Путешествие в страну И…
Александр Жалнин
Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…
Александр Жалнин
Путешествие в страну И…
День первый. Побег из города.
Доброе утро, мой друг! Надеюсь, сон восстановил твои силы, потраченные вчера вечером. Как хорошо, что, наконец, мы вышли из этого душного города с его суетой и автомобилями! Я разделил твои радость и удивление, когда увидел множество красивых деревьев, расцветающих у небольшой речки. Чистый воздух, аромат белоснежных и снежно-розовых лепестков на какое-то время даже отвлек меня от наполнявшего счастья быть с тобой вместе. Мы задумались: в какую сторону нам идти? Ведь это первое наше путешествие и без карт и ориентиров можно было бы легко заблудиться. Но река и цветущие яблони и вишни оставили сомнения позади – конечно, вдоль нее. Признаюсь, встретившаяся на пути хижина и дымящийся костер чуть было не заставили меня свернуть с дороги. Благодарю тебя за твое природное любопытство – выползший изнутри старик изрядно нас позабавил. Помятый темно-красный халат, растрепанная бороденка, всклокоченные волосы…
Честно скажу, он мне не понравился – уставился сразу на тебя, заблестел глазками… Сбрендивший пьяница-рыбак, – подумал я. Но этот “рыбак” оказался не таким уж простаком – я почувствовал твое изумление, когда, выхватив засаленную книжонку из бокового кармана, он звонким голоском пропел:
И лица и волосы ваши красивы,
Вы, как кипарисы, стройны, горделивы.
И все же никак не могу я понять,
Зачем в цветнике у творца возросли вы?
Видя твое недоумение, я попытался его отвлечь от этого странного занятия – он даже бровью не повел, уткнулся носом в книжонку и, найдя новый стишок и явно обрадовавшись, вновь пропел:
Я красоты приемлю самовластье.
К ее порогу сам готов припасть я.
Не обижайся на ее причуды.
Ведь все, что от нее исходит, – счастье.
Приговаривая “не обижайся на ее причуды”, как-то по-особенному посмотрел на меня, и мне стало немного не по себе… Ты, конечно, умеешь смеяться – куда делась его храбрость! И книжонка исчезла, и приглаживаться стал донжуан-старикашка. Имя какое-то пробормотал, не помнишь? то ли «Пал Ваныч», то ли еще как-то. Заулыбался, засуетился, хитрец. Я даже начал сомневаться – а каких рыб от тут ловит – ни удочек, ни снастей. Потом понял – винцо тут попивает, да стишонки эти декламирует, на старости лет. Оригинал! Ты, конечно, можешь к себе расположить кого угодно – мы-то знаем!– и рыба у него нашлась, и сладостей натаскал откуда-то. А с виду – не скажешь, чтобы такое могло водиться. Надеюсь, что тебе легче, чем мне сегодня – я даже не сообразил, как он так смог напоить-то: а все эти сладости, да стихи его под вино…
День второй. Вино и стихи.
… Здравствуй, мой любезный друг! Мое пробуждение подобно появлению в раю. Открываю глаза и вижу твое лицо, склоненное надо мной – в лучах утреннего солнца и лепестках цветущих яблонь. Два дня – когда тебя не было – провел я в душевном смятении и сомнениях. Порой даже возникала мысль вернуться обратно. Все смотрел и смотрел на твою фотографию у моря. Внутри звучала мелодия, напоминающая о тебе…
Если бы не наш “рыбак” – может, и вернулся бы назад. Он обладает непостижимым умением своими стихами задевать во мне какие-то струны. С самого утра – когда ты пропала, он объявился с кувшином холодного вина, гроздью крупного бордового винограда и, разрушая мой сон, запел:
Во сне сказал мне пир: "Покинь свою кровать,
Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.
Ты, лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.
Встань! Ведь потом века тебе придется спать!
Просыпаюсь – боже, тебя нет! А он сидит рядом и улыбается:
Чуть утром голубым блеснет просвет окна,
Кристальный мой фиал налейте дополна.
Ведь люди говорят, что истина горька,
– и смотрит так многозначительно на то место, где я должен был увидеть тебя:
Не скрыта ль истина и в горечи вина?
Протягивает мне кувшин. Я прямо из него залпом пью холодный ароматный напиток – действует, крепкое. Очертания плывут…
Хотел встать и пойти на поиски тебя – старик замахал руками, запричитал:
То, что судьба тебе решила дать,
Нельзя ни увеличить, ни отнять.
Заботься не о том, чем не владеешь,
А от того, что есть, свободным стать.
Больно укололо где-то в сердце.
– Это вы к чему? – спрашиваю.
– А вот к чему, – роется в книжонке, находит, читает:
Если истина в мире условна, что ж, сердце губя,
Предаешься ты скорби, страданья свои возлюбя?
С тем, что есть, примирись, о мудрец. То, что вечным каламом.
Предначертано всем, не изменится ради тебя.
Я так и сел. Примириться что тебя не будет рядом со мною? Ну уж – нет! А ты, въедливый старикашка, сейчас получишь!
– Значит вы, почтенный, знаете что такое истина? – Он еще больше оживился:
О, друг, нам время не подчинено,
Нам не навечно бытие дано,
Пока в руках мы держим наши чаши,
В руках мы держим истины зерно.
– А это, случайно, не пьянством называется? – говорю ему не очень дружелюбно, – и что это вы все время свою книжечку читаете, без нее – никак?
Он усмехнулся, спрятал ее в карман, посмотрел прямо мне в глаза и говорит строгим голосом:
Лучше в жизни всего избежать, кроме чаши вина,
Если пери, что чашу дала, весела и хмельна.
Опьяненье, беспутство, поверь, от Луны и до Рыбы,
Это – лучшее здесь, если винная чаша полна.
Смотри-ка, может – без шпаргалки! “Пери – весела и хмельна…” Я представил кое-кого на месте этой “пери” и меня разобрал смех… Ладно уж, пускай говорит стихами, все же какое-то развлечение.
– Хорошо – улыбаюсь ему, – но насчет истины – это вы зря; философии, дедушка, не знаете. Хотел было, ему кое-что объяснить, но не успел – лицо его стало вдруг суровым, глаза гневно заблестели, и говорит так медленно и отчетливо:
Все, что ты в мире изучил, – ничто,
Все, что слыхал и говорил, – ничто,
И все, чему свидетель был, – ничто,
Все, что так дорого купил, – ничто.
И дальше без остановки:
Кто ты, незнающий мира? Сам посмотри: ты – ничто.
Ветер – основа твоя, – ты, богом забытый, – ничто.
Грань твоего бытия – две бездны небытия,
Тебя окружает ничто, и сам внутри ты – ничто.
Душа моя! Признаюсь, мне стало не по себе. В его стихах ощущалась зловещая правда. Был у меня такой период… Я именно так о себе и думал.
– А вы-то кто, что так мне говорите? – выдавил я. Он подвинул мне кувшин, и пока я делал судорожные глотки, прошептал мне в ухо:
Говорят, что я пьянствовать вечно готов, – я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, – я таков!
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, – я таков!
– Пожалуйста, говорите серьезно, – мне уже было не до шуток: твое необъяснимое исчезновение и его зловещие поэтические откровения начинали пугать.
Можно ль первому встречному тайну открыть?
С кем о том, что я знаю, мне здесь говорить?
Я в таком состоянии, что суть моей тайны.
Никогда, никому не могу объяснить,
– был его ответ. После чего он поднялся, забрал кувшин и удалился в свою палатку. Я остался сидеть, прислонившись к дереву. Голова кружилась от выпитого вина, мысли путались, на душе было неспокойно. Откинувшись на мягкую траву, я закрыл глаза и постепенно стал засыпать…
Проснулся от яркого света солнца – был уже полдень. Тебя по-прежнему не было. Рядом стоял кувшин вина и плетенка с яблоками. Наверное, обед. Напившись и наевшись, пошел к хижине – пусто, старик был у речки. Сидел, ноги в воде, и наслаждался зеркальной водной гладью и солнышком. Я молча сел рядом.
– Да не волнуйся ты понапрасну, – вдруг впервые он заговорил нормальным языком, – все будет хорошо, придет твоя радость… или не придет.
Мне не хотелось говорить о тебе с посторонним, но не удержался:
– Что же тут хорошего, если не вернется?
Он захохотал:
– У нас в колхозе слесарь Вовка на эту тему поет – "баба как баба и что ее ради радеть?”. Я ему говорю: дурак ты, надо петь по-другому:
Будь весел в эти мгновенья, в которые ты живешь,
Люби луноликих красавиц, чей стан с кипарисом схож.
Поскольку ты здесь не вечен, старайся стать совершенным
И радуйся, если в мире друзей совершенных найдешь.
– А мне-то чего веселиться, где моя “луноликая красавица”?
– Я не о красавице, понимать надо стихи, я о совершенстве, – он посмотрел на меня в упор, – ты же хочешь стать совершенным?
Я смутился:
– Неплохо было бы…
– Ага, значит, я прав оказался! – закричал он, – так слушай:
Для назначенья высшего ты годен,
От рабской ноши жизни стань свободен!
На пире каландаров пей вино,
Будь светел духом, сердцем благороден.
Я грустно возразил:
– Не вы ли утром называли меня “ничто”?
Он еще сильнее стал хохотать:
– Что – задело?! Да – шутки это все мои! Ты – парень что надо, слушаешь мои стишки, не то что остальные, все норовят или послать куда подальше или подраться. А ты – сносишь, думаешь о чем-то. Значит, не все еще потеряно, мой друг. Думай, думай – может, что и надумаешь,– И торжественным голосом провозгласил:
Для тех, кому познанье тайн дано,
И радость, и печаль – не все ль равно?
Но коль добро и зло пройдут бесследно,
Плачь, если хочешь, – или пей вино.
Мысли мои опять стали путаться. Да, забыл сказать, – вино, его чудесное вино, было рядом, и мы, конечно же, отдали ему должное. Его слова про совершенство, познанье тайн звучали сладко. Познать хотя бы одну тайну – твоей пропажи…Но вот – насчет радости и печали было неясно – что он имел в виду. Старик, будто угадав мои мысли, спросил:
– Тебе разве не понятно, что радость и печаль – для мудреца (он нежно погладил свою белую бороду – и впрямь, в этот момент он был похож на какого-то древнего мудреца) – это одно и то же?
Мне стало неловко, но все же я смог выдавить свое “нет”.
– Первый и последний раз объясняю стих, – взгляд его стал колючим, – в виде исключения. Стихи не для того пишутся и (улыбнувшись каким-то своим мыслям) читаются, чтобы их потом прозой разбавлять: вы двое ко мне заявились, ты был радостен с ней. Затем ты стал слушать мои стихи, напился вина, – и стал радостен со мной, принеся ей печаль, а теперь – когда ее не стало, – в сердце у тебя появилась печаль, но ты станешь радостным, когда она вернется. Вот видишь – одно и то же становится то радостью то печалью, или, если тебе так больше нравится – приносит то радость, то печаль. И ты – то радуешься, то переживаешь, а мудрец знает, что это такое – ОДНО – и спокоен. Ясно теперь?
Я кивнул, хотя, честно говоря, было как раз напротив.
– А раз так, то успокойся, – старик воодушевился, – и займись делом. – И, поднося мне очередной раз кувшин, провозгласил:
Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался.
Или покой души за чашей обретал.
Я подумал про себя: да уж, я, конечно, старался “снискать милость”, но – не “Вечного” и не трудом. Как я это делал – поскорее бы забыть… Опять жутко кольнуло, и, чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, на всякий случай я спросил, кто такой Вечный, и как можно снискать его милость (вино, принятое еще раз, было отменно). Он, наверно, ждал этого вопроса и был во всеоружии.
–Ты работаешь?
– Да.
–Кем же?
Я назвал свою профессию, рассчитывая на похвалу. Старик думал иначе:
Ты ради благ мирских сгубил земные дни!
– гневно воскликнул он, -
Но вспомни день Суда, на жизнь свою взгляни.
Ведь многих до тебя стяжание сгубило.
И что постигло их? Где все теперь они?
Тут уж я был категорически не согласен:
– Я работаю, получаю зарплату, почему это я сгубил земные дни? Все нормальные люди так живут!
Это его распалило еще больше:
На людей этих – жалких ослов – ты с презреньем взгляни.
Пусты, как барабаны, но заняты делом они.
Если хочешь, чтоб все они пятки твои целовали,
Наживи себе славу! Невольники славы они.
Я молча смотрел на него, недоумевая, – откуда такое странное отношение к людям? Тем временем мой оракул (как я уже его прозвал про себя) без устали, войдя в неведомую мне роль, увещевал:
О избранный, к словам моим склонись,
Непостоянства неба не страшись!
Смиренно сядь в углу довольства малым,
В игру судьбы вниманьем углубись!…
Видимо, он еще мог бы долго так выступать, но внезапно подошедший человек хриплым голосом оборвал его:
– Уймись, Петрович! – гаркнул он сзади. – Не хрен парню мозги компостировать!
Петрович – так, оказывается, звали старика – дернулся, как будто бы его ударило током, замолчал и поник.
– Не обижайся, мудрец ты наш, – подошедший ласково похлопал его по плечу, старик не повернулся к нему – только засопел, – лучше бы познакомил нас с человеком, – и, не дожидаясь Петровича, подошел и протянул мне крепкую ладонь, – Володя, а это – моя подружка – Маришка.
Я повернулся и – о боже! – увидел прекрасное создание – почти как ты, мой друг. Оно одарило меня внимательным взглядом больших лучистых глаз.
– Проезжал мимо, дай думаю, заеду к старцу – один он ведь у нас колхозный сторож – яблони да вишни стережет. А он – вот чем, оказывается, занимается! Мозги товарищу засоряет. Вот скажу нашему библиотекарю, Владимиру Васильевичу, чтобы он тебе эти стихи более не давал, будешь работать, а то гляди – пацаны полсада разворовали.
Старик вскинул на него тревожный взгляд.
– Шучу, шучу, – поспешил успокоить его Володя, – давай своего вина и мы поедем. Петрович тяжело поднялся, поковылял в хижину, вынес бутылку вина и отдал гостю. Тот еще раз дружески хлопнул его по плечу, пожал мне руку и скрылся с Маришкой в гуще деревьев.
Мы стояли, молчали. Старик закурил. Видимо, он не знал, как теперь ему быть. Мне неловко было смотреть на него: после всего, что и как он мне наговорил, и как это я воспринял, – стало его немного жаль. Наконец, он прервал молчание:
– Дурень! – с горечью произнес он. – Сочиняет черт-те что и поет под гитару хриплым голосом, – он состроил какую-то дикую физиономию и, кривляясь, прохрипел: – “Баба как баба и что ее ради радеть. Разницы нет никакой между правдой и ложью – если, конечно, и ту и другую раздеть.” Ну что за чепуха! Вино дует как черт, и что Маринка в нем нашла такого? Всю измучил. Ладно, пойдемте ужинать, – он вдруг перешел на вы. Чтобы как-то его успокоить, я похвалил его стихи, попросив не обращать особого внимания на бесцеремонного слесаря (это о нем раньше упоминал старик) и написать мне то, что он за этот день прочитал, “чтобы серьезно подумать над всеми вашими изречениями”. Он заметно оживился, и через некоторое время я уже держал перед собой листки бумаги со всеми прочитанными мне стихами, написанными, надо сказать, каллиграфическим почерком. Тебя, моя мечта, до сих пор не было, и я устроился возле реки, под деревом, читая его (или этого библиотекаря – как его?) удивительные и странные мысли.
Начал вспоминать – чем же зацепил меня он этим утром? Ага – вот оно – “истина горька” – и взгляд на то место, где еще вчера теплый майский ветер колыхал твои волосы, меняя всякий раз овал лица и выражение чудесных глаз. А дальше пошли “советы” – заботиться не о том, чем не владею, стать свободным – от чего и от кого? – от тебя? Истина – условна, не надо любить свои страдания, нужно примириться “с тем, что есть”, ничего “ради меня” не изменится. Уфф! Ну, хорошо, то что истина – горька, и без него знаю, но что она еще и условна… Не могу понять. Даже представить себе не могу – кто здесь и с кем “условливается”. Идем дальше – страдания имеем, еще какие! – но чтобы их любить? – совсем наоборот. А если “ради меня” ничего не изменится – зачем вообще что-то делать в жизни? Бред какой-то, и кто это все придумал? Но, признаюсь – задевает меня, еще как. Безысходность – вот, наверное, что. Идем дальше – все у него вино с истиной сочетаются, она в чаше вина, дескать. Вот уж чего тяжко и больно вспоминать – так это то, какие “истины” я когда-то выдавал после этой самой “чаши вина”… По его словам, получается, я был рупором истины, когда был “под градусом”. Ха-ха-ха!!! И доставалось же мне за эти “истины”… Тьфу на эти стишки. Лучше вообще не думать, чем думать об этом. Но, увы, в жизни мое главное достоинство – или недостаток – думать, мало того – думать, когда этого совсем не следует делать. Ладно, давай про вино, теперь уже с “пери”. В эротику ударился, нет у меня никакой “пери”, представить, конечно, могу рядом собой “веселую и хмельную”, но… Опять – не для меня. Хотя – тоже задевает.
Дальше – полнейший бред. Вино и истину оставил в покое, прицепился к слову – “ничто”. Дескать, я полный ноль, тупица. А другие что – лучше, что ли? Посмотришь по сторонам, точно: идиотов вокруг полным-полно. Но – не я… Опять боль пронзает, вспомнил кое-что про себя. Один раз даже в стихе написал. Но думать об этом – ни в коем случае нельзя. Это – погибель. Вот где достал меня паршивый старик. “Сам внутри ты – ничто” – сказал, как из пистолета выстрелил. Дальше начал фиглярничать, дескать, он пьяница и ему на всех наплевать, есть какая-то тайна, которую никому не откроет, видите ли.
У речки, наоборот, стал меня хвалить, шуточки, до этого вроде были про “ничто”. Завел про “совершенство”, про “познанье тайн”, вывел, что если ты ушла – то будто бы мне все равно должно быть. Какое совершенство, и какие тайны? Все и так ясно. Не понравилось тебе со мной – и ты ушла. Я печален, не то слово! А радость-то здесь в чем? А-а понял, сыграл он на моем самолюбии – “Для назначенья высшего ты годен, От рабской ноши жизни стань свободен.” Вот, сволочь-то – как подъезжает! Жизнь у меня, видишь ли, – рабская… А “назначенье” – высшее… Провокатор, нет слов.
Дальше читать его стихи я был не в силах. Откинувшись на траву, я сразу же уснул. Снилось мне: ты – вся в белом-белом одеянии и мы идем, соприкоснувшись ладонями, по саду, который охраняет этот старик, а он сияет от радости и читает нам хорошие стихи. Ты молчишь, но – улыбаешься, берешь маленький лепесток яблони, дуешь на него, и он медленно-медленно летит ко мне. Я открываю ему навстречу ладони, но вдруг поднимается ветер, все сильнее и сильнее, лепесток летит в сторону, я бросаюсь за ним и вдруг с ужасом понимаю, что тебя рядом уже нет… А ветер еще сильнее, и вот грянула буря – я еле стою на ногах, порывы рвут на мне рубаху, откуда вылетает твоя единственная фотка, я хватаю ее и падая на землю, рыдая, прижимаю ее к губам. Просыпаюсь, действительно сильный ветер, на моих глазах слезы, я хватаюсь за нагрудный карман – твоя фотка на месте, долго-долго смотрю на нее, а потом прижимаю к губам. Вот так. Проклятый старикан, взбаламутил все внутри своими стихами и вином. Назло ему завтра буду критиковать все его выступления, даже если будет прав.
День третий. Любовь и стихи. Учитель и тайные жильцы.
…Спал я, по-видимому, долго, проснулся с тяжелой головой и тревогой внутри. Тебя нет… Какой сегодня день – ах, да – воскресенье. Все стало ясно: суббота и воскресенье – это дни, в которые ты меня когда-то покидала. Стало немного спокойнее – ведь завтра – как и тогда – завтра ты можешь вернуться, нежно обнять меня и сказать: прости, прости, прости… А я тебе отвечу: “На розах блистанье росы новогодней прекрасно, Любимая – лучшее творенье господне – прекрасно. Жалеть ли минувшее, бранить ли его мудрецу? Забудем вчерашнее! Ведь наше cегодня – прекрасно!” Подумав об этом, я поморщился, почувствовав себя этим самым ненавидимым мной стариком – ведь это же так похоже на его стишонки. Вспомнил свою последнюю идею – критиковать его за все – и жадно открыл исписанные листки.
Так, начнем. Правда, те, вчерашние, – перечитывать нет сил. Будем следующие: что-то там насчет “милости Вечного” пел. Хорошо. Кто такой – или что такое – этот “Вечный”? Если это бог, тогда бы сразу так и сказал, зачем намеками? А это – “или покой души за чашей обретал”. Ну уж – дудки: или вино или церковь, нестыковочка, уважаемый. Люди – у него – “жалкие ослы”, “пусты как барабаны, но заняты делом”! Сам ты – барабан! Трезвонишь только, пьешь, сад толком не охраняешь, вон – даже слесарь тебя ругает колхозный. А это… Но тут меня прервал наш “оракул” – незаметно подойдя (с вином и яблоками на тарелке), он заявил:
Никто не соединился с возлюбленною своей,
Пока не изранил сердце шипами, как соловей,
Пока черепаховый гребень на сотню зубов не расщеплен,
Он тоже не волен коснуться твоих благовонных кудрей.
Спорить с ним сразу же расхотелось – ум захватила мысль о “соловье”. Надо запомнить – обдумаю, когда буду один. Петрович присел рядышком – лицо вежливое, благообразное, спросил, каково было ночью, поднес вино и яблоки. Я с удовольствием отведал того и другого. Захотелось его отблагодарить, и я сказал, что некстати вчера нам помешал слесарь Володя, влез, неуч, в такую интересную беседу. Можно было бы и продолжить сегодня. На мое удивление, старик заметно погрустнел:
– Не мое это дело – учить уму-разуму, вы уж простите, разошелся вчера не на шутку, а с чего – сам не знаю. Прав он – сад стеречь надобно, а не вином и стихами баловаться. С библиотекарем, Владимиром Василичем, знаемся, вот он по-дружески меня и развлекает, а я – всех остальных. Только не слушает никто, вы, вот, исключение.
Я, все еще в надежде его разговорить:
– Расскажите тогда без поучений, о себе что-нибудь.
– Пойдем, прогуляемся, – говорит, – может, что и получится.
Идем… без тебя… Деревья как деревья, ничего особенного, все внимание на спутнике. Он молчит, лицо задумчивое, грустное, постарел заметно за ночь. Подошли к речке, смотрим на сияющее солнце, опять молчим, я почему-то вспоминаю тебя. Он вдруг оборачивается, лицо изменилось – порозовело, помолодело и говорит:
– Хочу тебя (опять – на ты!) утешить, чтобы ты помнил старика, когда дальше пойдешь.
Будь весел! Чаянья твои определил – вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой – не приоткрыл вчерашний день.”
Я молчал, всеми силами стараясь запомнить его слова – бальзам для моей души. Поражаюсь – как это все близко и понятно мне! Он тем временем неспешно, тихим задушевным голосом продолжал:
Душой, перенесшей страданья, свобода обретена.
Пусть капля томится в темнице – становится перлом она.
Не плачь: если ты разорился, богатство еще возвратится,
Пускай опорожнена чаша – опять она будет полна.
От таких слов сердце мое затрепетало, я чувствовал, что начинаю любить этого чудаковатого старика-поэта. Как же я вчера был неправ! Нет, конечно же, все его стихи надо заново прочесть, заново понять и запомнить наизусть.
– …Пока в дорогу странствий не сберешься, – не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься – не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, – не выйдет ничего…
При этих словах сердце мое не выдержало, и я воскликнул:
– Учитель! – Он вскинул брови. – Как же ты прав – я ведь и собрался в дорогу странствий!
Он понимающе улыбнулся:
– Видел я твою дорогу странствий, рука об руку сидели у меня. Правда, чтобы тебе к ней прийти придется ногами немало прошагать.
– Да нет же, – возразил я, – я хочу узнать: что такое Истина? Он взял меня за руку и, посмотрев куда-то глубоко вовнутрь, произнес:
– Узнать – это увидеть и понять. Смотри же на нее, и, если сможешь, – пойми ее”.
Пока я размышлял над сказанным, он перешел на лирический лад, шутливо обращаясь ко мне:
В любви к тебе не страшен мне укор,
С невеждами я не вступаю в спор.
Любовный кубок – исцеленье мужу,
А не мужам – паденье и позор.
Ум мой не поспевал за его словами, но душа, видимо, напротив, все изреченное воспринимала мгновенно, то ликуя, то смущаясь, то грустя, то скорбя…
– Огонь моей страсти высок пред тобой, – так да будет!
В руках моих – гроздий сок огневой, – так да будет!
Вы мне говорите: "Раскайся, и будешь прощен".
А если не буду прощен, будь что будет со мной! – так да будет!
Мне богом запрещено – то, что я пожелал,
Так сбудется ли оно – то, что я пожелал?
Коль праведно все, что Изед захотел справедливый,
Так значит, все – ложно, грешно, – то, что я пожелал.
Сколько времени мы так провели вместе – не помню, шел рядом с ним как зачарованный, ничего не видя ни перед собой, ни по сторонам, до тех пор пока он не остановил меня и не сказал:
– Запомни самое важное:
Солнце пламенного небосклона – это любовь,
Птица счастья средь чащи зеленой – это любовь,
Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,
Вот когда умираешь без стона – это любовь.
После чего сразу как-то обмяк, ссутулился и стал извиняться за назойливость, перейдя вновь на “вы”. Я пытался его похвалить, приободрить, но он замолчал и более уже не разговаривал до самого вечера.
Вечером пообщаться с Петровичем не довелось – приехал сам председатель колхоза – то ли слесарь наябедничал, то ли такой деловитый он у них – и они вместе долго сидели у костра и о чем-то спорили, если, конечно разговор начальника с подчиненным можно так назвать. Я не слушал их беседу, лежал под яблоней и перебирал услышанное за сегодня. Я был благодарен старику за стихи и сожалел о своих вчерашних критических рассуждениях. Мягкий вежливый голос оторвал от раздумий:
– Здравствуйте, меня зовут Александр… – отчество я не расслышал из-за шума листвы. – Я председатель колхоза, на чьей территории вы находитесь. Если будет желание – заходите к нам в село. Петрович вас хвалит, а это для меня много значит.
Я поблагодарил его, и он ушел. Пока я раздумывал – надо ли мне идти в село, и будешь ли ты со мной завтра, о, жемчуг моей души! – старик затворился в своем жилище и затих. Костер не горел. Я тоже улегся спать.
…Было слышно, как мягко плескались волны, удивительно пела какая-то одинокая ночная птица, на небе сияли звезды, а я смотрел на все это, слушал и думал – а что же нужно мне, чтобы такая же гармония наступила в душе?
Душа моя, душа – что же ты такое есть на самом деле? Когда ты радуешься – я как на крыльях, когда ты страдаешь – места себе не нахожу. Сколько лет я прожил в спокойствии и относительном благополучии, и вот – прилетел откуда-то с небес мой ангел, пролетел мимо, взмахнул своим нежным крылом, и – что же с тобою стряслось? Затрепетала, заволновалась, заплакала, а после – устроила мне такой пожар, такое землетрясение! – внутри все сожжено, сам еле живой, сижу на руинах, смотрю по сторонам – пусто, дым стелется, ум мой горестно взывает: что случилось, что случилось? – и не может найти ответа…
Не спится мне сегодня – в этом мире спокойствия и гармонии. Опять придется думать. Знает ли дедушка ответ – не в стихах, а вот так – как обычные люди говорят. Вот ведь, получил такой совсем недавно: дескать, я – ненормальный эгоист, оторвался от реальности, причиняю зло себе и другим… Сходи в церковь и покайся в своих грехах. Все просто и ясно. Ум сходу это понял и принял как штамп, как клеймо “идиот”. Тут бы и успокоиться, но эта загадочная, непонятная душа – против, не принимает, сжимает горло, стегает разум плеткой, гонит его далеко вдаль – а куда? К деду, что ли, сходить, разбудить его и спросить в лоб, может, знает.
И вот, подбираюсь в темноте к хижине, глядь – в лунном свете – лежит у входа его книжица, старая, потрепанная. Вот так находка! Выронил старый любитель кувшинных истин! Может, там отгадка? Несу ее как драгоценное сокровище в свое яблоневое убежище, включаю фонарик, открываю: стихи, стихи, стихи… Более ничего. Почитаем, не торопясь, наугад. Так, что открылось? Ах, ты – знакомое уже!
«Будь весел! Чаянья твои определил – вчерашний день.
Тебя от прежних просьб твоих освободил вчерашний день.
С кем спорить? Ни о чем тебя не расспросил вчерашний день.
Что завтра сбудется с тобой – не приоткрыл вчерашний день».
Обо мне, конечно же, обо мне! Да, еще совсем недавно, были и “чаянья” и “просьбы” – еще какие! Сейчас их нет, действительно, нет. Куда подевались? – на атомной бомбе подорвались. Стало смешно. Свободен я теперь от них? Да. Есть с кем спорить? Нет. Есть о чем переживать? Нет. Что завтра сбудется – не знаю. Есть повод быть веселым – есть. Что же – хороший стих, запомним, пригодится. Что там еще выпадет?
«Если сердце захочет свободы и сбросит аркан,
То куда же уйти ему, кравчий? Ведь мир – океан!
И суфий как сосуд узкогорлый, – неведенья полный,
Если выпьет хоть каплю – ей-богу, окажется пьян».
Свободно ли мое сердце? Нет. Занято. Чем? А как ты, мой друг, думаешь? Но – есть ли на нем аркан? Тоже нет. Сгорел в пожаре. Значит, по-дедушкиному, получается что оно и свободно и несвободно. Не буду с ним спорить, буду думать как он. Тем более что спорщик я никакой, ты же знаешь. И вот оно, свободное сердце, удивляется вновь открываемому миру, его необъятности, так что даже суфий (наверное, какой-нибудь мудрец) пьянеет от самой малой капли. А мое – полусвободное, как же? Открывается? Не одному, а если только с тобой, вместе с кем мы отправились неизвестно куда?
«Кто слово разума на сердце начертал,
Тот ни мгновения напрасно не терял.
Он милость Вечного снискать трудом старался –
Или покой души за чашей обретал».
Опять знакомое! Сожалею, что его вчера ругал, это от злости. Да, я несовершенен. Как я мог злиться на дедушку за то, что он сказал мне правду, даже сам не зная этого? Сейчас совсем по-другому ощущается. Слово разума – не в голове (этого “добра” у всех хватает) – а на сердце. Нельзя терять ни мгновения! Милость Вечного – это если твоя жизнь, твои мечты и дела не пойдут прахом, а останутся жить и после тебя, принося радость и счастье. Покой души за чашей – красиво… но мне пока неведомо. Скорее, наоборот (кольнуло!). И опять стало смешно – вспомнил кто мне совсем недавно “слово разума на сердце начертал”! Хочется добавить – “выгравировал”. Значит – стих этот также про меня. Учим, учим, учим.
«Пока в дорогу странствий не сберешься, – не выйдет ничего,
Пока слезами мук не обольешься – не выйдет ничего.
О чем скорбишь? Покамест, как влюбленный,
Ты от себя совсем не отречешься, – не выйдет ничего».
Уже в дороге я, мой дорогой дедушка! Облился слезами, и не единожды, мой оракул! Отрекся, отрекся, отрекся – клянусь! Влюбленный… Все – про меня. Все условия имеются. А что же должно выйти? Почему ты не написал?! Стало немного досадно, расхотелось дальше читать, тем более что следующий стих имел такое указание:
«…Будь мудрым, остальное все не стоит
Того, чтоб за него свой век сгубить».
Ум вяло пережевывал эту мысль, слова расплылись в своих значениях и в своих сочетаниях: “мудрый”, “остальное”, “сгубить” – вызывали один – единственный вопрос: что они означают? Я захлопнул книжечку, положил ее себе под голову и закрыл глаза…
И представляешь, звездочка моя ненаглядная, какой мне приснился чудный сон! Будто я сижу на ковре перед тусклым очагом в каком-то старом глухом доме, стены глиняные, одно окошко и то – маленькое. У очага напротив меня сидит седовласый старик с большой белой бородой, в дорогом восточном одеянии, на коленях держит старинную книгу, прикрыв ладонями, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: ”Подойди, затвори плотно окно да заткни его подушкой чтобы ни один звук не выходил наружу.” “Зачем, Учитель?” – “Иди же!” Подхожу, смотрю в окно – странная картина – в кроваво-красном закате вижу большой город – большинство домов одноэтажные глиняные, узкие улочки, справа вдали – шпиль мечети, слева вдали – башни замка. Духота, зной, пыль, пусто снаружи. Закрываю окно, затыкаю изнутри подушкой. Иду к Учителю, сажусь рядом на ковер. Он грустно произносит:
«Не исполняет желаний моих небосвод.
Вести от друга напрасно душа моя ждет.
Светлый Яздан нас дозволенным не одаряет,
Дьявол же и недозволенного не дает».
– Учитель! Кто этот друг, чем я могу помочь вам?
– Молчи и слушай: дни мои сочтены, горестно мне завершать свой путь в окружении врагов и невежд. Важное дело не смогу без тебя закончить, – он погладил книгу и произнес:
Тайны мира, что я изложил в сокровенной тетради,
От людей утаил я, своей безопасности ради,
Никому не могу рассказать, что скрываю в душе,
Слишком много невежд в этом злом человеческом стаде.
Я был как громом поражен этим известием. Великий, могущественный и Мудрейший говорит мне такое! Сердце объяла горечь и страх за него.
– Поклянись, что сохранишь ее!
– Клянусь, великий учитель!
– А теперь я кое-что тебе расскажу – из нее:
Сперва мой ум по небесам блуждал,
Скрижаль, калам, и рай, и ад искал.
Сказал мне разум: "Рай и ад – с тобою, -
Все ты несешь в себе, чего алкал».
– О, всемогущий Аллах, – в ужасе подумал я, – что он такое говорит! Об этом даже подумать – смертный грех!”
А Учитель, тем временем, глядя сквозь меня куда-то вдаль, тихо произносил:
Море сей жизни возникло из сокровенных сил,
Жемчуг раскрытия тайны никто еще не просверлил.
Толк свой у каждого века – по знанию и пониманью.
Истинной сути творенья никто еще не объяснил.
Как будто видя мою растерянность и подавленность, сказал:
– Хорошо. Теперь скажу более близкое и понятное тебе:
В наш подлый век неверен друг любой.
Держись подальше от толпы людской.
Тот, на кого ты в жизни положился, –
Всмотрись-ка лучше, – враг перед тобой.
Не будь беспечен на распутьях дней
И знай: судьба – разбойника страшней.
Судьба тебя халвою угощает -
Не ешь: смертельный яд в халве у ней!
Продолжал он тихо, видимо делая над собой усилие. Вдруг его глаза на мгновение закрылись, он покачнулся, и я бросился к нему, взял его за чуть подрагивающие руки, он улыбнулся. Подал ему пиалу с водой, он отпил несколько глотков, жестом указал мне присесть и вновь своим тихим проникновенным голосом:
Ты коварства бегущих небес опасайся.
Нет друзей у тебя, а с врагами не знайся.
Не надейся на завтра, сегодня живи.
Стать собою самим хоть на миг попытайся.
Я слушал, впитывая как губка, каждое его слово. Он, было, хотел еще что–то сказать, но видимо, стало невмоготу.
– Открой окно, мне нужен свежий воздух!
Я бросился к окну. Вернувшись к нему, заметил, что он чувствует себя лучше. Блестя глазами, молча вручил мне свою потаенную книгу, а когда я, упав на ковер, припал к его стопам, целуя их, – он нагнулся, поднял меня и с улыбкой, необычно громко произнес:
Теперь, пока ты волен, встань, поди,
На светлый пир любовь свою веди.
Ведь это царство красоты не вечно,
Кто знает: что там будет впереди?
И жестом указал мне оставить его одного. А сам в изнеможении откинулся спиной на глиняную стену. Сердце мое невыносимо заболело при мысли что я сейчас оставлю Учителя одного в таком состоянии, руки дрожали, прижимая священную Книгу. Уходя, я услыхал шум из открытого окна и вернулся, чтобы его прикрыть. Выглянул – и ахнул! За окном – день, вокруг кипит жизнью современный мегаполис: толпы народу, потоки машин, бесчисленные рекламные щиты и офисы…
– Учитель, – закричал я, – все не так плохо, как ты думаешь – все просто здорово!
Обернувшись, я увидел – кого бы ты думала, светлая моя душа? – нашего дедушку-сторожа! Сидя на том же месте, он лукаво улыбался и, поманив меня пальцем, закричал:
– Верни книжку, она не твоя!
Я сломя голову бросился из комнаты и … проснулся.
В руках я сжимал дедову книжку, сильно ее помяв. Наступало утро. Часы показывали 6 утра. Запели утренние птицы – не так как сказочные ночные, а – деловито защебетали, готовясь к нелегкому дневному птичьему труду – добывать пищу и кормить ненасытное потомство. Деревья покачивались от прохладного ветерка. На лоб мне мягко опустился лепесток яблони. Я взял его двумя пальцами, поднес к губам, поцеловал и изо всей силы подул, отправляя его вверх, и сразу же закрыл глаза. Я был абсолютно уверен, что ты сегодня придешь…
Доброе утро, мой ангел! Ты все еще в объятиях сна – утро только-только начинается, и я надеюсь, что мой долгий взгляд тебя не потревожит. Как ты прекрасна! Лицо твое – как сегодняшний рассвет – спокойно, безмятежно во власти утренних сновидений. Черты его совершенны – не абстрактно-холодными линиями, что пестрят на обложках журналах и улицах, а – романтическо-юношескими, в которые когда-то я всматривался, врезая их в душу и сердце, отдавав им пыл своей кристально-чистой, всепоглощающей и нерастраченной до сих пор Любви. Ты спишь, укрывшись теплым дедушкиным пледом, но по плавным изгибам я представляю твою фигуру… И радуюсь, что могу смотреть на нее уже не по фотографии.
Я смотрю, смотрю, смотрю на тебя… И вспоминаю вчерашний день. Он был, наверное, самым счастливым днем в моей жизни. Целый день мы были с тобой вдвоем! Не буду скрывать – я боялся, что сейчас, спустя много лет, … в тебе разочаруюсь. Прости! Это все происки моего несовершенного помощника, которому я дал прозвище “фельдшер мозг”. Это он нашептывал мне, что моя душа слепа, что ты, мое сокровище, это незрелый плод ее пустых фантазий. Надо отдать ему должное, до встречи с тобой он не ошибался, и смело делил всех женщин на две группы – глупые и болтливые. Представь себе – в каком же положении он оказался вчера! При твоем появлении он съежился, отклеился наконец-то от души и уполз в свою, одному богу известную, норку.
А моя душа… увидев твое склоненное надо мной лицо – залилась тихой светлой радостью. Когда я вчера утром открыл глаза – то сразу же встретил твои – большие, нежные и сияющие, которые тут же превратились в настороженно-серьезные. Ты загадочным тоном спросила:
– Кто ты, незнакомец?
– Я близкая тебе душа.
– Как твое имя?
– Руслан, а твое?
– Людмила! – и залилась звонким смехом. Затем, внезапно посерьезнев:
– Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя… А ты? – Без ответа.
– Зачем ты пришел сюда?
– За Истиной.
– Кто послал тебя сюда?
– Моя душа.
Я ждал еще вопросов, но ты отодвинулась, села, прислонившись к яблоне, задумалась, глядя мне прямо в глаза, потом сказала:
– Хорошо, я буду твоей спутницей, но обещай мне что выполнишь три условия!
– Обещаю!
– Не торопись, послушай какие – тогда решишь. – И ты их назвала: не обижаться на тебя и не обижать тебя, даже в мыслях, и не прикасаться к тебе, как это делают влюбленные. Фельдшер мозг завозился в своей норке, что-то бурча, но его никто не слушал.
– Я готова! – пропела моя душа, и я повторил ее эхом. Тут мы – я и моя душа – услышали недовольный голос фельдшера:
– А смотреть-то хоть на нее можно?
Этот вопрос поставил нас в тупик, мы застыли, но, видно, он крикнул так, что стало слышно тебе, и, ты с серьезным видом, но со смеющимися глазами отрезала:
– Нужно! – и он, обессилев, тут же отключился.
После мы пошли с тобой вдоль реки, и ты назвала свое имя. Я удивился его необычности и созвучности с моим. Это был Знак. Хотя, надо признаться, эти “знаки” в тех – первой и второй жизни – меня неизменно подводили. Но теперь это не имело ни малейшего значения, ты – со мной, а более ничего нет.
… Вначале мы шли молча, наблюдая за пробуждением Природы вослед за восходящим Солнцем, и ты сказала, что это самое прекрасное время суток. Затем, когда сад наполнился щебетанием птиц, я стал рассказывать тебе о моих приключениях с дедушкой и снах. Душа моя, если существует второе Я, то ты была им в это время! Каждое мое слово, мысль, движение сердца находило отклик в тебе. Лицо твое становилось то смешливым, то грустным, то серьезным, то радостным. Я не подбирал слова, чтобы выразить свои мысли – я их вообще не слышал, я видел только твои глубокие и нежные глаза и еще раз пережил с ними то, что было в те дни. Мне показалось, что дедушка стал тебе таким же близким, как и мне, и, возвращаясь с прогулки к его хижине, предвкушал радость от встречи с ним вместе с тобой.
На удивление его не оказалось, а возле хижины сидел… милиционер, худощавый мужчина средних лет, с погонами лейтенанта. Рядом был накрыт стол в дедушкином стиле – фрукты, сладкий перец, лаваш, вино (в кувшине!). Лейтенант смотрел вдаль и жевал яблоко. Завидя нас, быстро доел, встал, поправил форму, и, буравя меня взглядом глубоко посаженных глаз, представился:
– Василий Макарович, местный участковый! – Затем, посмотрев на тебя и заметно смягчившись, спросил:
– Что привело вас в наши края?
– Путешествуем, – ответил я не совсем уверенно, и он еще раз царапнул меня своим взглядом.
– Почему не на море? – обращаясь к тебе и улыбаясь, теперь его глаза напоминали глаза ребенка.
– Мы хотим посмотреть мир, узнать живущих в нем людей – сказала ты серьезно. Улыбка его сошла, в глазах вспыхнули маленькие искорки.
– Что ж, правильное, похвальное дело. Когда ждать вас в нашем селе, в Яблоневке?– Заметив мое колебание, добавил: – Не правда ли – деревенские люди ближе к истокам (буравит меня опять!), чем городские, особенно в третьем Риме?
– Конечно, будем, только вот денек с дедушкой проведем, – мягко произнесла ты, и он посмотрел на тебя с невыразимой теплотой.
– Тогда разрешите откланяться, – он осторожно взял твою руку и поцеловал. Показалось, что он немного смутился, бледные щеки его порозовели.
– Да, чуть не забыл – Петрович будет вечером, просил вас не стесняться, – и указал на накрытый стол.
– До встречи! – Моей руки он почему-то не пожал…
Мы вкусно покушали, и я попросил тебя отдохнуть, ведь ты проделала большой путь сюда из Твоего Города. Ты легла под яблоней, укрывшись пледом, а я устроился рядом “охранять твой покой”. На душе было спокойно и светло. Вот она – гармония! – а я совсем недавно полагал, что я с ней несовместим.
– И зачем куда-то идти, если Она рядом? – спросила счастливая Душа, и я был с ней совершенно согласен. Наступило блаженство, и глаза мои стали закрываться…
…Выстрел откуда-то из глубины разрушил идиллию, меня подбросило:
– Боже, что это!?
– Повторяю: о-на те-бя не лю-бит! – это мой проклятый “фельдшер” наслаждался своей победой…
Мы замерли, мы знали, что он прав. Я упал в отчаянии на траву, закрыл глаза и схватился за голову, словно пытаясь освободиться от наваждения… И тут я увидел Их. Они сидели в пустыне друг напротив друга, рядом, но на двух разных камнях. Она – молодая блондинка в шелковистом платье с вьющимися золотистыми локонами, он – почтенный седой джентльмен с коротко стрижеными волосами, в строгом темном костюме. Он смотрел на нее с иронией, но твердо. Она на него – метущимся, полным отчаяния взглядом. Вдруг она вскочила, отвесила ему звонкую пощечину и разрыдалась. Он даже не шелохнулся. Я хотел было вмешаться, но с удивлением обнаружил, что я – нематериален, дух, так сказать. Витаю неподалеку, меня не видят, наверное. Я был на удивление спокоен, мне было интересно. Джентльмен дождался пока блондинка успокоится и учтивым тоном, произнес:
– Мадмуазель, вы же знаете, я признаю ваш приоритет в управлении хозяином, – он указал пальцем наверх, – но факт есть факт: научный, медицинский, какой хотите – вы должны мне доверять, имеем счастье знать друг друга давно.
Она молчала.
– Я также не отрицаю ваше право и не порицаю вас за все, что вы здесь устроили, – и он показал на окрестности где все было выжжено дотла, – мне самому, признаться, весь этот хлам изрядно надоел.
Она молчала, а он продолжал педантично, размеренно свои, видно хорошо продуманные и взвешенные, рассуждения:
– Но зачем же спорить против фактов? Зачем его вводить в заблуждение? Ничего кроме вреда от этого не предвидится. Посмотрите – что с ним сегодня произошло. Рядом с ней он сразу растаял, потерял всякий интерес к путешествию. А ведь был – воин, рвался постичь необъятное – Истину. И даже я встряхнулся – найдется-таки применение моим талантам! Не говоря уже о ваших, моя дорогая мадемуазель. Без вас, без вашей дружеской, – произнес он с ударением, – поддержки, вы же прекрасно знаете: я – полный ноль. Вот если бы месье, – палец показал наверх, – избрал бы точные науки, тогда… Впрочем, мне неважно, чем заниматься, главное здесь интерес и возможность – нам с Вами – проявить, так сказать, себя во всей красе. Особенно вам”.
Блондинка смотрела на него уже с интересом.
– А не то – зачахнете вы в своей хижине. Я готов – вы же прекрасно знаете – служить вам, но только прошу: пожалуйста, давайте дружить, не нужно пользоваться свои влиянием на месье и игнорировать мои научные, – опять выделил тоном, – рекомендации. Их суть в том, – он стал важным, как профессор на кафедре, – что месье в данный момент счастлив тем, что уже имеет рядом с собой спутника, свою несбыточную мечту, своего любимого друга, – он игриво хохотнул, – да, не отрицаю, есть определенные ограничения, – не обижать и тому подобное, не трогать… Но не огорчайтесь, я знаю как вы преданы месье и могу вас утешить – для него это не так уж и важно. Сколько лет он прожил без нее – и что же? Ни-че-го! Поверьте, даже не заметит. Обидеть ее он и так не в силах. Трогать – вообще промолчу, не наше это занятие. А вот вам и ему – приятный от меня сюрприз! Смотреть и говорить ему не запрещено, а это, знаете, поверьте моему опыту – ого-го! Мадемуазель смотрела на него, если и не с восхищением, то уж с почтением, точно.
– С другой стороны, посмотрите, моя радость, – кто наши, так сказать, соседи по цеху. Пускай и предобрая, но – уже почтенная дама, молодой и не очень… продвинутый джентльмен. Для чего ради нам-то беспокоиться?
При этих словах Блондинка покрылась пятнами, ее симпатичное лицо налилось гневом, поднявшись, она медленно стала подходить к Джентльмену – а он, надо сказать, аж застыл от страха, – со всей силы размахнулась и… что было далее – увидеть мне не довелось. Ты, свет моих очей, уже будила меня своим очаровательным, мелодичным голосом.
… Увидев твое лицо, я вернулся в реальность, мигом забыв тех, двоих. Мы пошли гулять, сели у реки и я стал читать тебе дедушкины стихи. Оказалось, они вызывают у тебя совсем другие чувства. То, что меня вдохновило – вызвало у тебя иронию, то от чего хотелось плакать – веселый смех. Я попросил тебя обсудить некоторые из них. Еще раз патетически читаю:
– ”…А когда умираешь без стона – это любовь…”.
– Ну какая же тут любовь? – удивляешься ты, – разве можно любовь связывать со смертью? Любовь – это счастливая жизнь, это семья, это – продолжение жизни – наши дети.
– “Все, что ты в жизни изучил – ничто…”, – читаю я, а ты смеешься:
– Ну зачем же так – о знаниях? Без них мы – никуда!.
– “Никто не соединился с возлюбленною своей, пока не изранил шипами сердце как соловей…”.
– Прям-таки и изранил соловушка сердце, – издеваешься. – Но, пожалуйста, не переживай, – мягко и ласково сказала ты, – стихи, действительно, замечательные, просто они рождены мятущейся, бунтующей душой – как у тебя.
И я сразу стал спокоен – оказывается, Гармония видит и чувствует все по-другому.
Дедушка в этот день так и не появился, должно быть, решил дать возможность побыть нам наедине. С заходом солнца мы легли спать в нашем временном убежище – под цветущей яблоней. Ты быстро уснула, а я лежал рядом, слушая твое ровное дыхание и думая о том, что же объединило нас – таких разных, но стремящихся понять друг друга. Может быть, желание постичь и пережить на своем жизненном пути то, чего у нас нет: бунта в тебе, гармонии и счастья – во мне?
День четвертый. Володя. Поп.
– Доброе утро! – сказал я деловито, чуть только проснувшись. Неужели я это сказал – сказал без единого ласкового слова, каковых в изобилии я расточал ранее?! Стало весело, в голову влетело клише из западных фильмов: ”Молодец, парень, ты это сделал!”. Стало еще смешнее. Поверь мне, пожалуйста, моя ненаглядная, что я смог так сказать и при том еще смеяться. Хотя вчера было не до смеха. Сон был крепкий, спокойный, ты же ведь рядом. Затем что-то внутри зашевелилось – и я вскочил как солдат по тревоге: я-то знал, что мой старый друговраг – так называемый фельдшер мозг – только и ждет своего часа. Значит, надо быть начеку. Итак, вскочив, я буднично (!) тебе сказал:
– Доброе утро!
И послал ему пламенный привет. Оттуда – ни звука, значит, можно спокойно поразмышлять о прошедшем дне. Целый день мы были одни. Мне было с тобой очень хорошо. Не только видеть и чувствовать тебя рядом, но и разговаривать с тобой. Особенно интересно было слушать твою “критику” – как ты насмешливо, вместе с тем умно и деликатно отнеслась к премудростям деда, которые я, было, слепо принял на веру. Придется не торопиться мне с выводами, а все услышанное от него и записанное на листочках стараться понимать не спеша, по возможности советуясь с тобой. И как у тебя все так получается – без конфликтов, потрясений, всему есть хорошее и спокойное объяснение? Наверное, Природа в твоем лице решила создать образец, чтобы остальные могли посмотреть и поучиться всему тому, что она в тебя заложила. Пришла вдруг глупая мысль – а как остальные мужчины – так же к тебе относятся, как и я? Я смутился – по моей логике выходило, что все остальные мужчины должны были давно покинуть всех своих женщин и броситься к твоим ногам, умоляя о капельке внимания. И представил себе такую картину: ты сидишь на троне, а перед тобой на коленях – самые-самые известные: музыканты, артисты, писатели, политики, спортсмены. Был бы я художником – точно бы такую картину написал бы. Аж дух захватило! Но… Но тогда бы ты не пошла со мной, а выбрала бы… выбрала бы… самого красивого. Стало больно. Вспомнилось, что когда-то именно по этой причине я не смог тебе признаться в любви – глядя на себя в зеркало, не представлял что такое возможно… Вернемся лучше к началу: если ты сейчас со мной – а в этом сомневаться не приходится (я еще раз посмотрел на тебя, мирно спящую и слегка дотронулся до тебя, не как влюбленный! просто прикоснулся чтобы проверить что это не сон, – ты здесь), значит, “остальные мужчины” так не считают. А, может, просто не знают? На этой мысли я задремал.
Проснувшись, я увидел тебя у хижины с мужчиной. Вы сидели на маленьких раскладных стульях и о чем-то разговаривали. Стол был накрыт, но никто к еде не прикасался – ждали меня? Я заметил, как он что-то тебе с воодушевлением рассказывает, а ты, улыбаясь, внимательно слушаешь. В нерешительности, я все же подошел, чтобы не подслушивать, и он, пружинисто поднявшись, сдавил мощной кистью мою ладонь. Ага, “слесарь Володя”. Было видно, что я прервал его речь не совсем кстати. За завтраком он продолжил рассказывать о себе. Выяснилось, что он любит петь и сочиняет песни. Я вспомнил язвительные комментарии Петровича. Володя кинул на меня быстрый взгляд и выпалил:
– Да слышит он плохо, старый осел! Там не про женщин было – а про правду, истину, так сказать.
Я насторожился, но Володя увел разговор в другое русло:
– Вы лучше вот это послушайте!”
И вдруг запел, без инструмента, своим хриплым, “пропитым”, как говорят в простонародье, голосом – запел о любви! О большой Любви. Он преобразился, его голос как будто исчез, а перед глазами возникли потрясающие картины настоящей мужской Жизни – для и во имя Любви. Вернулся я к реальности (ах, что за слово такое – лучше бы его не было!) когда он пел: “Украду, если кража тебе по душе. Зря ли я столько сил разбазарил?!”… Подумалось – ведь и я же тебя украл – от того, “кому ты принадлежишь”, как метко заметил дедушка. Смотрю на тебя – твои глаза расширились, стали бездонными, ты где-то далеко… Смотрю на Володю – его взгляд, его душа, его песни, он сам – принадлежат только тебе. Его здесь нет, он – весь, без остатка, в тебе. Вспомнил свои утренние размышления – не так-то я уж был и неправ – один уже попался “ловцу сердец”! “Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял” – грустно допел он и замолчал, все так же пристально, не отрываясь, глядя на тебя. “Шалаш тоже занят…” – подумалось некстати, а тем временем, я наблюдал за вами. Ты возвращалась из своих бездонных глубин, это было видно по тебе, будто спускалась с небес на землю. Спустившись, ты улыбнулась ему так, что я понял – какая самая большая награда за его песни.
– Какой вы молодец, Володя! Таких прекрасных слов о любви я никогда и нигде не слышала!
Он вначале смущенно уставился в стол, затем обернулся ко мне:
– А ты деда все слушаешь, ходячие руины… – и весело рассмеялся.
– …Володенька, мой хороший, вот ты где! – раздался вдалеке мелодичный женский голос, и появилась Марина. Она подошла и, глядя во все глаза на тебя (как вы похожи!), шутливо укорила его:
– Ах, вот ты кому в любви признаешься?!
В ответ он, улыбаясь, встал перед ней на колени и патетически произнес:
– Это – признание тебе и только тебе! В каждой красивой женщине и вижу тебя и пою только для тебя!
Она нежно гладила его волосы, лоб, закрытые глаза. Наконец, ласково его отстранив, села рядом и, продолжая смотреть на тебя, нежным голосом сказала:
– Не часто у нас в глуши появляются гости из столиц, пойдемте, погуляем по саду!
Было видно, что Марина произвела на тебя большое впечатление, и ты с радостью согласилась. Стало тепло оттого, что ты, как бы спрашивая разрешения, посмотрела на меня. Я, конечно, был не против. Марина, признаюсь, поразила и меня, и мне захотелось позже об этом с тобой поговорить.
Оставшись со мной, Володя закурил, помолчал, а потом сказал, нахмурившись:
– В больницу Петрович угодил, давление подскочило. Так что давайте сегодня к нам. Поедите нормально, баню истопим.
Расставаться с яблоневым садом очень не хотелось, но выбора не было, и я согласился.
– А теперь, – глаза его заблестели, – давай по маленькой… – он достал алюминиевую фляжку и два небольших граненых стакана, плеснул из нее и протянул мне. Сделав глоток, я судорожно стал глотать воздух, как будто Володя сдавил меня за горло своей стальной ладонью. Он же спокойно выпил до конца, сделав резкий вдох и глядя с интересом на меня. Пришлось собрать волю в кулак, призвать на помощь все свои силы и допить… Не дыша смотрю в его смеющиеся глаза, внутри разливается – сверху вниз – огненная река. Издалека слышу голос деда:
Вот в чаше бессмертья вино, – выпей его!
Веселье в нем растворено, – выпей его!
Гортань, как огонь, обжигает, но горе смывает
Живою водою оно, – выпей его!
Володя жадно курит, молчит. Молчу и я, думаю, о чем бы с ним заговорить, на ум ничего не приходит.
– Еще по одной! – командует он, и мы пьем. Идет легче. Жуем яблоки. Он опять курит. Молчим, я уже не ищу тему для разговора – мысли вновь о тебе. Вот, с кем тебе лучше было бы идти – смотрю на него. Почему-то представляю себя куклой театра Карабаса-Барабаса: ”Пропала Мальвина, невеста моя…”. Пронзительно наслаждаюсь этим зрелищем…
– А она – ничего! – Володя внимательно смотрит на меня. – Я давно так не пел. Даже стали новые идеи приходить. – Потом, помолчав: – Похожа на мою Маришку.
Пьеро прыгает у меня перед глазами…
– Будь мужиком! – доносится до меня его сочувствующе-ироничный голос – женщины любят сильных.
На мой немой вопрос отвечает:
– Не только и не столько физически. Хотя – и это важно. – Смотрит с гордостью на свои ладони. Вот, ты – сможешь ее защитить? – Горло стало сжимать… – Так, понял. А – в другом смысле?
Непонимающе смотрю на него. Он уже по-доброму ко мне расположен, улыбается:
– Давай, казак – за любовь! Я, например, песни пишу и пою, – спокойно продолжает он, – равных в деревне мне нет, да и там, – жест вдаль, – тоже, сколько бы ни старались. Гонят одну лабуду, ничего серьезного нет. Маринка это понимает, вот и любит меня. Я – один такой. А сколько таких как ты? Не обижайся – каждый встречный. – И, с выдохом, громко: – Так какого хера ей с тобой делать!.
Хочется его ударить. Он не обращает на меня никакого внимания:
– Он должен быть для нее всем, чтобы все бросила к чертям и стала его. А для этого нужно… нужно горы свернуть! Тогда – да… А ты – кто?
– Пьеро, – механически отвечаю, и он оглушительно хохочет. Бить его уже не хочется. Он прав…
– Еще по одной? – в голосе уже вопрос. – За то – чтобы ты стал Буратиной! – и мы чокаемся. Настроение у Володи хорошее – и то ладно. Закусываем остатками завтрака.
– Понравился ты Петровичу, “не трепло” – говорит, “слушает внимательно”. Это хорошо. Про любовь трепись, особенно ей, – подмигивает, – сколько угодно, а с такими как мы – держи язык за зубами да запоминай получше что говорим.
И запел:
В наш тесный круг не каждый попадал,
И я однажды – проклятая дата
Его привел с собою и сказал:
"Со мною он – нальем ему, ребята!"
– Чтобы с тобой вот так не получилось.
Я внимательно его слушал, спирт не пьянил, а только усиливал интерес к беседе. “Внутри него полыхает огонь” – подумалось – “и находит выход в стихах и песнях”. Он тем временем, как будто прислушавшись к себе, сказал:
– Жить надо тем, что здесь, – приложил ладонь к сердцу, – а здесь – вулкан! И, на удивление, комично изображая дедушку, проблеял:
– Пусть сердце мир себе державой требует!
И вечной жизни с вечной славой требует.
– Ты не думай, что дед всегда был таким – старым сторожем-моралистом. В свои годы это был… гигант! Все лучшие женщины были его! И он всех женщин любил… как и я.
Видимо, спирт помог ему открыть что-то тайное мне, голос стал надтреснутым:
– Мариша – номер один во всем мире, лучше ее не существует. Но… и других не могу не любить. Достойных, конечно. – Я вспомнил наши утренние посиделки и про себя его поправил: «Номер два». А он, что-то вспомнив, усмехнулся:
– Помню, приехал в нашу деревню один известный артист, мечта всех баб, с женой своей. Пришли к нам в хату, я пару песенок своих напел, вижу – его жена глаз с меня не сводит. А песенки-то простые, не те что сегодня… И что же этот актеришка делает? Выводит женушку за дверь и – хрясть ей по морде! Сели в машину – и след простыл. Вот так.
– Номер два, – еще раз подумал я, – тебе повезло, что утром Маришка вовремя пришла.
Только так подумал – и вы с ней идете, веселые, смеетесь… Смех ее прошел, как только встретилась с ним взглядом, потом – на меня – тревога плещется в больших красивых глазах:
– Чем вы его так… задели? Полгода не пил. Теперь начнется – две недели без сна и покоя – новые песни, затем на месяц – в жуткий запой. С драками, с милицией, о, боже!
Он виновато подошел, обнял ее нежно:
– Ненаглядная моя, не надо! Ты же знаешь – это моя судьба. Зачем против нее идти? Только хуже будет. – И вдруг (о, мое удивление), проникновенным, идущим от сердца тихим голосом цитирует… дедушку:
Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет.
Когда я пьян, то слабеет разума свет.
Есть время блаженства меж трезвостью и опьяненьем.
И в этом – жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.
«Душа моя, вот видишь – что стряслось с Володей, и это с его-то характером и талантом! Не смог, бедный, не признаться тебе в любви…» – так мысленно к тебе обратился я, пока они стояли, обнявшись, такие счастливые и… такие несчастные.
..Мы ехали в машине, я и Володя на задних сиденьях. Он сосредоточенно молчал, думая о чем-то своем, я же, напротив, стал засыпать. Было нехорошо – и от спирта, и от сознания того, что я – “Пьеро”. Очнулся, когда все стали выходить наружу – возле сельской больницы. Видимо, вы с Мариной решили навестить деда. В палате он был один, лежал бледный, говорил с трудом. Наше появление его заметно обрадовало – было видно по глазам. Бегло взглянув на Володю с Мариной, он остановил взгляд на тебе, нежно и пристально всматриваясь в твое лицо. Результатом, по-видимому, остался доволен. Повернул голову ко мне, улыбнулся:
– Молодец, хорошего себе спутника подобрал.
Затем, кивнув в володину сторону:
– Не обращай внимание на этого обормота. Может в порыве наговорить что попало, самому после стыдно будет. Его время проходит, а твое только наступает.
Закрыл глаза, полежал молча, потом посмотрел на Володю, скорчил рожицу: – Баба как баба и что ее ради радеть…
Тот подбежал, опустился на колени лицом к лицу с Петровичем:
– Дед, ты давай тут не залеживайся, а то сад весь разворуют, пару дней еще тебе даю – и на работу. Слышишь!
И пошел к выходу, в глазах слезы. Медсестра попросила нас собираться. Я задержался, а когда все вышли, вынул из кармана и протянул ему его старенькую книжицу.
– Храни у себя, тебе еще пригодится, – долгий-долгий взгляд, – и не забывай старика.
В изнеможении он закрыл глаза. Я молча вышел. Было тяжело, как будто это была наша последняя встреча.
Подъехав к володиному дому, обнаружили поджидающего нас участкового Василия Макаровича. Меня охватило беспокойство – взгляд его был суровым и жестким, форма подтянута. Он в упор смотрел на выходящего из машины Володю:
– Гражданин Маринин!
– Ну, я, – хмуро отозвался тот.
– Предупреждаю вас, что злоупотребление спиртным недопустимо и будет строго наказано! Я ясно выражаюсь?
Вместо ответа Володя, подойдя к участковому, взял его за козырек фуражки и надвинул его на самый нос! Я зажмурился и, кажется, стал понимать – каким способом этот деревенский “бард” создает себе неприятности.
– Будет тебе, Вася, – вдруг раздался володин голос, – мы только от Петровича, пойдем лучше выпьем!
– Ну, дает! – закричал участковый, впрочем, особенной злобы в его голосе не было – он и Володя, оказалось, были друзьями. Немного смутившись, Василий Макарович, поздоровался с нами, и мы прошли в избу. Ты с Мариной ушла наверх, а мы остались втроем.
– Как он? – после недолгого молчания спросил участковый.
– Хреново, – грустно ответил Володя, – может, в район отвезут.
Помолчали, выпили по рюмке.
– Ладно, вы тут давайте, а я пойду, дела имеются, – и ушел. Василий Макарович понимающе кивнул:
– Наконец-то пришла муза к нашему слесарю, – и хитро ко мне:
– Ну – и как ее звать?
Я назвал твое имя.
– Красивое – как и сама его обладательница, – задумчиво так.
Я не возражал.
– Давно его так не пробирало, – продолжил он, – полгода уж не пьет, зачах совсем с любимой-то женой! Ну, ничего, скоро разойдется – вишь как глаза блестят – вдохновение появилось. Великое дело! Без него он мается как неприкаянный, теперь вот новых песен ждать будем, а заодно – и беречь, стеречь его придется. Особенно – когда сойдет волна. Упадок, полный упадок… Опустошение, безнадега, отчаяние. Без водки – смерть ему была бы. А с ней – живет как на вулкане – не знаешь, что в следующую минуту вытворит. Любит его председатель наш, другой бы враз выгнал.
За стеной раздались звуки володиной гитары.
– Пойдем, пройдемся, не будем мешать, – и мы вышли наружу.
Был теплый майский вечер, темнело. Лица участкового не было видно, но я хорошо представлял его строгое, властное выражение. Поэтому был изрядно удивлен, когда он мягко, по-дружески мне сказал:
– Зови меня просто Василий или Вася. Это я для здешних – гроза, а ты ведь, – в голосе ирония, – столичная штучка, к тому же путешественник. Правда, чего ищешь – непонятно.
Помолчал, подумал.
– Хорошо что людьми интересуешься. Это верное дело. Я вот тоже – сколько здесь живу – всех знаю, а не перестаю удивляться односельчанам. Какие умы, какие характеры – книги писать можно!
Услышать такое от милиционера было неожиданно и приятно.
– Взять нашего председателя,– с жаром продолжал он, – не человек – глыба. Сколько в жизни натерпелся – на десятерых с лихвой хватит. А посмотреть на него – счастливее не бывает. Во как! Или вот, например, – показал на дом, мимо которого мы шли, – поп приехал в гости, уникум! захожу к нему иногда, особенно когда на душе непорядок – в себя прийти помогает. Заглянем?
Заходим, в доме пусто, слышно, как работает телевизор. Василий по-военному:
– А ну, выходь, святая душа, гости пришли!
Скрип дивана, и появляется – во весь дверной проем – медведеобразный человечище в спортивных брюках, толстом свитере, борода только выдает священника.
– Не юродствуй, сын мой занюханный, – произносит густым басом, – душа моя, как и у всех – грешная, да вот здесь только, – показывает на свою голову, – поболее твоего будет.
Жмет нам руки своей огромной лапой.
– А если здесь у тебя поболее – чего же смотришь на суету мирскую? – показывает Василий в сторону телевизора.
Бородач густо расхохотался:
– Чтобы еще более удивиться мирской тупости и глупости! Что вытворяют, а? Бесятся, орут, прыгают, рядятся как… куклы какие-то. А кукловод кто – думаешь, понимают эти бараны?! Нагрешат, намаются, загонят себя в пятый угол, а далее куда? – по больницам, или вот – ко мне приходят спасать свои душонки. Как вы, например. Ну что, сын мой занюханный, – ткнул меня в грудь так, что я на себе почувствовал мощь этой “святой души”, – говори как на духу: чего тебе в жизни-то неймется?
…Что мне оставалось делать? Я и выпалил "как на духу":
– Хочу знать – что есть истина?
Поп замолчал, а я подумал, что сейчас он назидательным тоном прочтет мне краткий курс молодого христианина. Но не тут-то было:
– Садитесь за стол, – говорит, достает большую бутыль, соленые огурцы, сало. Наливает. Опять спирт, чтоб его! Пьем, закусываем, молчим. Участковый смотрит на меня во все глаза – не ожидал, наверное.
– Был один когда-то, знал что есть истина, – медленно начинает поп, – да нет его давно уже. Ты вроде бы не похож на него… А значит, и дело твое пустое. – Выпей-ка еще, – и наливает мне полстакана спирта – я махом глотаю, глаза лезут на лоб.
– А теперь правду рассказывай – чего тебе надо?
Пока я соображал что ответить, вступился Василий:
– Не один он, святейшество. Спутница с ним. Вовка наш полчаса с ней провел и в небеса свои улетел.
– Ах, вот как! – поп от души засмеялся, аж пот на лбу выступил. – За такую “истину” и я не против, – махнул полстакана, стал смачно закусывать, трясясь от смеха. Василий не отставал – и по спирту, и по веселью – выпил и пронзительно засмеялся. Только мне было не до смеха. Зря, наверное, рассказал.
– А я-то думаю – куда сына моего понесло? Только не истиной это зовется, а по-другому. Женись – и все дела.
При слове “женись” сердце сжалось, я стал трезветь, нарастала злость к этим двоим.
– Видите ли, святой отец, – подбирая слова, начал я, – замужняя она.
– Так пускай разведется, я возражать не стану.
– Так не любит она меня!
– А зачем же с тобой идет? – уставился на меня в недоумении.
– Чтобы тоже узнать – что такое истина. – Другого объяснения у меня, действительно, не было.
– Ух ты! – воскликнул Василий, наливая еще в стаканы, – впервые слышу чтоб женщина таким интересовалась, а если еще и в путь отправилась… Вот это да!
Поп сидел, нахмурившись, тоже, наверное, впервые слышал.
– За истину! – провозгласил участковый, и все выпили. Священник несколько раз погладил в задумчивости свою бороду:
– Ну что же, тогда будем рассуждать логически: цель благородная – да, благородная. Несбыточная – да, несбыточная. И что из этого следует? – он вопросительно посмотрел на меня и Василия – мы не знали. – А следует то, что вы пройдете – с божьей помощью, конечно, благородный путь к несбыточной цели! – и вновь разразился смехом.
– Судя по некоторым, ставшим мне известным фактам – он посмотрел мне прямо в лицо – этот путь должен стать не таким уж неприятным. И то хорошо, благодари бога. А любовь к богу прежде всего должна присутствовать в тебе, сын мой занюханный, а к женщине – уважение и внимание. Вот так. А теперь, дети мои – пора вам вернуться, откуда пришли. И старайтесь не грешить в вашей мирской маете.
День пятый. Не все еще потеряно, правда?
Возвращались мы уже ночью, участковый проводил меня до самого дома, бормоча: ”ну вы, ребята, даете!”. В доме было темно. Володя встретил, быстро показал на кровать и затворился в своей комнате. Я упал как подкошенный и отключился. Так же мгновенно я “включился” когда услышал голоса. Незнакомый мне – холодный и суровый – спрашивал:
– Вы понимаете – с кем вы сейчас разговариваете?
– Да, – тихо ответил кто-то.
– Вы осознаете свою ответственность за то, что сейчас будете говорить?
– Да, – еще тише ответил тот.
– Тогда объясните нам, зачем вы посягаете на бесконечное?
– Я, ваша милость ни в коей мере не посягаю, – голос дрожал от волнения, но я все же узнал в нем… моего пожилого Джентльмена! – Я просто хочу выяснить, разобраться, сформулировать, так сказать, гипотезу…
– Лжешь!!! – прогремело в ответ.
– Лжет! – раздались рядом еще два не менее устрашающих возгласа.
– Поверьте мне, – голос Джентльмена стал до неузнаваемости жалким и беспомощным, – я не лгу, я…
– Замолчи, ничтожество, – зловеще произнес первый, – нам все и так ясно без твоих оправданий. Ты приговариваешься…
И тут – душераздирающий крик Блондинки:
– Неееееее-т! Неееееее-т! Не смейте!!! Он не причем!! Это все – я!! Это я толкнула его сюда! Меня казните, оставьте его в покое!!!
Гробовое молчание. Потом один за другим – первый, второй, третий – будто раскатами грома: «Кто это? Кто это? Кто это?». А далее – десятки, сотни раскатов: «Кто это? Кто это? Кто это?» – слились в невыносимый грохочущий хор…
– Да я это! – Володя тряс меня за плечи, – чего кричишь, что приснилось?
…“Пить больше не буду”, – пришла ясная четкая мысль. И не потому, единственный атом моего сердца, что не хочу предстать перед тобой недоделанным “Володей”, которому вдохновение приходит через градусы, а потому, что так к нашей (!) цели не приблизиться. Пошатываясь, я вышел во двор – светлеет, прохладно. Невдалеке виднелось озеро – мое спасение. Темная гладь воды веяла холодом, но для меня это было то, что нужно. Раздевшись донага, я с разбегу нырнул в черную глубину и поплыл под водой, открыв глаза. Ледяная вода обожгла грудь, живот, ноги, глаза растворились в непроницаемой черноте. Страх завладел всем существом. “Может быть, так умирают?” – возникла мысль. И дальше – совсем страшная: ”А если – не вынырну?”. В следующую минуту я бешено рвался вверх, где, с шумом вдохнув в легкие воздух, понесся к противоположному берегу и обратно. Силы были на исходе, а тело горело от холода, когда я вылез из воды. “Жив!” – первая мысль торжествующего человека. “Трезв!” – первая торжествующая мысль живого человека. Крепкий сон в доме поэта стал мне наградой.
Доброе утро, мой ускользающий солнечный лучик! Как-то ты заметила, что утро вечера мудренее, и я вот тоже по утрам привыкаю обдумывать все что произошло накануне: разум спокоен, в меру критичен, в меру оптимистичен. Поэтому каждый раз, только-только проснувшись, представляю тебя и замираю – как я? Откуда-то изнутри поднимается теплая волна и обогревает всего … Но долго на этом задерживаться нельзя, иначе за теплом появится жар, а за жаром… в общем, надо быстро переключиться на не менее важные раздумья – об Истине. Тем более что в голове и сердце укрепился дедушкин стих: “Кто слово истины на сердце начертал, тот ни мгновения напрасно не терял…”
Итак, что мы имеем на сегодня? «Святой отец» со своей медвежьей фактурой, спиртом и “логикой”. Привыкли же эти “отцы” поучать! Истины, видите ли, нельзя достичь… Если рассуждать как он – то что же значат все его слова? Ничего. Выходит, ты неправ, батюшка-гигант. Что дальше –… Джентльмен! Бедолага, попал в передрягу… Как за него Мадемуазель – горой встала! Был ли это сон? Пока не слышно – ни того ни другого. Живы ли?
…Вдруг возникла крамольная мысль – а что, если провести Эксперимент? Стало страшновато, но – это надо. Итак, представляю себе картину: ты в объятиях большого красивого мужчины с фигурой культуриста. Обнимаешь его, целуешь… Тут появляюсь я – и вы оба недоуменно смотрите – кто это? Я говорю тебе: «Вставай, моя радость, пойдем искать Истину», а ты равнодушно отвечаешь: ”А зачем? У меня уже все есть”. И показываешь на него. Я гляжу – он в гневе и вот-вот набросится на меня… Остановимся – прочувствуем, задумаемся… Что видим? Мужика – да, полностью. Твое тело – так себе, в общих чертах. Лицо – не твое. А теперь порассуждаем: ты чья-то жена – это факт, значит, “культурист” – реальность. С другой стороны – ты со мной – тоже факт, значит, и я тоже – реальность. Путешественник, пригласивший тебя с собой. В моей жизни “объятия” были. Увы, не с тобой. Прошли. Кого сейчас мог бы обнять? Только того, с кем путешествую. Но это запрещено, иначе оно не состоится. Итак, существует только путешествие, и я весь в нем, нет причины и желания отвлекаться ни на что. Цель путешествия – Истина. Она нематериальна, но это – цель моей жизни. Ты материальна, и – не моя цель: ты мой спутник. Так почему же я так нуждаюсь в тебе – в реальной женщине, принадлежащей другому мужчине, почему не могу пройти этот путь один?!
…Может быть, потому что этот Путь связан с тобой, потому что он начат тобой? Долгие годы я жил без тебя и без него. Медленно и мучительно приходил к сознанию того, что цель моей жизни заключается в Мечте – поиске Истины. Внезапно ты – тунгусским метеоритом – ворвалась в мою жизнь, и появился он, Путь. Появился вместе с тобой. Все сразу стало на свои места. Но разве это ты поставила передо мной Цель? Нет, она была, но была без Него, без Души – без твоей души. Была безжизненна и недостижима. Ты наполнила ее своей красотой, нежностью, гармонией и… бесконечным страданием. Милый дедушка: “Душой, перенесшей страданья, свобода обретена”. Ты дала мне страдания, но вместе с тем – Любовь и Свободу, каких у меня никогда не было. А без них к Мечте идти невозможно. Так же как и без тебя…
Так размышлял я, пока не появилась ты, моя ненаглядная “не моя цель”. Молнией пронеслось: ”К черту все эти рассуждения!” Ты пропела:
– Привет, мой свет! – и я забыл все на свете от наполнившего меня счастья. Поймав мой взгляд, коварная кокетка тут же исчезла, и я вскоре услышал, как она мягко и нежно корит Володю за то, что он еще не ложился отдыхать. Он тут же бросился в постель. Еще бы – приказ от самой Музы!
– Завтракать! – а это уже приказ от той, которая может сравниться только с самой тобой. Наверное, ни один мужчина еще не находился в окружении двух таких женщин. Я, конечно, читал не все книги, не все стихи, видел не все картины, знал не всех женщин, но из того, что мне было известно, в этот момент рядом с вами не мог поставить бы никого. Пусть завидуют Да Винчи, Пушкин и все прочие. Простым людям тоже достается, иногда, – счастье. Марина этим утром была великолепна. Речь ее была нетороплива, деликатна, умна. Заговорили о Володе, и она от всей души высказала тебе свое восхищение и признательность. Ни ревности, ни зависти не было. Она любила и понимала его как никто. Зная, что будет после его “подъема”, радовалась тем минутам его жизни, когда он был по-настоящему счастлив, когда он сочинял свои песни.
Она села за пианино и стала петь его песни. Я видел бриллиантовые капельки-слезинки на твоих чудесных ресницах. И был, как и ты, тронут до глубины души ее красотой и голосом. Смог бы так спеть Володя? Нет, как бы ни старался. Ее песня приобретала совсем другой смысл, володина отчаянная борьба против всех и нечеловеческий надрыв исчезали, и появлялась – как заходящее солнце – всепоглощающая любовь и неизмеримое страдание.
Вот она замолчала, задорно глядя на нас. Мы постепенно выходили из ее мира и ее души.
– А теперь – за работу! Я вынуждена вас покинуть, мои девочки без меня никуда.
Оказывается, в колхозе она была главным бухгалтером! Мы вышли вместе с ней, проводив ее до машины, и пошли гулять по селу. Узнав о моем утреннем заплыве, ты предложила пойти к озеру, я был не против. Там мы встретили одинокого рыбака – сельского учителя. Его глаза глядели на нас с нескрываемым любопытством. Мы быстро разговорились и нашли в нем замечательного интеллигентного собеседника. Выслушав, кто мы и откуда, он с воодушевлением стал рассказывать о своих учениках, называя их “мои дети”. По жизни старый холостяк, он чувствовал себя настоящим отцом для тех, кого учил в школе русскому языку и литературе. В свои шестьдесят с чем-то лет, с седыми волосами и короткой бородкой, он был настоящим юношей, таким же, как и его ученики – романтичным, увлекающимся, бесшабашным, озорным. И дети ему платили любовью, знаниями, достижениями. Жили и чувствовали так же, как и герои великих русских произведений. Даже те, кого другие учителя зачисляли в неисправимые двоечники.
– Представляете, милые мои, есть у меня один мальчик, из неблагополучной семьи, по большинству дисциплин неуды. А по литературе – пятерка. Увлечен русской поэзией – Пушкиным, Лермонтовым. На районном конкурсе занял первое место. Вышел на сцену, читает: ”Нет, я не Байрон, я – другой. Еще неведомый избранник. Как он – гонимый миром странник. Но только с русскою душой!..” Зал, стоя, аплодировал. Какая душа, какой талант! Если хотя бы он один пронесет эти чувства через свою жизнь, я буду считать, что моя миссия состоялась.
Мы наблюдали с тобой счастливого человека, который жил во имя своей великой цели Учителя. Ты радовалась встрече с ним, а меня посетили грустные мысли – почему многие не могут взрастить в своих детях то, что он сотворил в чужих?
К озеру приближался человек в сером костюме и в черной шляпе.
– А вот и мой оппонент! – весело воскликнул учитель. Подойдя, тот сходу бросился в атаку:
– Наше вам, Федор Терентьевич! О литературе все беседуем? – и слащаво поздоровался с нами.
– О русской классической литературе, уважаемый Николай Калистратович! О великой русской поэзии.
Человек в шляпе обернулся к нам, словно за поддержкой:
– Есть же на земле еще такие чудики!
Затем к учителю:
– Ну что вы молодежи мозги засоряете? Какой сейчас век, а? А вы в каком застряли?
Учитель засмеялся:
– Конечно, есть такие чудики, мой дорогой друг! Пытаются – в наше-то нелегкое время! – посеять в молодых сердцах разумное, доброе, вечное!
Незнакомца обидел веселый смех учителя, он набычился и хмуро произнес:
– А чему это вы, Федор Терентьевич, так радуетесь? Чего на меня косяка давите?
– Радуюсь теплому солнышку, весне, жизни – посмотрите вокруг, какая красота! А знаете что – давайте сейчас вот, разденемся с вами и босиком, в одних штанах как пробежимся по деревне!
Шляпа закипела от негодования:
– Ну это уже, извините меня, черт знает что такое! Не ожидал от вас!
И, резко развернувшись, зашагал прочь быстрым шагом. Учитель грустно смотрел ему вслед.
– Вот, говорят, каждый человек несет в себе частичку бога. Но, посмотришь на иных – аж руки опускаются. Не могу ее найти, хоть убейте, милые мои! Печально, что меняются времена, печально, что забывают свою культуру, а от чужой берут не самое лучшее.
И вдруг – гордо:
– Но пока есть такие чудики как я, и есть мои ученики – не все еще потеряно, правда?
Мы, конечно же, были с ним согласны, о светоч моей души!
…Возвращаясь, ты спросила у меня, почему бы мне не стать учителем, таким как Федор Терентьевич. А я ответил, что непременно стал бы, если бы у меня не появилась мечта и не появилась ты.
День шестой. Битва между душой и рассудком.
… Доброе утро, мой прекрасный, мой ненаглядный беглец! Едва-едва первый луч солнца заглянул в окно, как я уже на ногах, мчусь наверх и – вижу тебя, мирно спящую, как будто ты никуда и не уходила в эти ужасные выходные. Смотрю на твое прекрасное лицо и – возвращаюсь к жизни. Позволь же мне рассказать, как я из нее уходил.
…Какой чудесный яблоневый сад! Река с прозрачно-родниковой водой и песчаным пляжем, большой дом с ухоженными цветочными клумбами и ярко-зеленым газоном. Где это я? Навстречу идут красивая светловолосая женщина средних лет в строгом темном костюме и стройный юноша-брюнет в белых шортах, футболке и кроссовках. Пытаюсь с ними поздороваться, но не могу произнести ни слова, к тому же они меня не замечают. Ага, опять духом стал. Ну что ж, будем наблюдать
– Эммануил, – обращается к нему женщина, – мне приятно видеть твои успехи в учебе. В последнее время ты заметно изменился – возмужал, стал серьезнее, много занимаешься спортом. Достаточно ли времени остается у тебя для отдыха и восстановления сил?
– Что вы, мисс Марпл! – почтительно отвечает юноша. – Я совершенно не устаю, а свой досуг посвящаю духовному развитию. За время пребывания у вас и благодаря вам я посетил много замечательных мест, где мудрые наставники открыли мне жемчужины литературы и искусства. Я часто посещаю выставки современных художников и концерты выдающихся музыкантов. Это придает мне такие силы, о которых ранее я мог только мечтать, и занятия в колледже нисколько меня не утомляют.
Дама, казалось, была очень довольна его ответом.
– А, скажи, пожалуйста, как тебе твои новые знакомые и друзья?
– О, это прекрасные и умные люди, они разделяют мои увлечения и взгляды на жизнь!
– Дорогой Эммануил! Только что ты сказал очень важные слова – именно в твоем возрасте необходимо составить себе представление о цели твоей жизни и о том, как правильно к ней идти. Не мог бы ты немного рассказать мне об этом?
Юноша серьезно ответил:
– В жизни самое важное – стать настоящим мужчиной и найти свою любовь! Мисс Марпл посмотрела на него с материнской нежностью.
– Я рада что ты на правильном пути. Я не сомневаюсь, что ты всего этого добьешься. Я тебя очень люблю и всегда готова помочь тебе, если будет трудно.
Она вопросительно взглянула не него. Юноша молчал, размышляя о чем-то. Затем спросил:
– Меня немного смущает что рядом с вашим прекрасным садом находится выжженная земля. Что там произошло?
Наставница взяла его за руку, посмотрела ему в глаза и проникновенно сказала:
– Милый мой мальчик! Я тебе обязательно расскажу об этом, но – немного позже. Прошу тебя об одном – не подходи к этой территории. Обещай мне, пожалуйста!
…Укол. Больно. Открываю глаза, смотрю в окно. Ночь, вдалеке небо начинает светлеть. Где это я? Вспомнил – у Володи, сегодня суббота. Предстоит два дня одиночества. Вспоминаю тебя и задаю тебе вопрос – сейчас ночь или уже утро. Ответ очень важен: ночью мне приходят безумные идеи, а утром – трезвые мысли. От тебя ни звука. Ничего, сейчас проверим. Что больше всего интересует в данную минуту? Продолжение вчерашних утренних размышлений. Значит, сейчас утро. Теперь поставим более сложный вопрос: “Если она тебя не любит, то зачем пошла с тобой?” Думаем. Навскидку ответить не выходит. Попробуем очертить круг возможных вариантов ответа. Милосердие (жалость), тяга к знаниям (любопытство), развлечение (от нечего делать). Фельдшер молчит, значит, эти ответы проглотил (а, может, помер?). Возможно сочетание двух или трех вариантов. А как же стремление к Истине, которое я объявил попу и милиционеру? “Это – ложь, тем более что было сказано ночью и в состоянии опьянения. Никакой моей истины ей не нужно. Ее истина – “культурист”. Идем дальше. “Нужен ли мне такой “спутник”, который от нечего делать, из любопытства, да еще жалея меня, будет присутствовать рядом в моих скитаниях?”. Думаем. Перефразируем вопрос: нужна ли мне его жалость и любопытство? Нет, не нужны. Итоговое решение? – “Если “спутник” объявится – отправить его обратно. Путь продолжить одному”.
…Большой зал с высоким потолком. Длинный мраморный стол, вдоль него стулья с высокими спинками. Я сижу в мраморном кресле во главе стола. Передо мной большой золотой колокольчик. В зал заходят – и рассаживаются на стульях – знакомые и незнакомые мне люди. Вижу нашего Петровича, вон Володя зашел, помахал мне, участковый тоже появился – форму снял, надел какой-то френч, важный такой стал. Смотрю – кто еще из знакомых? Лица узнаю, а вспомнить кто это – не могу. Вон – трое пришли вместе, двое тучные бородатые, третий маленький лысый. А вот – двое рядом идут – один кучерявый в бакенбардах, другой – прилизанный с усиками. О, узнал вошедшего – наш председатель колхоза, Александр, отчество не помню. Много иностранцев, говорят на разных языках, гул стоит в зале. Я звоню в колокольчик, становится тише, все поворачиваются в мою сторону.
– Друзья! – важно говорю я, – я пригласил вас сюда, чтобы обсудить один очень важный вопрос. Прошу тишины!
В наступившем молчании слышу какие-то странные звуки. Смотрю – в конце зала стоит, целуя девушку, обнаженный атлет.
– А вас, уважаемый, попрошу удалиться! – кричу ему через зал.
Он перестает целоваться и медленно идет в мою сторону:
– Какой это я, к черту, “уважаемый”? Я же – культурист, ты что – не помнишь, Пьеро?!
Я с ужасом гляжу на него, на девушку, которая напоминает мне тебя. Она издали смеется мне и показывает язык. Культурист приближается, собрание смотрит с удивлением в мою сторону, слышу нарастающий шум: “Кто это? Кто это? Кто это?”. Я поднимаюсь и хочу призвать всех к порядку, но голос мой звучит фальцетом, поворачиваю голову, вижу свою отражение в зеркале и замираю: белый мешковатый костюм с длиннющими рукавами, белый колпак на голове, лицо в пудре, черные ресницы, под глазами разводы от слез. Культурист все ближе, громовым голосом орет:
– Как ты посмел признаться в любви моей бабе? Я тебе башку снесу!
Сквозь гул пробивается хриплый володин голос: ”Баба как баба и что ее ради радеть!!!”.
…Просыпаюсь в поту и слышу, как Володя негромко под гитару поет:
– Чистая Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых блаженных калек.
Грязная Ложь эту Правду к себе заманила,
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег…
Некий чудак и поныне за правду воюет,
Правда, в речах его правды на ломаный грош.
Чистая Правда со временем восторжествуу-ет
Если проделает то же, что грязная Ложь…
Твое исчезновение – а причину я не открыл – было воспринято нашими хозяевами по-разному. Володя, появившись на пару минут за завтраком, рассеянно пробормотал:
– Ничего-ничего, вернется, – и быстро удалился.
– Не обижайтесь на него, в такие дни он сам не свой. Ничего перед собой не замечает – нужно срочно запоминать и записывать то, что ему открывается… оттуда, – Марина показала пальцем наверх. Сама же приняла все близко к сердцу. Заметно было, как она расстроена. После ухода Володи молчала, украдкой на меня поглядывая. Затем, глубоко вздохнув, сказала:
– Значит, такова ваша судьба. Вы верите в судьбу?
– Да.
– И я верю. Когда я впервые увидала Володю, это было на концерте, я поняла, что он – моя судьба. Я подошла к нему и прямо так сказала:
– Володя, вы – моя судьба.
А он: – Тебя как звать, красавица?
– Марина.
Засмеялся и тут же мне:
Маринка, слушай, милая Маринка!
Кровиночка моя и половинка!
Ведь если разорвать, то – рубь за сто -
Вторая будет совершать не то!
Сказал – и ушел. А потом, – она звонко засмеялась, – долго-долго за мной ухаживал. А я все не выходила за него.
– Мариночка, ну когда же мы будем вместе? Я без тебя пропадаю! Ты для меня – все на свете!
А я ему строго: – Судьба – это еще не значит женитьба, терпи, мой друг.
Я ведь уже тогда знала – какой он. Два раза был женат, в селе его за это все бабы ругали, а еще за то, что пьет, дебоширит. Я же его полюбила и поняла через его песни – вот он, настоящий. Глупым бабам не понять. Но – нужно было решиться. Броситься в этот водопад. Он же не такой как все остальные, он – поэт, творец, как я с ним жить буду? А вдруг, узнав меня, разлюбит? И вот, решилась. На концерте, опять же, к нему подхожу, говорю:
– Судьба велит в ЗАГС идти!
Он застыл, как громом пораженный, затем поднял меня на руки и долго-долго кружил перед всеми сельчанами.
– Ты – моя первая и единственная любовь, – сказал он,– и вот, видите, сколько лет живем вместе, а все – как будто в первый раз.
Она подошла ко мне, взяла меня за руки:
– Доверьтесь вашей судьбе, и все будет хорошо.
Чтобы не отвлекаться на себя, я спросил ее:
– Ну а вы-то что ему ответили?
– А ты, – говорю, – моя последняя любовь.
Она еще хотела что-то добавить, когда внизу раздался звонок.
Марина выглянула в окно и схватилась двумя руками за голову:
– Миленький, выручайте! Не дайте ему войти, не то Володя его точно убьет!
Я тоже подошел к окну. Внизу, у калитки стоял невысокого роста человек лет пятидесяти с сумкой через плечо. Щурился, улыбаясь, на утреннее солнышко. Да кто же это?
– Гроза села – наш почтальон, идите же! – она была сильно обеспокоена. Я поспешил вниз. Увидев меня, почтальон почтительно, даже ласково, улыбнулся и представился:
– С вашего позволения – Княжев, Владимир Ильич, специалист по информационному обеспечению населения на бумажных носителях… и не только. Если совсем просто и доступно – почтальон. С кем имею честь?
Я тоже улыбнулся, вспомнив слова участкового насчет местных жителей. Контраст между его профессией и внешним видом был удивительным. Высокий лоб, проницательный взгляд, белая рубашка, галстук, отутюженный костюм-тройка и начищенные до блеска черные туфли напоминали скорее общественного деятеля или, на худой конец, профессора, но только не почтальона. Я назвал свое имя. Довольный произведенным на меня впечатлением, он продолжил:
– Здесь, в провинции, в глуши, напрочь путают два по сути различных понятия. Называют меня почтальоном! – и засмеялся заразительным смехом. – Это, батенька, в корне, повторяю, в корне неверно! Что такое почтальон? Это неодушевленный, так сказать, предмет, в который вкладывают неодушевленную же бумагу. А что такое – специалист по информационному обеспечению населения? Это – светоч, источник знаний и мудрости, это ваш единственный и незаменимый советник. Кто как не я должен открыть глаза этим темным людям на все происходящее в мире? Объяснить им – совсем просто и совсем доступно – эту колоссальную и сложнейшую систему общественных, экономических, духовных – каких хотите – связей. И каждому, да, каждому – указать его место в этой иерархии, его цели и задачи в простой и примитивной деревенской жизни.
В волнении он заложил руки за спину и стал ходить передо мной вперед и назад; мысли, видимо бушевали в его голове и не давали ему покоя. Проходя мимо меня, вдруг резко повернулся, схватил за пуговицу рубахи:
– Вот вы, батенька, на каком поприще себя являете миру?
Я назвал свою профессию.
– Замечательно! Великолепно! Вы – столичный интеллигент – явились в нужное время в нужном месте. Я как раз окончил – и теоретически и практически – чрезвычайно важную и чертовски сложную работу. Труд всей жизни. Ну кто – как не вы сможете понять мои идеи, мои революционные – не побоюсь этого слова – идеи!
Вдалеке я заметил Василия Маратовича, идущего по направлению к нам. Тот бросил быстрый взгляд на моего собеседника и тут же зашагал назад.
– Так что, мой дорогой! – воскликнул мой визави, крепко держа за пуговицу, -нельзя терять ни секунды. Ко мне, не медля ко мне! Промедление смерти подобно!
Я был не против, тем более что этот человек вызывал во мне симпатию, никаких важных дел на сегодня не было, да и спасать – то ли его самого – то ли Володю тоже нужно было. Почти бегом – я едва поспевал за почтальоном – мы добрались до края деревни, где стоял его маленький старый домик.
– Наденька! – закричал, ворвавшись в сени, Владимир Ильич, – смотри какой гость к нам пожаловал! Чаю, немедленно чаю!
Выглянула неряшливо одетая женщина с хмурым лицом и тут же исчезла. А он, забыв о чае, бросился к шкафу, вытащил толстую стопку общих тетрадей и торжествующе водрузил передо мной. На самой верхней из них огромными буквами было написано: ”СИСТЕМА ПОСТРОЕНИЯ МИРА”.
– Вот она – альфа и омега всех наук! – он волновался и быстро бегал вокруг стола, – система! Именно она и ничего более!
Подскочив, вновь ухватился за мою пуговицу, поедая меня глазами.
– В системе – весь смысл существования всего живого и неживого, от атомов до галактик. В системе – весь смысл жизни любого человека и любого государства! Чтобы вам было проще понять – каждый должен знать свое место в этой системе и ни на йоту не выходить из своего, научно установленного места. К примеру, водитель грузовика – в чем смысл его места? Взял груз, будь добр, немедля доставь его по назначению. И никаких сомнений, колебаний! И так – для каждого, именно – для каждого!
“Наденька” зашла и молча поставила две чашки чаю, повернулась чтоб уйти, но он ухватил ее за рукав старого халата:
– А в чем состоит место моей Наденьки? – хитро прищурился, Наденька скучающе посмотрела на него, – быть моей женой! Готовить, стирать и так далее и так далее.
– А для любви место имеется в вашей системе? – подал я голос.
– А как же? – он отпустил рукав, и женщина исчезла. – Но – в системе заблуждений! Да, батенька, любовь – это величайшее заблуждение! Взять, к примеру, мою Наденьку. Полюби, к примеру, она кого-нибудь, – он довольно засмеялся, было видно, что “пример” ему очень понравился, – все, батенька, конец системе, хаос, разруха, полнейшая неопределенность. Кто же тогда будет работать по дому? Все придет в упадок. Что она будет делать – с этой любовью? В то время как на ней лежит груз величайшей ответственности за семью.
Честно говоря, я тоже слабо представлял себе его “Наденьку” вне этого старого дома. Что ж, его система здесь действительно “работала”.
– Система, место, человек – как все гениально просто! – восторгался он. – Понятно и академику и слесарю. Только вот, – лицо его приобрело горестное выражение, – не хотят эти проклятые слесаря понять самую малость! Вы себе не представляете, на днях попытался было объяснить этому пьянчуге Володьке его место в жизни. На основе моих глубочайших исследований. Так он драться бросился. Убить угрожал. Остальные недалеко от него ушли. Поп, этот медведь косолапый, чуть что – орет: ”Сгинь, бес проклятый, задавлю!” Бабы ругаются, мужики сторонятся. Участковый – и тот заявления мои брать отказывается, в область на него пишу. Сколько же работы мне предстоит сделать, чтобы их пустые головы наполнить знаниями!
– Пора мне уходить, – подумал я, – и чем скорее, тем лучше.
Попросив для приличия почитать одну из тетрадок, я поспешно откланялся.
– Система, – повторял я, идя домой, – система, система, система…
…Марины в доме не было, и я прилег на свою кровать в соседней с володиной комнате.
Не единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга.
Он писал мне стихи на снегу, на снегу.
К сожалению тают снега, снега…
– негромко пел он.
Наверное, этот стих Владимир Ильич тоже бы включил в свою “систему заблуждений, – подумал я и стал засыпать.
… Укол. Боль. Открываю глаза. Тебя нет. Это факт. В голове – остатки беседы с почтальоном: я – элемент системы заблуждений. Так что же – я заблуждаюсь, потому что тебя люблю или я тебя люблю, потому что заблуждаюсь? Для системы, это, впрочем, безразлично. Ты же – элемент “колоссальной и сложнейшей системы общественных, экономических, духовных – каких хотите – связей”. На тебе “лежит груз величайшей ответственности ”. Прав почтальон? Да. Слишком прав. Может, за это его в селе и не любят. А я не люблю тебя – за то, что ты также слишком права, за то, что ты также – элемент его системы. И не люблю себя, за то, что я – элемент системы заблуждений, за то, что неправ. Я люблю володин белый снег и его, написанные на снегу, песни.
…Интересно – вполне ли искренен был сегодня почтальон – не со мной, а с собой? Нет ли у него – какой-нибудь тайной – “неправильной” любви? Если любовь – это заблуждение, и он прав, то тогда неправ я и не права ты. Если же он неправ и любовь существует – то тогда все правы, но нет никакой системы “груза величайшей ответственности ”. Если же все правы – то что мне делать – с этой никому не нужной любовью? Застрелиться? Мысль об этом приносит минутное облегчение. Так что же, любовь – это смерть? Тоже вроде бы, неверно. Запутался, одним словом.
В доме – темно и тихо. Который час и где все? Нет сил подняться, не хочется ничего. Зачем мне все на свете, если я – ходячее заблуждение? Чувства мои – заблуждения, мысли мои – заблуждения, поступки мои – заблуждения, жизнь моя – заблуждение. “Ты оторвался от реальности”. Когда? Был ли я вообще в этой реальности? Истина и реальность – одно ли это и то же?
Что-то сдавливает сердце. Тело ломит и ноет. Лежать больше не могу. Сел. Ничуть не лучше. Плохо, потому что нет тебя рядом. Пришли на ум слова одной песни: “Je pense a toi. Ou es-tu? Que fais-tu? Est-ce que j'existe encore pour toi?” и грустная ее мелодия.
…Вдруг заходит Володя, включает свет, взгляд воспаленных глаз дикий, блуждающий. Садится рядом:
– Слушай! – и не поет, не играет, а читает написанный стих:
Мне судьба – до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней – немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та…
…Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что ночью кропаю, – в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу…
Ему очень плохо. Он смертельно устал. Я почти силой укладываю его на свою кровать, и он тут же засыпает. Выключаю свет и выхожу ну улицу. Странно, появление Володи меня успокоило, силы вернулись.
Вот так нужно жить, – подумал я, – работать пока есть вдохновение и валиться спать, мертвым от усталости, а не страдать попусту от того, что тебя кто-то “не любит”. Верно сказала Марина у каждого есть Судьба. А значит, если ты занимаешься тем, для чего ты рожден, судьба даст тебе все необходимое, и любовь тоже. На этом я полностью пришел в себя, и даже мысли о тебе уже не ранили. Теперь я мог осмысленно взглянуть по сторонам и увидел, что на втором этаже горит свет, Марина дома. Поднявшись наверх, я принял активное участие в приготовлении ужина, и весь оставшийся вечер мы провели вдвоем.
Надо тебе сказать, о мой тунгусский метеорит, что общение с Мариной меня увлекло. Это был не тот разговор, когда состязаются, кто умнее или кто лучше разбирается в блюдах, вещах или еще в чем-нибудь, что составляет предмет обыденных забот. Марина рассказывала мне о своей жизни – о детстве, его радостях и горестях, о девичестве и первой любви, о двух предыдущих замужествах, о своих увлечениях, ошибках и достижениях. Внешне спокойная, внутри она была такой же страстной, как и Володя. Она не писала стихи и песни, как он, но увлекалась и поэзией, и музыкой и всем тем, чем увлекался он. Имела глубокий ум и отменное чувство юмора. Мои рассказы о почтальоне и последовавших “по горячим следам” рассуждениям о любви и системе вызвали у нее приступ смеха :
– Не зря я говорила вам, что Ильич – гроза нашей округи. Володя его на дух не переносит. Извечная битва между душой и рассудком, между поэтом и книгочеем. Да и народ у нас, хотя и простой, но разницу между ними видит ясно. Володя – он свой, мужики его любят, гордятся им, бабы, хотя и ругают, но в обиду тоже не дадут, в пример своим, пьющим, ставят. Бывает, он, когда в “минусе” – напьется, накричится, подерется – все прощают, а этот – зайдет куда – все сразу замолкают. Боятся его как чумного. Батюшка, огромный который, и тот не выдержал, бесом окрестил, так и прилипло к нему прозвище.
Подозрения мои насчет тайной любви оправдались, Марина и была предметом его многолетних воздыханий! Вот, оказывается, к кому его ноги сегодня несли. Я принес взятую у него тетрадь.
– Cмотрите, – сказала она и открыла обложку. На обороте было старательно выведено красными чернилами «Моей единственной и неповторимой М…». Я был в недоумении:
– А как же его слова о любви, которая в списке заблуждений?
– Все просто – получив от меня “отлуп” взял, да и внес в свою теорию поправку – не мог смириться с мыслью, что он мне безразличен. Да и саму свою теорию про систему-то – для меня специально сочинил, гением, видите ли, задумал сделаться, будто так любовь можно заполучить. Все норовит с Володей спор затеять, чтоб показать, что не хуже его.
После она читала любимые стихи, играла на пианино, пела своим прекрасным голосом прекрасные песни.
Спать лег я в володиной комнате. Только закрыл глаза, слышу:
– Привет, мой свет! – Открываю – ты! Как же ты так прошла, что никто не заметил? Я поднялся тебе навстречу:
– Здравствуй, душенька моя! Любил ли кто-нибудь тебя как я?!
– Нет, конечно!, – смеешься ты, – так по-идиотски меня еще никто не любил! Наговорил столько всякой чепухи. А помнишь – Володя сказал, что для любимой надо горы свернуть? Ты свернул для меня горы?
Я на секунду растерялся:
– Какие горы? Ах, да забыл моя прекрасная. Я приношу к твоим ногам то, что не приносил еще ни один мужчина! – И я достаю огромную толстую тетрадь, на которой золочеными буквами начертано: “ИСТИНА”. Ты смотришь на меня с восхищением, и я понимаю, что я – тот единственный, который должен быть с тобой. Затем лицо твое вдруг меняется, и ты зловещим голосом спрашиваешь:
– А ты внес в эту “истину” одну поправочку?
– О чем ты, любимая?
– А вот о чем! – ты открываешь дверь, и появляется… Культурист! Он медленно приближается и шипит:
– Как посмел ты, поганый почтальон, подносить к ногам моей бабы эту гадость?!
Затем берет у тебя эту тетрадь, замахивается ею и орет:
– Да я тебе башку снесу!
Я закрываюсь от него… почтальонской сумкой. И просыпаюсь.
В комнате горит настольная лампа. Володя сидит за столом и пишет. Услыхав мое шевеление, поворачивается, сочувственно улыбаясь:
– Что – кошмары снятся? Это хорошо, если на пользу пойдут. Мне, знаешь, какие вещи во сне приходят? Страшно вымолвить. Иди к себе, я должен быть один.
И отворачивается. Я ухожу и сразу же засыпаю. Без сновидений.
День седьмой. Василий Макарович.
Просыпаюсь с восходом солнца, быстро выхожу во двор, бегу к спасительному озеру, с разбегу лечу в ледяную воду и отчаянно борюсь за выживание. Выскакиваю на берег – голова чистая, душа чистая, сердце радостно бьется. Думаю о Володе, его образ вдохновляет. “Каждому – свое. Одному – любовь, другому – поэзия, третьему – …” – не успеваю додумать, как на плечо ложится чья-то рука.
– А-а, вот ты где! – это участковый в спортивных штанах и майке.
– Подождите, я быстро, – раздевается, бросается в воду, мощными гребками мчится туда, затем обратно, и, довольный, появляется рядом со мной.
– Слышал, ты один остался. Заходи ко мне, пройдемся по селу, познакомлю кое с кем. Не пожалеешь.
Мне не хотелось отвлекать его от домашних дел в выходной, но Василий серьезно сказал:
– Представь, что истина, которую ты ищешь – огромный зеркальный шар, вознесенный когда-то над землей. И вот он, по непонятным причинам, вдруг разбивается на множество мелких кусочков, на миллионы, миллиарды. Они летят вниз, отражая и солнце, и воду, и землю и вонзаются в сердца живущих на Земле людей. И вот – сегодня мы должны обнаружить их у наших односельчан.
После таких слов визит к нему домой был лишь вопросом времени. Но пораньше придти к Васе не получилось. Придя домой, я обнаружил Володю, сидящего с полупустой бутылкой водки. Он пил прямо из горлышка. При моем появлении подвинул мне бутылку:
– Давай, не стесняйся.
Я взял бутылку и поставил ее на пол:
– Володя, не надо, ты губишь Марину!
– Не лезь не в свое дело, – мрачно произнес он, и потянулся к ней. Я взял бутылку и спрятал за спину:
– Пожалуйста, не надо. Прошло всего два дня. Продержись хотя бы немного, ты же так ничего не напишешь!
Он грузно опустился на стул, усмехнулся:
– Ну раз ты так заботишься обо мне, скажу: мне очень тяжело. Ты вот мучаешься из-за своей …, она где-то там бродит … Так это только на пользу тебе идет – есть причина для жизни. А моя – рядом, руку протяни… Но мне нужен толчок, удар, чтобы творить. Ты меня понимаешь?
Я его понимал, очень даже хорошо, так, что он бы и не мог себе представить. “Удар, толчок” в свое время я получил такой силы, что оставаться живым мог, только находясь в этом самом “творении”, все остальное меня попросту убивало, включая его любимую водку. Вспомнив того, кто нанес мне этот самый удар-толчок, я серьезно сказал ему:
– Она не бродит и будет здесь завтра рано утром. Ты хочешь предстать ей в таком виде?
А потом, упав в свою кровать, закрылся подушкой, чтобы Володя, спешно приводящий в порядок себя и свою комнату, не услышал смеха.
На завтрак он явился свежим, гладко выбритым и пахнущим хорошим парфюмом. Делал мне “страшные” глаза, чтобы я не выдал его тайну. Марина, видимо, не ожидала видеть его таким бодрым, удивлялась, не понимая причины. После завтрака мы разделились – я пошагал к Васе, они уехали в район навестить Петровича.
Вася находился во дворе и плотничал. Его жилистые руки быстро и ладно проворачивали какую-то замысловатую работу, сам он был вдалеке от этих мест, задумчиво напевая песню про Стеньку Разина.
– Задумка есть, – с ходу начал он, – написать про него. Истинный русский характер!
Все что имело корень “истин” меня “кололо”. Видя мое недоумение – еще бы: участковый-писатель! – рассмеялся:
– Не ожидал от милиционера? А кому же еще писать, как не нашему брату – всех тут знаю, не понаслышке. Участковый в деревне – это тебе не в городе – и сват, и брат, и отец родной. Или, по-вашему, городскому – и психолог, и психиатр. Люди у нас простые, пройдешься по селу, зайдешь к одному, другому, побеседуешь сердечно и спокойствие наступает в душах. Все по-доброму, по-мирному решаем. Ильич вот только не успокоится. Ну да уж, без ложки дегтя – какой мед не бывает!
В его комнате стояли папки с рукописями его рассказов. Он нежно их погладил:
– Вот они, мои односельчане.
Мы стали знакомиться с живущими в их сердцах “кусочками истины”. Вася доставал папку, открывал ее, смотрел на исписанные листки, а затем, не глядя в них, с увлечением рассказывал о своих «героях». Я вспомнил его устремленный на тебя взгляд, когда мы впервые его встретили – детский, открытый, доверчивый, любящий. Таким он стал и сейчас, с восхищением повествуя о замечательных простых людях. Я не запомнил их имен и фамилий – а мы просидели с ним до самого вечера – но в памяти навсегда остались те жемчужины, которые открыло его чистое сердце и записали его талантливые руки. Были среди них и открытие вечного двигателя, и светлые души, и страдания о несбывшейся любви, и наступившая мудрость перед неминуемой смертью, и душевная гармония после попытки самоубийства, был и знакомый нам учитель Федор Терентьевич, и знакомые мне “поп-медведь”, и почтальон Владимир Ильич. Я было засомневался – стоило ли искать зерно истины в последнем?
– А как же! – с жаром воскликнул Василий, – он мне дорог не меньше чем другие. Прав или неправ он в своей теории – это дело ученых мужей, но “осколок истины” – не в ней, а в нем. Расскажу один случай. Завершив свое исследование и не найдя в селе единомышленников, а это надо было пережить – как ему самому, так и всему селу, – Василий заулыбался, – Владимир Ильич решил отправить все свои тетрадки… в Академию наук! На почте Агафья, подруга его жены, и спрашивает его: ”Ильич, а, Ильич, может быть, пока не надо отправлять, может, погодить?» Что тут с ним стало!… Я подъехал, когда толпа его уже вела по улице – рукав пиджака оторван, рубаха на груди разодрана, волосы спутаны, галстук петлей болтается, на лице – кровь и слезы. Он ничего и никого не замечает, кричит на всю улицу: ”Терзайте, убивайте! Я хотел вас спасти – а вы вот как! Я в вашей власти, но не боюсь ничего – ни тюрьмы, ни смерти!” До сих пор не могу вспомнить без слез, – и, действительно, моя радость, глаза Василия Макаровича стали влажными, – у меня в кабинете сразу затих, съежился как беззащитный воробышек: ”Пишите все, как люди говорят, мне все равно, я все подпишу. Только верните мне мои тетради – они ведь ни при чем?” – Ну как его можно не любить!?
День восьмой. Не преступай порог судьбы.
Вернулся домой затемно. На сердце было необычайно тепло. Марина с Володей ожидали меня с ужином и обрадовали улучшением самочувствия дедушки. Мы долго беседовали о Васе и его необычайном таланте, а затем отправились спать – и ждать твоего такого нужного всем появления.
…Вчера был день радости и веселья. И все это было связано с твоим появлением. Первым, конечно, тебя обнаружил я, когда все еще спали. Прибежал наверх – ты мирно спишь, как будто и никуда не уходила. Я – вниз и – на озеро. На мое любимое озеро. Воду не чувствовал, плавал, нырял, любовался восходом солнца. Оно, как и ты, наполняло весь мир своим светом. Отсюда, из озера меня вытащил Вася, боясь, чтобы я не замерз от долгого купания. Увидев меня вблизи, он сразу догадался, что ты уже здесь. И стал таким же счастливым. Не зря я называю тебя солнышком – ты такая же прекрасная и щедрая, и всем даришь счастье.
Чуть позже мы все – Володя с Мариной, Вася, ты и я – поехали навестить дедушку, а от него – и по его совету – в яблоневый сад, к речке, к его хижине. И провели там целый день. Мужчины не отходили от тебя ни на шаг и ухаживали за тобой, как дети, соревнуясь, у кого получится лучше. Они читали тебе стихи, пели, говорили самые фантастические комплименты, болтали с тобой обо всем на свете, открывали тебе свои тайны и мечты. В конце концов, оба получили по первому месту, и мы с Мариной были абсолютно с этим согласны. Я любовался тобой, Марина любовалась Володей. А Вася – всеми нами. Вернулись под вечер, хорошо отдохнувшие и счастливые.
Володя с удвоенной энергией бросился за работу. Марина попросила нас побыть еще пару дней, чтобы его поддержать. Мы согласились. Потом пошли вдвоем по опустевшей деревенской улочке. Вот дом отца Феофилакта – того самого – Огромного Батюшки. Дверь открыта. Он нас ждет.
– Проходите, путешественники! – доносится его могучий голос. Жмет мне руку, твою – осторожно целует. Рассказываем ему о проведенных днях в саду и селе. Внимательно выслушав, гладит свою бороду, кивает в твою сторону:
– Многое для тебя, сын мой, она, светлая душа, сделала. Восхищаюсь ей и благословляю ее. Целует тебя в лоб. Теперь надлежит тебе, искатель истины, отпустить ее и продолжить путь в одиночестве. Ибо только так ты сможешь приблизиться, с божьей помощью, к своей цели. А она пусть навсегда останется у тебя вот здесь, – и прикладывает свою огромную горячую ладонь к моему сердцу.
…Я застыл от неожиданности…
– Отпускаешь ее?
– Да.
– А ты, дочь моя, возвращайся к делам своим мирским и молись чтоб твой путешественник вернулся целым и невредимым. Ступайте с богом!
Прощаемся, а он вдруг, к моему изумлению:
– Да, чуть не забыл, вот тебе мое напутствие:
Из кожи, мышц, костей и жил дана Творцом основа нам.
Не преступай порог судьбы. Что ждет нас, неизвестно там.
Не отступай, пусть будет твой противоборец сам Рустам.
Ни перед кем не будь в долгу, хотя бы в долг давал Хатам.
И лукаво подмигнул.
Мы шли молча до самого дома. У входа ты остановилась, взяла меня за руку и сказала:
– Ты ведь понимаешь что он прав?
– Да…
– Ты меня отпускаешь?
– Да…
– Я останусь навсегда в твоей жизни.
– Да…
– Будь твердым на пути к своей цели!
Ты разжала свою ладонь и зашла в дом. В котором тебя уже не было…
…Раннее утро. Солнышко только-только выглядывает из-за горизонта. Я просыпаюсь, прикладываю теплую ладонь к своему сердцу. Ты здесь, ты – в нем. Не бегу, как вчера, на второй этаж, а лежу и шепчу тебе:
– Доброе утро, моя любимая…
Счастье… Знать, что ты, моя Любовь, есть в этом мире. Ничего не хотеть, не просить. Просто знать, что ты есть. С тобой я стал другим. Стал самим собой. Буря, – в том, прошлом мне – прошла, и наступило спокойствие. Теперь я – океан, глубокий, могучий, спокойный. Я знаю, что мне предстоит сделать и безмерно радуюсь этому, ведь никто в мире этого не сможет сделать, никто.
Вот она – моя – и больше ничья – Истина.
День девятый. Фермерское хозяйство. Честность – основа доверия.
…Иду по степи. Иду, иду, иду. Без тебя. Еще недавно ты была рядом, я мог тебе говорить нежные ласковые слова, любоваться тобой, мечтать… Просыпаться и встречать твои глаза. Теперь всего этого нет. И не будет. Внутри опустело. Кому передать, что происходит внутри и снаружи? Записывать? А зачем? Я вздохнул. Припомнилось дедушкино:
Нет мне единомышленника в споре,
Мой вздох – один мой собеседник в горе.
Я плачу молча. Что ж, иль покорюсь,
Иль уплыву и скроюсь в этом море.
В памяти всплыли картинки – о тебе. Иду, вспоминаю тебя. Внутри теплеет. Ты – красивая. Теплеет. Ты – нежная. Теплеет. Ты – ласковая. Теплеет. Ты – умница. Ты – ангел…
Вижу тебя рядом с собой. Ты берешь меня за руку и говоришь:
– Не переживай, пожалуйста, что я далеко. Я буду всегда с тобой. Говори мне обо всем – я все слышу.
– Хорошо, я буду рассказывать тебе обо всем что будет на этом пути.
– Итак, здравствуй, моя ненаглядная! – говорю я вслух. – Вот он я – иду по степи. Куда зашел? Сегодня, рано утром, я оставил записку еще спавшим Володе и Марине. И – прочь от Яблоневки. Все мысли были только о тебе. Так что я совершенно не думал куда иду. И забрел в эту степь. Шагаю по дороге, вокруг никого…
Нет, все-таки кто-то едет вдалеке. Машет мне рукой…
Это был мотоцикл с коляской. Красивый молодой милиционер в парадной белой форме. Открытое, приветливое лицо.
– Садитесь! – показывает на коляску, и мы мчимся, подпрыгивая на ухабах. Вскоре пошли вспаханные поля, опять колхоз? Ехали долго, наверное, колхоз большой.
– Хорошо, что не все еще погибло на селе, – подумал я. Ведь в тех краях, откуда я прибыл, давно все в запустении, дальше постройки дач и коттеджей мысль власть имущих не простиралась. Приехали в большое село, остановились прямо у входа в сельское отделение милиции. Подвозивший меня участковый милиционер, капитан Алексей Юрьевич, предложил зайти к нему на чашку чая. Пока я пил, обжигаясь, горячий напиток из граненого стакана в подстаканнике – какие выдают в поездах дальнего следования – он куда-то позвонил и в кабинет зашел невысокий плотный человек в круглых очках. Молча сел сбоку. Капитан оживился:
– Ну, рассказывайте, дорогой гость, каким ветром, куда путь держим?
– Путешествую, смотрю на мир, на людей, – начал я бодро, собираясь вкратце рассказать о Яблоневке. Но разговор неожиданно пошел в другом направлении.
– А где же ваши вещи? – спросил милиционер.
Я не мог вспомнить – почему не взял с собой ничего из вещей – и молчал.
– А паспорт-то вы хоть взяли с собой? – улыбнулся он.
Паспорта у меня тоже не было. Когда я пришел за тобой, моя радость, я ни о чем не думал, кроме как увести тебя из Твоего Города. Алексей Юрьевич извиняющимся тоном попросил меня написать все сказанное на бумаге. Я написал.
– Да, я забыл вам представить нашего инспектора по кадрам, – он указал на очкарика, – Петр Лаврентьевич, – тот заблестел стекляшками своих странных очков.
– Я вас пока оставлю, пообщайтесь, пожалуйста, – и вышел наружу.
Петр Лаврентьевич тотчас же перебрался на место участкового. Мягко произнес:
– Видите ли, мой золотой, мы в нашем хозяйстве любим честных людей, – и указал на висевший на стене плакат с изображением двух беседующих мужчин и надписью ”Честность – основа доверия”. Конечно, я немного удивился, что разговор пошел на абстрактную тему – о честности. Думал, он вначале расскажет об их деревне и “хозяйстве”. Хотя ничего против не имел.
Между тем, инспектор по кадрам тихим приятным голосом продолжал:
– Видите ли, мой золотой, наше фермерское хозяйство – образцово-показательное. Все что создано – создано трудом честных людей. К сожалению, имеются еще и такие, которые этого не понимают, – он помолчал, глядя на меня. – Пытаются обмануть, ввести в заблуждение. А зря. – Молчит. Я тоже не знаю что сказать, и даже немного растерялся. – Ну, ничего страшного, я вам помогу. До нас – вы где еще были?
– В Яблоневке, – отвечаю, еще более теряясь – зачем это ему нужно знать.
– Отлично! А кто может подтвердить?
Называю тех, с кем встречался. Он молчит.
– Председатель колхоза тоже, наверное, знает.
При этих словах Петр Лаврентьевич, блеснув очками, схватился за трубку телефона:
– Добрый день, Александр Игнатьевич! Вам огромный привет от Вахтанга Константиновича. Спрашивал – не надо ли чем помочь? А, кстати, к нам ваш путешественник пожаловал… Да-да, конечно, не волнуйтесь, пожалуйста… Как самого дорого гостя!
Он повесил трубку. Вытащил белоснежный платок, вытер испарину со лба. Тяжело вздохнул.
– Чуть не случилось непоправимое… – и выскочил за дверь. Через минуту она отворилась, и появился участковый Алексей Юрьевич. Он был бледен, пот крупными каплями на лбу, глаза умоляющие:
– Я не знал… не знал… простите… простите…
Я опешил:
– Да что вы, в самом деле! Что произошло?
Немая мольба в больших синих глазах:
– Если Вахтанг Константинович узнает…
– Да объясните же – о чем узнает?
– Что я принял вас за нарушителя…
– Успокойтесь, ради бога, никто ни о чем не узнает! – я был готов сказать все, правда, не понимая ничего, чтобы он успокоился. Милиционер дрожащими руками вынул из ящика стола мое “объяснение”.
– Можно? – робко спросил он, показав на зажигалку, и получив кивок, поджег бумагу в пепельнице.
В кабинет вошел Петр Лаврентьевич. В руках – букет цветов, бутылка коньяка, корзинка с едой.
– Дорогому нашему гостю! – лицо его сияло от радости.
Обернулся к капитану:
– Давай, золотой мой, веди гостя домой, баньку истопи, накорми, напои. Затем ко мне:
– Отдыхайте, мой дорогой! Такой длинный путь проделали! Отдыхайте, Леша о вас позаботится. А я вечерком в гости к вам зайду, можно?
Получив согласие, на цыпочках удалился.
– Я вас очень прошу, – обратился капитан, – пойдемте ко мне домой!
И мы вышли на улицу. Я посмотрел по сторонам – большое село, широкие улицы, пусто.
– А где все-то? – спросил, вспомнив как людно в это время в наших деревнях.
– Взрослые на работе, дети в школе и садах. К вечеру только будут.
Пошли по пустынной улице, в конце которой находился небольшой дом Алексея. Было непривычно тихо.
– А почему собаки не лают?
– Да нет их вовсе, не нужны они, – отвечал он, постепенно приходя в себя. – Не воруют у нас, зачем же их держать? Да и люди наши живут скромно, зарабатывают честным трудом, а много ли у таких украдешь? Я единственный здесь милиционер, да и мне работы почти нет.
Тем временем мы подошли к калитке, где нас встречала его жена.
– Оксана! – она протянула мне руку.
Беглого взгляда хватило чтобы понять – передо мной сельская красавица – высокая, стройная, крепкая фигура, простенькое платьице подчеркивает буйную красу молодой женщины. Все это завершали длинная коса, большие глаза и чувственные губы…
Любовь моя, с момента твоего появления в моей жизни, я по-другому стал смотреть на женщин – их красота начинается теперь для меня с их глаз. Я пытаюсь прочесть в них тайные признаки любви. Красивые – это те, кого любят. Остальные – несчастные…
Ты – самая красивая, потому что я люблю тебя больше всех вместе взятых мужчин на свете…
Выражение глаз Оксаны я не смог понять, да и времени не было. Она явно обрадовалась моему приходу:
– Как хорошо что у нас гость! Будем веселиться сегодня?
Алексей, казалось, вновь стал растерянным:
– Да, да, конечно. – Но особенного энтузиазма в его голосе не было.
Вечером, после бани и отдыха, мы собрались за столом. Беседа не шла. Леша, казалось, глядел на меня со страхом и на мои вопросы отвечал невразумительно, а Оксана, раскрасневшаяся после нескольких рюмок коньяка, молчала, изредка бросая на меня многозначительные взгляды. В воздухе висело непонятное мне напряжение. Вдруг дверь отворилась, и появился Петр Лаврентьевич; молодая пара вздрогнула. Он мягким голосом обратился к Алексею:
– Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут!
После чего участковый спешно покинул дом.
Петр Лаврентьевич оказался очень разговорчивым и довольно интересным собеседником. Принеся собой бутылку кавказского вина, он поднял тост за встречу, затем за прекрасную даму – Оксану:
– Свой человек! – он погладил ее по плечу, – честно служит укреплению законности и правопорядка в хозяйстве, “свой человек” преданно глядел ему в глаза.
Затем принялся рассказывать обо всем. Я узнал, что это фермерское хозяйство – “по размеру с несколько колхозов типа Яблоневки” принадлежит одному человеку – фермеру Вахтангу Константиновичу. В свое время, сразу же после распада огромной державы тот прибыл сюда на постоянное место жительства, освободившись из лагерей далекой Воркуты, где долгие годы пребывал за “то, на чем основана современная экономика”. Не имея за душой ни копейки, но обладая “великим умом и стальным характером”, он создал на базе десятка разваливающихся совхозов замечательное фермерское хозяйство, “лучшее в стране, где все построено на грабеже ресурсов и воровстве”. Причем, сделал это в те годы, когда их, фермеров, и в помине не было. Я удивился, я помнил хорошо те времена, когда все было в упадке, а все что приносило доходы, оказывалось объектом открытого грабежа или непосильной дани быкообразным рэкетирам. Инспектор рассмеялся:
– Все было, только не у Вахтанга. Ни один живой человек не мог, – линзы его хитро блеснули, – да и сейчас не может без его разрешения ступить на фермерскую землю.
– А как же я?
– О, вы – приятное исключение! Настоящих путешественников в наше время, кроме вас, и нет. Остальные – по патайям и пхукетам – с молоденькими “путешествуют”. А вы вот – в самую глубинку, к народу идете. Не к тому народу, который штаны протирает на газовой и нефтяной трубе, а к тому, который землю пашет, хлебушек своими руками растит. Таким как вы мы очень рады, особенно если вы поймете всю уникальность нашей трудовой жизни.
И он стал объяснять мне как она, эта жизнь, тут устроена. Выяснилось, что здешний народ целиком и полностью трудящийся. Нет ни коммерсантов, ни алкашей, ни тунеядцев, ни бандитов, ни воров, в общем, нет всего того, что так обильно заполняет современные города и села. В хозяйстве – все труженики, все работают на полях. В свободное время – также все – занимаются духовным и умственным развитием. Например, художественной самодеятельностью…
– Оксаша, золотая моя, спой гостю! – И она запела низким грудным голосом:
– Я люблю тебя Россия,
Дорогая наша Русь,
Не растраченная сила,
Не разгаданная грусть,
Ты размахом необьятна,
Нет ни в чем тебе конца,
Ты веками не понятна,
Чужеземным мудрецам…
…Мне всю жизнь тобой гордиться,
Без тебя мне счастья нет ”.
– Вот так! В отдельно взятом фермерском хозяйстве мы создали счастливую жизнь для всех людей! – он с гордостью глядел на меня сквозь круглые очки. – И заметьте – мы ни в чем и ни в ком не нуждаемся, так что посторонние нам здесь совсем ни к чему.
Это немного объясняло такое внимание к моей персоне сразу по приезду. Но оставалось непонятным вот что:
– А в вас-таки должны же “нуждаться” всевозможные расплодившиеся кровососущие органы нашего ненасытного государства – налоговые, санэпидстанции, пожарные, надзоры, милиции, и прочая и прочая?
Лицо его стало загадочным:
– Для них нас не существует.
Увидев мое недоумение, добавил:
– Никто и ничто не выходит за пределы хозяйства, даже если сюда и по каким-то причинам попадает. Вот, например, мой золотой Алеша, – он показал пальцем на стул, на котором полчаса назад сидел милиционер, – еще пару лет назад не был участковым, не был таким милым, славным и честным тружеником, как сегодня. А кем он был? – разложившимся в тех краях ментом-беспредельщиком. То ли из ОБЭПа, то ли из УБОПа, то ли из ОМОНа, то ли из еще-не-знаю-чего. Пронюхал откуда-то о нашем благодатном крае, приехал “с проверкой”. Приехал – да так и остался здесь навсегда, теперь и не узнать, как изменился. А какую женушку мы ему справили!
Он обернулся к Оксане:
– Как тебе живется, золотая моя?
Она отвечала как солдат на плацу:
– Очень хорошо, спасибо нашему Вахтангу Константиновичу!
– Вот видите, какая она умница! А как укрепляет нравственность нашего Алексея Юрьевича! – он сверкнул стеклышками, – и не только его. Разве может такое… богатство служить одному человеку? Нет, оно должно служить народу!
Возникла пауза. Петр Лаврентьевич смотрел на меня.
А я… вспомнил, моя радость и грусть, тебя… Улыбнувшись, я заметил, что и мои собеседники тоже улыбались. Не произнес ли я чего вслух? Инспектор по кадрам поднялся, пожал мне руку:
– Отдыхайте, дорогой наш гость. Поспите подольше, завтра будем вас знакомить с хозяйством и с простым тружеником-народом.
И, мельком глянув на Оксану, вышел. Она заметно повеселела и взяла инициативу в свои руки:
– Знаете, мы живем скромно, не часто гости к нам жалуют, да и Петр Лаврентьевич не часто балует такими подарками, – кивнула на стол, на котором, действительно были хорошие продукты.
Она, действительно, развеселилась, как и обещала днем. Щеки ее налились румянцем, глаза загорелись, она с удовольствием поглощала все что находилось на столе.
– А хотите я вам спою? – весело спрашивала она и пела.
Я приятно отметил, что все песни ее были, как и та, народные, проникновенные, с любовью к своей родине и гордостью за нее. Не то что наши современные выкидыши псевдокультуры: ”…попробуй муа муа, попробуй джага джага. Попробуй о! о! Мне это надо, надо”».
– А хотите – я вам станцую? – и стала – ах, как бесподобно! – танцевать.
Не дерганьем конечностей, обозначающим призыв созревшей самки к совокуплению, был замечателен ее танец. А – вначале медленными и плавными, идущими из глубины ее женской натуры, движениями роскошного тела, затем все ускоряющимися, как в цыганском танце, страстными порывами. И – как пик страсти влюбленных – взлет и падение, без остатка сил. Я был ей восхищен.
– Да вы, Оксана, настоящая актриса! Вам на сцене выступать.
– Я и выступаю – в нашем Доме культуры.
– А в город не пробовали, в театр пойти?
Она как-то грустно улыбнулась:
– Зачем же, мне и здесь очень хорошо.
Прозвучало не очень искренне.
– Такой заботы, которой нас окружает Вахтанг Константинович, там не найти.
У меня в престольной была пара знакомых деятелей театра, и я предложил свою помощь, но она вдруг замолчала и замкнулась. Выпив еще рюмку коньяка, вдруг сказала, что пора спать, поздно.
– Где же Алексей? – вспомнил я. Оксана как-то странно посмотрела мне прямо в глаза:
– Не придет, он в ночную смену, – и пошла стелить мне постель.
Упав в нее, я моментально заснул. И снится мне сон, что ты – рядом. Садишься на краешек кровати и гладишь мои волосы теплой ладошкой. И улыбаешься: ”Вот видишь как все просто, а ты так переживал”. Я смотрю на тебя и не верю: ”А как же наш уговор не прикасаться?” Ты смеешься: ”Так это же к тебе относится, а не ко мне!” Затем наклоняешься и нежно-нежно целуешь… Сердце мое бешено стучит, неужели это не сон? О, боже, не сон! Я чувствую тебя – твое лицо, сладость нежных губ, чудный аромат волос. И таю на глазах… Но, стоп, почему от тебя идет запах спиртного?”
– Тише, тише, дурачок! Это я, Оксана.
И она зажимает мне рот ладонью. Я ощущаю прикосновение ее горячего, наэлектризованного тела. Быстро прихожу в себя. Она шепчет мне в ухо:
– Молчи, нас прослушивают.
Молчу, пытаясь понять – что бы это значило. На всякий случай отодвигаюсь от нее. Наверное, она чувствует холод “брони” и шепчет:
– Прошу вас, не подводите меня, иначе я попаду к нему.
В голосе мольба и страх. И вслух:
– Милый, если ты хочешь, будем это делать молча.
– Объясните же – что происходит? – шепчу ей в горячее ухо.
– Не выдавайте меня! Этот Петр Лаврентьевич – ужасный человек. Я не смогу второй раз выжить в его лапах!
И затряслась от немых рыданий. Слезы ее покатились мне на рубаху. Я стал гладить ее волосы, пытаясь успокоить, а она, прижавшись лицом к моей груди, тут же уснула.
Чего нельзя было сказать обо мне. Все события сегодняшнего дня смешались в моей голове и не желали быть разложенными по полочкам. Откуда-то издалека захрипел мой друг Володя: ”Баба как баба и что ее ради радеть!.. Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, если, конечно, и ту и другую раздеть”.
Затем вдруг возникла картинка: заходит участковый, с ночной, а я тут с его женой разлеживаюсь! Мигом соскочил с кровати, куда идти – к ним в спальню, что ли? Лег на пол, взяв подушку. Стало спокойнее. Вдруг вспомнил “инспектора”: «Давай-ка, золотой мой, – дела не ждут». И поспешное удаление Алексея. Стало нехорошо от мысли, что все это подстроено. Но – зачем? По крайней мере ясно, что надо уходить из этих мест. Что я тут забыл? Тем, что меня интересует здесь и не пахнет. А непростой человек этот “инспектор по кадрам”, с виду – крыса канцелярская, а вот видишь – как его боятся, сам участковый как по команде слушается. И что-то явно недоговаривает, надо с ним откровенно поговорить… не успев закончить мысль, я заснул.
День десятый. Пётр Лаврентьевич и Вахтанг Константинович.
Рано утром я вскочил – Оксана еще спала. Я вышел из дома, надеясь побродить по пустынной деревне. Не тут-то было. Улица наполнялась выходившими из домов мужчинами и женщинами – и молодыми и старыми – с тяпками, граблями и лопатами. Вчера днем как будто вымершая, сейчас она становилась оживленной и шумной. Иные приветствовали друг друга, иные переговаривались, иные весело смеялись. Все говорило о том, что настроение толпы было бодрое, рабочее. Люди двигались туда, откуда мы приехали в дом участкового – в центр. Там уже собралось довольно много народу, невдалеке стояла колонна грузовиков с открытыми бортами. Играла гармонь, пели залихватские песни, веселые частушки. Без похабщины и мата, как у нас. К толпе подошел инспектор по кадрам. Одет он был простецки – резиновые сапоги, рабочие брюки, ветровка, без очков.
– Лаврентьич, – закричали сразу из нескольких мест, – бери лопату и с нами, нечего штаны протирать в конторе!
Толпа весело захохотала.
– Куда же я без моих бумажек, золотые мои! – также весело отвечал он, – не дотяну до вечера, помру ведь! – смех еще больше.
Тут к нему подошла молодая ядреная девка:
– Не хочешь с нами ехать – давай танцевать!
Круг разомкнулся, и они вдвоем, под гармонь стали отплясывать так, что остальные захлопали в ладоши.
Мне тоже было весело все это наблюдать. Особенно когда после танца толпа не отпускала бедного Лаврентьича, как он ни просил. Его окружили молодые горластые труженицы и наперебой стали предлагать свои руки и сердца.
– Хватит холостяком жить, Лаврентьич! Смотри – какие красавицы вокруг – выбирай любую.
Тот потел, краснел, видимо стесняясь, что еще больше усиливало веселье. Вдруг он заметил меня и закричал:
– Ну-ка разойдись! Глядите, какого жениха я вам нашел!
Все замолкло, все уставились на мою персону, как будто я был инопланетянин. Теперь настала моя очередь смущаться. Выручил инспектор, подойдя и пожав мне руку, сказал:
– Это – наш дорогой гость, он – оттуда, – показал в сторону пальцем, – но не такой как те – он путешественник, ученый.
Толпа одобрительно загудела. Ко мне приблизилась та, которая плясала, наверное, самая озорная:
– А ученые – любят? – громко пропела она.
…Скажи на милость: что мне было ей ответить? Как рассказать про мои к тебе чувства?.. Кто мне поверит? Верит ли мне вообще хоть кто-нибудь?!…
Я молчал, краснея, вызвав новый приступ веселья. Настороженность прошла, видимо, они поняли, что я не чужой. Много любопытных глаз, стали подходить ближе, когда Петр Лаврентьевич скомандовал:
– А ну разойдись, рабочий народ! Товарищ ученый выступит в Доме культуры и все вам расскажет, а сейчас у него важные дела.
Его быстро послушались (надо же – какой!), вновь затеяли играть на гармони и петь, а мы шли уже вдвоем. Настроение у него было приподнятое:
– Вот оно – счастье, – говорил он вдохновлено, – видеть и чувствовать как сбываются великие планы Вахтанга Константиновича: создать в нашем загнивающем мире, – он вопросительно взглянул на меня, я не имел ничего против, – островок честного труда и душевного благополучия.
– Да вот, взгляните! – и он указал на очередное скопление народа, – ну разве вы сможете такое увидеть где-то еще?
Я обернулся, и брови мои поползли вверх: невдалеке в рабочей форме, с лопатой стоял… священник, окруженный бабами и мужиками, что-то оживленно с ним обсуждающими. Подойдя, мы познакомились с этим необычным человеком.
– Трунин, Дмитрий Васильевич! Священник, – четко, по-военному представился он, крепко пожав мне руку и посмотрев на меня честным, открытым взглядом.
…Подумалось, что честность здесь – одна из почитаемых человеческих ценностей. Чего нельзя было сказать о “моем мире” – том, откуда я явился. Ложь, обман, вранье – вот за счет чего почти все там достигали “успеха” и благополучия. Причем, казалось, что себе эти люди лгали и врали, себя обманывали даже больше чем других. Обманывали себя, что главное в жизни – деньги и карьера, обманывали себя, что живут счастливо, имея огромные дома, дорогущие машины и молоденьких любовниц. Обманывали себя, что создают культуру и благополучие страны, в которой живут. Обманывали себя – что верят. Обманывали себя – что любят…
Видя мое удивление, Дмитрий Васильевич захохотал:
– А вы думали, священник – всегда разряженный и пузатый, свысока смотрящий на свою паству? Я ведь тоже – оттуда – именно поэтому и ушел. И в армии был рядом с солдатами, на дух не переносил пузатых офицеров, и здесь – вместе с тем кого люблю, – с ласковой улыбкой посмотрел на народ, – и делю с ними радости и горести трудовых будней.
Он был крепкого телосложения, лицо мужественное, выразительный крупный рот и нос, надбровья, выдавали незаурядный характер. А совсем короткая борода и черная шапочка – священника. Мы пошли дальше и в очередной стоявшей группе людей я заметил участкового Алексея Юрьевича, испытав что-то вроде упреков совести.
…Как-то я подзабыл о ее существовании… Что же это такое – совесть? Не то чтобы я не представлял, но – с точки зрения науки? Не официальной, а моей личной “науки”, в которой есть всего два ученых: академик – это ты, моя любовь, и аспирант – это я…
Петр Лаврентьевич мигом снял груз с моей души:
– Не вздумайте волноваться, дорогой наш, – так же весело, как и всегда сказал он, – что бы у вас ни было вчера с Оксаночкой, – это ваше и ее личное дело. Алексей Юрьевич это прекрасно понимает и ему в голову не придет на вас обижаться, да он об этом даже и не подумает. У нас нет того ханжества, которое вы привыкли наблюдать там: в церквях неистово каются, дома подло обманывают, а вне его – погрязают в жутчайшем разврате. Мы воспитываем в людях честное и уважительное отношение к чувствам – конечно, к здоровым чувствам – симпатии, любви, и к телесным тоже. Не считаем брачные узы петлей на шее и не мешаем высказывать мужчине и женщине друг другу то, что они думают и переживают. Пускай же они свободно женятся, свободно разводятся, пускай стремятся ввысь, падают и взлетают, а не угнетают себя понапрасну лживыми раскаяниями о вымышленных грехах! Живем-то один единственный раз, – с грустью закончил он.
… Алексей Юрьевич стоял в окружении мужчин, которые увлеченно обсуждали “достоинства” деревенских дам, так что никто не заметил нашего появления. Немного смущаясь, они принялись здороваться со мной, а он спросил, как я вчера провел время. На его лице я не прочел того подозрительно-тревожного, а порой и злобного выражения какое бывает у ревнивых мужей или любовников. Я отвечал ему, что Оксана была просто великолепна, и он с радостью (или мне показалось?) предложил остаться у них на все время. Тут-то дело обстояло как раз напротив, я твердо решил перебраться в другое место. После сегодняшнего утра уходить отсюда немедленно, как я думал вчера, расхотелось, а вот поменять дислокацию было бы очень кстати. Петр Лаврентьевич и на этот раз проявил свой талант психолога.
– Если хотите, можем поселить вас в другом доме. Есть незамужние барышни, есть холостяки, есть семьи, которые с радостью вас примут. Так что – не стесняйтесь, выбирайте. Я выбрал священника, тем более, что он был как раз одиноким холостяком. Выбор мой был одобрен, и пока мы уходили от собиравшихся в поля тружеников, мой компаньон увлекся рассказом о “батюшке”.
– Кстати, батюшкой, святым отцом и тому подобными именами у нас его никто не кличет. Зовут по имени-отчеству, что согласитесь, ближе к истине, чем разные прозвища. Но авторитета и уважения от этого не меньше, а, напротив, даже больше. Спорят с ним, не соглашаются – сами видели. И все одно – идут к нему, мои золотые, за утешением и ласковым словом. Он, в некотором смысле – мой конкурент, – тут Петр Лаврентьевич рассмеялся, – там, где мои, так сказать организационные и иные средства не работают – там его слово помогает. Великая вещь – вера! И неважно – во что: в бога ли, в светлое будущее ли, в самого себя ли, в конце концов. С верой любой человек во сто крат сильнее становится. Вот, например, те, кто в бога верят – клиенты нашего Василича – сходят к нему на исповедь, на молебен, глядишь – и работают за троих с чистой-то душой. А он им еще и веру в нашего Вахтанга Константиновича, в наше хозяйство прививает – они как дети и радуются. Когда-то давно был один начальник – там, у вас – решил, что надо закрыть наше хозяйство. Так наш батюшка благословил одного нашего, истинно верующего – тот с божьей помощью и молитвой к начальнику и приди, дескать, не разрешает тебе боженька так поступать, окаянный. Долго удивлялся тот начальник крепости духа и веры простого труженика, и отстал от нас.
– А ваш участковый, – спросил я, – он-то как с вами остался? Вроде бы не из верующих был.
– А вот это уже мои клиенты! Атеистов, материалистов у нас тоже хватает. Мы терпимо относимся ко всем. Ведь это тоже вера, но не в бога, а в природу или во что-нибудь подобное. Этих за грехи вечными муками после смерти не напугаешь. А вот муками при жизни – очень даже возможно. Боятся грешить не менее верующих, дорогой мой!
Он некоторое время шел молча, как бы что-то обдумывая, затем тихо произнес:
– Лешенька-то наш попервоначалу как приехал сюда – грозный был, сердился, кричал что арестует. Народ наш простой – давай его упрашивать, не надо, дескать, оставьте нас ради Христа в покое. Он на меня смотрит победителем: ”Ну что, будем договариваться?” Уже, видать, мечтает народные денежки с собой увезти. “Пойдемте”, говорю – “договариваться”. Пришли ко мне в один кабинетик, сел он в кресло как хозяин. Смотрит – а на стенах разные страшные предметы подвешены. Улыбка–то и сходит с красивых уст. Страх закрадывается в душу, вижу по нему. “А что это вы тут развесили?” – держится еще. “А это чтоб легче договариваться было” – отвечаю. Он хочет встать с кресла-то, а – не может, ноги ватные стали, глаз отвести от этих предметов не в силах. Еще бы не понять – уже очень скоро, при жизни, ему все это добро и послужит! Потом, конечно, начал просить прощения, начал плакать, в угрозы ударился, дескать, как вы смеете. Я-то знал заранее, как далее пойдет. Причем без моей помощи. Так и случилось – я стоял на месте, а он бросился, обнял мои ноги, умоляет, целует. Атеист – одним словом! Верующий так ни за что бы не поступил. Да и не явился бы он, этот верующий, к нам с такими намерениями. Я говорю ему: «Лешенька, золото мое, чего же ты так меня испугался-то, я ж ведь тебе ничего не сделал?» Он голову поднял, слезы еще текут, а сам-то, вижу, уж в себя и приходит. И пришел ведь! Сел в кресло, закурил, "Пойду, говорит, дел полно”. Петр Лаврентьевич сделал паузу:
– Да так никуда и не ушел, золотой мой, у нас и остался!
За его рассказом я не заметил, как мы оказались в незнакомом месте наподобие парка, огороженного решетчатой оградой. Если жилая часть села имела довольно спартанский вид – небольшие похожие друг на друга одноэтажные домики, редкие кустарники и деревья, то здесь картина открывалась иная – большое количество самых разнообразных, порой экзотических, деревьев и кустов, огромное количество клумб и цветов, лужайки, причудливые дорожки и тропинки. Как в сказке. Пройдя в глубь, я увидал… детский сад! Красивое ухоженное двухэтажное здание, повсюду – детские площадки с множеством того, что доставляет малышам радость – домики, песочницы, качели, карусели и много другого. Неподалеку, на краюшке песочницы сидел старик, а вокруг него сгрудилась детвора. Он рассказывал им какую-то увлекательную историю, и они, затаив дыхание, его слушали. Завидя нас, он прервал свой рассказ, что-то шепнул ребятишкам, и они разлетелись как пчелки. Подходя, я обнаружил, что он не такой уж и старый. Седая коротко стриженая борода, ухоженные седые волосы, внимательный взгляд добрых глаз. “Как необычно, что у них имеется такой почтенный воспитатель” – подумал я – и ошибся. Не доходя до него несколько метров, инспектор указал мне на скамеечку чтобы присесть и представил:
– Вот, Вахтанг Константинович, – это и есть наш дорогой гость-путешественник.
После этих слов мой интерес к “воспитателю” резко возрос. Глава хозяйства – а это был именно он – некоторое время молча смотрел на меня, затем спросил:
– Как поживает наш уважаемый Александр Игнатьевич?”
Я не был у директора совхоза Яблоневки и мало что узнал про него, побывав там. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что Вахтанг Константинович знает не только цель моего путешествия и все что происходило со мной, но и то, почему я так спешно покинул такое гостеприимное село. Покачивая головой, медленно, с явным грузинским акцентом проговорил:
– Любовные страдания – не самый лучший советчик и попутчик на пути к истине. Надо тебе, мой дорогой, от них освобождаться – не к лицу мужчине зависеть от юбки.
…При всей серьезности ситуации, в которой я оказался, мой проклятый фельдшер Мозг нашел здесь нечто комическое, что вызвало во мне улыбку. В ответ на удивленный взгляд хозяина этих краев я проговорил:
– Простите ради бога, не видел я ее в юбке, – и показал ему твою фотку, где ты предстаешь наблюдателю в джинсах.
Он стал, не спеша, ее разглядывать. Затем вернул:
– Не забывай, мужчина – это, прежде всего, воин. После сражения – отдыхай с ней, сколько хочешь. Она для этого и создана природой. Но до этого момента – забудь ее совсем, иначе останешься лежать на поле брани.
– Петенька, – обратился он к инспектору, – учитывая миссию нашего дорогого гостя, – показалось, что в его глазах мелькнули искорки, – покажи и расскажи ему все, не скрывая ничего. Ты меня хорошо понял?
Тот закивал головой.
– Идите же, а когда будете уезжать от нас – заглянете ко мне, – и опять подозвал шумную детвору, стал с ними возиться.
…Мы возвращались молча. Инспектор, по-видимому, переваривал слова хозяина, а я задавал себе вопрос: ”Ну почему я тебя люблю? Почему я страдаю без тебя?” И пришел ответ: ”Потому что ты – часть меня”. Мысль об этом захватила, но тут вмешался инспектор, у которого в голове, видимо, тоже прояснилось:
– Так вот, мой дорогой друг, – он сделал паузу, ожидая, когда я вернусь наружу, -… мучили мы его… нашего Лешеньку. Испил он горькую свою чашу до дна, до самой последней капли. Сильно кричал вначале. Боли-то раньше не знал он, а тут… Выходило из него через этот крик все худое. Очищался, значит. Много в нем было всего. А мы и не торопились никуда. Силы восстановит, возвратится к жизни, а мы – опять… Кричит. Не отпускает, видать прежняя жизнь-то. После спокойнее стал становиться, покорнее, что ли. Видения стали ему являться, беседовать с кем-то невидимым взялся. Жизнь свою стал рассказывать этому невидимому. Многое чего мы тогда о нем узнали. Смеяться стал, вспоминает что-то и смеется сам себе. Мы опять же – никуда не торопимся. И вот видим – затих, стал муки молча сносить, помогать нам даже взялся. Советует нам – как лучше сделать. Тут уж мы понемногу освобождать его стали. Выпустили наружу, смотрим – как он? Сидит, мой золотой, глядит на солнышко – улыбается детской улыбкой. Счастливый! Понемногу разговариваем с ним, – а то ведь забыл кто он и что он. Обучаем его новой жизни, новым правилам. Вот так и обновили нашего мальчика…
Меня стала бить дрожь. А еще я вспомнил себя, того который был совсем недавно. Я ведь тоже “обновился” похожим образом, тоже был “лешенькой”, пришедшим за “денежкой”. Вышло из меня нечто “худое”, и сам я вышел из себя и пошел прочь… А куда?
Чтобы отвлечься от обуревавших душу воспоминаний, я представил себе некую нередко встречающуюся разновидность нашего офицера полиции. Физиономия препротивная – тупая, наглая, бесчувственная. Подумалось – а может быть, уж не так и не прав этот “инспектор по кадрам”? Взял некоторым образом “на аутсорсинг” функцию вершителя очищающего страдания. Особой жалости к такому “лешеньке” я в себе не заметил…
А как же Оксана? Неужели и с ней так же? Спросить об этом я не мог. Зато смог о другом:
– А как же – “верующий”-то ваш с тем начальником договорился?
– А-а, этот? Так я же и был им! – он довольно засмеялся. – Там все намного проще происходило. Испросил я у батюшки Дмитрия Василича благословения – дело важное, в случае неудачи предстану пред Хозяином, а он неудач не признает. И поехали мы с нашей Оксанушкой в мир этот далекий. Не устоял жирный боров перед красавицей. Встречу назначил, квартирку подобрал получше, день рожденья с ней решил, видите ли, отметить. Прилетел голубок, а там я сижу… с подарком. Назад ноги его уже не идут. Да и не смогли бы пойти… Смотрит на меня, моргает, извилину свою единственную напряг. Я ему и говорю: ”Откроем подарочек-то, уважаемый?”. Он, хоть и боится, но соглашается. Открыл я, и что же видим… Головушка нашей-то красавицы в коробке мирно устроилась. Выражение – ужас какое. Он так и брякнулся без сознания. Еще бы! Материалист-атеист еще тот оказался! Жалко свою душонку-то жирную раньше времени боженьке отдавать. Пришел в себя, попил водички, сходил под себя – извиняюсь за подробность. Спрашиваю его: ”А знаешь ли ты, уважаемый, фермера одного?” “Знаю” – дрожит весь. “Неужели-таки знаешь?” – достаю такую новенькую ножовочку. “Нет, клянусь, не знаю!” “Правду ли говоришь?” “Вот те крест!” – и перекрестился бес окаянный. “А твои архаровцы – знают ли сего фермера?” “Вот те крест, не знают и не узнают никогда!” – и еще раз перекрестился, бес окаянный. Я ножовку спрятал: ”Сходи свечку поставь хранителю, что заново сегодня на свет божий появился”. С тех пор и не стало нас для него и его для нас.
Он помолчал.
– А с Оксанушкой перед этим пришлось также немного поработать, не желала красу свою отдавать борову. Ну да что не сделаешь ради блага простого народа!
… Пришли мы туда же откуда начинали путь утром – на центральную площадь. Было пустынно, народ давно выехал на работы в поля. Недалеко от знакомого уже мне отделения милиции располагалось административное здание, на фасаде которого крупными буквами было написано: ”Контора”. Мы зашли в это здание с бокового входа, поднялись на второй этаж. Инспектор открыл массивную дверь, и мы прошли в коридор, напомнивший мне коридор какого-нибудь пятизвездочного отеля и резко контрастирующий со скромным обликом села. По бокам, как я догадался, были “номера”.
– Пока батюшка с работы не вернулся, можете здесь отдохнуть, – предложил он, открыв один из них. Внутри все было так же комфортно – две комнаты, холл, мягкие ковры, на стенах красивые картины, приятная мебель, прохладный кондиционированный воздух. Видя мое удивление, добавил: – Не подумайте, что мы живем по двойным стандартам, как это принято там, у вас. Это все – исключительно для пользы нашего дела. Вот вам телефон для связи со мной, – и протянул мне маленький блестящий мобильник.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/aleksandr-zhalnin/puteshestvie-v-stranu-i-66324450/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.