Читать онлайн книгу «Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа» автора Александр Куприянов

Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа
Александр Иванович Куприянов
Новый роман Александра Куприянова «Гамбургский симпатяга» написан в стиле мовизма – «литературного калейдоскопа». «Как ты стал писателем?» – спрашивает автора внучка в начале повествования. Этот роман – попытка ответить, как становятся писателями… Реальные воспоминания об интересных людях, с которыми сталкивала автора жизнь (Леонид Школьник, Виктор Астафьев, Светлана Аллилуева, Валерий Симонов, Валерий Залотуха, Дмитрий Бакин, Геннадий Бочаров, Юрий Лепский), перемежаются с картинами трудного, но яркого и прекрасного детства, проведенного на Нижнем Амуре. Лирический герой Шурка всю жизнь ищет настоящую любовь – собственно, как и каждый из нас. Как и в других книгах А. Куприянова, правда щедро перемешана с писательским вымыслом. Читателю предстоит разобраться, что в романе было придумано автором, а что случилось на самом деле.

Александр Иванович Куприянов
Гамбургский симпатяга
Живые стеклышки калейдоскопа
И чем случайней, тем вернее
Стихи слагаются навзрыд.
    Борис Пастернак. «Февраль»
© Куприянов А.И., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023

Предисловие
…хочется написать нечто в ритме чечетки. В ритме танца, который на бис исполнял мой отец, мичман Тихоокеанского флота. Или в стиле танго. Моя мама, учительница, танцевала танго в сельском клубе. Я хорошо их вижу сейчас. Отца в кителе с золотистыми дощечками погонов на плечах. И маму в крепдешиновом платье. Одна рука мамы лежит на плече мичмана, другая как бы на отлете: «Ах, Ваня! Вы так кружите меня …» Моего отца звали Иван. А маму – Клавдия.
У отца были усы и золотистый же, как погоны, кортик у бедра… Впрочем, не так ли начнется мой новый опус? Опус не в значении «поделка», а нечто, не имеющее плана, сюжета и даже жанра. Сноп воспоминаний, искры костра, догорающего недалеко от мыса Погиби на острове Сахалине. Погиби – с ударением на первом слоге. Отдать швартовы! Оркестр – «Прощание славянки»! На мысе Погиби крест поклонный не сбит. Шапки долой! Команде молиться. Идем полной водой.
И что-то еще, смелое и дерзкое, от чего до сих пор по ночам щемит сердце. И до самого утра тугие паруса наполняются ветром и шумят над моей головой. Никогда не говорите «швартовые». Только «швартовы». Если хотите стать мичманом. И кружить женщину в танце.
Необходимо предупредить еще вот о чем. Не все, что вы сейчас будете читать, – правда. В том смысле, как мы ее привыкли понимать. Даже фотографии, документы и свидетельства очевидцев, приведенные в опусе, не могут лишить автора права художественного осмысления всего, что случилось и еще случится с ним и с его лирическим героем в предлагаемой книге. Перед вами не воспоминания, не мемуары и не документальные очерки. Есть другая правда – правда художественного вымысла. Ее определил Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Элегия Александра Сергеевича заканчивается так: «И может быть – на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Предлагаемый текст, написанный в стиле мовизма (с французского «плохое письмо»), и есть та самая улыбка автора. Ее иногда называют прозой печали и обреченности. Только не надо заламывать руки у груди. Автор собирается еще пожить. А снег и дождь, как и закат, неотвратимы. Они, слава богу, не зависят от воли критиков. И даже от воли классика. У природы плохой погоды не бывает. В жизни кроме печали много радости. Мороз и солнце, день чудесный!
И еще об одном. Я не знаю, жива ли моя первая любовь. Знаю, что она уехала на острова Зеленого Мыса, Республика Кабо-Верде. Меня мучает утраченное чувство первой любви. Недосказанность такая, что долгими ночами я не знаю, жив ли я сам… Гнетет неясность того, что не случилось с нами. Нынешняя повесть, хотя это и не совсем повесть, последняя попытка полюбить. Освободить душу от тяжести неслучившегося. Остаться молодым. Хотя бы в ваших глазах, моя единственная. И уже далекая. Вместе с тем не собираюсь писать автопортрет. Задача автора неизмеримо шире. Ему надо разглядеть картину мира.

Глава 1
Шурка и Алекс
Мичманом я не стал. Хотя чечетку бить научился. И женщин в вальсе кружить доводилось.
Юля спросила:
– А ты стал писателем?
С Юлей мы дружны. Даже размолвки между нами не припомню. С моим-то скептичным, мягко говоря, отношением к «поколению гаджетов». Как их порою называют угрюмые старики, не умеющие отправить эсэмэску и не знающие, как войти в программу «Московское долголетие». Не говоря уже о вызове Яндекс-такси или заказе по Интернету обезболивающих таблеток. Юля – пространственный дизайнер и моя старшая внучка. Так я называю, пространственный. Они, художники и дизайнеры известной фирмы, приезжают в старинный городок и начинают работать. Рисуют арки, фонари, деревья и фонтаны. Получается вроде бы все тот же город, а приглядишься – нет! Уже другой. Рисуют, конечно, не карандашами на бумаге и не кистями на холсте, а курсорами на планшетах. У них есть специальные программы. Помимо фотошопа. Я сам видел. И даже пробовал что-то изобразить. У меня получилось, как у ребенка: солнечный круг, небо вокруг. Помните, в песне у Кукина, одного из первых бардов Советского Союза: «Пятьдесят – это так же, как двадцать. Ну а семьдесят – так же, как десять…»



Юле 5 лет


Юле 6 лет

Известный дизайнер Никита Голованов, мы вместе работали в «Собеседнике» и тогда крепко дружили, сказал иронично: «Пройдя скозь фильтры фотошопа, лицом прекрасным стала…» Опа! Стыдно признаться… Так он сказал про меня. Потом, желая загладить сомнительную шутку, подарил мне на день рождения арт-композицию. Золотая маска человека поднимает себя по устремленным в небо этажам. Как по ступеням. На спине у маски желтые крылышки. Никита сам придумал и сам отлил. Не знаю, из какого металла. Почти скульптура. Мысль проста, и она ясна даже тик-токеру с незатейливым ником Миможка. Человек себя строит, а не фотошоп. Скульптура мне понравилась. Она до сих пор стоит в моем рабочем кабинете.
Никита жил с родителями на Кутузовском проспекте в Москве. И учился в одном класс с Викой, внучкой Брежнева. Отец Голованова, танцовщик Лев Голованов, лауреат Сталинской и Государственной премий, работал в ансамбле Моисеева. Никита женился на Ксении Пономаревой, тогда генеральном директоре ОРТ, подруге и компаньонке Березовского… Где мой лирический герой Шурка с Нижнего Амура, из деревни Иннокентьевка, и где Кутузовский проспект, олигарх Березовский и Вика, внучка Брежнева! Дорогой Леонид Ильич приезжал в день Седьмого ноября к Вике и Никите в школу. Красный, как помнится, день календаря… На Седьмое ноября нам в школе-интернате давали по три конфеты «Ласточка» и по две земляные груши. Водянистые, по вкусу напоминающие сырую картошку. Груши привозили на барже по великой желтой реке из близкого Китая. Зимой, на Новый год, давали по три мандарина. По ночам я слышал, как в окно нашего кубрика, интернатовской спальни на двенадцать человек, бьется ветер-шелкап. Он прилетал со стороны Шантарских островов. На острове Малый Шантар, в бухте Абрек, зимовал мой отец, молоденький мичман со шхуны «Товарищ». Их судно затерло льдами. Каждый день, вырвав листок из вахтенного журнала, отец писал письмо сельской учительнице в поселок Аян. Моей будущей маме. Письма нельзя было отправить. Потом, когда собачьи упряжки пробьются через торосы, учительница прочтет разом все письма. И выйдет замуж за мичмана. Он тогда уже отрастит усы. Письма отца пропадут из нашей квартиры на улице Полежаевской, когда мой задумчивый сын там поселится и решит жить но-новому. Он представит себя то ли новоявленным пророком, то ли вором в законе из девяностых годов. Выбросит ненужный хлам. Истертые фотографии, растрепанные тетради, непонятные вещички: старый ключ от калитки в английском саду, глиняную трубочку с отколотым мундштуком, обломок весла с надписью «Товарищ». «Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет». Вольно же поэту Пастернаку так широко думать. Космически. Простительно здесь лишь то, что все мы, хотя бы один раз в жизни, начинаем жить по-новому. Мы с понедельника обязательно начнем по утрам бегать трусцой! Только вот кеды новые надо купить… Пока же предвечерье пятницы. Какое точное слово «предвечерье»! Запах мандариновых корочек и запах примороженных водорослей – первые запахи моего детства.




…Впрочем, вы не знаете, куда афтара занесло? «Афтар» – словечко из возникшего языка юзеров, пользователей социальных сетей. В моем нынешнем методе письма есть свои недостатки. Блуждание в лабиринтах памяти и возникающие непрошеные ростки воспоминаний, похожие на искры костра. Или на протуберанцы. Голованов придумал фирменный знак «Коммерсанта» – твердый знак в логотипе названия газеты. А я придумал собственный метод письма. Моя бабушка Матрёна Максимовна, баптистка и Старшая сестра в вере, язвительно говорила про неожиданно воспаривших людей: «Увидала жопа свет!» Что идентично поговорке: «Из грязи в князи!» К Никите поговорка никакого отношения не имеет. Он родился князем. На Кутузовском проспекте, где тогда жили главные князи СССР. Извините, что рядом оказались анатомические подробности строения человеческого тела… В нынешнем тексте я не намерен использовать сомнительную лексику. Словечки разговорные, конечно, будут встречаться в речи героев. Куда же без них? После того как Никита придумал и отлил свою композицию, мне захотелось его тоже называть пространственным дизайнером. Мне кажется, что пространственный – какой-то особенный дизайнер. Он может обходиться без фотошопа. И без словечек. Он как бы парит в воздухе. Как на картине Шагала «Над городом». Кто парит в небе? Птицы, ангелы, пилоты. И влюбленные. Еще бабочки и шмели. Моя золотая маска трепещет крылышками. Пытается взлететь в небо. А то, что имела в виду моя бабушка, взлететь в небо никогда не сможет. Приземленность наших понятий – только дань естеству. Но не мечте. Мы парим вместе с тобой, моя любовь. Если верить стихам, то я уже призрак. Я не разобьюсь. Опасаюсь только за тебя.
Юля говорит мне, объясняя свои занятия:
– Мы пространство собираем в кучку и двигаем пейзаж.
Я бы мог шутливо ответить Юле: «Писателем становятся так. Собираешь в кучку пространство, время и людей. Камешки событий, осколки воспоминаний, отрывки признаний. Еще запахи и звуки. Всю мешанину закладываешь в калейдоскоп. Ну, это такой метод письма, изобретенный мной еще в студенчестве…
Крутишь волшебную трубочку. Двигаешь пейзаж. Люди, скамейки, здания и фонари складываются в картинки. Но городок должен получиться другим. Потом тебе остается совсем немного…»
…написал: «Как их называют угрюмые старики». А сам-то ты кто? Тик-токер Миможка, задира и хулиган? Они меня восхищают, юнги-миможки нового пространства. Океана без берегов, без видимой линии горизонта и без правил судоходства. Дети флибустьеров на пиратском корабле с названием «TikTok». Немного цифири. Семнадцатилетняя тик-токерша Чарли Дамелио, американка, зарабатывает больше любого директора нефтяной корпорации в США. Что делает Чарли? Она размещает тридцатисекундные ролики, в которых ритмично движется. То, что она делает, даже нельзя назвать танцем. С большой натяжкой можно сказать, что в ее кривляниях присутствуют элементы эротики. Девушка заработала за год семнадцать с половиной миллионов долларов. Сто тридцать три миллиона подписчиков. Зачем ей двигать пейзаж? Она двигает… Сами знаете, чем она двигает. И привязалась же тема… Но от метода калейдоскопа мне никуда не деться. Никакого плана и никакой заданности в предлагаемом тексте нет. Свободный поток сознания, который иногда приходится приводить в порядок. С помощью синтаксиса. Расставить точки, тире и запятые. Вот, собственно, и все, что тебе остается. «Ветка» или «розга» русского синтаксиса всегда нависает над сочинителем. Как называл ее блистательный Олеша. Розга – точнее. В своей бессмертной книге «Ни дня без строчки» Олеша написал: «Хочется написать легкое, а не трудное. Трудное – это когда пишешь, думая о том, что кто-то прочтет. А писать легко – это писать так, когда пишешь, что приходит в голову, как по существу, так и грамматически». Именно так сейчас «пишут» в ТикТоке. Чарли Дамелио пишет первое, что ей приходит в голову. Такие у нее пейзажи. Может, мир хочет вернуться в кроманьонский век? Кроманьонец, будучи похожим на современного человека, прыгал у костра под рокот бубна, празднуя удачную охоту на мамонта. Надо бы проверить: мамонты тогда еще водились или уже вымерли?
Сказал внучке, что хочу ответить на ее вопрос в новом опусе. Современном и честном. И очень простом.
– Прям-таки всю правду напишешь? – Юля пальцами в воздухе обозначила условные кавычки у слова «правда». Сейчас все, молодые и старые, к месту и не к месту изображают «кавычки».
– А про свои отношения с женщинами тоже напишешь?
Конечно! Прямо-таки взял и всю правду написал. Надо бы овладеть мастерством Чарли Домелио.
К слову «отношения» тоже ставлю кавычки в воздухе. Не хочется отставать от миможек.
Юрий Карлович Олеша догадался, что современный роман будет состоять из коротких, не всегда связанных друг с другом, отрывков по сорок-пятьдесят строк. От силы сто. Олеша первым предугадал клиповое мышление современного читателя. Длинные тексты читать уже никому не интересно. По правде сказать, их и не читают. «Ниасилил», – пишут в Сети. Читал отзыв на одну из своих повестей, размещенную на издательском сайте. Разумеется, кто-то мой увлекательный (какой же еще!) текст повести ниасилил. В чем честно и признался. Олеша сделал свое открытие шестьдесят лет назад. Мне тогда было десять. Я отличался тем, что умел тараторить по сорок минут кряду, имитируя футбольные репортажи. Особенно мои радиоэтюды любили слушать суровые колхозники, рыбаки. Реально никакого футбола не было. Но они слушали меня и видели живую картинку. Какой-то странный талант. Если не сказать точнее – глуповатый. Мужики говорили: «У Кирилловны (это моя мама) пацаненок – с припиздью». Словечко достаточно маргинальное, но точно определяющее мой неожиданный для деревни, затерянной в тайге, дар. Заменить слово нечем. Попробуйте, например, сказать «с придурью»… Чувствуете? Совсем другой коленкор. Поэтому оставляю народное определение. Хотя пообещал не употреблять походя сомнительную лексику. Вместе с тем оговорился, что где-то придется использовать подлинную речь героев. Иначе они не будут похожими сами на себя. И будем честны до конца. Не совсем уж оно безнадежное, это яркое словцо. Через десять лет талант описывать несуществующую картинку привел меня на радио. Я стал корреспондентом молодежной радиостанция «Факел». Надо ли говорить о том, что нашу радиостанцию все называли «Какел»? Даже сам главный редактор радио Алим Абдрашитов, красавец и умница.


Ну а если не ерничать? Написать современный роман без сюжета. Кусочки не более тридцати – сорока строк про то, как приходит желание написать легкое, а не трудное. Так я взялся, и, кажется, давно уже – в прошлом веке, писать ответ на вопрос внучки. Создал же поэт Левитанский «Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом». Неужели не помните? «Катя, Катя, Катерина, в сердце, в памяти, в душе нарисована картина, не сотрешь ее уже…» Не сотрешь. Привыкайте, цитат будет много. Нынешний предмет авторских усилий – поиск закономерностей и случайностей в биографии начинающего писателя… Ишь! Как завернул – закономерностей… Аж самому понравилось. Кому они сейчас нужны, закономерности? Писателей исключили из государственного реестра современных профессий. Кто сказал – кто сказал… Юрий Михайлович Поляков сказал. Классик при жизни. Только что двенадцать томов своей прозы выпустил в модном и богатом издательстве. Поляков один из немногих современных писателей, кто зарабатывает на жизнь гонорарами за книги. И за постановку пьес в театрах.
…Все, написанное выше, и есть пример метода калейдоскопа. Картинка быстро меняется, но цветные камешки цепляются друг за друга и образуют новую картинку. Достаточно случайные ассоциации, невидимые параллели. Внимательный читатель заметит, как автор ловко, – или неловко, – строит мостки между эпизодами. Иногда ходит по кругу, неизменно возвращаясь к какому-то своему, внутреннему, сюжету. Попутно лишь замечу, что большинство цитат привожу по памяти, хотя и беру в кавычки. Такова часть моего творческого метода, изобретенного еще в студенческие годы. Мы еще не раз вернемся к нему. Почему бы и мне не написать писем своей Катерине? И совершенно не важно, как ее зовут. Любой художник имеет право на вымысел. Тяжелее вопроса «Как стать писателем?» только вопрос про первую любовь: «Вы же любили друг друга. Почему вы расстались?» Что бы ни ответил – все неправда. Люди первую любовь теряют безвозвратно. И я ее потерял. Но помнят свою первую любовь почему-то все. И каждый горько печалится. Как будто он лишился… руки! Или, что не менее драматично, ноги. И прыгает теперь на костылях. Как несуразный и глуповатый Грушницкий в сериале про Печорина. Смотрел недавно. Про роман Лермонтова разговор отдельный. «Задохнешься – Господи! Не сказали главного. А уже прощальное нужно пить вино…» Из ранних поэтических упражнений автора. Вообще-то я принципиально против самоцитирования в исповедальной прозе. Прощальное вино, заздравное… Поменьше бы алкогольной тематики в сумеречных блужданиях по лабиринтам памяти. Тема пьянства советских писателей стала навязчивой в мемуарах последних десятилетий. Пить-то, конечно, пили. И Белла запрокидывала головку и напрягала свое соловьиное горлышко. И Нагибин безжалостно разоблачал порок в легендарном «Дневнике». Когда только успевали создавать бессмертные строки? А про «вино прощальное» из юношеских стихов автора – так строчка легла. Надеюсь, читатель знает о том, что иногда строки не подчиняются воле поэта? Пастернак заметил: «О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью – убивают, Нахлынут горлом и убьют!»
«Сказать про себя «я писатель» стыдно, все равно что сказать «я красавец». Заметил Евгений Шварц, драматург-провидец. В семьдесят лет говорить про себя «я красавец» глупо. Никто не может так сказать. Даже Ален Делон, бесспорный образец мужского обаяния. Недавно Делон решился, увы, на эвтаназию. В СМИ сообщали. Жизнь постоянно подбрасывает тяжелые вопросы. Очень тяжелые. Почему ты расстался с любимой? А ты стал писателем? А если у тебя есть друзья, то, стало быть, есть и враги? Кто они? Сразу отвечаю: главный враг себе я сам. А строчки, и правда, убивали поэтов.
А сказать про себя: «я симпатяга» можно? У моего отца, мичмана Тихоокеанского флота, был в ходу термин «ваш гамбургский симпатяга». Он так подписывал свои фотки, когда дарил их девушкам. А потом надолго уходил в рейс. Почему гамбургский? Понять невозможно. Он дальше Владивостока, Де-Кастри, Аяна и Охотска, дальневосточных портов, не ходил. И не спросишь. Отец давно уже не со мной. «Моряки не плавают, а ходят», – утверждал наш воспитатель в интернате дядя Вася Забелин, отставной боцман. И добавлял: «Плавает сами знаете что. В проруби». Зеленый томик дневников Шварца поглядывает на меня с книжной полки. Томик называется «Я буду писателем». Ну, хорошо… Допустим, я не могу назвать себя писателем. А также и симпатягой. В силу моей врожденной деревенской скромности. Прошу возможного критика, даже мельком знающего автора, не удивляться определению «врожденная скромность». Не иронизировать и не обобщать. Некоторые только с виду кажутся нахрапистыми. Внутри такие люди ранимы и добры. С чего начать? С того, что на определении «ранимы и добры» я настаиваю.
«Настоящие писатели всегда пишут для себя», – Ирвин Уэлш. Здесь цитирую шотландца, автора мирового бестселлера «На игле». Молодой читатель с ником Миможка, если таковой найдется, должен знать, что мы учили не только марксизм с ленинизмом, читали про Павку Корчагина и восторгались подвигом безногого летчика Маресьева. В книге Бориса Полевого он – Мересьев. Кстати сказать, отличные книги «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке». Недавно перечитывал.
А начать мой новый опус необходимо с признания. Ни для какого поколения, молодого или старого, и ни для какого читателя, Миможки или доктора исторических наук Николая Николаевича N (имя подлинное), я своих книжек не пишу. Я их пишу для себя… Ну, в крайнем случае для двух-трех самых близких друзей. И еще для любимой женщины, моей первой любви. Той единственной, неожиданно покинувшей меня и прижившейся на Островах Зеленого Мыса. Республика Кабо-Верде. Я безнадежно потерял свою первую любовь. Так получилось. Как потерял ее и ты, мой воображаемый читатель. Причем слово «безнадёжно» в данном случае пишется и произносится безнадежно – с буквой «е» в третьем слоге. Так трагичнее.
Маленького мальчика, уснувшего на диване, поднимает мать. Мальчик просит: «Мама, не буди меня! Я тут прилежался…» Кто-то прилежался. А кто-то прижился, на островах.
В моей жизни случилось много всякого. Смешного, трагичного, нелепого… Часто неповторимого. Уже две внучки выросли. Одна играет на саксофоне в Америке, другая собирает в кучку пространство в России. Моим детям, дочери и сыну, по полтосу. Сейчас так говорят – полтос. Значит – пятьдесят. А семерик – это семь раз по десять. Мне семерик. Я почти в два раза старше своего отца, гамбургского симпатяги. Но первую любовь я встретил поздно. Почти под занавес затянувшейся пьесы. Уже были слышны звуки музыкального финала, который называется «апофеоз»… Друзья понимающе кивали головой и говорили: «Ага! Не апофеоз, а кода… Отыгрыш! Седина в бороду – бес в ребро». Знатоки… Тут другое. Первая любовь – это вам не бес в ребро. И не кода. Первая любовь… Черт его знает, что это такое! Восторг, обморок, отчаянье… Первая любовь – как снежинка, летящая из черной пропасти ночного неба на розовую ладонь негра, который сегодня впервые увидел снег. Таково авторское виденье первой любви. В Африке не бывает снега. Так и живут обделенные люди. Без снега. Картинку плачущего от счастья черного человечка, который тянет свои ладони к небу и ловит снежинки, мы еще встретим в нашем пронзительном тексте. Дело происходило в Лондоне. Пронзительном-пронзительном! Каком же еще? «Нельзя писать книг унылых, вялых и скучных», – сказал мне однажды сам Астафьев Виктор Петрович. И, вы знаете, он оказался прав.
Предположим, ее звали Катрина. Почти как у Левитанского. А может, Мирабелла? Или лучше Беатриче? Как у Данте. Ну, хорошо. Мирабелла, Беатриче… Какая-то сплошная литературщина. Если не пошлость. Мой метод калейдоскопа предполагает правило – описывать правду жизни. Ее звали прибалтийским именем Катрина. У молодежи сейчас все по-другому. Не Катя, а Кэт. Не Мария, но Мэри. Они даже туфли называют не туфлями, а шузами. А мы полуботинки звали баретками. Прекрасные черные туфли со шнурками и лакированным мыском. Не говоря уже о каблуках с медными набойками. Набойки в танце могли пустить лучик. Искры сыпались из-под наших бареток, когда мы били чечетку. А ведь хочется написать: «Искры сыпались из-под наших копыт!» Итак, Калью, Кюллюке, Катрина – нарисована картина. В сердце, в памяти, в душе… Не сотрешь ее уже. Слегка перефразировал Левитанского.
Знатокам: апофеоз и отыгрыш еще называют «кода» или «аутро». Аутро в эстрадных произведениях. Аутро-соло на гитаре. The Embers «Энтер Шикари», Hotel California, записанный «The Eagles». Там ищите аутро-соло.
Семерик – русская мера. Счета, веса, объема. Содержит в себе семь каких-либо частей. Семь мер овса, семь пудов хлеба, семь десятков лет. Жизнь автора содержит в себе семь каких-то частей. Чехов пишет в письме М.П. Чеховой. М.П. – видимо, сестре. Около 20 мая 1894 года: «Если бревна осиновые в 7 аршин (семерик) не дороже 55 копеек, то взять бы их для верха во флигель…» Напишем другую фразу: «Если мысли головы его осиновой в семь десятков лет (семерик) не гудели бы, как в бочке из-под пива, им выпитой, то взять бы их для верха, во флигель романа…» А что мы сейчас строим? Флигель нового опуса. И при чем здесь, спросите, пиво? Просто жизненная деталь. Еще одна цифра. По опросам, 75 процентов сегодняшней молодежи стремятся быть не похожими на своих родителей. Жизнь они будут строить по собственному опыту. Получится ли? Мой лучший друг, Юрий Михайлович Лепский, как-то в сердцах бросил мне: «Да ты, парень, никого не любил!» Не помню, почему он так сказал. Обидно, конечно. Но тогда ни он, ни я не знали о том, что вы уже родились и выросли. Вы носите юбки в пол. Растите виолы – анютины глазки по-русски. И носитесь по волнам на легкой доске.
Надо писать книги для себя и для Лепского. И для нее, серфингистки по имени Катрина. Она участвует в международных соревнованиях безумцев. Они мчатся на древних гавайских досках по волнам. Доски называются «алайя». А при встречах они кричат: «Алоха!» По-гавайски значит «привет». Друзья-серферы часто зовут ее Катрин. Вайп-аут – падение с доски и попадание в замес. Замес… Вы падаете с доски, на вас обрушивается волна, и вас крутит под водой. Как в стиральной машине. Специальная терминология. Мне кажется, не случайно все больше людей, и все чаще, покидают землю и возвращаются в океан. Откуда в общем-то и пришли. Про 75 процентов мы помним. Рыба выползла на берег, потом она встала… Потом… Потом суп с котом. Необязательно углубляться в теорию эволюции. Мы пишем не научную брошюру. Хотя есть одна странность у автора. Его частенько бросает в специальные знания. Откуда взялась такая привычка у деревенского паренька? Сначала вайп-аут, а потом уже замес. А еще дроп ин. Или дропнуть. По-английски звучит drop in. Стартануть на волне перед серфером, имеющим приоритет. То есть отобрать дорожку. Самое гадкое преступление в океане. Никогда так не поступайте!
Итак, алоха… Но сначала алоха от Пушкина: «Зависеть от царя, зависеть от народа – не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому отчета не давать, себе лишь самому…» Писатель ни от кого не зависит и отчитывается только перед собой. Тут уже ничего не добавишь. Поэтому Пушкин – наше всё. Но понять про то, что Пушкин наше всё, очень трудно. Я понял недавно, лет тридцать назад. Чтобы понять, нужно съездить в деревеньку Михайловское. И не один раз. Там Пушкин отбывал ссылку. Ну… все, конечно, помнят. «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей!» Тут я бы уточнил. Не всегда становится веселей. Все зависит от объема кружки. И я ни в коем случае не смею отобрать волну у Александра Сергеевича. Здесь ни у кого не получится дропнуть. Автор пытался выше предостеречь себя от употребления в тексте навязчивых алкогольных аллюзий. Или иллюзий. Всех этих «кружек с горя», «оловянных стопок», «бочек с пивом» и прочей атрибутики пьяниц. Не они ведь главные в любом тексте. Но странная происходит вещь… Чем старательнее ты отгораживаешь себя от навязчивой темы, тем настойчивей и коварнее она вползает в текст… Вот и Пушкин, классик, выскочил, как черт из табакерки: «Посмотрим, как автору удастся, не горюя, удержаться на волне!» То есть без пресловутой кружки.
Воспитательная роль литературы, как и громкое определение «писатели – инженеры человеческих душ» – большое преувеличение. Две химеры, навязанные отцом народов Сталиным. По правде говоря, выражение про инженеров человеческих душ восходит к Олеше. Сталин заимствовал. А Юрий Карлович, мне кажется, просто съязвил. Помните лозунг про важнейшее для пролетариата искусство – кино? С чего это вдруг кино стало важнейшим для рабочего класса искусством? Луначарский якобы пришел к Ленину с просьбой материально поддержать мастеров кино. Ленин в раздражении воскликнул: «Ну, конечно, батенька! Важнейшим искусством для пролетариата является кино! Сколько надо?!» Для кино всегда надо много. Спросите у «батеньки» Никиты Михалкова. Или у «батеньки» Федора Бондарчука. Так и Олешу неведомый нам инструктор отдела пропаганды райкома партии наставлял: «Писатели для воспитания юного поколения строителей социализма важны!» И пьяненький Олеша, усмехнувшись в густые польские усы, ответил: «Ну, конечно… пся крев! Они ведь инженеры человеческих душ!»
И опять «пьяненький» Олеша. Ну вот зачем? А затем, что последние несколько лет своей жизни Юрий Карлович не выходил из ресторана «Националь». Выпитые им рюмки коньяка официант высчитывал по стопке блюдец, скапливающихся на столе. Горка белых блюдец, похожих на летающие тарелочки, росла на столике Юрия Карловича каждый день. Словно по заведенным, один раз и навсегда, часам.
На самом деле, похоже, что два упомянутых случая – исторические анекдоты. Ленин вообще ничего подобного не говорил. Просто Луначарскому в споре с Троцким нужно было опереться на авторитет вождя. Вот он ничтоже сумняшеся и брякнул про кино. И даже вроде бы еще и цирк приплел. Мол, тоже важнейшее для рабочего класса искусство. Женщина-змея проскальзывает в обруч… Что может быть важнее? Со Сталиным и инженерами человеческих душ все выглядит доказательнее. Сталин пришел в дом Горького на писательский банкет – 1932?й год. И там произнес тост: «Все производства страны связаны с вашим производством. Человек перерабатывается в самой жизни. Но и вы помогаете переделке его души. Это важное производство – души людей. И вы инженеры человеческих душ. Вот почему выпьем за писателей!» Кстати, на Олешу он сослался. По другой версии, он еще сказал про производство танков. Сталин придавал писателям значение. Он им давал ордена, премии и дачи. Сам звонил им по телефону. Пил грузинское вино за их здоровье. Он же росчерком красного карандаша отправлял писателей в лагеря и тюрьмы. А то и к стенке ставил. Сейчас писателям никто не звонит. И тостов в их честь на кремлевских банкетах не произносит. С дачами в Переделкине постоянные скандалы. Но зато и не расстреливают.
На наших глазах инженеры человеческих душ превращались в слесарей-сантехников и ассенизаторов. Тоже нужные обществу профессии. Чистить прогнившие трубы любви, вскрывать язвы прошлого и латать свищи настоящего. Кладбища, морги, тюрьмы, колонии, бандиты и проститутки, наркоманы и нравственные уроды становились предметом исследований современных писателей. Отклонения от человеческой сущности, нарушения психики, презрение к нормам морали… Такие произведения быстро становились премиальными. Их авторов охотно приглашали во Франкфурт на книжные ярмарки. Почитайте, к примеру, совсем неплохой роман популярного Сенчина «Елтышевы». Книга сбита мастеровитым плотником… Чуть не вырвалось – мастеровитым графоманом. Типун мне на язык! Роман Сенчин, конечно, не графоман. Написал о распаде патриархальной русской семьи. Ошибки и оговорки, кстати говоря, бывают очень злыми, но точными. Один критик в дискуссионном раже оговорился и публично назвал роман Сенчина не «Елтышевы», а «Ёптышевы»… Оговорка по Фрейду. Отец родной, Пушкин, крикнул собратьям по перу: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» На века крикнул. Многие подумали, что прозвучал долгосрочный и, как всегда, неточный прогноз погоды. А у Пушкина был совершенно другой прогноз. И по совершенно другому поводу. Давайте-ка, писатели, лиру добрую в народе пробуждать… Поменьше чернухи, побольше света! Ну и…? А вот что. Иисус, проходя мимо Галилейского озера и увидев рыбаков Симона и его брата Андрея, закидывающих сети, сказал им: «Следуйте за Мной, и Я научу вас, как стать ловцами людей». Сталин учился в духовной семинарии. Его мать мечтала, чтобы он стал священником. А он ее не послушался. И стал сначала бандитом по прозвищу Коба – деньги на революцию добывал, а потом Сталиным. Про ловцов душ он, конечно, знал. Сам увлекался такой «рыбалкой». Не с берегов ли Галилейского озера растут пророческие строки Арсения Тарковского: «Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком»?
Старик – герой повести малоизвестного в любезном отечестве писателя Дмитрия Бакина (вошел в мировую антологию прозы) – замечает: «Вот и наступил век, в котором не будет страшнее греха, чем честность». Брак на троих. Во всем мире знают «шведскую семейку». Вошел в моду свинг. По договоренности меняются интимными партнерами. Однополая любовь и вся остальная «пидаросня», как ее называл мой наставник, афористичный старшина дебаркадера Адольф Лупейкин, теперь считается толерантностью. Лесбиянки, трансгендеры, зоофилы… «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость. И не с каким скотом не ложись…» (Левит 18: 22–30). Так в Ветхом Завете. Не стану утомлять многочисленными ветхозаветными цитатами. Но для Миможки перечислю ссылки. Может, найдет время между просмотрами роликов Дамелио. И заглянет в священные книги. Хотя бы одним глазком. Вот они, ссылки: Исход 22: 19, Левит 20: 15–16, Бытие 19, Библия, Второзаконие 22: 5, Исайя 1: 9—10, Исайя 3: 9, Исайя 13: 19, Иеремия 23: 14; 19: 18; 50: 40, Плач. Иеремия 4: 6, Иезекииль 16: 46–56; Амос 4: 11, Софония 2–9… Все – про извращения и как к ним относиться людям. Блаженный Иоанн Постник милостиво определил каноны для грешников. Не станем также цитировать весьма и весьма компетентные тексты. Но для все того же любознательного Миможки приведем хотя бы один канон. Например, о скотоложестве. «Скотоложество и птицеложество, по-видимому, имеет один вид, но в нем два вида, ибо мне от многих доводилось узнавать на исповеди, что оно бывает как с самками, так и с самцами». Оно бывает…
Виктор Ерофеев, русский писатель-авангардист, в конце прошлого века составил антологию «Родная проза конца 20 века. Лучшие писатели». В предисловии Ерофеев пишет: «Рожденная в диалектической игре потерь и приобретений, новая русская литература выпорхнула из клетки… засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве, народной мудрости… Красота сменяется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока, усиливается интерес к грязному слову, мату как детонатору текста. Новая литература колеблется между черным отчаянием и вполне циничным равнодушием. В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запахи – это вонь. Все смердит: смерть, секс, старость, плохая пища, быт… Отменяется вера в разум…» Извините за длинную цитату. Мы по-прежнему ищем ответ на вопрос: как стать писателем? Цитату я переписал из предисловия Ерофеева. Все смердит. Предисловие Ерофеева точное. Все, что он перечисляет, редакторы стали называть одним словом – чернуха. Не ГУЛАГ, а сама Россия становилась одной, опасной для жизни, зоной. Гуманистическая традиция русской литературы потерялась в ревущие девяностые. Мне кажется, что в девяностые мы покинули горные реки и прозрачные до дна озера. Рыбачили в тухлой воде. И не было Рыбака, который остановил бы нас.
Свою антологию Ерофеев назвал «Русские цветы зла». Первое издание стихов символиста Шарля Бодлера «Цветы зла» (на французском «Les Fleurs du mal») привело поэта к судебному разбирательству. Бодлера оштрафовали за нарушение норм общественной морали и заставили убрать из сборника шесть наиболее «непристойных» стихотворений. 1857 год. В том же году шел похожий судебный процесс против романа Флобера «Госпожа Бовари». Я не поленился и перечитал шесть непотребных стихотворений Бодлера.
Детский лепет по сравнению с тем, что публиковали русские писатели ревущих девяностых. Не верите? Легко проверить. Перечитайте «Цветы зла» Бодлера. Запрет на публикацию «непристойных» стихов сняли. Кажется, в середине прошлого века. Сколько бы сегодня собрали штрафов с писателей «за нарушение норм общественной морали»! С одного поэта Орлуши, моего давнего приятеля, сотни тысяч рублей. Помните его знаменитое «Отчего у человека грустное…?» Нет, не лицо. В моем сегодняшнем тексте, повторюсь, мата и скабрезных сцен вы не найдете. Тоже часть изобретенного метода. Так… иногда народные словечки кое-где всплывут поплавками. Как же без них рыбачить? В свободное от своей сильно востребованной в Интернете поэзии время Орлуша переводит Киплинга в подлиннике. Мы с Орлушей любили беседовать на поэтические темы. Жаль, что в последние годы стали редко встречаться.


В свою антологию Ерофеев включил повесть Виктора Астафьева «Людочка». Про то, как деревенская девушка Людочка окончила десять классов и уехала в город искать свою судьбу. Устроилась в парикмахерскую. В загаженном парке ее изнасиловали авторитет Стрекач и местная шпана во главе с Артемкой по кличке Мыло. Людочка нравилась Артемке, и он сначала запретил хулиганам-отморозкам ее трогать. Но против Стрекача восстать не смог. Людочка повесилась на веревке от деревенской торбы. А раньше веревка висела на ее люльке. Со Стрекачем рассчитывается отчим Людочки, тракторист леспромхоза, в недавнем прошлом настоящий пахан. Он бросает Стрекача в сточную канаву с кипятком. Вода бьет из ржавых труб, проложенных в парке. Страшная правда жизни. На мой взгляд, рассказ Астафьева не вписывается в концепцию «Русских цветов зла». В поступке отчима, вернувшегося к простой и правильной жизни в деревне, я увидел забрезживший свет надежды. Чем и была всегда сильна литература Отечества. Хотя и здесь надежда спорная. Бывший урка учит урку нынешнего.
Сейчас мы делаем катбэк (cutback) – трюк, при котором серфер уезжает далеко от гребня волны, но потом резко разворачивается и едет обратно. Чтобы не барахтаться где-то между волнами, а лететь по самому краешку! Не дай бог, если случится вайп-аут. С ручками-головками уйдешь под воду. И никого мы не дропнем, то есть не перебежим дорогу. И не надо думать, что автор подкован только теоретически.
…Правильнее всего начать мой опус с деревни Овсянка на Енисее. Мы пришли туда осенью на плоту «Панорама-Собеседник». «Панорама» – чехословацкое издательство, «Собеседник» – советский еженедельник. Невероятно популярный в конце прошлого века. Совместная советско-чехословацкая экспедиция. Мы шли на Диксон. Как и все уважающие себя полярники, мы называли остров Диксон. С ударением на букве «о». Простоватый мужик, с лицом, изрезанным глубокими складками, был одет в вязаную кофту с шалевым воротником. Уже падали первые осенние листья. Я подумал, что лицо Астафьева похоже на такой же осенний лист. Прожилки вокруг глаз. Он встречал нас у калитки домика с голубоватыми ставнями. Астафьев Виктор Петрович. Он согласился дать интервью чешским кинодокументалистам. Сын Астафьева, Андрей, в августе 1968 года ранним утром на танке входил в Чехословакию. Сын служил в Группе Советских войск. Колонна подошла к части. Солдатики-чехи выскочили из казарм и в исподнем висли на ограде. Ворота были заперты на засов. Андрей вспоминал: «Они висели на решетках, как ангелы в белых рубахах. У нас было муторно на душе».
В Овсянку мы приплыли двадцать лет спустя после Пражской весны. Мы вошли в скромный дом писателя. Астафьев стал обращаться ко мне по имени Шура. Так в детстве меня звали родители – Шурка, Шурик…. Однажды учительница географии – она жила с нами по соседству, вызвала меня к доске и сказала: «Сегодня поплывем на Острова Зеленого Мыса! За штурвалом нашего корабля Шурик…» Учительница была молодая и красивая татарка. Я был в нее тайно влюблен. Пацаны засмеялись. Шурик-ханурик. И еще одно рифмованное словечко из интернатовского лексикона. Санька – имя мальчишеское. А Шурка – чаще девчачье. Хотя и Сашек в деревнях звали Шурками. Сашура – вот тебе и Шура. Я спросил Астафьева: «Виктор Петрович, а почему вы меня называете Шуркой?» При встрече с писателем у калитки инструктор Красноярского крайкома комсомола представил меня официально: «Заместитель главного редактора еженедельника “Собеседник”, директор советско-чехословацкой экспедиции с русской стороны – Александр Иванович». И вот – Шурка. Астафьев пояснил: «А у деревенских всегда просто: Шурка, Витька, Манька…» Мария Семеновна, жена Астафьева, стояла рядом. Колюче посмотрела на мужа. Жены классиков со временем становятся… Вот какими они становятся? И только ли жены Толстого, Астафьева и Бунина? Андрей, сын Астафьева, рассказывал, что Виктор Петрович его и советских солдат, вошедших в Чехословакию, называл оккупантами. При поступлении в университет, после службы, Андрея «пинали все кто ни попадя, мол, руки у тебя в крови по локоть, тут тебе не место. Говорить о том, что стрелял только в воздух, было бессмысленно. Спасибо декану – заступился».
В доме Астафьевых пахло мятой. Или полынью? Помню точно – свежестью. Почему Виктор Петрович сказал, что его сын и наши солдаты – оккупанты? Ведь они пришли защищать социализм! Почему он, мыслитель и пророк, не догадался? Все догадались, а он нет… Социализм с человеческим лицом. Так тогда говорили: «Мы пришли в Чехословакию защищать социализм с человеческим лицом». В социализм с человеческим лицом лично я долго верил. Но… Всегда возникает противное «но». Вылазит, где не нужно. Разве бывает социализм, скажем, с лицом волчьим? Или с мордочкой хорька? Вот в чем тут дело. У волка вообще-то тоже не лицо, а морда. Значит, социализма с мордой вообще не бывает. Вот «мурло капитализма» – другое дело. В газете «Правда» так писали. Еще личина. Личина компрадорской буржуазии… Как Астафьев понял, что зовут меня совсем не Александр Иванович? Шурка с Нижнего Амура, внук беглого каторжанина, пришел к нему осенью в дом. А никакой не директор чешско-советской экспедиции.
Был еще директор с чешской стороны – Яромир Штетина. Мирек, как мы его звали. Сын дипломата.
Астафьев оказался не только замечательным рассказчиком, но и прекрасным слушателем. На второй день наших застольных разговоров он спросил меня: «Ты, кажется, пишешь?» Я пробормотал что-то про повесть о детстве. Не совсем законченную. Виктор Петрович сказал: «Пришли мне, я почитаю». Мария Семеновна, не спускающая с мужа глаз – «не больше трех рюмок!», – уже недобро посматривала на всю нашу гоп-компанию. К Овсянке подступали холода, мы были одеты в свитера, входившие тогда в моду сапоги-дутыши и теплые комбинезоны. Конечно, сами себе мы казались полярниками. С дирижабля «Италия». Или с ледокола «Челюскин». С ледокола даже лучше. Ведь мы шли на Диксон. С ударением на «о». Повторяю специально. Редактора прошу не вычеркивать. В нынешнем повествовании, написанном методом не всегда связанных друг с другом осколков памяти, повторы обязательны. Как припевы в песне. Они придают моему опусу некоторую стройность. Больше нужную не автору, а читателю. Они как форточки в домике на площади. Может быть, даже в Праге, недалеко от башни со знаменитыми часами. Не важно, где живет сочинитель. Важно, чтобы в его доме было много воздуха. И пахло мятой. Или полынью.
Валерий Петрович Симонов, мой забайкальский дружок-баянист, всю жизнь проработал большим руководителем. Он служил главным редактором нескольких газет. Сейчас он главный редактор газеты «Труд». И он всю жизнь писал стихи. И редко кому их показывал. Не считал себя поэтом. И до сих пор не считает. Между прочим, зря. Он, по-моему, настоящий поэт-лирик. У него нет проходных тем. Его темы – любовь, измена, верность, смерть… У Симонова есть стихотворение про пилота, попавшего в авиакатастрофу. Парашют утонул в полынье. Летчик идет по тундре, и снег скрипит под его унтами. Всего три четверостишия. Стихотворение называется «Северная повесть». Некоторым прозаикам в романах не удается передать то, что Симонов передал в трех четверостишиях. Поэзия обреченности и вечной печали редко кому удается. По возможности я его стихи печатаю в газете «Вечерняя Москва». Симонов мне не верит. Он подозревает меня в необъяснимом преувеличении его таланта. Недавно, на заседании нашего Пень-клуба, прозвучало: «Преувеличивает карикатурно…» Я перечислил Симонова в одном ряду с Визбором и Шпаликовым. Не знаю… В поэзии усредненности и фальши быть не может. Перечислил бы кто-нибудь меня в одном ряду с Чеховым, Олешей и Довлатовым! Я бы тогда совсем перестал выпивать. Впрочем… Громко сказано – выпивать… Разве что с гниловатого арбатского морозца рюмочку-другую тяпнешь. С тем же Симоновым. Или по бокальчику сухого итальянского вина с Лепским.


Вспоминая тридцатилетней давности событие, запечатленное на фотографии еще одним нашим общим с Симоновым другом, Юрием Лепским, Симонов написал: «Все растворилось во времени, как в кислоте. Звуки и запахи перебираешь в унынье, тянешь за нити истертые, эти и те – и осеняет вдруг: волосы пахли полынью!» Очень точно. Именно полынью. Но все ли растворилось во времени, как в кислоте? Может, кое-что сохранилось «в тайниках ледяного сердца». Последнее – строчка из хита группы «Високосный год». Я люблю високосов. И Симонов их любит. И еще одна странность. Когда я заканчиваю очередную повесть, Симонов присылает свое новое стихотворение. Так было уже не единожды. Стихотворение поразительно подходит по смыслу к финалу. Уже во многие свои опусы мне пришлось вставлять стихи Симонова. То как песню, звучащую по радио, то как внутренний монолог главного героя. Для меня самое трудное написать финал книги. Но Симонов же не знает, о чем я пишу? А я не знаю, что он там опять сотворил, теребя в душе свои истертые нити. А секрета тут никакого нет. Мы живем с ним на одной волне. Летим на досках по океанским волнам. Я на Валерия не обижаюсь. Ну… даже если и есть легкий перебор в моих сравнениях его стихов с великими произведениями. А что, прикажете сравнивать с начинающими поэтами-шестиклассниками из литкружка при заводе «Серп и Молот»? К тому же меня трудно заподозрить в корысти. За мои рецензии и публикации его стихов Симонов газете ничего не платил и не платит. Еще чего?! Да того… Сейчас, за деньги, любого поэта-графомана, да хоть и Кукушкина, назовут Пушкиным наших дней. Какого еще Кукушкина? Из знаменитых стихов: «Я – не Лермантов, не Пушкин – я простой поэт Кукушкин!» Симонов только краснеет. Еще не разучился. И снисходительно ехидничает. Как будто я принял лишка. И уже собираюсь в ночное. Мы с Симоновым иногда ходим в ночное. Правда, все реже и реже выводим мы в поле своих боевых коней. А ходил ли ты, Миможка, в ночное так, как мы ходили с Валькой Симоновым? Еще каких-то сорок лет назад.


Прошлое между тем всегда пахнет полынью. И это не штамп и не трюизм. Будущее пахнет черемухой. Истина всегда на грани с банальностью. Мне стали нравиться простые и банальные мысли. В них нельзя запутаться. К Симонову и Лепскому вернусь еще не раз. Они того стоят. Лепский, кстати, тоже большой газетный начальник. А еще он изучает жизнь и творчество Иосифа Бродского. Думаю, он один из лучших бродсковедов. Или бродскиноведов? Как правильно? И вообще, имеет ли автор право Симонова называть Валькой? Да… «Мы могли бы служить в разведке. Мы могли бы играть в кино». Правы високосы. Разведчиками мы не стали. Нам больше нравилась профессия репортера.
Астафьева мы стали вскоре называть просто Петровичем, но всегда на «вы». Он не возражал. Письменный стол Петровича был завален гранками, рукописями, письмами, везде лежали стопки книг с закладками. Найдет ли время писатель читать рукопись молодого и никому не известного автора? Манера разговора Астафьева была необычна на слух. Казалось, что он незаметно для всех подпускает в свою и без того образную речь словцо. Что-то вроде «мля», «тля»… Или бля? Не явно матерится, а ловко, к месту, вплетает. Но, может, мне показалось? А запах полыни – сильный запах. И напоминает горько-терпкий вкус. Воздух, которым дышит поэт Валерий Симонов, всегда с горчинкой.
…В Англии меня стали звать Алексом. Никакого Шурки и в помине не осталось. На прием к королеве нужно было, по протоколу, прийти в сером фраке, галстуке-бабочке и в лаковых баретках. Адольф Лупейкин, смотритель нашего деревенского дебаркадера, мой наставник по жизни, так называл мужские туфли – баретки. На борту дебаркадера огромными буквами было написано «Страна Советов». Опытные коллеги в Лондоне подсказали мне, что необходимую для королевского приема одежду (она потребуются всего один раз за всю командировку) можно взять напрокат… в магазине ритуальных услуг. Согласимся – оригинально. На прием к королеве в одежде из похоронного бюро. Зато недорого. Королева проходит ряд выстроившихся работников совзагранучреждения – так тогда называлось русское посольство, каждому пожимает руку. Нужно произнести вежливую фразу. Ну, что-то типа: «Надо же, в Лондоне совсем нет туманов, ваше величество! А ведь Герцен писал про туманный Альбион. И отсюда, из Туманного Альбиона, своим “Колоколом” он будил Россию!» Впрочем, уже перебор. Достаточно будет про туманы. У королевы может возникнуть встречный вопрос: «А вы не знаете, зачем он ее будил?» Может вспыхнуть полемика, не предусмотренная протоколом. Зачем Герцен будил Россию, многие в Англии до сих пор не понимают. Недавно и в России перестали понимать. Знакомые дипломаты рассказали случай. Временный поверенный, недавний секретарь какого-то обкома партии среднерусской полосы, затянутый во фрак и придушенный галстуком-бабочкой, так переволновался, что, побагровев, спросил у приближающейся королевы: «Ду ю спик инглиш?!» Посол Леонид Митрофанович Замятин, с которым я подружился после его скандальной отставки, уверял, что байка про поверенного не анекдот, а сущая правда. Сам Замятин говорил на трех языках. Все-таки, становясь на время блистательным Алексом, нужно помнить про деревенского Шурку. Временный поверенный не забыл, что он обкомовец. Ломать шапку перед королевой? Даже если она представляет мать вашу! То есть матерь нации. И бегло говорит по-английски. Как-то это не по-советски, Алекс! У нас ведь собственная гордость… Мы на Запад смотрим свысока. Вот что значит не проверять цитаты. У Маяковского – «На буржуев смотрим свысока». Он там восторгается Нью-Йорком. Но кепочку не сдернет с виска. С виска – свысока… Отличная рифма, Маяк! У Симонова тоже есть прекрасная рифма: по капле – на Капри. Не по той капле, про которую подумал читатель. Лирический герой Симонова по капле выдавливает из себя раба. Выдавливание происходит на Капри. Тема пушкинской кружки тут ни при чем.


Я стоял на корме плота и смотрел на деревни с косенькими крышами. Они, словно вырубленные, проступали из скал. Так и моя деревня стоит далеко на Амуре. Я думал про Астафьева, про его книги, про советы, которые он мне давал. Еще я думал про солдат-оккупантов. Узнав, что мой дед был сахалой – беглым каторжником с Сахалина, Виктор Петрович спросил:
– А ты знаешь, как он сбежал с каторги?
– Как же я могу узнать? Дед давно помер, столько лет прошло.
Астафьев посоветовал:
– Почитай Чехова, «Остров Сахалин». Он там описывает подробно, как бежали каторжники, как их ловили. За каждого пойманного беглеца платили деньги. По три рубля, кажется, за арестанта. Корова тогда стоила рубль. Они бежали с мыса Погиби. Убивали их безжалостно. И солдаты, и местные гиляки. Наверное, поэтому мыс – Погиби. В доказательство приносили уряднику отрезанные уши. Не знаю, может, легенда…
На плесах, у берегов, плавали золотые листья с отчетливо видными прожилками.
Мне было уже за тридцать, но я по-мальчишески думал: «вот бы мне такого отца, как Астафьев! От скольких ошибок и бед он смог бы меня уберечь». Мой отец рано ушел из нашей семьи к другой женщине. А потом он умер. Я учился в пятом классе. Отчим, сельский киномеханик Иосиф Троецкий, был убежденным тираном. Где он учился тиранству – ума не приложу. Его отец, сосланный из Белоруссии кулак-мельник, был человеком добрейшей души. Три любимых занятия Троецкого: собирать грибы, читать книги запоем и так же неутомимо пить водку. Пьяный, он гонялся за мамой и за мной. Братья Мангаевы, чеченцы и мои дружки, вязали дебошира полотенцами. Дед Мангаевых Айтык и мой дед Кирилл сбежали с Сахалина и основали нашу деревеньку. Оба сахалы. Енисейский катерок выводил плот на стремнину. Я решил, что закончу повесть о детстве и вышлю Астафьеву. И до мыса Погиби дойду обязательно.
У Чехова в очерке: «…ссыльно-каторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою избу и, отойдя от поста не больше как на полверсты, садится на гору и смотрит на тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять идет на гору… Прежде его секли, теперь же над этими его побегами только смеются… Хоть день, да мой…Тоска по свободе овладевает периодически и в этом отношении напоминает запой или падучую…»
…слава богу, мне не пришлось, как старику Алтухову и моему деду, бежать с каторги. Часто смотрю на тайгу, на небо и на море. Провизии, как и хлеба, хватает. Правда, аппетит с годами теряется. Каждый год езжу к себе в деревню. А тоска по свободе все равно овладевает. Не было нужды придумывать себе биографию. Водку после сорока мы пить перестали… Ну, как перестали? Лепский убедил перейти на сухонькое – красное. Четырнадцать оборотов. И с топором, в отличие от отчима Троецкого, я ни за кем не гонялся. Нагибин в знаменитом «Дневнике» написал, что никогда он не был значительной личностью. Надо бы все-таки цитаты проверять. Метод методом, но «розгу синтаксиса» никто не отменял. Не удивляйтесь также странным отточиям и не заглавным буквам в начале некоторых абзацев. Ведь отрывки в памяти не идут организованным потоком. То есть косяком, как бессмертие. Они вспыхивают искрами на ветру. И быстро гаснут. Может, и на сквозняках. Если и простывать на ветру, то лучше на сквозняках вечности. Как их только найти, где они дуют? А собирать грибы и читать книжки я люблю до сих пор. В далекой деревне за Тверью я построил домик-башню, библиотеку, и свез туда все книги, собранные за долгую жизнь. Еще и друзья надарили. Люди по-прежнему выносят книги к мусорным бакам. Ночью или рано утром. Чтобы никто не видел. Наверное, все-таки им стыдно выбрасывать книги в мусор. В баках валяются осколки ампул, одноразовые шприцы, облатки от таблеток, яичная скорлупа. И книги. Обложки их залиты какой-то дрянью. То ли остатками кефира, то ли рвотной массой. Еле разберешь: Лев Толстой «Анна Каренина», Федор Достоевский «Преступление и наказание», Тургенев «Отцы и дети». Аристотеля и Монтеня в мусорных баках пока не встречал.

Неужели и правда такая долгая жизнь? Я помню, как по Амуру шлепал колесами пароход «Молотов». Я носил штанишки на одной помочи. Мы до одурения играли в пристеночек медалями нашего учителя Георгия Ефимовича Розова с его сыном Женькой. Георгий Ефимович научил меня играть песню «Три танкиста, три веселых друга» на немецком трофейном аккордеоне «Вельтмайстер». Я застал то время, когда мы родителей звали на «вы». А на пятачок в школе можно было купить сладкого чая с вкуснейшей булочкой, посыпанной маком. На 7 Ноября в интернат привозили китайские земляные груши. Они были несладкие, перемороженные и пахли картошкой. Когда кончались пятаки, сэкономленные от школьных завтраков, и уже не на что было купить конфет-подушечек, повариха тетя Зоя говорила Шурке:
– Отрежь горбушку хлеба, чуть-чуть смочи водой и посыпь сахаром-песком. Знаешь, как вкусно! У нас пацаны всегда так делали.
Действительно, получилось вкусно. А пацаны – чесиры, дети членов семей изменников Родины. Каких-то двадцать лет назад наш интернат был детприемником для детей врагов народа. В архивах нашлись документы. И тетя Зоя рассказывала. Я помню, что лучшей обувью у нас, пацанов, считались кирзовые сапоги. А когда появились китайские кеды, мы называли их «кеты». Потому что у нас такая рыба шла по Амуру на нерест – кета. Мне купили первые кеты сорокового размера. Других не было. Я носил тридцать шестой. Чтобы нога не вываливалась, я набивал носок ватой. Я помню то время, когда учителя еще любили всех нас. Даже отъявленных хулиганов любили. А мы любили их. С Тамарой Спиридоновной Скворцовой, нашим классным руководителем, я переписывался до конца ее жизни. В десятом классе она попросила меня исполнить роль Паратова в «Бесприданнице». Понятно, да? Школьный драмкружок. Белый пиджак для Паратова шили в ателье. Директор интерната Майер выделил деньги. Как Ленин Луначарскому. «Ну, конечно, Тамара Спиридоновна! Важнейшим искусством для школьников является театр!» С той поры все мои любимые пиджаки – белые. Про Галию я уже писал. Сегодняшний десятиклассник может влюбиться в географиню-татарку? Вот какая долгая у меня случилась жизнь. В день полета Гагарина в космос мой дружок по сплавам Андрюшка Иллеш выпустил из своей голубятни в Камергерском переулке белых голубей. И они сделали круг почета над Красной площадью.
Героем моей первой повести был пацан из детского дома-интерната по имени Шурка. Как и любой лирический герой, он не умещался в рамках биографии автора. Притом что имена и фамилии других героев, географические названия в повести «Золотой Жук» были подлинными. Спустя тридцать лет повесть стала романом. Возникало ощущение правдивости описываемых событий. Жанр исповедальной прозы открыт в литературе давно. Четырнадцатилетний подросток не может быть носителем мемуаров. Что уж такого он может вспомнить? Он может рассказывать только об одном. О собственном открытии мира. Мое детство не было безоблачным и радужным. Часто, вольно распоряжаясь материалом собственной жизни, я не делал различия между собой и лирическим героем. Они сливались, автор и герой. В сегодняшнем повествовании, наверное, случится то же самое. И я не блуждаю между «я» и «он». Чей взгляд важнее? Конечно, человека, сохранившего имя Шурка. Астафьев провидец. Важно уберечь не только фамилии героев и названия мест, где происходили события, но и свое собственное имя. А начинать писать можно с любого места. Если у тебя есть что сказать. Только не надо думать о том, что кто-то прочтет и ему не понравится. Тогда лучше и не начинать.
Есть ветер оншор и ветер офшор. Onshore – Offshore. Нам с вами нужен только офшор. Единственный ветер, который дует с берега в сторону океана. Он делает волны резче. Никакого другого ветра настоящему серферу не нужно. Всё началось гораздо раньше встречи с великим Астафьевым в Овсянке. «Всё» в данном случае неистребимое желание, сродни, конечно же, графоманскому зуду, увидеть перед собой белый лист бумаги и заполнить его своими, тогда еще наивными, строчками. Свою первую книгу я вырезал в пятом классе из школьной тетради. Двенадцать страниц, на каждой по стихотворению. Тетрадку обрезал по краям. Получился сборничек. Стихи с рифмами «пароход – по глади вод», «матросы – папиросы». И «морошка – понарошку». Адольф Лупейкин, конечно, редактировал:


– Если понарошку, то тогда морошку! Ты собирал с девчонками морошку. И целовался с ними понарошку. Но целоваться понарошку нельзя. Целоваться можно только по-взрослому.
Литературная учеба Лупейкина сводилась, он так считал, к самому главному в жизни – отношениям мужчины и женщины. Филологом Адольф не был, но крепкое словцо любил. Несмотря на экзотичность имени Адольф, Гитлером Лупейкина никто не обзывал. Он с гордостью носил свое законное прозвище Лупейкин-Стон. По образцу Лупейкин-Блюз. На дебаркадере «Страна Советов» у Адольфа была каютка-кубрик, куда он приводил своих возлюбленных. Мы, пацанва, сидели на корме дебаркадера и ловили на закидушки зеленых и скрипучих касаток. Лупейкин выныривал из каюты распаренный, поправлял клапан матросских брюк-клешей. В матросских штанах, что бы знали, никогда не бывает ширинок. И снисходительно махал рукой: «На стон пошла!» Так он, не вдаваясь в ненужные для детей подробности, объяснял волнительную составляющую своих встреч. Из каютки выпархивала, поправляя лямки сарафанчика, кудрявая и блондинистая хохотушка. Она обмахивала себя веточкой черемухи:
– А все-таки душно у вас в каюте, Адик!
– Пойдемте скупнемся, Гертруда! – ликовал усталый, но довольный Лупейкин.

Глава 2
Крик
Он любил своих женщин называть Гертрудами. А все-таки душно, Адик…
Объяснение простое и очень практичное. Насчет скупнемся… «Спереди матросских брюк имелся откидной клапан и вместе с широкими штанинами такая модель давала возможность моряку, упавшему в воду, быстро освободиться от одежды и всплыть. Когда две боковые застежки расстегивались, то стоило быстренько поболтать ногами в воде, и за счет широких клёшей брюки сами соскальзывали, не задевая ботинок. Наличие спереди откидного клапана (лацбанта) позволяло свободно перемещаться по реям и узким проходам, не рискуя зацепиться за что-либо». Не помню точно – кажется, цитата из старинного справочника моряка-флотоводца. Справочник куплен на книжном развале в Торжке. Существует и романтическая версия происхождения лацбанта. Якобы Петр Первый, проходя по набережной, увидел матроса, занимающегося любовью с женщиной в кустах и мелькавшего своей «кормой» на виду у прохожих. Император издал Указ: «Матросы отродье хамское, но девки их любят и впредь, дабы они не позорили флот Российский, штаны им шить указанного покроя – передняя часть чтобы откидывалась, задняя прикрывала зад». Верить ли? В восьмом классе мы с Пыжиком, Хусаинкой Мангаевым, пошили себе матросские брюки-клёш. С откидным клапаном-лацбантом. Пошила их мать нашего дружка Толика Кима. Ким был корейцем, с узкими глазами. И очень хитрым. В местном клубе интернациональной дружбы для японских моряков он играл на барабанах. И у него всегда была жвачка. О! Жвачка… Фруктовая чуингам. Когда она кончалась, мы самозабвенно жевали смолу или вар. Варом мазали днища рыбацких лодок. Бегали, как маленькие и беззубые вурдалаки, с черными ртами, по деревне. Пугали бабок. Вар залеплял эмаль зубов, и наши рты казались впалыми. Бабки мелко крестились.
Перед Второй мировой войной мы дружили с Гитлером. И Сталин заигрывал с ним. Вот поэтому некоторым мальчишкам давали имя Адольф. Нормальное было имя. А Гертруда – советское имя. Расшифровывается как Героиня Труда. Были еще Октябрина, Сталина и Вилен – Владимир Ильич Ленин. Встречались вообще редкие – Луиджи: Ленин умер, но идеи живы, Ясленик – я с Лениным и Крупской. Ясленик Захарович Речкалов работал в районной заготконторе и принимал от нас, пацанов, березовый сок и чагу, черный гриб, растущий на деревьях. Деньги выплачивал сразу же. Хватало на брикетики сухого киселя и на конфеты «Ласточка» с начинкой невероятного вкуса. «Ласточка» была гораздо вкуснее «Подушечек» с начинкой из повидла. «Подушечки» слипались безобразным комком, и наш деревенский продавец дядя Ваня Злепкин нарезал их ножом. Кирзовые сапоги, лифчики чудовищных размеров, водка и телогрейки продавались здесь же. Водку дядя Ваня продавал в розлив, черпая железным черпачком на длинной ручке из деревянной бочки. В довесок к ста граммам полагалась конфетка «Ласточка». Рисунок ласточек на фантике с тех пор остался неизменным. Когда я заканчиваю повесть, я достаю заначку. Плоскую бутылку коньяка, спрятанную за толстыми томами Большой советской энциклопедии. Наливаю рюмку. Конфеты «Ласточка» в моих домах, где бы они ни находились – в Лондоне ли, у Карлова ли моста в Праге и даже если в эстонских дюнах, не переводятся. Лупейкин приоткрывал дверь кубрика и кричал:
– Подай-ка нам вина, Гертруда! Лоза Бургундии в бочонке номер шесть!
Мы ничего не знали про Бургундию и про бочонок номер шесть. Настырная тема не дает прохода автору… Мы просто передавали нашему наставнику бутылку маласовки, плодово-ягодного вина, рубль двенадцать копеек за пол-литра. Маласов был директором местного цеха розлива вин. А потом, по пьяни, упал в чан с вином и утонул. Так приходит бессмертье. «Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском…» Плодово-ягодное вино на Охотском побережье до сих пор зовут маласовкой. А чага – древесный гриб, настой которого профилактирует онкологию. Медики установили. Про грибы вообще отдельная тема. Здесь лишь замечу походя: есть ученые, которые считают грибы мыслящей цивилизацией. В настоящее время грибы заняты тем, что изучают человечество.
Конечно, осознанное желание описывать увиденное началось гораздо раньше Овсянки.
Я, студент филфака, сижу у могилы Пастернака. Переделкино в Подмосковье. И опять осень. Вижу, как по дорожке идет Андрей Вознесенский с иностранцами. Иностранцев тогда можно было отличить сразу. Шарфы, береты, фотоаппараты на груди, ботинки на толстой рифленой подошве. Почему обязательно на толстой – до сих пор не понятно. Но именно на толстой. У Вознесенского бледное лицо. На шее тоже модный шарф. Я не знал тогда, что он был учеником Бориса Пастернака. Вознесенский подошел ко мне и спросил…. Не помню точно, о чем он меня спросил. Слегка, показалось, выпимши. У нас в деревне так говорили – выпимши. Зато свой ответ помню. Сказал, что приехал с Дальнего Востока, студент. Пишу дипломную работу о творчестве Бориса Леонидовича Пастернака. Мой руководитель, преподаватель русской литературы Юрпет – у него прозвище такое, Юрпет, а на самом деле он человек с простой фамилией Иванов, Юрий Петрович, сумел устроить мне, студенту, командировку в Москву, чтобы я встретился с сыном Пастернака Евгением. И уже встретились, и поговорили. А теперь вот…
Свеча горела на столе, свеча горела. Весь приступок к памятнику был залит стеарином. На известном всему миру белом надгробии поэта его профиль мулата. Крест и горящая свеча на обратной стороне плиты. Таким он мне запомнился. Еще до осквернения могилы в двухтысячных годах. Вандалы обложили надгробие пластиковыми венками и подожгли… Одна большая свеча от «благодарных» потомков к началу века. На Вечном огне «благодарные потомки» даже сосиски жарили. Дело об осквернении слушалось в Кронштадтском суде Санкт-Петербурга. Шашлык? Нет, шашлык жарили, тоже на Вечном огне, но в Челябинске. Легендарный Челяба! Город с оранжевым снегом… Окалина с местного металлургического комбината. Выпадала порошком, и город становился похожим на мандарин. Только пахло в Челябе не мандаринами.
…Мне сразу же захотелось спросить у Вознесенского, можно ли научиться писать книги? То есть что нужно сделать для того, чтобы стать писателем? Тогда я был помладше, чем сегодня моя внучка Юля. И тогда я еще не знал, что у меня будут такие пытливые внуки. Ведь Юлин вопрос только выглядит наивным. Стать писателем… Зачем становиться писателем? Можно врачом… Или космонавтом. Как выбрать тему и какой избрать стиль? Что важнее – форма или содержание? Лев Толстой великий писатель, мирового значения. А слог у него каков?! Местами он просто отвратительный, слог. Граф (Лев был графом – кто забыл) сам по этому поводу не один раз сокрушался. Мы еще вернемся к его «был, была, были…» «Который, которому, которых…» До тридцати раз на одной странице. Перелистайте «Каренину». Я недавно перечитывал. Специально не пишу «в который раз». Розга синтаксиса не свистела над графом Львом Толстым.
Вознесенского нисколько не удивило, что студент-провинциал получил командировку в Москву.
Андрей Андреевич повернулся к иностранцам:
– А вы говорите, что у нас нет свободы слова. Студент из Владивостока пишет диплом о Пастернаке!
Он перепутал Владивосток с Хабаровском.
Впрочем, какая разница, из Владивостока или из Челябы.
Вознесенский повернулся ко мне:
– Извините. Вы не хотите с нами помянуть Бориса Леонидовича?
Я заметил, что Вознесенский ко всем обращается на «вы». Из сумки я достал бутылку портвейна. Купил в буфете на станции Переделкино. Тогда вино еще продавалось на вокзалах и в аэропортах. И было очень много рюмочных. Сейчас их вообще почти не осталось. Страсть к кладбищам, как и к рюмочным, – русская, почти национальная, черта. Еще Бунин заметил. Хоть у дворника, хоть у студента, а хоть и у поэта с мировым именем. Вознесенский взял в руки бутылку и скривился. Милый сердцу любого студента «Агдам». Он тогда был очень неплох. И не стоило так уж морщиться. Кто-то из спутников Вознесенского вынул из кофра бутылку коньяка с золотистой этикеткой.
– Коньяка выпьете?
А кто бы отказался. Пушкин, что ли?
Коньяк тогда я не любил. Да и сейчас как-то не очень.
Деревенские считают, что коньяк пахнет клопами. А кто я, если не деревенский?
Мгновенная вспышка, удар током! Крик… Я увидел кленовый листок, прилипший к смертельно-белому надгробию поэта. Рыжий огонек, брызги пламени… Именно в тот момент я понял, как надо писать книги. Реализм, модернизм, символизм… Все неважно и все необязательно! Фабула, сюжет, мотивация поступков героя, законы образа, правда, вымысел. И партийность литературы. Химеры… Выдумка критиков. Валентин Катаев приводит реплику Ивана Бунина: «Ах, какой вздор все эти направления! Кем меня только ни объявляли критики…» Теоретики литературы придумали направления для того, чтобы сортировать писателей. И привязывать к ним бирочки. Как в родильных домах привязывают бирочки с номерами к ножкам новорожденных, чтобы младенцев не перепутали. Классики – Толстой, Чехов, Шолохов, Бунин. Последний – белогвардейский отщепенец, конечно, но классик. Солженицын – классик, но власовец. Астафьев в конце жизни тоже сбился с курса. Верные сыны партии – Фадеев, Гладков, Бабаевский, Вишневский, Шолохов. Некоторых из них Катаев называл Саянскими хребтами. Литераторы-плотники, творцы крепко сбитой прозы – Куприн, Каверин, Казакевич, Пикуль. Их большая часть среди советских писателей. Ну и графоманы. Куда же без них? Дмитрий Веневитинов, родственник Пушкина и сам замечательный поэт – он умер поразительно молодым, заметил: «Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия».
А еще Бунин вот что сказал…
Впрочем, пока достаточно. Чтобы не захлебнуться в случайностях. С цитатами тоже перебирать нельзя. Их еще будет много в нынешнем опусе. Критический реализм – социалистический реализм, футуризм – акмеизм, Саша Соколов – Венечка Ерофеев… Из той же сортировочно-конвейерной системы. Отдельные писатели со временем выпадали из навязанных реестров. Или кадастров? Куда, например, относить лауреата Сталинской премии Валентина Катаева, который взял и написал «Алмазный мой венец»? И назвал свой метод мовизмом. Шестидесятники, которых Катаев опекал и брал под крыло журнала «Юность», называли его Валюн. А Юрий Карлович Олеша и его почти не понятая современниками книга «Ни дня без строчки»? Анатолий Кузнецов, наконец, с его романом «Бабий Яр».
Не помню, по какому случаю перелистывал «Поэтику отдела словесных искусств института Истории искусств, Ленинград, 1927 год», издательство «Akademia». Тут цитирую по книге, потому что запомнить подобное невозможно. Даже Дмитрию Львовичу Быкову, известному своей феноменальной памятью. Ныне, как известно, занесенному в список иноагентов. «Конкретные фразовые ритмы, конкретные речевые интонации входят во многие поэтические произведения в качестве основного элемента конструкции. Напечатанный текст иногда просто непонятен, требует декламационной расшифровки самого автора». Каково? Из серии «вода – мокрая, ночь – темная, земля – черная». «Ни знал бы никто, может статься, в почете ли Пушкин иль нет, без докторских их диссертаций, на все проливающих свет» – и Пастернака они достали. Поэтому Катаев придумал свое плохое писание. С французского – мовизм. Поток ассоциаций, бессвязно возникающий в памяти. Писатель не пишет для академиков и теоретиков литературы. Он пишет для обыкновенных людей, не обремененных философией Монтеня. Шкловский, большой оригинал и теоретик, написал свое гениальное эссе «Гамбургский счет». В нем всего тринадцать предложений. Скорее это даже свободный стих. На втором курсе филфака, еще не зная ничего про мовизм, я открыл собственный метод и назвал его калейдоскопом. Как мыслит человек? Фрагментами, осколками, эпизодами. Вспышками памяти. Сейчас поясню свой метод.
Я маленький мальчик, мне семь или уже восемь лет. Иду на лыжах в тайгу проверять петли, поставленные на зайцев. Очень холодно, зима. Метет поземка, но я вдруг вижу себя жарким летом на телеге с сеном. Коняга по кличке Кормилица тянет телегу в гору. Мы поднимаемся на сопку. Вдруг перед нами открывается море! Зимой?! Кораблик плывет по горизонту. За штурвалом стоит мой отец в черно-золотом мундире мичмана. Такие кораблики в Амурском лимане называли «жуками». Желтые полосы на трубе. От носа корабля на полном ходу разлетаются брызги, похожие на усы. Золотой Жук! Так будет называться моя первая повесть. Ее прочтет Виктор Петрович Астафьев. Потом с моим другом мы повесть, тоже совершенно случайно, потеряем. Кто же теряет повести специально? Через тридцать лет я напишу ее заново, и она станет романом. Тут возникает Валька. Или ее звали как-то по-другому? Рыжая и конопатая девочка из нашего класса с длинной косой толщиною в руку. Веснушки, как солнечные брызги, на лбу. Я носил за ней портфель с учебниками и тетрадями, терпя презрение дружков. В кино я садился рядом и в темноте искал ее руку. Она пахла удивительно. И я никак не мог разгадать таинственный и сладковатый запах… Физиология в чистом виде! Затянувшийся энурез. Дети, бывают, писаются до третьего класса. Валька пахла детским грехом. Еще мне нравилась учительница-географиня. С черными бровями и загадочной улыбкой. Но представить себя с ней в кинозале, на последнем ряду, я еще не мог. Ее звали Галия Каримовна. В детстве вообще влюбляешься чаще, чем во взрослой жизни. Да почти что каждый день влюбляешься. И все время думаешь – вот она, твоя первая любовь! Вот поэтому взрослые живут скучно, а дети радостно. «Музыка в клубе кончилась, а дети продолжали отплясывать». Надо бы проверить, кто так точно подметил? Цитату помню, автора – нет.
И вдруг я слышу смертельный вопль. Так кричит маленький ребенок. На самом деле кричит зайчишка, попавшийся в мою петлю. Он видит приближающуюся смерть. И он кричит перед гибелью. Может быть, в этот момент ты и становишься писателем? Следующий фрагмент-осколок – я замерзаю в снегу. Зайчонок притаился у меня за пазухой. Но лыжи с проволочными креплениями мне уже не снять. Мне легко и спокойно. Я замерзаю. Чьи-то сильные руки выдергивают меня из сугроба и ставят на ноги. Это Хусаинка Мангаев по прозвищу Пыжик, мой дружок, посланный встревоженной мамой по моему следу.
…Рассказ назывался «Шуршик уходит в лес». Его опубликовали в толстом журнале. Школьное сочинение с непридуманным сюжетом. Редактор ничего не поправил. Зайчонка я назвал Шуршик. Он все время шуршал в картонной коробке под моей кроватью. Ну и от Шурки, конечно. До весны мы с мамой лечили ему передавленную стальной петлей лапку. А в апреле выпустили в лес. Лапка срослась. Такую шину – две дощечки – смастерил зайчонку отчим Иосиф. Он не каждый день гонялся за нами. Иногда он ставил меня перед собою и начинал воспитывать:
– Вот вы с мангаятами воруете огурцы в теплице, у завучихи Глафиры… Недавно ты без спроса брал мою двустволку… Скажи, кем ты хочешь стать в жизни, Шурик? Неужели хулиганом?


Я должен был отвечать – хочу стать киномехаником… Но я упрямо говорил:
– Хочу стать капитаном!
Глаза Иосифа сужались:
– Ну что ж… Тоже неплохая профессия!
Троецкий, пока не спился, был хорош собою. Волосы на голове вились – в деревне говорили: «из кольца в кольцо». Высокий и статный, всегда в отглаженном костюме. Себя Иосиф позиционировал сельским интеллигентом. Когда шел на охоту, обязательно надевал шляпу с перышком за лентой. И произносил загадочную для меня фразу: «Тартарен из Тароскона!» Охотился на гнилом болоте за домом Мангаевых. Болото называлось марью. Воняло отвратительно. Какие-то пузырьки лопались на поверхности. Когда под вечер возвращался домой, бабка Матрёна интересовалась: «Натарасконился, Тартарен?» В конце жизни Иосиф окончательно сошел с круга. С нами он уже не жил. И мама давно умерла. Мне позвонили земляки из деревни и сказали: «Троецкого некому хоронить. И денег нет». Я полетел в родную деревню на Амуре. Отчима звали в деревне Иоська-пьяница. В запальчивости я кричал: «Наш хоть пьет, да не дерется!» Что было неправдой. Мне хотелось защитить моего нового папку. Да-да! Музыка закончилась, а дети продолжают веселиться в клубе. Образ придумал не я, так написал в одном из своих рассказов кто-то из классиков. Когда вспомню кто, то обязательно сообщу вам.
Набор не связанных друг с другом эпизодов, осколки реальности. Цветные камешки, осыпающиеся стекла витражей… Психологи смогут установить между ними связь. Пусть попробуют. Уже сижу в Лондоне, на перекрестке Чаринг-кросс Роуд, в пабе «Кэмбридж». Дожидаюсь встречи с предателем Родины и всемирно известным писателем Виктором Суворовым. Суворов мне не верит. Он думает, что я послан конторой привести приговор в исполнение. Он сам так говорит. И поэтому несколько раз меняет место встречи. Приезжаю в одну гостиницу, у Гайд-парка, – портье отсылает по другому адресу. Потом – на юг Лондона, потом – в самый центр. Где невероятно людно и где король Эдуард Первый установил поклонный крест у деревни Чаринг в память о своей жене Элеоноре Кастильской. А может, Суворов следит за мной? Не веду ли я за собой палачей с короткими автоматами, спрятанными под полами ладных кожанок? Или использую проверенный ледоруб? Но мне Витя с каждой встречей все симпатичнее. Хотя и предатель. А занятия альпинизмом меня не увлекают. Сплав по рекам – другое дело. Вот Суворов появляется из-за угла с большим портфелем золотистой кожи через плечо. Лысоватый и коренастый, в прекрасном твидовом пиджаке и отличных английских ботинках на толстой подошве. Опять на толстой! Он почему-то напоминает мне бухгалтера золотодобывающей артели под поселком Сусанино, где я работал в бригаде шурфовиков. Я писал тогда стихи «под Есенина», носил по ручьям пробирки с песком, который намывал геолог-практикант из Иркутска Димон. И мы оба слушали песни под гитару зэка Елизарыча, бывшего врача-вредителя. От Елизарыча я впервые услышал «Свечу» Пастернака. Не успев толком поздороваться с предателем, я вижу берег Пальвинской протоки, поросший неряшливым тальником, и Димину невесту Зинку, королеву бродяг, как называли ее шурфовики, недавние сидельцы. Зинка переламывает двустволку, заряжает патроны и влет, дуплетом, дырявит чью-то кепку-восьмиклинку, подброшенную в небо. Бывшие зэки носили восьмиклинки и сапоги-жимы, с напуском брюк на голенище. Зеки провожали меня в институт. Пошили коверкотовый костюм, подарили тельняшку и нож-выкидуху. Нож назывался «Колька Финкель». Его нужно носить за голяшкой сапога. И обязательно кепка-восьмиклинка. Таким я и приехал в Хабаровск. С чемоданом-балеткой в руках. В балетке – трусы, тельняшка и тетрадь стихов. Морошка – понарошку. Матросы – папиросы.
Внезапно из кустов выходит мой отчим. Он, напившись до чертиков, воспитывал меня ремнем. И он же первым сунул мне в руки книгу «Тартарен из Тароскона» Альфонса Доде. «Не читай “Сына полка”, читай настоящие книги!» – сказал он мне. Альфонс Доде писал с натуры. Его единственный метод. Про мовизм Альфонс Доде, в отличие от меня и от Катаева, ничего не знал. Думаю, что Троецкий тоже ничего не знал про эксперименты Катаева. Следом за отчимом возникает Джессика, у нее слегка фиолетовая кожа, она происходит из племени индейцев сиу. Ее ноздри трепещут, мы стоим в капитанской рубке яхты ее мужа, американского миллионера. И огни большого города пропадают за кормой корабля. Джессика, Джессика! Давай уплывем отсюда навсегда. Не нужно нам богатство твоего мужа.
Зинка вышла замуж за Димона. Джессика разошлась с миллионером и долго тусовалась в коммуне хиппи на Ибице. Купалась там голой и принимала легкие, рекреционные, наркотики. Там все купаются голыми. Что такое рекреционные, объяснять не буду. Чтобы не обвинили в пропаганде наркотиков. Потом она переехала на остров Гоа, вы, может быть, что-то слышали про Гоа-транс. Звала меня к себе. Философию хиппи я не разделял, хотя и слышал о том, что Ибица и Гоа – счастье на земле. Две солнечные спальни рая. Уже тогда я увлекся Севером и готовился на упряжке дойти из Николаевска до мыса Погиби на Сахалине. Где Гоа и где угрюмый остров моего деда… Потом я, правда, ненадолго, потерял след Джессики. В последнем письме она писала: «Почти каждый день я ем креветки… Помнишь, как мы варили креветки в Чикаго?»
Валька-веснушка заведовала гастрономом № 1 в Хабаровске и стала депутатом. Галия уехала в Казань. Конечно, я их всех любил. И страдал от безответности. Впрочем, Джессика… Тут все обрывается. Провал в памяти. Костер погас, и только угли, как глаза невиданных зверей, мерцают на берегу речки Чикаго. Или на берегу озера Мичиган? Мы там сидели с нею до утра и в большой банке из-под консервированных овощей варили раков. А не креветок. Мне никто не верил, что в Чикаго водятся раки. До тех пор, пока в фильме «Брат-2» не увидели, как Бодров с Сухоруковым и лысой проституткой Дашей варят раков на берегу Чикаго. А наглые бомжи-негры приходят и пинают их кастрюлю. Раки там сами выползают на берег, местные их не едят, считают грязной пищей. Что и отражено в эпизоде на берегу. Джессика мне рассказывала про обычаи индейцев сиу. Приехал Мэдисон с охранниками – муж Джессики. Пнул нашу банку, с большим трудом добытую в ночном супермаркете. Таким образом мы предвосхитили сцену в культовом фильме. И что-то Мэдисон сказал Джессике про маргинальность и про то, что, мол, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Я так понял. Я тогда еще плохо понимал по-английски. Да и сейчас только чуть-чуть получше. В тот день миллионер-издатель давал обед на яхте в честь нашей делегации. Специальным рейсом из Канады был доставлен лосось. Его сварили, пожарили и положили на огромные белые тарелки. Ломтик кеты и несколько картошин. Посыпанных сверху укропом. Смотрелись сиротливо. Подавали официанты в смокингах. Синхронно, по команде Мэдисона, они сняли серебристые крышки с тарелок…Трам-пара-рам! Обыкновенная рыба с картошкой, как мы называли это блюдо в интернате. Только порции у нас, на Амуре, в три раза больше. И серебристых крышек никто не поднимал.
Было бы странно видеть, как повариха тетя Зоя, воспитатель Забелин, бывший боцман, учительница литературы Тамара Спиридоновна и сам директор Майер снимают крышки-колпаки с тарелок, на которых нам принесли рыбу с картошкой. В стенке на кухню была амбразура. Мы выстраивались в очередь, и тетя Зоя подавала тарелки. У всех пацанов, стоящих передо мной, были одинаковые, стриженные под машинку, затылки. Прическа называлась «полубокс». А хотелось уже «канадку».
…Индейцы племени сиу и нивхи, среди которых я вырос, имели сходство в языке. Их шаманские обряды тоже идентичны. Версия академика Окладникова. Про Джессику я мог бы еще сказать, что она тревожилась и вздрагивала, как лань, ее ноздри трепетали. И повтор опять уместен. Мы же не осуждаем повторяющийся припев песни? «Кипучая, могучая! Никем непобедимая…» Потом припевы стали меняться: «Ла-лу-ла, тра-лу-ла! Ты красавицей была…» Больше всего запоминается припев: «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже…» Джессика занималась фольклором индейцев сиу. А я с детства собирал нивхские (гиляцкие) сказки. Тут, как и с белым пиджаком Паратова, все понятно, да?
Пристальный, если не сказать больше – зловредный читатель, а такой, я знаю, обязательно найдется – да тот же Липман, десантник ВДВ и непревзойденный верстала газет, обнаружит перекличку эпизодов нынешнего повествования с моим первым романом «Жук Золотой». И даже увидит одних и тех же героев. Эпизоды могут повторяться. А я и не скрываю от Липмана, что мой нынешний опус является продолжением «Жука Золотого». Жук-2. Опус не в значении «поделка», а произведение, «не имеющее определенных жанра, критерия, композиции, названия, девиза, подписи, темы или сюжета». Так в справочнике. Точно – про мою новую повесть. Плод вылетающей из костра искры, с шипением гаснущей в железной банке из-под огурцов. Или, скажем еще образнее, след блуждающего протуберанца… Но ни в коем случае не повтор! Разумеется, я оставляю за собой авторское право смело обращаться с обстоятельствами собственной жизни. Я уже заявлял об этом в редких пока газетных интервью. Но при всей отважности моего курсива я не смогу, скажем, Лупейкина и бывшего врача-вредителя Елизарыча забрать с собой в Лондон. Или пройтись с геологом Зиной и ее женихом Димоном по Карлову мосту. И уж тем более поплыть с ними к Островам Зеленого Мыса. Эх-эх! Острова Зеленого Мыса… Прекрасная мечта с детства. Настоящие мечты сбываются редко. Да почти что и не сбываются никогда. Зато дорога к мечте становится судьбой.
Предположим, была у вас мечта: построить дом, посадить дерево, вырастить сына. Не очень оригинально, зато жизненно. Дом построен, дерево выросло, сын родил внуков и стал задумчивым. Что дальше? Снова строить дом, сажать дерево и заводить нового сына? Как-то глуповато… Как лошадь, которой закрыли глаза специальной повязкой и она целый день ходит по кругу и деревянной бадьей поднимает воду из колодца. Или уголь из шахты. Зашоренная лошадь, говорят про таких коняг. Несчастное животное. У меня в детстве был девиз – помните, у Каверина в «Двух капитанах»: бороться и искать, найти и не сдаваться. Боролся, искал, не сдавался… И вдруг говорят: а все – уже все! Нянчи внуков. Бесспорно, внуков любишь больше детей. Дети как-то сами по себе… вывалялись. Говорила бабка Матрёна. Незаметно выросли, пока ты сплавлялся по рекам, орал песни у костра, влюблялся в Джессику и брал интервью у президентов. Или бил чечетку в сельском клубе и подписывал фотографии девушкам – «Когда-либо вспомни». Получается, что старость какая-то бестолковая. А говорят, что жизнь устроена мудро. Нельзя было сделать наоборот? Ты рождаешься старым. Все болит, суставы скрипят… Как говорит мой дружок Алибасов: «Хорошо, что сегодня утром болит не все туловище!» А потом становишься все моложе! Болезни сами проходят. Недавно внучка спросила меня… Впрочем, старческая забывчивость банальна. Начало деменции. Но мне и самому стало интересно, а что случилось с героем моего первого романа, Шуркой, дальше в жизни? Остался ли он верен себе? Стал капитаном или писателем? Или же превратился в блогера, страдающего от нехватки денег и славы. Трансформации Шурок в Алексов в моем поколении многочисленны. И они очевидны. А уж в поколении пришедшем… Написал ведь Пушкин: «Мы все глядим в Наполеоны! Двуногих тварей миллионы…» Иногда некоторые сущности сразу рождаются Алексами. Витек, Нюрок и Манек уже не найдешь. Елизарыч заметил, что главный грех человека не убийство другого человека, и даже не прелюбодеяние – гордыня! Так в Библии. Лупейкин сказал то же самое, но ярче – на языке, нам уже тогда доступном: «Понты кидать не надо. За базар отвечать придется!» Ты можешь своим дружкам рассказывать о том, что на королевский прием купил в «Harrods» е, самом дорогом лондонском универмаге, сюртук и штиблеты. Но сам-то ты прекрасно помнишь, где выдают в аренду, всего за двадцать фунтов английских стерлингов, немнущиеся фраки – одноразовые. И такие же туфли.
Словно кладбищенские портные скроили их, на скорую руку, из картона и жести.
…Мы как очумелые везде строили свои штабы. Укромные закутки в сараях, на крышах чердаков, в кустах черемух и в кубриках выброшенных на берег кунгасов. Строили из подручного материала – веток и досок, кусков фанеры и обрывков толи. Лупейкин называл тип такого строительства – из говна и палок. Когда в Москву пришла программа реновации, я спросил у одного из вице-мэров: «А зачем сносят хрущобы?» Вице-мэр, еще достаточно молодой человек, ответил мне: «Потому что хрущобы построены из говна и палок». Позже я случайно узнал, что вице-мэр учился тоже в школе-интернате. Интернатовские вообще-то отдельные люди. Совершенно очевидно. Как и детдомовские. Жора Пряхин, главный редактор издательства «Худлит», по молодости написал повесть «Интернат». И сразу стал знаменитым.
Обессмертил наши с ним интернаты. Мы с Пряхиным работали в одной газете.
…Одна молодая женщина, ее звали Анна (имя подлинное), пригласила меня к себе на яхту. Она была совладелицей сети популярных аптек. Анна, а не яхта, разумеется. Не знаю, что она, богачка и светская львица, разглядела во мне, деревенском ханурике. Пишу без кокетства. Гены пальцем не раздавишь. Пузцо тыквочкой от регулярного употребления «Лагера» уже тогда обозначилось. Как я его ненавидел! Не пиво «Лагер», а пузцо. Плешь, кажется, тоже наметилась. Симпатяга… Ну, разве что бежевый костюм, купленный перед отъездом из Англии в магазине секонд-хэнд за двадцать пять английских фуфырей. Так мы называли фунты стерлингов – несколько высокомерно, фуфыри. Тогда мы еще верили, что крепче рубля валюты в мире нет. Кто-нибудь помнит, что доллар в 1980 году стоил шестьдесят четыре копейки? Яков Кедми, известный израильский разведчик и дипломат, вспоминает, что при отъезде из Союза в 1968 году ему обменяли девяносто рублей на сто тридцать долларов. Правда, мой светлый костюм, похожий на паратовский, к описываемому времени роскошных яхт и подступающей свободы изрядно поизносился. В борьбе против расстрела Белого дома и за парламент имени Хасбулатова. Кто-то помнит Руслана Имрановича, неплохого ученого-экономиста и посредственного политика? Он хотел отобрать власть у Бориса Николаевича Ельцина. Наивный горец, бунтовавший против генерала Ермолова.
В отличие от Джессики аптекарша была худой и гибкой, как змея. И она была тоже красавицей. Но мне такие не нравились. Она была похожа на свою яхту-плоскодонку. По заказу их семьи я подрядился писать книжку об успешном аптечном бизнесе. Обещали заплатить хороший аванс. Аванс почему-то всегда важнее конечной оплаты. Позвали обсудить план книги. Яхта, заякоренная, стояла на просторах Пироговского водохранилища. Принесли виски. Тогда я еще пил виски, хотя запах самогонки ненавидел с детства. Вел я себя по-прежнему… Ну, вот как я себя вел? По-деревенски, от внутреннего волнения – с некоторой наглецой. Про таких у нас в деревне бабки говорили дёрзкий паренек. Например, я стал Анну называть Нюрой. А капитану яхты, лощеному красавцу с косичкой на затылке, сказал: «А принеси-ка ты нам, братец, льда! Виски, знаешь ли, безо льда – ну, чистая самогонка!» Капитан был одет в черные шорты и белоснежную сорочку с короткими рукавами. Конечно, безукоризненные баретки. Я его опрометчиво принял за бармена. Плоскодонка засмеялась: «Какая непосредственность! Простота хуже воровства». И расстегнула две верхних пуговички своего прозрачного платья из шифона. Тонкий шифон входил в моду, сменив аляпистую и грубоватую ткань… Забыл ее название. Этой тканью еще оббивали диваны. Капитан брезгливо на меня посмотрел, но льда принес. Мне кажется, он меня ревновал к хозяйке. Мы, все трое, понимали, что смена партнера – как смена модели мобильного телефона. Только с каждым разом непонятнее: телефон предназначен для того, чтобы звонить, или он выполняет другие функции? А, по существу, ведь по-прежнему нужна всего одна. И она бесхитростна, эта функция. Хотя порой волнительна. Телефоны можно часто менять. Были бы деньги. У аптекарши по имени Нюра они были.
Ночью, выбрав удобный момент – Анна пошла в душ, я спрыгнул с борта и поплыл по-собачьи, ориентируясь на тревожно подмигивающие мне где-то вдалеке огоньки деревни Пирогово. Иногда я горестно подвывал. Баретки пришлось сбросить. Позор, конечно. Не всякому расскажешь. Но я чувствовал себя Мартином Иденом из романа Джека Лондона. Береговая охрана меня выловила. Обошлось без увечий. Костюм, кстати говоря, не пропал безвозвратно. Он был сдан в химчистку и заиграл новыми гранями. Некоторая помятость пиджаков тоже входила в моду. Как и шифон. От моих услуг по написанию книги вскоре вежливо отказались. Хорошо, что я не успел получить и бездарно растратить аванс. Я видел толстый конверт с деньгами на столике. На что я мог его потратить? На спиннинги и закидушки, которыми мы ловили с борта дебаркедера «Страна Советов» серебристых чебаков и зеленых касаток.
…Обивку диванов делали из кримплена. Вспомнил. Синтетическая ткань, название которой произошло от долины Кримпл-Вэлли и от реки Кримпл-Бек. Северный Йоркшир, Великобритания, область к югу от Харрогейта, три часа езды от Манчестера. Кримплен запомнить не мог, а все географические названия запомнил… Зачем? С пятого класса я любил географию больше других предметов. Мой Кабо-Верде – Острова Зеленого Мыса! Или правильно – мои Кабо-Верде? Эх-эх… Лаборатория, где разработали ткань, располагалась в долине Кримпл. Не помню, из какой ткани был мой костюм, купленный за сущие копейки. Но, кажется, тоже из тонкого кримплена.
С географиней-татаркой я танцевал на выпускном вечере и прижимался к ней всем туловищем. Которое тогда совершенно не болело ни в каком месте. Наоборот, каждая клеточка моего тела трепетала и постанывала. Галия посматривала на меня с интересом. А что удивительного? Мне было уже семнадцать лет, а географине – двадцать с хвостиком. Ну, даже если и «хвостик» в десять лет – подумаешь! На мне была битловка, выменянная на икру у японских моряков, и брюки-клеш. Те самые – с клапаном-лацбантом. В таких штанах, как вы помните, удобно карабкаться на мачту и бегать по реям. Наутро после выпускного еще один мой дружок, Серега Бурыхин, спросил: «Ну как, Шурок? Галия дала?» Я чуть не врезал Сереге по морде. По наглой рыжей морде! Осенью, в десятом классе, мы с Пыжиком спасли Бурыху в драке со звероватым уголовником. Все случилось на дебаркадере в Магинском порту.
…Потом я Анну случайно встретил. Не так уж много и лет прошло. И где б вы думали? Все на тех же островах Кабо-Верде! Она стала полной и веселой, в белом просторном платье и шляпе с огромными полями, беспрерывно хохотала. И она была похожа на актрису Елену Соловей из фильма «Раба любви». И у нее имелся муж, бизнесмен-итальянец, и трое, или даже четверо уже, ребятишек. Дети бегали вокруг нас, кудрявенькие и озорные, оставляли пятна на моих бежевых брюках. Их поведение меня почему-то бесконечно радовало. Дети Анны и ее муж сносно болтали по-русски.
– Анна, – сказал я, – вам так идет ваша полнота.
Она улыбнулась без тени печали:
– Где же ты раньше был, Шурик?
Ее муж, кажется, его звали Луиджио, порывался немедленно купить мне новые брюки. А дети нападали на него и вытаскивали из плетеного кресла. И все вместе они валялись на полу летней веранды. Хотелось к ним присоединиться. Валяться на полу или лучше на газоне, возиться с ребятишками – что может быть радостней? День был нестерпимо солнечный. И еще очень хотелось, чтобы раздобревшая Анна присоединилась к нам. Оказалось, что Луиджио – аптекарь. И он занимается инсулином. Ну, он занимается не самим инсулином, а его поставками. Доходнее инсулина только космос, проституция, наркотики и торговля оружием. Больных диабетом в мире уже почти пятьсот миллионов. Я не восхищался, но и не комментировал. Потому что инсулином пока не пользовался. Проституцию при детях тоже не обсуждали. Недалеко на рейде стояла их яхта. Мне тут же вручили подзорную трубу, чтобы я смог оценить такелаж. Я глянул в волшебный глазок их калейдоскопа и, кажется, узнал капитана. Все того же лощеного красавца в черных шортах. Только косичка у него на затылке стала седой.
Луиджио сделал круглые глаза, подмигнул Анне и сказал:
– Больше я не разрешу тебе прыгать с яхты!
У меня был билет на самолет до Лиссабона. Я так и не нашел Катрину, которую искал на островах. И отчасти мне взгрустнулось. Наверное, я завидовал чужому счастью. Луиджио предложил поменять билет и провести с ними на яхте пару-тройку дней. Два симпатичных малыша, старшенькие – Николя и Морис, не отходили от меня. Почему-то я начинаю быстро тянуться к старикам и к маленьким детям. А они – ко мне. Давно, и не только мной одним, подмечено. Родители Луиджи уже загорали на яхте. С самыми младшими детьми управлялась няня-филиппинка. Я поблагодарил и отказался, сославшись на важную встречу с издателем в Париже. Врал, конечно. Я тогда сидел без работы, изгнанный из большой газеты. И везде искал ее, одну-единственную. Мне казалось, что она спасет меня от распада. Почему-то в голову втемяшилось, что она эмигрировала на Острова Зеленого Мыса. То, что сейчас называется Республикой Кабо-Верде. Так мне сказала ее мама – профессор консерватории, известная музыкантша. Деньги у меня были. Я получил аванс на большую книгу родовой хроники от известного православного банкира. Интересно, банкир может быть православным? Я был знаком с двумя православными банкирами-братьями. Сейчас они в международном розыске. Продали здание редакции газеты недалеко от Пушкинской площади.
Анна спросила меня:
– Ты сейчас что-нибудь пишешь? Мне понравилась твоя книга про олигарха и тайменя.
– Она многим нравится, – небрежно подтвердил я.
На веранде запахло мятой. Принесли коктейль «мохито». Разумеется, со светлым ромом. На три пальца в стакан наливаешь ром, потом лед и мята… Потом… Впрочем, здесь не будем отвлекаться на прилипчивую тему. Ее и так с избытком. Хотя она, тема, почти всегда лишь приправа к основному блюду.
– Извини, что лезу… Мне кажется, что ты не очень счастлив.
– Разве может писатель быть счастливым? – ответил я и захохотал.
Мне казалось – демонически. Тут я слегка блефовал. Сказать о себе «я писатель» – все равно что сказать «я красивый». Повторяюсь, но по делу. Песня еще только начинается. Писатель – категория, которую определяет один читатель, время. Но Анна посматривала на меня с жалостью. Не стоит с жалостью смотреть на героев, прыгающих ночью с яхт. И пьющих кубинский ром. Точно так же не стоит думать, что яхты в жизни моего лирического героя играют какую-то особую роль. С Джессикой мы тоже встретились на яхте. Простое совпадение, соответствующее пословице: «На ловца и зверь бежит». Была яхта – и вот она скрылась за маревом горизонта. Писатель вправе написать: «Она предложила мне путешествие в рай… И вот мы в раю!» Писатель как бы сжимает пространство и уплотняет время. Если получится уплотнить.
Морис и Николя извозюкали отца мороженым. Итальянцы, как, впрочем, и евреи-израильтяне, не запрещают своим детям шалить. И не наказывают их. А русские мамки, мелированные и в плавках-трусах, напоминающих танковые чехлы, только и знают кричать на солнечных пляжах Кабо-Верде: «Ничёси! Куда полез? Ща как дам по жопе!» Вот спрашивается, зачем они бьют маленьких детей? Меня в детстве отчим бил. Когда мы с Хусаинкой подросли, мы чуть не проломили ему голову. Я был сослан в интернат, от греха подальше. «Вы – звери, господа!» – говорила героиня фильма «Раба любви», актриса немого кино Ольга Вознесенская. Дети Анны и Луиджио очень быстро стали называть меня анкл Шуша – дядя Шуша. Так меня называл мой племянник Анатолий, когда был совсем маленьким. Сейчас он уже большой и работает в Администрации. Какой – даже намекать не буду. Шуша – производное от Шура и Саша. Так и Анна меня стала называть в нашей болтовне за обеденным столом, меняя «Саша» на «Шура». Подали морских гадов и сухое вино. Про Астафьева я рассказал ей, оказывается, еще на яхте в Пирогово. Вот чего не стоит делать никогда. Нельзя доверять сокровенное случайным, хотя и красивым, женщинам. Простота хуже не только воровства. Она хуже деревенской глупости. Анна посмотрела на меня задумчиво и сказала:
– Ну, может, хоть одну ночь на яхте переночуешь? Поужинаем вместе. Правда, у Луиджио в городе есть дела… Он вернется только завтра, в три часа пополудни.
И тоже ведь прекрасное слово «пополудни». Не менее красивое, чем слово «либо».
Либо переночуешь, либо опять прыгать с борта яхты и со всех ног, волчьим наметом, рвать в аэропорт.
Другого варианта не предусмотрено. Да ведь какая охрана еще тебя выловит на берегу. Костей не соберешь.
Я потерял свою первую любовь. И я дал себе слово найти ее.
Юный корреспондент Ваня (имя изменено) спросил меня:
– А можно заниматься сексом без любви?
Ученики студии журналистики «Новый Фейерверк» нашли во мне благодарного слушателя. На такие темы с ними никто не говорит. Ни учителя в школе, ни родители дома. Им очень нужны эти разговоры. А я усвоил урок Астафьева. Надо уметь не столько рассказывать, сколько слушать.
Ваня вообще был странноватым. В тот день он ходил по редакции, раскрасневшийся и взъерошенный.
– Ваня, в чем дело? Ты заболел? – спросил я.
Оказалось, что нет, просто взволнован. Сегодня первый раз идет на свидание с девушкой.
– Давно с девушкой дружите?
– Два года.
– И за два года вы ни разу не встретились?
– Мы переписывались.
«Как же он собрался заниматься сексом? Да еще если и не любит ее…» – подумал я. Оказалось другое. Девушку он любит, но она категорически, в переписке, от взрослых отношений отказывается. А ее подружка, которая Ване совершенно безразлична, все время приглашает его на родительскую дачу на Новой Риге. Дача с баней и бассейном. Родители постоянно живут в городе. Выпрыгнуть в иллюминатор и поплыть по бушующим волнам Ване не удастся. Далеко ли уплывешь в бассейне?
Когда мы прибегали на дебаркадер со своих первых свиданок, Лупейкин первым делом спрашивал: «Ну как? Сиськи мял?» Одна девочка, уже не рыжая Валя с веснушками на лбу – другая, сказала Шурке: «Ты не думай – они еще отрастут!» Как будто Шурка с утра до ночи думал о том, что у кого отрастет! Вон у новенькой, Лариски Тепленькой (имя и фамилия подлинные), уже в седьмом классе все выросло. И Хусаинка первым заметил. Тот самый Пыжик. Адольф считал, что цель любых отношений мужчины и женщины – подготовка партнерши к позиции «на стон». И совершенно не важно, любишь ты ее или нет. Как я мог объяснить сомнительный принцип Лупейкина Ване? Попутно замечу, имея опыт, лучше в такие дела подростков не влезать. Потом не знаешь, как выпутаться. И я сказал Ване:
– Ты сам должен решить. Пусть это будет твоим первым мужским решением.
На самом деле я ушел от ответа.
Мы уже пьем пиво «Лагер» на Чарингкрос-роуд. И я спрашиваю Суворова:
– А вот как, по твоей версии, я приведу приговор в исполнение?
Витя лучисто улыбается. По-моему, у него еще были во рту золотые фиксы. По русской, варварской, надо заметить, моде тех лет. Они у меня тоже когда-то были, золотые фиксы. Только на передних зубах. Потом я заменил их на металлокерамику. Зубы получились ослепительно-белыми. Тогда еще живая мама сказала: «Сияют… Как унитаз!» И засмеялась. Она, как и ее мать Матрёна, любила точные определения. И за словом в карман не лезла. И не надо спрашивать, откуда у автора такая тяга к народной лексике. Лупейкина со счетов тоже не сбросишь.
– Как, как… Зонтиком уколешь!
Неустановленный агент разведки ткнул в Лондоне отравленным зонтиком болгарского диссидента Георгия Маркова. Доза рицина, впрыснутая пневматическим ружьем, замаскированным под зонтик. Такова одна из версий. Исполнителя не нашли. С альпенштоком проще. Агент НКВД, кремлевский альпинист, как его назвали позже, Рамон Меркадер проломил череп демона революции Льва Троцкого ледорубом в Мексике. Меркадер после долгой отсидки получил Звезду Героя Советского Союза. Не смотря на дождливую той весной погоду, я перестал брать на встречи с Суворовым зонтик. Туманов, обещанных Герценом, по-прежнему не было. А про газ «Новичок» мы тогда еще не слышали. Я точно не знал. Вряд ли и Витя Суворов. Он же Владимир Резун, сбежавший на Запад из Женевской резидентуры ГРУ, Главного разведывательного управления. Каждая наша встреча с Резуном-Суворовым заканчивалась одинаково. Витя говорил, а мысль он всегда держал цепко:
– Ты им там скажи… Я не сдал ни одного нашего человека за границей. Докажу. Готов хоть завтра приехать на суд. Только одно условие – суд должен быть открытым.
Выполнить его условие я не смог. Да и сейчас не могу. Я вообще предполагал, что мы уже никому не были нужны тогда. Ни КГБ, ни Ми-6, ни цэрэушникам. Ни он, ни я. Разве только друг другу. Ну, может быть, еще она, далекая… Обернется так, неожиданно, в толпе. Словно кого-нибудь знакомого, но давно забытого встретит. Когда-либо вспомни… Скажет она вдруг себе. «Когда-либо вспомни», – надпись на подаренных девушкам фотографиях моего папаши. Он писал стихи и самозабвенно бил чечетку. Не танцевал, а именно бил. Сейчас чечетку называют «степ». Баретки – слово вообще выпало из лексикона. Саньки еще случаются, их даже много – Санек. А вот имени Шурка теперь не встретишь. Не говоря уже про Адольфов.
Ну, хорошо – скажет все тот же дотошный читатель. А почему все-таки уважаемого человека Симонова Валерия Петровича, главного редактора газеты «Труд», автор походя называет Валькой? Он не Валентин, а Валерий. Панибратство автора, желающего подчеркнуть свои знакомства с сильными мира сего, выглядит натужно. Особенно в жанре исповедальной прозы. А жанр, как и метод, избрал сам автор. Такой читатель или читательница живо напомнили мне жену Астафьева, строгую Марию Семеновну Корякину. «Не больше трех рюмок!» Обвинение в амикошонстве несостоятельно, потому что первая встреча автора с Симоновым состоялась давно. Очень давно… Столько не живут. А мы прожили. Дело происходило в заснеженной и замороженной Чите времен Брежневского застоя. Валерий Петрович Симонов сидел в редакции молодежной газеты, которую все тогда называли «Козой» – «Комсомолец Забайкалья», и играл на баяне. Кстати говоря, там он тоже был главным редактором. А играл он, дай бог памяти, песню Антонова: «Море-море, мир бездонный…» Представили? Заиндевевшая по самые ноздри, как монгольская лошадка, Чита, все бегают по редакции «Козы» с трепещущими в руках листочками. Сдают свои унылые заметки в номер. И только один человек, склонив пшеничный чуб почти к клавиатуре, поет: «Надо мной встают, как зори, надо мной встают, как зори, нашей юности надежды!» И этот человек – главный редактор. Не скажешь же этому чубатому, пробегая мимо в бухгалтерию за недостающими на билет до Хабаровска средствами: «Можешь “Разноцветные ярмарки”? А лучше – “Учкудук – три колодца”»… Назвать его в тот момент Валерием Петровичем – все равно что попросить сбацать на гармозе Пятую фугу Баха. Есть Пятая, нету ли? Амикошонство же, коротенько здесь напомню, бесцеремонное, излишне фамильярное обращение под видом дружеского. От французского ami – друг и cochon – свинья. На всякий случай проверил. Песню «Море, море…» Антонов создал в 81?м. Я возвращался с Бама и залетел в Читу, чтобы опубликовать заметку и попросить денег на билет до Хабаровска, примерно в 82?м. Симонов работал главным редактором «Козы» с 81?го по 84?й. Все совпадает. Вот что такое авторский метод калейдоскопа. Осколки собрались в мозаику. Пространство и время сгустились до песни под баян в стылой Чите. Потому не сегодняшнее «Валентин Петрович», а юношеское – «Валька». Шурку не каждый читатель в авторе разглядит. Мы еще убедимся. Где-нибудь в последней главе. Определение: «Чита времен брежневского застоя» тоже не случайно. Брежнев поехал по городам Сибири и Дальнего Востока. Заглянул и в Читу. По молодости он здесь служил. Свидетели, а такие всегда находятся, рассказывали, что солдатики красили зеленой краской стволы деревьев вдоль трассы, по которой мчался в танковую часть Брежнев. На одинаковую высоту красили. Миможка может усомниться… Глупость какая-то! Да что – деревья… Я знаю, что даже пожухлую траву откосов вдоль шоссе красили в зеленый цвет. Нашей делегации на слет студентов-отличников в Кремле – Брежнев присутствовал – пошили одинаковые костюмы. Пиджаки-френчи. Как будто мы – корейцы. И едем на встречу с Ким Ир Сеном. И вот в те махровые времена Симонов пел про зори. И про нашей юности надежды. Он всегда был лириком. И знал, что будущее светло… И только потом в его стихах появился проклятый снег, который скрипит и скрипит под ногами.
А вообще писатели, в принципе, остались? Любой графоман может за свои деньги издать любое сочинение. Книжные лавки завалены. Издатели давно миллионеры и живут за границей. Оценку русскому писательскому процессу дать не смею. Критик из меня никакой. Да и не хочется попадать в жернова между либералами-западниками и почвенниками-заединцами. Здесь в любезном Отечестве все без изменений. Либеральные премии для либеральных. У почвенников – одни названия красивых премий. Какие-то сплошные «Орлы», «Ладьи» и «Витязи». А денег там почти нет. Свои любимцы и свои пророки. То есть сам литературный процесс, хоть и жиденьким ручейком, еще струится. Пусть оценку ему дадут критики. Если они еще остались. Я же поделюсь здесь субъективным видением двух, по-прежнему непримиримых, кланов. Тех и других приходилось наблюдать на презентациях, когда кто-то из спонсоров накрывает в соседнем зальчике поляну. Спонсор, как правило, олигарх-графоман, сам пишущий или песни, или эзотерические книги про власть тьмы. Все на презентации уже давно устали от пластов, сублимаций и эволюций, непрестанно звучащих в обличительных речах. И все ждут заветного сигнала. Сигнал звучит: «А теперь давайте выпьем и закусим чем бог послал!» Бог послал нарезку, маслины, квашеную капусту и водку, разлитую по пластиковым одноразовым стакашкам. Тут главное – первым успеть к столу и набросать в пластиковую же тарелку хрючева. Хрючевом в наши дни стали называть плохо приготовленную еду и неаппетитно выглядящую закуску, безобразно сваленную в одно блюдо. Расползающийся капустным листом голубец, сверху грязно-розовая от свеклы селедка под шубой, побольше маринованных огурчиков, кусок хлеба, жменя канапе… Маленькие бутербродики на шпажках. Бывает и красная икра. Но она достается только ветеранам движения. Опытные, они заранее занимают стартовые позиции у входа в зал и первыми формируют свои тарелки с хрючевом. Либералы в растянутых свитерах, с растительностью на лицах – щепотки волосиков клочками, в штанах-комбатах и в пыльных берцах. Как будто бы они только что спустились с чеченских гор. Часто с опухшими лицами. Теперь почвенники. В лаптях, зипунах и в сапогах, смазанных дегтем, никого не видел… Встречаются в косоворотках, с окладистыми бородами. Про таких говорят: «Капуста в бороде запуталась». По отвислости подглазий несильно отличаются от непримиримых собратьев по литературному цеху – либералов. Разумеется, и в том, и в другом лагере есть хорошо одетые и нормально выглядящие люди. Некоторые даже с галстуками-бабочками под воротниками рубашек-ковбоек. Мне объяснили – сейчас такая мода. Я говорю лишь об общем впечатлении, когда смотришь на банкетный зал с приготовленным хрючевом или в зал, где проходит очередное толковище о судьбах литературы.
Непрезентабельный часто вид у писателей. Про таких говорят – сивые… Помните Бунина в безукоризненном смокинге, со стоячим воротничком накрахмаленной манишки? Маяковского с массивной тростью в руке, Есенина – тот вообще ходил в цилиндре! Нагибин – в светлом пальто английского кроя. Твардовский – в двубортном костюме. А Евтушенко – в его невероятных пиджаках и узорчатых рубахах! Но при чем здесь глубина литературного процесса? А при том! «Дядю Ваню» Чехова вспомните. В человеке должно быть все прекрасно… И лицо, и одежда, и душа, и мысли. В подлиннике так: «Если у человека прекрасное жалованье, то…» Жалованья у большинства из писателей нет никакого. А гонорары убоги. «Как личность я сформировался на площади трех вокзалов в ревущие девяностые», – говорил Валерий Арутюнов, славный фотохудожник-креатор «Собеседника». Трудно вообразить, где формировались современные писатели. Но это, повторюсь, мое придирчивое виденье. И оно, конечно, крайне субъективно.
В шестом классе Лариска Тепленькая пригласила Шурку и Пыжика на свой день рождения. Мать Лариски, пышная красавица-майорша, испекла торт. Шурка, как, впрочем, и Пыжик, торт видел впервые. Торт был состряпан из рыжих коржей, проложенных толстым слоем то ли сгущенки, то ли варенья. Шурка осторожно укусил. И так и застыл с куском во рту. Пыжик шепнул ему на ухо: «Не жри! Давай унесем в штаб!» Но Шурка ничего не мог с собой поделать. Торт был вкуснее мандариновой дольки, съеденной 1 января в интернатовском кубрике. Двенадцать шалопаев – двенадцать долек. Потом начались танцы под пластинки. «Жил да был черный кот за углом…» Шурка стеснялся приглашать Тепленькую. Хотя и хотел. У него были шаровары с начесом. Почти девчачьи штаны. Кто же танцует твист в шароварах? А Хусаинка был одет, как настоящий парень. Брюки со стрелкой, черные баретки… Он и танцевал с Лариской.

Глава 3
Нелегалы
Журналисты, работающие за рубежом, особенно в капиталистических странах, начинали воображать себя секретными агентами. Натурально шпионами. Хотя на самом деле таковыми не являлись. Они как бы сращивались с темой. Я знавал одного такого. Приличный человек, из московской хорошей семьи. Как-то он приехал ко мне, в английский корпункт нашей комсомольской газеты. Заявился в модном пальто песочного цвета рано утром, и неподдельно восторгался яичницей с сосисками. Как будто ему подали королевский завтрак. Особенность же появления заключалась в том, что благородное его пальто, цвета песка афганской пустыни, было извозюкано и словно вываляно в соломе. Как будто он добирался ко мне с материка на остров (Англия – остров!) не на комфортабельном экспрессе, а в теплушке для перевозки крупного рогатого скота. Он округлял глаза, подмигивал и намекал на что-то. Он таинственно шептал: «Сам понимаешь!», «Там знают!» И тыкал пальцем в потолок. Он только не сказал, что прибыл со специальным заданием. А может, он приехал инспектировать меня? Мы сделали репортаж из музея Шерлока Холмса, что на Бейкер-стрит. Согласно последним данным музей принадлежит семье экс-президента Казахстана Нурсултана Назарбаева. В музее нет ни одного подлинного экспоната. Сейчас говорят – реплики. Вот зачем Назарбаеву и его семье музей реплик? А зачем нам надо было срочно делать репортаж из музея марионеток? Для прикрытия… Чего? Дыма без огня не бывает. В те годы под крышей корпунктов ведущих газет за границей работало много советских разведчиков. Была такая практика. И не только у нас. Английские и американские шпионы тоже не брезговали удостоверениями журналистов. До меня газету представлял человек, которого выслали из Англии в двадцать четыре часа. Сейчас, говорят, он обретается в Женеве – Мекке шпионов всего мира. Когда сбежал Олег Гордиевский, заместитель советского резидента в Англии, Суворов встретился с ним. Проговорили и пропьянствовали всю ночь. Видимо, было что вспомнить и обсудить. Суворов вынес свой суровый вердикт: «Я с ним срать на одном гектаре не сяду!» Суворов ведь писатель. И ему не чужд язык народа, на котором говорил великий Астафьев, зэк Елизарыч, мой наставник с дебаркадера Лупейкин. А иногда даже моя бабушка-баптистка Матрёна Максимовна Ершова. Гордиевский же сообщил Суворову, что присланный нынче в Англию корреспондент комсомольской газеты не является сотрудником Службы внешней разведки. Впервые за долгие годы.
– Ну, вот видишь! – сказал я Суворову, радуясь своему случайному алиби.
– Плохой разведчик Гордиевский, – ответил Суворов, – он забыл, что есть еще долгое внедрение. И сейчас ты не работаешь в добывании или в обеспечении. Ты адаптируешься. То есть приноравливаешься к новым для тебя условиям и обстоятельствам. Ты внедряешься в незнакомую обстановку.
Внимательно посмотрев на меня, добавил:
– А плохое знание английского языка – часть твоей легенды.
Может, Суворову в душе льстило, что за ним приехал охотиться не какой-то выскочка с Нижнего Амура, а матерый Алекс. С долгим внедрением. Пароль: «У вас не продается желтое пальто?» Отзыв: «Пальто продали! Есть черные баретки!» «Все помнят: Юстас – Алексу… Пищит морзянка. Эсэмэски тогда еще «не мурлыкали» и вотсап «не булькал» в кармане пиджака английского твида. И Катрины у меня еще не было.
…И немедленно учиться в языковую школу для эмигрантов! В нашей группе занимались поляк Пашка, француз Эндрю и симпатичная афроангличанка Фанни. Мы ее звали Фанька. Через два года занятий мы четверо – талантливые чертяки! – прошли тест на льготное обучение в Кембридже. Но мне так и не довелось там учиться. В рассаднике снобизма, где пестовали элиту мирового капитала. Мне нужно было писать репортажи в газету и добывать эксклюзивные интервью с английскими министрами. Одна только толстуха Фанни проучилась в Кембридже два года и даже стала магистром. По такому случаю она закатила party и нас пригласила. За кружкой доброго эля я спросил Эндрю:
– Ты почему не стал учиться в Кембридже?
Он снисходительно посмотрел на меня:
– Сам посуди, Алекс… Кто я в Кембридже? Черномазый студент из Туниса.
Он был тунисского происхождения. Вместо «черномазый» он произнес другое слово. Нетрудно догадаться, у кого он научился нетолерантной лексике.
– А на самом-то деле я не драйвер! Я шофер!
Он хотел сказать, что the driver – обыкновенный водила, может, даже дальнобойщик, а вот chauffeur – другой класс. Почти королевский! Я видел однажды, как Эндрю выскакивает из своего лакированного кадиллака и открывает дверку пассажиру – председателю совета директоров какой-то нефтяной корпорации. При этом сам Эндрю похож на наследного султана Туниса. Или голливудского актера, приехавшего получать «Оскар». В черном смокинге, в белых перчатках и с галстуком-бабочкой. Разумеется, баретки… Не из магазина ритуальных принадлежностей. Заметив мое повышенное внимание и явное желание познакомиться с его пассажиром, замахал руками и страшно завращал белками глаз:
– Вечно эти рашенс, простодырые… Подожди, Алекс, не до тебя!
Слово «простодырый» он, конечно, не знал. Я прочитал слово в его глазах. Правда, потом, когда глава «Бритиш-шмитишь» – в обтрепанном, кстати, пиджачишке, в джинсах и в мятой майке, скрылся в лифте, Эндрю подошел ко мне. И мы с ним выкурили по сигарете. Тогда в Лондоне еще можно было курить на улице где захочешь. За ухом у шофера торчало переговорное устройство. И как только оно призывно «замурлыкало», Эндрю тут же выбросил сигарету в урну. Что тут добавить? Одно слово – шофер!
А добывание и обеспечение – два вида деятельности разведчика за границей. Он или добывает информацию, или обеспечивает проведение секретной операции. Главное же достижение любого разведчика – вербовка. Получение того самого источника информации, который будет снабжать секретами. Пистолет только натирает ляжку или подмышку шпиона. Почти в девяноста девяти случаях из ста пистолет настоящему шпиону не нужен и лежит в сейфе резидента, в подвале на улице Кенсингтон Палас Гарденс, 13. Смотри-ка! Столько лет прошло, но адрес не забылся. Кто-то очень внимательный заметит: не-е-ет! Не случайно он рванулся знакомиться с директором нефтяной компании. Искал себе новый источник информации, чтобы завербовать! Повторяю для тебя, Фома Неверующий. Мой лирический герой Шурка в Англии писал заметки и брал интервью у звезд. Хотя работа разведчика и корреспондента часто схожи. Они оба рыщут по Лондону в поисках жареной информации. Ну… хорошо. Не жареной – эксклюзивной.
Еще один мой давний приятель. Я до сих пор считаю его отличным репортером. Посланный под старость в бывшую страну соцлагеря собственным корреспондентом газеты, в которой к тому времени я служил уже главным редактором, он придумал целую историю преследования его спецлужбами маленькой и симпатичной страны. До недавних пор к нам дружественной. Я предложил приятелю срочно приехать, пойти в правительство, организовать пресс-конференцию. Протестовать, одним словом, против беспочвенного обвинения. Так думалось – беспочвенного. Приятель категорически отказался. Позже я понял, почему он так поступил. Он хотел перейти на работу в другую, более престижную и статусную, газету. И в итоге перешел. В свободной энциклопедии есть про него статья. «Весной 2016 года МИД (называется МИД той страны) отказал такому-то (называется фамилия моего приятеля) в продлении аккредитации. Причины, по которым принято это решение, не разглашаются и квалифицируются тем же МИДом как особо секретные»… Ядерную бомбу он, что ли, хотел украсть в маленькой, но гордой стране, больше известной своими шайбами? Последней в статье шла строка: «С 2016 года имярек (то есть мой приятель) – собственный корреспондент…» Называется другая газета. Но в той же стране.
Сразу стало как-то непонятно. Почему к нему теперь нет претензий у МИДа? И обвинений в особо секретной деятельности. Он же фамилию и внешность не менял, а другая газета, куда он перешел, тоже российская… То есть он остался «шпионить» в той же самой стране с надоедливыми спецслужбистами и по-прежнему меткими шайбами. Тут перед моим мысленным взором, как писали в романах прошлого века, мелькнули картины былого и возникли варианты ответа. Первый. Наверное, он раскаялся и перестал шпионить. Как пишутся статьи в свободной энциклопедии – мы все прекрасно знаем. К формулировке «как особо секретные» редакторы поставили синенькую ссылку «источник не указан 1919 дней». Он вряд ли будет указан и через сто лет, этот источник. Я переворошил десятки сайтов, чтобы найти подтверждение ссылки. Увы, не нашел. Потому что источник никакой не МИД, а он сам, мой старый и добрый приятель. Второй вариант. После того как его разоблачили и отказали в аккредитации, он, горестно стеная, горными тропами пробрался в логово спецслужб. Там он ударил себя в грудь и… Ужас! Неужели они его перевербовали? И теперь он двойной агент! А почему сразу не выслали? 24 часа – и ты на Родине.
Сам по себе напрашивался и совсем неромантический вариант ответа. Без перехода границы на коровьих копытах. Маленькие, но злые пульсики неудовлетворения собственным статусом бились в моем приятеле-«нелегале» по ночам. Он хотел иной славы. Шофер Эндрю гордился должностью водителя. Шофер! А мой товарищ не гордился газетой, которую представлял. И смокинг не тот, и перчатки штопаные… Да и сам лимузин подкачал. «Нелегал» написал книгу мемуарно-публицистического характера, где меня и некоторых своих бывших друзей (правда, не всех) представил… Ну, скажем, в несколько невыгодном и неожиданном для нас свете. Ну, да и господь с ним! Имеет право на авторский взгляд и интерпретацию известных событий. На самом деле его прием называется литературой мщения. Наиболее широко литература мщения была представлена в фейсбуке. Мой давний коллега в фейсбуке буквально жил. Он там дышал и мечтал, спал и завтракал… Он мне сам однажды сказал: «У меня тысяча френдов! Ты хоть представляешь, что это такое?» Представляю. У меня бы от десяти «френдов» «крыша» съехала. Он переосмыслил достаточно известные в прошлом факты нашей общей биографии. Захлебывался, описывая свои отношения с «настоящими», как он полагал, друзьями. Не с сошками, а с сильными мира сего: президентами, генералами, командующими войсками, министром МВД, с самыми знаменитыми журналистами… С комендантом Кремля. Но и тоже господь с ним! Недополучил человек в свое время известности, денег, признания. Простим ему вольности стиля и вольную интерпретацию фактов. И даже злобные пульсики и откровенное, чего уж скрывать, вранье – простим. Тщеславие – не самый плохой двигатель журналистской карьеры. Удивило другое. Ни в этой своей книге, ни во второй, вышедшей следом, он ни разу не упомянул газету, которая отправила его за границу и достойно содержала, не очень многого требуя взамен. Она оказалась ниже того уровня, которого он, по его мнению, заслуживал. Не блестящий кадиллак, а видавший виды жигуленок-копейка из ржавого гаража, который вскоре снесет московская мэрия. Зато название важной газеты, куда он перешел, мелькало чуть ли не на каждой странице его мемуаров. Про себя он скромно, по-мужски роняя скупую слезу, писал: «Тянул лямку собкора». Какова лямка собкора за границей, многие из его бывших друзей и коллег знают не понаслышке. Главное – вовремя отчитаться за растраченные средства перед бухгалтершей Клавой. И накупить бутылок с виски. Перед тем как ехать за новыми средствами в Москву. Ну и, конечно, заметки… Куда же без них? Литература не живет без графоманов. Журналистика в родном отечестве не живет без таинственных «нелегалов», неизвестно кем и для чего внедренных в профессиональные ряды разведчиков.
Я, кажется, знаю, почему Штирлиц стал народным героем и попал в анекдоты. У многих русских, особенно у старшего поколения, игра в разведчиков становится почти национальной чертой. Обыденность жизни, ее унылость и серость настолько утомляют, что человек начинает представлять себя засланцем. Один такой засланец обязательно находится в компании. Он сидит молча где-то в уголке и посверкивает изредка глазами из-под насупленных бровей. Молчание его многозначительно. «Говорите, что Горбачев – буревестник перестройки?! Ну-ну… Мы-то знаем, чей он агент влияния! Говорите, что в булке белого хлеба нашли окурок?! Ну-ну… А вы знаете, что в большинстве продуктов отечественного производства содержатся отравляющие вещества? Да нет – сначала очень малыми дозами, а вот потом…»
Рассказывают, что Юлиан Семенов, создатель Штирлица и вообще писатель плодовитый и человек замечательный, на вопрос: «Юлик, а правда, что ты – генерал КГБ?» заразительно хохотал. Вопрос ему нравился. Подозревали, что и Евгений Александрович Евтушенко завербован КГБ и носит тайное звание полковника. Последний слух был связан с историей высылки Бродского из страны. Думаю, что ни Семенов, ни Евтушенко ни в каком КГБ не служили. Семенова, по распоряжению Андропова, допускали к полусекретным архивам. С Евтушенко, тогда уже гражданином мира, заигрывали на предмет доносительства. Но стучали в основном на самого Евтушенко. Славы и популярности хватало и Юлиану, и Евгению. Но, не доигравши в разведчиков, они оба, по складу мальчишеского характера, на коварные вопросы подкатывали глазки и многозначительно посмеивались… К тому же давно известно, что девушкам – особенно тем, кому за тридцать, нравятся кавалеры нестандартные. Например, разведчики. Они не просто хлещут стаканами водку. А делают коктейль «Северное сияние». Ну, кто из настоящих шпионов не знает, что такое коктейль «Северное сияние»? Старшина дебаркадера Адольф Лупейкин хоть и не был шпионом, называл такой коктейль бабоукладчиком. Искристый от шампанского и непредсказуемый от крепости водки… А еще лучше от чистого спирта. Тема выпивки – навязчивый пунктир нынешнего опуса.
…В Лондоне редко идет снег. В мою бытность лишь однажды. От посольства до своего дома на Ворвик Гарденс я доезжал за десять минут. В тот снежный вечер потребовалось пять часов. Автомобили с летними шинами на колесах сгрудились, как глупые бараны, под горкой за Гайд-парком. На дорогах образовалась гололедица. Многие побились фарами и поцарапались дверками. Полицейские в ручном режиме разгребали пробки, выли сирены карет скорой помощи, из Гайд-парка на улицу Бейс-Вотер вывалили толпой чернокожие трибуны. В Гайд-парке часто произносили зажигательные речи афроангличане. Они кутались в свои накидки, похожие на домотканые русские половики, ловили снежинки и размахивали руками. Тоже пытались регулировать беспорядочное движение. Многие видели снег впервые и радовались, как дети из стихотворении Бродского «Осенний крик ястреба».
…карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски: «Зима, зима!»
По-английски «зима» – «винтер». Некоторые подталкивали машины. Я заметил, что неграм всегда больше всех надо. Они очень сострадательные люди. И готовы помочь даже тогда, когда их никто не просит об этом. Афроангличан и афроамериканцев тогда еще все называли неграми. И никто не обижался.
Я приткнул свою хондочку у знакомого паба, дожидаясь окончания метели. И я подумал: «Обещают глобальное потепление и смену климата на Земле… А вдруг в Лондон придут трескучие морозы? Что люди будут делать? Погаснут окна в домах, машины встанут… А на острове Диксоне созреют бананы…Что станет на любимых Островах Зеленого Мыса? Страшно представить! За кубометр газа – тысячи долларов…» Вот как я тогда подумал. Чур меня, чур! Впрочем… Даю себе слова не ходить в сторону политического болота. И не только потому, что тропка туда очень сомнительна. Мой метод предполагает исследование других порывов и других страстей. Порывов человеческой души и страстей любовного накала. Прочитают мои лучшие друзья, Симонов и Лепский, пассажи про Урганта и талантливого пародиста Галкина и перестанут со мной здороваться. У них есть свое мнение. Имеют право. А я не хочу из-за газа и из-за Галкина терять друзей. У нас уже случались времена, когда мы перестали глядеть в глаза друг другу. Слава богу, хватило ума под старость собраться и взгляд сфокусировать. Мы организовали «Пень-клуб». Не Пен, а Пень. Короткая справка: «Пень может быть как еще живым (тогда из него еще может снова вырасти дерево – пневая поросль), так и мертвым». То, что вы читаете сейчас, в чистом виде пневая поросль.
Мой приятель-«нелегал» из «Пень-клуба» демонстративно вышел. Хотя никто его не выгонял. Мы даже избирали его своим президентом. Безо всякого сомнения, он хороший журналист. И слава не однажды накрывала его своим крылом. Он заслуженно получил боевой орден за работу в Афганистане. Он небеден. Хвалится особняком где-то на Николиной Горе. Или на Ильинском шоссе. И главным редактором он работал. Одно время он демонстративно стал называть меня шефом. К месту и не к месту. Тогда в чем же дело? Зависть? Не думаю. Дело вот в чем. На склоне лет он придумал для себя «долгое внедрение». В область таинственной и опасной деятельности, почестей и славы, которых, оказывается, ему так не хватало. Таким людям до глубокой старости, как в детстве, хочется прийти на Северный полюс раньше Димы Шпаро. Первым, раньше Гагарина, полететь в космос. Или получить Звезду Героя Советского Союза. Перейти границу на оленьих копытах. Выкрасть секретные чертежи. Про странный психологический феномен у Шукшина есть рассказ «Миль пардон, мадам!». В рассказе Бронька Пупков собирается освободить мир от Гитлера. Устранить его физически. Пробирается в ставку. Стреляет, но… Промахивается! Пупков, когда рассказывает всю эту чушь, от горя плачет. Выпивает, конечно… Не называю фамилию своего давнего друга и коллеги по двум причинам. Вдруг все, что он нагородил в Интернете про себя и про особо секретные сведения – правда? И он не Бронька, а настоящий разведчик долгого внедрения. А тут я со своими мелкими подозрениями. Работу советских разведчиков за границей я всегда уважал. Но нестыковка с переходом из одной газеты в другую остается. Как в анекдоте: ложки нашлись, но осадочек в душе остался. Вторая причина еще проще. Мой бывший коллега догадался о том, что я догадался об истинной причине его «особо секретных данных». Которых даже МИД страны, заподозривший его в подпольной деятельности, не знает. «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…» А ведь поначалу слова песенки кажутся глуповатыми. Песня создана композитором М. Леонидовым для таких нелегалов, как мой бывший коллега. Они должны все время оглядываться: нет ли хвоста.
…Виртуальное становище «разведчиков-нелегалов», имитаторов бурной деятельности и недополучивших от своего отечества (родителей, жен, мужей, друзей, контор и фирм – нужное подчеркнуть) наград, благодарностей и благ ширится и пузырится. Стойбище в фейсбуке и в Инстаграм. Им недодали. С ударением на «о». И они о своем горе ежедневно пишут. Прекрасное, на самом деле, изобретение – социальные сети. И фейсбук, в частности. Безграничная свобода общения. Однако же микроскопом гвозди забивали тоже. И книги жгли на площадях. Как показывают события последнего времени, продолжают жечь книги и забивать микроскопами гвозди. Зашкаливает ненасытность и агрессивность френдов, жаждущих лайков. Вольные стрелки-блогеры сбиваются стаями и стаями же нападают на отбившегося волка-одиночку. Или на овцу. Всегда кажется, что френды размножаются почкованием. Мичурин грушу прививал к яблоне. Прививки снижают долговечность деревьев. Если не ставишь заветный «лайк», тебя отправят в «игнор». Так придумано. Ты должен шагать под бой барабана в одну сторону, за старшим пионерским вожатым. Например, за Байденом. Для мирового пионервожатого Джо оказался староват. Моя бабушка говорила: «Трусится дедок на завалинке. То есть трясется. Сидел бы у себя на ранчо и там бы обзывал Путина. Я вот сижу за Торжком и помидоры “монгол” выращиваю. А я ведь моложе Байдена!»
…Тьфу на меня, тьфу! Опять сбиваюсь с курса. Бабушка Матрёна говорила: «Кто про что, а вшивый про баню!» Разрешаю моему редактору убрать из текста все нападки на Америку, если таковые найдутся. На уважаемую мной по-прежнему страну. У меня там дочка живет и вторая внучка, Ниночка. Она любит играть на саксофоне и читает русскую классику. Сам видел – Тургенев, «Ася» и «Дым». Но почему-то Нина категорически отказывается есть борщ. По отцу она украинка. Когда они с мамой приезжали из Америки, она тихонько шептала мне на ухо: «Дед, скажи им, чтобы не давали мне суп с капустой…» Но борщ с чипсами не варят. Как и окрошку не мутят на кока-коле. Только на квасе. Иногда на кислом молоке. Последние несколько лет Нина ко мне не приезжает. Куда-то в Питер едет, в Крым… Я ее понимаю. Недавно ее мама, моя дочь, прислала мне список аэропортов, через которые еще можно добраться до Америки. Я, конечно, не выдержал – ответил: «Дочка! Не выбрасывай список. Через эти аэропорты вы вернетесь в Россию». А ведь в летах уже. И ума палата. Только ключ потерян. Так иронизировала бабка Матрёна. Мы до сих пор дружим с отцом Нины, то есть моим бывшим зятем Михаилом Юрьевичем Панченко. Наша дружба и общение не нравятся моей дочери Татьяне Александровне. Татьяне Александровне хочется, чтобы я нападал на Мишку и бесконечно критиковал его за то, что он недостаточно обильно помогает своей бывшей жене. То есть моей дочери. Но я знаю, что это не так. Михаил привез мне целую папку всяческих счетов и документов. Вот оплата за поездки и учебу Нины, вот оплата за индивидуальные экскурсии в Большой театр. Нина тогда занималась балетом. Вот перевод на накопительный счет – по достижении восемнадцати лет. Вот первый транш на покупку автомобиля… Михаил сам финансист, его специальность – инвестиции. И в таких делах он дока, человек сосредоточенный. Иногда излишне. Он окончил факультет в Джорджтаунском университете, Дипломатическую академию МИДа, защитил диссертацию и стал доктором политологических наук. Работает в солидных фирмах и неплохо, как я вижу, зарабатывает. Он всем своим детям от разных браков (у него четверо детей) всегда помогает. Старшего, Федьку, уже выучил. Тоже в Америке. Я это хорошо знаю без отчетной документации. Миша любит пображничать и всегда слегка авантюрист. Тут он мне даст фору. Я люблю таких. Панченко сходил на Эльбрус, финалист президентского конкурса «Лидеры» первого состава. Но дело в другом.


Моя дочь Татьяна Александровна Америку любит. А Мишка считает ее (Америку, а не Татьяну) лживой страной, в которой никогда не было и не будет никакой демократии. Панченко, происхождением из харьковских (или херсонских?) хохлов, на пиндосов обижен. Он их так называет – пиндосы. Впервые термин Пиндостан я услышал в среде десантников ВДВ в Афганистане. Когда Миша закончил учебу, его пригласили работать в солидную американскую фирму. Экспертом по бывшим странам социалистического лагеря. Кто забыл – было два лагеря: социалистический и капиталистический. Еще были «страны третьего мира». Панченко возил весь империалистический кагал американских консультантов и экспертов в Москву. Жили только в «Национале». Эксперты днем сбивали с толку Ельцина, Гайдара и Чубайса. Коржакова и Барсукова, ястребов, у них не получалось сбить. А ближе к вечеру наймиты желтого дьявола начинали кобелировать и настойчиво требовали игрищ и забав. Чего ж не устроить-то в «Национале», почти у стен древнего Кремля… Миша, будучи все-таки аборигеном, устраивал. Не президент же с чубайсом поведут шаловливых американских аналитиков в сауну с русскими прелестницами! А потом гарвардские и чикагские высоколобые аналитики возвращались в Америку и с удовольствием Мишаню закладывали своим боссам. Дескать, искуситель Панч. Они его так звали – Панч, на американский манер. Миша обиделся. Я бы тоже обиделся. «У них – все так!» – доверительно говорил мне Панч. Разумеется, в своих политологических статьях и, выступая по телевидению, Михаил про личное умалчивает. И так есть что сказать. Все, что происходит на Украине, он предсказал в Интернете, по телевидению и в газете восемь лет назад. Поразительно! Совпали все его прогнозы. Когда-то я знал отца Панченко. Он работал директором кирпичного завода в Хабаровске. Сильный был мужик. Мишка в него. Миша до сих пор дружит со своими дембелями, дружками по армейской службе. Раз в год они обязательно собираются и идут на мое любимое побережье, Охотское. Далеко не все доктора наук. Обычные парни-дальневосточники. Меня зовут с собой, но я с ними не хожу. Они все охотники, отлично стреляют. А я охоту так и не смог полюбить. И вновь дело не в этом. Они разрушают мою иронию по поводу поколения, идущего вслед за нами. Их я воспринимаю, как исключение из печальной для меня тенденции. Михаил сейчас занимается… мусором! Меня он, по старой привычке, называет папочкой. Мишка говорит: «Папочка! Выбираем приоритеты… Помимо геополитических интересов и собирания нации в кучку надвинулась мощнейшая проблема – мусор…» Собирание в кучку – это как Юля и ее дизайнеры собирают пространство. Только Миша и его фирма собирают в кучки мусор. Не надо думать, что они с утра до ночи расставляют по городам и весям зеленые баки. Сейчас, по-моему, появились еще синие и красные – для раздельного сбора. Сегодняшняя проблема мусора в России – это гигантские полигоны, современные перерабатывающие заводы, логистика, экология, новейшие методы управления, айти-технологии, подбор команд, митинги протеста… Ну и мафия, конечно. А посмотрите, что делается с мусором на северах, на побережьях дальневосточных территорий, в тундре… Груды гнилых бочек из-под использованного топлива, какие-то ржавые баржи и вымершие, как мамонты, трактора, выброшенные на берег катера и баржи. А после нефтяников что в тундре остается?
Надо выбирать приоритеты.
Михаил сосредоточен. Очень сосредоточен. Так получилось, что недавно он прочитал мой кинороман «Истопник». Роман уже завоевал несколько литературных премий. Одна из них международная. Там я оказался в одном списке с Бекбедером. В романе Михаил нашел больше ста огрехов. Панченко ведь историк. Кроме описок, грамматических ошибок и просто неточностей. Все выписал на бумагу, указал страницы и дал комментарии. «На стр. 307 – До дому, до хаты… Я бы добавил: «До ридной маты». Иначе хохляцкая идиома неполная». Знает, о чем говорит. Украинцев прошу не обижаться, что использую слово «хохлы»… Никого не хочу обидеть. И на «москаля» сам не обижаюсь. У меня по линии родственников отца, жителей деревни Полтавка в Амурской области, большая часть – переселенцы с Украины. Как теперь понять, где хохол, а где москаль? Мой тесть Константин Федорович Коляда объяснял: «Есть хохлы, а есть сыны Богдана Хмельницкого… Я – сын!» В семнадцать лет он, приписав себе годик, ушел воевать. Раненый, в воронке от бомбы, залитой водой, пролежал трое суток. Его вытащил на себе русский солдат-одессит. Коляда вернулся с войны на костылях. Потом тот солдат стал полковником, а Коляда – ревизором-контролером в Совнаркоме. Потом работал в прокуратуре. Он летал в Одессу, в гости к своему спасителю. И всегда фонил, проходя рамку безопасности. Осколки из ноги выходили у Коляды до конца жизни.
Лайки в тундре и лайки в фейсбуке – совсем разные собаки. Изобретение Интернета на века. Как изобретение бумаги, пороха и пенициллина. Между тем президент журфака МГУ Ясен Засурский в свое время заметил: «Если все читать, что в фейсбуке пишут, то вы вообще умрете и больше ничего не узнаете…» Социальные сети переполнились фейками – лживыми новостями и роликами специального воздействия на массовое сознание. Поколение русских, формируясь во лжи и двуличии, выстраивалось в новые отряды. Уже не пионеров, но френдов. Сознание их в социальных сетях исказилось. Патриарх Кирилл предупредил: «Антихрист на пороге!» Имея в виду интернет-зависимость. Либералы взвыли на разные голоса: «Мракобесие, замшелость! Капуста в бороде запуталась… Нас хотят насильственно изъять из мировой цивилизации!» Они тоже не хотели есть суп с капустой. То есть борщ. Уже тогда. Им больше нравились гамбургеры. Но стало очевидно и другое: страна потеряет не только поколение школяров и студентов. Потеря самоидентичности нации – разрушение, сравнимое с ядерным взрывом. От двуличия советской системы и ее коммунистической доктрины мы плавно переходили к двойным стандартам не менее лживого либерализма, навязанного европейскими родителями № 1 и № 2. И уже почти перешли… Страшна не пятая колонна. Она поступила по-честному. Шестая затаилась и сидит в норках. Как нацики сидели в подвалах «Азовстали». Потом их сдачу в плен назовут плановой эвакуацией.
…Прямо наваждение какое-то! Куда ты несешь меня, птица-тройка? Не дает ответа. Валентин Гафт читал мне отрывки из своей поэмы про Сталина. Дело происходило в клинике иглоукалывания. Мы лежали на кушетках рядом. «Куда ты, птица-тройка, нас несешь? Пора заправиться, поешь овса немного. Потом опять скачи, авось поймешь, что это кольцевая, б…, дорога…» Тут претензии не ко мне – к Гафту. Хоть и обещал. Но из песни слова не выкинешь. Почему нас так тянет в криминал и в политику? Как в рюмочные и на кладбища… Мы уже где-то отметили странную особенность русского характера.
Я спросил своего тестя-хохла Коляду, ветерана войны и труда:
– Вот ты всю жизнь проработал ревизором… И даже в прокуратуре. Хоть одного вора поймал?
Константин Федорович трудился в основном в хлебопекарной промышленности Хабаровского края. Дед Костя, так мы его звали дома, закряхтел. Сидели в буфете гостиницы «Дальний Восток, недалеко от конторы ревизора Коляды.
– Ты что-нибудь про ГОСТы слышал? Если выпекать булочки, торты, ром-бабы и пирожки по нормам, заложенным госстандартами, то вся продукция или сгорит, или ее в рот не возьмешь. Все заложено с большим перебором. Мука, сливочное масло, яйца, сахар… И шоколад с коньяком. Чтобы делать нормальную выпечку, нужно все нормы уменьшать. Технологи знают. Образуются огромные остатки. Когда приходит ревизия, у работника любого хлебопекарного предприятия одна проблема – немедленно уничтожить или спрятать остатки. Неоспоримая улика! Что получилось? Государство само спланировало воровство. Там не доложил килограмм масла, здесь не долил сто граммов рому…
– Ром-то при чем?
– А в ром-бабу что подливают? Ром или коньяк. Еще нужны корица, какао, ванилин. Прикинь – сто ром-баб… А если тысяча?
Я прикинул. Ром-бабу я представлял несколько иначе, чем ревизор Коляда. В моем представлении ром-баба была похожа на комендантшу нашего малосемейного общежития на улице Ленинградской, в котором я жил, прежде чем женился на дочери Константина Федоровича. Общагу называли Воронья слобода, или Аул. А комендантшу звали Идея Петровна. Идея Петровна была ростом с нашего главного редактора хабаровской молодежки Сергея Торбина, под два метра. Тетка-гренадер. Торбин меня в Аул и подселил. По большому, между прочим, блату. Ну да господь с ней, с Идеей Петровной. Хотя нам еще придется пересечься с ней на страницах увлекательного повествования. Увлекательного-увлекательного! Где вы еще встретите коменданта с именем Идея (имя подлинное)? К Идее захаживал начальник ЖЭКа. Фамилия необязательна. Яков Давыдович был ростиком с меня в десятом классе. Где-то я упоминал, что на уроках физкультуры я стоял в строю предпоследним. Последним – Гена Касаткин, сын директора Рейда морской сплотки. Если и не упоминал, то еще упомню.
Я продолжал расспрашивать тестя.
– Ну. Хорошо… Воровские госстандарты… Сама система подталкивала… Ну а взятки ты брал?
Сын Богдана Хмельницкого с осуждением посмотрел на меня. Дед был высоким и костистым. На фронте служил в разведке, за «языками» ходили. Он жил с тещей в «двушке», на 56?й школе, окраина Хабаровска. Дальше только «Стройка», конечная остановка трамвайных путей. Жили в желтеньком двухэтажном доме, построенном пленными японцами после окончания войны. Неподалеку, в таком же домике, жил Ишаев Виктор Иванович, будущий губернатор Хабаровского края. Он тогда работал электросварщиком на судостроительном заводе. (Здесь снова в ходу мой метод.) Тесть досадливо крякнул, но не оскорбился:
– Я себя не на помойке нашел. У меня, между прочим, орден и медаль «За отвагу».
Он помолчал:
– Ну, случалось… Главбух или директор после окончания ревизии занесет пару бутылок коньяка. Килограмм шоколада промышленного – горького и твердого, как камень. Вместе и выпьем. А насчет «посадил»… Хотел я посадить одну директоршу. Между прочим, Герой Социалистического Труда. Во всех президиумах рядом с первым секретарем крайкома партии сидела. Ее завод перезатаривался хлебом, и она заставляла излишки хлеба вываливать на помойку. Прямо вагонетками увозили. Так меня чуть самого не посадили и из партии собрались исключать. За очернительство и наговор. Друг, который меня спас в войну, звонил командующему Дальневосточным округом. Просил меня выручить… Еще по сто будем?
После встречи в буфете он мне всегда совал червонец в карман: «На шампанское, на цветы и на гондоны». Шутил так. Когда Коляда засобирался на пенсию, мне позвонил прокурор края и попросил уговорить Константина Федоровича остаться. У деда было образование семь классов и какие-то курсы счетоводов после войны. Он вернулся инвалидом и нужно было зарабатывать на хлеб. Физически работать не мог. Фамилию того русского одессита-полковника он мне называл и письма его показывал. Но я запамятовал. В свободное от ревизий время Коляда читал «Кобзаря» Тараса Шевченко, очень любил песню «День Победы» в исполнении Льва Лещенко. И обожал Высоцкого. Восхищался: «Он же там не был! Откуда он так все знает? Как будто мы в одной роте служили…» В конце песни «Друг, оставь покурить… А в ответ – тишина…» тесть плакал. Даже трезвый.
Мой личный протест наивен и жалок. И я отдаю себе в том отчет. Но он не так глуп, как может показаться. Я не ставлю программу WhatsApp бесплатного сервиса мгновенного обмена сообщений. И два раза в неделю отключаю телефон. Уже скоро год как экспериментирую. Никаких страданий и никаких последствий. Мой смартфон, коварный китайский зверек, противно мяукающий эсэмэсками и утробно «булькающий» сообщениями электронной почты, решил сделать меня своим рабом. Как он уже поработил русских стариков и старух, их детей и внуков от мыса Кушка до пролива Лаперуза. Ишь, размечтался! Сложнее обстоят мои отношения с другим девайсом – планшетом. Каким-то неведомым для меня способом он узнает мои «хотелки» и подбрасывает статьи на якобы нужные мне темы. То есть, утверждают специалисты IT-технологий, я сам даю наводки. Но тут вдруг случилась осечка! Никак я не обозначил в Интернете свой недавно проснувшийся интерес к выращиванию томатов в открытом грунте и в теплицах… Никак! И вдруг гаджет прислал мне справку про сорт помидоров «монгол низкорослый». Понятно, когда девайс снабжает постами-эссе про музыку, философию, историю и литературу. Это даже как-то льстит. А тут помидоры… В принципе, закуска. Я вырастил и на зиму засолил бочонок прекрасных томатов! Крепеньких и ядреных монголов. Если бы гаджет прислал мне изречение Гая Аврелия Диоклетиана, легендарного римского императора, было бы объяснимо. Друзья-цезари, Максимилиан и Галерий, попросили императора вернуться к власти. А он ответил им, что, если бы они видели, какова капуста, которую он вырастил, то не стали бы приставать к нему со своими предложениями. Хочется, конечно, добавить – глупыми предложениями. У нас, в деревне Иннокентьевка, помидоры не вызревали. Приходилось их прятать в валенки. Там и краснели. Водитель Сергей Васильевич Чванов мне все объяснил: «Смартфоны слушают нас. Их микрофоны включены постоянно. Из разговоров они формируют по ключевым словам наши запросы». Мы тут же поговорили про артриты и про боли в суставах. Весна была сырой и затяжной. Подождали несколько минут молча. Телефон булькнул. Пришла реклама мази «Кетанол». А если мы начнем дискуссию про возможность революции в России? Через несколько минут подъедут бойцы с квадратными плечами и в масках… Мы с Васильичем решили дальше не экспериментировать. Ни разу не видел в руках Путина телефон. Вот какую свободу принесли нам цифровые технологии. Меркель первой убедилась в коварстве партнеров. Она телефон из рук не выпускала.
Диоклетиан прожил шесть лет уединенно в своем поместье на Родине, в Иллирии. Его дружок, цезарь Галерий, кстати сказать, был большим выпивохой. А начинал пастухом. Получил прозвище Арментарий. С латинского «арментум» – «пастух». Галерий-арментум стал храбрым солдатом и выдающимся полководцем. Он сам отдал приказ не выполнять его поручений, отданных после обильных трапез. Сам знал про пунктир своей жизни. Галерий умер от рака пениса. А Диоклетиан, по одной из версий, от яда. Какие были люди! Все сведения про римских цезарей я успел получить до того, как нами, я считаю – в извращенной форме, овладели гаджеты. Без предварительных ласк. Мы забыли греческое понятие «норма». И вот вопрос: неужели девайсы стали считывать наши истинные мысли и тайные желания? Ведь планшет узнал, что больше истории Рима, философии и литературы меня интересует «монгол низкорослый, морозостойкий». И дубовые бочки для засолки капусты. 10 тысяч рублей за бочку. Ручная работа. Я засолил бочку капусты. Долго готовился к процессу. Изучал рецепты, расспрашивал местных хозяек и крестьян… Никакого уксуса и никакого рассола! Никаких алюминиевых бачков и стеклянных банок. Только дубовая бочка. На дно бочки стелешь листья смородины, хрена и дубовые же листья. Тмин, лаврушка, укроп и крупная соль. Чуть-чуть гвоздики и сахара-песка. Буквально треть чайной ложечки на килограмм капусты. Врассыпную ягода-клюква, черный перец горошком. И – мять! Толкушкой, кулаками, чтобы тут же нашинкованная капуста дала сок… Потом нужно точно выдержать срок квашения, протыкать капусту палкой, чтобы вышли газы. Все, кого угощал, удивлялись: ты где так научился? В детстве научился у бабушки и мамы. И потом, я же деревенский. Некоторые приезжали за моей капустой вторично. Моя капуста брала начало из потаенных глубин какой-то многим уже неведомой жизни. Она хрустела на зубах, пахла на весь дом и, поставленная на обеденный стол, требовала рюмку, налитую всклень. Старинное русское слово, которое я еще подробно объясню. Сейчас коротко. Всклень – значит по самый краешек. Подозреваю, что моя капуста прошла многие моды, веянья и времена. Сталинскую бескормицу, хрущевскую кукурузу, зеленый горошек горбачевской перестройки, куриные окорочка Буша. Продралась через американский биг-мак и шуршащие, как осенние листья, чипсы. И даже итальянскую пиццу и испанский хамон она преодолела. Не говоря уже о корейской морковке чим-ча, французских сырах вонючих и лапше «роллтон». Я видел, как сельские ребятишки грызли «роллтон» сухим, прямо у автолавки, которая привозила в деревню фастфуд. Дети считали «роллтон» лакомством. Моя по-настоящему заквашенная капуста брала свое начало далеко-далеко. Осмелюсь предположить – со времен Петра. А может, даже от князя Владимира Ясного Солнышка. Или от Вещего Олега. Какая-то не капуста, а, прости меня господи, русская марихуана! И пусть про меня скажут: «У него в бороде капуста запуталась!» Квашеная капуста наша вторая после грибов национальная идея. А немцы и поляки со своими тушеным бигосом (бигос – от немецкого Beiguss) и колбасками должны знать, что у русских есть еще солянка. Члены Пень-клуба на заседании одобрительно отозвались о моем новом увлечении.
Так всегда и в жизни. Высокое и низкое рядом. Пастернак любил сажать картошку у себя на участке в Переделкино. И он написал пронзительные строки: «Засыплет снег дороги, завалит скаты крыш… Пойду размять я ноги – за дверью ты стоишь. Одна, в пальто осеннем, без шляпы, без калош, ты борешься с волненьем и мокрый снег жуешь…» Дальше там про вечное. «И весь твой облик слажен из одного куска…» Ночь двоится, свет жестокосерд, «ее вели нарезом по сердцу моему». Строки про музу и последнюю любовь Пастернака, Ольгу Ивинскую. У любого писателя, а у поэта – тем более, должна быть муза. Ивинскую за любовь к Пастернаку посадили. И вот она возвращается после трехлетней ссылки. И он пишет стихотворение «Свидание». Настала пора объясниться и моему лирическому герою. Что за намеки на Острова Зеленого Мыса, куда он все время стремится в поисках той, упоминание о которой упорно стремится выделить и написать курсивом? «Ну, может быть, еще она, далекая…» «У меня был билет на самолет, я так и не нашел ту, которую искал. И мне взгрустнулось. Я завидовал чужому счастью».
Всему свое время. Обязательно расскажу. Нужно выполнять обещанное внучке. Здесь же замечу главное. И Вальку с рыжей косой, и Галию Каримовну, учительницу географии, и Джессику из племени индейцев сиу, жену американского миллионера, и Зинку, королеву бродяг, мой лирический герой Шурик, конечно же, любил. И каждой их них он был верен. Чего уж тут неясного… Да, есть Данте и его Беатриче. Но есть и казус Лупейкина. Или аксиома? Формула, которая не требует доказательств. Она имеет право на жизнь. Счастливый поэт Чичибабин написал: «Не спрашивай, Что было до тебя. То был лишь сон, давно забыл его я. По кругу зла под ружьями конвоя нас нежил век, терзая и губя… Не спрашивай, что было до тебя». На вопрос анкеты «Ваше представление о несчастье» Борис Чичибабин ответил: «Не имею ни малейшего представления». Он прошел войну, тюрьмы, лагеря. И предчувствие счастья не обмануло его. «Есть мне чудо, что Лилей зовут…» У Чичибабина много стихов про снег, то есть про счастье. А кто сегодня помнит Чичибабина? Конечно, я ждал чуда. И Чичибабина помнил.
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она….» Уже отягощенный некоторыми познаниями поэзии, защитивший диплом по Пастернаку, мой лирический герой был сражен песенкой Леонидова, мгновенно ставшей хитом у молодежи, не обремененной интеллектом. «Она прошла как каравелла по зеленым волнам…» «Только вдруг она взлетела как птица, то ли девочка, а то ли виденье…» И рифма прекрасная – Даша – Даже. В жизни многое уживается и сосуществует. И картошка на грядках, и нарез на сердце. Виденье… Конечно, виденье! Вот в кого надо влюбиться, чтобы муза не покинула тебя.
Писателю должно быть пытливым. Строчка-перевертыш не принадлежит композитору Максу Леонидову. Вот строчка из трека Safe from Harm группы «Massiv Attack»: I was lookin back, to see if you were lookin, back at mee to see me lokin, back at you. Сам Леонидов признавался, что «действительно спер эту фразу, но не у “Massiv Attack”. “Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть, не обернулся ли я” – строчка из американского хита 50?х, который я впервые услышал в исполнении одного блюзмена». Позже он называет имя музыканта – Popa Chubby. О! Как прав был Монтень! Мы лишь перепеваем чужие песни. Поэтому – «Русские цветы зла». Ну, а если каравелла, то, стало быть, уплыла в дали. У Довлатова – «Это – дали? – Дали!» Уплыть она могла только на Острова Зеленого Мыса. Мне туда тоже еще предстоит отплыть. В смысле – идти на корабле. Потому что плавает сами знаете что в проруби, а настоящий матрос по морю ходит. Помню дядю Васю Забелина, отставного боцмана гидрографического военного судна и нашего воспитателя в интернате. Помню, не забыл. Хочется пожить, вспоминая слова Засурского. Мой калейдоскоп не предполагает сведения счетов. Узоры в калейдоскопе всегда прекрасны. Но случаются, конечно, сбои, требующие объяснений. Жалко «нелегалов», которые придумывают себе биографии. Собственные, прежние, не кажутся им весомыми. Кстати сказать. Здесь без аналогий. Все нарушители закона, отбывающие наказания на зонах и в тюрьмах, даже самые мелкие порчаки, создают легенды своей жизни. Потом сами начинают в них верить. В легендах они само благородство. Как говорил Лупейкин про заносчивых инспекторов «Рыбнадзора», военизированной охраны реки от браконьеров: «Они подруливают, на руль-моторах, в кожаных куртках и с пистолетами в кобурах, все такие д?Артаньяны из себя! А мы, с дырявыми сетками и на лодках-гилячках, для них пидоры». Гилячки – длинные деревянные плоскодонки из трех досок. На них нивхи ловят сетями рыбу, горбушу и кету. И плавают от стойбища к стойбищу. Он рулит на корме, она гребет веслами.
С Валерой Фунтиком, внуком шамана из гиляцкой деревушки Вайда, мы попались на месте преступления. Гудроном писали на белой рубке дебаркадера. Портили государственное имущество.
Худенький летеха с двумя звездочками на погонах, составлявший протокол, спросил:
– Вы где живете?
Валера по-русски говорил чисто, без акцента. А тут, наверное, заволновался и ответил:
– Мы? Мы так в Портамаге живем!
Наш интернат стоял на берегу Пальвинской протоки Рейда морской сплотки порта Маго. Рейд и Маго два разных поселка. А вообще-то родом мы из деревни Иннокентьевка. Ниже Маго и Рейда километров на шесть. Ее называли и до сих пор называют Кентёвкой. Лейтенант усмехнулся:
– Точно. Сплошная Портамага! Паспорта давайте…


С тех пор, когда ловили кого-то на лукавстве или на попытке обмануть, мы шутили: «Ну, ты даешь, Портамага!» Портамага и Кентёвка, в принципе, пароли моего детства. В юности появились другие пароли и явки… Что уж говорить про зрелость.
На белой рубке дебаркадера мы написали черным гудроном: «Пыжик + Тепленькая = любовь». За Лариской ухаживали все трое. Но она выбрала Хусаинку. Понятно – он уже тогда ходил в баретках. Слово «Тепленькая» оказалось очень длинным, и нас застукали за порчей имущества. Так летеха и записал в протоколе. Лупейкин выдал нам две кисточки, банку с белой краской и заставил покрасить всю рубку заново. Труднее всего закрашивалось слово «любовь».
Пришел Хусаинка и помог красить. Тепленькую звали Лариской. Хусаин сказал:
– Написали бы «Лорка», в два раза короче. И не попались бы!
Одна молодая женщина, аптекарша, считала, что Портамага вообще-то разновидность калуги. Древней рыбы, которая водится только в лимане Амура и в Татарском проливе.


Историю с преследованием спецслужбами знакомого журналиста-«нелегала» хочется прокомментировать неизбывным: «Портамага!» Бронька стрельнул. И Бронька промахнулся. Миль пардон, мадам!
Фрагменты, вспыхивающие отрывочно и бессвязно в моей памяти, подсказали мне возможный метод написания книг. Я еще не знал термина «мовизм», придуманного Катаевым. На ум пришла детская игрушка – калейдоскоп. Напомню, как он устроен. «Внутри трубки между зеркалами помещают хотя бы несколько кусочков цветного стекла. Желательно, чтобы предметы, которыми заполняется калейдоскоп для создания узоров, были бы разными по величине и весу. Кроме стеклышек в качестве дополнительных компонентов используют металл, пластик, бисер, камни, перламутр, перышки, и др. Один конец трубки закрыт матовым стеклом, а с другого конца отверстие малого диаметра закрыто прозрачным стеклом. Повернув прибор матовым стеклом к свету, можно видеть через прозрачное стекло симметрично расположенные, красивые цветные узоры, форма которых меняется при вращении калейдоскопа».
Выдохну. Никаких занудных цитат и подробностей в датах и географии! Мой лирический герой не пишет мемуары. Из цитат – только прекрасные строки поэтов и прозаиков. «Симметрично расположенные красивые цветные узоры». Но как может понравиться многозначительное «и др.» в цитате про калейдоскоп? Если Астафьев, Вознесенский, Суворов, а потом еще и Евтушенко Евгений Александрович, Ира Ратушинская, Вацлав Гавел, Юрий Нагибин…. И Дмитрий Львович Быков, и Валерий Залотуха, уже подзабытый нынче, а еще раньше Валентин Распутин и Задорнов Николай Павлович – узоры, которые еще высветятся в моем калейдоскопе, то «др.», получается, зэки побережья, нивхи Фунтик и Чурка, Хусаинка Мангаев, Юрпет, сам я, мои друзья Сополев и Школьник, моя мама, дед Кирилл, председатель колхоза Крутов, Елизарыч и Лупейкин… Но они ведь совсем не «др.». Без них не получилось бы узоров. А без участия моего лирического героя узоры вообще рассыпятся. Именно его глазами читатель сейчас смотрит в волшебную дырочку калейдоскопа. Впрочем, лучше написать не в дырочку, а в око калейдоскопа.
В дырочку как-то маргинально. А «в око» – что-то от вселенной.
Меня преследует один и тот же сон. Я катастрофически опаздываю… На поезд, на самолет, на свидание с ней, далекой и любимой, на плот «Рафт», который уже отвалил от берега и плывет по бурной речке Айлык. Верховья Енисея, почти на монгольской границе. Я бегу по берегу с тяжеленным рюкзаком за плечами, и ветки стланика хлещут меня по лицу. Ноги в кровь сбиты об острые камни… Командир многих наших сплавов, мослатый и уже с проседью на висках, Володя Сунгоркин[1 - Пока писалась книга, Владимир Николаевич Сунгоркин умер. Он умер во время экспедиции по следам Арсеньева и Дерсу Узала. Мне еще не раз придется вспомнить о Сунгоркине. Да и только ли мне?], в пешей ходьбе по тайге похожий на Дерсу Узала, он сейчас главный редактор самой комсомольской газеты в мире, матерится и кричит с плота: «Купер! Беги вперед! Там спрыгнешь с моста…» Был и такой эпизод в биографии нашего героя. С моста. Неужели я так сильно опоздал в своей жизни? И мне недодали?! Чур меня, чур… Всего-то я получил сполна. И радость была, и горе. И позор случался. Даже почетными грамотами как победителя соцсоревнования награждали. И давали звание ударника коммунистического труда. Между прочим, я тогда работал дворником. Даже дворник в наше время мог стать ударником коммунистического труда. А в Кремле вручили медаль «За доблестный труд…» И еще за что-то там в ознаменование 100?летия со дня рождения Ленина. Главное, встречами с верными друзьями и замечательными людьми Бог не обидел.
У популярной блогерши Кирьяновой прочитал: «еЕсли снится, что ты опоздал на поезд, самолет или теплоход, это значит, что ты счастливо избежишь смертельной катастрофы и останешься жить». Утешила Кирьянова.

…Недавно понял, что к своим семидесяти годам я не… Как бы поделикатнее выразиться по отношению к самому себе? Впрочем, мой метод не предполагает лакировки действительности и многозначительных умолчаний. В общем, не сильно-то я и поумнел к старости. Ну, если и не так самокритично, что не очень характерно для автора, то, скажем, я с удивлением обнаружил, что многие люди умнее меня. Хотя они не пишут книг и не дискутируют на темы Специальной Военной Операции… Стоп, мотор! Ни слова всуе.


То есть они не мудрствуют лукаво. Умнее меня, например, Сунгоркин, Миша Щербаченко, Гек Бочаров… Или мой лучший друг Юрий Михайлович Лепский. Хотя Лепский как раз книги пишет. Лепский открыл мне Венецию и Пушкиногорье, поэта Бродского и итальянское вино «Кьянти». Тринадцать с половиной оборотов. А это, согласитесь, не так уж и мало. Режиссеров Феллини и Антониони он тоже для меня открыл. Если не считать причастным к открытию выдающихся неореалистов моего отчима, Иоську-пьяницу. Есть и бытовые подробности нашего с Юрием многолетнего содружества, путешествия дилетантов. Путешествие дилетантов по Окуджаве. Прочтите, замечательная книга! Например, Лепский учил меня незаметно для окружающих сморкаться по ходу движения… Ну, то есть не в носовой платочек, а бить оземь. Что из этого вышло, я, может быть, еще расскажу. Если коротко – я опозорился… Умным и смешливым человеком был Семен Прокопьевич Фокин, старший мой друг. Он работал сторожем на железной дороге, был вчастником. Великую Отечественную прошел стрелком-радистом на самолете. Про участников фронтовых сражений он коротко говорил: «Вчастник!» Ум Семен Прокопьевич имел просторный. Сторожа и кочегары вообще часто философы. Когда меня назначили шеф-редактором большой газеты, я регулярно приезжал к Семенычу советоваться по кадрам и контенту. То есть по содержанию газеты. Мы любили с ним в девять утра выпивать в теплице на его дачном участочке, в пригороде славного городка Александрова. Бутылку, с вечера припрятанную, он, как фокусник, взмахом руки извлекал из куста смородины. Холодненькая. С каплями росы на горлышке. Несмотря на известную дерзость моего характера, решение выпивать с такого ранья было радикальным даже для меня. С трудом осилив граненый стакашек, я тряс головой и жадно хватал воздух открытым ртом. Семен Прокопьевич, предостерегая конвульсии моего близкого позора, проворно срывал огурчик с грядки, быстро вытирал его подолом своей растянутой майки-алкоголички и протягивал мне: «Санька! Ты давай не отчаивайся… Закусывай, само-так!» В его речи была присказка «само-так». Речь людей оригинальных отличается вкраплениями. «Тудыть ее налево», «Глав-дело», «Пятое-десятое…» То, что вспомнилось. Муж моей старшей сестры, родом из Ивановской области, Борис, эмоционально окрашивал свою речь фразой «Елкина урочина!». Боря, например, говорил: «Мы медведя прямо в берлоге завалим, елкина урочина!» Собирались в лес за грибами, боялись объявившегося в округе зверя-шатуна. Вот так же, не отчаиваяясь, я потом поступал с кадрами и контентом. А Виктор Петрович Астафьев говорил примерно так: «Ну что… Ага! Выхожу я, б…, на излучину, а там харюзок плавится! Прямо кишит! Да так много его, что я, б…, обомлел… И руки-то затряслись… Ажно как у алкаша! Ага! Ох, и жаден бывает человек…» Степка-гиляк, рыбосчетчик ихтиологической станции на таежной речке Ул, наш давний дружочек по рыбалкам, тоже был умным человеком. Сохранилась отличная черно-белая фотография – снимал Лепский, на порожке той самой станции. Я достаточно залихватски бросаю вещи в брезентовый рюкзак, а Степа с каким-то детским удивлением смотрит на меня. Степа очень гордился дружбой со всеми нами, московскими журналистами. Умными и начитанными, знатоками Бродского и Феллини, но не потерявшими связи с речкой Ул и с простыми рыбосчетчиками. Степан и его начальник Юрий Иванович Биркин, ихтиолог из села Богородского, могли бы подтвердить нашу кровную связь.







У самого Степы было то ли шесть, то ли семь классов образования того самого интерната № 5, в котором чуть ранее учился и я. Как-то я заплыл вверх по реке Ул на оморочке. Горный ленок – рыбка такая пестренькая, брал на блесну, как подорванный. Я набрал в оморочку воды и бросал туда ленков – день стоял жаркий. Ловил и ловил, не мог остановиться. Жаден, б…, бывает человек… Хотя и выросший на могучей реке, браконьером я не был. Ловлю рыбы сеткой не признавал. Только спиннингом и на закидушку. В крайнем случае на перемет. Подплыл Степка на своей лодчонке. С минуту понаблюдал, как я ловко подсекаю рыбу и вывожу со стремнины. Потом сказал недовольным голосом: «Ну, Санька, ты и нахлестал ленка! Зачем так много-то?» Я оглянулся и увидел, что рыба уже просто кипит в моей оморочке. Словно отлакированные, спинки мелькали и мельтешили в посудине. Расчет мой был правильным: рыба оставалась живой. Я ответил: «Ну, как зачем? Насолим, накоптим!» Степан молча подошел и перевернул оморочку. Вся рыба ушла назад в реку. На станции-зимовушке, где мы тогда остановились с Лепским и еще с одним нашим дружком Егором Литвиненко, копченой и соленой рыбы хватало. Степка, как и большинство его сородичей, жил по гиляцкому главному закону: бери у речки и тайги столько, сколько требуется. Но не больше. Первопроходцы, упрямо шедшие встречь солнца, то есть мы – русские, принесли на Амур свой закон: бери столько, сколько сможешь унести… Золота, нефти, леса, мехов, икры и рыбы. Что из этого получилось – все знают. Оморочка вообще-то легкое и вертлявое суденышко. Степан утонул в озере Орель-Чля. Природа забрала к себе назад Степку-гиляка. Он стал частью мира. То есть вернулся к себе домой.


Однажды Лепский в порыве врожденного эстетства, а может, уже и по причине подступающего брюзжания обозвал меня гопником. Он остро критиковал меня за неумение носить запонки в манжетах сорочки. Лепский не говорит «манжеты рубашки». Он говорит «манжеты сорочки». Вольно же Юрию Михайловичу обзывать меня гопником! Сам он сорочки носит только с запонками, обедает телятиной, пьет итальянское вино, исследует жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии поэта Бродского. Юрий брал интервью у самого Антониони. Лепский вырос в семье высокооплачиваемого инженера. Его отец Михаил Федорович был директором одного из заводов, входящих в состав Нижнетагильского металлургического комбината. Последние годы работал там начальником цеха. А в какой среде вырос я? В интернате № 5 воспитывались внуки беглых каторжников с Сахалина, дети бывших сидельцев колымских лагерей и сосланных на Дальний Восток кулаков и завербованных переселенцев. Лимита, замкадыши… Да и вообще наш интернат в недалеком прошлом был детприемником для детей врагов народа, чесиров – членов семей изменников Родины. Лепскому, еще маленькому мальчику, папа давал порулить семейной «Волгой», машиной с блестящим оленем на капоте. Или у них была «Победа»? Зато я к десяти годам управлялся с мотором Эл-6. Мотор тарахтел в деревянном полукунгасе. Неуклюжий баркас переваливался с борта на борт посредине свинцовых волн Амура. И еще отец давал мне постоять у штурвала чумазого речного тягача, которого все называли жуком. Золотой мой Жук! Осмелюсь напомнить, что знаменитые слова Чехова о душе и одежде человека полностью звучат так: «Если у человека прекрасное жалованье, то все в нем должно быть прекрасно…» И вот дальше там и про лицо, и про одежду, и про душу с мыслями. Я нисколько не сомневаюсь в том, что отец Юрия Михайловича – инженер Лепский получал достойное жалованье. А какой оклад жалованья получали мой отчим-киномеханик, и мама, учительница сельской школы? Хорошо помню, как в конце лета мама продавала на базаре в Николаевске репчатый лук, выращенный под окнами нашего деревенского домика. Помидоры не вызревали до нужной красноты. Я уже упоминал об этом горестном факте моего босоногого детства.


Я успел познакомиться с Лепским-старшим, металлургом. Мы тогда с Юрием жили в одном подъезде «комсомольского» дома на улице Стартовой. Михаил Федорович приехал в гости к сыну. Что интересно, с первой минуты нашего знакомства на тесной кухоньке он стал меня, как и Астафьев в свое время, называть Шурой. Безо всякой на то инициативы с моей стороны. Когда он уезжал на вокзал, я вышел к подошедшему такси проводить Михаила Федоровича. Невысокого роста, приземистый, но крепкий, он стоял в хорошем пальто, клетчатом шарфе и черной шляпе. Неожиданно снял головной убор и протянул мне: «Возьми на память, Шура! Хорошая шляпа…» В те годы шляпы носили все. Директора заводов, секретари райкомов, мелкое начальство, управдомы. И простые работяги, особенно по выходным, тоже носили шляпы. В трамваях на мужиков, которые не уступали места старушкам, ругались: «А еще в шляпе! Интеллигент…» Потом мода сменила шляпы на кепки. Говорят, что моду ввел Лужков. Шляпа отца Лепского переезжала со мной из города в город, кочевала из шкафов на антресоли. И в Англию я ее брал с собой. Рука не поднималась выбросить. Итальянцы один раз в году выбрасывают ненужные вещи. А мы складируем не только футболки, но даже пластиковые пакеты. А трехлитровые стеклянные банки для овощных закруток? А баночки из-под пива? Создавались целые коллекции из пустых пачек нерусских сигарет.
…Молодой коллега, желая подначить меня, в полемике написал по электронной почте: «Фраер в шляпе!» Я не обиделся, потому что, по-большому счету, он был прав. Все-таки черты бесшабашности, если не сказать точнее – гопничества, проявляются до старости. Ничем не вытравишь. Умные люди видят черту с порога. Извлек подарок Михаила Федоровича из кладовки, почистил, отпарил… Отличный фетр, хорошая атласная лента, не выгоревшая. И моль не подточила шляпу. Как новенькая! Водрузил на голову, вызывая завистливые взгляды попутчиков – бомжей с Ярославского вокзала и охранников из Сергиева Посада. В столицу я езжу в электричках Ярославского железнодорожного направления. Как мне объяснить коллеге, почему я не выбросил шляпу и теперь в ней хожу? На очередное заседание «Пень-клуба» я пришел в шляпе. Лепский посмотрел на меня, посопел… Лепский сейчас почти не выпивает. Так, бокальчик беленького… Готов биться об заклад, что на следующее заседание нашего «элитного» клуба Юрий Михайлович придет в шляпе. Не потому, что он повторюшка. А потому, что он знает цену этой ничуть не постаревшей фетровой шляпы. Комендантом Кремля, маршалом или министром МВД Лепский никогда не был. Впрочем, как и гопником. Михаил Федорович, когда мальчиком Лепский сидел за рулем их семейной «Волжанки» или «Победы», подталкивал его: «Газку-газку, сынок… Добавь! Газку!»
Известный журналист «Комсомолки» Виктор Шуткевич. На наших общих сборищах после третьей или четвертой рюмки Шуткевич рассказывал историю про то, как собкор «Комсомольской правды» в Англии достал и переправил в Минск (Шуткевичи – белорусы) редкое и дорогое лекарство для его отца. Мне становилось неловко. Я и был тем собкором. Рассказ повторялся с завидной регулярностью. И как-то я попросил Витю больше не рассказывать про лекарство. Шутя (так мы по-дружески звали Шуткевича) очень удивился: «Я же не рассказываю про то, как вы с Валькой Симоновым у гостиницы “Россия” ночью “расписывались” струями на белом снегу! А потом Валера Ниизматов выручал вас из обезьянника…» Но сейчас не про тот бесславный эпизод наших с Симоновым походов в ночное. Симонов тоже дёрзкий паренек. Думаю, что скоро Лепский попросит меня не рассказывать про шляпу отца.
Шкловский любимые истории в своих книгах рассказывает по многу раз. Буквально через страницу. Не боится повторять одно и то же. Повтор эпизодов в Библии – обычное дело. Чтобы люди лучше запомнили. Мои повторы тоже вполне осознанны. Внезапное их возникновение в памяти я не в силах контролировать.

Глава 4
Снегом стать
Накинем газку и мы…
Сначала я записывал свои сны, считая их пророческими. Потом записывать перестал. Но сны продолжали сниться. Вот последний. Мой сын Андрей женится. Он, кстати, женат на одной и той же женщине дважды. Так получилось у них. Свадьбу (во сне) сыграли в виде спектакля-маскарада. Я исполнял роль предводителя морских кикимор. Морские бывают ли? Шутовской колпак с бубенцами на голове, обтягивающее трико в горошек, туфли с загнутыми носами, вместо волос водоросли. На следующее утро в огромном замке все примеряют новые наряды. Я мечусь из зала в зал, ищу свою обычную одежду – пиджак, брюки, рубашку. Но их нигде нет. Все шкафы завалены экзотическими мундирами солдат и королей, костюмами шутов и палачей. Я плачу от бессилия, черный грим течет по щекам. Ведь мне нужно срочно на утреннюю планерку в любимой газете. Выбегаю на улочку старинного города. Булыжная мостовая. Все смеются надо мной и крутят пальцами у виска. Фонарщик гасит фонари. Утро. Навстречу гонит проволочкой-крючком обруч по тротуару – помните? – мальчик с выгоревшей на солнце челкой. Его зовут Шурка. Он кричит мне:
– Чего ты плыгаешь, как чёлт? Ты же кикимола!
Шурка не выговаривает букву «эр».
– Иди и пелеоденься. Надень в конце концов блюки!
И все вроде бы понятно. Выбирай одежду по себе. Не примеряй чужого. Я в последнем спектакле карнавала, который называется жизнью. И я старая кикимола. Вышел на поклон к зрителям, а сейчас удаляюсь под стук собственных копыт. Незабвенный Садальский – он так выражался. Одним из моих любимых режиссеров всегда оставался Феллини. Навеяло его блистательными карнавалами. «Восемь с половиной» помните? Но обруч пацана! Я просыпаюсь и слышу, как обруч дребезжит под окнами моей коморки в старой Праге. Как раз за Карловым мостом. Почему-то я там живу… Или я все еще сплю?
Интернатовская кличка моего лирического героя – Купер. Она возникла на много лет раньше попытки написания стихов. Один мой оппонент – назовем его пока так дипломатично, пишет у себя на сайте, что не случайно Куприянов взял себе такой звучный псевдоним Купер. «Но до Фенимора Купера ему, как до луны!» – язвительно замечает оппонент. Как в воду смотрит. Помню, как на одной из книжных ярмарок Лепский кричал в микрофон: «Встреча с внуком Фенимора Купера!» Так он меня позиционировал. Свои первые книги я подписывал псевдонимом «Купер». Народ на внука Купера реагировал вяло. Когда я вернулся из командировки в Англию, друзья меня подначивали: «Ну, конечно! В Англии все сэры обязательно курят трубку! И ходят в шляпах…» Разумеется, я курил трубку, носил шляпу Михаила Федоровича и белое кашне. Привез из загранкомандировки коллекцию курительных трубок. Мало кто знал, что аборигены Нижнего Амура – нивхи, которых когда-то называли гиляками и среди которых я вырос, с детства курят китайские глиняные трубочки. У нас, в Иннокентьевке и в Маго, их называли носогрейками. Первый раз я бросил курить носогрейку в шестом, кажется, или в седьмом классе. Потом закурил на картошке в деревне Марусьино. Но уже сигареты. А в пабе ты куришь вишневый табак. Все женщины на тебя оглядываются с одобрением. Им не нравится дым «Беломорканала». А вот дым табака «Черри» многие просто обожают.
…Приснился суд над Лупейкиным. Его обвиняли, как и позже продюсера Вайнштейна, в харрасменте. Вереницей проходят его жертвы – бригадир овощеводческой бригады, ядреная и озорная; молодая учителка по химии в круглых очочках тонкой оправы; переводчица с японского языка в белом плаще. И даже инструктор райкома партии, статная и властная функционерша. Реальные лица. Он их всех отоварил. Как выражался сам Лупейкин. И теперь они настроены агрессивно и мстительно. Адольф, в своей неизменной куртке пилота и с белым кашне на шее, держится достойно. Он все отрицает. Потому как, что же за мужик, если он рассказывает подробности о своих любимых. Да еще публично, при стечении народа. В зале яблоку негде упасть. Нижним бельем тогда еще не трясли, как трясут сейчас на каналах и на сайтах. Существовал термин «аморальное поведение». На закрытом заседании партбюро тебя разбирали за аморальное поведение. Вот вам и вся передача «Пусть говорят». Я уверен, что Лупейкин по-настоящему любил всех, кто побывал в его тесной каютке и кто ходил там на стон. В первом ряду сидят присяжные. Среди них председатель нашего колхоза дядя Ваня Крутов и мой дед. Оба живые, оба в начищенных до блеска хромовых сапогах. Дед в белоснежной рубахе с воротничком апаш. Про деда мать всегда говорила: педант и аккуратист… Дед изображает из себя благородного офицера и задает острые вопросы. Почему он офицер – еще узнаете. К Лупейкину дед обращается на «вы»:
– Адольф, а какую выгоду вы сулили своим пассиям?
Все-таки дед был непростым человеком. «Пассия» – словечко замечательное. Тут тебе и любовница, и дама сердца, и предмет обожания. Почувствуйте, как говорится, разницу: сексуальная партнерша – и пассия. Проститутка и – прелестница. Харрасмент же вообще, по новым правилам, любое домогательство. В данном случае сексуальное. То, что раньше называлось заигрыванием. Правда, Харви Вайнштейну, одному из самых влиятельных кинопродюсеров Голливуда, обвинение в сексуальных домогательствах стоило недешево. Двадцать три года лишения свободы. Таков был вердикт американских присяжных. Более восьмидесяти актрис обвинили Вайнштейна в понуждении к сексу, а не просто в заигрываниях. Выслушав приговор, 69?летний Харви зарыдал перед телекамерами. Зарыдаешь. К фильмам уже не вернуться… И к актрисам тоже. А ты не замай, старина Харви!
Лупейкину, конечно, столько не светит. Что он, старшина дебаркадера, мог сулить, например, инструктору райкома партии? Или переводчице с японского языка, которая пошла купаться наголяк, а когда выходила из Амура, Лупейкин ласково набросил ей на плечи заранее приготовленное махровое полотенце? Мы с Пыжиком видели картину ухаживания Лупейкина за приезжей дивой собственными глазами из кустов тальника. На суд, во сне, меня и вызвали как свидетеля. Переводчица здесь возникает потому, что она приехала с капитаном-пограничником расследовать факты местной фарцовки. В порт Маго заходили под погрузку дальневосточным лесом японские огромные корабли – мару. Они были великолепны, мару из Страны восходящего солнца. Черт бы их побрал! С ржавыми якорями, обветренными и просоленными, на скуле. Скула – самая верхняя часть носа корабля с дырой, куда стравливается цепь якоря. Здесь слово «дыра» заменить нечем. Якоря не стравливают в отверстие. Есть специальный термин «якорный клюз». Но его мало кто знает. Местные жители менялись с японскими моряками. Мы им давали красную икру, черный хлеб и сливочное масло. Они нам – баретки, кофточки-батники, трехцветные ручки, зажигалки и газовые косынки. Разумеется, сладкую жвачку-чуингам. И все бы ничего – власти закрывали глаза на товарообмен. До тех пор, пока мы, подростки-десятиклассники, не организовали группу, состоящую из боевых пятерок. Мы взяли под контроль все суда, приходящие на Рейд морской сплотки. Еще немного – и ОПГ. Организованная преступная группировка. Вот тогда-то и приехал в нашу деревню плешивый капитан, которого сопровождала переводчица в белом плаще. Она сама была то ли нанайка, то ли японка. Лупейкин повез их на пикник, на правый берег Амура. А меня с Хусаинкой взял в помощники. Лупейкин делал вид, что спасает нас от разоблачения. На самом деле он спасал сам себя. Нити организованной фарцовки тянулись на дебаркадер «Страна Советов». Идеологом фарцовки был Адольф Лупейкин. Но мы, конечно, его роль тщательно скрывали. Лупейкин, когда выдавал нам очередную порцию пустых баночек под икру, хищно подмигивал и говорил: «Мафия бессмертна! Но пасаран…» При чем здесь клич испанских борцов за свободу? Крестный отец нижнеамурской мафии Адольф Лупейкин. Все дело было в стеклянной таре, куда расфасовывалась икра. Литровые и полулитровые банки. Других у нас не водилось. Лупейкин придумал использовать баночки из-под детского питания. За полулитровую банку красной икры японские моряки давали водолазку, зажигалку и пару ручек. И за маленькую баночку икры (из-под протертого яблочного пюре) давали то же самое! Скоро мы подошли к идее торговать японским дефицитом. «Боевые пятерки» придумали мы с Пыжиком. Старшие в пятерках знали только нас двоих. Лупейкина знали только мы. И тут приехал лысоватый капитан и загадочная переводчица в белом плаще и с миндалевидными глазами. Лупейкин срочно организовал пикник. Армянский коньяк «Четыре звездочки» по-прежнему пах клопами. Ну, не станет же капитан-погранец и его помощница пить дешевую маласовку!
Во сне дед настойчиво расспрашивает меня:
– Шурик! А расскажи нам честно, как Лупейкин заманивал к себе на дебаркадер добропорядочных женщин? Обещал ли он им японские газовые косынки и кофточки-джерси?
Шурик… Ишь! Куда подбирается дедушка, красный партизан и заединщик анархиста Тряпицына.
На самом деле никакого суда не было. И дед давно помер, и дядя Ваня Крутов. А дело с фарцовкой благополучно замяли благодаря директору интерната Майеру. Роль самого Лупейкина, поджидающего голую переводчицу не берегу, тоже со счетов не сбросить. К тому же мы срочно, с подсказки, конечно, старших, организовали… оперативный отряд по борьбе с фарцовкой! Перерожденцы и оборотни. О чудовищной двойственности советского сознания еще предстоит вспомнить не раз. Да, так было. А на самом деле во снах меня продолжали тревожить вопросы, с которыми я сталкивался, взрослея. Где проходит граница между ложью и правдой? Нужно ли предупреждать дезертира о готовящейся на него облаве? Мама почему-то не предупредила. Может ли считаться врагом народа старик, случайно подпаливший стог колхозного сена? Отчим, сам сын раскулаченного мельника, напал на старика. Служил в разведке или мутил историю с лишением аккредитации? И сам себя описал в Википедии. Врем ведь сами себе и людям. На каждом шагу врем. В ответ я задаю во сне своему дедушке каверзный вопрос:
– Дедушка, а скажи честно… Твоя фамилия Ершов. А дядя Ваня Крутов говорит, что никакой ты не Ершов. Оффенбах… Или Оффенберг! Бывший царский офицер. А паспорт купил или украл по случаю.
Гул голосов в зале, как шелкап, – ветер, прилетающий из лимана на мыс Убиенного, возле гиляцкой деревни Вайда. Во сне я примеряю на себя роль Павлика Морозова. В десятом классе, в школьном спектакле, я сыграл обольстителя Паратова. Несколько девчонок-одноклассниц в финале плакали.
Так не доставайся же ты никому… Ба-бах!
Фамилию своего оппонента на сайте опускаю не потому, что боюсь его. Мой метод письма не предполагает сведения счетов. Мщение оставим фейсбуку. Просто фамилия до того «говорящая», что, кажется, такой просто не бывает! Оторопь берет и скулы сводит, так хочется назвать его по фамилии. Тогда и объяснять ничего не надо. Но нельзя… Есть правило не использовать подлинную фамилию героя в качестве его отрицательной характеристики. Так вот, оппонент, чувствуя все-таки родовой подвох, где-то обмолвился, что на самом-то деле его такая неуклюжая на слух, словно обрубленная, фамилия имеет чуть ли не польско-шляхетские корни… Еще польска не сгинела! Сразу Гоголь и вспомнится: «Выражается сильно русский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничего не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица». Цитата из «Мертвых душ».
…Этимология моего прозвища не изучена. Исследователей не нашлось. Похоже, птица каркнула во все свое воронье горло. В детстве на улице меня звали Куприк, Кубрик и даже однажды Куба. Из всех пацанов в деревне только у меня одного был берет. Двоюродная сестра Лидия прислала в подарок из Хабаровска. Солдаты Фиделя Кастро, барбудос, на Кубе носили береты. Мы тогда, шестиклассники, работали на очистке леса от кустарника. Мне достался участок в виде островка между двумя дорогами. Вот тебе и Куба. Прозвище Купер возникло в интернате, в старших классах. Понятно, происходило оно частично от фамилии и, наверное, еще от того, что меня напечатали в районной газете. «Ты смотри, а Шурка у нас писатель – Фенимор Купер!» Майн Рида, Жюля Верна и Фенимора Купера тогда обожал каждый мальчишка. Мои первые книжки вышли под псевдонимом Купер. Позже друзья настоятельно рекомендовали печататься под собственной фамилией. Готовился к изданию кинороман «Истопник».
Про два страшных сталинских лагеря на БАМе, женский и мужской.
Происхождение прозвищ и кличек в русском языке заслуживает отдельного исследования. Понятна кличка Кузя. Она, бесхитростная, возникла от фамилии Кузьмин или Кузнецов. А вот если прозвище Печенье… Или Кефир. Кефир – рыхлый парень Витька с белым лицом. Вялый и какой-то жидкий. Печеньем звали дружка моего детства Женьку Розова. Он любил есть печенье и старался ни с кем из нас не делиться, выкрикнув заветную фразу: «Сорок один – ем один!» Если кто-то из нас не успевал выкрикнуть раньше: «Сорок семь – дели всем!» Точность кличек удивляет. Лупейкин Стон, матрос на барже, в габардиновых брюках, кожаной куртке на молнии и с белым кашне на шее. Деревенский донжуан, доводящий возлюбленных до стона. Коняга по кличке Кормилица. Мосластая и покорная кобыла с желтыми зубами. Тащит воз с сеном на гору. Девушка Полина из фильма «Стиляги» по прозвищу Польза… А погоняла у блатных? Самые известные – Япончик и Тайванчик. А еще Петрик, Шакро Молодой, Леша Солдат, Тимоха, Бульбаш… А как выразительны позывные бойцов нацбатальонов на Украине: Дохлый, Димедрол, Хрипа, Зверюга, Видос… Пишу не «в Украине», а «на Украине». Посмотрите издание «Грамматическая правильность русской речи», Москва, Наука, авторы Граудина, Ицкович, Катлинская. Тарас Шевченко: «Як умру, то поховайте… на Вкраини милой». А тут еще Бродский добавил керосинчика в огонек. 1991?й год, «На независимость Украины». Подлинность и принадлежность текста доказаны литературоведами.
Пусть теперь в мазанке хором Гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
А курицу из борща грызть в одиночку слаще?
Политкорректность в том случае обошла Бродского стороной. Неужели он знал, что все так и будет?
Ведь обещал же?!
Сорок один – ем один! На заседании «Пень-клуба» сразу договорились: ни слова про таблетки. Ни полслова про Украину. Иначе разругаемся, разбежимся по своим мазанкам и поумираем в гордом одиночестве.
Бочаров родился на Дальнем Востоке, но почему-то считается, что на Донбассе. Геннадия Николаевича Бочарова, последнего из могикан «Комсомолки», журналиста с мировым именем, друзья до сих пор зовут Геком. Можно сразу подумать, что Гек от имени Геннадий. Но дело, как мне представляется, тут в другом. У Аркадия Гайдара есть светлый рассказ про двух мальчишек, которых звали Чук и Гек. Фамилия у них Серегины. Рассказ «Чук и Гек» критики считают вершиной творчества Гайдара. Он пронизан любовью к детям и верой в светлое будущее. «Чук и Гек» – даже не рассказ, а сказка. Всегда быть честным, уметь говорить правду, даже самую горькую… Вот чему учит детей сказка Гайдара. Те, кто давал прозвище Бочарову, видели перекличку между творчеством Бочарова и Гайдара. Хотя один писал повести и рассказы, а другой репортажи и очерки. Даже трагические очерки Бочарова я смело назову светлыми. Вот поэтому он Гек. Одна из книг Бочарова называется «Закат солнца вручную». Представили, как можно закатить солнце вручную? Бочаров – отец одного из самых загадочных писателей новой России – Дмитрия Бакина. Бакин – тоже псевдоним.
…Очень обидные есть прозвища. У моего друга детства Женьки Розова было две клички – Печенье и Женя-жопик. За жадность. Одну нашу общую знакомую за глаза зовут Чума. В значении настырная, привязчивая, неизбежная. Как чума. Между тем для всего журналистского сообщества она делает много полезных и бескорыстных дел. В своем усердии, правда, часто перебирает. Мой оппонент с говорящей фамилией – печально известный в узких кругах литературовед. Он пишет разоблачительные портреты писателей. Обличает их. И про Катаева, обожаемого мной, написал, каким тот был приспособленцем. И Нагибина, мною любимого, но двуличного – по мнению обличителя. И про дальневосточных прозаиков, когда-то хорошо мне знакомых. Я не встретил ни одного портрета в его исполнении, где писатель-герой не был бы облит бытовой даже не грязью, но грязцой. Оппонент – пожилой уже человек, мы примерно одного поколения. Наверное, он тоже давно, еще в молодости, изобрел свой метод. Вот как назвать его квадратно-гвоздевой метод? Гвоздевой, потому что гвоздит и гвоздит. Часто бывает, что без фактов, серьезных доказательств и элементарной порядочности. Ко мне обличитель пришел с просьбой помочь в запутанных делах аренды помещения и больших долгах его редакции. Может, спонсора найти… Я наивно пообещал, что попробую. Не успел еще и шага сделать в нужном направлении, как через пару дней проситель стал подозревать и меня в подлости. Все вывалил на сайт. Про писателя Купера – это так, цветочки. Он считал, что я собрался его подсидеть на должности главного редактора. То есть я взялся готовить себе запасной аэродром. Люди, которые привели ко мне страдальца, братья-литераторы, сказали, что такое его нелогичное поведение вообще-то характерно для него. Тогда непонятно, зачем приходил-то?
Насчет запасного аэродрома. Он есть у всех. Кладбище в деревне Иннокентьевке называют гектаром. На гектаре, говорят, когда-то садились самолеты-кукурузники. Ан-2. А мы, пацанами, играли в футбол и запускали воздушных змеев на гектаре. Теперь там похоронена мама, Хусаинка и Женька Розов. А вокруг, в лесу, много белых грибов. Троецкий там всегда пасся. Его плантации. Вот вам и весь запасной аэродром.
Не опоздать бы. Успеть рассказать о тех встречах, которые оказались так важны для моего лирического героя. Понятно, почему они важны. Все, про кого он вспоминает, светлые люди. Пастернак написал: «И чем случайней, тем вернее, стихи слагаются навзрыд». Вот ключик к моему сутулому домику в старинном городе. Или в прибалтийской деревне. Не знаю, правда, в каком веке все происходит. Время и пространство сгустились. Под окнами у меня есть метров десять земли. В мае я там сажаю рассаду огурцов, чтобы в июле срывать с грядки колючий и зеленый «снарядик», похожий на маленькую «торпеду» лета. И обтирать его майкой-«алкоголичкой». И грызть. Цветаева написала: «Мне и поныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть». Мне же хочется грызть пупырчатый огурец с грядки. А потом, однажды, появилась она, красивая и веселая. Не Цветаева. Она любит носить длинные юбки, она их называет в пол. И она придумывает свои слова и словечки. «Ядра – чистый изумруд» произносит как «я – дрочистый изумруд» и смотрит с прищуром. Она называет себя лавиной. Лавина может возникнуть от случайно скатившегося камешка. Даже от эха в горах возникает лавина. Конечно же, эхо будет долгим. Она еще не уехала на Острова Зеленого Мыса. Она что-то напевает утром, как напевала Анна в стихотворении Самойлова «Пестель, поэт и Анна». Она вообще любит петь. И пританцовывает. И прикапывает рядом с огурцами цветочки с трехцветными лепестками. Цветы пробиваются даже сквозь швы плитки на дорожках и озорно топорщат свои чубчики. Цветочки называются анютины глазки. По-научному «виола» – трехцветная фиалка. А она называет их шурками. Она единственная спасает меня от распада. Распадом я называю обстоятельства, которые не зависят от уровня сахара в крови, высокого давления или пролапса митрального клапана. Мне ставили такой диагноз. Она что-то знает про наше с ней долгое эхо. Неужели я проживу с ней до конца жизни?
…Однажды на грядке вырос арбуз! Она по весне приткнула два зеленых ростка в теплице. Образовалась какая-то каша из зубчатых листьев и гибких усов с желтыми цветочками. И в зеленой каше вырос полосатый арбуз! Сначала он был с голову теленка. Потом с голову коровы. И продолжал расти… Люди с дальних хуторов приезжали посмотреть на чудо земледелия. Они ловили своих шпротов и не подозревали, что в дюнах могут вырасти такие арбузы. Так приходит слава. Она приходит совсем не по той тропе, где ты уже насторожил десяток капканов и нарыл ловчих ям, прикрыв их ветками орешника.
Когда мне было за сорок, я издал первую книжицу. Размером с ладонь. Почти такую же, как в пятом классе – из школьной тетради. В стране уже перестали читать. Про тексты Достоевского студенты говорили «плесень». Юные корреспонденты из студии «Новый фейерверк» в школьных дневниках вместо «Тургенев» писали: «Тургеня». Еще в детстве я почему-то решил, что стану писателем и моряком одновременно. Бывали же писатели-моряки? Герман Мелвилл, он написал «Моби Дика». Пикуль, Конецкий, Новиков-Прибой… Астафьев в Овсянке сказал мне: «Хватить гулеванить и орать песни у костра. Садись за письменный стол». Он добавил кое-что еще. Виктор Петрович виртуозно владел народным языком. Но тут я не знаю, имею ли право цитировать классика, манера речи которого не всегда казалась стерильной. Впрочем, была – не была! Астафьев сказал: «Шурка! Дай жопе сена! Главное в творчестве – железная задница. Ну… еще талант, конечно. И немного удачи. Чтобы писать – надо писать». Совсем немного. Присланную повесть «Золотой Жук», исповедальную, как и у многих начинающих, прозу он, в принципе, одобрил. Но рекомендовал переписать. Он же предложил изменить название. Не «Золотой Жук», а «Жук Золотой». Повесть с замечаниями Астафьева была забыта в такси Медведковского таксопарка. На следующее утро не нашлось ни листочка. Через тридцать лет «Жук» написан заново. Уже не повесть, а роман. Номинант премии «Русский Букер», вошел в лонг-лист под номером тринадцать. Сразу за книгой блистательного Ираклия Квирикадзе. Из ста двадцати четырех претендентов. Писатель не должен сидеть в своем подвале без света, без рюмки с устатку и без биографии. И нюхать фиалку трехцветную. Необязательно ходить в оленеводы. Или работать, как Цой, кочегаром. Но опять вопрос! Почему роман вошел в лонг-лист не под номером двенадцать или четырнадцать? Обязательно тринадцать. И понятно, почему книга не дошла до шорт-листа. А требовалось всего ничего – немного удачи.
Когда я учился в шестом классе, учитель пения Георгий Ефимович Розов научил меня играть на аккордеоне «Три танкиста, три веселых друга!» Еще «Во поле березонька стояла… Лю-ли, лю-ли стояла!» На три такта она стояла. Он же рассказал мне про пианино. «Я клавишей стаю кормил с руки» – у Пастернака. На первом курсе института я первый раз увидел рояль и очень скоро научился бренчать незамысловатые песенки. Ля-ля-фа. Левой рукой я подыгрывал в нужной тональности. В принципе, как на басах аккордеона. Девчонки-филологини в группе думали, что я играю по-настоящему. Но мечта научиться играть на пианино осталась. Валерий Шульжик, земляк, известный детский писатель, сторговал для меня в Питере белый кабинетный рояль. Подержанный, но в хорошем состоянии. Продавцы прислали фотку. А Валера взял и умер. Чаще всего друзья уходят внезапно. Даже если болеют долго и тяжело. И вдруг – эсэмэска, звонок, телеграмма. Всегда как гром средь ясного неба. Потому что мы не ждем смерти. Хотя и думаем о ней. Мы ждем жизни. И хотим научиться играть на фортепьяно. У нас на кафедре русской литературы в институте была преподавательница Мария Давыдовна. Фамилию запамятовал. Она самостоятельно, в шестьдесят лет, научилась играть на фортепьяно. По нотам. Знала сольфеджио и могла аккомпанировать.
Володя Сунгоркин умер внезапно. Он, я так считаю, даже не умер. Погиб. На таежной тропе в Приморье. Поднялся на невысокий перевал, хотя его и отговаривали, спустился с белым лицом. Потом они выбирали место для прощального костерка. Последний раз мы с ним виделись за день до его отъезда на Дальний Восток. Я принес куклу и сборник сказок Пушкина для его младшенькой дочки Глафиры, моей крестницы. Он предлагал мне пойти с ними по местам Арсеньева. Он говорил, как будто чувствовал: «Полетели… Может быть, последний раз посидим у костра…» Вот поэтому я называю тот их костер прощальным. Если бы я полетел, то Сунгоркин умер бы у меня на руках. А, может, я сам спустился бы с перевала с побелевшим лицом. Может, Володя отвел от меня смерть? Однажды стал замечать в речах Сунгоркина несвойственные ему обороты, с оттенком пафоса. Он не терпел пафоса в любом виде. Прибегаем из разведки по берегу, докладываем ему: «Впереди залом на километр. Обнос и проводка плота. А ведь так все хорошо начиналось – погода, рыбалка, грибы и ягоды… Протока разбивается на три рукава, один уходит прямо под бревна». Сунгоркин отвечает: «Муку надо принять, братва, муку…» На мой вопрос: «Почему никто из акционеров не захотел со мной поделиться доходами от “Экспресс-газеты”, а он поделился?» Володя ответил: «Потому что с Ним я говорю напрямую, без посредников». С Ним – он имел в виду, конечно, Бога.
У Володи было простецкое прозвище Суня. Вроде бы от того, что Сунгоркин походил на китайца. Когда он шел по тайге с ружьишком за спиной, он напоминал Дерсу Узала. В свою последнюю экспедицию Сунгоркин отправился за сбором фотографий легендарного проводника. Несколько фотографий Дерсу он успел показать перед отъездом. Хотел сделать свой авторский альбом. По этажу редакции он бегал, как сохатый, рысью. Ира, его вторая жена, Сунгоркина критиковала: «Володя, не сутулься!» Ира, умница и блистательная журналистка-экономист, не только приучала Суню к хорошим костюмам, дорогим часам и модным галстукам. Все это было ему чуждо. Ира помогала Сунгоркину разобраться в сложных процессах схватившего нас всех тогда за горло рынка. Приглашенный на работу в Москву, он становился «большим начальником» и понимал, что главное – не приспосабливаться к общей игре в новую мечту и не изображать из себя супермена. Отсюда простоватость и прямолинейность в поведении, подчеркнутое нежелание играть роль свадебного генерала, иногда чрезмерные, переходящие в браваду. Про себя он говорил: «Происхожу из удмуртского рода крестьян Сунгоркиных». Дворянских корней не искал. Нелегальной жизни для себя не придумывал. В одном из интервью признавался, что верхом своей карьеры считал место главного редактора районной газеты. Будет у него дом на косогоре, внизу река и моторка. Еще трое детей. Детей у Сунгоркина осталось пятеро. Когда я работал собкором за границей, в девяностые годы, народ из редакции охотно хлынул за кордон. Стальной занавес пал, и ворота широко распахнулись. Музей мадам Тюссо, Гайд-парк, пабы, рестораны, выставки, никому не нужные презентации глупых проектов… Сунгоркин приезжал в Лондон и все время учился. На курсах и в каких-то школах. Бухгалтеров, медиаменеджеров, юристов. Мы еле успевали в день его отъезда съесть по сосиске в забегаловке, выпить по кружке пива, заскочить на уличный рынок и купить его сыну Вовке джинсы. Светлое пиво лагер лопалось на языке и в горле бодрящими пузырьками.
То утро, мне кажется, было на реке Анюй. Как старший администратор сплава, я должен был вставать первым, будить дежурных, раздувать костер. Утро было особенным. Выпал первый снег. Мы уходили в зиму. Старый ильм на увале сбросил ночью последние листья. И они, похожие на следы тигра, выстлали тропинку к нашему табору. Пологи палаток провисли намокшими крыльями. Вершины дальних отрогов побелели. Накрылись снежными шапками и нахохлились валуны в пороге. Снег-крупа запорошил галечник косы. Суня всегда вставал поздно – последним. Вождю так положено. А тут выполз из палатки раньше меня. И костерок уже горел, и чайник приветливо булькал. Я увидел, как с хабаровской отвагой Володя пяткой пробивает хрупкий лед заводи. И улыбается:
– Купер, как там у вас, у романтиков? Будущее светло?
Были у нас, сплавщиков, актуальные лозунги: «Пиво надо пить всегда!» и «Будущее светло!»
Когда же это было? Кажется, что вчера. А может быть, промелькнула вечность.
Мы оба слышали, как тяжелая вода реки бьется в скальный прижим. А с угла палатки в ледяное озерцо отводной канавки падала скопившаяся влага. По капле, по капле, по капле…


С первым снегом всегда приходит оттепель. Я умею предугадать первый снег на реке. И он умел.
«Снегом стать, снегом стать…» Песня из кинофильма «Подельники». Нас, на плоту, можно было смело называть подельниками. Иногда мне самому хочется стать снегом. Сунгоркин кричит:
– Братва, подъем! Сегодня идем темной водой!
Поверишь, Володя, нет ли… Теперь мы так и идем, темной водой. Но Фарзутдиныч на длинном плесе, глядя в высокое и гулкое небо, как бы между прочим спрашивает: «Ну что, парни, по баночке?» Мы молчим. За нас отвечает небо: «Пиво надо пить всегда!» И мы догадываемся, чей это голос. А с неба начинают лететь снежинки. Ничего не поделаешь. Зима близко. Уходим, Володя, в зиму.
Инверсия… Как она меняет смысл! «Золотой Жук» и «Жук Золотой». Не рыба-царь, а Царь-рыба. Астафьев видел тонкую грань инверсии. Фильмы Валерия Залотухи я смотрел прежде, чем читал его прозу. С Залотухой у нас произошла занятная история. Он был на практике в промышленном отделе газеты, в Хабаровске. Я исполнял тогда обязанности заведующего отделом. Еще расскажу о тех обстоятельствах. Когда я прочел роман Залотухи «Свечка» – два тома, а потом посмертный сборник «Отец мой шахтер», я понял, какого писателя мы потеряли. Правильно – «Мой отец шахтер». Но в литературе не всегда надо правильно. Чаще наоборот. Инверсия… Как внутренний слух. У Залотухи он был абсолютным. «Алмазный мой венец» – инверсия не Катаева, а Пушкина. Чтобы вы знали. Служанка Рузя спрашивает: «Что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?» Марина отвечает: «Алмазный мой венец…» «Борис Годунов», историческая драма. Марина Мнишек, дочь воеводы. Мечтает лишь о том, чтобы Лжедмитрий возвел ее на трон. Царствовала ровно неделю. Трагическая личность. Ее жизнь полна авантюр и лишений. Таких женщин надо или любить безоглядно, или оббегать за версту. Катаев, вслед за Пушкиным, знал это. А вот со своим методом нового письма, калейдоскопом, я не опоздал. Я встречался с ними со всеми. Я брал у них интервью, разговаривал и спорил, мы пили вино и виски… С Аллилуевой Светланой мы прихлебывали кофе. А потом она заметила, что кофе мне не нравится, и попросила заварить хорошего аглийского чаю. С мужем поэтессы Ирины Ратушинской, Игорем Геращенко, мы собирали белые грибы под Лондоном. Их там хоть косой коси. Англичане едят только шампиньоны, грибы, словно вырезанные из картона мышиного цвета. Они считают, что все остальные грибы заражены чернобыльскими нуклидами. У Севы Новгородцева я стал экспертом «по комсомолу» в передаче «Севаоборот». Разумеется, можно объяснить мои контакты с известными людьми репортерской удачей. Но дело в том, что многие встречи произошли случайно, как бы сами собой. Никто меня к себе не приглашал. Светлана Иосифовна Аллилуева вообще отказывалась давать интервью. А к некоторым я и сам не особо тянулся. «Зачем же тогда они случились? – спрашивал я себя. – Кто так хитренько все устроил, что именно они мне встретились? Нет, не случайно все, не случайно! И мы знаем, кто это все устроил».
Голос с неба звучит редко. Важно не пропустить его. Так мне хотелось думать. Как тому журналисту-нелегалу, которому не хватало величия собственной биографии. Ведь если постоять, хоть и секунду, рядом с великими, уже становишься чуточку лучше. «На фоне Пушкина снимается семейство». Потом можно хвастаться перед собутыльниками в рюмочных. Ну… Если и не так радикально, то хотя бы перед внучками. Впрочем, моим внучкам, как и моим детям, совершенно фиолетово, с кем я встречался и с кем меня сводила судьба. Кто такие Гавел и Залотуха, они, скорее всего, не знают. Про Астафьева, наверное, что-то слышали, от меня. Про Гека Бочарова, Фокина Семена Прокопьевича и Юрия Лепского они знают. И на том спасибо. Сын недавно сначала собрал, а потом перечитал все мои книги. Зачем-то ему это понадобилось. В моей библиотеке всех моих книг по-прежнему нет. Не надо заводить архивов… Над рукописями трястись. У Пастернака, для ритма, надо произносить «рукописями», с ударением на «пи». Представляю, как моя Катрина могла бы поэкспериментировать со строчкой классика. А «ядра – чистый изумруд» – это из сказки Пушкина.
…Резко отрицательное отношение к фото-селфи. Не вижу в таком способе съемки никакого смысла. В архиве сотни моих фотографий, снятых в разное время и в разных странах. Тех, где я сам себе хотя бы чуть-чуть нравился, одна, от силы две. А тут, с выпученными глазами и перекошенной рожей, смотреть в невидимое, но жадное рыльце смартфона… Зачем? В свое время я был знаком со многими современными звездами эстрады, театра и кино. По газетной работе в «экспресске». Так что быдлофоточек, как их называют в Сети, хватит на десять альбомов. Тогда что? Ответ дает прозорливый Катаев: «…все затем, чтобы в них (в известных личностях – А.К.) искать какой-то поддержки себе, с завистью сравнивать себя с замечательными людьми». Не только себе, но и своему лирическому герою. Рискну дополнить Катаева. Чтобы на фоне блистательных талантов и прекрасно написанных страниц обнаружить собственные каляки-маляки. Некоторые свои книги я беру в руки с внутренним содроганием. Дети говорят про собственные художества: «Каля-маля…» Так же я смотрю и на свои фотографии. Как будто мне предстоит выпить без заветного огурца из теплицы Семена Прокопьевича граненый стакашек водки в девять утра. Своих повестей и романов не перечитываю. Только по необходимости. Сократить, вставить слово, отредактировать смысловой переход или диалог. И дело не в самокритике. Самокритикой почти не страдаю. Наоборот, бываю криклив и заносчив. По своей природе и по знаку зодиака – лев. Просто не нахожу ответа на вопрос: почему я не умею писать так пронзительно, так остро и так ярко, как писали Астафьев или Паустовский с Нагибиным, Воробьев? А ведь тоже вроде стараюсь. Переписываю по пять раз. Правлю бесконечно. А финалы – неисчислимое количество раз… «Заставь дурака Богу молиться – он весь лоб расшибет!» Из кладовой афоризмов бабушки Матрёны Максимовны. Олеша написал в своей книге «Ни дня без строчки»: «Книга возникла в результате убеждения автора, что он должен писать… Хоть и не умеет писать так, как пишут остальные». Олешу, кто помнит, называли королем метафор. Лужу под деревом он однажды сравнил с цыганкой в платье, раскинувшейся на траве.
…Попробую расшифровать папашино залихватское «гамбургский симпатяга». С «симпатягой» более-менее понятно. Плечистый и бравый морячок в брюках-клеш (с нацбантом), черные брови вразлет, непременно усы и треугольничек тельняшки, видный в открытом вороте фланелевой форменки. Обязательно гюйс – широкий синий воротник на спине с тремя белыми полосками. Гюйс перекликается с флагом корабля. Таков портрет моего отца в юности. Потом уже мичманский китель с золотыми пуговицами и фуражка с «капустой». Капустой на флоте называется кокарда на фуражке. Якорек и звездочка в обрамлении дубовых листьев. «Идет матрос, капусту лавируя…» Матрос проверяет посадку фуражки на голове. Кокарда должна находиться строго посередине лба, на одной линии с носом. Матрос ставит ладонь ребром и проверяет соответствие кончика носа и кокарды – лавирует. Теперь гамбурский. Есть устойчивое выражение – по гамбургскому счету. Виктор Шкловский написал эссе «Гамбургский счет». Выражение касается подлинной системы человеческих ценностей, свободных от корыстных интересов и сиюминутных обстоятельств. Почему на гюйсе три полоски, почему все моряки говорят не «во флоте», а «на флоте» и почему отец называл себя «гамбургским симпатягой», останется тайной. В жизни настоящего матроса всегда есть тайна.
…А разве бывают матросы ненастоящие? Ну вот Адольф Лупейкин – кто он? Не летчик, хотя ходит в летной куртке. Не кавалерист – брюки-галифе с кожаной вставкой и хромовые сапоги… Он старшина на дебаркадере. Принимает концы с пароходика ОМ-5, подает трап и моет палубу. Но именно Лупейкин и есть настоящий матрос! Язык не повернется назвать его ненастоящим. И дело совсем не в треугольничке тельняшки, выглядывающем в вороте его рубахи. Сколько тайн в жизни Лупейкина, не знаем даже мы, его ученики и юнги. Шкловский объясняет: когда борцы борются на ковре, они все время мухлюют… «Жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера». Но один раз в год они собираются в гамбургском трактире и там при закрытых дверях и завешанных окнах борются. «Долго, некрасиво и тяжело», – пишет Шкловский. И еще он пишет: «Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет необходим в литературе. По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет. В Гамбурге Булгаков – у ковра. Бабель – легковес. Горький – сомнителен (часто не в форме). Хлебников был чемпионом». Достаточно жестко выглядит классификация Шкловского. Интересно, что он сказал бы о современных писателях? У ковра ли Яхина, Сорокин, Быков и Прилепин? Или просто сидят в гамбургском трактире с кружкой пива и смотрят, как некрасиво борются настоящие. Может, мой папа намекал своей возлюбленной на то, что все у них будет по-настоящему, без поддавков? И поэтому он гамбургский симпатяга? Получается, мой папаша читал Шкловского.
Недавно наблюдал, как выстраивается очередь за автографами к Дарье Донцовой и к Захару Прилепину. Дело происходило на книжной ярмарке. Люди стояли, изогнувшись драконом, на фоне древнего Кремля. Чтобы не случилось давки, очередь контролировали полицейские. Происходящее живо напомнило мне картинку приезда некогда суперпопулярной группы «На-На» в провинциальный городок. Помню, кажется, в Твери, выпускали конные наряды, чтобы избежать столпотворения и давки. Девчонки-фанатки визжали, плакали и рвали одежду на кумирах. Для таких выходов Алибасов выдавал ребятам-солистам специальную одежду. Она легко рвалась на лоскутки. На Красной площади обошлось без конников, а Донцова и Прилепин были в своей обыкновенной одежде. Люди подписывали не подаренные книги, а купленные на магазинных прилавках. Выше я заметил, что у современных писателей почти нет писательских гонораров. Прикинул. Предположим, каждая книжка продавалась по тысяче рублей, в среднем. У Прилепина «Обитель» – роман размером с кирпич. Издатель отвалил авторам по десять процентов с книги. На самом деле я не знаю сколько. Может, и больше. К Донцовой очередь стояла почти пять часов. Можно высчитать выручку писателя. Мне кажется, не такая уж она и мизерная. Стоять было жарко. Донцовой принесли стул. Рядом, в павильоне № 14, шла презентация моей повести «Ангелы Асфодели». Ну… не совсем ужас-ужас. Человек пятьдесят, а может, и все сто пришли. Книжки я подписывал бесплатно. И радовался. По сравнению с прошлыми ярмарками сегодня у меня аншлаг! Завидовал ли я Агриппине и Евгению? Настоящие имена Донцовой и Прилепина – Агриппина и Евгений. Ну… Может быть, в душе. Но не люто, а слегка. Зато мой лирический герой Шурка, уже изрядно постаревший, но сохранивший деревенскую задиристость, громко произнес никому не известную на Красной площади фразу: «Наша так не ушла – сидим чай пьем!» Что очень приблизительно означало: «Мы еще посмотрим, за кем останется победа». Гиляк-охотник гнался на лыжах по глубокому снегу за лисой-чернобуркой, зверушка неожиданно сделала крюк и ушла в распадок. Гиляк вытер разгоряченное лицо, развел костерок и поставил на огонь чайник. Потом он закурил, задумчиво посмотрел на подернутую морозной дымкой сопку и закричал: «Наша так не ушла… Сидим чай пьем. Посмотрим, кто кого!» «Ого-го!» – отозвалось эхо. В распадках долгое эхо. И всегда хочется закричать что есть мочи, когда видишь такое пространство. Чтобы кто-нибудь откликнулся вдалеке. В фильме «Подельники» тренер и его ученик именно так и кричат, с горы в распадок.
…Я говорил Алибасову:
– Ну, что за песня глупая: «Упала шляпа, упала на пол…»? Два притопа, три прихлопа!
Алибасов снисходительно отмахивался:
– Похихикаем у кассы!
Почти то же самое, что и «наша не ушла, сидим чай пьем». Группа «На-На» поднимала на ноги многотысячные стадионы и ставила на уши центральные площади русских городов. Потом «нанайцы» выступали в ночных барах перед эмигрантами. Песню «Упала шляпа» сочинил сам Алибасов. «А жизнь хорошая такая – ты подойди и обними!» Я бывал на репетициях группы и видел, как буквально до сантиметра солисты оттачивали так называемый случайный выход в зал и лазанье по спинкам кресел. Вот как раз во время случайных якобы выходов фанатки и рвали в клочья одежду солистов. А потом они (солисты, а не девушки), с обнаженными торсами и в одних плавках, возвращались на сцену. Разумеется, торсы накачивали в гимнастических залах. Так задумано их смелым режиссером. Ах, слава! Юркая лиса-чернобурка, убегающая от усталого охотника в большие снега. Ни загоном ее не возьмешь, ни конными патрулями. Вот только что пробегала, а уже снег и ветер заметает следы. И только наст картавит под полозьями лыж, подбитых шкурой оленя. В стихотворении Валерия Симонова:
И только тянет забыться навек – Без снов.
С большим удовольствием цитирую строчки его стихов.
Алексей Иванович Аджубей рассказывал мне, как однажды на улице Горького (ныне – Тверской) в Москве он встретил старичка в шляпе и старомодном плаще. Старичок, пришаркивая сандалетами-плетенками, нес в авоське бутылки с кефиром. Некогда министр иностранных дел Молотов. Аджубей подвез наркома до дома. Молотов, выходя из «волжанки», спросил:
– Это ваша персональная машина?
Алексей Иванович кивнул. Он тогда работал главным редактором «Известий». Молотов дошел до подъезда, но потом вдруг вернулся. Водитель черной «Волги» притормозил, Аджубей вышел.
Молотов назидательно сказал ему:
– Никогда не привыкайте к персональной машине, молодой человек!
– Почему?
– Отвыкать трудно.
Мы ходили с Аджубеем по Лондону пешком – гуляли. У Аджубея старший сын Никита, биолог, работал в Англии. Аджубей много чего мне тогда рассказал. Насчет старых плащей и шляп. Лепского прошу заранее не напрягаться. В Лондоне у меня был хороший знакомец – внук, кажется, лорда и сын члена директоров известной компании. Замечательный молодой человек, искусствовед и владелец художественной галереи. Мы играли парой в теннис и состояли в одном клубе. Нам выдали модные пиджаки-блейзеры. У него был один недостаток. Не у блейзера, а у знакомца – рыжеватого англичанина. Он женился на русских экскурсоводках. Они потом, через некоторое время, беззастенчиво обирали его. Оттяпывали квартиры и имущество. Ходил он в каком-то ветхом пальто и в много раз штопанной рубашке. Сам был миллионером. Дело происходило на их семейной даче – каменном особняке шестнадцатого века, купленном у внучки то ли Черчилля, то ли Чемберлена. Тут запамятовал. Утром, на завтраке, я заметил, что мой наследный принц пьет кофе из кружки – клеенной-переклеенной. Кажется, даже с отколотой ручкой. Трещины были отчетливо видны. Я съязвил. У советских собственная гордость.
– Хочешь, в следующий раз я привезу тебе хорошую керамическую кружку? В подарок.
За столом сидело много молодых художников и поэтов. Мой знакомец, галерейщик, приглашал к себе в замок, на уикенд, талантливую молодежь. Прикармливал. Он засмеялся.
– Ты, Алекс, думаешь: какие жадины – английские буржуи. Даже кофе им попить не из чего. Просто ты должен знать, что я – единственный в семье, кому отданы вещи моего деда Энтони. Большая честь для меня. Профессор Энтони преподавал в Итоне древнегреческий и латынь. Я учился у него. Еще он был членом совета директоров компании «Сотбис», владел лучшей коллекцией английского серебра.
Художник-серб, присутствовавший на завтраке, ехидно посмотрел на меня. Съел?
У нас в стране долго отсутствовало понимание частной собственности. И сама частная собственность отсутствовала тоже. Ее уничтожили революция и советская власть. Своих родственников, дальше деда, мы не знаем. Прятали и сжигали письма, фотографии родичей, кулаков и врагов народа. У меня от деда осталась старинная серебряная ложка с гербом. Рассказ о ложке впереди. Но зато, когда частная собственность вернулась, мы превратились в монстров. Мы не знали правил частной собственности. Я сам видел картину, когда брат шел на брата с вилами из-за шести соток земли и домика-курятника на участке. Дело происходило под старинным городком Сергиевым Посадом. Умершая мать завещала участок младшему. Хотя за матерью до последнего дня ухаживал старший. Он и похоронил ее.
Другая мать, еще нестарая женщина, не хотела отдавать долю в квартире любимой дочери. Потому что у дочери уже был муж и, оказывается, юридически, в случае развода, он мог тоже претендовать на квартиру. Мы не припрятали ни писем, ни фотографий, ни обручальных колец наших дедов и бабок. Мы не сохранили даже буденовок и красных революционных шаровар. Иваны, не помнящие родства. Зато с началом перестройки мы все стали искать дворянские корни. Не Михалков – а Михалков. Не Иванов, а Иванов. Напротив меня в электричке сидели два бомжа, и один говорил другому:
– Мой дед был конюший!
Второй возражал:
– Да конюхом он был! Хвосты крутил кобылам. И в стойлах говно чистил.
И они мутузили друг друга кулаками со сбитыми костяшками. Под ногтями у обоих ободки грязи.
На ужины в старом замке (Норфолк – церемониальное графство на востоке Англии) все должны были приходить в галстуках. Во главе стола сидела девяностолетняя бабушка моего знакомца. Если что-то было не так, она сверкала глазами из-под мохнатых бровей в сторону нарушителя этикета. Перед хозяйкой на большой тарелке лежали две оливки и кусочек сыра. Еще веточка какой-то зеленюшки. Нарушителя отправляли из-за стола, и вскоре он появлялся с шарфом, повязанным вместо галстука. Бабка закрывала глаза и начинала клевать носом. До очередного нарушения. То неправильно подали запеканку, национальное английское блюдо – обыкновенное пюре с фаршем, достаточно вкусное. То не соблюли очередность в произношении тостов. Или не подлили бабушке вовремя красного вина. Ее бокал постоянно пополнялся. За процедурой долива должен был следить внук. Джеймс, вот как звали моего знакомца. Но не Бонд. Просто Джеймс. Сегодня он стал одним из самых авторитетных в мире экспертов по русской живописи. Еще одна деталь. Крестным отцом Джеймса был друг деда – президент отделения «Сотбис» в Нью-Йорке. Джеймс с ним много общался в детстве. Право, не знаю, как обстоят у Джеймса сейчас дела с российскими экскурсоводками. Давно не виделись. Но сам Джеймс процветает. Очень много сообщений про продажи русской живописи начала прошлого века. Последний раз на 50 миллионов фунтов стерлингов. Галерея Джеймса в распродажах на первом месте.
Мы решили с Джеймсом пойти на взморье. Собирать ракушки по отливу. Графство Норфолк с востока омывается Северным морем и заливом Уош. Раздался звонок из эмиграционной полиции: «Ваш русский гость не имеет права посещать бухту. В его нотификации указаны другие остановки. Если он появится в бухте, возле секретной морской базы, мы будем обязаны его задержать!» Нотификация – заранее утвержденный МИДом маршрут поездки русских корреспондентов по Англии. Не знаю, приходилось ли утверждать такие нотификации корреспондентам других стран. Болгары точно утверждали. В поездках по стране за мной всегда следовала одна и та же машина. Я быстро ее вычислил, потому что за рулем сидела эффектная молодая женщина. Англичанки редко бывают красивыми. Симпатичными – да. Они, как породистые лошади, все на одно лицо. Не хочется обижать благородных англичанок. И называть их лица лошадиными. У лошадей, как и у волков, морды. Есть теория вырождения островных наций. Англия, напоминаю, остров. Лично я в теорию вырождения не верю. Ведь толерантность уже коснулась меня одним крылом. В свое оправдание замечу: зато англичанки отличаются изящными фигурами. Толстух-англичанок я почти что и не встречал. Не то что в Америке. Там на каждом шагу персонаж с картин Рубенса. Или героиня Рабле, на ходу закусывающая гамбургером. И ни тени сомнения в своей обаятельности. Попутно хочу отметить, что толстухи бывают подвижными. Очень подвижными! Как ртуть.
Водитель машины была похожа на скандинавку. А может, на славянку. Грива соломенных волос по плечам. Издалека ведь не все видно. Ее сопровождал неулыбчивый афро-англичанин. А может, он был из Туниса или Алжира, бывших колоний. Мои согдядатаи, наверное, служили в эмиграционной полиции. Или были агентами спецслужб? Они быстро поняли, что я их тоже вычислил. «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть – не оглянулся ли я…» Песня нелегалов. Навигаторов в машинах еще не было, ездили по картам. Я часто путался, потому что у меня врожденный географический дебилизм. Останавливался на развилках и перекрестках, чтобы сличить указатели с картой. Они сигналили мне фарами. Или бибикали. Женщина выходила из машины и рукой показывали нужное направление. Я кричал: «Тут неподалеку отличный паб! Приглашаю тебя выпить на брудершафт!» Женщина смеялась. Мне кажется, она сомневалась. А может, тоже хотела пива. В жаркий день пива хочется всегда. Или она начиталась в секретных досье, каким хитрым и стремительным бывает мой лирический герой?
А что такого? Посидели бы часок в уютном деревенском пабе, попили бодрящего лагера, светлого пива. Поели бы их омерзительной (сухой, как саксаул) трески с картошкой-фри. Она бы меня завербовала. Или я бы ее… Но негр высовывался из машины и, свирепо вращая белками глаз, затягивал свою спутницу в недра автомобиля. Наверное, он был старше званием. Однажды я увидел, как она загорала. Я брал интервью у двух русских парней на пшеничном поле. Парни работали по найму у английского фермера и установили рекорд по скорости уборки хлеба. Их рекорд приехали фиксировать специально обученные люди из Книги рекордов Гиннесса. Наш главный редактор Владислав Александрович Фронин был большим мастером находить такие сюжеты. Я должен был пересечь полстраны, написать репортаж и в тот же день передать в газету. Мои наблюдатели-агенты узнали об однодневном маршруте из нотификации. Не ехать же им два раза за день в одну и ту же тьмутаракань. День был очень солнечным, и они решили позагорать на краю поля. Женщина загорала топлес. Она посматривала в мою сторону. Я одним ухом слушал победные рассказы трактористов и их хозяина-фермера. И одним же глазом наблюдал за женщиной. Негр укрылся где-то в кустах. Зачем негру загорать? Красавица поворачивалась и так, и этак… Трактористы тоже обратили внимание. Ну, русские же! К тому же трактористы. «Первым делом, первым делом – самолеты…» Негров тогда все еще называли неграми. Повторяю, потому что редакторы, в раже победившей политкорректности, начнут править слово «негр» на – «афроангличанин». И посмотрите, какой текст получится. Афроангличанин пошел загорать в кусты… Афроангличанин потянул женщину в машину… Чушь ведь несусветная! Молодая женщина выглядела… Ого! У нее была чистая четверка

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70931407) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Пока писалась книга, Владимир Николаевич Сунгоркин умер. Он умер во время экспедиции по следам Арсеньева и Дерсу Узала. Мне еще не раз придется вспомнить о Сунгоркине. Да и только ли мне?