успевал вытирать руки от блинчиков.
«Да. Планируем взять его в аренду. Думаем, как поднять из холла на третий этаж».
«Я могу помочь», – чуть не написал Свят, но вовремя затормозил. Оторвав глаза от экрана, он задумчиво уставился на бежевую занавеску, что трепетала у открытой форточки.
Нет. Слишком навязчиво.
«Может, нужна юридическая помощь с арендой? Или погрузочно-разгрузочная?»
«Никакая не нужна, спасибо, Святослав. Есть кого попросить из местных».
Да ладно. Под кожей ладоней шевельнулось ворчливое разочарование, политое раздражением.
Разочарование? Раздражением?
Уж наверняка Улановой найдётся кого попросить занести наверх холодильник.
Это не моё дело.
«PostScriptum: А вот юридическая – правда, в иной области – нужна», – постучалось в экран её послесловие. Увидев латинский термин, Свят невольно улыбнулся. Количество её сообщений превысило количество сообщений его, но желания злорадствовать почему-то не было.
Как приятно, оказывается, когда собеседница применяет латынь.
Итак. Ей есть о чём спросить. А значит, будет ещё разговор.
Пусть и в формате смс-ок.
«Ты расскажешь мне, в чём дело?» – слишком мгновенно настрочил он. Ответ прилетел тут же: «Да. Потом».
Сказала, как отрезала.
По горлу поползло новое раздражение: последнее слово осталось не за ним. Но что-то подсказывало, что Уланова не подпишет перечень правил его самолюбия. Раздражение было самым привычным из чувств и давно вело себя в груди как дома. Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Угодив в раковину, посуда звонко зазвенела, и осколки раздражения прибились вплотную к вискам.
Мазохист.
Однако интерес перед новым разговором в кои-то веки был куда сильнее раздражения. Ведь холодильник может перенести любой Гриша Пончиков.
А спросить что-то по юриспруденции она решила у меня.
* * *
Волну удовольствия от сообщений сторожа курицы предсказуемо смыло звонками Димы.
Он звонил уже третий раз, и трубку пора было брать; ибо себе дороже.
А впереди простиралось непаханое поле теории по фонетике и социологии. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось.
– Доброго вечера, ну как ты, зая?
В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.
– Нормально, Дима, – стараясь звучать ласково, ответила Вера. – А ты?
– Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.
Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением.
Не успели остыть приветствия, как он снова манипулирует.
Если Дима не спал, Дима пытался получить от мира и людей безусловную любовь.
А если спал, то видел мир своей мечты во сне.
Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.
И это тоже раздражало всё сильнее.
Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.
– Чем сегодня занималась моя девочка? – не дождавшись ответа, спросил Шавель. – О чём думала?
Думала над ответами на сообщения двухметрового юриста.
– Да нет, ну не два же метра, – задумчиво протянула Верность Себе.
Метр девяносто где-то, наверное.
– О курсовой думала в основном. И о выступлении на Хэллоуине. Ну и о тебе, конечно, – наизусть зная, какой ответ нужен, отозвалась Вера.
Давай, начни снова скандалить, что я буду «как шалава» петь перед полным залом.
Стоило вспомнить оскорбления, которыми Шавель осыпал её накануне знакомства со сторожем курицы, как в груди опять вспыхнул обиженный, знойный гнев. Поджав губы, Вера постаралась сосредоточиться на рисовании. Контур ладоней в мелких порезах оседал на бумаге необычайно живо.
Их хотелось касаться.
Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.
– Я тоже о тебе думал, – страдальчески сообщила трубка. – Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?
На смену обиженному гневу пришло липучко-застёжковое чувство вины.
Но поддаваться этой вине всё больше надоедало.
Он даже не извинился за диагнозы, которых надарил.
И пытается намёками заставить между пением и им выбрать его? Ещё чего.
– Хэллоуин, Дима, я же говорю, – сухо отчеканила она. – Да и я ведь недавно была.
– Ну как недавно, – прочистив горло, ответил Шавель. – Две недели назад. Вер… Ты не хочешь приезжать потому, что я редко звоню и много говорю?
Редко?!
– Скорее мало слышишь, – вырвалось у неё.
Дёрнувшись, карандаш нарисовал лишний порез на большом пальце сторожа курицы.
– Это потому, что я редко звоню и мало слышу? – послушно уточнил Шавель.
– Нет, Дима, это потому, что ты отрабатываешь на мне манипуляции, швыряя трубки и наблюдая, буду ли я перезванивать! – с жаром воскликнула Верность Себе; её голубые глаза пылали. – Это потому, что ты критикуешь каждый мой шаг и указываешь, где дышать, а где задержать дыхание!
А потом снимаешь ошейник и участливо интересуешься, не успела ли я подохнуть.
– Нет, звонишь ты достаточно, – с нажимом произнесла Уланова.
– В последнее время ты стала гораздо дальше, – с расстановкой проговорил он.
– Я два года назад уехала учиться в другой город, – мрачно съязвила она.
Верность Другим вытирала слёзы умиления, прижимая к груди фразы Шавеля.
– Может, я часто делаю как не надо, – выплеснул Дима. – Но я сумею научиться.
А вот сумею ли я дождаться получения этого диплома?
– Дима, мы все порой ведём себя не так, как надо, – устало признала Вера; висок тихо пульсировал. – Я вижу и свои ошибки тоже.
Верность Себе самоотверженно защищала рисунок ладоней в порезах от Верности Другим, готовой разорвать это вопиющее творчество.
– Мы просто… устали, что ли. Давай не будем клещами тянуть друг из друга нужное поведение. Дай мне подышать подумать. Побыть одной. Мы уже почти четыре года вместе.
Я уже забыла, какая я сама по себе.
– В каком смысле побыть одной? – тут же окрысился его голос.
– Я хочу общаться немного меньше, – твёрдо ответила Вера, решительно отшвырнув жалость. – У меня порой не хватает времени даже выспаться. Я сначала учусь, потом делаю переводы, а потом ты скандалишь со мной по телефону. У меня даже нет времени побыть… собой! Сделать что-то для себя!
Последние слова она почти выкрикнула; но не пожалела об этом.
Прекрасно; это наконец удалось сказать.
– Я понял! – отрывисто крикнул Дима и издал звук, похожий на кряканье утки. – Тебе надо свободы ценой наших отношений!
Знаешь, любой. Уже любой ценой.
– Странно, что я могу быть собой только ценой наших отношений, – негромко проговорила она, остановив взгляд на тёмном окне.
– Быть собой – это надевать шлюшное платье и петь на всеобщем обозрении? – прошипел Дима.
Вера скрипнула зубами, из последних сил сдерживая влажный комок злости в горле. Вот сейчас она прольётся прямиком в микрофон, выльется у Шавеля из динамика, затопит его, его комнату, его город и мир его мечты.
Он не поймёт, тормози.
– Быть собой – это прислушиваться к своим потребностям. Это делать хоть что-то без оглядки на твою реакцию и без страха перед ней, – медленно проговорила Вера.
Слова для этой фразы пришлось выбирать так тщательно, словно она составляла доклад для ректората.
– Отлично, развлекайся.
Подбор слов Шавель не оценил. В трубке что-то мерзко прошуршало, и экран погас. Швырнув Самсунг на кровать, Вера глубоко вдохнула и обхватила голову – но это никогда не помогало выдавить оттуда остатки его слов. Шавель слишком часто говорил то же самое, что мать и отец.
Самые первые тираны.
И эти слова не могли не болеть в каждом нерве.
Ты не «мало» слышишь, Дима. Ты не слышишь вообще ничего.
Как же невероятно сложно общаться с тем, кто принимает тебя ровно до тех пор, пока ты следуешь написанному им сценарию.
Если же ты отходишь от выданной роли, готовься стоять не на жизнь, а на смерть.
Тебя дрессируют. Манипулируют стыдом и виной. Забрасывают тезисами о том, как ведут себя «хорошие» удобные люди. Навязывают тебе ценность своего одобрения. И когда ты почти веришь, что их одобрение и правда для тебя важно, его тут же отбирают: с малейшим твоим «проступком».
Всем порой нужно ласковое одобрение. Но искать его лучше только под своими рёбрами.
– А ведь в чём-то он прав, – с тоской произнесла Интуиция, прижав ладони к щекам. – Ты действительно выберешь свободу, если придётся выбирать.
На свете не было, наверное, ни одного человека, который понимал бы её слова так, как они звучат.
Без додумываний. Без искажений смысла своими кривыми линзами.
Не было таких. И только отвернувшись к стене и привычно закутавшись в плотный одеяльный кокон, она внезапно ясно поняла: их не было, да.
А теперь, кажется, один такой есть.
* * *
О какой юридической помощи она хочет попросить?
Выключив уныло трещащий компьютер, Свят поднялся из-за стола, любовно погладил его гладкую поверхность, шагнул к покрытой пледом тахте, стащил джинсы и забрался под мятную пушистость. Плед приятно касался плеч. Прочитав домашку на несколько дней вперёд, он не понял в ней ни слова.
Мозг был прочно занят другим.
Прокурор, Адвокат и Судья уже пару часов кряду бились над каким-то вопросом. Подкинув и поймав подушку, Свят размашисто хлопнул по ней и пристроил пухлый валик под локтем. Именно для этого в его постели были нужны плед и подушка – из них строился уютный кокон, в который не проникал шумный мир. Спокойствие всё не приходило.
Похоже, без ответа будет не уснуть – а ещё неясен сам вопрос.
Легонько надавливая на глазные яблоки, он степенно расшвыривал в стороны сумбурные периферические мысли. Вопрос сидел уже на кадыке и настойчиво рвался к мозгу.
Ты хотел понять что-то о лучнице? О ней ведь? Думай.
Ответ и вопрос – немыслимо! – финишировали практически одновременно.
Ну конечно!
– «Это же твоя собственная тень», – сказала чёрная кошка котёнку Гаву, смеясь над его желанием вести искренние беседы. – «Она и разговаривать не умеет».
– «Не умеет», – вежливо согласился золотистый котёнок. – «Но она всё понимает».
С Улановой было просто, легко и спокойно. Как с кем? Вот что он хотел понять! И только сейчас его озарило: ему с ней было легко, как котёнку Гаву с белым щенком. Как с тем, кто понимает твои слова так, как они звучат.
С тем, кто тебя видит и слышит.
ГЛАВА 3
– СВЯТОСЛАВ РОМАНОВИЧ! – разнёсся по коридору громогласный вопль.
Свят резко обернулся, пытаясь удержать в ладонях пухлую папку с кипой распечаток, а во рту – юркую ручку. Он оказался возле Шумского так быстро, словно подъехал к нему на роликах. Сегодня не хотелось таскаться по коридорам как унылый сгусток энергии.
Сегодня хотелось прыгать в самую гущу кипучей деятельности.
Если бы ещё не застёгнутая по великому и могучему этикету под самое горло рубашка, мир бы вконец перестал казаться опостылевшим.
– Добрый день, Андрей Николаевич, – достав изо рта ручку, поздоровался Святослав.
Пожав его ладонь, Шумский вкрадчиво поинтересовался:
– Как успехи, Свят Романыч? Слышал, вы уже определились с темой? Рановато третьекурсникам в октябре думать о курсовой! Особенно тем, у кого столько альтернатив в виде очаровательных сокурсниц под носом!
Пень ты трухлявый, а всё туда же.
– Рано, безусловно, Андрей Николаевич, – беззаботно согласился Свят, наклеив на лицо светское почтение. – Но не для тех, у кого в научных руководителях ходит самый беспристрастный судья.
Беспристрастный подхалим явно будет польщён.
Шумский расхохотался, запрокинув одутловатое лицо и широко раскрыв пухлогубый рот.
Отвратительно. Зачем только я это ляпнул?
– О, верно, Свят Романыч, за словом в карман не полезете! Отличный навык для правоведа. Сын своего отца! Браво!
Спасибо, урод, оскорбления хуже мне слышать не доводилось.
– И что за тема? – добродушно спросил препод.
Щёлкнув ручкой, Свят разместил её в нагрудном кармане пиджака и сухо проговорил:
– «Право и религия в современном мире».
Мясистое лицо Шумского приняло слегка озадаченное выражение.
– Право и религия?..
Елисеенко твёрдо кивнул.
Сейчас он ринется в бесконечные расспросы и попытки сослаться на мнение…
– А отец одобряет ваш выбор? Точнее, Роман Алексеевич, – выпалил препод в отменно шумском подобострастном духе, – не считает ли тему несколько… специфичной?
Под кадыком зашевелилось утомлённое презрительное раздражение.
– Я бы непременно заручился одобрением Романа Алексеевича, напиши он мне хоть одну главу, – не скрывая иронию в голосе, отрезал Свят.
Лезть в карман снова не пришлось, и основательно подпалённые раздражением слова сами летели в огромные уши бесцеремонного мясника.
– А поскольку совершать академические потуги придётся только моим нейронам, то и тему я выбрал в соответствии с их, – постучав по вискам, добавил он, – предпочтениями.
Николаевич заулыбался, немного отступив – как в прямом, так и в переносном смысле.
– Вы, Свят, как носитель своей фамилии… Если вы понимаете, о чём я… Можете, конечно, – какую бы тему ни выбрали – рассчитывать на всестороннюю мою поддержку.
Избавь носителя от лишних напоминаний о ноше.
– Непременно, Андрей Николаевич, – проговорил Свят тоном, каким обычно прощаются.
Не распознав цвет тона, преподаватель переложил портфель из одной руки в другую, крякнул и вновь заступил за стенки мыльного пузыря.
– А быть может, «Антидемократические политические режимы»? «Концепции государственного управления»? Есть много готового материала. На четвёртом курсе сможете продолжить ту же тему.
Святослав сжал зубы, и ноздри тут же рефлекторно раздулись.
Вот ведь упёртый скот. Что тебе твой Алексеевич пообещал за нужную тему?
– Нет, – позволил он лицу выразить лёгкое нетерпение. – «Право и религия в современном мире». С вашего позволения, Андрей Николаевич.
С твоего позволения, да. Иди спроси у Ромы позволения посетить сортир.
Андрей сука Николаевич сдулся, как гелиевый шар. Запахнув на необъятном животе полы пиджака, он как бы между прочим бросил:
– Раз уж мы побеседовали, передайте старосте, что подопечные кафедры вашего батюшки переезжают с завтрашнего дня в главный корпус университета.
Мозг уже начал уныло съёживаться…
Твою мать, опять адаптироваться к чему-то новому.
…как вдруг между полушариями что-то вспыхнуло.
– Главный корпус? – старательно выровняв голос, небрежно поинтересовался Свят. – Это там, где языковеды и переводчики физики и математики?
– Да, – кивнул Шумский и воодушевлённо помахал жирной ладошкой пробежавшей мимо лаборантке. – По улице Ожешко. На четвёртом этаже там физики и математики, а вы будете делить второй и третий этажи с филологами.
С филологами.
– Не с теми, которые на белорусском говорят? – как можно беспечнее спросил Свят.
Мысли летели по мозгу быстрее самоходных роликов.
– Нет, – засмеялся пончик Николаевич. – С лингвистами. С иностранцами.
С лингвистами. С иностранцами. Да не может быть.
– Я передам Олегу, хорошо, – глухо пробормотал Свят.
Хотелось надеяться, что Шумский примет граничащую со слабоумием отстранённость его лица за признаки академического перегруза.
Долбаное руководство кафедры вряд ли допустило бы переселение народов, если бы знало, что это принесёт столько удовольствия сыну.
«Я передам Олегу, хорошо». Вот кто будет недоволен.
Ходил в универ из общаги за пять минут, а теперь в троллейбусах тереться.
Бодро завернув за угол, Святослав услышал визжащий звонок на пару и постарался придать лицу максимально недовольное выражение.
– Старался придать лицу недовольное выражение? – переспросил Прокурор, еле успевая за азартными шагами Хозяина. – А откуда у тебя в толпе довольное взялось?
Почему бы кому-то другому не сообщить Марине, что он – кафедра уголовного права и криминологии – переезжает в главный корпус к лингвистам, а она – кафедра международного права – остаётся здесь? Перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое, он так и сяк теребил в мыслях возможные минусы этого решения, чтобы выложить их перед Измайлович, сохраняя чертовски расстроенное лицо.
Но в голову, как назло, лезли только сплошные плюсы.
– В главном корпусе отличная столовая, – сообщил отвоевавший право первого голоса Адвокат. – А ещё ты хочешь туда потому, что возле него просторная парковка.
– Потому что на третьем этаже лингвисты, – нараспев произнёс Прокурор, лениво поигрывая галстуком.
– В главном корпусе эстетично стилизованы холлы и коридоры, – поспешно продолжил Адвокат, заглядывая в свои записи. – Визуальный рай. Ремонт.
– Она ходит по тем коридорам, – беспечно вставил Судья, переглянувшись с Прокурором.
– В главном корпусе больше места и меньше толп, – исподлобья разглядывая начальство, с уже меньшим энтузиазмом проговорил Адвокат.
– Она сидит за теми партами, – с ухмылкой припечатал Прокурор.
– В главном корпусе лучше оборудованы кабинеты! – не сдавался защитник. – Новейшие компьютеры в свободном доступе! Огромные библиотечные архивы!
– УЛАНОВА! – рявкнул Прокурор; выхватив у Судьи молоток, он ляпнул им по столу и победно поднял глаза.
Да, чёрт, потому что там она. Потому что там она.
Рванув на себя дверь лекционного зала, Свят ввалился внутрь и лоб в лоб столкнулся с поникшей Мариной. Благое утро, поистине благое. Она тут же избавила его от необходимости сообщать ей новость, тщательно контролируя каждый улыбательный мускул.
– Святуш! Ты уже знаешь, заяц?..
* * *
Прижавшись к перилам лестницы, Вера недовольно взирала на толпы паломников к святыне корпуса – ароматной столовой. Что-то определённо двоилось в её гудящей голове.
Ещё вчера людей в корпусе толклось куда меньше.
Бесконечные потирания чужих плеч о её плечи взрывали в голове шутихи. На кеды то и дело наступали чьи-то туфли. Несчастные сенсорные каналы хотелось вырвать с корнем.
Лишь бы они так оглушительно не выли.
В низу лестницы мелькнуло смуглое лицо Рустама Гатауллина, и Вера, вздрогнув, побежала в обратную сторону – на третий этаж.
Только его не хватало. Не отлипнет до вечера.
Добравшись до кабинета страноведения, она по привычке погладила карту средневековой Великобритании на двери, вошла и негромко поинтересовалась:
– Что творится в коридорах?
Майя Ковалевская – длинноволосая брюнетка с курносым носом, салатовыми ногтями и прозрачными запястьями, что торчали из чёрных кружевных манжет, – отложила томик Гордон Байрона и кратко пояснила:
– Ад.
Вера рассеянно усмехнулась.
Всё это время, оказывается, было лишь чистилище.
Красноречиво подняв к потолку подведённые чёрным глаза, Майя нетерпеливо пошевелила пальцами, будто отыскивая эпитет получше. Не найдя его, она хмыкнула и задумчиво обвела острым ногтем кокетливую родинку на бледном предплечье. Ковалевская придерживалась готического стиля в одежде и металлического жанра в плейлисте. Она точно так же не могла терпеть давку и дефицит кислорода.
С ней можно было это обсудить, не рискуя прослыть тактильной неврастеничкой.
– К нам переселили юристов, – с готовностью сообщила звонкая тараторка Меркулова со второй парты.
Что?..
Мысли рванулись врассыпную, столкнулись в центре лба и завизжали. Резко обернувшись, Вера громко уточнила:
– Всех?
– Нет, – отозвалась Меркулова, суетливо усаживаясь. – Кафедру уголовного чего-то.
– Ну так добавь целую кафедру с первого по пятый курс – и ногу поставить некуда в коридоре, – подал голос Юра Гайдукевич, чья макушка едва виднелась из-за рюкзака на его парте.
– Только с третьего по пятый переехали! – приглушённо крикнула Меркулова, с досадой отмахнувшись от Гайдукевича. – Курсовичи и дипломники!
И где только она постоянно берёт самые свежие новости?
Нужно знать эти места, чтобы туда не ходить.
Вспомнив манерные жесты и хитрые глаза Гатауллина, Вера нервно ухмыльнулась и почесала щёку о плечо. Лучше бы отсюда переселили математиков.
Хорошо хоть он живёт в другой общаге.
Прозвеневший звонок внёс в кабинет преподавателя, и атмосфера на паре тут же перешла в статус судорожной дремоты.
– К нам переселили кафедру «уголовного чего-то», – пропела Верность Себе.
С момента получения новости она танцевала и изящно трясла помпонами чирлидерш.
Подперев подбородок рукой, Уланова автоматически повторила за одногруппниками процедуру открытия конспекта. Под ложечкой прыгал на батуте какой-то прохладный мешок.
Чёрт, как же угодливо всё складывается.
А ведь она вчера почти подавила желание задать ему тот вопрос, без детального разбора которого курсовая теряла свою привлекательность.
А всё вокруг плевать на это хотело. Всё вокруг будто просит это желание не подавлять.
– Ты собиралась больше не писать на этот номер, – сурово процедила Верность Другим, ткнув холёным пальцем в хозяйское плечо. – А пытаться наладить отношения с Димой.
– Она будет их налаживать, а он – снова ломать! – побагровев, крикнула Верность Себе. – Прекрасно! Этот круг замкнут, зато бесконечен!
Верности привычно спорили, а рука уже нащупывала в кармане джинсов телефон.
Да? Или нет?
Взгляд упал на пенал Гайдукевича, вяло листающего учебник. На пенале красовалась всемирно известная надпись «NIKE», а ниже бежали мелкие буквы «Just do it[8 - Просто сделай это (англ.)]».
Ты пожалеешь.
Решительно открыв поле для сообщений, Вера пустилась в уверенный полёт по кнопкам.
Пожалеешь в обоих случаях.
* * *
«Доброго дня, Святослав. Я прошу тебя рассказать мне об отличиях между текстами законов с интенцией предписания и с санкционной интенцией. И о том, как их грамотно комбинируют, чтобы воздействие на общество было результативным. PostScriptum: Специалист лучше Гугла».
Напряжённо глядя на экран, Елисеенко уже третий раз перечитывал долгожданное сообщение с золотистого номера. За грудиной копошились объективно несовместимые, но всё же фривольно смешанные в кучу эмоции.
Великолепный вопрос. Увесистый, глубокий гуманитарный оргазм. Прекрасная тема для беседы. С бабой?
Удивление приподнялось и крикнуло: «Я!»
Ни смайликов, ни признаков интереса моей персоной, ни жеманств, ни подтекстов, ни ужимок.
Обида поджала губы и подняла дрожащую руку.
Ни ошибок, ни заумных канцеляризмов, ни лексических уродств, ни кривых перифраз.
Уважение мазнуло по воздуху запястьем.
Такая пространная и насыщенная тема требует длительных рассуждений. Устных.
Предвкушение просияло и воздело обе руки.
Маловато знает «специалист лучше Гугла», чтобы это изложить в нужном объёме.
Страх сощурился и исподлобья взглянул на смс.
Всё-таки написала.
Радость тихо произнесла: «Здесь».
В Зале Суда шли душные прения, но сегодня у Хозяина с собой был вентилятор.
Нужно ответить в тон. Не сесть в лужу.
«Доброго дня, Вера. Конечно, я расскажу про интенции законов. PostScriptum: Но в текстовой переписке это очень сложно».
Хотев поначалу добавить «к сожалению», он всё же решил не врать.
…За окном лекционного зала пролетело два голубя. Преподаватель нарисовал на доске три убойные схемы. На партах главного корпуса совсем нет зазубрин. Олег стагнирует – про границу между летом и осенью получилось всего полтора листа. Артуру вчера надо было усерднее закусывать. Поля слева на пару миллиметров короче, чем поля справа. Лера Карпюк посмотрела сюда шесть раз. Кто-то не пожалел парфюма широкой зоны поражения.
Саня Андреев тоже слушает Linkin Park. Прямо сейчас. На басах.
В поток фонового шелеста ворвалась вибрация телефона. Стремительно схватив Нокию, Свят открыл сообщение.
«Я поняла. Спасибо:) Когда я могу тебе позвонить?»
Чуть ниже кадыка дёрнулась и задрожала тонкая тетива.
«Я предлагаю встретиться. И побеседовать», – быстро набрал он.
– Нахрена?! Пусть найдёт другого «специалиста»! – прокричал Прокурор, потрясая безупречным кулаком.
– Чем он не специалист? – бодро поинтересовался Адвокат.
Бросившись к зеркалу на стене Внутреннего Зала Суда, юный защитник стащил кепку и залихватски пригладил взорванные волосы.
Я просто расскажу об интенциях.
Сообщение улетело, а дрожание тетивы под кадыком осталось.
Уставившись на доску, Святослав начал активно переписывать информацию по хозяйственному праву, подавляя желание заткнуть уши.
Отыскала-таки мишень.
– Она просто спросила про юридические термины, – хмуро напомнил Прокурор, не сводя с Хозяина скептического взгляда. – Она может вообще не ответить.
В груди что-то холодно сжалось. Минуты безразлично нанизывались на всё худеющую леску терпения. Звонок с пары ввинтился в уши как юркий штопор. Первым из аудитории выбежал Олег. Его брови были сдвинуты, а ладонь сжимала неровную кипу мятых листов.
Сколько она уже молчит?
Зажав Нокию в руке, Свят рассеянно направился по следам старосты-графомана.
– Елисей, ты жрать? – будто сквозь вату донёсся до него прокуренный голос Артура.
Артур Варламов был короткостриженым брюнетом среднего роста с крупным носом, настороженным взглядом и патриархальным складом ума. К полезным людям он старался держаться поближе.
А бесполезных не щадил.
На первом курсе – когда Рома был районным прокурором – Варламов приложил все силы, чтобы стать корешем Свята. Когда же Рома уселся заведовать их кафедрой, Артур прилип к его сыну намертво.
– Нет, я… к Николаичу за инфой, – помедлив, решительно соврал Свят.
С тобой я сейчас не хочу говорить особенно сильно.
Вытащив из кармана флешку, Елисеенко так свирепо помахал ею в воздухе, словно именно кусок пластмассы был неоспоримым доказательством его слов. Студенты суетливо покидали зал, громогласно переговариваясь и подбивая его рюкзак.
Не толкайтесь. Не шумите. Исчезните.
Артур приблизился, и стало ещё заметнее, что вчера он в который раз смешивал отбеливатель с бурбоном отдыхал душой.
– Ну, позже подтягивайся в столовку, – хлопнув его по плечу, просипел Варламов. – На форточке пожрём, а на социологии поспим.
Они вывалились в коридор, и поток лиц вокруг стал ещё смазаннее.
Этот чёртов главный корпус был просто адом.
Рассеянно отыскивая выход на лестницу, Свят увидел на двери одного из кабинетов карту средневековой Великобритании. А чуть левее от неё…
Главный корпус был адом, да. Но кое-что всё же этого стоило.
– Кстати, узнал настоящий номер той кудрявой и её подруги, что названивали тебе с чужих номеров, – бубнил Варламов, суетливо подталкивая его в спину. – Разведчицы.
Её рюкзак тоже подбивали. И она тоже морщилась.
Как восхитительно смотрится бирюзовый рюкзак рядом с белой рубашкой. Резко развернувшись, Свят протянул Варламову ладонь, краем глаза наблюдая за бирюзовым рюкзаком дверью с картой Великобритании.
– Меня на социологии не будет, – перебив поток новостей о кудрявых разведчицах, бросил он. – Попроси Олега не отмечать.
Остановив на нём мутные глаза, Артур прищурился и ехидно дёрнул ртом.
– Хорошо, наверное, быть сыном заведующ…
Хорошо, наверное, быть сыном.
– Философию в июне сдали! – рявкнул Святослав, вновь обернувшись к кабинету с картой. – Просто попроси не отмечать, сказал! И возьми жвачку, сифон.
Не дослушав, Артур фыркнул, неуклюже ударил по его ладони и слился с толпой технарских физических тел, что прокладывали себе путь к лестнице.
* * *
Предложил встретиться.
В желудке растерянно копошилось что-то нежно-колючее.
Чего я хочу больше всего?
– Встретиться, конечно, – немедленно и однозначно прояснила ситуацию Верность Себе.
– Не гоните коней, – сквозь зубы процедила Верность Другим.
Из фотоальбома на её коленях высунулся высокоморальный и глубоконравственный профиль Шавеля.
А что мне больше всего нельзя?
– Тебе? Или чувству вины? – с печальной улыбкой спросила Интуиция.
Игнорируя оклики Майи, Вера стрелой выбежала в коридор. Мысли утратили контуры и разлетелись по волосам. Затормозив у двери, она небрежно закинула на плечо рюкзак, разместила в ушах белые капли наушников и угрюмо уставилась на их спутанный шнур. Люди задевали плечи и качали рюкзак, а плейлист как назло предлагал только самые нежные песни. Так ничего и не включив, она устало прикрыла глаза.
Не касайтесь… не кричите… исчезните.
Что и как она будет говорить на этой встрече? Что и как? Волоски на кончиках ушей встали дыбом. Страх, волнение, вина, азарт, интерес и смущение никак не могли выбрать хедлайнера – и просто буйно орали, сгрудившись под рёбрами.
Просто великолепно.
«А расскажи мне про интенции».
«Конечно, это несложно, смотри».
«А кто грамотнее это делал: Вильгельм или бароны?»
«Грамотнее всех Оливер Кромвель».
«А ты мне вторую ночь снишься».
– Так вот почему я две ночи плохо спал, – прозвучало откуда-то сбоку.
Сердце оборвалось.
О чёрт. О нет. Только не прямо сейчас.
По задней поверхности шеи сверху вниз прополз кусочек льда.
Изумляться тесноте мира было некогда.
Медленно подняв голову, Вера увидела перед собой верхнюю пуговицу светло-серой рубашки. Передвинув взгляд выше, она собрала самообладание в прохладный кулак и поинтересовалась:
– Снились чересчур подробные карты средневековой Британии?
Святослав поднял уголки губ, и его глаза цвета шоколада лукаво сверкнули.
Горячего. Горячего шоколада.
Надо же. Обычно карие глаза самодовольных королей напоминают ледяное тёмное пиво.
– Предчувствовал засилие мозга таким количеством людей вокруг, – отозвался он, небрежно взмахнув рукой.
Пролетающий мимо студент задел его ладонь красным планшетом и злобно обернулся.
Не сдержавшись, Вера громко хмыкнула и заявила:
– Да, спасибо за переезд, в корпусе стало абсолютно невыносимо.
Было стыдно за свою примитивную внешность и отчаянно хотелось нападать.
Снова изогнув губы в едва заметной усмешке, Свят передёрнул плечами, словно говоря: «Мы люди подневольные».
Посмотри в сторону хоть на секунду, блин.
Нет, он не отводил глаз.
И внутри стукались друг о друга какие-то хрустальные бокалы.
Желая занять руки, Вера выдернула из ушей наушники и намотала белоснежный шнур на пальцы.
– Сегодня ты вытащила оба наушника, – весело сообщил Свят.
Он будто нарочно не замечал её раздражения, и раздражению было ужасно обидно.
Его пальцы и ладони сегодня выглядят не такими горькими.
Нехотя отведя взгляд от магнитных рук, Вера негромко поинтересовалась:
– Ты ещё согласен мне помочь?
– Конечно, – тут же отозвался он, оглядевшись так, словно ждал выстрела. – Только нам, пожалуй, лучше не разговаривать в универской столовой.
Ну кто бы сомневался.
– И в коридоре не стоит, – ехидно подсказала Вера, мгновенно ухватив суть. – И лучше отъехать подальше от этой улицы.
Под кожу с готовностью вернулось липкое раздражение.
Которая я на этой неделе, твою мать?
Прозвенел отрывистый звонок на пару, и уровень суеты в коридоре побил свой же рекорд.
– Да, не хочешь перекусить где-нибудь в городе? – небрежно произнёс Свят, когда звонок замолчал, а толпа студентов рассредоточилась по аудиториям.
– Хочу, – помолчав, решительно выбрала она.
Пожалеешь в обоих случаях, помнишь?
Раздражение тоскливо подняло белый флаг, а предвкушение триумфально воздело руки.
Что, а главное зачем? Что и зачем ты делаешь?
Повернувшись, Вера устремилась к лестнице, лавируя между опоздунами на пары.
Широкие шаги не отставали.
* * *
– Интенции предписания и санкционные интенции тесно связаны между собой и, по сути, играют одну и ту же роль. Роль эта, кстати, – указал он концом Паркера в её сторону, – почти всегда выражается категорией модальности.
Вера откинулась на высокую спинку стула, внимательно отслеживая ход его сбивчивой мысли. Её правая ладонь поглаживала до сих пор чистый лист, а скучающие глаза говорили, что их хозяйка уже знакома с этими тезисами.
Примерно так выглядит железобетонная уверенность в себе.
– Учись, – толкнул Хозяина в спину Прокурор, с любопытством разглядывая невозмутимо вздёрнутый улановский нос.
– Если мы организуем субъекта выполнить то или иное предписание, мы дополнительно мотивируем его рассказом о санкциях, которые к нему применят, если он проигнорирует первую интенцию, – продолжал Святослав.
– То есть невозможно с ходу сказать, что является причиной, а что следствием? – подытожила Уланова, постукивая пальцами по бесполезному листу.
– Абсолютно точно, – с досадой тряхнул он головой.
Волосы взлетели и небрежно ткнулись в бровь.
Не в бровь, а в глаз.
– Да она поумней тебя, – сообщил Прокурор, смахнув с пиджака невидимую пылинку.
– Когда носитель права, данного ему правовой сферой, – свирепо завёл Елисеенко, – оказывается во власти предписания, им руководит не столько знание о том, какие блага для него несёт в себе следование предписанию…
– Сколько понимание того, чем грозит отказ ему следовать, – закончила Вера, плавно кивнув.
Очень хотелось поскорее её переумничать, но рядом материализовался официант.
А «олени», решившие посетить ресторан, «не спорят с бабами в присутствии третьих лиц».
Так всегда говорил Рома, ссылаясь на этикет.
Поставив перед гостем квадратное блюдо с запечённой скумбрией, а перед гостьей – глиняный горшочек со свининой и грибами, разносчик изящно удалился. Выбросив из головы мрачные ассоциации, Свят снял со своей вилки салфетку и буркнул:
– Наличие санкции за невыполнение предписания значительно повышает мотивацию к его выполнению. Это, так скажем, азы психологии права. Правовая сфера корректирует удельный вес интенций, возлагая особый акцент на нужную чашу весов.
Подвинув к себе исходящий паром горшочек, Вера погладила ручки столовых приборов и закивала.
– Выставляет вперёд либо поощрение, либо наказание, – нараспев произнесла она, забавно дуя на кусок шампиньона.
Нетерпеливо кивнув, Свят быстро прожевал кусок рыбы и подготовил новый тезис.
Дай я покажу, что я не совсем дурак.
– А если, к примеру, – небрежно начала Вера, – взять несовременных государственных деятелей? Вот Вильгельм Завоеватель в одиннадцатом веке должен был пользоваться скорее санкцией или начать с предписания? И это бы как-то отразилось на законах? Именно на их сути, а не языковом выражении.
– Вильгельм… – протянул Свят; академическая самооценка нервно дрожала. – Отразилось бы, безусловно. Чем ниже уровень общей образованности общества, тем сильнее нужно упирать на санкционную интенцию.
Отбросив вилку, Уланова наконец склонилась над листом, записывая его слова.
Аллилуйя. Хоть что-то ты не знала, твою мать.
– Ты молись, чтобы она не начала вещать, – мгновенно съязвил Прокурор. – Тебе-то скатерти не хватит.
– А семиотика позже вступает, – ощутив прилив уверенности, продолжал парень. – Нужно брать всё в комплексе, приплетая и психологию. Потому что суть предписаний и санкций очень связаны с ней. Мой друг с отлично подвешенным языком хорошо разбирается в психологии, но поскольку его здесь, к счастью сожалению, нет, то мы в ней только поверхностно поплещемся. В основном будем смотреть прагматику. Кем пишется – и для кого пишется, – поставил он ладони на рёбра друг напротив друга.
Твою мать, она поняла значение каждого слова.
– А здесь уже вступают лингвисты, – сообщила Вера, лукаво указав в его сторону ножом. – Можем и без друга поглубже в психологию зайти, я в ней тоже плаваю. Баттерфляем.
Баттерфляем, ты посмотри.
– Ну всё, хватит! – ткнул его в бок Прокурор; на его щеках выступили гневные алые пятна. – Забирай штурвал!
– Никогда не наставляй оружие на человека, Вера, – услышал Свят свой сухой голос.
Уланова тут же растерянно опустила нож и отвела глаза.
– Извини, – проговорила она куда-то в глиняный горшочек. – Я не подумала, что это может быть неприятно.
– Почему не воспользоваться её способностью признавать ошибки и извиняться, да?! – рыкнул Прокурор, мгновенно переобувшись. – Наглаживая своё уродское самолюбие!
Нет-нет-нет, стой.
– Да ничего, – быстро произнёс Свят, отшвырнув Прокурора в угол Зала Суда. – Да и какое это оружие. Ты так долго им шампиньон пилила.
Она приподняла уголки маленьких губ и тут же смело вскинула голову. При виде серой голубизны её глаз в груди загорелось какое-то яркое, свежее чувство.
Какое?
– На самом деле я хорошо знаю, как может быть неприятен случайный жест или случайное слово, – твёрдо произнесла Вера. – Есть слова и жесты, которые будто разрушают оболочку… Оболочку…
Святослав задержал дыхание.
Разрушают оболочку, да. Именно.
– В общем, я его называю мыльным пузырём, – наконец договорила она и, быстро заключив себя взмахом ладони в неровный круг, неловко усмехнулась.
– И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть, – протянул Судья.
Изумлённое восхищение.
Изумлённое восхищение – вот какое чувство освежило рёбра, когда она подняла глаза. Теперь же она снова смотрела в сторону; кусок свинины на её вилке предательски остывал. Тонкое сухожилие её шеи остро выступало над воротником белой рубашки.
– Я тоже называю его так, – негромко признал Свят.
Пожалуйста, перестань смотреть вбок. Посмотри сюда. На прореху в моём мыльном пузыре.
Вера поражённо повернулась.
– Называешь мыльным пузырём? – заговорщическим тоном уточнила она.
Свят мелко кивнул, прикрыл веки, тихонько хмыкнул и развёл ладонями, будто сдаваясь.
Да, я называю его именно так – и больше никто об этом не знает.
– Нужно поначалу спрашивать у хозяина пузыря, можно ли лопнуть одну из стенок, – помолчав, добавил Свят; свой голос слышался приглушённо.
– Слишком много – одну из стенок, – серьёзно проговорила Вера, отодвинув в сторону свой лист с заметками. – Можно для начала сделать небольшое окошко.
– Да, небольшое окошко лучше, – согласился Свят, отправив в рот кусок скумбрии; в груди теплело. – Хотя звуки всё равно проникают.
– Это правда, – всё с той же серьёзностью согласилась она, тоже вернувшись к еде. – Общежитие этим просто… – не договорив, она выразительно сомкнула ладони на шее и закатила глаза.
– Даже не представляю, как там можно… – пробормотал он и запнулся.
Лучница смотрела прямо в его глаза, широко распахнув свои.
И это основательно сбивало с мысли.
– То есть, – сделал он новую попытку, – не представляю, как вообще… там. Жить. То есть как там ты. Можешь. Зная теперь про твой мыльный пузырь.
Не ответив, Уланова задумчиво улыбнулась – с ноткой самоуверенной, но доверительной игривости. Над столом снова повисла пауза.
Но на этот раз она была свободна от неловкости.
– Вильгельм Завоеватель, кстати, знаете… От инверсии звучной и сочной поистине без ума был, – сообщила Уланова, красноречиво подняв левую бровь.
В горле заклокотал смешок. Подавшись вперёд, Свят расстегнул верхние пуговицы рубашки и азартно улыбнулся.
Итак, Вильгельм и инверсия.
* * *
Зажав в ладони опутанный наушниками телефон, Вера прыгала по ступеням общажной лестницы и мурлыкала «Numb», стараясь попадать в ноты на манер Честера. Хэллоуин наступал уже завтра, но она совершенно не волновалась; память давно связала все слоги с нужными регистрами, и она была уверена, что споёт хорошо.
Так хотелось и дальше слушать его и подхватывать окончания фраз… Так хотелось слушать.
– Диму набери послушай! – гаркнула Верность Другим, потрясая блёклыми фотографиями Шавеля. – Он тебе расскажет про твои истинные интенции!
Вера фыркнула и решительно заткнула ей рот.
Нарисованных рук Свята уже было мало; теперь на бумагу просилось и его лицо.
Растрёпанная чёлка. Высокий ровный лоб. Тёмно-шоколадные глаза, обрамлённые чёрными, спутанными в уголках ресницами. Греческой формы нос и неправильной формы губы.
Они будто пытались запретить себе улыбаться.
В нём явственно чувствовалось желание нащупать в ней черты, которые позволят ему скинуть отполированный панцирь.
Пожалуй, под этой этикетной маской может таиться много личностной силы.
Уже открывая дверь в свою комнату, Вера внезапно осознала, что он тоже, скорее всего, придёт на завтрашний праздник.
И непременно узнает ту стрельбу из лука, за которой «нечего подглядывать!»
* * *
Заканчивает фразы, будто побывала в голове.
Переложив гантель в правую руку, Свят сделал «Океан Эльзы» погромче, наплевав на время, близкое к полуночи. Жильцы его новой панельки никогда не стучали по батареям.
И даже не вызывали козырьков.
Кованый фонарь за окном походил на живописный факел среди мрака.
Интересно было бы послушать и ещё про категории модальности.
И про эмотивную функцию языка. И про инверсию.
– Даже про архаизмы отлично заходило! – с жаром воскликнул Адвокат.
Было невероятно легко говорить и слышать… слышать и говорить. Терять окончания фраз в её внимательном взгляде, логику текста – в опасном интеллекте, а судороги самолюбия – в обезоруживающей искренности. В ней чувствовалась необычайная вдумчивость и пытливость… Открытость новому. Беспечное доверие к реальности. Остроумие. Любознательность.
Откровенная уязвимость искренней души.
И вместе с тем смелая, решительная и безоговорочная вера в свои мысли.
У её слов хотелось греться, как у июльского костра.
Слушая его, она выстукивала пальцами какой-то ритм, и этот ритм просился на гитарные струны почему-то совсем не раздражал. А в воротнике белой рубашки поблёскивали едва различимые – потому что шея совсем не напряжена – тоненькие сухожилия.
Тоненькие? Ты взялся за уменьшительно-ласкательные суффиксы?
Ласкательные? В горле внезапно что-то ухнуло вниз от этого слова. Прикрыв глаза, Свят снова поменял руки и рывком схватил гантель в левую.
Ласкательные суффиксы. И тонкие бледные пальцы.
Прокурор красноречиво цокнул языком и махнул ладонью, словно говоря: «Мои полномочия всё».
– Как же она увлечена темой своей курсовой, – мечтательно протянул Адвокат, игнорируя кислую личину обвинителя. – Поразительно. И заразительно.
– Смотри, – завладел вниманием Хозяина Судья. – Оказывается, можно с существом женского пола делиться тезисами и чертить на салфетке классификацию интенций.
Воистину; её мысли были невероятно интересными.
Даже не верилось, что они женские.
ГЛАВА 4
– Да ладно, Леопольд, заливаешь. Три раза, да брось.
Одарив Олега ехидным взглядом, Варламов отправил окурок в урну и прищурился.
– Хорош дымить, Варлам, задушил, – хмуро пробормотал Свят, сидя на сыром бордюре. – Нужно быть мёртвым, чтобы твой дерьмовый Винстон обонять.
Заткни эту пачку себе в зад; она мешает мне видеть небо.
Оно сегодня было похоже на пластилин, на котором наделали пышных волн. Студенты медленно текли из универа в курилку и спустя пару минут так же вальяжно возвращались обратно. В воздухе висела тугая влажность; царил запах подгнивающих листьев.
– Эта курилка может себе позволить держать подальше друг от друга тех, кто обоняет дерьмо, и тех, кто табак времён Колумба, – рассеянно уронил Петренко. – Продуманный корпус. С чего бы именно нам так повезло?
– Не у всего и всегда есть причина, Олеже, – лениво бросил Свят.
– У всего и всегда, – беззлобно отрезал Петренко, глядя вдаль.
– Ты не думай, большой батя следит за тобой и здесь, – бросил Артур, невозмутимо доставая из пачки вторую сигарету.
– И ему скучно, – отбил Свят, сурово глядя на варламовское курево.
Лучше бы никто не знал, что у Ромы есть сын.
Но зав их кафедрой на людях называл его сыном куда чаще, чем хотелось бы наедине.
Почти не мёрзнущие сегодня руки Святослав по привычке держал в карманах обтрёпанной – но от того даже более любимой – кожаной куртки. Мать твердила, что пора покупать другую; избавляться от старых вещей и заменять их новыми.
Потому что это помогает «расчищать захламления ауры».
Рома же ледяным тоном советовал жене «хоть раз» порасчищать «захламления мыслей».
Но пожалуй, лишь ради того, чтобы хоть один сезон не давать никому денег на шмотьё.
Обычно Роман Алексеевич и Ирина Витальевна в упор не слышали друг друга.
А порой и не говорили – по паре недель.
Нельзя жить с тем, с кем не хочется без оглядки говорить.
Говорить; говорить; говорить.
…В начале беседы он рьяно хотел её переумничать. А ближе к десерту почти превратился в слух.
Нет, положи руки на стол, пожалуйста, чтобы я их видел.
Да, мне интересно про инверсию, очень. Нет, не отводи глаза.
Я по уши в метафорах; в метафорах, Вера.
На следующий день я сравню небо с пластилином.
– …уши долбится! ЕЛИСЕЙ!
Моргнув, Свят поднял глаза. Артур махал перед его носом пропахшей табаком ладонью и омерзительно щёлкал пальцами. Поморщившись, Святослав медленно поднялся на ноги и неуклюже отряхнул брюки сзади. Желания слышать свой голос не было.
– На Хэллоуин сегодня идём? Надо с костюмами что-то придумать. И с продолжением, – небрежно протянул Олег, разглядывая скандалящую парочку. – Врёт он тебе, врёт. Ты посмотри на его мимику.
– Да что там делать? – прочистив горло, с досадой отозвался Свят. – Одни и те же рожи.
Она наверняка останется в общаге, когда все схлынут на эту попойку.
Под желудком что-то дёрнулось и заалело.
– Тебе костюм не нужен, только уши подкрась фосфором, – посоветовал Олегу Варламов. – И продолжение само тебя найдёт в темноте. А Елисей задумался о костюме царевича и всё прослушал про твою кудрявую жизнь.
– Всё я слышал, – буркнул Елисеенко, не оборачиваясь. – Физкультурница, три раза. Реально заливаешь, Леопольд. Лучше скажи, сколько абзацев получилось после.
Олег расплылся в улыбке чеширского кота; он умел оценить хороший сарказм. Прозвенел звонок, и они переступили порог университета, оставив курилку за спиной. Впереди маячила сдвоенная пара по криминалистике.
– Caeca est invidia[9 - Зависть слепа (лат.)], – прокомментировал Петренко и смиренно замолчал.
Но в его взгляде читалось ехидное: «По крайней мере, у меня в жизни есть что-то интересное». Промолчав, Свят хмуро посмотрел на поручень лестницы и пошёл вверх, держа руки в карманах.
Графоман как всегда зрит в самую грибницу.
Когда-то этот графоман станет матёрым писателем; потому что плюёт на подколы и строчит себе.
Есть же, сука, люди, которым под силу ровным счётом всё.
На парту перед глазами ляпнулся варламовский рюкзак, и Свят осознал, что до кабинета дошагал совершенно незаметно.
– …на тыквы посмотреть, – скрипучим голосом вещал Артур. – В этом году всё организуют филологи-иностранцы. Чего не пойти? На филфаке одни бабы.
В этом году… филологи-иностранцы?
– Сидишь как в танке, ничерта не знаешь, – сурово припечатал Прокурор.
А будет ли она среди них?
И что делать, если будет?
Что делать, если на локте, как бешеный собак, висит настырный Измайлович?
– Хорошо, идём, – поспешно вклинился Свят. – Окей.
Надо пойти, а решать уже в прыжке.
Надеюсь, моё переобувание выглядит не слишком подозрительно.
Сегодня почему-то не хотелось от них отсаживаться, и он остался сидеть слева от Олега.
– Да, давайте заглянем, – произнёс Петренко; ему махала староста второй группы, но он и не думал на неё смотреть. – Если разочаруемся, поедем в клуб. Суббота.
А если разочаруем, то в библиотеку.
– Ты же с Маришей, так? – дождавшись кивка, Олег загнул один палец и задержал второй в воздухе. – Артур? Перебрал свои полтора варианта?
– Стопарни, Леопольд, он, может, и не Маришу сегодня будет вертеть, – слащаво пропел Артур. – Не успели переехать, он уже филологам лекции читает. Проникает, так скажем, туда, где язык берёт своё начало.
Договорив, Варламов оглушительно заржал, делая комплимент своей тупорылой шутке. В аудиторию шагнул препод, и Артур поспешно замаскировал смех под лающий кашель.
Пёс, твою мать. Откуда он…
– Говори убедительно! – толкнул Хозяина в спину Адвокат.
– Громче, дебил, – прошипел Свят, ударив кулаком по варламовскому предплечью. – Пусть кто-то из баб Измайлович позвонит. Давно она мне на выходных мозг не трахала.
– Ладно, действительно, – беззаботно уронил Петренко. – Завязывай, Варлам.
– Да всё, живём дружно, Леопольд, не газуй, – на удивление быстро отступив, Варламов закатил глаза и поднял ладони.
Преподаватель остановил взгляд на их парте и повысил голос. Свят сдержанно уставился на доску, имитируя бурный интерес к криминалистике. В горле догорала перемешанная с испугом злость.
Дебила кусок.
Откуда он мог узнать? Ведь явно же удочка. Посмотреть на реакцию.
Да нет, это ты дебила кусок!
– Ну конечно! – прошептал Адвокат, хлопнув себя по лбу. – Чёрт!
Вчера после лекции он уехал с Улановой, а Варламов отправился… в столовую!
– Ты в следующий раз припаркуйся не напротив окон столовой, а прям в столовой припаркуйся, олень! – бодро посоветовал Прокурор. – Или возле пресс-центра на втором этаже! А то слишком мало людей видит, кто к тебе в машину садится!
На тыквы они пойдут смотреть, дьявольские пасти.
Шея начала сдавленно пульсировать. Поморщившись, Свят потрепал в пальцах любимый Паркер и уставился на доску. Всё-таки есть что-то небывало мерзкое в том, как они обсуждают баб. Всё-таки есть.
Что бы, интересно, на это сказала Уланова?
По рёбрам с улюлюканьем прокатилась волна стыда.
– А не слишком ли много стыда в последнее время? – гневно поинтересовался Адвокат.
Судья выглядел озадаченным, а Прокурор – довольным.
До вечеринки по случаю Хэллоуина осталось десять часов.
* * *
– Не надо, Юра, это туда нести! – оглушительно заорала Вера. – С этим реквизитом уже закончили, все бюсты по местам! Посмотри, чтобы треки наши расставили! Мы с Мисько и Лобачем открываем, а потом наши первокурсники танцуют под Адель – пятыми!
– Бюсты по местам, – пропела Ковалевская, оседлав широкий подоконник актового зала. – Руки за голову, лицом к стене. Отлично орёшь. Финальную ещё не хочешь проорать? Морально поддержишь магистрантов.
– Только если ты будешь гроулить бэком, – хмуро бросила Вера.
Майя звонко расхохоталась, запрокинув изящную головку. Закрыв глаза, Вера помассировала веки и виски, но это не помогло. Её зрение было неидеальным, но линзы она носила редко – лишь по особенным случаям.
Сегодня был один из таких, и глазам в линзах было кошмарно некомфортно.
Засев в актовом зале с самого утра, она яростно прогнала три репетиции спектакля о жизни британской короны, сценарий к которому написала её воодушевлённая рука. До конца не выверенный спектакль час назад пролетел над аудиторией звонко и уверенно.
Как копьё, пущенное наугад, но профессионалом.
Теперь же между мероприятиями сияло окно, а впереди поджидало самое ужасное.
Соло. Трижды проклятое соло.
За окном уже совсем стемнело, и в углах зала зажглись светильники в виде факелов.
Но теплее не стало.
Насколько слабо она волновалась вчера, настолько же кошмарно беспокоилась сегодня. В голову как назло не шёл ни один вариант подходящего выражения лица, которым можно пальнуть по зрителям в случае вокального фиаско. Её сценический путь начался с монолога Гамлета в оригинале, который она на первом курсе читала со сцены.
И за пару часов до этого ладони потели так же сильно.
Сейчас всё было не в пример хуже. Вокруг Гамлета хотя бы не бились оттенки нот.
Одно неловкое движение голосовых связок – и соло надломлено.
О безупречной связи слогов с регистрами речь уже не шла; сейчас она мечтала хотя бы не изуродовать самые важные октавы. Алиция Марковна – пожилая, но безмерно бодрая худрук универа, что была известна под прозвищем «Мальвина» из-за волос цвета лазури, – была уверена в ней на все сто. Ни капли этой уверенности сегодня перенять не получалось.
И куда делась горделивая вокальная осанка, что пребывала со мной все репетиции подряд?
От копчика к шее то и дело прокатывалась волна колкого ужаса. Желудок ныл и сжимался.
Юридические термины лезли в каждую мысль, и виной тому был вовсе не Вильгельм.
Придут они сюда? Это чудовищно, но не исключено. Скорее всего здесь сегодня будут все подряд, и новосёлы главного корпуса – тем более.
Для них это масштабное мероприятие – как боевое крещение.
– Тебе не пора переодеваться и краситься? – заботливо поинтересовалась Ковалевская, по-кошачьи прищурив глаз.
Вера рассеянно кивнула и погладила солнечное сплетение. Сплетение ныло уже час – как едва подцепленная и загнанная только глубже заноза.
Отступать было некуда.
В груди нарастало биение, уровень кислорода в зале понижался, а голосовые связки уже обречённо приобретали глубоко лирическую форму.
* * *
То сжимаясь до кубика-рубика, то раздуваясь до футбольного стадиона, холл на втором этаже обрушился на голову, как ушат ледяной воды. Не то чтобы он был не готов увидеть разношёрстную толпу костюмов с заключёнными в них людьми. Не то чтобы он не сам подписался под этой авантюрой.
Но подготовиться к сдаче на растерзание запахам, звукам и картинкам всё же не сумел.
Подтверждая его утренние опасения, Марина цепко висела на локте.
И упорно повышала общий уровень перегруза.
Отмахнувшись от её щедро политых духами волос, Святослав хмуро бросил:
– Поправь рога.
Нашарив глазами зеркало, Петренко послушался и подвинул правее пластиковые рога «а-ля сатир», что произрастали из художественного беспорядка на голове. Рога были подкрашены фосфором и Олегу вполне шли.
При нужном освещении они легко могли сойти за настоящие.
Артур нарисовал на лице и шее множество ссадин и ран, а веки выкрасил чёрными тенями, довольно успешно мимикрируя под ещё свежего покойника. Свят ограничился чёрной мантией поверх белой рубашки, светлой пудрой на лице и каплей красного лака в углу рта. Когда он примерял этот незамысловатый костюм в общаге у Олега, в комнату заглянул математик Рустам Гатауллин. Хмыкнув, он сообщил, что «упыри в моде при любой погоде», и мгновенно испарился, потому что ему было пора «ехать покупать цветы одной из солисток». Лицо Петренко оставалось кислым ещё полчаса – по непонятной причине он смуглого Гатауллина терпеть не мог.
Марина выглядела… достаточно неплохо.
Недостаточно хорошо для того, чей единственный козырь – внешность.
Её изумрудное платье фасона «летучая мышь» едва прикрывало зад и призывало любоваться фундаментом её безупречности не только спутника-упыря, но и всю мужскую половину студенчества.
Как хорошо, что мне похрен.
Голову Измайлович венчала диадема в виде блестящей оранжевой тыквы.
Обхватив Свята за талию покрытой блёстками рукой, Марина непрерывно трещала, убедительно превосходя кудрявую физкультурницу Петренко по объёму словарного запаса.
Пытаясь найти Уланову унять пульсацию в висках, Свят медленно сканировал взглядом холл. Глаза привычно тормозили при виде девичьих задниц и декольте. В конце холла был растянут яркий транспарант с надписью «Welcome[10 - Добро пожаловать (англ.)]!» Под ним кишели расфуфыренные филологини. Лицом к ним и спиной к толпе стояла дама в чёрном платье – без плеч, но до пола. Её блестящие светлые волосы были собраны в пышный пучок на затылке, а роль под транспарантом была явно руководящей.
Уланова не мелькнула нигде.
Ужасно захотелось потереть лицо ладонями, но он вовремя вспомнил о вампирской пудре.
Неужели я зря здесь мучаюсь?
Размахивая флаерами с надписями «Happy Halloween[11 - Весёлого Хэллоуина (англ.)]» и «Enemies of the Crown, beware[12 - Трепещите, враги Короны (англ.)]», к ним приблизился до рвоты активный организатор. На его размалёванном лице сияла слащавая улыбка.
– Юристы? – громогласно уточнил он, раздавая флаеры. – Второй сектор. Вдоль тыкв в центре не стоять. Ищите места и садитесь. Можно и на пол.
– Скоро начало? – поинтересовался Петренко, придерживая рог.
– После финального прогона, – махнул в сторону зала парень. – Остался один танец.
Движение людей по холлу возросло. Сделав несколько шагов, Свят сдвинул брови и остановился: мимо валили эльфы и рыцари с факультета истории. Филологи покинули блокпост у транспаранта и тоже зашагали к двойным дверям. Именно за этими дверями начинался коридор, который вёл к актовому залу.
А значит, эти двери сейчас будут проверяться на резиновость.
К даме в длинном чёрном платье подскочил… Гатауллин с букетом розовых цветов.
Так значит, это «одна из солисток».
Её лица не было видно, но она явно говорила что-то занятное: обычно каменная морда математика сияла, как окна в новой части корпуса. Он вырядился в костюм чёрта-метросексуала, а мелкую серьгу в левом ухе заменил на крупный серебряный клык. Солистка в чёрном многозначительно постучала пальцем по запястью, и Гатауллин активно двинулся к залу, жестами показав ей, что цветы подарит позже.
Какого хрена ты вообще смотришь туда? К чёрту Гатауллина.
Кому есть дело до личной жизни Гатауллина, когда Улановой так нигде и нет?
– Да что ей здесь делать?! – рявкнул Адвокат, презрительно махнув рукой. – В своих безразмерных рубашках и с курсовой наперевес?! Каждому своё!
Сидит, небось, в общаге, читает про Вильгельма.
Горло сдавила липкая досада. Марина трясла его руку, что-то верещала и заливалась истеричным смехом. Кто-то наступил сраным копытом ему на ногу. В лицо густо пахн?ло мерзким парфюмом, щедро вылитым на чью-то ненасытную харю.
Мир давил на череп, как душный вагон.
Святослав отступил к стене и стряхнул с локтя руку Измайлович.
– Что, заяц? Подышать? – угадала Марина, готовая прыгнуть за ним в курилку.
Елисеенко медленно покачал головой, не понимая, чего ему хочется больше всего. Марина завизжала и ринулась сквозь толпу в объятия подруг с факультета туризма.
Спасибо, подруги.
Людей в холле стало на порядок меньше – основная их часть уже схлынула в коридор.
– ВЕРА! – отрывисто крикнул кто-то.
Отлипнув от стены, Свят лихорадочно забегал глазами по толпе; если бы не этикет на ушах, он бы, казалось, завертелся, как флюгер.
Кто кричал «Вера»?
В голову почему-то не приходило, что Вер в университете могут быть десятки. Из коридора заорала песня Адель, которая, видимо, и знаменовала финальный прогон. И в ту же секунду солистка Гатауллина обернулась в сторону зала.
Внезапно.
…Внезапно из рук утекает и так редкое для них тепло. Холл за спиной у дамы в чёрном искрит и расплывается. Всё видится будто в режиме замедленной съёмки; ладони… Ладони дрожат.
Где-то тут Марина.
Но он не в силах думать о выводах, которые сделает Марина.
– The-re is a fi-re starting in my heart[13 - Огонь, зарождающийся в моей груди (англ.)], – нарастает за спиной глубокий голос Адель[14 - Композиция «Rolling in the deep»].
Дама в чёрном платье поднимает бледную руку и с улыбкой машет тому, кто её звал.
Её. Звали всё-таки её.
Кокетливо поздоровавшись, она подхватывает длинный подол и делает шаг к коридору. Из продольного разреза в платье показывается тонкая лодыжка.
Она в чёрных лодочках, не в кедах. В чёрных лодочках на тонком каблуке.
Каждому её шагу вторит рваный ритм чувственной музыки.
– Fi-nal-ly, I can see you crystal clear[15 - Наконец я вижу тебя абсолютно отчётливо (англ.)]…
Тугой чёрный корсет плотно облегает спину и крепко поддерживает грудь. Шнуровка корсета полупрозрачна. Она бежит по линии между рёбрами и ныряет в складки подола. Её бледные плечи и острые ключицы обнажены. Шею обнимает отдельный от платья воротничок. На её правой скуле нарисована маленькая золотистая тыква. Непослушные волосы послушны; они собраны в гладкий высокий пучок. Но почему они не золотые, а такие… светлые?
Ах, вот оно что. Её волосы залиты блёстками.
Они залиты блёстками и похожи на сплав серебра и платины.
– See how I'll leave with every piece of you[16 - Смотри, как я ухожу, забирая с собой каждую частичку тебя (англ.)]…
Она плавно кивает какому-то кретину сокурснику и поводит плечами, заостряя ключицы.
Не смотри сюда. Посмотри на меня… Посм… Не смотри. Твою же м…
Повернув голову, она мгновенно находит в толпе его лицо и касается его глаз прямым открытым взглядом; под её ресницами пляшут хэллоуинские черти.
Не смотри на меня. Не смотри на меня.
Желудок ухает вниз и разлетается на мелкое крошево где-то у начищенных туфлей.
– …gonna fall, rolling in the deep[17 - …сорвёмся, идя ко дну (англ.)]…
Её веки подчёркнуты серыми тенями и полуприкрыты; голубые радужки похожи на жидкую сталь видны лишь наполовину. И эта томная, влекущая до ужаса эротичная прищуренность не даёт желудку подняться с пола и вернуться под солнечное сплетение.
Это ты? Это ты, клетчатая лучница?
Она приоткрывает губы и наконец отводит от него взгляд. Ещё два удара шпильками по кафелю – и Уланова исчезает за стеклянной дверью, обдав его шлейфом сладко-горького парфюма.
Это атлас. Её платье из атласа. Из атласа.
…Мысль была до того тупой беспомощной, что он испугался за свой разум. Рывком расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он глупо смотрел, как Марина возвращается от туристических подруг.
– Святуш? – потянув его за рукав, приглушённо позвала она. – Точно не нужно на улицу?
Её голос булькал и проваливался в воздушные ямы; в ушах стучала кровь.
Не называй… меня… Святушей. Я не… Твою мать.
– Пойдём в зал, – хрипло бросил он и нетвёрдо шагнул к двери.
В голове ещё летал пепел от кинестетического взрыва.
– Почему кинестетического? – рассеянно поинтересовался Адвокат, прикладывая кусочки льда к вискам Хозяина. – Это ведь было зрительное… удовольствие.
– Нет, – твёрдо оспорил Судья. – Это была тактильность.
Я чувствовал этот атлас её кожей.
В центре зала сверкал круг из огромных тыкв, внутри которых горели свечи. На полу и потолке плясали зловещие тени; в углах зала горели импровизированные факелы.
Организатор не обманул: сидячих мест было очень мало.
Проталкиваясь между людьми, он искал в толпе спину под атласным платьем, не представляя, что будет говорить, когда найдёт…
Но она будто превратилась в летучую мышь и улетела в чёрное окно.
Перед глазами колотилась лишь безликая масса людей, и в горле медленно росла злоба.
– But you played it, You played it, You played it, You played it to the beat[18 - Но ты играла с ним, играла с каждым его ударом (англ.)]…
Кто-то мёртвой хваткой вцепился в его рукав. Судорожно обернувшись, Свят ощутил острое разочарование: это рогатый Петренко тянул его к стене, заметив несколько мест. Прогон наконец завершился, но его можно было лишь слышать: сцена пряталась за плотным занавесом. Вдоль занавеса горели тыквы поменьше, которые были куда сильнее похожи на настоящие О’Лантерны.
Приди в себя. Приди в себя.
Где она? За кулисами?
…Выскочить из зала.
Ворваться за кулисы, залитые серым сумраком. Туда едва ли доползают зловещие тени тыквенных свеч. Пол нежно изрезан лучами дальних софитов, а смазанный шум зала приглушён. По паркету цокают тонкие каблуки; шуршит тяжёлый атласный подол.
Поймать её взгляд и подойти близко.
Так близко, чтобы она растерянно отступила. Чтобы тяжело дышала; чтобы ритмично вздымалась грудь под чёрным корсетом. Протянуть ладонь и провести пальцами по её ключицам.
Опусти веки. Приоткрой губы. Отклони голову; открой шею. Доверяй мне.
В низ живота рванулась горячая волна. Изо рта вырвался хриплый выдох.
Остановись.
Это просто невероятно. Это была Вера Уланова. Которая чертила на салфетке классификацию английских архаизмов и грызла куриное бедро на заплёванной общажной кухне. Которая поддерживала разговор на любую тему, подворачивала рукава рубашек, знала о переносах и цитировала котёнка Гава. Которая была не только золотым контуром самых тёплых его мыслей, но и… охренительно привлекательной до безумия сексуальной девушкой.
Где твои неглаженые рубашки, Уланова? Протяни мне руку помощи, надень джинсы. Давай поговорим о санкционных интенциях.
Конферансье в белом костюме что-то верещал с края сцены и на фоне бордового занавеса был похож на сметану в борще. Устав нелепо шутить, он набрал воздуха и выкрикнул:
– А открывает вечер нежно-дерзкий «Numb» под аккомпанемент скрипки и пианино!
Половины занавеса поползли в стороны, и на мелкие О’Лантерны опустился сумрак.
* * *
Руки тряслись так отчаянно, что пластиковый стаканчик ломался и брызгал на грудь водой. Первокурсники сыпались за кулисы, а значит, финальный прогон был завершён.
Тебе петь… Тебе сейчас петь!
Опрокинув в рот половину стакана, Вера быстро обтёрла остальной водой шею и уткнулась пальцами в стену, пытаясь удержать равновесие. Хотелось, чтобы в закулисной толпе мелькнула Алиция Марковна; её задорные глаза и весёлые пряди цвета неба всегда прибавляли сценических сил.
Но Мальвина уже заняла своё место в зале; она и так вылила на подопечных ведро поддерживающих тирад.
Голосовые связки жалобно трепетали. Сердце избивало ключицы.
…Его руки дрожали; они дрожали, я видела.
Внутри лёгких было столько воздуха, что голова кружилась от избытка кислорода – и в то же время было совершенно нечем дышать. По бокам мелькали люди, лица, силуэты… Но всё расплывалось.
Всё будто завернулось в туман.
– СЕНЯ, МАСКУ СВОЮ ВЗЯЛ? АНДРЕЙ, СТАНЬ ПРАВЕЕ, ЧТОБЫ НЕ ФОНИЛО!
Дыши ровнее. Дыши.
Здесь половина университета.
Чёрт возьми, нет!.. Я туда не выйду!
– УДЛИНИТЕЛЬ, СЕРГЕЙ! ГДЕ УДЛИНИТЕЛЬ ОТСЮДА?
Задержав дыхание, Вера присела на корточки и закрыла глаза, игнорируя чей-то зов. Отчего-то было так страшно, будто решалась её жизнь.
Какого хрена хэллоуинские черти принесли их сюда?
– Как тебе удалось с ровной спиной пройти в ту дверь? – прошептала Верность Себе, благоговейно глядя на Хозяйку. – Спокойно, милая, спокойно… Давай повторим слова. Давай отыграем пальцевую распевку… Давай вспомним начало…
В поле зрения возникла рука с чёрной кружевной маской. Кто-то заботливо подал ей последний реквизит. Молча забрав маску, Вера приложила её к лицу и закрепила за ушами. Отчаяние росло; всё это отчаяние придётся взять с собой под свет алых софитов.
Под бездонный взгляд цвета горького шоколада.
– К КЛАВИШАМ МИКРОФОН ПОДТЯНУЛИ?
Она думала, что готова к визиту сюда проклятых юристов, – но этот бешено эстетичный вампиризм окатил ведром колодезной воды.
Он был просто восхитителен. Жутко хорош. Привлекателен до безумия.
Ещё более привлекателен, чем за разговором об интенциях.
Хотя казалось, этот Рубикон тогда был пройден.
Белая рубашка и чёрная мантия подчёркивали рост и стройность. Светлая пудра оттеняла тёмные глаза и густые брови. Чёрные пряди касались ресниц.
Сегодня он и не пытался зачёсывать волосы назад.
– СЕНЯ ЗА ТРЕТЬИМ ЗАНАВЕСОМ, ВЕРА И АНДРЕЙ ЗА ВТОРЫМ!
Идеально очерченные скулы, которые так хотелось перенести карандашом на мягкую бумагу. Приоткрытые в изумлении губы.
В изумлении, твою-то мать.
По рёбрам поднялась злость.
Да, это я. Смотри, не обляпайся. Сегодня подглядывать можно.
Ну наконец-то. Злость.
Вместе с ней придёт и смелость.
Схватив ещё один стакан воды, она залпом опрокинула его в рот и шумно сглотнула. Суета за кулисами взлетела на запредельный уровень.
– ВЕРА! – прокричал аккомпаниатор Андрей Мисько, судорожно оглядываясь.
Наконец увидев её, он рывком подбежал, положил ладонь ей на плечо и тихо прибавил:
– Вера, ты в порядке?
Похлопав по его руке, она молча кивнула и медленно поднялась с корточек.
– АНДРЕЙ, ВЕРА, ГОТОВЫ? СЕМЁН?
В пальцы постепенно проникало тепло.
Почему было так страшно? Почему?
Интуиция тихо пожала плечами. На её лице блестели растерянные слёзы.
– НА СЧЁТ ПЯТЬ, РЕБЯТА! УДАЧИ!
…Секунда – и она уже у микрофонной стойки. Бордовый занавес ещё закрыт, но вот-вот расползётся по швам. За плотным атласом кричит конферансье и шелестит зал. Завязки маски кошмарно давят на уши. Сердце ворочается под рёбрами острым комком.
Закрой глаза и пой. Как в середине октября на репетиции.
В середине октября?..
Будто десять лет назад.
– Дыши, – еле слышно просит Интуиция, нежно поглаживая её плечо. – Ты и есть эта песня. Ты и есть весь воздух в твоих лёгких. Ты и есть это мгновение.
* * *
Алый свет софитов плавно поднимался по чёрному атласу.
Блестящий подол. Шнуровка корсета. Гибкая талия.
Бледные плечи. Острые ключицы. Лицо в кружевной маске.
– Кто же ещё мог открывать вечер, – прошептал Адвокат, завороженно глядя на сцену.
Теперь я узнал бы тебя, будь на тебе хоть пять масок.
Марина положила голову ему на плечо и попыталась дотянуться носом до щеки.
Тебя надо обнять?
– Она ждёт объятия, – грубо толкнул Хозяина в спину Прокурор.
– Он сейчас не может её обнять, – прошипел Адвокат, отмахиваясь от оппонента.
Тщетно прождав около минуты, Марина наконец отодвинулась и села удобнее. Её волосы по традиции искрили уязвлённой обидой, но быть виноватым слишком наскучило.
По залу поплыли аккорды нежного варианта «Numb»[19 - Композиция Linkin Park], и уже через миг её глубокий голос распутал напряжение в груди. Мысли улетучились, растаяли; вытеснились сплошным чувствованием.
– Tired of being what you want me to be… Feeling so faithless, lost under the surface[20 - Я так устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть; ощущая себя утратившим всю веру и потерянным где-то под поверхностью (англ.)]…
Над головой Улановой закружился дискобол, и на зал брызнули медленные алые пятна. Переливы скрипки были похожи на ласки кого-то родного, но забытого.
Я кошмарно хочу повторить эту мелодию на струнах Ортеги.
– Put under the pressure… of walking in your shoes[21 - Заточенный твоим давлением, вынужденный насильно ставить себя на твоё место (англ.)]…
Чёрный атлас переливался алыми огнями, и светлая кожа её плеч походила на фарфор. К ней был прикован каждый грёбаный мужской глаз.
– I've… become so numb I can't feel you there… become so tired, so much more aware[22 - Я так оцепенел, что больше не чувствую ничего; я так устал; насколько же больше я теперь понимаю (англ.)]…
В конце припева Вера стянула маску и отбросила её. Сердце пропустило удар и заныло где-то в коленях. Ему чудилось, что зал сузился до размеров её зрачков; они походили на портал или колодец.
Какой же голос. Какой у неё голос.
– I’m becoming this – all I want to do… Is be more like me and be less like you[23 - Я прихожу к тому, что моё желание быть собой всё же сильнее, чем быть тобой (англ.)]…
Он не понимал, сколько прошло времени.
Оно будто взялось идти назад; или танцевать вальс на месте.
…Смычок вознёс к потолку последний аккорд; над сценой остались только плавные ноты пианино. И в тот же миг Уланова с грациозностью пантеры подогнула ногу под себя, как делают фламинго, расположила руки на манер стрельбы из лука, на одной ноге обернулась вокруг своей оси – так хлёстко, что чёрный подол взметнулся густой блестящей волной, – воздела «лук» «стрелой» вверх и «отпустила тетиву», целясь в дискобол у себя над головой. Секунда – и он взорвался снопом золотистых… алых… серебряных пятен.
Они градом посыпались на сцену… горящие тыквы… первые ряды…
Это выглядело так ошеломительно… так мощно и зрелищно, что зал буквально взвыл от оваций. Уланова «отшвырнула лук», раскинула руки и повернулась к толпе. Её бледное лицо сияло страстным и проникновенным; властным, чувственным фурором.
Она была похожа на сгусток энергии; на чёрную лаву.
…Свят осознал, что не дышит; ладони холодели колючим потом. Так вот что она репетировала на общей кухне… Так вот почему сказала: «Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене»…
Так вот почему… Так вот…
Портал в мир Хэллоуина зиял дьявольской пастью, а Уланова всё не опускала рук. Плотные, ритмичные аплодисменты никак не стихали.
Она могла бы пробежать по ним, если бы захотела взлететь.
– Это же ваша переводчица? – донёсся слева свистящий шёпот Измайлович; обернувшись, она обращалась к выкрашенной как клоун рыжей девице. – Её вообще не узнать.
– Даже не знала, что она будет петь, – свирепо отозвалась рыжая. – Думала, только спектакль свой репетировать ходила. Платье сидит как вторая кожа, надо признать.
В её голосе сквозила откровенная зависть.
– Нереально эффектно! – проорал Петренко в варламовское ухо.
Но так, что это, сука, услышали просто все.
Артур прищурился и кивнул, ухмыльнувшись углом рта; не переставая громко хлопать. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру широко распахнутым взглядом.
Его губы медленно шевелились: словно он проговаривал то, что позже запишет.
При виде их лиц кадык обняла острая злость.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Поймав пальцы аккомпаниаторов, Уланова широко улыбнулась и присела в книксене. Рукоплескания стали ещё громче; на противоположной стороне зала кто-то засвистел. К сцене протиснулся поганый Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой.
Ах да. Я и думать забыл, что видел в холле.
Улыбнувшись, Вера наклонилась за букетом, но тяжёлый подол и центральный Джек О’Лантерн мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, она села на край сцены и лениво протянула к Рустаму руки. Сраный Гатауллин взял букет в зубы, обхватил её талию и ловко снял её вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно подала ему руку для поцелуя.
– ЭТО ПИОНЫ! – оглушительно пояснила Марина, пытаясь переорать овации. – ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ, ДА, СВЯТ?
О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.
Ярость полыхала так резво, что уже не давала дышать. Упорхнув в глубь зала с уродом-математиком, Уланова и не взглянула на правоведа-упыря.
О существовании упыря она забыла тут же.
И теннисный шарик лупил в виски, как пушечное ядро.
– Подсуетился, – изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. – Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.
Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.
– Ну он математик от бога, – продолжал веселиться мордатый Франкенштейн. – Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.
Воздух затрещал от нового скрипучего ржача.
Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.
Гатауллин сейчас где-то за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Проведёт пальцами по её шее. Потянется губами к её полуоткрытым губам… Внутренности скрутило в горящий узел. Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.
Как будто это могло помочь.
– Хочешь домой, упырёныш? – как сыночку пропела она после поцелуя. – Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.
Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.
Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.
Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.
Потанцуем и поедем, да, Марина. Побыстрее. Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.
Что-то же должно помочь. Что-то должно.
* * *
Как же он смотрел… Как смотрел.
А сразу потом целовал свою тыквенную диадему.
Пусть линзы всё же будут прокляты.
Едва увидев, она мгновенно вспомнила её; эта обложко-журнальная девица поселилась в общаге лишь в этом году. У неё был до невозможности охренительный, удобный рост.
Она по крайней мере не смотрит на всех снизу вверх; а вот мне это страшно надоело.
Да и к чёрту их.
Я справилась. Справилась. Невероятно.
Спела и «выстрелила» в десять раз лучше, чем на любой из репетиций.
Теперь бы ещё вытащить мокрую ладонь из смертельной хватки Рустама.
Отгрохотали уже все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов. Танец магистрантов закрывал шоу-программу и открывал тематическую дискотеку.
Останутся они танцевать?
– Сейчас будут танцы, так? – хриплый голос Рустама был чересчур безальтернативным.
Послушай, Гатауллин. Ты пригодился, не спорю.
Упырю было полезно посмотреть на этот букет.
Но сними уже с меня хомут, реинкарнация Шавеля.
Неужели он не видел, что она только и делает, что бегает от него?.. В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный замечать чувства других.
Что бы он ни старался демонстрировать вместо.
– Да, будут, – сухо отозвалась Вера, повернувшись к смуглому хитрому лицу. – После номера магистрантов можно танцевать.
Он вроде бы смотрел открыто, но его улыбка была слишком хищной.
Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва[24 - Композиция «О Children»]. Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.
– Не можно, а нужно, – явно рассчитывая на эффект от пионов вальяжно бросил Рустам.
Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался. Спасаясь от двуличного чёрта-метросексуала, Вера уныло покосилась вправо, пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела. Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел в их с Гатауллиным сторону: вызывающе и презрительно.
Так, словно одновременно готовился напасть и умолял пощадить.
Напасть? Вызывающе? Презрительно?
Да какого же чёрта?
Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала? Ноздри раздулись, а ладони вспотели.
– Рустам, идём танцевать! – громко распорядилась Вера.
Вскочив, она потянула математика за тощую руку. Тот с готовностью подчинился, плотоядно сверкнув глазами.
Чёрт знает, чем это чревато.
– Рисковать так рисковать, – решительно отрезала Верность Себе.
Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.
Подхватив подол платья, Вера нагло приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею. Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Его руки на талии кляксы напряглись.
Казалось, воздух вокруг раскалился и трещал по швам.
Сердце заходилось испуганными ударами.
Нет, рано пугаться. Рано.
В голове полыхал ведьминский огонь.
– Наклонишь меня? – крикнула Вера в ухо Гатауллина.
Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко и размашисто опрокинул её на свою руку. Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой. Ладонь Рустама тряслась от напряжения. Его лицо склонилось к её шее…
ХЛОП!
Вздрогнув, Вера выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала. Изумрудная клякса стояла одна и что-то кричала Насте Шацкой, обиженно указывая безупречной ладонью на выход.
Вампир исчез.
* * *
– Легковоспламеняющееся, – заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. – Не чиркать шпильками и пионами поблизости.
– Он выбежал, поссорившись с кляксой, – буркнула раскрасневшаяся Верность Себе, смущённо поправляя корсет.
– Нет! – громыхнула Интуиция, помахав перед носом Хозяйки обожжёнными пальцами. – Он выбежал из-за тебя!
Тело затопило внезапное бессилие.
Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.
Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.
– Я не хочу больше танцевать, – пробормотала Вера, не заботясь, слышит ли её Рустам.
– Почему? – гаркнул он ей в ухо; его чёрный взгляд сверкнул раздражением.
Разбежавшись, спрыгни со скалы.
– Ноги на каблуках болят, – сухо отозвалась она. – И мутит. Я выйду.
– Останься! – заявил он, и в его голосе проскользнула сталь. – Мы только начали!
Его пальцы сомкнулись на её запястье, и тонкая кожа заныла. Злости уже было нужно очень мало.
Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало.
Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.
– МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! – крикнула Уланова, больно ударив по смуглой руке. – ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!
В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался, ослабив хватку. Рывком выжав руку из его ладони, Вера начала быстро протискиваться к выходу.
Интуиция вела именно туда, и спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.
Секунда – и тяжёлый подол покинул актовый зал, ударив по косяку атласными волнами. Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина. Сделав несколько звонких шагов, Вера нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что касались окон снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре. Сердце остановилось и закрутилось волчком.
Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.
Усмирив дрожь в коленках, Вера подхватила подол и зашагала к высокому окну. Стук шпилек по паркету будто забивал в виски гвозди. Нервы походили на струны.
Нет, зачем ты туда идёшь? Зачем?
Остановившись в пяти шагах от него, она замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула её из актового зала и пригнала сюда. Вампир молчал. Она молчала.
Секунды нашпиговывали виски острой тишиной.
– Ты восхитительно пела, – наконец проговорил Свят.
Его голос звучал так хрипло умоляюще, что струны нервов почти лопнули.
– Спасибо. Эта песня, – бесцельно взмахнула она ледяной рукой, – великолепна.
– Это ты великолепна, – еле слышно произнёс он.
Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар. Свят сделал шаг вперёд и уставился на её кулак, что комкал складки подола.
– Я не думал, что… – еле слышно начал он и замолчал, так и не договорив.
Поддавшись непонятному порыву, Вера сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь.
Как он протянул свою на кухне.
Словно вспомнив то же, он несколько секунд рассматривал её руку и наконец едва ощутимо коснулся её пальцев. Его рука была тёплой и влажной.
Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.
Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…
Повернув её руку ладонью вверх, он погладил голубые венки на запястье; по его лицу от скул к вискам бегали желваки. В голове глухо застучала кровь; желудок озяб и задрожал. Прикрыв глаза, Свят поднёс её запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись через секунду, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к её руке. Его дыхание было горячим, а губы – слегка шершавыми. По запястью пробежал его острый язык, и в низу живота взревела горячая волна.
Только не… О чёрт.
Не успев усмирить своё полоумное подсознание, она простонала – глухо и сдавленно. Этот стон был до того страстным и беспомощным, что казалось, он расплавил коридор – и теперь тот стекал с её тела. Зрачки Свята расширились. Он поднял глаза; в них горело до того безумное желание, что она едва не потеряла разум.
И я тебя хочу; да. И я тебя тоже.
Покачнувшись, он сделал к ней ещё шаг и крепче сжал её руку; в кожу впились широкие ногти, которые она недавно рисовала.
Что делать? Что выбрать? Что правильно?
…Дверь актового зала оглушительно ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех. Выдернув руку из вампирской ладони, Вера вздрогнула и устремилась прочь по коридору, молясь только об одном: не поскользнуться.
Единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.
Дверь закулисья… Внутрь… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…
Не смотри, только не смотри по сторонам.
Потная ладонь с трудом скользила по ледяным перилам. Пусто. Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.
И эта пустота пугала до потери пульса.
Толкнув тяжёлую входную дверь, она выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало совсем.
– Почему так страшно? – глухо шептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.
На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, Вера стремглав понеслась к нему, всё ещё держа пальто в руках; было холодно, кошмарно холодно. Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой. Проигнорировав осоловелый взгляд водителя, она плюхнулась на заднее сиденье, выкрикнула адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса – и сколько бы она ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.
* * *
Мебель в ещё не отапливаемой квартире почему-то обжигала.
Ворочаясь на раскалённой простыни, Свят никак не мог придумать позу, которая бы пощадила растерзанный мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, безжалостно смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым. Сбегая от Марины под прикрытием Олега, он даже не сразу понял, куда хочет бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь.
Только не сейчас в этой постели.
Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.
Единственная маленькая ладонь.
…Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и будет корчиться под каблуками её чёрных лодочек.
Будь я журналистом, я бы написал, что открытие Хэллоуина «выстрелило»; в самое ядро Земли.
– Она вышла, потому что её достал этот чёрт, – процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. – Видно, не зря его Петренко не терпит.
– Она вышла за тобой, – твёрдо проговорил Судья. – Она искала тебя.
Она поспешно послушно подходила всё ближе, и золотой свет фонаря лился по её плечам и скулам. Она стояла в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотрела со смесью задумчивости и страсти. И при виде её глаз внутри вырастала атласная крона гигантского дерева.
Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.
…Зажав глаза ладонями, он повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.
Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман.
Просто заставил её закатить глаза. Просто вырвал из неё плавящий кровь стон.
– Она тоже, – прошептал Судья, промокнув платком лоб.
Тоже кинестетический маньяк?
Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Хочу с тобой разделить.
Зажмурившись, он стиснул коленями плед и замер. Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу. Подождать. Лучше подождать.
Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?
Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.
Представь, как это может быть, если дождаться.
Выдохнув, он подскочил на тахте, скатился на пол и начал яростно отжиматься. Сколько же было уже этих полумёртвых искусственных близостей…
И насколько мало в них было близости истинной.
Рывком встав с пола, он сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли.
Убежала. Как маленький, нелепый, испуганный зверёк.
Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.
– Знаешь что? – тихо сказал Адвокат, стыдливо отводя глаза. – До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения – всё через непроницаемую пелену.
А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон одним движением.
И не задумавшись о своей беззащитности, он нырнул в это доверие… ослеп от желания чувствовать губами её пульс; быть ещё ближе. Но что может быть ещё ближе?
Я целовал стук твоего сердца.
ГЛАВА 5
Ощущать себя абсолютной идиоткой. День за днём – круглой дурой.
Закрывать глаза на любые его выходки и проглатывать каждый окрик. Притворяться, что вспышки его злости, стремительные отъезды, отказ ночевать с ней под одной крышей и резкие ледяные отстранения – норма отношений для них обоих.
Отношений?
Марина криво усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Сверкая чёрным боком, карандаш прекрасно подходил по цвету к её настроению. Было скучно и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя безупречным макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он опять «с парнями в баре», и трубку с тех пор не брал.
Ну что ж. Ты прекрасно понимала, на что соглашаешься.
За эти два года она успела не только вдоль и поперёк освоить список требований к его партнёрше, но и научиться делать вид, что их потребности совпадают. Отойти в сторону, когда ему нужен воздух. Отползти подальше и сжаться в комок, чтобы не коснуться его, когда он требует полного отстранения. Бесшумно ступать по полу, когда он сжимает пальцами виски.
Отваливать, когда его небрежная мимика просит отвалить.
Возвращаться, когда телефон его голосом предлагает встречу.
В груди закопошился стыд, и Марина поморщилась, отбросив подсохшую тушь.
Нет, стоп, он был не так уж плох. Нет, не плох.
Просто он был и каменным, и хрупким. Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он прятался от мира в коконе, который никому было не вскрыть.
И это порой заставляло сердце сжиматься от нежной жалости к нему.
Ругая отрицая свою боль, она давно и решительно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно бесполезно: он избегал конфликтов и был прочно безразличен к её возмущению.
Почему ты так к нему привязана? Почему?
На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но именно он почему-то саднил в глубине её души: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.
В последние дни плохое предчувствие орало как резаное. Что-то происходило.
Что-то, чего ещё не было.
Она не могла чётко объяснить себе, что было не так: поскольку давно выбрала избегать сложных размышлений и боялась ответов, которые может найти. Но плохое предчувствие кричало о какой-то… опасности.
Именно опасности.
Нет, не думать. Не задавать вопросов. Не рыть его душу и не лезть под кожу. Играть роль милой глупой куклы. Это единственный способ и дальше оставаться в его жизни.
Ничего. Просто сама позвоню через пару дней.
Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?! Как не заплакать?..
Он хотя бы уехал один?
Да уж, конечно, один.
В жизни не поверю, что вчера хату не пришлось проветривать от женских духов.
Сжав виски скопированным у него жестом, Марина помотала головой, словно пытаясь вышвырнуть из неё неугодные мысли. Левый глаз был готов. Пора было красить правый, но руки дрожали. Внутри снова царил колкий страх.
Ерунда. Это всё ноябрь.
…«Ты сама себя накручиваешь», – беспечно повторяет он, пока его телефон принимает какие-то сообщения. Когда он хочет, он умеет напрочь лишать лицо мимики.
И этот идеальный фасад совершенно не прочитать.
Пожалуй, самым страшным – и самым властным – чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.
Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.
* * *
– Как думаешь, справится? – устало спросила напарница, облокотившись на моё плечо.
Она знает, что спрашивать это незачем, но вопросы помогают ей не тревожиться.
Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.
– Я не знаю, – тихо произнёс я. – Не знаю.
– Почему ты не вмешался на Хэллоуин? – бросила она так укоризненно, словно этот вопрос её поистине мучил. – Почему ты не толкнул его за ней?
– Потому что этот Хэллоуин тоже должен был привести его сюда, а не куда-то ещё.
Хмыкнув, напарница изумлённо подняла брови, и они скрылись под серебристой чёлкой.
– Ты правда не собираешься вмешаться? – с нажимом повторила она.
– Нет.
– Да почему?! – воскликнула она, на глазах теряя терпение. – Такой риск!
– Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, легче будет всем, да, – с расстановкой сообщил я, проворачивая в ладони золотистую тыковку. – Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.
Прижав руку ко рту, напарница замолчала – горько и обречённо.
Но я знал, что она просто ищет более весомые слова.
– Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, – наконец прошептала она. – Я сейчас выбираю тебя, а не себя – хоть ты и твоя мать этого никогда не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.
Она боролась за меня даже сильнее, чем я сам. Милая.
– Нет, – ласково, но твёрдо произнёс я. – Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю.
Пергаментные страницы под моей ладонью тоскливо зашелестели.
– К чему эти высокие рассуждения и светлые надежды? Ты же знаешь, что он снова поступит неправильно! – умоляюще воскликнула она.
Её голос задрожал, а по щеке, выбирая дорожки морщин, сбежала крупная слеза.
Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Дождь усилился.
Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.
– То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим, – упрямо повторил я. – Если не мешать им в судьбоносные минуты, мы по крайней мере видим их подлинные помыслы. В каждый миг они выбирают то, что и должны были выбрать, – пусть это и разбивает наши сердца. Принять это сложно, но необходимо, милая. В каждом их выборе, в каждом решении был тот самый непререкаемый смысл, которого до конца не понять даже нам. И почти всем им потом казалось: будь у них новый шанс, они бы поступили иначе.
Вытерев слёзы, напарница положила мне на плечо тёплую руку и тихо сказала:
– Но мы ведь знаем, что так же.
* * *
Alea jacta est[25 - Жребий брошен (лат.)]
Две девицы за соседним столом с такими важными лицами прикладывались к кальяну, что казалось, они вот-вот начнут обсуждать свою недавнюю активность на нефтяном рынке.
Найдётся и на ваш полежалый товар покупатель.
Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят небрежно прокрутил в ладони подставку под бокал с бурыми буквами «AleCraft». Деревянно-бордовый дизайн бара приятно поглаживал зрение. Нервы медленно вытягивались в плавные линии.
Если бы ещё не зеркальные стены со всех сторон.
Растечься по барному дивану из искусственной кожи. Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи.
Выставить её вон.
Не вспоминать её, не думать о ней; не перебирать вчера и не надеяться на завтра.
Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.
Перечитывая сообщения Улановой, он никак не мог определиться, у кого из них пора диагностировать раздвоение личности: до того невозмутимо чёрная волна атласа рвала в клочья плотину степенных бесед о санкциях и мультфильмах.
Это была ты, или я так и не проснулся?
Как может человек совмещать в себе блеск нежного золота и рёв иссиня-чёрной лавы?
Это было слишком.
Столько времени, растерзанного на куски безумными мыслями об одной и той же бабе.
Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.
– Слишком, говоришь? – подначил Хозяина Прокурор. – Да мы сразу поняли, что ты ссышь. Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.
– Но ведь страшно, – неуверенно возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. – Слишком легко она его прорывает! Это опасно!
– Ссышь! – не унимался Прокурор.
– Но не можешь перестать думать, – буркнул Судья и ударил по столу молотком.
БАМ!
Свят дёрнулся и выронил подставку под бокал. Глухо стукнувшись о пол, она исчезла где-то под диваном.
Ляпнув на стол обескрышечный пивной батальон, Артур ругнулся и тщательно отодвинул бутылки от края.
– Нельзя ли потише, Артур Валерьевич? – прорычал Свят, шаря ладонью под сидалищем.
Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол пачку Винстона и любовно посмотрел на пиво.
– Ну-ка, – взяв себе одну бутылку, протянул он ему вторую и звонко объединил их горлышки. – Чего тебя раздирает? Ты же вчера свалил и ни капли не выпил.
Свят сомкнул пальцы на переносице и прикрыл глаза. Руки подрагивали, и удерживать бутылку вертикально было куда сложнее обычного.
– Мариша устроила сцену? – поинтересовался Артур.
Елисеенко вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.
Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег Петренко и Никита Авижич – светловолосый веснушчатый физик. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони – отвратительно холодны.
Сенсорный рай.
– Ноябрь, – голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. – Ноябрь, товарищи. Время варить в коридорах общаги глинтвейн и подтирать сопли.
Параноик, он про свою общагу.
– Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, – громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. – У меня сейчас муточки с девахой с журфака, так она говорит, в заголовках будут обыгрывать «выстрелы». Мол, «Хэллоуин выстрелил», «открытие вечера выстрелило», «ночь выстрелила». Это о чём?
Свят хмыкнул и залпом выпил полбутылки.
Потрясающе; мои и журналистские мысли сошлись.
Мать Авижича работала в паспортном столе, и слушать сплетни он любил с детства.
– Ну вот потом в газетёнках почитаешь, – флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву. – Лучше, чем было, всё равно не рассказать. Даже я не справлюсь.
Варламов хрипло захохотал, ритмично постукивая по горлышку бутылки, и ехидно бросил в сторону Олега:
– Ну тогда расскажи, почему никто не захотел пощупать твой рог.
Артур терпеть не мог, когда Олег говорил о себе хорошо.
И при этом не мялся газетой.
Петренко лениво повёл плечами и спокойно парировал:
– Плохая примета, Артурио: уезжать с Хэллоуина с пустым ведром.
Авижич трескуче рассмеялся и подвинул к Святу деньги за своё пиво.
Больше в этой компании так давно никто не делал.
– Артурио не до вёдер, – услышал Святослав свой ехидный голос. – Артурио весь вечер культурно обогащался: читал брошюрки про Джека О’Лантерна.
– Пялился на сиськи блондинки, которая их раздавала? – язвительно уточнил Петренко.
– Ну, где были буковки, там и читал.
Шумно вскрыв яркий пакет с арахисом, Авижич высыпал орехи в миску в центре стола. Миска тут же заполнилась активными пальцами.
– У самих тыквы в штанах двоились, – нараспев протянул Артур. – Не могли выбрать между тыквой, с которой припёрлись, и тыквой поаппетитнее.
– Олежка на День Святых грешницу привёл? – поинтересовался Авижич, отряхивая с пальцев арахисовую соль.
– Выглядела зрелой тыква, – отозвался Олег. – А оказалась… как это? – постучал он по лбу длинным пальцем. – Бессортовой, вот.
Елисеенко ощутил, как губы растягиваются в ухмылке. Невозможно было не ржать, когда этот графоман-психолог-книголюб начинал рассуждать о субъектах противоположного пола.
И главное, всегда метафорично – и в самую точку.
Слово «метафора» вскинуло ненужные ассоциации, и он поспешно закрутил светло-золотой фонтан. Хмель проник в мозг, и напряжённые нейроны наконец расслабились.
Незачем снова тыкать в них раскалённым железом.
– А к концу вечера на мне висело уже два образца. Один мой, второй елисеевский – вероломно покинутый своим овощеводом, – монотонно продолжал Олег. – Я был почти грядка.
– Для друга ничего не жалко, – протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.
– Я храню верность, мон сир, – выставив ладонь так, будто собирался клясться на библии, бросил Олег. – Всем, кому нужно. А вот Мариша у нас – ветеран верности ненужной. Таких не трахают, мон сир. Таких жалеют.
Над столом грянул дружный хохот.
Ах ты, гондон. Да нет, пусть уж хранит свою… ненужную.
– А говорят, евнухи не знают метафор! – сложив губы на манер изумления, воскликнул Елисеенко; щёки уже ныли от смеха.
Петренко хохотал, подняв брови; его острый кадык ходил ходуном.
– Вчера, Никит, царевич бросил свою ненужно верную царевну, а заодно и нужно верную свиту на произвол судьбы, – отсмеявшись, пророкотал Артур, хлопнув Свята по спине. – Всё могут короли.
Зачем он перевёл на это разговор?
Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри тревожно ныло.
Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.
– Коньяка принесите! И маслин! – заметив официантку, хмуро крикнул Свят.
Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Водрузив на стол коньяк, она остановила на Святе красноречивый взгляд и угодливо захихикала. Голоса Варламова, Петренко и Авижича вновь срослись в шумный ржач.
Отчего-то стало липко и досадно.
– Черти вы, – лениво протянул Елисеенко, пряча глаза. – Визжите не хуже баб.
Вскрыв коньяк, он наполнил маленькую рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.
– Короля делает свита, – назидательно сообщил Петренко, воздев костлявый палец.
– Свита проспала падение короны к ногам чёрной ведьмы, – уронил Варламов.
Рука со второй стопкой слишком очевидно замерла на полпути ко рту.
Чёртово шпионское логово.
– Какого хрена ты несёшь? – стараясь придать лицу властное выражение, надменно бросил Свят.
– Да ладно, не дебилы тут сидят, – хохотнул Артур.
Как невовремя перестали ими быть.
В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.
– Да ты не парься так, царевич, – продолжал Варламов; он не дождался реакции, и его радость была неполной. – Я бы и сам по этим плечикам… Какое там слово обыгрывают?.. А вот! Настрелял!
Авижич снова загоготал, уронив штук пять орехов.
– Не думал, что когда-то заморочусь этим, кстати, – в присущей ему неторопливой манерезавёл Петренко, разглядывая капли на окне. – Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.
Злость поползла по горлу резвее.
Как мило. Как наблюдательно.
Страшно представить, в какие охренительные эпитеты может завернуться её личность под его писательской рукой.
Воткни себе в зад свои белые розы.
– А по мне ей эти самые… – лениво изрёк Варламов. – Хри…зантемы нормально были бы. Синие или… Как этот цвет? Как рубашка твоя.
Это бирюзовый, недоумок.
Ладони начали отвратительно подрагивать – мелко и мокро.
Неопределённо фыркнув, Олег вернул небрежное внимание блюдцу с маслинами.
– Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, – задумчиво протянул Адвокат. – Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.
– Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, – напомнил Прокурор, встряхнув Хозяина за плечи.
Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели. Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов».
Долбаные кретины.
Петренко всё ещё рассеянно смотрел в окно, но на талантливого овощевода больше не походил.
Казалось, сиди она здесь – и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.
Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза.
– Тебе, может, хватит? – осторожно спросил его Никита.
Физик ограничился пивом и регулярно поглядывал на телефон.
– ВСЁ НОРМАЛЬНО! – вскинув лицо, рявкнул Свят.
Кальянные дивы простучали каблуками к выходу, и они остались единственными посетителями бара.
Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа.
Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться – лишь бы его плеча больше не касалось плечо Артура.
Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.
Варламов не отводил от него глаз, катая по столу пустую рюмку. Привычное ехидство его взгляда было разбавлено раздражением и… азартом?
– Да ладно, нам-то можешь рассказать, – заверил он Свята, услужливо налив ему третью стопку. – Это царевичи только себя замечают. А мы-то видели, как ты на неё пялил. Видели мы? – повысил он голос, повернувшись к Олегу.
– Пару раз я видел, куда ты пялишь, да, – нехотя сообщил Петренко. – Пару раз. Не вели казнить, мон сир: не на тебя хотелось смотреть. Тот самый случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую – «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни.
Замолчав, Олег поднял и развёл ладони, будто с вызовом говоря: «Что тут скрывать?»
– Записал эту глубокую мысль? – съехидничал Авижич, толкнув его локтем в бок. – Сколько получилось, листов одиннадцать?
– Короче, пялил царевич, – упростил Артур вердикт графомана.
Ему в очередной раз удалось кого-то стравить, и он светился от удовольствия.
Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. В висках нарастала пульсация.
– Я не пялил, – тупо неубедительно отозвался Свят. – Меня Марина пасла каждый долбаный миг.
Эта фраза сильнее других напоминала оправдание, и варламовский восторг можно было пощупать.
На кого ты злишься – на неё или на них?
– На себя, – мгновенно определил Судья.
Рывком подвинув ближе бутылку коньяка, Елисеенко наполнил четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин. Горло обожгло, а в голове засвистело.
– Вот надо было свите вчера реагировать! – картинно хлопнув себя по лбу, воскликнул Варламов. – Разве не помогли бы друзья царевичу подсадить ведьму на его коня?
Авижич снова заливисто захохотал. Он был единственным в их компании, который быстро уезжал даже с пива и совершенно не умел этого скрывать.
– Ведьма настолько неприступна? – поинтересовался он, активно закусывая. – Вы мне вообще её покажете? Сижу, как Базилио.
Варламов с готовностью открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил и слегка покачнулся.
– Всё, пошёл, – пробормотал физик, подхватив с дивана мятую ветровку. – До связи.
– Бате привет! – воскликнул Варламов, провожая его радостным взглядом.
Радостным?
– На ловца и зверь бежит, – сообщил Артур, ухмыльнувшись. – Когда все свои, можно поговорить о вечном.
– О твоём слабоумии? – рявкнул Елисеенко.
Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.
Твою мать, по ходу зря я так залился.
– Смотри, а сам Артур коньяк не пьёт, – задумчиво протянул Судья.
Эта простая мысль почему-то напугала до боли в животе. Это было похоже на предчувствие; колкое и ледяное предсказание из самого нутра.
Варламов не угощается халявным коньяком?
– Слушай, Елисей, – Артур смотрел прямо в его глаза. – Есть мыслишка.
Его голос прозвучал так непривычно тихо, что Олег настороженно вскинул голову и замер. Его лоб прорезали две тонкие морщины.
– Парни, – ещё более вкрадчиво произнёс Варламов. – Ставлю сто баксов, что никому из нас не удастся трахнуть чёрную ведьму.
Повисла плотная тишина. Петренко очнулся первым. Глухо хохотнув, он покачал головой и насмешливо спросил:
– Ну и нахрена тебе это?
Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.
– Не у всего всегда есть причина, Леопольдик, – огрызнулся Артур.
Такая пресная реакция его явно оскорбила. Артур обожал вбрасывать говно на вентилятор и очень огорчался, если кто-то оставался сухим.
– У всего и всегда, – отрезал «Леопольдик»; его зелёные глаза потемнели. – У всего всегда есть причина. Я буду это повторять, пока не сдохну. «Просто так» – это мазня для имбецилов.
– Ну, вот такой я азартный, – передёрнул плечами Артур, кинув в рот несколько орехов. – Хотя нет, ставлю двести. Не о чем тут спорить даже. Она ловкачка, игруля и высокомерша. Я уверен.
Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.
Чёрная ведьма.
Перед глазами возникли пальцы Улановой, сжимающие атласный подол. К горлу медленно подкатил влажный ком из стыда и отвращения.
Надо заткнуть ему глотку.
– У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? – с сухой неприязнью спросил Петренко. – У кого будешь выпрашивать, когда проиграешь?
– Не когда, а если, – расплывчато отозвался Артур; его взгляд становился всё более нетерпеливым. – Вот, с царевичем буду спорить. Царевич же захочет оспорить? Царевичу же по-любому дадут. Ну?
Усилием воли собрав мозги в кулак, Свят поднял глаза на Артура. Его ухмылка была подобострастной, а глаза – ледяными.
Жестокими.
Голова не слушалась. В горле дёргалась и ныла какая-то тонкая струна. «Царевич же захочет оспорить?»
Царевич захочет?
Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Макушку сжимал коньячный обруч. В висках проворачивались упругие занозы.
Молчишь, как будто прикидываешь.
– Ну так как? Всё, триста! Не щадишь ты меня, азартного. Победа ждёт победителя, – подлил Артур бензина в огонь. – А мы тебя на время операции перед Маришей прикрывать будем.
Петренко молча перебирал салфетку и рассматривал Артура с усталым любопытством.
Так энтомолог рассматривает занятное насекомое.
– Ладно, завязывай, Варлам. Допустим, было смешно, – наконец негромко нарушил Олег тишину. – Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то?
– Леопольдику уже не важно жить дружно? – хлопнул Варламов по столу; пустые стопки дрогнули и зазвенели. – Платьице понравилось? Или песенка? Или сиськи?
– Заткни ты уже пасть, – брезгливо проговорил Святослав.
И это почему-то произвело на Артура эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Свята за предплечье, он придвинулся вплотную и опалил его щеку прокуренным дыханием.
– Я прав?! – нижняя губа Артура дрогнула и коряво оттопырилась. – Ты же запал?! И ссышь, что тебе не по зубам, правда?! Так держи хороший стимул! Ставлю четыреста баксов, Елисей! Ну, по рук…
– Ты отбитый, Артурио, – перебил его Петренко. – На людей нельзя…
– И ТЫ ЗАПАЛ, ДА?!
В глазах Варламова плескалась странная необычайно острая злость. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась ногтями в складки рубашки.
– Слушай, Артурио, давай мы тебя отвезём домой, – не сдался Петренко, пропустив провокацию мимо ушей. – Ты, по ходу, перелил.
До чего же круто Олег умел сбрасывать крючки до того, как поцарапается о них.
Зависти в груди уже не осталось места, и Свят зажмурился, едва не воя от внезапного бессилия. В голове стучали металлические молоточки. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в мутной тошноте.
– Я трезвый! – выпалил Варламов. – Ты лучше скажи, чего он ломается! КАПЕЦ, КАК ОН ССЫТ! – словно доказав сложную теорему, триумфально выкрикнул он.
Зачем ему-то это?! Зачем ему, чтобы она мне не дала?!
Звон в ушах… Стук молоточков… Звон в уш… Стук молот… Звон… Стук… Елисеенко стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот.
Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-leonova-32482452/fide-sanctus-1-homo-sum-68962473/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Роберт Рождественский
2
Золотистый (англ.)
3
Возводим, чтобы разрушить (англ.)
4
Композиция «Burn it down», Linkin Park
5
Не можем дождаться минуты, когда разрушим всё до основания (англ.)
6
И я был на повороте (англ.)
7
Композиция «Дождь», ДДТ
8
Просто сделай это (англ.)
9
Зависть слепа (лат.)
10
Добро пожаловать (англ.)
11
Весёлого Хэллоуина (англ.)
12
Трепещите, враги Короны (англ.)
13
Огонь, зарождающийся в моей груди (англ.)
14
Композиция «Rolling in the deep»
15
Наконец я вижу тебя абсолютно отчётливо (англ.)
16
Смотри, как я ухожу, забирая с собой каждую частичку тебя (англ.)
17
…сорвёмся, идя ко дну (англ.)
18
Но ты играла с ним, играла с каждым его ударом (англ.)
19
Композиция Linkin Park
20
Я так устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть; ощущая себя утратившим всю веру и потерянным где-то под поверхностью (англ.)
21
Заточенный твоим давлением, вынужденный насильно ставить себя на твоё место (англ.)
22
Я так оцепенел, что больше не чувствую ничего; я так устал; насколько же больше я теперь понимаю (англ.)
23
Я прихожу к тому, что моё желание быть собой всё же сильнее, чем быть тобой (англ.)
24
Композиция «О Children»
25
Жребий брошен (лат.)