Читать онлайн книгу «Абсурд» автора Владимир Шнюков

Абсурд
Владимир Шнюков
Странные люди, странные ситуации, странные решения… Так не должно быть, но случилось именно так. Абсурд.

Владимир Шнюков
Абсурд

Абсурд
Да, это были они: обидчики, враги – те четверо, а с ними ещё трое, незнакомые. Чибис узнал бы их в любой толпе и на любом расстоянии. Особенно этих двоих: бородатого толстяка, что шёл впереди, размахивая свободной рукой, и что-то гоготал басом; и носатого белобрысого верзилу, что лыбился щербатым ртом. Да и этот, кудреватый, запомнился своей ухмылкой. Они прошли совсем рядом, шагах в десяти, и, наверное, заметили Чибиса, оторопевшего за кустами ивняка, но даже не глянули. А может и не заметили, занятые своим разговором, довольно шумным. Каждого из них Чибис готов был душить своими короткопалыми, мозолистыми руками, душить до тех пор, пока глаза их не вылезут из орбит. «Падлы лохматые, шакалы…» – злоба подпирала Чибиса, рвалась наружу. За сорок лет его жизни не было обидчика, которому он не отплатил бы сполна, часто вдвойне и втройне. Но то было до сегодняшнего дня. Сегодня утром он получил самое страшное оскорбление в своей жизни, и оно оставалось неотмщённым.
День был какой-то проклятый, недаром тринадцатое число. Всё пошло кувырком с самого утра. Проснулся Чибис около девяти с привычной похмельной тоской и тяжестью во всём теле. Нынче похмелье было совсем уже невмочь. На то причина: обычно регулярные запои у Чибиса заканчивались через неделю, а тут уже две считай – как с Первого Мая начал, так и не просыхал почти. В хозяйстве был полный развал – до праздника Чибис задумал менять сгнившие нижние венцы у двора, да так и бросил; да и забор вдоль усадьбы кой-где завалился, горбыль на сарай привезён – валяется, не убран. В самом доме стояла грязь непролазная – в запое Чибис не имел обыкновения снимать сапоги при входе. Ульяна, жена Чибиса, с лихвой изучившая повадки мужа за шестнадцать лет совместной жизни, уже и не прибирала в доме, только убрала подальше всё ценное бьющееся, да дорогое пачкающееся. Дети – Колька и Ленка – старались батьке на глаза не попадаться, – заест пьяными разговорами, и пропадали где-то по селу, порой не появляясь и на ночь. Из правления колхоза приходили урезонивать Чибиса, но получили короткий, сдобренный отборным матом ответ: у меня отгулы. Что верно, то верно: отгулов перед календарным запоем Чибис всегда успевал поднакопить.
Скверно было на душе у Чибиса, скверно было и в грязной, неубранной избе. Всё скверно. Взъерошенный, помятый, как спал – в грязном пиджаке и сапогах, отдуваясь, добрался до шкапа за переборкой, достал трёхлитровую банку с квасом, долго пил взахлёб. Полегчало. Но первый же взгляд в окно вернул прежнее муторное состояние – глаз попал на беспорядочно сваленный горбыль. Вспомнился сразу и разобранный двор, и упавший забор.
«Нет, надо завязывать с пьянкой этой», – сказал себе Чибис, не выносивший развала в хозяйстве. И неуверенно предположил: «Сегодня примусь за двор».
Но уже через минуту знал, что ни за двор, ни за что ещё он сегодня не примется, – настолько одолела слабость. И от беспомощности своей, от того что надо – а не может, Чибис даже застонал, скрипнул зубами и начал полушёпотом скороговоркой материться. По жилам поползло раздражение, всё накапливающееся. Сорвать было не на ком: Ульяны в доме нигде не слышно, хотя вроде уже должна прийти с утренней дойки, ребята в школе, а может и не в школе, бес их знает. О делах уже не думалось. Голова заработала только в одном направлении – опохмелиться. Полез смотреть: под столом, на полках, – не осталось ли чего. Краем уха услышал шебуршанье на крыльце – видно, Ульяна пришла; и в тот же миг глаз схватил среди батареи пустых бутылок наполовину заполненную. Есть таки… С полегчавшим сердцем плеснул изрядную долю в кружку, в похмельной жажде глотнул, не принюхиваясь…
Ульяна, в сердцах скрёбшая крыльцо мокрым жёстким веником, сначала услышала хриплый рык, а спустя чуть и сам муж объявился перед ней: всклокоченный, рот разинут, рука у горла. Увидев жену, хотел что-то сказать, но не получилось. Ульяна сразу поняла:
– Что, дряни какой-то наглотался, окаянная твоя душа! – двухнедельная мужнина пьянка вконец сломала её терпение. – Шары-то свои бесстыжие разуй: в доме всё прахом идёт, робята бог знает где пропадают, а ему всё одно – лишь бы вино жрать. Деньги-то все пропил, паразит, в доме не копейки, хлеба не на…
– Т-ты, с-сука, – глаза Чибиса враз стали бешеными. – Отравить хотела… Убью! – Зыркнув по стене, сорвал с гвоздя кусок сыромятины. – Н-на, – хлыст жёстко отпечатался на плече Ульяны, потом ещё, ещё… Чибис как с цепи сорвался: маленький, вёрткий, прыгал по просторному крытому крыльцу перед полногрудой осанистой Ульяной, взвизгивал что-то несуразное и бил, бил…
Ульяна вырвалась, голося выскочила на улицу. Чибис, совсем уже остервеневший, – не зря на селе прозывали его ещё Васькой Бешеным, – бросился вдогонку, уже без крика, но попавший навстречу степенный дед Иван чуть в канаву не прыгнул, – так испугало его перекошенное злобой лицо Чибиса. Расстояние между ним и женой быстро сокращалось, и не один кровавый рубец появился бы ещё на теле Ульяны…
И вот тут случилось то самое, при воспоминании о чём кровь стыла в жилах Василия Чибисова, крутой нрав которого был известен и за пределами Кержи. Первое ощущение – что он завис в воздухе. Так оно и было: две пары жёстких рук с двух сторон как куклу подняли Чибиса в воздух:
– Куда спешишь, мужичё, и надо ли так быстро, – круглая бородатая ряшка заслонила Чибису спину Ульяны.
– Дядя, не рви так, упадёшь, – осклабилась вторая, носатая.
Чибис не успел ни понять что-либо, ни даже выругаться: его, дёргающегося, понесли. И пронеся несколько шагов, неожиданно, резко задрав ему ноги, посадили в глубокую, жирную весеннюю лужу, что торжественно красовалась в центре села.
– Вам удобно? – кудреватый пижон с издёвкой склонился перед Чибисом, подмигнул. Дружно хохотнув, троица, не оборачиваясь, пошла дальше.
Чибис хорошо помнил, что за всё это время не сказал ни слова, ошеломлённый. И ещё помнил, что так и сидел некоторое время в луже: молча и, наверное, с разинутым ртом. Запомнил так же любопытные взгляды баб из сельповской конторы, что окнами как раз и выходила на эту лужу.
Он не побежал вслед за обидчиками, не бросился в драку, – бешенство схлынуло, понял, что получит ещё, если ввяжется. Но уже тогда он знал, что найдёт их и отомстит. Отомстит жестоко. Знал, что это пришлые сплавщики и будут они в кержацких краях ещё несколько дней. А тогда просто бездумно пошёл куда глаза глядят, – чтобы успокоиться. Так же бездумно залез в кузов ЗИЛа, который полз по разбитой дороге в сторону лесопункта, что в десяти километрах от Кержи. В тряском кузове опять засвербила насущная необходимость опохмелки. Доехав, зашёл в поселковый магазин, – там продавщицей была жена свояка, выпросил у неё в долг бутылку красного. Выпив полбутылки, бесцельно пошатался по пустому посёлку – день был рабочий, – и затем угрюмо поплёлся по лесной дороге обратно в Кержу. И тут – эта встреча…
Всё: злоба, боль унижения, нутряная звериная жажда мести – всё разом проснулось, когда Чибис смотрел в спины семерым сплавщикам. И вместе с этим пришло спокойствие, холодная решимость и расчёт, всегда выручавшие Чибиса в сложные минуты: и когда он в половодье спасал колхозный скот из затопленной фермы; и когда он с неописуемой наглостью уходил на своей «Казанке» от рыбнадзора; и когда с голыми руками шёл на ножи вербованных. И не зря его прозвали Бешеным – наступи Чибису на мозоль, то хоть калёным железом его жги – от своего не отступится. Полтора года назад по приморозку запрягал норовистого Вольного, тот взбрыкивал, не давался. Чибис, вспылив, хлестнул супонью по лошадиной морде. Гордый жеребец, вздыбившись, рванул, понёс, – постромки отлетели, но Чибис успел схватиться за вожжи. С версту Вольный галопом волочил Чибиса по смёрзшейся кочковатой дороге. Наконец, остановился у фермы. Сбежавшиеся бабы ахнули, запричитали – вместо Васьки Чибиса увидели что-то бесформенное, кровавое. Чибис был почти без памяти, но пальцы по-прежнему железной хваткой сжимали вожжи, волочи его ещё версту – не разожмёт. Неделю после того Чибис отлёживался и домашние, а вместе с ними и рассудительная фельдшарица с коровьими добрыми глазами, изошли от чибисовой матерщины. А когда боль совсем донимала, Чибис на весь большой дом голосил блатные песни.
Да, быстро подвернулся час расплаты и Чибис не был бы самим собой, если бы упустил его. «Твари вербованные, схватите у меня сегодня горя…», – голова работала спокойно, превращая увиденное и услышанное в план действий. Сплавщики шли вверх по течению Сони, а в километре отсюда по этому берегу стояла изба, в которой обычно останавливались сплавщики во время прогона моля и окатки. Ясно, и эти там остановятся. Из отрывка разговора Чибис понял, что прошлую ночь они не спали, разбирая затор, а следующий лес пойдёт по реке где-то через сутки. Так что всё ясно: через пару часов эти твари, заглотив по стакану на рыло, и наоравшись песен (поскольку за спиной у одного была гитара), будут дрыхнуть, как убитые, – хоть режь их, хоть жги. При этой мысли у Чибиса даже челюсть стала подрагивать от предвкушения.
Что он сделает, как отомстит, – Чибис пока не знал. Мелькнула подленькая мысль забрать все деньги и ценное, что подвернётся, когда уснут, но эту мысль Чибис тут же отогнал. Бывали в Керже кровавые драки, пьяные мстительные разборки, но воровство – никогда. На селе и замков-то ни у кого не было, уходили из дома хоть на день, хоть на неделю, – просто приставляли к дверям любой батог наискось: знак, что дома никого нет, и всё. И даже сейчас, когда понаехало пришлого народа за длинным северным рублём – не запирались, поскольку пришлые, хоть и жуликоватый порой народец, тянуть руки к чужому боялись: поскольку в глухих этих краях весь Уголовный кодекс помещался в одной строке: закон – тайга, прокурор – медведь. И действовал этот закон с завидной неотвратимостью.
Взрывы хохота, доносившиеся из обиталища сплавщиков, только разжигали нетерпеливую злобу у Чибиса. Он – в похмельной тоске, голодный, жалкий, униженный; те – молодые, здоровые, сытые, пьяные, и наверняка не помнят уже, что сегодня утром в грязь втоптали его, Василия Чибисова, душу. «Да, душу, – повторил себе, всё распаляясь, Чибис, – душу мою в грязь втоптали, твари бешеные. И заплатят…».
В избе стихло. Чибис весь подобрался и потихоньку двинулся к становищу, держа наготове увесистый сук, что подобрал, когда шёл вслед за сплавщиками. Но когда до избы оставалось шагов тридцать, он ясно услышал разговор. Остановился в нерешительности: «Шевелятся ещё, паскуды…». Но так силён был порыв если не утолить сию минуту жажду мести, то хотя бы увидеть вплотную врагов, что, подумав чуть, крадучись двинулся к избе. Поставлено становище было на краю поляны, дверями на Соню. Небольшое окно, точнее просто проём – поскольку стекла не было: от летнего гнуса закрывались сеткой, в холода, чтобы тепло не уходило, дверцей – располагался на противоположной от входа стене, к которой почти вплотную подступал густой березняк. К этой стене и подкрался Чибис. Прижался, выжидая. Невнятный говор, доносившийся через открытый проём, стих. Волнение ушло, осталась мутная, тупая злоба. Выждав ещё немного, потянулся к окну, чтобы заглянуть внутрь.
– Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане
Средь грозных волн и бурной тьмы…
– сильный, взволнованный голос рванулся навстречу лицу Чибиса, заставив отпрянуть, вжаться в стену. То, что враги не спали, рушило его план, уже почти сложившийся. Но странность, необычность услышанного заставили перебороть опаску выдать себя, и он заглянул в избу.
– Итак – хвала тебе, чума!
Нам не страшна могилы тьма…
– это был кудреватый. Он стоял на залитой ясным майским светом середине избы, вполоборота к Чибису, лицом к остальным, сидевшим на грубо сколоченных скамьях. Только тот, бородатый, расположился в стороне: он стоял у раскрытых дверей, через которые блестела на солнце разгулявшаяся в половодье Соня, в летние месяцы неширокая, очень мирная. Бородатый тоже внимательно смотрел на кудреватого. Тот, прервав странную речь, обратился к одному из сидящих: «Ну, теперь как, Андрей?». «Неплохо, Костя, только пафоса многовато, – Андреем оказался худощавый, светловолосый сплавщик лет сорока. – Давай-ка ещё раз этот кусок». Кудреватый кивнул, сосредоточенно уставился в пол. И, поиграв губами, продолжил:
– Всё, всё что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Если что и ощущал Чибис, слушая это, – так оторопь. Перед ним было то, что понять в данную минуту он был не в состоянии.
– Безбожный пир, безбожные безумцы
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной…
– ударил гневный, густой бас бородатого. И столько гнева, боли и ужаса было в его страстном голосе и преображённом вдохновенной игрой колоритном лице, что Чибис, забыв осторожность, почти влез головой в проём, – настолько захватило его происходящее. Он уже забыл, зачем сюда пришёл. «Да они что – спектакль играют, что ли? Ну, чудят!…».
– Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот
Кто три тому недели на коленях
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над его могилой…
– метался, страдал, негодовал голос бородатого, внося сумятицу и странный восторг в душу Чибиса.
Стоял тихий, прозрачный, прохладный майский вечер. По пустынной лесной дороге шёл человек в помятом пиджаке и грязных кирзовых сапогах, с глуповатой улыбкой на заросшем, с нездоровой синевой лице. Шёл странно: то резко взмахивая руками, то вдруг останавливался и бормотал что-то вроде «Ты ль это, Вальсингам, ты ль самый тот…», при этом странно жестикулируя.
Дома Чибиса ждали. Когда он вошёл, вся семья была в сборе, сидела за столом. Судя по всему, только что был большой разговор о нём. Ульяна, Колька, Ленка – все разом подняли на него глаза и тут же напряжённо отвели их в стороны. Никто не проронил ни слова. Но Чибис как-будто и не обращал на семью внимания, и вообще повёл себя как-то странно. Ульяну удивило уже то, что муж, споткнувшись при входе о порог, не выматерился. Ещё более удивилась, когда тот снял у порога чисто вымытые сапоги и пошёл к умывальнику. Долго мылся, отдуваясь, и что-то бормоча про себя. Вытершись, устало плюхнулся на стул: «Ну что, мать, пожрать-то есть что у нас?». Ульяна не ответила. Ленка, добрая душа, шустро побежала к плите. Ел Чибис молча и очень задумчиво, порой не попадая ложкой в миску. Наконец, перестав жевать, уставился в стол, пощипывая многодневную щетину, и неожиданно сказал громко и странно: «Абсурд!». Ульяна испуганно вздрогнула.
После еды Чибис постоял в нерешительности у плиты, затем сказал: «Колька, пошли со мной, поможешь, горбыль приберём». Колька скривился, но ничего не сказал, стал одеваться. Около часу молча складывали тяжёлые доски. После запоя Чибису было тяжко, но крепился. Однако усталость брала своё, вместе с усталостью пошла и горячка, прикрикнул на Кольку. Тот, ловко поправив развернувшийся комель, опёрся на штабель и, глядя в начавшее звездиться небо, сказал ломаным баском: «Ты, батя, вот чего… Ты пить брось, хватит уже. И мать перестань бить, чего она тебе сделала-то…».
Чибиса аж передёрнуло, с изумлением вскинулся на Кольку. Но увидев всего сына: сумрачного, нескладного, нарочито взрослого, – вдруг смяк, отошёл сердцем, внутри шевельнулся щемящий кусочек отцовской нежности: «Растёт мужик…». Виновато сказал: «Ну ладно, Колюха, чего там… Бывает. Да я… Ну, в общем, давай, берись…».
На другой день после работы Чибис свернул с привычной дороги в сторону «домиков» – так звали небольшой посёлок из двухквартирных типовых домов, что построены были для приезжих. Постояв в нерешительности около дома, отданного учителям, выбросил недокуренную сигарету и решительно шагнул на крыльцо.
Вера Ивановна, молоденькая учительница, приехавшая в Кержу по распределению после института, смотрела на Чибиса вопросительно-испуганно: вот уж кого точно не ожидала и не хотела она увидеть, так это отца Коли Чибисова. С Василием Петровичем Чибисовым она разговаривала всего один раз, пару месяцев назад, когда тот зашёл на родительское собрание (случалась у Чибиса такая блажь). Говорила, что Коля – способный мальчик, но дисциплина хромает, надо родителям обратить на это внимание. Чибис взъелся: решил, что эта пацанка учит его жизни; выругался и ушёл. После этого Вера Ивановна более всего боялась, что Чибисов опять придёт на собрание. И вот он перед ней…
«Извиняюсь за беспокойство, Вера Ивановна, может, не вовремя… я это… спросить хотел, – Чибис замялся, глядя в пол. Извиняющийся тон так не шёл к тому человеку, которого запомнила на собрании, что Вера Ивановна на секунду решила – обозналась, это не Чибисов, кто-то другой, похожий. Но нет, это он, Василий Чибисов – Чибис, Васька Бешеный – он самый. «Вы литературе учите, – поднял Чибис глаза, – может, знаете, откуда это, – Чибис замолк, собрался и медленно повёл, помогая необычным словам круговыми движениями правой руки: – Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот, кто три тому недели на коленях, труп матери, рыдая, обнимал…»
Если бы Чибис сейчас сделал стойку на голове, или прошёлся по потолку, или предложил Вере Ивановне стать его женой, – она бы не столь изумилась. «Я вот ещё помню, – видя замешательство учительницы, продолжил Чибис: – Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю… Так знаете?
Вопрос пробил завесу непонимания. «Да-да, знаю, – торопливо заговорила Вера Ивановна, – это Пушкин, «Маленькие трагедии», четыре пьесы. А то, что Вы… цитировали… это «Пир во время чумы». А Вам… а Вы… это зачем?». Чибис вздохнул, развёл руками и ответил просто: «Да почитать бы. А что спрашивать – не знал. Теперь знаю, спасибо Вам. Схожу в библиотеку». «Не надо в библиотеку, – остановила повернувшегося уходить Чибиса Вера Ивановна. – У меня есть эта книга, я Вам сейчас принесу, – и засмеялась вдруг: легко, приветливо, – знаете, это просто замечательно, что Вы пришли».
В доме уже все улеглись, когда Чибис пришёл со двора – менял подгнившие столбы забора. Осторожно, чтобы не шуметь, разулся, прошёл за заборку – на кухню. Согрел кипятильником чай, погуще заварив, с наслаждением выпил большую полулитровую кружку. Потом некоторое время сидел в задумчивости, посасывая потухшую сигарету. Встал, босой прошёлся по комнате. В избе было тепло от протопленной печи, свежо от намытых полов, через полуоткрытую створку окна шёл сильный, чистый запах короткой, полупрозрачной майской ночи. Все спали. Ленка, свернувшись калачиком на расшатанном старом диванчике, тихо сопела в подушку. Колька богатырски разметался на раскладушке, которая была ему мала – неприкрытые ноги торчали в разные стороны. Ульяна спала покойно, устало откинув больные, натруженные руки, густая прядь её русых, рано поседевших волос касалась обветренных, потрескавшихся губ. Чибис потихоньку прикрыл окно, натянул одеяло на худенькое ленкино плечико. Затем прошёл за переборку, к столу, где Колька с Ленкой обычно делали уроки, включил настольную лампу. Задёрнув ситцевую занавеску на окне, открыл ящик старого комода и достал оттуда книгу в чистом переплёте. Внимательно посмотрел на неё, пристроил на край стола, аккуратно сложил в стопку кольки-ленкины учебники, отодвинул их. Рукавом тщательно протёр клеёнку стола, но этого показалось мало: взял газету, развернув её внутренней стороной, постелил на стол, книгу положил сверху. Сел, тщательно вытирая пальцы рук о расстёгнутый ворот рубахи, прислушался. Тишина. Только молодой тополь за окном, вздрагивая от свежего ветерка, задевал порой краешком ветки за стекло. Чибис глубоко вздохнул, провёл языком по губам и, придвинувшись плотнее к столу, бережно раскрыл книгу.


Заблудились
Милан – отличный город. Я довольно часто бываю здесь по делам своего института, и каждый раз уезжаю с некоторым сожалением. Но на этот раз хотелось побыстрее уехать: двое суток сижу в аэропорту, не могу улететь из-за непогоды – Альпы обложили Милан снегопадом. Только что нужный мне рейс на Берлин в очередной раз отложили на неопределённое время, и я вновь задремал в кресле зала ожидания, а потом и вовсе уснул.
Приснилось, что я бегу по аэродрому, догоняю убегающий от меня самолёт; за самолётом волочится верёвка, за которую я пытаюсь уцепиться, чтобы удержать самолёт, но никак не могу ухватить кончик…
Разбудил взрыв хохота. Вздрогнул, осмотрелся. От души веселились четверо молодых испанцев, показывая в сторону взлётной полосы, хорошо видимой через стеклянную стену. Я посмотрел туда и невольно улыбнулся. Рядом со зданием аэропорта приземлился невесть откуда взявшийся, несмотря на метель, маленький самолёт, похожий на наш АН-2. Но при торможении пилот, видимо, не справился с управлением на скользкой полосе и самолётик врезался в снежную гору, что накидала снегоуборочная машина; врезался так, что ушёл в снег наполовину. Пилот, барахтаясь в снегу, выбрался из машины; выбравшись, предстал совершенно знаком вопроса: молча стоял перед снежной горой, из которой торчал его самолёт, почёсывая затылок, – картина и впрямь была комичная.
К веселящимся испанцам прибавилось ещё несколько зевак, вроде, датчане, потом к веселью присоединились канадцы… Но я уже не смотрел. Другая картина выплыла из глубин памяти – мутноватая вначале, прояснялась всё более и более.
Давно это было, лет тридцать пять, наверное, нет, уже тридцать восемь назад. И много разных событий, и гораздо более значительных, казалось бы, случилось после, но это происшествие вспомнилось до мельчайших подробностей.

Глава 1. Ошибка «инженера Феди»
Нас было четверо, оказавшихся в тот мартовский морозный день в неуютном, холодном салоне двенадцатиместной «аннушки», что должна была лететь по маршруту Верхняя Паденьга – Кулига. Я, зелёный первокурсник, недавно сдал свою первую сессию и теперь добирался из столицы к родителям, имея в запасе десять дней. Дорога уже порядком измотала, и добраться до дому казалось верхом желаний.
Попутчики все были немного знакомы мне. И они, казалось, узнали меня, но поздоровался лишь один: худощавый, с живыми глазами на скуластом лице. Помнил, что на селе его звали Гришка Князь. И ещё одного помнил по прозвищу – маленького коренастого мужичка с шапкой огненно-рыжих волос на веснушчатой голове; его так и прозывали – Коля Рыжик. Ближе других знал я Павла Артюхова, широкоплечего рослого богатыря с постоянно невозмутимым выражением лица. Все трое были близко знакомы между собой и все, судя по разговорам, находились в райцентре по делам и теперь возвращались домой. Наш самолёт на Кулигу должен был улететь утром, но рейс всё переносили и вот, наконец, всё же дали посадку. Сидели в самолёте мы уже довольно долго, но почему-то не было лётчиков.
Пилот появился, когда все, особенно я, уже порядком намёрзлись в холодном металлическом чреве, а Князь успел пару раз громко и недвусмысленно выразиться насчёт порядков в районном аэропорту.
– Здорово, мужики! Заждались? Сейчас полетим, – грузное тело лётчика протиснулось во внутрь самолёта. Одутловатое, с мазутным пятном на щеке лицо его быстро повернулось туда-сюда, как бы оценивая вверенное ему хозяйство, но не выразило ни удовлетворения, ни досады.
– Я, мужики, с вами не должен был лететь, – уже из кабины, как бы извиняясь за наше ожидание, объяснял он. – Только ваш экипаж на другом рейсе, вот меня и подняли. Видите, даже без второго лечу. Ну ничего, скоро будете в своей Кулиге.
Потом самолёт долго, натужно ревел двигателем, затем медленно, скрипя и трясясь, выруливал на взлётную полосу. Наконец, как-то жалобно взвыв, нехотя сорвался для разбега, взлетел.
Было холодно, особенно ногам. Да и куртка, что была на мне, была явно не рассчитана на подобные экспедиции. Земляки мои, в своих полушубках и унтах, чувствовали себя гораздо уютнее. Павел, как взлетели, почти сразу уснул, а Князь, попеременно заглядывая то в иллюминатор, то в раскрытую кабину пилота, оживлённо рассказывал что-то, неразборчивое за рёвом мотора, Рыжику, конопатое личико которого, слегка запрокинувшись, старательно внимало Князю.
Потихоньку я всё же задремал. Проснулся от короткого толчка – приземлились. Самолёт, подпрыгивая, прокатился положенный ему путь, встал.
– Приехали, мужики, – бодро крикнул пилот, когда стих шум двигателя. – Давай, открывайте дверь. Да почту помогите мне выгрузить.
Князь дверь уже открывал. А открыв, почему-то застыл на некоторое время, вглядываясь. Потом повернулся навстречу выходившему из кабины пилоту и сказал странным голосом:
– Слушай, лётчик, ты куда нас привёз?
–А ты что – на радостях деревню свою не узнал? – неподвижное, одутловатое лицо тронула тень усмешки.
– Да уж… я бы узнал. Было бы чего… – Князь отрывисто хохотнул, так, словно его неожиданно ткнули под дых.
Я и Рыжик дружно сунулись к двери. Григорий был прав – мы приземлились не в Кулиге. Там самолёт садился на лугу возле села, здесь же мы оказались посреди большого поля, и никаких признаков жилья рядом в помине не было. Поле, правда, было укатано, и все обозначения стояли, как и полагающаяся такого рода аэропорту будка. Но если и ждали здесь самолёт, то никак не в это время – ни одной живой души на поле не появилось. Я взглянул на часы – вместо положенных двадцати пяти минут летели почти сорок.
– Н-ну, и что теперя делать будем, – Князь молодцевато выскочил на укатанный снег, фертом прошёлся около самолёта. – А, авиация, где мы находимся-то, хоть скажи? Или ты на нюх летел, без компаса?
– Да нет, мужики, всё как положено шёл, по приборам. Сам не знаю, как такой номер вышел. Я вообще-то первый раз в вашем районе, – лётчик в замешательстве растирал мазутное пятно по всей щеке.
– Может, по рации с районом связаться? – несмело вставил Рыжик.
– Да не работает рация, – безнадёжно махнул рукой пилот. – Надо обратно в район лететь, не попасть нам в Кулигу вашу.
– Какой район, какой район! – взвился Князь. – Ты это брось! У меня по программе сегодня в пять баня, а в семь я должен на свадьбе быть. Так что давай в Кулигу.
– Да я бы рад, – усмехнулся лётчик, – только вот в какую сторону лететь…
– Слышь, парень, звать-то тебя как? – шагнул вплотную к лётчику Князь.
– Фёдором…
– Так вот, Федя, слушай сюда. Место это я узнал – Залужье, отсюда до Кулиги рукой подать. Как взлетаем – сразу вправо забирай, тут тебе и Кулига. Так что давай, Фёдор. А то время уже три часа.
– Ох, не знаю, мужики…
– Чего не знаю? Чего не знаю-то!? Давай-давай, Федя. Всё путём.
Фёдор обошёл вокруг самолёта, осмотрелся.
– Мужики, не вырулить мне тут на взлёт, вон та хламина мешает.
На пути самолёта стояли тракторные сани. С какой целью они были тут оставлены, трудно было догадаться.
– Это какая хламина? Сани, что ли? Так мы их сейчас уберём. Ну-ка, Коля, подсоби. А ты, Володька, стой тут, куртку порвёшь, – Князь уверенно двинулся к саням. Но остановился. – А где Пашка? Эй, Артюха! – Он подбежал к самолёту, заглянул во внутрь. – Во, даёт! Спит, сурок! Си-илён! Артюха, не спи, замёрзнешь, рейс закончен и трап подали. Не-е, вот что значит бабу молодую заиметь: в Паденьгу летели – спал, обратно летим – опять спит…
– Чего шумим? – благодушная физиономия Павла зависла над Князем. Заспанные глаза, щурясь от мартовского солнца, не спеша оглядели окрестности.
– Иди сани двигать, чуда ты дремотная. Видишь, мужики пересажаются…
Фёдор с Рыжиком как раз в это время взялись за угол саней и тщетно пытались хоть чуть приподнять их.
– Так мы это чего, не в Кулиге, что ли? – ещё раз неторопливо оглядевшись, спросил Павел ровным голосом.
– Силён, Артюха, соображаешь. В точку попал – не в Кулиге мы, – хохотнул Князь. – Ошибка инженера Феди – летели в Кулигу, а увидели фигу.
– А-а, – понимающе протянул Павел, не выразив, однако, никакого беспокойства по поводу услышанного. Он ещё некоторое время постоял в задумчивости, а затем, вроде как нехотя, его высокая, сутулая фигура вывалилась наружу и вразвалку зашагала к пыхтящим над неподъёмными санями мужикам.
– Эй, ребята, вы не так, не так делаете! – крикнул Князь. – Так не взять, подважить надо. Федя, дай-ка топор, вагу вырубить. Топор у тебя в самолёте есть?
Фёдор, сразу отпустившись от саней, взглянул на Князя почти оскорблённо:
– Ты чего, паря. Откуда. Ты бы ещё вилы попросил…
– Ну ты, лётчик, даёшь! Топора – и того нет. Да как же ты летаешь, без топора-то?
Мазутная щёка пилота даже дёрнулась от возмущения:
– Это же са-мо-лёт, Гриша, а не телега с лошадью. Что мне делать, топором твоим, в самолёте? Если только некоторым пассажирам мозги обухом вправлять…
– Чего-о! Разговорчив, я гляжу, ты стал! – Князь выпрямился: грудь колесом, взгляд в упор.
– Эй, куда сани поставить? – отвлёк ссорящихся бас Артюхова. Все оглянулись. Павел, пока шли эти пререкания, подошёл к саням и, взяв за переднюю поперечину, без особого усилия поднял их. Теперь стоял, держа передок на уровне пояса.
– Ну ты герой, Артюха! Здоровья в тебе! – восхищённо выдохнул после общей паузы Князь. Рыжик, между тем, подскочил, засуетился вокруг Павла, приговаривая: «Паша, пособлю сейчас, Паша, пособлю». Быстро снова взялся за сани Фёдор, подскочил и я, но поскользнулся, упал, и падая, повалил Рыжика.
– Сюда, давай сюда, Артюха, – уже распоряжался в стороне Князь решительным голосом, и Павел с Фёдором послушно потащили сани в указанную сторону.
– Всё, не мешают больше, – отпустился Фёдор. Павел протащил ещё немного, резко бросил. Закурили.
– Так что – тронули, – щелчком отбросив окурок, Фёдор решительно зашагал к машине, мы за ним.
– Как взлетим – вправо, Фёдор, забирай, вправо. Точь в Кулиге будем. Пять минут, и я в бане, – наставлял его сзади Григорий.
– Только предупреждаю, мужики: у меня топлива мало, не до разлётов, – через плечо бросил Фёдор, влезая в кабину.
Вновь трясло, болтало, скрипело, ревело на взлёте. Ко всему прибавилось ещё какое-то странное дребезжанье, доносившееся из кабины пилота. Казалось, сейчас начнут отлетать с пульта многочисленные приборы и покатятся через раскрытую дверь по грязному полу пассажирского салона.
Князь, севший впереди, только взлетели – всё крутил головой, глядя то в один, то в другой иллюминаторы, а затем решительно полез в кабину пилота. Что он говорил Фёдору – было не разобрать, только всё показывал рукой вправо. Выйдя от пилота, что-то объяснял Рыжику. Тот согласно кивал. Я тоже суетился вначале, то и дело поглядывая вниз на бесконечное однолесье, щедро прорезанное причудливыми изгибами речушек, да прямотой редких просек и дорог, белевших среди лесного многоточья. Но холод вновь дал о себе знать, и вскоре я опять был занят лишь своими совершенно закаменевшими ступнями. Да и села никакого внизу всё не было видно.

Глава 2. Князь
– Это, что ли, твоя Кулига? – донёсся сквозь рёв мотора голос Фёдора, обращённый к Григорию. Тот захлопотал опять, прильнул к окну, затем снова влез к лётчику и зарокотал там, размахивая руками. Чувствуя, как радостно толкнуло сердце, сразу забыв про бесчувственные ступни, я жадно ткнулся в стекло, предвкушая знакомые пейзажи родного села, но при этом отметил краем глаза недоумение на лицах Павла и Рыжика.
Разглядеть толком ничего не успел, а вскоре взгляд скользил уже по верхушкам густого осинника. Через несколько секунд сильно тряхнуло – приземлились. Пока самолёт замедлял бег, я увидел, как от аэропортовской будки отделилась небольшая фигура в шубе до пят и направилась к нам. Самолёт встал, винт выключенного двигателя, утихая, допевал свою монотонную песню. Фигурка между тем приблизилась и оказалась дедом в очках, имевшем, кроме шубы, из-под полы которой торчали подшитые валенки-баржи не по ноге, ещё и странную шапку-ушанку с татарским верхом. Князь, с явно растерянным видом, пошёл открывать дверь, бормоча: «Что это мы, не долетели, что ли …».
– Эй, дед! – крикнул он, запустив во внутрь волну холодного, но приветливого мартовского света. – Какая станция?
– Чево? – дед потянулся к раскрытой двери левым ухом, сдвинув набекрень остроконечный верх.
– Деревня, говорю, какая, пень глухой!
– Чево? А-а, деревня-та… Так Усть-Ляльма будет.
– Как!?
– Усть-Ляльма, говорю, – насколько хватило сил, выдохнул дед слабеньким голосом.
Стало тихо. По задумчиво-напряжённым лицам моих земляков можно было понять, что каждый из них пытается вспомнить: слышал ли он когда-либо это название. И, судя по затянувшемуся молчанию, никто не вспомнил.
– Район-то какой, дед? – первым догадался спросить я и напрягся, чувствуя ответ.
– Чево? Район-то? Это наш-то? Да Лешаконский район, Лешаконский, какой ещё… Да вы откуль, робята, будете?
Князь длинно присвистнул, покрывая последние слова деда. Неожиданное местоположение наше в Лешаконском районе означало, что от родной Кулиги мы находимся, самое малое, за триста километров.
– Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт… – дурашливо затянул Князь. – Ой, мамоньки мои, до чего же дошла наша родная авиация – запад с востоком путает. Запад, Феденька, это там, где солнце заходит – видишь, во-от туда катится. А восток – там солнце всходит…
– Молчал бы, трепло барабанное! – гневно загудел Фёдор, подавшись всем телом из кабины пилота. – Из-за тебя всё! Вправо, вправо забирай… Вот и дозабирались, теперь как выбраться…
Князь ехидно сморщился:
– Слушай, ты, застёжка от Чкалова. Тебе для чего руль в руки даден? Чтобы над тобой указчик стоял? Ты в какой школе летать учился, в церковно-приходской, что ли?
– Не руль, а штурвал, дура! А в какой школе я учился, то туда таких как ты и близко…
– Так мы куда сейчас полетим? – ровный голос Павла остановил петушившихся. – Или ночевать тут будем?
– Какое ночевать, какое ночевать! – взвился Князь.– Вы чего, мужики!? Давай взлетаем: в район, что ли, обратно, а там, может, доберёмся ещё. Чёрт с ней, с баней, хоть бы на свадьбу успеть…
– На чём лететь? Я же говорю – горючее на исходе. Не дозаправили в Паденьге, может не хватить. Э-эх… – устало махнул рукой Фёдор и отвернулся.
– Ну вот, теперь горючки у него нет, – насупился Князь. Но тут же оживился: – А вот дед – он же начальник аэродрома. Что, у него горючего нет? Должно быть. Дед, эй, дед, у тебя горючее есть?
– Чево?
– Горючее, говорю, топливо?
– Топливо-то? Оно есть. Солярки целая бочка, вон, за избушкой. Трактористы оставили. Я ей печку в будке растопляю.
– Во, видишь, есть! Пилот, бочки хватит? – резво повернулся Князь, и осекся, поняв, что в запальчивости дал большого маху.
– Ну и дуб же ты, Гриша! – с неприкрытым удовлетворением раздельно выговорил Фёдор. – Где же ты видел, чтобы самолёты на солярке летали? Нам бензин – и то особенный надо. Это же самолёт, а не трактор. А то, может, ты в своей Кулиге и трактора-то не видел? Так уж запомни, Гриша, не полетит самолёт на солярке, не по-ле-тит. Понял!
Не найдя, чем ответить, Князь сел на мешки с почтой. Но, не привыкший оставлять последнее слово за другим, пробурчал в угол: «Не полетит, не полетит… А ты попробуй, сначала, может ещё и полетит…».
– В общем, так: Павел прав – ночевать здесь будем, – решительно подвёл итог разговору Фёдор. – Я сейчас на почту схожу, позвоню в Паденьгу или Лешаконь, чтобы самолёт для дозаправки прислали.
– Так откуль будете-то, робята? – спросило сухонькое, с редкой бородой лицо деда, несмело просунувшись в проём.
– Ой, не спрашивай, дед…
– Где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь… – Князь сумрачно отбивал такт. – Слушай, дед, в Ляльме вашей вдовы есть?
– Чево?
– Бабы без мужика в деревне есть, глухарь ты лешаконский! На ночлег чтобы пристать.
– Бабы-то? Бабы есть. И которые без мужиков – тоже. Только ежели вам на ночлег, так зачем вам бабы? Вы у меня ночуйте. Дом большой – вот рядом стоит, живу один с жонкой. Места всем хватит. Да вы откуль, робята, будете-то?
– Странная у тебя логика, дед, – внимательно посмотрел на собеседника Князь. – А я вот считал – раз на ночлег, то непременно к бабе надо. Но вижу – ошибался. Идём к тебе, дед! Тем более, что по твоим надёжным глазам я вижу, что твоя жонка лучше всех в Ляльме умеет варить щи, а у тебя в углу всегда наготове ведро браги. Веди, дед!
Через минуту мы неспешно тянулись гуськом за дедом, семенящим по хорошо утоптанной тропинке, что вела через неширокий речной пролив, отделявший луг, на котором расположился деревенский аэропорт, от села, прямо к дому деда. Дом – могучий двухэтажный пятистенок, вольно расположился на отлогом берегу и всей дюжиной окон фасада смотрел прямо на взлётное поле.
– А я пошёл в избушке своей прибрать немного, гляжу – самолёт садится. Чей это, думаю? Наш-то, лешаконский, с утра был, а больше к нам в Ляльму никаких самолётов не летает, – словоохотливо объяснял дед. – Да вы откуль, робята, будете-то?
– С Верхней Паденьги мы, дед. Заблудились, – коротко бросил Фёдор, занятый своими мыслями.
– А-а… – объяснение это, вроде, удовлетворило деда. Но, немного погодя, спросил опять: – Так вы, может, на Новую Землю летели? Сейчас туда, слышал, экспедиции отправляют.
– Верно заметил, дед, – хохотнул Князь, – туда путь держали. Только вот с горючкой не рассчитали немного.
– Молчал бы… – беззлобно огрызнулся Фёдор.
Павел с Рыжиком шли молча сзади Фёдора и впереди меня, замыкавшего колонну. Павел порой оглядывался – не отстали ли мы – и я видел, что он благодушно улыбается чему-то своему; Рыжик же, семеня за ним, с интересом разглядывал село. Оно и впрямь напоминало Кулигу, а взлётное поле на лугу было прямо копией кулижского. Так что ошибка Григория, поначалу принявшего Усть-Ляльму за Кулигу, становилась понятной. Была суббота. Повсюду топились бани и дым их аккуратными столбиками тянулся в ясное мартовское небо, бледно-прозрачное, звонкое от последнего в этой зиме мороза.
– Тебя как звать-то, дед? – спросил Князь.
– Меня-то? Ермаком. А по батьке Поликарповичем.
– Ого! – чувствовалось, что Григорий с интересом разглядывает тщедушную фигуру деда. – А этот, который Тимофеевич, покоритель Сибири, тебе что – родственник, или как?
– Не, не родственник, – серьёзно ответил дед. – По моим сведеньям род мой идёт от купцов Строгановых, тех, что Ермака послали Сибирь воевать. Моя и фамиль такая – Строгановы.
– Ух ты! – в голосе Князя слышалось неприкрытое восхищение. – А то я думаю – откуда у тебя, дед, такая шапка? А это, значит, Ермак, который Сибирь воевал, с какого-то хана снял, с Кучума, что ли, и хозяевам своим в дар отдал. А от тех по наследству тебе досталась. Так?
– Шапку-то? Не-е… То жонка моя смастрачила. А вот и она. Федосья, принимай гостей.
Федосья оказалась полной, спокойной женщиной лет пятидесяти пяти. Встретилась она нам около калитки с авоськой в руках.
– Гостям-то рады, – нараспев сказала она. Некоторое время разглядывала нас, пропуская вперёд.
– Лётчики это, – объяснил ей дед. – Из экспедиции. На ночлег надо расположить. Давай, ставь чай.
Вошли в просторную, чистую избу. Направо от входа стояла широкая скамья вдоль русской печи, напротив, у стены – старинный буфет, почерневший от времени; далее массивный стол с витыми ножками, две длинных лавки по стенам, два тяжёлых стула с высокими спинками. В простенке напротив входа висели встретившие нас кукушкой громадные старинные гиревые часы, мерно отмерявшие ход времени широким маятником. Над часами разместились простенькие фотографии в рамках. В углу, где сходились лавки, под потолком на специальной полке – божнице – стояла ухоженная небольшая икона. Пахнуло теплом и свежим хлебом.
– Тогда в баню-то побольше подкинуть, Еремей. Может, гости с дороги помоются? – спросила Федосья.
– Непременно, мать, – с готовностью подтвердил Князь. – У меня по сегодняшнему расписанию баня в семнадцать ноль-ноль. А свадьбы у вас тут вечером нет?
– Свадьбы-то? Сегодня нету. Прошлой субботой была.
– Жаль. А то у меня после бани по плану свадьба.
– Мне, Ермак Поликарпович, надо бы до почты дойти. Объясни, где тут у вас, далеко? – спросил Фёдор.
Дед объяснил. Князь, расспросив также насчёт магазина, увязался за Фёдором.
– Пойду и я, пожалуй, прогуляюсь, – поднялся и Павел.
Дед ушёл смотреть за баней. Я и Николай остались около хлопотавшей хозяйки. Кто мы, откуда – она не расспрашивала, ведя разговор о своих хозяйских делах. Николай поддерживал разговор, я отмалчивался – закаменевшие на морозе ноги в тепле стали отходить, и острая боль ломила пальцы.
– Ты, парень, сними ботинки. Я тебе катаньки дам, вот, тёплые, – сказала Федосья, снимая с печи валенки.
– Надень, надень, Вовка, отойдут ноги-то, – поддержал Рыжик.
Я стянул ботинки, с удовольствием одел тёплые, мягкие валенки.
Пришёл дед. Вскоре появились и мужики
– Так, порядок, – с порога заговорил заметно повеселевший Фёдор. – Дозвонился, заправят нас. Завтра улетим.
– Да, читали ему лекцию по телефону, – Князь вынимал из карманов водку, – Федя наш аж вспотел, по стойке смирно стоя.
– Вспотеешь тут … – полное мазутное лицо Фёдора расплылось в улыбке.
– Значит, в порядке всё? Ну, тогда давайте чай пить, – захлопотал дед.
– У нас-то всё в порядке, а вот у тебя, дед, в хозяйстве полный развал, – Князь встал посреди избы, и по его позе можно было понять, что у него очередной приступ словоохотливости. И по всему чувствовалось – от недавнего недовольства у Григория не осталось и следа. Он был доволен предстоящей баней, доволен тем, что достали водки и будет возможность хорошо посидеть в компании после парилки. Но более всего был он доволен тем не совсем обычным приключением, в которое попал. А люди такого склада, как я теперь понял, органически не переносят ровной, спокойной, как говорят – нормальной жизни. Они в ней дичают, дурят, портя жизнь себе и, особенно, близким.
– Ты объясни мне, – продолжал наседать на деда Князь, – почему это к твоему дому пройти невозможно? Что это у тебя на самом проходе дрова лежат не распиленные? Как тёмно настанет – ноги можно поломать, через них шагая. Что ж ты за хозяин такой, а ещё купеческого роду?
– Да куда ему распилить, хозяину моему, слабый он, – вступилась за мужа Федосья. – Пила стоит в сарае и бензин есть. Да не справиться Еремею, в последний год совсем хворый. А попросить кого – не соберусь.
– То верно говорит Федосья, худо могу с пилой управляться, здоровья-то нету уж…– согласился Еремей (судя по всему, именно так его звали на селе).
– Ну, дед… Ты же купеческого роду. Неужто артель себе не сколотишь? Да вот хоть нас возьми! – загорелся вдруг Князь. – А ну-ка, дай пилу! Я коряги твои в айн момент распластаю. Цепи есть?
– Да чаю попейте сначала, – пропела Федосья, ставя на стол большую кастрюлю с ухой. Она явно была не против того, чтобы гости управились с дровами.
– Потом чай. Тут работы немного, Гриша верно говорит, – первым потянулся к выходу Павел.
Через минуту уже ревела в ловких руках Князя бензопила, а мы разворачивали стволы под распиловку, оттаскивали и укладывали под навес берёзовые и осиновые чураки. Спустя полчаса работа была кончена.
– Ну спасибо, ребятушки, уж до чего помогли. Только вот грех гостям работать. Да ещё не евши, – встретила нас в избе Федосья. Она стояла у стола, и сквозь полноту её рябоватого лица пробивалась довольная хитринка. – А то, может, обиделись?
– Ты, хозяйка, поменьше разговаривай – разогревай уху. А мы в баню, – скомандовал Князь.

Глава 3. Павел и ведьма
Выпив по маленькой, раздобревшие, всей артелью пошли в баню, благо, была она просторна, сделана основательно, – судя по всему, Еремей, до хворобы своей, мастером был знатным. Долго хлестались в жестоком пару. Я, правда, больше времени провёл в предбаннике, отходя после первого захода. Когда, распаренные, обессилевшие, ввалились в избу, у Федосьи густо парил на столе самовар, а рядом стояла бутылка питьевого спирта, которого давненько уже не было в продаже.
Выпили – теперь уже по большой. Мне тоже поднесли равную со всеми долю – солидно наполненный гранёный стакан водки. Я стал неловко отказываться, на что Князь коротко сказал: «Помалкивай, студент, и делай, как старшие», а Рыжик начал уговаривать: «Выпей, Вовка, легче станет». От чего мне должно стать легче – я не понял, так как никакой тяжести не ощущал, но, не дожидаясь дальнейших уговоров, водку выпил. А затем, закусив, полулёжа на лавке у печи, чуть в стороне от застольной компании, блаженно внимал то неторопливо-обстоятельным, то порывистым речам моих собратьев по странному путешествию.
Разговорился молчаливый Павел. Выпитая водка и интересная беседа оживили его крупное, правильное, но обычно малоподвижное лицо, и это придало особый колорит всей его богатырской фигуре, облачённой в мягкий серый свитер, на ворот которого волнами спадали густые светло-русые волосы.
Павла я хорошо помнил с малых лет, жили Артюховы недалеко от нас. Да и просто в том возрасте и при том строении мальчишеской души, когда более всего на свете тебя волнует, что Спартаку так и не удалось со своими гладиаторами переправиться в Сицилию и пришлось принять неравный бой с Крассом, – такие колоритные люди, как Павел, всегда на виду и в памяти. Один эпизод из его жизни, свидетелем которого довелось стать, особенно запомнился.
Было мне тогда лет десять, и по мальчишескому любопытству летним вечером попал я с парой сверстников на размашистую гулянку, вернее, во двор того дома, где гулянка проходила. Там и увидели мы Павла, разговаривавшего с высоким, черноволосым мужиком, про которого я знал лишь, что на селе его звали Цыганом. Разговор был резкий.
– Дурень ты, Петька, наслушался брехни бабьей, – увещевал Павел мужика.
– Брехни, говоришь… Виляешь, Артюха, падла, – злобно наступал тот, – знаю – ты мою бабу грел, пока я лагерной баландой кишки полоскал. – И взвизгнул: – Не прощу, понял! Лыбишься, с-сука…
Павел не замечал, а мы увидели из-за угла дома, как Цыган, стоявший к Павлу левым боком, вынул из-под пиджака правую руку с зажатым в ней коротким ножом. А затем этот нож по рукоятку вошёл в тело Павла. Тот охнул и, скорчившись, привалился к поленнице. Мы, перепуганные, бросились в дом с криком: «Дядю Пашу убили!». Однако только лишь мы начали наперебой рассказывать, что видели, как в двери появился сам убийца. «Вяжите меня, я Пашку Артюхова зарезал!», – крикнул он дурным голосом, вошёл в избу и застыл, затравленно глядя. Пока хмельные головы осмысливали увиденное, за спиной Цыгана появился Павел. Держась обеими руками за бок, откуда торчала рукоятка ножа, тяжело шагнул за порог:
– Ты что ж так… не веришь, Пётр… За шкоду меня принял. Эх, ты… – и медленно обломился на пол.
Сейчас, невольно любуясь Павлом, я подумал: чуть в сторону тот пьяный удар и не довелось бы слушать этот неторопливый, мягкий голос. Павел не то чтобы спорил, – скорее, уговаривал, и было интересно видеть, как этот большой, очень сильный и смелый человек, мягко убеждает, боясь войти в запальчивость и обидеть собеседника.
– Зря ты говоришь, Гриша, что всё это россказни бабьи – про домовых, про всякие исцеления, – рассказывал Павел. – Бабы тоже не всегда врут. Насчёт исцеления я тебе могу доподлинный случай поведать. Три года назад было. Тимохе, двоюродному моему, – вот, Коля его хорошо знает, – деревом на валке спину повредило. Не согнуться совсем было человеку. Куда мы его только не возили: в область, в Москву, – всё худо, полный инвалид. Так и сказали нам врачи: надежды никакой. Я уж не помню, кто надоумил к Чубасихе везти, есть такая баба в Вознесенье, тридцать километров от нас по реке. Я, надо сказать, веры не держал, а вот тимофеева Зинаида загорелась: повезём, вылечит Чубасиха. Ну, сели в лодку, поехали. Дом у Чубасихи на отшибе, чуть не в лесу, но нашли скоро – в Вознесенье её всякий знает. Дом-то и не дом, так, избушка, передок чуть не по окна в землю врос. Зашли с Зинаидой, так со свету и не разберём ничего, в избе хоть глаз выколи, окна завешены. Да и дух такой, что с ног валит. Встали мы около порога, тут она и голос подала: «Чего рты разинули, садитесь на лавку». Сели, присмотрелись – стоит она сама возле плиты, плита аж докрасна, на плите чугун полуведёрный, там какое-то варево бурлит, а Чубасиха это варево прямо рукой размешивает…
– Ну, это ты уже сбрехнул, Артюха, – спокойно сказал Князь. – Давай ближе к теме.
– …Так вот, размешивает это варево, – тем же ровным голосом продолжил Павел, – а сама как есть ведьма: космы седые, растрёпанные, нос крючком, во рту два клыка торчат, на голове тряпка какая-то завязана, как у пирата. А вокруг ней поросёнок бегает, ещё грязнее Чубасихи. Зинаида прямо в ноги к бабке кинулась, чуть порося не задавила: «Спаси, Кузьминишна, пропадает мужик». Чубасиха расспросила, какого мы роду-племени. Оказалось, деда моего она ещё пацаном хорошо знала. Прикинул я тогда, сколько ей годов – получилось ближе к ста. А когда она прадеда моего вспомнила, да сказала, как он выглядел, – тут уж я понял, что мало годов бабке дал. Ну, она долго не рассусоливала, приговорила: «Хорошие у вас в роду мужики были, а бабы стервы», потом пнула порося, он залаял…
– Опять брешешь, – вставил Князь.
– …Истинный бог, говорю, – залаял дурным голосом да прыгнул на лежанку. «Тащите, – говорит бабка, – Тимоху вашего, посмотрю. Уважу Никиту, прадеда твоего, да и Егора, деда тоже. А то я нынче редко кому хворь вывожу: мелкий и паскудный пошёл народишко, хоть все перемрут – не жалко». Принёс я Тимофея. Чубасиха велела раздеть его совсем и на лавку животом положить. Мы с Зинаидой сделали то, ну и стоим, ждём, когда выхаживать начнёт. А она как зыркнет: «А вы чего стали? Чтобы духу вашего в избе не было!». Выгнала. Как вышли мы, то сразу двери не закрыла, а взяла веник из какой-то травы, окунула его в то варево на плите и ходила по избе, веником тем махала. Вроде как в самом деле дух наш выгоняла. Потом закрыла дверь с той стороны на засов. Только и слышали мы после того, как Тимоха там покрикивал. Я около крыльца на бугорок сел, курю, Зинаида рядом ходит, сама не своя баба, последняя надежда ведь. Может, с полчаса прошло, я на время-то не смотрел, – слышу, брякнул засов и дверь заскрипела. Оглядываюсь: в дверях Тимофей наш – в одних портках, рот раскрыт, и глаза сумасшедшие. Постоял, и на нас пошёл. Зинаида на радостях в рёв бросилась. Я, по правде, тоже слезу пустил. «Тимоха, – кричу, – ожил, чертяка!». И от счастья такого – хрясь его по плечу, голова моя дубовая. Он – кувырк через бугорок, и ноги кверху. Меня в пот бросило: только излечился, думаю, человек, а я его опять нарушил. Однако, гляжу – встаёт он, как ни в чём не бывало, и хохочет во всю глотку. Потом рассказал, как его Чубасиха лечила. «Лежу, – говорит, – а она в меня какую-то мазь втирает. Долго втирала. Потом отошла чуток и стала что-то шептать, быстро так. А затем как крикнет: чего разлёгся, вставай, – и кастрюлю воды горячей на меня выплеснула. Я и вскочил…». Вот такие дела бывают. Ежели мне не верите – Николая сейчас спросите, он Тимофея знает, – закончил Павел своё повествование.
– Точно, мужики, – подтвердил Рыжик. – На моих глазах было: Тимофея туда недвижимого увезли, а обратно сам лодкой правил. Я осинесь в бригаде был с ним – тянет за двоих, не подумаешь, что спина ломана была.
– М-да, чудеса… – протянул Фёдор.

Глава 4. Чумной и Галя
Григорий отмахнулся:
– Да чего вы разговор завели: ведьмы, колдуны… Других тем нету. Хоть про баб, что ли. Вон, Володька на лавке лежит, улыбается, – не иначе девок вспомнил. Дед, а, дед, у тебя невесты нету? А то сразу и женим парня. Зря, что ли, он в вашу Ляльму попал. Давайте, хозяева, невесту!
– Была невеста, – вздохнув сказала Федосья. Да и жених был, ладный жених, Серёжа наш… Теперь вот только одна фотокарточка осталась, – посмотрела она поверх часов, туда, где в самой нарядной рамке висела фотография широколицего, улыбающегося парня.
– А что с ним? – проследив за взглядом Федосьи, спросил Князь.
– Да как что? Убили сыночка в армии. Уж пятый год тому пошёл…
– Где?
– Известно, где… В заграницу посылают, смерть-то искать. Было у нас горя… – голос Федосьи дрогнул, она отвернулась, обиженно скривившись. – Письмо прислали, что сын наш погиб, долг какой-то там исполняя, и наградили, мол, его… И привезли нам сыночка – в гробу… Потом орден этот пришёл…
Помолчали.
– Какой орден-то? – поинтересовался Князь.
– Да я что – знаю, – нехотя ответила Федосья.
– Посмотреть можно, мать, награду?
Федосья молчала, глядя в пол. Еремей заёрзал, как бы желая что-то сказать, но не решаясь.
– Да выкинула я орден этот, – равнодушно сказала, наконец, Федосья.
– Как выкинула!?
– Точно, выкинула, – ответил за Федосью Еремей.– Она каждый день ревела, как узнала про смерть Серёжи. А уж как убивалась на могиле-то, эх… А тут этот орден пришёл. Смотрела, смотрела на него Федось моя, да как накатило на неё: «Это, говорит, для железки такой сына моего на смерть послали? Да глаза бы мои на неё не смотрели!». Окно открыла, да и выкинула орден на дорогу. Дождь как раз о ту пору лил, а у нас на дороге по осени глины до колена. И трактор ещё гусеничный по дороге прошёл, пока я хватился, да побежал… В общем, не нашёл я орден.
– Может, зря это так, – тихо сказал Фёдор. – Всё же боевая награда.
– Зря, говоришь? – напевный голос Федосьи стал каменным. – А ответь ты мне: что нам – своей земли мало, что в чужую ползём? Орденом, вишь, за сына откупились…
– У нас первый-то сынок помер в малолетстве, – тихо сказал Еремей. – И когда Серёжа народился – боялись мы очень, как бы опять такое не случилось. Да слава Богу, вырос парень на загляденье. И дочка хорошая росла. Уж жить бы да жить, да вот…
Снова все замолчали. Князь разлил ещё по одной. Выпили молча.
– Да-а, – неопределённо протянул Князь. – Ну, а дочка? С ней что за беда приключилась?
– Да беда не беда, а горя воз, – вздохнула Федосья. – Как замуж два года назад вышла, у неё не жизнь, а каторга настала. Галя у нас тихая из себя, слабая. И чего она за Чумного пошла? Хуже волка мужик. Как в Ляльме жил, так только и знал, что вино да драки. Доброго слова от него не услышишь. А пристал к Гале – не отвяжется. Поженились, увёз в Кержу. Мы с отцом отговаривали, так ни в какую. Он меня любит, говорит, он только с виду такой. Любит…На Новый год приехала, в баню пошли. Она как разделась, я так и ахнула. «Чем бил?» – спрашиваю. Молчит. Но я всё же выпытала. Оказалось, гад такой, плётку специальну завёл, с женой говорить. Это после того, как она нонешним летом с маленькой у нас была: Оленьку показать, да так чем помочь. Кержа ведь недалёко, за рекой, по прямой километров сорок, не боле.. Только что дороги прямой нет, в окружную надо. Так вот, Чумной прознал, что к ней как-то летом Толя приходил. Хороший парень, раньше ухаживать за Галей начинал, да Чумной перебил. То правда – приходил: поговорили да и разошлись. А тот, дикарь, приревновал. Вот и завёл плётку. Да и раньше бил. А после того совсем ополоумел. Я как про всё это узнала, сразу сказала: не езди к нему, оставайся дома. А она: куда я теперь денусь? Не поеду – он приедет, вас побьёт, да ещё и дом сожгёт – он ведь бешеный. Уехала. За это время рубцов-то Гале добавил, идол, – всхлипнула Федосья.
Мужики дружно и возмущённо загалдели – видно было, что их сильно тронуло горе стариков.
– Слушай, Федосья, – сказал Князь, когда поутихла разноголосица, – а этот, Толик, без рук, что ли, – не может Галину защитить? Или не любовь больше?
– Любит, наверное, – вздохнула Федосья. – Да толку что? Не велела ему Галя даже показываться в Керже. Боится она.
– Что значит – боится? Что мы – в Турции, что ли… – пробурчал Фёдор.
– Вы, Федосья Павловна и Ермак Поликарпович, забирайте дочь – обязательно. Не будет у неё жизни с этим Чумным, не будет, я вам говорю, – Рыжик, заметно было, ближе остальных принял к сердцу рассказ Федосьи и всё порывался высказаться, пока, наконец, не уловил минуту. – Если он её бьёт, то человека в ней не видит. Врут, когда говорят: бьёт, значит, любит. Забирайте, забирайте Галину…
– Рады бы, да как? – вздохнул Еремей.
– Эх, вездеход бы сюда, что у нас в экспедиции был, – стукнул по столу кулаком Князь. – Рванули бы напрямую в эту Кержу. Па-адъехали бы под окна – встречай, Чумной, гостей! Самого бы его плёткой этой, Гальку вашу с барахлом в кабину – пишите… Эх, красиво бы было!
– А зачем вездеход? – гулко выговорил до сих пор молчавший Павел. – У нас самолёт есть.
Все разом стихли и посмотрели на Фёдора. Тот, поперхнувшись, перестал жевать и испуганно обвёл взглядом смотревших на него:
– Вы чего, мужики!?
– Так что, поможешь, Фёдор, человека из беды выручить? – с надеждой спросил Рыжик.
– Помоги старикам, Федя, – поддержал Павел.
– Помоги, браток, на тебя вся надёжа, – загорелся Князь. – Завтра с утра заправим самолёт – и рванём до Кержи. Морду набьём Чумному, Гальку заберём – и обратно. Всё будет в лучшем виде, не робей!
– Да вы что, чудаки! Вы что… Да… Вот… Ну… – Фёдор от возмущения потерял речь. – Да я же в тюрьму сяду, чудилы!
– Да кто узнает-то, – робко попытался возразить Рыжик.
– Во даёт! Он собирается посреди бела дня на деревне из самолёта десант высаживать, и чтобы никто не заметил…
Снова все замолчали, теперь как-то неловко, не зная, что сказать.
– М-да, не получается. А было бы лихо, – поскрёб небритый подбородок Князь.
Налили ещё. Фёдор угрюмо смотрел в угол.
– Эх! – вдруг ударил по коленке он. – Где наша не пропадала! Полетим. В случае чего, выкручусь как-нибудь.
Все разом оживились, особенно Рыжик.
– Только, чур, мужики, поутру решений не менять. А то сейчас вроде как выпивши. Давайте всё по совести делать, – раздельно проговорил Павел.
– Гадом буду, если не полетим, – заверил Фёдор, со стуком поставив на стол пустой стакан. – Как, Павловна, не передумала дочку вызволять?
– Да я-то нет… Лишь бы у вас худо не было…
– Не будет. Аэродром, я слышал, там есть, функционирует. А больше нам не надо ничего. Только такие дела на свежую голову делаются. Так что спирт оставим – пошли спать.

Глава 5. Риск
На сон расположились кто где. Впрочем, с достаточными удобствами: у Федосьи в запасе оказалась куча тюфяков, одеял, полушубков – было что постелить и чем укрыться. Погасили свет. Мужики быстро засыпали. Даже Князь, поначалу заведший разговор с Фёдором, потихоньку замолк и вскоре негромко захрапел. Я уснул позже всех, взволнованный предстоящим приключением. Последнее, что отложилось в утомлённом мозгу, это долетевший сквозь дремоту вздох Еремея: «Эх, судьба, судьба…». Старики не спали, ворочались, шептались о чём-то и, думаю, долго ещё не смыкали глаз, вслушиваясь в тяжёлое дыхание крепко спящих, незнакомых им до сегодняшнего дня случайных людей, которые завтра собираются круто вторгнуться в жизнь их семьи.
– … А где может быть Толик этот, который с Галиной вашей знался? Если у него серьёзный настрой, то, думаю, его надо с собой взять, – голос Князя был первым, который я услышал, пробудившись.
– Да где ему быть? Дома, наверное, сегодня же воскресенье, – ответила Федосья.
К стыду своему я обнаружил, что все уже давно встали.
– А-а, студент вольной жизни проснулся. Вставай, Владимир, чай стынет, – Князь поставил на плиту подогреваться большой чайник. – А ты, Федосья, сходи-ка до Толика. Пусть придёт, потолкуем.
Пока Федосья ходила за Толей, в дом вкатился запыхавшийся мальчуган лет шести-семи со сбившейся на глаза шапкой:
– Дедушка Елемей велел сказать, что самолёт плилетит в девять солок пять, – выпалил он радостно с порога.
– Герой, мужик, вовремя сообщил. Угощайся, – протянул ему горсть конфет Князь.
– Не, я лутсе молока, – сказал посыльный, шмыгнув носом.
– Как хочешь. Наше дело предложить, – Григорий подвинул ко краю стола почти полную литровую банку молока.
– Я сичас, – мальчуган зубами снял рукавички, подошёл к столу и почти без передыху выпил всю банку. Поставил пустую на стол, важно вытер рот рукавом. – Пасибо, я пошёл.
– Важнеющий пацан, – засмеялся Князь. – Слышь, Артюха, тебе замена растёт – видел, как он эту банку боднул?
– Пускай себе, – Павел был более обычного задумчив, как и сидящий рядом Рыжик.
– Ну, я пойду к самолёту, вы тут с парнем без меня разбирайтесь, – сказал Фёдор.
Вскоре пришла Федосья с Толей, который оказался круглолицым невысоким крепышом лет двадцати пяти.
– Та-ак, это, значит, ты Анатолием будешь? – окинул его изучающим взглядом Князь. – Это как же ты, друг милый Толя, допустил, что Галину твою какой-то Чумной плёткой ласкает? Ты мужик, или как? Боишься Чумного?
– Кто боится? Я? Не брехал бы… – растерянно набычился Толя.
– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал Князь, – давай о деле. Тебе Павловна, я думаю, по дороге обстановку объяснила?
Анатолий кивнул.
– Так летишь?
–Да.
– Ну и добре. Теперь так: кто ещё полетит?
– Я лечу! – я постарался придать своему голосу как можно больше твёрдости.
– Да все летим, – сказал Рыжик, – сила может пригодиться. А Володя – он грамотный, в случае чего – знает, куда и как писать.
– Ясно. Я думаю, и деда надо взять. Он там по-свойски с начальником аэропорта договорится, чтобы шуму лишнего не было. Да и отец всё же.
Послышался нарастающий гул самолёта. Из окна было видно, как он приземлился и подрулил к машине Фёдора, как выходили пассажиры, разгружалась почта, как беседовал Фёдор с прилетевшими лётчиками. Меня оставили помочь Федосье: принести воды, дров и когда я пришёл на поле, прилетевший самолёт уже разбегался для взлёта.
– Ну что – порядок, мужики. Горючее есть, можно на штурм! – бодро пригласил на посадку Фёдор.
Мы – все шестеро – вошли в самолёт, закрыли дверь. Фёдор запустил двигатель и машина долго надрывно выла на месте. Ждали, когда тронемся и начнём выруливать для взлёта. Но вместо этого мотор стих. Фёдор, от дверей в кабину пилота, глядя в сторону, сказал:
– Мужики, что-то с машиной не в порядке…
– Вот те раз! Опять двадцать пять… – сплюнул Князь. И исподлобья глянул на Фёдора. – Лётчик, ты, часом, не сдрейфил? Так и скажи, что лететь не хочешь.
– Ты из меня шута не делай! – голос Фёдора сорвался на крик. – Говорю – машина не в порядке!
– А что: что-нибудь случиться может? – осторожно спросил Рыжик.
– Случиться, – хмыкнул Фёдор. – Может, Коля, может. Гробануться можем, вот что может случиться.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vladimir-shnukov/absurd-70939888/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.