Тень правителей
Роман Воликов
Современные повести о современной жизни, без соплей, скуки и отчаяния, но с надеждой и верой в будущее, даже если оно окажется не очень светлым. Книга содержит нецензурную брань.
Тень правителей
Роман Воликов
© Роман Воликов, 2023
ISBN 978-5-4474-9354-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Тень правителей
Часть первая: До
1
Сон был рваный. Бесформенный, гадкий, липкий. Не цветной и не чёрно-белый, скорей, фиолетовый, со странными тенями единственных постоянных персонажей этого сна, всадников в чалмах с бронзовыми лицами, с копьями наперевес, которые смотрели и прицеливались сквозь него.
У него не хватало слов высказать ненависть и презрение к этому сну. Он снился иногда, без всякой очевидной логики, приходил без спроса в часы торжества и минуты горечи, и в беспросветную мглу мудовых рыданий очередного трюка, и в прозрачности морского прибоя, когда пляж огораживали по периметру, и только птицам разрешалось беззаботно пролететь над его неподвижным телом.
Он был ненавистен и сладок, божественный и дьявольский сон, он заканчивался словами и ритмом, то и другое затвердевало в памяти, навсегда, не оставляя сомнений – вот оно, его истинное предназначение.
В первый раз, когда сон выплеснул из него эти: «На ковре-вертолёте…», он испуганно принялся записывать, сокращая слова и отмечая дурацкими каракулями музыкальный ритм. Больше не записывал никогда. Он знал, мозг сохранит каждую буковку в его стихах, каждую ноту. Это жило вне его воли.
Рокера он нашёл в Свердловске. Мефодьича, который всё больше впадал в младенческую старость, с маниакальной настойчивостью тянуло на уральскую прародину.
– Надо окунуться в гущу народной жизни. А то завшивели! – говорил этот прожжённый циник, и вся камарилья безропотно отваливала с ним на кудыкины горы. «Пойду под образами кумекать! – Мефодьич запирался на неделю в бревенчатом доме. – И смотри, генерал, водки мне не разбавлять. Научились старика обманывать!» – он хмуро окидывал недобрым взглядом начальника охраны.
Было невыносимо скучно в загородной губернаторской резиденции. Стальевич, руководитель администрации, целыми днями пропадал с дебилоидом, вождём российских коммунистов. Тот, вдохновлённый успехами на недавних выборах, продавался неохотно, капризничал, временами выдумывал вовсе фантастические требования. Стальевич мучительно, медленно и упорно лепил из него своего. Приходил только на ужин, недовольно отмахивался от расспросов и, поев, сразу уходил в номер смотреть телевизор. Больше разговаривать было не с кем.
– Давайте я включусь, – ему не нравились методы Стальевича, переполненные намёками и полутенями, неспешные эмигрантские ленинские «два шага назад, один шаг вперёд».
– Нет, друг мой. В команде должно быть чёткое функциональное разделение, – шеф посмотрел на него уставшими глазами. – Ты за молодежную политику отвечаешь, вот и пошукай, чем тут провинциальная поросль разговляется.
– В городе есть костёл? – спросил он нукера.
– Найдём, – сказал нукер. – Какие ещё будут указания?
– Послезавтра проведём католическое богослужение. Или что-то вроде того. Изучи досконально ритуал и подготовь своих гвардейцев.
– Сколько человек участвует? – лицо нукера было бесстрастным, только в уголках губ чуть заметно играла улыбка. Его всегда восхищали эти жутковатые спектакли.
– Пять-шесть твоих ребят. Один звукотехник, включать органную музыку. Для меня подготовьте зашторенную исповедальную. Исповедоваться будет вот этот, – он написал на листке фамилию. – И не перепугайте его по дороге.
Да, рокер ему понравился. В табачном дыме ночного клуба он возвышался неприступным идолом над сборищем полоумных девиц и ищущих приключения парней. Он показался вполне подходящим для его замысла.
– Проверьте на всякий случай, не наркоман ли, – сказал он нукеру.
– Что я должен отвечать? – голос рокера был спокойным.
– Ничего, – он хотел сказать «сын мой», но передумал. – Ты должен слушать.
Он впервые читал собственные стихи вслух. В высоте купола костела звучал орган.
– Хорошие стихи, – сказал рокер. – Это ваши?
– Это неважно. Вот наброски музыки, – он просунул в окошко исповедальной блокнот. – Доведёшь до ума. Тебе помогут выпустить диск. Ну, и с промоушеном и всем прочим.
– Спасибо. И всё-таки кто автор? – в голосе рокера мелькнула незамысловатая наглость.
– Авторство поставишь своё.
– Но…
– Что?!
– Но это нечестно…
– Рассуждать изволь перед женой. Всё! Аудиенция окончена, – он хлопнул в ладоши. – Отвезите его домой. Я дам знать, когда будут следующие стихи…
2
– Давай поженимся! – вдруг сказала Юлька. Они сидели на берегу мелкой речушки Нары, разомлевшие после сытного родительского обеда. Они спали вместе уже почти год, то есть спали, собственно говоря, иногда, когда он разгонял соседей по комнате в общежитии и Юлька ранним утром украдкой пробиралась мимо дремавшей вахтерши.
Как два воробышка сидели рядом на лекциях и потом, взявшись за руки, гуляли по Москве. Ему было хорошо, весело и беззаботно. Юлька была ненавязчивая, почти не ревновала, когда он посматривал на других девчонок. Заканчивался четвертый курс, возвращаться домой в Нальчик не хотелось, ехать по распределению в иную Тмутаракань не хотелось совсем. Он отгонял от себя мрачные мысли о будущем, как назойливых мух.
Впоследствии он вспоминал это время так. «Именно студентом истфака я придумал свой первый слоган. Всё – хуйня, кроме пчёл! Но если глубоко задуматься и внимательно прочитать трактат Мишеля Монтеня „Баллада о пчёлах“, то понимаешь, что и пчёлы тоже хуйня. Согласитесь, точно отображает настроения предперестроечной жизни».
– Давай поженимся! – повторила Юлька.
После выпитого вина очень хотелось спать.
– Куда жениться?! – сказал он. – Ни кола, ни двора. Ни работы человеческой, учителями, что ли, в школу пойдём?
– Родители не против, чтобы мы жили у нас, – сказала Юлька. – В общем, я сказала, что мы женимся.
«Как это было давно, как это было недавно». Идиотская песенка, слащавая сентиментальность советских времен. Но привязчивая. Он пощёлкал по микрофону:
– Уважаемые господа! Александр Стальевич заболел, поэтому сегодняшнюю пресс-конференцию проведу я, его первый заместитель…
В советских песнях была душевность, сказал какой-то фигляр по телевизору. «Бесхребетность в них была, ссали сказать правду, вот и погружались в пучину душевных переживаний». Он вспомнил злобный пасквиль, прочитанный в студенчестве в самиздатовском журнале:
«Что Вы думаете о Мандельштаме?» – спросил Сталин.
Телефонная трубка молчала.
– Что Вы думаете об Осипе Эмильевиче Мандельштаме? – повторил Сталин.
Трубка молчала.
– Он же ваш друг, Борис Леонидович, – с нескрываемым презрением сказал Сталин.
И не дав ответить, продолжил: – Ваши друзья из Парижа, Ромен Роллан и прочие очень волнуются, что вы не приедете на антифашистский конгресс. Я не вижу причин, чтобы Вы, товарищ Пастернак, не ехали. Вам, большим писателям, полезно порассуждать друг с другом о добре и зле.
– Спасибо, товарищ Сталин!..»
«В моих стихах, во всяком случае, больше точности, – подумал он. – На тебе как на войне. Беру портфель, иду домой…» За полчаса до пресс-конференции он позвонил рокеру. Тот спал. Его всегда забавляло, как видеокамеры, установленные в квартире рокера, выхватывают его мимику.
– Просыпайся! – голос, искорёженный специальным устройством, звучал надменным металлом. – Прямо сейчас выйди во двор. Там стоит катафалк. Подойди к нему и жди.
Реакции рокера всегда были молниеносные. Это его тоже забавляло.
– В прошлой жизни вы, наверное, работали директором уездного цирка. Обожаете дешёвые трюки, – рокер натянул джинсы. – Умыться хотя бы можно.
Он смотрел в монитор на катафалк и ждал. В кабинет осторожно заглянул нукер:
– Журналюги в сборе!
– Сообщи, что через пять минут начнём.
Рокер подошёл к катафалку. Дверца приоткрылась и рука в перчатке выбросила чёрный платок. Рокер стоял неподвижно.
– Чингачгук хренов! – он развеселился.
Дверца катафалка открылась нараспашку, невеста в подвенечном платье с забинтованным лицом торжественно спустилась по приступку и протянула рокеру конверт.
Он выключил монитор.
– Я не обладаю правом давать официальный комментарий действиям правоохранительных органов, произведенным сегодня утром в Новосибирске. Это полностью компетенция министерства внутренних дел. Могу лишь сказать, что арест господина Х произведен в строгом соответствии с законодательством, которое не предполагает никакого специального согласования с президентом страны. Степень виновности любого гражданина нашей страны определяет суд и больше никто…
«Как это было недавно…» Надо признать, он не ожидал, что жить в одной квартире с родителями жены может быть так комфортно. Юлька была домовитая, точь в точь как её мама, тесть, бывший директор радиозавода, рано вышедший на пенсию по инвалидности, был, конечно, в силу болезни, человек нудный, но зимами пропадал в гараже, а летом на даче, так что его семейная жизнь протекала ровно, мимо рифов бытовых неурядиц. После госов они с Юлькой едва успели вскочить на подножку аспирантуры, пришлось немного понервничать, но всё обошлось благополучно, они потихоньку ковыряли свои кандидатские, Юлька подрабатывала уроками французского, он репетиторствовал, у него даже появилось небольшое брюшко, начальный признак будущего доцента столичного вуза.
Первой задала вопрос миловидная овца из НТВ:
– Известно, что Вы долго работали с господином Х. Именно по этой причине Вы проводите пресс-конференцию?
Вопрос выглядел как вызывающая констатация факта. «Ну-ну! – подумал он. – Посмотрим, как ты завизжишь под Новый Год…» На разгоне этой оппозиционной телевизионной шайки именно 22 декабря настояла Ксюха: «Устроим обломчик их пёздам на рождественских распродажах в Милане. Хочу поржать, как эти гаврики засуетятся».
– Я уже сказал в самом начале, что Александр Стальевич плохо себя чувствует. Что касается моих личных отношений с господином Х, то полностью полагаюсь на мнение правоохранительных органов.
– Как Павлик Морозов?! – овечка не удержалась от сарказма.
– Господа журналисты! Прошу соблюдать регламент, – Ксюха c распорядительского места принялась наводить порядок. – Один человек – один вопрос!
Было ли ему тогда скучно, в этой размеренной жизни в среднегабаритной квартире не в центре, но и не на окраине Москвы, на тихих интеллигентных запевках у костра на даче с обязательным утренним женским лукавством: «Ах, наши мужчины вчера перебрали…», но опохмелиться никто не предлагал? Сейчас он ответил бы не колеблясь: – Да. Было сытно, мирно и чинно. Но скучно.
А тогда? Жизнь катилась в строго определённое никуда: в пятьдесят профессор, в шестьдесят внуки, в семьдесят готовится к смерти. Он помнил совершенно чётко: думать ему не хотелось ни о чём.
Вопрос прозвучал как выстрел в упор. Его задал итальянец, почётный борец за права человека ещё со времен гонений на диссидентов:
– Арест господина Х следует расценивать как начало «охоты на ведьм»?
– Извините, господа! – Ксюха улыбнулась с хладнокровием змеи. – Время пресс-конференции закончилось. Вы можете оставить свои вопросы на официальном сайте администрации президента.
3
– Как вы относитесь к рекламе, mon сher ami?
Его научный руководитель Леонид Борисович, не знавший толком ни одного языка, любил щегольнуть иностранными словечками.
– Реклама – двигатель прогресса, – он усмехнулся. – И ещё опиум капиталистического общества.
– Опиум – это религия, – философически заметил Леонид Борисович. – И вообще, сейчас в моде антисоветизм. Ты слышал об указе про банки?
– Слышал краем уха. С трудом представляю банки в нашей советской действительности. Из сберкассы в воротилы бизнеса подадимся?
– Откуда столько пессимизма в здоровом двадцати трёхлетнем парне? – Леонид Борисович помешал ложечкой сахар в чашке. – Амigo! Счастливого капиталистического будущего нам не избежать. Надо просто оказаться в первых рядах.
Он уже позабыл об этом разговоре в институтской столовке, когда однажды вечером ему позвонил Леонид Борисович:
– comment etes-vous, citoyen baccalaureat? Семейная идиллия не осточертела?
Леонид Борисович к своим тридцати успел сменить трёх жен.
Он покосился на читавшую Набокова жену.
– Что-то срочное, Леонид Борисович?
– Более чем! – тот придал голосу таинственность. – Завтра в двенадцать жду тебя на выходе из метро Павелецкая. Встречаемся с чрезвычайно интересными людьми.
– Им нужны специалисты по общечеловеческим вопросам, – сказал Леонид Борисович, едва поздоровавшись. – То есть такие как мы.
Они стояли на площади Павелецкого вокзала, средь гвалта встречающих и провожающих, и посреди этого человеческого потока его научный руководитель отчаянно жестикулировал, захлебываясь словами: «Им нужны люди, способные нести всякую чушь, но приятную уху чиновника. Это одна сторона медали. Другая – они хотят покупать власть, подкупать народ, всех без разбору, белых и чёрных, красных и зелёных, праведников и чёрта в ступе, точнее, не покупать и не подкупать, с деньгами-то у них пока туго, а обещать молочные реки и кисейные берега. Сами они ребята косноязычные, технари все, главный у них вообще химик по образованию, но головы золотые. Настругали немного в кооперативе по комсомольской линии, теперь вот банк. Скажу со всем свойственным мне цинизмом: – Я в этих мерзавцев верю!»
«Ему не хватает бороды, – подумал он. – Седой, всклокоченной, истрепанной синайскими ветрами жидкой бородёнки пророка, сорок сороков ведущего свой народ невесть куда. Любопытно, что он думал, когда мучительно выколачивал свои каменные скрижали: «Какую истину ещё сморозить?»
– Стоп! – сказал он себе. – Тормози, аспирант. Ты же не антисемит, ты же нормальный. Что ты знаешь о Моисее, дитя недослушанных лекций и наспех прочитанных книг?
Один создал миф, другие разукрасили его правдой и ложью, и вдохновенные идеологи бороздят океанские просторы на комфортабельных лайнерах, пока труженики моря устало латают свои дырявые судёнышки. Вечный исторический вопрос: верят ли создатели мифа в своё исчадие?
– Что ты молчишь? – сердито спросил Леонид Борисович.
– Простите, задумался о предтече мифа.
Леонид Борисович едва не воспарил над привокзальной площадью: – А ещё ноешь, что у нас не получится. Страна скончавшегося в муках социализма требует благовоний и телесных услад. Пойдёмте, caballero, в банк.
Банк был какой-то хлипкий. Впоследствии на месте этого здания Х построил небоскреб, на высоченном шпиле которого гордо реял флаг с надписью: хлебный склад №12. Отец одного из ближайших сподвижников Х руководил центральным московским зерновым трестом, с его барского плеча юным капиталистам была выделена часть амбарного помещения. Пахло клейковиной, но народ шустро бегал по коридорам, разговаривая на птичьем банковском языке.
Голос у Х был тихий и вкрадчивый. И ещё спокойный. Спокойствие в любой ситуации и олимпийская солидность были его неоспоримые качества. Которые покоряли. Именно так, покоряли. И он, и Леонид Борисович сразу почувствовали почти женскую влюбленность к этому человеку. Господи, сколько же сил он потратил потом, чтобы вырваться из этой магии. Окучивая в разных операциях тупоголовых чиновников, он придумал целую легенду для ответа на неизбежный вопрос: – В чём сила Х?
– Он – химик! – говорил он, многозначительно чокаясь рюмкой отборного рома. – Есть люди и есть химики. Люди отличаются эмоциями, ненавидят и влюбляются, мечтают о потерянных иллюзиях и стремятся создать новые. А химики раскладывают окружающий мир на элементы таблицы Менделеева и сводят их вновь, исходя исключительно из собственной целесообразности.
Легенда была убедительная, но насколько правдивая? В конечном счёте, все его попытки анализа приводили к неизбежному выводу: чтобы избавиться от чар Х, его надо убить.
– Только не смотри в глаза, когда будете брать, – сказал он главному эмвэдэшному оперу, когда инструктировал перед арестом. Опер, прошедший половину горячих точек на земном шаре, всячески сдерживался, но явно был готов обдристаться. – У него глаза удава, намеренного сожрать кролика.
– Итак, я предлагаю вам создать в банке подразделение пиар, – Михаил Борисович завершил недолгую речь, улыбнулся, снял очки и вопросительно посмотрел.
– Неплохо было бы поучиться, набраться зарубежного опыта. В Англии, например, или в Америке, – сказал Леонид Борисович.
Х снова улыбнулся: «Заграница нам не поможет. И не потому, что денег жалко на поездку. Просто нам придётся создавать свои правила игры, без всякой теоретической базы. Вы меня понимаете?»
– Как бы да! – неуверенно произнёс Леонид Борисович.
Х засмеялся: «Для начала неплохо. Новой эпохе – новый язык. Хорошо словцо – как бы. Придаёт многозначительность каждому экономическому термину и одновременно развязывает руки. Ещё что-нибудь из этой серии, уважаемый доктор».
– Кандидат. Кандидат исторических наук, – сказал Леонид Борисович. – Ну, например, типа. Типа мы решим, типа мы уверены.
– Типа да, – сказал Михаил Борисович. – Подходит. Типа. И ещё что-нибудь, скабрезное, но в меру, чтобы можно было произнести при женщинах. Для трилоквиума. Так, если я не ошибаюсь, называлась основа знаний в античном мире?
– Говно вопрос, – сказал он.
– Как?
– Типа, если у вас есть проблемы, мы как бы решим. Говно – вопрос!
– Блестяще! – сказал Х. – До чего приятно иметь дело с интеллигентными людьми.
«А ведь у него замашки не миллиардера и не олигарха, – подумал он. – И даже не генерального секретаря компартии. Минимум, китайский император – живое воплощение божества…»
4
Нельзя сказать, что Юлька отрицательно отнеслась к его уходу из аспирантуры. Просто всё её женское ego противилось этой новой, неведомой жизни, так внезапно ворвавшейся в их среднегабаритную квартиру.
– Ты становишься другим, – сказала она за ужином в кооперативном ресторанчике, недавно открывшемся у стен Кремля. – Хорошо, что не чужим, – она снова изучила меню. – Про вино стоимостью 500 у.е. я читала только в литературе, обличающей пороки капиталистического общества. Пойло, должно быть, страшное.
– Так себе! – сказал он. – Владелец этого ресторана – клиент банка – иногда устраивает презентации. Честно говоря, мне больше нравится виски.
– Скользкие сволочи, – Юлька потрогала вилкой дымящегося краба. – Я чувствую себя персонажем Джулии Робертс из «Pretty Woman». Слушай, а мы не превратимся в зажравшихся буржуа, чванливых и не понимающих чаяний народа?
Он расхохотался: «Не думал, что у меня жена – тургеневская девушка. С каких пор тебя волнуют нужды народа?»
– Да ладно тебе! Поумничать нельзя. Так, когда мы едем в Испанию? – она повела плечами как танцовщица фламенко.
Сегодня они отмечали четыре месяца его работы в банке. И первый серьёзный успех. Весь город был увешан рекламными щитами, предлагающими покупать акции банка. Автором идеи раздробить название заведения на множество мелких кусочков был Х, идеологом Леонид Борисович, исполнителем он. В общем, трилоквиум заработал.
– У населения полно денег под подушкой. Сбербанку никто не верит, – уверенно произнёс Михаил Борисович. – Плюс традиционное славянское желание засунуть голову в омут. Всё-таки страна с приличным средним образованием, все что-нибудь да слышали о рантье. А тут мы – деньги приносят деньги, вот что выбирает молодое поколение.
Леонид Борисович оказался на удивление способным переговорщиком. В мгновенье ока он посетил городские службы, отвечающие за фасады зданий, фонарные столбы и перекрытия мостов. Стоимость размещения рекламы оказалась в результате смехотворной, в том числе и потому, что никаких расценок не существовало. Особенно чудодейственным образом конвертики, извлекаемые Леонидом Борисовичем из внутреннего кармана пиджака, действовали на сотрудников телевидения. Суперпопулярные молодежные ведущие млели от счастья, получая стодолларовую купюру, и восторженно декламировали написанные им тексты.
Он отчасти подменял Леонида Борисовича на переговорах, но в основном был по художественной части. Писал зазывающие мульки, продумывал географию размещения рекламных щитов. Юльке он как-то показал макет: розовощекий красногвардеец в буденовке протягивал указующий перст: – А ты уже отнёс деньги в банк?
– Н-н-да! – сказала Юлька. – Сальвадор Дали переворачивается в гробу.
– Зато доходчиво, – ответил он. – Гегемону не надо лишний раз извилины напрягать. Твой Дали, между прочим, тоже не чурался китча.
Юлька бредила Дали. Откуда в этой среднестатистической московской девочке с филологическим уклоном было столько неподдельной страсти к живописи далёкого сумасшедшего испанца, он честно не понимал. Видимо, что-то из области фрейдистских комплексов, думал он, вечно дремлющая склонность к разврату. Хотя в постели вроде всё нормально, даже очень хорошо. Он полистал, как и все на первом курсе, «Толкование сновидений», решил, что блевотина и читать не стал, благо, Фрейд в программу не входил.
– Через две недели, – сказал он. – Сначала в Барселону, два дня валяемся на пляже. А потом – в Фигерас.
На утреннем совещании трилоквиума решили подлить масла в огонь.
– Завтра объявляем о завершении продажи акций, – сообщил Леонид Борисович. – Итак, очереди стоят на хлебный склад, а тут вообще дурдом начнётся.
– Брокеры подготовлены? – спросил Х.
– Да. Три посреднических конторы, – доложил он. – Им уже передано пятнадцать процентов акций банка. У всех контор один владелец.
– Кто таков? – спросил Х.
– Некто Михаил Фридман. Фарцовщик со стажем и спекулянт театральными билетами. Несколько раз ходил под уголовным делом, но выкрутился.
– Ну, с такой биографией и с такой фамилией он нас не подведёт, – Михаил Борисович протёр очки. – Леонид Борисович, лично контролируете, чтобы не перегибали палку на перепродажах. А то отлучу выкреста от церкви. В конечном счёте, мы все хотим жить в цивилизованной стране. – Х задумчиво посмотрел на присутствующих.
– Фридмана привести? – спросил Леонид Борисович.
– Не надо, – сказал Михаил Борисович. – В нашем раскладе я белый и пушистый. Кстати, как там дело с кандидатом на пост начальника службы безопасности банка?
– Я пообщался с несколькими кэгэбешниками. Генералы, конечно, но бараньё. Чуть печень не посадил. – Леонид Борисович потёр бок. – Обещают партийные деньги заводить.
– Ясно, – сказал Х. – Партийных денег нам не надо. Раз талдычат не про своё, значит, не при делах. Есть другие кандидатуры?
– У родителей моей жены дальний родственник служит в охране Мефодьича, – сказал он. – Полковник, из честных солдафонов, мечтает о большем. Как-то по пьяни жаловался, что у Мефодьича его не ценят.
– А вот это уже любопытно, – сказал Х. – Вообще, к окружению Мефодьича надо подбираться. Все эти союзные структуры во главе Горбачевым не жильцы, поверьте моему чутью. Приглашайте родственника в субботу ко мне на дачу.
Из Барселоны выехали, когда стемнело. Водитель такси, совсем не похожий на каталонца, белобрысый, с зачем-то выкрашенными красной охрой висками, всю дорогу молча жевал резинку. «Во как! – подумал он. – Испания – прибежище анархистов всех мастей. Это кто-то из приспешников Берии сказал. Наверное. Надо запомнить, вдруг пригодится».
Юлька спала на заднем сидении. Дома, в Нальчике, горы были величественные, грозные, но навсегда слились в его памяти в одно слово: шашлык. И ещё поход. Он вечно стирал ноги в этих походах в горы, то с родителями, то всем классом со школьным физкультурником во главе. Наверное, в этих лазаниях по горам он, в общем-то, книжный мальчик, так рано научился ругаться матом. Он вспомнил вылезшие на лоб глаза отца, обнаружившего в дневнике шестиклассника напротив двойки по геометрии чётко выведенное: «На хуй, на хуй! Кричали пьяные пионэры!» Отец, пожалуй, был единственным человеком, вполне разделявшим его непреклонное желание уехать после окончания школы в Москву. «Слишком он нервный и слишком тонкий, – сказал он матери, – чтобы среди кавказцев жить. Ему в Россию надо, а лучше ещё дальше». Мать посмотрела по сторонам: «Ты чего, отец?!» Они как раз выбирали дыню на базаре.
– Да ладно! – сказал отец. – Сейчас уже другие времена.
Машина остановилась на смотровой площадке.
– Сейчас, конечно, темно, – на плохом английском сказал водитель. – А днём шикарный вид на город. Вы завтра приезжайте, взгляните.
Он посмотрел на мерцающие внизу огоньки.
– Здесь высоко? – спросил он.
– Чуть больше двух километров, – сказал водитель. – Вполне достаточно, чтобы улететь на встречу с богом.
– Или с дьяволом, – сказал он.
– Вы верующий? – водитель попытался спрятать от ветра сигарету в ладони.
– Я гностик, – сказал он.
– Это печально, – сказал водитель. – А я атеист, – и выбросил сигарету в пропасть.
– Как достали эти китайцы. Или японцы. – Юлька устало плюхнулась на скамейку возле музея. – Бедные мои ноженьки. Дай кока-колу, а!
Всю экскурсию по дому Дали они никак не могли оторваться от группы азиатов, беспрестанно щёлкавших фотокамерами и восторженно цокавших на своем языке.
– Здесь хорошо побродить без посетителей, – сказала Юлька. – Но всё равно – кайф, – она торжественно подняла банку с кока-колой. – Я – в доме Дали.
– Всё для тебя, любимая, – сказал он. – Согласись, ради этого стоило уйти из аспирантуры.
– Ещё скажи: «Любой каприз за ваши деньги!» – Юлька сделала милую гримаску. – Дарю фразу для твоего банковского новояза. Ты, кстати, обратил внимание на эти два портрета Галы?
– Так много её портретов, – уклончиво ответил он.
– Ну что ты?! Первый – у самого входа в дом. На нём цветущая молодая женщина с яркими глазами. А второй – на выходе: истощённая старуха с безумным взглядом.
– Да-да! Конечно, заметил.
– Ты знаешь, – сказал Юлька, – мне кажется, Дали не был никакой сумасшедший. Он просто всю жизнь разыгрывал спектакль, а она влюбилась в него по уши и верила во всё это свято. В результате, свихнулась. Тяжелая судьба у русских женщин. – Юлька задумалась о чём-то своём.
– Теперь уже никто не разберёт, – сказал он. – Осталась только легенда.
Ночью он тихонько разбудил Юльку: – Не спится. Пойду, посижу на берегу моря.
– Только недолго, – промурлыкала Юлька. – А то обижусь.
От гостиницы до дома Дали было два шага. Он долго стучался в массивную дверь, пока открыл сонный привратник.
– Por favor! Пожалуйста, пустите, – он протянул две купюры по пять тысяч песет. – Take the money. Мне очень нужно войти. Bitte, всего на несколько минут. Я не вор, честное слово!
Привратник молча смотрел на него.
«Немой, сука, что ли?» – подумал он.
Из-за спины охранника выглянула женщина, запахнутая в чёрную шаль и потому похожая на опереточную дуэнью.
– Музей закрыт до утра, – сказала она. – Приходите завтра.
В мозге с бешеной скоростью прокручивались знакомые фразы из разных языков.
– Por favor! Я вас умоляю. Мне очень важно посмотреть на портреты Галы в одиночестве. Я готов заплатить любые деньги. Por favor! Я только взгляну и всё.
– Хорошо, – сказала дуэнья. – У вас полчаса, и ни секунды больше. Пропусти его.
В темноте зала глаза Галы казались закрытыми свинцовыми тучами. Безумие таилось где-то в недоступной глубине, разворачиваясь непостижимыми цветами радуги.
«DEUS – HOMMO ….» – он оторопело тряхнул головой.
Женщина, запахнутая в чёрную шаль, осторожно тронула его за плечо: «Пойдёмте со мной».
Они вышли на пляж. Метрах в трёх от воды торчал трухлявый остов давно сгнившей лодки.
– Хозяин любил приходить сюда по ночам, – сказала женщина. – Сидел в лодке и смотрел в темноту. На заре сталкивал лодку в воду и отправлялся рыбачить. Я один раз поплыла вместе с ним. Он не рыбачил, он просто спал под палящим солнцем.
– Si, si, signora! I understand, – пробормотал он.
В небе отчётливо проявлялось лицо истерзанной, одряхлевшей, безумной Юльки…
5
Стальевич позвонил минут через тридцать после окончания пресс-конференции.
«Совсем рассвирепел! – подумал он. – Ни здрасьте, ни почему отключены мои телефоны, ни где моя охрана…»
Стальевич сказал просто, без всякого намёка на эмоции: – В чём дело?
Он вспомнил, как на переговорах в чеченских горах Стальевич первым делом невозмутимо сообщил: «Здравствуйте, господа повстанцы!» Бородатые аскеры, увешанные оружием, посмотрели на него как на инопланетянина.
– Именно, здравствуйте! – повторил Стальевич. – Потому что, если бы я захотел сказать до свидания, вас уже не было бы в живых.
– Тебе приказали? – вдруг с надеждой в голосе спросил Стальевич.
Он собрал в кулак всё самообладание: «Господи, неужели мне удастся его обмануть?!»
– Это решение карлика.
Молчание Стальевича показалось ему бесконечным.
– Жаль. Значит, это твоё решение.
Он потрогал лежавшие на столе листки со стихами. «Моряк, моряк, почему ты не спишь?..» Имя рокера гремело по всей стране. Недавно он прочитал его интервью, насыщенное рассказами о творческих муках. «Ну не дурак ли?! – развеселился он. – Ксюху, что ли, за него замуж выдать. Вот она устроит ему сковородку. Чёрт, она же за Андреем Петровичем замужем. „Вино и гашиш, с тобой Париж…“ Ладно, проехали. Будем считать, что Ксюха это платоническая муза».
Ксюху к нему притащил Леонид Борисович. «Потрясная блондинка! – рекомендовал он. – И главное – безотказная. Поработает у тебя помощницей, а дальше сам посмотришь». Ксюха обучалась журналистике в университете, числилась в мелкой подмосковной газетёнке, в каком кабаке её подцепил Леонид Борисович, тот сам точно не помнил. Девица в самом деле была бесшабашная. В первый рабочий день она вошла в кабинет с грамотно отрепетированной фразой: «Шеф, доброе утро! Чай, кофе, меня?..»
В банке тогда были нервные дни. Только что провалился августовский путч, Мефодьич триумфально стал президентом страны, вскоре сменившей название на прежнее, дореволюционное, но отныне республиканское. Премьером был назначен никому до того неведомый внук детского писателя, правительство представляло собой странный кавардак из убелённых сединами советских производственников и недавних младших научных сотрудников, горячих как большевики в семнадцатом году.
– Кончилось то славное время, когда за три копейки можно было въехать в рай, – посетовал Леонид Борисович. – Молодые орлы мигом поднимут расценки до мировых стандартов.
– Будем платить, – сказал Х. – Это неизбежная цена за наши просчёты. Мы же не хотим оказаться банком, не пережившим смены общественно-экономических формаций. И вообще думайте, господа. В данный момент все средства хороши.
Подходов к новой власти не было практически никаких. Силантьев, тот его дальний родственник по линии жены, принятый в банк начальником службы безопасности, конечно, знакомил с людьми из Белого Дома, но всё это были не те кадры.
– Ты понимаешь, ситуацией в стране реально управляют пять, максимум десять человек. И они не всегда занимают ключевые посты. Во всяком случае, для публики, – он оправдывался перед Юлькой за постоянно плохое настроение. – Дружить надо именно с этими людьми. А с ними, зараза, как раз пока и не получается.
– Может быть, стоит остановиться, – сказала Юлька. – У нас ведь хватает денег. Можно вообще не работать.
– Можно, – сказал он. – А чего тогда делать? Путешествовать по миру как американские пенсионеры?
– Не самый плохой вариант, – сказала Юлька. – Кстати, ты не против ребенка?
– Ты что, беременна? – спросил он.
– Нет. Но мне уже двадцать пять. Как бы не оказалось поздно.
– Подожди немного, ласточка. Успеем!
«А ведь на её месте действительно лучше остановиться…» – подумал он.
Проклятые те дни! За неимением подходов Х составил перечень особо важных персон и распределил между членами команды. «Думайте, господа, думайте. Нам нужен прорыв!»
Так что появление Ксюхи в обойме было весьма вовремя.
– Краса моя! – сказал он. – Для тебя есть ответственное задание.
Ксюха вытерла салфеткой губы и села в кресло.
– С кем мне опять надо переспать?
– В данном случае всё сложнее, – сказал он. – Ты выходишь замуж.
– Неожиданно! – сказала Ксюха. – Жениха я увижу на свадьбе?
– Жениха зовут Андрей Петрович. Заместитель министра финансов. Чрезвычайно нужный нам человек.
– Старый хрыч?! От жены придётся отбивать? – уточнила Ксюха.
– Напротив. Молодой человек двадцати шести лет. Холостяк. Не пьёт, не курит. Будет дарить тебе цветы и называть тёщу мамой, если ты захочешь, конечно.
– Короче, полный мудак! – констатировала Ксюха. – Для начала пусть купит мне шубу и кольцо с бриллиантом.
– Для начала ты попадёшь в аварию, – сказал он.
План был прост. Люди Силантьева проследили рабочий график замминистра. Обычно около восьми вечера он покидал здание на Ильинке, машину вёл сам. На съезде к набережной была удобная площадка, где такси с Ксюхой удачно подрезало его «вольво», так что Андрею Петровичу не оставалось ничего другого, как прямиком въехать в правую переднюю дверь. Водитель такси, бывший сотрудник «девятки», бог за рулем, как назвал его Силантьев, гарантировал Ксюхе скромные повреждения тазобедренного сустава и вывих руки. Для вящего ужаса в первые секунды после аварии салон такси будет забрызган кровью из двух флаконов с пульверизатором. Основная задача Ксюхи: в ходе истерики сообщить замминистра свою фамилию и домашний телефон. Ну, а дальше как в сказке: благородный рыцарь навещает потерпевшую в больнице, влюбляется и вот уже Дюймовочка примеряет свадебное платье. Наряд милиции, «Скорая помощь» и врачи в «Склифе», естественно, подготовлены.
– Технические подробности, с вашего позволения, опускаю, – сказал он.
– Действительно, как в сказке, – недовольно произнёс Леонид Борисович. – В жизни так не бывает.
– А откуда такая уверенность, что у него нет постоянной женщины? – спросил Х.
– Прослушка за месяц показала, что, не считая рабочих разговоров, чаще всего звонит маме. Женщинам ни одного звонка, – сказал начальник службы безопасности.
– Может, он импотент? – сказал Леонид Борисович.
– Вряд ли, – сказал Х. – Чихвостит свое министерство железной метлой. По сути, сегодня он главный распорядитель бюджета страны.
– Ах, это сладкое слово бюджет, – в иронии Леонида Борисовича соприкоснулись сентиментальность и горечь. – Эти индийские оружейные контракты, которые нам регулярно подбрасывал ныне поверженный премьер Павлов. Старый добрый Советский Союз, дураково поле, огороженное хуями.
– Алюминиевыми огурцами, – сказал Михаил Борисович. – Мемуарами займётесь на пенсии, Леонид Борисович. Будем пробовать. Меняем одну битую Ксюху на весь небитый бюджет.
«Возьми папироску, выпей винца…» Быль оказалась любопытнее сказки. Андрей Петрович лично сопроводил Ксюху в больницу и ежедневно навещал с роскошными букетами цветов, проводя вечера напролёт у койки Дульсинеи, восторженно слушая её воркование и подкармливая бананами. Ответственный врач не преминул сделать свой маленький «гешефт», застращав Андрея Петровича последствиями аварии, и теперь замминистра мучил сослуживцев требованием находить из-под земли супердефицитные заморские лекарства.
– Так бывает, – неуклюже извинился Леонид Борисович за свой скепсис. – На работе зверь, дома сущий агнец. Где-то даже жалко мужика.
– Очень смешно! – сказал он. – Пора переходить ко второй стадии.
Вторая стадия вызвала ожесточённые споры. Достигнутый успех казался таким хрупким, что малейшее неверное движение грозило полным крахом. Собственно, вопрос был банальный: отправить Ксюху сразу после больницы на санаторное лечение за счёт и вместе с Андреем Петровичем или ещё некоторое время продолжить конфетно-букетные отношения. Мнение Ксюхи, что пора бы делом заняться и вообще она соскучилась по мужской ласке, учитывалось, но всерьёз не принималось.
– Как бы за не счёл за шалаву, – сказал Х. – Он финансист, а у финансистов интуиция хорошо развита. На блядях, как известно, не женятся.
– Вы уверены в этом? – с некоторым сомнением произнёс Леонид Борисович.
Всё решил случай. Или обстоятельства. «Все мы жертвы, нет не жертвы, рабы, нет не рабы… – думал он, сидя на институтском банкете в честь защиты Юлькиной диссертации. – Мы просто часть обстоятельств, которые незримо пронизывают нас причинно-следственными связями, и только глупцы могут удивляться фатальности наступивших событий».
Юлька сидела рядом, пьяненькая, розовощекая, довольная состоявшейся жизнью.
– Ну, не грусти! – шепнула она ему в ухо. – У тебя всё получился!
– Всё замечательно, любимая! – он поцеловал Юльку. – Я просто немного устал.
Ему показалось, что он покачивается на ветке, а внизу копошится муравейник из странных существ, не вполне осознающих своё место под солнцем, и среди них Юлька, очумело мечтающая о тихой и скромной норке для них двоих.
Х собрал команду на внеплановую летучку.
– Плохие новости, – сказал он. – Ольга Казимировна ничего не может сделать. Я только что от неё.
Милая старушка, начальник казначейского управления, Ольга Казимировна, беззаветно похоронившая себя в балбесе сыне, для которого в банке придумали футурологическую должность – директор по развитию, была их самым ценным кадром в минфине.
– Наши друзья – местечковые евреи, – именно так Михаил Борисович называл владельцев главного конкурирующего банка, – представили на конкурс государственных гарантий на закупку продовольствия и сельскохозяйственных химикатов заведомо фантазийные условия. Мы там близко не валяемся. Но кто же в нашей стране разбирается в ценообразовании на западном рынке. Местечковые вопят как резанные, что согласовали условия с поставщиками и рвутся на подпись документов к Андрею Петровичу. Ольге Казимировне нужно две недели, чтобы аргументировано разметать их реваншистские планы. Плюс – временной фактор – посевная не за горами.
– Так что время против нас, – подытожил Х. – Отсюда две задачи. Первая: на этот срок убрать Андрея Петровича из министерства. Вторая: по возвращению он должен подписать госгарантии в нашу пользу.
– Das ist fantastisch! – Леонид Борисович выразил общее мнение.
– Я понимаю, – сказал Х. – На кону миллиард долларов бюджетных денег. Так что, либо пан, либо пропал!
Ксюха не звонила из санатория четверо суток. Он нервно пощёлкивал пальцами по японским водяным часам, подаренным Юлькой на день рождения и стоявшим на рабочем столе. Перевербовка была исключена, в этом он не сомневался. Не таков мастак, этот Андрей Петрович. Да и Ксюха, маловероятно, чтобы откровенничала с ним. Хотя…
В её безудержном мессалинстве было нечто мистическое, почти религиозное, будто она отдавалась не мужчинам, а чему-то иному… Чему? Посоветоваться было не с кем, он чрезвычайно аккуратно, от царя Гороха, завёл на эту тему разговор с женой. Поводом послужила наконец переведённая на русский «Сексуальная революция» Вильгельма Райха.
Сначала Юлька напряглась, в глазах со скоростью света мелькнули неясные подозрения про любовницу, но, как-никак, Кен Кизи и прочая компания битников были темой её диссертации, и она увлеклась разговором.
– Сексуальное раскрепощение в шестидесятые неспроста началось в пуританских странах: Англии, Голландии, Соединенных Штатах. Традиционно это объясняется протестом против буржуазного мышления, но я убеждена – это поверхностная причина. Генезис человеческой психики стабилен и цикличен. Брак, семья, воспитание детей, уважение предков и патриотических ценностей не более чем дань конкретно существующим социальным условиям. Меняются социальные условия, соответственно меняется и мораль. Глубинная причина лежит в постижении своей связи с высшим началом, а секс, как ничто другое, объединяет людей для движения в этом направлении. Древнегреческие мистерии, увидев их, мы наверняка назвали бы порнографическими оргиями.
Он подзадорил жену: – В древней Греции видеосъемок не было. А описания настолько метафоричны, что понимай, как хочешь.
Юлька полемично махнула рукой: – Я о другом. Было, не было. Не в этом дело. Либидо никто не отменил. Проще говоря, чем сильнее общественный зажим, тем острее проявляются эротические реальности. Римские первосвященники загоняли сексуальность под пол, в пост нельзя, аборт нельзя, целибат нарушил – на костёр, а в средневековой Европе по ночам в церквях такое творилось, я изучала в «Ленинке» фотографии некоторых сохранившихся фресок, «Камасутра» отдыхает, – Юлька вдруг засмущалась и виновато посмотрела на него.
– Ну, это же в научных целях, – успокаивающе сказал он. – Хорошо, я понимаю мужчин. Они вечно страдают херней, ищут универсальный Дух, шарахаются вокруг да около метафизических принципов. А женщины? Природная стыдливость, стремление к моногамии? Вряд ли они добровольно шли во все эти групповухи? Получается, их как овечек тащили на заклание.
– Женщина ищет в мужчине бога, – сказала Юлька. – А у бога может быть множество лиц. У каждой своя дорога: у кого-то через сердце, у кого-то через голову, а у кого-то и через….
– Хороша дорога! – подумал он. – Политая спермой и усыпанная рваными презервативами. Интересно, что сам бог думает по этому поводу?
– Наконец-то! – сказал он, услышав Ксюхин голос. – Ты там живая?
– Он с меня четыре дня не слезал, – ответила Ксюха. – Не мужик, а конь с яйцами. Наверное, у него женщины сто лет не было. Еле выпроводила в бассейн.
– Ты – чудо! Я приеду в субботу. Представишь меня как троюродного брата. Человек должен быть мягче воска.
– Я постараюсь! – с пионерским задором сказала Ксюха.
6
«Он летит ночной порой, лунный светом освещённый.
Чёрно-крылый воробей, гордый хищник разъярённый»
Он никогда не анализировал собственные стихи. В том, что они гениальны, он не сомневался, успех рокера был наглядным тому подтверждением. Рокера не так часто показывали по телевизору, телевидение было вынуждено прежде всего потакать вкусам быдла, но то, что он видел, вызывало искреннее уважение. Рокер пел его песни совсем не так, как, наверное, спел бы он сам, если бы обладал необходимыми музыкальными способностями. Рокер невероятным, непостижимым образом доводил заложенную в тексте трагичность до предела, за предел, точно в ту бездну, которую он сам понимал и видел, но всё же не мог выразить полностью. Так что место за ширмой, которое он силу обстоятельств занял в свердловском костеле, оказалось самым верным.
Он дожидался рейс в Лондон в ВИП-зале Шереметьево, когда к нему подошёл вежливый офицер в штатском и попросил последовать за ним.
«Кому-то понадобился», – лениво подумал он.
За восемь лет работы в банке его жизнь вошла в строго определенную иерархию. Он третий человек в банке и первый по рекламе и связям. Трилоквиум теперь собирался не слишком часто, банк разросся до размеров добротного советского министерства, аппарат наполнился множеством людей, толковых и не очень, необходимое условие антуража, говорил Леонид Борисович, он тоже приосанился, перестал бросаться дешёвыми иностранными словечками, им и не надо было часто встречаться, они научились решать рабочие вопросы с полуслова, в минутном телефонном разговоре.
Х по прежнему сидел на вершине пирамиды, но если раньше было обманчивое ощущение, что достаточно протянуть руку и с тобой поздороваются, то теперь эта прозрачная стена стала непреложным законом, сомневаться в котором не имели права ни еретики, ни тем более верные.
– Мне кажется, вам скучно, – сказал Стальевич. Они пьют виски в уютном зальчике правительственной зоны аэропорта. До этой встречи они не были знакомы, формально выражаясь, потому что, конечно, он не мог не знать главу администрации президента. Разумеется, и Стальевич прекрасно был осведомлен, кто он.
– Завтра в Женеве дают экстравагантный французский балет, – сказал Стальевич. – На музыку Моцарта и «Квин», этакий микст, допускаю, что любопытное действо. Не хотите посмотреть? А потом мой самолет доставит вас в Лондон.
– Почему вы решили, что я люблю балет, – спросил он.
– Мне кажется, – сказал Стальевич. – Вы любите всё, выходящее из ряда вон.
Когда Юлька защитила докторскую диссертацию, он предложил купить её институт. Жена сделала вид, что шутка смешная. Так они жили последние годы, каждый делал вид, что понимает вторую половинку, но норка неумолимо развалилась, наверное, и не было на самом деле этой норки вовсе. Юлька в конечном счёте успокоилась на странной прихоти – куклах ручной работы, создав музей-мастерскую, там работали такие же странные люди, в основном женщины разных возрастов, но с одинаково устремленным в себя взглядом. О ребенке она не говорила.
Пожалуй, следовало бы завести любовницу, это было не зазорно и, пожалуй, даже престижно. Но тяги к двойной жизни, уверткам при внезапных телефонных звонках и вранью, ведущему только к вспышкам ревности, не было совершенно. Кроме того, рядом оставалась Ксюха. Ксюха роскошно вышла замуж за Андрея Петровича, он бессменно хороводил государственным бюджетом, через полгода после свадьбы Ксюха категорично заявила, что не намерена сидеть в золотой клетке, Андрей Петрович, потея и смущаясь, попросил его взять жену на работу.
– Она толковая, – сказал замминистра. – Иногда вспыльчивая, но умеет себя окорачивать.
Разговор происходил в холле гостиницы «Балчуг», голая Ксюха ждала его в номере четырьмя этажами выше, Андрея Петровича – очередное совещание в министерстве.
– Я на самом деле почти её не знаю, – сказал он. – Хоть мы и дальние родственники. Боюсь, по банку пойдут неприятные разговоры.
– Это личная просьба, – веско сказал Андрей Петрович.
– Мне кажется, вам скучно, – вновь повторил Стальевич. – Вы достигли в банке потолка, выше прыгнуть не удастся.
Они прогуливаются по берегу Женевского озера. Нет никого, даже охраны.
– Вы знаете, чем очень богатые люди отличаются от просто богатых?
«У него сократовская манера задавать вопросы, подсказывая направление ответа, подумал он. – Впрочем, Сократа не слишком волновал ответ. В любом случае, это твой ответ».
– Очень богатые люди абсолютно религиозны и абсолютно бескорыстны, – у Стальевича умные, проницательные глаза. – Да простят мне мировые религии использование этих терминов. Они свято и беззаветно верят только в деньги. Поэтому для них не имеет значения количество миллионов и физические возможности потратить, их невозможно запугать, купить или обмануть, они всегда один на один со своим божеством. Ваш Х тому классический пример. Ему не нужны мелкие шалости в виде коллекционирования неприступных женщин, яхт, самолетов и дворцов, чем грешит уважаемый Леонид Борисович. Он примерный семьянин, скуден в быту, трудолюбив до безобразия, ему и власть, строго говоря, противна, но, увы, деньги и политическая борьба это сиамские близнецы.
– Поэтому я для него всегда останусь чужим? – сказал он.
– Не только вы, – сказал Стальевич. – Для него чужие – все, функциональный элемент в служении деньгам. Сегодня вы, завтра кто-нибудь другой. Нет никаких прошлых заслуг, нет благодарности, есть только безошибочное понимание способностей человека и его потолка. Когда потолок достигнут, морская пена смывает очертания на песке, простите за поэтическое сравнение.
– Вы полагаете, что мои достижения в бизнесе ничтожны? – он улыбается и бросает камешек в воду.
– Напротив, – Стальевич равнодушен. – Ваша виртуозность в пиаре выше всяких похвал. Но в этом и заключается причина вашего скорого падения в глазах Х. Ожидаемый аукцион по распродаже нефтяных активов страны, с целью подготовки которого вы летите в Лондон, создаст в стране олигархов. Явление почти забытое, возможно, даже никогда не существовавшее у нас. Х потребуются люди совершенно иного типа – скорей, чиновники, способные удерживать этот огромный механизм в более-менее удобоваримом виде. Станет не до полёта мысли, ordnung, порядочность и прозрачность превыше всего, вам станет окончательно скучно, вы станете не нужны.
– Это предложение? – спросил он.
– Есть участники мифа, – сказал Стальевич. – Например, Зевс. Или ваш Михаил Борисович с его амбициями китайского императора. А есть безвестные главконы, савлы, иуды, те, кто этот миф создают. Я предлагаю перейти в их отряд.
7
– Обзвони клоунов, – приказал он Ксюхе. – В пять собираемся у меня.
В назначенный час прибыли все: коммунистический вождь в строгом костюме от Валентино индивидуального пошива, брыкливый вольфович «Чичолина», братья яблочники, стареющая джапаниза, курчавый борисок, недавно застуканный с несовершеннолетними, о чём подконтрольные средства массовой информации снисходительно умолчали, а неподконтрольные были подвергнуты негласной обструкции. Не хватало лишь пересхилтон, чумачедчей дочурки покойного питерского градоначальника, она находилась на внедрении к странным пассажирам, полюбившим собираться и горлопанить на Болотной площади в Москве, с его меткого замечания газеты окрестили пассажиров «внесистемной оппозицией». Ксюхина тезка была молода и разбалована, она мечтала быть королевой бала, не снимая кокошника, он сразу уловил это её жгучее стремление и направил в гущу народной жизни. Игра была коварная – почти не скрывалось, что девулька на боевом вылете и каждый пытался перевербовать её на свой лад. Пересхилтон визжала от восторга.
– Власть меняется, – как обычно громко сказал «Чичолина». – Стальевич в знак протеста подал прошение об отставке. А кто вместо него? Рыжий? Опять мракобесие?
– Рыжий это плохо, – грустно сказал коммунистический вождь. – Он меня не любит. Мы с ним политические враги.
Он рассмеялся: – Да ну! Давно ль? В семнадцатом штурвал «Авроры» не поделили? Всё значительно серьёзнее. Слушайте меня внимательно.
Борисок, джапаниза и братья яблочники умно промолчали.
Все они уже настолько давно стали родными, своими, миф, придуманный для каждого, пережитый каждым и воспринимаемый теперь как самая настоящая реальность, позволял не выбирать слова и не стесняться в выражениях, порой, ему даже казалось, что им нравится, когда он опускает их с высоты публичного положения и напоминает, что они всего лишь клоуны в этом грандиозном цирке. «Ничто человеческое нам не чуждо», – оправдывал в таких случаях себя и всех остальных «Чичолина».
– Господи, как ты можешь этим заниматься?! – поначалу Юлька пыталась сопротивляться, когда он рассказывал ей о технологиях изготовления политических лидеров. – Это даже не работа ассенизатора, это просто какое-то разгребание говна динозавров.
– Иначе нельзя, – сказал он. – Никто не смог придумать ничего лучше старых римских принципов «разделяй и властвуй» и «хлеба и зрелищ». Жизнь стала динамичнее, чем две тысячи лет назад, население поголовно грамотное, постоянно требуются новые инъекции лжи или правды, как хочешь можно называть, в политике это, собственно, одно и то же. Ты же историк, должна понимать.
– Я понимаю, что страна дебилов, – сказала Юлька. – Но не до такой же степени.
– До такой, – сказал он. – К сожаленью.
– Ты можешь мне всё это не рассказывать, – попросила Юлька.
– Не могу, – сказал он. – Мне нужен первый слушатель, как писателю нужен первый читатель. По твоим реакциям, я смогу понимать, где ошибаюсь. Мне не к кому больше обратиться.
– Хорошо, – устало согласилась Юлька. – Но хотя бы не каждый день.
– Я знал, что Х готовит переворот, – важно сообщил «Чичолина». – Мои люди информировали меня. Я собирался обратиться с предостережением к президенту, просто хотел ещё раз проверить факты.
– Разумеется, – насмешливо произнёс он. – Семь раз отмерь…
– Что с ним будет? – спросила джапаниза. – Его убьют?
– Будет суд, – сказал он. – Самый гуманный в мире.
– Какова линия нашего поведения? – уточнил коммунистический вождь. – Товарищ изменил Родине? Чей он шпион, американский или южнокорейский? Может быть, скрытый украинский бандеровец?
– Глупо и грубо, – сказал он. – Слишком напоминает тридцать седьмой год. Поэтому обычная неуплата налогов в необычных, почти космических размерах.
– За это преступление в России можно посадить каждого второго, – недовольно вставил борисок.
– Это большое преимущество нашей страны, – сказал он. – Другой такой нет.
Он нырял в Юлькины глаза как в омут, в прозрачности её горьких и предсказуемых реакций он обретал хладнокровие, необходимое для действий. Как интересно, подумал он. Моя жена увлечена изготовлением кукол из тряпок, а я из живых людей. Первая семейная традиция.
– В интересах революции мы пойдём на абордаж, – сказал он.
– Что это? – спросил «Чичолина».
– Это песня, – сказал он.
8
– Если на завтрашнем аукционе всё пройдет удачно, мы станем миллиардерами, – Леонид Борисович говорит шепотом, хотя в банковском коридоре они одни, да и кого им бояться в собственном банке. – За триста лимонов купить актив стоимостью пять ярдов денег американского народа, как минимум, пять, если сидеть сложа ручки у нефтяной трубы и ни хрена не делать. Господи, вот это шанс.
– Сделка века, – сказал он. – И на обломках самовластья напишут наши имена…
– Ты понимаешь, что это переход в стратосферу, – шепчет Леонид Борисович. – Для самих, для детей, для внуков. Туда, где всегда светит солнце, где тебе безразлично какая котировка, курс, индекс Доу-Джонса и прочая поебень. Поеду в Данилов монастырь, скуплю все свечи и поставлю за удачу!
– Не спалите обитель божью, – сказал он вдогонку.
Он заглянул в приёмную Х. По приёмной радостно гарцевал Андрей Петрович.
– Свободен? – спросил он у помощницы Лидии.
– Это невероятно! – ответила та невпопад. – Все носятся как сумасшедшие с завтрашним аукционом, а он, как ни в чём не бывало, изучает баланс омского отделения банка. Самый, блин, злободневный вопрос. Великий человек!
– Доложи! – сказал он. – Мне надо с ним поговорить.
– Я когда-нибудь увижу ваше лицо? – сказал рокер.
Они сидят в припаркованных рядом автомобилях, окна затонированы, они разговаривают по телефону.
– Нет, – говорит он. – Ты попросил о встрече. Для чего?
– Для того чтобы увидеть ваше лицо, – сказал рокер. – Я так больше не могу. Я пою ваши песни, я ни разу вас не видел, я не знаю, кто вы.
– Успокойся, – говорит он. – Это твои песни. Ты легко исправляешь текст, который тебе передают от меня.
– Иногда, – сказал рокер. – Чтобы слова лучше накладывались на музыку.
– Я не в обиде, – говорит он. – Это нормально. Ты слишком увлекаешься кокаином. Я думаю, что проблема в этом.
– Нет, – сказал Х. – Я знал, что ты придёшь ко мне с этим разговором. У меня было время подумать. Я говорю – нет.
– Жаль, – сказал он. – Я надеялся, что мы в одной команде.
– Нет, – повторил Х. – Команда это басни для дурачков. Ты работал за достойное вознаграждение и удовольствия ради, потому что обман является составной частью твоей натуры. Ты без этого не можешь. Не уверен, понимаешь ли ты это, но твоё место всегда за ширмой. Так что желание получить долю в нефтяном месторождении, которое, я надеюсь, завтра будет приобретено, есть желание для тебя противоестественное, авантюристы и не ждут стульчика в раю. Или ты устал?
– Вы не боитесь получить в моём лице противника? – сказал он.
– Нет, не боюсь, – сказал Х. – Если бы ты мог быть моим противником, ты был бы на моём месте.
– Как хорошо, что ты ушёл из банка, – сказала Юлька. – Пора выбираться из этой трясины. Ты стал уже почти таким же как Х – людей не видишь, одни лишь элементы таблицы Менделеева.
– Всё наладится, – сказал он. – Пора начинать новую жизнь.
– Давай уедем, – сказала Юлька. – Куда-нибудь к чёрту на рога. Будем жить без телевизора, ничего не знать, не слышать, не видеть.
– А что делать? – спросил он.
– Гулять по берегу океана, дышать морским воздухом, читать книги, смотреть на закат, – сказала Юлька. – Мы найдём, чем заниматься.
– Месяц, полгода, – сказал он. – А что потом?
– Что-нибудь придумаем, – сказала Юлька. – Нельзя же всё время воровать и обманывать несчастных аборигенов.
«Нельзя, – подумал он. – Но если очень хочется, то можно».
Вечером заявился Леонид Борисович.
– Ты спятил?! – сказал он. – Жизнь только начинается.
– Не ожидал, что ко мне пришлют парламентёра, – сказал он.
– Да причём здесь парламентёры, – разозлился Леонид Борисович. – Мне будет трудно без тебя, почти невыносимо. Что за блажь с этой долей в пакете акций месторождения? Я не узнаю тебя.
– Я заслужил, – упрямо повторил он.
– Придумайте непробиваемый аргумент, чтобы расстаться с Х, – сказал Стальевич. – Х – слишком важный слон в этой шахматной партии, чтобы просто переманить доверенного сотрудника. Воспримет как личное оскорбление, и правильно, кстати, сделает.
– Но мне вы нужнее, чем ему, – добавил Стальевич.
– Не хотите, чтобы слон когда-нибудь стал королём, – сказал он.
– У меня сложное отношение к олигархам, – сказал Стальевич. – Я сам из чиновников, потомственных – далёкий пращур при Иване III начинал дьячком в Разбойном приказе, так и прошли из поколения в поколение в государевых кафтанах через эпохи и режимы. Так что нуворишей, пожалуй, я не должен любить по определению. Но я с собой борюсь. Не побоюсь показаться пафосным, но я намерен жить здесь, на среднерусской равнине. Новые русские такая же составная часть общества, как и все остальные, с ними надо учиться работать.
– Я беременна, – сказала Ксюха. – Не могу сказать, от кого точно – от тебя, от Андрея Петровича или ещё от кого.
– Будешь делать аборт? – спросил он таким тоном, будто речь шла о совсем посторонней ему женщине.
– Нет, – сказала Ксюха. – Хочу, чтобы родился мальчик. Представляешь, сколько генов он в себя вобрал.
– Что с тобой сталось? – сказал Леонид Борисович. – Это безумие – выпрыгивать из упряжки на финишной прямой.
– Может быть, я больше не хочу бежать в упряжке, – сказал он.
– Вот как, – сказал Леонид Борисович. – «Гордо реет буревестник…» Жаль. Я думал, что ты прагматик.
– Нам досталось тяжёлое наследство, – сказал Стальевич. – Огромная ленивая страна, где никто не хочет и не умеет работать. Разобраться, почему произошло этническое фиаско – занятие, безусловно, любопытное, но это дело учёных мужей. Мы же практики, нам бы на мине не подорваться. Я недавно прочитал, что самый яркий философ двадцатого века Витгенштейн отказался изучать Аристотеля. Сознательно. Он полагал, вопрос, насколько обосновано, что философия умерла, следовательно, у трупа ничему нельзя научиться.
– Не готов с вами согласиться, – сказал он. – Любой авангард строится, если внимательно посмотреть, на классических канонах. Например, Led Zeppelin или Deep Purple это средневековая католическая музыка, в новых ритмах, само собой. А русская панк-музыка – голимый деревенский хоровод.
– Я – не гуру, чтобы со мной соглашаться, – сказал Стальевич. – Тем более, верить мне. Ясно одно, с точки зрения общественной формации мы имеем ноль. Или нуль, если хотите. Общество предельно разбалансировано, хуже, чем советский «Запорожец». Предстоит каторжная работа по выстраиванию сословий, разделению интересов, формированию внятных ценностей, кнутом и пряником, как водится, постоянно предлагая сладкие морковки, чтобы прикрыть сгнившие помидоры. Без плана, во многом действуя исходя из складывающихся обстоятельств. Плана, увы, нет, и наивно полагать, что нам кто-нибудь его подарит. Работа на десятилетия, ни я, ни вы до первых впечатляющих результатов вряд ли доживём.
– Зачем? – спросил он.
– Затем, – сказал Стальевич. – Что для умного человека это более увлекательное занятие, чем просто спиздить денег и парить жопу на Мальдивских островах всю оставшуюся жизнь.
9
Примерно за год до миллениума Стальевич позвал его на рыбалку.
– Странно, – подумал он. – Стальевич терпеть не может отдыха на природе, не охотник, не рыбак. Тем более что зима.
– Старший сын бредит морской ловлей, – сказал Стальевич. – Марлины, баракуды, начитался Хемингуэя. Я ему обещал подарок после первой институтской сессии. Полетим на Тринидад, место тихое, вдали от туристических маршрутов. Возьми жену, для всех это семейная вылазка на пикничок. Нам же надо поговорить так, чтобы исключить даже ничтожную вероятность прослушивания.
– Мефодьич оказался мудрее, чем можно было предположить, – Стальевич разминает ногой тяжёлый как глина морской песок. Два мулата варят на костре похлебку из только что выловленного омара. – Он намерен уйти на пенсию.
– Когда? – спросил он.
– Официально объявят в канун нового тысячелетия, – Стальевич смотрит на растущие рядом пальму и сосну. – Интересно, как они здесь уживаются?
– Кто? – не понял он.
– Тропическая пальма и европейская сосна. Думаю, что его убедила дочь. Образ впавшего в маразм Брежнева крепко сидит в памяти.
– Прецедент, – сказал он. – Раньше с этого поста только выносили, в прямом и переносном смысле.
– Решение, в целом, верное, – сказал Стальевич. – Старику пора уходить. Слишком он из того, советского времени. Так что вопрос не в этом, вопрос – кто его сменит.
– И кто же? – спросил он.
– Вот в этом, как раз, и заключается фокус. Мефодьич не назвал преемника. Может, хитрит, а, может, в самом деле, не знает, кому передать власть.
– В окружении впечатляющих фигур нет, – сказал он. – Берёза, конечно, прёт как бульдозер, но из него президент, как из меня Папа Римский. А что Таня?
– Таню устроит любой, кто даст гарантии неприкосновенности, – сказал Стальевич. – Больше её ничего не интересует. Сдаётся мне, мой друг, что настало время сбросить одним взмахом руки все фигуры с шахматной доски и посмотреть по сторонам. Кстати, всё забываю спросить, как у вас отношения с Х на нынешнем этапе?
– Как поживает Ксюха? – они столкнулись с Леонидом Борисовичем в Белом Доме почти случайно. – Может, вернешь красавицу в alma mater? У нас для неё прорва работы.
– Никак, – сказал он. – Нянчит грудничка, Андрей Петрович витает от счастья.
– Зря ты его турнул из министерства, – сказал Леонид Борисович.
– Вопрос не ко мне, – сказал он. – Ксюха поставила ультиматум. По её мнению, переместиться из министерского кресла в камеру предварительного заключения очень легко. А у неё ребенок. По её же мнению, должность президента нефтяной компании куда более устойчивая.
– Как знать, – сказал Леонид Борисович. – Все под богом ходим. Тебе привет от Х!
«Между прошлым и новым затеряться легко, – подумал он. – Хорошая строчка, надо запомнить».
Идея Стальевича была сырой, но и вся их государственная деятельность тоже была вполне сырой. Картезианской, иногда посмеивалась Юлька, слушая его, движетесь методом проб и ошибок, слава богу, я в этом не участвую. По каким сторонам смотреть?
– Упростим задачку, – сказал Стальевич. – Есть всего две группы, способные к прагматическим действиям. Нарождающиеся олигархи и завидующие им чиновники. Вероятность консолидации каждой из этих групп вокруг одного лидера почти исключена, первые, на уровне подсознания, всё ещё боятся человека в форме, вторые – убоги по своему содержанию. Так что извечная русская беда – Семибоярщина – нам не грозит. Нам бы третье сословие, но его нет, а то, что есть, больше думает о себе, чем о стране. Тем не менее, выбирать надо в зазоре, чтобы человек был чужим среди своих и своим среди чужих.
– Зазор это мы? – усмехнулся он.
– Нет, – сказал Стальевич. – Мы за ширмой. Это наша судьба.
– Я встречалась с Леонидом Борисовичем, – сказала Ксюха. – Закормил меня в японском ресторане так, будто я из голодного Поволжья. Я, что, плохо выгляжу?
– Что предлагал? – спросил он. – Любовь до гробовой доски?
– Типа того, – сказала Ксюха. – Предложил возглавить закрытый бордель в Швейцарии. Сказал, что клиенты только свои, типа, зачем тебе этот совок с Андреем Петровичем, там чистота, горный воздух, дитя в цивилизованной обстановке вырастет. Странные существа мужчины. Искренне убеждены, что женщина должна быть или блядью или домохозяйкой, третьего не дано. Зачем мне бордель в Швейцарии, когда у меня здесь свой зоопарк, куда более привлекательный, – недавно он назначил её пресс-атташе администрации.
– У великих свои причуды, – сказал он.
– Да уж, звездятся со скоростью ветра, – сказала Ксюха. – Я тут смотрела выступление Х по ящику, так умильно рассуждал о несчастных нефтяниках в тундре, аж противно.
– Нужен такой, – помедлив, сказал Стальевич. – Такой никакой. Бесцветный, чтобы между струйками умел. Но умный. И, желательно, здоровый и спортивный, Мефодьич со своим пьянством уже всех задолбал. Что ты думаешь о…, я его ещё в Ленинграде приметил, подлез к питерскому как-то невзначай, неприметно, и также плавно отполз, когда питерский начал из себя Герцена изображать. Разведчик, одним словом.
– Я его почти не знаю, – сказал он. – Но у него же нет никакого управленческого опыта, не справится с нашей махиной.
– А кто справится? – не согласился Стальевич. – Все бездари. Я бы Пиночета пригласил с Леонтьевым, но не поймут, да и я сам себя не пойму. Как говорил Рузвельт, «демократия – не лучший способ управления, но хотя бы понятный». Наелись деспотизма за последние пятьсот лет досыта, хватит.
– По демократию, если не ошибаюсь, это слова Черчилля, – сказал он.
– Неважно, – сказал Стальевич. – В Питере его карликом называли, почти в глаза. Ничего, терпел. Значит, умеет плыть по обстоятельствам.
– Затаённая амбиция как гремучая змея, укусит, не предупреждая.
– А вот это наша работа, – сказал Стальевич. – Колдовать над противоядием. Во всяком случае, этот вариант лучше, чем кто-то из олигархов. Они и так на предельно близкой дистанции к престолу, прорвутся, свалимся в Средневековье. Благое пожелание экономистов – прокормить какое-нибудь московско-тюменское княжество куда проще, чем огромную страну. Да и ненавидят они друг дружку люто.
– Будем давить олигархов? – спросил он.
– Ни в коем случае, – сказал Стальевич. – Сдерживать будем всеми мерами, но не обижать. Без системы сдержек и противовесов карточный домик сразу рухнет. У олигархов есть одно огромное преимущество – они собираются жить здесь. Это, пожалуй, единственное, что внушает оптимизм на сегодняшний день.
Юлька открыла при своем музее крохотный театрик теней. Пятнадцать зрительских кресел, миниатюрная сцена, стены задрапированы тёмным сатином.
– Это не для всех, – пояснила Юлька. – Я даже билеты не продаю. Только для тех, кто устал от аморфности жизни. Ты не поверишь, как-то узнают о театре, запись уже на несколько месяцев вперед, хотя сыграли всего четыре спектакля.
– Любопытство царит в столице. Извини, у меня плохо получается шутить в последнее время.
– Я заметила, – сухо сказала Юлька. – Ты придёшь?
Они сидели рядом, взявшись за руки как два воробышка, как когда-то в юности. Над пологом суматошно носились петрушки, разыгрывая народный вариант «Золотого ключика». Мальвина показалась ему похожей на Ксюху, он едва не расхохотался.
«Кукольник управляет пальцами ног, – прошептала Ксюха. – Уникальная техника».
Петрушки в ужасе задрожали, на задней белой стене проявилась огромная тень Карабаса, попирающая всех остальных.
– Я лечу, – громко сказал Карабас. – Я лечу! А вы – ползёте.
Тени петрушек недоверчиво приподняли головы.
– Я лечу, а вы ползёте. Дураки, вы дураки…
10
Берёзу сокрушили неожиданно легко. Тогда он впервые подумал, что они недооценивают карлика. В целом, он неукоснительно двигался по предложенной им и Стальевичем схеме, коммерческие структуры Берёзы обложили со всех сторон, вышедший на покой Мефодьич в ответ на жалобы сказал общие ободряющие слова, что в переводе означало: «Пошёл на хрен, выкручивайся сам!». Очень вовремя удалось накрыть ракетой Дудаева, вторая чеченская война очевидно превращалась в победоносную. Берёза выглядел раздавленным, он был готов искупать грехи тишайшим губернатором Чукотки или Ямала.
– Финальный разговор проведу сам, – сказал карлик. – Без свидетелей. Так лучше.
– Мы будем рядом, – предложил Стальевич. – На всякий случай.
– Не надо, – сказал карлик. – С этим гавриком мне всё понятно.
«Берёза не гаврик, – подумал он. – „Серый кардинал“, не справившийся с ролью. За это сбрасывают в оркестровую яму, но не растаптывают. Не нравится мне эта интонация».
Он дал команду на всякий случай записывать беседу, не ставя в известность Стальевича.
«Не нравится мне эта интонация», – снова подумал он и посмотрел на часы. Беседуют уже минут пятнадцать. Он нажал на кнопку специального устройства.
– Замочат в сортире, – услышал он голос карлика. – Не своими руками. Руками твоих же друзей «чехов», эти мать родную продадут, лучше меня знаешь. Я протестовал, но меня не слушают.
«Что он несёт, – подумал он. – Бред и блеф. Неужели Берёза купится?»
Голоса Берёзы слышно не было, лишь отдалённый неразборчивый фон.
– Ты можешь мне, конечно, не верить, – сказал карлик. – Хочешь сыграть в русскую рулетку? Флаг в руки, испытывай судьбу. Хочешь знать, почему я тебе это говорю? Я уважаю достойных противников.
– А где гарантия? – наконец он услышал голос Берёзы. – Что меня не замочат в Лондоне. Лондон не на Луне.
– А вот это мои заботы, – сказал карлик. – Если мы договоримся. Я обеспечу неприкосновенность.
– Сможешь их обыграть? – сказал Берёза.
– Я это надолго, – сказал карлик. – А они так, временщики.
«Самоуверенно, – подумал он. – Не догадывается, что мы его прослушиваем? Или это тоже блеф?»
– Лучшая твоя гарантия это схема, – сказал карлик. – В схеме сегодня не хватает яркого оппозиционера, сбежавшего из страны. Будешь жить в Лондоне, вонять как параша, у тебя это хорошо получается. Мы тебя, разумеется, объявим в розыск, будем требовать экстрадиции, но это так, понарошку, для социально озабоченной общественности. Времени на раздумье не даю. Или прямо из моего кабинета отвозят в аэропорт, или живи с револьвером под подушкой. Долго ли протянешь, не знаю.
– А здесь тебе союзники не нужны? – сказал Берёза.
– Нет, – сказал карлик. – Здесь мне нужны слуги.
«Значит, тебе нужен кусок мяса, – подумал он. – Как степному волку, бегущему на зов горизонта. Запах крови будоражит и приятно щекочет нервы. Но те, кто видит впереди, на коже ловят алый отблеск…»
Сухость и горечь и жжение в груди заставляют рвать верёвки прокрустова ложа. Первый всегда подгоняет плёткой время, свита отстаёт, теряется в просторах, задыхается от кашля, он – первый – уже не помнит, кого и как зовут и зачем он был здесь. Так ли уж важно, что за горизонтом опять мираж?
«А ты? – подумал он. – Ты строитель миражей, что когда-нибудь увидишь ты? Ослепительную вспышку, которая не оставит ничего. Печаль перед смертью или радость умиротворения?»
– Должен признать, это был единственно верный ход, – сказал Стальевич. – Оставаясь здесь, Берёза не успокоился бы. Не та порода.
«Умение смириться с поражением – хорошая черта для игроков средней руки», – подумал он.
– Думаешь, что мы ошиблись, – сказал Стальевич.
– Я думаю, что теперь поздно рвать волосы на жопе, – сказал он. – Надо колдовать над противоядием.
– Наше обычное дело, – сказал Стальевич. – Ничего неожиданного.
А если изменилась плоскость, подумал он. Где та грань, когда алхимия превратилась в химию, научную дисциплину, не признающую своеволия. Когда гунны попёрлись с востока на запад, они не знали, куда идут. Они не знали, зачем они идут. И разве это что-нибудь изменило?
Если ему нужен кусок мяса, он его получит. Потому что китайский император рано или поздно захочет владеть всей поднебесной. Потому что рано или поздно они столкнутся лбами. И что с тобой будет, если ты вообще останешься живой? Место Стальевича с призрачным ощущением, что ты за ширмой повелеваешь одной шестой земной суши.
Он вспомнил ночной пляж в Фигерасе, дряхлый остов давно сгнившей лодки, глаза Галы, затянутые свинцовыми тучами, которые всё больше походили на глаза Юльки. Если уж кто-то должен парить в небесах, подумал когда-то сумасшедший испанец Дали, то почему не я? Если кто-то должен превращать миф в реальность, то почему не я, почему кто-то другой. Значит, когда лбы будут разбиты и бороды порваны, когда в разорённой долине наконец запоют птицы, я сяду на осиротевшую гору и тихо скажу: это сделал я – Константин Юрьевич Турков!
Часть вторая: После
10
Он лежал на балерине, когда задницей почувствовал чей-то ухмыляющийся взгляд. «И сюда добрались», – тоскливо подумал он. Квартира в спальном районе снималась неофициально младшей сестрой Ксюхи и использовалась для встреч только с самыми доверенными сексотками.
– Что-то не так, – занервничала балерина. – Вам не понравлюсь?
– Всё в порядке, – сказал он. – Я просто устал. Свари, пожалуйста, кофе.
Карлик был одержим видеозаписями. Камеры стояли везде, в рабочем кабинете, дома, в машине, хитроумный «глазок» следил за Ксюхой, кокетничающей с очередным любовником, за Юлькой, задумчиво переставлявшей куклы в своем музее, за тем, как он проводит переговоры и инструктирует клоунов. Стихи теперь приходилось записывать сидя на унитазе в кромешной темноте, под наброшенным плащом фонарик нервно высвечивал буквы как звездочки на Млечном пути. Тексты передавались рокеру с такими мерами предосторожности, будто тот ворует атомные секреты Америки.
– Я подготовила новых девочек, – сказала балерина. – Когда приводить?
Интересно, подумал он, она застучала или мисс вселенной, которую ему не так давно перепоручили питерские менты.
– Покажешь Борису, – сказал он. – У меня сейчас очень много работы. Тебе пора сделать что-нибудь эпатажное в интернете, например, голой сфотографироваться на фоне тропических пальм.
– Хорошо, – сказала балерина. – А зачем?
– Жизнь какая-то пресная наступила, – сказал он. – Требуется «клубничка».
«Лукавству мудрых поём мы песню…» Леонид Борисович позвонил из аэропорта Бен-Гурион:
– Спасибо!
– Вы для него тоже всегда были чужим, – замедленно как в старом кинофильме сказал он.
– Я выбрал держаться финансового потока, ты – власти, – сказал Леонид Борисович. – Время покажет, какой вариант надёжнее.
– Не покидайте несколько лет землю обетованную. Сцапают. Будет обидно.
– Не утони, – сказал Леонид Борисович. – Очень я люблю эту песню «Wolga, Wolga, Mutter Flus».
«Безумству храбрых споём мы гимн…» Можно было лишь поражаться этой обволакивающей манере карлика захватывать власть. Он окружил себя людьми по большей части бездарными, но готовыми перегрызть глотку любому, кто встанет на дороге. Его он по-прежнему слушал внимательно, часто, иногда не соглашался, но у него всё сильнее нарастало ощущение, что он беседует с бетонной стеной.
– Не буди лиха, пока оно тихо, – сказала Юлька. – Ты всё же плохо учился в университете. Никогда в истории марионетка долго не задерживалась на троне. Либо погибала, либо уничтожала тех, кто её поставил. Так что сожалею, но твоя мифология дала осечку.
– Может быть, уехать, пока не поздно, – сказал он. – Ты же хотела – берег океана, закат, тишина.
– Уверен, что не поздно? – сказала Юлька.
– У меня две новости, – сообщил Силантьев. Силантьева, уходя из банка, он утащил с собой, тот командовал в администрации нукерами и на общественных началах сексотками. – Как обычно, одна хорошая, вторая плохая. Начну, всё-таки, с хорошей.
– Валяй, – сказал он.
– Со мной провели соответствующую беседу. Велено докладывать о тебе всё. Так что готовь дезу для слива.
– А плохая? – спросил он.
– Вторая новость неприятная, – Силантьев нахмурился. – Очень я не хотел этот разговор поднимать, но лучше я, чем кто-нибудь другой, Юлька мне, как-никак, родная кровь.
– Кто? – сказал он.
– Обормот и алкаш, – сказал Силантьев. – Писателишко. Лепит в интернете всякую херню, «Новые русские сказки», что ли, называется. Я почитал – бред сивой кобылы. В общем, ржака для дебилов.
– Как далеко зашло?
– В последнее время разговаривают о ребенке.
– Не почувствовал, – сказал он.
– Так бабы устроены, – сказал Силантьев. – Если им надо – изменят в соседней комнате, ты и не догадаешься.
– Юлька с ним не выживет, – сказал он. – Она всегда находилась в благополучии, сначала с родителями, потом – со мной. Нищета не для неё.
– Ты можешь обеспечить ей необходимые средства, – сказал Силантьев.
– Просрёт, – сказал он. – Не Юлька. Писателишко. Халявные деньги кружат голову, сам знаешь.
– Насовсем? – спросил Силантьев.
– Насовсем, – сказал он. – Но красиво. Что-нибудь вроде отравления палёной водкой. Нехорошая «Скорая» не доехала. Или не довезла.
9
– Скажите, Костя, Вы верующий человек? – он сопровождает карлика на освящение церкви Спаса-на-Крови в Санкт-Петербурге.
– Нет, – ответил он. – Я – атеист, хоть это сейчас и не модно.
– А я и сам точно не знаю, – признался карлик. – Я ведь из советского времени, членом партии был, как Вы догадываетесь. Но душой чувствую – что-то такое есть, на мой взгляд – ледяное, грандиозное, когда на горных лыжах вниз летишь, особенно хорошо это понимаешь, не будет тебе спасения, если жизнь коряво прожил.
«Потрясающе, – подумал он. – Уже не различает, перед кем дурочку валять, а перед кем – нет. Так не ошибёшься – валяй перед всеми, на всякий случай».
– Почти всю христианскую эру человечество было озабочено больше всего тем, в каком виде предстанет на суде Божьем, – сказал он. – Это, правда, не помешало резать себе подобных до умопомрачения. Для наших современников бог скорей некая космическая абстракция, но всё равно лучше лишний раз перекреститься.
– Не стану утверждать, что Советский Союз был хорош, – сказал карлик. – Конечно, он безнадежно устарел, со своими госпланами, переносом сибирских рек и прочей ерундистикой. В нашей закрытой системе вполне усердно посмеивались над коммунистами, я имею в виду образ мышления, а не конкретных людей. Проблема в другом – крушение произошло настолько резко, что вместе с купельной водой выплеснули и младенца.
– Если вы о национальной идее, – сказал он, – то вряд ли православие способно вернуть утраченные позиции. Попов загнал под пятку ещё Иван Грозный, а Пётр оформил этот факт законодательно в виде Синода. Более того, если посмотреть на византийскую традицию, патриарх всегда был лицом подчинённым императору.
– Согласен, – сказал карлик. – На мой взгляд, стенать о царской России занятие для клинических идиотов. Только они или очень наивные люди могут поверить, что большевики удержали власть с помощью немецких денег и жидовской хитрости. Страна хотела перемен, она их получила. Тем не менее, камни надо собирать, мы же не «банановая республика».
– Можно увеличить финансирование на военно-патриотическое воспитание, – сказал он.
– Можно, – поморщился карлик. – И даже нужно. Но это «крокодиловы» слезы. В застойные годы по ящику только и показывали фильмы про войну, ветераны из школ не вылезали, про свои ратные будни рассказывали. А что толку? Молодежь выросла сплошь антисоветская, тех, кто в нашу организацию поступал, просто презирали.
«Самокритично», – подумал.
– Надо придумывать что-то элегантное, – сказал карлик. – В духе нового времени, чтобы оскомину на зубах не набивало. Вы же специалист в этой сфере.
– Я намекну певунам и певуньям, чтобы в новогодний вечер исполнили советские песни на новый лад, – сказал он. – И потом растиражировали по радиостанциям. Дам команду на телевидение, чтобы из сундука достали всех этих нафталинных кукол – антоновых, кобзоновых, ротаровых и прочих.
– Это хорошо, – сказал карлик. – Петь у нас любят. Работа должна быть комплексная. Для народа чего попроще – песенки да поле чудес, в интеллигентскую среду забросьте парочку научных гипотез на грани фантастики, пусть дискутируют и не думают, где б своровать.
– Россия – родина слонов? – сказал он.
– Гиппопотамов, – рассмеялся карлик. – Придумали же для Ивана Васильевича родословную от Августа Октавиана, так что методология понятна.
Юлька молчала. И в день смерти, и в день похорон. «Может, она и не любила его, – засомневался он. – Так, развлекалась от пресыщенности». Через несколько дней, когда Юлька гуляла в саду при загородном доме, он обшарил её сумочку и нашёл сильные транквилизаторы. «Вот и разгадка, – подумал он. – Час от часу не легче».
– Угробишь жену, – сказала Ксюха. – Не ожидала, что ты такой собственник.
– Ваши предложения? – сказал он.
– Лечи подобное подобным, – сказала Ксюха. – Делай из жены блядь. Когда она будет видеть в других мужчинах только хуй, Вы, Константин Юрьевич, со своими мозгами снова станете лучшим и единственным на свете. У неё и возраст вполне подходящий. Сколько ей?
– В мае тридцать семь.
– Задержалась девушка в невестах, – засмеялась Ксюха. – Отпустите жену на выгул.
– А уязвлённое самолюбие? – сказал он.
– Это не современно, – сказала Ксюха. – Разведись, и нет проблем.
– А мы не ангелы, там на пожаре утратили перья, – сказал он. – Мы бы взлетели, но вниз нам пора.
– Мне так нравятся его песни, – сказала Ксюха. – Вам тоже?
– Стихи неплохие, – сказал он.
– Если это приказ, – сказала Ксюха. – Готова исполнять. Конспирацию обеспечу непроницаемую.
8
Об астрономе он вспомнил случайно. Среди прочего бреда, которым загружали администрацию президента, уфология и всё, так или иначе к ней относящее, занимала значительное место. Ещё с лёгкой руки Стальевича байки про инопланетян и загадочных тибетских мудрецов активно использовали для засирания мозгов. Технология была чистой воды американская, отработана тамошними мастерами до мельчайших подробностей и вовремя подбираемых сенсационных открытий, но у нас приживалась не очень, славянские и финно-угорские народы, посмеивалась Юлька, с лешим обычно дружат, как выпьют лишку, так не разберешь, кто человек, а кто упырь.
«Западная это фенька – демонология», – подумал он, изучая очередной, разумеется, секретный доклад, присланный из Академии наук. – Какие умы трудились на протяжении веков, один Жан Боден всё наше телевидение переплюнет».
В докладе излагались материалы археологических экспедиций, работавших на Урале и Алтае, обнаруживших камни с рисунками, подозрительно напоминавшими пресловутые перуанские камни Ики, скандал с которыми отгремел лет сорок назад. Фотографии рисунков изображали туземцев в обнимку с динозаврами, не вполне понятные летающие аппараты, людей-ящеров, странные медицинские операции, всем своим видом показывая, что Дарвин был не прав.
«Даже Блаватскую не удосужились прочесть, – хмуро подумал он. – У неё как раз опровержение Дарвина весьма аргументированное, без этой детсадовской живописи».
– Всё это замечательно, – написал он на докладе. – Непонятно лишь одно. Зачем столь высокоразвитой цивилизации, жившей за десятки тысяч лет до нас и обладавшей столь внушительными знаниями во всех областях науки и техники, царапать память о себе на каких-то убогих камнях?
Вообще, это разумная идея, подумал он, зацепиться за археологию и скудное количество доброкачественных источников. Особо далеко не уедешь, но для постулата «мы сами с усами» что-нибудь вытащить можно.
«Смешно, – подумал он. – Национальная идея постсоветской России сформировалась легко и естественно вполне самостоятельно, без всякого воздействия пропагандистского механизма. Спиздить побольше да унести подальше и встречать старость в глубоком Парагвае».
Впрочем, готов поспорить, сказал он себе, всё же это идеология очень ограниченного круга товарищей. Основная масса населения и спиздить зассыт и на марш-броски с багажом не способна. Зато как мы любим давать советы в соцсетях.
Как фамилия астронома? Он с трудом, но вспомнил. Он учился на первом курсе, желторотый мальчик из Нальчика, Москва казалась ему средоточием цивилизации. По факультету разнёсся слух, в пятницу выступит со своей лекцией сотрудник университетской астрономической лаборатории, который будет излагать иную, альтернативную версию истории. Якобы он математическими выкладками доказал, что человеческая история значительно короче, чем считается, например, не было Древнего Мира, а египетские пирамиды построили запорожские казаки.
Астроном стоял на кафедре, всклокоченный как воробей, ожидая свиста и гнилых помидор. Выслушали его приветливо, прохладно, спокойно, стали задавать вопросы и через полчаса размазали астронома по стенке. Он впервые тогда почувствовал мощь профессиональной среды. Двести человек в аудитории, спаянные дыханием истории, во всяком случае, тогда он в это искренне верил, многие из которых знали рукописи до каждой буквы, летними сезонами пропадали в пыльных степях Причерноморья, для которых откровения блаженных пророков были не поводом для религиозного экстаза, а предметом пристального изучения. Аудитория смотрела на астронома примерно так же, как европейский инженер изумленно взирал на негра, пытающего отремонтировать трактор с помощью колдовских заклинаний.
«Экий стервец! – услышал он после лекции вежливо возмущенный голос декана профессора Высогорского. – Вернее, сказать – ловкач! Пользуется ситуацией, тем, что с подлинными рукописями беда, и что методы археологических датировок не безгрешны, вороти, что хочешь, мёртвые из могилы не достанут. И всё это с таким сусальным патриотизмом, противно слушать. Мировой заговор ему везде мерещится против Расеи матушки. Тьфу!..»
– Наведите справки, – приказал он. – Жив ли курилка?
Астроном был жив. По-прежнему работал в университетской лаборатории, в начале девяностых организовал общественное движение для популяризации своих идей, видимо, за счёт средств соратников выпустил несколько книжечек, которые так и назывались «Новая хронология». Дешёвенькие издания с мягкой обложкой, на худой газетной бумаге, он пробежался глазами по тексту. Всё то же самое, задает верные вопросы, на которые даёт предельно идиотские ответы. Еврейский вопрос астроном благоразумно обошёл стороной, всю российскую историю переписали Романовы, которые ставленники Запада, до них же русские правили миром, невзначай открыли Америку, в общем, впереди планеты всей, поэтому во Франции есть провинция Руссильон, а в Германии город Руссельхайм.
«Гениально! – подумал он. – А чайна, видимо, называется чайной, потому что там Иван Сусанин изобрёл чайник. Ну, что ж, для усиления степени маразма в обществе дядя вполне подходящая кандидатура».
За прошедшие годы астроном раздобрел, теперь больше напоминая не всклокоченного воробья, как прежде, а нахохлившегося тетерева. «Владение умами даже малого количества народца даёт свои плоды», – подумал он.
– Вы не подумайте, что мы несём отсебятину, – важно произнёс астроном. От малороссийского выговора он так не избавился. – Сомнения в верности хронологии Скалигера и Петавиуса, которая сегодня является официальной, существовали давно, ещё Исаак Ньютон поднимал эту проблему. Основоположником нашей доктрины является великий русский ученый и астроном Николай Морозов, который…
– Я читал Морозова, – перебил он астронома. – Он переработал внушительный исторический материал. Правда, его линейная история человечества заканчивается торжеством социализма на всём земном шаре, но это так, мелочи.
– Морозов всё-таки был революционер, – осторожно сказал астроном. – Многолетнее заключение в одиночке Шлиссельбургской крепости наложило свой отпечаток. Мы скорректировали его воззрения в духе современности.
– Нам импонирует патриотическая составляющая вашей гипотезы, – он сделал нажим на слове «нам». – У нашей страны великое прошлое, которое ни в коем случае нельзя отбросить как ошибочный путь развития.
Астроном потупил глазки.
– Я назначу куратора, который поможет с финансированием и менеджментом. Форма, разумеется, не государственная, и не коммерческая, – он внимательно посмотрел на астронома. – Вы поняли меня?
– Всё ради науки, – пробормотал астроном. – Мы хотим, чтобы люди знали истину.
«После нас хоть потоп», – сказал он отражению в зеркале. Эта игра в бисер давно жила по своим правилам, ловко и безжалостно обманывая его. В итоге всегда оставалось разочарование. Х растоптали, но удовлетворения гордыни это не дало никакого. Да и в гордыне ли здесь было дело? «Стальевич не хотел признавать, что либо он нас, либо мы его», – негромко сказал он. Нас не посадили бы, не расстреляли, нас просто отправили бы на прозябание, на пенсию.
«Момент текущей борьбы, жестокий по исполнению в полном соответствии с отечественной традицией», – подумал он. Вот только карлик сделал из этого действия неожиданные выводы. Неожиданные для тебя, подумал он. Карлик решил, что он способен построить новый мир. Вот здесь и кроется тот самый переход от элементарной арифметики к математике дифференциальных уравнений. Ты, в отличие от карлика, хорошо понимаешь, что строится карточный домик, который развалится при первом серьёзном дуновении. Но ты, также как и карлик, ни шиша не соображаешь, как построить нормальную цивилизованную жизнь. Да и нужна ли она тебе – эта скучная мещанская жизнь, с правилами, рассчитанными на усреднение и возмущением тётушек по поводу голой жопы, выставленной на обозрение. Игра хороша и страшна одновременно тем, подумал он, что из неё невозможно выйти, в ней можно только утонуть.
7
«Короткая победоносная война это то, что доктор прописал», – пьяненький «Чичолина» не считал нужным стесняться. Думский банкет, посвященный победе в битве за Цхинвали, никак не заканчивался. Он не слишком жаловал подобные мероприятия и не часто их посещал, но здесь сам бог велел. «Войны начинаются и выигрываются в кабинетах», – вспомнил он чьи-то слова, кажется, Клаузевица. «Уже не в кабинетах, – подумал он, допивая потеплевший виски. – Уже по скайпу».
– Какой профессиональный рост, – злорадно сказала Юлька, когда он впервые заикнулся о пожелании слегка выпороть джорджиев. – Скучно мальчикам без войнушки?
Сначала он был уверен, что не сможет больше лечь с Юлькой в одну постель. Ксюха оказалась права. Как только секс с посторонними мужчинами стал для неё утилитарным занятием, сродни необходимости позавтракать или сходить в туалет, Юлька успокоилась. Ему, пожалуй, даже трогательно было наблюдать, как его жена учится лгать, не задумываясь и не воспринимая происходящие события близко к сердцу. В каком-то смысле я ложусь в одну постель с самим собой, подумал он.
Идею о быстрой успешной войне где-нибудь на ближних рубежах Отечества для выплеска негативной энергии в обществе первым, кстати, высказал соплежуй. Соплежуй долго был на побегушках у Андрея Петровича, в бытность его замминистра финансов, потом как-то тихо и незаметно пробрался в министры, отвёл в сторону всех прочих финансовых советников карлика и занял устойчивое положение зануды и скептика.
– Экономика идёт ко дну, – ныл он на совещаниях и в кулуарах. – Бизнес вянет на глазах, после ареста Х объём иностранных инвестиций упал в разы. В государственных организациях сидят бездари, ни ума, ни совести. Упаси боже, цена на нефть рухнет, нам тогда кранты.
Он вышел на окружение улыбчивого Миши. Миша сидел в своих горах не слишком крепко, за последние двадцать лет джоржии отменно научились буянить на улицах и свергать правителей, если что не по нраву. Поначалу Миша ломался как девочка, он позвонил Берёзе, Берёза совершенно случайно увиделся в Лондоне с женой Миши и радостно сообщил, что Шалва тбилисский зазывает его в гости.
Соплежуй провёл переговоры со своими американскими коллегами, те обещали приличный кредит потерпевшей стороне.
– Не кинут? – спросил он.
– Не должны, – сказал соплежуй. – У них мания величия. Если Миша пригласит к себе жить курдов, тогда туркам пиздец и всей американской ближневосточной политике хана. Не должны, отстегнут как миленькие. У америкосов, собственно, одна просьба – не взять по дури Тбилиси, иначе им придётся вмешаться. А это уже не маленькая войнушка, а большая задница.
В последний момент выяснилось, что у джорджиев есть танки, но нет ни одного танкиста. Скайп взрывался от перенапряжения, в Азербайджане с матами-перематами нашли полтора десятка брюнетов, когда-то служивших в танковых войсках. Спецы из ГРУ провели с ними беседу, тоскливо вздохнули и велели, в случае плена, кричать, что они коренные менгрелы. А то жопу в клочья порвём, напутствовали «солдат удачи» перед боевым крещением.
Он поехал на юбилейный концерт рокера. «Олимпийский» был переполнен, из маленького окошка в вип-ложе открывался вид на огромную площадь перед концертным залом, заполненную людьми, проходившими через турникеты безопасности. Интересно, что он сейчас думает, подумал он. Как странно, тебя ведь никогда не интересовало, что думает рокер. Он для тебя такая же кукла, как и все остальные. Хотя, пожалуй, нет, не такая же, самая близкая и самая далёкая.
Он открыл бутылку коньяка и отхлебнул из горлышка: «С юбилеем, дружище! Извини, не готов поздравить лично!»
В каком-то смысле все эти годы мы шли параллельными путями, подумал он. Ты к славе, я – к власти. В сухом остатке мы оба фантомы: никто не знает, что за твоей спиной стою я, никто не догадывается, кого и как я дергаю за верёвочки. Слава эфемерна, дружище, подумал он, если я перестану писать стихи, ты очень быстро сойдёшь со сцены и скурвишься, если не встретишь достойную женщину. А если я перестану дергать за веревочки, подумал он, что произойдёт тогда. Мне проще, сказал он. Если я перестану, меня убьют: одни от растерянности, вторые от счастья, третьи – так, за компанию, эффект стадного чувства.
Он посмотрел с высоты вип-ложи на рокера, уже раскочегарившего публику и заведённого как исправный пулемет.
«Смерть танцует вальс, по залу кружат, кружат пары, – запел рокер. – Waltz, ein zwei drei Waltz, auf wiedersehen mein lieben frau».
Публика взревела. Он посмотрел на название альбома. «Майн кайф». «Совсем рехнулся», – подумал он.
«Вальс, жестокий вальс, так истекает кровью рана,
Вальс последний раз – auf wiedersehen mein lieben frau».
– Это не мои стихи! – холодно и громко сказал он.
Рокер поднял голову и посмотрел сквозь него.
«Waltz, ein zwei drei, Waltz – смерть танцует нас,
Последний вальс – он трудный самый,
Waltz, ein zwei drei Waltz, auf wiedersehen mein lieben mama».
6
– Ну, и рожу вы нашли, – сказала Юлька. – Вылитый бандит! Никого поприличнее не обнаружилось?
– Ты не поверишь, – сказал он. – В самом деле сидел, по молодости, за какую-то глупость, но тем не менее факт.
– Да уж… – сказала Юлька. – Что-то совсем неладно в вашем королевстве. Лучше уж со шлюшкой договорились бы. Со шлюхами так легко находить общий язык, не правда ли?
– Как дела у твоего музея? – спросил он. Юлька всё реже там бывала, разъезжала по заграницам, с Ксюхой, в последнее время чаще самостоятельно.
– Тебе разве не докладывают? – сказала жена. – Театр теней пригласили на фестиваль в Эдинбурге. Я поеду с ним, недели на две, ты не возражаешь?
– Не возражаю, – сказал он. – Может быть, тоже прилечу.
– Это будет здорово, – равнодушно сказала Юлька. – Как ты его называешь? Шахтёр? Ох, и выдаст вам этот шахтёр на орехи.
– Ещё спорим, – сказал он. – Вопрос не решён окончательно.
– Ой, блядь, спорим! – выругался он, когда остался один. – Скоро уже станет не до вежливости.
Из-за кандидатуры шахтёра на пост хохляцкого президента началась натуральная драка. Он давно ждал этого момента, когда карлик перестанет показывать зубы и начнёт рвать по-настоящему. Воровали, конечно, на Украине безбожно, даже хлеще, чем у нас, бестолково, оставив для народа из лозунга «хлеба и зрелищ!», только зрелища. Ситуация гноилась давно, и это была одна из ошибок Стальевича, который хохлов недолюбливал и относился к ним свысока. «Не парьтесь, – говорил он. – Страна искусственная, жаль, меня не было в начале Мефодьича, провели бы в Пуще черту от Одессы до Харькова и не было бы сейчас украинской проблемы. Разворуют всё до последнего гвоздя и развалятся на мелкие княжества, кто под незгинелу ляжет, кто под мадьяр. А уж с этими о сохранности нефтепроводов мы договоримся. Нам эту гирю на хребет вешать пуще неволи».
Со шлюшкой несколько раз пытались договориться, был момент, когда согласовали, что она станет премьером при формальном президенте, но она вела себя точно как последняя блядь, в последнюю минуту отказывалась от своих слов и начинала нервно корчить царицу Тамар.
Он хорошо помнил её слова, сказанные на встрече в Крыму.
– Мы вашими не станем, – гордо произнесла королева хохелов. – Мы – европейцы!
– Ну-ну, – ответил он. – Хотите в дружные ряды нищих болгар и албанцев?
В каких закромах Родины откопали шахтёра, ему было неизвестно, это насторожило его. Пушистик показывал пальцем на спасателя, тот ссылался на какие-то мифические старые кадры. Он вдруг понял, что его водят за нос. «Ну, хорошо, – подумал он. – Хочешь разговор начистоту, будет тебе такой разговор».
С рокером было сложнее. Он посмотрел на листочки со своими последними стихами. Стихи были нежные, возвышенные, что обычно не было ему свойственно, хорошие стихи. «Дебил, – разозлился он. – Донаркоманился, подонок. Свободы ему захотелось».
Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?
– Ты знаешь, – сказала Ксюха. – Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.
– Переманили? – спросил он.
– Не думаю, – сказала Ксюха. – Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.
5
– Ты не улетела? – спросил он.
Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.
– Рейс в три часа ночи, – сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.
– Тогда давай поужинаем, – предчувствие нехорошего разговора овладело им.
– У меня тост! – Юлька налила ему полный фужер водки.
– Короткий, – добавила она. – За упокой души!
– Как скажешь, – хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. – Как я понимаю, сегодня годовщина.
– Правильно понимаешь, – Юлька пригубила вина. – Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.
– Он мне никто, – сказал он. – Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.
– В библии сказано: око за око, – сказала Юлька.
– Хочешь меня убить? – спросил он.
– Да, – сказала Юлька. – Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.
– Хорошо, – сказал он. – Убивай. Легко сказать, трудно сделать.
– Освобождается место нашего представителя при ООН, – сказал пушистик. – Право слово, Костя, это лучший выход для всех.
– Прекрасно, – сказал он. – Это в начале шпаргалки, а что в конце?
Пушистик злобно посмотрел на него.
– Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.
– У меня есть своё фамилиё, – сказал он. – И я люблю Отчизну странною любовью.
– Зря ты так, – сказал пушистик. – Мы же как лучше хотим.
– Так не бывает, – сказал он. – Противоречит логике исторического процесса.
– Итак, будет как в плохой итальянской опере, – сказал он. – Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?
– Электрошок, – сказала Юлька. – Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?
Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую – говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить – это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.
Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.
Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист – всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.
Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно – молчать, когда спрашивают. Это хорошо – не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом – бац – тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?
4
«Надо сказать Силантьеву, чтобы вывезли тело, – вяло подумал он. – Силантьев мужик непробиваемый, выдержит».
Надо похоронить по-людски, жена всё же. Легенду придумаем потом, как обычно, внезапный инсульт от большой любви к искусству.
Он посмотрел на часы. «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Не будем заставлять карлика ждать.
– Я, между прочим, первый, кто разместил рабочий кабинет в Сенатском дворце, – сказал карлик. – Остальные бегали по подсобкам – у Ленина квартирка в Кремле, у Никиты, у Брежнева, у Горбатого – хоромы посолиднее, конечно, но один чёрт коммуналка. Сталин – исключение, он Кремль не любил, на даче жил. Скромный был человек, заметь, дача, а не дворец.
– Я должен прослезиться? – сказал он.
– Ты должен уйти, – сказал карлик. – В ширме больше нет необходимости.
– Давно ли? – сказал он.
– Я понимаю, что ты сейчас думаешь, – сказал карлик. – Но это ничего не меняет. Всё, что можно было развалить, ты и такие как ты, такие как Х, уже развалили. Возможно, в этом была суровая историческая необходимость. Возможно, вам даже теперь хочется созидать, как приятно быть честным и благородным, когда ты богат. Но вы не сможете – для вас миф важнее действительности.
– Ты и сам часть мифа, – сказал он.
– Был, – сказал карлик. – Вынужден был быть, пока разгонял всю эту вашу шайку. Теперь я свободен.
– Миф остаётся в воспоминаниях, – сказал он. – Поэтому практической ценности в нём нет. Всего-навсего возможность для любопытствующего ума извлечь уроки и постараться не наступать на общеизвестные грабли.
– Каждый учится на собственных ошибках, – сказал карлик. – Самый родной велосипед – тот, который ты изобрёл.
– Шахтёр это война, – сказал он. – Со всем цивилизованным миром. Хочешь обратно за «железный занавес»?
– Не стоит пугать ежа голой жопой, – сказал карлик. – Думаю, что мы только выиграем, если этот «занавес» опустится.
– Игра слов и пустая бравада, не более того, – сказал он. – Ты же не знаешь, куда и, главное, как идти дальше. Ты – хороший полицейский, это твой предел.
– Кто, если не я, – сказал карлик. – Выбора нет. Я же не самоубийца.
3
Как звали этого дурачка, который взлетел на соломенных крыльях над Кремлем? Агапка, Захарка, Артамошка? Я читал у Сигизмунда Герберштейна, слух по Москве прокатился накануне, народу утром собралось на Красной площади тьма-тьмущая. Ждали выхода царя. Царь вышел, позвал смельчака, переговорил накоротке, царю вынесли кресло, он сел и велел бабам не голосить. Патриарх подошёл к царю, попросил остановить смертоубийство.
– Он так сам решил, – громко сказал Иван Васильевич. – Как решил, так и будет, на то он и тварь мыслящая.
2
На ковре-вертолёте вдоль по радуге, я лечу, а вы ползёте, дураки вы, дураки. Какие странные мысли приходят в голову. А будут ли мыть мостовую? Булыжник бордовый, а кровь красная – почти незаметно. Юлька никогда не любила делать уборку, родители уезжали летом на дачу, я брал швабру и ведро с водой и намывал квартиру. Она приходила из института и говорила мне: «Как мне повезло с мужем».
«Как интересно устроена природа, – восторгается мать. – Папа брюнет, мама брюнет, а у мальчика локоны прямо золотые».
«Потемнеют, – смеются подружки. – Если, конечно, не от соседа».
«Не от соседа», – улыбается мать.
Извини, мама, что так вышло.
Я хотел написать стихотворение. Жаль, забыл о чём.
1
– Тело сильно изуродовано, в таком виде хоронить нельзя.
– Вы говорили с патологоанатомами?
– Говорил. Говорят, мало что можно сделать.
– Сообщим в прессе, что пропал без вести. Убил жену и скрылся в неизвестном направлении. Ищем. Обязательно найдём.
– Тупо. Не поверят.
– Тупо. Не поверят. Но у нас всегда всё тупо. Так что не привыкать.
Римлянин эпохи упадка
Он сидел на скамейке около остановки 531 маршрутки и пил из горлышка виски. На нем был зелёного цвета дождевик, зелёные же шорты и коричневые резиновые сапоги.
Стояла немыслимая июльская жара, два дня назад я отправил жену и дочку на море, и в этот законный субботний выходной с чувством честно исполнившего свой долг семьянина отправился бродяжничать.
Я бросил в пакет несколько бутербродов, бутылку кока-колы, сигареты и поехал в Пахру. В тамошних местах, когда дочка была маленькой, мы снимали на лето дачу. Местность была дивная, леса, чистенькие озерца, и у меня, слава богам, прорва времени до начала рабочей недели.
«Может, красотку какую подцеплю! – сладострастно думал я. Полупустой микроавтобус бойко летел по трассе. – Свобода! Надо слегка отдохнуть от семейной жизни!»
Я вышел из маршрутки и увидел это чудо в дождевике. Оно отхлебнуло виски и громко рыгнуло.
«Ну, касатик! – подумал я. – Сейчас тебя загребут стражи правопорядка».
– Вы немец?
Я оглянулся по сторонам. Кроме этого – в зелёном, на остановке не было ни души. Следовательно, и вопрос задал тоже он.
– Я из Антарктиды! – надменно произнес я и уже собрался переходить на другую сторону трассы.
– Я тоже так отвечал. Когда в арабских странах попрошайки доставали с этим своим: «Wey from you? Wey from you?»[1 - Откуда ты? (анг.)] С одним небольшим исключением. В моём голосе не было надменности. Я, в принципе, не националист. Чего, гондурасам тоже на хлеб зарабатывать надо. Кстати, дрябнуть не хотите? – он покачал рукой бутылку виски. – Натуральный «Malt».
«Отчего бы и не дрябнуть, – подумал я. – Виски в жару тонизирует».
Он будто прочитал мои мысли: «Лучше тонизирует ром. Но я, выходя из дома, перепутал бутылки. Слеповат, знаете ли, стал».
Неизвестно откуда он извлек чистый пластиковый стаканчик.
– Не замерзли? – я посмотрел на его резиновые сапоги.
– Александр Васильич Суворов говорил: держи ноги в тепле, а голову в хладе. Я старику доверяю. Ну, со свиданьицем! Николай!
– Владимир, – представился я, и мы чокнулись.
– Не закусываю, – сказал Николай. – Пищевод должен принимать продукт в его изначальной чистоте. Я за раздельное питание: пойло отдельно, жратва отдельно.
– Военный? – спросил я.
– Бездельник, – серьезно ответил Николай.
– Хорошая и нужная профессия! – сказал я.
– Архитрудная! – без тени иронии продолжил Николай. – Я так устаю. Вот и приходится расслабляться. Накатим?
– Ну, за бездельников это святое! – сказал я и мы выпили.
– А живёшь-то на что?
– Ворую понемногу, – бесхитростно сообщил Николай. – Да мне и надо всего ничего: виски, ром, кальвадос хорош осеннею порою, когда суставы ломает. Ну, там колбаски, хлебушка, икорки иногда. Добработнице платить надо, чтобы убиралась и стирала. В общем, всё предельно скромно и незатейливо.
– Да уж, действительно. Ещё такой сущий пустяк, на яхте иногда прокатится по океану.
– Нет. У меня «морская болезнь». Качку не переношу.
У меня слегка затуманило в голове, то ли от выпитого виски, то ли этого бредового разговора.
– Ларьки грабишь?
– Нет, банки.
– А почему не церкви?
– Отбирать надо то, что мешает людям жить. А это деньги. А деньги – в банках.
– Мне деньги не мешают, – сказал я. – Наоборот, даже очень нужны.
– Тебе нужны, другим нет. Я же немного ворую. Кому очень надо, тому останется.
– Понятно! – сказал я. – Выпить ещё есть?
Мы чокнулись.
– А церкви не грабишь, потому что бога боишься?
– Нет, не боюсь. Но он сильнее. Зачем карабкаться по лестнице, которая всё равно рушится вниз. Не люблю я эти теологические разговоры. Теология – мертвая наука. – Николай поставил пустую бутылку на землю. – Ты пить ещё будешь?
– Буду! – сказал я. Потенциальная красотка махнула крылом и исчезла за горизонтом. – Где тут магазин?
– Пошли ко мне домой, – предложил Николай. – У меня лучше, чем в магазине.
«Вроде не гомик», – подумал я и сказал. – Пошли. Далеко до твоего дома?
– Четыре километра триста шестьдесят два метра. Если по прямой через лес. Если по объездной дороге, четыре километра девятьсот пятьдесят четыре метра.
– Откуда такая точность? – удивился я.
– Чтобы сродниться с землей, её надо мерять шагами. Пошли, выпить охота.
Дом был огромный, четыре этажа, массивное крыльцо с псевдоантичными колоннами, украшенными резьбой, напоминающей то ли арабскую, то ли еврейскую вязь.
– Санскрит, – сказал Николай. – Сам изречения вырезаю, когда не пью.
Одна из колонн действительно была не завершена.
– Пойдем, парк покажу! – Николай решил проявить гостеприимство.
Территория вокруг дома, соток пятьдесят по моим прикидкам, была окружена двухметровым забором и невпопад засажена фруктовыми деревьями. Лужайки между деревьями, правда, были аккуратно подстрижены.
– Я тут английский парк хотел разбить, – сказал Николай. – Но садовод из меня никудышный. Бросил на полдороге. Но траву стригу.
– Когда не пью! – сказал я.
– Нет, – сказал Николай. – В этом деле регулярность нужна, а то зарастёт, трактором не выдерешь. Моджахедов зову, – он показал на видневшийся невдалеке коттеджный поселок. – Две тысячи и всё в ажуре.
Мы вошли в дом. И кухня, и комнаты были чистенькие, я бы даже сказал, вылизанные, во всяком случае, на первом этаже. Образцовый порядок нарушали только там и сям разбросанные книги.
– Ты что, писатель? – начал догадываться я.
– Нет. Читатель. Писателей сейчас пруд пруди, – сказал Николай. – А кто их читать будет? Вот я и читаю. Садись в кресло в каминной комнате. – Он показал направление и нырнул вниз, видимо, в подвал.
По дороге я протрезвел и теперь терзался запоздалым раскаянием: «Чёрт меня занёс к этому чудику! Сейчас бы лежал на берегу озерца, грел бока, может девчонки какие прискакали бы от жары спасаться!»
Николай появился передо мной с ящиком, заполненным разномастными бутылками:
– Что будем пить?
– Раз уж начали с виски, давай и продолжать, – сказал я. – У меня тут в пакете бутерброды есть. Будешь?
– Попозжа! – сказал Николай. – Алкоголь вещь калорийная. Курево есть и слава богу.
Мы выпили.
– Чем занимаешься? – спросил Николай.
– В строительной фирме работаю. Инженер по эксплуатации подъёмных агрегатов.
– Хорошее дело, – сказал Николай. – Но гиблое.
– Это почему гиблое? На наших объектах никто не погибал.
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал Николай. – Это вопрос времени. Современные строители не знают, как строить, и поэтому здания рушатся с завидной регулярностью. Накатили?
Вообще, я пьянку хорошо переношу, всё-таки профессиональный строитель, но в данном случае меня развезло. «Жара действует!» – подумал я.
– Слушай, ты не прав! – сказал я, четко понимая, что мысли в моей голове несутся быстрее, чем плохо поворачивающийся язык. – Я вот окончил строительный институт, не с отличием, конечно, но своё дело знаю.
– Дело ты знаешь, – мирно сказал Николай. – А как строить, нет.
– Ну, расскажи мне, как надо строить. – Я начал заводиться: «Валить отсюда надо, а то, чувствую, мордобоем дело закончится».
Николай сделал большой глоток, поудобнее устроился в кресле и пояснил:
– Любое строительство начинается с жертвоприношения.
– Чего?! – алкоголь подействовал неожиданным образом и я начал хохотать, как умалишённый. – Таджика зарезать и в фундамент положить? Или лучше директора фирмы?
– Я говорю о жертве духа, – невозмутимо сказал Николай.
– О-о-о! Может тебе харэ сегодня пить?
– Об этом поговорим утром. – Николай достал из ящика вторую бутылку. – Предлагаю перейти на ром. Этот благословенный напиток прочищает мозги и устраняет полипы из носа, как утверждала героиня одного из романов Ремарка.
– Ром так ром! – нелепость происходившей ситуации вдруг успокоила меня и я отдался плавному течению событий: «В конце концов, ты же искал приключений…»
– И чего там твой дух требует? – спросил я. – Какую ещё жертву?
– Дух не мой. И не общий. Он единый, – с естественной невозмутимостью лектора продолжил Николай, будто непослушные ученики просто заставили его сделать короткую паузу. – Вкратце можно сказать так – универсальный Дух. Собственно, термины применяются разные: великий Брахман, Дао, Храм Соломона, Триединство Сущего, но херня одна: откуда вышли, куда вернёмся и в чём живем.
– Ты не сектант, случайно? – спросил я.
– Нет, – сказал Николай. – Я вообще в бога не верю, в современном смысле, конечно. Я говорю о том, что деградация существующей цивилизации заключается в том, что миром окончательно стала править борьба противоположностей, а они, эти противоположности, в высшей своей форме едины, и поэтому перед тем как строить, надо слиться в одном порыве с образом здания и, фигурально говоря, умереть в нём, чтобы возродиться, когда оно будет закончено. Это и есть жертва духа. Тогда дом будет стоять вечно.
Я выпил рома и сказал: – Может, всё-таки пожрем. У меня чего-то под ложечкой засосало.
– Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, – сказал Николай. – Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.
– Это серьёзно меняет дело, – сказал я. Николай промолчал. «Да, с юмором у дядьки трудно!» – подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.
– Мне шестьдесят семь лет, – сказал Николай. – Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.
Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. «Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…»
– Но дома всё равно не стоят вечно, – сказал я. – Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.
– Мы подошли к важнейшему пункту, – торжественно сказал Николай. – То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.
– Да помрём все когда-нибудь! – брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. – Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.
– Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, – несколько мелодраматично объявил Николай. – Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.
– Я, конечно, пирамиды не строил, – сказал я. – Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!
– Они просто знали, зачем это делают, – сказал Николай. – И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.
– Что-то непонятно мне, – сказал я. – Ты по-русски объясни, по-человечески.
– А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, – улыбнулся Николай. – Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.
– Короче, сука этот Аристотель, – сказал я. – С него, гада, атомная бомба началась.
Кто такой Картензий я, честно говоря, не знал.
– Я ценю тво ё чувство юмора, – сказал Николай. – Но, к сожаленью, движенья миров во вселенной нечувствительны к человеческим эмоциям. И потому улыбка Шивы в индуистских храмах скорей грустная, чем оптимистичная.
– Не был, – сказал я. – Но буду. Поднакоплю деньжат и поеду с семьёй в Гоа.
– Впрочем, нам пора перейти на сладенькое, – Николай достал из ящика очередную бутылку. – «Beherovka», отменная травяная настойка. Благотворно влияет на желудочно-кишечный тракт, как утверждал её изобретатель чешский доктор Бехер. И которую, как гласит надпись, видимо специально для русских туристов, в одной гостинице в Карловых Варах, следует пить рюмку до обеда и рюмку после обеда, а не бутылку вместо обеда. Но мы не поверим гостиничным работникам, и будем честно шмалить всю бутылку.
«Beherovka» подействовала мягко и взбадривающе. Я решил сменить тему, хотя бы для того, чтобы понять, куда я, собственно, попал.
– Один живёшь? – спросил я.
– Один, – сказал Николай. – Жену убил и съел. Нет, закопал в саду. – Николай сделал страшное лицо. – Хочешь, покажу место?
«Да! Совсем плохо у дяденьки с юмором», – подумал я.
– Тоскливо, наверное, одному на таком пространстве жить?
– Тоскливо бывает вообще жить, – сказал Николай. – Пространство здесь ни причём, чистой воды самообман. Лично мне не тоскливо. Скажу больше, эти стены защищают моё ego от убогости жизни.
– Если тебе наша жизнь такая убогая, продай дом и живи во Франции. Или на Пелопоннесе. – Настойка пробудила во мне патриота. Про Пелопоннес я, правда, сказал так, ради красного словца: бухгалтерша из нашей конторы ездила туда в отпуск и показывала фотографии – красота необыкновенная!
– Римские императоры эпохи упадка одно время взяли моду менять столицы. Нерон постоянно жил в Остии, на берегу Тирренского моря. Другие держали двор в Медиалануме, нынешний Милан. Константин вообще перебрался через Босфор в Византий, переименовав его в свою честь. Вечный город в эти века превратился почти что в периферию. Но не помогло.
– Не помогло от чего? – спросил я.
– От неизбежности наступления варваров, которые в осколках вышеупомянутого зеркала уже видели себя властителями всего обитаемого мира. Каковыми и стали, пройдя мучительным тёмным путем, освещённым кострами инквизиции и озвученным воплями негров на хлопковых плантациях в Новом Свете.
– Мне искренне жаль древних римлян, – сказал я, понимая, что уже мертвецки пьян. – Но если поминать, то по русскому обычаю – водкой.
– Ты прав, – сказал Николай, сходил на кухню и принес оттуда два гранёных стакана с водкой. Мы встали.
– Я пью, – голос Николая был строгим и трезвым. – За величайшую цивилизацию, когда-либо существовавшую на европейском континенте. В значительной степени наши законы, наши развлечения, наш индустриальный подход к освоению природы, наша политика и вообще вся наша дурь – их наследие. Плохо понятое и в основных постулатах по-обезьяньи скопированное, но не переставшее быть великим.
– И я того же мнения, – хотел с пионерским задором добавить я, но строгость поминального тоста остановила меня. Да и сам вид Николая смутно напомнил мне портрет какого-то Гракха из школьного учебника по истории.
– Пьём до дна! – сказал Николай.
Я выпил и рухнул в кресло: – Слушай, я следующую пропущу! Ну, ты и пить, точно профессор!
Николай налил себе из какой-то очередной бутылки: – Авиценна писал, что когда мысли становятся вязкими, следует выпить кубок чистого вина. Просто у каждого свой кубок.
Я скользил в невесомой теплоте по волнам эфира и сквозь разреженный воздух внимал речи Николая.
– … История человеческих цивилизаций идёт по спирали, неуклонно стремящейся вниз. В этом смысле строительство Вавилонской башни была, пожалуй, последней попыткой поднять голову к звёздам. Но, увы, безуспешная. Башня была разрушена, строители мертвы. Следовательно, таково предназначение человечества в мироздании – сидеть на земле и ковыряться в своих эгоистических комплексах. Заметь, за очень короткий срок, каких-то там три-пять тысяч лет, великие сакральные науки человечества: космогония и астрология превратились в жалкий аттракцион для болванов. И мы гордо запускаем ракеты на несчастные сто километров, чтобы удивляться крупицам знаний, которые сами по себе, вне целостности бытия, ничего кроме вреда не приносят.
– Ну, ты не прав, насчёт ракет, – моя попытка проявить эрудицию была героической и последней. – Слушай, а Вавилонская башня это где бог все языки перемешал и народ передрался?.. – не договорив, я вновь поплыл по волнам эфира.
– Как дело было, точно никто не знает, – голос Николая звучал совсем уж издалека. – Покрыто мраком времени. Археология, конечно, хорошая наука, только по черепкам и окаменевшим какашкам не угадаешь чувств и настроений тогдашних людей. В этой науке самая популярная точка зрения – реконструкция, а, проще говоря, домыслы конкретных учёных мужей, каким им хотелось бы видеть тот или иной исторический этап. Домыслы, кстати, часто бескорыстные и без тени на тщеславие, но столь же нелепые, как если бы за бабло они создавали телевизионные мифы. Письменные же источники столько раз переписывались, терялись и находились во множестве версий, служили авторам подспорьем для доказательства одним им близких постулатов и поэтому давно уже позабытых. Признаться, я много бы дал за то, что на каком-нибудь том свете пообщаться с авторами Библии. Согласись, эти люди, прикрывшиеся всякими Луками, Матфеями, Иоаннами, сумели подняться над временем и пространством, иначе созданные ими образы не влияли бы так сильно на души всю христианскую эру. Но и в тоже время они завораживающей красотой истины заложили фундамент этого дамоклова меча сомнения – «верь в меня, потому я есть…» Уже просвещённые римляне, впитавшие в себя все достижения материалистической логики, я бы сказал, достойные ученики Пифагора, сочли это нелепицей, если не дикостью. Как можно верить в незримое, которое не пощупать, ни проткнуть мечом. Древние боги были роднее, те подличали, с удовольствием завидовали и предавались людским порокам, с ними в известной степени можно было договориться, ведь договорился же Парис украсть чужую жену. А здесь же – чрезмерная жертвенность подозрительно плохо пахнет, и зачем отказывать себе в жизни ради эфемерного загробного небытия. Но, как есть усталость металла, так есть и усталость умов. Римская цивилизация, наверное, могла бы путем синтеза влившихся в неё знаний вынести из тогдашней сумятицы нечто более гармоничное, чем сегодняшняя духовность…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=19206953) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Откуда ты? (анг.)