Read online book «В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева» author Петр Успенский

В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева
Петр Демьянович Успенский
Великие тайны (АСТ)
Русский философ, писатель и мистик, исследователь человеческих возможностей, Петр Успенский был свидетелем становления школы знаменитого мистика, человека-легенды, одной из самых загадочных фигур начала двадцатого века.
Какие знания хотел донести до своих учеников этот загадочный «учитель танцев», как он сам себя называл? Что на самом деле происходило с его учениками и почему вокруг Гурджиева формировались сообщества из самых заметных людей того времени? Что именно заставляло людей безоглядно подчиняться этому загадочному человеку?
Тайны и возможности человеческой природы, скрытые в каждом человеке, которые демонстрировал этот человек, поражали воображение.
На пороге чудовищных потрясений, которые принес людям двадцатый век, возрождалось новое понимание мира и человека в нем.

Петр Демьянович Успенский
В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Предисловие
Наступил век, сломавший привычный мир.
Век больших машин, паровозов, пароходов, автомобилей и аэропланов… цивилизация сделала огромный скачок, и люди оказались в окружении машин и механизмов.
Откуда взялся этот загадочный человек, этот Георгий Гурджиев, имя которого произносили шёпотом, учениками или слушателями которого были практически ВСЕ известные фигуры того времени, включая Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера, Сергея Есенина, Маяковского, Блока и многих других?
В чем тайна этого человека, который называл себя «просто учителем танцев»? Обладал ли он, на самом деле, каким-то тайным знанием или он был просто харизматичным шарлатаном?
Дал ли какое-то тайное знание этим людям?
Может, он правильно рассчитал, что именно сейчас всего люди хотят новых знаний о своей природе, ведь именно в то время тысячи открытий, изобретений, новых теорий стремительно меняли жизнь. Захватывало дух от гордости за человечество, от грандиозности возможностей. И от страха за будущее.
Новые возможности дают преимущество тому, кто применит их первым. И это соревнование не может закончиться мирно.
Удобство и комфорт имели свою цену: машины не только сделали жизнь легче, но и убивали эффективнее.
Уже грохотала смертоносная машина Первой мировой войны, но в России никто не мог представить, что совсем скоро все перемешается там, где, казалось, все было комфортно, привычно и спокойно. Хотя спокойно – вряд ли. Было тревожно и суетно.
Однако мысль о том, что все рухнет, казалась настолько фантастичной, что самые мрачные скептики не слышали голоса ревущей катастрофы. Именно в это время кто-то активно действовал, какие-то силы производили свою работу, какие-то люди жертвовали собой во имя того, чтобы другие деятельные люди подготовили себе место в этом новом мире.
Ситуация казалась нереальной, временной, и эта иллюзия погубила многих.
Именно в это время среди людей возникает мучительный, страстный интерес к возможностям самого человека как к резервным, как к факторам выживания в этом мире. Теософские и эзотерические общества, попытки расширить область знаний о человеческой природе и природе мира, ибо это кажется существенным фактором выживания, – все это приобрело грандиозные размеры.
Чем же отличался от других гуру этот странный Гурджиев?
Он был другим. Он сравнил человека с машиной, которой нужно научиться управлять. Он говорил: человек – это машина, он живет во сне: посмотрите, это на самом деле так. Только разобравшись в свойствах этой машины, можно получить огромные преимущества, и стать больше, чем машиной.
Законы мироздания сходны с законами гармонии музыки. Можно заставит машину работать правильно – в резонансе с этой гармонией. И тогда можно научиться управлять не только своей жизнью…
Он основал не одну школу или группу учеников, в которых различными способами пытался, какой говорил, пробудить человека. Он делал это не только читая лекции или давая уроки динамической медитации. Гурджиев обладал, несомненно, способностями, которые однозначно можно назвать сверхнормальными.
Его объяснения устройства мира могут показаться странными, но удивительно созвучны самым современным теориям в физике и астрономии.
Он изучал своих учеников и оттачивал на них свой метод преподавания.
Многие даже не верят, что он погиб, по официальной версии, в автокатастрофе. Некоторые предполагают, что он и сейчас преподает. Что и кому?
Он был всегда на виду и всегда один. О нем, в сущности, никто ничего не знал.

Глава 1

Возвращение из Индии. – Война и «поиски чудесного». – Старые мысли. – Вопрос о школах. – Планы дальнейших путешествий. – Восток и Европа. – Заметка в московской газете. – Лекции об Индии. – Встреча с Гурджиевым. – «Переодетый». – Первая беседа. – Мнение Гурджиева о школах. – Группа Гурджиева. – «Проблески истины». – Дальнейшие встречи и беседы. – Организация московской группы Гурджиева. – Вопрос о плате и средствах для работы. – Вопрос о тайне; обязательства, принимаемые учениками. – Беседа о Востоке. – «Философия», «теория» и «практика». – Как была найдена эта система? – Идеи Гурджиева. – «Человек – это машина», управляемая внешними влияниями. – «Всё случается». – Никто ничего не «делает». – Чтобы «делать», необходимо «быть». – Человек отвечает за свои поступки, а машина – нет. – Нужна ли психология для изучения машины? – Обещание «фактов». – Можно ли прекратить войны? – Беседа: планеты и Луна как живые существа. – «Разум» Солнца и Земли. – «Субъективное» и «объективное» искусство.
Я возвратился в Россию после довольно длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии. Это произошло в ноябре 1914 года, т. е. в начале Первой мировой войны, которая застала меня в Коломбо. Я вернулся оттуда через Англию.
Покидая Петербург в начале путешествия, я сказал, что отправляюсь «искать чудесное». Очень трудно установить, что такое «чудесное», но для меня это слово имело вполне определённый смысл. Уже давно я пришёл к заключению, что из того лабиринта противоречий, в котором мы живем, нет иного выхода, кроме совершенно нового пути, не похожего ни на один из тех, которые были нам известны и которыми мы пользовались.
Но где начинался этот новый или забытый путь – этого я не мог сказать. Тогда мне уже был известен тот несомненный факт, что за тонкой оболочкой ложной реальности существует иная реальность, от которой в силу каких-то причин нас нечто отделяет. «Чудесное» и есть проникновение в эту неведомую реальность. Мне казалось, что путь к неизведанному можно найти на Востоке. Почему именно на Востоке? На это трудно ответить. Пожалуй, в этой идее было что-то от романтики; а возможно, тут имело место убеждение, что в Европе, во всяком случае, найти что-либо невозможно.
На обратном пути, в течение тех нескольких недель, что я провёл в Лондоне, все мои мысли о результатах исканий пришли в полный беспорядок под воздействием безумной нелепости войны и связанных с нею эмоций, которые наполняли атмосферу, разговоры и газеты и против моей воли часто захватывали и меня.
Но когда я вернулся в Россию и вновь пережил те мысли, с которыми её покидал, я почувствовал, что мои искания и всё, что с ними связано, более важны, чем любые вещи, которые происходят и могут произойти в мире «очевидных нелепостей». Я сказал себе, что на войну следует смотреть как на одно из тех катастрофических условий жизни, среди которых приходится жить, трудиться и искать ответа на свои вопросы и сомнения. Эта война, великая европейская война, в возможность которой я не хотел верить и реальности которой долго не желал допускать, стала фактом. Мы оказались погруженными в войну, и я видел, что её необходимо считать великим memento mori, показывающим, что надо торопиться, что нельзя верить в «жизнь», ведущую в ничто.
Кстати, о выражении «очевидные нелепости». Оно относится к книжке, которая была у меня в детстве. Книжка так и называлась – «Очевидные нелепости», принадлежала к ступинской «библиотечке» и состояла из таких, например, картинок, как изображения человека с домом на спине, кареты с квадратными колёсами и тому подобное. В то время книжка произвела на меня очень сильное впечатление – в ней оказалось много картинок, о которых я так и не мог понять, что в них нелепого.
Они выглядели в точности так, как и обычные вещи. И позднее я стал думать, что книга на самом деле давала картинки из подлинной жизни, потому что по мере взросления я всё больше убеждался, что вся жизнь состоит из «очевидных нелепостей», а последующие мои переживания только укрепили это убеждение.
Война не могла затронуть меня лично, по крайней мере, до окончательной катастрофы, которая, как мне казалось, неизбежно разразится в России, а может быть, и во всей Европе; но ближайшее будущее её пока не сулило. Хотя, разумеется, в то время эта приближающаяся катастрофа выглядела лишь временной, и никто не мог представить всего того внутреннего и внешнего разложения и разрушения, которое нам придётся пережить.
Подводя итоги всем своим впечатлениям о Востоке и в особенности об Индии, мне пришлось признать, что по возвращении моя проблема оказалась ещё более трудной и сложной, чем к моменту отъезда. Индия и Восток не только не потеряли для меня своего очарования как страны «чудесного», но, наоборот, это очарование приобрело новые оттенки, которые раньше не были заметны.
Я ясно видел, что там можно обрести нечто, давно исчезнувшее в Европе, и считал, что принятое мною направление было правильным. Но в то же время я убедился, что тайна сокрыта лучшей глубже, нежели я мог до тех пор предположить.
Отправляясь в путь, я знал, что еду искать школу или школы. Уже давно пришёл я к убеждению о необходимости школы. Я понял, что личные, индивидуальные усилия недостаточны, что необходимо войти в соприкосновение с реальной и живой мыслью, которая должна где-то существовать, но с которой мы утратили связь.
Это я понимал; но сама идея школ за время моих путешествий сильно изменилась и в одном отношении стала проще и конкретнее, а в другом – холоднее и отдалённее. Я хочу сказать, что для меня школы во многом утратили свой чудесный характер.
К моменту отъезда я всё ещё допускал по отношению к школам многие фантастические возможности. «Допускал» – сказано, пожалуй, слишком сильно. Лучше сказать, что я мечтал и возможности сверхфизической связи со школами, так сказать, на «другом плане». Я не мог выразить этого ясно, но мне казалось, что даже первое соприкосновение со школой могло бы иметь чудесную природу. Например, я воображал, что можно установить контакт со школами далёкого прошлого, со школами Пифагора. Египта, строителей Нотр-Дама и так далее. Мне казалось, что при таком соприкосновении преграды времени и пространства должны исчезнуть. Сама по себе идея школ была фантастической, и ничто, относящееся к ней, не представлялось мне чересчур фантастичным. Я не видел противоречия между этими идеями и моими попытками найти школы в Индии. Мне казалось, что как раз в Индии можно установить некий контакт, который впоследствии сделается постоянным и независимым от внешних препятствий.
Во время обратного путешествия, после целой серии встреч и впечатлений, идея школы стала для меня более ощутимой и реальной, утратив свой фантастический характер. Вероятно, это произошло потому, что, как я понял, «школа» требует не только поиска, но и «отбора» или выбора – я имею в виду выбор с нашей стороны.
Я не сомневался в том, что школы существуют, но в то же время пришёл к убеждению, что школы, о которых я слышал и с которыми сумел войти в соприкосновение, были не для меня. Эти школы откровенно религиозного или полурелигиозного характера являлись определённо конфессиональными по своему тону. Меня эти школы не привлекали главным образом из-за того, что если бы я искал религиозный путь, я мог бы найти его в России. Другие школы были слегка сентиментального морально-религиозного типа с налётом аскетизма, как, например, школы учеников или последователей Рамакришны. С этими школами были, связаны прекрасные люди: но я чувствовал, что они не обладают истинным знанием. Так называемые «школы йоги» основывались на обретении состояния транса; на мой взгляд, они приближались по своей природе к «спиритизму», и я не мог им доверять: все их достижения были или самообманом, или тем, что «православные мистики (я имею в виду русскую монашескую литературу) называют «прелестью» или «искушением».
Существовал ещё один тип школ, с которыми я не смог установить контакт, но о которых слышал. Эти школы обещали очень многое, однако и очень многого требовали. Они требовали всего сразу. Мне пришлось бы остаться в Индии и отбросить мысли о возвращении в Европу, отказаться от собственных идей и планов, идти по дороге, о которой я не мог ничего узнать заранее. Эти школы меня весьма интересовали, а люди, которые соприкасались с ними и рассказывали мне о них, явно отличались от людей обычного типа. Но всё-таки мне казалось, что должны существовать школы более рационального вида, что человек имеет право – хотя бы до определённого пункта – знать, куда он идёт.
Одновременно с этим я пришёл к заключению, что какое бы название ни носила школа – оккультная, эзотерическая или школа йоги, – она должна находиться на обычном физическом плане, как и всякая иная школа, будь то школа живописи, танцев или медицины. Я понял, что мысль о школах на «ином плане» есть просто признак слабости, свидетельство того, что место подлинных исканий заняли мечты. И я понял тогда, что такие мечты – одно из главных препятствий на нашем пути к чудесному.
По дороге в Индию я строил планы дальнейших путешествий. На сей раз я хотел начать с мусульманского Востока, главным образом с русской Средней Азии и Персии. Но ничему этому не суждено было совершиться.
Из Лондона через Норвегию, Швецию и Финляндию я прибыл в Петербург, уже переименованный в Петроград и полный спекуляции и патриотизма. Вскоре я уехал в Москву и качал редакторскую работу в газете, для которой писал статьи из Индии. Я пробыл там около полутора месяцев, и к этому времени относится небольшой эпизод, связанный со многим, что произошло впоследствии.
Однажды, подготавливая в редакции очередной номер, я обнаружил заметку (кажется, в «Голосе Москвы»), где упоминалось о сценарии балета «Борьба магов», который, как утверждала газета, принадлежал некоему «индийцу». Действие балета должно происходить в Индии и дать полную картину восточной магии, включая чудеса факиров, священные пляски и тому подобное. Мне не понравился излишне самоуверенный тон заметки, но, поскольку индийские авторы балетных сценариев были для Москвы редкостью, я вырезал её и поместил в своей газете, дополнив словами, что в балете будет всё, чего нельзя найти в настоящей Индии, но что путешественники жаждут там увидеть.
Вскоре после этого, в силу различных обстоятельств, я оставил работу в газете и уехал в Петербург.
Там, в феврале и марте 1915 года, я прочел публичные лекции о своих путешествиях по Индии под названием «В поисках чудесного» и «Проблема смерти». Лекции должны были послужить введением в книгу, которую я собирался написать о своих путешествиях, я говорил в них, что в Индии «чудесное» ищут не там, где нужно, чти все обычные пути здесь бесполезны, что Индия охраняет свои сокровища гораздо лучше, чем мы это предполагаем. Однако «чудесное» там действительно существует, на что указывают многие вещи, мимо которых люди проходят, не понимая их скрытого смысла, не зная, как к ним подойти. Здесь я опять-таки имел в виду «школы».
Несмотря на войну, мои лекции вызвали значительный интерес. На каждой из них в Александровском зале Петербургской городской думы собиралось более тысячи человек. Я получил много писем, со мной приходили повидаться люди, и я почувствовал, что на основе «поисков чудесного» можно объединить немало людей, не способных более разделять общепринятые формы лжи и жить во лжи.
После Пасхи я отправился в Москву, чтобы и там прочесть свои лекции. Среди людей, которых я встретил на чтениях, оказалось двое, музыкант и скульптор, которые вскоре сообщили мне, что в Москве есть группа, где занимаются различными «оккультными» исследованиями и экспериментами под руководством некоего Гурджиева, кавказского грека; как я понял, это был тот самый «индиец», что написал сценарий балета, упоминавшийся в газете, которая попала мне в руки три-четыре месяца назад. Должен признаться, что все рассказы этих двух людей о группе и о том, что там происходит, – все виды самовнушенных чудес, – меня почти не заинтересовали. Такие рассказы я уже слышал много раз, так что по отношению к ним у меня сформировалось вполне определённое мнение.
Так, какие-то женщины видят вдруг в комнате чьи-то «глаза», которые парят в воздухе и очаровывают их, женщины следуют за ними с улицы на улицу, пока наконец не приходят к дому «восточного человека», которому и принадлежат глаза. Или другие люди в присутствии этого же «восточного человека» внезапно ощущают, что он смотрит сквозь них, видит все их чувства, мысли и желания; они испытывают необычное ощущение в ногах и не способны двинуться, а затем подпадают под его влияние до такой степени, что он может заставить их делать всё, что захочет, даже на расстоянии. Эти и многие другие подобные истории всегда казались мне просто скверными выдумками. Люди сочиняют себе на потребу чудеса – ив точности такие же, каких ожидают сами. Это какая-то смесь суеверий, самовнушения и недоразвитого мышления; согласно моим наблюдениям, такие истории никогда не возникают без определённого содействия со стороны лиц, к которым они относятся.
Так что, имея в виду свой прошлый опыт, я согласился встретиться и поговорить с Гурджиевым лишь после настойчивых усилий некоего М., одного из моих новых знакомых.
Первая встреча с Гурджиевым совершенно перевернула моё мнение о нём и о том, чего я мог бы от него ожидать.
Прекрасно помню эту встречу. Мы вошли в небольшое кафе на шумной, хотя и не центральной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с чёрными усами и пронзительными глазами: более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере. Я всё ещё был полон впечатлений Востока; и этот человек с лицом индийского раджи или арабского шейха, которого я сразу же представил себе в белом бурнусе или в тюрбане с золотым шитьём, сидел здесь, в этом крохотном кафе, где встречались мелкие дельцы и агенты-комиссионеры. В своём чёрном пальто с бархатным воротником и чёрном котелке, он производил странное, неожиданное и почти пугающее впечатление плохо переодетого человека, вид которого смущает вас, потому что вы понимаете, что он – не тот, за кого себя выдаёт, а между тем вам приходится общаться с ним и вести себя так, как если бы вы этого не замечали. По-русски он говорил неправильно, с сильным кавказским акцентом; и самый этот акцент, с которым мы привыкли связывать всё, что угодно, кроме философских идей, ещё более усиливал необычность и неожиданность впечатления.
Не помню, как началась наша беседа; вероятно, мы заговорили об Индии, эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал и побывал в таких местах, о которых я только слышал и которые очень хотел бы посмотреть. Мои вопросы ничуть не смутили его, и мне даже показалось, что он вкладывает в свои ответы гораздо больше, чем я готов был услышать. Мне понравилась его манера выражения, тщательная и точная. Скоро М. покинул нас. Гурджиев рассказал мне о своей работе в Москве, но я не вполне его понял. Из того, что он рассказал, явствовало, что в этой работе – в основном психологического характера – большую роль играла химия. Слушая его впервые, я, разумеется, понял его слова буквально.
– То, что вы говорите, – сказал я, – напоминает мне об одной школе в южной Индии. Некий брахман, человек во многих отношениях исключительный, как-то сообщил в Траванкоре молодому англичанину о школе, которая изучает химию человеческого тела; вводя в организм или удаляя из него различные вещества, можно изменить моральную и психологическую природу человека. Это очень похоже на то, что вы говорите.
– Возможно, и так, а возможно, и что-то совершенно иное, – ответил Гурджиев. – Существуют школы, которые используют одни и те же методы, но понимают их совершенно по-разному. Сходство методов или идей ещё ничего не доказывает.
– Меня очень интересует и другой вопрос, – продолжал я. – Есть вещества, которые йогины применяют для того, чтобы вызвать особые состояния сознания. Не могут ли в некоторых случаях это быть наркотики? Я сам провёл много опытов в этом направлении, и всё, что я прочел о магии, убедительно мне доказывает, что школы всех времён и народов широко применяли наркотики, создавая такие состояния сознания, которые делают «магию» возможной.
– Да, – сказал Гурджиев, – во многих случаях эти вещества – то, что вы называете «наркотиками». Но применять их можно совершенно по-разному. Имеются школы, которые правильно употребляют наркотики. В этих школах люди используют их для самоизучения, для того, чтобы заглянуть вперёд, чтобы лучше узнать свои возможности, узнать предварительно, «заранее», чего им удастся достичь в будущем, после продолжительной работы. Когда человек видит и убеждается в том, что усвоенное им теоретически существует и в действительности, тогда он работает сознательно; он знает, куда идёт. Иногда это самый легкий способ убедиться в реальном существовании тех возможностей, которые человек лишь подозревает в себе. Этим занимается специальная химия: для каждой функции есть особые вещества, и её можно усилить или ослабить, пробудить или усыпить. Но здесь необходимо большое знание человеческой машины и этой специальной химии. Во всех школах, которые применяют подобный метод, эксперименты производятся только тогда, когда они действительно необходимы, и только под руководством опытных и знающих людей, способных предвидеть все результаты и принять меры против нежелательных последствий. Употребляемые в указанных школах вещества – это вовсе не «наркотики», как вы их называете, хотя многие из них приготовляются из опия, гашиша и т. п. Кроме школ, где проводятся такие опыты, есть и другие, пользующиеся этими и им подобными веществами не для экспериментов, не для изучения, а для достижения определённых результатов хотя бы на короткое время. Благодаря умелому применению таких веществ, человека можно на некоторое время сделать очень умным или невероятно сильным. Впрочем, потом он умирает или теряет рассудок; но это во внимание не принимают. Существуют и такие школы.
Так что, как видите, о школах мы должны говорить весьма осторожно. Они могут делать практически одно и то же, а результаты окажутся совершенно разными.
Меня глубоко заинтересовало всё то, что говорил Гурджиев. Я ощутил в его словах какую-то новую точку зрения, не похожую на всё, с чем я встречался раньше.
Он пригласил меня с собой в один дом, где должны были собраться на беседу его ученики. Мы наняли экипаж и поехали в сторону Сокольников.
По пути Гурджиев рассказал мне, как война расстроила его планы: многие ученики ушли на фронт в первую же мобилизацию, очень дорогие аппараты и инструменты, заказанные за границей, оказались утерянными. Затем он заговорил о чрезмерных затратах, связанных с работой, о высокой цене за нанятое помещение, куда, как я сообразил, мы с ним ехали; далее он сказал, что его работой интересуются многие известные москвичи – «профессора» и «художники», как он выразился. Но когда я спросил, кто именно эти люди, он не назвал ни одной фамилии.
– Я спрашиваю об этом, – сказал я, – потому что родился в Москве; кроме того, я в течение десяти лет работал здесь в газетах, так что знаю в Москве почти всех.
Гурджиев и на это ничего не ответил.
Мы вошли в большую пустую квартиру, расположенную над школой городской управы; по-видимому, она принадлежала учителям этой школы. Это было где-то на месте бывших Красных Прудов.
В квартире находилось несколько учеников Гурджиева – три-четыре молодых человека и две девушки, обе похожие на учительниц. Я и раньше бывал в таких квартирах. Отсутствие мебели укрепило моё предположение, так как учительницам городской управы мебели не давали. При этой мысли мне стало как-то неловко смотреть на Гурджиева. Зачем он говорил об огромных затратах на квартиру? Во-первых, квартира была не его; во-вторых, за неё не взималась плата; в-третьих, она стоила не более пятидесяти рублей в месяц. Этот очевидный обман был настолько необычен, что я тут же заподозрил в нём какой-то особый смысл.
Мне трудно восстановить в памяти начало разговора с учениками Гурджиева. Кое-что из услышанного меня удивило. Я попытался выяснить, в чём заключается их работа, но прямых ответов мне не дали, настойчиво употребляя странную и непонятную мне терминологию.
Кто-то предложил прочесть начало повести, написанной, как мне сказали, одним из учеников Гурджиева; автора в то время в Москве не было.
Естественно, я согласился; и вот один из присутствующих начал читать рукопись вслух. Автор описывал свою встречу и знакомство с Гурджиевым. Моё внимание привлек тот факт, что повесть начиналась с момента, когда в руки автора попала та же заметка о балете «Борьба магов», которую я видел зимой в «Голосе Москвы». Далее – и это мне очень понравилось, потому что я этого ждал, – автор при первой встрече с Гурджиевым почувствовал, что тот как бы положил его на ладонь, взвесил и поставил на место. Повесть называлась «Проблески истины»; писал её, очевидно, человек, не имевший никакого литературного опыта. Тем не менее она производила впечатление, так как в ней содержались указания на какую-то систему, в которой я угадал нечто для себя интересное, хотя не мог ни назвать, ни сформулировать её сущность; кроме того, некоторые очень необычные и неожиданные идеи об искусстве вызвали во мне очень сильный отклик.
Позднее я узнал, что автор повести – вымышленное лицо, а повесть начата двумя учениками Гурджиева, которые присутствовали на чтении; целью повести было пересказать идеи Гурджиева в литературной форме. Ещё позже я услышал, что мысль о повести принадлежала самому Гурджиеву.
Чтение первой главы на этом месте прервалось. Гурджиев всё время внимательно слушал; он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, пил кофе из стакана, курил и иногда поглядывал на меня. Мне нравились его движения, в которых чувствовалась особого рода кошачья грация и уверенность; даже в его молчании было что-то, отличавшее его от других людей. Я подумал, что мне следовало бы встретиться с ним не в Москве, не в этой квартире, а в одном из тех мест, откуда я недавно вернулся: во дворе каирской мечети, в каком-нибудь разрушенном городе Цейлона или в одном, из храмов Южной Индии – в Танджуре, Тричинополи или Мадуре.
– Ну как вам понравилась повесть? – спросил Гурджиев после краткого молчания, когда чтение закончилось.
Я сказал, что слушал с интересом, но, с моей точки зрения, в ней есть недостатки – неясно, о чём именно идёт речь. Повесть рассказывает об очень глубоком переживании, о сильном впечатлении, которое произвела на автора какая-то доктрина, с которой он встретился; однако адекватного раскрытия самой доктрины не даётся. Присутствующие начали со мной спорить, указывая, что я пропустил важнейшую часть повести. Сам Гурджиев ничего не сказал.
Когда я спросил, какую систему они изучают, каковы её отличительные черты, я получил самые неопределённые ответы. Затем они принялись говорить о «работе над собой», но не смогли объяснить мне, в чём эта работа заключается. Мой разговор с учениками Гурджиева протекал в целом не очень-то хорошо, я ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, как если бы они играли заранее выученные роли. Кроме того, ученики не шли в сравнение с учителем. Все они принадлежали к тому слою довольно бедной московской интеллигенции, которую я хорошо знал и от которой не ожидал ничего интересного. Я даже подумал, что странно встретить их на пути к чудесному. Вместе с тем все они выглядели вполне порядочными и приятными людьми, и истории, которые я слышал от М., явно исходили не от них и относились не к ним.
– Я хотел спросить вас об одной вещи, – сказал Гурджиев после паузы. – Нельзя ли напечатать эту статью в какой-нибудь газете? Таким образом, мы сможем познакомить публику с нашими идеями.
– Совершенно невозможно, – ответил я. – Это не статья, а только часть повести, без конца и начала, для газеты она слишком велика. Обычно мы считаем материал по строчкам. Чтение заняло два часа – значит, около трёх тысяч строк. Вам известно, что такое газетный фельетон: в фельетоне около трёхсот строк.
В московских газетах фельетоны с продолжением печатаются не чаще, чем раз в неделю, так что для повести потребуется десять недель, – а ведь это всего-навсего тема беседы одного вечера. Если её и можно напечатать, то разве что в ежемесячном журнале. Но сейчас я не представляю, какой журнал подойдёт для этой цели; в любом случае, у вас потребуют всю повесть, прежде чем что-то сказать.
Гурджиев промолчал; на этом разговор прекратился.
Но в самом Гурджиеве я сразу же ощутил нечто необычное, и в течение вечера это впечатление только укрепилось. Когда я уходил, в моём мозгу мелькнула мысль, что мне необходимо сейчас же, безотлагательно договориться о новой встрече, что если я этого не сделаю, я могу потерять с ним всякую связь. И я спросил, нельзя ли нам повидаться ещё раз до моего отъезда в Петербург. Он сказал, что завтра будет в этом же самом кафе, в это же самое время.
Я вышел с одним из молодых людей. Чувствовал я себя весьма странно – долгое чтение, в котором я мало что понял, люди, не отвечавшие на мои вопросы, сам Гурджиев с его необычными манерами и влиянием на учеников, ощущавшимся мною, – всё это вызывало во мне неожиданное желание смеяться, кричать, петь, словно я вырвался из школы или из какого-то заточения. Мне захотелось рассказать о своих впечатлениях этому молодому человеку, отпустив в адрес Гурджиева и довольно нудной и претенциозной истории несколько шуток, я вообразил, что обращаюсь к одному из своих друзей. К счастью, я вовремя удержался: «Он пойдёт и сейчас же расскажет им всё по телефону. Ведь они – его друзья».
Поэтому я постарался взять себя в руки; в полном молчании мы сели в трамвай и поехали к центру Москвы. После довольно долгого пути мы добрались до Охотного Ряда, где я жил, и, молча попрощавшись, расстались.
Назавтра я сидел в том самом кафе, где впервые встретил Гурджиева; это повторилось на следующий день, и через день, и каждый день. Всю неделю, которую я провёл в Москве, я виделся с Гурджиевым ежедневно. Очень скоро стало ясно, что он знал очень многое из того, что мне так хотелось узнать. В частности, он объяснил некоторые феномены, встретившиеся мне в Индии, которые никто не мог объяснить – ни на месте, ни впоследствии. В его объяснениях чувствовалась уверенность специалиста, очень тонкий анализ фактов и какая-то система, которую я не мог уловить, но присутствие которой ощущал, ибо все объяснения Гурджиева заставляли думать не только о фактах, о которых шёл разговор, но и о многих других вещах, которые я наблюдал или о которых догадывался.
С группой Гурджиева я больше не встречался. О себе Гурджиев рассказал лишь немногое. Один или два раза он упомянул о своих путешествиях по Востоку; мне интересно было узнать, где он побывал, но выяснить это я не смог.
О своей работе в Москве Гурджиев сказал, что у него две не связанные друг с другом группы; они заняты разной работой «в соответствии со своей подготовкой и способностями», как выразился Гурджиев. Члены этих групп платили по тысяче рублей в год и работали с ним, продолжая заниматься своими обычными делами.
Я сказал, что, по моему мнению, тысяча рублей в год – чересчур большая плата для многих людей, не имеющих собственных средств.
Гурджиев возразил, что никакое другое решение этого вопроса невозможно, потому что в силу самой природы его работы он не в состоянии иметь много учеников. В то же время он не желает и не должен (он подчеркнул эти слова) тратить собственные деньги на организацию работы. Его работа не имела и не может иметь характер благотворительной деятельности, и ученики сами должны изыскивать средства для того, чтобы нанимать помещения для встреч, проводить эксперименты и так далее. Кроме того, добавил он, наблюдения показали, что люди, проявляющие слабость в жизни, оказываются слабыми и в работе.
– Есть несколько аспектов этой идеи, – сказал Гурджиев. – Работа каждого человека может включать расходы, путешествия и тому подобное. Если же его жизнь организована так плохо, что тысяча рублей в год оказывается для него затруднением, ему лучше за эту работу и не браться. Предположим, по ходу работы ему потребуется поехать в Каир или в какое-то другое место. У него должны быть для этого средства. Благодаря нашему требованию мы узнаём, способен он работать с нами или нет.
«Кроме того, – продолжал Гурджиев, – у меня слишком мало свободного времени, чтобы я мог жертвовать его другим, не будучи уверен, что это пойдёт им на пользу. Я очень высоко ценю своё время, потому что оно нужно мне и для моей собственной работы, потому что я не могу и, как сказал ранее, не должен тратить его непродуктивно. Есть во всём этом и другая сторона, – добавил он, – люди не ценят вещь, за которую не заплатили».
Я слушал его со странным чувством. С одной стороны, мне нравилось всё, что говорил Гурджиев. Меня привлекало в нём отсутствие малейшей сентиментальности, обычных разглагольствований об «альтруизме», «работе на благо человечества» и тому подобное. С другой стороны, меня удивило видимое желание Гурджиева убедить меня в чём-то в вопросе о деньгах, тогда как я не нуждался в том, чтобы меня убеждали.
Если я с чем-то и не соглашался, так это с самим способом получать деньги: мне казалось, что Гурджиеву не собрать описанным путём достаточных средств. Было очевидно, что никто из тех людей, которых я видел, не сможет заплатить в год тысячу рублей. Если он действительно отыскал на Востоке явные и несомненные следы скрытого знания и продолжал исследования в этом направлении, тогда его работа требовала средств, подобно тому как их требует любое научное предприятие, вроде экспедиции в неизвестную часть света, раскопок древнего города или исследований, для которых необходимы тщательные и многочисленные физические и химические эксперименты. Убеждать меня в этом не было никакой необходимости. Наоборот, у меня в уме возникла мысль, что раз Гурджиев даёт мне возможность теснее познакомиться с его деятельностью, мне, вероятно, следует найти нужные средства, чтобы поставить эту работу на солидное основание, а также обеспечить его более подготовленными людьми. Но, конечно, у меня было самое неясное представление о том, в чём могла заключаться его работа.
Не говоря об этом прямо, Гурджиев дал мне понять, что он принял бы меня в ученики, если бы я выразил на это своё желание. Я ответил, что главное препятствие для меня – то обстоятельство, что в данный момент я не могу остаться в Москве, потому что заключил соглашение с петербургским издателем и готовлю к печати несколько книг. Гурджиев сказал, что иногда ездит в Петербург, и обещал скоро быть там и известить меня о своём приезде.
– Но если я вступлю в вашу группу, – сказал я Гурджиеву, – передо мной встанет очень серьёзная проблема. Я не знаю, требуете ли вы от своих учеников обещания хранить в тайне то, чему они учатся у вас, но я такого обещания дать не могу. В моей жизни было два случая, когда я имел возможность вступить в группы, занятые работой, сходной с вашей, во всяком случае, по описанию, и эта работа в то время меня очень сильно интересовала. Но в обоих случаях вступить в них означало согласиться хранить в тайне всё, чему я мог бы там научиться, или пообещать такое молчание. И в обоих случаях я отказался, ибо прежде всего я – писатель и желаю оставаться свободным и сам решать, что я буду писать, а что не буду. Если я пообещаю хранить в тайне то, что мне будет сказано, после мне вряд ли удастся отделить то, что мне говорили, от того, что мне пришло на ум самому в связи со сказанным или без всякой связи с ним. Например, мне очень мало известно о ваших идеях, но я уверен, что когда мы начнём беседовать, то очень скоро подойдём к проблемам времени и пространства, высших измерений и тому подобному. Есть вопросы, над которыми я работаю уже в течение многих лет. Я нимало не сомневаюсь, что они занимают большое место и в вашей системе. (Гурджиев кивнул.) Ну вот, видите, если бы мы разговаривали сейчас под клятвой сохранения тайны, то уже после первого разговора я бы не знал, что мне можно писать и чего нельзя.
– А что вы сами думаете об этом? – спросил Гурджиев. – Слишком многое говорить не следует. Есть вещи, которые сообщают только ученикам.
– Я могу принять такие условия лишь временно, – сказал я. – Смешно, конечно, если бы я немедленно начал писать обо всём, что узнаю от вас. Но если вы в принципе не желаете делать из своих идей тайну и заботитесь только о том, чтобы они не были переданы в искажённой форме, тогда я мог бы принять такое условие и подождать, пока я лучше пойму ваше учение. Однажды я встретил группу людей, занятых научными экспериментами в очень широком масштабе. Они не делали тайны из своей работы, но поставили условием, что никто из них не имеет права говорить о каком-либо эксперименте или описывать его, если сам он не в состоянии его выполнить. И пока человек не мог самостоятельно повторить эксперимент, ему приходилось хранить молчание.
– Лучшей формулировки не может и быть, – сказал Гурджиев, – и если вы будете придерживаться такого правила, между нами не возникнет никаких вопросов.
– Существуют ли какие-то условия для вступления в вашу группу? – спросил я. – Связан ли вступающий с нею и с вами? То есть я хочу знать, свободен ли он оставить вашу группу или он принимает на себя определённые обязательства? И как вы с ним поступаете, если он не выполняет своих обязательств?
– Условий подобного рода нет и не может быть, – отвечал Гурджиев. – Наш исходный пункт – это тот факт, что человек не знает себя, что он не существует (эти слова он произнёс с ударением), он не то, чем может и должен быть. По этой причине он не в состоянии вступать в какие-то соглашения или брать на себя какие-либо обязательства. Он не способен ничего решать о своём будущем. Сегодня – это одно лицо, а завтра – другое. Он ничем не связан с нами и, если ему захочется, может в любое время оставить работу и уйти. Не существует никаких наших особых обязательств по отношению к нему, ни его – к нам.
«Если ему понравится, он может учиться. Ему придется долго учиться и много работать над собой. Когда он узнает достаточно, тогда – иное дело. Тогда он сам увидит, нравится ли ему наша работа; если он пожелает, то может работать с нами, если нет, может уйти.
До этого момента он свободен. Если же он останется и после этого, то сможет решать или устраивать что-то на будущее».
«Возьмите, например, один пункт. Могут возникнуть такие обстоятельства (конечно, не в начале, а позже), когда человек должен хранить тайну, пусть даже в течение небольшого промежутка времени, – тайну о чём-то, что он узнал. Но может ли человек, не знающий себя, обещать, что он сохранит тайну? Конечно, обещать он может, но сумеет ли сдержать своё обещание? Потому что он не един; в нём скрывается несколько человек. из обещает сохранить тайну и верит в это. А завтра другой из них расскажет её своей жене или другу за бутылкой вина, или её, возможно, выведает какой-нибудь умный человек, причём таким образом, что тот и сам не заметит, как всё выдаст. Наконец, его могут загипнотизировать, неожиданно на него накричать и напугать так, что он сделает всё, что хотите. Какого же сорта обязательства может он брать на себя? Нет, с таким человеком мы не будем разговаривать серьёзно. Для того, чтобы хранить тайну, человек должен знать себя, должен быть. А такой человек, как все, очень далёк от этого».
«Иногда мы создаём для людей временные условия для проверки. Обычно их очень скоро нарушают, но мы никогда не сообщаем серьёзных тайн человеку, которому не доверяем, так что подобные нарушения не имеют особого значения. Я хочу сказать, что для нас они не важны, хотя, несомненно, разрушают нашу связь с этим лицом, и этот человек теряет возможность что-нибудь от нас узнать – если он вообще в состоянии чему-то от нас научиться. Это может также повлиять на его личных друзей, хотя бы и неожиданно для них самих».
Я припоминаю, что во время одной из бесед с Гурджиевым на первой же неделе нашего знакомства я заговорил о своём намерении опять отправиться на Восток.
– Стоит ли об этом думать? И сумею ли я найти там то, что мне нужно? – спросил я Гурджиева.
– Хорошо поехать туда для отдыха, в отпуск, – отвечал Гурджиев, – но отправляться туда за тем, что вам нужно, не стоит. Всё это можно найти здесь.
Я понял, что он говорит о работе с ним.
– Но разве школы, которые находятся, так сказать, на месте, в окружении традиций, не дают определённых преимуществ? – спросил я.
Отвечая на этот вопрос, Гурджиев открыл мне некоторые вещи, которые я понял лишь впоследствии.
– Даже если бы вы нашли там школы, это оказались бы лишь «философские» школы. В Индии имеются только «философские» школы, – говорил он. – Всё разделилось очень давно следующим образом: в Индии оказалась «философия», в Египте – «теория», а в нынешних Персии, Месопотамии и Туркестане – «практика».
– И так остаётся по сей день? – спросил я.
– Частично даже и теперь, – отвечал он. – Но вы не вполне понимаете, что я называю «философией», что «теорией» и что «практикой». Эти слова нужно понимать не совсем так, как их обычно понимают.
«А если говорить о школах, то существуют только специальные школы, школ общего типа нет. Каждый учитель, или гуру, является специалистом в какой-то одной области. Один – астроном, другой – скульптор, третий – музыкант. И все ученики должны прежде всего изучить предмет, в котором специализируется их учитель, а затем, после этого, – другой предмет и так далее. Потребовалась бы тысяча лет, чтобы изучить всё».
– А как же учились вы?
– Я был не один. Среди нас были специалисты всех видов.
Каждый учился, следуя по линиям своего особого предмета. А затем, когда мы собирались вместе, мы соединяли всё, что нашли.
– И где же теперь ваши сотоварищи?
Гурджиев немного помолчал, а затем, глядя куда-то вдаль, медленно произнёс:
– Некоторые умерли, другие работают, а третьи удалились от мира.
Эти слова из монашеского лексикона, услышанные столь неожиданно, вызвали у меня странное и непривычное чувство.
В то же время я ощутил в Гурджиеве и некоторую «игру», как если бы он намеренно пытался по временам подбросить мне какое-то слово, чтобы заинтересовать меня и заставить думать в определённом направлении.
Когда я попытался подробнее расспросить, где он нашёл то, что знает, каков источник его знания и как далеко идёт это знание, он не дал мне прямого ответа.
– Знаете, – как-то заметил Гурджиев, – когда вы поехали в Индию, в газетах писали о вашей поездке и о ваших целях. Я дал своим ученикам задание прочесть ваши книги и решить по ним, что вы представляете собой, и установить на этом основании, что вы можете найти. Таким образом мы знали, что вы там найдёте, ещё тогда, когда вы туда ехали.
На этом наша беседа закончилась.
Однажды я спросил Гурджиева о балете, который упоминался в газетах и на который ссылалась повесть «Проблески истины». Будет ли этот балет иметь характер «драмы мистерий»?
– Мой балет – не мистерия, – сказал Гурджиев. – Задача, которую я поставил, состояла в том, чтобы создать интересный и красивый спектакль. Конечно, за внешней формой там скрыт известный смысл: но я не преследовал цели показать и подчеркнуть именно это. Объясню вам вкратце, в чём дело. Вообразите, что изучая движение небесных тел, скажем, планет Солнечной системы, вы построили особый механизм, чтобы передать зрительное изображение законов этих движений и напомнить нам о них. В таком механизме каждая планета, изображаемая сферой соответствующих размеров, помещается на определённом расстоянии от центральной сферы, изображающей Солнце. Механизм приводится в движение, все сферы начинают вращаться и двигаться по заданным путям, воспроизводя в зрительной форме законы, управляющие движением планет. Этот механизм напоминает вам обо всём, что вы знаете о Солнечной системе. Нечто подобное содержится и в ритме некоторых танцев. В строго определённых движениях и сочетаниях танцующих в видимой форме воспроизведены определённые законы, понятные тем, кто их знает. Такие пляски называются «священными плясками». Во время моих странствий по Востоку я много раз был свидетелем того, как эти пляски исполнялись во время священнослужений в древних храмах. Некоторые из них воспроизведены в «Борьбе магов». Кроме того, в основу балета положены три особые идеи. Но если я поставлю балет на обычной сцене, публика никогда их не поймёт.
Из того, что он затем говорил, я понял, что это будет не балет в строгом смысле слова, а целая серия драматических и мимических сцен, связанных в общем плане; их будут сопровождать пение, музыка и пляски. Наиболее подходящим названием для этих сцен было бы «ревю», но без какого бы то ни было комического элемента. Этот балет, или «ревю», назван «Борьба магов». Важные сцены изображают школы «белого мага» и «чёрного мага», упражнения учеников обеих школ и борьбу между ними. Действие происходит на фоне жизни восточного города, перемежаясь священными плясками, танцами дервишей и национальными плясками, распространёнными на Востоке; всё вместе переплетено с любовной историей, которая сама по себе имеет аллегорический смысл.
Я особенно заинтересовался, когда Гурджиев сказал, что те же самые исполнители должны будут играть и танцевать в сценах, изображающих как «белого», так и «чёрного» магов, и что они сами и их движения должны быть в первой сцене привлекательными и красивыми, а во второй – уродливыми и отталкивающими.
– Понимаете, таким образом они увидят и изучат все стороны самих себя; поэтому балет имеет огромное значение для самоизучения, – сказал Гурджиев.
В то время я понимал всё это весьма смутно, однако меня поразило некоторое несоответствие.
– В газетной заметке, которую я видел, сказано, что ваш балет будет поставлен в Москве, что в нём примут участие известные балетные танцовщицы. Как вы это соотносите с идеей самоизучения? – спросил я. – Ведь они не станут играть и танцевать, чтобы изучать себя.
– Всё это далеко ещё не решено, – возразил Гурджиев, – да и автор заметки, которую вы прочли, не был вполне информирован. Всё может выйти совсем по-другому. А с другой стороны, те, кто будет участвовать в балете, сами увидят, нравится он им или нет.
– А кто напишет музыку? – спросил я.
– Это тоже не решено, – ответил Гурджиев. Больше он ничего не сказал; и я вновь столкнулся с этим «балетом» только через пять лет.
Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где мне случилось остановиться на короткое время, об ужасающей механизации, которая в крупных городах всё возрастает; без неё, вероятно, было бы невозможно жить и работать в этих гигантских «заводных игрушках».
– Люди превращаются в машины, – говорил я. – Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами. Но я подумаю, что они способны мыслить: если бы они пытались мыслить, они не стали бы такими прекрасными механизмами.
– Да, – сказал Гурджиев, – это верно, но только отчасти. Прежде всего, вопрос заключается в том, какой ум люди используют во время работы. Если они используют тот ум, какой следует, они смогут думать ещё лучше, работая с машинами. Но при условии, что они будут думать тем самым умом.
Я не понял, что Гурджиев подразумевает под «тем самым умом». Понял я это гораздо позднее.
– И во-вторых – продолжал он, – механизация, о которой вы говорите, вовсе не опасна. Человек может быть человеком (он подчеркнул это слово), работая с машинами. Есть другой вид механизации, гораздо более опасный: самому сделаться машиной. Думали вы когда-нибудь о том, что все люди суть машины?
– Да, – ответил я, – со строго научной точки зрения все люди – это машины, управляемые внешними влияниями. Но весь вопрос в том, можно ли принять этот научный взгляд.
– Научный или ненаучный – для меня всё равно, – возразил Гурджиев. – Я хочу, чтобы вы поняли, что именно я говорю. Посмотрите, все эти люди, которых вы видите, – и он указал на улицу, – всё это просто машины и ничего более.
– Я думаю, что понимаю вашу мысль, – сказал я. – Я часто думал, как мало в мире такого, что могло бы противостоять этой форме механизации и избрать свой собственный путь.
– Вот тут-то вы и делаете величайшую ошибку, – промолвил Гурджиев. – Вы думаете, что существует нечто, способное противостоять механизации, нечто, выбирающее свой путь; вы думаете, что не всё одинаково механистично.
– Ну конечно, нет, – возразил я. – Искусство, поэзия, мысль – вот феномены совершенно другого порядка!
– В точности такого же! – был ответ Гурджиева. – Их деятельность так же механична, как и всё прочее. Люди – это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия.
– Очень хорошо, – сказал я, – но разве нет таких людей, которые не являются машинами?
– Может быть, и есть, – сказал Гурджиев. – Но только это не те люди, которых вы видите. И вы их не знаете. Мне хочется, чтобы вы поняли именно это.
Мне показалось довольно странным, что Гурджиев так настаивает на этом пункте. Его слова были ясными и неоспоримыми; вместе с тем мне никогда не нравились такие короткие и всеобъемлющие метафоры, которые упускают моменты различия. Я постоянно утверждал, что различия – самая важная вещь, и для того, чтобы что-то понять, необходимо прежде всего увидеть, в каких моментах явления отличаются друг от друга. Поэтому мне представилось несколько неправильным, что Гурджиев настаивает на этой идее, которая и так казалась очевидной, при условии что её не будут абсолютизировать и учтут исключения из неё.
– Люди так непохожи друг на друга, – сказал я. – Сомневаюсь, что можно поставить их всех в один ряд. Есть среди них дикари, есть люди интеллекта, есть гении.
– Совершенно верно, – сказал Гурджиев. – люди очень непохожи друг на друга; но подлинную разницу между ними вы не знаете и не можете знать. Различия, о которых вы говорите, просто не существуют. Это нужно понять. Все люди, которых вы видите, все люди, которых вы можете узнать впоследствии, – всё это машины, настоящие машины, которые работают, как вы сами выразились, под влиянием внешних воздействий. Они рождены машинами и умрут машинами. Каким образом дикари и мыслящие люди дошли до этого? Даже сейчас, в тот момент, когда мы беседуем, несколько миллионов машин пытаются уничтожить друг друга. Какая между ними разница? Где тут дикари и где мыслящие люди? Все одинаковы…
«Но есть возможность перестать быть машиной. Вот о чём мы должны думать, а не о том, какие существуют виды машин. Конечно, есть разные машины: автомобиль – это машина, граммофон – машина, и ружье – тоже машина. Но что из того? Всё это одно и то же – всё машины…»
В связи с этим разговором я припоминаю и другой.
– Каково ваше мнение о современной психологии? – спросил я как-то Гурджиева, собираясь затронуть вопрос о психоанализе, к которому с самого момента его появления я отнёсся с недоверием. Но Гурджиев не дал мне зайти так далеко.
– Прежде чем говорить о психологии, мы должны выяснить, к кому она прилагается, а к кому нет, – сказал он. – Психология относится к людям, к человеку. Какая психология (он подчеркнул это слово) может относиться к машинам? Для изучения машин необходима механика, а не психология. Вот почему мы начинаем с механики. До психологии еще далеко.
– Может ли человек перестать быть машиной? – задал я вопрос.
– А! В этом-то и дело, – ответил Гурджиев. – Если бы вы почаще задавали такие вопросы, мы, возможно, достигли бы в наших беседах какого-то результата. Можно перестать быть машиной, но для этого необходимо прежде всего знать машину. Машина, настоящая машина, не знает и не может знать себя. А машина, которая знает себя, уже не машина; по крайней мере, не та машина, какой она была раньше. Она начинает проявлять ответственность за свои действия.
– Это означает по-вашему, что человек не ответственен за свои действия? – спросил я.
– Человек (он подчеркнул это слово) ответственен. А машина – нет.
Во время одной из наших бесед я спросил Гурджиева:
– Как, по вашему мнению, лучше всего подготовиться к изучению вашего метода? Полезно ли, например, изучать так называемую «оккультную» и «мистическую» литературу?
Говоря это, я имел в виду прежде всего «Таро» и литературу о нём.
– Да, – сказал Гурджиев, – при помощи чтения можно найти многое. Возьмите, например, себя. Вы уже могли бы знать порядочно, если бы умели читать. Я хочу сказать, что если бы вы поняли всё, что прочли за свою жизнь; вы бы уже знали то, чего сейчас ищете. Если бы вы понимали всё, что написали в своей книге… как её? – и он сделал нечто совершенно невозможное из слов «Tertiurn Organum», – я пришёл бы к вам с поклоном и просил бы учить меня. Но вы не понимаете ни того, что читаете, ни того, что пишете. Вы даже не понимаете, что значит слово «понимать». Однако понимание существенно, и чтение способно принести пользу только тогда, когда вы понимаете то, что читаете. Впрочем, никакая книга не в состоянии дать подлинную подготовку. То, что человек знает хорошо (он сделал ударение на слове «хорошо»), и есть его подготовка. Если человек знает, как хорошо сварить кофе, как хорошо сшить сапоги, – ну что ж, тогда с ним уже можно разговаривать. Беда в том, что ни один человек ничего не знает хорошо. Всё, что он знает, он знает кое-как, поверхностно.
Это был один из тех неожиданных поворотов, которые Гурджиев придавал своим объяснениям. Слова Гурджиева, помимо обычного значения, содержали, несомненно, и какой-то иной смысл. Я уже начал понимать, что для подхода к этому скрытому смыслу нужно начинать с обычного значения слов. Слова Гурджиева были всегда значительны в своём обычном смысле, хотя этим их содержание не исчерпывалось. Более широкое и глубокое значение оставалось скрытым в течение долгого времени.
Вот ещё один разговор, оставшийся в моей памяти.
Я спросил Гурджиева, что нужно делать, чтобы усвоить его учение.
– Что делать? – спросил Гурджиев, как бы удивившись. – Делать что-то невозможно. Прежде всего человек должен кое-что понять. У него тысячи ложных идей и ложных понятий, главным образом, о самом себе. И он должен избавиться от некоторых из них, прежде чем начинать приобретать что-то новое. Иначе это новое будет построено на неправильном основании, и результат окажется ещё хуже прежнего.
– Как же нам избавиться от ложных идей? – спросил я. – Мы находимся в зависимости от форм нашего восприятия. Ложные идеи создаются формами нашего восприятия.
Гурджиев покачал головой.
– Опять вы говорите о чём-то другом, – сказал он. – Вы говорите об ошибках, возникающих из восприятия, а я говорю не о них. В пределах данных восприятия человек может более или менее ошибаться. Однако, как я сказал раньше, главное заблуждение человека – это его уверенность в том, что он может что-то делать. Все люди думают, что они могут что-то делать, все люди хотят что-то делать; и первый вопрос, который задают люди, – это вопрос о том, что им делать. Но в действительности никто ничего не делает, и никто ничего не может делать. Это первое, что нужно понять. Всё случается. Всё, что происходит с человеком, всё, что сделано им, всё, что исходит от него, – всё это случается. И случается точно так же, как выпадает дождь после изменений в верхних слоях атмосферы или в окружающих облаках, как тает снег, когда на него падают лучи солнца, как вздымается ветром пыль.
«Человек – это машина. Все его дела, поступки, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки суть результаты внешних влияний, внешних впечатлений. Из себя самого человек не в состоянии произвести ни одной мысли, ни одного действия. Всё, что он говорит, делает, думает, чувствует, – всё это случается. Человек не может что-то открыть, что-то придумать. Всё это случается».
«Установить этот факт для себя, понять его, быть убеждённым в его истинности – значит избавиться от тысячи иллюзий о человеке, о том, что он якобы творчески, сознательно организует собственную жизнь и так далее. Ничего подобного нет. Всё случается: народные движения, войны и революции, смены правительств – всё это случается. И случается точно так же, как случается в жизни индивидов, когда человек рождается, живёт, умирает, строит дома, пишет книги – не так, как он хочет, а так, как случается. Всё случается. Человек не любит, не желает, не ненавидит – всё это случается».
«Но никто не поверит вам, если вы скажете ему, что он не может ничего делать. Это самая оскорбительная и самая неприятная вещь, какую только вы можете высказать людям. Она особенно неприятна и оскорбительна потому, что это истина, а истину никто не желает знать».
«Когда вы поймёте это, нам гораздо легче будет вести беседу. Но одно дело – понимать всё умом, а другое – ощущать «всей своей массой», быть по-настоящему убеждённым в том, что дело обстоит именно так, никогда об этом не забывать».
«С вопросом «делания» (Гурджиев подчеркнул это слово) связана ещё одна вещь. Людям всегда кажется, что другие неизбежно делают вещи неверно, не так, как их следует делать. Каждый думает, что он мог бы сделать всё лучше. Люди не понимают и не желают понять, что всё, что делается, и в особенности то, что уже сделано, не может и не могло быть сделано другим способом. Заметили вы или нет, что сейчас все говорят о войне? У каждого есть свой план, своя собственная теория; и всякий считает, что всё делается не так, как следует. В действительности же всё делается только так, как оно может быть сделано. Если одна вещь может быть иной, тогда и всё может быть иным. Но тогда, пожалуй, не было бы и войны».
«Постарайтесь понять то, что я говорю: всё зависит от всего остального, всё связано, нет ничего отдельного. Поэтому всё идёт только потому пути, по которому должно идти. Если бы люди были иными, всё было бы иным. Но они таковы, каковы есть, и поэтому всё остаётся одними тем же».
Переварить всё это было очень трудно.
– Значит, нет ничего, что можно было бы сделать, абсолютно ничего? – спросил я.
– Абсолютно ничего.
– И никто не может ничего сделать?
– Это другой вопрос. Для того, чтобы делать, необходимо быть. А сначала необходимо понять, что это значит – быть. Если мы продолжим наши беседы, вы увидите, что мы пользуемся особым языком, и для того, чтобы разговаривать с нами, необходимо научиться этому языку. Не стоит разговаривать при помощи обычного языка, потому что, пользуясь этим языком, невозможно понять друг друга. Сейчас это кажется вам странным, но это так. Чтобы понять всё, нужно научиться другому языку. На том языке, на котором разговаривают люди, понять друг друга невозможно. Позднее вы узнаете почему.
«Затем человек должен научиться говорить правду. Это также кажется вам странным. Вы не понимаете, как можно учиться говорить правду. Вы думаете, что вполне достаточно решить поступать так. А я скажу вам, что люди сравнительно редко говорят обдуманную ложь. В большинстве случаев они считают, что говорят правду. И тем не менее они всё время лгут – и тогда, когда желают обмануть, и тогда, когда желают сказать правду. Они постоянно лгут и себе, и другим. Поэтому никто никогда не понимает ни себя, ни другого. Подумайте, разве могло бы возникнуть такое глубокое непонимание, такой разлад, такая ненависть к чужим мнениям и взглядам, если бы люди были в состоянии понимать друг друга? Но они не в силах понимать друг друга, ибо не могут не говорить лжи. Говорить правду – самая трудная вещь на свете: и для того, чтобы говорить правду, необходимо долго и много учиться. Одного желания здесь недостаточно. Чтобы говорить правду, нужно знать, что такое правда и что такое ложь – прежде всего в самом себе. А знать это никто не желает».
Беседы с Гурджиевым и те неожиданные повороты, которые он придавал любой идее, с каждым днём интересовали меня всё больше. Но пора было ехать в Петербург.
Помню последнюю беседу с ним. Я поблагодарил его за оказанное внимание и за объяснения, которые, как я уже видел, многое во мне изменили.
– Но всё-таки, как вы знаете, самая важная вещь – это факты, – сказал я, – и если бы я мог увидеть подлинные и реальные факты нового, неизвестного мне характера, только они в конце концов убедили бы меня, что я нахожусь на верном пути.
Я опять думал о чудесах.
– Факты будут, – отвечал Гурджиев, – обещаю вам. Но сначала необходимо многое другое.
Тогда я не понял последних его слов, но понял их позже, когда столкнулся с действительными «фактами», ибо Гурджиев сдержал своё слово. Это произошло через полтора года, в августе 1916 года.
Из последних бесед в Москве в моей памяти сохранилась ещё одна, во время которой Гурджиев сказал несколько вещей, также ставших понятными лишь впоследствии.
Он говорил об одном человеке, которого я как-то встретил в его обществе. Гурджиев сказал о его взаимоотношениях с другими людьми:
– Это слабый человек. Люди пользуются им – разумеется, бессознательно. И всё потому, что он с ними. Если бы он с ними не считался, всё было бы другим, и сами они были бы другими.
Мне показалось странным, что человек не должен считаться с другими.
– Что вы понимаете под словом «считаться»? – спросил я. – Я и понимаю, и не понимаю вас. Это слово имеет так много разных значений.
– Как раз наоборот, – возразил Гурджиев. – Существует только одно значение. Попытайтесь подумать об этом.
Потом я понял, что именно Гурджиев подразумевал под словом «считаться», и до меня дошло, какую огромную роль эта вещь играет в жизни, сколь многому она даёт начало. Говоря о ней, Гурджиев имел в виду то отношение, которое создаёт внутреннее рабство, внутреннюю зависимость. Потом мы имели возможность обсудить это достаточно подробно.
Вспоминаю и другой разговор – о войне. Мы сидели в кафе Филиппова на Тверской. Оно было полно народу, стоял сильный шум. Война и стремление к наживе создавали неприятную, лихорадочную атмосферу. Я даже отказывался идти туда, но Гурджиев настаивал, и я, как всегда в делах с ним, уступил. К тому времени мне уже было понятно, что иногда он намеренно создавал трудные условия для разговора, требуя от меня как бы чрезмерных усилий, готовности примириться с неприятностями и неудобным окружением, – ради того, чтобы поговорить с ним.
Но на этот раз результат получился не особенно блестящим, потому что из-за шума самая интересная часть сказанного им до меня не доходила. Сначала я понимал то, что говорил Гурджиев, но постепенно нить разговора стала от меня ускользать. После нескольких попыток следить за его замечаниями, из которых до меня долетали лишь отдельные слова, я перестал слушать и просто наблюдал, как он говорит.
Разговор начался с моего вопроса: «Можно ли прекратить войну?» Гурджиев ответил: «Да, можно», хотя из предыдущих бесед я вынес уверенность, что он ответит: «Нет, нельзя».
– Но весь вопрос в том, как это сделать, – продолжал он. – Чтобы понять это, необходимо многое знать. Ведь что такое воина? Это – результат влияний планет. Где-то далеко две или три планеты подошли слишком близко одна к другой; и в результате возникло напряжение. Вы обращали внимание, как весь напрягаетесь, когда какой-нибудь человек проходит близко от вас по узкому тротуару? То же самое происходит и с планетами. Для них это продолжается, возможно, одну-две секунды. А здесь, на Земле, люди начинают убивать друг друга и могут заниматься этим в течение нескольких лет. В это время им кажется, что они ненавидят друг друга или что они должны убивать друг друга ради какой-то возвышенной цели, кого-то или что-то защищать, что они ведут себя благородно или что-то в этом роде.
Они не в состоянии понять, до какой степени они – лишь пешки в игре. Они думают, что они что-то значат, могут двигаться туда и сюда по своему желанию, решать те или иные проблемы. Но в действительности все их движения, все действия – это результат влияния планет. И сами по себе они буквально ничего не значат. Большую роль во всём этом играет Луна, но о ней мы поговорим позднее. Нужно только понять, что ни император Вильгельм, ни генералы, ни министры, ни парламенты ничего не значат и ничего не могут сделать. Все, что происходит в большом масштабе, управляется извне – или случайными сочетаниями влияний, или всеобщим космическим законом.
Вот всё, что я услышал. Только гораздо позже я понял, что он хотел мне сказать: как можно отклонить случайные влияния или преобразовать их в нечто сравнительно безвредное. Это была очень интересная идея, относящаяся к эзотерическому значению понятия «жертвы», однако в настоящее время она имеет лишь историческую и психологическую ценность. Но действительно интересными оказались случайно брошенные слова – я даже не сразу обратил на них внимание и вспомнил гораздо позже – о разном времени для планет и для человека.
Даже когда я вспомнил эти слова, мне долго не удавалось постичь полное значение этой идеи. Позднее оказалось, что на ней основано очень многое.
В это же время меня сильно поразила беседа о Солнце, Луне и планетах. Не помню, как начался наш разговор, но мне помнится, что Гурджиев начертил небольшую диаграмму, стараясь объяснить то, что он назвал «корреляцией сил в разных мирах». Этот вопрос был связан с нашей предыдущей беседой о влияниях, действующих на человечество. В грубой форме идея выражалась так: человечество, или, более правильно, органическая жизнь на Земле, испытывает воздействия, исходящие из разных источников и разных миров: влияние Луны, влияние планет, Солнца и звёзд. Все эти влияния действуют одновременно; в данный момент преобладает одно из них, в другой – другое, и для человека существует известная возможность сделать выбор влияний, иными словами, перейти из-под одного влияния под другое.
– Чтобы объяснить, как это случается, – сказал Гурджиев, – потребовалась бы очень долгая беседа. Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: невозможно стать свободным от одного влияния, не поддавшись другому. Всё дело, вся работа над собой состоит в том, чтобы выбрать влияние, которому вы желаете подвергнуться, и чтобы практически подпасть под это влияние. Для этого необходимо заранее знать, какое влияние выгоднее.
В этой беседе меня особо заинтересовало то, что Гурджиев говорил о планетах, о Луне, как о живых существах, имеющих определённый возраст, определённый период жизни, возможности развития и перехода на другие планы бытия. Из его слов следовало, что Луна – вовсе не «мёртвая планета», как принято считать, а наоборот, «новорождённая планета», находящаяся на начальных стадиях своего развития и ещё не достигшая, как он выразился, «степени разумности, какой обладает Земля».
– Но Луна растёт и развивается, – заявил Гурджиев, – и когда-то, вероятно, достигнет того же уровня, что и Земля. Тогда около неё появится новая Луна, а Земля станет их Солнцем. Одно время Солнце было подобно Земле, а Земля походила на Луну. А ещё раньше Солнце было похоже на Луну.
Эта идея сразу же привлекла мое внимание. Ничто не казалось мне более искусственным, ненадёжным и догматичным, чем общепринятые теории происхождения планет и звёздных систем, начиная с теории Канта-Лапласа и кончая самыми новыми гипотезами со всеми их добавлениями и вариантами. «Широкая публика» признаёт эти теории, по крайней мере, самую последнюю из известных ей, полагая их, научными и доказанными. На самом деле, нет, конечно, ничего менее научного и менее доказанного, чем все эти теории. То, что система Гурджиева принимает совершенно другую, органическую теорию, исходящую из новых принципов и показывающую иной вселенский порядок, показалось мне очень интересным и важным.
– В каком отношении к разуму Солнца находится разум Земли? – спросил я.
– Разум Солнца божествен, – отвечал Гурджиев, – но и Земля может стать такой же; только это, разумеется, не гарантировано, и Земля может умереть, ничего не достигнув.
– От чего это зависит? – спросил я.
Ответ Гурджиева оказался довольно неясным.
– Существует определённый период, – сказал он, – для того, чтобы сделать известную попытку, некоторую вещь. Если к какому-то времени то, что должно быть сделано, не будет сделано, Земля может погибнуть, не достигнув того, что она могла бы достичь.
– А известен ли этот период? – опять спросил я.
– Известен, – ответил Гурджиев, – но людям знать его бесполезно. Это было бы даже хуже. Одни поверили бы, другие нет, третьи потребовали бы доказательств. Затем принялись бы разбивать друг другу головы. Ведь у людей всё кончается этим.
В это же самое время в Москве у нас состоялось несколько интересных бесед об искусстве, связанных с повестью, которую читали на одном из первых вечеров, когда я познакомился с Гурджиевым.
«Вам пока неясно, – сказал как-то Гурджиев, – что люди, живущие на Земле, могут принадлежать к весьма различным уровням, хотя внешне они выглядят очень похожими друг на друга. Совершенно так же, как существуют разные уровни людей, есть и разные уровни в искусстве. Но сейчас вы не понимаете, что разница между этими уровнями гораздо больше, нежели вы можете предположить. Вы ставите разные вещи на один уровень, близко друг к другу, и думаете, что эти разные уровни вам доступны».
«Я не называю искусством все то, что вы так называете; это всего-навсего механическое воспроизведение, подражание природе или другим людям, или фантазирование, оригинальничанье. Подлинное искусство – нечто совсем другое. Среди произведений искусства, особенно древнего, вы встречаетесь со многими вещами, которые невозможно объяснить, в которых содержится что-то такое, чего лишены современные произведения искусства.
Но поскольку вы не понимаете, в чём именно заключается разница, вы вскоре забываете о ней и продолжаете принимать всё искусство за один и тот же вид. Тем не менее между вашим искусством и тем, о котором я говорю, существует огромная разница. В вашем искусстве всё субъективно: и восприятие художником тех или иных ощущений, и формы, в которых он пытается выразить свои ощущения, и восприятие этих форм другими людьми. В одном и том же явлении один художник может ощутить одно, а другой художник – нечто совершенно противоположное. Один и тот же закат может вызвать в одном художнике радость, в другом – печаль. Два художника могут стремиться выразить одинаковые восприятия совершенно разными методами, в разных формах, или совершенно разные восприятия в одних и тех же формах – в соответствии с теми или иными традициями обучения или наперекор им. И зрители, слушатели или читатели воспримут не то, что хотел передать им художник, не то, что он чувствовал, а то, что в них вызывают ассоциации, связанные с формами, в которые он облекает свои ощущения. Всё субъективно, всё случайно; иными словами, всё основано на случайных ассоциациях – и впечатления художника, и его «творчество» (это слово Гурджиев произнёс с ударением), и восприятие зрителей, слушателей или читателей».
«В подлинном искусстве нет ничего случайного. Это математика. В нём всё можно вычислить, всё можно знать заранее.
Художник знает и понимает, что ему нужно передать, и его работа не может произвести на одного человека одно впечатление, а на другого – другое, при условии, конечно, что оба они – люди одного уровня. Она с математической точностью производит одно и то же впечатление.
Одно и то же произведение искусства вызовет, однако, разные впечатления у людей разных уровней, и люди низшего уровня никогда не получат от него того, что получают люди высших уровней. Это – истинное, объективное искусство. Вообразите какой-нибудь научный труд, книгу по астрономии или химии. Невозможно, чтобы один человек понимал ее так, а другой – иначе.
Каждый человек, достаточно подготовленный и способный прочесть её, поймёт, что имеет в виду автор, – и поймёт именно так, как это выражено автором. Объективное произведение искусства подобно такой книге – но оно действует и на эмоциональную сторону человека, а не только на интеллект».
– А существуют ли в наше время такие произведения объективного искусства? – спросил я.
– Конечно, существуют, – ответил Гурджиев. – Таким произведением искусства является большой египетский сфинкс, равно как и некоторые известные нам творения архитектуры, некоторые статуи богов и многое другое. Есть фигуры божеств и мифологических существ, которые можно читать как книги, но только не умом, а эмоциями – при условии, что они достаточно развиты. Во время наших путешествий по Центральной Азии, в пустыне у подножия Гиндукуша, мы нашли странную фигуру, которую приняли за какого-то древнего бога или демона. Сперва она произвела на нас просто курьёзное впечатление. Однако через несколько дней мы почувствовали, что фигура содержит в себе многое, какую-то большую, полную и сложную систему космологии. И медленно, шаг за шагом, начали расшифровывать эту систему. Она была скрыта во всём – в туловище фигуры, в её руках, ногах, в голове, глазах, ушах – во всём. В статуе не было ничего случайного, ничего бессмысленного. И постепенно мы поняли цель тех людей, которые её воздвигли. Мы начали ощущать их мысли и чувства, некоторые из нас, казалось, видели их лица, слышали их голоса. Во всех явлениях мы схватывали смысл того, что они хотели передать через тысячелетия, и не только смысл, но и всё, что связывалось с чувствами и эмоциями. Это было подлинное искусство!
Меня очень заинтересовали слова Гурджиева об искусстве. Его принцип разделения искусства на субъективное и объективное говорил мне очень многое, хотя я не понимал ещё всего, что он вкладывал в эти слова. Я всегда ощущал в искусстве некоторые подразделения и градации, которые не мог ни определить, ни сформулировать и которые вообще никто не сформулировал. Тем не менее, я знал, что эти деления и градации существуют, и поэтому все разговоры об искусстве, не признававшие таких подразделений и градаций, казались мне пустыми и бесполезными, просто спорами о словах. В том, что сказал Гурджиев, в его указаниях на разные уровни, которых мы не различаем и не понимаем, я ощутил приближение к тем самым градациям, которые чувствовал, но не был в состоянии выразить.
В общем, меня удивило многое из того, что говорил Гурджиев. Были идеи, которых я не мог понять и которые казались мне фантастическими и необоснованными. Другие вещи, наоборот, странным образом совпадали с тем, что я сам уже давно понял. Более всего меня заинтересовала связанность всего того, что он говорил. Было очевидно, что его идеи не оторваны одна от другой, как это бывает со всеми научными и философскими идеями, а составляют единое целое, из которого я видел пока лишь отдельные части.
Я думал об этом в ночном поезде, когда ехал из Москвы в Петербург. Я спрашивал себя, действительно ли я нашёл то, что искал? Возможно ли, чтобы Гурджиев знал то, что нужно для перехода от слов и идей к делам, к «фактам»? Я не был ещё ни в чём уверен, ничего не мог с точностью сформулировать, но во мне появилась внутренняя убеждённость, что что-то для меня уже изменилось, что теперь всё пойдёт иначе.

Глава 2

Петербурге 1915 году. – Гурджиев в Петербурге. – Беседа о группах. – Упоминание об «эзотерической» работе. – «Тюрьма» и «побег из тюрьмы». – Что нужно для побега? – Кто и как может помочь? – Начало встреч в Петербурге. – Вопрос о перевоплощении и будущей жизни. – Как можно достичь бессмертия? – Борьба между «да» и «нет». – Кристаллизация на правильной и ложной основе. – Необходимость жертвы. – Беседы с Гурджиевым и наблюдения. – Продажа ковров и рассказы о коврах. – Что Гурджиев рассказал о себе. – Вопрос о древнем знании: почему оно скрыто? – Ответ Гурджиева. – Знание не скрыто. – Материальность знания и отказ человека от знания, которое ему даётся. – Вопрос о бессмертии. – «Четыре тела» человека. – Пример реторты, наполненной порошкообразными металлами. – Путь факира, путь монаха и путь йогина. – «Четвёртый путь». – Существуют ли культура и цивилизация?
В Петербурге лето прошло в обычной литературной работе. Я готовил свои книги для новых изданий, читал корректуры и т. п. Это было ужасное лето 1915 года, когда духовный климат стал постепенно ухудшаться, и я никак не мог освободиться от дурного самочувствия, несмотря на все свои усилия.
Теперь война шла на русской территории и приближалась к нам. Всё зашаталось. Скрытая самоубийственная деятельность, которая столь многое предрешила в русской жизни, всё более и более выходила наружу. Всё время шла «проба сил». Постоянно бастовали печатники, и работа моя задерживалась; я уже начал думать, что катастрофа постигнет нас раньше, чем я сумею сделать задуманное. Но мои мысли часто возвращались к московским беседам. Помню, как несколько раз, когда дела становились особенно трудными, я говорил себе: «Брошу всё и уеду в Москву к Гурджиеву!» И при этой мысли всегда чувствовал облегчение.
Время шло. Однажды, уже осенью, меня позвали к телефону. Я услышал голос Гурджиева. Он приехал на несколько дней в Петербург. Я сейчас же отправился повидать его; и между разговорами с другими людьми, приходившими к нему по разным делам, он разговаривал со мной также, как, бывало, разговаривал в Москве.
На следующий день, перед отъездом, он сообщил, что скоро опять приедет. И во время его второго посещения, когда я рассказал ему об одной петербургской группе, куда я ходил и где обсуждались всевозможные вопросы от военных до психологических, он заметил, что знакомство с подобными группами может оказаться полезным, так как он думает начать в Петербурге работу того же рода, какую ведёт в Москве.
Он уехал в Москву, пообещав вернуться через две недели. Я рассказал о нём некоторым своим друзьям, и мы стали ждать его приезда.
Он снова вернулся на короткое время, однако мне удалось представить ему несколько человек. В отношении своих планов он сказал, что хочет организовать свою работу в более широком масштабе: читать публичные лекции, провести серию опытов и демонстраций и привлечь к работе людей с самой широкой и разнообразной подготовкой. Всё это отчасти напомнило мне то, что я слышал в Москве. Но я не представлял себе ясно, о каких «опытах» и «демонстрациях» он говорит; это выяснилось лишь позднее.
Припоминаю одну беседу; как и все беседы с Гурджиевым, она происходила в небольшом кафе на Невском.
Гурджиев сообщил мне некоторые подробности об организации групп для своей работы и об их роли. Один или два раза он употребил слово «эзотерический», которого я прежде от него не слышал. Меня заинтересовало, что он имеет в виду, но, когда я попытался остановить его и спросить, что он понимает под словом «эзотерический», он уклонился от ответа.
– Это не важно… Ну называйте, как вам нравится, – сказал он. – Суть не в этом, а в том, что «группа» есть начало всего. Один человек ничего не может сделать, ничего не в состоянии достичь. Группа с подлинным руководителем может сделать многое. Она в состоянии совершить то, чего одному человеку не добиться.
– Вы не понимаете своего положения. Вы находитесь в тюрьме. Всё, чего вы можете желать, – если вы способны чувствовать, – это бежать, вырваться из неё. Но как можно бежать? Необходимо вырыть под стеной проход. Один человек ничего не может сделать. Но предположим, что таких людей десять или двадцать, – если они работают по очереди, и если один прикрывает другого, они смогут закончить проход и спастись.
Далее, никто не сумеет бежать из тюрьмы без помощи тех, кто бежал раньше. Только они могут рассказать, каким образом возможно устроить побег, только они могут передать инструменты – напильники или что-то другое, что может понадобиться. Но один заключённый не сможет найти этих людей, вступить с ними в соприкосновение. Необходима организация. Без организации нельзя ничего добиться».
Впоследствии Гурджиев часто возвращался к этому примеру «тюрьмы» и «побега из тюрьмы». Иногда он начинал с этого разговор, и тогда его излюбленным выражением было следующее: чтобы заключённый имел возможность бежать в любую минуту, он должен прежде всего понять, что он находится в тюрьме. До тех пор, пока он это не уяснит, пока считает себя свободным, у него нет никаких шансов. Никто не в состоянии помочь ему или освободить насильно, против его воли, наперекор желаниям. Если освобождение возможно, оно возможно только как результат огромного труда и усилий, прежде всего сознательных усилий, направленных к определённой цели.
Постепенно я приводил к Гурджиеву всё больше и больше людей. И всякий раз, когда он приезжал в Петербург, я организовывал беседы и лекции, в которых он принимал участие; такие беседы и лекции устраивались или в частных домах, или в уже существующих группах. Обычно приходило тридцать-сорок человек.
После января 1916 года Гурджиев стал посещать Петербург регулярно; он приезжал раз в две недели – иногда с кем-нибудь из учеников своей московской группы.
Я не всё понимал в том, как организуются такие встречи. Мне казалось, что Гурджиев создаёт попутно много ненужных затруднений. Например, он редко разрешал мне заранее назначать место встречи. Обыкновенно после окончания встречи делалось объявление, что завтра Гурджиев возвращается в Москву, но утром он говорил, что решил остаться до вечера. Весь день проходил в кафе, куда являлись люди, желающие увидеть Гурджиева. И только вечером, за час-полтора до того времени, когда мы обычно начинали наши встречи, он говорил мне:
– Почему бы нам не встретиться сегодня вечером? Позвоните тем, кто захочет прийти, и скажите, что мы соберёмся в таком-то месте.
Я бросался к телефону, но, конечно, в семь или в половине восьмого вечера все уже были заняты, и мне удавалось собрать лишь несколько человек. А жившим за Петербургом, например в Царском Селе, вообще никогда не удавалось попасть на наши встречи.
Впоследствии я многое воспринял по-иному, и главные мотивы Гурджиева стали мне более понятны. Он никогда не желал облегчать людям знакомство с его идеями. Наоборот, он считал, что только преодолевая затруднения, хотя бы случайные и не связанные с делом, люди смогут оценить эти идеи.
– Люди не ценят того, что им легко достаётся, – сказал он. – И если человек уже почувствовал нечто, поверьте мне, он будет сидеть у телефона и ждать весь день, чтобы его пригласили; или же он позвонит сам, будет спрашивать и узнавать. А тот, кто привык ждать, чтобы его попросили, да ещё предупредили заранее, чтобы он мог устроить все свои дела, пусть себе продолжает ждать. Конечно, по отношению к тем, кто не живёт в Петербурге, это несправедливо. Но помочь им мы ничем не можем. Возможно, позднее у нас будут встречи в установленные дни. Сейчас делать этого нельзя. Люди должны показать себя и свою оценку того, что они слышат.
Всё это и многое другое в то время продолжало казаться мне сомнительным.
Но сами лекции и вообще всё, что говорил Гурджиев как на встречах, так и вне их, интересовало меня всё больше и больше.
На одной из встреч кто-то задал вопрос, возможны ли перевоплощения, можно ли верить случаям общения с умершими.
– Многое возможно, – сказал Гурджиев. – Но надобно понять, что человеческое бытие при жизни и после смерти, – если оно тогда действительно существует, – может быть весьма различным по своему качеству. «Человек-машина», у которого всё зависит от внешних влияний, с которым всё случается, кто сейчас представляет собой что-то одно, в следующее мгновение – другое, а ещё через секунду – третье, – этот человек не имеет никакого будущего. Его закапывают в землю, и это всё. Прах возвращается в прах. Эти слова относятся к нему. Чтобы говорить о каком-то виде будущей жизни, мы должны иметь некоторую кристаллизацию, некоторое сплавление внутренних качеств человека и известную независимость от внешних влияний. Если в человеке есть нечто, способное противостоять внешним влияниям, тогда это нечто окажется способно противостоять смерти физического тела. Но подумайте сами, что может сопротивляться физической смерти у человека, который, порезав себе палец, падает в обморок или забывает всё на свете. Если в человеке существует нечто, оно может пережить его; а если ничего нет, то нечему и переживать. Но даже если что-то и переживёт его, будущее может оказаться очень различным. В случаях более полной кристаллизации после смерти возможно то, что называют «перевоплощением»; в других случаях – то, что люди называют «потусторонним существованием». В обоих случаях— это продолжение жизни в «астральном теле» или при помощи «астрального тела». Вам известно, что значит выражение «астральное тело»; но знакомые вам системы, употребляющие это выражение, утверждают, что «астральным телом» обладают все люди. Это совершенно неверно. То, что можно назвать «астральным телом», приобретается благодаря сплавлению, т. е. посредством ужасно трудной внутренней работы и борьбы. Человек не рождается с «астральным телом», и лишь немногие его приобретают. Если оно сформировалось, оно может продолжать жить и после смерти физического тела, может родиться вновь в другом физическом теле. Это и есть «перевоплощение». Если же оно не родилось вторично, тогда спустя некоторое время оно тоже умирает; оно не бессмертно, но способно жить долго и после смерти физического тела.
«Сплавление, внутреннее единство приобретается благодаря «трению», благодаря борьбе между «да» и «нет», происходящей внутри человека. Если человек живёт без внутренней борьбы, если с ним всё случается без малейшего сопротивления, если он идёт туда, куда его ведут влечения, или туда, куда дует ветер, он останется таким, каков есть. Но если внутри него начинается борьба, особенно если в этой борьбе существует определённая линия, тогда в нём постепенно станут формироваться постоянные черты; он начнёт «кристаллизоваться». Однако кристаллизация возможна как на правильной, так и на неправильной основе. «Трение», борьба между «да» и «нет» легко могут иметь место и на ошибочном основании. Например, фанатическая вера в ту или иную идею или боязнь «греха» способны вызвать напряжённейшую борьбу между «да» и «нет», так что человек сможет кристаллизоваться и на этих основаниях. Но здесь произойдёт неправильная, неполная кристаллизация. Такой человек не будет способен к дальнейшему развитию. Чтобы сделать дальнейшее развитие возможным, ему придётся вновь расплавиться, а это достигается только путём сильнейших страданий».
«Кристаллизация возможна на любом основании: возьмите, например, разбойника, настоящего, истинного разбойника. Я знал на Кавказе таких разбойников. Он будет не шевелясь стоять восемь часов за камнем у дороги с винтовкой в руках. Смогли бы вы сделать это? Обратите внимание – внутри его всё время идёт борьба: ему жарко, хочется пить, его кусают мухи; но он стоит неподвижно. Другой пример – монах. Он страшится дьявола – ив течение всей ночи бьёт лбом о пол и молится. Так достигается кристаллизация.
Подобными способами люди способны создать в себе огромную внутреннюю силу, перенести мучения, получить всё, чего желают. Это означает, что в них появилось нечто твёрдое, нечто постоянное. Такие люди могут стать бессмертными. Но что в этом хорошего? Человек такого типа становится «бессмертной вещью», хотя иногда в нём сохраняется некоторое количество сознания. Но даже и это, следует помнить, происходит очень редко».
Припоминаю, что в связи с беседами, следовавшими в этот вечер, меня поразил один факт. Многие люди слышали что-то совершенно иное, чем говорил Гурджиев; а другие обратили внимание лишь на второстепенные и несущественные замечания и запомнили их. От большинства слушателей ускользнули самые фундаментальные принципы того, что говорил Гурджиев. Он сказал мне, что лишь немногие задают вопросы по существу. Один из таких вопросов остался у меня в памяти:
– Каким образом человек способен вызвать внутри себя борьбу между «да» и «нет»? – спросил кто-то.
– Необходима жертва, – ответил Гурджиев. – Если вы ничем не жертвуете, вы ничего не приобретаете. И необходимо пожертвовать чем-то, в данный момент драгоценным, пожертвовать им надолго, пожертвовать многим. Но всё-таки не навсегда. Это следует понять, потому что нередко не понимают именно этого. Жертва необходима только тогда, когда идёт процесс кристаллизации. Если же кристаллизация достигнута, отречения, лишения и жертвы более не нужны. Тогда человек может иметь всё, что хочет. Для него нет больше никаких законов; он сам для себя закон.
Среди тех, кто приходил на наши лекции, постепенно составилась небольшая группа людей, не пропускавших ни одной возможности послушать Гурджиева. Они встречались и в его отсутствие. Так начала возникать первая петербургская группа.
В течение этого времени я много бывал вместе с Гурджиевым и начал лучше понимать его. В нём поражала большая внутренняя простота и естественность, заставлявшие полностью забывать то, что для нас он был представителем чудесного и неведомого мира. В нём полностью отсутствовали любого рода аффектация или желание произвести впечатление. Вместе с тем угадывалось отсутствие личного интереса во всём, что он делал, совершенное бескорыстие, безразличие к удобствам и покою, способность не щадить себя в работе, какой бы она ни была. Порой ему нравилось бывать в весёлой и живой компании; он любил устраивать большие обеды, покупал много вина и закусок; однако нередко сам ничего из этого не пил и не ел. У людей складывалось впечатление о нём как о гурмане, о человеке, который любит хорошо пожить; и нам казалось, что часто он просто хотел произвести такое впечатление, хотя все мы уже видели, что он «играет».
«Игру» в поведении Гурджиева мы ощущали исключительно сильно. Между собой мы говорили, что никогда его не видим и никогда не увидим. В любом другом человеке такое обилие «игры» производило бы впечатление фальши; а в нём «игра» вызывала впечатление силы, хотя, как я уже упомянул, так бывало не всегда; подчас её оказывалось чересчур много.
Меня особенно привлекало его чувство юмора и полное отсутствие претензий на «святость» или на «обладание чудесными силами», хотя, как мы позже убедились, он обладал знаниями и умением создавать необычайные явления психологического характера. Но он всегда смеялся над людьми, которые ожидали от него чудес.
Это был невероятно многосторонний человек; он всё знал и всё мог делать. Как-то он сказал мне, что привёз из своих путешествий по Востоку много ковров, среди которых оказалось порядочное число дубликатов, а другие не представляли особой художественной ценности. Во время посещений Петербурга он выяснил, что цена на ковры здесь выше, чем в Москве; и вот всякий раз, приезжая в Петербург, он привозил с собой тюк ковров для продажи.
Согласно другой версии, он просто покупал ковры в Москве на «толкучке» и привозил их продавать в Петербург.
Я не совсем понимал, зачем он это делает, но чувствовал, что здесь существует связь с идеей «игры».
Продажа ковров сама по себе была замечательным зрелищем. Гурджиев помещал объявления в газетах, и люди всех родов приходили к нему покупать ковры. Они принимали его, разумеется, за обыкновенного кавказского торговца коврами. Часто я сидел часами, наблюдая, как он разговаривал с покупателями. Я видел, что нередко он играл на их слабых струнках.
Однажды он то ли торопился, то ли устал от игры в торговца коврами. Какая-то женщина, очевидно, богатая, но очень жадная, выбрала дюжину прекрасных ковров и отчаянно торговалась. И вот он предложил ей все ковры в комнате почти за четверть цены тех, которые она выбрала. Сначала она опешила, но потом опять начала торговаться. Тогда Гурджиев улыбнулся и сказал, что подумает и даст ответ завтра. А на следующий день его уже не было в Петербурге, и женщина вообще ничего не получила.
Нечто похожее происходило с ним почти каждый раз. С этими коврами, в роли путешествующего купца, он опять-таки производил впечатление переодетого человека, какого-то Гарун-аль-Рашида или персонажа в шапке-невидимке из волшебных сказок.
Однажды в мое отсутствие к Гурджиеву явился некий «оккультист» – шарлатан, игравший известную роль в спиритических кругах Петербурга; позже, при большевиках, он стал «профессором». Он начал разговор с того, что много слышал о Гурджиеве, о его знаниях и пришёл с ним познакомиться.
Гурджиев, как он сам мне рассказал, сыграл роль настоящего торговца коврами. С сильнейшим кавказским акцентом, на ломаном русском языке, он принялся уверять «оккультиста», что тот ошибся, что он только продаёт ковры, – и немедленно начал развёртывать их и предлагать посетителю.
«Оккультист» ушёл, убеждённый, что стал жертвой мистификации своих друзей.
– Было очевидно, что у мерзавца нет ни гроша, – прибавил Гурджиев, – иначе я выжал бы из него деньги хотя бы за пару ковров!
Обычно чинить ковры к нему приходил какой-то перс. Однажды я заметил, что Гурджиев очень внимательно наблюдает за тем, как работает этот перс.
– Хочу понять, как он это делает, и всё ещё не понимаю, – объяснил Гурджиев. – Видите вон тот крючок у него в руках? Всё дело в нём. Я хотел купить этот крючок, но он не продаёт его.
На другой день, придя раньше обычного, я увидел, что Гурджиев сидит на полу и чинит ковёр совсем так же, как это делал перс. Вокруг него были разбросаны мотки шерсти разных цветов, в руках он держал крючок такого же типа, какой я видел у перса. Выяснилось, что он вырезал его простым напильником из лезвия дешёвого перочинного ножа и в течение утра постиг все тайны починки ковров.
Он много рассказывал мне о коврах; нередко говорил, что ковры – одна из древнейших форм искусства. Он описывал древние обычаи, связанные с выделкой ковров в некоторых районах Азии – как целая деревня работает сообща над одним ковром; как зимой по вечерам все жители деревни, старые и молодые, собираются в одном большом помещении; как, разделившись на группы, они стоят или сидят на полу в особом порядке, издавна известном и определённом традицией. Затем каждая группа начинает свою работу. Одни вынимают из шерсти камешки и щепки, другие бьют шерсть палками; третья группа расчёсывает её; четвёртая прядет; пятая красит; а шестая – или, может быть, двадцать шестая – ткёт ковёр. Мужчины, женщины, дети, старики, старухи – все заняты своей традиционной работой, которая совершается под аккомпанемент музыки и пения. Прядильщицы с веретёнами в руках, работая, пляшут особую пляску, и все движения людей, занятых разной работой, подобны одному движению, совершаемому в одном ритме. Кроме того, каждая местность имеет собственную музыку, свою мелодию, особые песни и пляски, которые с глубочайшей древности были связаны с выделкой ковров.
Когда он рассказывал мне об этом, у меня в уме мелькнула мысль, что, может быть, рисунок и окраска ковров в какой-то мере связаны с музыкой и являются её выражением в линиях и цветах; что, возможно, ковры суть не что иное, как записи этой музыки, ноты, при помощи которых можно воспроизводить мелодии. Для меня в этой идее не было ничего странного, поскольку я часто «видел» музыку в форме сложного рисунка.
Из некоторых случайных бесед с Гурджиевым я приобрёл кое-какие представления о его прежней жизни. Детство Гурджиева прошло в необычных, весьма далёких от нас, почти библейских условиях. Бесчисленные стада овец; скитания с места на место; соприкосновение с разными странными людьми. Его воображение особенно поразили йезиды, или «дьяволопоклонники»; с самых ранних лет его внимание привлекали их непонятные обычаи и удивительная зависимость от неизвестных законов. Среди прочего он рассказывал, что ещё ребёнком видел, как мальчики-йезиды не могут выйти из круга, очерченного вокруг них на земле.
Он провёл юные годы в атмосфере волшебных сказок, легенд и традиций. «Чудесное» вокруг было подлинным фактом. Предсказания будущего, которые он услышал и которым окружающие его люди поверили, – эти предсказания исполнились и заставили его поверить во многое другое.
Всё это, вместе взятое, уже в детстве породило в нём стремление к таинственному, непонятному, магическому. Он рассказал, что ещё совсем молодым совершил несколько далёких путешествий по Востоку. Я не мог в точности решить, что в его рассказах было правдой. Как он говорил, во время путешествий он снова столкнулся с явлениями, свидетельствовавшими о существовании некоторого знания, особых сил и возможностей, превосходящих возможности обыкновенного человека, встретился с людьми, наделёнными ясновиденьем и другими таинственными силами. Он сказал, что постепенно его отлучки из дома и путешествия стали преследовать определённую цель. Он отправился на поиски знания и людей, обладавших этим знанием. По его утверждению, преодолев большие трудности, он нашёл источники знания в содружестве с несколькими людьми, как и он, искавшими чудесное.
Во всех его рассказах о себе было много противоречивого и вряд ли заслуживающего доверия. Но я уже понял, что к нему нельзя предъявлять обычные требования или применять какие-либо стандарты. По отношению к нему не было уверенности ни в чём. Сегодня он мог сказать одно, а завтра – нечто совсем другое; и всё же каким-то образом его невозможно было обвинить в противоречиях: нужно было только всё понять и всё связать.
О школах, о том, где он нашёл знание, которым, без сомнения, обладал, он говорил очень мало и всегда как-то вскользь. Он упоминал тибетские монастыри, Читрал, гору Афон, школы суфиев в Персии, Бухаре и Восточном Туркестане, а также дервишей разных орденов; но обо всём этом говорилось очень неопределённо.
Во время одного разговора с Гурджиевым в нашей группе – которая стала уже превращаться в постоянную – я спросил:
– Если древнее знание сохранилось, если вообще существует знание, отличающееся от нашей науки и философии или даже превосходящее её, почему же тогда оно так тщательно скрыто, почему не сделано общим достоянием? Почему люди, обладающие этим знанием, не желают, чтобы оно перешло в общий поток жизни ради лучшей, более успешной борьбы против обмана, зла и невежества?
Вероятно, такой вопрос возникает у каждого человека, который впервые знакомится с идеями эзотеризма.
– На это есть два ответа, – сказал Гурджиев. – Во-первых, это знание не скрыто; во-вторых, по самой природе своей оно не может стать общим достоянием. Сперва мы рассмотрим второе из этих положений. А потом я докажу вам, что знание (он подчеркнул это слово) гораздо более доступно для тех, кто способен его усвоить, чем обычно полагают; вся беда в том, что люди или не желают знания, или не в состоянии его принять.
«Но прежде всего необходимо понять другое, а именно – почему знание не может принадлежать всем, не может даже принадлежать многим. Таков закон. Вы не понимаете этого, потому что вам непонятно, что знание, как и всё прочее в мире, материально. Оно материально, и это означает, что оно обладает всеми характерными признаками материальности. Один из главных признаков материальности – это то, что материя всегда имеет предел, т. е. количество материи в данном месте и при данных условиях ограничено. Даже песок пустыни и морская вода являют собой определённое, неизменное количество материальных частиц. Так что, если знание материально, это значит, что в данном месте и в данное время существует определённое его количество. Можно сказать, что в течение определённого периода времени, скажем, в течение столетия, человечество имеет в своём распоряжении некоторую сумму знаний. Но даже из обычных наблюдений нам известно, что материя знания обладает совершенно разными качествами в зависимости от того, берётся ли она в малых или в больших количествах. Воспринятое в большом количестве в данном месте, скажем, одним человеком, знание даёт прекрасные результаты; но взятое в малом количестве, т. е. каждым человеком из большого числа людей, оно или совсем не даст никаких результатов, или, против ожидания, может принести даже отрицательные результаты. Таким образом, если некоторое количество знания распределить между миллионами людей, каждый индивид получит очень немного, и это небольшое количество знания ничего не переменит ни в его жизни, ни в его понимании вещей. И сколько бы людей ни получило это небольшое количество знания, в их жизни ничего не изменится, разве только она, может быть, станет более трудной.
А если, наоборот, большие количества знания сосредоточить в малом количестве людей, тогда знание даст очень значительные результаты. С этой точки зрения, гораздо выгоднее, чтобы знание хранилось среди узкого круга людей, а не рассеивалось бы в массах».
«Если мы возьмём некоторое количество золота и решим позолотить много предметов, нам необходимо знать или точно подсчитать, какое количество предметов можно покрыть этим золотом. Если же мы попытаемся позолотить большее их число, они покроются золотом неравномерно, пятнами, и будут выглядеть гораздо хуже, чем предметы, которые совсем не были позолочены. Фактически мы просто потеряем при этом наше золото».
Распределение знания основано на точно таком же принципе. Если знание даётся всем, никто ничего не получает. Если оно сохраняется среди немногих, каждый получит столько, что его будет достаточно не только для сохранения, но и для увеличения полученного.
На первый взгляд эта теория кажется несправедливой, ибо положение тех, кому, так сказать, отказано в знании, чтобы другие могли получить большую его часть, представляется очень печальным и незаслуженно более тяжёлым, нежели оно должно быть. Однако на самом деле обстоятельства совсем не таковы, и в распределении знания нет ни малейшей несправедливости».
«Фактически огромное большинство людей не желает никакого знания; эти люди отказываются от своей доли и не берут даже ту его часть, которая приходится на них в общем распределении для нужд повседневной жизни. Это особенно очевидно во времена массовых безумств, таких, как войны, революции и тому подобное, когда люди как будто теряют даже и ту малую крупицу здравого смысла, которой они обладали, и превращаются в совершенных автоматов, огромными массами отдаваясь полному уничтожению, т. е. теряя даже инстинкт самосохранения. Вследствие этого громадные количества знания остаются, так сказать, невостребованными и могут быть распределены среди тех, кто понимает их ценность».
В этом нет ничего несправедливого, потому что те, кто получает знание, не присваивают ничего чужого, не лишают других чего бы то ни было. Они берут только то, что отвергнуто другими как бесполезное, что всё равно будет утрачено, если они его не возьмут».
«Собирание знания некоторыми людьми вызвано тем обстоятельством, что другие люди это знание отвергают.
В жизни человечества бывают периоды, когда массы народа начинают непоправимо уничтожать и разрушать всё то, что создавалось веками и тысячелетиями культуры. Эти периоды, в общем, совпадают с началом упадка культуры и цивилизации; такие периоды массового сумасшествия, нередко совпадающие с геологическими катаклизмами, изменениями климата и тому подобными явлениями планетарного характера, освобождают огромное количество знания. Это, в свою очередь, вызывает необходимость в работе по собиранию знания, которое иначе будет утеряно. Таким образом, работа по собиранию рассеянной материи знания часто совпадает с началом разрушения и крушения культур и цивилизаций.
«Данный аспект вопроса ясен. Толпа не желает знания и не стремится к нему, а её вожди в собственных интересах стараются усилить её страх перед всем новым и неизвестным, её нелюбовь к новому. Рабство, в котором живёт человечество, основано на этом страхе. Трудно даже представить себе весь ужас подобного рабства. Мы не понимаем, что теряют люди. Но для того, чтобы понять причину этого рабства, достаточно увидеть, как живут люди, что составляет цель их существования, предмет желаний, страстей и устремлений, о чём они мечтают, о чём говорят, чему служат и чему поклоняются. Подумайте, на что тратит деньги современное культурное человечество, даже оставляя в стороне войну; подумайте, что требует наивысших расходов, где собираются самые большие толпы народа. Если мы хоть на мгновение поразмыслим над этим вопросом, нам станет ясно, что человечество в его нынешнем состоянии, с теми интересами, которыми оно живёт, не может ожидать чего-то большего по сравнению с тем, чем оно обладает. Но, как я уже сказал, иначе дело обстоять и не может. Если знание будет разделено между всеми, каждый получит так немного, что останется таким же глупцом, каким и был. Однако благодаря тому факту, что знание хотят иметь очень немногие люди, – берущие его получают, скажем, каждый по грану – и приобретают возможность стать более разумными. Все стать разумными не могут, даже если бы этого и пожелали. И если бы они действительно стали разумными, это не помогло бы делу. Существует общее равновесие, которое невозможно нарушить».
«Таков один аспект. Другой, как я уже сказал, состоит в том, что никто ничего и не скрывает; тут нет никакой тайны. Но приобретение или передача истинного знания требует огромного труда и больших усилий как со стороны того, кто получает, так и со стороны того, кто даёт. И те, кто обладает знанием, делают всё, что могут, чтобы передать и сообщить его возможно большему числу людей, облегчить им приближение к знанию и подготовку себя к восприятию истины. Но никому нельзя передавать знание силой, а, как я уже говорил, непредубеждённое рассмотрение жизни среднего человека, знакомство с тем, что наполняет его день, с вещами, которые его интересуют, сию же минуту покажет, правомерно ли обвинять людей, владеющих знанием, в том, что они скрывают его, не желают передавать народу, не хотят учить других тому, что знают сами».
«Тот, кто желает получить знание, должен сам предпринять первые усилия, чтобы найти его источник и приблизиться к нему, пользуясь помощью и указаниями, которые даются всем, но которых люди, как правило, не хотят видеть и признавать. Знание не может прийти к людям само собой, если они не проявят усилий со своей стороны. Они прекрасно это понимают, когда речь идёт об ординарном знании, но в случае большого знания, если они вообще допускают его существование, они предпочитают ожидать чего-то совсем иного. Каждый хорошо знает, что если человек хочет, например, научиться китайскому языку, на это потребуется несколько лет напряжённой работы; каждый знает, что для усвоения основ медицины нужно пять лет, а для изучения музыки или живописи раза в два больше. И всё-таки существуют теории, которые утверждают, что знание может прийти к человеку без особых усилий с его стороны, что он может приобрести его даже во сне. Само существование таких теорий поясняет, почему знание не может прийти к людям. В то же время важно понять, что независимые усилия человека достичь чего-то в этом направлении также могут не дать результатов. Человек обретает знания только с помощью тех, кто ими обладает, – это необходимо понять с самого начала. Нужно учиться у того, кто знает».
На одной из встреч группы Гурджиев в ответ на заданный ему вопрос продолжал развивать высказанные ранее идеи о перевоплощении и будущей жизни.
Беседа началась с вопроса одного из присутствующих:
– Можно ли сказать, что человек обладает бессмертием?
– Бессмертие – это одно из тех свойств, – сказал Гурджиев, – которые мы приписываем людям, не вполне понимая их значение. Другие свойства того же рода – «индивидуальность» в смысле внутреннего единства, «постоянное и неизменное Я», «сознание», «воля». Все эти свойства могут принадлежать человеку (слово «могут» он произнёс с ударением), но это вовсе не означает, что они действительно принадлежат ему или являются собственностью всех и каждого.
«Для того чтобы понять, что такое нынешний человек, т. е. человек на нынешнем уровне развития, необходимо до некоторой степени представить себе, чем он может быть, т. е. чего может достичь. Только понимая правильное согласование возможностей своего развития, люди перестанут приписывать себе то, чем они в данный момент не обладают и что они, быть может, сумеют приобрести лишь после тяжких усилий и большого труда».
«Согласно одному древнему учению, следы которого можно найти во многих старых и новых системах, человек, достигший полного, возможного на Земле развития, человек в полном смысле этого слова, состоит из четырёх тел. Эти четыре тела состоят из особых субстанций, которые, постепенно утоньшаясь, проникают друг в друга и создают четыре независимых организма, находящихся в определённых взаимоотношениях, но в то же время способных действовать самостоятельно».
«Причина, почему возможно существование этих четырёх тел, заключается в том, что человеческий организм, физическое тело, имеет настолько сложную организацию, что при известных условиях в нём может вырасти новый независимый организм – гораздо более удобный и чувствительный инструмент для деятельности сознания, чем физическое тело. Сознание, проявляясь в этом новом теле, способно управлять им; и это тело обладает полной властью и полным контролем над физическим телом. Во втором теле при соответствующих условиях может вырасти третье тело, опять-таки обладающее некоторыми характерными признаками, присущими только ему. Проявляясь в этом третьем теле, сознание обладает полной властью и контролем над первыми двумя телами; третье тело имеет возможности для приобретения знания, недоступные первым двум телам. А в третьем теле при некоторых условиях может вырасти четвёртое тело, которое так же сильно отличается от третьего, как третье от второго, а второе от первого. Сознание, проявляющееся в четвёртом теле, обладает полным контролем над первыми тремя телами и над самим собой».
«Эти четыре тела в разных учениях определяются по-разному».
Гурджиев нарисовал приводимую ниже диаграмму, а затем сказал:


– Первое тело – это физическое или «плотское тело» в христианской терминологии; второе тело в христианской терминологии называется «природным телом», третье – «духовным телом»; а четвёртое тело в терминологии эзотерического христианства называется «божественным телом». В теософской терминологии первое тело называется «физическим», второе – «астральным», третье – «ментальным», а четвёртое – «причинным» (т. е. телом, которое содержит в себе причины, своих действий; оно не зависит от внешних причин и является телом воли).
«В терминологии некоторых восточных учений первое тело называется «повозкой» (т. е. просто телом), второе – «конём» (чувства, желания), третье – «возницей» (ум), а четвёртое – «господином» (Я, сознание, воля).
«Такие сравнения и параллели можно найти в большинстве систем и учений, которые признают в человеке нечто большее, нежели физическое тело. Но почти все эти учения, повторяя в более или менее знакомой форме определения и подразделения древней доктрины, забывают или упускают из виду самую важную черту человека, а именно: он не рожден с более тонкими телами, их можно культивировать только искусственно, при условии, что для этого существуют как внешние, так и внутренние благоприятные условия».
«Астральное тело» не является необходимым орудием человека. Это – большая роскошь, которую могут позволить себе лишь немногие. Человек в состоянии хорошо жить и без «астрального тела». Его физическое тело обладает всеми функциями, необходимыми для жизни. Человек без «астрального тела» может даже производить впечатление весьма интеллектуальной или духовной личности, обманывая таким образом не только других, но и самого себя».
«Это, разумеется, в ещё большей степени относится к «ментальному» и к четвёртому телам. Обычный человек не обладает этими телами и не имеет соответствующих функций, но часто думает, что они у него есть, и заставляет думать так других. Среди причин такого явления надо отметить, во-первых, тот факт, что физическое тело работает с теми же высшими субстанциями, из которых состоят эти тела; но только в нём эти субстанции не кристаллизованы и не принадлежат ему; во-вторых, оно имеет все функции, аналогичные функциям более высоких тел, хотя, конечно, значительно от них отличающиеся. Главная разница между функциями человека, обладающего только физическим телом, и человека, обладающего четырьмя телами, состоит в том, что в первом случае функции физического тела управляют всеми другими функциями, иначе говоря, всё управляется телом, которое, в свою очередь, управляется внешними влияниями, а во втором случае команда или контроль исходит из высшего тела».
«Функции физического тела можно изобразить как параллельные функциям четырёх тел».
Гурджиев нарисовал другую диаграмму, изображающую параллельные функции человека с одним физическим телом и человека с четырьмя телами:


«В первом случае, – сказал Гурджиев, – т. е. в случае человека, обладающего только физическим телом, автомат зависит от внешних влияний, а следующие три функции зависят от физического тела и воспринимаемых им внешних влияний. Желание или отвращение, «я хочу», «я не хочу», «мне нравится», «мне не нравится», т. е. функции, занимающие место второго тела, зависят от случайных толчков и влияний. Мышление, которое соответствует функциям третьего тела, представляет собой полностью механический процесс. «Воля» у обыкновенного человека, который представляет собой механизм, отсутствует. Такой человек имеет только желания; и вот большее или меньшее постоянство желаний и стремлений называется сильной или слабой волей».
«Во втором случае, т. е. в случае функций четырёх тел, автоматизм физического тела зависит от влияний других тел. Вместо несогласованной и часто противоречивой деятельности разных желаний существует одно-единственное Я, целостное, неделимое, постоянное; имеется индивидуальность, господствующая над физическим телом и его желаниями, способная преодолеть как его инертность, так и сопротивление. Вместо механического процесса мысли существует сознание, существует и воля, т. е. сила, не просто составленная из различных, зачастую противоречивых желаний, принадлежащих разным «я», но сила, исходящая из сознания и управляемая индивидуальностью, т. е. единым и постоянным Я. Только такую волю можно назвать «свободной», ибо она не зависит от случая, и её нельзя изменить или направить силой внешнего влияния».
«Восточное учение следующим образом описывает функции четырёх тел, их постепенный рост и условия этого роста:
Вообразим сосуд или реторту, наполненную порошками разных металлов. Порошки никоим образом не соединяются друг с другом, и любая случайная перемена положения реторты изменяет относительное расположение порошков. Если реторту встряхнуть или постучать по ней пальцем, тогда порошок, который находится наверху, может оказаться внизу, в середине или на дне сосуда, тогда как порошок, находившийся внизу, может оказаться наверху. В положении порошков нет ничего постоянного, и при таких условиях оно и не может быть сколько-нибудь постоянным. Такова точная картина нашей психической жизни. В каждый последующий момент новые влияния могут изменить положение порошка, находящегося наверху, и поместить на его место другой. Наука называет такое состояние порошков состоянием механической смеси. Существенный признак взаимоотношения порошков в смеси подобного рода – их неустойчивость и изменчивость положения».
«В состоянии механической смеси стабилизировать взаимное расположение порошков невозможно. Но порошки можно расплавить, поскольку их природа это допускает. Для этого нужно зажечь под ретортой пламя, которое нагревает и расплавляет порошки и наконец образует из них сплав. Сплавленные таким образом, порошки окажутся в состоянии химической смеси; теперь их уже нельзя отделить друг от друга такими простыми способами, которые разделяли их и заставляли менять положение в состоянии механической смеси. Содержимое реторты стало неделимым – «индивидуальным». Такова картина формирования второго тела. Пламя, при помощи которого достигается сплавление, производится «трением», которое в свою очередь вызывается в человеке благодаря борьбе между «да» и «нет». Если человек даёт свободу всем своим желаниям, если потворствует им, в нём не возникнет внутренней борьбы, «трения», пламени. Но если он ради достижения определённой цели борется с препятствиями в виде своих желаний, тогда он создаёт пламя, которое постепенно преобразует его внутренний мир в единое целое».
«Вернёмся к нашему примеру. Химический состав, полученный при сплавлении, обладает определёнными свойствами: тяжестью, электропроводностью и так далее, т. е. качествами, образующими характерные признаки данного вещества. Но если особым образом увеличить посредством обработки некоторое число таких однотипных признаков, мы придадим составу новые качества, которые первоначально не были ему свойственны. Так, его можно намагнитить, сделать радиоактивным и т. п».
«Процесс сообщения сплаву новых свойств соответствует процессу формирования третьего тела, приобретению нового знания и новых сил при помощи этого третьего тела».
«Когда сформировано третье тело, когда оно приобрело все качества и силы, все доступные ему знания, возникает проблема закрепления этого знания и связанных с ним сил; ибо, сообщенные ему влияниями особого рода, они могут быть отняты этими же или другими влияниями. Благодаря специальной работе над тремя телами, приобретённые качества можно сделать постоянными и неизменными свойствами третьего тела».
«Процесс закрепления приобретённых свойств и соответствует процессу формирования четвёртого тела. И лишь человека, который обладает четырьмя вполне развитыми телами, можно назвать «человеком» в полном смысле этого слова. Такой человек обладает многими свойствами, которыми обыкновенный человек не обладает. Одно из этих свойств и есть бессмертие. Все религии и все древние учения полагают, что, приобретая четвёртое тело, человек обретает бессмертие; и все они содержат указания на способы приобретения четвёртого тела, т. е. обретения бессмертия».
«В этой связи некоторые учения сравнивают человека с домом из четырёх комнат. Человек живёт в одной из них, самой крохотной, самой убогой; он и не подозревает о существовании других комнат со многими сокровищами, пока ему о них не скажут. Когда же он узнаёт о них, он начинает искать ключи к этим комнатам, особенно к четвёртой, самой важной из всех. Когда же человек открыл доступ в эту комнату, он становится подлинным хозяином дома, потому что только тогда дом целиком и навсегда принадлежит ему».
«Четвёртая комната даёт человеку бессмертие; и все религиозные учения стремятся указать путь к нему. Таких путей очень много; одни из них короче, другие длиннее, одни труднее, другие легче; но все они без исключения ведут или стремятся вести человека в одном направлении – к бессмертию».
На следующей встрече Гурджиев начал с того, на чём остановился в конце предыдущей.
– В прошлый раз я говорил вам, – заявил он, – что бессмертие не является прирождённым свойством. Но человек может приобрести бессмертие. Все существующие общеизвестные пути к бессмертию можно разделить на три категории:
1. Путь факира.
2. Путь монаха.
3. Путь йогина.
«Путь факира – это путь борьбы с физическим телом, путь работы над первой комнатой. Это долгий, трудный и ненадёжный путь. Факир стремится к развитию физической воли, власти над телом. Это достигается посредством ужасных страданий, истязаний тела. Весь путь факира состоит из различных невероятно трудных упражнений. Факир или стоит, не двигаясь, в одном и том же положении целыми часами, днями, месяцами, годами; или сидит с вытянутыми руками на голом камне под лучами солнца, под дождём и снегом; или истязает себя огнем, кладёт ноги в муравейник и т. п. Если он не заболеет и не умрёт ещё до того, как в нём разовьётся то, что можно назвать физической волей, тогда он достигнет четвёртой комнаты, т. е. возможности формировать четвёртое тело. Однако другие его функции – эмоциональная, интеллектуальная и так далее – остаются неразвитыми. Он приобрёл волю, но у него нет ничего, к чему её приложить; он не в состоянии воспользоваться ею для приобретения знания или для самосовершенствования. Как правило, он уже слишком стар, чтобы начинать новую работу».
«Но там, где есть школы факиров, есть также и школы йоги. Йогины обыкновенно следят за факирами; если факир достигает того, к чему он стремился, и если он ещё не слишком стар, его берут в школу йоги. Там его сначала лечат, восстанавливают способность двигаться, а затем начинают учить. Как маленькому ребёнку, ему приходится учиться ходьбе и речи. Но теперь он обладает волей, которая преодолела на его пути невероятные трудности; и эта воля поможет ему преодолеть трудности второй части пути, а именно, трудности развития интеллектуальных и эмоциональных функций».
«Вы не можете себе представить, каким трудностям подвергается факир. Не знаю, видели ли вы подлинных факиров. Я встречал многих из них; например, я видел близко одного факира во внутреннем дворе индийского храма, даже спал возле него. День и ночь в течение двадцати лет он стоял на кончиках пальцев рук и ног – и уже не мог выпрямиться. Ученики переносили его с места на место, носили на реку и мыли, как неодушевлённый предмет. Но это было достигнуто не сразу. Подумайте, что ему пришлось преодолеть, какие мучения перетерпеть, чтобы достичь этой стадии».
«Человек становится факиром не потому, что понимает возможности и результаты этого пути; он становится факиром из-за религиозного чувства. В странах Востока, где есть факиры, имеется один обычай: там принимают обет отдать факирам ребёнка, рожденного после какого-то счастливого события. Кроме того, факиры часто берут к себе сирот или просто покупают маленьких детей у бедных родителей. Эти дети становятся учениками, подражают учителю (или их заставляют подражать ему); некоторые ограничиваются внешним подражанием, но часть из них становятся впоследствии настоящими факирами».
«Кроме этих людей, есть ещё и такие, которые становятся факирами потому, что их поразил какой-нибудь факир.
В храмах около каждого факира можно видеть подражателей, которые сидят или стоят в той же позе. Конечно, это делается недолго, но всё же иногда в течение нескольких часов. Бывает, что человек, случайно вошедший в храм в день празднества и начавший подражать какому-нибудь особо поразившему его факиру, больше не возвращается домой, присоединяется к толпе учеников факира и через некоторое время сам становится факиром. Вы должны понять, что я пользуюсь словом «факир» в особом смысле. В Персии «факир» означает просто нищего; в Индии очень многие фокусники называют себя факирами. А европейцы, особенно учёные, часто дают имя факира йогинам или монахам странствующих орденов».
«Но в действительности пути факира, монаха и йогина совершенно различны. Пока что я говорил о пути факира; это первый путь».
«Второй путь – путь монаха. Это путь веры, путь религиозного чувства, религиозной жертвы. «Монахом» в полном смысле этого слова может стать только человек с очень сильными религиозными эмоциями и такими же сильными способностями религиозного воображения. Путь монаха также очень долог и труден. Монах тратит на борьбу с собой годы и десятилетия; но вся его работа сосредоточена на второй комнате, на втором теле, т. е. на чувствах. Подчиняя все эмоции одной, а именно, вере, он развивает в себе единство, волю, властвующую над эмоциями, и таким путём достигает четвёртой комнаты. Но его физическое тело и умственные способности могут остаться неразвитыми. Для того, чтобы воспользоваться тем, чего он достиг, ему нужно развить физическое тело и способность мыслить, а этого можно добиться благодаря новым жертвам, новым трудностям, новому отречению. Монаху придётся сделаться йогином и факиром. До этого доходят очень немногие; ещё меньшее число преодолевает все трудности. В большинстве своём такие люди или умирают раньше, или остаются монахами только по внешности».
«Третий путь – это путь йогина, путь знания, путь ума. Путь йогина заключается в том, чтобы работать в третьей комнате, чтобы стремиться войти в четвёртую комнату при помощи знания. Йогин достигает четвёртой комнаты, развивая ум; но тело его и эмоции остаются неразвитыми; подобно факиру и монаху, он не способен воспользоваться результатами своих достижений. Он знает всё, но не может ничего делать. Чтобы начать делать, он должен добиться власти над телом и над эмоциями, т. е. над первой и второй комнатами. Для этого ему необходимо снова приняться за работу и достичь некоторых результатов за счёт продолжительных усилий. Однако у него есть преимущество: он понимает своё положение, знает, чего ему не хватает, что он должен сделать, в каком направлении идти. Но, как и на пути факира или монаха, очень немногие обретают такое понимание, так что и на пути йогина лишь немногие достигают того уровня, на котором человек знает, куда идёт. А большинство йогинов останавливаются на каком-то одном достижении и дальше не идут».
«Эти пути отличаются друг от друга и по своему отношению к учителю или руководителю. На пути факира у человека нет учителя в полном смысле слова. В этом случае учитель не учит, а служит образцом для подражания. Работа ученика состоит в копировании учителя».
«На пути монаха у человека есть учитель; и часть долга монаха, часть его работы состоит в том, чтобы испытывать полнейшую веру в учителя, чтобы безусловно подчиняться ему, проявлять послушание. Но главное на пути монаха – это вера в Бога, любовь к Богу, постоянное желание служить и повиноваться Богу; хотя в его понимании идеи Бога и служения Богу может содержаться много субъективного и противоречивого».
«На пути йогина человек не может и не должен ничего делать без учителя. Вначале он обязан подражать учителю, как это делает факир, и верить в него, подобно монаху. Но позднее человек, идущий путём йогина, становится собственным учителем. Он усваивает методы своего наставника и постепенно приучается применять их к самому себе».
«Но все эти пути – путь факира, путь монаха и путь йогина – имеют одну общую черту. Все они начинаются с самой трудной вещи, с полного изменения жизни, с отречения от мирского. Человек должен оставить дом, семью, если она у него есть, отказаться от всех удовольствий, привязанностей и обязанностей жизни – и уйти в пустыню, в монастырь, в школу йоги. С первого дня, с первого шага на своём пути он должен умереть для мира; только таким образом он надеется достичь чего-нибудь на одном из трёх путей».
«Чтобы ухватить суть этого учения, необходимо ясно понять, что указанные пути – единственно возможные методы для развития скрытых способностей человека. Это, в свою очередь, показывает, как трудно такое развитие, как оно редко. Развитие скрытых способностей не является законом. Закон для человека – это пребывание в круге механических влияний, состояние «человека-машины»; путь развития скрытых способностей – это путь против природы, против Бога. Этим объясняются трудности и исключительный характер всех трёх путей. Пути – узкие и прямые; но только благодаря им можно вообще чего-то достичь. В общей массе повседневной жизни, особенно в современных условиях, три пути являются каким-то малым, совершенно непостижимым феноменом, в существовании которого, с точки зрения жизни, нет абсолютно никакой надобности. Однако этот небольшой феномен содержит в себе всё, что есть у человека для развития его скрытых возможностей. Пути противоположны повседневной жизни; они основаны на других принципах, подчинены другим законам. В этом их сила и значение. В повседневной жизни, даже в такой, которая насыщена философскими, научными, религиозными интересами или общественной деятельностью, нет ничего и не может быть ничего, что открыло бы те возможности, которые дают пути. Пути ведут или должны вести человека к бессмертию. Повседневная жизнь, даже в лучших её проявлениях, ведёт человека к смерти – и ни к чему иному привести не может. Нельзя понять идею путей, если допустить возможность эволюции человека без их помощи».
«Как правило, человеку трудно приучить себя к этой мысли; она кажется ему преувеличенной, несправедливой и нелепой. Он плохо понимает значение слова «возможность».
Он воображает, что если у него имеются какие-то возможности, то они обязательно будут развиты, что в окружающей среде непременно существуют способы их развития. От полного отказа признать в себе какие бы то ни было возможности человек обычно переходит к требованию их неизбежного и обязательного развития. Ему нелегко принять мысль, что его возможности могут остаться совершенно неразвитыми и исчезнуть и что, с другой стороны, их развитие потребует от него гигантских усилий и выдержки. Фактически, если взять всех людей, которые не являются ни факирами, ни монахами, ни йогинами и о которых можно с уверенностью сказать, что они никогда не станут ни одним из таких подвижников, мы с несомненной убеждённостью можем заявить, что их возможности – равно как и их волю – развить нельзя. Необходимо ясно понять это, чтобы проникнуть в самую суть следующих положений».
«В условиях повседневной жизни культурного общества положение даже интеллигентного человека, который ищет знания, безнадёжно, ибо в окружающих его условиях нет ничего подобного школам факиров или йогинов; вместе с тем, религии Запада выродились до такой степени, что в них давно уже не осталось ничего живого. Не могут дать никаких результатов и разные оккультные или мистические общества, наивные эксперименты в области спиритизма и т. п.».
«И это положение было бы действительно безнадёжным, если бы не существовал ещё четвёртый путь».
«Четвёртый путь не требует уединения в пустыне, не требует от человека, чтобы тот оставил всё, чем жил раньше, отказался от всего. Четвёртый путь начинается гораздо дальше, чем путь йоги; это значит, что человека нужно подготовить для четвёртого пути, и такая подготовка приобретается в обыденной жизни; она должна быть очень серьёзной и охватывать самые разные стороны. Далее, человеку необходимо жить в условиях, благоприятных для работы на четвёртом пути, во всяком случае, в таких условиях, которые не делают эту работу невозможной. Надо понять, что как в его внутренней, так и во внешней жизни могут существовать условия, которые создают на четвёртом пути непреодолимые преграды».
Кроме того, четвёртый путь в отличие от путей факира, монаха и йогина, не имеет определённых форм. И прежде всего, его необходимо найти. Это – первая проверка. Он не так хорошо известен, как три традиционных пути. Многие люди никогда не слыхали о четвёртом пути; есть и такие, кто отрицает самую возможность его существования».
«В то же время начало четвёртого пути легче, чем начало путей факира, монаха или йогина. Можно работать на четвёртом пути и следовать ему, пребывая в обычных условиях жизни, выполняя прежнюю работу, сохраняя прежние отношения с людьми, ни от чего не отказываясь, никого не покидая. Напротив, условия жизни, в которых находится человек в начале своей работы, в которых его, так сказать, застаёт работа, оказываются для него наилучшими из всех возможных, во всяком случае, в начале работы. Эти условия для него естественны, они – сам этот человек. Потому что жизнь человека и её обстоятельства соответствуют тому, что он из себя представляет. Любые условия, отличные от тех, которые созданы жизнью, будут для человека искусственными, и в таких искусственных условиях его работа не сможет затронуть сразу все стороны его бытия».
«Благодаря этому четвёртый путь одновременно воздействует на все стороны человеческого бытия; это работа над тремя комнатами сразу. Факир работает над первой комнатой, монах над второй, йогин над третьей. Достигая четвёртой комнаты, факир, монах и йогин оставляют за собой много неоконченного; они не в состоянии воспользоваться достигнутым, пока не станут хозяевами всех своих функций. Факир – господин своего тела, но не имеет власти над эмоциями и умом; монах повелевает эмоциями, но не телом и не умом; йогин имеет власть над умом, но не над телом и эмоциями».
«Четвёртый путь отличается от других путей и тем, что его главное требование к человеку – это требование понимания. Человек не должен делать ничего такого, чего он не понимает, за исключением какого-нибудь опыта под руководством и по наставлению учителя. Чем яснее понимает человек то, что делает, тем значительнее будут результаты его усилии. Это фундаментальный принцип четвёртого пути. Результаты работы пропорциональны сознательности в ней. На четвёртом пути не требуется никакой «веры»; наоборот, любая вера противоположна четвёртому пути. На четвёртом пути человек должен удовлетворяться истиной того, о чём ему говорят; и пока он не удовлетворён, он не должен ничего делать».
«Метод четвёртого пути состоит в том, чтобы делать что-то в одной комнате и одновременно нечто соответствующее в двух других; иными словами – работая над физическим телом, работать над умом и эмоциями, а работая над эмоциями, работать над умом и физическим телом. Это достижимо благодаря тому, что на четвёртом пути можно использовать недоступное на путях факира, монаха или йогина знание, которое даёт возможность работать одновременно в трёх направлениях. Этой цели служит серия параллельных упражнений физической, умственной и эмоциональной сферы. Вдобавок, на четвёртом пути возможно индивидуализировать работу отдельного человека, т. е. каждый может делать то, что ему необходимо, и не делать того, что ему бесполезно. Это – следствие того обстоятельства, что четвёртый путь обходится без большей части поверхностного материала, сохраняющегося на других путях в силу традиции».
«Таким образом, когда человек, продвигаясь по четвёртому пути, достигает развития воли, он может ею пользоваться, так как приобрёл контроль над своими телесными, эмоциональными и интеллектуальными функциями. Кроме того, он сберёг много времени, работая параллельно сразу над тремя сторонами своего существа.
«Четвёртый путь называют иногда путём хитреца. «Хитрецу» открыт один секрет, которого не знают ни факир, ни монах, ни йогин. Неизвестно, как «хитрец» узнал этот секрет. Может быть, вычитал его в старинных книгах, может быть, получил в наследство или купил, а возможно, у кого-то украл. Это не имеет значения. «Хитрец» знает секрет и с его помощью оставляет позади факира, монаха и йогина».
«Среди четырёх факир действует самым грубым способом: он очень мало знает и очень мало понимает. Предположим, что в результате месяца напряжённых мучений он развивает в себе некоторую энергию, некоторую субстанцию, производящую внутри него известные перемены. Он делает это абсолютно слепо, с закрытыми глазами, не зная ни цели, ни методов, ни результатов, а просто подражая другим».
«Монах немного лучше знает, что ему нужно. Он руководствуется религиозным чувством, традицией, желанием достигнуть спасения; он верит своему учителю, который говорит ему, что нужно делать, верит, что его усилия и жертвы «угодны Богу». Предположим, что благодаря неделе поста, непрерывной молитвы, лишений и так далее он может достичь того, что факир развивает в себе, подвергаясь мучениям, в течение месяца».
«Йогин знает гораздо больше. Он знает, чего хочет, знает, зачем ему это нужно, как оно может быть приобретено. Он знает, например, что для его цели необходимо создать внутри себя некоторую субстанцию, знает, что эту субстанцию можно выработать в один день при помощи известного рода умственных упражнений и сосредоточения сознания. Поэтому он удерживает своё сознание на этих упражнениях целый день, не позволяя себе ни одной посторонней мысли, – и получает то, что ему нужно. Таким образом, йогин тратит на ту же самую вещь всего один день в сравнении с месяцем, затраченным факиром, и неделей, затраченной монахом».
«А на четвёртом пути знание ещё более точно и совершенно. Человек, следующий по четвёртому пути, знает вполне определённо, какие субстанции необходимы для его целей, и знает, что эти субстанции можно произвести в теле при помощи месяца физических страданий, недели эмоционального напряжения и дня умственных упражнений. Но он знает и другое: что их можно ввести в организм извне, если известен способ, как это сделать. И вот, вместо того, чтобы тратить день на упражнения, как йогин, неделю на молитвы, как монах, или месяц на самоистязание, как факир, он просто приготавливает маленькую пилюлю, которая содержит все нужные субстанции, и глотает её; таким путём, не теряя времени, он получает требуемые результаты».
«Следует отметить, – заключил Гурджиев, – что кроме этих истинных и законных путей существуют искусственные пути, которые дают только временные результаты; есть ложные пути, которые могут даже дать постоянные результаты, но сами результаты будут ложными. И на этих путях человек тоже ищет ключ к четвёртой комнате и иногда находит его. Однако до сих пор неизвестно, что именно он находит в этом случае в четвёртой комнате.
Бывает и так, что дверь в четвёртую комнату открывают искусственно, при помощи отмычки. В обоих этих случаях комната может оказаться пустой».
На этом Гурджиев закончил свою беседу.
Во время одной из последующих бесед мы опять коснулись вопроса о путях.
– Для человека западной культуры, – сказал я, – конечно, трудно поверить и принять идею, что невежественный факир, наивный монах или удалившийся от жизни йогин могут идти по пути эволюции, тогда как образованный европеец, вооружённый «точным знанием» и самыми последними методами исследования, не имеет никакого шанса и движется по кругу, из которого нет выхода.
– Да, это так, потому что люди верят в прогресс и культуру, – ответил Гурджиев. – Не существует никакого прогресса. Всё осталось таким же, каким было тысячи и десятки тысяч лет назад. Меняется внешняя форма, сущность не меняется. Человек остаётся таким же, каким был. «Цивилизованные» и «культурные» люди живут совершенно так же, теми же интересами, что и самые невежественные дикари. Современная цивилизация основывается на насилии, рабстве и красивых словах. Но все прекрасные фразы о «прогрессе» и «цивилизации» – это всего лишь слова.
Конечно, сказанное произвело на нас очень глубокое впечатление, потому что говорилось в 1916 году, когда самые последние достижения «цивилизации» в форме невиданной доселе войны продолжали развиваться и расти, втягивая в свою орбиту новые и новые миллионы людей.
Я вспомнил, как за несколько дней до этой беседы увидел на Литейном проспекте два огромных грузовика высотой до второго этажа, набитые новыми некрашеными деревянными костылями. По какой-то причине эти грузовики невероятно меня поразили. В горах костылей для ещё не оторванных ног скрывалась особо циничная насмешка над всем тем, чем люди себя обманывают. Невольно я представил себе, что такие же грузовики едут по улицам Берлина, Парижа, Лондона, Вены, Рима и Константинополя. В результате эти города, почти все хорошо мне знакомые и любимые мной – просто потому, что они так отличались, дополняли друг друга и контрастировали между собой, – стали теперь враждебны и мне и друг другу, отделились новыми стенами ненависти и преступлений.
Я рассказал присутствовавшим о грузовиках с костылями и о своих мыслях по этому поводу.
– Чего же вы хотите? – сказал Гурджиев. – Люди – это машины; а машинам положено быть слепыми и бессознательными; иначе они и не могут. Все их действия должны соответствовать их природе. Всё случается. Никто ничего не делает. «Прогресс» и «цивилизация» в полном смысле этого слова возникают лишь в результате сознательных усилий. Они не могут быть результатом бессознательных, механических действий. А на какое сознательное усилие способна машина? Но если одна машина бессознательна, тогда бессознательны и сто машин, и тысяча, и сто тысяч, и миллион. А бессознательная деятельность миллиона машине необходимостью завершается разрушением, истреблением. Как раз в бессознательных, невольных явлениях и скрыт корень зла. Вы ещё не понимаете и не можете вообразить все плоды этого зла. Но придёт время, и вы это поймёте.

Глава 3

Фундаментальные идеи Гурджиева о человеке. – Отсутствие единства. – Множественность «я». – Конструкция человеческой машины. – Психические центры. – Метод Гурджиева для объяснения идей его системы. – Неизбежное повторение. – Что значит эволюция? – Механический прогресс невозможен. – Европейское понимание эволюции человека. – Всеобщая связь в природе. – Человечество и Луна. – Преимущества индивида перед массами. – Необходимо знать человеческую машину. – Отсутствие постоянного «я» у человека. – Роли малых «я». – Человек лишён индивидуальности и воли. – Восточная аллегория: дом и слуги. – «Заместитель управляющего». – Беседы о факире на гвоздях и о буддийской магии.
К началу ноября 1915 года у меня уже имелось общее представление о некоторых фундаментальных пунктах системы Гурджиева, касающихся человека.
Первым пунктом, на котором он делал упор, было отсутствие единства в человеке.
«Величайшая ошибка, – говорил он, – думать, что человек всегда один и тот же. Человек никогда не бывает долго одним и тем же. Он постоянно изменяется; он редко остаётся неизменным даже в течение получаса. Мы думаем, что если человека зовут Иваном, он всегда будет Иваном; ничего подобного! Сейчас это Иван, через минуту – Петр, а ещё через минуту – Николай, Сергей, Матвей, Семен. А вы всё ещё думаете, что это Иван. Вы знаете, что Иван не может делать некоторых вещей, например, не в состоянии солгать. Затем вы обнаруживаете, что он солгал, и удивляетесь, как он мог это сделать. Однако Иван и впрямь не может лгать: солгал Николай. И когда появляется возможность, Николай не в состоянии не лгать. Вы удивитесь, обнаружив, какая толпа таких Иванов, Николаев и других лиц живёт в одном человеке. Если вы научитесь наблюдать за ними, вам не нужно будет ходить в кинематограф».
– Имеет ли это какую-нибудь связь с сознанием отдельных частей и органов тела? – спросил я его по этому случаю. – Я понимаю эту идею, я сам нередко чувствую реальность таких сознаний. Я знаю, что не только отдельные органы, но и каждая часть тела с отдельной функцией обладает отдельным сознанием. Правая рука имеет одно сознание, а левая – другое. Вы это имеете в виду?
– Не совсем, – ответил Гурджиев. – Эти сознания тоже существуют, но они сравнительно безвредны. Каждое из них знает своё место и своё дело. Руки знают, что они должны работать, ноги знают, что должны ходить. А вот эти Иваны, Петры, Николаи – нечто совсем другое. Все они называют себя «я», иначе говоря, считают себя хозяевами, и никто из них не желает признавать другого. Каждый из них – халиф на час; он делает то, что ему нравится, невзирая ни на что, а расплачиваться за это впоследствии приходится другим. И среди них нет никакого порядка. Кто из них выскочит наверх, тот и становится хозяином. Он хлещет всех направо и налево и ничего не боится. Но в следующее мгновение другой хватает кнут и бьёт его самого. Так продолжается в течение всей человеческой жизни. Вообразите страну, где каждый может на пять минут стать царём и делать в течение этих пяти минут с царством всё, что захочет. А ведь такова наша жизнь.
Во время одной из бесед Гурджиев вернулся к идее о различных телах человека.
– То, что у человека может быть несколько тел, – сказал он, – мы должны понимать как идею, как принцип. Но к нам это не относится: мы знаем, что у нас только одно физическое тело, никакое другое нам не известно; именно это физическое тело мы должны изучать. Но при этом необходимо помнить, что вопрос не сводится лишь к физическому телу, что существуют люди, у которых может быть два, три и более тел. Однако лично для нас это особой роли не играет. Кто-нибудь, вроде Рокфеллера в Америке, может иметь много миллионов; но его миллионы не помогут мне, если мне нечего есть. То же самое и с вопросом о телах. Каждый должен думать о себе; полагаться на других, утешать себя мыслями о том, чем обладают другие, – бесполезно и бессмысленно.
– Как можно знать о том, что у человека есть «астральное тело»? – спросил я.
– Есть определённые способы для того, чтобы узнать это, – ответил Гурджиев. – При некоторых условиях можно увидеть «астральное тело», отделить его от физического тела и даже сфотографировать вместе с ним. Но гораздо легче и проще установить существование «астрального тела» его функциям. «Астральное тело» выполняет определённые функции, которых физическое тело выполнять не может. Их присутствие указывает на наличие «астрального тела», а отсутствие говорит о его отсутствии. Но сейчас обсуждать всё это слишком рано. Наше внимание должно быть сосредоточено на изучении физического тела; необходимо понять устройство человеческой машины. Наша принципиальная ошибка состоит в том, что мы думаем, что у нас один ум. Мы называем функции ума «сознательными», а всё то, что не входит в этот ум, – «бессознательным» или «подсознанием». И здесь наша главная ошибка. Позже мы поговорим о сознательном и бессознательном. А в настоящий момент я хочу объяснить вам, что деятельность человеческой машины, физического тела, находится под контролем не одного, а нескольких умов, совершенно независимых друг от друга, выполняющих особые функции и имеющих отдельные сферы проявления. Это следует понять прежде всего, иначе мы не поймём ничего другого.
После этого Гурджиев продолжал объяснять различные функции человека и центры, их контролирующие, в том порядке, в каком эти понятия изложены в лекциях по психологии. Объяснения и все связанные с ними беседы заняли довольно длительный период; почти в каждой беседе мы возвращались к основным идеям о механичности человека, об отсутствии в нём единства, о том, что он не имеет выбора, не может что-либо делать и так далее. Нет возможности привести все беседы в том порядке, в каком они проходили в действительности, поэтому я собрал весь психологический и весь космологический материал в двух отдельных сериях лекций. В этой связи необходимо отметить, что сами идеи давались нам не в той форме, в какой они изложены в моих записях. Гурджиев излагал идеи понемногу, как бы оберегая, охраняя их от нас. Касаясь впервые каких-нибудь новых тем, он предлагал лишь общие положения, часто утаивая самое существенное. Иногда он сам указывал на очевидные противоречия в предложенных теориях, которые на деле как раз и были следствием таких сокрытий и умалчиваний. В следующий раз, подходя к тому же предмету по возможности под другим углом, он давал больше; в третий раз – ещё больше. Так было, например, с вопросом о функциях и центрах. Сначала он говорил о трёх центрах, интеллектуальном, эмоциональном и двигательном, стараясь заставить нас распознавать эти функции, находить примеры и т. д. Потом, как независимая и самостоятельная машина, был добавлен инстинктивный центр, ещё позже – половой центр. Помню, что некоторые из его замечаний привлекли моё внимание. Так, говоря о половом центре, он сказал, что практически этот центр никогда не работает самостоятельно, потому что находится в зависимости от других центров – интеллектуального, эмоционального, инстинктивного и двигательного. Говоря об энергии центров, он часто возвращался к тому, что называл неправильной работой центров, и к роли в этой работе полового центра. Он много рассказывал о том, что все центры крадут у полового центра его энергию и производят с ней совершенно неправильную работу, полную ненужного возбуждения, а взамен наделяют половой центр бесполезной энергией, с которой он работать не способен.
Помню его слова:
«Великое дело, когда половой центр работает со своей собственной энергией; но это бывает крайне редко».
Припоминаю и другое его замечание, которое впоследствии оказалось основой для многих неверных рассуждений и ошибочных заключений, а именно, его слова о том, что три центра нижнего этажа – инстинктивный, двигательный и половой – работают в порядке трёх сил, что половой центр обычно является нейтрализующей силой по отношению к инстинктивному и двигательному центрам, действующим как активная и пассивная сила.
Метод объяснения, о котором я говорю, и умолчания Гурджиева в его первых беседах привели к тому, что возникло непонимание, особенно в последующих группах, не связанных с моей работой. Многие обнаружили противоречия между первым изложением данной идеи и последующими разъяснениями: иногда, стараясь держаться как можно ближе к первому толкованию, они создавали фантастические теории, не имеющие никакого отношения к тому, что на самом деле говорил Гурджиев. Так, некоторые группы удержали идею трёх центров (повторяю, эти группы не были связаны со мной) и каким-то образом связали её с идеей трёх сил, с которой у неё в действительности нет никакой связи, прежде всего потому, что у обычного человека центров не три, а пять.
Это соединение двух идей разного порядка, масштаба и значения дало начало дальнейшим случаям непонимания и исказило всю систему для тех, кто думал подобным образом. Возможно, сама идея о том, что три центра – интеллектуальный, эмоциональный и двигательный – являются выражением трёх сил, возникла из неправильно понятых и ошибочно повторённых замечаний Гурджиева о взаимоотношениях между тремя центрами нижнего этажа.
После первой беседы о центрах Гурджиев почти каждый раз добавлял что-нибудь новое. Как я сказал, сперва он говорил о трёх центрах, затем о четырёх, о пяти и впоследствии о семи центрах.
Едва ли в эти беседы входили подробности о частях центров. Гурджиев сказал, что центры делятся на положительную и отрицательную части, но не указал, что такое деление для разных центров не одинаково. Затем он говорил, что каждый центр делится на три части, три этажа, каждая, из которых в свою очередь делится ещё на три части. Но он не дал никаких примеров и не указал, что внимательное наблюдение даёт возможность различать работу отдельных частей центров. Всё это и многое другое было установлено позднее. Например, хотя он заложил основание для изучения роли и значения отрицательных эмоций, равно как и методов борьбы с ними (в виде отказа от отождествления, отсутствия мнительности, умения не выражать отрицательные эмоции), он не завершил эти теории и не объяснил, что отрицательные эмоции, совершенно бесполезны, что для них не существуют нормального центра.
Далее я воспроизведу беседы и лекции в петербургской и последующих группах в том порядке, в каком я их помню, стараясь избегать повторения того, что приводится в первой и второй сериях лекций. Но в некоторых случаях повторения неизбежны, и изложение идей системы в том виде, в каком их дал сам Гурджиев, на мой взгляд, представляет большой интерес.
На встрече кто-то спросил:
– Как следует понимать эволюцию?
– Эволюцию человека, – ответил Гурджиев, – можно понимать как развитие в нём тех сил и возможностей, которые никогда не развиваются сами по себе, механически. Только такого рода развитие, такой тип роста указывает на подлинную эволюцию человека. Нет и не может быть никакого иного рода эволюции.
«Вот перед вами человек в нынешний момент его развития. Природа создала его таким, каков он есть; притом в большинстве случаев, насколько нам известно, он таким и остаётся. Изменения, которые наверняка нарушат общие требования природы, могут произойти только у отдельных единиц».
«Для того чтобы понять закон эволюции человека, необходимо уяснить, что до известного пункта эта эволюция вовсе не является необходимой; иными словами, она не нужна природе в данный момент её собственного развития. Скажем более точно: эволюция человечества соответствует эволюции планет, но сама эта эволюция планет протекает для нас в течение бесконечно долгих циклов времени. На протяжении того периода, который способен охватить человеческий ум, в жизни планет не происходит существенных изменений; соответственно, не могут иметь места и никакие принципиальные перемены в жизни человечества».
«Человечество не прогрессирует и не эволюционирует. То, что нам кажется прогрессом или эволюцией, – это лишь частичное видоизменение, которое немедленно уравновешивается соответствующим изменением в противоположном направлении».
«Человечество, как и все остальные виды органической жизни, существует на Земле для нужд и целей всей Земли. И оно в точности соответствует её потребностям в настоящее время».
«Только такая теоретическая и далёкая от жизни мысль, как европейская, способна представить себе эволюцию человека как процесс, не связанный с окружающей природой, рассматривать эволюцию как постепенную победу над природой. Это совершенно невозможно. Своей жизнью, смертью, эволюцией, вырождением человек в равной степени служит природе; вернее, природа одинаково использует возможности как эволюции, так и вырождения, возможно, для разных своих целей. В то же время человечество в совокупности не в состоянии ускользнуть из-под власти природы, ибо даже в борьбе с ней человек действует в согласии с её целями. Эволюция больших масс людей противоречит целям природы. Человек обладает возможностями эволюции; эволюция небольшой части человечества, какого-то его процента может совпадать с целями природы; но эволюция человечества в целом, т. е. развитие этих возможностей у всех людей, у большинства, даже у значительного их числа, не является необходимой для целей Земли или мира планет; более того, эволюция значительного числа людей могла бы оказаться вредной или роковой. Поэтому существуют особые силы планетарного характера, которые препятствуют эволюции больших масс и удерживают их на должном уровне».
«Так, эволюция человечества, превышающая известный уровень, точнее говоря, некоторый процент, может оказаться роковой для Луны. В настоящее время Луна питается органической жизнью, питается человечеством.
Человечество – это часть органической жизни; следовательно, человечество представляет собой пищу для Луны. Если бы все люди стали слишком разумны, они не захотели бы, чтобы их поедала Луна».
«Но в то же время возможности эволюции существуют, и их можно развить у отдельных индивидов с помощью соответствующего знания и соответствующих методов. Такое развитие происходит только в интересах самого человека, так сказать, против интересов и сил мира планет. Человек должен это понять: его эволюция необходима только ему самому. Никто другой в ней не заинтересован, и никто не обязан и не намерен помогать ему. Наоборот, силы, противодействующие эволюции больших масс человечества, препятствуют и развитию отдельного индивида. Человек должен их перехитрить. И один человек способен это сделать, а всё человечество – не может. Позднее вы поймёте, что все эти препятствия очень полезны для человека: если бы они не существовали, их следовало бы создать намеренно, потому что только преодолевая препятствия, человек развивает те качества, в которых он нуждается».
«Таковы основы правильной точки зрения на эволюцию человека. Нет принудительной, механической эволюции. Эволюция – это результат сознательной борьбы. Природа в эволюции не нуждается, она её не желает и борется с ней. Эволюция необходима только самому человеку, когда он осознает своё положение, уяснит возможность его изменения, поймёт, что он обладает силами, которыми не пользуется, богатствами, которых не видит. Эволюция возможна как вступление во владение этими силами и богатствами. Но если бы все люди или большая их часть поняли это и пожелали добыть то, что принадлежит им по праву первородства, эволюция вновь стала бы невозможной. Возможное для индивида невозможно для масс».
«Преимущества отдельного индивида состоят в том, что он очень мал, и в общем хозяйстве природы не имеет значения, будет на одного механического человека меньше или больше. Легко представить себе это соотношение величин через соотношение между микроскопически малой клеткой и человеческим организмом. Наличие или отсутствие одной клетки в жизни тела ничего не меняет. Мы не способны сознавать её, и она не в состоянии оказать влияние на жизнь и функции организма. Точно так же человек чересчур мал для того, чтобы влиять на жизнь космического организма, к которому он относится, принимая во внимание его величину, как клетка к его собственному организму. И вот именно это обстоятельство делает возможной его «эволюцию», на нём и основываются его «возможности».
«Говоря об эволюции, необходимо с самого начала понять, что никакая механическая эволюция невозможна. Эволюция человека – это эволюция сознания, а «сознание» не может эволюционировать бессознательно. Эволюция человека – это эволюция его воли; а «воля» не в состоянии эволюционировать невольно. Эволюция человека – это эволюция его способности делать; а «делание» не может быть результатом вещей, которые «случаются».
«Люди не знают, что такое человек. Им приходится иметь дело с очень сложной машиной, гораздо более сложной, чем двигатель паровоза, автомобиля или аэроплана. Но они ничего или почти ничего не знают о конструкции, работе и возможностях этой машины, они не понимают даже её простых функций, потому что не знают целей этих функций. Они неясно представляют себе, что человек обязан знать, как управлять своей машиной, подобно тому, как управляют паровозом, автомобилем или аэропланом. Ибо некомпетентное управление человеческой машиной так же опасно, как некомпетентное управление любой сложной машиной. Все понимают это правило по отношению к аэроплану, автомобилю или паровозу; но очень редко кто-либо принимает его во внимание, когда речь идёт о человеке вообще или о нём самом в частности. Считается правильным и законным думать, что природа дала человеку необходимые знания о его машине. Однако люди понимают, что инстинктивное знание о машине никоим образом недостаточно. Почему они изучают медицину и пользуются её услугами? Разумеется, потому что они понимают своё незнание человеческой машины. Но они и не подозревают, что её можно знать гораздо лучше, чем её знает наука, не подозревают, что с ней можно выполнять совершенно иную работу».
Очень часто, почти в каждой беседе, Гурджиев возвращался к вопросу об отсутствии в человеке единства.
– Одна из главных ошибок человека, – говорил он, – о которой необходимо помнить, – это его иллюзия относительно своего «я».
«Человек, каким мы его знаем, «человек-машина», который не в состоянии что-либо «делать», с которым и через которого всё «случается», лишён постоянного и единого «я». Его «я» меняется так же быстро, как его мысли, чувства и настроения; и он совершает большую ошибку, считая себя всегда одним и тем же лицом; в действительности, он – всегда другая личность, не та, какой он был мгновение назад.
Человек не имеет постоянного и неизменного «я».
Каждая мысль, каждое настроение, каждое желание, каждое ощущение говорят: «Я». И в любом случае считается несомненным, что это «я» принадлежит целому, всему человеку, что мысль, желание или отвращение выражены этим целым. На самом же деле для такого предположения нет никаких оснований. Всякая мысль, всякое желание человека появляются и живут совершенно отдельно и независимо от целого. И целое никогда не выражает себя по той причине, что оно, как таковое, существует только физически, как вещь, а в абстрактном виде – как понятие. Человек не обладает индивидуальным Я. Вместо него существуют сотни и тысячи отдельных маленьких «я», нередко совершенно неизвестных друг другу, взаимоисключающих и несовместимых. Каждую минуту, каждое мгновение человек говорит или думает: «я». И всякий раз это «я» различно. Только что это была мысль, сейчас это желание или ощущение, потом другая мысль – и так до бесконечности. Человек – это множественность. Имя ему – легион».
«Смена «я», их постоянная и явная борьба за верховенство контролируются внешними влияниями. Тепло, солнечный свет, хорошая погода немедленно вызывают целую группу «я»; холод, туман, дождь вызывают другую группу «я», иные ассоциации, иные чувства и действия. В человеке нет ничего, способного контролировать эту смену «я», – главным образом потому, что человек её не замечает или не осознаёт; он всегда живёт в последнем «я». Конечно, некоторые «я» бывают сильнее других. Но это не их сознательная сила; просто такими их создала сила случайностей или механических внешних стимулов. Воспитание, подражание, чтение, гипнотизирующее влияние религии, касты и традиций, очарование новых лозунгов создают в личности человека очень сильные «я», которые господствуют над целыми группами других «я», бодрее слабых. Их сила – это сила вращающихся «валов». И все «я», образующие человеческую личность, того же происхождения, что эти «валы»: они – результаты внешних влияний; и те, и другие приводятся в движение и управляются внешними воздействиями ближайших моментов».
«Человек не имеет индивидуальности; у него нет единого большого Я. Человек расщеплен на множество мелких «я».
«И каждое отдельное малое «я» может называть себя именем целого, действовать во имя целого, соглашаться или не соглашаться, давать обещания, принимать решения, с которыми придется иметь дело другому «я» или всему целому. Этим объясняется, почему люди так часто принимают решения и так редко их выполняют. Человек решает начиная с завтрашнего дня рано вставать.
Это решение принимает одна группа «я»; а подъём с постели есть дело другого «я», которое совершенно не согласно с таким решением, возможно, даже ничего о нём не знает. Утром человек, конечно, вновь будет спать, а вечером опять решит вставать рано. В некоторых случаях это имеет очень неприятные для человека последствия. Малое, случайное «я» может в какой-то момент что-то пообещать уже не себе, а кому-то другому, просто из тщеславия или для развлечения. Затем это «я» исчезает; но человек, т. е. сочетание других «я», совершенно не ответственных за это обещание, вынужден расплачиваться за него в течение всей своей жизни. В том-то и трагедия человеческого существования, что каждое малое «я» имеет право подписывать чеки и векселя, а человек, т. е. целое, вынужден их оплачивать. Нередко вся жизнь человека и состоит в том, чтобы оплачивать векселя малых, случайных «я».
«Восточные учения приводят различные аллегорические картины, в которых изображают природу человека с этой точки зрения. Так, в одном учении человека сравнивают с домом, где находится толпа слуг, но нет ни хозяина, ни управляющего. Все слуги позабыли о своих обязанностях, никто не желает делать то, что ему следует; каждый старается занять место хозяина хотя бы на одно мгновение; в этом состоянии беспорядка дому угрожает серьёзная опасность. Единственная возможность спасения для более понятливых слуг заключается в том, чтобы собраться всем вместе и выбрать временного управляющего, т. е. заместителя управляющего. Этот заместитель управляющего сможет расставить слуг на их места и заставить каждого выполнять определённую работу: повара он отправит на кухню, кучера – на конюшню, садовника – в сад и т. д. Таким путём можно приготовить дом к приходу настоящего управляющего, который, в свою очередь, подготовит дом к прибытию хозяина».
«Сравнение человека с домом в ожидании прибытия хозяина часто встречается в восточных учениях, сохранивших следы древнего знания; оно же, как известно, появляется под разными именами во многих евангельских притчах».
«Но даже самое ясное понимание своих возможностей не приблизит человека к их реализации. Для того, чтобы реализовать их, он должен обладать очень сильным желанием освобождения, быть готовым ради этого освобождения всё принести в жертву, пойти на любой риск».
К этому же периоду, т. е. к началу петербургских лекций, относятся ещё две интересные беседы.
Однажды я показал Гурджиеву снимок «факира на гвоздях», который сделал в Варанаси.
Факир этот не был просто ловким фокусником, подобно тем, что я видел на Цейлоне; он, несомненно, был профессионалом. Мне сказали, что во дворе мечети Аурензеба, на берегу Ганга, находится факир, который лежит на ложе, утыканном железными гвоздями. Это звучало очень таинственно и даже устрашающе. Но когда я пришёл туда, там оказалось только ложе с гвоздями; мне сказали, что факир ушёл за коровой. Во второй раз я застал факира на месте. Он не лежал на своём ложе и, насколько я мог понять, ложился на него лишь тогда, когда приходили зрители; впрочем, за рупию он продемонстрировал мне своё искусство. Он действительно улёгся почти нагим на ложе, хотя ложе было усеяно длинными и довольно острыми гвоздями. Хотя он явно старался не производить быстрых движений, он всё же поворачивался на гвоздях, когда ложился на них спиной, боками и животом; было очевидно, что они не кололи и не царапали его. Я дважды сфотографировал факира; но объяснить себе этот феномен никак не мог. Факир не производил впечатления интеллигентного или религиозного человека; на его физиономии лежал отпечаток тупости, утомления и безразличия; в нём не замечалось ничего такого, что говорило бы о его стремлении к самопожертвованию или самоистязанию.
Я рассказал обо всём Гурджиеву и показал ему фотографию, а затем спросил, что он думает о данном случае.
– Нелегко объяснить это в двух словах, – ответил Гурджиев. – Прежде всего, этот человек, конечно, не был факиром в том смысле, в каком употребляю это слово я. Вместе с тем вы правы, думая, что это вовсе не фокус. Он сам не знает, как он это делает. Если бы вы подкупили его и заставили рассказать всё, что он знает, он, вероятно, сообщил бы вам, что знает некоторое слово и должен повторять его про себя, после чего ему можно лечь на гвозди. Возможно, он даже согласился бы сообщить вам это слово. Однако оно нисколько не помогло бы вам, потому что оказалось бы самым обычным словом, не оказывающим на вас никакого воздействия. Этот человек пришёл из школы, но не был там учеником. Он был объектом опыта. В школе просто экспериментировали с ним и над ним. Видимо, его много раз гипнотизировали и в состоянии гипноза сообщили его коже сначала нечувствительность к уколам, а потом способность сопротивляться им. В некоторой степени это удаётся даже обычному европейскому гипнотизёру. Впоследствии нечувствительность и непроницаемость его кожи были закреплены посредством постгипнотического внушения. Вы знаете, что такое постгипнотическое внушение. Человека погружают в сон и говорят ему, что через пять часов после того, как он проснется, он должен сделать определённую вещь; или ему велят произнести особое слово, и как только он его произнесёт, он почувствует жажду, вообразит, что умер, или ещё что-нибудь в этом роде. Затем его пробуждают. Когда наступает назначенное время, он чувствует непреодолимое желание сделать то, что ему было приказано. Если он помнит данное ему слово, то, произнося его, он немедленно впадает в транс. Как раз это и сделали с вашим «факиром». Его приучили лежать под гипнозом на гвоздях; затем, пробуждая, говорили, что если он произнесёт некоторое слово, то сможет опять лежать на гвоздях. Это слово погружает его в гипнотическое состояние. Вероятно, именно поэтому у него был такой сонный, апатичный вид – в подобных случаях это часто бывает. Возможно, над ним работали много лет, а затем просто отпустили, чтобы он жил, как сумеет. Поэтому он забрал с собой железное ложе и зарабатывает на нём по нескольку рупий в неделю. Таких людей в Индии много. Школы берут их для экспериментов, обычно покупая у родителей ещё детьми. Родители же охотно продают их, потому что впоследствии сами извлекают из этого выгоду. Но, разумеется, такой человек не знает и не понимает, что и как он делает.
Это объяснение сильно заинтересовало меня, потому что раньше я никогда не слышал и не читал ничего подобного. Во всех попытках объяснить чудеса «факиров», которые мне встречались, независимо от того, считались ли эти «чудеса» фокусами или чем-то другим, предполагалось, что исполнитель знает, что и как он делает, а если не говорит о своих приёмах, то потому, что не хочет или боится это сказать. В данном случае положение было совершенно иным. Объяснение Гурджиева показалось мне не только вероятным, но, беру на себя смелость утверждать, единственно возможным. Сам факир не знал, как он совершает своё «чудо», и, конечно, не мог его объяснить.
В другой раз мы говорили о буддизме на Цейлоне, и я выразил мнение, что у буддистов должна быть магия, хотя они не признают её существования, и сама её возможность официальным буддизмом отрицается. Вне всякой связи с этим замечанием, по-моему, тогда, когда я показывал Гурджиеву свои фотографии, я рассказал о небольшом святилище, которое видел в одном частном доме в Коломбо. Там, как обычно, стояла статуя Будды, а у ног Будды находилась маленькая дагоба в виде колокола из слоновой кости, вернее, небольшая её копия, украшенная узорами и пустая внутри. Её открыли в моём присутствии и показали то, что в ней хранилось. Реликвия представляла собой маленький круглый шарик размером с крупную дробину; он был вырезан, как мне показалось, из слоновой кости или перламутра.
Гурджиев внимательно меня выслушал.
– И вам не объяснили, что это за шарик? – спросил он.
– Мне сказали, что это часть кости одного из учеников Будды, чрезвычайно древний и священный предмет.
– Это так и не так, – сказал Гурджиев. – Человек, показавший вам шарик, или сам не знал, что это такое, или не пожелал сказать. Это вовсе не часть кости; вы видели особое костное образование, которое в результате особых упражнений появляется у некоторых людей в форме ожерелья вокруг шеи. Вы слышали об «ожерелье Будды»?
– Да, – ответил я, – но это нечто совсем иное: «ожерельем Будды» называют цепь воплощений Будды.
– Верно, – сказал Гурджиев, – таково одно из значений этого выражения; а я говорю о другом: об ожерелье из косточек, которые окружают шею под кожей и непосредственно связаны с так называемым «астральным телом». «Астральное тело», так сказать, прикреплено к нему; точнее, «ожерелье» связывает физическое тело с «астральным». В том случае, если «астральное тело» продолжает жить после смерти физического тела, человек, обладающий косточкой из такого «ожерелья», может общаться с «астральным телом» умершего. Это магия; но о ней никогда не говорят открыто. Относительно буддийской магии вы правы, этот случай как раз к ней относится. Конечно, отсюда ещё не следует, что виденная вами кость была подлинной. Такие косточки вы найдёте почти в каждом доме. Но я говорю о веровании, которое лежит в основе обычая.
И опять мне пришлось признать, что никогда раньше я не встречал подобного объяснения.
Гурджиев нарисовал мне небольшой рисунок, показывающий расположение косточек под кожей; они шли полукругом, начинаясь несколько спереди ушей и опоясывая затылок.
Рисунок напомнил мне схематическое изображение лимфатических желёз шеи из анатомического атласа. Но более я ничего не смог об этом узнать.

Глава 4

Общее впечатление от системы Гурджиева. – Взгляд назад. – Одно из фундаментальных положений. – Линия знания и линия бытия. – Бытие на разных уровнях. – Расхождение между линиями знания и бытия. – Что даёт развитие знания без соответствующего изменения бытия? – Что даёт изменение бытия без увеличения знания? – Что значит «понимание»? – Понимание как равнодействующая знания и бытия. – Различие между пониманием и знанием. – Понимание как функция трёх центров. – Почему люди стараются назвать вещи, которых не понимают? – Наш язык. – Почему люди не понимают друг друга? – Слово «человек» и его разнообразные значения. – Язык, принятый в системе. – Семь градаций понятия «человек». – Принцип относительности в системе. – Градации, параллельные градациям человека. – Слово «мир». – Многообразие его значений. – Исследование слова «мир» с точки зрения законов принципа относительности. – Фундаментальный закон вселенной. – Закон трёх принципов или трёх сил. – Необходимость трёх сил для проявления какого-либо феномена. – Третья сила. – Почему мы не видим третью силу? – Три силы в древних учениях. – Создание миров силой воли Абсолютного. – Цепь миров, или «луч творения». – Число законов в каждом мире.
Лекции Гурджиева вызвали в нашей группе много разговоров.
Для меня оставалось ещё много неясного; но некоторые вещи уже оказались связанными друг с другом, и часто одна из них совершенно неожиданно объясняла другую, как будто бы не имеющую с ней никакой связи. Уже начали неясно вырисовываться части некой системы, подобно тому как при проявлении фотографии постепенно появляются фигуры или какой-то пейзаж; но многие места по-прежнему оставались пустыми и незаконченными. В то же время многое оказалось совсем не таким, как я ожидал, но я старался не переходить к выводам, а просто ждать. Нередко одно новое слово, которого я раньше не слышал, меняло всю картину; и мне приходилось заново перестраивать для себя всё, что я уже построил. Я прекрасно понимал, что должно пройти много времени, прежде чем я смогу правильно представить всю систему в целом. И мне было удивительно слышать, как люди, придя к нам на одну лекцию, сразу же понимали, о чём идёт речь, объясняли всё другим, и у них немедленно возникало о нас определённое мнение. Должен признаться, что в такие минуты я частенько вспоминал первую свою встречу с Гурджиевым и вечер, проведённый с московской группой. Тогда я тоже был близок к тому, чтобы составить определённое суждение о Гурджиеве и его группе, но что-то меня удержало. И вот теперь, когда я начинал понимать, какой огромной ценностью обладают его идеи, меня буквально приводила в ужас мысль о том, что я легко мог пройти мимо них, или вообще ничего не узнать о существовании Гурджиева, или потерять его из виду, не попроси я его тогда о новой встрече.
Почти в каждой из своих лекций Гурджиев возвращался к теме, которую, очевидно, считал чрезвычайно важной, но которую многим из нас было нелегко усвоить.
– Развитие человека идёт по двум линиям, – сказал он, – линии знания и линии бытия. При правильной эволюции линии знания и бытия развиваются одновременно, параллельно друг другу, помогая одна другой. Но если линия знания слишком опередит линию бытия или линия бытия опередит линию знания, развитие человека пойдёт по неверному пути и рано или поздно остановится.
«Люди понимают, что такое «знание». Они понимают также возможность существования разных уровней знания, понимают, что знание может быть большим или меньшим. Однако они не понимают того, что бытие, или существование, также может иметь разные уровни или категории. Возьмём, например, бытие минерала и растения – это разные уровни бытия. Бытие животного разнится от бытия человека. Но и бытие двух людей может отличаться друг от друга больше, чем бытие минерала от бытия животного. И вот как раз этого люди не понимают. Не понимают они и того, что знание зависит от бытия, и не только не понимают, но и определённо не желают понимать. В частности, западная культура убеждена в том, что человек может обладать огромными знаниями, быть, например, способным учёным, делать открытия, двигать вперёд науку, и в то же время оставаться – и иметь право оставаться – мелочным, эгоистичным, придирчивым, низким, завистливым, тщеславным, наивным, рассеянным человеком. Здесь, кажется, считают, что профессор должен всегда и везде забывать свой зонтик.
Таково его бытие; а люди думают, что его знание не зависит от его бытия. Люди западной культуры высоко ценят уровень знания человека, но не ценят уровень его бытия и не стыдятся низкого уровня собственного бытия. Они даже не понимают, что это значит, не понимают, что уровень знания человека зависит от уровня его бытия».
«Если знание уходит далеко вперёд от бытия, оно становится теоретическим, абстрактным и неприменимым к жизни, а фактически – вредным; ибо вместо того, чтобы служить жизни и помогать людям успешно бороться с трудностями, которые им встречаются, оно осложняет жизнь человека, привносит в неё новые затруднения, горести и беспокойства, которых в ней не было раньше».
«Причина этого заключается в том, что знание, которое не находится в согласии с бытием, не может быть достаточно полным и соответствовать реальным нуждам человека. Оно всегда остаётся знанием лишь одной вещи, игнорирующим другую вещь, знанием детали без знания целого, знанием формы без знания сущности.
Такое преимущество знания перед бытиём наблюдается в современной культуре. Идея же ценности и важности бытия и его уровня совершенно забыта; забыто и то обстоятельство, что уровень знания определяется уровнем бытия. Фактически на данном уровне бытия возможно знание, ограниченное известными пределами. В границах данного бытия улучшение качества знания совершенно невозможно, и происходит накопление информации одной и той же природы в пределах уже известного. Изменение же самой природы знания возможно только с изменением природы бытия.
Взятое само по себе, бытие человека имеет много разных сторон. Самая характерная черта современного человека – это отсутствие в нём единства, далее – отсутствие даже следов тех свойств, которые он так любит себе приписывать: «ясного сознания», «свободной воли», «незыблемого Я», «способности к действию». Вы удивитесь, если я скажу, что главной чертой бытия современного человека, объясняющей все его недостатки, является сон».
«Современный человек живёт во сне; во сне он рождается и во сне умирает. О самом сне и его роли и значении в жизни мы поговорим позднее; а сейчас я прошу вас подумать только об одном: какое знание может быть у человека, погруженного в сон? Если вы подумаете об этом, памятуя, что сон является главной чертой нашего бытия, вам сразу же станет ясно, что, если человек по-настоящему желает знания, он должен прежде всего подумать о том, как пробудиться, как изменить своё бытие».
«Внешние признаки человеческого бытия многосторонни: активность и пассивность, правдивость и лживость, искренность и неискренность, храбрость и трусливость, самоконтроль и распущенность, раздражительность, эгоизм, готовность к самопожертвованию, гордость, тщеславие, обман, усердие, леность, моральность, развращённость – это и многое другое составляет бытие человека».
«Но все эти качества в человеке совершенно механичны. Если он лжёт, это означает, что он не способен не лгать. Если же он говорит правду, это означает, что он не способен не говорить правды. И так во всём. Всё случается; человек не может ничего сделать – ни внутри, ни вне себя».
«Но, конечно, существуют границы, существуют пределы. Вообще говоря, бытие современного человека – весьма низкого качества. Однако это качество может быть настолько скверным, что при нём невозможно никакое изменение. Об этом следует всегда помнить; счастливы люди, чьё бытие ещё можно изменить. А есть другие люди, определённо больные, разбитые машины, с которыми уже ничего не сделаешь. И таких – большинство. Если вы подумаете об этом, вы поймёте, почему лишь немногие способны обрести истинное знание: остальным препятствует уровень их бытия».
«Вообще говоря, равновесие между знанием и бытием более важно, чем развитие того или другого из них в отдельности. В любом случае раздельное развитие знания или бытия нежелательно. Но именно такое одностороннее развитие часто представляется людям особенно привлекательным».
«Если знание получает перевес над бытием, человек знает, но не может делать. Это бесполезное знание. Если бытие получает перевес над знанием, человек способен делать, но не знает. Иными словами, он может что-то сделать, но не знает, что именно надо делать. Бытие, которого он достиг, становится бесцельным, затраченные усилия оказываются бесполезными».
«В истории человечества известны многочисленные примеры, когда из-за перевеса знания над бытием или бытия над знанием погибали целые цивилизации».
– А каковы результаты развития линии знания без бытия или развития линии бытия без знания? – спросил кто-то во время беседы на эту тему.
– Развитие линии знания без развития линии бытия даёт слабого йогина, – ответил Гурджиев. – Иными словами, человек много знает, но ничего не может сделать; это человек, который не понимает (эти слова он произнёс с ударением) того, что знает, человек, не обладающий правильной оценкой, т. е. человек, для которого нет разницы между одним и другим родом знания. А развитие линии бытия без знания даёт глупого святого, т. е. человека, который может сделать много, но не знает, что делать или зачем делать; если он что-нибудь делает, он действует, повинуясь своим субъективным чувствам, которые могут увести его далеко в сторону и заставить совершить серьёзные ошибки, т. е. сделать нечто противоположное тому, что он желал. В обоих случаях и слабый йогин, и глупый святой приходят к остановке; ни один из них не в состоянии двигаться и развиваться дальше.
«Чтобы понять это, чтобы вообще уяснить себе природу знания и бытия, равно как и их взаимоотношения, необходимо понять, как знание и бытие относятся к «пониманию».
«Знание – это одно, понимание – другое».
«Люди часто смешивают эти понятия и не видят ясно разницу между ними.
Знание само по себе не даёт понимания; и понимание не увеличивается благодаря росту одного лишь знания. Понимание зависит от отношения знания к бытию, это – равнодействующая знания и бытия. И знание не должно отходить от бытия чересчур далеко, иначе понимание окажется слишком далёким от того и другого. Вместе с тем отношения между знанием и бытием не меняются вследствие простого роста знания. Они изменяются только тогда, когда бытие и знание растут одновременно. Иными словами, понимание возрастает лишь с возрастанием уровня бытия.
В обыденном мышлении люди не отличают понимание от знания. Они думают, что большее понимание зависит от большего знания. Поэтому они накапливают знание – или то, что называют знанием, – но им не известно, как накопить понимание; и сам этот вопрос их не беспокоит».
«Всё же человек, привыкший к самонаблюдению, знает, что в разные периоды своей жизни он понимал одну и туже мысль, одну и ту же идею совершенно по-разному. Нередко ему кажется странным, как он мог так неправильно понимать то, что сейчас, по его мнению, понимает правильно. В то же время ему понятно, что знание его не изменилось, что раньше он знал о предмете столько же, сколько знает и сейчас. Что же тогда изменилось? Изменилось его бытие. И поскольку оно стало иным, стало иным и его понимание.
Различие между знанием и пониманием станет ясным, когда мы увидим, что знание может быть функцией одного центра; а вот понимание представляет собой функцию трёх центров. Таким образом, мыслительный аппарат может знать нечто. Но понимание появляется лишь тогда, когда человек чувствует и ощущает всё, что с этим связано».
«Ранее мы говорили о механичности. Человек не может сказать, что он понимает идею механичности, если он только знает её умом. Он должен её почувствовать всем своим телом, всем своим существом – и тогда он поймёт…
«В сфере практической деятельности люди очень хорошо сознают разницу между простым знанием и пониманием. Они видят, что просто знать и знать, как сделать что-то, – две разные вещи. Знание того, как сделать, не создаётся одним лишь знанием. Но за пределами практической жизни люди не уясняют себе, что такое «понимание».
«Как правило, люди видят, что не понимают какой-то вещи, – и тогда стараются найти название для того, чего «не понимают». И когда они найдут для этого какое-то название, они говорят, что «поняли». Но «найти название» не значит «понять». К несчастью, люди обычно довольствуются словами. Человек, знающий очень много названий, т. е. очень много слов, считается обладающим большим пониманием. Но так бывает, конечно, опять-таки за пределами практической деятельности, где его невежество обнаруживается очень быстро».
«Одну из причин расхождения между линиями бытия и знания в жизни, недостатка понимания, который частично является причиной, а частично следствием этого расхождения, нужно искать в языке, на котором говорят люди. Этот язык полон ложных понятий, неправильных подразделений и ассоциаций. И главное – вследствие существенных, характерных особенностей обыденного мышления, его неясности и неточности – каждое слово может иметь тысячи различных значений сообразно материалу, которым располагает говорящий, и действующему в нём в данный момент комплексу ассоциаций. Люди не уясняют себе, до какой степени субъективен их язык, насколько разные вещи выражает каждый из них одними и теми же словами. Они не осознают, что каждый человек говорит на собственном языке и очень плохо понимает язык другого человека или не понимает его совсем».
При этом люди даже не представляют себе, что все они говорят на языках, непонятных друг другу. Они твёрдо убеждены в том, что говорят на одном и том же языке и понимают один другого. На самом же деле эта уверенность не имеет под собой никаких оснований. Язык, на котором они говорят, приспособлен лишь для практической жизни. Люди могут сообщать на нём информацию практического характера; но едва они переходят в чуть более сложную область, как они тотчас же теряются и перестают понимать друг друга, хотя и не сознают этого. Люди воображают, что они часто, если не всегда, понимают своих ближних, по крайней мере, способны при желании их понять, воображают, что понимают авторов прочитанных ими книг, что другие люди понимают их. Такова одна из тех иллюзий, которые люди создают для себя и среди которых живут. На самом же деле никто из них не понимает другого человека. Двое людей с глубокой убеждённостью говорят одно и то же, но называют это по-разному – и до бесконечности спорят друг с другом, не подозревая, что думают совершенно одинаково. Или, наоборот, они говорят одни и те же слова и воображают, что согласны друг с другом, что достигли взаимопонимания, а в действительности они говорят совершенно разные вещи, ни в малейшей степени не понимая друг друга».
«Если мы возьмём самые простые слова, которые постоянно встречаются в речи, и попытаемся проанализировать те значения, которые им придают, мы увидим, что в любой момент своей жизни всякий человек вкладывает в каждое такое слово особый смысл, который другой человек в это слово никогда бы не вложил и даже не предположил».
«Возьмём слово «человек», вообразим себе разговор в группе людей, где часто слышится это слово. Без преувеличения можно сказать, что оно будет иметь здесь столько значений, сколько собралось людей, принимающих участие в разговоре; и во всех этих значениях не будет ничего общего».
«Говоря слово «человек», каждый невольно связывает с этим словом ту точку зрения, с которой он вообще привык рассматривать человека или с которой он по той или иной причине рассматривает его в настоящий момент. Возможно, одного из собеседников занимает вопрос о взаимоотношениях между полами; в таком случае слово «человек» не будет иметь для него общего смысла; услышав его, он прежде всего задаст себе вопрос: что за человек? мужчина или женщина? Другой собеседник может оказаться религиозным человеком, и его первым вопросом будет: христианин или не христианин? Третий может оказаться врачом, и понятие «человек» будет означать для него «здоровый» или «больной», – конечно, с его специальной точки зрения. Спирит подумает о «человеке» с точки зрения «астрального тела», «потусторонней жизни» и т. д.; если ему зададут вопрос, он, возможно, ответит, что люди делятся на медиумов и немедиумов. Натуралист, говоря о человеке, перенесёт центр тяжести своих мыслей на идею зоологического типа, т. е., говоря о человеке, будет думать о строении его зубов, пальцев, о лицевом угле, о расстоянии между пальцами. Юрист, говоря о «человеке», увидит в нём статистическую единицу, или юридического субъекта, или потенциального преступника, или возможного клиента. Моралист, произнося слово «человек», непременно введёт туда идею добра и зла – и так далее, и тому подобное».
«Люди не обращают внимания на все эти противоречия, не замечают того, что они не понимают друг друга и говорят о разных вещах. Понятно, что для надлежащего изучения и точного обмена мыслями необходим точный язык, который дал бы возможность установить, что в действительности означает слово «человек»; такой язык включал бы в себя указание на ту точку зрения, с которой рассматривается данное понятие, определял бы центр тяжести этого понятия. Идея совершенно ясна, и каждая научная дисциплина пытается выработать и установить для себя точный язык. А универсального языка нет. Люди непрестанно смешивают языки различных наук и не могут установить их точные соответствия. Даже в каждой отрасли науки постоянно возникает новая терминология, новая номенклатура. И чем дальше, тем дело обстоит хуже. Растет непонимание; оно возрастает вместо того, чтобы уменьшаться; есть все основания думать, что оно будет продолжать возрастать, а люди – всё меньше понимать друг друга».
«Для точного понимания необходим точный язык. И изучение систем древнего знания начинается, с изучения языка, который позволяет точно установить, что именно говорится, с какой точки зрения и в какой связи. Этот новый язык едва ли содержит какие-либо новые термины или новую номенклатуру, но он утверждает конструкцию речи на новом принципе, а именно: на принципе относительности. Иными словами, он вводит относительность во все понятия и таким образом делает возможным точно установить угол мышления; в обычном языке выражения относительности как раз отсутствуют».
«Когда человек овладеет этим языком, тогда, используя его, он сможет передать и сообщить массу таких знаний, такой информации, которую на обычном языке передать невозможно, даже если пользоваться разными научными и философскими терминами».
«Фундаментальное свойство нового языка, его особенность, заключается в том, что все его идеи сосредоточены вокруг одной идеи, т. е. они берутся в своих взаимоотношениях с точки зрения одной идеи. Эта идея – идея эволюции; конечно, не эволюции в смысле механического развития, потому что такой эволюции не существует, – но в смысле сознательной, намеренной эволюции, которая одна только и является возможной».
«Всё в мире, от солнечных систем до человека и от человека до атома, движется вверх или вниз, эволюционирует или дегенерирует, развивается или распадается. Но ничто не эволюционирует механически; механически протекают лишь дегенерация и разрушение. То, что не в состоянии эволюционировать сознательно, вырождается. Внешняя помощь со стороны возможна только до тех пор, пока она ценится и принимается, даже если сначала она только ощущается».
«Язык, в котором возможно понимание, строится на указании отношения рассматриваемого субъекта к возможной для него эволюции, на указании его места на эволюционной лестнице».
«Для этого многие из наших обычных идей разделяются в соответствии со ступенями этой эволюции».
«Обратимся ещё раз к идее человека. В языке, о котором я говорю, вместо слова «человек» употребляются семь слов, а именно: человек номер один, человек номер два, человек номер три, человек номер четыре, человек номер пять, человек номер шесть и человек номер семь. С этими семью понятиями люди, говоря о человеке, уже смогут понимать друг друга.
Человек номер семь – это такой человек, который достиг полного развития, возможного для человека, который обладает всем, чем может обладать человек, т. е. волей, сознанием, постоянным и неизменным Я, индивидуальностью, бессмертием, а также многими иными свойствами, которые мы в своей слепоте и в своём невежестве приписываем себе. Лишь тогда, когда мы до известной степени понимаем человека номер семь и его свойства, мы можем понять и те постепенные переходы, которыми к нему приближаемся, т. е. понимаем процесс возможного для нас развития.
Человек номер шесть стоит очень близко к человеку номер семь. Его отличает от человека номер семь только то обстоятельство, что некоторые из его качеств ещё не стали постоянными.
Человек номер пять также является недостижимым для нас стандартом, так как это человек, достигший единства.
Человек номер четыре – это промежуточная стадия. Я поговорю о нём позднее.
Человек номер один, два и три – это люди, образующие механическое человечество и пребывающие на том же уровне, на каком они родились.
Человек номер один – это человек, у которого центр тяжести психической жизни лежит в двигательном центре. Это человек физического тела, у которого двигательная и инстинктивная функции имеют перевес над эмоциональной и мыслительной функциями.
Человек номер два – это человек на том же уровне развития, но его эмоциональный центр совпадает с центром тяжести психической жизни. Это человек, у которого эмоциональная функция имеет перевес над всеми прочими, человек чувств, эмоций.
Человек номер три означает человека на том же уровне развития; но у него центр тяжести психической жизни лежит в интеллектуальном центре, т. е. мыслительная функция получает преобладание над двигательной, инстинктивной и эмоциональной функциями; это человек рассудка, который ко всему подходит с точки зрения теорий и умственных соображений.
Каждый человек рождается как человек номер один, номер два или номер три.
Человек номер четыре не рождается готовым. Он рожден как номер один, два или три, и становится номером четыре только в результате определённого рода усилий. Человек номер четыре – это всегда продукт школьной работы. Он не может ни родиться, ни развиваться случайно, в результате ординарных влияний, воспитания, образования и тому подобного; человек номер четыре уже стоит на уровне, отличном от уровня номер один, два и три; он имеет постоянный центр тяжести, состоящий из его идей, его оценки работы, его отношения к школе. Вдобавок его психические центры уже начали приходить в равновесие; в нём один из центров не может иметь такого преобладания над другими, как это бывает у людей первых трёх категорий. Он уже начинает познавать себя, начинает понимать, куда идёт.
Человек номер пять уже достиг кристаллизации; он не может измениться так, как изменяется человек номер один, номер два или три. Но нужно отметить, что человек номер пять может появиться в результате как правильной, так и неправильной работы. Он может стать номером пятым из номера четвёртого; но он может стать номером пятым, не побывав номером четвёртым. В этом случае он не способен развиваться далее, стать номером шестым и седьмым. Чтобы сделаться номером шестым, он должен вновь расплавить свою выкристаллизовавшуюся сущность, намеренно утратить своё бытие в качестве человека номер пять. Этого можно достичь только путём ужасных страданий. К счастью, такие случаи неправильного развития бывают очень редко.
Деление человека на семь категорий, или семь номеров, объясняет тысячи явлений, которые иначе понять невозможно. Это деление даёт верное понятие об относительности в приложении к человеку. Вещи могут быть одними или другими в зависимости от рода того человека, с точки зрения которого они воспринимаются или по отношению к которому они берутся.
В соответствии с этим все внутренние и внешние проявления человека, всё, что принадлежит человеку, всё, что им создано, также делится на семь категорий.
Теперь можно сказать, что существует знание номер один, основанное на подражании или инстинктах, заученное, втиснутое в человека, сообщённое ему долгими упражнениями. Человек номер один, если он таков в полном смысле слова, заучивает всё наподобие попугая или обезьяны.
Знание человека номер два – это просто знание того, что ему нравится; а того, что ему не нравится, он не знает. Всегда и во всём он желает чего-то приятного. Если же это больной человек, он будет, напротив, знать только то, что ему неприятно, что его отталкивает, пробуждает в нём страх, ужас, отвращение.
Знание человека номер три – это знание, основанное на субъективно-логическом мышлении, на словах, на буквальном понимании. Это знание книжного червя и схоласта. Человек номер три, например, подсчитал, сколько раз каждая буква арабского алфавита повторяется в Коране Мухаммада и обосновал на этом целую систему толкования Корана.
Знание человека номер четыре представляет собой род знания, весьма отличный от предыдущих. Это знание, исходящее от человека номер пять, который в свою очередь получает его от человека номер шесть; а к тому оно поступает от человека номер семь. Но, конечно, человек номер четыре усваивает из этого знания только то, что он может усвоить сообразно своим силам. По сравнению с человеком номер один, два и три человек номер четыре начал уже освобождаться от субъективных элементов в своём знании, начал движение по пути к объективному знанию.
Знание человека номер пять – это целостное, неделимое знание. Он имеет одно неделимое Я, и всё его знание принадлежит этому Я. Он не может иметь одно «я», которое будет желать чего-то такого, что неизвестно другому «я». То, что он знает, знает всё его существо в целом.
Его знание ближе к объективному знанию, чем знание человека номер четыре.
Знание человека номер шесть – это полное знание, какое только возможно для человека; но его ещё можно утратить.
Знание человека номер семь – это его собственное знание, которое невозможно от него отобрать; это объективное и целиком практическое знание Всего».
«Совершенно так же обстоит дело и с бытием. Есть бытие человека номер один, который живёт инстинктами и ощущениями; есть бытие человека номер два, так сказать, бытие сентиментального, эмоционального человека; есть бытие человека номер три, бытие рационалиста, человека теоретического ума, и так далее. Совершенно ясно, почему знание не должно быть далёким от бытия. Человек номер один, два или три – и причиной тому его бытие – не воспринимает знание человека номер четыре, пять и выше. И что бы вы ему ни дали, он станет объяснять это на свой лад, принижая любую идею до того уровня, на котором находится сам.
Тот же порядок деления на семь категорий следует применять ко всему, что относится к человеку. Есть искусство номер один, т. е. искусство человека номер один, подражательное и копирующее, грубо примитивное и чувственное, такое как музыка и пляски первобытных народов. Есть искусство номер два – сентиментальное искусство; есть искусство номер три, интеллектуальное и надуманное; должны существовать также искусство номер четыре, пять и так далее.
В таком же соответствии стоят друг к другу разные виды религии. Существует религия человека номер один, т. е. религия обрядов, внешних форм, жертвоприношений и церемоний, обладающих внешним великолепием и блеском или, наоборот, мрачным, жестоким и диким характером и т. п. Есть религия человека номер два: религия веры, любви, обожания, импульса, энтузиазма, которая очень скоро превращается в религию преследований, угнетения, истребления «еретиков» и «язычников».
Есть религия человека номер три – интеллектуальная, теоретическая религия, религия доказательств и доводов, основанных на логических выкладках, соображениях и толкованиях.
Религии номер один, два и три – это единственные религии, которые мы знаем; все известные религии и секты принадлежат к одной из этих трёх категорий. Что такое религия человека номер четыре или человека номер пять, мы не знаем – и не сможем узнать, пока остаёмся в своём нынешнем состоянии».
«Если вместо религии вообще мы возьмём христианство, тогда снова выяснится, что существует христианство номер один, т. е. язычество в христианском одеянии. Христианство номер два – это эмоциональная религия, иногда очень чистая, но лишённая силы, а иногда полная кровопролитий и ужасов, ведущая к инквизиции и религиозным войнам. Христианство номер три, примеры которого дают разнообразные формы протестантизма, основано на диалектике, доказательствах, теориях и так далее. Затем существует и христианство номер четыре, о котором люди номер один, два и три не имеют никакого понятия.
В действительности христианство номер один, два и три – это только внешнее подражание. Лишь человек номер четыре стремится стать христианином; и только человек номер пять может быть подлинным христианином. Потому что быть христианином значит иметь бытие христианина, т. е. жить в соответствии с заповедями Христа.
А люди номер один, два и три не способны жить согласно заповедям Христа, потому что с ними всё «случается». Сегодня – одно, а завтра – нечто совсем другое; сегодня они готовы отдать человеку последнюю рубашку, а завтра – разорвать на куски того, кто отказывается отдать им свою рубашку. Любое случайное событие бросает их из стороны в сторону. Они не принадлежат себе и поэтому не могут отважиться стать настоящими христианами и оставаться ими».
«Науку, философию, все проявления жизни и деятельности человека точно так же можно разделить на семь категорий. Но обыденный язык, на котором говорят люди, очень далёк от подобного деления; вот почему людям так трудно понять друг друга.
Анализируя различные субъективные значения слова «человек», мы видели, какими разнообразными, противоречивыми и прежде всего скрытыми и незаметными для самого говорящего бывают значения и их оттенки, создаваемые привычными ассоциациями, которые могут быть связаны с данным словом.
Возьмём какое-нибудь другое слово, например «мир». Каждый человек понимает его по-своему – и совершенно иначе, чем другой. Любой из тех, кто слышит или произносит слово «мир», имеет свои ассоциации, чуждые и непонятные для другого. Каждая концепция мира, каждая привычная форма мышления несёт с собой свои собственные ассоциации, собственные идеи.
У человека с религиозным пониманием мира, у христианина, слово «мир» вызовет целый ряд религиозных идей и обязательно окажется связанным с идеей Бога, творения мира или его конца, с идеей «грешного» мира и т. п.
Для последователя философии веданты «мир» прежде всего будет иллюзией, «майей».
Теософ будет думать о различных «планах» – физическом, астральном, ментальном и так далее.
Спирит подумает о «потустороннем мире», о мире духов.
Физик будет рассматривать мир с точки зрения строения материи, как мир молекул, атомов и электронов.
Для астронома мир будет миром звёзд и туманностей.
«И так далее и тому подобное. Мир феноменальный и ноуменальный, мир четвёртого и других измерений, мир добра и зла, мир материальный и нематериальный, соотношение сил между разными народами мира, может ли человек спастись в мире – и так далее и так далее.
У людей существует тысяча разных идей о мире, но нет одной общей идеи, которая дала бы им возможность понять друг друга и сразу решить, с какой точки зрения они желают рассматривать понятие мира».
«Невозможно изучать систему вселенной, не изучая человека, и вместе с тем невозможно изучать человека, не изучая вселенной. Человек – это образ мира. Он был создан теми же законами, которые создали мир в целом. Познавая и понимая себя, человек будет понимать и познавать весь мир, все законы, которые творят мир и управляют им. В то же время, изучая мир и управляющие им законы, он узнает и поймёт законы, которые управляют им самим. В этой связи некоторые законы легче усвоить и понять благодаря изучению объективного мира, в то время как другие законы человек может понять только благодаря изучению самого себя. Поэтому изучение мира должно идти параллельно изучению человека, и одно помогает другому.
По отношению к слову «мир» необходимо с самого начала понять, что существуют многие миры, что мы живём не в одном мире, а в нескольких. Но это становится понятным не сразу, так как в обычном языке слово «мир» употребляется в единственном числе. А в форме множественного числа – «миры» – это слово употребляется лишь для того, чтобы подчеркнуть ту же идею или выразить мысль о разных мирах, существующих параллельно друг другу. Наш язык лишён идеи миров, которые содержатся один в другом. Тем не менее идея о том, что мы живём в разных мирах, имеет в виду именно миры, содержащиеся один в другом, миры, с которыми мы находимся в различных отношениях.
Если мы захотим ответить на вопрос, что такое мир или миры, в которых мы живём, мы должны прежде всего спросить себя, что мы называем «миром», наиболее тесно и близко связанным с нами.
На это можно ответить, что мы часто даём название «мир» миру людей, человечеству, в котором живём и часть которого составляем. Но человечество представляет собой неотделимую часть органической жизни на Земле; поэтому правильнее сказать, что ближайший к нам мир – это органическая жизнь на Земле, мир растений, животных и людей.
Однако и органическая жизнь на Земле заключена в другой мир. Что же является «миром» для органической жизни?
На это можно ответить, что для органической жизни на нашей планете «миром» является планета Земля.
В свою очередь, Земля тоже заключена в один из миров. Что будет этим «миром» для Земли?
«Мир» для Земли – это мир планет Солнечной системы, частью которой она является.
А что есть «мир» для всех планет, взятых вместе? Это Солнце, или область влияния Солнца, или Солнечная система, часть которой составляют и планеты.
В свою очередь, «мир» для Солнца – это наш мир звёзд, Млечный Путь, скопление огромного числа звёздных систем.
Далее, с точки зрения астрономии вполне можно допустить существование множества миров, расположенных на огромном расстоянии друг от друга в пространстве «всех миров». Эти миры, взятые вместе, будут «миром» для Млечного Пути.
Затем, переходя к философским заключениям, можно сказать, что «все миры» должны входить в какую-то для нас непостижимую и неизвестную Целостность, в некое Единство, как, например, единство отдельных элементов составляет целое яблоко. Это Целое, или Одно, или Всё, которое можно назвать «Абсолютным» или «Независимым», потому что оно, включая в себя всё, само ни от чего не зависит, представляет собой «мир» для «всех миров». Логически вполне допустимо думать о таком состоянии вещей, где Всё составляет единое Целое. Такая целостность будет несомненно Абсолютным, что означает независимость, потому что Всеобщее беспредельно и неделимо.
Абсолютное, т. е. такое состояние вещей, когда Всеобщее образует единое Целое, является как бы первичным состоянием вещей, из которого благодаря делению и дифференциации возникают различия в наблюдаемых нами феноменах.
Человек живёт во всех этих мирах, но по-разному.
Это значит, что на него оказывает влияние прежде всего ближайший к нему мир, подходящий к нему вплотную, частью которого он является. Более далёкие миры также влияют на человека как непосредственно, так и через другие, промежуточные миры, но их действие уменьшается пропорционально их удалённости от человека или росту различий между ними и человеком. Как будет видно впоследствии, непосредственное влияние Абсолютного до человека не доходит, но влияние следующего мира и влияние мира звёзд проявляются в жизни человека уже вполне ясно, хотя они, конечно, науке неизвестны».
На этом Гурджиев закончил свою лекцию.
На следующий раз у нас было очень много вопросов, главным образом о влияниях различных миров и о том, почему до нас не доходят влияния Абсолютного.
– Прежде чем рассматривать эти влияния, – начал Гурджиев, – и законы преобразования Единства во множественность, рассмотрим фундаментальный закон, создающий все явления во многообразии или единстве всех вселенных.
«Это «закон трёх», или закон трёх принципов, трёх сил. Он проявляется в том, что любое явление, в каком бы масштабе оно ни происходило, от молекулярных до космических, представляет собой результат сочетания или встречи трех различных и противоположных сил. Современная мысль принимает наличие двух сил и их необходимость для того, чтобы возник какой-нибудь феномен: сила и противодействие, положительный и отрицательный магнетизм, положительное и отрицательное электричество, мужские и женские клетки и так далее, но она не всегда и не везде находит даже эти две силы. Относительно же третьей силы вопрос никогда и не ставился; а если кто-то его поднимал, остальные ничего не слышали».
«Согласно истинному, точному знанию, одна или две силы не в состоянии произвести какое-либо явление. Необходимо присутствие третьей силы, ибо только с её помощью первые две могут произвести в той или иной сфере то, что называется феноменом».
«Учение о трёх силах – корень всех древних систем. Первую силу можно назвать активной, положительной; вторую— пассивной, отрицательной; третью – нейтрализующей. Но это всего лишь названия, потому что на самом деле все три силы одинаково активны и предстают в качестве активной, пассивной и нейтрализующей только в точке своей встречи, т. е. только по отношению друг к другу в данный момент Две первые силы человеку более или менее понятны; иногда можно открыть в точке приложения сил и третью – или в виде «посредника», или в виде «результата». Но, вообще говоря, третья сила не является легко доступной для прямого наблюдения и понимания. Причину этого следует искать в фундаментальных ограничениях обычной психической деятельности человека и в основных категориях нашего восприятия феноменального мира, т. е. в наших восприятиях времени и пространства, вытекающих из этих ограничений. Люди не способны непосредственно воспринимать и наблюдать третью силу – она доступна им не более, чем восприятие в пространстве «четвёртого измерения».
«Но, изучая самого себя, проявления своей мысли, своё сознание, свою деятельность, привычки, желания и тому подобное, человек может научиться наблюдать и видеть в себе действие трёх сил. Предположим, например, что человек желает работать над собой, чтобы изменить некоторые черты своего характера и достичь более высокого уровня бытия. Его желание, его инициатива – это активная сила. Инерция же всей его обычной психологии и психической жизни, оказывающая противоположное влияние на инициативу, будет пассивной, или отрицательной, силой. Эти две силы или уравновесят друг друга, или одна из них победит другую, но в то же время окажется чересчур слабой для какого-то дальнейшего действия. Таким образом, эти две силы будут, так сказать, вертеться одна вокруг другой, и никакого результата не получится. Так может продолжаться в течение всей жизни. Человек ощущает желание и инициативу, но вся его инициатива уходит на преодоление привычной инерции жизни, и при этом не остаётся ничего для той цели, на которую она была направлена. Так продолжается до тех пор, пока не появится третья сила, – например, в форме нового знания, – которая сразу же показывает преимущества и необходимость работы над собой, поддерживая, таким образом, и укрепляя инициативу. При поддержке этой третьей силы инициатива победит инертность, и человек приобретёт активность в желаемом направлении».
«Примеры действия трёх сил и моменты вхождения третьей силы можно найти во всех проявлениях нашей психической жизни, во всех феноменах жизни человеческих обществ и человечества, равно как и во всех явлениях окружающей природы».
«Но для начала достаточно понять общий принцип: любое явление, какова бы ни была его величина, неизбежно является проявлением трёх сил; одна или две силы не могут произвести явления, и если мы наблюдаем в чём-то остановку, бесконечное топтание на месте, можно сказать, что в данном случае не хватает третьей силы. Стараясь понять это обстоятельство, необходимо в то же время помнить, что люди неспособны наблюдать феномены как проявление трёх сил, потому что мы не в состоянии видеть объективный мир, оставаясь в субъективном состоянии сознания. А в субъективно наблюдаемом феноменальном мире мы видим в явлениях только действие одной или двух сил. Если бы мы могли обнаружить в каждом действии проявление трёх сил, тогда мы увидели бы мир таким, каков он есть, увидели бы вещи в себе. Но здесь нужно помнить, что явление, которое кажется простым, может на деле оказаться очень сложным, т. е. быть результатом сочетания нескольких триад. Мы знаем, что нам не под силу видеть мир таким, каков он есть; и это должно помочь нам в понимании того, почему мы не в состоянии обнаружить третью силу. Третья сила есть свойство реального мира. Субъективный же или феноменальный мир, доступный нашему наблюдению, обладает лишь относительной реальностью; во всяком случае, его реальность не является полной».
«Возвращаясь к миру, в котором мы живём, мы можем теперь сказать, что в Абсолютном, равно как и во всех прочих мирах, действуют три силы: активная, пассивная и нейтрализующая. Но поскольку в Абсолютном – в силу самой его природы – всё составляет одно целое, эти три силы также являют собой одно целое. Сверх того, образуя одно независимое целое, эти три силы обладают полной и независимой волей, полным сознанием, полным пониманием самих себя и всего, что они делают».
«Идея единства трёх сил в Абсолютном составляет основу многих древних учений – о единосущной и неделимой Троице, о Тримурти (Брахма, Вишну, Шива) и так далее».
«Три силы Абсолютного, составляющие одно целое, разделяются и соединяются по собственной воле и собственному решению; в пунктах соединения они творят явления, или «миры». Эти миры, созданные волей Абсолютного, целиком зависят от его воли во всём, что касается их собственного существования. В каждом из них также действуют три силы. Но поскольку каждый из этих миров теперь являет собой не целое, а лишь часть, три силы в нём не составляют уже единого целого. Теперь налицо три воли, три сознания, три единства. Каждая из этих трёх сил содержит в себе возможность всех трёх сил, но в точке встречи трёх сил, в точке их соприкосновения, она проявляет только один принцип: активный, пассивный или нейтрализующий. Все вместе эти три силы образуют троичность, которая производит новые явления. Но это уже другая троица, не та, что была в Абсолютном, где все три силы составляли неделимое целое и обладали единой волей и единым сознанием. В мирах второго порядка три силы разделены, и пункты их встречи имеют другую природу. В Абсолютном момент и точка встречи определяются их единой волей; в мирах второго порядка, где более нет единой воли, а существуют три воли, каждый исходный пункт определяется отдельной, независимой от других волей; поэтому и пункт встречи оказывается случайным или механическим. Воля Абсолютного создаёт миры второго порядка и управляет ими; но она не управляет их творческой работой, в которой появляется механический элемент».
«Вообразим Абсолютное в виде круга, а в нём представим множество других кругов, миров второго порядка. Возьмём один из этих кругов. Абсолютное обозначим числом 1, потому что в нём три силы составляют единство; меньшие же круги обозначим числом 3, потому что в мире второго порядка три силы разделены».
«Три разделённые силы в мирах второго порядка, встречаясь в каждом из этих миров, создают новые миры – третьего порядка. Возьмём один из таких миров. Миры третьего порядка, созданные тремя силами, которые действуют наполовину механически, более не зависят от одной лишь воли Абсолютного, а подчиняются ещё и трём механическим законам. Эти миры созданы тремя силами. Будучи созданы, они проявляют три новые, свои собственные силы. Таким образом, число сил, действующих в мирах третьего порядка, равняется шести. На диаграмме круг третьего порядка обозначен числом 6 (три и три). В этих мирах создаются миры нового, четвёртого порядка. В мирах четвёртого порядка действуют три силы мира второго порядка, шесть сил мира третьего порядка и три силы собственного порядка, или всего двенадцать сил. Возьмём один из этих миров и обозначим его числом 12. Будучи подвластны большему числу законов, эти миры ещё дальше отстоят от единой воли Абсолютного и являются ещё более механичными. Миры, созданные внутри этого миропорядка, будут управляться двадцатью четырьмя силами (3 + 6 + 12 + 3). Те же миры, которые будут созданы внутри их, будут управляться сорока восемью силами: три силы мира, следующего сразу за Абсолютным, шесть сил следующего мира, двенадцать идущего за ним, двадцать четыре ещё следующего и три собственные силы. Миры, созданные внутри мира 48, будут управляться девяносто шестью силами (3 + 6 + 12 + 24 + 48 + 3). Миры следующего порядка, если они есть, будут управляться сто девяносто двумя силами и так далее».
«Возьмём один из многих созданных в Абсолютном миров, мир 3, это будет мир, изображающий общее число звёздных миров, сходных с Млечным Путём. Возьмём мир 6, это будет один из миров, созданных внутри мира 3, а именно, скопление звёзд, которое мы называем Млечным Путём; мир 12 будет одной из звёзд этого Млечного Пути, нашим Солнцем. Мир 24 будет миром планет, т. е. всеми планетами нашей Солнечной системы. Мир 48 окажется Землей, мир 96 – Луной. Если бы Луна имела спутник, это был бы мир 192 и так далее».
«Цепь миров, звенья которой составляют Абсолютное, все миры, все солнца, наше Солнце, планеты, нашу Землю и Луну, представляет собой «луч творения», в котором мы находим и себя. «Луч творения» является для нас миром в полном смысле этого слова, поскольку Абсолютное порождает множество (возможно, бесконечное множество) разных миров, каждый из которых начинает новый и отдельный луч творения. Далее, каждый из этих миров содержит в себе множество миров, представляющих собой дальнейшее разделение луча; и опять из этих миров мы выбираем только один – наш Млечный Путь, состоящий из множества солнц; но и из этого множества мы выбираем одно солнце, ближайшее к нам, от которого мы непосредственно зависим, в котором живём, движемся и пребываем. Каждое из других солнц означает новое дробление луча; но мы не в состоянии изучить все эти лучи таким же образом, как наш луч, в котором мы находимся. Внутри Солнечной системы мир планет находится к нам ближе, чем само Солнце; а среди мира планет ближайшей к нам планетой является Земля, планета, на которой мы живём. Нам нет необходимости изучать другие планеты так же, как мы изучаем Землю; достаточно взять их все вместе, т. е. в значительно меньшем масштабе, чем мы берём Землю».
«Число сил в каждом мире – 1, 3, 6, 12 и т. д. – указывает на число законов, которому подчинён данный мир».
«Чем меньше в этом мире законов, тем ближе он к воле Абсолютного; чем больше в нём законов, тем больше механичность, тем дальше он от воли Абсолютного. Мы живём в мире, подчинённом действию сорока восьми порядков законов, т. е. очень далеко от воли Абсолютного, в очень далёком и тёмном углу вселенной».
«Таким образом, луч творения помогает нам установить и понять наше место во вселенной. Как видите, мы ещё не подошли к вопросу о влияниях; чтобы понять разницу между влияниями разных порядков, мы должны лучше уяснить закон трёх, а затем ещё один фундаментальный закон – Закон Семи, или закон октав».

Глава 5

Лекция о «механике вселенной». – Луч творения, его рост из Абсолютного. – Противоречия в научных гипотезах. – Луна: конечный пункт луча творения. – Воля Абсолютного. – Идея чуда. – Наше место в мире. – Луна питается органической жизнью. – Влияние Луны и освобождение от Луны. – Различная «материальность» разных миров. – Мир как мир «вибраций». – Вибрации замедляются пропорционально расстоянию от Абсолютного. – Семь родов материи. – Четыре тела человека и их отношение к разным мирам. – Где находится Земля? – Три силы и космические свойства материи. – Атомы сложных веществ. – Определение материи в соответствии с проявляющимися через неё силами. – «Углерод», «кислород», «азот» и «водород». – Три силы и четыре вида материи. – Бессмертен человек или нет? – Что означает бессмертие? – Человек с четвёртым телом. – Рассказ о семинаристе и всемогуществе Божием. – Беседы о Луне. – Луна как часовая гиря. – Беседа об универсальном языке. – Объяснение Тайной Вечери.
«Возьмём трёхмерную вселенную и будем считать её миром материи и силы в простейшем и элементарнейшем смысле этого слова. Позднее мы обсудим вопрос о высших измерениях, новые теории пространства и времени, новые представления о материи и другие категории познания мира, неизвестные науке. А сейчас нам нужно изобразить вселенную в виде диаграммы «луча творения» – от Абсолютного до Луны».
«На первый взгляд схема «луча творения» кажется довольно элементарным изображением вселенной; однако по мере того, как её изучают глубже, становится ясно, что с помощью этой простой схемы удаётся привести в согласие и объединить в одно целое множество различных враждебных друг другу философских, религиозных и научных взглядов на мир. Идея «луча творения» принадлежит древнему знанию, и многие известные нам наивные геоцентрические системы вселенной – это или некомпетентные объяснения идеи «луча творения», или её искажения, следствие её буквального понимания».
1 Абсолютное.
3 Все миры.
6 Все солнца.
12 Солнце.
24 Все планеты.
48 Земля.
96 Луна.
«Необходимо обратить внимание на то, что идея «луча творения» и его роста из Абсолютного противоречит некоторым современным, хотя и не подлинно научным взглядам. Возьмём, например, стадию: «Солнце-Земля-Луна». Согласно научному пониманию, Луна – это холодное, мёртвое небесное тело, которое когда-то было подобным Земле, а в более ранний период – расплавленной массой, напоминающей Солнце. Земля, согласно этим взглядам, была когда-то такой же, как Солнце; она также постепенно остывает и рано или поздно превратится в замёрзшую массу, такую, как Луна. Обычно полагают, что и Солнце остывает и с течением времени станет похожим на Землю, а позже на Луну».
«Прежде всего следует заметить, что эту точку зрения нельзя назвать «научной» в строгом смысле слова, потому что в науке астрономии, вернее, в астрофизике, на данный счёт имеется много разных гипотез и теорий, причём все они лишены какого-либо серьёзного основания. Но этот взгляд является самым распространённым, он стал взглядом современного среднего человека на тот мир, в котором мы живём.
«Идея «луча творения» и его роста из Абсолютного противоречит, следовательно, общепринятым взглядам наших дней».
«Согласно этой идее, Луна – это ещё не рожденная планета, планета, которая, так сказать, рождается.
Она постепенно становится теплее и со временем (при благоприятном развитии «луча творения») станет похожей на Землю и обзаведётся собственным спутником, новой Луной; к «лучу творения» добавится новое звено. Земля также не становится холоднее, а разогревается и со временем сделается похожей на Солнце. Мы наблюдаем сходный процесс, например, на Юпитере, который превратится в солнце своих спутников».
«Суммируя всё сказанное выше о «луче творения» от мира 1 до мира 96, необходимо добавить, что цифры, которыми обозначаются миры, указывают число сил, или порядки законов, управляющие тем миром, о котором идёт речь. В Абсолютном существует лишь одна сила и один закон – единая и независимая воля Абсолютного. В следующем мире уже три силы, три порядка законов. В следующем мире их шесть, затем двенадцать и так далее. В нашем мире, на Земле, действуют сорок восемь порядков законов, которым мы подвластны и которыми управляется вся наша жизнь. Если бы мы жили на Луне, мы подчинялись бы девяносто шести порядкам законов, и следовательно, наша жизнь и наша деятельность были бы ещё более механичными, и мы лишились бы тех возможностей спастись от механичности, которые у нас сейчас есть».
«Как уже было сказано, воля Абсолютного проявляется только в ближайшем к нему мире, созданном им внутри себя, т. е. в мире 3. Непосредственная воля Абсолютного уже не достигает мира 6 и проявляется в нём в виде механических законов. Далее, в мирах 12, 24, 48 и 96 воля Абсолютного имеет всё меньше и меньше возможностей для своего проявления. Это значит, что в мире 3 Абсолютное создаёт как бы генеральный план всей остальной вселенной, который далее развивается механически. Воля Абсолютного не в состоянии проявиться в следующих мирах вне этого плана; проявляясь в соответствии с ним, она принимает там форму механических законов. Это следует понимать так, что если бы Абсолютное захотело проявить свою волю, скажем, в нашем мире вопреки действующим в нём механическим законам, оно должно было бы разрушить все промежуточные миры между собою и нашим миром».
«Идея чуда как нарушения законов создавшей их волей противоречит не только здравому смыслу, но и самой идее этой воли. «Чудом» может быть только проявление тех законов, которые или не известны человеку, или редко встречаются. «Чудо» – проявление в этом мире законов другого мира».
«На Земле мы очень далеки от воли Абсолютного, отделены от неё сорока восемью порядками механических законов. Если бы мы освободились от половины из них, мы обнаружили бы, что подчиняемся только двадцати четырём порядкам законов, т. е. законам мира планет; и тогда оказалось бы, что мы находимся на одну ступень ближе к Абсолютному и его воле. Если бы мы освободились ещё от половины законов, то оказались бы подвластны законам Солнца (двенадцати) и приблизились бы к Абсолютному ещё на одну ступень. Если бы мы освободились от половины законов Солнца, то стали бы подвластны законам звёздного мира и лишь одной ступенью были бы отделены от ближайшей воли Абсолютного».
«У человека есть возможность постепенно освободиться от механических законов».
«Изучение сорока восьми порядков законов, которым подвластен человек, не может быть абстрактным, наподобие, например, изучения астрономии; их можно изучать, только наблюдая их в себе и освобождаясь от них. Сначала человек должен просто понять, что он без всякой необходимости подчинён тысяче мелких, но утомительных законов, созданных для него другими людьми и им самим. Когда он попробует освободиться от них, он увидит, что не может этого сделать. Долгие и упорные попытки добиться свободы убедят его в том, что он пребывает в рабстве. Законы, которым подвластен человек, можно изучить лишь в борьбе с ними, в попытках освободиться от них. Но для того, чтобы освободиться от одного закона, не создавая на его месте другого, нужно много знаний».
«Порядки законов и их формы изменяются в соответствии с точкой зрения нашего подхода к «лучу творения».
«В нашей системе конец «луча творения», так сказать, растущий кончик ветви – это Луна. Энергия для его роста, т. е. для развития Луны и формирования новых её отпрысков, идёт на Луну с Земли, где она создаётся объединёнными действиями Солнца, всех других планет Солнечной системы и самой Земли. Эта энергия собирается и сохраняется в гигантском аккумуляторе, расположенном на поверхности Земли, каковым является органическая жизнь на Земле. Органическая жизнь на Земле питает Луну. Всё живое на Земле – люди, животные, растения – служит пищей для Луны. Луна – это огромное живое существо, которое питается всем, что живёт и растет на Земле. Луна не могла бы существовать без органической жизни на Земле, равно как и органическая жизнь на Земле не могла бы существовать без Луны. Более того, по отношению к органической жизни на Земле Луна представляет собой гигантский электромагнит. Если бы действие этого электромагнита внезапно прекратилось, органическая жизнь рассыпалась бы в прах».
«Процесс роста и разогревания Луны связан с жизнью и смертью на Земле. Всё живое в момент своей смерти высвобождает определённое количество энергии, придававшей ему «одушевлённость»; эта энергия, или «души» всех живых существ – растений, животных и людей – притягивается к Луне как бы гигантским электромагнитом и доставляет ей теплоту и жизнь, от которых зависит её рост, т. е. рост «луча творения». В хозяйстве вселенной ничто не теряется, и некоторая энергия, завершив свою работу на одном плане, переходит на другой».
«Души, которые направляются на Луну, обладая, возможно, каким-то количеством сознания и памяти, пребывают там под властью девяноста шести законов, в условиях жизни минерала, иначе говоря, в таких условиях, откуда нет спасения другими средствами, кроме общего хода эволюции в течение неизмеримо долгих планетарных циклов. Луна находится на «краю», в конце мира; это «тьма внешняя» христианского учения, где «будет плач и скрежет зубов».
«Влияние Луны на жизнь в целом проявляется во всём, что происходит на Земле. Луна – это главная, вернее, ближайшая и непосредственная движущая сила всего, что случается в органической жизни на Земле. Все движения, действия и проявления людей, животных и растений зависят от Луны и ей подчинены. Чувствительная плёнка органической жизни, покрывающая земной шар, целиком зависит от огромного электромагнита, который высасывает из неё жизненную силу. Человек, как и всякое иное живое существо, не может в обычных условиях жизни оторваться от Луны. Все его движения и, следовательно, все действия совершаются под контролем Луны. Если он убивает другого человека, это делает Луна; если он убивает себя, приносит себя в жертву ради других, это также делает Луна. Все дурные дела, все преступления, все поступки самопожертвования и героические подвиги, равно как и все действия повседневной жизни пребывают под властью Луны».
«Освобождение, которое приходит вместе с ростом умственных сил и способностей, есть освобождение от Луны. Механическая часть нашей жизни зависит от Луны и подчинена ей. Если мы разовьем в себе сознание и волю, подчинив им нашу механическую жизнь и все наши механические проявления, мы выйдем из-под власти Луны».
«Следующая идея, которую необходимо усвоить, – это материальность вселенной в форме «луча творения». В этой вселенной всё можно взвесить и измерить. Абсолютное так же материально, как Луна или человек. Если Абсолютное – это Бог, значит, и Бога можно взвесить и измерить, разложить на составные элементы, «вычислить» и выразить в виде определённой формулы».
«Однако понятие «материальности» так же относительно, как и всё прочее. Если мы вспомним, как понятие «человек» и всё, что к нему относится: добро, зло, правда, ложь и т. п. – распадается на разные категории, такие, как «человек номер один», «человек номер два» и т. д., – нам легко будет уяснить, что понятие «мир» и всё, что относится к миру, также распадается на разные категории. «Луч творения» устанавливает в мире семь плоскостей, семь миров, расположенных один в другом. Всё, что относится к миру, также распадается на семь категорий, одна внутри другой. Материальность Абсолютного – это материальность иного порядка по сравнению с материальностью «всех миров»; а материальность «всех миров» – иного порядка, нежели материальность «всех солнц». Материальность «всех солнц» – иного порядка, чем материальность нашего Солнца, а материальность нашего Солнца – иного порядка, чем материальность «всех планет». Материальность «всех планет» по своему порядку отличается от материальности нашей Земли, а материальность Земли – иного порядка, нежели материальность Луны… Сначала эту идею трудно уяснить: люди привыкли думать, что материя всюду одна и та же. Вся физика, астрономия, химия, такие методы, как спектральный анализ, исходят из этого предположения. И оно верно: материя везде одна и та же; но материальность различна. А разные степени материальности непосредственно зависят от свойств и качеств энергии, проявляющейся в данном пункте».
«Материя, или субстанция, с необходимостью предполагает существование силы, или энергии. Это не означает неизбежности дуалистической концепции вселенной. Понятия материи и силы так же относительны, как и всё остальное. В Абсолютном, где всё находится в единстве, материя и сила также едины. Но в этом аспекте материя и сила берутся не как реальные принципы самого мира, а как свойства, или характерные признаки, наблюдаемого нами феноменального мира. Чтобы начать изучение вселенной, достаточно обладать элементарной идеей материи и энергии, такой, какую нам даёт непосредственное наблюдение при помощи органов чувств. «Постоянное» принимается за материальное, за материю, а «изменения» в состоянии этого «постоянного», или материи, называются проявлениями силы, или энергии. Все подобные изменения можно рассматривать как результаты вибраций, или волнообразных движений, которые начинаются в центре, т. е. в Абсолютном, и идут во всех направлениях, пересекаясь друг с другом, сливаясь и поглощаясь одно другим, пока они не остановятся полностью в конце «луча творения».
«Следовательно, с этой точки зрения мир состоит из вибраций и материи, или из материи в состоянии вибраций, из вибрирующей материи. Скорость вибраций обратно пропорциональна плотности материи».
«Наиболее быстры вибрации в Абсолютном. В следующем мире они медленнее, а материя там плотнее. И далее материя становится всё более плотной, а вибрации – более медленными».
«Материю» можно считать состоящей из «атомов». Атомы в этой связи также принимаются за результаты конечного деления материи. В каждом порядке материи они представляют собой некоторые малые частицы данной материи, неделимые только на данной плоскости. Лишь атомы Абсолютного по-настоящему неделимы; атомы следующего плана, т. е. мира 3, состоят из трёх атомов Абсолютного; иными словами, они в три раза больше и в три раза тяжелее, а их движения более медленны. Атом мира 6 состоит из шести атомов Абсолютного, как бы слившихся вместе и образовавших один атом. Его движения более медленны. Атом следующего мира состоит из двенадцати первичных частиц, а следующих за ним миров – из двадцати четырёх, сорока восьми, девяноста шести частиц. Атом мира 96 имеет огромные размеры по сравнению с атомом мира 1; движения его более медленны, а материя, состоящая из таких атомов, плотнее».
«Семь миров «луча творения» представляют собой семь порядков материальности. Материальность Луны иная, чем материальность Земли; материальность Земли отлична от материальности мира планет, а материальность мира планет иная по сравнению с материальностью Солнца и т. д».
«Итак, вместо одного понятия материи у нас имеется семь родов материи; но наше обычное понимание материальности с большим трудом схватывает материальность миров 48 и 96. Материя мира 24 уже чрезвычайно разрежена, чтобы её можно было считать материей с точки зрения физики и химии; на практике такая материя является гипотетической. Ещё более тонкая материя мира 12 вообще лишена признаков материальности для обычных методов исследования. Все эти виды материи, принадлежащие к разным порядкам вселенной, не отделены в виде слоев, но перемешаны, точнее, взаимопроникают друг в друга. Мы можем получить лучшее представление о таком взаимопроникновении материи различной плотности, если рассмотрим известные нам примеры проникновения материи одного вида в материю другого вида. Так, кусок дерева может быть пропитан водой, а вода, в свою очередь, насыщена газом. Точно такое же соотношение между разными видами материи можно наблюдать во всей вселенной: более тонкие виды материи проникают в более грубые».
«Материя, которая обладает постигаемыми нами признаками материальности, делится на несколько состояний, которые соответствуют её плотности: твёрдая, жидкая и газообразная; есть и дальнейшие градации материи – лучистая энергия, т. е. электричество, свет, магнетизм и т. п. Но на каждом плане, т. е. в каждом порядке материальности, можно найти сходные соотношения и подразделения разных состояний данной материи, причём, как уже говорилось, материя с более высокой плоскости совсем не является материальной на низших плоскостях».
«Вся окружающая нас мировая материя, пища, которую мы едим, вода, которую пьём, воздух, которым дышим, камни, из которых построены наши дома, наши собственные тела – всё это пронизано разными видами материи, существующей во вселенной. Нет необходимости изучать или исследовать Солнце, чтобы обнаружить материю солнечного мира: эта материя находится в нас самих, будучи результатом деления наших собственных атомов. Точно так же в нас пребывает материальная среда всех иных миров. Человек представляет собой «миниатюрную вселенную» в полном смысле этого слова: в нём наличествуют все виды материи, из которых состоит вселенная; действуют те же силы, те же законы, что управляют жизнью во вселенной; поэтому, изучая человека, мы можем изучить весь мир, а изучая мир, можем изучить человека.
Но провести полную параллель между человеком и миром можно лишь в том случае, если мы возьмём «человека» в полном смысле этого слова, т. е. такого человека, у которого развиты все присущие ему силы. Неразвитого человека, который не завершил своей эволюции, нельзя считать полной картиной вселенной – он являет собой лишь образ незаконченного мира».

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/petr-uspenskiy/v-poiskah-chudesnogo-chetvertyy-put-georgiya-gurdzhieva-23193937/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.