Читать онлайн книгу «Что главнее? Мозг, сознание или тело?» автора Ашимов И.А.

Что главнее? Мозг, сознание или тело?
Ашимов И.А.
В литературно-философском сочинении, написанном в стиле «Х-phi» («Экспериментальная философия»). освещена проблема разрешения дилеммы "Что главнее? Мозг, сознание или тело? Каково взаимоотношение мозга и сознания?" Икс-насекомое становится предметом ученых споров и дискуссий. Выдвинутая научная идея и гипотеза о неизвестной и откровенно провокационной версии эволюции животного мира постепенно трансформируется в предмет философского эксперимента по разрешению дилеммы: в эволюционном отношении между человеком и животным не существует пропасти, а существует ли пропасть между мозгом-паразитом (Х-онтобионт) и организмом хозяина? Можно ли на основании универсализма приспособительных механизмов допустить мысль о том, что на каком-то вираже эволюции отдельное простейшее получил приоритет, прежде всего, за счет своего умения накапливать и пользоваться информацией? Книга рассчитана на широкий круг читателей, студентов, магистратов, аспирантов, научных работников, философов.

Ашимов И.А.
Что главнее? Мозг, сознание или тело?

Введение в серию «Экспериментальная философия»
На сегодня серия «Экспериментальная философия» включает шесть книг: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по старинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Что главнее? Мозг, сознание или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». В них представляю не совсем обычные литературно-философские сочинения. Как автор, выступаю одновременно в нескольких качествах – как практикующейся хирург, педагог, ученый-медик, физиолог, философ-постнеклассик, писатель-фантаст, популяризатор науки и технологий. Работы выполнены в Виртуальном Институте Человека (ВИЧ) при Национальной академии наук Кыргызской Республики (НАН КР), одобрены к публикации веб-редакционным советом ВИЧ.
Начну с того, что в медицине много проблем, связанных с выбором, которые бывают порой крайне сложными, и для их решения требуются серьезные исследования и даже философский анализ и эксперимент. Причем, вне зависимости от сложности, специфики и длительности процесса проблема в той или иной степени разрешается, когда осуществлен выбор. Другое дело, когда речь идет о дилеммах, коих нужно понимать, как обстоятельства, при которых выбор одной из двух противоположных возможностей одинаково затруднителен, как умозаключение, содержащее два исключающих друг друга положения, не допускающих возможности третьего.
Таким образом, проблемы, в принципе, решаемы, тогда как дилеммы – не решаемы: люди находятся постоянно в процессе их решения, хотя однозначного выхода из ситуации не предвидится. Однако, дилеммы управляемы, так как они противоположные, но все же взаимосвязанные явления. Фактически, дилеммы – это проблемы, решение которых требует формата «и/и», а не «или/или». В этом аспекте, дилеммы имеют полюса полярностей, которые взаимозависимы друг от друга, а целью управления дилеммами является максимизация плюсов каждого полюса и снижение влияния минусов.
Для решения дилемм нужно менять акценты или фокусы внимания от одного полюса к другому, тогда как проблемы, требующие решений, в отличие от дилеммы, не имеют обязательного спутника в форме своей абсолютной противоположности, которая, кстати, требуется, чтобы решение работало в долгосрочной перспективе. В философии перенесение акцента либо на индерезис, либо на conscientia результировалось в форме дилеммы интуитивизма и эволюционизма в этике. Согласно этих концепций для управления полярностями дилеммы нужно сменить способ мышления в духе «или/или» и научиться мыслить в формате «и/и».
Установлено, что для эффективного управления полярностями необходимо: во-первых, осознание разницы между отдельной проблемой, имеющей решение, и полярностью, которой нужно постоянно управлять; во-вторых, осознание наличия на каждом из полюсов преимуществ и недостатков; в-третьих, умение замечать негативные проявления; в-четвертых, готовность двигаться от минусов, связанных с одним из полюсов, к преимуществам другого, одновременно осознавая, что со временем процесс вернется к нынешнему полюсу.
Нужно отметить, что понимание принципов взаимодействия двух динамических сил, вовлеченных в обсуждаемую дилемму. Мы определяем личность, как «агента изменений» и общество, как «хранителя традиций». Имеет важное значение осмыслить и выстроить взаимоотношение между ними, всячески поддерживая баланс интересов и суждений личности и общества. При правильном управлении полярностью доминируют позитивные аспекты, то есть плюсы, тогда как при плохом управлении полярностью, наоборот, негатив или иначе минусы.
В целом, дилеммы имеют свою полярную структуру. В этом плане, плюсы и минусы полюсов «общество» и «личность» можно внести в карту полярностей: левая половина – полюс личности, правая – полюс общества. Каждый полюс – «личность» и «общество» – также делится пополам. Знак плюс (+) в верхней половине полюса означает: все, что вписывается в этот квадрант, считается позитивным. Далее мы будем называть левый верхний квадрант (Л+), а правый верхний квадрант (П+). Нижняя половина отражает негативные последствия. Знак минус (-) в нижней половине каждого полюса означает, что все, записанное в эту область, считается негативным. Далее мы будем называть левый нижний квадрант (Л-), а правый нижний (П-).
Установлено, чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо целостное видение всех четырех квадрантов карты полярностей. Если фокусироваться на полюсе «общество» в ущерб полюсу «личность», то получается преимущественно негативные аспекты полюса «общество». Самые очевидные противоположности карты полярностей располагаются по диагонали: недостатки одного полюса образуют преимущества другого. (Л-) и (П+) противоположны.
Нужно отметить, что дилеммы имеют свою динамику. Естественное движение через четыре квадранта можно изобразить в виде знака «бесконечность». Двухтактное движение начинается в одном из нижних квадрантов и развивается так: по диагонали и вверх и вниз. Такое «естественное движение» становится частью динамики полярности. Оно начинается со стремления к другому полюсу. Сильные стороны общества, как «хранителей традиций» обоснованно предупреждают об опасностях смены полюса. Если прислушаться к ним, то можно прогнозировать вероятность наступления негативных аспектов противоположного полюса.
Следует отметить, что недостатки «хранителей традиций» заключаются в следующем: во-первых, могут упускать из виду минусы текущего полюса, который пытаются охранять, а также плюсы противоположного, которого стремятся избежать; во-вторых, кажутся противниками изменений, живущими в прошлом и не представляющими будущего; в-третьих, становятся источником лишнего сопротивления, воспринимая ситуацию как проблему, которую следует избегать; в-четвертых, проблемой они считают минусы противоположного полюса, а решением – плюсы текущего.
Итак, между сторонниками противоположных полюсов сохраняется противостояние, управление которым становится частью искусства эффективной работы с дилеммами. Можно использовать стиль рассуждений в формате «или/или», и тогда все сводится к тому, у какой из сторон сейчас больше влияния и власти. Парадокс заключается в том, чтобы быть по-настоящему эффективным нужно научиться быть эффективным в сохранении традиций, и наоборот.
Таким образом, с точки зрения управления полярностями целью решения дилеммы является в максимизации плюсов каждого полюса и одновременном сокращении минусов. Чтобы эффективно управлять полярностью, необходимо знать содержимое всех четырех квадрантов. Между тем, самый простой способ познать все плюсы одного полюса – определить плюсы другого полюса и признать ограничения первого.
Книги, вошедшие в серию «Экспериментальная философия» посвящены литературно-философском разрешении нек5оторых дилемма – ситуаций в которой приходится делать трудный выбор между двумя или более неблагоприятными, или взаимоисключающими альтернативами. Как известно, выделяют моральную или этическую дилемму – это ситуация или событие, которое ставит под сомнение мораль человека в определенный период времени. Как правило, в будущем, человек может вернуться к привычным для себя моральным ценностям, но в данный период времени, он должен выбрать одну мораль, которая превосходит другую. Простыми словами, это значит, что перед человеком стоит моральный выбор между: придерживаться своих принципов или на время согласится с другими моральными принципами.
В своих философских экспериментах мы в качестве самого простого примера моральной дилеммы приводим следующий вопрос: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?». Ответы на поставленные вопросы варьируется в зависимости от личности, его профессии, специальности, научного мировоззрения и мировоззренческой культуры.
Итак, книги написаны в традициях литературной философии, то есть в стиле художественно-философского сочинения. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ просвечивает мысль постепенно, облегая их в слова, образы, метафоры, сравнения. Такой подход, такой стиль обеспечивает более полное восприятие материалов книги. По О.Ладыженскому и Д.Громову, «фантастика – это литература плюс фантастическое допущение», а по А.Шалганову, «фантастика – это своего рода «параллельная литература», в которой существуют все жанры и все направления, но только с дополнительным элементом инвариантности».
На мой взгляд, модель литературно-философского сочинения более четко определяет глубинную идею книг, в которых, однозначно, нет бытовой приземленности, а есть не только «раскрутка» современных и злободневных проблем-предостережений, но и разрешение возникших дилемм с помощью филоосфского эксперимента. Хотелось бы заметить, что выражение плохо продуманных субъективных мыслей – не самый страшный недостаток непрофессионального писателя, а вот что касается риторического приема антитезы, то они могут послужить исходным пунктом путешествия читателя в противоречивый мир дилемм в сфере новых технологий. Между тем, это приведет их к более взвешенной точке зрения в отношении новых и сверхновых технологий (клонирование, биочипизация, трансплантация мозга, робохирургия и пр.).
В настоящем представляю вниманию читателей первый опыт разрешения некоторых научно-медицинских дилемм на основе философских экспериментов. Допускаю, что читатель после прочтения скажет о том, что книга написана «двумя голосами» (писатель плюс философ) и между ними общение, возможно, получилось слабым или даже неадекватным. В этой связи, призывал бы читателей обсуждать в основном саму идею и проблемное содержание жанра, а не допущенные огрехи словесных формул. Вместе с тем, согласен, что полноценное разрешение дилемм вышеуказанных типов возможно лишь на уровне метафилософии медицины.
В учебном пособии «Философия науки» (С.А.Лебедев,2004) приводится такое определение: «Метафилософия науки – это область философии, предметом которой является анализ различных логически возможных и исторически реализованных типов философии науки, их когнитивно-ценностной структуры, интерпретативных возможностей и социокультурных оснований. Метафилософия науки является с одной стороны рефлексивным уровнем познания самой науки, а с другой – результатом применения когнитивных ресурсов той или иной общей философской системы. Основными методами являются рефлексия, конструирование и трансцендентный (философский) анализ».
На мой взгляд, философ, как и ученый, может и должен ставит эксперимент, но этот эксперимент идейный, то есть философский. Первая ненаписанная фраза практически любого философского труда могла бы звучать так: «Давайте поразмышляем! Что будет, если…». Ну, прям как в любых экспериментах! Я, как ученый-экспериментатор уверен в том, что в последние годы значительно обострились проблемы осмысления последствий тех или иных нововведений. Это касается проблемы клонирования, роботохирургии, транспланации органов, эвтаназии, биочипизации, создания интерфейса головного мозга и искусственного интеллекта и пр.
Безусловно, в этих случаях экспериментальным полигоном для философов могут и должны быть, прежде всего, социально-психологические аспекты вышеприведенных нововведени, отличающихся наиболее радикальными, чреватыми серьезными сдвигами, научных идей. А если это фантастические или полуфанастические идеи? Но именно на них возникают и сами идеи, дающие первоначальный толчок научной и философской мысли. В указанном аспекте, счел бы правильным признать, что даже самый непрофессиональный философов, но выходец из соответствующей области науки, стремящийся познать свою сферу деятельность, стоит незримо выше любого специалиста и ученого, так как мыслит абстракциями и на метатеоретическом уровне.
Все мои работы, написанные в стиле экспериментальной философии касаются неоднозначных медицинских проблем. В моих избранных трудах «Философия и медицина» (2017), «Философия медицины» (2017) изложены основные положения взаимосвязи медицины и философии, освоение которых позволит студентам-медикам и врачам повысить свой философский уровень мышления, разобраться не только в сложных проблемах общественного развития, но и в тенденциях научной мысли ученых-медиков. Мною составлен некий обзор проблем преемственности, кумулятивизма, парадигмализма во взглядах именно философов от медицины, на которых ссылаюсь, и которых цитирую в своих трудах.
Хочу подчеркнуть, что именно философия медицины дает вразумительные ответы на вопросы: какова взаимосвязь философии и медицины? Нужна ли философия медицине, и если да, то в какой форме? К сожалению, трудно обозреть все многообразие существующих взглядов на те иные вопросы взаимосвязи философии и медицины. Между тем, нельзя игнорировать взгляды и суждения именно этих специалистов, которые, безусловно, являются настоящими знатоками проблем. Известно, что, излагая свою философскую систему французский врач-философ Ж.Ламетри (1909-1751) подчеркивал, что в осмыслении проблем медицины нужно руководствоваться, прежде всего, опытом и наблюдениями.
– «У врачей-философов они имеются в бесчисленном количестве, но их нет у философов, которые не являются врачами. Первые прошли по лабиринту человека, осветив его, тогда как вторые знакомы с ними лишь по наброскам», – писал Ж.Ламетри. Вот почему одним из главных подходов к проблеме философского осмысления медицинских феноменов, на мой взгляд, является необходимость привлечения соответствующих специалистов, либо «посадить» (гипотетически!) философа и соответствующего специалиста-медика в один рабочий кабинет, либо «совместить» философию и специальность «в одной голове» (гипотетически!). Разумеется, реальный эффект будет лишь тогда, когда произойдет «совмещение» философа и специалиста в личности одного исследователя.
В целом, в качестве художественного нарратива или «бриколажа» мною использованы отдельные истории, обобщенные в форме научно-фантастического или социально-философского романа. Считаю, что схема «нарратив – метафизика – философская импликация» важна для эффективной популяризации знаний, когда человеку прививается вначале метафорическое мышление, а затем уже логическое, соблюдая диалектический принцип: от простого к сложному; от единичного к общему, через особенное. Если говорить общей фабуле, то серия книг, написанных в стиле экспериментальной философии посвящена разрешению во многом клинических дилемм тип: «Кто где? Я – это Я или Я – это он?; «Как умирать? По новому или по станинке?»; «Кому довериться? Хирургу или роботу?»; «Что важнее? Воскрешение тела или памяти?»; «Кто хозяин? Головной мозг или тело?»; «Создать гения? Возможно или нужно?».
На мой взгляд, преимущество изданий в виде серий заключается в том, что именно такой подход способствует кумулятивизму – истолкование процесса научного познания как состоящая только в последовательном накоплении все новых и новых истин путем совершенствования методов познания. Иначе горя, научное познание двигается от одной истины к другой, от менее общих истин к более общим, от менее фундаментальных теорий к более фундаментальным, от относительной истины к абсолютной. Нужно понимание того, что творческое мышление регулируется не логическими мышлениями, а психологическими методами и закономерностями. Вот почему во избежание шаблонного мышления я кочую из научного в художественный, а оттуда в философский. Современная психология науки настаивает на том, чтобы «рабочий язык» творческого мышления – литературные образы, метафоры, аналогии, лишь способствуют всесторонности охвата познавательного мышления.
Как известно, многие ученые получили признание в качестве «научпопов», то есть научных популяризаторов. Я понимаю, что необходима хорошая пропаганда науки в целях системного повышения научно-мировоззренческой культуры индивида. Человек пишущий научную фантастику должен ориентироваться в научных и технических вопросах. Отсюда следует, что, именно ученые, безусловно, являются обладателями творческого дара, как по выдвижению фантастических идей, концепций, гипотез и теорий, как по популяризации достижений наук, а также как созидателей соответствующих технологий. В этом смысле, я чувствовал всегда, что нахожусь в хорошей позиции, так как естественник, философ и писатель в одном лице.
Понятно, что писатель, работающий в области научной фантастики, должен хорошо ориентироваться как в фундаментальных принципах, так и в последних достижениях естественных и технических наук. Научно-фантастические произведения могут быть научно некорректными и технически безграмотными, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий. А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. На мой взгляд, именно научная фантастика и экспериментальная философия подстегивают науку, приводит к раскованности воображения, открывает новые горизонты для мыслей, стимулирует научный бросок в неведомое и невозможное.
Допускаю различное восприятие и оценку моих философских экспериментов. Считал бы цель выполненной, если высказанные в книгах литературно-философские аргументы и суждения для разрешения тех или иных дилемм найдут отклик, стимулируя со-размышления и совместный поиск ответов. Мы не призываем к единогласию и единомыслию. Нет. Мы призываем, во-первых, к со-размышлению по вопросу оптимизации соотношения целей и средств в биоэтике, во-вторых, к совместному поиску все же гуманистического метода их гармонизаций. На мой взгляд, философский эксперимент помогает отточить прежде всего собственное мнение, а затем уже способствует той или иной степени взаимопонимания.
Конечно же, эксперимент не является самоцелью. Он оправдана в тех случаях, когда у спорящих, с одной стороны, есть определенные разногласия и неясности, а с другой – реальная возможность разобраться в них и устранить. В этом смысле, философский эксперимент – вынужденное средство достижения истины. Он, как особый метод выражения условной знаковости и непосредственной образности, в котором два полюса дилеммы уравновешиваются и преобразуются в новое качество познания – истину.
Эксперимент представляет определенный способ восприятия, посредством которого конституируется своя особая сторона «действительного», где сущность дилеммы – прямой, первичный, буквальный, отражает одновременно и другую сущность – косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый. Интерпретация разрешения дилеммы – это работа философского и художественного мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении результата философского эксперимента.
В завершении хотелось бы отметить следующее. Как бы то ни было, я убежден, что издание этой серии в том виде, в каком она есть, вероятно, все же необходимо, но не спасает меня от горечи осознания того, что она не так полновесна как хотелось бы. Согласен и с тем, что в решениях дилемм нет должной ясности и точности. Однако на то и дискурсы, чтобы способствовать со-размышлению с адресатами – с моими коллегами, как по цеху медицины, так и по цеху философии.
Меня спасает убеждение в том, что при полном отсутствии «умеренности и аккуратности» эта книга все-таки «продвигает» экспериментальную философию в умах, мыслях и действиях. Что значит «продвигает»? Это значит – всячески укрепляет и основывает гуманистическое решение проблемы соотношения целей и средств в биоэтике. Между тем это основная цель книги. Что касается способа и стиля изложения, то они выбраны из числа наиболее приемлемых как для философов, так и для биологов и медиков – равноправных участников разрешения вышеуказанных дилемм.
На сегодня сформулированы основные черты, характерные для произведений рациональных и литературных философов. Вначале о рациональной философии. Во-первых, в текстах рациональных философов всегда можно найти мысль, которую формулирует либо сам философ, либо открывает ее читатель. Почти каждое предложение автора осмысленно, текст выражает последовательность взаимосвязанных мыслей. Во-вторых, рациональный философ старается аргументировать мысль, ссылаясь на логику и данных наук. При этом обоснования опираются на философские категории и понятия, на рациональные суждения, выводя из них следствия, то есть, по-новому освещая какие-то философские проблемы. В-третьих, рациональный философ не внушает свои идеи читателю, а посредством рациональной аргументации убеждает читателя согласиться с ними. В этом аспекте, философ строит свою работу на критике предшественников и современников, так как они, как, впрочем, и он сам не застрахован от неясности используемых терминов, внутренней противоречивости суждений, логической непоследовательности текста, слабой доказательности и т.д.
Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. Во-вторых, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение. То есть философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль. Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-третьих, невозможность построить критическую дискуссию с автором, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуется как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, нами использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля. В результате получился литературно-философский стиль.


Часть I. Рациональная философия

О философском эксперименте по разрешению дилеммы «Что главнее? Мозг, сознание или тело? и о значимости экспериментальной философии
Книга «Что главнее? Мозг, сознание или тело?» написана в стиле «Х-phi» – экспериментальной философии, объединяющей идеи философии, литературы, психологии, социологии. В ней говориться о философских аспектах тела и головного мозга с возникновением дилеммы: Что главнее? Мозг, сознание или тело? В последние десятилетия все чаще и больше обсуждают вопрос пересмотра эволюционной теории Ч.Дарвина (1809-1892). Причем, именно биологическая наука все чаще извещает нас о том, что естественный отбор – это не единственный механизм эволюции. Вот-так, наиболее отчаянные исследователи, как в романе аспирант Каримов, задаются вопросом: по какому вектору шла не только наша видовая эволюция, но и вообще всего живого?
Однако…. Его интеллект – интеллект начинающего ученого не смог предвидеть элементарных последствий своих действий по продвижению концепции Х-онтобионта. Если, конечно, он не собирался устроить провокацию, принеся в жертву не только себя, но и биологическую науку в целом. Все это во имя продвижения интересной и актуальной проблемы. Мою идею обсуждают всё жёстче и жёстче, а мой мысленный эксперимент, предметом которого является жизненный цикл Х-онтобионта, становится для меня всего-на-всего отдушиной и, в какой-то степени, желанным исследовательским времяпрепровождением.
На мой взгляд, эта часть произведения и является научно-фантастической, а в остальном же, повествуется проблема ученых-индивидуалистов разных уровней мышления и поведения: Набиев – ученый-отшельник, Каримов – ученый-одиночка, Салимов – ученый-фрилансер. Примечательно, что автор, одновременно в этих лицах, приводит три системы взглядов на данную проблему.
В книге говорится о том, что нельзя ли допустить, что все ветви эволюционного древа, верно отражая многомиллионный временной процесс эволюционных преобразований, касаются лишь векторы эволюции функциональной особенности одного и того же вида простейших? Так, наверное, задается ученый, явно не гуманист, а ярый сторонник либо трансгуманизма, либо карианства. Безусловно, такая теория опасна для человечества, утверждающий гуманизм. В этом отношении это печальная и одновременно провокационная история. Ну, а с другой стороны, никому не секрет, что появление такой системы мировоззрения и мировосприятия – это, прежде всего, результат постепенной несостоятельности гуманизма в эпоху глобализации.
Полагаю, то, что задевается мировоззренческая основа людей и, это вполне закономерно, ибо, речь идет о совершенно уникальном, но глубоко спорном векторе развития эволюции живого мира. Разумеется, ничего подобного невозможно в принципе. А если преследуется цель – заострить внимание на законах эволюционного развития живой природ, то есть смысл. Естественный отбор – это жесточайшая борьба за выживание, за продолжение своего вида, за размножение, за генетическое превосходство. Каждый пытался совершить последнюю уловку – обмануть саму эволюцию. Именно об одном шансе одного простейшего идет речь в научном предположении Каримова. Салимов, Набиев и все профильное научное сообщество обсуждают этот вектор несостоявшейся эволюции – настойчиво, правдиво.
Книга призвана лишь облегчить процесс восприятия новых сведений о мозге, его взаимоотношение с сознанием, телом. Между тем, удивляет какое же головокружительное путешествие довелось совершить Каримову по лабиринту множества научных идей, концепций и теорий, пока неудержимое логическое воображение целого институтского коллектива не подвело к логически закономерному финишу – отрицанию воображаемого вектора эволюции. Отрицательный результат – это тоже результат. Вольно или невольно, я акцентирую внимание на сравнении животного и человеческого миров в ракурсе эволюции Х-онтобионта. И, пожалуй, приметной составляющей, которая связывает воедино элементы романа, является его психологичность, иначе говоря психологизм троицы ученых-индивидуалистов.
Поневоле проникаешься сочувствием ко всем трем персонажам (Набиев, Каримов, Салимов), их проблемам и, проводимым им исследованиям и размышлениям, правдоподобно описанных автором их реакций и мышления. В этом аспекте, безусловно, роман оставляет и приятное впечатление, и довольно противоречивые чувства. Поделённый на три части, он выглядит весьма неравномерно, и на последней трети, все больше читатель может задаваться вопросом, писал ли это вообще один человек. Скажем, первая часть и деятельности профессора Набиева. В нем описание бесполезного поиска мясистого и хвостатого клеща, внешне похожего на головной и спинной мозг излишне нагроможденное. Профессор так и не нашел второго экземпляра неизвестного хвостатого мозгоподобного клеща. Однако…начало дано, хотя это был лишь артефактом единственного экземпляра. Потом случилась очень странная вторая часть, в которой было много размышлений Каримова над эволюцией Х-онтобионта, много споров, дискуссий и интриг вокруг него происходило с насилованием логики.
Разумеется, подобный личный подход делает взгляд на проблему несколько однобоким, с идеализированием одной из сторон. Но это искупается эмоциональной достоверностью подачи истории. Да и в любом случае тема о сложности принятия обществом «не таких как все» остается актуальной не зависимо от применяемого фантастического элемента или взглядов героев. Третья часть, которая должна закрывать сюжетные линии, касались связи мозга и сознания. Итак, что же такое Х-онтобионт? Зачем, почему, для чего? Ну да, они пришли из далеких миров. Одна голая догадка, сменяется с другой. Между тем, в романе есть много других интересных мыслей, выводов и информации об эволюции, о мутациях, о взаимосвязи мозга и сознания.
Я выбрал любимый приём западных авторов малой формы – глобальные события накладываются на частную историю, что даёт интересный стереоскопический эффект. И вот есть у нас ученый Каримов, которому якобы удалось совершить прорыв в науке. Действительно ли это прорыв и в какой области? Биологической? Методологической? Антропологической? Философской? Он, буквально переворачивает все представления о головном мозге, сознании и эволюции животных и человека. Действительно ли переворачивает? Логику? Предметику? Понятие? Правда в том, что предположение Каримова не приближает, а усложняет и удлиняет ответ на очень важные и фундаментальные вопросы эволюции и суть самого мозга и человека, в целом.
По сути, перед ученым с его рабочей гипотезой было поставлено две задачи: сначала дать читателю пищу для ума, затем преподнести исследовательские данные, развлечь его динамичными, короткими и длинными спорами, дискуссиями, диспутами. Я бы рекомендовал книгу всем любителям научной фантастики, делающей упор на научную составляющую. Считаю, что мои потуги на философскую глубину, не безнадежны, многие, возможно, еще осознают их. Впрочем, такой задачи, возможно, и не было. В этом аспекте, как мне кажется, мировоззрение главных героев читается в лучшем случае с снисходительностью.
Каримов – молодой ученый, чьи работы еще вообще неизвестны в ученом мире. Но научная гипотеза, выдвинутая ими, почти лишают рассудка читателю своей внешней парадоксальностью, фантазийностью. Оно порождает, а точнее должно было породить настоящий хаос в научных кругах, так как затрагивает закономерностей эволюционного развития животный мир, включая человека. Нельзя сразу осознать, насколько масштабные последствия влечет его рабочая гипотеза, мир вокруг него начинается постепенно искажаться. Получился ли гротеск? Скорее нет, чем да. Вскоре его парадоксальная гипотеза вызывает негативную реакцию ученых, которые считают, что ученый слишком далеко зашел со своими незрелыми размышлениями.
Набиев, который первым, будто бы увидел необычный экземпляр клеща, похожего внешне на головной и спинной мозг, вышел более интересным персонажем, представленным в романе в образе ученого-отшельника. Талантливый и, одновременно, абстрактный персонаж после одной, сугубо житейской некритической ошибки может всё бросить и уйти жить отшельником длинною в жизнь, целиком предаваясь научным изысканиям. Между тем, Каримов и Салимов могут двинуть такой длинный монолог, что «десятикилограммовые» докторские диссертации покажутся простой брошюркой о вреде курения.
При довольно частом «мозговом штурме» в виде бесед, лекция, симпозиумов, конференций, круглых столов, главные герои романа – Набиев, Каримов, Салимов могут набросать тонну нереализуемых идей, каждая из которых переплевывает друг друга по градусу новизны. На мой взгляд, гипотеза Каримова интересна тем, что обращает внимание на «тривиальный научный факт», который на самом-то деле ну совсем не тривиальный: то, что сознание и мозг – это неравнозначны – понятно. По сути, воздвиг на этом фундаменте свою гипотезу о природе головного мозга и сознания – то, что оно «измеряет себя». Такое открытие Каримова, которое вызвало фурор в научных кругах, так как вынуждает ученых изменить представление об эволюции вообще. Если это бы подтвердилось, то мир никогда бы больше не был таким, как прежде. Жаль, что поздно до меня дошло то, что, как повлияло бы гипотеза на глобальную картину мира в целом.
Как изменился мир, открыв новую дверь в области многих направлений – социологии, философии, культурологии, естествознания и пр. Однако, все это слабо обёртывается в ткань социального и научного конфликта. По сути, этот конфликт и становится основой всей истории, кои детали постепенно узнаёшь, перелистывая страницы. Странно, конечно, что захватывающее, интригующие начало, хорошо прописанные герои из среды ученого мира, взаимосвязь наук, вопросы мироздания – что есть животный и человеческий мир? Что является предметом и объектом эволюции? Что такое мозг, сознание?
«Дело не в устройстве человека – в устройстве мозга» – так я выразился. Идея, лежащая в основе, завораживает сама по себе и, по сути, предоставляет безграничные возможности для фантазии. Однако, замысел книги грандиозен, что и сам автор, кажется, не в силах совладать с ним, отчего его персонажи периодически разводят руками, предлагая читателю самому додумать недосказанное. Впрочем, подобная таинственность была бы безусловным плюсом, если бы оная недосказанность не пронизывала все произведение: ведь, посудите сами, Х-онтобионт – это сущность любого животного и человека. Тонкая грань между наукой и тем, что лежит за нею все время расплывается – мерцает – и невозможно понять, какая же реальность настоящая.
Полагаю, что единственный момент, непонятно, как изменился мир после финальной схватки дарвинистов и сторонников Каримова. Он, будучи совсем молодым ученым, находится в глубочайшем духовном кризисе. Но неожиданно для самого себя, выдвинутая им гипотеза вызывает целую лавину научных, социальных, философских подвижек, грозя опрокинуть устоявшийся миропорядок. Но этого не случилось. Почему? И вообще, что считать сознательной деятельностью? Что считать сознанием и когда оно возникает? Но, подойдя в плотную к тому, чтобы хотя бы озвучить проблемы, над которыми многие никогда ранее не задумывались автор пассивен в борьбе за свою идею. Но так хочется, чтобы автор стал бы смелее и решительней, говорил о том, о чем мы, читатели, только начинаем задумываться.
В книге показана альтернативная реальность, в которой догмы об эволюции мозга неправильны, по сути, и любые научные исследования, не согласующиеся с этими догмами, моментально закрываются, порой вместе с людьми, которые ими занимались. Вот почему, возможно, Каримов уходит в Саркент, оставаясь ученым-одиночкой. На мой взгляд, самой крамольной, конечно, оказывается его версия биологической эволюции. Роман, конечно же, очень сильно изуродует все здание биологической науки. Иначе, было бы достаточно малой доли знаний, накопленных генетикой, палеонтологией, антропологией, эмбриологией, чтобы любой думающий человек начал понимать, что за всеми этими знаниями стоит универсальный закон природы. Эту слабость романа подчеркивает и сам автор словами всей троицы ученых-индивидуалистов. Вероятно, ссылаясь на них автор, как бы оберегает официальную, общепринятую версию биологической эволюции.
Считаю своим долгом подчеркнуть, что эволюционная теория – это не стоящее в пустыне одинокое дерево, которое легко повалить или выкорчевать. На самом деле, это кирпич в здании науки, который плотно сцеплен с другими кирпичами. Теория постоянно проверяется другими разделами науки на прочность, и одновременно они дополняют ее своими методами и средствами. Биология, палеонтология, генетика, стратиграфия развивающиеся в той реальности, даже под прессом жестокой цензуры, накопили огромную массу фактов, противоречащих идее Х-онтобионта.
Вот почему, книга заставляет задуматься над будущим человечества, культуры, науки. Возможно, из-за этого научная часть проскользнула между пальцев: да, интересен Х-онтобионт, но откуда он и даст ли это открытие что-то в будущем? Пришли ниоткуда и ушли в никуда… А что касается гордых ученых-одиночек – персонажи глубоко застряли в мучительных отношениях, и только поиски и открытия помогают им если не обрести, то счастье, которого им так не хватает, то хотя бы отвлечься. Что ж, зато находят они действительно небывалые вещи в уединении, в индивидуальном творчестве.
Хотелось бы отметить, что мы спокойно читаем археологию или научно-популярные статьи о противостоянии различных ветвей животных, когда выживает сильнейший и даже придумываем законы для этих процессов. Но, что будет, когда нас самих поставят в такие условия, когда человек обыкновенный начнет проигрывать Х-онтобионту. И тогда вся политкорректность полетит к черту. В данном случае автор предложил нам новый аспект такого противостояния. В этом отношении, нам представлена отличная фантастическая идея о параллельной теории эволюции разумных ветвей живого мира.
Как известно, согласно естественного отбора в процессе эволюции выживают выдающиеся особи за счёт гибели слабых. Иначе говоря, более адаптированные, то есть в биологическом плане более «информированные», «сообразительные» и «безжалостные», добиваются приоритетов в развитии, питании, спаривании, размножении. А почему, на основании универсализма приспособительных механизмов, нельзя допустить мысль о том, что на каком-то вираже эволюции, отдельные простейшие организмы получил приоритет, прежде всего, за счет своего умения накапливать и пользоваться информацией. В этом аспекте, мысленные эксперименты ученых-биологов (Каримов, Набиев, Салимов) вокруг концепции «мозг-паразит» / «тело-хозяин» превращается в долгий и извилистый путь познания с немыслимыми зигзагами и всевозможными отступлениями в теоретических конструктах эволюции животного мира. Кто знает, возможно, тот самый простейший случайно или намеренно с какой-то целью занесен к нам из других Галактик. На то и научная фантастика.
Молодой ученый Каримов размышляет на счет некоего существа – «мозга-паразита», которого он обозначил, как Х-онтобионт («онтос» – сущее, «бионт» – организм). Подтекст романа – эволюция Х-онтобионта, что, по сути, является вымыслом, созданном на основе единичного полубредового наблюдения Набиева в горах Саркента, доселе неизвестного хвостатого клеща, удивительно схожего с головным и спинным мозгом.
Но… интересен процесс осмысления значимости головного мозга, его эволюции, деятельности, взаимосвязи с телом, а также ныне с новыми когнитивными технологиями, в аспекте проблем-последствий. В этом плане, наверное, нельзя было изображать личность ученых бледной тенью на фоне проблем, а нужно было приоткрыть дверь не только в научную их деятельность, но и вникнут в стиль их жизни, работы, мышления.
В этой книге я хотел показать, что ученые разных специальностей, возраста, уровня мышления и опыта размышляют вокруг одной парадоксальной и провокационной версии эволюции животного мира, утверждающей, что в эволюционном отношении между человеком и животным не существует пропасти, тогда как существует огромная пропасть между мозгом-паразитом (Х-онтобионт) и организмом хозяина. Согласно естественного отбора в процессе эволюции выживают выдающиеся особи за счёт гибели слабых. Иначе говоря, более адаптированные, то есть в биологическом плане более «информированные», «сообразительные» и «безжалостные», добиваются приоритетов в развитии, питании, спаривании, размножении.
По сути, гипотеза о Х-онтобионте – это провокация в научном мире, а потому имеет значение, как отнеслись к ней профильное научное сообщество. Речь идет о разбросе мнений по поводу возможного вектора эволюции животного мира, а также об особых стилях жизнедеятельности ученых на современном этапе. Ученые различных отраслей, их многочисленные диалоги, почти протокольные обсуждения на научных форумах и собраниях – это не столько фабульные элементы романа, сколько своеобразная технология «продвижения» в умах и сердцах проблем эволюционного процесса, формирования мозга, взаимоотношения его с сознанием, подсознанием.
Как известно, научно-фантастическая литература отличается от научно-популярной, узаконенным правом опровергать основные законы естествознания. Я этим и воспользовался. Итак, в подтексте романа две необычных провокации в научном мире. Первая – это новая подстрекательная версия вектора развития эволюции животного мира, когда эволюция – есть эволюция не вида, а Х-онтобионта. Вторая – формирование нового мира ученых-индивидуалистов (Каримов – ученый-одиночка, Набиев – ученый-отшельник, Салимов – ученый-фрилансер) в противовес коллективной науке, когда в интересах результата науки не нужно испытывать судьбу отдельных ученых-индивидуалистов, отпустив их на «вольные хлеба». Мне импонировали все три персонажа. Набиев был ученым-отшельником и гармоничность такого образа жизни и работы складывалось у него, как вполне естественное предназначение. Во-первых, его пытливый ум ученого. Всем хорошо известен афоризм «Одна голова хорошо, а две – лучше», а парафраз по моему звучит так: – «Одна голова не только хорошо, но и вполне достаточно». Во-вторых, его любовь к одиночеству.
Основными качествами для любого ученого являются: любознательность и трудолюбие от природы, способность абстрагироваться, проявить терпение и настырность. Самое же главное в научном труде, все же является – не пройти мимо непонятного. Профессор Набиев уже давно привык к одиночеству, всегда был углублен в себя, потому не очень-то и страдал от отсутствия общения с людьми. Постепенно он погрузился в этот безграничный океан научного поиска, впадая в состояние полного одичания. Он действительно дичал, запустил свою внешность, волосы отросли до плеч. У него постепенно угасало само чувство общественности. – «В науке – как и в жизни. Попадаются всякие попутчики. Иногда на этом пути встречаются осторожные доброжелатели, советующие вести себя правильно и все у тебя будет – почет, уважение, звания и награды. А если это тебе претит, ты этого не хочешь и не можешь? Лучше идти своим, пусть трудным и тернистым, путем, а что касается авторитета, наград, то это неважно», – размышляет Набиев.
Я не раз подчеркивал в своих книгах то, что трудно прокладывать дорогу в неизвестной территории науки, среди зависти, непонимания, равнодушия коллег. Лишь его коллеги знали, что все, что касается его научных идей, гипотез – это результат серьезной, кропотливой, до седьмого пота труда ученого, которому посчастливилось найти и описать то, что не видели и не сделали другие. – «Восторжествовала бы справедливость если журналисты, организаторы и историки науки, наконец, заметили бы роль таких скромных от природы ученых-отшельников, признали бы и огласили бы талант, знания, упорство, умение мыслить, трудолюбие, смелость в поиске и утверждении нового, – с такой мыслью я писал раз за разом научно-фантастические романы («Пересотворить человека», «Фиаско», «Биовзлом», Биокомпьютер», «Клон дервиша», «Икс-паразит», главными героями в которых были люди науки (Каракулов, Салимов, Каримов, Набиев, Серегин).
Хочу заметить биографии этих ученых в какой-то мере автографичны моей. В этих книгах мне хотелось показать профессионалов своего дела, страстных ученых, настоящих трудоголиков. Практически у всех из них, работа – это отдушина, смысл существования. Для них семья, родственники, быт всегда были на втором месте. Они привыкли работать безостановочно – в лаборатории, дома, на даче. Причем, все они всегда неприметные, ровные, безропотные. «Великие дела делаются тихо» – вот его девиз. У них нет и не было хобби, все их свободное время забирала наука. Если он погружался в работу, то окружающий мир переставал для них существовать. Они уходили в себя, никого не видели, ничего не слышали. Не знаю, удалось ли мне разрисовать в книгах откровенно фантастические допущения, мысленные эксперименты, вымыслы и свободные размышления, но считаю, что мне удалось показать, что именно такие ученые ставят проблему, а «что будет, если…».
По сути, гипотеза о Х-онтобионте – это провокация в научном мире, а потому имеет значение, как отнеслись к ней профильное научное сообщество. Речь идет о разбросе мнений по поводу возможного вектора эволюции животного мира, а также об особых стилях жизнедеятельности ученых на современном этапе. Ученые различных отраслей, их многочисленные диалоги, почти протокольные обсуждения на научных форумах и собраниях – это не столько фабульные элементы романа, сколько своеобразная технология «продвижения» в умах и сердцах проблем эволюционного процесса, формирования мозга, взаимоотношения его с сознанием, подсознанием.
Хочу сразу же предупредить, что все события, персонажи, имена – вымышлены, а любые совпадения – случайны. Чего не скажешь о научной выкладке. Они вполне реальны, хотя отдельные утверждения спорны, по существу. Что касается мотивов. Все началось с любопытства – а что если? Как известно, научно-фантастическая литература отличается от научно-популярной, узаконенным правом опровергать основные законы естествознания. Я этим и воспользовался.
Итак, в подтексте романа две необычных провокации в научном мире. Первая – это новая подстрекательная версия вектора развития эволюции животного мира, когда эволюция – есть эволюция не вида, а Х-онтобионта. Вторая – формирование нового мира ученых-индивидуалистов (Каримов – ученый-одиночка, Набиев – ученый-отшельник, Салимов – ученый-фрилансер) в противовес коллективной науке, когда в интересах результата науки не нужно испытывать судьбу отдельных ученых-индивидуалистов, отпустив их на «вольные хлеба».
Заранее согласен со всеми замечаниями читателя, во-первых, по поводу «мозаичности» в изложении материала, а во-вторых, по поводу того, что пришлось соединить социально-психологические мотивы с научно-фантастическими при помощи вымышленных ситуаций. Уверяю, что все это мною предпринято лишь во имя раскрутки интересной научной проблемы.
Допускаю, что сюжет книги получился «разрисованным», но, однозначно, в нем нет бытовой приземленности. Когда данная книга была мною сдана в типографию, поступил критический отзыв на нее от профессора А.Т.Токтомушева. Я подумал, что не будет лишним, если опубликую его вместе с книгой. Полагаю, что такая рецензия, по-своему, будет способствовать поиску истины. Благодарю его за неравнодушие.
В сюжете книги есть такой момент: – Мы так и не поняли, чем все закончилось. Так что же здесь правда, что наносное? Может быть это был мираж, наваждение какое-то? Что касается моего научного предположения, то не скрою, что она сформировано под впечатлением набиевского наблюдения – это правда. Правда и в том, что, с помощью вас – научного сообщества в целом, удалось опровергнуть мое предположение. С этим надо считаться. Поймите правильно, отрицательный результат в науке – это тоже результат.
Вот-так разрешилась часть загадок эволюции животного мира. Так уничтожилась гипотеза о Х-онтобионте. Казалось, можно на всем сказанном поставить точку. Пусть мое научное предположение не подтвердилась, а потому проблема осталась проблемой. И на этом можно успокоится? Отнюдь, нет! Возник другой вопрос. Не исключено, что и сам человек – это паразит высшего порядка, возникший для выполнения типичных онтобиотических задач – контролировать баланс и ускорять эволюцию, но при этом способный влиять на всю планетарную экосистему сразу. Как теперь доказывать всем эту ясную и очевидную идею?
И снова раздумье о том, что научное сообщество еще с большим остервенением будет снова отрицать и запрещать. И снова его ждет неминуемое разочарование. Компликатобионт – это организм, тесно связанный с эндопаразитом. Мы все уже сейчас подходим под определение компликатобионта. И пока паразитологи разрабатывают свой «понятийный аппарат», давайте пофантазируем, куда может завести эволюция наш сложный, напичканный множеством разнообразных паразитов организм.
Самостоятельное развитие существ, внедрение их в соседние организмы и совместная эволюция, а также следующее за этим сращивание образуют новое, невиданное прежде существо, способное покорять космическое пространство. Чем не новый способ эволюции? Паразитизм представляется многим, как ускорение эволюции путем строительства из простых организмов сложных и поэтому более развитых и интересных существ. Такая вот естественная генная инженерия. Паразит в нем – это спецназ эволюции. Что, если будет особенный компликатобионт, созданный на основе человека? Вот и вопрос на засыпку. Еще вопросы: Кто же все-таки хозяин? Головной мозг или тело? Давайте искать ответы вместе.
Вообще, о значении экспериментальной философии следует чаще говорить и демонстрировать. В особенности, когда речь идет о разрешении различных дилемм. Что меня всегда смущало – это то, что в мире было много гениальных философов, которыми были выдвинуты огромное количество оригинальных философских идей, гипотез, высказаны выдающиеся философские мысли, сформированы целые системы, концепции и теории, многие из которых, к сожалению, до сих пор не поняты, а потому не приняты. А между тем, в мире до сих пор в дефиците достоверные, концептуальные и фундаментальные знания о многом. В чем дело? По каким фатальным причинам философская наука продвигается медленно? Почему выдающейся философские мысли и идеи так трудно и медленно вживаются в реальность? Почем философские мысли недостаточно активно дискутируются в разрешении дилемм.
Невольно приходишь к выводу о том, что в философских науках: во-первых, или недостаточно изучалось то, что надлежало изучить и знать в реальности; во-вторых, или философские исследования были изначально бессистемными, бессодержательными; в-третьих, или столетиями без конца нагромождались философские рассуждения, а реальное и достоверное знание вещей отставало. Отсюда можно резюмировать о том, что, возможно, причиной всему этому является функциональная недостаточность самого метода философствования. Все знают, что философские тексты классиков философии – Платона, Аристотеля, Кузанского, Бруно, Бэкона, Декарта, Гегеля, Фейербаха, Канта – очень часто сложны и непонятны.
По Э.В.Ильенкову, причиной непонимания классической философской мысли в действительности является не что иное, как низкий уровень знания и мировоззрения, а также небогатый внутренний мир людей. «Если же твой мир – богаче, то есть если он включает в себя, как свою «часть», мир иноязычного человека, – пишет автор, – то ты легко поймешь его, иногда даже лучше, чем он сам себя понимал, поскольку увидишь его мир как «абстрактное» (то есть неполное, частичное, одностороннее) изображение твоего собственного – «конкретного» (то есть более полного, целостного и всестороннего) мира».
Один из выдающихся философов современности М К.Мамардашвили в статье «Как я понимаю философию» заключает, что «всякая философия должна строиться таким образом, чтобы она оставляла место для неизвестной философии. Этому требованию и должна отвечать любая подлинно философская работа». Автор отмечает, что «философия должна пребывать в глубоком погружении в первоисточники, которые каждый трактует по-своему, в том-то и суть философии». Возможно потому и современные философы по ошибочной аналогии пытаются перещеголять своих «коллег» хотя бы в непонятности и оторванности своих философских текстов от реальной жизни.
Известно, что видные и выдающейся философы акцентировали на разрешение известных философских дилемм. Между тем, философская мысль не должна отрываться от реальной действительности, то есть философия должна быть практической, когда философские идеи, концепции, системы и теории, как считают Бэкон, Декарт, Локк, Спиноза, Шопенгауэр и др., должна найти свою реализацию в общественной практике. А ведь жизнь и практика богата различными ситуациями, некоторые из которых представляют собой тугой узел проблем, так как содержит дилеммы, которых нужно разрешить.
«Есть только одно средство расположить простой народ к философии; оно состоит в том, чтобы показать ее практическую полезность», – вот кредо сторонников практической философии. По их мнению, простой народ всегда спрашивает: «Для чего это нужно?», «в чем заключается полезность философии?». Понятно, что просвещает философа, и то, что полезно простому человеку, – совершенно различные вещи. Между тем, разум философа часто занят чрезмерно абстрактными вещами. Однако, каковы бы ни были факты, вокруг которого завязываются философские мысли и идеи, они составляют подлинное богатство философа.
Так то это так. Однако, сейчас во дворе новая эра научной рациональности – постнеклассической, утверждающий, что знания должны быть практически применимыми. Важно отметить тот факт, что один из предрассудков рациональной философии заключается в убеждении, будто его задача – это сопоставлять и связывать факты, имеющиеся в ее распоряжении, а не в собирании новых фактов. А между тем, согласно современных воззрений логика в том, что метод философствования заключался и будет заключаться в том, чтобы умом проверять ум, умом и экспериментом контролировать чувства, познавать чувствами природу, изучать природу для изобретения различных орудий, пользоваться орудиями для изысканий и совершенствования практических искусств, которые необходимо распространить в народе, чтобы научить его уважать философию.
Сейчас мир переживает кризис кабинетной философии, главным инструментом которой был концептуальный анализ. Еще в середине XX века, У.Куайн и его последователи стали высказываться о необходимости сближения философских методов с методами экспериментальных наук. В свое время, мне, как одному из зачинателей экспериментальной хирургии в стране, такая мысль здоров импонировало. В клинической практике ученому-хирургу ставить вопрос «а что если?» не всегда приемлем, ибо, на операционном столе лежит больной и у которого хирургу необходимо применить глубоко осмысленные и наработанные, так называемые протокольные технологии оперирования, а не подвергать его лишнему клиническому риску. Таковы морально-нравственные рамки хирургической деятельности. Хотя следует признать, что на практике экстренной хирургии не редко хирургами используются возможности вынужденного эксперимента, когда стоит вопрос «Все или ничего!».
Другое дело, когда экспериментируешь на животных. При этом любой хирургический эксперимент – это, по сути, планомерный поиск оптимального метода операции. Экспериментатор ставит перед собой ряд вопросов, которых следует разрешить в сериях определенного эксперимента. В Проблемной лаборатории клинической и экспериментальной хирургии при Национальном хирургическом центре под моим руководством были проведены сотни разнообразных экспериментов. В этом аспекте, значимость эксперимента для меня всегда была и однозначно остается высокой.
С учетом сказанного выше и личного опыта с удовлетоврением принял факт повсеместного нарастания тенденции использования мысленных экспериментов. В философии такая тенденция явно усилилась, а в 2000-е годы оформилась новая форма философии – экспериментальная философия. Первоначально экспериментальная философия фокусировалась на философских вопросах, связанных с намеренными действиями, предполагаемый конфликт между свободной волей и детерминизмом. Эмпирические данные, собранные философами-экспериментаторами, могут иметь косвенное влияние на философские вопросы, позволяя лучше понять лежащие в основе психологические процессы, ведущие к философским интуициям. Каковы положительные и отрицательные стороны этой формы философии? Каково взаимоотношение экспериментальной и рациональной (теоретической,
Итак, дальнейшее рассуждение правильно будет вести в аспекте признания факта существования двух видов философии: 1) экспериментальная философия; 2) рациональная философия. Первая, образно говоря, всегда идет ощупью, берется за все, что попадает ей под руку, и в конце концов натыкается на драгоценные вещи, а вторая, также образно говоря, собирает этот драгоценный материал и старается разжечь из него факел. Экспериментальная философия не знает ни того, что ей попадется, ни того, что получится из ее работы, однако, она работает без устали, тогда как, рациональная философия, наоборот, взвешивает возможности, выносит суждения и умолкает.
Следует сказать, что экспериментальная философия обычно использует методы, которые гораздо ближе к психологии и социальным наукам и реализует достаточно большое число исследовательских проектов, примером которых является проверка некоторых интуиций относительно природы философии и философского теоретизирования, имеющихся у философов, и сравнение их с теми, которые есть у не-философов, а также демонстрация того, от каких – социальных, культурных, образовательных факторов зависят эксплицированные различия.
Дж.Александер, Дж.Ноуб, Ш.Николс описывают экспериментальных философов как таких, кто прилагает «методы социальных и когнитивных наук к изучению философского познания, поскольку данные методы подходят лучше, чем интроспективные, к изучению того, что люди думают, особенно другие люди». С.Стек, К.Тобиа используют термин «экспериментальная философия» в каркасе ограниченной интерпретации, говорят о ней как об «эмпирическом исследовании философских интуиций, факторов, воздействующих на них, и психологических и нейрологических механизмах, лежащих в их основе». Так или иначе вышеуказанные авторы подчеркивают оппозиционность друг к другу экспериментальной и рациональной философии.
В отношении оппозиции кабинетной философии и экспериментальной Т.Уильямсон подчеркивает значимость выбора между растворением философских методов в методологии экспериментальных наук и обоснованием правомерности кабинетной философии, перед которым стоят современные философы. На сегодня экспериментальная философия включает много новых экспериментальных исследований, в том числе исследования того, как на самом деле думают и чувствуют обычные люди (не философы). При этом изучается обычное понимание людьми морали, свободы воли, измерения этических границ тех или иных явлений, счастья и других ключевых философских понятий.
Забегая вперед хочу подчеркнуть, что являюсь сторонником одновременно рациональной и экспериментальной философии. В своих капитальных серийных трудах: «Познание» (15 тт.); «Биофилософия» (3 тт.); «НФ-философия» (3 тт.); «Киберфилософия» (3 тт.); «Антропофилософия» (3 тт.); «Моральная философия» (3 тт.) и пр., я выступаю сторонником идей и принципов постнеклассической науки, осмысливающей многочисленные феномены и проблемы через призму методологии, социологии, психологии, философии. В другой части своих капитальных серийных трудах: «Тегерек: Мифы. Тайны. Тени» (4 тт.). «Литературная философия» (6 тт.), «Научная фантастика» (свыше 30 книг) я выступаю сторонником экспериментальной философии.
Так или иначе, во всех моих философских работах очевидна разработка междисциплинарных, транстеоретических научных тем с интеграцией отраслей наук (экспериментальная хирургия, физиология, трансплантология, биомедицина, биофилософия) с концептуальной разверткой результатов экспериментальных исследований, как в области хирургии, физиологии, трарсплантологии, так и философии с проведением философских экспериментов. При этом цель моих философских экспериментов заключается в том, чтобы погрузиться непосредственно в реальный мир и использовать психологические эксперименты, чтобы добраться до истоков некоторых, порою жгучих философских проблем в сфере науки, медицины, технологий.
Следует отметить, философские эксперименты начинают наводить ученых на мысль, что обычный способ понимания мира людьми пронизан, прежде всего, моральными соображениями. Чем больше философы узнают о том, как люди выносят моральные суждения, тем больше они смогут понимать, как возникают конфликты между людьми. Ш.Николс считает, что одна из самых захватывающих перспектив экспериментальной философии заключается в том, что она может помочь оценить, являются ли определенные философские верования вполне обоснованными.
Выяснив психологические источники своих философских убеждений, сами философы смогут оценить, насколько оправданы эти убеждения. В этом аспекте, в моих работах по экспериментальной философии, методология использования систематического эмпирического исследования применяется к широкому кругу различных философских вопросов (пересадка головного мозга, эвтаназия, клонирование, роботохирургия, искусственный интеллект и пр.). Известно, что исследователи предлагают совершенно разные взгляды на то, каким образом такая экспериментальная работа может оказаться философски ценной, а потому, возможно, лучший способ познакомиться с областью экспериментальной философии – это изучить фактические результаты исследований философов-экспериментаторов.
В экспериментальной философии решение логических задач должны быть предельно просты, ибо они устанавливают стандарты простоты для широкого круга читателей. Разумеется, мой стиль, не обладающая устойчивыми концептами, нормами или правилами исследования больше похож на научно-художественный проект. Так как он олицетворяет восприятие или образ мысли, то, естественно, не является завершенным художественно-интеллектуальным проектом. Однако, он работает с понятийным каркасом, концепты могут изменяться и нет в нем четкой логической определенности. Согласен в моем языке мысль концептуально и понятийно часто неуловим, мысль трудно поймать и зафиксировать как определенную концепцию, опираясь на которую можно было бы дальше развивать философское рассуждение в каком-то заданном концептуальном поле. Однако, помогает понять заложенное в текстах мысль черех художественный нарротив.
В свое время, Л.Витгенштейн (1889-1951), с учетом отсутствия ясности в философских текстах, бездоказательности суждений, двусмысленности высказываний, писал о том, что необходимо произвести «терапию философского языка» в целях исключения многосмысленности и принципиальной неточности словоупотребления. Автор в своем «Логико-философском трактате» (1918) описал, разработанный им формализованный философский стиль, на основе сближения его с языком математики и современного естествознания. По мнению автора, слова и выражения языка должны служить знаками идей и использоваться, прежде всего, для выражения мыслей [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953].
По мнению Х.Патнэма (1926-2016), С.Крипке (1940-2022) философский язык: во-первых, логический способ изложения (наличие взаимосвязанных рассуждений, направленных на раскрытие научной истины); во-вторых, смысловая законченность (выстраивание рассуждений и фактов в такой последовательности и взаимосвязях, чтобы мысль, положенная в основу должна быть максимально раскрыта); в-третьих, целостность (соответствие структуре и содержанию работы и служить раскрытию поставленных задач и достижению совокупных целей исследования) [Крипке С. Именование и необходимость, 1972].
«Всякое утверждение о совокупностях разложимо на утверждения об элементах совокупностей и на суждения, которые описывают совокупности в их полноте. А элементарные суждения выступают аргументами истинности суждений», – пишет Л.Витгенштейн (1889-1951). По мнению автора, смысл философского текста заключается в том, что «все, что может быть сказано, должно быть сказано четко». Он считал, что «чем яснее мысли выражены – тем точнее их острие входит в голову» [Витгенштейн Л. Философские исследования, 1953]. Для исключения многомысленности и принципиальной неточности, по его мнению, философский формализованный язык должен быть содержать логику суждения из области естествознания и литературы, высказанными предельно четко и ясно. В той или иной мере, ряд философов применяют подобный формализованный стиль (Дж.Маргулис (1977), М.Раулендс (2005) и др. [Маргулис Дж. Личность и сознание / пер. с англ., 1986; Раулендс М. Философ на краю вселенной, 2005].
Нужно отметить, что практически изначально в фокусе внимания экспериментальной философии находится интуиция. Интуицию идентифицируют с выводами первой системы, как убеждения, которые мы формируем спонтанно, без сознательных рассуждений, источник которых мы не можем идентифицировать интроспективно. Когда мы развиваем предложение или контент, интуиция этого контента должна казаться нам истинной. В этом аспекте, философы-экспериментаторы надеются получить удовлетворительное представление об интуиции и ее психологических основах.
Позитивная роль экспериментальной философии в том, что она может эмпирически проверить и выдвинуть утверждения об интуиции в каждом из этих случаях: интуиции, используемой для проверки нормативных теорий, интуиции относительно того, является ли данный случай примером концепции, интуиции о правильном применении слова, интуиции об общих принципах и интуиции об особенностях дискурса или практики.
Утверждение морального реалиста о том, что реализм лучше всего отражает обычный моральный дискурс и практику, было поставлено под сомнение несколькими экспериментами, исследующими степень, в которой люди являются интуитивными моральными релятивистами. Дж. Гудвин и Дж. Дарли задались вопросом, будут ли субъекты относиться к этическим утверждениям как к объективным, и как они могут отличаться от отношения к утверждениям о научных фактах, социальных условностях и вкусовых ощущениях.
Экспериментаторы дали испытуемым ряд утверждений во всех трех областях и попросили их оценить свое согласие с каждым утверждением, а также указать, считают ли они это правдой, ложью, мнением или отношением. Результаты показали, что в целом люди склонны относиться к этическим утверждениям как к более объективным, чем заявлениям об общепринятых или вкусовых ощущениях, но менее объективным, чем изложения фактов. Более интересно то, что субъекты рассматривали разные этические высказывания как более или менее объективные в зависимости от содержания высказывания. Народная концепция морали не может быть единообразно объективной, люди могут рассматривать одни моральные требования как более объективные, чем другие.
Следует заметить, экспериментальная философия во всех ее формах предлагает задуматься о роли интуиции в философской методологии: предоставляют ли интуитивные суждения обычных людей, не философов, столько же доказательств, сколько суждения философов? Возможно, они предоставляют лучшие доказательства? Предоставляет ли интуиция какие-либо доказательства, или эмпирическая работа, возникающая из экспериментальной философии, просто показывает, что интуиция безнадежно предвзята и непостоянна? Если интуиция имеет доказательную ценность, то какую? Как правильно получить и использовать эти доказательства?
Не вдаваясь в более глубокие вопросы природы интуиции, дадим характеристику интуиции следующим образом: это состояния, в которых определенное утверждение кажется верным в отсутствие осознанных рассуждений. Интуиции обычно получают некоторую доказательную силу при философской аргументации. То есть предположения, которые поддерживает интуиция, как правило, принимаются за поддержку существования этих интуиций. Степень поддержки, оказываемой таким образом, не всегда ясна. Иногда признается, что интуиция может ошибаться, и что в идеальном случае интуитивные предпосылки должны поддерживаться дальнейшей аргументацией.
Эмпирическая работа здесь отражает два возможных пути, посредством которых экспериментальная философия может дать нам новые перспективы классических головоломок в философии сознания.
Во-первых, она предлагает психологические объяснения для интуиции, которые в противном случае могли бы казаться довольно «грубыми», например, предполагая, что у нас есть когнитивная тенденция использовать физические критерии в нашей оценке того, что является потенциальным суждением.
Во-вторых, она может оспаривать доказательный статус этих интуиций, указывая на такие факторы, как например культурное происхождение, которые могут повлиять на интуицию ненадлежащими способами.
Однако экспериментальная философия дает недостаточное освещение этих вопросов, потому что вопросы, представляющие интерес для философии, это не то, что говорят люди, а основополагающая компетенция, связанная с использованием философски важных концепций. То, что имеет значение для этой компетенции, является критически нормативным. Между тем, вопреки утверждениям некоторых критиков, экспериментальная философия не зависит от предположения приоритета интуитивного познания: что люди не достигают выводов о чем-либо через рассуждения, даже если они действительно участвуют в сознательном обсуждении, прежде чем выдать ответ.
В этой связи, я хотел бы привести доводы из моей системы «Системно-ответственная популяризация, концептуализация и философизация науки», предполагающий три уровня усвоения знаний: 1) популяризация науки («А»); 2) концептуализация знаний («В»); 3) философизация науки («С»). Эмпирическое содержание («А») постепенно ассимилируется, осмысливается и элиминируется в теоретическое содержание («В»).
Этот синтез приведет к созданию нового типа теоретического обобщения («С»). Если в «А» какое-либо событие приобретает черты проблемной ситуации, требующего изучения и осмысления, то в «В» тот или иной факт, как фрагмент объективной реальности подлежит категоризации и концептуализации.
На этапе «С» происходит репрезентация в форме философского обобщения. «С» требует удержания в идеальном плане несоизмеримо большего объема знаний. Таким образом, в реальном теоретическом знании эмпирия представляет собой результат «вписывания» тех или иных фактов в образ действительности («А»). Это описательный уровень. «В» представляет собой научно-теоретический уровень, а «С» – есть мировоззренческий уровень.
Для меня лично, как философа-экспериментатора представляет интерес сам процесс последовательного получения ответов. И они показали, что знание психологических основ интуиции вполне может оказаться философски значимыми. В результате философского эксперимента удалось в какой-то мере правдивый ответ на поставленные вопросы, озвученных в соответственных книгах: «Кто где?», «Лечить и/или Убивать?», «Можно ли штамповать гениев?», «Кому доверить жизнь? Хирургу или Роботу-хирургу?», «Кто хозяин организму человека?».
Нужно отметить, что перспективы развития экспериментальной философии неоднозначны. К сожалению, не все экспериментальные философы проводят в своей работе вспомогательный философский анализ, как это проделываю я, будучи глубоко знаком как с медицинской наукой, так и практикой. Некоторые философы задаются вопросом, не искажается ли наша интуиция?
Аналогичным образом, если философы решат, что следует использовать концептуальную концепцию добра, а не деонтологическую, на том основании, что на деонтологическую концепцию чрезмерно влияют эмоции, то какой будет реакция на деонтолога, который утверждает, что эмоции чрезвычайно важны? В частности, для меня, как ученого-врача исключительно важно обращение к моральной интуиции, будь то действия или принципы. Но опять возникает тот же вопрос: можем ли мы положиться на эти интуиции?
Итак, многие современные философы согласны с тем, что философия, которая ведется исключительно «из кресла» при недостаточном понимании учеными фактических данных, научных практик и научных достижений, а иногда и просто жизненной реальности, имеет сомнительную ценность. Эта общая отправная точка для большей части современной философии открывает путь для использования эмпирических данных в философии. Однако, есть мнение о том, что, возможно, именно экспериментальная философия станет в ближайшем будущем одной из фундаментальных научных репрезентаций действительности, той основой, которая связывает в целостную систему когнитивного знания социологию, психологию и философию. Это я приветствую.
В философии сегодня «господствует убеждение, что наука представляет собой вид когнитивной практики, системообразующим принципом которой предстает рациональность. Поэтому появление экспериментальной философии многие связывают с революцией убеждений в философии в ближайшей перспективе. Интерес ученых к новой форме философии обусловлен тем, что в силу историко-идеологических причин сложившаяся в философии тенденция к автономии во многих случаях является препятствием для получения знаний, адекватных современной реальности.
Нацеленность на когнитивные вопросы и проблемы также диктуется современными научными реалиями. Новое философское измерение исследований размывает границы наук. Пусть не создаются новые методы, но новое применение уже существующих методов в других дисциплинарных областях вновь пробуждает научный интерес к философским проблемам мировоззрения, сознания, интуиций, морали. Получаемые результаты могут подтвердить философские гипотезы, развить теории. Речь не идет о радикальной реформе философии, ведь проблемное поле новой экспериментальной философии – лишь часть от целого философского знания. Но обновить философские традиции, дать им вторую жизнь – это возможно для экспериментальной философии. Очевидно лишь то, что как философское движение экспериментальная философия оказала значительное влияние на дискуссии об основных философских вопросах, а также о природе самой философии. Д.Н.Дроздова пишет: «Мысленные эксперименты активно используются в качестве способа аргументации в современной философии.
Построение аргумента на основании воображаемой ситуации часто встречается в эпистемологии, онтологии, этике и других областях философии. Можно даже сказать, что философские эксперименты – одна из отличительных характеристик философской методологии, поскольку они позволяют придать наглядность и убедительность абстрактным философским построениям. Помимо традиционного использования философских экспериментов в качестве способа аргументации, в последнее десятилетие получило распространение обращение к мысленному эксперименту в контексте новой исследовательской практики, возникшей на стыке философии, психологии и социологии.
Одна из задач, которые ставит перед собой современная экспериментальная философия (x-phi), заключается в исследовании мнений обычных людей по поводу важных философских концептов (так называемых интуиций обыденного сознания) при помощи методов психологии и социологии. Действительно, если в науке мысленные эксперименты часто становятся интегральной частью господствующей парадигмы, а их интерпретация является предметом дискуссии только в период установления консенсуса по поводу затрагиваемых ими теорий, то в философии мысленные эксперименты в большей степени используются для того, чтобы поставить вопрос и спровоцировать дискуссию, а не указать единственный правильный ответ.
Как и в науке, в философии у философских экспериментов есть разнообразные функции. Некоторые из них позволяют прояснить или проблематизировать использование определенных понятий. Другие используются для установления логических взаимосвязей между понятиями или положениями. Третьи вскрывают существование неявных предположений или убеждений в некоторых рассуждениях и аргументах. Все эти функции мною использованы в области постановки медико-философских идей, концепций, теорий.
Вымышленные ситуации, которые использованы мною, можно сравнить с зондом, при помощи которого исследуются философские концепции. Я, как доктор медицины и доктор философии обращался к мысленным экспериментам как к инструменту исследования философских представлений «обычных людей», представителей разных специалистов, социальных и профессиональных групп, чтобы выявить сходства и различия в том, как обыденное сознание оперирует базовыми философскими концептами. На мой взгляд, здесь мысленный эксперимент перестает противопоставляться реальным экспериментам, а становится их частью.
Суть моих философских экспериментов заключается в том, что читателям широкого профиля предлагается рассмотреть некоторые вымышленные ситуации, требующие осмысленного ответа. В книгах ученые разных специальностей, люди разных социальных и профессиональных групп сталкиваются с необходимостью дать самостоятельное описание или оценку ситуации, опираясь на интуитивное и зачастую неотрефлексированное понимание тех или иных концептов.
Исправить «близорукость» «кабинетной» философии – такова была изначальная задача экспериментальной философии. Типичное исследование, выполненное в духе экспериментальной философии, выглядит следующим образом. Обрисовывается некоторая теоретическая проблема, которая существует в философии, и указывается, что философская аргументация исходит из некоторых предположений о том, что в этой проблеме противоречит или соответствует «здравому смыслу». Затем разрабатывается серия заданий (вымышленных историй, которые зачастую базируются на известных философских мысленных экспериментах), в которых требуется применить некоторый философский концепт к воображаемой ситуации. Ключевая роль в них отводится вымышленным образным ситуациям – «мысленным экспериментам», – которые используются здесь не как аргумент в философском споре, а как условие для выявления особенностей обыденного мышления, где нет места детальному анализу понятий или прояснению языковых выражений.
Нужно отметить, что существование экспериментальной философии представляет собой вызов, брошенный традиционной философии, которая стремится отстаивать специфику своих аргументов и их независимость от каких-либо экспериментальных исследований. Методика экспериментальной философии строится на предположении, что понимание философских концептов, которое свойственно обычным людям, лишенным экспертного знания в области философии, может быть релевантным для философского сообщества. Я далек от мысли, что пытаюсь получить верные и адекватные определения философских концептов, основываясь на мнении моих литературных героев – людей, далеких от философии. В их задачу входит скорее критика тех интуиций, на которые опираются философы при получении выводов из мысленных экспериментов.
Используя мысленный эксперимент в качестве аргумента, я опираюсь на те универсальные представления о предмете обсуждения, которые являются общими для философских теорий и обыденного сознания и без которых философская теория будет лишена реального содержания. Нужно подчеркнуть, что экспериментальная философия использует вымышленные истории как некоторые ситуации, которые требуют от читателя некоторого однозначного ответа. Отсюда и размышления, которые приводят отвечающего к выбору ответа, сомнения, которые у него возникают, или озарения, которые приходят ему в голову. Вымышленные истории в рамках философской аргументации должны привести к совершенно другому эффекту: при знакомстве с примером у читателя должен произойти сдвиг в понимании. Вот чего я добиваюсь от читателей!
Мысленный философский эксперимент заключается в том, что прошедший через него уже не может придерживаться прежних взглядов или должен выработать дополнительную аргументацию. Объект экспериментирования в философском мысленном эксперименте находится вне самой описанной истории. Мы осмелимся предположить – и пусть это будет вопрос для дальнейшей дискуссии, – что этим объектом является сама философская позиция читателя, которая в процессе знакомства с предложенным мысленным экспериментом должна подвергнуться трансформации и стать более осознанной. Это и есть конечная мотивация моих философских экспериментов. В то же время, я понимаю, что результаты экспериментальной философии могут быть приняты с оговорками.
В философском мысленном эксперименте вымышленные ситуации служат для проблематизации или уточнения дискуссионных философских понятий и положений. Широкое распространение получила техника оценки вымышленных ситуации в современном движении, получившем название «экспериментальная философия». Для плодотворного мысленного эксперимента необходим четкий научный материал. Я делаю акцент на научно-фантастические произведения. Если такие произведения научно некорректны или в технико-технологическом плане безграмотны, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий, то эксперимент может увести исследователя в дебри неправильных суждений.
А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. Более того, философия и наука позволяет фантасту строить правдоподобные догадки и заполнять «белые пятна» мироздания. Хотя, считаю, что научная фантазия не может претендовать на долгую актуальность. «Не бойтесь мечтаний – они иногда сбываются!» писал один из великих фантастов мира. Научно-фантастическое произведение пишется с определенной конкретной целью, после достижения которой оно неизбежно устаревает, и начинает представлять лишь исторический интерес. Так, что моих романов в качестве научно-художественного нарротива экспериментальной хирургии ждет такая же участь уже в ближайшем завтра. Тем не менее, они сегодня выполняют поставленную перед ним задачу – послужить достойным материалом экспериментальной философии, а конкретно – философского эксперимента по разрешению возникших дилемм.
Итак мною использован, как стиль литературной, так и рациональной философии. Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Во-вторых, если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. В-третьих, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение, когда философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль.
Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-четвертых, невозможно построить критическую дискуссию с философом, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуясь как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, мною использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось каждый труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля: философский и литературно-философский.
Итак, как уже говорилось выше, я как автор книг, вошедших в серию «Экспериментальная философия» выступил одновременно в двух качествах – как ученый и как писатель. Книга представляют собой новый синтетический жанр литературно-философского толка, тексты которых порождены авторским сознанием и представляют собой не что иное, как индивидуально-авторское смысловое и структурное единство. Если говорить, почему я взялся и за литературное творчество, то хотелось бы отметить, что для логико-философского анализа и комментарий академическое поле явно ограничивает горизонты размышления и интервалы абстракции.
Как известно, у важнейших философских вопросов нет окончательных ответов, как нет и «правильных позиций», а потому остается лишь выдвигать аргументы в пользу теорий, которые, на твой взгляд, ближе всего к истине. Для этого, как мне кажется, литературное творчество наиболее подходящая технология. С другой стороны, много лет занимаясь медициной и философией мне постепенно пришлось сменить манеру написания логико-философского письма. Почувствовал, что легче самому выстраивать логико-философские модели, чем разбираться в таких же выкладках других ученых-философов.
Вот-так постепенно отказался от строгого научного и философского мышления, в пользу более контингентному, более текучему, более расплывчатому литературно-филососкому стилю изложения своих мыслей. В этом аспекте, примечательно то, что философия старается разрешить досаждающую ей проблему тремя способами: во-первых, либо вынося отдельные вещи за скобки своего рассмотрения; во-вторых, либо приравнивая их к классам; в-третьих, либо опровергая саму себя. Возможно, мы не достигли ни того, ни другого. Но важен сам путь и траектория философского размышления, возможно, до уровня метатекста.


Часть II. Литературная философия

О сущности дилеммы «Кто хозяин? Головной мозг или тело? А также о попытках ее разрешения на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi»
Что за икс-насекомое?
Пожилой, но не по возрасту подвижный, ученый-энтомолог, профессор Набиев пешим ходом, наконец, добрался до Саркента – высокогорного, труднодоступного, а потому самого малоизученного и загадочного заповедника, что в далекой юго-западной оконечности страны. Это его десятая по счету экспедиция в эти края. И на этот раз заповедный лес и горы жили своей жизнью, скрывая от него и людей еще много неизвестных науке представителей фауны и флоры. Вокруг девственные горы, ущелья, леса, луга, родники, горные речки и небольшие озера. Воздух наполнен ароматами цветов и растений так сильно, что можно просто задохнутся от пряных запахов.
– Настоящее блаженство! – воскликнул профессор, зажмурив глаза и полной грудью вдыхая горный воздух. – Вот она природная гармония! Вокруг ни души, а под твоими ногами огромный, неизведанный мир и ты – единственный его повелитель. Вот она свобода -абсолютная свобода! – восклицал он, чувствуя, как его целиком охватывает чувство эйфории и блаженства.
Набиев был ученым-отшельником и гармоничность такого образа жизни и работы складывалось у него, как вполне естественное предназначение. Во-первых, его пытливый ум ученого. Всем хорошо известен афоризм «Одна голова хорошо, а две – лучше», а парафраз по Набиеву звучит так: – «Одна голова не только хорошо, но и вполне достаточно». Во-вторых, его любовь к одиночеству. Ему – страстному исследователю живой природы, известному ученому, труды которого известны далеко за пределами страны, высококвалифицированному специалисту по энтомологии, несказанно повезло, когда десять лет тому назад Швейцарская академия наук в рамках сотрудничества с Академией наук нашей страны предложила совместный долгосрочный научный проект по изучению фауны и флоры, относительно молодого в то время природного парка Саркент. В рамках этого проекта, там, недалеко от озера Ай-кёль, был даже построен небольшой финский домик для исследователей. Набиев, как ответственный исполнитель проекта, начиная с ранней весны до поздней осени проживал там, проводя полевые исследования в самом сердце заповедника, который оказался настоящим кладезем биологической науки. Каждая экспедиция сюда приносила ученому немало сюрпризов в плане находок доселе неизвестных видов насекомых, в том числе пауков, клещей.
Набиев уже прошел три-четыре километра с момента предыдущего привала, чувствовалось высокогорье, нахлынувшая усталость, сердцебиение и одышка. Весь покрытый испариной, он решил передохнуть, присел на большой, покрытый трещинами и мхами камень. В ту же минуту его внимание привлек необычного вида насекомое, который медленно неуклюже выполз из трещины. Внешне какой-то мясистый, округлый, красно-оранжевой окраски, не то клещ, не то паук, не то скорпион.
– Скорее это клещ, – подумал профессор, разглядывая насекомое.
Необычность его заключалась, прежде всего, в том, что внешне тело насекомого удивительно напоминал головной мозг человека. Такие же узоры-борозды, похожие на извилины мозга, такая же продольная борозда, разделяющая тело насекомого на симметричные половинки-полушария.
– И все же это клещ, относящейся к классу аргасовых, то есть не имеющим твердого покрова, – сомневался Набиев, пытаясь разглядеть ножки и хоботок насекомого. – Но, что это! Хвост? – удивлялся он, – да-да, самый, что ни есть хвост, длиной сантиметров полторы-два, внешне напоминающий уже спинной мозг. Прям, как изолированный препарат головного и спинного мозга человека, рисунки которого можно найти в любом анатомическом атласе нервной системы, – подумалось профессору.
Профессор был поражен увиденным, не верил своим глазам. Ничего подобного не видел в своей жизни и практике энтомолога. Безусловно, перед ним совершенно неизведанный вид клеща. На вскидку даже такому специалисту как он, трудно было отнести этот вид к какому-либо известному классу клещей.
– А может быть, это и вовсе и не клещ, – засомневался он, внимательно разглядывая насекомое и в слепую одной рукой ища в недрах рюкзака увеличительное стекло.
Автоматом проносились мысли, как же его поймать, не повредив. Насекомое замер, затем медленно развернулся и направился обратно в трещину на камне. Не раздумывая, профессор двумя ладонями успел накрыть паука. Однако, в ту же минуту понял свою опреметчивость и неуклюжесть.
– О, проклятье! – вскрикнул Набиев, увидев, что он просто раздавил насекомого.
На камне и на его ладонях остались лишь мокрые пятна темно-красного цвета. Профессор чертыхнулся, сожалея о том, что упустил шанс поймать и исследовать этот необычный экземпляр загадочного насекомого, так похожего внешне на головной и спинной мозг человека. Теперь уже не спеша, он внимательно разглядывал под лупой останки клеща.
– Что это? Это кровь? Да, точно кровь! Значит это клещ паразит, причем, экзотрофный, – размышлял он вслух. – Но, тогда, где же животное, кровью которого этот паразит питался?
Оглянулся. Вокруг ни души. Полдня профессор потратил на тщательный осмотр этого места в радиусе пяти-шести метров вокруг в надежде обнаружить такой вид клеща. Каждый сантиметр он осмотрел с упорством отчаяния, но все было напрасно. Почти без сил ученый опустился на траву.
– В конце концов не один же такое насекомое существует в этих местах! – утешал он себя, лежа на спине, давая отдых своему измученному телу.
Немного отдохнув, поднялся, посмотрел на часы. Клонило к вечеру.
– Пожалуй, здесь поставлю палатку и заночую, – решил он.
Развернул палатку, разжег костер, вскипятил чай, немного поел и снова с лупой пустился в поиск. Напрасно. Этот уголок заповедника был молчалив, как миллионы лет назад.
Наступила ночь, в темном небе рассыпались мириады ярких звезд, как будто мерцая прямо перед глазами, вокруг девственная тишина и лишь одинокий костер, да палатка. Мысли о необычном клеще назойливо мучали Набиева, практически он и не спал, всю ночь ворочаясь в спальном мешке, в неугасаемом намерении с утра вновь обследовать участок. Его интересовала только вчерашняя жертва его любознательности.
Основными качествами для любого ученого являются: любознательность и трудолюбие от природы, способность абстрагироваться, проявить терпение и настырность. Самое же главное в научном труде, все же является – не пройти мимо непонятного. Так и Набиев, увидев необычного и неизвестного клеша с головой ушел в поиск следующего экземпляра неизвестного насекомого.
– Все же это новый вид паукообразных, – думалось ему даже во сне.
В кратких беспокойных снах ему мерещилась картина, когда они смотрели друг на друга несколько минут – человек и хвостатый клещ, два существа, разделенные, возможно, полумиллиардом лет происхождения. Высоко в горах, среди скал, вдали от людей, в кромешной тьме арчового леса, у профессора невольно пробуждался страх далеких предков человека перед мастодонтом в виде мясистого и хвостатого клеща.
Забрезжил рассвет. Ночной туман начал рассеиваться. Набиев проснулся с тяжелой головой, как после похмелья. С трудом поднялся, вышел наружу. Его бил озноб. Погода была ясной, но ветренной. Наскоро поев, профессор, несмотря на недомогание вновь тщательно, сантиметр за сантиметром прошелся по вчерашним местам, с лупой рассматривая каждую расщелину в скале и камнях, пробираясь в гущу кустарников и высоких трав, но все напрасно. Время шло, солнце уже стояла на зените, когда его склонила ко сну. Он уснул крепким сном человека, уставшего до полного бесчувствия. Через час он проснулся от холода. Забравшись в спальный мешок, несколько раз забывался в полудреме и тут же просыпался от кошмарных сновидений. Ему вновь приснился тот самый хвостатый клещ, которого, он напрасно искал уже второй день. В голове вновь пронеслась картина полной аналогии этого клеща с внешней формой и строением центральной нервной системы животных или человека. Перед глазами стояло видение, как будто головной и спиной мозг, как некое существо, только-что и каким-то образом выбралось из черепной коробки наружу. Покинув тело это существо с удивлением оглядывал окружающий мир.
– «Я, Набиев, первый открыл такой вид клеща в природе», – пронеслась в мыслях. Тут же заговорило многоголосие мыслей в голове. «Что за наваждение?», «Что за чепуха?», «Разве такое возможно?», «Что за иллюзия?». От таких мыслей профессор внезапно проснулся. – «Неужели я сошел с ума? – почему-то подумалось ему.
Набиев выбрался из палатки. Хотя солнце светило, было прохладно из-за ветра со стороны ущелья. Прохлада вернула профессора к действительности. Поднялся, потянулся и, посмотрев на солнце, пошел в сторону ручья, протекающей неподалеку. Утолив жажду, присел на траву, задумался. Один в горном ущелье среди девственного леса. На сотни километров вокруг нет ни души. Маленькая палатка, спальный мешок, несколько пакетиков с лапшой быстрого приготовления, пара пачек печенья и несколько консервы с тушенным мясом, туристический котелок, ножик, ложка, а также его научные принадлежности: увеличительное стекло, шприц, булавки, пинцеты – вот и все, что составлял содержимое его рюкзака.
Выпив чай и наскоро поев тушёнки, профессор вновь приступил к поиску. Все тщетно. К вечеру недомогание усилилось, поднялась температура тела. Видимо сказалась простуда накануне. Ночью он лихорадил, бредил, ему снились кошмарные сны. Бывают сны, которых человек помнит всю жизнь. Примерно такое случилось у Набиева в те дни. В один момент он в бреду снова увидел огромного мясистого клеща с длинным расщепляющимся, как у коней, хвостом, который спустился по вертикальной паутине с неба и впился в его голову, охватив ее огненными ножками-щупальцами. Во сне он кричал от ужаса, пытаясь оторваться от воображаемого клеща. Но, не тут-то было. О, ужас! Клещ намертво приклеился к голове и медленно начал внедрятся под его черепную коробку. Профессор провалился в черную бездну тяжелого и кошмарного сна. Проснувшись, он не смог определить сколько времени пролежал в бреду, но ощущение того, что клещ влез в его череп был настолько явственным. Даже окончательно проснувшись ото сна чувствовал, что не все гладко с головой. Она гудела, будто внутри черепа поселился тот самый клещ.
Солнце поднималось все выше, сырость и прохлада исчезли. Набиев почувствовал себя лучше, смог подняться на ноги. Однако, вновь пуститься в поиск таинственного хвостатого клеща нынче он уже не решился. Меж тем, трудности нисколько не ослабило желание исследователя все же разыскать этот вид клеща. Вот-так страсть исследователя, как всегда, взяла верх над здравым смыслом.
– Надо бы подумать об оседлом существовании именно здесь, так скажем в ареале обитания необычного клеща, – подумал профессор.
До сих пор он жил, как турист, ночью в палатке, а днем в поиске того самого злосчастного клеща. Но долго так продолжаться не могло. Набиев не высыпался. Несколько дней подряд лил дождь. В палатке развести огонь невозможно, а сверлящий ночной холод пронизывал даже спальный мешок. Продрогший до костей он выскакивал из палатки, пытаясь хотя бы чуть-чуть согреться, размахивал руками, бежал на месте. Едва утих дождь, как белая пелена тумана застилала все вокруг. О поиске клеща не было и речи. Профессора приводила в ужас мысль, что ему придется отложить исследования на следующий год. В отчаянии он, забрав рюкзак с научными приспособлениями и запасом пищи, пошел по берегу речки в верх по ущелью. Наконец добрался до исследовательского домика, где переночевал, а утром поднялся на плато каменного завала. Перед ним открылось огромное пространство меж трех горных вершин, залитое водою. Это было высокогорное озеро Ай-кёль.
– Ну, здравствуй, Ай-кёль! Я снова здесь! Мне тебя очень не хватало! Ну, здравствуй родимое? – восклицал Набиев, омываясь студеной водою.
Вокруг стояла первобытная тишина, раскинулась девственная природа – высочайшие скалы со снежно-ледяными шапками, множество горных речушек, несущих воды прямо из-под ледников. Пройдя по кромке озера впереди он увидел тропинку, спускающегося прямо к озеру с левого склона. Вдали, на склоне горных скал паслось небольшое стадо яков.
– А что, если поискать тот самый вид клеща здесь, у кромки озера, куда яки спускаются на водопой? – подумал профессор. – Ведь клещ то паразит, а носителем, то есть хозяином, вполне могут быть яки.
Целый день он потратил на тщетный поиск того самого вида клеща. Его уже не интересовали другие виды насекомых.
– Неужели всю оставшуюся жизнь я буду вынужден искать неизвестное доселе вида клеща? Что бы ни было, рано или поздно мне посчастливится найти его, – профессор задавался вопросом и убеждал самого себя.
Вокруг та же унылая картина – громадины темно-серых скал, сверкающая громада нескольких снежных пиков. Вдали высились высочайших два пика, соединенных меж собой пологим хребтом. Внешне они напоминали детскую колыбель. Это был Алтын-бешик, что в переводе означает Золотая колыбель.
Взошла луна, небо прояснилось, то тут то там стали появляться ранние звезды. От озера потянуло холодом и сыростью. Побросав сухие ветки арчи в костер и, зябко кутаясь Набиев вновь погрузился в размышления. Один, высоко в горах, среди дикой природы, уставший и измученный, сидя на голом каменистом берегу холодного озера, ему хотелось плакать от отчаяния. Невольно ему вспомнилась легенда об Ай-кёль.
«Когда-то в этих краях жил один хан. Его единственная дочь встречалась с парнем. В один из дней хан сватает свою дочь за другого человека. Девушка, не подчинившись решению отца, сбежала в глубь ущелья. Там она долго и безутешно горевала о своей судьбе, плакала, причитая «зачем мне жить на этом свете, если не могу быть вместе с моим любимым». Вот так несчастная девушка превратилась в призрак, уйдя в мир живых, но не видимых существ. С тех пор говорят, что озеро Ай-кёль произошло из слез той самой девушки. Ее звали Айдан. Поверхность озера всегда ровно поблескивает, но дно закручивается и выбуравливается в землю, затем соединяется с водами горы Саркент и выходит снова на поверхность. Это озеро получило имя той девушки. Вначале оно называлось Айдын-кёль, но потом, люди стали сокращенно называть Ай-кёль».
Набиев еще долго сидел на берегу и любовался ночным видом озера. Впервые этот природный водоем он увидел еще в девяностые годы, когда с учеными из Франции, приехал сюда на полевые исследования здешних тюльпанов. Впервые он тогда побывал в Ляйляке, расположенном в самой западной оконечности страны в горах Туркестанского хребта, который относится к системе Памиро-Алая. Вместе с сотрудниками Института водных проблем ему удалось побывать во всех пяти высокогорных озерах – Жашыл-кёль (Зеленное озеро), Сут-кёль (Молочное озеро), Бойрок-кёль (Разноцветное озеро), Жаш-кёль (Молодое озеро) и самое большое и самое высокогорное озеро – Ай-кёль (3000 метров над уровнем моря).
В те времена вообще не принято было упоминать национальные мифы, легенды и предания. Говорилось о том, что название озера с кыргызского переводится как «лунное озеро», из-за своей изогнутой формы, отдаленно напоминающей полумесяц. Набиев внимательно смотрел на озеро, на его берега, которые на большей их протяженности являются отвесными скалами.
– Ничего подобного, лишь продолговатая форма водоема, так, что легенда об Айдане более привлекательна и метафорична, – подумал он. – То же самое с названием Алтын-бешик.
Оказывается, есть две версии появления этого названия. Первая связано с именем Бабура – великого правителя Ферганы. После дворцового переворота ему, вместе с семьей и стражниками, пришлось бежать в Индию через Саркент. С собой они взяли недавно рожденного их младенца в золотой колыбели. У подножья гор, Бабур, его семья и свита, понимая, что младенцу не выжить в суровых горах Туркестанского хребты и Саркента, решили оставить его в той самой золотой колыбели у подножья снежных гор, надеясь, что местный люд найдет и сохранит жизнь их ребенка. Так и случилось. Местный пастух, заметив младенца в золотой люльке принес домой и вместе со своей женой они выходили и вырастили ребенка, ни в чем не испытывая нужды и помощи.
Вторая версия – это то, что те самые высочайшие горные пики, соединенные меж собой серповидным хребтом, покрытые вечными снегами, внешне напоминает детскую колыбель. Говорят, что оттуда и произошло название Алтын-бешик. Действительно, в ясную погоду вечные его снега в лучах солнца блестят как золото.
Вечером неумолимо надвинулась черная туча, разразилась гроза. Ничего подобного Набиев не видел в жизни. Небо разламывалось яркими молниями на тысячу осколков. Каждая молния на доли секунд белым золотом высвечивали Алтын-бешик. В эти минуты Набиев подумал, что все же правда во второй версии названия «Алтын-бешик».
Громовые раскаты следовали один за другими с ужасающим грохотом. Хлынул ливень. Гром постепенно прекратился. Под шуршание ливневого дождя Набиеву вновь мыслились версии появления названия «Алтын-бешик».
– Интересно, кем стал тот самый младенец ханских кровей? Проявил ли он себя сыном великого правителя Бабура? – думалось ему. – Ведь законы наследственности непререкаемы. Бабур известен не только, как великий правитель, но и как мудрец, любитель и покровитель искусства, поэзии, культуры. Кто знает? Прямые потомки того самого спасенного малыша, возможно, живут сейчас в Ляйляке, совершенно не ведая о том, что их родоначальником был сам великий Бабур. Невольно Набиеву вспомнились лица, с которым ему приходилось общаться в этом дальнем, благодатном краю – скромные, добродушные, приветливые. А какие знаменитости вышли из местного народа – Герои, писатели, поэты, ученые, артисты, – не без восхищения размышлял он.
Снаружи дождь не прекращался, ливень перешел в моросящий холодный дождь. Прям за окном исследовательского домика клочьями проплывали серые дождевые облака. Холодно и сыро. Положив полено в огонь на печке, зябко кутаясь в плед Набиев снова впал в свои думы.
– Безусловно, инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода являются одними из самых сильных инстинктов, которых «изобрела» эволюция. Некогда такая дилемма стала перед Бабуром, – думалось Набиеву. – В тот момент Туркестанский хребет являл собой некий рубеж – возьмет вверх инстинкт самосохранения или же, наоборот. Он принял единственно верное в тот час решение – оставить ребенка, надеясь, что он будет подобран людьми и останется живым.
Набиев еще долго размышлял о мудрости эволюционного процесса. К утру дождь прекратился, туман рассеялся. Ближе к полудню он пустился в обратный путь. Он решил, что немного отдохнет, а потом построит временную хижину там, где он впервые увидел того самого клеща. А это было почти двадцать километров книзу от исследовательского домика. Шастать туда-сюда не входило в планы исследователя. Однако, дойдя до палатки на минуту его охватило колебание. Справится ли он с задачей обустроить временное жилище здесь? Но уже в следующую минуту с жаром принялся за работу. А работы было немало. Теперь все его мысли были сосредоточены на одном – построить временную хижину. Разумеется, она, пусть и примитивная, а все же имеет преимущество перед палаткой. Итак, на постройку ушли две недели. Вот и жилище готово, теперь он имеет очаг, где можно развести огонь даже в непогоду, есть лежак, на котором можно растянутся на сон, есть место, где можно вести исследования, готовить препараты, измерять параметры коллекционируемых насекомых.
Профессор уже давно привык к одиночеству, всегда был углублен в себя, потому не очень-то и страдал от отсутствия общения с людьми. С лупой на изготовку он часами неподвижно сидел на том самом камне, где впервые увидел загадочного клеща. Проходили дни, недели, месяцы. Вокруг не осталось ни одного камня, дерева, бугорка, где бы не прошелся ученый с лупой. Однако, все напрасно. Постепенно он погрузился в этот безграничный океан научного поиска, впадая в состояние полного одичания. Он действительно дичал, запустил свою внешность, волосы отросли до плеч. У него постепенно угасало само чувство общественности. Изредка внизу от его жилья проезжали верховые на конях, осликах и яках. Это были пастухи яков либо геологи. Он не обращал на них никакого внимания, даже не отвечал на их приветствия. Поиск загадочной формы хвостатого клеща для него стал самоцелью.
В голове крутились назойливые мысли о клеще-паразите. Овальное мягкое тело со складками, без панциря….
– Наверняка, ротовой аппарат с острыми челюстями и хоботком находится внизу, – размышлял профессор. – Так. У клеща маленькие, едва заметные три-четыре пары конечностей, на которых он передвигается довольно медленно. Однозначно, этот клещ относится к классу аргасовых, которые являются самыми крупными представителями клещевых паразитов, – подумал он. – Но, а откуда хвост? Ни у одного из известных клещей этого класса хвост не описан. Что еще? Как правило, окрас этой особи паразитов зависит от того, напился он крови или нет. Обычно, в голодном состоянии аргасовые клещи серого цвета с заметной каймой по окружности. Когда же клещ напивается крови, он раздувается и становится багрово-лилового цвета. Причем, взрослая особь способна поглотить крови в несколько раз больше, чем весит сама.
– Итак, что я знаю? Это аргасовый клещ, паразитирующий на теле мелкого или крупного животного….
В науке – как и в жизни. Попадаются всякие попутчики. Иногда на этом пути встречаются осторожные доброжелатели, советующие вести себя правильно и все у тебя будет – почет, уважение, звания и награды. А если это тебе претит, ты этого не хочешь и не можешь? Лучше идти своим, пусть трудным и тернистым, путем, а что касается авторитета, наград, то это неважно, – думалось Набиеву.
* * *
За постоянными размышлениями профессор почти не замечал течения времени. Время, отведенное ему на экспедицию в Саркент давно прошли. Разумеется, он и не ведал о том, что в Институте биосферы, где он работает главным научным сотрудником лаборатории энтомологии, уже всерьез заговорили о его пропаже. Тому были все основания. Сотрудники Института водных проблем, будучи в экспедиции в Саркенте по исследованию озера Ай-кёль, обнаружили исследовательский домик пустым, необжитым. Когда об этом поведали руководство Института, те обратились в Ляйлякскую районную милицию с запросом разыскать их сотрудника в горах Саркента. При этом они в придачу направили на поиск двух сотрудников.
Вот так, в один из дней к Набиеву в Саркент завалились трое верховых – заместитель директора Института Салимов, аспирант Каримов и сопровождавший их участковый милиционер Текенов. По их рассказам они далеко не без труда добрались до Саркента. Действительно, путь сюда оказался неблизким. Унылый однообразный каменистый склон поднимался долгим серпантином, местами достаточно круто. Процессия, наконец, преодолев еще один перевал, в одном из глухих ущелье заповедника с трудом отыскали временную хижину профессора Набиева. Наводку дали погонщики яков, стойбище которых располагалось в десяти километрах отсюда. На вопрос о том, видели ли вы чужака в этих краях, они указали на то место, где обитает их человек.
– Вон за той горой, в глубине ущелья живет какой-то одичавший человек, – сказали они в один голос, – весь обросший, совершенно нелюдимый, даже на приветствия не обращает внимание.
– А казалось бы белобородый аксакал. Шастает где попало, что он потерял в этих горах? Что ему не сидится дома. Сидел бы дома, нянчил бы внуков, – раздраженно сказал один из них.
Наконец, все трое – Салимов, Каримов и милиционер, измученные, сердитые, спешились возле набиевской хижины, размяли затекшие ноги, поздоровались с профессором. Седовласый и обросший патриарх встретил их явно недоверчиво и сухо, с удивлением посматривая то на Салимова, то на Каримова, будто бы никак не понимая, зачем они здесь – в его владении. Он явно недоумевал приездом и милиционера. В его глазах читалась недоумение – при чем тут этот служивый. Лицо Набиева оставалось неподвижным, как фестивальная маска.
– Гражданин! Сколько времени вы пребываете здесь? Почему вы столь долго здесь пребываете? Кто или что вас удерживает здесь? – с неприкрытой строгостью милиционер приступил к допросу, даже не присев.
Лейтенанта можно было понять – уставший, недовольный тем, что у него столько важных дел на участке, а его посылают к черту на куличках на поиски какого-то чудного ученого, который не то потерялся, не то увлекся, потеряв счет дням и месяцам. Он с недоверчивостью работника милиции рассматривал Набиева, внешность которого ничем не отличался от внешности пьянчуг и бомжей, коих он видит ежедневно.
– Не знаю, должно быть, не меньше полгода. Поверьте, меня никто здесь не удерживал. Я работал, – оправдывался профессор, как провинившейся школьник перед учителем.
– И за это время даже не пытались известить своих коллег или милицию? – зло спрашивал и упрекал одновременно милиционер, – это же безответственность, товарищ профессор.
Милиционер внимательно рассматривал беглеца.
– Черт побери, вроде взрослый человек, а поступок увлеченного мальчишки, – думалось ему, – бродит по горам и лесам, исследуя черт знает что, гоняясь за насекомыми, которых вокруг пруд пруди даже в городе, а приперся сюда. Чудила. Уже пожилой человек, что ему не сидится дома или в офисе. А если бы умер здесь в горной глуши? Странные люд эти ученые – чудаки в очках, – удивлялся он, наблюдая за Набиевым.
– Здесь я работал и даже на ум не приходило кого-то предупреждать о моем пребывании здесь, – неуверенно, переминаясь с ног на ногу промямлил профессор.
– А вы знаете, что вас объявили пропавшим без вести? Казалось бы, взрослый человек, ученый и такая вот наивность, – продолжал допытываться милиционер с тем же полунасмешливым тоном. – А ведь пастухи яков были правы. Вот он стоит впереди меня. Какой он ученый, он просто одичавший человек, – читалось на лице у участкового лейтенанта милиции.
– Невелика птица, а сколько у него надменности и спеси, – подумал Набиев, понуро опустив голову и разведя руками. – Поверьте, мне было некогда.
–Что? Некогда? Вы, что издеваетесь? – возмущался милиционер. – Что? Нашей милиции дел других нет, чтобы гонятся за такими, как вы по горам и ущельям?
Разморенный и злой, милиционер стоял на ветру и пытался заполучить от него внятный ответ. Робость человека для них как красная тряпка для быка. Так и на этот раз, милиционер все больше входил в раж.
– Сеит Казиевич! Что вас так заинтересовало, что вы забыли о сроках экспедиции? – спросил Салимов, пытаясь как-то смягчить милицейский допрос и, в то же время, догадываясь о том, что далеко неспроста профессор копошиться в этом краю. Наверняка, он нашел что-то важное, значимое для науки, – думалось ему. – Может быть Вы расскажете, что вас побудило задержатся именно на этом участке? Геологи, побывавшие в исследовательском домике возле озера Ай-кёль, нашли его совсем необжитым. Что побудило вас построить хижину здесь?
Набиева как будто поменяли. Лицо просияло, в глазах появился блеск, сам он оживился.
– Знаете, я обнаружил новый вид хвостатого клеща.
И тут профессора понесло. Ученый с живым интересом сообщил, что увидел новый, совершенно необычный вид паукообразного насекомого – хвостатого, напоминающего головной и спиной мозг человека. Монолог о клеще длился минут десять.
– К сожалению, мне не удалось поймать экземпляр. Вообще, все это время мне так и не удалось встретить экземпляра того самого клеща, – закончил свой монолог профессор с неподдельной печалью.
Видели бы как передернуло милиционера это сообщение Набиева.
– Что? Какой-то клещ, паук? О, боже! Что за бред? И это причина тому, что вы – образованный человек, ученый копошились в этих суровых горах почти четыре месяца? – с издевкой в голосе и с ехидной улыбкой задавался вопросом милиционер.
Недоумение, горечь и обида читались у него на лице. Метнув колючий взгляд на профессора, он что-то хотел сказать еще, но затем видимо передумал и, обхватив голову руками весь сник. Услышанное им было сверх его понимания. Потом встал и отошел в сторону, видимо ругаясь уже матом.
– Да, ему не понять нас – ученых, – подумал Каримов, глядя на милиционера. – Но, с другой стороны, как ответственное лицо он был прав.
– Сеит Казиевич! Мы вас долго ждали, искали. Решили, что вы попали в беду, а возможно, как считали некоторые из нас, даже погибли где-то в горах, – тихо сказал аспирант Каримов.
– Вы никуда отсюда не отлучались? Чем питались? Как жили? – не выдержал милиционер, снова допытываясь, но уже откровенно зло и запальчиво.
– Пару раз спускался в село Андарак за продуктами. Кроме того, здесь ягоды, птичьи яйца, насекомые, рыбы, – оправдывался Набиев.
– Спускались в Андарак? И даже не попытались известить о себе? Там ведь телефон, телеграф. Вас ведь ждали на работе, дома. Неужели из-за какого-то насекомого вы сами себя сослали на такую каторгу? Ведь даже пастухи отказываются перебираться сюда в суровый Саркент, где летом вольготно для полудиких яков. Это же безлюдный суровый и голодный край? Я вас не понимаю профессор, – признавался милиционер, качая головой.
– Мне нечего сказать. Виноват!
На несколько минут воцарилось молчание. Каждый думал о своем. У Набиева раскалывалась голова, в ушах стоял звон, а в глазах пошли круги.
– Видимо вновь наступил гипертонический криз, – подумал он. – Вот так, всегда, когда встречаешь неприятного собеседника. Ну, что за допрос? Оставили бы меня в покое, – злился он на непрощенных гостей.
– Ну, что же уже солнце прошел свой зенит. Нам нужно поторопится, к вечеру мы должны спустится в Андарак, – устало и невозмутимо сказал милиционер.
– Зачем, почему? – забеспокоился профессор, понимая, что волей судьбы целиком и полностью оказался во власти поиска неизведанного, неописанного, в его примере – мозгоподобного клеща. Идея найти, описать его проник в мозг ученого, как отравленная стрела. Ныне он уже не мог отказаться от той идеи и цели, а потому противился уезжать отсюда. Зачем идти туда, откуда вырвался? Зачем идти в противоположную сторону от задуманного?
Надменный милиционер зло чертыхнулся, встал и отошел в сторону, явно ругаясь, а точнее матерясь, при себе.
– Как? Мы приехали за вами, чтобы забрать вас, – удивился и Салимов, – разве вы не хотите поехать домой?
Милиционер вновь чертыхнулся. Ну, а потом тихо спросил у аспиранта.
– Слышь. Может он сошел с ума? Он явно вне себя. Он точно одичал. Много раз слышал, что кто много читает, тот обязательно в конце концов, свихнется с ума. Я доложу своему начальству и пусть они свяжутся с медиками. Его надо забирать в психушку.
– В конце концов вас ждут в Институте с отчетом, – уже со злостью напомнил Салимов.
Услышав это, профессор долго и молча сидел неподвижно, обхватив руками голову. Своими длинными, не расчесанными волосами, худой, отрешенный от мира сего, в глубокой задумчивости, он в эти минуты действительно был похож на сумасшедшего.
– Природа всегда загадочна и неповторима, – тихо и задумчиво сказал профессор. – Я, чуть с ума не сошел, когда увидел того самого клеща, который внешне был очень похож на изолированный препарат головного и спинного мозга человека. Появилась еще одна сложнейшая загадка природы, которую надо разрешить. Что за аргасовый клещ, обладающий наподобие хвоста? Каков ареал его обитания? Какова его морфология, параметры жизнеспособности? – уже живо и с интересом задавался вопросами Набиев.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70992202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.