Читать онлайн книгу «Донбасский декамерон» автора Олег Измайлов

Донбасский декамерон
Олег Витальевич Измайлов
Слово Донбасса
Что получается, когда люди с разными судьбами и взглядами на жизнь и смерть собираются в не таком уж и далеком будущем в разбитом доме и рассказывают друг другу истории из прошлого Донбасса, Таврии, Слобожанщины и Малороссии? Правильно, современный декамерон – рассказы из трудной и поучительной жизни людей, создавших немыслимо прекрасный мир Юга России.


Олег Измайлов
Донбасский декамерон


Слово Донбасса


© Измайлов О.В., 2024
© ООО «Издательство «Вече», 2024

От автора
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
    Сергей Марков
Всегда мне казалось, что эти строки написаны о русском крестьянстве в целом, а не просто землепроходцах, открывавших сибирские и камчатские дали. Понятно, что романтика походов Ермака или Беринга, открытие Сахалина и Аляски дают куда больше пищи для естественного романтического воображения среднестатистического человека. Но ведь открытие Новороссии шло примерно в те же времена, что и нанесение на карту русел Енисея и Амура, берегов Чукотки и Алеутских островов.
Как и Аляска, Крым или Таврида имели большую предысторию. Может быть, только богаче была эта история. То, что мы называем Югом России, триста и двести лет назад наши предки открывали практически с чистого листа. Более того, до середины позапрошлого века в Российской империи не было точных карт даже Крыма, что сыграло, кстати, негативную роль в Восточной войне.
Геогносты, как тогда называли геологов, составляли карты полезных ископаемых Донбасса и Дона начиная с 20–30?х годов XIX столетия. Новороссия была открыта полностью явочным способом, когда русское крестьянство, освобожденное от рабства крепостничества, пришло на юг, в Новороссию и Таврию строить заводы, шахты и железные дороги.
Об этом мало и неохотно говорилось в русской историографии. Советская подразумевала, что ей интересен только процесс борьбы рабочего класса за свои права. Своеобразную роль сыграла индустриализация, сделавшая юг, а особенно Донбасс, индустриальным сердцем России.
Новороссия возникла в сознании русского народа, русской литературы и русской же политики как-то сразу, одномоментно. Сначала в пореформенную эпоху царствования Александра II и Александра III, а потом, всего через треть века – в советское время.
Эта историческая внезапность сделала невозможным осознание истории всей огромной дуги Новороссии – от Харькова до Одессы и Тирасполя сколько-нибудь оформленной частью общерусской истории. Помехами стали и кабальные порядки европейских хозяев донецкой, харьковской, приднепровской промышленности. Западный капитал устраивал в Новороссии свои порядки. Устанавливал собственные правила, которые душили за горло местное самоуправление, административное начало, а вместе с ними – культуру.
От власти финансового беспредела Юг России избавлялся несколько раз. И каждый раз это приводило к войне с западом. Идет она и сегодня.
В таких условиях важно дать массовому читателю как можно более объемный взгляд на те земли, которые были завоеваны Россией у агрессивных соседей, земли, которые были освоены в массе своей русским крестьянством.
Очерки, которые в течение четверти века печатались и перепечатывались в разных бумажных и электронных СМИ Донецка, Краматорска, Севастополя, Киева, Москвы, Орла и Санкт-Петербурга, сами по себе смотрелись складом забытых историй.
Автор решился смоделировать ситуацию, когда послевоенная реальность приводит нас в положение возврата России, русских народов (по аналогии с германскими или романскими) к поиску своей идентичности, частью сгинувшей в технологических битвах XXI века (а может, и следующего за ним), частью извращенной армиями пропагандистов – реальных и придуманных, что с каждым годом становится часто и одной и той же субстанцией.
Герои боккаччиевского «Декамерона», скрываясь от чумы, баловали друг друга байками частию философскими, поучительными, частию (для перца) – эротическими или уголовными. Эти же элементы присутствуют в очерках, которые читают друг другу герои «Донбасского декамерона». Эта ситуация возвращает нас к старой практике – изустной передаче кода своего народа, заключенного в историях, с ним так или иначе связанных.
Такая форма рассказа кажется нам вечной – природа ее коренится в природе человека, его сознания.
Форма сборника задает направленность размышлений. «Декамерон» Боккаччо являет собой пеструю, разноцветную панораму нравов средневекового итальянского общества эпохи первоначального накопления капитала и перехода от идей гуманизма к осмыслению их в контексте просвещения. «Декамерон» новороссийской марки представляет собой довольно широкую и вольную интерпретацию исторических событий, превративших Новороссию в долговременную крепость сражения русского народа и государства Российского за свое существование, за свою самость и своеобычие.
И еще. Полухудожественный и полудокументальный характер очерков книги определяет ее чисто публицистический облик. Это ни в коем случае не учебник, но лекарство-стимулятор, вызывающее в мыслях патриотически настроенного человека желание к таким учебникам обратиться. Автор надеется, что ему удалось справиться с задачей сделать именно такую книгу.

Солнце почти наполовину село в Черное море, когда к пляжу в Каче в 16 милях от Севастополя пристал полувоенный катер. Нос его свидетельствовал о гражданском происхождении, но корма прикрыта броневыми листами, а сзади к ней «приторочена» электромагнитная пушка – значит собственность флота.
С катера сбросили доски вместо сходень, и на песок, усеянный перламутром морских раковин, осторожно спустился мужчина лет 35–40. На непременный для всех в этой части Севастополя легкий камуфляж и бронежилет накинуто не то пальто, не то шинель.
Сойдя на берег, пассажир покрутил лысеющей и седеющей башкой во все стороны и, приложив ко рту ладони рупором, крякнул в сторону белеющего полоской вдали города:
– Можно!
Тут же из боковой части катера выступил уже механический трап. Лёгкое жужжание, и он уже прочно вонзился в берег.
Первый пассажир подал кому-то на катере знак, и по второму трапу быстро спустились еще два пассажира.
В первом по повадке легко угадывался человек военный. Небольшого роста, что называется «квадратный», с кривыми ногами и «протокольным» взглядом, быстро и бесстрастно просеивающим все, что оказывалось в поле зрения. Первого пассажира он оценил с легкой усмешкой и едва слышным матерком. На второго, сходящего за ним, не обратил никакого внимания. Стало быть, они были знакомы.
Третий оказался очень высокой женщиной в просторном комбинезоне. Который, впрочем, не мог скрыть солидных бедер, при взгляде на которые было ясно, что при подборе джинсов могли возникнуть и проблемы.
Если бы в этот момент на пляже, кроме «капитана», так в послевоенное время называли водителей прибрежных морских трамвайчиков уцелевшие горожане, оказался каким-то образом посторонний, то он указал бы на то, что объединяло всех троих – в руках они держали одинаковые флотские «рундуки», содержимое коих было знакомо морпехам-ольшанцам. Равно, как и морпехам-кунниковцам. Внутри «изделия из спецметалла» размещалась автономная магнитно-динамическая ловушка – средство от прослушивания, затем паек плюс витамины. Разумеется, там же можно было найти пулеосколочное белье, хотя нужды в нем с каждым годом было все меньше и меньше.
Тот, кто сошел на берег первым, повернулся к двум другим, бросил чуть не через плечо «пойдемте!» и зашагал к разбитому летто-литовскими ракетами зданию гостиничного комплекса «Варус».
Пассажиры катера переглянулись и пошли за ним.
Через два часа в зале столовой можно было видеть такую картину: заметно посвежевшая после отдыха с душем и трофейного бельгийского кофе с трофейным же австрийским шоколадом наша троица усиленно делала вид, что рассматривает бумаги, поданные каждому молчаливым комендантом «Варуса». На самом деле…
– На самом деле, товарищи, читать там особо нечего. Первичная информация была дана вам в ваших подразделениях, – прервал чтение лысый, который, разумеется, был тут главным. – Вы знаете, что созданы несколько групп по восстановлению исторического и общего гуманитарного фона. За годы войны и предшествовавшей ей смуты утрачены многие и многие источники, но, что еще хуже, – созданы мега-, чтоб не сказать, гигатонны пропагандистской чепухи. Огромный воз лжи въехал в нашу историю. По сравнению с ним былая советская и… Да что?
– Нельзя ли покороче, нас не надо убеждать, – сказал «протокольный взгляд».
– Да? Ну ладно. Итак, вы, верней, мы, – одна из групп, которым поручена черновая работа – предварительное обсуждение сюжетов из отечественной истории Юга России. Это ваша специализация. А теперь прошу обратить внимание на то, что общаться мы будем в закрытом режиме. В этом комплексе, где каждый уже получил жилище и все необходимое для восстановления после э… той жизни, которую вел до сих пор. Знать друг друга мы будем исключительно под псевдонимами.
Второй из мужчин в команде поднял руку:
– Вы хотели сказать, позывными?
– Нет, именно псевдонимами, вы уже не на войне, партия и президент бросили нас всех на идеологическую работу. Не фронт, а работу, это просили подчеркнуть. Итак, начнем с прекрасной половины. Все, что о ней необходимо знать, это то, что ее псевдоним Донна, что она из Донецка и она специалист в истории авиации и словесности.
Теперь вы, Палыч. О вас…
– Извините, – тот, кого назвали Палычем, снова поднял руку, – почему вдруг Палыч?
– Потому что вы из Нижнего, земляк Чкалова.
– Я родился в Горьком, – пробурчал Палыч под нос.
Донна посмотрела на него иронически:
– Комми? Тогда я из Сталино.
– Пикироваться нам совсем незачем, – вставил главный, возвращая управление беседой себе. – Что до меня, то вы видите перед собой специалиста по истории техники и вооружений.
– Позвольте узнать ваш позыв… то есть псевдоним, – улыбнулась Донна.
– Извольте. Я – Панас, и да, я из Киева.
* * *
Вечером по всему зданию включены акустические антиловушки, чтобы отбить у Чёрного моря охоту своим ревом прерывать мирное течение бесед.
Первая из них началась прямо во время обеда. И поэтому, когда «беседчики», как предложил называть им самим себя речистый Панас, переместились в «беседку», он же, обращаясь к Донне, спросил:
– И чем же, голубушка, вы можете объяснить такую любовь вашего, гм, простите, старокиевская привычка-завычка, – нашего Донбасса к пафосным лозунгам при полной нелюбови его к пафосу в быту, как говорится, и на производстве?
Донна, видимо, продолжая развивать ранее начатую мысль, ответствовала:
– Все просто. Половину своей новейшей истории Донбасс прожил при советской власти, имевшей обыкновение изъясняться порой пафосно. Может, оттого к образу Донбасса прилипло множество громких лозунгов? Я вовсе не утверждаю, что они не хороши. Давайте просто выберем самые ходовые и посмотрим, насколько они соответствуют истине. Дойдя до оной, мы ответим если не на весь ваш вопрос, то на большую часть.

Лозунг первый: Донбасс никто не ставил на колени, и никому поставить не дано
Этой звучной фразой мы обязаны, наверное, самому известному поэту шахтерского края Павлу Беспощадному. Кстати, и его посмертная слава в основном связана с этими замечательными словами, которые являются частью, рефреном двух строф стихотворения «Донбассу жить». Его Павел Григорьевич написал в 1942 году, летом, как раз в то трудное время, когда частям Красной армии приходилось оставлять восточную часть Донбасса.

Самая известная строфа звучит так:
И нет земли прекрасней, вдохновенней,
Где все творцом-народом создано.
Донбасс никто не ставил на колени
И никому поставить не дано!
Поэт знал, о чем говорил. С малолетства изведал горький и трудный шахтерский хлеб, который достается лишь ценой страданий и неизбежных потерь. Сравнивая Донбасс с шахтой, Беспощадный утверждал: земляки его будут биться до последнего, но свое возьмут. Рабство не для Донбасса. Как тут избежать пафоса? Только написать образно и точно. Что у него и вышло.
Пойдем дальше. Первое (после Гражданской) и второе (после Великой Отечественной войны) возрождение Донбасса, все войны и революции, крушение СССР, вторжение украинских карателей – ничто из вышеперечисленного не смогло поставить на колени рабочий люд региона. Конечно, события войны, которую все мы только что пережили, принесли новую популярность строчкам Павла Беспощадного. В этом и заключается их талантливость и правдивость.

Чтобы подчеркнуть ценность этой черты донецкого характера, стоит сравнить героические обороны земли русской и советской – Севастополь (1854–1855 и 1941–1942), Царицын в 1918–1919 годах и Сталинград в 1942?м, Ленинград (1941–1944), Одесса (1941) – с трудовыми «оборонами» Донбасса, растянутыми в пространстве и времени – 1921–1929 и 1943–1949 годы. Их героика не так заметна, но от этого не становится менее ценной.

Лозунг второй: Донбасс порожняк не гонит
Авторство народное, музыка русская. Надобно пояснить, что «порожняк» – это пустые полувагоны, в которых перевозится уголь. Смысл ясен без перевода – Донбасс работает так, что ни простоя, ни состава без угля не будет. То есть слово донбасское нерушимое, и если Донбасс сказал – Донбасс сделал.
Один мой знакомый переиначил эту максиму с помощью литературщины: «Не грех и помолчать, когда вокруг пусторюмят».
Тоже хорошо. В общем, мы себя в забоях-с покажем.

Разумеется, ничего сложного в этом лозунге нет. Просто констатация факта. Без лишних слов Донбасс шел в шахту и к доменной или коксовой печи. Думаю, нет смысла объяснять вам, людям образованным и начитанным, что такое шахта. И что такое доменная печь?
Панас категорически замахал руками, и Донна продолжила:
– Без велеречивой риторики откладывал в сторону обушок и брал в руки винтовку и автомат. Для рабочего человека, привыкшего к тяжелой, зачастую опасной работе, которой у берегов Донца долго искать не надо, война – всего лишь продолжение труда. Только аварийность и опасность становятся выше.
У меня на этот счет самый любимый и показательный для нашей темы пример такой. В дни обороны Одессы, летом 1941 года, 250 шахтеров из Донбасса перебрасывались в качестве резерва на помощь осажденным. Неожиданно немцы с румынами пошли в атаку именно на их участке фронта. У ребят с собой на всех было 8 винтовок, саперные лопатки, ножи и по нескольку гранат на брата. Без малейшего колебания пошли навстречу врагу, стремившемуся взять советскую артбатарею, и остановили его ценой своих жизней. Полегли почти все. Цена высокая, но работа сделана. В срок и качественно. Это и есть – «не гнать порожняк» по-донбасски.

Лозунг третий: в Донбассе живут потомки каторжников, и сами на всю голову бандиты
Это, понятное дело, обычный треп, который подходит старушкам на скамейках и ученикам младших классов. Правда же состоит в том, что города и промышленность края на берегах Северского Донца строили сначала русские ратные люди, оборонявшие юг России от татарских набегов, а начиная с 70?х годов XIX века – многочисленные крестьянские ватаги из центральных великорусских губерний. Коксовые и доменные печи, угольные, соляные, железные, ртутные рудники, химические производства, теснейшая сеть железных дорог – все это дело рук орловских, курских, смоленских, тамбовских, тульских, пензенских мужиков.
Само собой, до Октябрьской революции 1917 года, до советской власти местные поселки слыли замечательными местами для укрытия беспаспортных и прочих беглых. Уголовщина на рудниках и заводах порой проявляла себя весьма ярко – обычное дело в местах, где собирается столько пришлого люда. Но все-таки, вопреки расхожему мнению, они не являли собой главной приметы местной жизни.
Здесь процитирую из выданного мне электроблокнота журналиста начала XX века Алексея Сурожского, который в очерке «Край угля и железа» писал о Дмитриевске (вы помните, что он около ста лет назывался Макеевкой):
«Сперва оседали на местах рабочие. Потом среди рабочих стала селиться разная ремесленная и промышленная мелкота. Появились лавчонки, трактиры. За мелкотой потянулись более крупные – уже было за что уцепиться. Пришел капитал и стал насаждать пьянство, проституцию, дешевую цивилизацию – тот фабрично-заводской лоск и блеск, который хуже грязи обволакивает жизнь таких промышленных наростов, как Дмитриевка.
Главное ядро населения, за счет которого кормятся остальные, все же составляют горнорабочие, шахтеры.
Жизнь шахтерская достаточно хорошо известна, и нет надобности делать подробную характеристику. Шахтёров называют вольными каторжниками, мучениками труда, подземными кротами – и все это справедливо, жизнь оправдывает эти названия. Трудно сказать, где шахтеру хуже – в шахте или наверху».
Так что, если донецкие, макеевские, горловские, енакиевские, луганские жители – потомки «каторжников», то только в вышеозначенном смысле. Да, судя по газетным публикациям, в Сталино (это бывший Донецк) еще в 1937 году начальник районной милиции мог получить по физиономии от пьяного шахтера в темном переулке. Но едва ли криминогенная ситуация сильно отличалась от уральской, ленинградской или нижегородской, пардон, горьковской. После Великой Отечественной в Донбассе года два-три свирепствовали банды дезертиров и беглых полицаев, разные «черные кошки», но с ними расправились быстро и жестоко.
Настоящая преступность пришла в Донбасс в «святые» девяностые. Было что делить и за что убивать при дележке вчерашних государственных предприятий. И тоже все закончилось достаточно быстро – к 1997–1998 годам. И если уж говорить о бандитском крае в бывшей единой Украине, то к середине нулевых это был и не Донбасс вовсе, а, скажем, Львовщина. Если в индустриальном регионе нераскрытых резонансных преступлений осталось пять или шесть, то во Львове – почти полсотни. Да и ваш родной Киев, Панас, тоже. Как говорили на вашем бывшем госязыке, «задних не пас».

Идем дальше. Лозунг четвертый: в Донбассе культуры нет
Это обобщение осталось с нами с тех времен, когда индустриальная жизнь и напряжение этой жизни не оставляли места не то что на развитие культуры, но и просто на ее присутствие в повседневной реальности рабочего человека. Однако примерно с полвека назад положение стало меняться. И к началу двадцать первого века Донецк по уровню быта, урбанистической целесообразности, архитектурной наполненности и общей культуры смело обошел, даже оставил позади себя практически все города Украины и России, за исключением старых университетских центров, таких как, скажем, Харьков и Одесса, обе столицы, Казань, Свердловск-Екатеринбург, Новосибирск, Томск.
Началось все, понятное дело, обычным способом – с приглашения «варягов». Балерины, актеры, художники, скульпторы-монументалисты, писатели, журналисты, архитекторы, врачи, физики, математики приглашались на хорошие оклады и «быстрые» квартиры со всех концов страны. Тогда, например, перебрался в Донецк из Ленинграда один из лучших его скульпторов Юрий Балдин. Я была с ним знакома и как-то спросила Юрия Ивановича: почему он, коренной ленинградец, приехал в край терриконов и угольной пыли? Он ответил просто: «Тут возможностей было больше, во всех смыслах».
В шестидесятых годах родилась знаменитая на весь СССР донецкая филологическая школа, была создана новая театральная труппа в главном театре области – муздраме им. Артема. Созданный тогда же Донецкий ботанический сад начал впервые в мире научно подходить к использованию растений при масштабных рекультивациях зараженных территорий. Спортивный мир Союза был поражен новым метеором на футбольном небосводе – заштатная команда «Шахтёр» из промышленного города три года подряд (1961–1963) выходила в финал Кубка СССР и два года подряд завоевывала главный футбольный трофей страны, породив еще один донбасский штамп – «кубковый характер горняков». А в 1973?м вторая столица донбасса Луганск купила для своей «Зари» прекрасного тренера Зонина и вместе с ним чемпионство СССР.
К своему первому столетию Донецк стал всесоюзной столицей джаза. Фестиваль джазовой музыки «ДоДж» несколько десятилетий держит марку одного из самых серьезных событий для музыкантов всего мира. Окончательный прорыв в сфере культуры и искусства произошел в конце восьмидесятых – начале девяностых, когда в Донецке стал ежегодно проводиться престижнейший турнир «Звезды шеста», организованные самым титулованным легкоатлетом планеты дончанином Сергеем Бубкой, и «Звезды мирового балета», придуманные лучшим танцовщиком мира 1985 года, руководителем «Донбасс-Оперы» Вадимом Писаревым.
О «бескультурии» Донбасса болтают пустые полузнайки, которые не могут ответить на вопрос: вот в городе металлургов Енакиеве был писатель Попов. Лауреат Сталинской премии по литературе – много ли было таких в старых культурных центрах, кроме столиц? То-то и оно.
В этом месте Палыч, угрюмо куривший в тени у камина модную у бывших фронтовиков трубку, заметил:
– На фронте у меня был братишка Равиль, земля ему пухом. Он был коренной дончанин. Так вот, он считал, что Донбасс не такой и русский, и уж, естественно, не украинский, а вовсе советский.
Донна удовлетворенно кивнула.
– В точку! В Донецке, простите, Сталино, очень любят стихотворную строчку, авторство которой, кажется, принадлежит давно забытому поэту Владимиру Мощенко: «Не Украина и не Русь, боюсь, Донбасс, тебя, боюсь».
Что имел в виду пиит? Конечно, хотел подчеркнуть особость национального характера края. В нем живут, так уж сложилось, представители более ста национальностей. Начали все русские, потом приехали валлийцы, шотландцы, англичане, французы и бельгийцы, поляки, немцы. В разное время Донбасс осваивали крестьяне Малороссии и Белоруссии, татары и мишари из Поволжья. Греки Крыма были первопроходцами степных просторов Приазовья, а сербы оставили имя луганскому городку Славяносербску. Армянские, немецкие, еврейские, болгарские села и сельхозколонии дали свои краски в пеструю этническую карту региона. Донбасс, несомненно, был идеальным краем, плавильным котлом, в котором варили «новую общность – советского человека», как это называли идеологи Советского Союза. Удалось ли это в полной мере?

Наверное, из всех областей СССР Донецкая (ну, и Луганская вместе с ней, разумеется) была единственным местом, где советская власть была на самом деле, где советские идеи работали. Речь идет о том, что улучшенное по меркам остальных регионов снабжение Донбасса, уникальный конгломерат народов и народностей, сплав культур и ментальных особенностей смогли выдержать даже суровость идеологической мысли КПСС.
«Плавильный котел народов» тут всегда работал правильно, давление сбрасывалось вовремя. Потому и не было в Донбассе этнических взрывов. Здесь вырастили человека, который говорил по-русски, жил в парадигме русской культуры, но ценил в других не национальную принадлежность, а прежде всего полезность для общества. Мне сдается, это и был советский идеал. Так что прав Равиль и прав Владимир Мощенко. Не Украина и не Русь. Но Донбасс. С лозунгами или без оных.
* * *
Пока перезаряжали батареи в акустических антиловушках, стал слышен шум прибоя, а невдалеке нестройный стрекот одиночных выстрелов. Все знали, что война давным-давно окончена, но на лицах читалось любопытство.
Панас, скорее всего вовсе не умевший молчать, шумно высморкался и издал смешок:
– Это тут рядом, между Качей и Андреевкой, бьют бакланов и чаек – слишком много развелось. Районный экодоктор посчитал необходимым подсократить их поголовье. А то, верите ли? – просто тучи! Да-с, именно тучи-с.
Н-да. Извините за словоёрсы – дурацкая привычка кривляться. Но ведь вы, голубушка Донна, повествуя о культурном фоне вашей малой родины, позабыли рассказать о том, что она породила российскую фабрику грёз. Нэспа?
– Никакая я вам не голубушка, – рассмеялась Донна.
Панас тонко улыбнулся – мол, оценил юмор и отсылку к Ильфу и Петрову.
Донна продолжила, обращаясь к Палычу:
– Это он намекает на Ханжонкова, родился у нас под Сталино-Дмитриевском такой себе казак, которому скучно было тянуть офицерскую лямку, вот он и подался в бизнес, а главнейшим из них он почитал для нас всех кинематограф.
– Расскажите, я только обрывки слыхал, – пыхнул трубкой Палыч.
Донна скрестила руки на коленях и начала рассказ.

История о казаке с бульвара Капуцинов
– Биография Ханжонкова и сама могла бы лечь в основу кинокартины, но вместо этого он сам снимал кино, занимался прокатом новых лент, устраивал киностудии и заботился о том, чтобы Владимир Ленин на полном серьёзе мог сказать о том, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино». Ханжонков родился на хуторе своего отца, донского сотника за сорок лет до Октябрьской революции. Сегодня это поселок Нижняя Крынка, в 20 километрах восточней Донецка. Хотя тогда это была земля Области Войска Донского, будущий Донбасс уже властно предъявлял на нее свои права. И ничего удивительного не было в том, что сын казачьего сотника, выросший на этой земле, отличался повышенной предприимчивостью. С этого начинались многие донбасские карьеры.
Начало жизненного пути у Ханжонкова было стандартным. Хуторское детство, гимназия в Ростове-на-Дону, служба в престижном Донском 1?м казачьем полку, который был расквартирован в Москве. Служил Александр Алексеевич, судя по всему, исправно, но к 1905 году носил погоны хорунжего. По-современному это примерно общевойсковой лейтенант. И ему было ясно, что без связей и средств сделать хорошую военную карьеру не удастся.
Кто его знает, как распорядилась бы судьба, ведь на носу была уже Первая русская революция, а сам он воевал в Японии, на той самой незнаменитой и непопулярной войне, которая принесла России столько горя. Но однажды нелегкая в Ростове занесла Ханжонкова в «биограф», как тогда иногда называли кинотеатры. Из кинозала на Большой Садовой молодой казачий офицер вышел с мыслями о будущем. Как он сам писал позже, «я вышел на улицу опьяненный. То, что я видел, поразило меня, пленило, лишило равновесия».
Напомним, кинематограф только-только делал первые шаги, как бизнес он был в России еще практически на нуле. И предприимчивый казак решает сделать на кинематографе бизнес. Ведь в последнем что главное? Правильно – идеи! Свежие идеи, на которых можно заработать.
В Москве в то время уже появилось представительство французской фирмы Пате – одного из европейских пионеров кинематографа. Туда и направил свой путь Ханжонков.
Тут я снова обращаюсь за цитатой к электроблокноту:
«У Пате, в отделе “Синема” я познакомился с заведующим отделом, молодым человеком, Эмилем Ош, – писал в воспоминаниях Александр Алексеевич. – Разговоры с ним вскружили мне голову. В то время я был офицером Войска Донского, в чине хорунжего. Денег у меня не было. Единственная надежда была на реверс. (Реверсом называлась в то время сумма в 5 тысяч рублей, вносимая офицерами для обеспечения семьи в случае вступления в брак ранее 28?летнего возраста.) Эмиль Ош сказал мне, что он также может достать 5 тысяч у своего отца, совладельца завода в Замоскворечье “Ош и Вегер”. И я решился. Вскоре Ош бросил службу у Пате, а я подал в отставку».
Совместное предприятие оказалось неудачным. В смысле партнерства. Ош и денег не нашел, и оказался никуда не годным коммерсантом. Вся работа легла на решительного и делового вчерашнего офицера.
Александр Ханжонков сумел не только найти источник для закупки кинокартин в Европе, но и выгодно их продать первым российским прокатчикам. Собственно, в этом он первоначально и видел смысл занятия этим бизнесом. Но прибыль оказалось невелика.
И в 1909 году, оставив за бортом кинобизнеса Оша, Ханжонков начинает свою головокружительную карьеру кинопроизводителя. В три года он становится одновременно негоциантом, продюсером, сценаристом и инвестором на молодом и бурно растущем рынке кинопродукции в России.
Надо сказать, что идея зарабатывать на «фильме» в те годы приходила в голову не ему одному. Ведь она лежала на поверхности. Но русские кинопредприниматели в основном были просто коммерсантами. Они были движимы погоней за прибылью, а содержанием продукции, улучшением техники не интересовались, предпочитая переплачивать актерам и декораторам, арендовать на время съемки помещения, но не строить ателье, фабрики, для чего требовались большие вложения капитала. Так действовали Харитонов, Хохловкин, Либкен и многие другие.
Ханжонков выгодно отличался любовью к делу, знанием кинематографии, заботой о ее развитии. Он лучше других знал технику и художественные приемы, сам определял выбор тематики, художественную политику своей фирмы, пытался кустарное производство превратить в хорошо оборудованные кинопредприятия; несравненно больше, чем другие, тратил средств на строительство киноателье и их оборудование передовой техникой того времени; позволял своим работникам производить эксперименты.
У Ханжонкова работали лучшие режиссерские и операторские кадры. Все знаменитые кинозвезды, классические актеры немого кино – Иван Мозжухин, Вера Холодная, Витольд Полонский, Оскар Рунич, Вера Карали – снимались в его картинах.
Главной приметой торгового дома «Ханжонков и Ко» было не только чуткое следование веяниям времени и умение бороться с конкурентами, но и внутренняя свобода, поощрение самостоятельности актеров, режиссеров, сценаристов, операторов и техников. Этого в России не было ни у кого, кроме Ханжонкова. Этим он опередил время.
Кстати, сидя здесь, мы имеем право вспомнить Ханжонкова вдвойне. Поскольку это именно он в 1911 году замахнулся на первую в истории отечественного кинематографа эпопею. Он написал сценарий, снял и запустил в производство громадный проект – блокбастер «Оборона Севастополя». В нем было все, чем потом пользовались Сергей Эйзенштейн, Сергей Бондарчук и Юрий Озеров, – массовка, натурные съемки, умело смикшированные со студийными, крупные планы, световые эффекты и комбинированные съемки.
К тому же Ханжонков в «Обороне Севастополя» смело соединил художественные формы кино с документализмом. Тут и кадры Севастополя, который тогда мало отличался от Севастополя времен Первой обороны, и в финале, словно представление действующих лиц, появление в кадре французских, английских и русских ветеранов, протагонистов героев фильма. Поистине гениальная идея.
Не меньший талант был проявлен Ханжонковым при пиаре своего детища. Премьера «Обороны Севастополя» состоялась в ноябре 1911 года в царском имении Ливадия под Ялтой. Само собой, в присутствии самого императора Николая II и августейшей семьи. После этого прокатный успех киноленты был обеспечен не только талантами создателей, но и высочайшим покровительством. В России без этого кинохудожнику всегда было непросто.
После «Обороны» Ханжонков и его сотрудники поставили множество исторических фильмов, но компания выпускала и мелодрамы, и учебные ленты, и документалистику. Сын казака из Донбасса старался охватить как можно более широкий круг тем кинематографа. И до самого 1917 года ему это удавалось.
* * *
– Погодите, Донна, надо подзарядить наши записывающие устройства, – вставил слово Панас.
– А нас записывают?
– Ну, ясно же дело, не в воздух же мы с вами эти приятные беседы ведем. Все в книгу отчета войдет. ИИ «Тайга» пишет и сразу книжку верстает в нескольких форматах и формах.
Донна кивнула:
– Понятно, так вот в 1917?м Ханжонков основал Ялтинскую киностудию. Едва ли без него это случилось бы. Поэтому вдвойне обидно, что в Ялте в свое время поставили основателю студии совсем уж дешевый и где-то скабрезный с точки зрения художественной ценности и правдоподобия памятник. Почему-то ялтинский бронзовый Ханжонков получился похожим на художника Репина.
После 1917 года рассказывать о Ханжонкове-кинодеятеле практически нечего.
Что-то поснимал на Юге России, что-то в трехлетней эмигрантской отлучке. Вернулся в 1923 году по личному приглашению наркома культуры Анатолия Луначарского. Но ничего путного из его талантов в Советской России не вытянули.
Да, Ханжонков был отцом многих кинопроектов, но не стоит забывать, что был он прежде всего дельцом, бизнесменом. А этого качества, свойства, состояния у него при новой власти быть не могло. Негде было применять продюсерские таланты. Да и молодежь поджимала – пришло время Эйзенштейна, Пудовкина, Вертова.
Во второй половине двадцатых с ним произошла какая-то мутная история, в которой были замешены государственные деньги.
Возможно, Ханжонков по привычке делового человека слишком вольно с ними обошелся. Как бы там ни было, из кино его выгнали. Да так, что зачинатель русского кино имел все шансы умереть с голоду.
Только в 1934 году ему назначили персональную пенсию.
Гордый донской казак, дабы спасти жену, вынужден был написать отчаянное письмо председателю Кинофотоуправления СССР Борису Шумяцкому. В нем, в частности, он сообщал: «Мое положение и в моральном, и в материальном отношении стало настолько невыносимо, что я решился обратиться с просьбой помочь мне найти выход из такового… Прошу своим авторитетным словом поддержать мой труд и помочь мне войти в рабочую семью Советской кинематографии полноправным ее членом. Вне этого предо мною остаются лишь перспективы на дальнейшее ухудшение моего здоровья, вызываемого постоянной нуждою, и в конечном итоге – смерть от недоедания, на которую я здесь оказался обреченным вместе со своею женою».
Его услышали. Последние годы жизни Ханжонков провел в Ялте, на которую когда-то возлагал большие надежды как кинопромышленник.
В 1937 году в Москве и Ленинграде свет увидела книга его воспоминаний «Первые годы русской кинематографии». Надо сказать, книга вышла очень откровенной, и лишь некоторые моменты, связанные с работой во врангелевском Крыму, Ханжонкову пришлось заретушировать. Написано просто, с той четкостью старой русской речи, которая напоминает работу качественного длиннофокусного объектива – размытость картинки уходит, и вдруг резкость изображения становится бритвенно острой.
Немецкую оккупацию Александр Алексеевич пережил в Ялте, будучи совсем больным. Скончался уже после полной победы его страны в той великой войне, 26 сентября 1945 года.
* * *
– Друзья мои, – сцепив руки замком перед грудью, сказал Панас, – пришла пора промочить горло. Надеюсь, никто не откажется от напитков. Для тех, кто любит вино, приготовлено трофейное вино из Риохи, для русофилов – водочка и чача на фейхоа, которую чудесно приготовляет местный житель из абхазцев, некий Сабри, если есть другие пожелания…
– Есть, – сказала Донна, – предпочла бы виски. Если есть, конечно. Вы что-то говорите о трофеях?
– Несравненная, алмазная Донна! Для вас найдется. Разумеется, островной односолодовый?
– Вы посмеете мне предложить что-то иное? Односолодовый, разумеется, но не островной – он слишком назойлив. Предпочитаю Хайленд – суровый и простой. Божественного «Гленгойна», вероятно, вы уже не найдете нигде в мире после того, как Британия потонула, но, возможно, что-то попроще – «Клайнелиш» или «Аберфелди»?
Панас победительно улыбнулся:
– «Дэлмор», 17?летний.
– Пойдет.
Что ж, иного ответа от человека из города, некогда называвшегося Лондоном-на Кальмиусе, не ждал.

Люди коменданта принесли вино из Риохи, водку с берегов Волги и бутылку шотландского виски, который, как прикинул в уме Палыч, обошлась бы на нынешнем безвискарьи едва ли меньше чем в полмиллиона рублей.
Пока расставляли закуски, все молчали. Затем Панас налил себе «риохи», пригубил, поцокал языком. Пробормотал: «“Тэмпранийо” все-таки куда слабей “гарначи”», поставил кружку на стол и, наклонившись в сторону Донны, протянул замогильным голосом:
– Кто вы, мистер Хьюз?
Помахал ладошкой перед лицом. Закусил севастопольским персиком сорта «Кучмиевский» и засмеялся:
– Нет, нет, теперь моя очередь. Я про вашего основателя Донецка книгу в свое время написал. Или даже две?
Донна сунула нос в бокал и оттуда хмыкнула:
– Основателя?
– Да-да-да, знаю все ваши возражения, но вот вам мой рассказ, как если бы я обращался не к донецким. Верней, не к старым донецким. А к новым русским. А им надо попроще в стилистике непонятного мне выражения «англичанка гадит». Впрочем, как мы с вами знаем, уже никому не гадит, и гадить не сможет.
Итак, поехали.
История, в которой задается вопрос «Кто вы, мистер Хьюз?»
Донецк был основан как Юзовка – от старой транслитерации имени валлийского (т. е. – из Уэльса) предпринимателя Джона Джеймса Хьюза. При ближайшем рассмотрении он оказывается загадочным как Добрый Шубин: его биография полна темных пятен, неясностей и недоговоренностей. Даже дата рождения весьма приблизительна – где-то между 25 и 29 июня.
До революции 1917 года его в целом хвалили, но сдержано. В годы советской власти о нем говорили исключительно как о капиталисте и живоглоте, наживавшемся на непосильном труде русских крестьян, становившихся в донецких степях пролетариями.
И хотя в девяностых годах прошлого столетия в центре Донецка Юзу поставили памятник, жизнь его по-прежнему остается малоисследованной.
Who are you, mister Hughes? Вот, что надо было начертать на основании этого памятника.
Практически все, что мы знаем об основателе Юзовки – Сталино – Донецка, его семье, соратниках, его времени, добыто краеведами-любителями, журналистами, почерпнуто из немногих книжек зарубежных исследователей.
Скромность «досье Юза» смущает. Автору этих строк довелось общаться с автором единственной серьезной книжки о Джоне Юзе «Железный Царь» Родериком Хизером – спасся ли? Род разводил руками:
«Я работал в архивах Гламоргана, Ньюпорта (оба Уэльс), Санкт-Петербурга, Харькова, Донецка, библиотеках Великобритании, Канады и США, – практически никаких следов частной жизни Джона Юза. Деловые бумаги, отчеты, протоколы – не более».
Валлийский промышленник был полуграмотным, совершенно не умел писать, а прочесть мог только крупные печатные буквы газетных заголовков. Следовательно, писем он отродясь не писал. А нет переписки – не на что опереться. Ну, вот разве что на воспоминания о Юзе его близкого друга, британского журналиста Джона Бэддэли, прожившего в России не один год, подолгу беседовавшего с промышленником в его любимом номере петербургской гостиницы «Англетер». Хотя нет, тогда она еще называлась по-другому.
Впрочем, когда-то питерский журналист Александр Сирый отыскал в архивах ВМФ РФ одно-единственное письмо Джона Юза. Но и оно написано его адвокатом.
Кстати, пусть никого не смущает безграмотность (точнее, «semiliterate» – полу- или малограмотный) Юза. Российский его соперник, железнодорожный «король» Самуил Поляков был вообще неграмотен.
И потом – путаница в датах.
Почему мы не даем точной даты рождения Юза?
Потому что, похоже, он и сам был в ней не очень уверен. В разное время в разных документах валлиец указывал разные годы и даты своего рождения.
1814 год фигурировал в разное время в самых разнообразных словарях, а перепечатывали ее начиная с конца позапрошлого века, из знаменитого «Русского биографического словаря» Александра Половцова, в который она попала из некролога «Биржевых ведомостей». А уж кто давал известия составителю некролога – бог весть.
Хизер же, основываясь на документах британского периода жизни Юза, говорит о том, что скорее всего он родился в промежутке с 25 по 29 июня 1815 года.
«Он вышел родом из народа». Ага!
Мы точно знаем, что Джон Юз родился в южно-валлийском городишке Мертир-Тидвил, известном обилием угольных шахт и железоделательных заводов. Именно из этого города и его предместий Юз осенью 1870 года вывозил горняков и металлургов для своих предприятий в Донбассе.
Отец будущего промышленника, судя по косвенным доказательствам, был, в терминах нашего дня, техником – мастером по металлообработке на заводе «Cyfarthfa Ironworks». Если Юза-старшего и называли «инженером», то имелся в виду не специалист с высшим образованием, а просто производитель работ.
Семья Юзов жила небогато, как и многие трудовые семьи в Южном Уэльсе. Настолько небогато, что Джон не имел возможности посещать школу.
«Розовое детство» прошло в добывании куска хлеба. Джон Бэддэли в своих воспоминаниях (озаглавленных, кстати, «John Hughes, miner» – «Джон Юз, шахтер») говорит, ссылаясь на рассказы самого Юза, что тот начинал свою карьеру как «pit boy». Дословно – «шахтный мальчик». У Сергеева-Ценского есть емкое описание сути этой «должности»:
«Владельцы угольных шахт даже пятилетних ребятишек принимали в шахты: должность этих рабочих состояла только в том, что они отворяли двери при провозе вагонеток с углем. Этих несчастных малюток опускали в шахты с шести часов утра, и там они проводили в темноте и грязи целые дни, не смея отойти от дверей, к которым были приставлены. (…)
Годам к десяти они сами начинали возить по рельсам вагонетки с углем. Квершлаги шахт того времени были узки, низки, местами в них приходилось просто ползти на четвереньках, упираясь руками в вонючую грязь».
Видимо, отец Джона все-таки был не совсем уж пропащий человек, потому как сына из шахты он все-таки забрал. И поставил рядом с собой – в прокатном цехе осваивать ремесло кузнеца и вальцовщика.
Любовь к горну, молоту и наковальне Джон Юз сохранил на всю жизнь: и в Юзовке, соорудив первым делом кузнечно-инструментальный цех, директор завода любил сделать что-нибудь своими руками.
Он вообще был человек довольно простой в быту. Доброжелательным и романтичным, как и многие валлийцы, описывает его Джон Бэддэли.
Но были у Юза и другие качества – упорство, переходящее в упрямство, и честолюбие, требовавшее жесткости характера и поступков. Они ему пригодились, когда он перебрался сперва на завод «Ebby Wale», где он постигал основы литейного дела и рельсового производства, а затем и в Ньюпорте, где пытался стать партнером в предприятии по выделке листового железа для морских судов.
Бедному валлийцу нужны были деньги. И тут он женился…
Элизабет Льюис была дочерью местного землевладельца. Доход у папаши Льюиса был скромный, но устойчивый – он варил в своем поместье пиво и с работниками отправлял его в один из пабов Ньюпорта.
Джон снимал комнату в доме, примыкавшем непосредственно к пивной. Там за кружкой пива он и познакомился с Бэтси, которая однажды приехала в Ньюпорт с очередной партией товара. Белоручкой она не была и как могла помогала отцу в делах.
После свадьбы тесть ссудил Джона небольшой суммой, которая помогла расширить его долю на заводе и заработать первые баллы деловой репутации.
Здесь, в Ньюпорте, родились все дети Юза – пятеро сыновей и две дочери. Отсюда же пятнадцать лет спустя он отправился завоевывать Лондон.
В ХІХ веке Англия побила все европейские рекорды по промышленным кризисам. Индустриальное развитие шло столь стремительно, что перепроизводство стало неизбежным. Особенно способствовало этому развитие железнодорожного строительства.
Во второй половине 50?х годов наметился, впрочем, небольшой подъем производства. И Юз, которому было уже за сорок, решил, что он должен перебраться из Уэльса в Англию. Лучше всего – в Лондон. Денег и связей хватило на то, чтобы войти в долю в небольшом литейно-прокатном производстве.
Оно вскоре было поглощено большим холдингом «Millwall Iron Works and shipbuilding company», интересы которого лежали и в металлургии, и в кораблестроении. В это время миллуольские доки переживали недолгий взлет. Однако менеджеры один за другим отказывались от управления компанией – Миллуол на всех парах мчался к краху и банкротству.
Тогда-то и настало время Джона Юза. Он был назначен исполнительным директором – CEO в современной бизнес-терминологии.
Юз получил должность неспроста. В компании он славился как кризис-менеджер, умевший разговаривать с рабочими властно и жестко.
К середине 1860?х это был уже круглолицый дородный господин кельтского типа на кривых ногах, слегка выгнутых в обратную сторону (следствие тяжелого труда и болезней детских лет).
Чуждый чтению и светским развлечениям, Юз тем не менее увлекался народными преданиями Уэльса. Его idеe fix была теория об особой роли кельтской расы как расы кузнецов-оружейников.
В делах это увлечение выплеснулось в изобретение лафета для тяжелых морских орудий (эксклюзивный патент) и особым способом прокатанной броневой плиты для военных судов (в соавторстве с прославленным британским оружейником Ланкастером).
Немного, конечно, если учесть, что в ту эпоху инженеры имели сотни, а то и тысячи патентов (как, например, один из учредителей Новороссийского общества Джозеф Уитворт), но ведь главной функцией Юза в компании была управленческая.
Жизнь и смерть в гостинице, которая станет «Англетером», могла бы стать столь же интересной потомкам, как и, например, таинственное самоубийство в стенах отеля русского национального поэта Сергея Есенина. Но Юз не был ни поэтом. Ни фигурой национального масштаба. Он был одним из немногих. И кабы не назвали его именем поселок, который превратился в мегаполис, то наверняка никто бы о нем не вспомнил бы никогда.
Поэтому на жизни валлийца нам нет смысла подробно останавливаться. Только несколько моментов.
1870–1876-й – годы становления Новороссийского общества в донецких степях были трудным временем для Юза. Потом уже, когда все более или менее установилось и юзовское производство стало расти, Джон Джеймс взял привычку подолгу жить в Санкт-Петербурге, в облюбованном им отеле «Англетер». Правда, это название появилось только в 1911 году. Джон Юз знал «Шмидт-Англию».
– Вы уже говорили, причем, дважды, – бросил из своего угля Палыч.
Панас помахал ему со своего места пальчиком:
– Все-то видишь, летчик. Но мне простительно – старость на пороге. И потом: повторение – мать учения. А я продолжу с вашего разрешения.
В русской столице он сдружился с капелланом англиканского храма в Кронштадте Артуром Риддлом и корреспондентом лондонской «Стандард» Джоном Бэддэли. Оба годились ему в сыновья, что не мешало крепкой мужской дружбе.
По свидетельству Бэддэли, последнее десятилетие своей жизни, 1879–1889 годы, Юз предпочитал управлять делами из Санкт-Петербурга. Благо, всегда для этого был под рукой старший сын Джон, командовавший столичным офисом компании.
Джон Юз умер от инсульта 17 июня 1889 года, после обильного завтрака в «Шмидт-Англии».
Прах его перевезли в Лондон, где он и был захоронен в фамильной могиле на кладбище Западный Норвуд. Любопытно, что земляки Юза, члены «Общества истории Мертир-Тидвил», с которыми мне довелось общаться, почти ничего не знали о его жизни, пока материалы им не прислали из Донецка, Харькова и Санкт-Петербурга.
В Донецке следов семьи Юза почти не осталось. Даже дом управляющего Новороссийским обществом, известный в столице как «Дом Юза-Спицына», так и не смогли восстановить – от него осталась одна дряхлеющая от времени и непогод кирпичная коробка.
* * *
Панас сделал большой глоток «риохи» и, прежде чем выпить, прополоскал рот.
– Ужас какое неудобство эти протезы – чем дольше говоришь, тем больше сухости во рту.
– Знаете, – сказала Донна, – вы как-то очень поверхностно оцениваете Юза, а ваш рассказ грешит спешкой. Кто вас гнал в гриву, когда вы писали его?
– Как кто? – Лень и редактор. Всякий пишущий, если он не графоман и не гений трудолюбия, что, на мой взгляд, грешит некой ненормальностью, закупоркой мозгов, то именно эти два слова назовет: лень и редактор. А, впрочем. Это текст давний. Если вдруг вам взбредет блажь, можете прочесть книгу, которую давно, очень давно написал ваш земляк.
– Какую это?
– Кажется, она называлась «Валлиец. Портрет основателя Донецка на фоне эпохи». Ее написал Олег Измайлов.
– Ах, этот… – губы женщины тронула пренебрежительная усмешка, – тоже нашли историка. Сплошные домыслы.
– Домысел не вымысел, – парировал Панас. – И потом, от Валлийца почти ничего не осталось в загашниках даже британской истории.
– Вот и не надо было о нем столько сочинять.
– Вы так строги, Донна. Может, расскажете что-нибудь о киевлянине каком-нибудь.
– Это еще зачем?
– Хотя бы затем, что киевляне тоже люди.
– Уверены? У вас там что не Сикорский, то Голда Меер или Булгаков. Что вы все в нем нашли? А, ладно, – я о другом писателе расскажу, родившемся в Киеве и даже учившимся в той же гимназии императора Александра II, что и Булгаков.
Панас поклонился:
– Я тоже там учился, но в мое время там журфак киевского универа уже был.
– Ну так слушайте. Вот вам Паустовский.
История о москвиче, который был киевлянинОМ в душе
Одна из лучших книг о Гражданской войне в России – «Повесть о жизни» в шести частях. Значительная часть этого автобиографического произведения посвящена событиям на Украине. Чего стоит одна только поездка на фронт на киевском трамвае!
Выдающийся русский писатель Константин Георгиевич Паустовский родился 31 мая 1892 года. Он происходил из мелкопоместной шляхты, потомков которой в те времена было на землях нынешней Украины более чем предостаточно, а уж в родном будущему писателю Киеве – и подавно.
Недаром один из критиков редактора газеты «Киевлянин», видного русского националиста Дмитрия Пихно, ехидно заметил ему: «Вот вы пишите о Киеве: “Это город русский, русский!” Между тем большинство населения составляют поляки и евреи».
Паустовский в советской литературе, куда он пришел из журналистики довольно поздно, почти уже в сорокалетнем возрасте, слыл мастером описаний и наблюдений. Весьма ярко проявились его литературные способности в последнем крупном опусе – автобиографической «Повести о жизни».
Надо сказать, что рассказы, составившие три солидных тома, почти полностью посвящены Югу России.
Константин Георгиевич – писатель русский, родился и умер он в Москве, однако так сложилось, что его молодость была теснейшим образом связана с Украиной. Недаром он называл себя «москвичом по рождению и киевлянином по душе».
Да, в этих рассказах есть Москва, которую Паустовский тоже очень любил, немного Польши и средней полосы. Но вся его молодая жизнь, самые яркие воспоминания так или иначе связаны с Югом, с Киевом и окрестностями, Одессой, Севастополем, Крымом, Приазовским краем и Кавказом.
Читать написанное о них можно и нужно как своеобразный, правда, очень и очень пристрастный, путеводитель. При этом надобно проявлять известную осторожность, памятуя, что мемуар свой Константин Георгиевич очень сильно олитературил, что-то напутал по старости лет – писал-то уже на исходе жизни. Ну и приукрасил моментами действительность. На то и писатель: не приврешь – красиво не расскажешь.
По понятным причинам больше всего места в «Повести о жизни» отведено Киеву: детство – отрочество – юность. Здесь жили родители и сестра, братья, сюда он вернулся в разгар Гражданской войны, чтобы послужить в караульном полку армии Скоропадского и удрать при первой возможности на юг.
Родной город Паустовский, равно как и его земляк и почти ровесник по Первой, имени Александра Первого Благословенного, мужской гимназии, Михаил Булгаков, описывает сдержанно, почти газетно. При этом как настоящий мастер слова дает картинку, по которой мы можем судить о том, каким был Киев начала двадцатого века.
Вот, к примеру, зримая прогулка:
«Я свернул по Глубочице на Подол. Холодные сапожники стучали молотками по старым подошвам. Молотки высекали из кожи струйки пыли. Мальчишки били из рогаток по воробьям. На дрогах везли муку. Она сыпалась на мостовую из дырявых мешков. Во дворах женщины развешивали цветное белье.
День был ветреный. Ветер вздувал над Подолом мусор. Высоко на холме подымался над городом Андреевский собор с серебряными куполами – нарядное творение Растрелли. Красные картуши колонн могуче изгибались».
Или вот такой карандашный набросок:
«Пыль дымилась над Сенным базаром. Над скучной Львовской улицей плыли одинаковые круглые облака. Едко пахло конским навозом. Седая лошаденка тащила телегу с мешками угля. Измазанный углем человек шел рядом и уныло кричал:
– Уголля надо?»
* * *
Заметим, что украинской речи до самого описания Киева в Гражданской войне тут не обнаружить. А помните, Панас, Леонида Киселева. Вы ведь киевлянин, по глазам вижу, что помните:

Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.

– К чему вы это?
– К тому, что украинцы были у Паустовского, и мова была, но он ее относил к фольклору и этнографии, рупь за сто.
Панас отвернулся к окну, за которым ярились волны Черного моря:
– Вы лучше продолжайте, знаете, что нам лучше не распространяться на эту тему.
– Ладно, проехали.
* * *
У многих исследователей жизни и творчества Паустовского сложилось стойкой убеждение, что самым любимым городом его молодых лет была Одесса. И хотя в Южной Пальмире Константин Георгиевич провел не самые спокойные годы (1919–1921), она вышла на страницах его книг невероятно солнечной, уютной, философической и снисходительной к человеческим слабостям.
Паустовский не был «человеком длинной воли», но упрям, везуч, находчив, образован. Похоже, та Одесса (от нее мало что осталось в наши дни) любила этого невысокого и лобастого человека. И он платил ей пламенной любовью.
Описания одесской жизни времен Первой мировой и Гражданской войн – одни из самых приятных страниц в его рассказах «за жизнь». Иногда просто верится, что писал коренной одессит. Вот, например, начало рассказа «О фиринке, водопроводе и мелких опасностях»:
«Фиринка – маленькая, с английскую булавку, черноморская рыбка – продавалась всегда свежей по той причине, что никакой другой рыбы не было, и вся Одесса ела (или, говоря деликатно, по-южному, “кушала”) эту ничтожную рыбку. Но иногда даже фиринки не хватало.
Ели ее или сырую, чуть присоленную, или мелко рубили и жарили из нее котлеты. Котлеты эти можно было есть только в состоянии отчаяния или, как говорили одесситы, “с гарниром из слез”».
И вот такой момент, поднимающий в воображении образ незабвенного сына турецкоподданного Остапа Сулеймана Берта Мария Бендер-бея:
«Одесса была удивительна в тот год невообразимым смешением людей. Одесские мелкие биржевые игроки и спекулянты, так называемые лапетутники, стушевались перед нашествием наглых и жестоких спекулянтов, бежавших, как они сами злобно говорили, из “Совдепии”.
Лапетутники только горько вздыхали – кончилась патриархальная жизнь, когда в кафе у Фанкони целый месяц переходила из рук в руки, то падая, то подымаясь в цене и давая людям заработать “на разнице”, одна и та же затертая железнодорожная накладная на вагон лимонной кислоты в Архангельске».
Просто «Геркулес» какой-то ильфо-петровский на горизонте вырисовывается, сразу ясно, откуда взялись и «пикейные жилеты», и Берлага, и зиц-председатель Фунт. С той самой Одессы, только согретой лучами НЭПа.
Читали Бабеля? Про Беню Крика и прочих персонажей гангстерской саги? Так у Паустовского есть про них как бы продолжение их послереволюционной жизни:
«Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше острили, чем грабили».
Или вот рассказ о вечной одесской (да и крымской, донбасской и т. д.) беде: нехватке воды – лапидарно, но красок и не надобно:
«В то время в Одессе было очень плохо с водой. Ее качали из Днестра за шестьдесят километров. Водокачка на Днестре едва дышала. Ее много раз обстреливали разные банды. Город все время висел на волоске – ничего не стоило оставить его совсем без воды.
Вода в трубах бывала, да и то не всегда, только в самых низких по отношению к морю кварталах города. В эти счастливые кварталы тянулись с рассвета до позднего вечера вереницы людей со всей Одессы с ведрами, кувшинами и чайниками».
Хотите той Одессы – найдете ее у Паустовского, а мы пойдем дальше. И дойдем-таки до моего несчастного Донбасса.
Во время Первой мировой войны Константин Паустовский потерял двух братьев: армейские офицеры-добровольцы, они погибли в один день.
Сам Константин Георгиевич по сильной близорукости смог пойти на войну только санитаром в поезде, перевозившем раненых. С 1916?го после ранения осколком снаряда он работает приемщиком снарядов на военных заводах Юга России – в Екатеринославле и Таганроге.
Не миновала его и Юзовка, где как раз в тот год правительство и Общество Путиловских заводов, секвестрированное правительством из-за саботажа военных заказов армии, построили огромный завод по выпуску снарядов. Так и хочется поерничать: «имени Паустовского».
Паустовский, который был отправлен в Юзовку чуть не в ссылку за несанкционированную поездку в Севастополь, о которой чуть позже.
Юзовка (или, как ее ошибочно называл тогда Паустовский, Юзово) не радовала будущего писателя. В письме своей невесте Екатерине Загорской он так описал свое свидание с будущей столицей Донбасса:
«В глубокой яме, в выжженной степи, в туманах пыли – грязное, полуеврейское Юзово. Заводы и шахты. Желтое небо и черные от копоти люди, дома, деревья, лошади. Гиблое место. А завод напоминает одну из самых суровых и мрачных грез Верхарна».
В «гиблом месте» он застрял на несколько недель, хотя рассчитывал на десять дней. Благодаря этому обстоятельству мы имеем замечательный рассказ «Гостиница “Великобритания”», который столь же хорош, сколь и неприятен, хотя типы, в нем выведенные, – превосходны и реалистичны. Наблюдательность Константина Георгиевича оставила нам и яркие социальные срезы Юзовки:
«Трудно было сразу понять, кто населял Юзовку. Невозмутимый швейцар из гостиницы объяснил мне, что это “подлипалы” – скупщики поношенных вещей, мелкие ростовщики, базарные торговки, кулачье, шинкари и шинкарки, кормившиеся около окрестных рабочих и шахтерских поселков».
Тут нет никакого противоречия, поскольку швейцар рассказал новенькому про, собственно, Юзовку – местечко, существовавшее отдельно от многочисленных заводских и шахтерских поселков, всех этих Александровок, Григорьевок, Масловок и Семеновок, Рыковок и «Веток», позже составивших новый город Сталино (Донецк).
Паустовский оставил нам и картину поселковых нравов:
«С неба сыпалась жирная сажа. Из-за дыма и сажи в Юзовке исчез белый цвет. Все, чему полагалось быть белым, приобретало грязный, серый цвет с желтыми разводами. Серые занавески, наволочки и простыни в гостинице, серые рубахи, наконец, вместо белых серые лошади, кошки и собаки. В Юзовке почти не бывало дождей, и жаркий ветер днем и ночью завивал мусор, штыб и куриный пух.
Все улицы и дворы были засыпаны шелухой от подсолнухов. Особенно много ее накапливалось после праздников. Грызть подсолнухи называлось по-местному “лузгать”. Лузгало все население. Редко можно было встретить местного жителя без прилипшей к подбородку подсолнечной шелухи.
Лузгали виртуозно, особенно женщины, судачившие около калиток. Они лузгали с невероятной быстротой, не поднося семечки ко рту, а подбрасывая их издали ногтем. При этом женщины еще успевали злословить так, как умеют злословить только мещанки на юге, – с наивной наглостью, грязно и зло. Каждая из этих женщин была, конечно, “в своем дворе самая первая”».
Можно только представить отчаяние Паустовского, приехавшего в «Юзово» из Севастополя, который, ах, был совсем другим, из другого, пропахшего йодом, рыбой и кораблями, мира. Мы вот с вами сейчас сидим в 20 километрах от этого города, о котором одна проницательная дончанка сказала: «Если Москва лучший город на земле, то Севастополь – лучший город на море».
О городе русской военно-морской славы Паустовский заметил:
«Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю».
Как тут не вспомнить графа Льва Толстого, который тоже не так уж и долго был в Севастополе в военную пору юных лет, а, поди ж ты, писал, что только в двух городах, выходя из поезда на вокзале, он может сказать, что чувствует себя как дома: в Петербурге и Севастополе.
Первое, яркое (оно же связано было и с молодой любовью) впечатление о Севастополе у будущего писателя было такое:
«Черное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих бакенов-ревунов доносилось с рейда».
* * *
Донна прокашлялась. Взяла кружку, сделала большой глоток «скотча», выдохнула:
– Ответствуйте.
Но прежде Панаса ответил Палыч. Он как-то очень легко вышел из тяжелого своего кресла у камина («выпорхнул», – подумала Донна), громко стукнул пустой водочной стопкой по столу.
– Видите, – эти стопки называются севастопольскими, батя говорил мне, что он в молодые годы почему-то мечтал иметь такие, бог знает почему такая хотелка была у него. И вот еще что. Не знаю, кто нас выбрал, не ведаю, есть ли сценарий у этого действа в разбитой гостинице…
– Апартаментах, – вставил Панас.
– Что?
– Это все называлось до войны апартаментами.
А… да не важно, но посмотрите на рисунок нашей беседы – как одно вплетается в другое, и выходит из третьего, которое в свою очередь, оказывается, имеет отношение и к первому, и к третьему. И думаю, что лекало Киев – Донбасс – Крым в наших попытках составить из старых рассказок, кто-то подкинул нам. Что скажете, Панас? И еще – почему в нашей компании киевлянин? Я слышал, что обычно с вами работают отдельно.
Панас развел руками:
– Может. Потому что я из «обновленцев»?
Наступила напряженная пауза из числа тех, что надо преодолевать сразу, чтобы спасти беседу или компанию.
– Что ж, – сказал Палыч, – про этого вашего Измайлова из Донецка я тоже слышал. Равиль, помните говорил о братике фронтовом, рассказывал. У меня даже в электронном блокноте есть одна история, им написанная. Она меня задела в свое время. Слушайте.
История о последнем Херсоносите
В 1949 году в Севастополе неожиданно был арестован хранитель музея-заповедника «Херсонес Таврический», видный археолог Александр Тахтай. Неожиданно, потому что всего пять лет назад именно Александр Кузьмич встречал в разбитом в щепки городе-герое экспонаты, вернувшиеся из эвакуации.
Это о нем тогда по свежим следам написала в очерке «Ленинград – Севастополь» поэтесса Ольга Берггольц. Коллеги-археологи, знавшие, что Тахтай остался в оккупированном Севастополе, удивлялись: «Он разве еще жив?»
К началу Великой Отечественной Тахтаю было уже за пятьдесят. Он родился в 1890 году в провинциальном городе Ромны Полтавской губернии.
Крохотный город дал русской культуре и науке несоразмерно своему населению число деятелей самых разных сфер жизни. В числе его уроженцев знаменитые советские физики Иоффе и Эпштейн, один из новаторов театральной режиссуры Таиров, революционный деятель, павший жертвой сталинских репрессий, Сокольников, герой Гражданской войны командарм Федько и, наконец, знаменитый скульптор Кавалеридзе, автор монументальной статуи Артема в Святогорске. Иван Петрович, кстати, поставил в родном городе первый в мире памятник Тарасу Шевченко.
Путь в науку у Тахтая был обычным – реальное училище, потом историко-филологический факультет столичного университета, из которого перескочил – по родившемуся интересу – в соседний Петербургский археологический институт, где очень быстро стал любимым учеником светила археологической науки Александра Спицина.
Быстро определился круг интересов будущего ученого – проблемами памятников скифско-сарматской, античной и средневековой культур, античной эпиграфики и нумизматики Александр Тахтай занимался до самой смерти.
Научные изыскания, экспедиции в районы Северного Причерноморья – рай для исследователя его тематики – были грубо прерваны Первой мировой войной.
Тахтай возвращается домой, на Полтавщину, вступает в санитарный отряд так называемого Земского союза. В одном из санитарных поездов он знакомится со студентом Московского университета, мечтающим о писательстве, Константином Паустовским. Затем дороги их разошлись – Паустовский с головой ушел в журналистику, а Тахтай летом 1918 года стал красноармейцем.
К ученой деятельности он вернулся только в 1923 году.
Пролистаем ряд страниц его жизни и перейдем сразу к 1935 году. Археолог Александр Тахтай получил назначение в Севастополь, на работу в музей-заповедник «Херсонес Таврический».
Жизнь средневековых херсонеситов так увлекла его, что он не замечал, как летели годы. Путеводитель Тахтая по средневековому Херсонесу, подготовленный им как руководителем Музея Средних веков, стал классическим. Именно Тахтай в предвоенные годы организовал и провел первые масштабные раскопки в Херсонесе исключительно по научным методикам, жестко пресекая любительство и «черную археологию».
Тут жизнь снова столкнула археолога с Паустовским, уже именитым писателем. В самой романтической книге о Севастополе на русском языке, повести «Черное море», Константин Георгиевич не забыл и про старого знакомого:
«Он провел нас на место последних раскопок и показал пласты почвы разных эпох. По ним, как химик по спектральным линиям, археолог читал прошлое этих берегов. Верхний слой был полон гигантских камней от обвалившихся стен Херсонеса и новых могил – в прошлом веке в Херсонесе было устроено карантинное кладбище. Второй слой принадлежал византийской эпохе. Здесь нашли много монет Византии. Ниже лежал третий слой, где было много остатков римских времен. И наконец, в самом низу, на материковой скале, лежал слой эллинских вещей, главным образом черепков посуды, покрытых тусклым черным лаком.
В одной из стен нашли мраморную голову юноши, очевидно, творение великого мастера четвертого века до нашей эры. Сотрудник показал нам эту голову. Она была покрыта чешуей окаменелой пыли. Кто-то из диких жителей Херсонеса времен Византии, какой-то христианин, замуровал ее в стену жалкого дома вместо строительного камня».
Клятва херсонесита – это самое потрясающее из истории Тахтая.
Никто из нас не знает, где может оказаться место его подвига. Археолог Тахтай не смог уйти с войсками из Севастополя из-за тяжелой болезни жены. Он остался. В конце концов, он был хранителем Херсонеса, он сам себя им назначил. О сделанном Тахтаем в годы оккупации можно узнать в основном из очерка ленинградской писательницы Ольги Берггольц. Она писала:
«Ученый, хранитель музея и старый археолог Александр Кузьмич Тахтай тщательно на большой лист ватманской бумаги переписал текст древнейшей человеческой присяги родному городу, повесил его над столом в своем рабочем кабинетике и один остался в Херсонесе.
– В каждом аду должен быть свой цербер, – рассказывал он нам. – Я остался таким цербером около этих священных камней, повторяя мою присягу: “Ничего никому, ни эллину, ни варвару, но буду сохранять для народа херсонеситов…”»
Одно время в археологическом заповеднике встала на постой красноармейская часть. И ученый в перерывах между боями рассказывал бойцам о той роли, которую сыграл Херсонес, Корсунь древних русских летописей, в истории нашей страны.
А потом в город вошли войска Манштейна.
Первое, что сделали оккупанты в Херсонесе, – выбросили чету Тахтаев из казенной квартиры. Потом стали грабить нашу историю.
Процитируем еще раз очерк Ольги Берггольц: «Они рассовывали по карманам драгоценные греческие терракоты, стеклянные сосудики для благовоний и вдовьих слез, они царапали на амфорах свастику, разводили на древних мраморных плитах варварские костры. Отчаяние владело старым ученым столь сильно, что делало его бесстрашным.
Он шел к немецкому офицеру, командующему частью, и кричал на него, и требовал унять солдат. Увидев в руках солдата какую-либо музейную вещь, Тахтай шел прямо на него и начинал мягко, но настойчиво отнимать эту вещь.
– Камрад, – говорил он, пытаясь разжать цепкие пальцы грабителя, – камрад! Это нельзя. Это принадлежит прошлому. Это достояние человечества. Это не ваше…
И иногда солдат так изумлялся тому, что слабый, очень старый, морщинистый и седобородый старичок отнимает вещицу у него, вооруженного здоровяка, которому достаточно только дунуть, чтоб старичок покатился с ног, что, хохоча и изумляясь, отдавал украденную безделушку.
«Ничего никому, ни эллину, ни варвару, но буду охранять для народа херсонеситов», – упрямо твердил он присягу своего города – единственный херсонесит, единственный человек среди занявших Херсонес варваров».
Вскоре немецкой армии стало не до Херсонеса и его хранителя. И Александр Кузьмич начал прятать наиболее ценные экспонаты из того, что музей не смог увезти в эвакуацию.
Верхом дерзости Тахтая стало похищение из-под носа оккупационных властей ящиков с артефактами Херсонеса, подготовленными для подарка Манштейну. На ящиках уже написали: «Победителю Севастополя барону фон Манштейну». Но ящики бесследно исчезли. И только Кузьмич, как звали его жители окрестных хуторов, да его помощницы из числа севастопольских женщин знали, куда были спрятаны археологические сокровища.
Под ежеминутной угрозой ареста, лагеря, смерти Тахтай берег и хранил музей. И сохранил.
Севастополь был освобожден Красной армией 9 мая 1944 года. Фронтовой фотокорреспондент, уроженец, кстати, вашей Юзовки, Донна, да? – Евгений Халдей, вошедший в город с передовыми частями морской пехоты, снимал пленку за пленкой, запечатлевая для истории то, что было сделано с прекрасным белым городом у моря.
Усилиями варваров Севастополь сравнялся видом с Херсонесом – и там, и там лежали руины. Но уже в ноябре 1944 года Херсонесский заповедник устроил первую большую выставку античных и средневековых древностей, сохраненных археологом Александром Тахтаем.
А пять лет спустя случилась черная история. Увы, столь обычная для той эпохи.
Сразу два доноса были написаны на археолога в соответствующие органы. В первом он обвинялся в сотрудничестве с оккупационными властями (!), а второй был и того лучше – Александру Кузьмичу вменяли в вину русский национализм.
Дали ему много – аж 25 лет. Тут впору удивиться такому огромному сроку. Но мы не все рассказали о его биографии.
Дело в том, что для советской фемиды Тахтай в 1949 году был рецидивистом. Он уже проходил советскую тюрьму дважды. Первый раз в 1930?м, второй – в 1934 году. Оба раза быстро отпускали – по полгода «всего-то» и сидел. Оба раза, вы будет смеяться, за украинский буржуазный национализм. То есть Тахтаю выпала редкая судьба – получить наказание за две разновидности национализма – украинский и русский.
До смерти Сталина он сидел в городе Сталино. Вашем любимом Сталино, Донна.
Срок Тахтай отбывал в лагере честно, каждый день ходил на работы по разборке развалин домов, оставшихся после войны. Горькая усмешка судьбы – археолог, всю жизнь разбиравший завалы истории, разбирал завалы современности.
Отпустили досрочно, сразу после смерти Сталина. Но в Херсонес он уже никогда не вернулся. Не мог. Решил остаться в шахтерском городе.
Здесь с кадрами было очень туго, поэтому маститому археологу, пусть и отсидевшему по опасной статье, обрадовались в областном краеведческом музее. Но, понятное дело, в штат брать не спешили. Зачислили ученым консультантом на общественных началах.
Старый археолог получал свою скромную пенсию, ездил с молодежью на раскопки, учил ремеслу, печатал статьи в профессиональных изданиях. Последняя, о загадочной статуе с неизвестными науке письменами, найденной при строительстве Карловского водохранилища под столицей Донбасса, вышла в февральской книжке «Советской археологи» за 1964 год. А в четвертом номере журнала появился запоздалый некролог:
«25 июля 1963 года скончался один из старейших археологов Украины Александр Кузьмич Тахтай. Умер он, можно сказать, с пером в руке. В последние дни жизни он работал над текстом доклада “О погребении знатной кочевницы начала II тысячелетия н. э.”, который он намеревался прочесть на 3?м общем собрании Одесского археологического общества…»
В последний день своей жизни он зашел в краеведческий музей. Он тогда располагался в здании областной библиотеки им. Крупской – в самом центре города, всего два года носившего тогда имя Донецк. Пообщался с коллегами, вышел на улицу, и… не выдержало сердце.
Удивительно, что при такой судьбе оно прослужило ему 73 года.
* * *
Палыч подошел к бутылке, не спеша отвинтил пробку, налил до краев ребристую севастопольскую стопку, и «махнул» ее, не чокаясь ни с кем.
Задымил своей трубкой и сказал:
– Как-то я видел кладбище морских торпед. Обычных 533 мм, тех, что уже давно перестали использовать. Допотопное оружие былой эпохи, когда-то они, знаете, смотрелись хищными рыбками, смертоносными акулами. А тут лежат такие насквозь ржавые, краска облезшая. Не только забытые и не нужные, но и напрочь бесполезные.
Палыч покрутил в руках пустую рюмку, поднял глаза на собеседников.
– А знаете, почему эти стопки, почему они севастопольскими называются? Когда-то каждому нижнему чину во флоте российском вообще и в Черноморском в частности ежедневно наливали казенную чарку – 130 граммов водки. Но началась война и в Морском министерстве какой-то светлой голове пришла мысль о стандартизации, норму подняли до 150 граммов. Ну, и натурально, Петербургскому казенному заводу достался «госзаказ» на «высокую севастопольскую стопку».
Мда… Если мы уж на войну вышли в своих разговорах, на историю войн на землях Донбасса и Таврии, по всей огромной дуге новороссийской от Харькова до Одессы, цепляя Запорожье, Елисаветград и прочие русские земли, не могу не вспомнить поразительные судьбы тех, кто выжил и возвеличился до национальных кумиров, – проговорил минуту спустя Панас, и было видно, что он гнет какую-то, одному ему известную линию.
– Вот послушайте несколько историй про советских актеров, которые выжили в Донбассе, чтобы стать великими в Союзе.
История о талантах, выживших на войне в Донбассе
И очень просто – Донбасс во времена Великой Отечественной стал местом, откуда начался путь в большое искусство театра и кино некоторых из знаменитых наших актеров. Начался трагически: с ранения и госпитальной койки.
Великий русский комик Юрий Никулин, как известно, оттрубил в армии 6 лет. Его призвали еще в 1939 году, а демобилизовали в 1945?м. Его компаньон по комедии «Бриллиантовая рука» Анатолий, «Лелик», Папанов прошел только Великую Отечественную. Доброволец Папанов был тоже зачислен в зенитчики.
Увы, боевой путь старшего сержанта Папанова, командира взвода зенитчиков, был недолог. Дело было в мае 1942 года, аккурат в те жуткие две недели, когда из-за нерасторопности Генштаба советским войскам под командованием маршала Семена Тимошенко не удалось завершить начавшуюся было успешно операцию по освобождению Харькова и Донбасса. Подразделение, в котором служил Анатолий Папанов, попало под контрудар немецких войск.
Часть, в которой служил будущий актер, была почти полностью окружена под Краматорском, но сумела вырваться и начала отход в сторону Изюма. В одном из боев Папанов был тяжело ранен.
Нога была изувечена, удалили два пальца, несколько лет после этого Анатолий Дмитриевич ходил с палочкой. В 21 год он стал инвалидом, но был сбережен богами войны и землей Донбасса от гибели его редкий талант. В Изюме, в прифронтовом госпитале хирурги сделали все, что могли, чтобы сберечь будущему нашему классику всю ногу. Далее были операции в госпитале Ворошиловграда (Луганска) и Поволжья. Месяцы мытарств и, наконец, комиссовали.
В 1946 году бывший фронтовик стал актером Клайпедского драматического театра, через два года перебрался в Москву, стал служить в Театре сатиры, ни разу ему не изменив.
Кто не помнит обаятельного жулика Сан Саныча из «Спортлото-82» и его «коронную» фразочку с прищуром в глазах? Герой Михаила Ивановича Пуговкина не морщась врет по поводу Лондона или Южной Америки. Но сам Михаил Пуговкин в 17 лет ушел добровольцем на фронт.
Мог бы не уходить, остаться в театре, его уже снимали в кино известные режиссеры. Но как было не идти, когда на фронте уже воевали отец и оба брата.
Михаил стал разведчиком и уцелел в жутких мясорубках первого года войны. А вот в 1942 году ему не повезло капитально. Это было в августе, когда после упомянутой нами выше провальной Харьковской операции немец попер на средний Дон, вытесняя советские войска из второй, восточной, половины Донбасса.
Бои были жаркие. Их, кстати, невероятно достоверно передал в своей книге «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов, воевавший в то время в тех же примерно местах. Дадим слово Пуговкину. Вот как он вспоминал то, что с ним произошло во время боев под второй столицей Донбасса:
«Ранило меня уже позднее, в августе 1942?го под Ворошиловградом. Ранило в ногу, в госпитале началась гангрена, и меня стали готовить к ампутации ноги. Когда ко мне подошел главный хирург полевого госпиталя, я взмолился: “Доктор, нельзя мне без ноги, ведь я артист!”
На свой страх и риск доктор пошел навстречу молодому бойцу, уж очень убедительной была моя просьба. Лечение длилось долго, болезнь отступала медленно, меня перевозили из одного госпиталя в другой, пока я не попал в Тбилиси. Оттуда меня отправили домой на амбулаторное лечение, и я еще целых два месяца добирался до Москвы, плыл пароходом. Раненых на палубе была тьма – кто на костылях, кто весь перевязанный. У меня вместо гипса на ноге была большая шина, и передвигался я на костылях. До Москвы добирался через Каспийское море. Лицо мое было очень опухшим, медсестры даже шарахались от меня, потому что осколок от гранаты попал мне под глаз, и глаз был закрыт».
Так выжил в боях за Донбасс еще один огромный талант нашего советского театра и кино.
А «Товарищ Саахов» в боях за пригород Донецка?!
Занятны все-таки прихоти судьбы. Получив тяжелые ранения в сражениях на донецкой земле, уцелели для будущего отечественного искусства мастера именно сатирического амплуа, проще говоря, комики. Но это все-таки имеет логическое объяснение.
Перенеся муки войны, эти люди знали грань между смешным и великим, как мало кто в мире, кроме таких же точно людей.
Таким человеком был и Владимир Абрамович Этуш. Начинал он как военный переводчик, а потом перешел на строевую – в стрелковые части. Воевал на Северном Кавказе, освобождал Ростов-на-Дону и Донбасс. Здесь были записаны последние строки во фронтовой биографии помощника начальника штаба 581?го Краснознаменного стрелкового полка лейтенанта Этуша.
При освобождении Сталино (Донецка) он отличился в боях за крохотный шахтерский городок Моспино, который нынче подчиняется Донецкой городской администрации.
Этуш был награжден орденом Красной Звезды. Выписка из наградного листа подробно рассказывает, за что именно:
«В боях за социалистическую Родину против немецких оккупантов показал себя смелым и решительным командиром. В наступательных боях в районе Моспино 07.09.1943 г. командованием полка тов. Этуш был послан на помощь в батальон, имевший сложную обстановку в выполнении поставленной боевой задачи, тов. Этуш бесстрашно, не щадя своей жизни, воодушевляя бойцов, смело повел роту на врага, причем своим умелым маневром выбил противника из района Городок, при этом уничтожил 30 солдат и офицеров, захватил ручной пулемет.
Тов. Этуш, работая начальником штаба по тылу на всем протяжении наступательных боев, обеспечил нормальную работу тыла и его передвижения. Бесперебойно доставлял боевым подразделениям продовольствие и боеприпасы. Хорошо обеспечил прием и эвакуацию раненых.
15.09.1943 г., наступая на районный центр Куйбышево, лично с группой бойцов первым ворвался в село и в уличных боях уничтожил 8 солдат и офицеров противника».
Этуша немецкие пули, правда, достали уже на выходе из Донбасса, когда его полк шел освобождать Запорожскую область. Ранение было тяжелым. После нескольких месяцев госпиталей (одним из первых был тот, что располагался в г. Сталино, в здании нынешней 33?й школы на Ленинском проспекте. Школа была разбита в 2014 году снарядами украинской артиллерии) Владимир Этуш был списан с военной службы вчистую и занялся театральным образованием.
«Товарищ Саахов» уцелел для нас с вами, совершив свой подвиг на донецкой земле.
В названном нами госпитале с сентября 1943 года тогда же служила санитаркой совсем юная киевлянка Элина Быстрицкая. Ее госпиталь вошел в город 9 сентября, буквально на следующий день после оставления столицы Донбасса фашистами.
О ее встречах с городом Сталино сохранились любопытные воспоминания знавших ее в то время людей. Да и сама актриса до сих пор иногда в интервью припоминает подробности своей тяжелой для молоденькой девчонки работы.
Я хочу сказать, товарищи, что дело тут вовсе не в том, что в Донбассе с героями историй все это приключилось. Ведь описанные нами военные судьбы не были, конечно, чем-то выдающимся в актерской среде того времени. Вместе со своим народом шли на фронт актеры того поколения советских людей. Шли и честно выполняли свой воинский долг.
Через фронт и ранения прошли такие знаменитые советские актеры и режиссеры, как разведчики Алексей Смирнов и Леонид Гайдай, пехотинцы Иннокентий Смоктуновский, Александр Алов, Сергей Бондарчук и Николай Боярский, артиллеристы Владислав Стржельчик, Петр Тодоровский, Владимир Басов, Петр Глебов, Владимир Заманский, летчики Владимир Гуляев и Владимир Кашпур, моряк Георгий Юматов, кавалеристы Николай Гринько, Николай Еременко и Владимир Самойлов, инженер Зиновий Гердт, связист Григорий Чухрай.
Земной поклон им и за Великую Победу, и за великое советское искусство.
* * *
Донна посмотрела на свет янтарную жидкость в пузатой бутылке «Дэлмора» и предложила:
– А давайте я вам сейчас как раз про Быстрицкую расскажу, и пойдем отдыхать, а то мы там искусственный интеллект утомим быстро. Да и сопьется он с нами – неудобно получится.
– Принято, – согласился Панас, и Донна начала зачитывать с экрана своего электроблокнота:
* * *
«Падкие на красивости журналисты массовых изданий любили называть ее “главной казачкой России”, но у Элины Авраамовны Быстрицкой, слава богу, во-первых, хватало видных ролей и кроме созданного ею образа Аксиньи из “Тихого Дона”, а во-вторых, в ее облике было много такого, что заставляет любоваться и внешностью, и внутренним светом души. У мужчин это свойство встречается реже, чем у женщин. А среди женщин Советского Союза Быстрицкая была, пожалуй, самой таинственной и непостижимо прекрасной.
Божественность натуры – она ведь суть цельность характера.
Ее умопомрачительная женственность – общее место в рассуждении о русской культуре советской эпохи. О русской имперской культуре, которая умеет рождать такие цветы. Мама Элины Быстрицкой была еврейкой, папа – поляком, а сама она, родившаяся и выросшая в Киеве, – великой русской актрисой. Конечно, среди актрис ее поколения немало было привлекательных, красивых, сексуальных женщин. Но мало кто мог с ней сравниться – только у нее был тот шарм, та “чертовщинка”, которую в женской натуре ценят одинаково и царь, и купец, и рабочий.
Элина Быстрицкая умела быть своей без натяжки и суесловия. Для того чтобы такое умение родилось в человеке, он должен вести себя всегда естественно, а для этого – иметь развитое чувство собственного достоинства. И характер. А его ей было не занимать, по свидетельству знавших актрису близко людей. Это и позволило ей так убедительно, горячо, целостно изобразить на киноэкране такую настоящую, “ндравную” Аксинью. Потому и называли ее своей казаки Дона и Кубани, Терека и Урала, Астрахани и Сибири.
Казаком ведь становится не всякий русский человек, а только тот, кто исповедует главное свойство русского характера – понимание свободы как никем не стесняемой и ничем не ограниченной воли. Отсюда-то и русская “самодержавность”, а вовсе не из Азии или Византии. И в этом контексте мы можем назвать и Аксинью из “Тихого Дона”, и Лелю из “Добровольцев”, и Елизавету Максимовну из “Неоконченной повести”, и даже герцогиню Мальборо из мхатовского спектакля “Стакан воды”, людьми широкой воли. А сыграть, воплотить на сцене, экране такого человека может только артист, равный по масштабу личности своему герою.
Война, Сталино, характер поставили зарубку на память.
Быстрицкая родилась в семье военного врача. И этот факт биографии косвенно воспитал ее характер в первые же пятнадцать лет жизни. Когда началась Великая Отечественная война Элина была еще совсем подростком. Тем не менее она напросилась в госпиталь помогать санитаркам. С санитарным эшелоном, с мамой, которая служила там же поваром, прошла горькие дороги отступления Красной армии и обратный, уже победный путь.
8 сентября 1943 года советские войска освободили Сталино. Фронтовой эвакуационный госпиталь зашел в сожженный город сразу за наступающими войсками – через три дня. Помещение ему выделили в здании школы Первой городской больницы. Этого здания давно нет, но это самый центр – площадь Ленина.
В одном из интервью уже на склоне лет Элина Авраамовна рассказывала: “На все это (раны, отрезанные конечности) я насмотрелась в операционной, потому что, хотя и числилась санитаркой, работала лаборанткой. Хирурги меня звали, когда нужно было сделать анализ крови, определить ее группу, так вот, там стояли тазы, в которых лежали ампутированные конечности. В приемном покое солдаты лежали в ужасной грязи – их же доставляли прямо с передовой, – и страшнее, чем разорванные, окровавленные шинели и гимнастерки, чем облепленные глиной сапоги, были вши, ползущие прямо по полу”.
Кроме всего прочего, Быстрицкая вспомнила, что прифронтовой город Сталино, лежавший в руинах и погружавшийся ежевечерне в плотный мрак, был не только непригляден, но и серьезно опасен. От госпиталя до квартиры, вспоминает актриса, она, тогда 15?летняя девчонка, ходила, сжимая в кармане шинели остро заточенную металлическую расческу – так поступали все девушки.
После войны Быстрицкая училась в техникуме, но любовь к искусству, властный зов сцены привели ее в итоге в Киевский театральный институт им. Карпенко-Карого. Дальнейшая судьба молоденькой красивой актрисы могла быть и скромней, чем она себе сама ее построила. Можно было, например, застрять в Херсонском драмтеатре, куда ей выпало распределение. Не захотела. Проявила уже сформировавшийся характер. Через Вильнюс, где жил тогда отец, дорожка актерской профессии привела в московский театр им. Моссовета.
Ну а потом был звездный час – роль Аксиньи.
Было бы самонадеянно с нашей стороны пытаться в нескольких строках рассказать и о том, как снимался фильм, и об интригах, неизбежных в актерских кругах при выборе главных героев, и о том, как дух одного из величайших романов в истории человечества и помогал и мешал съемочной группе. Но и партнер Быстрицкой по фильму – исполнитель роли Григория Мелехова актер Петр Глебов, и гениальный режиссер киноэпопеи Сергей Герасимов отмечали, что она вошла в роль как щука в омут – легко, спокойно, уверенно. И снова мы видим влияние натуры на профессию – человек, уверенный в себе, уверен и в своих действиях. Это вовсе не означает, что Быстрицкую не терзали, как и любого актера, муки творчества, но у нее было главное – понимание цели. И это давало силы большую часть таланта отдавать созданию реалистичного образа.
Здесь мы переведем дух и скажем: киношники после шестидесятых не очень баловали вниманием Элину Быстрицкую. На спектакли с ней в Малый театр валом валил театрал, но массовый зритель ее подрастерял. И это очень досадно и неправильно. Такая богатая фактура, такой цельный характер, такой мощный талант перевоплощения достойны были куда более значительной карьеры. А с другой стороны – ведь театральная жизнь Быстрицкой удалась, как мало кому – до самых последних лет она выходила на подмостки. Так о чем жалеть?
Ее античный профиль, стать, поступь, взгляд достойны были самых сильных эмоций из пьес Еврипида и Эсхила. Она и была человеком из других миров, занесенным волей Бога в наше время».
* * *
Утром следующего дня море продолжало показывать свой нрав у высоких глиняных и обрывистых берегов Качи. Просто удивительно, что такая махина не смогла размыть эту смесь глины с ракушечником в хлам за пару дней, а вершила зачем-то свой сизифов труд миллион лет.
Стоя у большого окна, по стеклу которого бог весть кто и когда нацарапал явно бороздкой ключа «Суворов Саня, ДМБ-1800», «Ждем Миху Фрунзе из армии в 1922», «А помните, как я вас разгромил под Австерлицем?», Палыч усмехался прихотям судьбы, которые всего лишь суть прихотей человеческого разума.
Он припомнил Чкаловскую лестницу в Нижнем-Горьком, по которой, тренируясь, бегал вверх и вниз, вниз и вверх. Туда и обратно, обратно и снова туда, к памятнику Великому летчику.
«Если быть, то быть первым», – вспомнилась фраза с основания монумента.
– Если быть, то быть первым, – раздался за спиной голос Донны.
– Вы мнемоник? Большого градуса посвящения? – обернулся он к ней, одновременно доставая из нагрудного кармана трубку.
– Ха! Нет, просто немного психологических тренировок.
– Прошли спецкурс?
– В лагере для военнопленных.
Палыч пыхнул пару раз трубкой и решил не углубляться в тему, обещающую неприятное продолжение. В конце концов, ему надо просто пройти это испытание. Ему обещали, что после этого он сможет вернуться домой. Дома, правда, давно нет, но сейчас не об этом. Главное вернуться. И не таким хитрым бабцам, как эта наглая и самоуверенная дончанка, полоскать ему мозги и ловить на пустом трепе.
Дончане, донецкие. Палыч припомнил, как говорил Равиль: «Донецких без понтов не бывает». Еще Равиль говорил: «Это у вас, у горьковских, Волга в жопе играет». А потом он как-то зашел в блиндаж в опорнике «Человейник», который они штурмовали два месяца, и не вернулся. Взрыв хитрой французской мины оторвал ему голову. Палыч насмотрелся всякого, но не мог оторвать взгляда от оторванной головы – все казалось, сейчас ехидный донецкий татарин откроет глаза и скажет своим сипло: «Не ссы в буденовку, боец!»
– Буэнос дыас! – появился из столовой Панас. – Как говорят наши недруги гишпанцы, кэ таль эстаис, сэньорэс?
– Фандорин, я не знаю этого языка, – машинально ответил Палыч фразой из старого-престарого кино, смотренного еще в детстве с дедом Олегом.
– Рад, дорогой Палыч, что с рефлексами у вас все в порядке. Донна! – отлично выглядите! – давайте-ка я вам расскажу о сегодняшнем плане. – Никакого плана! Беседы ведем, как бог на душу положит. Кстати, как надо писать слово «бог» – с заглавной или строчной?
– Это, как вам ваша совесть комсомольская подскажет, – отрезала Донна. – Вообще, когда вы резвитесь, невольно вспоминается поговорка о словесном поносе при запоре мысли.
– Словесном Панасе, ха-ха! Да, вам, донецким, палец в рот, гм… да. Ну ладно. Продолжим. С артистами мы вчера покончили или еще кто-то остался?
– В моем электроблокноте пара статей еще найдется, – ответила Донна.
– Статьи – в студию!
Донна несколько недоуменно посмотрела на Палыча и начала читать.
История о «русском Диснее» из Луганска
В 1900 году в Луганске в простой крестьянской семье родился человек, которого на Западе называли не иначе как «советским Диснеем» – Александр Лукич Птушко.
На самом деле фамилия его, как водится у людей артистического склада, звучала чуть по-другому – Птушкин. Почему творец многих советских киносказок выбрал украинизированный вариант, остается только гадать.
Возможно, так проявился его откровенно ернический склад характера, без которого невозможно представить работу над огромной и новаторской картиной, каковой в судьбе Птушко стал «Новый Гулливер» (1935).
Для начала ему повезло.
Надо сказать, что фабрично-заводская обстановка и барачная жизнь тогдашнего Луганска едва ли способствовали тому, чтобы сын бедняка стал кем-то другим, нежели шахтером, кузнецом, слесарем.
Практически одинаковая стартовая позиция была у Птушко и Ворошилова. Оба луганчанина не просто выбились в люди, но стали знаменитостями каждый в своем роде, доказав и без того известный факт: настоящий талант всегда пробивает себе дорогу.
У Саши Птушкина рано обнаружились замечательные способности к рисованию, нашлись и добрые люди, которые помогли ему природный дар развить. Правда, к тому времени, когда первоначальная учеба завершилась, в Россию безжалостно ворвалась Гражданская война.
Птушкин-младший немедленно забыл изобразительное искусство и «за народное дело он пошел воевать» – в 1919 году луганский самородок в рядах Красной армии машет саблей и стреляет из винтовки, тысячи миль скачет на коне в рядах легендарной 1?й конной армии Буденного.
Кстати, для художника любой опыт – клад, и кто знает, может, зрелище десятков тысяч конников, скачущих по бескрайним степям Новороссии, дало пищу для ума Птушко-кинематографиста.
Впрочем, до этого звания еще надо было добраться. А пока демобилизованный конармеец Птушкин, еще не ставший Птушко, возвращается в родной Донбасс. Как ни странно, в разоренном войной крае, в условиях жесточайшего дефицита хлеба, угля, денег, специалистов, бумаги вовсю кипела культурная жизнь, доселе здесь практически неизвестная.
Птушкин пытается найти применение своему таланту художника. Зарабатывая на жизнь, он рисовал плакаты, писал заметки в Бахмуте (ныне – Артемовск) для газеты «Всесоюзная Кочегарка» и даже актерствовал на сцене в местных полупрофессиональных труппах.
Пока не понял, что пора торить путь в Москву.
А мог бы выйти бухгалтер.
В столице Александр Птушкин проучился три курса в Московском институте народного хозяйства. Судя по всему, туда его отправила комсомольская или партийная организация – тогда именно через этот упрощенный порядок получения московской прописки и большого образования прошли очень многие донбассовцы, ставшие впоследствии знаменитыми, начиная с Никиты Хрущева.
Правда, художник в Птушкине довольно скоро одолел экономиста. Тут уместно будет провести параллель с тем, как полвека спустя примерно так же в кинематограф придет дончанин Юрий Кара, который сначала окончил Московский институт стали и сплавов, а уж затем пошел получать диплом ВГИКа.
У Птушко (дальше будем уже так его именовать) эта дорожка была еще сложней. Из института народного хозяйства он отправился не в мир кинематографа напрямую, а в мир только нарождающейся мультипликации. В 20?х у нее еще не было того успеха, который ей через четверть века подарит телевидение.
Но желающих заниматься «самодвижущимися человечками» было предостаточно.
В 1927 году Александру Лукичу удается устроиться работать художником-мультипликатором на Москинокомбинат (будущий «Мосфильм»), где он внезапно увлекается созданием кукол для анимационных фильмов. Он их придумал и создал превеликое множество, но именно те, которых он увлеченно мастерил в конце 20?х, стали тем толчком, который привел его впоследствии в мир киносказки.
Росло мастерство и режиссера-мультипликатора Птушко, пришли первые успехи – в 1932 году уроженец Луганска снимает первый в стране звуковой мультипликационный фильм «Властелин быта». Это был прорыв в неведомое.
Примерно тогда же у Птушко зародилось желание приспособить к нуждам классики кукольную анимацию, а также совместить с ней чистый игровой кинематограф. Таким в те времена в мире занимались единицы. И среди них начинающий 35?летний режиссер из Москвы Александр Птушко.
Примечательно, что параллельно с ним стихию кинематографа мало-помалу подчинял своему таланту второй величайший сказочник советского кино, сын обрусевшего ирландского инженера Александр Роу.
Конечно, интересно было бы посмотреть, как он прочувствовал бы для экрана классический образ Лемюэля Гулливера, созданный великим британским писателем Джонатаном Свифтом на ирландской тематике. Но история не знает сослагательного наклонения. И «Новый Гулливер», первый в мире полнометражный фильм с использованием объемной мультипликации, снял Александр Птушко.
Интересно, что снимал он его в сотрудничестве с никому тогда неизвестным, молодым кинооператором Николаем Ренковым. Первый блин у них вышел отнюдь не комом – они вместе успешно отработали на упомянутой уже короткометражке «Властелин быта».
Птушко знал, что Ренков не менее его самого одержим изучением непаханой целины мультипликационных и кинематографических техник и методов. Они давали автору огромное поле для маневра в сценарии. Визуальное воплощение фантазии Птушко-сценариста об артековском пионере, попавшем в страну лилипутов, где он сыграл роль вождя и динамита социальной революции, не было бы возможным без мультипликации и макетных съемок.
Гулливер действовал в художественном пространстве, созданном исключительно средствами объемной мультипликации и огромным количеством комбинированных и макетных съемок.
Этому способствовало бурное развитие кинотехнологий 1930?х, в частности, транспарантных съемок, сущность которых в возможности снять необходимое действие на заранее снятом фоне.
«Без освоения этого метода съемки не было бы и фильма», – признавались позже Птушко с Ренковым в своей книге «Комбинированные и трюковые киносъемки».
В «Новом Гулливере» методом транспаранта выстроена сцена, когда Петя призывает на помощь флотилию: на дальнем плане кадра работал пионер, на переднем – куклы, исполняющие роль королевского войска.
Кстати, кукол для фильма было сделано невероятно много – в общей сложности около 3000. До полутора тысяч участвовало в съемках.
Описывая технические новаторства «Нового Гулливера», уже в нынешнем веке киновед Дмитрий Мансуренков рассказывал:
«Для перемещения камеры при покадровых съемках кукол были изготовлены специальные конструкции, позволяющие делать не только наезды, отъезды или проезды, но и имитировать съемку с операторского экрана.
Особое внимание уделялось расчетам глубины резкости, чтобы при съемках кукол резкостные соотношения между первоплановыми куклами и куклами в глубине кадра соответствовали распределению резкости при съемках актера. На актера и кукол нужно было устанавливать одинаковый по характеру, но совершенно разный по интенсивности световой рисунок».
Об этой киноленте, давным-давно вошедшей в учебники киномастерства, написаны солидные книги.
Мы же заметим главное – идея «Нового Гулливера» в части сценария и методов съемок была столь новаторской, увлекательной, эффективной, что ее по сей день в разных вариациях используют режиссеры многих кинокартин, среди которых на ум первой приходит замечательное американское кино «Кто подставил кролика Роджера».
После Великой Отечественной войны Птушко окончательно перешел к сказочному кинематографу. Во всех своих картинах он совершенствовал технические и изобразительные методы комбинированных съемок. Наряду с Александром Роу он стал практически монополистом в деле создания киносказок.
Все, что было им создано, сразу вошло в золотой фонд советской киноклассики – «Каменный цветок» (1946), «Садко» (1952), «Илья Муромец» (первый советский широкоэкранный фильм со стереозвуком, 1956), «Алые паруса» (1961), «Сказка о потерянном времени» (1964), «Сказка о царе Салтане» (1968), «Руслан и Людмила» (1972).
А ведь были еще и киноленты, в которых он выступал просто создателем кукол или трюков. И делал это всегда с огромным интересом и ответственностью. Так что, когда вы будете пересматривать, скажем, «Детей капитана Гранта» или «Вия», знайте, что весь ирреальный мир в этих фильмах создан руками луганского самородка.
* * *
– Занятно. С технической точки зрения и вовсе интересно, – Панас делал какие-то заметки в своем электроблокноте, – что-то еще?
– Вы видели «Королеву бензоколонки»? – задала ответный вопрос Донна.
– Божечки, что вспомнила! Старье какое!
– Не суть, – там есть такой персонаж – священник, опоздавший на автобус Донецк – Киев. Тогда просто забавным эпизодом смотрелось. А нынче столько символов вывести из этого «два по сто в одну посуду – полумер не признаю» можно вывести. Панас, дисер написать сможете!
– Спасибо, яхонтовая вы наша, но кино для меня – это побочный продукт, занятие его историей не требует ничего кроме наблюдательности и системности. А я, признаться, лишен и того, и этого, как вы, должно быть, заметили уже. Да, простите, сегодня я многословен, как никто во вселенной. Что вы хотели о фильме рассказать?
– О фильме ничего, а об актере, сыгравшем священника, много чего.
Джонни. Я уже в седле! Ждем!
История про самого шведского русского Деда Мороза
В 1965 году на экраны кинотеатров СССР вышел фильм знаменитого мастера кинопревращений Александра Роу «Морозко», мгновенно ставший культовым для многих поколений советских людей. И по сей день фразами из фильма могут запросто перебрасываться люди от 30 до 75 лет – свидетельство того, что кино вышло мастерским и поистине народным.
Составляющих успеха было много, но в сказке о природной силе, за добро добром воздающей, было важно то, что сюжет на Руси был известен лучше некуда. В кинофильм он перекочевал из одноименной русской сказки, которая ходила по всей Восточной Европе в разных вариациях. Достаточно отметить, что фольклористы собрали 40 русских, 30 украинских и 11 белорусских вариантов.
В 1959 году в СССР развернула работу беспрецедентная кинематографическая экспедиция. Киностудия имени Горького совместно с компаниями «Просинекс» и «Трайдент», представлявшими Францию и Италию, трудились над фильмом «Леон Гаррос ищет друга». В европейском прокате кинокартина называлась «Двадцать тысяч лье по земле».
В литературный оборот сюжет этот ввел в позапрошлом веке известный русский собиратель и классификатор фольклора Александр Афанасьев. В его сборнике народных сказок есть два варианта сказки «Морозко», записанные как № 95 и 96. Желая подчеркнуть важность мифологической фигуры Морозко (Мороза), Афанасьев отмечает, что еще в начале XIX века крестьяне многих российских губерний задабривали грозный дух природы подношениями – обычно это была плошка с киселем.
Идея литературной обработки народного образа пришлась по душе русским писателям. Сначала Владимир Одоевский развил ее в своей педагогической сказке, а затем к ней в поэме «Мороз – Красный нос» обратился Николай Некрасов. Писал об этом образе, воплощающем в себе морально-этический взгляд на жизнь русских крестьян, и Владимир Даль.
Одним словом, сюжет и герои были словно созданы для того, чтобы Александр Роу снял свой шедевр. Оставалось найти лучших исполнителей заглавных ролей. Как по мне, в этом фильме вообще нет слабой актерской игры. Тут что ни образ – полный восторг. Но все-таки стоит отметить, что на роль Морозко Роу пригласил единственного человека, чья внешность у зрителя могла вызвать только один отклик – радость узнавания Деда Мороза. Да и искать особенно не пришлось. Как говорится, при всем богатстве выбора альтернативы не было – Александр Хвыля.
Этот 60?летний актер к моменту выхода на экраны фильма «Морозко» уже 10 лет с блеском исполнял роль главного Деда Мороза огромной страны на кремлевской елке. Да, вся страна знала и другие его достоинства, но Дед Мороз он был непревзойденный. А уж после «Морозко» ничего другого ему играть не надо было, хотя он и пытался.
Хвыля – это псевдоним.
Тут Донна на пару секунд оторвалась от текста:
– А неслабый позывной у него был бы – «хвыля» – да, Палыч?
Александр Леопольдович Брессем родился в семье шведа-управляющего имением Александро-Шультино под городом Константиновка в Донбассе. Имение и одноименное село это интересно тем, что там в свое время доживал свой век «генерал-метеор» Иван Котляревский, в ходе русско-иранской войны 1811–1812 годов нанесший персам просто унизительные поражения, ввязываясь в битвы порой с батальоном против 40?тысячной армии.
– Не знал, – подал голос Палыч, – я там воевал, в этом Шультино.
– Ага. Итак:
Место историческое, семья необычного происхождения: Александр Брессем вырос натурой впечатлительной, романтической и артистической. Никого из близких не удивил его уход в кинематограф. В годы молодости Брессема-младшего он был в огромной моде. Кроме того, модно было украинизироваться, отсюда и его псевдоним. Несколько легкомысленный, с намеком. Ведь «Хвыля» по-малороссийски – волна.
Волнами ходила и карьера Александра Хвыли. Рослый, статный, с крупными чертами лица, смолоду играл исключительно героев. Это к старости он переключился на Морозко и тому подобных сказочных персонажей, стал получать роли в комедиях. А во цвете лет он был главным Буденным советского кино, сыграв легендарного командарма трижды. Кроме того, в актерском активе Хвыли были роли Пархоменко, Щорса, Суворова, ватажка карпатских крестьян Устима Кармелюка, гетмана Богдана Хмельницкого. В общем, везде, где надо было говорить пафосные героические речи, картинно доставать из ножен саблю и мужественно вращать глазами, звали Александра Хвылю.
Сегодня трудно судить о тех старых его ролях. Кому-то они покажутся несколько картонными, но ведь кинематограф не только в нашей стране, а и во всем мире, только нащупывал дорогу к мастерству.
Перелом в актерской судьбе Александра Леопольдовича произошел в 1949 году, после громкого успеха народной комедии «Кубанские казаки». Хвыля там сыграл рассудительного партийного работника районного звена. Роль небольшая, но с перчиком – таких партийцев в сельских районах не только Кубани, но и степного Донбасса, родного ему с детства, водилось немало. Многие, говорят, узнавали себя в товарище Корене.
Кстати говоря, в «Кубанских казаках» Хвыля сталкивается с другим донбассовцем – исполнителем главной роли Сергеем Лукьяновым. Надо только слышать, с каким знанием южнорусского суржика ведут между собой диалог в кадре сын шведа-управляющего и сын шахтера. Веришь с ходу – кубанцы.
К полумерам не привык.
Как бы там ни было, после той картины Хвыле посыпались предложения сыграть того или иного комического персонажа. И ведь какие они у него замечательные, живые, объемные получались. Один батюшка из автобуса «Донецк – Киев» в культовой комедии «Королева бензоколонки» чего стоит. С нее пошло – если кто не помнит фамилии Хвыля, говорит: «Ну, тот, который “два по сто в одну посуду – к полумерам не привык”». И все понимают, о ком идет речь.
В последнюю пору своей жизни Александр Леопольдович много снимался в фильмах-сказках, благо они в шестидесятых стали весьма популярны. Он сыграл почти во всех главных фильмах великого сказочника Александра Роу, но все-таки именно роль Морозко стала его визитной карточкой. Что тут поделаешь – человек просто родился Дедом Морозом. И никто его в этой роли, ей-богу, за полвека не превзошел. Никто.
* * *
После небольшой паузы слово снова взял Панас:
– Товарищи! Друзья! Предлагаю резко сменить тему. Напомню. Что наша задача собрать известный каждому из нас материал для аналитиков, которые будут разрабатывать идеологические обоснования для будущего так сказать отдела агитации и пропаганды ЦК, если можно так называть ту структуру, которая сейчас создается. Наш удел быть удобрением. Это они уже станут писать учебники для школ и вузов составлять тематические планы для Гослита и вузовских издательств.
И мне сдается, что наша задача быть более или менее разнообразными в тематике. Палыч, что вы, к примеру, может рассказать о Каче – месте, где мы собрались?
Палыч поерзал в своем кресле у камина:
– Я тут родился.
Панас всплеснул руками:
– Так мы вас вернули на родину. В колыбель, так сказать…
– А то ты не знал, читал ведь дело, – резко сказал Палыч.
Панас одарил его благосклонным взглядом:
– Знал.
Тогда должен знать, дружище, что родился я тут совершенно случайно. Когда-то Кача была авиашколой с аэродромом, потом военным городком авиаполка с аэродромом, а потом курортным городком, который вырос по соседству с военным, от которого к тому времени и половины, наверное, не осталось.
Так вышло, что большая часть участков на раннем этапе строительства была раскуплена москвичами, половина из которых служила когда-то в полку. А потом перебралась в столицу, а вторая половина составилась из отставников, чьи дети в Москве преуспели. Так или иначе, два или три громадных кооператива дачников, неважно, как они назывались, числили среди своих владельцев обладателей паспортов с регистрацией на Таганке, в Кунцево и Выхине, Чертанове Южном и Люблино, Марьиной Роще, Долгопрудном, Королеве и прочем Подмосковье помельче.
Среди севастопольцев качинскую «московскую общину» называли странным словом «Москвокача», в котором слышались и присущее горожанам матросское зубоскальство, и легкая зависть. И тончайшая паутинка гордости – знай, мол, наших, это вам не Ялта какая-нибудь с ее нестерпимым вавилонским столпотворением, удушливой атмосферой и безликостью.
Родители работали в таком месте, имя которого и по сей день лучше не произносить. У них был проект на пару лет, а Кача стала своеобразным, как говорят в армии, дембельским аккордом. Близилась война, и отец хотел побыстрей увезти маму из Крыма, который он рассматривал как приоритетную для врагов цель. Но не успел. Я родился тут, но потерял родителей, и дед с бабкой забрали меня в Горький, самый Нижний из Новгородов.
Палыч закурил и умолк, полагая, что сказал и так слишком много.
– Вуаля! – воскликнул Панас. – Тогда вам сам бог велел рассказать нам историю Качи.
Палыч пожал плечами:
– Пожалуйста…
История о родовом гнезде русской авиации
Небо в Каче всегда было напоено гулом моторов, как зал консерватории музыкой. Даже удивительно, что никто за столько лет не сподобился написать книгу о ней – столько историй и судеб связаны с этой землей, которая, кажется, на метры и метры пропитана керосином, маслом, мазутом и спиртом.
Петр Нестеров, Константин Арцеулов, Иван Айвазовский, Николай ll Романов, Василий Сталин, Александр Покрышкин, великий князь Александр Михайлович, Дмитрий Григорович, Зинаида Кокорина, Тимур Фрунзе, братья Микоян. Всех этих людей объединяет короткое слово – Кача.
«А на Каче – все иначе»
Крохотный поселок на побережье Черного моря, входящий в юрисдикцию Севастополя, отмечен в русской истории особенным образом. Именно здесь, в принадлежащем ему хуторе Александрово-Михайловском, двоюродный брат последнего русского царя великий князь Александр Михайлович Романов построил знаменитую Качинскую летную школу. К тому времени она уже два года работала на Куликовом поле в Севастополе, но в Каче роза ветров одна из самых необычных в Крыму, потоки воздуха здесь протекают так, что фанерным аэропланам начала прошлого века было удобней «учить» пилотированию сидящих в них рисковых россиян.
Тогда же родилась известная нынче всему Севастополю и Крыму пословица: «А на Каче – все иначе». Над полуостровом могут висеть свинцовые дождевые тучи, а над поселком – сиять голубое небо.
К началу скоро Первой мировой войны Качинская школа, или, как ее называли запросто, Кача, готовила вместе с гатчинской школой под Питером пилотов, коим суждено было стать первыми русскими летчиками-истребителями. Кача в те предвоенные и военные годы была средоточием всего самого современного в летном деле.
Еще в 1912 году инструктор школы, константинопольский грек на русской службе, поручик Дмитрий Андреади совершил невероятное по меркам Европы авиационное путешествие – перелет по маршруту, пролегавшему через самые знаменитые русские города: Севастополь – Одесса – Киев – Москва – Санкт-Петербург. В канун войны Петр Нестеров приехал к своему приятелю Андреади, ставшему уже начальником школы, учить ее питомцев технике выполнения своей знаменитой «мертвой петли».
Чуть позже внук великого русского художника-мариниста Ивана Айвазовского, сам недурной художник и отличный пилот Константин Арцеулов, придумал в Каче и воплотил в жизнь вход и выход из штопора, считавшегося в те времена верным «гробом» для летчиков. В Каче впервые в мировой практике совершили ночные прыжки с парашютом, а конструктор Дмитрий Григорович испытывал здесь русские летающие лодки, сыгравшие впоследствии свою роль в раннем обнаружении немецких крейсеров «Гебен» и «Бреслау», прорывавшихся к Севастополю обстрелять базу Черноморского флота.
Первый выпуск пилотов Качинской авиашколы состоялся в 1913 году, и дипломы вручать приехал сам император. Сделать это, подняв тем самым престиж Качи и звания военного пилота, уговорил Николая Александровича его любимый кузен Александр Михайлович. С тех времен уцелел длинный дом желтого инкерманского камня, который сегодняшние качинцы знают как двенадцатый ДОС (Дом офицерского состава), а люди, жившие в Каче перед Великой Отечественной и сразу после нее именовали «соединенкой» – дом составлен их трех одностилевых построек.
С 1912 до 1937 год это единственное крупное здание Качи. Здесь размещалась и школа (учебные классы), и администрация с библиотекой, и жилые помещения. Знатоки истории показывают интересующимся пять окон на втором этаже – там, мол, и квартировал со свитой император всероссийский в 1913 году.
Качинский звездный список
Одним лишь царем список знаменитостей Качи не исчерпывается. Правда, голубых кровей в насельниках ДОС № 12 более не наблюдалось. Но оно – и построенное рядом в 1937 году здание казармы – видело первую советскую летчицу-истребителя Зинаиду Кокорину, сына Иосифа Сталина Василия и Михаила Фрунзе – Тимура, отпрысков советского министра-долгожителя Анастаса Микояна («От Ильича до Ильича без инсульта и паралича»), один из которых стал знаменитейшим авиаконструктором. Советская элита своих сыновей готовила к защите воздушных рубежей Родины.
Кача стала «альма матер», конечно, не только для них. Самый знаменитый выпускник училища – трижды Герой Советского Союза, самый известный русский ас Александр Покрышкин. Он, кстати, учился в школе в одно время с Василием Сталиным, и, похоже, еще на аэродроме и в классах между ними возникло чувство взаимной неприязни, стоившее Покрышкину после войны громкой карьеры. Качу оканчивали второй пилот и штурман легендарного Валерия Чкалова в его трансарктических перелетах – Георгий Байдуков и Александр Беляков. Постигала науку летать в небе Качи и Полина Осипенко из знаменитого женского трио Раскова – Гризодубова – Осипенко.
Роль Качи для русской авиации невозможно переоценить. На протяжении десятилетий не было более громкого и престижного для летчиков учебного заведения. Закончить Качинское высшее военное авиационное училище означало иметь предельный уровень мастерства пилота. Недаром среди качинцев был невелик процент аварий и гибели летчиков.
К сожалению, уйдя в эвакуацию в 1941 году, когда к Севастополю рвались войска Манштейна, училище уже не вернулось в Крым. Оно сохранило имя – Качинское, но до самого своего закрытия в 1998 году находилось в Волгограде. «Кача» и там оставалась маркой высшего уровня, дала отечественной космонавтике добрый десяток первопроходцев.
А в поселке, вошедшем в состав Нахимовского района Севастополя, продолжали гудеть моторы. Здесь долгое время базировались знаменитые авиаторы-черноморцы из 6?го гвардейского истребительного авиаполка. Скульптурные портреты двадцати четырех из них, со звездами Героев Советского Союза на френчах, стоят в парке славы у Дома офицеров флота. Сегодня здесь слышны все больше вертолеты – ЧФ РФ использует их для обнаружения подводных лодок. Браво парят над самым русским морем в мире старички-гидропланы БЕ-12. Немного их осталось на флотах России, немного и в Каче.
В каче хватает памятников рыцарям родного неба. У стен местной школы – превосходный памятник Александру Покрышкину. Легендарный советский ас снова смотрит на море, над которым когда-то выписывал фигуры высшего пилотажа, соревнуясь с Васей Сталиным да Тимуром Фрунзе. Поселок, в котором все улицы, кроме трех, носят авиационные имена, конечно, знаком с Покрышкиным, но сила традиций проявляется с особенной силой, когда их обновляют.
Когда строили Крымский мост, со дна Керчинского пролива подняли останки штурмовика Ил-2. Летчик Евгений Мышко совершил свой последний полет на нем в конце ноября 1943 года. Теперь мотор и кабина (все, что осталось от «летающего танка») стоят на постаменте у стен ДОФа, среди аллеи памятников Героям СССР из шестого гвардейского.
* * *
Палыч снова задымил:
– Вот, собственно…
Панас прогудел совсем по-профессорски:
– Вы уж, батенька, не останавливайтесь.
– Ладно, тогда о качинских летчицах слушайте. Запись включена?
Панас кивнул с важным видом.
История о том, как птичница из приазовского села стала знаменитой летчицей
В 1907 году неподалеку от Бердянска, в селе Новоспасовка, в крестьянской семье Дудников родилась дочь Полина. Она могла повторить бесчисленные труды и дни своих предков-хлеборобов, но стала Героем СССР, а фамилию ее второго мужа носит теперь Новоспасовка, которую в годы Гражданской войны называли второй столицей Нестора Махно.
Полина Дудник могла стать выдающимся тружеником советского сельского хозяйства, орденоносцем и депутатом. И первоначально стезя жизни вела ее именно в этом направлении – в 19 лет способная девушка была отправлена на курсы птичников. А через два года была уже заведующей птицефермой. Казалось бы, впереди простой и честный путь труженика.
С пути предков Полину сбил первый муж, односельчанин Степан Говяз. Он обольстил птичницу и повел ее под венец. Правда, военная судьба повлекла его далее – по гарнизонам Красной армии, а Полина осталась в селе.
Ждала его, пока не надоело, что люди шепчутся по хатам – мол, при живом муже, а живет одна. И тогда Поля собрала пожитки и отправилась к Степану, который в это самое время был назначен на службу в знаменитую Качинскую авиационную школу летчиков им. А. Мясникова.
Судя по тому, что произошло это в 1931 году, а Говяз к тому времени уже несколько лет был летчиком, в Каче он служил летчиком-инструктором.
Если это так, то нынешние жители севастопольского поселка Кача могут даже твердо определить место, где жили в 1931–1933 годах Степан с Полиной. Это улица Ударная, которая была продолжением единственной в то время улицы Авиаторов. Именно в том месте стояли домики инструкторов. Некоторые из них сохранились до сих пор, равно, как и здание штаба школы (ныне дом офицерского состава № 12).
Полина, как показали вся ее жизнь и дела, была человеком амбициозным и увлекающимся. И первый же провоз на учебном самолете У-2, который ей устроил муж, поразил ее до глубины души.
Тогда это была суперновинка, гордость советского авиапрома. Его даже выставили на международную авиационную выставку в Берлине. В 1930 году он только-только пошел в крупную серию и стал поступать в воинские части и учебные центры советских ВВС. Самолет был надежен, прост в управлении, им могла даже управлять наша вчерашняя птичница.
И Поля заболела небом. Но надо сказать, что ее официальный статус – подавальщица в офицерской столовой училища – не обещал ей карьеры летчицы.
Полина Говяз (Дудник) прошла путь, подобный тому, который в 1923–1924 годах здесь же, в Каче, прошла Зинаида Кокорина, первая женщина, ставшая летчиком-истребителем.
Зина была библиотекарем в школе, к самолетам ее не подпускали – «не бабское это дело». Потом за день до свадьбы погиб ее гражданский муж – инструктор Альберт Паэль, эстонец по национальности, которого в школе звали «Бог». Похоронив его, Кокорина сумела добиться зачисления в школу и стала в Каче лучшей, а в Стране Советов первой летчицей-истребителем.
Она была первой. Полине Говяз предстояло повторить достижение Кокориной. Конечно, в каком-то смысле ей было легче.
Во-первых, прецедент в советской авиации был создан – женщина стала летчиком-истребителем. И не где-нибудь, а здесь же, в Каче. Во-вторых, Кокорина и ее однокашники летали, что называется, на «гробах» – латаных-перелатаных трофейных «авро» и «ньюпорах». Каждый день кто-нибудь погибал если не в небе, то на земле из-за аварий оборудования.
Полине же предстояло учиться на удивительно неприхотливой в пилотировании машине, которая впоследствии станет называться По-2 и прославится в истории авиации как малый ночной бомбардировщик, на котором летали «ночные ведьмы», ведомые в бой Мариной Расковой, одной из трех самых знаменитых летчиц СССР.
С другой стороны – ужесточились и требования к курсантам. И в знаниях теории, и, конечно, в части пилотирования. Выросли и скорости, и нагрузки на пилотов.
Поэтому Полине отказывали в поступлении в авиашколу. Легенда советских времен гласит, что Полина попросила принять ее в число курсантов самого наркома обороны Клима Ворошилова, когда тот посетил Качу в 1932 году. И через год родился новый летчик ВВС Красной армии Полина Говяз.
Карьера у Полины складывалась замечательно. Кроме того, что она и в самом деле стала отличным пилотом – смелым, решительным, требовательным, – ее, конечно, продвигали и в пропагандистских целях: молодая Страна Советов находила своих героев везде, где только могла.
Семейная жизнь, и ранее не блиставшая успехами, стала разваливаться на глазах: супруги Говяз служили в разных гарнизонах. Степан в Ростове, Полина – в Харькове и Киеве. В 1935 году они подали на развод.
«Армия разлучила нас», – писал своей матери позже Степан, любивший бывшую жену до конца жизни, оборвавшейся где-то в лагерях ГУЛАГа.
А Полина стремительно выскочила за летчика-сослуживца и поменяла фамилию на Осипенко. С ней она и стала знаменитой, с ней без преувеличения вошла в историю. Улиц Осипенко в бывшем Союзе, наверное, ненамного меньше улиц Чкалова или Кирова.
Прославиться летчику в ту эпоху лихорадки рекордов можно было только дальним перелетом.
Этим болел весь мир, и советские летчики не были исключением. Тем более что Полина Осипенко была выпускницей Качинской авиашколы, один из первых начальников которой, поручик Дмитрий Андреади, первым в мире пролетел в 1912 году по маршруту Севастополь – Одесса – Киев – Санкт-Петербург, став национальным героем Российской империи.
И хотя к власти в стране пришли люди, отрицавшие многие достижения царской России, в Каче Андреади хорошо помнили. Ведь он погиб здесь в авиакатастрофе в 1914 году. Похоронили его в Симферополе, но на качинском кладбище летчиков, именуемом местными «Камчаткой», установлен кенотаф в память об этом отважном пионере воздухоплавания. У летчиков своя, особая историческая память.
В 1938 году имя Полины прогремело на всю страну.
Сначала она вместе со вторым пилотом Верой Ломако, которая тоже училась в Каче, и штурманом Мариной Расковой устроила невероятное для того времени – перелет из Севастополя в Архангельск на гидросамолете.
Чтобы было понятно, какой сложности задачу поставила перед собой и экипажем Полина, заметим, что примерно 300 километров «летающая лодка» летела над степями Украины, где в случае чего негде было сделать вынужденную посадку – верный «гроб», выражаясь языком летчиков того времени.
Марина Раскова в автобиографической книге «Записки штурмана» очень подробно описала, как три месяца женский экипаж готовил этот серьезный проект. На пути к удаче пришлось преодолеть множество технических и психологических препон. Даже плавать научили Полину в Севастополе – она не научилась в детстве на родной речке Берда.
У девчат все получилось «на отлично» – впервые в мире женский экипаж совершил беспосадочный перелет по маршруту Севастополь – Киев – Новгород – Архангельск протяженностью 2416 км.
Надо ли говорить, что они в один день стали героинями?
А впереди Полину Осипенко и Марину Раскову и пригласившую их в свой проект знаменитую уже тогда харьковчанку Валентину Гризодубову ждали еще большая слава и испытание – беспосадочный полет из Москвы в Комсомольск-на-Амуре на самолете АНТ-37 «Родина».
Полет был удачен, но кончился драматически – из-за сложных погодных условий они не смогли найти комсомольский аэродром, очутились с пустыми баками ближе к побережью Охотского моря.
Гризодубова, будучи командиром самолета, приняла решение о жесткой посадке в лесу. Расковой она отдала приказ прыгать с парашютом, так как была опасность, что кабина штурмана при жесткой посадке будет разбита.
Спустя десять дней Раскова вышла через тайгу к болотистой местности, на которой Гризодубова мастерски посадила тяжелую машину. К тому времени их уже нашли спасатели.
Был установлен еще один неслыханный рекорд по дальности перелета среди женщин – 6450 километров. Все летчицы были удостоены звания Героя Советского Союза.
Мы не знаем, какие бы еще подвиги совершила Полина Осипенко, как она воевала бы на фронтах Великой Отечественной. Ее яркая жизнь оборвалась вскоре после рекордного полета.
В мае 1939?го опытные летчики-инструкторы и боевые пилоты проходили курс взаимного обучения пилотированию. Полина попала в пару с героем войны в Испании, мужем красавицы-актрисы Валентины Серовой, начальником главной летной инспекции ВВС РККА Анатолием Серовым.
11 мая они отрабатывали полеты «вслепую».
Первый прошел штатно. За штурвалом была Полина, а Анатолий – на месте инструктора. Приземлились, осмотрели машину, дозаправились, поменялись местами. Взлет – и больше их живыми не видели.
Нашли их через час разбившимися, упавшими с высоты в 600 метров. Хоронили у Кремлевской стены.
В истории авиации есть полеты-загадки.
Никто не может объяснить окончательно причин гибели таких опытных пилотов, как Чкалов, Сент-Экзюпери, Осипенко с Серовым, Гагарин с Серегиным. Впрочем, для истории важнее то, что эти первопроходцы авиации и космоса сделали для человечества, для его прогресса.
Свой вклад внесла в него и девушка из скромной крестьянской семьи из приазовского села Осипенко – так оно теперь называется.
* * *
Палыч совсем утонул в своем кресле, и всем показалось, что голос его даже звучит как-то глуше. Между тем он продолжал:
– В связи с Качей, конечно, можно вспомнить истории Василия Сталина или Александра Покрышкина, многих советских космонавтов, но мне вспоминается образ Амет-Хана Султана. Вот уж поистине скромный гений авиации был. Щас расскажу.
История о том, почему орлы падают на землю уже мертвыми
Один из лучших советских летчиков, признанный ас Великой Отечественной, имя которого немецкие летчики знали не хуже имен Покрышкина, Кожедуба и Лавриненкова, человек, входящий в десятку лучших пилотов мировой авиации, родился 25 октября 1920 года в Алупке в семье дагестанского лудильщика и татарской крестьянки.
Отец его, лакец (одна из народностей Дагестана), перебрался в Крым в поисках работы, а родом он был из знаменитого дагестанского аула Цовкра, известного не одно столетие по всему Кавказу своими канатоходцами.
В паспорте у Амет-Хана в графе «национальность» стояло «татарин». До Великой Отечественной татар в Союзе не различали по географической принадлежности, а именование «крымско-татарский» пошло, видимо, от названия Крымскотатарской автономной республики в составе РСФСР.
В двадцатилетие, предшествовавшее большой войне, татарская молодежь очень активно инкорпорировалась в общекрымскую, общерусскую и общесоюзную жизнь. К сожалению, у нас мало пишут сегодня об этом процессе, а ведь благодаря именно ему сын лакца и татарки стал знаменитым воздушным асом. К слову сказать, такого количества татарской молодежи Крыма, увлеченной авиацией, не было в более поздние времена.
На полуострове было два центра притяжения для юношей, мечтавших о небе – Симферопольский аэроклуб и Качинская школа военных летчиков под Севастополем – родовое гнездо русской авиации. Сын лудильщика из рода канатоходцев на своем пути в небо прошел оба.
Но сначала он стал учащимся железнодорожного техникума – уж куда как земная профессия. Но зов неба был силен, и Амет-Хан окончил обучение в Качинской летной школе – первой в России.
Об этой школе можно рассказывать бесконечно долго. Она освящена именами первопроходцев неба и летного искусства России – Дмитрия Андреади, Петра Нестерова, Ивана Ефимова, Константина Арцеулова, Вячеслава Ткачева.
Но и в советские времена, особенно в предвоенные годы, она выпустила множество летчиков, ставших асами. В эту когорту попал и наш дагестанско-татарский паренек. Он из выпуска 1940 года.
В 1938–1941 годах в Каче кроме Амет-Хан Султана учились Александр Покрышкин, Василий Сталин, Тимур Фрунзе, Иван Поскребышев, братья Микоян – Степан и Владимир. Все они стали гордостью отечественной авиации.
Инструкторы и сослуживцы вспоминали позже, что никаких особых надежд курсант Амет-Хан Султан в Каче не подавал – собранный, ответственный, это да, но такими качествами обладали многие. Это для летной школы норма.
Вот о Покрышкине или Василии Сталине говорили, что-де «летает выше среднего», «имеет талант к летной работе». А гений летчика Султана раскрылся позже – уже во время войны.
Осенью 1942 году лейтенант Амет-Хан Султан вошел в знаменитую группу Владимира Лавриненкова – молодого, но признанного аса советских ВВС. (Покрышкин, к слову сказать, еще год будет ждать посылки на фронт.)
Группа Лавриненкова в 9?м Одесском истребительном полку была одной из таких групп асов, которые создавались во всех армиях мира для решения задач по завоеванию превосходства в воздухе. У лавриненковцев вначале была другая задача – снизить преимущество немцев и защитить по возможности молодое поколение летчиков, которое выбивалось на фронте очень быстро, не успев приобрести опыт. Многие летчики группы были до этого инструкторами в авиационных училищах и школах.
В этой группе сказались морально-волевые качества Амет-Хана, главным из которого было хладнокровие. Впоследствии оно ему пригодится в работе летчика-испытателя.
А здесь было так. Отражая налет немецкой авиации на Ярославль, группа, в которой воевал Амет-Хан, атаковала эскадру немецких бомбардировщиков. Израсходовав боеприпасы, Амет-Хан решил таранить своего противника. Сказано – сделано! Удар! И истребитель застрял под плоскостью сбитого им бомбовоза – оба камнем пошли к земле.
Но советский летчик уцелел. Потому что не сдавался до последнего – уперся ногами в кабину своего «харрикейна», а руками в крыло вражеского самолета и сумел-таки оттолкнуться с останками своей машины от врага, выпрыгнуть и спастись с парашютом.
Амет-Хан Султан принадлежал к той породе летчиков, которые учатся каждый день, в каждом бою. Как в компьютерной игре, невидимые баллы опыта растут у них, пока опыт не переходит в качество летной работы невероятного мастерства.
Наш герой замечательно воевал на Сталинградском фронте, еще лучше в небе Кубани, где впервые немецкое превосходство в воздухе перешло в советское. Именно к концу этой огромной воздушной битвы Амет-Хан в одном вылете сбил за несколько минут три бомбардировщика, после чего командование 8?й воздушной армии решило представить его к высшей государственной награде – званию Героя Советского Союза.
В наградном листе, который был подготовлен в штабе полка, сообщалось, что «гвардии капитан Амет-Хан Султан – командир эскадрильи 9?го Краснознаменного гвардейского истребительного Одесского полка, произвел с начала войны 359 боевых вылетов, провел 79 воздушных боев. Лично сбил 11 самолетов противника и 19 – в групповом бою. Имеет один таран самолета Ю-88. На Сталинградском фронте произвел 110 боевых вылетов, лично сбил 6 самолетов и 7 – в группе».
Шли горячие бои в предместье Донбасса, на Миус-фронте. Вылеты один за другим не давали летчикам времени отдохнуть как следует. Так было и 24 августа 1943 года, когда в полк пришло известие весьма приятного свойства. В одном из биографических очерков о Амет-Хане это писано так:
«Амет-Хан возвратился на аэродром после очередного боевого вылета. Подрулил к стоянке и в ожидании, пока подойдет техник, устало опустил голову. В эти дни даже несколько минут казались блаженным отдыхом.
– Да он спит прямо в кабине! – услышал Амет-Хан чей-то веселый голос.
Дверца открылась, струя воздуха освежила потное лицо. И только тут удивленный капитан увидел, что возле его истребителя много людей во главе с командиром полка. Амет-Хан выскочил на крыло “аэрокобры”, спрыгнул на землю и собрался было по-уставному доложить Шестакову о выполнении боевого задания, как Лев Львович на этот раз опередил его:
– Поздравляю, Амет, со званием Героя! – совсем уже неофициально обнял Шестаков своего командира эскадрильи. – Ты его давно заслужил!»
Выдающимся качеством летчика-истребителя у Амета было умение «экономить место и время в бою».
По свидетельствам многочисленных его сослуживцев, в небе он был просто «машиной смерти». Успевал и противника сбить, и своего ведомого прикрыть, и соседу помочь. Это очень редкая способность даже для талантливых летчиков. Наверное, поэтому справедлива надпись под портретом Амет-Хан Султана в музее парижского авиасалона Ле Бурже: «Летчик от бога».
Последний бой 25?летний гвардии майор Амет-Хан Султан провел 25 апреля 1945 года, а через четыре месяца он получил свою вторую звезду Героя.
Всего за время войны ас совершил 603 боевых вылета (из них 70 – на штурмовку живой силы и техники противника), провел 150 воздушных боев, в которых сбил лично 30 и в составе группы 19 самолетов противника.
Каждый вечер, после подведения итогов боевого дня полка, Амет-Хан разряжал в небо свой пистолет. «За живых!» – говорил он, и все знали, что есть такая древняя дагестанская традиция. Ему разрешали.
Так же как и первому в полку позволили на самолете нарисовать орлов – горский символ храбрости и воинского искусства.
Никто из боевых друзей Амет-Хана не сомневался, что после войны ему будет прямая дорога в летчики-испытатели. Слишком уж очевидно было не только его нечеловеческое просто владение боевой машиной в воздухе, но и знание ее возможностей.
Его друг и сослуживец, еще один русский ас Владимир Лавриненков, вспоминал эпизод из сорок третьего года, свидетельствующий о сказанном выше:
«Именно тогда командир полка, увидев среди нас Амет-Хана, подозвал его к себе, и мы стали свидетелями их разговора.
– Как твой самолет после ремонта? – спросил командир полка Морозов.
– Не годится, товарищ подполковник, – ответил Амет.
– Что это значит?
– Собственно, он годится, товарищ командир… только для одного – стоять на аэродроме…
– Но ты же перелетел на нем сюда, вот и на задание сходишь, – твердо сказал Морозов.
– Если техники заменят мотор на новый или на исправный… Иначе опасно.
– Выходит, отказываешься от своего самолета?
– Отказываюсь, товарищ подполковник, – со вздохом подтвердил Амет-Хан.
Морозов немного постоял, подумал, потом приказал подготовить машину Амет-Хана к вылету. Вася Погорелый тут же подкатил на эмке и повез командира к злополучной “аэрокобре”.
Мы следили с кургана за тем, как Морозов сел в кабину, как решительно вырулил на старт, опробовал мотор на больших оборотах и пошел на взлет. Амет-Хан замер, прижав к губам кончики пальцев. Мы приумолкли, ожидая, что будет. И тут на наших глазах произошло одно из тех чудес, которые принято называть невероятными.
Самолет оторвался от земли и повис в воздухе, когда неожиданно обрезало мотор. Сначала мы увидели, как “кобра” провалилась и ударилась колесами о грунт. Потом услышали, как мотор вздохнул и, потянув немного, заглох. Мотор обрезало вторично, и “кобра” с еще большей высоты рухнула на землю. Крылья от удара обломались, а центроплан несколько раз перевернулся.
Мы бросились к месту катастрофы. Но нас опередила эмка с начальником штаба. Не успели пробежать и половины пути, как увидели машину, ехавшую к нам от разбитого самолета.
На переднем сиденье мы увидели Морозова и радостно бросились к нему. Наш командир был цел, невредим и не получил ни единой царапины. Открыв дверцу, он спокойно сказал, обращаясь к Амет-Хану:
– Что ж, ты был прав. Мотор действительно никуда не годится…»
Но в испытатели Султана взяли не сразу, только через два года после войны. И две Звезды Героя не помогали.
Все дело в том, что строптивый летчик не пожелал менять отметку о национальности в паспорте – «татарин». Вкупе с местом рождения «Алупка» это создавало проблемы Амет-Хану. Но после того, как у него буквально на глазах солдаты НКВД забрали в Алупке в мае 1944 года мать и ее родственников, чтобы отправить в азиатскую ссылку, он не мог поступить иначе, хотя, конечно, по всем советским, дагестанским и горским законам он имел полное право написать национальность отца: «лакец».
Помог бывший командующий 8?й гвардейской воздушной армией Т. Хрюкин. По его рекомендации Амет-Хана взяли летчиком-испытателем во Всесоюзный летно-исследовательский институт им. Громова в Жуковском.
До своей трагической гибели при испытании самолета Ту-16 подполковник Амет-Хан Султан облетал практически всю боевую технику ВВС СССР того времени. Он был своим человеком в отряде космонавтов, где все знали, что к его слову стоит прислушиваться внимательно. Своим «крестным» в космос называл его первый космонавт Земли Юрий Гагарин.
Ситуации при испытаниях новой техники, в которые попадал Амет-Хан, были многочисленны настолько, что, наверное, его можно было бы назвать рекордсменом по опасным полетам, завершившимся благополучно.
Памятник Амету стоит прямо под капсулой прообраза первой крылатой ракеты, создававшейся для ВМС СССР. Многие люди по незнанию считают, что это самолет – потому что она очень уж похожа на первые советские реактивные машины вроде МиГа.
Эти испытания пилотируемого аналога самолета-снаряда КС («Комета») проводились в том числе и в Крыму. Он подвешивался под самолет Ту-4КС, самолет-носитель набирал 3000 метров, после чего отцеплял самолет-аналог. Уже в свободном падении автоматика включала двигатель, и самолет-снаряд летел на цель.
В ходе испытаний по этой теме Амет-Хан выполнил большое количество полетов с отцепкой от самолета-носителя. И вот однажды, после одной отцепки двигатель самолета-снаряда сразу не запустился, и только благодаря выдержке Амет-Хана, не покинувшего машину, а продолжавшего попытки запуска двигателя (которые увенчались успехом лишь у самой земли), опытная машина была спасена. За проведение этих испытаний Амет-Хану Султану в 1953 году была присуждена Сталинская премия 2?й степени.
А ведь, как свидетельствовали многие осведомленные участники испытаний, Амет-Хан был представлен к третьей звезде Героя Советского Союза. Партийные бонзы отказали: «Третью звезду крымскому татарину? Да вы смеетесь, что ли?»
Но Амет-Хану, скромному и выдержанному человеку, награды были не нужны. Ему нужна была его работа, его небо.
Он первым в СССР провел полностью автоматическую дозаправку в воздухе, отработал до автоматизма систему катапультирования (за что, собственно, космонавты и были ему благодарны в первую очередь). Он провел в воздухе почти 4500 часов, освоил более 100 типов самолетов.
Говорят, когда он погиб в 1971 году, за его гробом в Жуковском шла длинная череда людей в бурках – горцы Дагестана приехали проводить человека из своего рода достойно, по правилам предков.
Шли ли с ними крымские татары? История не сохранила свидетельств об этом. А ведь знаменитый летчик много сделал для того, чтобы вернуть народ своей матери на его историческую родину. При этом, понятное дело, рисковал он карьерой нешуточно.
В 1956 году вместе с рядом бывших партийных и советских работников Крымской АССР, партизан Крыма Амет-Хан Султан подписал письмо с просьбой о реабилитации крымских татар, направленное в ЦК КПУ. Став знаменитым на всей планете, поддерживал его в этом Юрий Гагарин, выступавший с аналогичной просьбой с самых высоких трибун. Как мы знаем, тщетно. Несправедливость была исправлена уже в самом конце существования СССР.
Имя Амет-Хана Султана чтят на обеих его родинах. В Крыму памятники ему стоят в Каче и Алупке. А в Махачкале, где его считают своим героем, имя знаменитого аса войны и испытателя послевоенного времени присвоили аэропорту Махачкалы. Вместе с тем сам он старался сделать все, чтобы его двойное происхождение было предметом политических спекуляций.
Известный аварский писатель Расул Гамзатов вспоминал:
«Был у меня знаменитый друг, дважды Герой Советского Союза Амет-Хан Султан. Отец у него дагестанец, а мать – татарка… Дагестанцы считают его своим героем, а татары – своим.
– Чей же ты? – спросил я его однажды.
– Я герой и не татарский, и не лакский, – ответил Амет-Хан, – я – Герой Советского Союза.
– А чей сын?
– Отца с матерью. Разве можно их отделить друг от друга?»
Немцы во время войны называли его «Черной смертью», в отряде космонавтов СССР у него было шутливо-уважительное прозвище «пахан», в Дагестане его звали по-горски орлом. Эта гордая птица была его тотемным знаком.
Меньше чем за год до трагической аварии, унесшей его жизнь, боевой друг стал его уговаривать оставить испытание самолетов – мол, возраст уже не тот, да и болезни сказываются. На это Амет-Хан ответил:
– Знаешь, еще в детстве я от отца слышал такую горскую притчу: когда старый орел, говорил отец, предчувствует приближение смерти, он из последних сил рвется ввысь, поднимается как можно выше. А потом складывает крылья и летит камнем на землю. Поэтому, говорил отец, горные орлы умирают в небе – на землю они падают уже мертвые…
* * *
– И на закуску качинской темы есть еще рассказ, – сказал Палыч. – У конструктора «летающих лодок» Григоровича была своя качинская история. И называться она будет так:
Грустная история киевлянина, научившего лодки летать
– Мне это близко, – сказал Панас, – и потом я сам могу вам ее рассказать. Вот послушайте.
Летом 1914 года в небо поднялся пробный экземпляр самолета-амфибии M-1. А через две недели первые две машины серийного выпуска прибыли под Севастополь, в Качу, где в авиационной истребительной школе их обкатывали летчики-инструкторы. Так сто пять лет назад рождалась российская морская авиация
До Первой мировой войны, в ходе которой «летающим лодкам» суждено было сыграть значительную роль, оставалось всего ничего – считаные недели.
Сконструировал и построил М-1 уроженец Киева, сын военного интенданта Дмитрий Григорович. Он был одним из пионеров российского и европейского воздухоплавания. Полетами на аэропланах Дмитрий заинтересовался сразу по окончании Киевского политехнического института, где, к слову сказать, учился вместе с Игорем Сикорским. Они и первые свои самолеты начали строить рядом: в крохотном сарайчике Григорович создавал свой моноплан, по соседству, в более просторном ангаре, сын зажиточного профессора-психиатра Сикорский занимался бипланом.
Машины вышли в полет одновременно и обоих конструкторов не устроили. Сикорский с головой уходит в конструкторскую деятельность, Григорович зарабатывает на жизнь журналистикой, правда, специализированной – редактирует «Вестник воздухоплавания», первый отечественный авиационный журнал.
Дмитрий Григорович обнаружил недюжинный предпринимательский и управленческий талант. Фабрикант Щетинин, первым в России поставивший завод по «отверточной» сборке французских аэропланов «Блерио», взял его управляющим заводом.
К 1913 году Григоровича начала занимать гидроавиация, только-только делавшая первые шаги, как, впрочем, и авиация вообще. Французы выпустили первый гидроплан «Донне – Левек», Сикорский в России – свой вариант. Но Григорович видел, что этим очень сырым в техническом отношении машинам чего-то не хватает. Потом помог случай, летчики балтийского флота разбили капризную французскую штучку об воду при посадке. Григорович уговорил Щетинина взяться за ремонт бесплатно, чтобы иметь возможность разобрать машину на винтики. По сути, вчерашний киевлянин намеревался устроить, как сказали бы сегодня, китайский авиапром – скопировать французский самолет, а затем на его основе создать свой.
В ходе ремонта Дмитрий Павлович понял, в чем проблема и «француза», и машины Сикорского. Они брали обычный самолет и просто ставили его на поплавки. Григоровича осенила простая, в общем-то, идея – «летающая лодка» должна быть и лодкой в первую очередь. То есть фюзеляж формами должен напоминать морское судно – аэродинамика в небе уступает гидродинамике на море.
М-1 стал первой в мире настоящей «амфибией», лодкой с крыльями. По ее схеме с тех пор строят все аналогичные машины. И сам Сикорский тоже принял ее на вооружение. Все его гидросамолеты построены по схеме, придуманной его однокашником. И это им всегда подчеркивалось.
Правда, первая летающая лодка Григоровича, испытанная и в Балтийском, и в Черном морях, была еще далека от идеала. Чисто авиационное начало в конструкторе сидело еще крепко. И летчик-испытатель в отчете отметил: «Слабая мореходность».
Но Григорович уже вовсю испытывал два прототипа основной машины, которой выпало стать первым серийным морским разведчиком – М-5. Лодка была блестяще испытана в Каче под Севастополем и вышла в производство по госзаказу военно-морского ведомства, купившего у завода Щетинина 300 самолетов. Начиная с 1915 года они стали глазами русских флотов. Дела шли хорошо, и к выпуску следующего шедевра – М-9 – Дмитрий Григорович стал подумывать о расставании с Щетининым и обзаведении собственной фирмой.
Первая мировая война потребовала от ее участников создания форсированными темпами авиации как нового вида оружия. И если в производстве обычных самолетов Россия катастрофически отставала от всего мира, то в производстве машин для морской авиации у нее были просто монопольные позиции.
М-9 вышел настолько удачным самолетом, что, после того как известный летчик Нагурский сделал на нем первую в истории морской авиации «мертвую петлю», союзники потребовали от Российской империи передать им всю техническую документацию на проект. Что и было бестрепетно исполнено: берите-берите! Мы себе еще придумаем!
Несомненно, 1914–1917 годы – время триумфа Григоровича как конструктора и предпринимателя. Мы уже говорили о М-9, который был вооружен даже не пулеметами, как все аэропланы того времени, а пушкой, что сделало из него грозного морского штурмовика. Самолеты Григоровича сопровождали русскую армию и флот на всех театрах военных действий Первой мировой, но успешней всего действовали они на Черном море, где в Севастополе была создана со временем специальная школа летчиков морской авиации. Летающие лодки Григоровича выследили немецкий рейдер «Гебен», натравили на него боевые корабли ЧФ, и немец, присланный кайзером, чтобы терроризировать побережье Крыма и Новороссии, вынужден был убраться восвояси. Летчики морской авиации помогали морским десантам, высматривали турецких контрабандистов. Известен случай, когда экипаж севшей из-за аварии на воду в открытом море лодки М-9 захватил турецкое торговое судно и приказал отбуксировать себя в Севастополь.
В Каче, где давно уже нет авиашколы, но до сих пор базируется морская авиация ЧФ, можно еще найти следы специального причала, построенного для спуска на воду летающих лодок киевлянина Григоровича. Здесь не только испытывали лодки, но и проводили первые ночные стрельбы с них, устраивали показательные бои первых в мире амфибий-истребителей – М-11, а также прыжки с парашютом, в том числе ночные.
Революция прервала успешную карьеру Дмитрия Григоровича. Его собственный завод в Петербурге был национализирован. Знаменитый к тому времени во всем мире «барин» (так звали его и рабочие, уважавшие Дмитрия Павловича за умение работать с молотом и креститься двухпудовкой, и инженеры с конструкторами, и промышленники с чиновниками) уезжает в Севастополь.
Здесь ему было суждено пережить Гражданскую войну. По привычке заезжал он в Качу, но только садился в сторонке у знаменитой «соединенки», смотрел на летное поле, самолеты, летчиков. Говорят, к морю всегда сидел спиной. Когда стало ясно, что возврата к старой жизни не будет, Игорь Сикорский уговаривал старого друга пойти по его пути – уехать на Запад. Григорович не смог оставить Россию.
Ни один крупный деятель авиации не может долго сидеть без любимого неба, без дела жизни. В 1922 году новая власть уговорила Дмитрия Павловича вернуться к созданию самолетов. Конечно, масштабы были не те, что прежде. Да и задачи перед конструкторами были другие. После опустошительной Гражданской войны Советская Россия осталась практически без воздушного флота. Промышленность лежала в руинах, ведущие конструкторы, инженеры, техники уехали на Запад. Надо было начинать с простейшего. Дмитрий Григорович и Николай Поликарпов (в будущем – создатель знаменитых И-15, И-16 и По-2) получили от руководства Наркомата обороны СССР задание – создать в кратчайшие сроки серийный отечественный боевой самолет.
Не мудрствуя лукаво, конструкторы переделали английский «Де Хэвилленд-9» под возможности советской промышленности. Так в СССР появился первый серийный истребитель И-1. Его начали выпускать в 1924 году. Время было кровожадное. Европа и США высматривали возможность новой войны с Советами. И любой успех военной промышленности Советского Союза мог стать предупреждением потенциальному агрессору.
Помните блестящий диалог «бывших» из «Меча и Орала» в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова?
– Как же большевики будут воевать? Чем? Сормовские заводы делают не танки, а барахло! Чем они будут воевать? Старыми винтовками? А воздушный флот? Мне один видный коммунист говорил, что у них, ну как вы думаете, сколько аэропланов?
– Штук двести?
– Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции восемьдесят тысяч боевых самолетов.
Чутко реагировавшие на реалии того дня романисты были недалеки от правды. Но все-таки самолетов И-1 было ровно столько, чтобы их брали в расчет.
Вторая половина двадцатых годов для Дмитрия Григоровича прошла в работе над новыми моделями летающих лодок. Но как-то так все не заладилось, что проекты выходили сырыми, перспективные самолеты при испытаниях или попадали в аварии, или были далеки даже от средних показателей у коллег в Европе и Америке.
Гром грянул в 1929?м. Григоровича арестовали. Дали стандартные 10 лет за «вредительство» и отправили в первую авиационную «шарашку» в Бутырках, где к тому времени уже сидели и Поликарпов, и ряд других конструкторов и техников.
Дадим слово автору большого биографического очерка о Григоровиче Николаю Мринскому:
«И вот для интенсификации работ в ГПУ родилась мысль использовать опыт американцев в ПМВ. Тогда для разработки “сверхмощного” по тем временам двигателя “Либерти” мощностью в 400 л.с. американцы собрали способных специалистов, поместили в хорошей гостинице, предоставили наилучшие бытовые условия, самую передовую техническую информацию… но полностью изолировали их от внешнего мира. Практичные янки посчитали, что такая работа будет самой эффективной. И действительно, двигатель был создан в кратчайшие сроки! Хороших гостиниц в СССР в то время было мало, тем более далеких от людского глаза (и от доносов), но в Бутырской тюрьме нашлись две просторные комнаты. И в 1929 г., пройдя ад допросов и издевательств, Дмитрий Павлович Григорович встретился в Бутырках со многими своими сослуживцами, в том числе – и с конкурентом Николаем Поликарповым, ставшим работать под его началом.
1 декабря 1929 г. образовалось особо секретное КБ, для работы которого затем были созданы опытные мастерские с полным штатом. Здесь работали не только осужденные, но и вольные, опытные рабочие, которых вызывали инженеры для качественной работы. Задание было дано ответственное: разработать и построить современный истребитель. Чертежи машины были готовы в марте 1930 г. и уже 1 апреля началось изготовление деталей. 29 апреля самолет был закончен и поднят в воздух, а с лета началось серийное производство истребителя, получившего индекс И-5. Самолет оказался удачным и долгое время эксплуатировался в советских ВВС. Сотрудники КБ стали получать изысканную по тем временам пищу, раз в неделю к ним разрешалось приходить женам и детям. Повысилась заработная плата, стали выдавать премии дефицитными продуктами, часть которых разрешалось отдавать семьям. Дмитрию Григоровичу даже предоставили отпуск в Ялту с семьей… и охранником».
Эксперимент ОГПУ удался, ОКБ доказало свою эффективность, «наверху» решили помиловать всех его сотрудников. Так 14 мая 1931 года конструктор оказался на свободе. С 10 000 рублей в кармане и грамотой, которой его наградили «за исключительное увеличение темпов и сокращение сроков опытного строительства для гражданской авиации… выпуск новых типов самолетов, стоящих на уровне лучших заграничных образцов». Что и говорить, кнутом и пряником в Стране Советов владели в совершенстве.
Дмитрий Павлович прожил еще семь лет. Крупных разработок, однако, у него уже не было. 28 июля 1938 года белокровие свело его в могилу.
Читатель, если ты увидишь летающую лодку (любую), знай – она тоже обязана существованием гению киевлянина Григоровича.
* * *
Закончив рассказ, Панас предложил:
– Может, прервемся, прогуляемся до маяка на мысе Маргопуло, тут рядом совсем? – свежий воздух нашим мозгам не помешает.
Никто не ответил вежливым отказом.
Когда вернулись в гостиницу, Донна сказала Панасу, видимо, продолжая начатый на променаде разговор:
– Что вы такое говорите? Да я вам запросто расскажу историю, в которой будет русская женщина, связанная с Севастополем и Киевом одновременно.
– И кто же это?
А вот слушайте.
История о том, как девушка из Белой Церкви стала легендарным снайпером
В июле 1942 года в Москве на улице Богдана Хмельницкого, в здании ЦК ВЛКСМ знаменитый русский советский писатель Борис Лавренев нарвался на жесткую отповедь со стороны миловидной женщины с «кубарями» младшего лейтенанта и орденом Ленина на габардиновой гимнастерке.
Писатель хотел написать о ней книгу, а она, мягко говоря, не очень. Дело было не в скромности, а в пренебрежительном отношении Лавренева в своей будущей героине, которую звали Людмила Павличенко. Всей стране она была известная как снайпер номер один, как героиня, уничтожившая из своей СВТ 309 фашистов на оборонительных рубежах под Севастополем, незадолго до этого павшим под ударом 11?й армии Манштейна.
Лавренев же видел в ней только лишь продолжение своей Михрютки из знаменитого рассказа «Сорок первый». Он, уроженец Херсона, литератор с еще дореволюционным стажем и бывший поручик артиллерии белой армии Сергеев (Лаврентьев – это псевдоним), только в конце Гражданской войны стал воевать на стороне красных, поэтому кое-какие штампы в голове у него остались с прежних времен.
Павличенко же на войну уходила после 4-го курса Киевского университета – почти дипломированный историк.
Ко времени их встречи Людмила стала, говоря сегодняшним языком, лицом Отечественной войны советского народа против фашистских захватчиков. Недаром, американцы, склонные к гиперболизированию всего и вся, дали ей на страницах своих иллюстрированных журналов прозвище «Леди смерть».
Путь к этому не самому, скажем прямо, приятному для любой женщины званию был не прост.
Людмила родилась 12 июля 1916 года в Белой Церкви под Киевом в семье петроградского слесаря Михаила Белова, заброшенного в те края судьбой.
Он прошел через бои Гражданской войны, а после нее стал сотрудником НКВД. Когда Людмиле было 14 лет, отца перевели в Киев, где она прошла стандартный для многих советских юношей и девушек довоенных лет путь – работала на заводе «Арсенал» шлифовальщицей и училась.
Впрочем, это только официальная версия, рассказанная самой Павличенко. Возможно, повороты в судьбе девушки были связаны с первой и очень сильной любовью Людмилы. У нее был «нравный», волевой характер и она проявила его уже в шестнадцать, когда выскочила замуж. На закате жизни Людмила Михайловна так вспоминала об этом:
«Дворовые развлечения закончились, едва мне исполнилось пятнадцать лет. Причем кончились внезапно, в один день. Оглядываясь назад, я могла бы сравнить его с концом света, с добровольным ослеплением, с потерей рассудка. Такова была моя первая школьная любовь. Память о ней осталась со мной на всю жизнь в виде фамилии этого человека – Павличенко».
Супруги расстались, едва поженившись. У юной 16?летней мамы на руках остался сын Ростислав, который вырос в семье Беловых, окончил МГУ и стал офицером КГБ.
Вполне в духе того времени Людмила Павличенко, заработав трудовой стаж, задумалась о высшем образовании.
Ее мать хорошо знала иностранные языки и привила любовь к ним дочери. Она видела Людмилу переводчиком с английского – этим языком она занималась с ней с раннего детства. Но самой Людмиле всегда нравилась история. Возможно, из нее вышел бы замечательный, скажем, археолог, но война решила все по-своему.
В армию она ушла добровольцем с готовой армейской специальностью на руках: увлекаясь модным в предвоенные годы стрелковым спортом, Павличенко еще и курсы снайперов окончила в самый канун войны.
Надо сказать, в войну Красная армия вступила, не имея той стройной системы обучения снайперов, с которой войну закончила. Поэтому успешные снайперы первого года войны были одновременно и бойцами, и наставниками, и пропагандистами – порой приходилось убеждать командиров в необходимости создания условий для учебы и боя снайперским расчетам.
Поэтому трудно переоценить роль самых успешных снайперов первого года войны – Владимира Пчелинцева и Людмилы Павличенко.
Примечательно, что они воевали на разных полюсах советского-германского фронта, в разных условиях. Пчелинцев под Ленинградом с 1941 года по середину 1942?го (то есть за год) убил 154 врага, Павличенко, воюя в Молдавии, под Одессой и Севастополем, довела свой счет убитых гитлеровцев до 309.
Молва о суперметком снайпере Приморской армии, оборонявшей Одессу летом 1941 года, шла в народ широко еще и благодаря командарму, знаменитому Ивану Ефимовичу Петрову. Он первым в Красной армии приказал давать снайперам один выходной в неделю, предоставлять им дополнительное питание «на рабочем месте», организовал даже слет снайперов во время героической обороны Одессы.
Мастер оборонительных боев, человек, которому пришлось взять на свои плечи основные тяготы безнадежных, обреченных оборон двух баз Краснознаменного Черноморского флота, Петров, как никто другой, понимал важность снайперской работы в позиционной войне. Под Севастополем он назначил Людмилу Павличенко командиром снайперской группы и поручил готовить кадры.
Времени на учебу было совсем немного.
Но первый же выход снайперов Павличенко в тыл немецким позициям на Мекензиевых горах показал правоту командарма – семь снайперов, проведенных по тайным тропам к расположению немецкой пехотной роты местным егерем, уничтожили из засады за считанные минуты около 60 вражеских солдат и офицеров.
Таких выходов с осени 1941 по лето 1942?го было немало, так же как и сопровождений пехотной роты, подавления долговременных огневых точек противника и снайперских дуэлей. В них Людмила неизменно выходила победителем, хотя под Севастополем, как она сама признавала позже, у германцев было немало отличных снайперов.
Оборона Севастополя принесла ей не только славу.
Как-то ее поставили в пару со снайпером одной из рот 25?й Чапаевской дивизии, в рядах которой Людмила воевала почти с начала войны. Звали его Леонид Киценко. Молодых людей сблизила не только служба, но и любовь.
Кто-то скажет, что война не место для нежных чувств, но жизнь берет свое. Леонид и Людмила собирались пожениться, даже подали рапорта начальству с просьбой разрешить брак. Но весной 1942 года при артобстреле Леонид собой закрыл любимую от осколков. Спаси его не удалось. Больше замуж Павличенко не выходила, а погибшего мужа помнила до самой смерти.
Неизвестно, как сложилась бы судьба снайпера Павличенко, если б ее не ранило в июне 42-го. Падения Севастополя она не увидела, не попала и в число тех, кого флот не смог эвакуировать на Кавказ. Ей повезло. Ведь, как она сама писала не раз в своих воспоминаниях, «снайперов в плен не брали ни немцы, ни мы – пристреливали на месте».
К тому времени, когда Главное политическое управление РККА решило поберечь жизнь самого результативного снайпера, да еще и женщины, на счету Людмилы было 309 убитых гитлеровцев. Ей присвоили офицерское звание, наградили орденом Ленина и наметили в делегацию, которая должна была отправиться в США.
Формально – на Всемирный студенческий фестиваль, но фактически – агитировать, готовить американское общество к быстрейшему открытию второго фронта в Европе. Именно поэтому в «студенческую делегацию» СССР вместе с комсомольским функционером включили двух лучших снайперов РККА – Пчелинцева и Павличенко. Так решил Сталин, которому в ответ на вопрос о втором фронте Рузвельт прислал приглашение на студенческий форум.
Ну а что? Людмила Павличенко была студенткой 4-го курса истфака Киевского университета, Владимир Пчелинцев ушел на фронт после 3-го курса геологоразведочного факультета Ленинградского горного института. Воюющая страна посылает в Америку воюющих студентов – нормально! А выбор снайперов объяснялся просто – Сталин учитывал, что американцы нация стрелковая, там винтовку держать в руках учились порой раньше, чем читать.
Людмила была очень ревнива к славе, и потому ее встреча с Пчелинцевым в ЦК ВЛКСМ прошла под хмурые мысли, которые она не преминула высказать и в своих воспоминаниях:
«…мы обменялись не очень-то дружелюбными взглядами. Владимир в феврале 1942 года за сто фрицев, уничтоженных на Ленинградском фронте, первым из снайперов в СССР получил звание Героя Советского Союза. Я за сто румын, убитых осенью 1941 года под Одессой, – именную снайперскую “СВТ-40”.
Он за двенадцать месяцев службы удостоился трех воинских званий: младшего лейтенанта, лейтенанта и старшего лейтенанта, при том что счет его сейчас составлял 154 фашиста. Я, служа с июня прошлого года и имея 309 убитых гитлеровцев на счету, смогла выпросить у добрейшего Ивана Ефимовича Петрова только звание “младший лейтенант”».
Заметьте, «добрейший Иван Ефимович» своих снайперов ценил высоко, а разница в продвижении по службе налицо. И это в стране победившей женской эмансипации!
А потом началась типично советская сказка о золотой рыбке. Людмила Михайловна вспоминала:
«Вечером нас отвезли в Наркомат иностранных дел. Мы очутились в его подвальном помещении, похожем на огромный универмаг, только безлюдный. В витринах и на застекленных прилавках там лежали предметы мужского и женского туалета, в свободной продаже в Москве давно не встречающиеся.
Меня сопровождал молодой сотрудник, и мне было несколько неудобно при нем подбирать нужные вещи.
Он же, ничуть не стесняясь, давал весьма разумные советы, и скоро оба больших чемодана, выданные мне тут же, наполнились доверху. Платья, блузки, юбки, английские жакеты, нижнее белье, чулки, носки, носовые платки, шляпки, перчатки и шарфики разных цветов и фасонов, даже обувь – все это дали бесплатно, аккуратно упаковали и попросили расписаться в длинной ведомости».
История повторилась и в экспериментальной пошивочной мастерской Наркомата обороны на Фрунзенской набережной, в народе называемой «генеральским ателье», где героям подобрали отменное обмундирование – несколько комплектов.
Снайперски точная фраза дорогого стоит.
История поездки советских снайперов в Штаты достаточно хорошо известна, особенно после фильма «Битва за Севастополь», который, хотя и полон привычных в наше время благоглупостей в описании жизни на войне, стоит посмотреть ради последних слов «Леди смерть» в кадре.
Это знаменитая фраза, произнесенная Людмилой в Чикаго, на берегу озера Мичиган, в старинном парке «Грант-Парк», она стала достоянием истории. Вот она:
«Джентльмены! Мне двадцать пять лет. На фронте я уже успела уничтожить триста девять фашистских солдат и офицеров. Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной?»
И говорить нечего – слова из тех, что остаются в истории навсегда. Но нам не хотелось бы останавливаться на них слишком долго.
В фильме, отчего-то весьма и весьма комплементарном в отношении Штатов, повествование идет со стороны Элеоноры Рузвельт, супруги американского президента, опекавшего советскую делегацию. Сценарист показывает ее чуть ли не матерью бедной советской девочки, не знающей, что такое хорошее платье.
Но сама Людмила Михайловна рассказывала в мемуарах историю другого окраса. Не откажем себе в удовольствии привести ее здесь.
«Вдруг Элеонора Рузвельт обратилась с вопросом ко мне:
– Если вы хорошо видели лица ваших противников в оптический прицел, однако тем не менее делали свой убийственный выстрел, то американским женщинам будет трудно вас понять, дорогая Людмила…
Переводчик пытался как-то смягчить эту фразу. Она звучала вежливо, но имела некий неприятный подтекст. Первая леди смотрела на меня пристально, не отрывая глаз. Значит, придется четко и внятно ответить жене президента.
– Missis Roosvelt, we are glad to visit your beautiful prosperity country. Many years you do not know the wars. Nobody destroys your towns, villages, plants. Nobody kills your inhabitants, your sisters, brothers, fathers… – медленно заговорила я, и это почему-то вызвало изумление у присутствующих.
Я объяснила им, живущим в государстве, далеком от битв с фашизмом, что мы приехали оттуда, где бомбы разрушают города и села, где льется кровь, где погибают ни в чем не повинные люди, и моя родная страна переживает тяжелые испытания.
– Меткая пуля – всего лишь ответ злобному врагу. Мой муж погиб в Севастополе, у меня на глазах, и человек, которого я вижу в окуляр оптического прицела, – это тот, кто убил его…
Элеонора смутилась.
Она поспешно отвела взгляд и сказала, что не хотела меня обидеть, однако этот разговор кажется ей весьма актуальным, и мы продолжим его в более подходящей обстановке, а сейчас ей, к сожалению, пора уходить. Первая леди поднялась из-за стола и, торопливо попрощавшись с нами, покинула малую столовую.
– Ты чего ей сейчас наговорила? – Николай Красавченко сдвинул брови и на правах руководителя воззрился на меня очень сурово.
– Ничего особенного. – Я отмахнулась от него. – Пусть не лезут напролом, наглые америкосы…»
Впрочем, справедливости ради надо заметить, что позже, в поездке по стране, и в особенности после недели, проведенной русскими снайперами в поместье Рузвельтов, жена президента исправилась, стала лучше понимать своих гостей. Между ними и вправду возникли теплые чувства. Вот что значит вовремя расставить акценты.
Бывших снайперов не бывает.
По возвращении из США Людмила Павличенко была оставлена в школе подготовки снайперов. Через год с лишним получила звание Героя Советского Союза.
В 1944 году вернулась в Киев и завершила образование, получив диплом учителя истории. Но на всю оставшуюся жизнь в ней засела любовь к армии, военной службе, снайперскому делу. Поэтому и после войны Людмила Михайловна продолжила службу на флоте, занимаясь подготовкой кадров.
Свою матчасть она знала безукоризненно. Читая ее мемуары, поражаешься тому, как глубоко она толкует особенности разных видов оружия, не только снайперского, как понимает суть очень сложной работы снайперов в армии.
Недаром в 1961 году, когда она уже по инвалидности была уволена в запас, в Севастополе предложили проводить стрелковые состязания на приз Людмилы Павличенко. Проводят их и сейчас в городе-герое, одну из улиц которого, в самом центре, назвали ее именем после того, как она умерла в 1974 году. Ей было всего 58 лет.
* * *
– Такая простая и поучительная советская история, – сказала Донна, – но у меня для вас есть и история в совсем ином духе – полная загадок, недомолвок, домыслов, предположений и слухов. Раз пошла такая пьянка, поведаю и ее. Предупреждаю, ни одного подтверждения этим предположениям нет.
История о донецком следе в судьбе Анны Павловой
Нет, фея русской балетной школы не танцевала, к сожалению, в краю степей и терриконов. Даже если бы захотела, сделать это было бы затруднительно. Донбасс задел ее по касательной. Вернее, она его.
В 1870 году, когда британский предприниматель Джон Юз начал по заданию своих хозяев, акционеров «Новороссийского общества» (НРО), в дикой донецкой степи строить металлургический и рельсопрокатный завод и поселок, ныне известный всему миру под именем Донецк, совсем рядом, в сорока верстах северней, русский инженер Петр Горлов по заданию своего хозяина, «железнодорожного короля» Самуила Полякова, строил металлургический завод и железную дорогу. Кстати, Поляков пытался за пару лет до этого конкурировать с НРО за право строить дорогу от Харькова на юг, к богатым залежам угля на стыке Екатеринославской губернии и Области Войска Донского.
Помощником у Самуила Соломоновича в исполнении южных контрактов был младший брат Лазарь, который после пятилетней «стажировки» у невероятно пробивного и ухватистого братца (кстати, почти не умевшего читать, как и его конкурент по Донбассу Юз), решил оставить практику подрядов на железных дорогах империи и переключиться на их финансирование. К 1880 году Лазарь Поляков стал одним из самых значительных банкиров Российской империи, известный масштабной благотворительностью. Еще через десять лет вес его в жизни государства Российского был так велик, что он мог надеть на свой генеральский мундир тайного советника семь российских и пять иностранных орденов. На балах он любил радовать публику такой шуткой: «Вам должно быть тяжело выговаривать Лазарь Самуилович, Лазарь Самуилович? Называйте меня просто – ваше превосходительство».
Судьба, однако, распорядилась так, что в десятых годах XX века светская молва стала приписывать Лазарю Полякову отцовство ставшей уже всемирно знаменитой русской балерины Анны Павловой. Похоже, эта молва не была чем-то слишком уж секретным. Современный биограф Павловой пишет:
«Однажды, когда Анна уже стала знаменитой, сын богатого петербургского банкира Полякова говорил, что она его сводная сестра. Потом стало известно, что примерно в 1880 году Любовь Федоровна (мать Павловой) была в услужении у семьи Поляковых. Внезапно она исчезла, почему – точно неизвестно, но можно предположить, что это было связано с ее беременностью. Биологическим отцом Анны, вероятно, является богатый банкир Лазарь Поляков».
Тут мы вспоминаем о караиме из Евпатории Шебетае, он же – законный отец Анны Павловой Матвей Павлов. Мог ли иудей Поляков попросить об услуге почти единоверца Шебетая? С оплатой хлопот, разумеется. Почему бы и нет? Но доказательств всему этому нет.
Хотя есть нестыковки. Почему Анна Павловна не была Анной Матвеевной? Рассказы о том, что отчество Павловна стало «сценическим именем», не выдерживает ни малейшей критики. Кроме того, кто устроил девятилетнюю девочку из нищей семьи (это если верить официальной биографии балерины) в престижное хореографическое училище? Кто оплачивал скромный, но достойный домик Любови Федоровны и Ани, в котором они жили все ее детство?
Вопросов, конечно, много, но ответов на них, похоже, не будет. И задаем мы их исключительно из жгучего интереса к жизни Павловой, которая была жизнью-подвигом.
Люди высокородные и богатые в имперские времена могли себе позволить многое, кроме открытого нарушения неписаных правил сословного общества. Только царям и его родственникам (да и то не всем) прощались вольности интимного свойства. Известно, что все русские монархи, за исключением Александра III, открыто жили с любовницами и даже приживали от них детей. Банкир Поляков тоже мог позволить себе кое-что в этом плане, но куда меньше монархов. Кроме общественного мнения ему пришлось бы объясняться с иудейской общиной, для которой он много сделал, но все-таки.
Да и вообще – если даже представить себе, что Поляков согрешил со своей прислугой, оно ему надо было светить эту интрижку?
Что касается самой Анны, пока она шла в гору, завоевывала имя, ей разговоры о происхождении были ни к чему. Антисемитизм в империи останавливался только на пороге банка. Танцовщице надо было с этим считаться. В ту эпоху в этом не было ничего необычного. Чарли Чаплин, например, тоже с этим считался, да и многие другие звезды сцены. Причем не всегда речь шла о еврейской крови.
Вот, скажем, звезда американского и британского кино 1930?х годов Мерл Оберон официально родилась и выросла на Тасмании, оттуда переехала в Лондон, а уже оттуда – в США. Благодаря особенностям черно-белого кинематографа и обильному использованию косметики Оберон могла выдавать себя за уроженку Австралии. Но на самом деле она родилась не на Тасмании, а в Бомбее и принадлежала к небольшой общине англо-индийских метисов. Выдумывать новую биографию Оберон пришлось при переезде в Голливуд – среди ее предков были ирландцы, французы, индийцы и даже маори. «Белой» она считаться не могла, а соответственно ей не могли доставаться роли романтических героинь, ведь действовавший в то время «кодекс Хейса» запрещал показ в кино межрасовых любовных связей.
Надо отдать должное всем основным действующим лицам этого сюжета – ни мать Павловой, ни Матвей-Шебетай Павлов, ни Лазарь Поляков и два его брата, никто из них ничего не рассказал. Более молодые Поляковы, похоже, уже не так свято хранили заговор молчания. Хотя и могли просто выдумать родство с великой балериной.
Тем не менее есть довольно много авторов, которые говорят, что, мол, пусть и не дочь Полякова была Анна, но в иудейском (караимском) происхождении отца Павловой сомневаться не приходится. Более того, эта мысль бытует в устных преданиях и даже обрела своеобразное философское осмысление в статье о Павловой Андрея Левинсона, написанной еще при жизни актрисы.
В 2003 году в России вышла книга воспоминаний о великой танцовщице ее гражданского мужа Виктора Дандре. В большой биографической статье, помещенной в книге, журналист и историк моды Александр Васильев писал:
«Поскольку крымских караимов, представителей одной из ветвей иудаизма, власти не жаловали ни в царской России, ни в советской, то об этом родстве говорилось шепотом как в Мариинском, так и – много позже – в Большом театре. Уже в послевоенные годы хореограф Касьян Голейзовский в разговоре с Майей Плисецкой раскрыл “великую тайну” о том, что фамилия отца Павловой – не то Борхарт, не то Шамаш, и просил ее хранить об этом гробовое молчание. Эту же версию поведала мне как-то в Лозанне бывшая солистка Императорского Мариинского театра и участница гастрольных поездок труппы Анны Павловой Алиса Францевна Вронская. Южные корни Павловой отразились и на внешнем облике балерины: цвете волос, точеном – «испанском» – профиле и в первую очередь на ее темпераменте. В своих ролях в “Дон Кихоте”, “Баядерке”, “Дочери фараона”, “Амарилле” она выглядела удивительно органично, а восточные мелодии и танцы будто бы генетически притягивали ее».
Стоит ли придавать значение всем этим версиям и слухам? Естественно, нет. Нам не важна кровь и корни великой Павловой, а только то, что все тот же Васильев назвал «воздушным облаком, таящем дымкой в лазоревой дали», «мифом о несравненной балерине, чье искусство осталось непревзойденным в ее время, а слава которой не меркнет и поныне…».
* * *
– Отдохните, Донна, выпейте биотоник, я дополню ваш рассказ в той же примерно теме. Опять же Тарасу интересно будет, – сказал Палыч.
– Какому Тарасу?
– Тьфу ты, оговорка по Шевченко! Панасу, разумеется.
История о том, как вся Россия услышала «Очи черные»
С того дня 138 лет назад началось победное шествие романса по эстраде, гостиным, ресторанам, цыганским таборам и элегическим беседкам в увядающих барских усадьбах. В советское время этот романс просто «проглотил» всех конкурентов
У этого шедевра русской культуры – малороссийское происхождение и удивительная судьба. Причем с самого начала. Между первой публикацией в качестве стихотворения и явлением миру в образе романса прошло сорок лет.
Автор стихотворения до славы своего детища не дожил. Сын полтавского помещика Евгений Гребенкин, вошедший в историю как классик украинской литературы раннего ее периода Евгений Гребенка (Евгэн Грэбинка), получил обычное домашнее образование, а в Нежинской гимназии учился в одно время с Николаем Гоголем и Нестором Кукольником, но тремя классами младше. Впоследствии он почти буквально повторил путь Гоголя и Кукольника – в Санкт-Петербург, столицу империи.
Надо сказать, что Евгений Павлович Гребенкин и в литературе прошел гоголевской дорожкой. Николай Васильевич издал в 1831 году свои знаменитые «Вечера на хуторе близ Диканьки», а пятью годами позже Петербург на волне интереса к Малороссии и ее старине расхватывал «Малороссийские присказки» Евгения Гребенки. До самой своей смерти в 1848 году Гребенка пользовался неизменным успехом у читающей русской публики, хотя успеха Гоголя не повторил.
Тому было несколько простых причин. Гоголь был гений, и он сразу понял, что: а) малороссийская тема будет интересна (на редкое всегда спрос), б) писать надо только на литературном русском языке. Гребенка решил быть аутентичным полностью и писал то на русском языке, то на малороссийском наречии. Ну и все-таки – идти по тем тропинкам, где прошел Николай Гоголь, было непродуктивно.
Повторимся – Гоголь был гений и умел собрать со своего скромного малороссийского огорода все подчистую. Да еще и разбил в поле русской литературы маленький цветник малороссийского духа, разбросав по своим бессмертным произведениям малороссийские и польские фамилии, словечки, поговорки, бестрепетно привнеся их в русскоязычную культуру. Такой своего рода имперский подход.
Успех Гребенки был куда скромнее, он был регионален в великой русской литературе. Согретый лучами пушкинской славы (Александр Сергеевич напечатал две басни из гребенковских «Присказок» в своем «Современнике»), однокашник Гоголя не нашел ничего лучше, чем переложить на малороссийский (украинским в современном понимании его трудно назвать) пушкинскую «Полтаву». Говорили, в детстве он очень любил «Энеиду» – пародию еще одного полтавчанина, Ивана Котляревского, писанную малороссийским наречием. Как говорил герой фильма «Покровские ворота»: «Одни завоевывают кубки, другие гравируют на них имена победителей».
Как бы там ни было, при жизни Гребенка-Грэбинка пользовался заслуженным успехом, его дарование, пусть и не столь могучее, как у Гоголя, имело все шансы доставить ему место в пантеоне русских писателей. Но чахотка унесла его в могилу почти в возрасте поэтов – в 36. И единственный опус, который мог ему вышеупомянутое место обеспечить, прогремел через десятки лет после кончины бедного нашего литератора.
Но как же поэтически звучит история создания стихотворения. В 1843 году Гребенка в компании с Тарасом Шевченко приехал в имение к отставному военному Василию Растенбергу. Там он познакомился с дочерью оного, Марией. Ее образ так впечатлил 32?летнего литератора, а малороссийские ночи так способствуют поэтическому творчеству… За ночь было написано стихотворение «Черные очи». Вскоре оно было напечатано. Мария, надо полагать, была извещена, кому оно адресовано, и оценила пыл Гребенки по достоинству: через год она стала его женой. Жили счастливо, но, увы, недолго. Опасен питерский климат для русских писателей.
Кто только не пел этот романс! Федор Шаляпин дописал к первоначальным трем строфам несколько своих и посвятил его своей жене-итальянке, романс исполняли Изабелла Юрьева и Вадим Козин, Владимир Высоцкий, Жан Татлян и Иосиф Кобзон. Его любили переделывать под себя американские джазисты, и даже Луи Армстронг сделал из него, страшно сказать, нечто свое. Романс оказался на удивление гибким и пластичным. Он подходил под все голоса и под многие музыкальные размеры. За 135 лет жизни романс неоднократно дополняли новыми текстами и переделывали. В общем, назвать его хитом всех времен и народов не будет слишком уж большим преувеличением.
Особую роль сыграла «народность» романса. Цыгане до сих пор считают «Очи черные» своим национальным достоянием. Долгое время никто не знал имени автора стихотворения, а еще дольше неизвестно было имя композитора. Так и писали иной раз на старых пластинках – «музыка народная». Или – «автор неизвестен». Теперь-то мы знаем, что музыку написал немецкий композитор Флорин Герман. У него это был вальс «Hommage valse». Его и по сей день можно услышать в отдельном от романса исполнении. Кстати, еще одна необычность знаменитого романса состоит в том, что неизвестно – кто же конкретно положил слова Грэбинки на музыку Германа.
Первоначальная мелодия несколько отличалась, была богаче того, что с ней сделали, привязав к романсу. Зато «цыганский романс» стал невероятно популярен не только у людей «высокой культуры», но и в широких, как говорится, массах. Этот момент хорошо обыгран в известной комедии Владимира Меньшова «Ширли-мырли». Там есть эпизод, где симфоническое произведение, ломая строй и теряя ноты, перепрыгивает в искусно аранжированные под оркестр «Очи черные», которые стоя подхватывает зал с оперным певцом Александром Ворошило во главе.
Традиция и время сделали из скромного, простенького любовного стихотворения мощную фигуру русской культуры. Причем фигуру уникальную – она и представительские функции несет, и для всеобщего пользования годится, на каждый день. Что судьба этого песенного монстра должна говорить нам? То, что в любой момент из глубин русского чернозема Малороссии может явиться нечто подобное, уж больно хорошо родит.
Что прицепом к русскому легко идет немецкое, мы вообще хорошо перевариваем ценности других культур. Что нет преград – ни сословных, ни имущественных, ни языковых, никаких вообще – для рождения шедевра. Особенно в такой интересной земле, как русская – от Карпатских гор до острова Шикотан, от студеного Белого моря до Каспия и Крыма. Здесь возможно все.
* * *
– Как, однако, сплетено все причудливо, прихотливо в восточном славянском племени, – сказал Панас. – Спасибо, история «Очей» меня потрясла. Я бы даже сказал – перепахала всего.
Но вот вам целая сага на эту тему. Надо ее назвать как-нибудь возвышенно и строго. Например, так:
История о том, как сын датчанина создал канон русского языка
22 ноября 1801 года, посреди дикой степи, в заводском поселке, приткнувшемся к Северскому Донцу при впадении в оный реки Лугань, встречающейся здесь же с еще одной степной речкой, Ольховой, родился человек, которому была суждена удивительная, богатая на события и свершения судьба.
Речь идет конечно же о создателе «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимире Ивановиче Дале.
Свои произведения он подписывал «Казак Луганский». Хотя его отец, заводской лекарь, был натуральный датчанин Йоханн Кристиан Даль, известный в своем отечестве книгочеем и знатоком языков и оттого приглашенный в Зимний дворец библиотекарем. Обладатель фамилии, столь же распространенной на Ютландском полуострове и в Норвегии, как в России, скажем, Иванов, отец Владимира Даля был тем, кого на Руси издревле называли «служилыми немцами».
Волею случая он, врач по образованию, познакомился с британским инженером Чарльзом Гаскойном, которого, кстати, в России тоже «онемечили», называя привычно Карлом. Гаскойн в то время заведовал старой балтийской флотской литейной – Олонецким заводом.
4 октября 1800 года на Луганском литейном заводе была запущена доменная печь, на которой впервые в России чугун был выплавлен с использованием кокса. Завод был создан по указу императрицы Екатерины II трудами знаменитого шотландского инженера и бизнесмена Чарльза Гаскойна. Так было положено начало тяжелой промышленности Донбасса и всей Новороссии.
В 90?х годах XVIII века он исследовал залежи угля и руд в долине между Луганью и Северским Донцом и был направлен туда Екатериной Великой ставить литейный завод. Даль-старший потянулся за покровителем – работать на строящемся заводе лекарем.
В том далеком 1795 году (который лучше всего считать датой основания Луганска) бескрайняя степь лишь изредка перемежалась крохотными сельцами потомков, бежавших от лютых казней польских малороссов Правобережной Украины, станицами донских казаков и сербских, хорватских да молдавских переселенцев. Все эти люди «русского фронтира» с полным основанием могли звать себя казаками.
Удивительно ли, что такое литературное имя выбрал себе и родившийся на новом месте у датского лекаря сын Владимир. Вчерашний подданный полубезумного датского короля Кристиана VII, перейдя в российское подданство, принял новую родину всем сердцем.
Йоханн Даль хорошо помнил обиды, чинимые датчанам фаворитом всесильной королевы Матильды Йоханном Страунзе, публично оскорблявшим датский язык, насильно внедряя в жизнь королевства немецкий. Россия стала для заводского врача «tabula rasa» – чистой доской для новой жизни.
Здесь он вложил детям в голову собственные моральные принципы. «Гордись тем, что ты русский», – писал он сыну Владимиру в одном из писем, когда тот служил мичманом на флоте. И это были сердечные строки. Расшифровывая их, можно сказать, что отец рисовал сыну картину Российской империи в образе семьи народов под водительством самого крупного, государствообразующего – русского.
Много лет спустя в популярной книжке для народа «Солдатский досуг» Владимир Иванович развил понимание этого мировоззрения:
«В России более шестидесяти губерний и областей, а иная губерния более целой немецкой либо французской земли. Народу… всего более русского; а есть, кроме того, много народов других, которые говорят не русским языком и исповедуют иную веру.
Так, например, есть христиане не православные: поляки, армяне, грузины, немцы, латыши, чудь или финны; есть мусульманские народы: татары, башкиры, киргиз-кайсаки, и много сибирских и кавказских племен; есть еще и кумирники, идолопоклонники: калмыки, буряты, самоеды, вотяки, черемисы, чуваши и много других… Все эти губернии, области и народы разноязычные составляют Русскую землю», все они «должны стоять друг за друга, за землю, за родину свою… как односемьяне».
Русскость была естественным состоянием для него, русского в первом поколении. И подобно Екатерине Великой, которая признавалась, что, будучи немкой по рождению, она чувствует себя более русской нежели некоторые природные русаки, создатель великого русского словаря писал в самом конце жизни:
«Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности.
Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».
Владимир Иванович Даль прожил несколько «профессиональных» жизней.
Сначала он был моряком, потом в Дерпте выучился на хирурга-офтальмолога (там сдружился с великим Пироговым), затем служил чиновником в Министерстве внутренних дел. К каждой своей службе он относился по-немецки педантично, аккуратно исполняя предначертанное.
Но русский дух «Казака Луганского» иногда вольным ветром импровизаций врывался в его действия. Так было, например, в 1831 году при усмирении польского мятежа в виленском крае.
Повстанцы прижали к реке дивизию, в которой военным лекарем служил Даль. Мост был ими же предварительно взорван. На счастье, русских доктор Даль, увидав в сельце у берега огромное количество пустых бочек, взял с собой команду и без приказа свыше (времени не оставалось приказы получать) соорудил понтонный мост.
Когда же русские перешли на другой берег, а поляки взбежали на мост, Даль с солдатами разрубили топорами канаты, державшие сооружение. «Бочки и поляки поплыли вниз по реке», – записал в рапорте командир дивизии, отличивший Даля за смекалку и спасение части благодарностью, а за оставление непосредственных обязанностей – выговором.
Вот эта неизбывная тоска по воле, по самовластью, томящаяся в теле каждого русского человека, и заставляла нашего казака искать трудов и занятий помимо казенной службы. Отсюда любовь к слову, к литературным опытам, составившим Далю славу и фольклориста, и диалектолога, и филолога-любителя.
С детских лет, проведенных в Луганске и Николаеве, в Дале жила любовь к степным просторам Новороссии и романтично-живописным холмам и перелескам малороссийским. Его перу принадлежит одно из самых прочувствованных описаний природы Юга России – хоть Гоголю авторство отдавай:
«Да, благословенная Украйна! Как бы там ни было, а у тебя за пазушкою жить еще можно… Оглобля, брошенная на землю, за ночь зарастает травой; каждый прут, воткнутый мимоходом в тучный чернозем, дает вскоре тенистое дерево. Как сядешь на одинокий курган, да глянешь до конца света, – так бы и кинулся вплавь по этому волнистому морю трав и цветов – и плыл бы, упиваясь гулом его и пахучим дыханием, до самого края света!»
Близкое знакомство с малороссийским говором (и с белорусским, кстати, тоже), часто обзывание самого себя «чулым» казаком, дружба с многочисленными деятелями культуры малороссийского происхождения, искавшими в те поры славы и достатка в столице империи, сделали обычную для великорусского менталитета ошибку – московские да питерские писатели и журналисты искренне считали его если не «хохлом», то малороссом точно.
Биограф Владимира Даля Владимир Порудоминский отмечает это особо:
«Герцен считал Даля “малороссом по происхождению”; Белинский заметил: “Малороссия – словно родина его”».
Даль прожил семьдесят один год, из них двадцать на Юге. Эти годы не слишком заметны – они не так явно связаны с главным делом жизни Даля: четырнадцать детских лет, пять лет службы на Черноморском флоте, пребывание в Новороссии вместе с армией после русско-турецкой войны; позже он бывал там наездами.
Но и в старости признавался: «Будучи родом из Новороссийского края и проведя там молодость свою, я с родным чувством читаю и вспоминаю все, относящееся до Южной Руси и Украины».
Таким образом Даль считал своей родиной именно Новороссию, и Украину называл лишь частью обширной Южной Руси.
И стоит, наверное, посмотреть на ближний круг Даля в Петербурге, Нижнем Новгороде и Оренбурге – Нестор Кукольник, Николай Гоголь, Евгений Гребенка, позже и Тарас Шевченко и даже ссыльные поляки, как, например, герой семеновского «Дипломатического агента» полиглот и востоковед Иван Виткевич.
Что это за круг был, легко можно представить из своеобразного посмертного портрета признанного российского светила математики и механики позапрошлого века, также бывшего в большой дружбе с Далем – академика Михаила Остроградского (по происхождению дворянин Полтавской губернии). Знавший его преотлично, отец русской и мировой аэродинамики Николай Егорович Жуковский писал в воспоминаниях:
«Заимствовав в центре ученого мира свои глубокие познания, М.В. остался по характеру тем же хохлом, каким был его отец. Может быть, влияние французских мыслителей сказалось несколько в его внутреннем миросозерцании, но под конец жизни влияние это сгладилось».
«Русский словарь без малороссийского был бы далеко не полон».
Разумеется, Владимир Иванович четко разделял границы трех русских наречий.
Более того, приступив к созданию своего знаменитого толкового словаря, проработав над ним десяток лет, дав ему имя «великорусского», потому что слова, выражения и пословицы для него собирал по большей части в пределах Петербургской, Московской, Нижегородской и Оренбургской губерний, он тем не менее все еще думал над тем, чтобы сделать словарь трехчастным, чтобы все русское поле народного языка было засеяно, удобрено и дало культурные всходы.
Замысел «второй части» зрел у Даля во время его большого путешествия по Малороссии, где он обогатил свой и без того немалый южнорусский лексикон, усвоенный с новороссийских лет детства и юности. Ездил по селам он с писателем Евгением Гребенкой, ставшим позже классиком украинской литературы, но, по свидетельствам современников, селяне Полтавщины и Киевщины принимали его за своего в большей степени, чем уроженца тамошних мест, коренного малоросса Гребенку.
Владимир Порудоминский в биографии писателя подробно останавливается на этой вехе его жизни и трудов:
«Запасы украинских слов Даль скопил обширные; поначалу у него “созрела было мысль, что русский словарь без малороссийского был бы далеко не полон”…
Но и когда “Толковый словарь” определился как великорусский, Даль продолжал работать над словарем малороссийским. Часть этого труда он передал Лазаревскому – письмо из Нижнего к нему подписано: “Преданный вам и ожидающий малороссийского словаря”.
С Максимовичем, известным украинским ученым, Даль обсуждал особенности говоров, “поднаречий малорусских”, “подслушанные уклонения… между Пирятином, Решетиловкой, Кременчугом”, он хотел различать их, как различал говоры тамбовский и тверской.
И к третьей части он тоже мечтал обратиться. В письме его к Максимовичу читаем: “Составлены у меня и мало- и белорусский словари – не знаю, как полны окажутся; все-таки более, чем теперь есть” (видимо, речь о запасах, а не об окончательно подготовленных словарях)».
Даль и Украина – тема огромная, неподъемная для нашего скромного очерка, но необходимо отметить, что после того, как полувековой труд Даля над его словарем был завершен, то именно на него ориентировались просвещенные малороссы. О таком труде для своего наречия мечтали.
Радуясь первым выпускам «Толкового словаря», старый товарищ старого Даля профессор Редкин писал ему:
«Но в этом отечестве есть еще и родина моя (кажется, и твоя) – Малая Русь. Ведь и для нее собирал ты, кажется, и пословицы, и слова, а кто же будет обрабатывать и издавать это собрание?» И снова, через несколько лет, когда гигантский труд Даля был завершен: «Дождемся ли мы, малороссияне, чего-нибудь подобного?»
Увы, подобного подвижника Юг России не родил.
Конечно, в истории украинского языка были толковый словарь Гринченки и фразеологический Николая Кулиша, но все это частный случай рядом с системой, если сравнивать их работы с трудом Даля. Да и в России ничего подобного, пожалуй, больше не было, хотя филологи, несомненно, припомнят в этом месте имена и Ушакова, и Ожегова, и Кузнецова.
Имя Казака Луганского появилось не вдруг.
Начиная свои серьезные литературные опыты, Даль подписывался «Владимир Луганский», и еще всяко – вариантов с десяток насчитается. Давая выход своему неординарному литературному дарованию, наш Казак Луганский писал рассказы из народной жизни (вот оно, южнорусское детство сказалось), мифы и сказки славянских русских народов, бытовые и педагогические произведения.
Собирание словаря родного языка у сына датского лекаря не сразу стало делом всей жизни. Но чем дольше он жил, тем явственней видел он масштабы того, что хотел подарить народу своему.
Долго примеривалось, но в конце концов оценило подвиг Даля и русское общество: Академия наук присудила «Толковому словарю» Ломоносовскую премию, Русское географическое общество увенчало словарь Константиновской золотой медалью, Дерптский университет присудил почетную премию за успехи в языкознании бывшему своему питомцу. Общество любителей российской словесности просило Даля «оказать Обществу высокую честь – принять звание почетного его члена».
И все же, не обошлось без ложки дегтя. Известный журналист и писатель, издатель Николай Погодин выразился точно и образно:
«Словарь Даля кончен. Теперь русская Академия Наук без Даля немыслима. Но вакантных мест ординарного академика нет. Предлагаю: всем нам, академикам, бросить жребий, кому выйти из Академии вон, и упразднившееся место предоставить Далю».
Как бы не так – никто не захотел расставаться с академическим званием, поэтому великий человек получил только почетное звание академика.
Но время все расставляет по местам. Давно уже забыты трудности, с которыми толковый словарь Владимира Даля сталкивался при рождении и развитии. Теперь выражение «а у Даля сказано» означает высочайшую степень авторитетности в вопросах русского языка.
Осенью 1871 года с Владимиром Ивановичем случился первый легкий удар, после чего он пригласил православного священника для приобщения к Русской православной церкви и дарования таинства святого причащения по православному обряду.
Таким образом незадолго до кончины Даль перешел из лютеранства в православие. По этому поводу его почитатель и друг известный русский писатель XIX века Мельников-Печерский восторженно замечал, что Даль был «с юности православен по верованиям». Он воспроизводит по памяти длиннейшие восторженные гимны, в которых Даль воспевал православие и поносил лютеранство.
Но исследователи при этом непременно вспоминают, что слова Даля о намерении перед смертью принять православие, чтобы не пришлось «тащить его труп через всю Москву на Введенские горы», где находилось лютеранское кладбище, тогда как жил он возле православного Ваганьковского – «любезное дело – близехонько».
Нам кажется, что при всем своем правильном отношении к православию Владимир Иванович в данном, редком для него случае проявил как раз датскую – «немецкую» – черту своего характера, ответственность и аккуратность.
Но главное, конечно, не в отношении великого титана духа к религиозным обрядам. Основным содержание его жизни была, как это ни пафосно звучит, любовь к народу, ко все трем русским народам – великорусскому, малорусскому, белорусскому.
Недаром же Виссарион Белинский писал о нем: «К особенностям его любви к Руси принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком».
Ему вторит великий земляк и друг Владимира Ивановича Даля Николай Васильевич Гоголь:
«Каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни».
Казак Луганский ушел из жизни 22 сентября 1872 года в возрасте почти семидесяти одного года и похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы рядом с женой.
Эпитафией на его памятнике очень хорошо послужили бы слова еще одного русского гения – Ивана Тургенева:
«Итак, мой бывший начальник по Министерству внутренних дел Владимир Иванович Даль приказал долго жить. Он оставил за собою след: “Толковый словарь” и мог сказать: “Exegi monumentum”. Но на кресте, воздвигнутом на его могиле, старославянской вязью написано просто: “Владимир Иванович Даль”».
* * *
– Слушайте, – Донна поднялась и начала нервно расхаживать по залу, – числить Даля за Донбассом, конечно, очень почетно и лестно, но в том же Николаеве он прожил куда больше. И положа руку на сердце, – не прими он на себя красивое звание «Казака Луганского», – разве стали бы мы так часто поминать его в связи с его местом рождения?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70957855) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.