Александр I = старец Фёдор Кузьмич?
Г. Василич
Константин Николаевич Михайлов
Над этой загадкой историки размышляют вот уже полтора столетия. Существует легенда, что император Александр I не умер в Таганроге 19 ноября 1825 года, а, удалившись от престола, провел почти тридцать лет в Сибири в образе тихого старца Фёдора Кузьмича. Тождество этих двух людей – плод народной фантазии? Или возможен путь – из монархов в монахи? И между императором и старцем можно поставить знак равенства?
Император Александр I = старец Фёдор Кузьмич?
Г. Василич
Легенда о старце Фёдоре Кузьмиче (1909)
Предисловие первого издателя
Выпуская в свет в прошлом году книгу, где развенчивалась одна из богатейших фантазий русского прошлого, мы писали, что достоверные факты бессильны там, где выступают легенда и фантастика… И мы не ошибались: прочитав исследование профессора Лунинского о княжне Таракановой, многие не могли отрешиться от прежних представлений об этой особе, несмотря на всю убедительность, ясность и доказанность фактов.
Теперь мы хотим говорить о другой легенде из русской истории, более близкой по времени и более удивительной: о старце Кузьмиче и Александре Первом. Говорить с предубежденным читателем – задача не из благодарных, поэтому мы не стараемся в чем-нибудь разубеждать, а желаем только выяснить, возможен ли факт, рассказываемый в легенде, и если невозможен, то почему возникла сама легенда. Таким образом, наша задача сводилась к тому, чтобы показать сходство и различие между двумя историческими личностями, которых людская фантазия желает отождествить. В этом случае наше внимание прежде всего обратилось к императору Александру и старцу Кузьмичу – как психическим типам, так как психологические факторы возникновения легенды превосходят здесь все другие. Мы не будем повторять здесь того, что читатель найдет в самой книге, а предупредим его, что автор исследования, г-н Василия, нарочно старался дать возможно больше фактического и документального материала и воздерживался от каких-либо голословных заключений, так как он постоянно помнил, что имеет дело с легендой и предубеждением, в борьбе с которыми важнее всего факт.
Г.Балицкий
Последние годы царствования Александра
Едва ли кто другой из русских царей, кроме Петра I, превзошел Александра I в страсти к передвижениям и путешествиям и даже не только по своему государству, но и за границей. Почти непрерывное странствование вело за собою то, что оба они редко видели своих близких и бывали в столице лишь наездами.
22 мая 1818 года Александр при объезде юга России посетил в первый раз город Таганрог, которому во второе его посещение суждено было сыграть такую роковую роль в судьбе императора. Дневки, ночевки, встречи, балы, обеды – все это должно было неблагоприятно действовать на здоровье путешественника, тем более что в то время в России не было ни железных, ни шоссейных дорог. Местами и теперь еще сохранились остатки дорог, которые прокладывались услужливыми администраторами для царственных путешественников, например, Екатерининская дорога между селом Царицыном и селом Дубровицами Подольского уезда. Но это можно было сделать на коротком расстоянии, а всю Россию такими дорогами не покроешь.
Не всегда и не везде бывали балы и обеды, иногда приходилось питаться одним картофелем; иногда неудобства пути доходили до такого предела, когда самая жизнь путников подвергалась опасности, например, при переправе в шлюпке через озеро Улео в Финляндии; или, например, на обратном пути: императору пришлось идти пешком, вести свою лошадь и чистить ее, когда она при переправе вброд выпачкалась в грязи. Но как ни идиллично было это путешествие, жизнь не ждала, а советчикам государя было не до сентиментальностей, им было в пору лишь успевать творить расправы, душой которых был Аракчеев.
Несмотря на все его старания смягчить впечатление, ему все же приходилось нередко огорчать своего повелителя, и вот, как раз во время путешествия по Финляндии, случилось событие, которое могло бы, казалось, менее предубежденного человека заставить призадуматься: в военном поселении, в Чугуеве, вспыхнул бунт. Жестокость его усмирения должна была быть как-нибудь скрашена, и вот здесь временщик открыл новую струну в душе Александра, на которой ему было выгодно играть, – это было мистическое и религиозное настроение государя.
Вот как писал граф в своем донесении: «По разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорое действие, а с другой, слыша их злобу единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим или мщением за покушение на мою жизнь. Вот, государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба Отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника…
После всех сих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпицрутенами каждого через тысячу человек по двенадцати раз, с тем, чтоб наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам, из главнейших преступников… Определенное наказание было произведено в Чугуеве 18 августа, и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики. При оном находились и все арестанты, содержащиеся в Чугуеве, и депутаты, бывшие у меня в Харькове. Ожесточение преступников было до такой степени, что из сорока человек трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; они на месте прощены, а прочие 37 наказаны; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника.
По окончании сего наказания спрошены были все ненаказанные арестанты, каются ли они в своем преступлении и прекратят ли свое буйство? Но как они единогласно сие отвергли, то начальник штаба поселенных войск, с согласия моего, приказал из них взять первых возмутителей и наказать на месте же шпицрутенами, а толпа преступников, под арестом находящаяся, только тогда пришла в повиновение и начала просить помилования, когда наказано из них было пятнадцать человек. В то же самое время наказание прекращено, и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге… Принеся в душе моей благодарность Всевышнему, я немедленно переехал на жительство в Чугуев, в середину самого города, призвал к себе депутатов и объявил им, что приму на себя ответственность остановить наказание, судом определенное, и пошлю к вам, государь, просить за них всемилостивейшее прощение, если исполнят следующее: дадут мне список главных зачинщиков беспорядка, отыщут бумаги, при начале сего возмущения ими писанные, и найдут, или, по крайней мере, откроют место убежища трех преступников, бежавших в первые дни беспокойства.
С помощью Божией сие имело желанный успех… Действующие эскадроны Чугуевского уланского полка выступили в Чугуев в военном порядке; я лично объявил им благоволение вашего величества, и они прошли мимо церемониальным маршем, шагом повзводно и рысью полу-эскадронно. После сего приказал я представить к себе находившихся под их присмотром, на общественной полковой работе, 438 нижних чинов поселенных и резервных эскадронов, бывших в числе ослушников, и, отобрав из них зачинщиков, отправил оных под арест, а остальным объявил, чтобы кающиеся в своем преступлении пали на колени и просили прощения. К удовольствию моему, сие исполнилось в одно мгновение, и я, оставя их в сем положении на коленях, приказал действующим эскадронам следовать в свои квартиры мимо их, а потом, сделав им должное наставление, простил и распустил по домам… К предупреждению же всякого беспорядка везде нахожусь сам и надзираю лично, надеясь всегда на благость Создателя».
Контраст между приветливостью финляндцев, старавшихся всеми силами и средствами угодить императору, и этим жестоким донесением был поистине разителен, а между тем Александру приходилось делать хорошую мину при плохой игре и отвечать временщику хотя сдержанно, но любезно. Он даже решается ему напомнить: «Сделано ли нами все обещанное полку?»
С этих пор наступил как бы какой-то поворот в судьбе императора: в Варшаве ему пришлось столкнуться тоже не с радостными вестями о недовольстве Константином Павловичем и в армии и в администрации. Вскоре скончался граф С.К.Вязьмитинов, что тоже очень огорчило государя. В следующем году (1820) пришлось заняться вопросом о престолонаследии в связи с расторжением брака Константина Павловича с великою княгиней Анной Федоровной, удалившейся за границу. После этого появился манифест такого содержания: «При сем, объемля мыслию различные случаи, которые могут встречаться при брачных союзах членов императорской фамилии, и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, Мы признаем за благо, для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное правило. Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола. Изъявляя сию волю нашу настоящим и будущим членам императорской нашей фамилии и всем верным нашим подданным, по точному праву, определенному в 23 пункте «Учреждения об императорской фамилии», пред лицом Царя царствующих обязуем всех и каждого, до кого сие касаться может, сохранять сие дополнительное наше постановление в вечные времена свято и ненарушимо».
На самом же деле это произошло из-за женитьбы Константина Павловича на графине Иоанне Грудзинской, названной в тайном манифесте княгинею Лович.
Еще до начала цикла поездок по России Александр был взволнован и потрясен пожаром в Царскосельском дворце, истребившим значительную его часть; Александр видел в этом даже дурное предзнаменование.
Наряду со злым гением у себя дома в образе Аракчеева, Александр и вне своего государства имел такого же в лице Меттерниха: на конгрессе в Троппау последний явно задался целью подчинить себе Александра. Меттерних имел с ним трехчасовую беседу и обратил внимание своего собеседника на замеченную в нем сравнительно с 1813 годом перемену. На это Александр сказал ему: «Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя».
В это же время было получено известие о бунте в Семеновском полку; об этом происшествии император совещался с Меттернихом. По этому случаю последний пишет так: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что не кто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился».
После четырехлетнего отсутствия Александра, казалось, настало уже время возвратиться ему в свою столицу, где его ждали. Он ограничился письмом к княгине Софье Сергеевне Мещерской 23 октября 1820 года такого содержания: «Мы заняты здесь важнейшей заботой, но и труднейшей также. Дело идет об изыскании средства против владычества зла, распространяющегося с быстротою при помощи всех тайных сил, которыми владеет сатанинский дух, управляющий им. Это средство, которое мы ищем, находится, увы, вне наших слабых человеческих сил. Один только Спаситель может доставить это средство Своим божественным словом. Воззовем же к Нему от всей полноты, от всей глубины наших сердец, да сподобит Он послать Духа Своего Святого на нас и направит нас по угодному Ему пути, который один только может привести нас к спасению».
Наконец 24 мая 1821 года Александр, уже целый год отсутствовавший в России, возвратился в Царское Село. Но и тут его ждали невеселые вести. С одной стороны, греческое восстание легко могло против воли вовлечь Александра в войну с Турцией, а с другой, – внутри страны далеко не все могло радовать.
Александру пришлось услышать донесение о тайных политических обществах. Это известие сильно поразило его самолюбие. Считая совершенно недопустимым, чтобы против него были тайные заговоры, он был уязвлен в самое сердце.
«Друг мой Васильчиков! – сказал он печальному вестнику, Васильчикову. – Так как вы находитесь у меня на службе с начала моего царствования, то вы знаете, что и я когда-то разделял и поощрял эти мечтания и заблуждения. – И потом после длинной паузы добавил: – Не мне наказывать».
Кроме этого доклада Бенкендорф представил государю еще отдельно особую записку с подробным изложением дела; после смерти Александра она была найдена в бумагах в кабинете Царскосельского дворца без всякой пометки.
Вместе с тем в личном характере Александра начали замечаться черты, ясные даже поверхностному наблюдателю: усиление подозрительности, бывшей в нем и раньше, мнительность и задумчивость. Например, известен такой случай: однажды генерал-адъютанты Киселев, Орлов и Кутузов, стоя во дворце у окна, рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Вдруг проходит император, они перестают смеяться, но появление его было так неожиданно, что на лицах еще видны были следы усмешки. Через несколько минут государь посылает за Киселевым, который застает его у зеркала. Император смотрится в зеркало то с одной стороны, то с другой и, наконец, подзывая Киселева, спрашивает его, что в его особе могло бы быть смешного. Удивленный, или, лучше сказать, пораженный этим вопросом Киселев отвечает, что он его не понимает. «Скажи мне правду, – продолжает государь, – может быть, сзади моего мундира есть что-нибудь, давшее повод к насмешкам, потому что я видел, как ты с двумя товарищами своими надо мною насмехались». Можно легко себе представить изумление Киселева, который сказал решительно государю, что он до тех пор не выйдет из кабинета, пока император не убедится в несправедливости своего обвинения. «Пошлите, – сказал он, – за Кутузовым и Орловым, пусть они вашему величеству расскажут, о чем мы смеялись». После долгих стараний он, наконец, сумел убедить Александра в своей невинности.
Великая княгиня Александра Федоровна в своих записках тоже останавливается на этой особенности характера императора Александра.
«Я не поняла подозрительного характера императора – недостаток, вообще присущий людям глухим, – пишет она. – Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив него за столом, и охотнее разговаривал со своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал: будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекрасным сердцем и умом…»
Настроение Александра было в это время мрачно и сосредоточенно, мысли его вращались главным образом около вопросов религии. Уже в 1818 году он сказал в Москве графине Софии Ивановне Соллогуб следующее: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира…»
В записках современников мы находим очень характерные черты, совпадающие с вышеописанным. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, – пишет один из них. – Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра, более печальные, чем суровые, отражались на его жителях… Говорили многие: «Чего ему надобно? Он стоит на высоте могущества». «Многие другие обстоятельства и некоторые семейные тяготили его душу». «Последние годы жизни Александровой можно назвать продолжительным затмением».
Как и подобает в периоды всякого «затмения», на арену выступило все, что порождается мраком, все эти совы и нетопыри. С одной стороны, Аракчеев с своими поселениями, с другой, баронесса Крюденер с мистицизмом, аскетизмом и освобождением Греции и, наконец, Фотий со своим фанатизмом.
Фотий был, по всем признакам, несомненно душевнобольным человеком; после жалкого детства и семинарского школенья он в 1817 году на двадцать пятом году жизни был уже иеромонахом. В автобиографии, написанной от имени третьего лица, он пишет: «В летнее время некогда около августа месяца, после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моления, под образами, хотел встать и молиться Господу по обычаю. Но вдруг – что с ним сделалось? – увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне и не наяву: увидел явно четырех бесов, человекообразных, пришедших безобразных в сером виде, невеликих по виду, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят они между собою: «Сей есть враг наш! Схватим его и будем бить», но ни один не смел приступить к нему и бить его. Наконец сии четыре беса согласились с четырех сторон на него напасть, один спереди, другой сзади, третий с правого бока, четвертый с левого. И тако вдруг нечаянно наскочили на него, как волки, быстро, и один его так ощутительно ударил в грудь, что он, вскочив на ноги, от боли и страху испугался и, забыв молитву читать, вскоре на одр свой возлег и окрылся весь одеянием, дабы не видеть никого и ничего, и тако молитву лежа втайне сотворив в мале, весь трепетал от ужаса вражия».
Тогда Фотий пожелал видеть беса в его настоящем виде; бес явился, и «Фотий тогда пришел в ужас велий». Тем не менее он вступил с ним в борьбу, в которой едва не погиб, но был спасен, по собственному признанию, Божественной Силой свыше. Несколько месяцев сатана подсылал к нему духа злого, который внушал Фотию «явить всем силу Божию, а посему некое бы чудо сотворил, или хотя перешед по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву». Но и тут Фотий оказался победителем против такого искушения и уклонился от совершения чудесного опыта.
Фотию нужны были слушатели всей этой чепухи, и вот в 1820 году посредством своих проповедей он сблизился с графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской. Фотий называл ее «дщерь-девицею», «рабой Господней смиренной и сосудом благодати Христовой». Эта «дщерь-девица» вскоре предоставила Фотию свои громадные средства и поддержала его своими сильными связями при дворе, куда он и проник при ее помощи. Наконец ему выхлопотали аудиенцию.
Фотий так рассказывает о своем первом свидании с Александром: «Изшед из колесницы, шел по лестницам общим, знаменал как себя, так во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, что ежели оные, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть царю возвестить». Дальше Фотий пишет: «Отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был царь, вижу, что тотчас царь грядет принять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святый образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестився, поклониться, прежде царя земного, образу Царя Небесного. Не видя противу себя, очами обыскав в двух углах и трех стенах и близ себя почти на заде усмотрев на левой стороне у прага образ в углу, обратился я, трижды знаменаяся, поклонясь, предстал пред царем. Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою, я же тотчас неприметно открыл лик Спаса, дал ему приложиться и ему вручаю оный образ. Царь принял и приветствовал сими словами: «Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение». На что я сказал царю: «Яко же ты хочешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то, благословляя тебя, глаголю: мир тебе, царю, спасися, радуйся, Господь с тобою буди!» Царь по сих словах, взяв меня за руку и указав место, посадил меня на стул, сам сел противу меня, лицом в лице прямо зря мне, воссел же весьма близ меня, яко же бы можно все, тихо глаголя, слышать; я же, желая сесть на место, знамением креста знаменал себя, десницей моей место, воссел и царя перекрестил. Начал царь вопрошать меня о месте моей службы в корпусе, когда я был законоучителем, и в монастыре. Я же, простирая слово в сладость, говорил о святой церкви, вере и спасении души, зря в лицо царю прямо, часто я себя знаменал, глаголя слово; царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу. И колико слово все в сладость принимал царь, аз же сердцем чувствовал, толико я крестился, а царь, простирая руку, благословение от меня принимать желая, просил, дабы я его перекрестил. Я же о силе креста и знамения старался внушить. Вижу, что царь весь сердцем применился к услышанию слова от уст моих, я в помыслах моих движение чувствовал сказать царю слово в пользу церкви и веры».
Потом зашла речь о нечисти, соблазнах, о потоке нечестия. В заключение Фотий сказал: «Противу тайных врагов и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать. Все нужное к делу веры святой внушил царю в сердце его. Когда я, глаголя слово о сем, крестился, царь также сам крестился, и, приказывая себя паки и паки перекрестить и оградить силой святого креста, многократно он целовал руку, благословляющую его, благодаря за беседу. Востав же, когда я готовился идти от царя, приметил, что царю уже время беседу со мною кончить. Царь пал на колени перед Богом и, обратясь лицом ко мне, сказал: «Возложи руце твои, отче, на главу мою и сотвори молитву Господню о мне, прости и разреши мя». Аз же, видя плод беседы моей с царем, таковое благоговение царя к Богу втайне, смирение его пред Вышним и Святым Царем царствующих и Господом господствующих, возложил руце мои на главу цареву крестообразно, возводя ум и сердце горе к Богу, просил, да снидет благодать Христова на него, да простит все согрешения царю и исполнит ум и сердце его сотворить волю Господню во славе, деле святой церкви и веры, и сокрушить силы вражии вскоре… И посем, знаменав главу цареву и лице, руки мои отнял, царь же поклонился мне в ноги, стоя на коленях; востал от земли, принял благословение, целовал десницу мою, весьма благодаря, просил в молитве поминать не забывать, благословение посылать, и проводил меня сам из дверей».
С этого времени Фотий сразу поднимается на целую ступень: от царя он получил алмазный крест, от императрицы Марии Федоровны – золотые часы, и в то же время назначен настоятелем новгородского Юрьева монастыря. Под его влиянием появился рескрипт на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, которым было повелено закрыть все тайные общества, в том числе и масонские ложи, и не позволять открытия их вновь; и всех членов сих обществ обязать, чтобы они впредь никаких масонских и других тайных обществ не составляли, и, потребовав от воинских и гражданских чинов объявления, не принадлежат ли они к таким обществам, взять с них подписки, что они впредь принадлежать уже к ним не будут; если же кто такового обязательства дать не пожелает, тот не должен остаться на службе.
По этому случаю «Фотий толико подвизался, – пишет он о себе, – радовался вельми, не о награде крестом себя, но о том, что сии все вредные заведения, под разными предлогами в империи, опасные для церкви и государства, по их запрещении вскоре ослабеют в своих действиях и замыслах и путь их с шумом погибнет, яко нечестивых».
Итак, изувер, фанатик, несомненно душевнобольной человек, Фотий имел влияние на издание государственных актов не последнего значения; но уже одно существование Аракчеева с его влиянием должно бы, казалось, объяснить появление и Фотиев, и подобных им.
В промежутке между возвращением из последнего путешествия и отправлением в новое в 1823 году произошло событие не менее таинственного характера, чем все, случавшееся в последние годы царствования Александра, – это указ о престолонаследии и отречение от престола цесаревича Константина Павловича. Появление его было обставлено такой строгой тайной, что один из посвященных, московский архиепископ Филарет, должен был по особо выраженному желанию государя прибегнуть к исключительным приемам для сокрытия тайны.
29 августа 1823 года в полдень он отправился в Успенский собор; там находились только протопресвитер, сакел-ларий и прокурор синодальной конторы с печатью. Архиепископ вошел в алтарь, открыл ковчег Государственных актов, показал присутствующим печать, но не подпись принесенного конверта, положил его в ковчег, запер, запечатал и объявил всем трем свидетелям, к строгому исполнению, высочайшую волю, чтобы о совершившемся никому не было открываемо.
Из Москвы начались опять странствия по России: дорога лежала на Тулу, в Орел; затем через Брянск в Бобруйск; оттуда в Брест-Литовск. Всюду были смотры, и на одном из них Александр получил очень сильный удар копытом лошади по ноге, так что пришлось разрезать сапог, чтобы снять его для осмотра ноги. Это случилось так: 19 сентября на смотру во время проезда Александра по фронту польской кавалерии один полковник, по требованию государя, подъехал к нему для получения приказания; когда же он поворотил свою лошадь, она лягнула и подковой задней ноги ударила императора в правое берцо. Нога потом болела довольно долго.
Но этим дело не ограничилось, и в начале 1824 года Александр опять заболел. 12 января 1824 года, прогуливаясь в саду, государь почувствовал сильные приступы лихорадки, с жестокой головной болью; вскоре затем последовала тошнота со рвотою. В тот же день император переехал из Царского в Петербург и вечером прибыл в Зимний дворец в возке. Виллие немедленно был призван к больному, который провел ночь очень беспокойно. На другой день совместное исследование Виллие и доктора Тарасова привело к заключению, что государь заболел горячкой с сильным рожистым воспалением на правой ноге. Тарасов пишет в своих записках: «Жестокость припадков горячки продолжалась до седьмого дня болезни; 19 января в ночи у императора сделалась испарина по всему телу, и он заснул совершенно покойным сном, так что, когда я поутру рано вошел к нему, он сказал: «Вот сегодня и я спал и чувствую, что голове моей легче и она яснее; посмотри мой пульс, есть ли в нем перемена?»
«Исследовавши внимательно пульс и все положение больного в подробности, я, к величайшему удовольствию, нашел императора несколько в лучшем положении и в этом смысле отвечал на вопрос его. «А посмотри теперь мою ногу, – сказал государь, – я в ней чувствую тягость, но боли меньше». При осмотре ноги я заметил, что рожистое воспаление стало ограничиваться от краев и сосредоточиваться на средине берца, а из пустул некоторые начали темнеть и отделять жидкую материю – явление неблагоприятное. О положении ноги я доложил государю верно, но о неблагоприятном состоянии умолчал.
Когда я объяснил все это баронету Виллие, он крайне встревожился и сказал: «Боже сохрани, если это перейдет в антонов!»
Опасение его было справедливо, ибо рожа сосредоточилась на средине берца, в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах в Брест-Литовском.
«В продолжение последующих дней от 20 января общее положение императора становилось лучше; но в ноге не было перемены к лучшему, кроме того, что рожистое воспаление мало-помалу уменьшилось в окружности; на средине же берца желтый цвет оставался без всякой перемены, и из пустул сочилась жидкая сукровица. К этому месту, кроме ароматных трав, ничего не прикладывалось.
26 января, поутру в восьмом часу, вместе со мной у императора был и баронет Виллие, который желал удостовериться особенно о положении ноги. Общее положение больного было удовлетворительно, даже показался аппетит; особенно государь с удовольствием кушал уху из ершей. При снимании с ноги штиблета из ароматных трав я заметил, что он от засохшей материи присох к ноге. Нужно было употребить осторожное усилие и сноровку, чтобы отделить его без боли для больного.
Вдруг, к общему нашему удивлению, я усмотрел, что присохшее место покровов отделяется вместе со штиблетом, величиною в два дюйма длины и в полтора дюйма ширины. Отделение это произошло без значительной боли. По отделении этого обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто доброкачественным гноем. По осторожном и крайне аккуратном снятии гноя оказалось, что язва простиралась до самой надкостной плевы, которая, благодарение Богу, была невредима, покрывая большую берцовую кость. Удостоверясь в сем, баронет Виллие, бывший до сего в лихорадочном положении от страха за ногу императора, перекрестился самым христианским образом и сказал: «Ну слава Богу!» Император, заметив это, спросил его о причине такого восхищения. «Я очень рад, государь, что ваше здоровье поправляется», – отвечал Виллие, скрыв от его величества настоящую причину своего восторга. Виллие трепетал за надкостную плеву, потому что с отделением ее неминуемо должно бы последовать омертвение или костоеда большой берцовой кости, а исход такого поражения кости мог быть самый неблагоприятный или, по крайней мере, продолжительный».
С этого дня общее состояние здоровья государя стало удовлетворительнее. Несомненно, однако, что такая тяжелая болезнь должна была подорвать еще более и без того расшатанное здоровье Александра.
Весною он переехал в Царское Село, и Тарасов следующим образом описывает порядок царского дня: «Государь в седьмом часу утра кушал чай, всегда зеленый, с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад через собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его главный садовник Лямин и все птичье общество (лебеди, гуси и утки), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный корм для птиц. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм. После сего давал садовнику Лямину разные свои повеления, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку. В 10 часов возвращался с прогулки и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую он предпочитал всем прочим фруктам. К этому времени г-н Лямин обыкновенно приносил большие корзины с различными фруктами из обширных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, по собственному его величества назначению, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, кои занимали домики китайской деревни.
После того государь, переодевшись, принимал разных министров, по назначению приезжавших с докладами из Петербурга, и начальника Главного своего штаба. Окончив свои занятия, в третьем часу отправлялся в Павловское к вдовствующей императрице, августейшей своей матери, целовать ее руку, и, возвращаясь оттуда, в четыре часа обедал. После обеда государь прогуливался или в экипаже, или верхом. В девятом часу вечера кушал чай, после коего занимался работой в своем маленьком кабинете; в одиннадцать часов кушал, – иногда простоквашу, иногда чернослив, приготовляемый для него без наружной кожицы. Часто случалось, что его величество, откушавши сам, приказывал камердинеру своему простоквашу или чернослив отсылать на ужин мне. Перед тем как государю ложиться в постель, я обязан был войти, по требованию его, в опочивальню осмотреть и перевязать его ногу. После чего его величество, перекрестясь, ложился в постель и тотчас засыпал, всегда на левом боку. Государь засыпал всегда тотчас и самым крепким сном, так что шум и крик дежурного камердинера и лакеев, прибиравших обыкновенно в почивальне его платье, белье и разные вещи, нимало не препятствовали сну его, что для меня в первый раз казалось чрезвычайно необыкновенным и неучтивым со стороны его прислуги. Но его камердинер Завитаев тогда же уверил меня, что как только государь ляжет в постель и он его укроет одеялом, то хоть стреляй из пушки – государь не услышит».
Тот же Тарасов так характеризует Александра: «Император был очень религиозен и чрезвычайный христианин. Вечерние и утренние свои молитвы совершал на коленях и продолжительно, от чего у него на верху берца у обеих ног образовалось очень обширное омозолестение общих покровов, которое у него оставалось до его кончины».
Далее он же говорит: «Император в резиденциях и в путешествии всегда почивал на походной кровати – на матраце, набитом соломой, с ложбиною в середине, а в головах всегда была сафьянная подушка, набитая сеном. В ноги всегда клался сафьянный валик, а под правую руку другой валик, поменьше, – и всегда спал на одном левом боку, не изменяя этого положения во всю ночь».
Не успела кончиться эта болезнь Александра, как на него уже накинулась стая, давно поджидавшая случая пустить в ход свои замыслы. Это были Аракчеев, Фотий, митрополит Серафим, Магницкий и другие, старавшиеся о сокрушении министерства духовных дел и народного просвещения, состоявшего с 1816 года под ведением князя А.Н.Голицына. Фотий выступил в поход после бывшего ему в начале 1824 года видения. Он видел себя в царских палатах, стоящим перед царем, который просил его, дабы он благословил и исцелил его. «Тогда Фотий, обняв его за выю, на ухо тихо поведал ему, како, где, от кого и колико вера Христова и церковь православная обидима есть: царь же приял все реченное, дал манием Фотию ведать, что, сколько возможно и успеет, всячески постарается исправить все нужное для церкви, свой стыд тем прикрыть и болезнь исцелить, в тайне содеянную без умысла злого, по неведению и соблазну других».
20 апреля 1824 года Фотий был принят императором, но был проведен тайным образом с секретного входа, «дабы сие не было всем гласно». Фотий старался запугать государя, раскрывая перед ним картины политических заговоров и государственного переворота. Ему удалось это. По крайней мере император был уверен, что Сам Бог послал ему спасение от страшной опасности. «Господь, сколь Ты милосерд ко мне, – сказал он, молясь. – Ты мне как прямо с небес послал ангела своего святого (это Фотия-то!) возвестить всякую правду и истину! Буди милость Твоя ко мне! Я же готов исправить все дела и Твою святую волю творить». Обратясь затем к Фотию, государь сказал: «Отец Фотий! Не возгордися, что я сие сказал тебе, я так о тебе чувствую».
Напуганный зловещими предсказаниями Фотия, государь сказал ему, чтобы он «написал для совершения намерения в дело план о всем».
По словам Фотия, государь, «благодаря его за ревность к истине и видя, что сам он, вовлечен будучи, много к тому содействовал своею царской силой, просил помощи от Господа в делах и сказал: «О, Фотий! Сотвори о мне здесь ко Господу молитву, да осенит меня сила Вышнего на всякое дело благое». С этим словом царь великий перед священноначальником отцом Фотием пал на колени, сложа руки к сердцу, велел на главу свою ему положить руки и прочитать молитву. Фотий, видя в сем не только всесовершенное содействие свыше ему, яко в слове и деле истины за веру и благочестие, но и совершенное благопокорение царя на всякое дело благое, возложил руки свои крестообразно на главу цареву помазанную, тихо возведя ум и сердце к Богу, читал, глаголя сии слова: «Царю Небесному! Утешителю…» И знаменая главу цареву десницей, отступил от царя; царь же, смиреннейший царь, яко кроткий Давид, царь мудрый, царь по сердцу Божию, достойный сосуд благодати Святого Духа, поклонился по молитве в ноги, яко кающийся человек к Богу, не человеку, но Богу в лице человека поклонився, востал. Фотий же видел благодать Святого Духа, яко росу, на руно окрест сходящую, яко фимиам кадильный над царем, окрест его величества; в лице его был зрак света лица Божия. Посем, царя Фотий благословив, исходил из палаты царевы… Тайной лестницей сошел он вниз и, изшед из двора царского прежним путем, скоро идя, сев в карету, прибыл к дщери своей девице Анне».
В это время Фотий уже жил в Петербурге под кровом «дщерь-девицы» Анны.
29 апреля он послал государю третье послание о том, как пособить, дабы остановить революцию. К этому посланию был приложен «план разорения России и способ оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо».
Фотий говорит, что он молился Господу Богу и что ему было открыто, что нужно делать немедленно. В числе мероприятий, указанных Фотию свыше, главнейшие заключались в уничтожении Министерства духовных дел и Библейского общества; Синоду же быть по-прежнему и «духовенству надзирать при случаях за просвещением, не бывает ли где чего противного власти и вере».
После четвертого послания, которое тоже было тайно передано Александру, Фотий неожиданно предал анафеме министра князя Голицына, случайно заспорив с ним в доме графини Орловой. Дело кончилось отставкой Голицына и назначением на его место адмирала Шишкова. Около этого же времени Александр был потрясен известием о смерти дочери Марии Антоновны Нарышкиной, Софии, к которой он относился особенно участливо.
В конце того же года было совершено опять огромное путешествие по восточным областям европейской России. Но тотчас по возвращении ему пришлось пережить еще одно тяжелое испытание во время наводнения 7 ноября 1824 года. Александр принял это за наказание за свои грехи.
Наконец, у него явилось очень близко затрагивавшее его огорчение – это болезнь императрицы Елизаветы Алексеевны. Мрачное настроение не покидало Александра, он стал еще более угрюм и необщителен, и в то же время ему было сообщено уже о существовании тайного общества, и это не могло не оказывать своего действия на его душевное состояние. Тем не менее, а, может быть, именно поэтому, 4 апреля 1825 года Александр отправился по весенней распутице в Варшаву, где 1 мая (13 по н.с.) состоялось открытие Третьего польского сейма.
По возвращении 13 июня в Царское Село Александр не мог выдержать долго и вновь отправился в путь, на этот раз – к Аракчееву в Грузино, оттуда проехал в Юрьевский монастырь к Фотию для беседы.
Ввиду ухудшения здоровья императрицы Елизаветы Алексеевны приходилось уже думать о новом переезде на юг. Был выбран местом пребывания Таганрог.
Отъезд на юг и Таганрог
После прощания с Павловском, где Александр был особенно грустно настроен, он 1 сентября 1825 года выехал из Петербурга, чтобы уже в него не возвратиться.
Отъезд совершился при совершенно исключительных обстоятельствах: Александр отправился один, без свиты, из Каменноостровского дворца. В четыре с четвертью пополуночи коляска, запряженная тройкой, остановилась у монастырских ворот Невской лавры. Александр в фуражке, шинели и сюртуке без шпаги поспешно вышел из коляски, приложился к кресту, был окроплен святой водой, благословлен митрополитом Серафимом и, приказав запереть за собою ворота, направился в соборную церковь. Войдя в собор, Александр остановился перед ракою Александра Невского, и началось молебствие.
Длинный ряд монахов, встретивших императора у входа в лавру, господствовавшая вокруг темнота и ярко освещенная рака, видневшаяся вдали в растворенные соборные двери, поразили его своим особенным настроением: Александр плакал во время молебна. Дальше Александр был еще более потрясен при посещении кельи схимника этой лавры, у которого вместо постели в келье стоял гроб.
Этот ряд мрачных впечатлений настолько повлиял на Александра, что он, отъезжая за заставу, привстал в коляске и долго, обернувшись назад, смотрел на город, как бы прощаясь с ним.
На этот раз по дороге не было никаких смотров, парадов и маневров. 13 сентября Александр прибыл в Таганрог. Виллие пишет в дневнике: «Здесь кончается первая часть путешествия».
Дом, в котором поселился Александр, был каменный, одноэтажный, с подвальным этажом для помещения прислуги. Половина императрицы состояла из восьми небольших комнат, из коих две предназначались для двух фрейлин. В середине дома был расположен большой сквозной зал, служивший столовой и приемной. На половине императрицы, в особой комнате, помещалась походная церковь. С другой стороны приемной залы находились две комнаты государя: одна, довольно просторная, предназначавшаяся для кабинета, служила вместе с тем и спальней; другая, полукруглая и очень небольшая, в которой государь одевался, была туалетной или уборной, с окном, выходившим во двор. При этих двух комнатах был коридор, свет в который проходил из туалетной; он предназначался для дежурного камердинера, гардеробная же находилась в подвальном этаже.
При доме были обширный двор и небольшой сад с плодовыми деревьями, несколько запущенный, но к приезду государя приведенный в возможный порядок. Меблировка всего дома была самая простая. Александр так писал Аракчееву о своем пребывании в Таганроге: «Благодаря Бога, я достиг до моего назначения, любезный Алексей Андреевич, весьма благополучно и, могу сказать, даже весьма приятно, ибо погода и дорога были весьма хороши. В Чугуеве я налюбовался успехом в построениях. О фронтовой части не могу ничего сказать, ибо кроме развода и пешего смотра поселенных и пеших эскадронов и кантонистов я ничего не видел… Здесь мое помещение мне довольно нравится. Воздух прекрасный, вид на море, жилье довольно хорошее; впрочем, надеюсь, что сам увидишь».
В ответ на свое радостное и довольное письмо Александр получил от Аракчеева очень тревожное известие личного характера, именно об убийстве его домоправительницы Настасьи Минкиной. Аракчеев потерял голову и очень встревожил Александра. Он видел в этом деле гораздо больше, чем простое убийство. В письме к Аракчееву по этому поводу он так пишет, между прочим: «Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойтить всеми мерами, не было ли каких тайных направлений или подущений».
Затеялась длинная переписка, а тем временем Александр уже предпринял новое путешествие по югу России; на первый раз оно продолжалось недолго – с 11 до 15 октября; собрался было отправиться в Уральск и в Астрахань, но отложил намерение.
Но 20 октября, по приглашению новороссийского генерал-губернатора графа М.С.Воронцова, Александр решил отправиться в Крым; маршрут был рассчитан на семнадцать дней. Накануне отъезда произошел следующий любопытный случай: государь занимался за письменным столом, как вдруг над городом пронеслась туча и наступила такая темнота, что Александр позвонил и приказал камердинеру Анисимову подать свечи. Вскоре затем прояснилось, и показалось солнце. Тогда Анисимов снова вошел и хотел вынести свечи. На вопрос государя «зачем» он отвечал, что «на Руси считается худой приметой – сидеть при свечах днем: могут подумать, что лежит покойник». Государь отвечал: «Ты прав, и я так думаю – унеси свечи». Этот случай врезался в память императора, и вскоре Александр припомнил его.
Во время путешествия по Крыму Александр был очень неосторожен, много ездил верхом по дурным дорогам, в Балаклаве ел какую-то жирную рыбу, наконец, поехал в Георгиевский монастырь верхом в одном мундире. Хотя днем было тепло, к вечеру подул северо-восточный ветер и погода резко изменилась. Очевидно, что здесь именно Александр простудился и получил тяжкую болезнь, сведшую его в могилу. Это было 27 октября 1825 года. Александр вернулся только в восемь часов вечера, отказался от обеда, ожидавшего его с четырех часов, чем очень удивил всех, а ограничился одним чаем.
28 числа Александр осматривал в Севастополе укрепления, флот, морской госпиталь и казармы; после этого был у него большой обед, и в нем самом никто не заметил никакой перемены.
29 октября Александр осматривал укрепления северной стороны, а оттуда отправился в Бахчисарай. Здесь уже государь приказал Тарасову приготовить из рису «то самое питье, какое он пил во время рожи на юге». Тарасов исполнил это и сообщил об этом Виллие, добавив, что у государя расстроился желудок. «Впрочем, – говорит Тарасов в своих записках, – он ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье, но кушал в этот день один перловый свой суп и котлету».
Однако объезд продолжался, государь проехался еще верхом в Чуфут-Кале, посетил на обратном пути Успенский монастырь; он казался здоровым и был весел. 1 ноября он выехал в Евпаторию и посетил там церкви, мечети, синагоги, казармы и карантины. 2 ноября ночевал в Перекопе, где осматривал госпиталь.
На следующий день в селении Знаменском была осмотрена артиллерийская бригада, был посещен лазарет, здесь император пробовал пищу, остался доволен ею и особенно много съел овсяного супа. Повар получил в награду двадцать пять рублей ассигнациями. В этот же день на пути Александр был поражен случаем с фельдъегерем Масковым, привезшим ему депеши: ямщик, везший фельдъегеря, помчался обратно с ним так неосторожно, что на повороте, недалеко отъехав от императора, наскочил на кочку, а Масков от толчка был выброшен из экипажа и, ударившись головой о землю, тут же скончался. Тарасов вспоминает в своих записках, что когда он доложил Александру о причине смерти Маскова, то император встал с места и в слезах сказал: «Какое несчастие! Очень жаль этого человека». Потом, оборотясь к столу, позвонил в колокольчик, а я вышел. При этом я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет, оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».
По дороге, в Орехове, Александру пришлось разбирать самому дело о ссоре между екатеринославским гражданским губернатором и архиепископом Феофаном, кончившейся дракой. Когда в Мариуполе 4 ноября Александр потребовал к себе вечером Виллие, то последний нашел его в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма.
Тарасов пишет, что «Виллие был крайне встревожен положением государя, он казался потерявшим свое практическое присутствие духа и, наконец, решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее. Это усилило только беспокойство императора, и он немного заснул только к утру. Виллие предлагал остаться в Мариуполе, но государь не согласился на это, ибо от Мариуполя до Таганрога только девяносто верст, и его величество спешил для свидания с императрицей, ожидавшей его прибытия в назначенное время, т. е. 5 ноября. Так было назначено по маршруту. 5 ноября, после сильного пароксизма, поутру, государь чувствовал утомление и слабость. Часу в десятом утра в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, отправился из Мариуполя».
В Таганрог вернулись в 6 часов вечера. На вопрос Волконского о здоровье Александр отвечал: «Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно». В разговоре с Волконским Александр упоминал о Перекопском госпитале, и тот указал ему, не без основания, что он напрасно был долго в госпитале, где было скопление больных подобной же болезнью, но Александр не согласился с ним. Но зато он в тот же вечер припомнил по поводу своего нездоровья в разговоре с камердинером Анисимовым о тех свечах, которые были зажжены днем перед его отъездом. «Эти свечи у меня из головы не выходят», – сказал он Анисимову.
Несмотря на очевидное недомогание, Александр серьезно обратился к Виллие только 3 ноября. Последний ведет так описание хода болезни в своем дневнике:
«5 ноября. Приезд в Таганрог. Ночь северная. Отказ от лекарств. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, как бы такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий.
6 ноября. Император обедал у ее величества императрицы и вышел из-за стола. Федоров позвал меня из-за стола, чтобы объявить мне, что его величество имел испарину и непроизвольно, таково отвращение от медицины. После борьбы он согласился, между 5 и 6 часами, принять дозу пилюль.
7 ноября. Эта лихорадка имеет сходство с эпидемической крымской болезнью. «Les exacerbations» (обострения болезни) слишком часто повторяются, чтобы я позволил себе утверждать, что это hemitritaeus semitertiana, хотя эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею.
8 ноября. Эта лихорадка, очевидно, febris gastriae biliosa; эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени, рвота… требует, чтобы premieres voies (?) были хорошо очищены. Надо traire (?) печень. Я сказал Стоффрегену.
9 ноября. Императору немного легче сегодня, но он с полной верой в Бога ждет совершенного выздоровления от недугов. Состояние viscere chylopoiesis может в настоящий момент служить указанием на понос, так некстати остановленный в Бахчисарае.
10 ноября. Начиная с 8-го числа я замечаю, что что-то такое занимает его более, чем его выздоровление, и волнует его душу post hoc ergo propter hoc. Ему сегодня хуже, и Мюллер, по его словам, тому причина. Князю Волконскому, вследствие сего, препоручено побранить бедного Мюллера.
11 ноября. Болезнь продолжается; внутренности еще довольно нечисты. Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною. Сегодня мы, Стоффреген и я, говорили об этом и советовались.
12 ноября. Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его употребить их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный.
13 ноября. Все пойдет скверно, потому что он не дозволяет делать то, что безусловно необходимо. Такое направление – очень плохое предзнаменование. Его пульс очень неправильный, слаб, и будет выпот без ртутных средств, кровопускание, мушки, горчицы, мочегонное и очистительное.
14 ноября. Все очень нехорошо, хотя у него нет бреда. Я намерен был дать acide muriatique с питьем, но получил отказ по обыкновению: «Уходите». Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это? У меня свои причины».
15 ноября. Сегодня и вчера, что за печальная моя миссия – объявить ему о близком разрушении в присутствии ее величества императрицы, которая отправилась предложить ему верное средство. Причащение Федотовым. Его слово после того.
16 ноября. Все мне кажется слишком поздно. Только вследствие упадка сил физических и душевных и уменьшения чувствительности удалось дать ему некоторые лекарства после Святого Причастия и напутствия Федотова.
17 ноября. От худого к худшему. Смотрите историю болезни. Князь (Волконский) в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу.
18 ноября. Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил императрицу и Волконского и Дибича, которые находились: первый у него, а последний внизу у камердинеров.
19 ноября. Ее величество императрица, которая провела много часов, вместе со мной, одна у кровати императора все эти дни, оставалась до тех пор, пока наступила кончина в 11 часов без 10 минут сегодняшнего утра. Князь (Волконский), барон (Дибич), доктора, дежурные.
20 ноября. Как скоро его величество скончался, даже до того, некоторые лица удостоверились в вещах, и в короткое время бумаги были запечатаны; обменивались замечаниями зависти, горечи об отсутствующем.
22 ноября. Вскрытие и бальзамирование, которые подтверждают все то, что я предсказывал. О, если бы я имел его согласие, если бы он был сговорчив и послушен, эта операция не происходила бы здесь.
Виллие».
Очень любопытные подробности дает об этом времени в своих записках Тарасов. Он описывает, например, случай, когда с императором случился обморок во время бритья, причем он даже порезался бритвой и упал на пол. Тарасов утверждает, что Виллие совершенно растерялся, а Стоффреген начал растирать Александру голову и виски одеколоном. На эту тревогу пришла императрица, и императора уложили на кровать в белом шлафроке. С этого момента болезнь императора приняла окончательно опасное направление. Он более не мог уже вставать с постели. Из уборной его перенесли на большой диван в кабинет.
В 9 часов вечера Александр потребовал к себе Тарасова. «Надобно заметить, – пишет Тарасов, – что я во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в почивальню императора, а частью от лейб-медика Стоффрегена. Меня нашли тогда у барона Дибича, бывшего не совсем здоровым. По докладу императору я тотчас был позван в кабинет. Его величество был в большом жару и беспокоен. Увидав меня, сказал: «Вот, любезный Тарасов, как я разболелся, останься при мне. Якову Васильевичу одному трудно, он устает, и ему по временам нужно успокоиться; посмотри мой пульс». При самом моем входе, взглянув на государя, я был поражен его положением, и какое-то бессознательное предчувствие произвело решительный приговор в душе моей, что император не выздоровеет и мы должны его лишиться.
В двенадцатом часу вечера, – пишет он далее, – императрица вошла к императору весьма смущенной, усиливаясь в виду государя казаться спокойною. Сев подле больного, на том же диване, она начала разговор убеждением, чтоб государь аккуратно принимал назначенные ему докторами лекарства. Далее она сказала по-французски больному:
– Я намерена предложить вам свое лекарство, которое всем приносит пользу.
– Хорошо, говорите, – сказал государь.
Императрица продолжала: «Я более всех знаю, что вы великий христианин и строгий наблюдатель всех правил нашей православной церкви; советую вам прибегнуть к врачеванию духовному: оно всем приносит пользу и дает благоприятный оборот в тяжких наших недугах».
– Кто вам сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?
– Ваш лейб-медик Виллие, – отвечала императрица.
Тотчас Виллие был позван. Император повелительно спросил его: «Вы думаете, что болезнь моя уже так зашла далеко?» Виллие, до крайности смущенный таким вопросом, решился положительно объявить императору, что не может скрывать того, что он находится в опасном положении. Государь с совершенно спокойным духом сказал императрице: «Благодарю вас, друг мой, прикажите – я готов».
Решено было призвать соборного протоиерея Алексея Федотова, но император, по выходе императрицы, вскоре забылся и заснул, что однако ж не было настоящим сном, но сонливостью. В таком положении государь оставался до пяти часов утра.
Я всю ночь просидел подле больного и, наблюдая за положением его, заметил, что император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы, не открывая глаз.
В пять с половиной часов утра 15 ноября император, открыв глаза и увидев меня, спросил: «Здесь ли священник?» Я тотчас сказал об этом барону Дибичу, князю Волконскому и баронету Виллие, проводившим всю ночь в приемном зале подле кабинета. Князь Волконский доложил о сем императрице, которая поспешила прибыть к государю. Все вошли в кабинет и стали при входе у дверей.
Немедленно введен был протоиерей Федотов. Император, приподнявшись на левый локоть, приветствовал пастыря и просил его благословить; получив благословение, поцеловал руку священника. Потом твердым голосом сказал: «Я хочу исповедаться и приобщиться Святых Тайн; прошу исповедать меня не как императора, но как простого мирянина; извольте начинать, я готов приступить к святому таинству».
После причастия Александр, по словам Тарасова, обратясь к врачам, сказал: «Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными».
17 числа, по замечанию Тарасова, болезнь достигла высшей степени своего развития.
18-го Тарасов пишет: «Ночь всю провел государь в забытьи и беспамятстве, только по временам открывал глаза, когда императрица, сидя возле него, говорила с ним, и по временам, обращаясь взором на святое распятие, крестился и читал молитвы. Несмотря на забывчивость и беспамятство от усиливающегося угнетения мозга, всегда, когда приходила императрица, государь чувствовал ее присутствие, брал ее руку и держал над своим сердцем. К вечеру государь начал очевидно слабеть. Когда я ему давал пить с ложки, то заметил, что он начинал глотать медленно и не свободно. Я не замедлил объявить об этом. Князь Волконский тотчас доложил об этом императрице, которая в 10 часов вечера пришла в кабинет и села подле умирающего на стул, постоянно своей левой рукой держа его правую руку.
По временам она плакала. Я во всю ночь безотходно, позади императрицы, стоял у ног государя. Питье он проглатывал с большим трудом; в четвертом часу за полночь дыхание заметно стало медленнее, но спокойно и без страданий.
Все свитские и придворные стояли в опочивальне во всю ночь и ожидали конца этой сцены, который приближался ежеминутно.
Наступило 19 ноября. Утро было пасмурное и мрачное; площадь перед дворцом вся была покрыта народом, который из церквей, после моления об исцелении государя, приходил толпами ко дворцу, чтобы получить весть о положении императора.
Государь постепенно слабел, часто открывал глаза и устремлял их на императрицу и святое распятие.
Последние взоры его столь были умилительны и выражали столь спокойное и небесное упование, что все мы, присутствовавшие, при безутешном рыдании, проникнуты были невыразимым благоговением. В выражении лица его не заметно было ничего земного, а райское наслаждение и ни единой черты страдания. Дыхание становилось все реже и тише».
Кроме Виллие и Тарасова, в это же время вел свой журнал и князь Волконский, который начинает его 5 ноября:
«5 ноября. Государь император изволил возвратиться из Крыма в 6 часов вечера. Вошедши в уборную, на вопрос мой о здоровье его изволил отвечать, по-французски: «Я чувствую небольшую лихорадку, которую я получил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я думаю, что мы сделали как нельзя лучше, выбрав Таганрог местом пребывания для моей жены».
На мой вопрос его величеству, с какого времени он уже почувствовал лихорадку, император ответил мне, что «это уже с Бахчисарая, куда мы прибыли вечером, я хотел очень пить, и когда попросил пить, то мой камердинер Федоров дал мне барбарисного сиропа. А так как во время путешествия по Крыму стояла очень жаркая погода, я подумал, что сироп мог испортиться; но мой камердинер сказал мне, что сироп не пострадал. Я осушил целый стакан и лег спать. В продолжение всей ночи я испытывал ужасные боли, и только благодаря своему сложению и прекрасному желудку я благополучно отделался, и все прошло. Прибыв в Перекоп, я посетил госпиталь, где я почувствовал повторный приступ лихорадки». Я взял на себя смелость указать его величеству его неблагоразумие при посещении госпиталя, где он рисковал только усилить свою лихорадку, благодаря тому, что там много людей, пораженных этой болезнью, и что император всегда забывает, что, вступая в пятидесятилетний возраст, он не имеет тех сил, что у него были в двадцать лет. Он мне ответил: «Ах, друг мой, я это слишком хорошо чувствую и уверяю вас, что я напоминаю об этом себе постоянно, но я надеюсь, что это не будет иметь последствий».
Спросивши меня потом о новостях по поводу здоровья императрицы, он отправился искать ее, и их величества провели остаток вечера вместе.
6 ноября. Поутру в 8 часов позван я был, по обыкновению, к его императорскому величеству во время умывания; спросив о его здоровье, его величество изволил отозваться, что ночь провел изрядно и лихорадки не чувствовал. Взгляд у государя был слабый, и глаза мне показались мутны. Сверх того, глухота была приметнее и до того, что, когда я докладывал по некоторым бумагам, его величество изволил сказать мне, чтоб остановился чтением до совершенного окончания его туалета. Одевшись, его величество вошел в кабинет, стал у камина греться, приказав мне продолжать доклад, по окончании коего, отпустив меня, занялся чтением бумаг. Изволил кушать с императрицей. В третьем часу в исходе, во время нашего обеда, камердинер его величества, Федоров, прислал записку к лейб-медику Виллие, в которой пишет, что государь в весьма большом необыкновенном поту. Г-н Виллие пошел тотчас к его величеству, куда и я вслед за ним отправился; пришедши к государю, нашли его величество в кабинете сидящего на канапе в сюртуке и обернутым сверху байковым одеялом, дабы поддерживать пот. Г-н Виллие пощупал пульс и, посмотрев язык, нашел лихорадку, предложил принять тотчас слабительные пилюли, коих его величество изволил принять восемь. После того хотел было заниматься продолжением чтения бумаг, полученных из Санкт-Петербурга во время отсутствия его величества, но я и г-н Виллие от сего отклонили, дабы не увеличить лихорадки занятием бумаг. Того же вечера в семь часов лекарство произвело свое действие, и государь почувствовал облегчение, был весьма весел, доволен лекарством, благодарил Виллие за пилюли, а меня за все о нем попечение. Потом изволил приказать позвать императрицу, которая изволила оставаться одна у его величества до 10 часов вечера.
7 ноября. Ночь проводил государь спокойно и почивал хорошо. Поутру в 8 часов государь изволил делать свой туалет по обыкновению, принимал слабительную микстуру в 11 часов утра, от коей чувствовал себя легче; но ввечеру сделался небольшой жар – от того, что за всеми убеждениями не хотел продолжать микстуру.
8 ноября. Ночь проводил неспокойно и имел лихорадку. Поутру в 8 часов государь изволил делать свой туалет по обыкновению, приняв от меня поздравление с праздником, сожалел, что не может идти к обедне, дабы не возобновить лихорадки. Отпустив меня к обедне, сам изволил в кабинете, сев на канапе, заняться чтением Библии. После обедни, пришедши к его величеству, нашел его сидящим на канапе в маленьком жару. Государь изволил спрашивать, по обыкновению, хорошо ли отправлялась служба, как пели певчие и хорошо ли служил вновь вывезенный из Новочеркасска диакон? Дав на все удовлетворительный ему ответ, я спросил его о здоровье; его величество изволил отвечать, что ему лучше, при сем изволил мне сказать, что не знает, что будет делать с бумагами, коих много накопляется; на сие я отвечал, что теперь не до бумаг, ибо здоровье его величества всего нужнее, а как Бог даст будет ему лучше, тогда успеет все обделать как следует, но и притом нужно будет ему не вдруг заниматься беспрестанно бумагами, а понемногу, дабы лихорадка вновь не открылась. После сего приказал позвать к себе императрицу, которая изволила побыть у его величества до самого своего обеда. Государь ничего не изволил кушать, кроме хлебной отварной воды, и жар немного уменьшился.
Государь изволил писать в Санкт-Петербург к ее императорскому величеству государыне императрице Марии Федоровне, приказал сделать отправление 6-м числом, запретив писать о его болезни, изволил мне сказать: «Боюсь я экстрапочт, чтобы не навлекли хлопот известием о моей болезни и не встревожили бы тем матушку». На сие я сказал, что напишут то, что ему угодно, но вместе с сим полагал я, что лучше писать правду, потому что нельзя совершенно отвечать, чтобы кто-нибудь из жителей не написал чего и более, чем скорее может всех встревожить. Вечером сделался пот, который продолжался всю ночь.
9 ноября. Ночь была изрядная.
Поутру хотя пот и продолжался, но государь чувствовал себя лучше, что продолжалось во весь день.
Как в тот день должна была отправиться экстрапочта в Санкт-Петербург, то и просил я у его величества, чтобы позволил писать ее величеству о болезни. Государь император приказал государыне писать к ее императорскому величеству государыне императрице Марии Федоровне, равномерно приказал генерал-адъютанту барону Дибичу писать в Варшаву к цесаревичу, что, возвратясь из Крыма с лихорадкою, принужден не выходить из дома, дабы не увеличить лихорадки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/g-vasilich/aleksandr-i-starec-fedor-kuzmich/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.