Прививка от маннои? каши
Ольга Цыбина
Животворящие рассказы для родителей. О детях и взрослых.Гарантируют мыслетворение, светлые воспоминания и счастливых детей.Которые не маленькие взрослые, а лучшие.
Автор Цыбина Ольга.Переводчик, предприниматель, мать и писатель.И все это одновременно и в единственном числе.Как, собственно, и вы.
Ольга Цыбина
Прививка от маннои? каши
Посвящается Лидии Георгиевне Добржинской, моей бабушке, которая считала детей Важными людьми, что не всегда распространялось на их родителей и остальных взрослых.
Меня же, лет c пяти, достаточно значимым человеком, чтобы говорить со мной о жизни. Такой, какая она есть.
А также маме и папе, и всем родителям, которые растили нас, как могли и совершали ежедневные маленькие и большие родительские подвиги.
Введение
У всех нас есть воспоминания о детстве. Разные.
Тошнотворно-садиковские, волнительно-утренниковые, солено-морские, тревожно-школьные, солнечно-майские, усыпанные блестками или с запахом жаренной картошки. Совсем разные воспоминания.
Удивительно, но то, что мы помним, не всегда совпадает с реальными фактами и тем, что помнят об этом другие. Дети запоминают эмоции. И именно они окрашивают события в тот или иной цвет, оставаясь потом в памяти со знаком плюс или минус.
Когда было страшно, тепло, радостно или спокойно. Так тревожно, что начинало тошнить, или так хорошо, что хотелось зажмуриться и не двигаться, прижавшись щекой к теплой бабушкиной ладони.
Все истории в книге реальные и произошли в моем детстве, хотя я уверена, что похожие были и в вашем. Изменены только некоторые имена, ведь герои повествования выросли, стали взрослыми серьезными людьми. И, возможно, не обрадовались бы, упомяни я их в рассказах про манную кашу, горшок или примерзший к качелям язык.
Мне повезло с памятью – она избирательна и защитна. Большинство того, что я помню из детства, все-таки хорошее.
В этих историях много света и хороших людей. И было бы замечательно, если, читая истории из моего детства, вы бы вспомнили что-то Светлое из своего. И, возможно, именно этот теплый, солнечный свет оттуда помог бы, хоть на минуту, рассеять облака в Настоящем.
Прививка от манной каши
За соседним столом, на завтраке в отеле, сидела девочка лет четырех. Мама кормила ее кашей из большой столовой ложки. Насильно. Девочка тихо плакала.
Я плакала внутри.
Маленькое, худенькое существо с двумя светленькими мышиными хвостами, в розовой футболочке с разноцветными бабочками и сланцах, которые все время сваливались под столом, покорно открывало рот и заливало слезами тарелку со склизкой овсяной жидкостью. Мама, раздраженным голосом, громко шипела: "Сначала каша, потом все остальное", угрожая всеми кругами детского ада: "Никакого моря и бассейна!". Дальше, барабанная дробь, великое садистcкое: "Будешь тут сидеть, пока не доешь. Весь день" и психопатийное – "Я СкаЗааала"!
Мне захотелось взмахнуть волшебной палочкой, выкрикнуть защитное заклинание "Экспекто Патронум!" и вызвать на защиту от мамаши Наташку Игнатову из моего детского сада "Лучик". Она была моим соратником по сопротивлению манной каше. Или, чего мы тогда не знали, – социальному насилию.
Воспитатели нашей группы не разрешали нам выходить из-за стола, пока не доедим до конца манную кашу. Мы сидели на маленьких, разрисованных под хохлому деревянных стульчиках, склонившись над остывшей массой, превратившейся в покрытый пленкой блин. Кто-то давился, рыдал, доедал и вставал из-за стола. Ряды маленьких голов потихоньку пустели, одногруппники уходили гулять. Мы же с Наташкой стоически выжидали, когда у воспетки закончится терпение.
Каждые десять минут она появлялась на пороге покричать и поугрожать. Опустив глаза в тарелку, мы старательно ковыряли в ней алюминиевыми ложками, меряли высоту ненавистной каши, но не ели. Наташка рассказывала смешные истории, время шло. Мы откуда-то знали, что сдаваться нельзя, ни в коем случае, надо ждать. Наконец, проходил час и нас освобождала добрая, как нам казалось, повариха. На самом деле, ей нужно было просто побыстрее помыть посуду. Мы же чувствовали себя непобежденными героями и неслись, сломя голову на уличную площадку.
Мне казалось, что варварские методы безосновательного физического насилия давно канули в прошлое. Вместе с детскими садами, пахнущими мокрыми тряпками, супом с перловкой и страхом. Но я сидела и думала, что мамаша, наверное, просто не могла по-другому. Она была сама в детстве инфицирована манной кашей и "причиняла добро" в следующем поколении, которое тоже должно было насильно доесть "все до конца". И оно тоже уже не сопротивлялось, и покорно ело. Инфекция распространялась дальше…
Я из того времени, в котором насилие оправдывалось социумом. Моих сверстников было позволено унижать и наказывать публично. И за редким исключением, большинство из нас было все-таки инфицировано холодной манной кашей. Или "травмированы борщом", как говорит моя подруга. Звучит смешно, но борщ у нее вызывает тошноту до сих пор.
Конечно, тогда никто не писал про пищевое насилие, нарушение границ, разрушение личности и другие последствия. Зато сейчас огромные деньги получают специалисты по работе с расстройством пищевого поведения, и мы, поколение Каши, дружно выстраиваем личные границы на тренингах, работаем над собой с психологами. За наши же, кровно заработанные деньги. Учась до сих пор, не позволить засунуть в себя чужую волю.
Сорри, алюминиевую ложку с манной кашей.
Счастливые хачапури
Я завидовала Ладо Сахамберидзе, моему однокласснику. Его мама была обладательницей лучшей в мире профессии – она пекла хачапури в небольшом кафе.
Мы, трое первокласcниц, во главе с Ладо, неслись по пятницам после школы к этому кафе, неподалеку от школы, приклеивались носами к витрине думая, что нас совсем не видно или “незаметно” толкались около входа, в надежде, получить горячий слоистый кругляш с чудесным тягучим белым сыром внутри.
Люди входили и выходили, хлопая узкой стеклянной дверью. Нас обдавало теплым воздухом, пахнущим чем-то прекрасно маслянисто-жареным. Мы же торчали цветными ранцами из-за двери и завороженно смотрели, как в дальнем углу за низким прилавком месит тесто высокая красивая женщина с иссиня-черными вьющимися волосами, в белом, чуть присыпанном мукой фартуке.
По локоть в пушистой белой муке, наклонив голову над тестом, она время от времени поправляла ребром ладони темный локон, упавший на лоб из-под белой шапочки, и продолжала делать плавные и одновременно энергичные движения руками. Для нас она была героиней какой-то сказки про строгую тетушку-печку, вокруг которой, все само прыгало и вертелось. Мы были ее тайными поклонниками. Затаив дыхание смотрели, как из-под ее рук, а по нашему детскому пониманию, буквально из ничего, появляются и становятся золотистыми, невзрачные, блеклые лепешки.
Наши родители занимались скучными, непонятными работами, на которые нельзя было прийти и уж, конечно, там не было большой печи с прекрасными золотистыми хачапури.
Ладо гордо смотрел то на маму, то на немое восхищение на наших лицах. Типа “Видали, какая у меня мама!” И тогда, в первом классе, нам с Юлькой и Светкой тоже казалось, что прекрасней работы для мам не может и быть.
Мы, дочери музыканта, финансиста и инженера спутниковой связи, вздыхали с завистью, что нашим родителям не досталась такая выигрышная во всех отношениях работа.
Ладо категорически не разрешалось приходить и отвлекать маму от работы. А может быть, она не хотела, чтобы одноклассники сына из престижной французской школы знали, что его мама работает простым пекарем в маленьком кафе.
Наш смышленый друг поступал хитро. Он приводил c собой тяжелую артиллерию. Нас. Трех положительных барышень из 1”A” в белых гольфах. А у двоих из нас, были еще более положительные белые банты размером с голову – убийственное сочетание, способное растопить сердце любой мамы и бабушки. В какой-то момент он подталкивал нас сзади по ранцам, выпихивая из засады в зал, и отбегал. Мы же оказывались почти перед самым прилавком. И перед Ней, повелительницей тепло-сдобного мира.
Сцена всегда разворачивалась примерно одинаковая. Сначала, мама Ладо поднимала большие черные глаза, сердито смотрела через наши головы на сына-нарушителя порядка и продолжала работать дальше, не обращая никакого внимания на переминающиеся, с ноги на ногу, белые гольфы.
Но, видимо, в наших семилетних глазах было столько искреннего восхищения и смущенно замершая, троица смотрелась так комично, что через пару минут она начинала потихоньку улыбаться одними губами, потом медленно поднимала уже и улыбающиеся глаза. Вытирала руки о длинный фартук, выходила из-за прилавка и приобнимала нас за плечи большими мягкими руками, как-то очень тепло, по-матерински. И … выдавала, казавшийся нам огромным, тот самый вожделенный, казавшийся тогда гигантским, солнечный Хачапури.
Самая ответственная, из нас, Светка, держала его в листочке коричневой бумаги, который быстро промасливался, а мы по очереди откусывали горячее слоеное тесто. Белый сыр тянулся длинными смешными ниточками из-под золотистой корочки, и не было вкуснее тех хачапури с Сыром и Счастьем.
Недавно встречаясь, мы все трое обнаружили, что оказывается, до сих пор помним и улыбающуюся маму Ладо и те самые вылазки за хачапури. И подумали, как важно все-таки, чтобы в жизни каждого маленького человека встретился хотя бы один взрослый, которого, улыбаясь с теплотой, ты можешь вспомнить через тридцать с лишним лет. За удочку из палки, за корону из проволоки, за починенный велосипед, за то, что можно было прийти c детскими горестями в любое время, за теплые руки и поцелуй в макушку.
Потому, что c того момента, у тебя навсегда с собой в душе поселится согревающий Счастливый хачапури.
Слабое звено
"Cо мной что-то не так" – размышляла я, тоскливо волоча ненавистную коричневую папку с нотами по сугробам. Мне было восемь. И шла я в музыкальную школу.
В бабушкиной гостиной на почетном месте стояло торжественное черное фортепьяно с резными лапами и золочеными подсвечниками. Вся моя семья, включая многоуважаемое старинное фортепьяно, была музыкальна и не представляла себе жизни без скрипичных струн или клавиш цвета слоновой кости. На семейных праздниках бабушка, вдохновенно играла и пела, cтарший брат, Алеша, стоя рядом, на радость всей семьи, выводил "Пой, ласточка, пой". Конечно, заставляли его шантажом, но баритон то был чудесный.
Мама и дядя блестяще закончили музыкальную школу по классу фортепьяно, о чем гордо оповещали их дипломы, бережно хранимые бабушкой. Двоюродный дядя много лет играл на альте в Государственном Симфоническом оркестре, гастролируя по всему миру, а младшая сестра уже ходила на подготовительные занятия в музыкальной школе и ее, конечно же, хвалили.
Я же, год назад, стоя с мамой перед входом в музыкальную школу, не увидела свою фамилию в списках принятых.
Листочек, с напечатанными на машинке фамилиями еле держался на одной канцелярской кнопке, свисая с пробковой доски, а я еле держалась на ногах. Моей фамилии в списке не было. Не веря своим глазам, мы два раза перечитали весь список, мама даже сходила уточнить в приемной комиссии, и получила в ответ сухое “Не зачислена”.
Мне казалось, я пела прекрасно и все задания выполняла на отлично, в общем то, как всегда. Бабушка всегда говорила, что я Звезда. Меня везде хвалили, давали главные роли на утренниках, я ходила на танцы и устраивала с сестрой домашние спектакли. А тут, категоричное "Не зачислена". Занавес.
Родственники, сплочённым музыкальным фронтом, не поверили в такую генетическую аномалию и на переговоры с директором музыкальной школы отправилась Бабушка. А так как, моя бабушка обладала невероятной харизмой, французскими духами и некоторыми свободными средствами, то в сентябре я, с красивой папкой для нот, довольная пошла в музыкальную школу.
Следующие два года были наполнены моим ужасом и неподдельным удивлением родственников. В любую погоду я шла в красивое здание на бульваре и мне казалось, что страшнее места на свете нет. У меня не получалось категорическое Ничего. Преподавательница Ада Львовна просила повторить арпеджио, вздыхала и продолжала надеяться. На специальности в воздухе витала безнадежность, а на сольфеджио казалось, что со мной разговаривают на иностранном языке. Мне всегда все легко давалось, а тут…
Но сдаваться перед трудностями в семье принято не было и я продолжала ходить в музыкальную школу. Единственной причиной что-то пропускать было всесемейно действующее железное правило "Температуры". А так ка ребенком я была на редкость здоровым, я и не пропускала. Ходила, зубрила, рисовала карандашом ноты в длинной узкой нотной тетрадке, и все равно получала двойки. Я чувствовала себя тупой неумехой, но, главное, перестала быть Звездой.
Моя самооценка летела с ледяной горы, как первоклассник на картонке.
Но хуже всего было по воскресеньям. Младшая сестра смотрела по телевизору детскую передачу "Будильник", а вся семья за большим круглым столом ела жареную картошку. Есть я категорически не могла, меня тошнило от страха. Перед Хором.
Все вокруг искренне не понимали, как же так. Просили заниматься побольше. Я и занималась. Время от времени, пытаясь говорить родителям, что несчастна, что не хочу ходить в музыкальную школу, что у меня совсем ничего-ничего не получается. А почему так происходит, объяснить родителям я не могла. В голове было много всего, что не получалось сложить в стройные, так необходимые взрослым убедительные аргументы, и я говорила, как могла: “Не хочу больше ходить, не получается”. Родители рассеяно слушали, но бросать не разрешали.
Ещё через год, я начала получать тройки в школе даже по любимому французскому. Куда мне было о нем думать, я же часами учила гаммы! Учебный год я закончила, рыдая в объятиях бабушки. Захлебывалась, что я тупая, и никакая совсем больше не "Звезда”. Бабушка жила на другом конце города и была не сильно в курсе моих ежедневных музыкальных терзаний. Она спросила только одно – "Объясняла ли я это родителям?"
В тот же вечер, бабушка высадилась из такси перед нашим домом, как армия Наполеона в испуганных Антибах. Моих родителей строго пригласили на кухню, а мне выдали шоколадку “Аленка”. С тех пор я больше никогда не ходила в красивое здание на бульваре.
Свое освобождение я отпраздновала засовыванием красивой папки для нот за длинную чугунную батарею. В моем детском понимании, это было самое противное, жуткое место, откуда не возвращаются. Преисподняя.
Что было дальше? Я могла снова есть жаренную картошку за большим круглым столом, а потом, сломя голову, нестить на любимый теннис. Теннисисткой я не стала. А стала счастливым ребенком. И снова начала получать пятерки по французскому.
Но, главное, как прежде, я снова чувствовала себя Звездой.
P.S Моя Бабушка вряд ли что-то знала про популярную сейчас цитату – "Лучше укреплять свои сильные стороны, чем исправлять слабые". Зато она точно знала все про детей и Хорошую самооценку.
Фартук
Я открыла глаза и сразу же закрыла. “Еще сплю”– пронеслась мысль в прекрасной сонной дымке. А проплывающее мимо пирожное “Картошка” быстро решило вопрос в пользу доспать. Но мысль об увиденном продолжала настойчиво пробиваться буравчиком в кондитерские грезы. А вдруг это был не сон? Исключительно из любопытства, я все-таки окончательно проснулась.
Странно, но это и правда был не сон. Прямо передо мной, торжественно расположившись на вешалке-плечиках, на двери моей комнаты висел он. Самый прекрасный на свете Фартук.
Идеальный. Белоснежный, с ровными до невозможности строчками и аккуратной красно-зеленой вышивкой по краю. Она шла по низу безупречно ровной линией и состояла из переплетения красных и зеленых узоров. Длинные завязки фартука заканчивались аккуратным бантом сзади.
Откуда это чудо здесь появилось?
Ведь тот, который я вышивала вчера до самой ночи для урока труда был совсем не такой… Чуть перекошенный (как-то подшилось не так, что ли), и вышивка не такая ровная, и завязки, почему то, разной длины получились. А маленькое пятнышко с краю, когда уколола палец иголкой, вообще куда-то пропало.
Засыпая, я свернула и положила его на портфель сверху, а уж никак, не вешала бережно на плечики…
Этот же, висящий, передо мной, был невероятно прекрасен и точь в точь такой, как показывала на уроке Александра Порфирьевна. Наша учительница по домоводству. Cтрогая, старорежимная и постоянно всем недовольная. У нее были такие же недовольные очки, в тонкой металлической оправе, шипящий голос, вечно поджатые губы ниточкой и непоколебимая вера в то, что домоводство есть основа мироздания. Не зная его, мы все должны были кануть в пучине жизни без права на достойное существование.
Александра Порфирьевна учила, что швы должны быть идеально ровные, торт едят специальной вилкой, что ни к чему в тарелке нельзя прикасаться руками, а вермишель варится десять минут. Что, Настоящие девочки всегда аккуратные, c гладко причесанными волосами не носятся, сломя голову по коридорам, а умеют делать красивую вышивку мережкой, вычерчивать выкройки на миллиметровой бумаге и знают все про макаронные изделия.
Ни я, ни моя рыжая соседка по парте, Катька, под эти образцовые критерии никак не подпадали. Меньше всего на свете, нас обеих, в пятом классе, занимало, сколько минут варится вермишель и вообще, что бы то ни было варится.
Александра Порфирьевна, видимо, чувствовала это пренебрежение к основам бытия и явно нас недолюбливала. Проходя, мимо нашей парты, она обычно останавливалась и смотрела из-под очков крайне долго и крайне неодобрительно. У меня стежки всегда были неровные, а строчки я вообще прокладывала, по ее словам, как сапожник. Что это значит, не уточнялось, но судя по выражению ее лица, за всех сапожников становилось сразу немного обидно. А у Катьки вечно, то ручка потечет, то линейка с грохотом упадет, да и рыжие непослушные волосы торчали во все стороны тугими спиральками, выбиваясь из хвостиков, тоже совсем не идеально. Было совершенно очевидно, что эталоном Настоящих девочек мы служить никак не могли.
И вот однажды, над кабинетом домоводства с низкими сводчатыми потолками, узкими окошками и, конечно, как в любом приличном подвале, непременно томящимися там разнообразными принцессами (в данном случае, из 5”А”) нависло ужасающее в своем гигантизме задание. Сшить настоящий, взаправдашний фартук с большим карманом впереди и двухцветной вышивкой по краю. Он должен был стать венцом наших девичьих умений и оценкой за самую большую и беспросветно длинную третью четверть. А значит и за весь учебный год.
Ответственность лежала на мне тяжким грузом, а надежда на хорошую оценку, по мере мучительного шитья, медленно увядала, день за днем, как хилый аспарагус, на подоконнике того же темного полуподвального кабинета домоводства.
Наконец, подошел срок сдачи объекта. От страха позорного провала и неминуемой расправы двойкой, я не могла ни есть, ни спать. Фартук разрешили взять домой, чтобы доделать последние детали. В моем же случае – половину работы.
Мама уже два раза приходила тушить свет и вздыхая смотрела, как я, сгорбившись под настольной лампой, возилась с вышивкой. Иголка больно кололась, нитки перепутывались на изнанке, превращаясь в неаккуратные клубки. Я корпела над работой, зная, что непременно должна закончить и принести в школу злоcчастное швейное изделие. От бессилия и досады шмыгалось носом и перед глазами уже стояла сцена неминуемого публичного позора под сводчатыми потолками. Нас всегда вызывали к доске по одному, вместе с собственными творениями и подробно отчитывали перед классом, указывая на малейшие недостатки. Александра Порфирьевна предпочитала публичные казни у доски всем остальным методам мотивации.
Надо сказать, что родители были сторонниками моей самостоятельной учебы. Меня не ругали за ошибки, но не прилагать усилия и учиться, спустя рукава, в семье категорически принято не было. Мама, блестяще знающая математику, например, могла помочь с объяснением, но никому и в голову не пришло решить за меня даже одну единственную задачку, не говоря уже, чтобы выполнить целое задание полностью за меня.
Я до сих пор помню то утро. Как сидела на кровати, смотрела на чудо-фартук, замерев от удивления, и не могла поверить своему счастью. Мама уже ушла на работу, а меня распирало от вопросов. Как же возможно, за одну ночь раскроить и сшить целый фартук? Так еще и вышивку сделать. Немыслимо! И самое удивительное, сделать это за меня. А, самое-самое удивительное – почему?
Конечно, тогда я получила пятерку. И потом много лет не могла расстаться с тем самым фартуком. Рука не поднималась его отдать или выбросить. Он переезжал со мной из квартиры в квартиру и бережно ложился на очередную полку в шкафу. Как плащ супергероя. Как символ того, что, в самый отчаянно безнадежный момент, помощь все-таки придет, хотя ее и не ждешь. И не один ты в поле, который не воин, а есть рядом молчаливая рука помощи и поддержки и невидимый кокон заботы.
Но, только, когда я выросла и у меня появилась своя дочь, я поняла еще кое-что важное. Ты можешь провозглашать все, что угодно, и знать все самые правильные воспитательные методики на свете, но однажды, все-таки, просидишь ту самую ночь за вышивкой. Или проедешь сто километров за забытыми плавками для соревнований или счастливыми пуантами. Или сочинишь басню, заданную сыну по литературе, или пойдешь к директору, которого сама боишься, или купишь платье снежинки на последние деньги.
Потому, что просто не сможешь отдать своего ребенка на заклание какой-то очередной Александре Гаргульевне.
Давно ли вы сидели на дереве?
А сидели ли вообще?
Когда моя подруга сказала, что ее пятилетний сын весь день проводит на старой вишне, мне сразу же подумалось, что снимать его оттуда совершенно не нужно. И даже вредно.
Нашим прибежищем в детстве было корявое, раскидистое дерево вишни около дома, на котором можно было часами уютно сидеть и обсуждать важные вопросы. Меняться вкладышами от жвачек, жаловаться на школьную училку, спорить, прорастет ли в животе семечко, если его проглотить.
Дерево оставило в памяти незабываемый вид мира сверху, чувство превосходства над проходящими мимо взрослыми и два шрама на коленке. А ещё ощущение жизненной необходимости своего отдельного, спокойного мира. Где никто не ругается из-за денег, не обсуждает болезни, билеты куда-то, пенсионную реформу, цену на продленку. Не вздыхает, не хлопает дверью, не срывается на собаку. Где мама не плачет по непонятной причине. То есть, не происходит ничего, тебе непонятного или необъяснимого. От которого, в одночасье, мир как будто, темнеет, все в животе сжимается и становится страшновато.
Домики из стульев и одеял (у нас их называли халабудой), палатки из простыней, шалаши на даче, подкроватье. Всё это – Маленькие миры в Большом. В Слишком большом. В них не потеряться и действуют только твои правила. И все по росту. Тебе и твоему желтому плюшевому зайцу.
Как выяснилось сильно позже, нам, взрослым, они оказывается, тоже очень нужны. И тоже важно, чтобы маленькие миры были именно по нашему размеру и росту. Чтобы найти там убежище со своим котом, фикусом Валерой, привычкой засыпать под фильмы, кукурузными палочками, бабушкиной фарфоровой балериной. Ноутбуком, чашкой из Барселоны, розовым покрывалом, футболкой с синим Коржиком или нежно любимым шуроповертом. Всем тем, что сделает твой маленький мир выживательней в мире Большом.
А дети…
Не снимайте их с деревьев, не вытаскиваете из домиков. Им обязательно нужно место, чтобы спрятаться. От нас, от взрослых. С нашим дурацким, придумано сложным миром.
# не снимайте детей с деревьев
Суперсила
Какую вы бы хотели Суперсилу?
Видеть за внешним внутреннее – мне бы, вот эту хотелось. Или есть и не толстеть. Хотя нет, первая все-таки важнее…
На самом деле, настоящая Суперсила есть у каждого. Но большинство ее не видит, других она напрягает, а кто-то просто так и не научился ею пользоваться.
Обычно, нам самим она не особо видна, так как совершенно естественна и прописана в каждой клетке нашего пространного днк, и именно поэтому как-то и не особо ценна. Ну, не будете же вы, без особых обстоятельств, радоваться определенной форме своего уха или русым волосам? Ничего особенного, просто данность. А вот для окружающих, эта самая, только ваша особенность, как раз, очень выпукла и заметна.
У дочери моей подруги есть Суперсила. Она считает, что между людьми нет различий. Взрослые, дети, дяденьки с погонами или учителя, совершенно не важно. В восьмилетнем возрасте она аргументированно объяснила сильно взрослому усатому персонажу, что он не имеет права ограничивать ее участие в соревнованиях по шахматам из-за возраста. И несмотря на то, что интеллигентнейшие родители и учителя пытаются до сих пор объяснить ей, что в мире существует субординация, социальные и возрастные ограничения, она их просто внутренне не ощущает. Это не воспитание, не навык, она с этим родилась и это ее Суперсила.
Я же была из тех детей, которые сподвигают других на всевозможные подвиги. Мне досталось этакое встроенное “Пособие по управлению народными массами”.
Но, поскольку, первые навыки применялись в ранние годы и, в зависимости от важных для ребенка обстоятельств, их “положительность” для взрослых всегда оставалась под большим вопросом.
Например, нарисовать и выдать одногруппникам по садику паспорта с целью свободного передвижения по стране. Убедить детские массы, что документы вполне пригодны для передвижения по городу и организовать исследовательский отряд. Вопросы “Зачем?” и “Куда?” были признаны на данном этапе не столь значимыми для покорителей большого городского мира. Первоначальная же идея была самостоятельно проехать на красном, завораживающе громыхающем трамвае.
К сожалению, некоторые тактические детали, в частности, ширина прутьев забора и медлительность Пети Аксенова учтены не были. Недремлющий глаз советской педагогики, в виде воспитательницы Аллы Сергеевны, заметил будущего Конюхова с отрядом из шести человек и одного потрепанного плюшевого зайца, топающих к остановке трамвая уже далеко за пределами зеленого садиковского забора. Экспедиция была купирована, и все, кроме вислоухого желтого зайца, понесли словесно-порицательные наказания.
Меня же, как главного зачинщика мероприятия, наказательно отсадили за обедом за отдельный стол, с целью ограничить мое опасное влияние на податливые от скуки молодые умы. Этому то, как раз, я очень даже обрадовалась, ведь рядом больше не сидело Женьки Зиновьева, который всегда надкусывал горбушки и противно плевал в грушевый компот, чтобы застолбить стакан с самым большим куском.
Данные организаторские способности, а вернее их неоднозначный результат, вызывали удручение моих приличных родственников и неизменно сопровождались вызовом кого-то из них к уполномоченному по присмотру за детьми лицу – воспитательнице старшей группы.
Лицо было, разумеется, крайне недовольно и следуя правилам советской педагогики, должно было решительно пристыдить родителей и предотвратить асоциальное поведение пятилетней личности, склонной к опасным инициативам, не одобренным министерством просвещения.
За ужином вопрос поднимался всегда один – кому из семьи идти на очередные выяснения обстоятельств преступления.
По определению моей бабушки, данный детский сад никаких нужных образовательных функций для развития ее любимой внучки не выполнял, а поэтому ее венценосного присутствия и не заслуживал. Более того, мог даже нанести вред образовательно-воспитательной модели, принятой в нашей семье, если судить по некоторым речевым стилистическим оборотам воспитательницы Марины Сергеевны, выкрикиваемых фальцетом, когда мы не хотели спать днем или Боря швырялся пластилином.
Папа, мой сообщник, изготовивший паспорта, вел себя также крайне непедагогично: интересовался моими садиковскими авантюрами с нескрываемой живостью, уточнял подробности и, случалось даже, смеялся громко и непозволительно весело. Просил только, впредь, все-таки не покидать территорию, ограниченную зеленым забором и сильно не расстраиваться.
На встречу с неизбежным оставалось отправиться маме. Будучи человеком воспитанным, а значит терпеливо-вежливым и уважающим общественный порядок, она соглашалась, однако, крайне тяготилась пространностью и избыточной эмоциональностью речей воспитательниц. Ибо речи были отрывисты, лингвистически не стройны и подкреплены двумя фундаментальными аргументами – “А если, они все так делать будут?” и “Их двадцать, а нас двое”.
Мама с трудом сдерживала желание доказательно обосновать провалы в системе дошкольной педагогики, но примерно на десятой минуте монолога обычно сдавалась. Она кивала головой, соглашаясь с любыми определениями вопиющего безобразия, свершенного ее дочерью, только бы побыстрее покинуть территорию сего карательно-образовательного учреждения.
Необходимой, завершающей кульминацией обвинительной речи воспитательницы должно было быть обещание родителя сделать выводы и всенепременно наказать виновницу. Виновница, то есть я, стояла рядом, для достижения максимального педагогического эффекта и, опустив голову, ковыряла землю носком оранжевых кожаных сандалий, размышляя о том, какие-такие выводы должна была сделать. Возможно, в следующий раз надо получше продумать время операции, учесть состав группы и ширину прутьев зеленого забора…
Наказанием, сопровождавшим меня по дороге домой, был, по обыкновению, глубокий мамин вздох и настоятельная просьба не подвергать ее более никогда такой потери времени, а особенно подобным речевым экзекуциям.
Что такое экзекуция, я понимала не до конца и, в первый раз, за разъяснениями пришлось отправиться к дедушке. Будучи человеком, наделенным хорошим художественным вкусом, классическим образованием и альбомом с репродукциями Гойи, он не нашел ничего образнее, как показать мне сцену расстрела мирных граждан.
Душераздирающее действо я запомнила в пугающих деталях, маму стало жалко, нелегальные тренировки на детских массах пришлось прекратить.
Однако, уже к девяти годам, из организованных мини Миклухо-Маклаем массовых правонарушений, семейная история все-таки зафиксировала уже достаточно объемный список.
Соревнования по скоростному спуску на учебнике “Азбука” по деревянной лестнице школьной библиотеки и с металлической крыши невысокого школьного сарая, правда уже без участия “Азбуки”, но с участием параллельного класса, турнир по съезжанию с гигантской кучи макулатуры на самой макулатуре и голосование за отмену наказания, в виде отсидки в классе виновного, пока все гуляют.
Сила моих речевых способностей укреплялась и в пятом классе я создала тайную организацию, в которую одноклассники хотели вступить больше, чем в пионеры.
Все происшествия сопровождались неизменным энтузиазмом детских масс и неодобрением взрослых. Но, как и где использовать свои мотивирующе-организаторские способности в мирных целях, к сожалению, мне никто не объяснял и все подобные эcкапады логично заканчивались занесением порицания красной ручкой в дневник или вызовом мамы к классной руководительнице. На протяжении последующих лет эти способности были надолго забыты и глубоко погребены под навыками более социально приемлемыми и удобными взрослым.
Только лет в двадцать пять, я c удивлением обнаружила, что без страха и с удовольствием могу выйти на сцену и рассказывать, в общем то, о чем угодно. И тысячный зал cделает любые, предписанные мной упражнения. Встанет, как один, потом сядет, а если сказать что-то с паузой, очень тихо и медленно, то затихнет и замрет в абсолютной тишине. Если я выступлю на собрании, подчиненные обязательно перевыполнят план, клиенты купят все дополнительные опции, а начальник выдаст незапланированное финансирование на весь мой регион.
Говорить неудобную правду в глаза, смотреть с интересом операцию на открытом сердце в девять лет, иметь супергибкие суставы или память, выращивать невероятные цветы, печь волшебные торты на старых газовых печках, не обращать внимания на возраст, любить только цифры или плавать, считать, что пауки прекраснейшие создания или вселять надежду – все это, тоже Суперсила.
Суперсила есть внутри каждого из нас. Счастливчики те, кто интуитивно ее уже нашел и пользуется. А всем остальным, совершенно непременно нужно попытаться ее распознать. Если, еще слабенькую, но уже все-таки ощутимую силу, не забивать в детстве, взращивать в юности, развивать и пользоваться потом, то, как выясняется, именно она, а не диплом экономфака и пригодится в жизни по-настоящему.
И если бы родители пораньше нашли в детях их суперсилу, или друзья непременно бы нам на нее указали, тогда, годам так к сорока, на свете, было бы неизбежно больше счастливых людей.
Про солянку и непарламентское большинство
Шел десятый июльский день моего пребывания в пионерском лагере в Анапе. Я, одиннадцатилетний, опытный, как мне представлялось, в деле поездок в пионерские лагеря человек, уже покорно смирилась со многим.
С морем, которое не море, а еле колышущаяся, мелкая, мутная вода, с обшарпанными корпусами, двухэтажными страшноватыми кроватями, туалетом на улице, лысыми тополями и сухой травой, вместо буйной тропической растительности и тотальной скукой, похожей на эту самую, высохшую от зноя траву. Но, главное, меня не покидало ощущение, что я попала в стан другого, незнакомого мне детского племени. И были они не этнографического, а тревожно-настороженного характера и обитали где-то глубоко в животе.
С виду окружающие двуногие были такие же, как я. Cтояли смирно на линейках в форменных защитных шортах, бежевых рубашках и алых галстуках. Отдавали салют, ходили строем и пели пионерские песни. Но, как только, ежеутренние мероприятия заканчивались, и все переодевались в обычную одежду, оказывалось, что у этого племени какие-то другие, неизвестные мне правила.
Школа, танцы, теннис, двор, поездки с родителями на море и пионерские лагеря. Я постоянно сталкивалась с набором разнообразных детских личностей и везде и сразу находила единомышленников и соратников по приключениям. Дальше жизнь начинала течь своим естественным детским чередом. Здесь же, я чувствовала себя пришелицей из параллельного мира. Видимо, этот мир чувствовал тоже самое и обходил меня стороной. Но поняла я это не сразу.
Месяц назад, за семейным ужином было объявлено, что этим летом я еду в пионерский лагерь (бурный восторг). На море (а куда же еще?). Но, не в Гагры (нуу… ладно). Я уже продумывала, когда лучше рассказать хорошую новость лучшей подруге Юльке, как вдруг папа произнес слово “Анапа”. Внутри меня все сжалось и где-то далеко в желудке, между котлетой и борщом, появился серый туманный комок неприятного предчувствия.
С прошлой поездкой в Анапу, в моей жизни, были связаны самые пренеприятные детские воспоминания. Но это же было давно, путевка досталась папе “по случаю” отказываться от такого, было нельзя, да и, честно говоря, наше с котлетой мнение, взрослых особо не интересовало.
Тогда мне представлялось, что все пионерские лагеря должны были быть совершенно одинаковые. Как “Василек” в Гаграх, лагерь от маминого научного института, в который я ездила уже два раза.
Там обязательно должно было быть прозрачное соленое Черное море, блестящая галька, красивое белое здание с колоннами, утонувшее в зеленых листьях гигантских магнолий, из огромных окон которых видны темно-синее море, длиннющие кипарисы и пальмы, с сухими волосатыми стволами.
А еще друзья, приезжающие каждый год, веселые вожатые в пилотках, которые говорили, что пионер не может сидеть без дела и устраивали конкурсы с призами, спортивные соревнования, экскурсии на красивые озера, в парк и обязательно большой поход в горы. Там вожатые будут ловить выловленную с мальчишками рыбу, потом разжигать костер, варить суп и запекать картошку на костре. А мы – доставать ее длинной палкой из горячей золы, есть и думать, что ничего вкуснее на свете не существует. По ночам обязательные cтрашилки, важные девчачьи разговоры и вылазки мазать соседний третий отряд зубной пастой.
В странном месте “Анапа”, все было совершенно по-другому.
Не было пальм, а были длинные тощие тополя, с летящим белым пухом, как в обычном городском дворе, желтая жухлая трава, ржавые качели и туалет во дворе, куда очень страшно идти ночью. Вместо большой белой каменной лестницы с кипарисами, по которой ты бежишь к морю, наступая на чужие сланцы, узкая тропинка через колючие кусты с противной паутиной, ведущая к огромному полю песка, за которым начиналось то, что мои соотрядники восторженно называли морем. Я сердито бурчала про себя, что “и море тут ненастоящее”, мелкое и зеленоватое, к которому надо было долго-долго идти по жаре и песку через разбросанные повсюду, похожие на старые тряпки, водоросли. “И как там можно плавать, если зайти разрешают только по пояс?”. В этом месте решительно все было не так. Даже название.
В свои одиннадцать, я не знала, что почти все пионерские лагеря в Советском Союзе принадлежали каким-нибудь учреждениям – заводам, фабрикам, научным институтам, комбинатам питания. Это значило, что в лагерь “Союза писателей” приезжали дети писателей, в “Юный железнодорожник” – дети железнодорожников, на воротах же нашего было написано что-то невыговариваемое, про какой-то минпродсредмаш.
Основных законов лагерного бытия было два. Первый – девочки и мальчики между собой не общаются. Второй– развлеки себя сам. Нет, еще третий был – прав тот, кто сильнее. Все три малопонятны и на практике доселе особо неприменимы.
Главным организованным времяпровождением была ежедневная уборка территории. По два часа в день нужно было бродить по жаре, собирая фантики или махая веником по пыльному плацу. В остальное время, девочки сидели на лавочке перед корпусом, болтали ногами и громко смеялись, когда чей-то шлепанец, сделанный из старого босоножка, метко влетал в дверь. Они дружно грызли семечки, которые звались “семками”, и по непонятной причине бросали шелуху не в рядом стоящую урну, а прямо под ноги.
Мальчишки нескончаемо пинали старый кожаный мяч и друг друга на поле вытоптанной травы, называемом стадионом, переругивались, употребляя не совсем известные мне и явно не разрешенные словесные обороты.
Вожатые интересовались нами вяло, и можно было почти весь день делать, что хочешь. На море нас водили не два раза в день, а один, и от этого задача борьбы со скукой еще более усложнялась. Все это было странно, но похоже всем, кроме меня, привычно.
Книжка, взятая с собой, быстро закончилась, другую взять было не у кого. Это стало понятно по гробовой тишине, установившейся в палате, после вопроса – “Есть ли у кого-то что-нибудь почитать?”. На меня, и так странно косились из-за того, что в первый же день, я не поняла, что такое “толчок” и “чувяки”. Потом, мне еще и пришлось объяснять, как это “колготиться”. Все, кроме меня одной, почему-то знали, что “четверть” – это трехлитровая банка, а “толчёнка” – картофельное пюре.
Наличие у меня детского чемоданчика, а не рюкзака цвета хаки, как у всех, кепки “Адидас”, вместо панамки и вопроса “Когда нас поведут покупать пепси-колу?” оказало решающе влияние на мою, и так, подпорченную уже в первые дни, репутацию. Общаться со мной было трудозатратно, следовательно, не понятно зачем. А скорее всего, меня просто сочли глупой или недоразвитой. Кулёмой, на их языке.
Еще в этом мире было принято делиться, причем как-то безоговорочно принудительно. То есть, у тебя, конечно, просили, но и руку протягивали одновременно. При такой постановке вопроса, не отдать предмет чужого вожделения вариантов не оставалось.
В первый же день пришлось дать “поносить” соседке по палате модную цепочку, с фиолетовой эмалированной бабочкой и потом, весь вечер, с замиранием сердца ждать ее возвращения.
Другая моя соседка, Ирка Власенко, коротко стриженная, мускулистая, cильно загорелая девочка, выше всех на голову, говорила только о тренировках по гандболу и бабушкиных пирожках с капустой.
Однажды, проходя мимо меня по коридору, она ни слова не говоря, молниеносно точным выбросом правой руки по диагонали вверх прижала мою ладонь к стене и миролюбиво улыбаясь, аккуратно вынула из нее пачку “Земляничного” печенья. Я даже не успела удивиться. Я и не подозревала, что девочки бывают такими крепкими и могут так сильно хотеть печенье.
Непримиримую картину ежедневного бытия завершало то, что у меня не было халата. А девочку, у которой в гардеробе не было Халата, представить себе в этом социуме, видимо, было никак невозможно. В итоге, я решила не усугублять ситуацию и прекратить дальнейшие попытки переговоров с миром, в котором царили неизвестные мне “мослы”, “расхолодки”, полное отсутствие книг и права на частную собственность.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/olga-cybina/privivka-ot-mannoi-kashi-67631376/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.