Читать онлайн книгу «Прости нас, Нат» автора Кэролайн Хардейкер

Прости нас, Нат
Кэролайн Хардейкер
Эта книга похожа на отдельный эпизод «Черного зеркала».
Страховая служащая Нора и писатель Арт, удивительным образом подходящие друг другу, строят свой идеальный мир в опасном ближайшем будущем, где большинство людей увядает. Выжить нелегко, но медицинская компания «Истон Гроув» помогает своим членам прожить долгую и счастливую жизнь, хотя как именно работает ее лечение, остается устрашающе неясным. Все, что нужно сделать, – это забрать домой странное существо, ovum organi, держать его в безопасности и, главное, не привязываться. Это девочка, и Нора называет ее Нат…

Кэролайн Хардейкер
Прости нас, Нат

Caroline Hardaker
Composite Creatures

© Caroline Hardaker 2021
© Анастасия Измайлова, перевод на русский язык, 2022
© Издание, оформление. ООО «Издательство «Омега-Л», 2023
* * *
Посвящается Джуно, без которого я бы не написала эту книгу.
И Бену. Он тоже ничего.


Часть 1

1
Есть вещи, которые я помню в точности. Закрываю глаза и отчетливо вижу, как лепила в школе стегозавра из пластилина, как лазала с мамой по каменным стенам и приступкам у изгороди, как взбиралась на крышу обсерватории, рука об руку с Люком, когда мы искали хоть искорку жизни в черном космическом смоге. Так и вижу благоговейную улыбку у него на лице, озаренном зеленым светом Луны, и взгляд, устремленный в космос, – явный признак страсти к древностям. К прежним порядкам. Звезды так сияли, что даже звенело в ушах – словно вдребезги билось стекло. Никогда больше не были столь ослепительными.
Но то, что я так явственно могу переживать эти мгновения, еще больше меня убеждает – я все это выдумала. Я проигрываю эти воспоминания у себя в голове, и всякий раз мамины реплики – или слова Люка – меняются. Каждый раз их слова согревают, на душе становится легче. Изредка они задевают за живое. Но и тогда я в глубине души ощущаю удовлетворение, ведь я все-таки понимала, что была неправа. Как это назвать?
Какая разница, настоящие эти воспоминания или нет? В них всегда можно уйти, как в темное покойное место. Мы же все этим грешим? А куда уходите вы?
Когда-то давно мама рассказывала, что во времена ее молодости небо по весне и по осени наводняли стаи перелетных скворцов, зябликов и даже чаек. Большие серые и белые глашатаи моря. Я слушала их крики в записи – что-то среднее между сиреной маяка и плачем ребенка. Иногда я закрываю глаза и представляю себе, как сотни чаек носятся врассыпную в небесной синеве и что-то кричат друг другу вразнобой. Призраки, наводнявшие небо. Крик стоял, наверное, как при апокалипсисе.
Многие годы мама собирала упавшие перья в саду, на крыше, в сточных канавах. Она была готова опуститься настолько низко, насколько нужно, и не гнушалась хлюпать по склизким лужам грязи, выуживая оттуда очередное сокровище. Она, как могла, промывала перья и помещала в рюмки для яиц, расставленные на полках между книг. «О них теперь только в сказках услышишь», – шептала она, показывая мне, какая птица сбросила какое перо. Вот это сова-сипуха. А это ворон. Но с таким же успехом она могла бы перечислять динозавров – у меня все равно не получалось их представить. Все иллюстрации в маминой энциклопедии были совершенно плоскими, двухмерными. Как-то раз мы сидели на садовой изгороди, и тут у нас над головой на ветку села птица, издав невероятный звук, вроде приглушенного свиста. Я никогда еще таких не встречала, у нее было пухлое серое тельце и полосатый животик, но мама только посмеялась и обхватила мое лицо руками. «Это, надо думать, кукушка? Маленький пестрый принц. Будто слышно, как крутятся шестеренки». Я почувствовала, что меня дурачат, и даже не взглянула наверх, на этот обман, хотя и прислушалась к тиканью часов, которых не было. Может, мама слышала то, чего мне было не дано.
И все же я возвращалась к маминой коллекции перьев, поглаживала их, пропуская шелковистые опахала сквозь пальцы. Было в них что-то отталкивающее, но мама побуждала меня пробовать их на ощупь. Меня это сбивало с толку. Перо еще живое или нет, ведь оно уже отделилось от птичьего тела? Мне хотелось втыкать их острые очины в кожу и размахивать на ветру руками, как крыльями. «Будь осторожнее, Нора, – шептала она. – Они очень хрупкие. А вдруг мы больше таких не найдем?»
Хотела бы я знать, что творилось у нее в голове. Я чувствовала их, ее мысли, во всяком случае – их зыбкий образ. Она же была моей мамой. Но то, о чем она говорила, что доставала из своих загадочных ящиков, – это были вещи из другого мира. Она искала в небе то, что было мне неведомо. Вечно ходила с биноклем – тяжелой черной штукой в прошитом кожаном футляре. Мама любила сыпать ошеломительными фактами: «Когда я была маленькой, небо было сплошь усыпано алмазами, но их можно было увидеть только ночью», или «Мы с твоей бабулей любили, лежа на спине, смотреть, как летят по небу пушистые облака. В них можно было угадывать разные формы, и если задать небу вопрос, оно иногда предсказывало будущее». Чем больше сказок она рассказывала, тем меньше в них верилось, и я легонько пихала ее руками в живот и говорила: «Ты все выдумываешь, скажи правду». Но мама только качала головой, так что рыжие кудри падали ей на лицо, и говорила мне, что это истинная правда, она все видела своими глазами. Как-то вечером она мне сказала: «Раньше луна была белая-белая, прямо как жемчужина». Я не знала, что такое жемчужина, и это, кажется, ее огорчило. Она притянула меня поближе и приложила к моим глазам бинокль. «Смотри, Нора. Вон туда, наверх, в темноту. Вдруг птицы вернутся. Все может быть».
Не знаю, верила я ей или нет. Птицы просто взяли и исчезли, как будто по своей воле. В новостях многие годы выдвигали разные сумбурные предположения – изменение климата, отсутствие мест, пригодных для обитания, неполадки в экосистеме. То, что земля и небо заросли пластиком. Помню, когда я была маленькой, по телевизору рассказывали о программах постройки скворечников и самодельных флигелей на территории деловых предприятий. В детских передачах были сюжеты, в которых ведущие показывали, как своими руками построить домик для жучков или кормушку для птиц из сосновой шишки; правда, я не слышала, чтобы кому-то удалось устроить гнездовье. А потом я открыла для себя новый мир в мамином бинокле и спросила у нее, когда все это началось. Когда вся дикая фауна растворилась в воздухе и почве? Но она только выглянула в окно и сощурилась на сероватое небо. «Это произошло не сразу, – сказала она. – Но мы ничего и не замечали, пока они совсем не исчезли».
Мама пыталась меня убедить, что чудеса случаются и удивительные вещи поджидают нас на каждом шагу. Но даже тогда я только кивала и вежливо улыбалась, чтобы ее подбодрить. Никогда не понимала, зачем людям так нужно верить в то, чего никто не видит.
Как будто одной реальности недостаточно – им все время нужен трепет тайны. Когда мы с Артом еще только начинали встречаться, он всегда выкидывал что-нибудь неожиданное. На наше первое свидание он пригласил меня на ужин во французский ресторан «Ля Фолим»[1 - Фр. «сумасшествие, помешательство». – Здесь и далее прим. пер.]. Я очень долго провозилась, перемерила кучу нарядов и в конце концов остановилась на штанах цвета розового золота и черной шифоновой рубашке, слегка прозрачной.
В тридцать один год я уже задумывалась, не слишком ли открытую одежду я ношу для своего возраста, не сочтут ли это признаком отчаяния. Я ощупала свои формы, повторяя, как мантру: «Я отлично выгляжу, я отлично выгляжу». Даже определившись с нарядом, я продолжала суетиться. Сначала я надела рубашку навыпуск, как обычно, но что-то было не так. Попробовала ее заправить, но я терпеть не могу, когда чувствую себя скованно. В конце концов я расстегнула три нижние пуговички и завязала концы бантом. А шифон уже лип к телу. Мои волосы (в лучшем случае – пушистый каштановый колтун) с необычной скромностью были уложены набок с помощью золотой треугольной заколочки. Я придала коже бронзовый и персиковый оттенок, словно я драгоценный дар. Случайно поймав свое отражение в зеркале, я с трудом узнала себя и сдержала желание стереть с лица всю эту штукатурку. Может, это и к лучшему, что я себя тогда не узнала. То была новая я, чистый лист. Может, это и есть наряд, который я искала.
Я взяла такси до ресторана; щеки горели от стыда, так сильно я опаздывала. В какой-то момент я опустила стекло, чтобы немного остыть, и в нос ударил едкий запах. В этом районе города просто ужасно. Как же я забыла про духи? Дура. Вся надежда была на то, что в ресторане – первоклассный очиститель воздуха и в избытке ароматических свечей. Я подняла стекло, обмахиваясь сумочкой, но снова обо всем забыла, взглянув на часы. Первое впечатление очень важно. Хотя, пожалуй, мое опоздание сыграло свою роль: я так отчаянно спешила, что это отвлекало от мыслей, как у меня колотится сердце, и от нарастающей паники, вставшей комом в горле.
Я влетела в ресторан, не думая о том, как я выгляжу или догадаются ли остальные посетители, зачем я здесь. Арта я сразу приметила, он сидел за столиком в дальнем углу ресторана; на столе перед ним, прямо между столовых приборов, лежало кожаное портфолио, словно Арт им собирался отужинать. Тисненый бронзовый анкх[2 - Анкх (коптский крест) – один из наиболее значимых символов древних египтян, представляет собой крест, увенчанный сверху кольцом, символизирует жизнь и бессмертие.] и буквы «И. Г.» на обложке сверкали в свете свечей.
Я ловко огибала столики, занятые друзьями и любовниками, что льнули друг к другу, обнажая зубы и проливая вино, и наконец добралась до нашего. Увидев меня, Арт подскочил, пальцы на правой руке у него слегка дрожали, и он накрыл левой рукой правую.
– Прости, Артур, я…
Он не дал мне договорить, заключив в объятия.
– Не волнуйся, ты прекрасно выглядишь.
Я обняла его за плечи, согнувшись, и мои руки повисли, как у марионетки. Я понимала, что я немного выше ростом, и локти неловко болтались, пытаясь отыскать место, где им удобно, но нащупывая лишь пустоту. Наконец я положила руки ему на лопатки, остро сознавая, что они будто веером легли ему на спину.
Мы сели, и я увидела перед собой бокал красного вина. Я взяла его за ножку и немного отпила, от сухой и мшистой текстуры вина вязало во рту. Арт тоже поднял бокал и романтично потягивал из него, не спуская с меня глаз. Он был подстрижен куда короче, чем тогда, в зале ожидания, где я наблюдала за ним. В тот раз у него уже намечалась бородка, а теперь он был так чисто выбрит, что подбородок и щеки казались фарфоровыми. А он не разобьется, если я прикоснусь к нему? Может, всё развалится? Как только я села, он схватил меня за руку и крепко сжал её. Ладонь у него была сухая и податливая, совсем не похожа на фарфор.
Нет, ничего не развалится. Уж я об этом позабочусь.
И тут случилось страшное. Я только пришла, а сказать было уже нечего. Язык впустую ворочался во рту, будто что-то искал – что угодно, лишь бы заполнить разверзшуюся пропасть, пока еще не поздно. Я совершенно и бесповоротно впала в ступор. Глаза у Арта были большие, и под его обезоруживающим взглядом я только о том и думала, какая у него бледная кожа, даже бледнее моей, и какие на ощупь его волосы. Колючие, наверное, как щетина. Уж точно не мягкие. Так прошло несколько секунд или, может, минут – но по ощущениям, пролетели годы, а я все никак не могла приземлиться.
Арт улыбнулся, обнажив ровные белые зубы с небольшой щербинкой между резцами размером с ребро копеечной монетки. «Я это предусмотрел». Он запустил руку под стул и, поднявшись, экстравагантным жестом протянул руку вверх, медленно опустив на голову миниатюрный желтый праздничный колпак с пушистыми флуоресцентными помпонами.
– С днем первого свидания! – пропел он, торжественно раскинув руки.
Я рассмеялась, и бордовые капельки брызнули у меня изо рта, который я тут же прикрыла руками, будто его и нету вовсе. Арт достал из-под стула вторую шляпу, на этот раз в форме лодочки с длинными кистями вроде лошадиных хвостов на обоих концах. Он сунул шляпу мне в руки.
– Я подумал, это разрядит обстановку. Подыграешь?
Ужаснувшись, я растерянно взяла ее за кисточку. В ресторане все и так уже, наверное, пялятся.
– Я…
– Не бойся, надевай!
В итоге я надела шляпу не потому, что хотела, а потому что так мы могли сойти за настоящую пару, которая празднует день рождения или годовщину. И другие посетители будут шептаться: «Они, наверное, давно знакомы. Иначе они бы так не выпендривались, да?» Я тоже улыбнулась Арту, как будто это все – ради него, и только малая толика смущения сквозила в моей улыбке. И знаете что? Как только я натянула эту шляпку, что-то изменилось. Я даже перестала следить за чужими взглядами, и эта возмутительная шалость затмила нашу с Артом смутную предысторию. Мы в хорошем смысле отгородились ото всех остальных. Стали той самой шумной парочкой, которую все старательно игнорировали. Гениально. Так у нас появилась первая смешная история. Помнишь те шляпки, милый? Расскажи им про шляпки!
Арт отодвинул портфолио на край стола, не открывая, так что свое я решила даже не доставать. Все вдруг встало на свои места, и мы весь вечер провели в одном ритме, рука об руку, не замечая течения времени. Он немного рассказал мне о своей семье в Висконсине и о том, как лет в двадцать переехал в Нью-Йорк, подальше от своих земляков. Он не вдавался в подробности, и когда я стала расспрашивать, он просто покачал головой и отпил из бокала. Не то чтобы Арт избегал разговоров, но, как я поняла, он считал свою американскую жизнь делом минувшим. В Англии он жил всего пару месяцев, но создавалось впечатление, что он твердо решил порвать с прошлым. Он сказал, что так «проще». Так что мне достался Артур, не обремененный грузом прошлого, и это не могло не радовать. Никаких лишних хлопот.
Я все время за ним наблюдала. В разговоре я заметила у него странный тик – теребить мочку уха каждый раз, когда он обрывал предложение, а еще он начинал искоса поглядывать на меня, если я болтала больше двух минут подряд. За ужином он избегал касаться приборов зубами или губами и только закидывал еду в рот. Слушал он меня с широко открытыми глазами, слово белками глаз он лучше слышал.
Наш маленький столик был расположен перед огромным аквариумом, который доставал до потолка и тянулся во всю стену. Стекло было толщиной с кирпич и издавало глухой стук, если Арт касался его костяшками пальцев. На уровне глаз среди водорослей вился косяк рыбок гуппи с искристыми хвостами, и рыбки, пятнистые, как далматинцы, сквозь мглу аквариума плыли за моим пальцем, который двигался по ту сторону стекла. Мы выбрали себе по рыбке. Арту полюбилась белая гуппи с голубоватым отливом, он назвал ее Буревестником, а мне понравилась самка коричневого сома, которая копалась в песке, распустив кошачьи усы; морда у нее была, как у выдры. Она одна плыла не спеша, и я сумела рассмотреть крошечные швы, набухшие стежки, благодаря которым она не рассыпалась на части.
Подходящего момента обменяться портфолио так и не представилось, поэтому мы решили оставить это под конец и забрать их домой, чтобы почитать на досуге и обсудить на следующем свидании. Меня это даже воодушевило, хоть я и не сказала этого вслух, но так я хотя бы не обмирала от страха раскрыть неизбежное. Вот бы мы все могли так же отсутствовать, когда стоим обнаженными в первый раз посреди чужой комнаты.
На удивление, решить, что включать в портфолио, оказалось легче, чем определиться с нарядом на вечер. Компания «Истон Гроув» прислала мне официальный список с инструкцией, но мне он не понадобился. Я как будто заранее знала, что от меня потребуется, да и выписать все на бумагу оказалось проще, чем пережить.
Я включила туда и мое резюме, где вкратце описала свою карьеру, начиная с работы в пекарне (еще подростком) и кончая трудоустройством в страховой компании «Стокерс». Я старалась сделать упор на своих обязанностях, строила из себя «завидную партию»… Но факты были налицо: на деле я скорее «мелкая сошка». Осознав это, я подумала, что лучше все-таки выложить все начистоту. Моя работа состояла в обработке заявлений на мелкие страховые выплаты. Сама я никогда не общалась с клиентами; мое дело сторона, сидеть и превращать ущерб в активы, но иногда мне доводилось наблюдать эти встречи – все при параде, в пиджачках и галстучках, – по ту сторону стекла переговорной. Иначе говоря, я наблюдала чужие невзгоды и подкручивала шестеренки, чтобы выгадать в дальнейшем пару-тройку копеечек. Впрочем, сколько бы ни упало в их кошелек, им все будет мало. По глазам всегда видно, даже если с их губ не слетает ни слова.
В общем-то, история моей карьеры была довольно жалкой, поэтому я приложила фотографию дома, в котором выросла, на побережье, в графстве Нортумберленд; на заднем плане – домики в ряд, выкрашенные в пастельные тона; еще я распечатала две мамины картины (на одной я сижу за столом с книгой в руках, на второй – морской простор, раскроенный надвое телом синего кита в прыжке) и вложила USB-флешку с песнями Эдит Пиаф. Когда речь заходила о музыке, я и двух слов связать не могла, все казалось слишком… пафосным. Но эти мелодии я знала наизусть и, хотя совсем не разбирала слов, это не имело значения, ведь сами ноты заставляли кровь бурлить в венах. Надеюсь, Арт меня поймет, хотя бы отчасти.
Все бы ничего, но в портфолио все-таки недоставало чего-то особенного, чего-то говорящего обо мне. Это меня беспокоило, ведь самое важное всегда угадываешь между строк. Я пыталась что-то написать, стихотворение, пару многозначительных фраз, но все было глупо и не к месту. Проведя несколько вечеров за этим тщетным бумагомаранием, я поставила крест на творческих потугах и вместо этого вложила в папку старую фотографию чайки, которую сто лет назад нашла на одной барахолке. В этот момент я пожалела, что у меня уже нет тех перьев в рюмках для яиц. Какой был бы красивый жест, вложить между страниц что-то настолько неопровержимое. Но у меня не осталось ни одного перышка.
Когда я добралась домой из «Ля Фолим», выпитый шираз уже подступал к горлу. Я закрыла дверь в квартиру и упала ничком на диван. Комната перед глазами плыла, стены дрожали и пульсировали в такт голосу Арта, отзываясь на каждое сказанное им слово. Было уже поздно, в квартире тишина, но у меня в голове все гудело.
Я включила телевизор, чтобы перебить этот гул, присела к журнальному столику, потянула бегунок на кожаной папке и раскрыла портфолио. Он вложил резюме, идеально приглаженное, где в деталях описал свой путь становления от начинающего копирайтера до полноценного писателя. Здесь же был список опубликованных романов, и я насчитала семнадцать, включая тот, что был в работе. Я поняла, что не читала ни одной книги из списка, хотя пара обложек была мне знакома. Сплошь детективы, не мой жанр, зато в мягкой обложке они отлично расходятся в аэропортах как легкое чтиво для отпуска. Ему бы я такого ни за что не сказала, но я презирала такие книги. Жизнь в них шла по привычным шаблонам, и у меня бежали мурашки от того, что главный герой – как водится, напичканный несовершенствами, – утверждает, что и не подозревал, как все обернется.
Но осязаемый список достижений Арта был завидный, и от мысли, что он сейчас, наверное, листает мое жалкое резюме, меня вдруг начало мутить. Я швырнула резюме обратно на журнальный столик и взяла один из двух романов, которые он приложил. Название «Хроника Столкновения» кричало с иссиня-черной обложки. Я перевернула книгу и на задней обложке увидела черно-белое фото – Арт в домашней библиотеке, за столом, загроможденным открытыми томами и стопками старых добротных книг, будто он сам вошел в роль детектива. Но тут был другой Арт, не тот, что в праздничном колпаке. Здесь был Артур Макинтайр, и он не смеялся и даже не улыбался. Глаза его казались меньше за толстой роговой оправой очков, будто купленных в магазине карнавальных костюмов.
Еще в папке лежала фотография: Арту на ней было от силы пять или шесть лет; он стоял рядом с парой в защитных зеленых спецовках и широкополых шляпах под сеткой, какие носили засевщики. За ними в ряд стояли закрытые белые палатки и трубы для распыления химикатов. Над брезентом, наполовину за кадром, виднелся краешек железной клетки, поднятой в воздух, – какой-то трактор или комбайн. Через сетку было видно женщину, она улыбалась до ушей, обнажив идеально ровный ряд зубов, точь-в-точь, как у Арта. Такие же большие блеклые глаза, только на исхудавшем лице. Кожа под подбородком обвисла, шея – стройная колонна из синих вен. Она была ростом по плечо мужчине (по всей видимости, отцу Арта), который стоял рядом, скривившись. Одной рукой он притянул за плечо женщину, а другой схватил Арта за запястье. Арт на фотографии полусидел, как будто ноги у него подогнулись и его запечатлели в момент падения. Он с открытым ртом смотрел вправо, отвернувшись от родителей, куда-то вдаль, за кадром, и глазки у него были маленькие и злые. Я поставила фотографию на столик, подперев ее кружкой.
И снова к папке. Дальше была пачка писем, аккуратно сложенных в конверты с заломленными уголками. Я знала, что это за письма. Арт мне рассказывал о подруге по переписке, его ровеснице из Англии по имени Венди. Когда он был еще подростком, их поставили в пару по программе обмена, и они четыре года переписывались, сравнивая свою повседневную жизнь и делясь амбициозными планами, которые менялись от письма к письму. Лично они никогда не встречались. Арт говорил, что со временем он даже стал с волнением ждать каждого письма и бросался со всех ног к себе в комнату на второй этаж читать очередные новости от Венди. Но стоило ему сесть за ответ, как он впадал в ступор и в итоге просто повторял одно и то же, ненавидя себя за лень и кажущуюся заурядность повседневной жизни. Тогда он и начал выдумывать разные истории, но по дальнейшим ответам Венди с удивлением понял, что ее это не так увлекло, как он рассчитывал. Она просто писала о себе.
Истории Арта становились все сложнее и невероятнее, и под конец он писал уже скорее для себя, чем для Венди. Так он мог прожить тысячу жизней и никому при этом не врать. И все-таки он хранил письма Венди, а как только подвернулась возможность переехать в Британию (много лет спустя), он тут же ухватился за нее – только тут он снова чувствовал себя, как дома.
Последней частичкой себя, которую Арт вложил в портфолио, была пара фиолетовых носков в красный горошек. Носки, сразу видно, были поношенные и прохудились на пятках. Когда шум в ушах поутих и я снова смогла поднять голову, я отнесла носки в спальню, закрыла глаза и швырнула их на кровать. Теперь они лежали в ногах на правой стороне постели. Я уставилась на них и простояла так с минуту, а потом разделась и забралась под одеяло с левой стороны, стараясь отогнать мысль об их чужеродности и убеждая себя, что носки здесь в порядке вещей – и вообще, обычное дело.

2
В моем портфолио, похоже, не оказалось ничего такого уж страшного, и мы с Артом продолжили встречаться в безопасных публичных местах и заниматься «безобидными развлечениями». Все было так старомодно и официально, это даже успокаивало. Единственная странность: Арт любил по несколько раз посещать одни и те же мероприятия и заведения. Дошло до того, что мы четыре раза сходили на один и тот же фильм. Он был даже не новый. Арт без конца болтал о нем, так что вместо легкого флирта после пары коктейлей он устроил ночной круглый стол. Фильм был о мальчике, который спасся от кораблекрушения на одной шлюпке с тигром. Но стоило мне его раз посмотреть, и я разделила чувства Арта, так упоительны были роскошные полотна, изображающие море, животных и палящее солнце. Мы строили догадки: может, ему это все приснилось? Он умер? Это все неправда? После второго просмотра я начала подмечать разнообразные метафоры, а к третьему меня уже немного раздражали очевидные неувязки в истории мальчика. Я больше ему не верила. Арт, наоборот, с каждым разом все глубже погружался в эту фантазию. На четвертый раз мне не хотелось ничего обсуждать, и пока Арт разглагольствовал, я только кивала и качала головой.
Как-то раз я решила отвести Арта в мое любимое место. Я заехала за ним, и мы направились к руинам Замка Копсикл, который всегда открыт для пеших прогулок. В первой половине дня его наводняли парочки, сидящие в обнимку на покрывалах для пикника, семьи, которые неуклюже подгибали колени, чтобы все уместились на фото, и еще типы, которые пыряют землю палками для скандинавской ходьбы и ломятся в тяжеленных ботинках прямиком через пожухлый газон. Из-за желтой травы казалось, будто замок стоит посреди золотого моря, такого хрупкого, что можно запросто уничтожить его пинком ботинка. Это было одно из последних «нетронутых» мест, где земля осталась такой, какой ей положено быть. Химикаты здесь не вспучивали почву, и канцерогены не сочились из глины. И хотя здесь уже не было зелени, после дождя то и дело попадался червяк, а порой даже залетный шмель, опьяненный южным ветром.
Мне хотелось избежать столпотворения, и я позвала Арта в замок после работы в четверг. Местные активисты иногда показывали на руинах фильмы с проектора, а по ночам даже ставили среди обломков любительские спектакли, когда смеркалось, и небо озаряло сцену зловещим багровым светом. Я хотела остаться наедине с Артом и постаралась выбрать вечер так, чтобы мы были одни.
Мы молча бродили, фотографируя сиреневый смог, что сочился из-под каменных громадин и, клубясь, поднимался по древним ступенькам к залам, где когда-то восседали короли. Прикрывая ладонями глаза от закатного солнца, я смотрела с высоты полуразрушенной стены, как Арт прыгает на камни, сложенные в квадрат с углублением, как будто троном, посередине. Арт сел туда и окинул взглядом распростертое внизу королевство. А я над ним подтрунивала, нещадно задирая за то, что занял трон раньше меня (хотя я на него и не рассчитывала). Арт для пущей важности задрал подбородок и ответил, что это его трон, однако как его королева я могу занять подлокотник и сиять своей красотой. С нашей ветхой башенки казалось, что остатки фундамента торчат из земли, как кости.
После таких свиданий мы отправлялись ко мне на пару коктейлей, постепенно привыкая без стеснения разуваться, подталкивать друг друга под столом босыми ногами, рыться друг у друга на кухне. В то время я жила одна и к обустройству квартиры относилась чисто утилитарно: у меня была студия, выкрашенная в бежевый самой дешевой меловой краской. Единственное яркое пятно лежало в самом углу под журнальным столиком. Это было лоскутное одеяло из разношерстных тканей, окантованное с одного конца небрежным вязаным узором из желтых ниток. Безделушек у меня не водилось, только на полу лежали стопки синих папок со сверкавшим бронзовым анкхом «Истон Гроув», из которых во все стороны топорщились контракты и записи мелким шрифтом.
Квартирка, конечно, была тесновата – что стоя, что сидя. Кухня, гостиная и спальня находились в одном общем пространстве, просто были скрыты за счет п-образной планировки, где гостиная располагалась в центре. Дверь закрывалась только в ванной. Присесть можно было только на двухместный диванчик, где мог либо растянуться один человек, либо сесть впритирку двое. Когда заходил Арт, я садилась на пол по-турецки, как дети садятся слушать сказки.
Стены были голые, не считая дребезжащего очистителя воздуха и двух миниатюрных маминых картин маслом. На одной девочка в синем комбинезоне, отдаленно похожая на меня сидит на корточках, прячась за огромным цветочным горшком, из которого струится плющ. С виду мне тут не больше пяти, но что-то мне подсказывает, что мама рисовала по памяти, когда из пряток я уже выросла. На второй картине изображены две кошки, которых мама держала в детстве, еще до того, как люди поставили гигиену выше объятий. Одна – черный комок с белым носом и хитрым прищуром, а вторая – песочная, вся в разводах, как тропическая бабочка. В детстве я водила пальчиком по краске, представляя себе их шерсть на ощупь. Кошек звали Батшеба и Берти, и большинство маминых сказок на ночь рассказывало об их шалостях: о том, как Батшеба взлетела на дверной косяк, словно пожарный по спусковому столбу, только наоборот, или как дедушка выгуливал Берти в розовой шлейке на потеху соседям. Мама говорила, что Берти дожил до двадцати восьми лет, но мне в это как-то не верилось. Животные столько не живут.
Квартира Арта, по сравнению с моей, была просто бриллиантом в городских джунглях. Я ничего подобного в жизни не видела. Он снимал отреставрированную контору в викторианском стиле над студией архитекторов. Стены были отделаны ярко-красным кирпичом, а потолок выкрашен в цвет ночного неба. У меня очиститель воздуха пыхтел, как выхлопная труба у автобуса, а у него висел крохотный, изящный и почти беззвучный, как будто его и не было вовсе. Вся мебель стояла далеко друг от друга, так что, если раскинуть руки и покрутиться в разных концах комнаты, кончики пальцев ничего не заденут. Настенные полки были уставлены раскидистыми папоротниками, глянцевитыми банановыми деревьями и комнатными юкки. Я не могла различить, настоящие они или чисто декоративные, даже когда проводила пальцами по восковым листьям.
К моему первому визиту Арт уже жил там месяца четыре – более чем достаточно, чтобы обжиться. Теперь это звучит наивно, но тогда от одной мысли, что я останусь взаперти в его квартире, потели ладони. Задумка была такая: отправиться к нему, потратив час после работы на то, чтобы превратить себя в нечто яркое и блестящее. Не стоило вообще садиться за руль, но, когда я поняла, что мне сложнее обычного вставить ключ зажигания, заказывать такси было поздно. Я уже репетировала, как незаметно отодвинуться подальше от окна, если меня остановит полицейский, чтобы он не учуял, как от меня разит вином.
К Арту я доехала без происшествий и в ожидании очередного бокала вина расположилась на кожаном диване, а затем принялась обследовать квартиру на предмет улик – заглядывала под подушки, листала журналы под столиком. Но дом был явно показным, и Арта здесь ничто не выдавало. Он вполне мог быть шпионом или наемным убийцей. Никаких фотографий, журналов, тарелок с недоеденной едой или пустых бутылок. Единственное, что тут было «не на месте», – это стопка бумаг на подлокотнике кресла, разные бланки и однотипные конверты с одним и тем же получателем, где в шапке жирным шрифтом было напечатано «Освобождение от получения визы», и повсюду мелькал синий штамп «Истон Гроув» – «одобрено».
Арт показал мне, где тут что, особо отметив многочисленные книги, расставленные на полках на стыке кирпича и крыши, – слишком высоко, чтобы я могла рассмотреть корешки. Спальню он представил как «нашу комнату», а потом отвел меня в святая святых – свой кабинет. На фоне остальных в этой комнате творился полнейший бардак: везде раскиданы стопки бумаг, папки на кольцах и скользкие пластиковые скоросшиватели. Клейкие закладки на книгах, на мониторе компьютера, на ножках стола. Стены выложены мозаикой из листов А3, пригвожденных к кирпичу. Его каракули напоминали иероглифы, только в виде круговых диаграмм и таблиц с именами и сюжетными линиями. Столько жизней, сжатых до сухой, голой статистики. Арт называл эту комнату «авиарием».
Арт дал мне почитать одну свою книжку, и, вернувшись домой, я вставила ее в ряд с другими мягкими обложками на подоконнике. Арту я сказала, что книжка мне понравилась, особенно та часть в конце, когда Бен взбирается на стену и посылает этот мир. Он самодовольно ухмыльнулся и тут же подсунул мне вторую, которую я поскорее припрятала в сумку. На самом деле я и первую-то не читала, только бегло пролистала последнюю главу, а когда ты знаешь конец, никто и не подумает спросить про начало.
Время было позднее, и мы сели за стеклянный обеденный столик поиграть в настольную игру. В течение часа, что мы провели за морским боем, я ждала, пока вино разольется по моей кровеносной системе. Я совсем осмелела – вытянула под стеклом голые ноги, порой касаясь теплой лодыжки или загнутого пальца. Руки у меня так и порхали над столом: за рассказом, как прошла неделя, я по-декадентски развязно жестикулировала. Но стоило мне между делом опустить их на колени, сразу чувствовалось, как они дрожат.
За полночь Арт принес нам перекусить – сыр, печенье, виноград и питу с хумусом, и, хотя аппетита у меня не было и в помине, я стала понемногу клевать виноград, рассасывая ягоды, пока во рту не оставалась только кожица. Правда, вкус у них был какой-то «странный», отдавало то ли ржавчиной, то ли замшелым камнем, и я задумалась, хорошо ли Арт промыл виноград. Может, в США заведено иначе.
В какой-то момент, пока Арт с упоением рассказывал о недавнем двухнедельном путешествии в Рим, крохотный жучок, не больше рисового зернышка, выполз из фруктовой миски и юркнул под мою тарелку. Редкостное диво. Я приподняла тарелку, но жучок уже куда-то пропал.
Только около трех ночи мы доковыляли до «нашей комнаты». Шторы были распахнуты, и я увидела в окне, как луна, мертвенно-белая, пробивалась в небе сквозь занимавшийся розовый рассвет. Мы присели на постель, прильнув друг к другу губами, и я протянула руку к неизведанному пространству. Я не имела ни малейшего представления о размерах Арта – не знала ни объема тела, ни где у него пупок. Тело его было как обширные земли, к которым у меня еще не было карты, и я старалась запомнить каждый холмик, каждую рытвинку и мягкую лощину, чтобы потом найти дорогу назад.
Когда наши лица приблизились, Арт закрыл глаза. Губы у него были другие, тонкие, и как только я почувствовала, что куда-то проваливаюсь, я сосредоточилась на дыхании, с каждым выдохом отгоняя эту тьму. Арт удивленно взглянул на меня, заметив мою зардевшуюся шею, но я списала все на вино и снова наклонилась, и теперь уже заранее унеслась мыслями в привычное укрытие.
Мы снова сели порознь, стянули с себя всю одежду и забрались в постель – Арт справа, будто так и надо. Я все сняла с себя, все свои побрякушки, и он тоже разделся, оставив только синий кожаный браслет, который словно встал между нами.
– Свой тоже лучше не снимай, – прошептал он.
Мы даже не касались друг друга, от близости тел пространство между нами будто накалилось – поразительно, как возбуждало это партнерство (хоть и по расчету). Мы оба лежали на боку, глядя друг другу в глаза, натянув одеяло до самых ушей. Арт даже не пытался притянуть меня к себе, а комната качалась перед глазами, как палуба корабля, и я только гадала, насколько хорошо он меня разглядел, учитывая, что его очки покоились на прикроватной тумбочке.
На утро у меня был запланирован седьмой этап медико-генетического консультирования. Я только мимоходом поправила кудри, растерла по щекам вместо румян помаду и пулей вылетела за порог – обменявшись с Артом заговорщицкой улыбкой. В «Истон Гроув» я победоносно отправилась во вчерашней одежде. Одним махом одолела километров шестьдесят от Арта до самой клиники, остановившись только на заправке, чтобы взять в дорогу «Эрл Грей» и победный бублик. Все это я умяла на парковке, смакуя каждый кусочек заслуженно сладкой и полной жизни. Без разницы, что подскочивший уровень сахара в крови раскроет мои слабости.
Кому какое дело? Я провела ночь с Артом, и он просто замечательный. Весь мой, не считая только подписи в контракте. Но времени еще предостаточно, если этот день вообще настанет. Месяцы, может, годы. У меня голова шла кругом от того, сколько всего у нас еще впереди – сколько путешествий, сколько интересных мест. Арт расширил бы мои горизонты и взял с собой в завтрашний день. Но что важнее всего – он хотел именно меня, без экивоков, искренне хотел меня. Меня. Лучшего повода для кусочка торта и придумать нельзя.
«Истон Гроув» – очень английское название для поселка, состоявшего из операционных в виде коттеджей вокруг одного большого здания, где располагались ключевые конференц-залы и лаборатории, которые предваряла мраморная приемная, эхом отражавшая шаги. И хотя они были построены от силы лет пятнадцать назад, главное здание было выполнено в стиле старинной усадьбы, с высокими потолками и рядами окон, забранных свинцовой диагональной решеткой.
Комплекс «Истон Гроув» находился вдали от города, в окружении гектаров лесов и полей, менявших окрас в течение года – от желтых рапсовых просторов по весне до голубоватой зимней изморози. Я нигде не видела такой зеленой травы, она даже шелестела под ногами, как пищевая пленка. Воздух тоже был слаще – не то, чтобы свежее, а именно как искусственный аромат геля для стирки. Если попробовать угадать этикетку, это было бы что-то между «свежим хлопком» и «льном». Все казалось неестественно ярким, будто кто-то нарочно простерилизовал смог, скрывший землю от солнца. Если бы не бронзовая плашка с выгравированным анкхом из латуни на воротах, можно было подумать, что это тайное сообщество, закрытое от непрошеных гостей и сохранившееся, как цветок из гербария. Вход на территорию преграждали трое ворот под охраной сотрудников «Истон Гроув», одетых, на мой взгляд, слишком по-сельски и ясно улыбавшихся из стеклянных будок, в клетчатых рубашках и грязно-коричневых вельветовых брюках. Иногда снаружи за воротами собирались толпы посторонних, которые хватались за ограду и заглядывали внутрь, но сегодня всего двое зевак стояли порознь у ворот, и я расслабила мышцы.

На вводных этапах эти желтовато-бурые безжизненные поля вгоняли меня в тоску, но сегодня все прямо сияло. Крыши светились, как горячая терракота, а стопки белых коробок у операционных отражали ослепительное солнечное золото. Даже до нелепости начищенные статуи вдоль дорожки – предположительно фазаны и лебеди – искрились, словно серебряные.
Воздух был необыкновенно душистый, и я пошла в приемную окольным, более живописным путем. По пути мне встретились смотрители «Гроув» в защитных костюмах со смятыми черными мешками для мусора; их лица расплывались в радушной улыбке. Защитные костюмы сверкали, словно саваны у святых. Пара врачей кивнули мне в знак приветствия, как в фильмах товарищи без лишних слов кивают друг другу. Даже мрачноватый вид коттеджей без окон под нависшими ивами сегодня меня не смущал. Они были обманчиво симпатичными, но стоило подойти поближе, и глаз тут же подмечал облупленную краску и небрежную деревянную обшивку. Это были обыкновенные покрашенные сборные домишки, как передвижные донорские центры крови или кабинки для голосования. Двери всегда оставались закрытыми, и только люди в белом или в твиде бывали там в рабочие часы. Но сегодня солнце выбелило тени от деревьев, и записи птичьего щебета заглушали странное бряцанье и приглушенный стук, которые обычно доносились изнутри.
На тот момент я уже полгода числилась представителем частной программы здравоохранения «Истон Гроув», и меня вот-вот должны были перевести на четвертый этап лечения из пяти – «Становление», только тогда я бы стала настоящим членом организации. На этом этапе каждый пациент реагирует по-своему. Кто-то приспосабливался относительно легко, стойко соблюдая фитнес-план и новую диету, другие же воспринимали это в штыки. Была в нашей фокус-группе женщина – по-моему, ее звали Барбара, – так она засунула свои персонализированные планы прямо в мусорку с воплями: «Я что, за это им деньги плачу? Я эту фигню могла и в интернете скачать. Что ж вы заодно не сделали мне сраную раскладку на таро?» Барбару вывели и заперли в отдельной комнате две медсестрички в кремовых твидовых костюмах; они щелкали шариковыми ручками и старались скрыть раздражение за милыми улыбками (но получалось плохо). Барбара вернулась в группу через час, густо покрасневшая, сжимая в кулаке сложенный в трубочку файлик с теми же планами. После этого она уже ни с кем не говорила, а увещевания профессора о токсинах и основах питания выслушивала, плотно сжав губы и выпятив подбородок, как острие меча.
Большинство пациентов не доходили до четвертого этапа и исчезали, даже не помахав рукой на прощание. Как мучительно, наверное, зайти так далеко и просто не пройти отбор, чтобы тебя опять списали на больничную койку. Люди могли годами ждать, пока освободится место, но в итоге им говорили, что по первоначальным результатам или, например, телосложению они не подходят под «строгие критерии». За последние годы на «Истон Гроув» обрушилась лавина критики за косность и нежелание принимать людей из разных слоев общества. Я думала, что такая элитарность – временная мера: ведь к чему этот жесткий отбор, когда мир увядает у них на глазах? Те, кого не приняли, смотрели на нас, как будто мы скрывали генетическую тайну, но на самом деле мы понятия не имели, почему выбрали именно нас.
В первые дни на первой стадии нас водили на одни и те же процедуры – забор крови, полную диагностику сердца, УЗИ, инвазивные пробы, упражнения для развития опорно-двигательной системы, психологические тесты и генетические анализы. После некоторых ныло все тело, а подавляющее большинство оставляло странный осадок. Мы посещали «Истон Гроув» оравами по сорок человек и все вместе сидели в конференц-зале, где подавали свежесваренный кофе и груды фруктов. Каждый держал в руке номерок и ждал, когда его вызовут по табло на следующую процедуру.
Это чувство согревало изнутри, когда вокруг тебя суетится столько специалистов, стремясь узнать, что ты за человек. Два консультанта спрашивали меня о маме, и хотя от их вопросов у меня перехватывало дыхание, они участливо пожимали мне локоть и поили сладким чаем с молоком – становилось полегче. Вкус у него был странный, но к нему привыкаешь. Приторный чай, густо заправленный сливками. Выпьешь пару чашечек, и тебя будто обняли. Никогда не забуду, как Фиа, мой консультант по ovum organi, слегка кивнула, протягивая мне расшитый платочек, чтобы промокнуть мои слезы. «Оставьте себе», – мягко сказала она. Но когда время консультации истекло и я вышла из кабинета обратно в приемную, я снова ощутила одиночество. Неприкаянность. Я еще чувствовала сахар на губах, но ощущала себя совершенно разбитой, и мне так хотелось, чтобы мое имя снова высветилось на табло и следующий врач собрал меня по частям.
Нас поощряли знакомиться и общаться между процедурами, но поскольку кандидаты были на грани отчаяния, а критериев отбора никто не знал, все держали свои истинные чувства при себе, а ближних – на расстоянии. Тем временем консультанты в твидовых костюмчиках прохаживались по периметру, уткнувшись в планшеты, и кто-то то и дело, словно по рассеянности, щелкал шариковой ручкой.
Мне тяжело давалось постоянно находиться под наблюдением. Я замыкалась и терялась, когда другой кандидат задавал мне вопрос, даже самый безобидный, вроде: «Ну как сегодня на дороге, добрались без проблем?» И каждый раз, когда я начинала заикаться или теряла нить разговора, консультанты тыкали в свой экранчик и тихонько мне улыбались. В конце концов я решила лишний раз не болтать и просто делать вид, что совсем не паникую. Не стискивать так сильно зубы, скушать сливу.
Естественно, не все сюда пришли по собственной воле. В какой-то процедурный день я заметила девочку, на вид еще вчерашнюю школьницу, которая ссутулилась на кресле напротив. Я читала брошюру под названием «Увядание – Как очиститься внутри и снаружи», но невольно наблюдала за ней. На девочке было черное кожаное пальто и розовые боты-мартинсы, глаза скрывала прядь блестящих каштановых волос. Даже если бы она подняла глаза и поймала на себе мой взгляд, то тут же отвернулась бы и уткнулась лицом в костлявые колени, погрузившись опять в свои мысли. Она все время теребила то кнопки на пальто, то молнию, то распустившиеся нитки на кресле. На бейджике у нее было написано: «16: Джейн», и каждый раз, когда на табло появлялся ее номер, она секунд двадцать, не меньше, не двигалась с места и только потом отрывала бедра от кресла, будто голова и тело противились этому больше, чем ноги.
Но под конец того дня я, кажется, ее раскусила. Ее участие в программе проплатили родители, и по какой-то причине она взбунтовалась. Может, они решили обеспечить ей членство в Гроув вместо того, чтобы отправить в университет, но скорее всего, Джейн просто привыкла жить на всем готовеньком и платила родителям черной неблагодарностью. В большинстве программ Джейн бы сразу отсеяли, ведь тысячи других людей, не задумываясь, заняли бы ее место, не проронив ни слова, без лишнего шума. Но, как водится, Джейн прошла весь курс до конца, с вечно недовольным лицом.
И Джейн была не единственной среди представителей Гроув, кто источал флюиды тайного богатства. Потенциальным членам приходилось не раз преодолевать финансовые препятствия, чтобы пробиться в программу. Сперва ты делал невозвратный взнос для участия в лотерее, а потом еще платил аванс, если проходил отбор на тестирование. А если тебе посчастливилось дойти до вводной части (второй этап), то назначался ежемесячный сбор. Каждый переход на новый этап выливался в кругленькую сумму, а также корректировался ежемесячный сбор. Так продолжалось до самого выпуска с пятого этапа, когда тебя переводили на амбулаторное отделение «Истон Гроув», и тогда ты просто бессрочно платил ежемесячный сбор. Ходили слухи, что «Истон Гроув» немало помогла своим членам в тяжелой финансовой ситуации, но я ни разу не встречала людей, которые бы не излучали довольства от жизни в достатке.
Среди них я чувствовала себя белой вороной. Я не росла в королевских покоях, и неиссякаемого источника дохода у меня не имелось. В клинике я сразу откровенно рассказала о своем финансовом положении – як ним попала благодаря подарку судьбы. Мои средства были ограничены.
После маминых похорон я начала разбирать ее комнаты, распределяя всю ее жизнь по трем коробкам: «оставить», «пожертвовать» и «выкинуть». Помню, как отвозила все пожертвования в благотворительный магазинчик и как из белых мешков разило никотином, когда волонтер заглядывал внутрь.
Я должна была скорбеть. Ведь я прощалась с платьями и куртками, в которых все еще видела маму, но испытывала только стыд из-за этого запаха и, не сказав ни слова, просто ушла.
Коробка с надписью «оставить» оказалась не больше обувной, примерно как под сапоги-ботфорты. Чем больше я набивала коробку «оставить», тем тяжелее мне становилось, и я решила класть туда только воспоминания, невесомые, как перышки: совместные фотографии, письма, даже несколько бумажек со списками для покупок, оставшиеся с первых дней ее болезни. Еще я взяла себе ее бинокль, палитру, заляпанную акварелью в духе Моне, и настольный мольберт. Напоследок я выбрала перо с книжных полок – мягкое, черное, сантиметров пятнадцать в длину, по кромке отливало синим перламутром. Я думала еще забрать ее парфюм, но у маслянистой жидкости в пузырьках был замогильный запах.
А потом чердак. Загроможденный башнями из картонных коробок, он был набит мягкими игрушками и настольными играми; детская коляска без колес и стальные коробочки с заржавевшими щеколдами, отвертками и другими инструментами; там же я обнаружила больше сорока картин и миниатюр, завернутых в старые простыни.
Я осмотрела их все, одну за другой; какие-то не выпускала из рук особенно долго. Никакого общего лейтмотива не было, их объединяла только мама. Нортумберлендское побережье, которое она так любила. Йоркширские болота. Животные. За источник она брала фотографии, чтобы изобразить диких животных в их естественной среде обитания. Ни мертвой земли. Ни лилового неба. Там стояло три моих портрета, когда я была еще ползунком, картина, где мы с Одри в мамином саду сидим на стене, взявшись за руки и устремив глаза в небо.
Поначалу эта находка показалась мне настоящим сокровищем, но вскоре я поняла, что попалась в ловушку. Меня придавило тяжестью этой коллекции, которая наводнила бы мою квартиру так, что от нее уже нигде не спрячешься. Я не могла спокойно смотреть на неподвижный взгляд мамы на автопортрете, на распущенные рыжие кудри, застывшие в краске; не могла принять тот пестрый мир, каким она его знала.
Из сорока с лишним картин я оставила себе две, самые маленькие. Мама ни в коем роде не была знаменитостью, но у нее был свой круг коллекционеров. Я могу только предположить, что она спрятала эти картины на чердак, потому что считала их недописанными, или, может, ей казалось, что им чего-то не хватает. Временами она доставала какой-нибудь старый пейзаж и начинала класть поверх свежие мазки, чуть не утыкаясь носом в холст. Новый слой, как правило, делал картину мрачнее, а не лучше, но она отмахивалась от меня, отвечала, что я, мол, не знаю, о чем говорю, и что она изменилась, поэтому и картину меняет.
Мама перестала рисовать за год до смерти, поэтому коллекционеры были не прочь урвать посмертный лакомый кусок. Я прервала все переговоры и отдала картины на откуп агенту. И только через две недели после того, как я опустошила чердак от картин маслом и акварелей, я получила письмо от агента с чеком на сумму больше, чем мама заработала за всю свою жизнь, даже за вычетом комиссии. Я не ждала наследства – загородный домик она снимала, и меня не удивляло, что сбережений было негусто. Их едва хватило на похороны – на белые розы, пару тарелок вялых сэндвичей без корочки, сосиски в тесте и бисквит королевы Виктории.
А картины обеспечили мне будущее с Артом.
В первые процедурные дни Арта не было; в нашу фокус-группу он пришел только на третьем этапе. Пациенты уходили каждую неделю, их сменяли новые – невольно привыкаешь держаться на расстоянии.
Я сидела в комнате ожидания, потягивая из бутылки минералку, и тут вошел Арт. В травянисто-зеленом вельветовом жилете и ярких штанах горчичного цвета он рассекал больничный воздух, как вьюрок-зеленушка. Он не затмил собой весь мир, и сердце у меня не замерло, но я ощутила, что мы могли бы сойтись, и я бы, может, с нетерпением ждала знакомства, если бы услышала его голос. Он сел в красное плюшевое кресло прямо напротив меня, взглядом окинул приемную, взял со столика копию журнала «Нэшнл Географик» и начал читать. Я сходу поняла, кто он такой, даже если он меня не сразу раскусил. Арт был одновременно и загадкой, и ключом к разгадке.
Когда я прошла все основные медосмотры и подписала тучу документов, нашу фокус-группу собрали на лекцию о текущих исследованиях «Истон Гроув» в области ovum organi. Большинство людей мало интересовал этот вопрос, но врачи, будто заранее это предвидя, долго нас задерживать не стали и отпустили с пачкой материалов и с напутствием – жить своей жизнью, пока они обрабатывают результаты обследований, чтобы сделать итоговое заключение. Лицо врача при этом ничего не выражало, но было видно: он знал, что для нас это пустые слова. Как мы могли спокойно жить, когда одним е-мейлом можно было решить вопрос жизни и смерти?
Я открыла папку сразу по приезде домой. Львиная доля всех материалов представляла собой пособие толщиной с большой палец. Фотографию обложки я уже видела: на плакатах в кабинетах врачей, в приемных, по телевизору, на спонсорских рекламных щитах в разных аэропортах. «Искусство самосохранения», золотыми буквами под бронзовым анкхом. Безошибочно узнаваемый сад, засаженный лиловым вереском и золотыми лютиками, – настоящее буйство диких трав. На переднем плане у берега кристально чистого озера сидели, обнявшись, мужчина и женщина. Взгляд обоих был устремлен куда-то вглубь, в толщу воды, а на лицах блуждала таинственная улыбка.
Сзади в обложку был вложен пухлый конверт с договором о неразглашении на двенадцать страниц крохотным шрифтом. К договору прилагалась тоненькая розовая брошюрка с информацией о «потенциальной переподготовке пациентов», но текст тут был еще мельче и – откровенно говоря – ужасно пропечатан, совершенно неразборчиво. Меня замутило от этого шрифта, и я быстренько перелистнула договор до странички с местом для подписи, где снова появилось фото с озером. Наконец, из конверта выпала визитка с контактами законного представителя «Истон Гроув» на случай, если мне понадобится «ободряющая рука помощи при возникновении непредвиденных осложнений с членством».
Был там еще один конверт, уже белый, с моим членским ID на обороте. Я сделала три глубоких вдоха и выдоха, прежде чем открыть его и достать сложенный вдвое листок А4. Копия с копии, подпись – «Фиа Остергаард». Мои жизненные показатели, группа крови, генетический «отпечаток» – вся моя личность, черным по белому. Ближе к концу я краем глаза увидела то, от чего меня чуть не вывернуло наизнанку, и сложила листик вчетверо, а потом еще пополам и засунула в конец пособия. С меня хватит.

Оглядываясь назад, я невольно содрогаюсь от стыда за собственное невежество. Как я была уверена, что все понимаю, и как легкомысленно на самом деле относилась ко всем этим обследованиям и инструктажу! Не то чтобы я не готовилась. Конечно, готовилась. Я тщательно читала подготовительные материалы, задавала правильные вопросы, подавала надежды. С горящими глазами я всегда тянула руку. Иначе я бы ни за что не дошла до конца. Но, может, дело в том, что слишком много распечаток надо было пролистать, слишком много сайтов прошерстить, да еще осмотры каждую неделю – и, конечно, Арт; – нам просто не хватало времени все это переварить. Мы прикрывались фактами, как бейджиками, не решаясь посмотреть правде в глаза.
Пока не появилась Нат[3 - Нат – англ. «nut», что означает «орех, орешек».], я даже не подозревала. Целыми днями только и делала, что бездумно слушала, как и все остальные. Столько раз я подмечала это за другими – расчет на инстинктивное чутье, которое подскажет, если что-то неладно, и предупредит удар судьбы. Но чутье легко обмануть, и в такие моменты интуиция наша молчит.
А потом уже поздно.

3
Так уж совпало, что я выпустилась с четвертого этапа и тогда же съехалась с Артом.
О том, чтобы переехать ко мне, не могло быть и речи. Даже мне здесь негде развернуться, а ему нужен свой кабинет. Арт подумывал продлить договор с арендодателем, но тот ответил однозначным «нет», отказываясь встретиться и объясниться. Арт спросил его еще раз, даже добровольно предложил повысить ренту, но тот перестал отвечать по е-мейлу и направил письменное подтверждение об истечении договора аренды, уже подписанное и с проставленной датой.
Мы начали смотреть квартиры сразу за чертой города, чтобы мне было не слишком далеко до работы и Арт мог наблюдать в окно зеленый пояс – засеянные поля, которые бороздили засевщики в спецовках, обильно орошая мертвую землю. Как по мне, они напоминали пчеловодов со страниц старых книжек, только от бедра и ниже их зеленые комбинезоны выцвели практически добела. Бывало, они даже водили что-то наподобие трактора, распылявшего удобрения сзади, но большинство из них все делали по старинке – а именно бродили по бороздам, каждые метра полтора откашливаясь в локоть. Кошмарная работа. И пусть даже городской воздух налипал на волосы и обжигал мне ноздри, когда я выходила с работы, – все лучше, чем нюхать удобрения на поперечном ветру. Что бы там ни было намешано, в груди от них пекло. Арт сказал, что ему на свежем воздухе лучше думается, и мы взялись за поиски места, которое бы подошло нам обоим, уровнем выше наших нынешних квартир. Уютное местечко, чтобы было куда расти. Но главное – чтобы там был просторный чердак со звукоизоляцией, быстрым доступом и надежным замком.
Мы ходили смотреть три места, прежде чем нашли наш будущий дом на Дьюксберри Тэррас – изящный особнячок из красного кирпича с двумя спальнями, (показушной) лужайкой у входа и даже солидным газончиком на заднем дворе. Из окон, выходящих на улицу, было видно, как террасы заворачивались, словно раковина улитки, утыканные фигурками, застывшими в спешке из пункта А в пункт Б. Шторы у всех были задернуты либо завешены тюлем, и я подумала: неужели они тоже прячутся? Пусть даже обстоятельства у них были другие, но и они отгораживались от мира, от света. Может, знай они, чем мы тут занимаемся, они бы все поняли. Риэлтор нам попался без предрассудков, не то, что арендодатель Арта; он сразу радостно сообщил, что люди тут держатся особняком, и даже есть такие же парочки – напротив по улице и на нашей стороне через пару домов. Сказал, что есть общественный сбор мусора, проводится он два раза в месяц, но участие добровольное, а еще по субботам открывается лавочка с фруктами, в квартале от нас на углу.
Мне нравилось, что домик подпирали по бокам братья-близнецы, как надежные товарищи в драке или опора под холодными ветрами. И хотя по факту дом был трехэтажный, он казался приземистее своих соседей, которые со всех сторон, где только можно, обросли флигельками, крытыми верандами и всякими пристройками. Где раньше были палисадники, теперь все замостили, и на месте цветов стояли пластиковые гномики. Наверное, так проще, чем бороться за гиблое дело. И чище, чем опрыскивать крыльцо удобрениями.
Входная дверь у нас была пурпурного цвета с тонким белым узором наподобие лепестков первоцвета. По два окна на первом и втором этажах. Точь-в-точь как дети рисуют дом своей мечты. Там даже был дымоход, и я воображала, как из трубы будут идти облачка белого дыма.
Мы решили начать обживаться еще до того, как окончательно переселились. Каждый вечер ездили туда красить стены в конце моего рабочего дня в «Стокерс». Поначалу мы оживленно болтали, но ближе к ночи просто сидели рядышком и в приятной тишине медитативно водили кисточкой с французским серым и серо-оливковым. Порой, когда мы красили, мне казалось, будто в дверь кто-то звонит, но Арт не отрывался от дела, поэтому я тоже пропускала это мимо ушей.
Когда он не видел, я следила, не выдаст ли его какая-нибудь мелочь. Например, как он капал краской на паркет и старался незаметно оттереть пятно кулаком в носке. Или упорно клал мне в кофе сахара вдвое меньше, чем я его просила, безо всяких объяснений.
Бросив кисти, мы обычно еще час отлеживались на диване. Когда он увлеченно смотрел какую-нибудь телепередачу, он подпирал голову рукой, потирая пальцами кожу под волосами. Как-то вечером мы смотрели новости, и в рекламную паузу включили спонсорский клип «Истон Гроув». Он тут же встрепенулся и во все глаза разглядывал мужчину с женщиной, когда они тихонько засмеялись, глядя на озеро. Золотое ожерелье у женщины на шее невозможно сияло.
– В следующем году на их месте будем мы, любимая, – прошептал он, пожимая мой локоть. – Ты и я.
Пытаясь оживить дом, я чуть ли не каждый день после работы пропадала в садоводческом отделе, скупая паутинообразные папоротники, декоративные деревья и удобрения, а потом с любовью обрабатывала корни необходимыми веществами и наполняла подоконники жизнью. Я занималась этим отчасти ради Арта, ведь в прошлой квартире у него была куча растений, и я подумала, что ему так будет проще освоиться. Когда он увидел, как я тащу в дом третью партию, он выдал многозначительное «А-а-а-а-а», как будто что-то понял, и объяснил, что зелень в той квартире была вся искусственная и досталась ему вместе с квартирой.
Свой новый «авиарий» Арт хотел обустроить сам. Он покрасил стены в цвет жука-бронзовика и потом долгими ночами, когда я уходила домой, загромождал полки книгами и бумагами, расставляя их то так, то эдак, то вообще наоборот, выстраивая горы на полу вдоль подоконников. Свой стол, квадратную плиту из полированного дуба, он поставил посередине комнаты, чтобы все входящие сразу видели его в кожаном кресле.
Я решила не путаться под ногами и потратить время с пользой, распределяя вещи из своей квартиры по коробкам «оставить», «пожертвовать», «выкинуть». Я не хотела брать с собой ничего, что напоминало бы о прошлой жизни, но я и нажила-то немного. По правде говоря, мне даже страшно было, что я вся уместилась в пару картонных коробок. Что скажет Арт, когда увидит мою несостоятельность? Он жил в Британии всего пару месяцев, а уже обзавелся наградами, сертификатами, получил признание.
Я обнаружила, что больше всего меня сбивали с толку вещи в верхних ящиках шкафов, куда я никогда не заглядывала: тонкие рулоны скотча, пластиковые брелоки из музеев, билетики в кино, поздравительные открытки. Человек посторонний принял бы это за мусор. Эти ящики я откладывала до последнего, но деваться некуда – пришлось разбирать.
Прежде чем приступить, я залпом опрокинула бокал вина.
В передней части ящика лежала деревянная коробочка, в которой раньше был аммонит. Ну, знаете, окаменелости такие, закрученные в бараний рог? Он никуда не затерялся; я точно знала, где он находится, – лежит себе в таком же верхнем ящике в другой квартире, где стены темнее, зато света больше. Может, его даже достают из тайника заботливые руки, которые любят древности. Руки, которые когда-то касались меня, как теплое масло с запахом ванили.
Я на автомате запустила руку в ящик и достала пластиковый пакет, в котором что-то накренилось и зазвенело. В пакете, словно бриллиант, заманчиво поблескивало битое стекло. Я знала, что одно из лиц на фотографии под этим блеском мое, хотя оно казалось круглее – может, из-за короткой прически. Впрочем, это уже не я.
Я водила пальцем по острому уголку золотой рамки, затем с силой надавила и не отпускала, пока под пальцем не появилась алая капля. Но я ничего не почувствовала. Я мазнула кровью по лицам, прижавшимся друг к другу щеками, и запихнула рыжий пакет вместе с деревянной коробочкой в мусорку. Дальше дело пошло быстрее.

Расставляя в доме новоприобретенную партию мебели, мы с Артом обнаружили, что места для воспоминаний, в общем-то, почти не осталось. Наши фотографии расселись рядышком в гостиной на каминной полке темного дерева, полотенца в ванной на держателе привалились друг к дружке, а кружки повисли на растопыренных ответвлениях новой подставки, расходящихся от основания в разные стороны, как будто фамильное древо.
Я раскладывала свои вещи в спальне только с левой стороны, и то как можно более ненавязчиво. Я запихнула вещи в левую часть шкафа, оставив три свободных ящика для него, и взбила подушки. Я привезла свое лоскутное одеяло, но в полной уверенности, что Арт сочтет это безвкусицей, свернула его как можно плотнее и сунула под кровать с моей стороны, где его никто не увидит.
Я уже почти закончила со спальней, как вдруг что-то с тяжелым стуком упало в почтовый ящик. Я одним прыжком сбежала с лестницы и обнаружила изящную голубую коробку с переливающейся бронзовой надписью «Артур и Нора». На коробке не было ни марки, ни обратного адреса, и я прильнула к окну в гостиной, чтобы посмотреть, кто нам ее подкинул, но снаружи стояла ледяная тишина.
Я села с коробкой на нижней ступеньке. Арт был на рынке, покупал какие-то мелочи – делал последние приготовления. Я знала, в «Истон Гроув» хотели бы, чтобы мы открыли эту коробочку вместе, такие моменты сплачивают людей, но я не смогла противиться соблазну заглянуть в нее одним глазком. Я бережно открыла коробку, чтобы можно было потом незаметно закрыть. В гнездышке из оберточной бумаги лежала пара бронзовых брелоков для ключей, длинная блестящая лента «Добро пожаловать домой», пара конвертов – на имя каждого из нас – и наклейка на фасадное окно со словами «Мы – это будущее». Наклейку я сразу же прикарманила, почти не сомневаясь, что Арт все равно не захочет выставлять напоказ нашу личную жизнь, но мне было проще не оставить ему выбора. Потом я открыла письмо с именем «Нора», написанным наискосок во весь конверт. Внутри лежал длинный список под заглавием «Тайные убеждения Артура Макинтайра», среди которых были спонтанность, банановый пирог Баноффи, часы, которые не тикают, индийский массаж головы и накрахмаленные белые рубашки. Я сложила список и сунула обратно в коробку. Нет. Разве не будет лучше для нас обоих, если Арт сам расскажет мне об этих вещах? К тому же без контекста тут ничего не поймешь. Я не могла представить Арта в накрахмаленной белой рубашке – значит, я должна носить такую? Мне так хотелось прочитать список, который дали Арту, но я не придумала, как открыть конверт, чтобы потом убедительно его запечатать. А что я там наговорила в Гроув о своих предпочтениях, я уже и не помнила. Да и откуда им знать?
Когда Арт приехал домой, мы вместе «обнаружили» посылку на половичке у двери. Читая содержимое письма с выведенным на конверте именем «Арт», он глубокомысленно кивал, а потом подмигнул мне. Естественно, я подыграла. Вместо того, чтобы устроиться на диване, нашу первую ночь мы провели на кухонном полу, играя в «морской бой». Я уже была как дома, но не совсем, не могла еще вести себя, как ни в чем не бывало. После игры мы вместе отправились в спальню, и пока не рассвело, я наблюдала, как вздымается его грудь, приноравливаясь к тому, как он дышит в подушку. Я была исследователем, изучавшим дикого зверя на фоне восходящего солнца.

В качестве подарка и долгожданной передышки после отделки квартиры и распаковки коробок, «Истон Гроув» забронировала нам встречу с фотографом-портретистом, чтобы у нас остались приличные фото в рамку. Парочку они хотели взять для досье на случай, если в будущем появится материал для репортажа.
Мы надели самую немятую одежду, какую смогли отыскать в этом хаосе из картонных коробок, и поехали – немного нервничая перед встречей с незнакомым человеком, которому мы должны будем показать себя во всей красе.
Фотограф был низкорослым, засаленным человечком с волосами, как сосульки, которые так и липли к щекам. Он совсем не вписывался в первозданно чистую студию, но, когда мы вошли, он раскинул ноги и расслабил плечи, будто чувствовал себя на своем месте.
Он показал нам с Артом задники для фото, которые одобрили в «Истон Гроув», и мы, исподтишка обмениваясь красноречивыми взглядами, хихикали над самыми дурацкими: пустой пляж с рядами пальм, площадь перед Пизанской башней, заросшие травой склоны острова Пасхи с гигантскими головами. Мы остановились на голубом размытом заднике с перистыми облаками – как на старых фото для выпускного альбома. По крайней мере, не такой нелепый, как все остальные.
Фотограф посадил нас рядышком на коробку, задрапированную синей тканью, и попросил сначала посмотреть друг другу на брови, потом в воображаемый водоем между нами, а затем сказал следить за его пальцем: вот сюда, теперь сюда и вот сюда. Все эти позы давались нам с трудом, одна хуже другой. Арт, по всей видимости, боялся лишний раз ко мне притронуться, и даже когда он все-таки притягивал меня поближе, я почти не ощущала на плечах его руку. А мне, наоборот, руки девать было некуда, и я просто мяла колени.
«Попробуйте другую позу. Дышите. Дышите. Вдыхайте носом, выдыхайте ртом, губы не поджимайте, вот так». Ноздри у фотографа на вдохе непристойно раздувались, а на протяжном выдохе отвисала челюсть. Выглядело это все не слишком фотогенично. «Расслабьте-МЫШЦЫ-ЛИЦА».
Мы оба старались. Я мельком взглянула на Арта и поняла, что он все делает не так: хмурит брови, с силой выдыхает и сжимает губы. Фотограф потер раскрасневшееся лицо и велел нам встать, попружинить в коленях, помахать руками. После чего мы порепетировали за кадром, как держаться за руки, глядя при этом на наши сплетенные пальцы.
Когда эта пытка наконец завершилась, фотограф подозвал нас к экрану посмотреть предварительный результат. Он прокручивал бесконечные ряды превьюшек, пока не долистал почти до самого конца папки. Он показал на четыре практически идентичные фотографии.
– Я думаю, лучше у вас не получится, – сказал он. – Да, извините. Эти точно лучшие из худших.

Он отдал нам на руки четыре распечатки в конверте, и когда мы вернулись домой и разложили их на столе, то долго морщились на наши несуразные лица. Я на всех фотографиях смотрела на Арта, словно хотела что-то сказать, как будто с моей приплюснутой верхней губы вот-вот сорвется буква «б» или «п». Арт смотрел мимо меня, на что-то за кадром, и, видимо, моргнул в этот момент, поэтому глаза на снимке смазались.
Стоя в одиночестве у вазы, я вполголоса пробормотала: «Лучше у нас не получится».

Но как бы мучительно все это ни было, я радовалась даже такой ужасной фотографии. Из-за того, что мы заранее навели тут красоту и лоск, в день переезда я чувствовала себя самозванцем в чьей-то чужой жизни. В этой новой обстановке даже мои собственные вещи приобрели чужеродный, жуткий вид, и я опасалась к ним притрагиваться. Хотя бы по фото было видно, что я здесь живу.
Мы освежили интерьер везде, за исключением чердака.
Наличие чердака было обязательным пунктом в договоре аренды, и нам дали добро выкидывать или пользоваться всем, что мы там найдем. По большей части это был всякий хлам: продавленные подушки, коробки из-под обуви с кучей старых бумажек и выцветших счетов, замызганные ящики для инструмента, в которых гремели шурупы, и пакеты для благотворительности, набитые старыми простынями и новогодними украшениями. Мы наняли мусоровоз и выгребли все подчистую; на месте барахла образовалось гулкое пространство, даже больше, чем на планировке дома.
По бокам на чердаке стояли деревянные скамейки вроде тех, на которых сидят старшеклассники на школьных собраниях; из всей мебели мы оставили только их. Под слоем пыли мы обнаружили, что обещанный паркет был еще в хорошем состоянии, хотя и глубоко поцарапан. Я ползала на четвереньках, вычищала и полировала, а потом дезинфицировала его, пока Арт развлекался с кисейной паутинкой, которая тянулась за ним по пятам.
Расчистив чердак, мы покрасили стены с потолком в темно-сливовый цвет, а желтую электрическую лампочку заменили на другую, дневного света. В дальнем углу было небольшое слуховое окно, и я драила стекло, пока снаружи не пробился нежно-сиреневый свет.
Когда свет был выключен и трубы монотонно гудели, комната напоминала полое чрево, и выбраться оттуда можно было только через узкое отверстие, ведущее на первый этаж. Мы не стали его обставлять безделушками, чтобы не за что было зацепиться или запнуться, и оставили только картонную коробку с клетчатым полотенцем, ситцевое постельное покрывало (сложенное вчетверо и засунутое в угол чердака) и пластиковый ящик для фруктов, выстеленный зеленой флисовой курткой, которую Арт уже не носил. Под конец мы поставили в дальний угол пластиковый поддон, как значилось в инструкции, и засыпали его деревянными гранулами с ароматом сосны. Но даже разделавшись с чердаком, я все равно поднялась туда вечером с банками краски, чтобы поровнее наслоить сливовый цвет и окончательно подготовить комнату для будущего жильца.

Мы жили в доме уже недели две. Я выбрала платье с узором в виде черных ив и накрасилась в изысканные серо-коричневые тона. Я протянула руку за кулоном со скворцом, но в итоге выбрала массивный серебряный чокер. Он неприятно давил на шею, но я его не сняла, ведь он так хорошо смотрелся с нарядом. В зеркале спальни отражалась я и в то же время не я. Идеальная версия меня. Уже совсем взрослая. Я приложила к шее прохладный стакан, пытаясь остудить тревожно-красные лепестки, распустившиеся у самого горла.
Арт прокрался в комнату, уже переодевшись в твидовые штаны с рубашкой в огурцах, туго застегнутой на верхнюю пуговицу.
– Я так волнуюсь. А ты? – прошептал он, подойдя со спины и прижавшись ко мне грудью.
– В ужасе.
– Может, я смогу помочь. Закрой глаза.
Он взял меня руками за плечи, и я откинула голову, подчиняясь темпу его пальцев. Через пару мгновений он меня отпустил, и я упала во тьму одиночества.
– Повернись.
Я обернулась на каблуках и протянула руки к нему, но Арт куда-то исчез. Когда я открыла глаза, он стоял передо мной на одном колене. Я сразу поняла, что происходит, но от неожиданности я просто потеряла дар речи. Арт рассмеялся и взял мою руку.
– Не бойся, все в порядке. Ты согласна, Нора?
Мне теперь стыдно за то, как я тогда себя повела. Но шок на то и есть шок. Бей или беги. Я стояла в замешательстве, совсем сбитая с толку.
– Арт, кто тебя на это подбил?
– Никто. Это все я. Ну и ты, понятное дело.
Я обхватила левой рукой зардевшуюся шею. Женаты? Мы? «Артур и Нора». Мы уже и так решили идти рука об руку до конца наших дней, так почему сейчас все кажется иным? Наверное, я просто думала, что мы сперва все обсудим и, как обычно, примем решение вместе. Я думала, что распрощалась с сюрпризами, даже смирилась с этим. А тут Арт достал динамитную шашку, размахивая спичкой у самого фитиля. Хороший взрыв или плохой?
– Я так понимаю, это да, дорогая? А значит, мы сможем встретить Новый год красиво?
Что мне было делать? Я кивнула, словно бестолковый манекен. Арт поднес мою руку к губам для поцелуя, после чего достал из кармана красную коробочку. Вот и оно.
– Можешь думать, что я параноик, но я не хотел его доставать, пока не был уверен.
Он открыл коробочку, и я увидела золотое кольцо с белым камнем, отливавшим то зеленым, то алым. Он напоминал окрашенное стекло.
– Это огненный опал. Не такой, как все, тебе под стать.
Ведь мы с тобой другие.
Арт надел мне кольцо на костяшку и повертел его в разные стороны, чтобы протолкнуть до конца. Я взглянула на свою новую руку, и ядрышко на ней сияло, как небесный самородок, а кожа вокруг него вспучилась так, будто лопнет в любую минуту. Может, я, конечно, все надумала, но я могла поклясться, что уже тогда палец начал неметь.
– Оно прекрасно.
И я тут же начала задавать себе все эти классические вопросы. Ну, вы знаете, какие. Я уже иначе себя ощущаю? А я возьму его фамилию? Буду, наверное, по вечерам практиковать новую подпись – Нора Макинтайр? Ах, Боже мой, а они-то что скажут, когда я им об этом расскажу? Мы же только-только съехались, да и знали друг друга всего восемь месяцев. Я не успела познакомить Арта со своими друзьями, и сегодня он должен был их охмурить, чтобы им было легче принять нас как пару, а еще познакомить их с новой мной. Но теперь придется говорить, что мы уже обручены.
Звучит, наверное, как будто я была не рада. Знаю, да, я склонна переживать. Но я была правда счастлива. Подумать только: я совсем недавно съехалась с прекрасным, замечательным, талантливым Артом – и вот мы уже помолвлены. До этого я даже не жила с мужчиной, а теперь у меня появился человек, который хотел расписаться со мной и, на языке романтики, отдать мне руку и сердце. По правде говоря, я разрывалась между ликованием и тревогой и не могла остановиться на чем-то одном.
Внизу, на кухне, Арт открыл бутылку с чем-то розовым, сверкавшим золотыми блестками изнутри. Он налил нам два фужера, и мы чокнулись. Я выпила шампанское залпом.
– Боже мой, Нора, во что такими темпами превратятся десерты?
О ежевичном пироге я думала в последнюю очередь. К счастью, я в тот день заранее приготовила суп из артишоков и гужеры со швейцарским сыром. Арт же заведовал запеканкой с джекфрутом[4 - Самые большие съедобные плоды, произрастающие на деревьях; кожура покрыта конусообразными выступами, внутри каждый плод разделен на большие доли, которые содержат желтую мякоть, напоминающую по вкусу дыню, но намного слаще ее.].
Не успела я опомниться, как приехала Роза, вся завернутая в плотный черный дафлкот, который (даже с опущенным капюшоном) закрывал ее почти до самой макушки. Только я открыла дверь, она уже впорхнула за порог и сбросила свой кокон, словно вылупилась из временной оболочки. Скинув туфли, она обвила руками мою шею и положила пернатую голову мне на плечо. Она повернулась ко мне лицом и прошептала в ухо:
– С наступающим! Все будет просто волшебно. Давай устроим волшебство.
Я готова была ее расцеловать.
Она вытащила из-за пазухи бутылку и встала на цыпочки, выглядывая из-за моей спины на стоявшего руки-в-карманы Арта.
Она улыбнулась и рванула к нему, стиснув Арта в крепких объятиях; могу только представить, с каким облегчением они нашли друг в друге приятелей. Они вдвоем отправились на кухню, и пока Роза о чем-то щебетала, Арт усиленно вторил ей в своей певучей манере.
Одна освоилась, двое еще на подходе.
Я должна была быть наготове и поэтому осталась в коридоре, но чем дольше я топталась там, тем больше мне казалось, что на кухне меня заждались. И я уже чуть было не поддалась на зов гостеприимства, как в дверь позвонили. Я тут же пожалела, что во входной двери не было глазка.
Я дотащилась до двери, рванула ее на себя, но та застряла с резким лязгом. В первый момент я стояла в недоумении, почему дверь открылась всего на пару сантиметров; я захлопнула ее и снова дернула, потом еще и еще. Снаружи из темноты донесся голос: «Цепочку снять забыла». И тут я увидела, что прямо перед носом у меня поблескивает латунь. И зачем я накинула цепочку?
– Извини, совсем туплю.
За порогом были Обри с Элеонорой. Они жались друг другу, как будто вместе пришли из теплого насиженного местечка. Элеонора улыбалась своей милой улыбкой, вскинув брови под рваной челкой. Подле нее стояла Обри, как всегда с непроницаемым лицом, мягким и невыразительным, как сон. У нее была теперь ошеломительно короткая прическа, с левой стороны вообще под ноль. Выглядела она беззащитной и бесстрашной одновременно.
Я избегала смотреть ей в глаза, ожидая, что Элеонора сейчас набросится на меня, как и Роза, но этого не случилось, и между нами будто пролегла непреодолимая траншея.
В конце концов Элеонора нарушила тишину. Она процедила сквозь стучавшие зубы:
– Впустишь? А то на улице просто дубак.
Я взмахнула рукой, приглашая их на нейтральную территорию. Элеонора переступила Рубикон, стряхивая кожаное пальто и лакированные черные каблуки, словно выплясывая джигу. Она с облегчением фыркнула и закатила глаза.
– И зачем мы сами себя этим мучаем, Ноз?
Я закрыла глаза на лужу, образовавшуюся под кучей обуви.
– У нас свободная от обуви территория. Бинтование ног не потребуется.
– Вот уж спасибо. Так, ладно. Где виновник торжества? Где этот мужчина, приручивший нашу дикую Нору?
Я указала Элеоноре на кухню и приготовилась держать удар. Обри. Если сперва она пристально следила за мной, то сейчас уже осматривала вешалку, будто изучая место преступления. Мы не виделись восемь месяцев, впервые так долго, и вот стоя ли, не желая сделать первый шаг друг другу навстречу. А ведь она радоваться должна, что я ее пригласила, что согласилась принять ее в свой дом, но она не выказывала ни малейшей признательности. Только любопытство.
Мне не стыдно признаться, что я была в ужасе, когда Элеонора сказала, что Обри тоже придет, но завидев ее на пороге, съежившуюся под леденящим ветром, с покрасневшими от холода ушами и носом, я немного растаяла. Даже ощутила радостное волнение. Учитывая все, что между нами было, это просто феноменально. Бывают такие друзья – как временные петли.
И все же, стоя в этом коридоре, неважно, с холода или нет, мы никак не могли воссоединиться. Как масло с водой. Мне нужно было что-то предпринять. Сказать что-то безобидное? Чтобы не возникло вопросов. А что, если она сболтнет Арту про Люка?
Так, не усложняй. Давай самое скучное.
– Так вы вместе на такси приехали?
Обри кивнула.
– Мы заехали выпить. Элл сказала, у нее был тяжелый день на работе, и она хотела встряхнуться перед… этим всем.
Может, они обсуждали меня? Наверняка. Ведь я сейчас была последней сенсацией. Я не вынимала руки из карманов платья.
– Заходи, выпьем чего-нибудь и тоже поболтаем, наверстаем упущенное.
Я проследовала на кухню в надежде, что она пойдет следом. Элеонора сидела на табурете, держа в руках наше фото с той фотосессии, и вопросительно смотрела на Арта. Я сразу поняла, что он, похоже, отмочил свою типичную шутку, судя по озадаченному выражению лица Розы и тому, что сам он стоял, расставив ноги, чуть ли не приплясывая с пальцами врастопырку.
Элеонора брызнула:
– Да ладно, серьезно? Ни фига себе, ну дает.
Мой выход. Пора войти в роль.
– Вы случаем не обо мне?
Я вошла в гостиную, задрав подбородок, словно боевой меч. Наготове. Но все должно быть не так. Мы же с Артом команда, мы на одной стороне. Надо показать им, что мы на одной стороне. Арт обошел Элеонору и приобнял меня за плечо.
– Я тут рассказывал, как ты когда-то притворялась, что читаешь мои книги.
– Какие-то я правда читала.
Элеонора довольно заметила:
– Ноз вообще отличная притворщица. Ну а я бы с радостью позаимствовала книжку. Или посоветуй мне, что взять, и я куплю. Поддержу местных книготорговцев, так сказать.
Она помахала передо мной фотографией и, подняв брови, сказала:
– И кстати – форменный ужас.
Я вдруг явственно ощутила присутствие Обри, молчаливо стоявшей в дверях гостиной. Мне тут же захотелось выхватить у Элеоноры фотографию и сжечь. Но вместо этого я повернула Арта к ней лицом.
– А вот и Обри.
Я уже рассказывала Арту про Обри, но далеко не все. Больше о нашем прошлом. А он не спрашивал, почему истории о ней кончались на моменте нашей с ним встречи, и не знал, что я с ней ни разу не виделась с тех пор, что мы с ним знакомы. Ему я сказала, что наши пути разошлись (это, по сути, так и было) и что мы не разругались, и вот тут я соврала.
Он знал, что ее будет сложнее всего очаровать, поэтому он протянул ей руку, а не заключил в могучие объятия. Она со скупой улыбкой подала ему руку, пристально его рассматривая, как манекен на поезде-призраке или в психушке, который может внезапно на тебя наброситься. Я уже видела у нее этот взгляд. Она смотрела на него, как на животное.
Арт как будто даже не заметил.
– Я уже наслышан, не то, что об этих неудачниках.
Элеонора притворно ахнула от обиды и отпила из бокала вина, оттопырив мизинчик. Роза смотрела то на Арта, то на Обри, и так прикусила губу, что та аж побелела. На долю секунды мы замерли, точно в стоп-кадре, ожидая, что вот-вот разразится скандал. Обри резко вздохнула.
– Я тоже наслышана. Принесла вам подарок.
Метнув на меня взгляд из разряда «проморгаешь в два счета», Обри вручила Арту фиолетовый подарочный пакет с биркой «новоселье». Арт запустил туда руку и вытащил небольшое растение в горшочке с мясистыми розовыми лепестками, распластанными по земле.
– Это эхеверия, суккулент, – сказала Обри. – Самые живучие домашние растения. Без лишних заморочек.
Арт передал мне эхеверию и обнял Обри: «Лучше не придумаешь». Она далась в объятия, но сама не пошевелила и пальцем, непреклонная, словно дубовая. Кактус в моих руках пронзительно кричал и молил о воде, но слышала его только я одна. Я потыкала сухую хрусткую землю. Чтобы отвлечься от нехорошего чувства внизу живота, я подошла к раковине и пустила холодную воду, подставив под струю горшок. Обри заглянула Арту за плечо и, увидев, что я делаю, оттолкнула его.
– Не заливай его, не надо – они любят сухость.
Черт. Я быстро вынула горшок из-под крана, но почва уже пропиталась насквозь. Я поверить не могла, что я натворила. Как я могла так сглупить, предположив, будто знаю, что делаю? Я уже, наверное, угробила его, а всего-то пару секунд подержала. Арт прижал землю пальцами.
– Порядок, нужно просто ее просушить. Сунь горшок на подоконник, а я пока проведу вам экскурсию. В качестве гида, конечно.
– Сейчас, минуту. Я все исправлю.
Я перевернула горшок и выжимала воду до последней капли, насколько хватало сил, пока у меня самой не полилась вода из глаз. Но они все вчетвером пошли вперед. Мясистый розовый лепесточек глухо шлепнулся о раковину.
Я поставила кактус по центру кухонного подоконника и выкинула листик в компостный ящик. Повернулась спиной к пустой кухне, вытерла подтеки под глазами и прислушалась к смеху Арта, доносившемуся сверху из кабинета.
* * *
Когда Арт привел всех обратно в гостиную, я уже накрыла стол – разложила домашнюю закуску и зажгла свечи, те самые с розовым пламенем. Мое гостеприимство, похоже, всех впечатлило, так что я немного воспряла духом и, обходя всех по кругу, экстравагантно наливала вино, как это делают дворецкие в кино – легким поворотом запястья. Отказалась только Обри, которая все жалась к стенке, теребя воротничок рубашки.
Мы сидели в романтической обстановке, при свечах, и говорили все по очереди. Рассказывали в основном истории про «бардак на работе» или перипетии в жизни друзей, всегда забавные, когда они тебя не касаются. Болтали о пустяках, и реплики бойко скакали, словно камушки по глади пруда. Я спрятала левую руку под стол, приберегая свои камушки для стратегических бросков. Мы как будто предавали правду вещей, сотрясая воздух чепухой, а всю подноготную пряча под дубовым столом.
Обри смеялась вслед за Элеонорой и Розой, но так и сидела, откинувшись на спинку стула, спрятав руки, как и я. У меня не получалось даже перехватить ее взгляд, но Арт тем временем не оставлял попыток заарканить ее вопросами обо мне, о том, какой я была в университете или когда мы жили вместе. Обри ни разу не ответила грубо, коротко или резко, но каждый раз умудрялась пресечь разговор парой ласковых слов. Надо отдать должное ее умению сочинять такие ответы, на которые сказать просто нечего, но мне это казалось ужасно несправедливым. Я знала, что для нее все это будет непросто, но Арт не заслужил такой желчности. Вот в чем вся соль, и я испробовала горечь ее обиды на самом острие.
Делиться последней новостью было бы уже чересчур. Я и сама еще не отошла от шока. Это кольцо перенесло меня в один весенний вечер прошлого года, и на сей раз у меня просто не было сил спорить. Особенно при всех. Когда мы все, по-хорошему, должны думать о будущем. Новый год, а значит, новое начало. Ну, нет. Пусть снег идет спокойно этим вечером.
Я подняла глаза и сразу же поймала взгляд Розы; глаза у нее слегка покраснели. Она подняла бокал и слизнула последние капли губами, дрожавшими, как будто с них вот-вот сорвется слово. Но вместо этого Элеонора выпалила в нашу сторону:
– Ну так что, когда придет ваша коробочка счастья?
И только слова слетели с языка, ее как будто… перекосило.
Я вопросительно посмотрела на Арта.
– Во второй неделе января. Через девять дней, выходит? Ну, мы вроде бы готовы. Но не забегай вперед. Коробкой счастья это вряд ли назовешь.
Элеонора легонько кивнула.
– Но в некотором смысле это же все-таки счастье? Я никогда не видела своего дядю таким счастливым, с тех пор как он ее получил. Это принесло ему такое облегчение.
– Облегчение? – пискнула Роза.
– Именно, – кивнула Элеонора. – Полнейшее расслабление. Он пережил уже три увядания. И в целом стал гораздо меньше нервничать. С этой точки зрения почти никто нигде не пишет. Но это же ужасно важно. Он зовет ее своей вещественной коровкой. Как-то странно.
– Да, – Роза хихикнула. – Странно. Если честно, я об этом обо всем вообще мало знаю. – Она подняла бокал. – Может, как раз наведу справки.
Я задумалась, что можно ей рассказать, а что нет. Я на автомате перебрала в уме все пособия, контракты и буклеты. Насколько конфиденциально было то немногое, что я знала сама? Арт взглянул на потолок и мечтательно кивнул.
– Н-да. Все идет полным ходом, теперь уже официально. Нам с Норой теперь придется работать над отношениями вдвойне. Ведь от этого теперь зависит чья-то жизнь.
Оставшаяся часть застолья прошла так гладко, что на лучшее я и надеяться не могла; а запеканка у Арта вышла вкусная и сочная. Обри помалкивала, и мое беспокойство, что она заговорит про Люка или скажет что-то неуместное, понемногу развеялось. Я совсем осмелела. Все пыталась перехватить ее взгляд, но она уворачивалась, упорно глядя на губы Элеоноры, когда та говорила, или на пальцы Розы, поглаживавшие ножку бокала. Я превратила это в игру и взглядывала на нее, когда она этого меньше всего ожидала. Но прочесть ее оставалось неизменно сложно. Она почти все время сидела как будто со скучающим видом.
Никто не заметил обручальное кольцо, когда я подавала блюдо за блюдом – во всяком случае, все дружно промолчали. Чем дальше, тем меньше казалось, что они его не видели, и тогда я задумалась – вдруг они заметили, но просто не хотели поднимать эту тему? Одну гору свернули, и хватит на сегодня. Я то и дело ловила на себе взгляд Арта, который чуточку вскидывал брови и, указывая головой на мою руку, как бы говорил: «Сейчас? Решение за тобой».
Может, это вино ударило в голову, но меня немного опьянил этот секрет, ведь никому из них не довелось такое испытать. К счастью, Арт на меня не давил; он понял, что я погрузилась в свои эмоциональные переживания, и вышел из игры, поддерживая образ «хорошего парня».
Я неустанно подливала вина, но, когда лица у всех раскраснелись, я не спускала глаз с тех, кто пил больше других. Я старалась подражать Арту, который, казалось, беззаботно окунулся в свою стихию и ни о чем не беспокоился.
Когда я сходила проверить десерт и вернулась с очередной закупоренной бутылкой вина, всеобщее внимание было приковано к Элеоноре. Сама она уставилась на дно пустого бокала, и взгляд был какой-то отсутствующий.
– А почему в итоге пошла? – спросила Роза и подперла рукой голову.
Элеонора повесила голову и скрючила пальчики в когти.
– Ну, я все-таки не молодею. Раз уж хочется цыпленочка, не помешает яйца подсчитать.
Мы все одновременно покачали головами и закивали.
– К тому же, – продолжила она, – я знаю, что проблемы есть. Вот и хочу узнать, какие именно.
Обри потянулась к ней и пожала ей запястье.
– Скрестим пальцы. Скрестим все, что только можно.
Элеонора подмигнула ей и вскинула взгляд на меня. Взгляды наши пересеклись, и пару секунд спустя она рассмеялась и сказала:
– Глупо звучит?
Я помотала головой. Арт смотрел на нее как-то странно и беспомощно. Мне так хотелось, чтобы он что-нибудь сказал ей, успокоил. За что бы я могла им гордиться. Но Арт просто сидел, склонив голову и нахмурив брови. Но когда я отвела взгляд, то поняла, что остальные все смотрели на меня.
Роза вздохнула.
– Что дальше?
– Анализы крови. УЗИ. Потихоньку, потихоньку, мелкими шажками и в сплошных очередях. Все через службу здравоохранения, конечно – но за убийственные деньги. Я чуть кредитку свою не прожгла.
– Ты рождена для этого, Элл, – сказала Обри. – Нас миллионы, и все в одной лодке. Даже если тебе понадобится помощь, наверняка они что-то придумают. Ты вспомни, что показывают по телевизору! Если даже палец могут вырастить в пробирке, как морковку, так тебе уж точно помогут исполнить твое предназначение.
Элеонора снова шумно выдохнула.
– Но ведь это разные вещи.
Тут зазвенел кухонный таймер. Пирог готов.
Я встала из-за стола и сознательно поручила Арту сменить тему. Деликатности ему не занимать. И мягкости в обхождении.
Немного за полночь Элеонора заикнулась о том, что ей уже пора бы рвать когти. Она пошла в коридор вызвать такси себе и Обри, а следом за ней, хлопая ресницами, вышла Роза с твердым намерением убедить их взять ее в долю.
Я осталась наедине с Обри и Артом, которые застряли в молчаливом противостоянии над остатками вечернего пиршества. Обычно я сказала бы что угодно, лишь бы нарушить неловкое молчание, но мне уже осточертела эта миротворческая деятельность, и я даже хотела посмотреть, как они сцепятся. Да и соблазн уронить голову, зарывшись в руки лицом, был слишком велик. Всего на минутку. Может, никто не заметит.
Но я и моргнуть не успела, как Обри уже сидела в фиолетовой парке, застегнутой на молнию до самого подбородка. Еще раз медленно моргнула – и таксист уже звонит в дверь. Несмотря на тяжесть, я поднялась со стула помочь Розе с Элеонорой, которые возились у двери, надевая пальто и свои шерстистые прослойки. У Розы волосы застряли в молнии, и она издала писклявое «И-и-и-и-и».
Когда я ее высвободила, она крепко обняла меня и Арта. Элеонора наклонилась и поцеловала Арта в щечку, прошептав мне мимоходом на ухо:
– Когда все пойдет под откос, скажи ему, пусть мне позвонит. Мужчина завидный.
Она подмигнула мне вполоборота и с важным видом исчезла в ночи.
Обри выходила последней: кивнула Арту на прощание и скользнула за дверь. На меня даже не посмотрела. Я не могла все так оставить, просто не могла. Я резко подалась вперед, схватила ее за запястье и повернула лицом ко мне. Обри тут же обернулась, глянула на меня во все глаза, сперва на руку, а потом в лицо, как будто я неуправляемая. Это я-то. В тот момент я сказала бы что угодно, только бы все исправить и вернуть все, как было. Я не хотела, чтобы она ушла безвозвратно, и я как чувствовала, что это мой последний шанс объяснить ей.
– У меня все хорошо. Правда, все хорошо. Я счастлива. Все будет в порядке, – еле слышно прошептала я.
Она как будто задумалась над тем, что я сказала, и приоткрыла губы, готовясь ответить.
– Как Люк?
Я замерла от ужаса, ведь Арт мог все услышать с кухни. А Обри даже голос не понизила. Как я могла ответить ей, здесь?
Она заговорила опять, но теперь уже тише: – Знаешь, я его видела. Совсем недавно.
Внутри у меня все перевернулось, перед глазами вспыхнула какая-то тьма. Я отпустила ее руку и отпрянула. Ладонь мою как будто замарали.
Я стояла молча, но тут она протянула руку, сжав мое запястье, и так посмотрела, что у меня вдруг живот свело. Она ворошила тлеющие угольки, которые я закопала в золу, и она это знала. Я отвернулась, и меня тотчас же охватил страх остаться в неведении.
Обри тихо покачала головой и скрылась.
Никогда не забуду, как она на меня тогда посмотрела и как быстро все поменялось. Как она смеет осуждать меня? Нас. Она-то даже не пыталась.
Я закрыла входную дверь и прислонилась лбом к прохладному дереву, издав глубокий протяжный стон. Арт подошел со спины, и его дыхание защекотало мне шею.
– Почему ты им не сказала?
Я не нашлась, что ответить. Что бы его не расстроило. Если честно, я просто была не готова играть роль невесты. Конечно, я была счастлива, как же иначе, но меня бы засыпали вопросами, на которые нужны ответы, причем не инстинктивные и сумбурные. Я бы все испортила и подвела бы его заодно. Он этого не заслужил. Только представьте, каково это, когда ты сделал предложение, а твоя невеста как бы не уверена.
Я повернулась к нему, изобразив мою коронную игривую улыбку.
– Просто захотелось, чтобы это был наш маленький секрет.
Я прижалась к нему и обвила руками его спину. Чуть помедлив, он обнял меня за талию. Между нами витал запах его дыхания с ноткой вина и присущим только Арту древесным ароматом.
– Мы еще сто раз успеем всем рассказать. А пока он только наш с тобой. Наш секрет.

4
Нат привезли в белой коробочке без опознавательных знаков из обыкновенного гофрокартона. Арт нес ее, словно новорожденного младенца в люльке, а я семенила за ним с радужным веером пластиковых папок в руках. Атмосфера в доме ощутимо изменилась.
За день до этого мы сняли наши скудные рождественские украшения (и вешали-то их, чтобы принарядить дом по случаю вечеринки), и, хотя из дома будто высосали краски жизни, странно было не это. В коридоре стало как будто светлее, и двери стали дальше, словно я физически раздвигала пространство комнаты, остерегаясь острых предметов и опасных нагромождений. Я оглядывала пол тысячей глаз, наэлектризованная так, что вот-вот грянет молния.
Я кинула папки у подножия лестницы и отшвырнула в кучу обуви насквозь промокшие ботинки. Мы с Артом переглянулись и начали взбираться по лестнице. Арт бережно держал в руках коробку, стараясь ее не раскачивать. У меня рука все время соскальзывала с перил, и то ли от нервов, то ли от холода онемели ноги.
Забравшись на второй этаж, я приподнялась на цыпочках и ухватилась за свисавший с потолка длинный белый шнурок. Я легонько потянула на себя, и сверху откинулась стремянка, глухо ударившись о ковер. Арт пошел вперед, крепко прижав к себе коробку, так, что у него побелели костяшки. Я это уже репетировала: вслед за ним я взобралась на чердак и сомкнула квадратом вокруг люка защитный детский барьер. С двух углов я защелкнула дополнительные замки и опробовала петли – на третьем углу они визгливо скрипнули, хотя все оборудование было новое и по идее не требовало починки.
– Зато мы точно услышим, если она задумает устроить побег, – прошептал Арт. Он сел на полированный пол рядом с белой коробкой и посмотрел на меня, одной рукой опершись о колено, а другой поправляя воротничок. Я подсела к Арту и взяла его холодную руку в надежде успокоить, хотя, надо признать, у меня самой волосы вставали дыбом от предвкушения новой жизни. Мое будущее – хотя нет, наше будущее, – во многом зависело от этого комочка, свернувшегося в самой что ни на есть обыкновенной коробке. Нат должна была стать символом нашей совместной жизни, нашей обоюдной клятвой верности в пушистой обертке. Наш маленький комочек счастья.
– Вот и оно.
– Я знаю. Я готов.
Арт взял маникюрные ножницы и аккуратно срезал защитную пластинку. Потом убрал их в задний карман и стал по очереди открывать клапаны на крышке коробки, освобождая лист картона, который удерживал передние панели. Я наблюдала, закусив кулак, как Арт вскрывал один слой за другим, пока последняя часть коробки не упала перед ним, точно подъемный мост через крепостной ров.
Тишина.
Коробка была повернута так, что я не могла заглянуть внутрь; слова застревали в горле, поэтому я во все глаза смотрела на Арта, который уткнулся лицом прямо в полость. Он сидел без движения, уставившись на что-то, словно забыл, что искал, или вдруг потерялся.
– Что такое? Что-то не так?
Я не узнала свой голос, такой он был осипший.
Арт выдохнул и быстро запустил руку в коробку, шаря пальцами по дну, точно имитировал бег паука или какого-нибудь лилипута. Он начал странно цокать языком – как делают люди, подзывая животных или детей. Я сама так же цокала, когда мы с мамой ездили в зоологический музей. И не важно, смотрели мы на попугаев, сурикатов или выдр, мы обе тихонечко цокали, прищелкивая языком по небу: «Тц-тц-тц-тц». Я и по сей день не знаю ни одного животного, которое издавало бы похожий звук, так что я понятия не имею, зачем мы так делаем. Конечно, это привлекало внимание, но ведь животные никогда не цокали в ответ? Вдруг мы все это время заблуждались. Главное, мы добивались ответной реакции, остальное нам безразлично. Интересно, мама так же общалась с Батшебой и Барти? Она говорила о них как о членах семьи.
Мне невольно хотелось одернуть Арта. Откуда ему было знать, что она не воспримет это как агрессию? Я не нашла нигде информации о том, какие звуки она может издавать. Но все-таки это его цоканье завораживало. Из коробки не доносилось ни звука.
Арт отполз по полу назад, чтобы освободить ей пространство. А что, если она мертва? Вдруг она уже ужасно изуродована и насквозь больна оттого, что пробыла у нас каких-то пять минут? Что, если у нас ничего не выйдет? Что тогда станется с нами?
И тут я увидела ее.
Маленькая ножка, не больше лапки, высунулась на картонный мостик. Она была не больше клубнички – круглая такая, с подушечками, и ступала совершенно бесшумно. Потом высунулась еще одна лапка – и вот она вся выползла, спотыкаясь, как новорожденный ягненок. Еще мгновение, и за ней потянулся в этот мир легкий сладковато-прелый запах.
Я даже не знала, чего ожидать, пока не появилась Нат. В технической документации говорилось, что малыши все разные, ведь в каждом помете бывают и атлеты, и заморыши. Нат была не из заморышей, но и крепышом ее никак не назовешь. Я увидела ее сбоку, и тельце у нее оказалось длиннее, чем я думала, а сзади свисал длиннющий изогнутый хвост с черным кончиком. На спине у нее выпирали два горбика, как у муравья, только покрытые жирком. На макушке подрагивали трепетные круглые прозрачные ушки, которые прислушивались к скрипу деревянного паркета под моими коленями. С головы до ног ее покрывал легчайший пушок, который под лучами солнца отливал лавандово-сизым оттенком. Она напоминала мне зверушек из музея, когда-то населявших планету, но в наше время им было не место, и я тут же задумалась, что бы о ней подумал Люк и как погладил бы ее по спинке, как стал бы рассматривать ее пальчики. И понял бы, что сердце у нее совсем как мое и никакое не инопланетное. Я представила, как он дотронулся бы до ее груди, проверяя биение сердца. Но тут же на себя разозлилась и выбросила его из головы, как призрак прошлого.
За всю мою жизнь я ни разу не подходила так близко к чему-то животному. У Нат было четыре лапы, хвост и мех. Она воплощала в себе всех маминых кошек и вообще всех домашних питомцев, которых люди заводили, пока это не вышло из моды. А теперь животных и в дикой природе не встретишь. Мама говорила, что небосвод расширился и птицы потеряли ориентацию, а все наземные животные попрятались от нас под землей. Довольно долго я в это верила, и пока она высматривала в небе пернатых, я часами сидела в саду на заднем дворе с пластиковым ведерком и лопаткой, выкапывая ямки в земле и каждую тростинку, каждый корень принимая то за змею, то за хорька или геккона.
Но Нат было не место в дикой природе. Она принадлежала мне и Арту, нам двоим. Единственное, что мы с ним разделяли. У каждого из нас была своя машина, свои бесчисленные побрякушки, расставленные по всему дому, – сплошь личные вещи. Книги принадлежали либо мне, либо ему. Но Нат нельзя было поделить.
На ближайшее будущее мы обустроили ей дом на чердаке, обставив комнату согласно всем официальным рекомендациям, инструкциям и всевозможным исследованиям с просторов «Гугла». Благодаря барьеру она не провалится на нижний этаж через люк, и его можно всегда оставлять открытым, чтобы поступал чистый воздух, а мы могли держать ухо востро. Миски для еды и воды были поставлены у самого люка, и не считая лотка, кроваток и длинных скамеек вдоль стен, мы оставили чердак пустым. Меньше рисков. Меньше возбуждающих факторов.
Нат опасливо выбралась из коробки и села ровно между мной и Артом.
Можно ли к ней наклониться и рассмотреть поближе, чтобы не напугать? Я подползла вперед, и она тут же вздрогнула – и настороженно глянула на меня.
Это лицо.
О, господи! – когда я в первый раз увидела это лицо. На мгновение я больше ничего вокруг не видела, только носик, и глаза, и форму ее подбородка. Лицо у нее было вытянуто вширь и напоминало что-то до боли знакомое, так что я даже на минуту забыла, на что я смотрю. В горле пересохло, и меня вдруг пробрал ужасный озноб.
Я даже не подозревала, что все обернется вот так. Она смотрела на меня, как будто я – ее собственность.
Черт, черт, черт, черт, черт. Может, я сделала что-то не так? Может, все вообще пошло не так:
Арт зажал ладонями нос и рот.
– Такая до странности красивая, правда? Вылитая ты!
– Хватит, Арт. – Конечно, нет, она была совсем на меня не похожа, но я не стала говорить ему правду. Не хотела говорить это вслух. – А это точно она?
Арт припал к самому полу и заглянул в крошечную впадинку между лапками Нат.
– Они сказали, что скорее всего будет девочка. Я пока не вижу повода для сомнений.
– А сама она знает, что она девочка?
– Я думаю, она… такая, какая есть. Не уверен, что она себя осознает. Просто чувствует потребность дышать и есть. Она хочет жить.
– А как ты думаешь, она понимает, что она такое? И что мы другие, не такие, как она?
Арт отвернулся.
– Не думаю, что она о чем-то таком размышляет. Она же не человек, Нора.
Конечно, он был прав, Нат не человек. Но ведь она была живая, правда, живая, и смотрела на меня своими ярко-голубыми глазами, оскалив белые зубы. Я старалась выкинуть это из головы.
– Она намного миниатюрнее, чем мы ожидали; ты ее такой себе представлял? Как ты думаешь, с ней… все хорошо?
Арт легонько наклонил голову.
– Ага. Освоится. Помнишь, в инструкции было написано, что каждый экземпляр имеет уникальные размеры и формы? У нас с тобой вот такой. Я думаю, она в два счета подрастет. Она у нас, похоже, настоящий боец.
Он похлопал ее пальцем по головке, и она подняла на него свое круглое личико, следя за пальцем. Он помахал им в воздухе, а потом пощекотал ее под подбородком. Она никак не выразила, было это ей приятно или нет, и просто таращилась на палец, а потом взглянула Арту в глаза и смотрела, как он смотрит, как она за ним смотрит. Я сомневалась, что всякие телячьи нежности пойдут нам на пользу. Ведь в руководстве было сказано, что нам лучше держаться на расстоянии. Она такая уязвимая и в новой среде обитания – вдруг Арт занесет вредные микробы. Мне вспомнилось, что я читала по пути в машине.
– Может, нужно дать ей освоиться. Выключи свет, ей так будет спокойнее. Я попозже принесу еды.
Арт увлеченно гладил щечку Нат.
– Ладно, тем более что нам так и сказали, да? Пару дней держаться в стороне. – Он еще чуть-чуть поглядел на нее, и я буквально слышала, как шевелились его извилины. – Знаешь, когда они сказали, что будет непросто, я подумал: как глупо, но теперь понимаю, в чем дело.
Он протянул руку и медленно погладил ее по длинной узкой спинке. Она стояла, не шелохнувшись, все так же глядя на него в упор. Я бы не отличила, пыталась она его понять или разглядывала крышу над его головой, замышляя побег. Рука Арта скользнула по ее спине, где предположительно, под сизой дымкой пушка, был хребет.
– Она и правда слегка отощала. Пойду принесу ей немного консервов.
Он встал и потянулся, по-кошачьи выгнув спину, а потом подал мне руку. Я дала себя подтянуть, но стоило мне поднять голову, как комната закружилась и поплыла перед глазами, словно я стояла под палящим солнцем. Я ощутила, как Арт сжал мне руку и потянул меня к люку. И я уже не оглядывалась.
– В следующий раз приду и укреплю барьеры. Она такая кроха, запросто выскользнет за решетку.
Я прикрыла глаза и с чувством благодарности подумала, что мы с Артом все еще на одной волне. Я понятия не имела, что творилось у нее в голове, не говоря уже о тайных замыслах спуститься с чердака и покуситься на нашу жизнь. Я углубилась в тему больше Арта. Он, конечно, прочел все, что нужно, и тоже изучил руководство, посмотрел пару сайтов и даже зарегистрировался на нескольких форумах – почитать, что говорят другие владельцы. Но я пошла дальше и все глубже погружалась в обнародованные случаи из опыта разных людей.
И хотя истории как таковые не касались самосознания, из них следовало, что такие, как Нат, не обладают человеческим разумом, но имеют собственные нужды, а значит, сознание. Сознание на том уровне, чтобы мозг не впал в спячку и поддерживал все жизненно важные органы. Но видя, как Нат изучает новое окружение, и панику в ее глазах, когда я слишком резко шевельнулась, я понимала, что она, как и все мы, хотела жить. Но ведь даже деревьям приходится приспосабливаться, чтобы выжить. Раскидывать ветви, чтобы листья собирали больше света, и отбиваться от корней соперников, которых мы даже не видим.
Когда я была совсем маленькой, обычай держать домашних животных еще не исчез, хотя из всех друзей только у парочки родители находилось на это время. Мне, наверное, было лет шесть или семь, когда я последний раз видела ручное животное у подруги. А именно бородатую ящерицу – динозаврика с кожей из камушков, чья голова вертелась, точно на штыре. Я в жизни ничего подобного не встречала, отец Марши держал ее в огромном аквариуме, засаженном искусственными деревцами и ростками, который тянулся вдоль стены гостиной. Никто не трогал Джамбо – зубы у него были острые, как лезвия, но ему, похоже, было все равно, и большую часть времени он проводил под крупной лампой в углу.
За несколько лет до Джамбо папа Марши держал старого кролика, настоящего, белого, он жил в трехэтажной деревянной конструкции в саду. Мама говорила мне ни в коем случае не гнаться за белым кроликом, потому что он заведет меня в кроличью нору и я никогда оттуда не выберусь. Пути назад уже не будет. Я ужасно боялась кролика Марши, и, хотя он никуда не мог меня завести, я была уверена, что каждый раз, как я моргала, прямо перед тем, как закрыть глаза, я видела белую вспышку.
Кролик был большущий, с длинными вислыми ушами, как замшевые лоскуты, и черным пятнышком между глаз. Звали его Клякса. Марша как-то напоказ просунула палец в железную сетку. Клякса подпрыгнул, поводил носиком и плотно впился зубками в кончик пальца. Марша заорала и отпрыгнула; кровь стекала у нее по тыльной стороне ладони. Я в ужасе тоже заплакала, а Клякса сидел себе на месте, словно божий одуванчик. Накладывая Марше повязку, папа мягко объяснил ей, что Клякса не виноват, он просто принял палец за морковку или палочку сельдерея. Я проплакала в машине всю дорогу домой, но не из-за Марши, которая поехала в больницу на прививку от столбняка, а из-за Кляксы, ведь он, бедняга, так хотел погрызть морковку.
Но ни Джамбо, ни Клякса не вызывали у меня такую бурю чувств, как Нат. Может, так бывает, только когда заводишь своих. Я где-то читала о феномене, что каждый кошатник считал свою кошку самой красивой, хоть бы даже у нее были кривая морда и злые глаза. А когда доходит до детей, материнский инстинкт превращает нас в тигриц, готовых броситься с когтями и клыками на любого обидчика ради защиты потомства. В них наше будущее, продолжение нашего рода, хотя нам в этом будущем вряд ли дадут право голоса.
Но меня занимала Нат.
Первые пару дней я наблюдала за ней сквозь прутья барьера, потягивая чай на верхней ступеньке лестницы. Теплый воздух поднимался снизу под самую крышу, вот почему мы и решили, что здесь ей будет уютней всего. А большая площадь чердака давала ей возможность порезвиться, только она довольно редко двигалась. Раза два в день она пробегалась рысцой по периметру комнаты и плюхалась посередине под слуховым окном, но не спала – просто лежала и вприщур дремала. Мы были к этому готовы – к инстинктивной потребности расходовать энергию, размяться, набраться сил.
По-видимому, она не сразу разобралась, в какой коробке ей больше нравится спать: то в одну заберется и повозится, поваляется в ней, задрав лапы кверху, то спрыгнет и пойдет к другой. Сначала она выбрала ящик для фруктов, потом, два-три дня спустя, перешла на сложенное вчетверо покрывало, где она могла растянуться на спинке и кататься с боку на бок, как пушистая скалка. Картонную коробку она пренебрежительно обходила стороной, но я все-таки не убирала ее, и через несколько дней Нат стала развлекаться тем, что грызла ее уголки и наваливалась на стенки, пытаясь их сплющить. Занятие вроде бы безобидное, пока она не стала подъедать отгрызенные кусочки картона. Она пинала лапой эти куски по всей комнате, а потом вдруг передумывала – и снова шла драть коробку на полоски, как листья салата. Наверное, зубки прорезались.
Арт укрепил барьер стальной сеткой на случай, если Нат решит проскользнуть сквозь решетку, но та к ней даже близко не подходила, во всяком случае, не при мне. Видимо, она не ставила под вопрос границы своего мира. Она всецело и беспрекословно приняла свою судьбу, как будто в этих четырех стенах было все, что ей нужно. Она не взбиралась на скамейки, не тянулась к свету, даже не выискивала по сквознячкам щели в крыше (которых было предостаточно). Она была как будто всем довольна, и чем больше я за ней наблюдала, тем больше у меня отлегало от сердца: она меня не звала и не тревожилась, когда мы исчезали на лестнице.
У меня гора упала с плеч – я ее на себя сама взвалила, стоило Нат заглянуть мне в лицо. Все будет хорошо.
Конечно, Нат не знала счастья и грусти: об этом говорили мои последние изыскания в области биологии. Но ведь действительность всегда отличается от теории, верно? Нат жила здесь и сейчас, в моменте, и ни о чем другом не задумывалась. Ни о прошлом, ни о будущем. Всего-навсего Нат в шкуре Нат. Может, это и есть настоящее благополучие. В руководстве говорилось, что все дело в адаптивной особенности памяти, которую люди утратили, выражавшейся в отсутствии чувства вины, ощущения потери и страха перед неудачами. С таким мышлением можно повторять одно и то же, и неважно, сколько раз ты не справишься, тебя это совсем не расстроит.
Я освободила чердак от всего, что могло бы пробудить ее инстинкты. Ни хищников, которых надо сторониться, ни добычи для охоты – ничего, что могло ее потревожить или развить ненужные навыки. Самая малюсенькая резиновая игрушка вместо картонной коробки могла привести к катастрофе, если форма мышки или рыбы внушила бы ей опытным путем потребность добывать пропитание и охотиться ради забавы. А поскольку мы не собирались выпускать ее из дома, у нее такой возможности в принципе не было, и я не могла себе позволить соблазнять ее какой-то резиновой игрушкой.
Вы, наверное, решите, что я слишком забила себе голову; я и правда прочитала гораздо больше, чем любой другой на моем месте, может, даже больше вашего. Но не забывайте, что психология животных – наука туманная, а мне просто хотелось сделать все правильно. Ужас в глазах Нат перепугал меня тогда до смерти, словно одно неверное решение – и все потеряно.

5
Нат привезли к нам в пятницу. Выходные мы провели за ежечасными тайными вылазками вверх-вниз по лестнице, чтобы не мешать ей обживаться. Дошло до того, что Арт мне предложил в качестве камуфляжа надеть на голову наволочку, а я повелась, и только на следующий день, увидев меня в ней на лестнице, он все-таки сжалился. Оказалось, он не ожидал, что я приму это всерьез. Хотя если подумать, он мог и раньше обо всем догадаться и втайне надо мной смеяться.
Но это все неважно. В наволочке или без, Нат не обращала на меня ни малейшего внимания. Большую часть времени она спала в кошачьей лежанке – безликий комок серого пуха. Арт воспринял это как знак, что нам больше незачем так часто ее навещать, ей и так хорошо, но я стала ходить на чердак даже чаще – просто убедиться, что она открывает глаза. В воскресенье перед сном мы с Артом условились, что не будем подниматься к ней ночью, что можно «отпустить вожжи», а еще мы закрыли люк на чердак, чтобы Нат не сорвалась в пролет, если вдруг она прогрызет решетку. Я была уверена, что глаз не сомкну, но Арт обнял меня, и я уснула сном младенца. По-моему, мне даже ничего не снилось.
Я, по большей части, испытала облегчение, что в понедельник нужно было возвращаться в офис. Мне нравилось ездить туда на машине, бороздить безымянные дороги, ведущие, куда мне заблагорассудится. В тот понедельник я уехала окрыленная, затаив в груди отрадно тлевший уголек, согревавший нутро. Мою тайну, которую я не то чтобы украдкой пронесла на работу, завернув в пальто. У меня теперь был обжитой дом, куда хотелось возвращаться. Обустроенный с душой. В том числе и моей. Эти сладостные темные мысли грели меня первые пару часов, пока я заново привыкала к рабочему месту.
Поймите правильно, мне тяжко было с утра уезжать, но я знала: рано или поздно к этому придется привыкнуть. К тому же Арт оставался у себя в кабинете и обещал заглядывать к ней каждые два часа. Я попросила его писать мне, так было спокойнее. Не то чтобы я не доверяла его обещаниям, просто знала, как он уходит с головой в работу – колошматит по клавиатуре или намечает сюжетные линии.
На работу я продефилировала с гордо поднятой головой, чувствуя себя на все сто. И пока я вся лучилась счастьем, офис вокруг гудел, как монохромный улей. Сама того не сознавая, я все еще была настороже. Каждое микроволокно на войлочных стенках моего бокса трепетало, каждый вздох, каждый чих громом разрывал тишину. Кровь прилила к лицу, я вся раскраснелась, и меня не покидало ощущение, что у меня на лбу все написано. Проплывавшие мимо тела так и щетинились, но никто не смотрел мне в глаза. Все было, в общем, в порядке вещей, но чем дольше я стояла за столом, оглядывая офис, тем страннее мне казалось, что все сидят, потупив глаза. Как вкопанные. Одна женщина, чье лицо я смутно помнила, вроде как со второго этажа, прошаркала мимо со стопкой папок в руках, и я застенчиво улыбнулась, но та отвела взгляд и пошла дальше в сторону лифтов. Была, конечно, вероятность, что она меня не заметила, хоть и прошла всего в десятке сантиметров. Вряд ли.
Я положила сумку и уселась на стул, отдавшись уюту замкнутого пространства. Многие на это жаловались, ну а я любила свой бокс. Здесь меня не видно и не нужно ничего из себя строить. Неважно, что тело мое – сплошь оголенный нерв. Я могла хоть целый день биться в конвульсиях или возиться тут, как мартышка с очками. Меня судили только по результатам, а уж это было мне подвластно. Тут я решала сама, вкалывать мне или на денек отключиться. Наутро после выходных, проведенных с Нат, вернуться в офисные стены было лучше некуда.
В тот первый день на работе я старалась не думать о доме. Обычно в офисе сидишь, как на другой планете, но, дожидаясь сообщений от Арта, я никак не могла расслабиться. У меня возникла какая-то навязчивая потребность мерить взглядом мой бокс, просто чтобы снять напряжение, а то стены подо мной уже прогибались. Заметил бы хоть кто-нибудь, возьмись я посреди всей этой суматохи грызть фанеру?
И вот уже за полдень, а от Арта ничего не слышно – меня бросило в холодный пот. Неужели он не понимает, как мне от этого тревожно? Нарочно он бы так не поступил… Может, что-то случилось? Я нарушила молчание и написала первая в предельно игривой, непринужденной манере, добавив пару поцелуев в конце, подчеркнуто легкомысленно. Он через минуту коротко ответил, что все хорошо, Нат съела полбанки консервов, а у него никак не получается сосредоточиться, и он подумывает прокатиться на машине.
У меня аж защемило внутри. Как ему в голову пришло оставить ее там одну? Слащавым тоном я предположила, что лучше отложить это на завтра, а сегодня, может, просто развалившись на диване посмотреть кино. Но, видимо, ему совсем не писалось, и это его тяготило, так что Арт стоял на своем. Мы немного поиграли в словесный пинг-понг: мои заискивающие и уклончивые сообщения становились все длиннее, а его все короче, пока он совсем не перестал отвечать. Поначалу я решила, что он отошел проведать Нат, но молчание тянулось минуту, две, три, и вот прошло полчаса, а он мне так и не ответил. В первый раз за много месяцев я оказалась в полном одиночестве. Что я наделала? Наверное, я слишком на него давила, может, даже совсем оттолкнула?
Нет, мне просто нужно было посмотреть на это здраво. На часах уже 14:30 – он, наверное, ушел обедать. Я и сама сильно задержалась с обедом. Обычно я сидела в боксе, праздно листая статьи, которые не успела прочитать с телефона, но на сегодня с меня хватит.
Я взяла с собой сумку и пошла в общественную столовую – квадратный зал без окон цвета лютиков, забитый пластиковыми столиками. За каждым столиком четыре серебристых стула, но поскольку столики были крохотные, стулья под столом не помещались и мешались в проходах. Я туда почти никогда не ходила; от желтого у меня болела голова, а звук скрежещущих о кафель металлических ножек просто выводил из себя.
Я огляделась, но за каждым столиком уже сидели минимум по трое. Почти везде – хмуро уткнувшиеся в свои тарелки бледные лица, стиснутые до неловкости близко. На некоторых столиках было навалено столько стаканов, тарелок и ноутбуков, что вазы со срезанными цветами перекочевали на пол. Пара из них уже была сбита неосторожными лодыжками, и лужицы мутноватой воды стекали прямо под кроссовки и каблуки сидящих.
Я не видела большого смысла ютиться за выделенными мне пятнадцатью сантиметрами пластика, поэтому вернулась в бокс и открыла злосчастный пакетик мюслей. У меня не было сил проверять отсутствующее сообщение от Арта, и за обедом я работала, усиленно клацая одной рукой по клавиатуре, видимо, ощутимо сильнее обычного.
– Лучше пройтись, подышать свежим воздухом. На улице такое солнце, снег почти стаял.
С набитым овсяными хлопьями ртом я подняла глаза – и увидела мужчину, сидевшего в трех боксах от меня, его лицо было мне знакомо. Джерри, Джоуи, Джозеф? Он мягко улыбнулся мне, похлопал ладонью по краешку бокса и снова исчез за волнами стен. Даже если бы мой рот не был напичкан орехами, я все равно бы не нашлась, что сказать. Он первый, кто заговорил со мной за весь день. Человек вроде приятный. Может, он не знал, в чем я замешана, а может, ему было все равно. Кому-то правда было все равно, но их тихие голоса заглушал ропот протестующих.
Этот день наконец-то закончился, и я поехала домой, стиснув руль, пытаясь побороть надвигавшийся дребезг мигрени. Когда мужчина в изорванной куртке и штанах защитного цвета, шатаясь, выскочил передо мной на дорогу, я едва успела затормозить. Машину слегка занесло, и легким толчком о бампер мужчину отбросило на середину дороги. Он даже не оглянулся, просто стоял, растерянно, держа над головой плакат:

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71214112) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Фр. «сумасшествие, помешательство». – Здесь и далее прим. пер.

2
Анкх (коптский крест) – один из наиболее значимых символов древних египтян, представляет собой крест, увенчанный сверху кольцом, символизирует жизнь и бессмертие.

3
Нат – англ. «nut», что означает «орех, орешек».

4
Самые большие съедобные плоды, произрастающие на деревьях; кожура покрыта конусообразными выступами, внутри каждый плод разделен на большие доли, которые содержат желтую мякоть, напоминающую по вкусу дыню, но намного слаще ее.