Читать онлайн книгу «Метафизика опыта. Книга I. Общий анализ опыта» автора Шедворт Ходжсон
Метафизика опыта. Книга I. Общий анализ опыта
Шедворт Ходжсон
Метафизика опыта фокусируется на исследовании категорий и структур, которые формируют и организуют наш опыт. Она стремится выявить фундаментальные принципы, лежащие в основе нашего восприятия и понимания мира. Рассматривая сознательный опыт как отправную точку, метафизика опыта исследует, как мы воспринимаем пространство и время, как мы понимаем причинно-следственные связи и как мы устанавливаем значение и цель.
Метафизика опыта
Книга I. Общий анализ опыта
Шедворт Ходжсон
Переводчик Валерий Алексеевич Антонов
© Шедворт Ходжсон, 2024
© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024
ISBN 978-5-0064-2253-7 (т. 1)
ISBN 978-5-0064-2252-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Метафизика опыта» Ходжсона как основание теологии[1 -
]
Концепция Бога имеет жизненно важное значение для теологии. Знаем ли мы Бога? Что является источником нашего знания? Является ли этот источник разумом, или откровением, или тем и другим вместе, образуя единство истины о Боге, человеке и их отношениях? Наш ответ на эти вопросы определяет характер нашего богословия. Можно занять четыре позиции. Одна из них – отчаяние в том, что мы что-либо знаем об этом Высшем Существе; другая – чрезмерная уверенность в том, что мы знаем даже тайны Бесконечности и уверены в божественных атрибутах во всем их многообразии и отношениях; третья позиция – что наше знание в такой степени соответствует Реальности, а значит, и истине, но в то же время признается, что Реальность гораздо больше, чем мы знаем; наконец, есть точка зрения, которая в основном следует Канту в его различении теоретического и практического разума, ограничивая знание теоретическим. Эта негативная теология всегда была характерной чертой неоплатонической мысли, будь то александрийская школа или Святой Августин, который пытался синтезировать ее с христианской концепцией Абсолюта как личной Воли; Ансельм сделал то же самое, а Кальвин не настолько далек от Святого Августина, чтобы мы не могли распознать между ними никакого сходства. Кант попытался навсегда установить, что можно и что нельзя знать о Боге. В "Критике чистого разума" Канта утверждалось, что познание ограничено чувственными явлениями, когда они осмыслены Разумом, но как бы мы ни думали о том, что лежит за пределами чувств, и как бы ни хотели узнать о его существовании и природе. Такая теория познания становится метафизической, утверждая, что познание Бога невозможно, и сводит богословие к задаче формулирования практического и построения систематического взгляда на содержание веры, имея лишь смутную уверенность в достоверности этого взгляда, который нельзя считать знанием.
В заключительных разделах своей "Метафизики опыта" г-н Ходжсон обсуждает "Основание теологии", практически адаптируя, с некоторыми изменениями, только что представленную кантовскую теорию, показывая, что основание теологии – философское и что, по сути, единственным надежным основанием для теологии является то, которое предлагает "Метафизика опыта"; при этом теология ограничивается систематизацией практического и не должна рассматриваться в конечном итоге как знание, поскольку она является лишь концептуальным представлением содержания веры. Цель данной статьи – несколько подробнее развить аргументацию г-на Ходжсона, отчасти потому, что она заставляет задуматься о том, может ли теология претендовать на знание Высшей Реальности, или же теология – лишь приятное умственное упражнение, не имеющее большого конечного значения; отчасти потому, что она обращает особое внимание на концепцию Бога; и отчасти потому, что в этой работе есть много предложений, имеющих большое значение для теолога.
Позвольте мне с самого начала признать, что "Метафизика опыта" – великое произведение. Моя интерпретация может быть лишь записью моего взгляда на эту работу, которая настолько всеобъемлюща в своем рассмотрении многих проблем, что я могу отметить лишь некоторые из них. Возможно, акцент будет сделан на особенностях, которые, по мнению автора, имеют меньшее значение, чем другие, поскольку понимание работы иногда бывает затруднено. Тем не менее, тот, кто имеет мужество бороться с проблемой Реальности, должен быть благодарно услышан. Ибо кто еще не решил эту проблему? Кто не оставил ничего недосказанного? И разве мысли и чувства каждого человека по этому поводу не являются фактором, влияющим на решение проблемы? Как учил Кант, предрасположенность к метафизике сама требует объяснения, и, если я не ошибаюсь, личный взгляд каждого человека также является фактором, пусть и незначительным, в проблеме Реальности. Поэтому я пишу не в полемическом духе, а с глубокой признательностью за попытку автора пролить свет на высшую проблему. С этими предварительными замечаниями я хочу рассмотреть некоторые из наиболее важных аргументов, которые, как мне кажется, касаются темы "Основание теологии". Сначала я представлю аргументы, на которые хочу обратить внимание, оставив несколько критических замечаний для заключительного слова.
Мы согласны с нашим автором в том, что касается проблемы метафизики и способа ее решения. Проблема состоит в том, чтобы показать природу бытия или реальности, которая может быть для нас, как знающих, не чем иным, как содержанием нашего сознательного опыта. Следовательно, бытие и опыт едины, а метафизика – это "метафизика опыта". То есть реальность, к которой мы имеем доступ, есть реальность, как она известна и когда она известна, и задача метафизики решается путем анализа и синтеза факторов содержания сознательного опыта (т. I, с. 2-6). Что касается критического рассмотрения факультета познания перед попыткой анализа сознательного опыта для построения метафизики, то наш автор считает, что оно было бы полно предположений, которые делают невозможным формирование метафизики исключительно на основе опыта. Кант ограничивал знание опытом, и наш автор считает себя продолжателем дела Канта, ограничивая анализ опытом (Предисловие, с. xi), и утверждает, что он вернее Канта настаивает на том, что этот анализ сознательного опыта должен быть предпринят без каких-либо допущений. Поэтому мы не будем говорить о силах познания, о самости, которая знает, и о нуменальной реальности, которую, как мы надеемся, наши силы познания могут достичь. Напротив, что это за силы и что означает термин "силы", выясняется, если вообще выясняется, по результатам той самой работы, которой они заняты (I, 8) Сознание, следовательно, в отличие от его объектов,
является тем, что нужно исследовать. (Предисловие, стр. xiv.) .... Бытие, о котором мы можем и Бытие, о котором мы не можем иметь позитивного и проверяемого знания, – это экспликация; ответ на каждый вопрос, касающийся их, должен быть найден, если вообще может быть найден, путем допроса сознания; с этой позицией любое априорное предположение несовместимо.
Мы можем мимоходом заметить, что позиция автора в этом вопросе практически неоспорима, но от нее легко отказаться в пользу другой, которая кажется сильной из-за своих допущений. Разве мы не знаем мир объектов вне нас, взаимодействующих с нами, и разве наше знание не является посредничеством между нашими реальными «я» и этими реальными объектами? Сказать, что когнитивные состояния сознания, несущие в качестве своего содержания Бытие, – это все, а самость и ее объекты – лишь фазы этого сознательного опыта, значит, по-видимому, выбить почву у нас из-под ног. Однако, отвечая на вопрос, можно ли выйти за пределы сознательного опыта, чтобы прийти к действительно реальному «я» и вещам, мы должны признать, что даже для целей метафизики и теологии это невозможно. Вопросы, касающиеся конечной Реальности, могут быть решены только с точки зрения самого сознательного опыта. Профессор Лэдд[2 - Introduction to Philosophy, pp. 22 f.] возражает, что этот взгляд слишком узок на том основании, что это лишь философская психология, оставляющая вне поля зрения практическую жизнь; но я думаю, что наш автор намеревается охватить всего человека в сознательном опыте, опрос которого один может решить вопрос о влиянии практической жизни на наше знание о природе конечной Реальности.
Хотя я не следую в этом за нашим автором, мне удобно обсудить основы теологии, представленные им в связи с тремя проблемами: Бог, свобода и бессмертие. Именно Кант в своей "Критике практического разума" счел необходимым выдвинуть эти постулаты в интересах моральной и религиозной веры. Я уверен, что нам еще предстоит определить философские основания теологии в этом ключе.
Проблема свободы включает в себя обсуждение природы эго, является ли оно реальностью или только фазой космического порядка; каково его отношение к телу; каковы его особые отношения к собственным состояниям в познании и в моральной деятельности. Проблема Бога предполагает обсуждение Абсолютного единства и его конечной концепции, если мы вообще можем представить себе Абсолют, включая, конечно, вопрос о божественной личности и ее отношении к мировому порядку и к человеку. Проблема бессмертия поднимает вопрос о его возможности и способе представления о таком существовании.
Во-первых, проблема свободы, включающая в себя обсуждение реальности и
природы самости. Существует два возможных взгляда на реальность
души – актуалистическая и субстанциалистская. Актуалист – это тот, кто утверждает, что только состояния сознания как таковые и в их совокупности составляют душу или разум. Субстанциалист считает, что состояния сознания – это владения и проявления реального агентства или духа.
Взгляд актуалиста легче гармонирует с той метафизикой, которая рассматривает душу лишь как преходящую фазу космического порядка, полностью определяемую этим порядком, независимо от того, является ли конечный принцип духовным, материальным или неизвестным. Взгляд субстанциалиста для некоторых мыслителей, кажется, легче гармонирует с концепциями творения божественной Личностью и свободы в познавательной, моральной и религиозной деятельности. Наш автор является актуалистом и эмпириком в своем взгляде на душу, выступая против Канта с его априорным трансцендентализмом и всех остальных, кто поддерживает "чистое" или "реальное" эго; при этом он не упускает случая попенять субстанциалистам, чью теорию он грубо интерпретирует как некую неизменную сущность или "чистое существо", которое скрыто за состояниями сознания и каким-то таинственным образом владеет этими состояниями и объединяет их. Теперь мы переходим к авторскому взгляду на самость, как психологическому, так и метафизическому; сначала о психологическом.
Для того чтобы проследить развитие самости от самой низкой формы
Автор предполагает, что если бы мы могли каким-то образом добраться до содержания одного мгновения сознания в начале, то обнаружили бы сознание ни себя, ни внешнего мира, а только одно ощущение, например, звук C. Это ощущение исчезает, превращаясь в репрезентативный фактор c, чтобы объединиться с D, новым опытом, в восприятии cD. Но нет необходимости предполагать эго, чтобы реагировать на ощущение при восприятии; ощущение D и ретроспективное состояние c, представляющее прежнее ощущение C, объединяются сами собой в восприятии cD. Это объединение одного сознательного состояния, будь то ощущение или восприятие, с ретроспективным сознательным состоянием, представляющим прежнее ощущение или перцептивный опыт, в новое единство, настоящее восприятие, является для нашего автора главным фактом нашего опыта и ключом к его философии. Рефлексивное восприятие в таком понимании – это просто состояние сознания, в котором представляется объект, включающий в себя также предшествующий объект, ранее представленный органам чувств (I, 113). Это объединение происходит без какого-либо субъекта, синтезирующего сенсационное или перцептивное состояние с ретроспективным или рефлективным состоянием. В этот момент наш автор критикует английский эмпиризм за то, что он принимает атомистический взгляд на сознание и создает искусственное разделение между сознательными состояниями, которые имеют всю историю своей жизни вместе (1,129). Атомистический взгляд на сознание, этот английский эмпиризм, играет на руку кантовскому трансцендентализму, а именно: требует некой трансцендентальной гипотезы для установления связи между его изолированными атомами восприятия (I, 131).
Подразумевается, конечно, что, поскольку несколько сознательных состояний связываются вместе ретроспективно, гипотеза объединяющего субъекта состояний с категориями или способами действия в синтетическом процессе является излишней.[3 - On the whole subject see Vol. I, chaps, ii, iii.]
Относительно развития сознания себя как субъекта приводятся слишком многочисленные аргументы, чтобы перечислять их подробно. Достаточно сказать, что сознательные состояния трансформируются, в конце концов, во внешний мир, человеческое тело и эго, отличающееся от мира, но знающее его, обладающее телом и обладающее самосознанием. Мы могли бы с готовностью предположить, что эта трансформация сознательных состояний и есть развитие "реальной" личности, но предположить это – значит предположить то, что мистер Ходжсон постоянно отрицает. Существуют только сознательные состояния, которые в свою очередь становятся телом, внешним миром и "я" в противоположность миру и телу, но в своеобразных, но различных отношениях к миру и телу. Здесь могут помочь слова самого автора.
Говоря о низших стадиях процесса развития, мы можем сказать, что данное сознательное состояние – например, восприятие чего-либо – есть одновременно существование и знание; то же самое состояние, которое есть вещь, есть также знание; то есть другой аспект этого сознательного состояния, которое есть существующая вещь, есть также знание вещи как существующей:
Рассматривая процесс с нашей собственной точки зрения как наблюдателей ab extra, а не так, как он представляется его собственному субъекту или перципиенту в данный момент, мы можем сказать, что процесс-содержание сознания отражается в существующем и существует в отражении. Как отражающий, он является частью знания; как существующий, он является частью бытия. Один и тот же процесс-содержание сознания есть одновременно знание и существование, хотя это различие не может быть сознательно проведено или воспринято его субъектом в предполагаемое время, поскольку в предполагаемое время он не знает себя как субъект или воспринимающий. (I, 84.)
Но что, спрашивается, подразумевается под «субъектом или перципиентом в то время», поскольку «из этого следует, что сознательная жизнь поддается анализу без остатка на идеи или представления»?[4 - Andrew Seth, Man’s Place in the Cosmos, p. 95.]
Допуская субъекта в процессе развития к самосознанию, мы допускаем, что сознательное состояние может быть одновременно и познанием, и реальной вещью, и именно из таких состояний посредством актов субъекта, осуществляющего синтетические суждения, строится мир реальности – сам по себе для индивида сознательный мир. Я сделал это заявление не ради аргументации, а для того, чтобы яснее показать разницу между актуалистской концепцией самости как автомата – серии состояний, имеющих лишь номинальный субъект, и субстанциалистской концепцией реального активного духовного принципа.
Продолжая изложение взглядов автора, нам говорят, что воспринимающий, конечно, еще не обладающий самосознанием и не способный вспомнить сознательные процессы, через которые он прошел, принимает воспринимаемые вещи – в действительности способы сознания – за реальные вещи и, особенно через зрение и осязание, знает их как внешний мир реальных, индивидуальных и независимых вещей. Постоянным и центральным объектом всех этих материальных вещей является его собственное тело. Приняв и вещи, и собственное тело – и то, и другое как постоянные группы сознательных состояний – за материальную реальность, как сознание отрывается от этой материи и выделяется из материального тела и мира вещей? Ребенок, увидев собаку в корзине, снова отправляется на поиски собаки, которая теперь отсутствует; в результате у него возникает сознание предвосхищения и того факта, что вещи могут не соответствовать их ожидаемому поведению. Таким образом, существует различие между мыслью о вещах и самими вещами. Сознание и тело, пока еще неразличимое, теперь являются субъектом в отличие от остального материального мира. Другими словами, мистер Ходжсон искусно показывает то, что иногда называют двуединым разделением сознания на субъект и объект, причем обе стороны антитезы являются сознательными состояниями. Другой шаг в аргументации выглядит следующим образом: Вещи меняются, тело меняется соответственно, и сознание, или опыт, тоже меняется. Эти изменения наблюдаются перципиентом, который теперь интерпретирует свой опыт как действие вещей на его тело, что, в свою очередь, приводит к тому, что его сознательный опыт становится другим или изменяется. Это привело бы к самоотделению сознания от тела как его места и от вещей, благодаря чему воспринимающий осознает себя, свое тело и внешний мир, забывая, однако, что каждое из них и все вместе – это лишь различные группы сознательных состояний, находящихся друг в друге или связанных друг с другом (I, 322-25; также I, 205-337).
Я уже подразумевал, что у мистера Ходжсона не было места для "реального" go как активного агента; следовательно, сознание ни в каком смысле не является деятельностью; мы как сознание – это серия сознательных состояний; как таковые, мы – сознательные автоматы, мы ничего не делаем. Эта концепция "я" соответствует тому краткому способу, с помощью которого мистер Ходжсон избавляется от проверенной временем категории причины и следствия. Показав, что процесс восприятия завершается абстрагированием воспринимаемой вещи – в действительности лишь способа сознания – от ее непосредственного отношения к воспринимающему, образуя вместе с другими внешний, материальный мир вещей, рассматриваемых как существующие отдельно от субъекта, как отдельные и независимые реальности, воспринимающий формирует представление о любом таком существе – это касается воспринимаемых лиц как хорошо рассматриваемых в действии как причина и соответствующего изменения в другом существе как следствие (I, 325). Таким образом, концепция причины и следствия является "здравым смыслом" и ненаучной, на смену которой должна прийти концепция "реального условия и обусловленности", которая подразумевается в "здравом смысле" взгляда на причинно-следственную связь. Действительно,
форма здравого смысла предшествует и является предпосылкой научного и остается с ним бок о бок, как в научном, так и в ненаучном сознании" (I, 326). (I, 326.)
Необходимо внимательно рассмотреть эту трактовку причинного отношения, всегда одну из самых сложных проблем метафизики, решение которой определяет характер спекулятивной системы, как это, безусловно, происходит в случае нашего автора. То, что его трактовка причинно-следственной связи призвана стать даже точкой опоры его рычага для разрушения многих теорий, видно из следующего утверждения:
Великий решающий и фундаментальный вопрос, который разделяет философов в настоящее время ...., – это … . вопрос о том, принадлежит ли агентство сознанию и осуществляется ли оно сознанием или чем-то, что не является сознанием, хотя и является его объектом. Это не тот же самый вопрос, который разделяет идеалистов и материалистов. Для меня те, кто утверждает, что сознание является исполнителем агентства, ipso facto являются идеалистами; но не все являются материалистами, кто утверждает, что исполнителем агентства является нечто, что не является сознанием. И все же, когда опыт берется за основу и проверку философии, материя является единственным основанием, на котором можно определить или довести до конца утверждения неидеалистической школы, поскольку материя – единственный позитивно известный объект, который может быть признан одновременно не сознающим и реальным. Следовательно, первый вопрос, который возникает в эмпирической метафизике, – это вопрос о независимом существовании материи, который должен быть установлен, если вообще может быть установлен, путем анализа того, что мы называем нашим знанием о ней. Этот анализ .... предполагает, показывая необходимость, замену концепции реального условия на аристотелевскую и схоластическую концепцию причины; замену, которая, как будет установлено, произведет кардинальное изменение во всей нашей манере рассматривать вселенную или любое другое название, которое мы можем дать общему объекту философии. (Предисловие, xi, xii.)
Вспомнив, как было сказано выше, что восприятия становятся объективированными как мир материальных, внешних вещей по отношению к единому постоянному телу, с опытом которого отождествляется сознание и от которого сознание в конце концов отличают, мы имеем материальные вещи, за изменениями которых следуют изменения в теле, а за изменениями тела следуют изменения сознательного опыта. Для здравого смысла это означает, что внешние вещи (или люди) производят изменения в наших телах, а наши тела, в свою очередь, производят изменения в сознании. Но для рефлексии нет никакой причинной связи или агентства; для рефлексии вещи – это перцепты, тело – перцепт или группа сознательных состояний, а изменения вещей и тела – это также перцепты, следующие друг за другом как условия и обусловленные факторы сознания; и, когда сознание отделяется от тела, с которым оно сначала смешивается, сознание всегда становится только обусловленным телом; то есть материальные вещи обусловливают (а не действуют на) тело, тело обусловливает сознание. Следует также отметить, что понятия реального условия и обусловленности – это лишь способы понимания хода природы – способы порядка знания, который есть порядок рефлективных восприятий, в отличие от порядка существования, который есть порядок представления или чувственного восприятия, т. е. хода природы как восприятия – оба порядка являются состояниями сознания (I, 334-37).
Реальные условия и обусловленности как таковые не существуют в ходе природы, а только факты или объекты восприятия, которые мыслимы в этих терминах… То, что мы получаем, представляя их себе таким образом, – это обобщенное знание – знание общих фактов или законов природы, из которых можно вывести другие факты. Но все содержание этого понятийного порядка, взятое как содержание, принадлежит к порядку знания в отличие от порядка существования, или хода самой природы. Оно является средством обнаружения и понимания фактов; но только эти факты, а не концепции, воплощающие их понимание, являются экзистентами порядка существования.
Приписывать законы природы или характер состояния самому ходу природы (более того, говорить, что в природе есть причины и следствия) – значит делать сущности из обобщений. (I, 382.)
Опять же, если объекты природы являются для рефлексии только состояниями сознания, а обусловливают и обусловливают только понятия порядка познания этих перцептивных состояний, то есть ли что-то сверх состояний индивидуального сознания, будь то "реальное" "я", другие люди или материальный мир, что не является сознанием? В ответ показывается, что наши знания о материальном мире, приобретенные главным образом благодаря тактильному сопротивлению и зрительным восприятиям, требуют более глубокого объяснения, чем может дать анализ сознательного опыта. Короче говоря, поскольку определенные группы зрительных и осязательных восприятий обладают связностью и сравнительной неизменностью, в отличие от неизменности наших объективных мыслей о тех же группах восприятий,
Поэтому мы вынуждены прибегнуть к Материи, как к единственному реально существующему, позитивно известному нам, который также является реальным состоянием. В материи мы должны найти единственный положительно известный источник реальной обусловленности или принадлежности к течению природы Почему, например, непосредственные восприятия, образующие комплекс, скажем, рукоятки ножа для бумаги, должны происходить в их реально воспринимаемом порядке? На эти вопросы буквально нет ответа в самих непосредственных восприятиях. Поэтому они вынуждают нас к умозаключению о некоем постоянно действующем реальном состоянии, которое, будучи объектом умозаключения, является и должно быть в первую очередь репрезентируемым объектом.
Короче говоря, мы должны, исходя из требований наших восприятий, думать о Материи как о существующей "в некоторой форме или формах, которые на самом деле были бы и видимыми, и осязаемыми, если бы мы обладали достаточно острой чувствительностью". Такова попытка прийти к определенности транссубъективного. (I, 392-402.)
В область материи включена физическая нервная основа сознания, сама по себе бессознательная, от которой как от реального условия зависит сознание во всех его формах и фазах; "или, другими словами, сознание как экзистент есть условие реально существующей материи" (I, 408-21). Это материализм в психологии. Высшие процессы психической жизни, такие, как мысль, даже в ее самых утонченных суждениях и построениях, и такие, как чувства, эмоции, желания, воления и т. д., также являются лишь сознательными обусловленностями мозговых процессов, которые являются реальными условиями (III, 310, 311). Эта позиция подробно отстаивается в трактовке оснований логики и этики (III, 229-384; IV, 1-251).
Результат, который предполагается доказать и который лучше всего сразу указать, – это полный параллелизм телесного и психического, отрицание, таким образом, любой реальной причинности для сознания, которое остается инертным сопровождением череды физических изменений, над которыми оно не имеет никакого контроля. Одним словом, в результате возникает доктрина человеческого автоматизма… сознательного автоматизма.[5 - Andrew Seth, op. cit., p. 72.]
Эти слова профессора Сета можно применить к теории мистера Ходжсона, если понимать их так, что вся инициатива принадлежит мозговым процессам, а не сознанию. Обсуждение воли и ее свободы является хорошей иллюстрацией этой теории. Воля – это лишь сознательная фаза нервного процесса, который является реальным агентством, сам по себе являясь частью космического процесса. Определенные клетки мозга, известные как автоматические, можно считать реальным агентством в воле, а также в высших формах сознательной деятельности. Действительно, человек во всей своей жизни является сознательным автоматом. Например, суждение включает в себя дискриминацию, избирательное внимание и волевое усилие.
Этот выбор [между альтернативами, выявленными в результате анализа] должен быть сделан, и это согласие дано – оба эти акта являются волевыми, если рассматривать их как два, или же нет суждения – нет временно завершенной мысли (III, 313)… Утверждение означает .... внутримозговой сознательный акт согласия с чем-то как истинным (III, 316). [Действительно] мы можем говорить о мысли как о деятельности, если всегда будем помнить, что деятельность и ее осуществление действительно принадлежат мозговым органам или органам, а не их зависимому сопровождающему, способу сознания (III, 310, 311).
Не является исключением и возникновение ошибки, поскольку "именно волевой элемент в мышлении делает возможными ошибки и заблуждения"; это означает, конечно, что ошибка есть лишь способ сознания и, следовательно, обусловленность мозговых процессов как реального состояния, которые, в свою очередь, являются частью космического процесса (III, 335). Альтернативы, между которыми делается выбор, в действительности являются конфликтующими мозговыми процессами, чьи сознательные обусловленности – это альтернативы, обнаруженные рефлексивным анализом в мышлении и морали. Что касается этих альтернатив, то то, что выглядит как тенденция каждой из них вытеснить другую, должно быть, следовательно, приписано некоторому конфликту или противоположному поведению того или иного рода со стороны поддерживающих их нейро-церебральных процессов, скажем, увеличению энергии в одной из них, сопровождающемуся оттоком энергии из другой. (IV, 33.) Окончательный выбор или решение между альтернативами – это сознательная обусловленность результатов конфликтующих мозговых процессов (IV, 35). Эта окончательная нервная перенастройка, при которой конфликт процессов прекращается, подчинена естественному закону самосохранения, управляющему всеми физиологическими процессами, происходящими в живых организмах (IV, 45). Фактически, именно нейро-церебральный процесс, поддерживающий моменты самосознания, имеется в виду, когда мы говорим, что придаем наибольшую силу самому, казалось бы, разумному действию или что являемся агентами в актах выбора (IV, 53, 54) Если нам нужно определение воли, то оно может быть теперь предоставлено из психологического источника; мы можем определить ее как проявление нервной энергии, сопровождаемое чувством выбора между альтернативами. (IV, 20.) Такова, вкратце, вся теория воления как в интеллектуальном, так и в моральном выборе.
Исходя из вышеизложенного, мистер Ходжсон определяет и утверждает свободу воли как непременное условие морального действия и этической науки. Можно испытать некоторое удивление, обнаружив, что свобода воли поддерживается на столь очевидно детерминистской основе, но он мужественно борется с проблемой представления о вселенной как о таком единстве, которое сделает возможным свободное моральное действие. Я также уверен, что теистическому критику мистера Ходжсона есть чему поучиться.
Прежде всего, фактический порядок природы исключает альтернативы. Этот фактический порядок природы мы представляем себе как последовательность и сосуществование действий и событий, происходящих между материальными вещами, которые являются реальными условиями и предпосылками друг друга. Законы природы – это наше концептуальное выражение перцептивных единообразий фактического хода природы. Законы природы существуют, следовательно, только в нашей мысли, а не в самом ходе природы. Итак, если таков ход природы и таков естественный закон, есть ли у свободы место среди этих понятий, под которые мы вынуждены подводить фактический порядок реального и физического существования, чтобы понять его? Или, говоря иначе, есть ли в этом фактическом порядке (который, надо помнить, исключает альтернативные возможности) факты, которые заставляют нас сформировать концепцию свободы, чтобы охарактеризовать их? (IV, 124.)
Мы должны ответить на этот вопрос, во-первых, отрицательно, спросив, какого рода свободу мы пытаемся представить. Мы не имеем в виду, что любые существования, которые мы должны рассматривать как свободные, должны рассматриваться как свободные от законов природы в той мере, в какой они являются частями того фактического порядка природы, в целом демонстрирующего те фактические единообразия, для которых законы природы – это название. Из этого следует, что, говоря о свободных агентах, мы имеем в виду, что они свободны от принуждения или стеснения со стороны посторонних сил и свободны для действий, вытекающих из их собственной природы и конституции (IV, 125). .... [В самом деле], если свобода в волении – реальный факт, то она сама является примером, иллюстрирующим законы природы. (TV, 139.)
Поскольку агенты являются частями фактического порядка природы, они должны быть поняты в связи и взаимодействии с другими частями этого порядка. Следовательно, агента или его действие можно назвать свободным только в той мере, в какой он свободен действовать в соответствии со своей собственной природой и конституцией, без принуждения или ограничения со стороны посторонних сил; и наоборот, его можно и нужно называть свободным в той мере или в тех отношениях, в которых он способен так действовать.
Флюгер может свободно поворачиваться во всех направлениях плоскости, в которой он находится, и в этих пределах свободно прислушиваться к изменению ветра; семя, помещенное в землю в благоприятных и защищенное от неблагоприятных условий, свободно развивать свою природу. Так и мозговой орган воления в своем действии обдумывания и выбора .... свободен в точно таком же смысле, допуская различия в своем роде.
Он свободен для того действия частей на части, которое мы называем размышлением между, и тем самым изменяет силу мотивов, и принимает решение в пользу того, который, в результате этого действия, становится самым сильным; он свободен от ограничений, препятствующих его действиям в этом конкретном направлении. Физиологический организм мозга свободен, пока взаимодействие его частей не подвергается посторонним ограничениям; и его результирующее действие свободно, пока оно определяется внутренним действием его частей.
Он определяет себя в соответствии со своей собственной природой. Таким образом, факт свободы … . глубоко укоренен в фактическом ходе природы .... и настолько же независим от концепции альтернативных возможностей, насколько сам этот фактический порядок событий является таковым. Следовательно, мы можем принять определение свободы, данное Гоббсом:
Свобода – это отсутствие всех препятствий к действию, которые не содержатся в природе и внутреннем качестве агента. (IV, 126-29.)
Вспоминая утверждение, что сознание всегда и только кон-диционирует мозговые процессы как реальное состояние, сознательные альтернативы – это только сознательные корреляты взаимодействующих частей мозга, а решение и добровольный выбор – только сознательные корреляты результата этого взаимодействия частей и нейро-церебрального механизма, и, таким образом, в воле есть сознание того, что оно свободно.
Мы подошли к тому моменту, когда необходимо представить метафизический взгляд мистера Ходжсона на единство бытия. Хотя, как было показано выше, материя в ее конкретной фазе как нейронный механизм является реальным условием сознания, сама материя не бесконечна, а в свою очередь является условием неизвестного царства реальных условий. С другой стороны, сознание, действительно, может быть, в смысле своего генезиса, просто обусловленным Материей, но этот факт ни в коем случае не объясняет его природу, которая должна быть понята с точки зрения того неизвестного царства реальных условий – неизвестной Силы, которая охватывает Материю как свою обусловленность, а также сознание в его природе, но не в его генезисе, который всегда связан с процессами нейронного механизма.
О том, что эта неизвестная сила не может быть определена, говорит тот факт, что она не может быть понята ни как материя, ни как универсальное сознание; то есть, принимая материализм в психологии, философский материализм отрицается, равно как и идеализм, основным постулатом которого является то, что сознание является единственным реально существующим. Данные о сознании свидетельствуют о том, что материя имеет начало во времени и не ограничена в пространстве, а также о том, что она является лишь условием реальных условий, лежащих вне ее и не похожих на нее саму – более того, совершенно неизвестных (IV, 275, 304-8, 310, 311, 315, 370). Не выдерживает критики и идеализм, основной постулат которого состоит в том, что сознание (в одной или нескольких его формах) является единственным .... реально существующим, causa sui et mundi, порождающим из себя все, что кажется не-сознанием, например, материю, силу, разум; любая такая видимость, следовательно, иллюзорна. (IV, 371-73.) Эффект идеализма можно, пожалуй, подытожить фразой: "Нет бытия, кроме знания", или "Бытие и знание – одно и то же" (IV, 373). Главным среди аргументов против идеализма является то, что сознание никогда не может создать или вызвать что-либо к существованию, не говоря уже о том, чтобы быть causa sui (TV 374). Или, опять же, как может сознание как такой эффективный агент объяснить опыт Материи – ее силу, связность, сопротивление и занятость пространства (IV, 383)? Невозможно рассматривать индивидуальное сознание как способное объяснить свой опыт Материи – это было бы солипсизмом – мы можем предположить для этой цели универсальное мировое сознание. Но как мы можем думать о таком универсальном сознании как о всеведущем, охватывающем все факторы индивидуального сознания в единстве сознания? Как мы можем понять отношение универсального к индивидуальному сознанию? Поскольку мы не можем ответить на эти вопросы, мы должны отвергнуть гипотезу универсального сознания как несостоятельную. Следовательно, из данных индивидуального сознания мы можем вывести некое существование, отличное от сознания. Мы видели, что это существование не может быть материей, хотя материя включает в себя физический порядок, а также механизм мозга, который является условием генезиса индивидуального сознания; скорее материя сама является условием; также, поскольку это предполагаемое существование не может быть какой-либо формой сознания, оно должно быть неизвестной силой, охватывающей в себе Видимое и Невидимое. Хотя результаты нашего теоретического анализа сознательного опыта негативны, поскольку мы приходим к концепции Неведомой Силы, эти результаты имеют и позитивный аспект, поскольку мы знаем, что такая Сила существует, и что она по своей природе неизвестна.
Теперь я завершил изложение теоретической части работы мистера Ходжсона, которая имеет самое непосредственное отношение к моей теме – основанию теологии, хотя представить выбранные аргументы в деталях было невозможно. То, что уже было сказано, составляет философское основание теологии – которое, по мнению нашего автора, является единственным основанием, как это вскоре станет очевидным. До сих пор мы следовали примеру Канта, который в "Критике чистого разума" пришел к отрицательному и скептическому результату относительно знания о существовании Бога как Личности. Мистер Ходжсон также следует примеру Канта в "Критике практического разума", где он показывает необходимость постулата личного Бога для удовлетворения потребностей моральной и религиозной веры. Точно так же г-н Ходжсон настаивает на различии между концепцией Непознаваемой Силы теоретического разума и концепцией бесконечной Личности практической жизни (IV, 222), которая в обобщенном виде выражает феномены совести. Теоретически можно сказать лишь то, что эта Сила соэкстенсивна и со-существует с Существованием во всей его полноте, независимо от того, открывается ли она человеку через средства чувств или нет. Другими словами, это Сила или Агентство, которое является фактом или объектом, мыслимым нашей концепцией Реального Состояния, независимо от того, известно ли оно нам положительно или нет, и, следовательно, принадлежащее не только к видимому миру, но и к тому, что невидимо и бесконечно за его пределами. Это и есть объект той идеи человека, которая является умозрительной основой его идеи Бога. Возвышение или завершение этой умозрительной основы до полной идеи происходит благодаря нравственным идеям и чувствам, которые являются порождениями совести. (IV, 203-6.) Когда концепция неведомой силы завершена, она становится идеей всеведущего свидетеля наших имманентных актов выбора и является идеей, в которой религия, как ее правильно называют, берет свое начало. (IV, 346.)
Сама совесть, можно сказать, есть тот способ сознания, в котором существует суждение о волениях в соответствии с критерием ожидаемой гармонии или разлада, которые они стремятся произвести в характере агента, и действия, которые являются добровольными, являются правильными или неправильными соответственно (IV, 66-81). Это не эвдемонизм и не самореализация, если только под "я" не понимать самохарактер настоящего, а под волевым действием – то, что, как считается, выражает и гармонизирует "я", и в этой гармонии есть сопутствующее счастье (IV, 79-81).
Опять же, совесть императивна не в ином смысле, чем тот, в котором императивны желания, мотивы, причины или суждения, предполагающие восприятие предпочтительности. (IV, 87.)
То есть предполагаемый поступок рассматривается как предпочтительный в силу его очевидной гармонии с характером и предполагаемой тенденции к сохранению и развитию этого единства характера – "я". Императивность совести может быть, с точки зрения степени ее интенсивности, объяснена тем, что принцип самосохранения привел к тому, что нервный механизм, лежащий в основе сознательных, волевых процессов, стал организован на определенные направления действий, так что каждый акт неповиновения или даже уклонения является в какой-то степени дезинтеграцией мозговой системы субъекта, разрушающей консенсус его энергий, дезинтеграцией, происходящей из его собственного действия. (IV, 88.)
Другая причина интенсивности суждений совести – метафизическая, относящаяся к ним как к способам познания, объектом предвосхищения которых является бесконечное будущее, а также сопровождаемая особыми эмоциональными переживаниями, существование которых нельзя объяснить иначе, чем обратив их к совести как к своему источнику. (IV, 87.)
С разной степенью императивности в связи с суждениями совести соотносится чувство нарушения авторитета, когда поступок не следует велениям совести. Это новый вид болезненного качества – угрызения совести; в том виде, в каком его ощущает субъект, размышляющий о своем неправильном поступке, это чувство вины. Когда субъект рассматривает свой волевой акт "как выводящий его из гармонии с моральным законом, воспринимаемым как универсально действующий для всех сознательно активных существ, это грех" (IV, 193). Это чувство греха является одним из данных, на которых основывается идея Бога. Соответствующие термины описывают переживания в связи с хорошим волевым актом; здесь присутствует одобрение и чувство гармонии с универсальным моральным законом. Это тоже один из факторов, на которых основывается идея Бога. Еще один шаг в развитии идеи Бога заключается в том, что в первобытные времена не может быть точного анализа явлений совести. Однако в свое время неизбежный закон человеческого разума, призванный объяснить все фазы сознательного опыта, обращается к этим моральным явлениям. На этой стадии развития объяснение будет, конечно, антропоморфным. Сначала субъект знает тело как место пребывания сознания – нет резкого различия между телом и духом. Природные объекты, соответственно, объясняются по аналогии с "я" – это "я", личности. На более поздней стадии, когда сознание отделяется от тела с помощью сновидений и т. д., природные объекты рассматриваются как управляемые духами, которые отличаются от этих объектов, а не отождествляются с ними, как раньше. Эти правящие духи образуют иерархию, их ранги определяются величиной и общей внушительностью природных объектов, над которыми осуществляется суверенитет. Когда пробуждающийся человеческий разум, неспособный проанализировать факторы, которые реально присутствуют в явлениях совести, пытается объяснить императивность морального закона, чувство вины, раскаяния и греха в связи с неправильным поступком или одобрения и мира в связи с хорошим поступком, как легко рассматривать этот самый удивительный и впечатляющий из человеческих опытов как прямое проявление – более того, как сам голос Бога, который тогда мыслится как вечно присутствующий личный свидетель нашего внутреннего сердца. Таким образом, совесть является источником идеи о высшей нравственной личности и судье всех людей (IV, 203). Здесь же кроется и происхождение религии.
Завершая таким образом нашу идею Бога, приписывая нравственную природу и нравственное совершенство Силе, которая является реальным движущим началом Вселенной, мы фактически персонифицируем и обожествляем эту Силу, подобно тому как наши первобытные предки персонифицировали и обожествляли конкретные существа или силы Природы, включая их собственных ушедших прародителей. (IV, 205 f., 1-227.)
Единственный возможный вывод, конечно, заключается в том, что концепция Бога как высшей нравственной Личности – это просто всеобъемлющее обобщение явлений совести, а не спекулятивное представление о реальном знании этой Силы, поддерживающей вселенную. Позитивное знание о том, что существует такая Неведомая Сила, которой нельзя приписать ни порицания, ни похвалы, ни, тем более, моральной доброты и самосознания с интересом к человеческой жизни, – это все, что умозрительно возможно в идее Бога, и составляет единственную умозрительную основу теологии. Остальные части идеи Бога – это удобная, но не имеющая окончательного значения надстройка.
Следовательно, одним словом, мы больше не можем спекулятивно представлять себе Бога как Разум, создающий и управляющий материей, или создающий и управляющий другими разумами. Однако не потому, что не удалось доказать, что Бог – это Разум; но потому, что не удалось доказать, что Разум – это реальность.
Та Сила реальной обусловленности, из которой реальная обусловленность каждого человеческого и индивидуального сознания является бесконечно малой частью и производной. (IV, 208, 209.) .... Вера в Бога стоит для ее обладателя на месте знания.
Его религиозные представления о Боге не могут быть использованы как содержащие спекулятивную истину "в споре с другими, которые либо нерелигиозны, либо облекают свою религию в иные идеи" (IV, 224).
Однако мы не должны понимать г-на Ходжсона так, будто он учит, что концепция Бесконечного как самосознающей моральной Личности полностью необоснованна и иллюзорна. Она скорее неадекватна; более того, это безвредный, но удобный и допустимый способ выразить нашу уверенность в требованиях совести, если только мы напомним себе, что эта концепция не является настоящим Знанием, и что бесконечная Сила вообще ускользает от нашего теоретического Знания.
Другая важная концепция, к которой нас подводит практический разум, – это концепция будущей жизни. Как и Кант, г-н Ходжсон показывает, что эта практическая вера в другую жизнь не является знанием; но, с другой стороны, она не лишена умозрительной основы, и невозможно показать, что теоретически концепция бессмертия противоречива. Вместо того чтобы быть противоречивой и, следовательно, невозможной, существуют факты, которые делают другую жизнь вероятной. Поскольку это убеждение является сопровождением религиозной веры, в силу чего теология должна его рассматривать, оно должно быть рассмотрено в связи с основой теологии.
Поскольку сознание – это условие Материи в виде мозгового механизма, который, в свою очередь, является условием Неизвестного, и оба они составляют единство, можно предположить, что невидимое и неизвестное царство условий может быть изменено реакцией нервного механизма, который является условием желаний, эмоций и воли. Следовательно, мы можем сказать, говоря популярно, что наши волевые акты изменяют неизвестный мир реальных условий, причем в основе сознательных волевых актов лежат мозговые процессы, которые и осуществляют это изменение (IV, 318-25). Коррелятом этой умозрительной возможности является тот факт, что сознание представляет наши волевые акты как имеющие значение для нас в неопределенном будущем, которое, следовательно, страдает от того, что мы делаем как моральные существа, как в отношении того, кем мы будем и что испытаем, так и в отношении того, какие у нас будут товарищи и что мы сами сможем сделать. Это практические убеждения, вырастающие из опыта совести и неотделимые от усилий повиноваться ее велениям (IV, 339-48). Можно ли умозрительно представить себе будущую жизнь? Да, если исходить из гипотезы о неизвестной области Материи, которая может быть изменена деятельностью мозга, лежащей в основе наших желаний, эмоций и воли, так что мы можем сказать, что ежедневно готовим себе "духовное" тело для поддержания нашей сознательной жизни в будущем, когда закончим с той, которую имеем сейчас, – интереснейшая теория, которую я не могу сейчас изложить более подробно. Однако следует заметить, что, хотя будущая жизнь постулируется моралью, она также показана теоретически возможной, и нет никакого противоречия, которое могло бы свести на нет значение веры в нее (IV, 390-96). Аналогичного мнения мы придерживаемся и в отношении божественного откровения; оно мыслимо, и теоретического противоречия ему нет. Вера в божественное откровение – это этап практической жизни. Нравственность переходит в религию, когда в искреннем повиновении велениям совести закон совести отождествляется с неведомой силой, поддерживающей вселенную, которая теперь рассматривается как самосознающая нравственная Личность. При такой религиозной вере откровение становится мыслимым и разумным. Религия, таким образом, опирается не на откровение, а откровение на религию. Более того, божественное откровение умозрительно мыслимо: поскольку сознание во всех своих фазах обусловлено Материей в виде мозгового механизма, а Материя, в свою очередь, обусловлена неведомой Силой, в индивидуальном сознании могут возникать новые и уникальные переживания, которые уникальное выражение в индивидуальном сознании практический разум рассматривает как откровение божественной Личности. Следовательно, это откровение является, с точки зрения индивида, его собственным прозрением в опыт морального и религиозного сознания. Проверкой достоверности и ценности откровения является, например, известная поговорка: "Библия находит меня", то есть откровение признается как дающее выражение нравственным и религиозным потребностям и устремлениям сердца. Христос был основателем христианской религии, потому что он истолковал человеческое сердце к самому себе; христианство является универсальной религией и откровением, потому что оно выражает и удовлетворяет моральные и религиозные потребности человека (IV, 216-18, 399-418).
Теперь мы готовы показать область и проблему теологии в ее конструктивном аспекте. Теология строго ограничена практикой, имеет дело только с практическими концепциями, которые люди формулируют, чтобы выразить свои моральные и религиозные убеждения относительно их отношений к божественной Личности, и вовсе не должна рассматриваться как спекулятивная истина. Эта точка зрения отличается от общепринятой, которая действительно помещает теологию в царство философии как ее самую важную и кульминационную черту, утверждая, что существует неявная гармония между откровением и естественной теологией, которые оказывают друг другу взаимную поддержку, и что обе вместе образуют достоверную систему знаний о существовании и природе Бога и его отношениях с человеком и миром (IV, 398-402).
Теология, по мнению г-на Ходжсона, как "формулировка и систематизация убеждений религии или веры", должна отличаться от этой религии или веры. Поскольку используемые концепции неизбежно заимствуются из преобладающей философии того или иного периода, теология не является неизменной наукой и будет меняться вместе с изменением теоретических взглядов. Неизменным фактором является религия, вера. Если применить эти принципы к христианскому богословию, то сначала была вера, а затем ее сформулированное выражение. Христос привел учеников к вере в любящего их Бога, что вызвало в них стремление повиноваться совести и исполнять волю Бога, который представлялся им одновременно справедливым и милосердным. Это были важнейшие искупительные учения Иисуса, личность Которого так сильно захватила их, что впечатала эти убеждения глубоко в сердца учеников и вознесла их к новой жизни. Но момент, лишивший учеников их любимого Учителя, заставил их задуматься. Где и в чем заключались надежды, которые внушала им вера в Него? Эти размышления стали началом богословия. (IV, 409.)
Ученики и верующие в целом стремились выразить в систематической форме значение своей веры, используя доступную терминологию и не испытывая изменяющего влияния преобладающих систем мысли. Это всегда важная и трудная задача, поскольку систематизация должна опираться на философскую основу, против которой не может быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения. Она должна быть теоретическим изложением практического отношения человека к Вселенной, как считают только те, кто верит в Религию, воплощением которой она является, и, кроме того, должна быть неопровержимой на спекулятивных основаниях. Теология должна быть одновременно спекулятивно неопровержимой и интеллектуальным воплощением практической Веры". (IV, 422, 423.)
Хотя г-н Ходжсон завершает свою работу ценными предложениями относительно теологии, которая сегодня может надеяться на принятие всеми классами, мы можем обойти их стороной, поскольку они не имеют прямого отношения к нашей теме – основанию теологии.
Критическая оценка концепции теологии г-на Ходжсона и ее философского основания, предложенная им, оспаривается требованием, что философское основание теологии должно быть таким, чтобы против него не могло быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения. Суть критики, которую я собираюсь высказать, заключается в том, что он не был верен фактам сознательного опыта.
Возьмем, к примеру, использование условий и обусловленности при объяснении синтетических процессов перцептивного акта. Он признает, что существует синтез сенситивных и репрезентативных факторов, но говорит, что мозговой механизм как синтезирующий орган «настолько же соответствует реальному опыту, как если бы пробел был заполнен действием нематериального органа» (I, 449; II, 257). Мы можем признать, что мозговые и сознательные процессы параллельны, и что сознательный синтетический аспект восприятия, несомненно, имеет параллельное состояние мозга; но это лишь констатация факта, что два процесса, нервный и сознательный, происходят вместе, и хотя параллелизм неопровержим, он не объясняет синтезирующие процессы сознания. Кроме того, сказать, что мозговой механизм является реальным синтезирующим агентством, значит восстановить концепцию причинно-следственной связи, которая была отвергнута в пользу условия и обусловленности. Если мы не будем принимать мозговой механизм в качестве синтезирующего агентства и вместе с мистером Ходжсоном отвергнем атомистический сенсуализм английской эмпирической школы, согласно которому отдельные состояния сознания каким-то образом связываются вместе, образуя восприятие, то каким же может быть это синтезирующее агентство? Есть две разумные гипотезы, любая из которых лучше, чем предложенная церебральная; а именно: конечный дух, развивающийся до полного самосознания, или Бесконечный Разум, выражающий себя в развивающихся когнитивных процессах конечного сознания. Кто когда-либо по-настоящему опровергал основной аргумент Канта в «Дедукции категорий» против эмпиризма, согласно которому отдельные ощущения, получаемые последовательно, должны быть воспроизведены и синтезированы в соответствии с формами, категориями и принципами субъекта, который в конце концов должен познать единичный объект в единстве опыта и познать свое собственное «я» как тождественное в этом опыте? Кант говорит, что, согласно эмпиризму, каждое представление в его настоящем состоянии было бы новым, ни в коей мере не принадлежащим к акту, посредством которого они должны быть произведены одно за другим, и многообразное в нем никогда не образовало бы целого, поскольку лишено того единства, которое одно только сознание может ему придать. [Короче говоря], это единство сознания было бы невозможно, если бы разум, познавая многообразие, не мог бы осознать тождество функции, посредством которой он синтетически объединяет многообразие в одном знании.[6 - Critique of Pure Reason, Muller’s translation, Vol. II, pp. 92—95.] Мистер Ходжсон может возразить, что это относится только к «атомистическому» эмпиризму, а не к его собственному, и что «разум», о котором идет речь, – это всего лишь эмпирический egtf-аспект сознания, который он сам и предусмотрел. Мы можем, конечно, критиковать Канта, но его существенный смысл заключался в активном, синтезирующем агентстве – разуме – для заполнения пробела, который, по мнению г-на Ходжсона, адекватно заполняется мозговым механизмом, который он рассматривает как истинный агент в синтезе, а синтетический аспект сознания является лишь пассивным условием этой мозговой активности. По моему мнению, мы должны предположить наличие духовного синтезирующего принципа, либо конечного разума в процессе развития, либо бесконечного Разума, выражающего себя в развивающемся конечном сознании. Т. Х. Грин, придерживаясь последней точки зрения, утверждал, что восприятие может быть понято только при условии наличия синтезирующей функции, которая является чем-то большим, чем синтезируемые факторы, и что этот синтезирующий орган менее всего может быть учтен на основе мозгового механизма, хотя этот мозговой механизм и действует в процессе; ибо «все усилия не могут проследить генезис знания из чего-либо, что не является по форме и принципу самим знанием».[7 - Prolegomena to Ethics, sec. 70.]
Кроме того, церебральный механизм – это психическая концептуальная конструкция, и сказать, что функции эго должны быть объяснены одной из его собственных конструкций, конечно, трудно понять.
Аналогичные замечания можно сделать и в отношении концепции воли и ее свободы, предложенной мистером Ходжсоном. Как мы видели, реальным посредником в волевых актах считается мозговой механизм, который является частью естественного порядка. Этот естественный порядок исключает альтернативы. Следовательно, «свобода» относится к действиям, которые вытекают из природы и конституции агентства, в данном случае мозгового механизма, действующего отчасти на часть, но в рамках природного порядка. Мы можем согласиться с подразумеваемым параллелизмом между нервным и сознательным, заметив, что он лишь констатирует совпадение, но не объясняет его; мы можем согласиться с применением термина «свободный» к действиям агентства, которое является частью Целого, но с пониманием того, что Целое является духовным, а не материальным или неизвестным; мы допускаем, что такие «свободные» действия, которые выражают природу и конституцию агентства, не становятся немыслимыми в результате концепции этого агентства как фактора во всеобъемлющем Целом. Но главный вопрос заключается в следующем: что представляет собой агентство, которое мыслится как «свободное» в своих волевых актах? Является ли он мозговым механизмом, столь гениально описанным нашим автором? Следует помнить, что этот механизм находится в порядке природы. Отсюда возникает вопрос: объясняются ли волевые процессы сознания агентством, стоящим в рамках порядка природы, или же эти волевые процессы требуют гипотезы о принципе, который сам по себе не находится в порядке природы? Я уверен, что мы должны предположить такой духовный принцип, не входящий в природный порядок, будь то конечная душа или бесконечный Разум, проявляющийся в человеческом сознании; ибо человек в процессах познания и формирования мотивов, говоря словами Грина, проявляет свободную активность – активность, которая не находится во времени, не является звеном в цепи природного становления, которая не имеет других предшественников, кроме себя самой, но является самозарождающейся. Нет никакой несовместимости между этой доктриной и признанием того, что все процессы мозга, нервов и тканей, все функции жизни и чувства, органически связанные с этой деятельностью, … имеют естественную историю. Такая несовместимость была бы только в том случае, если бы эти процессы и функции действительно составляли или составляли саморазличающегося человека, человека, способного к познанию.[8 - Op. cit., sec. 82.]
Было сказано достаточно, чтобы показать, что агент, который можно правильно назвать "свободным", не является церебральным механизмом, хотя, как говорит наш автор, он, несомненно, выражает свою природу и конституцию в своих действиях и пока что свободен. Другой и иной орган, коррелирующий с мозговым механизмом – признание этой корреляции является лишь констатацией факта, а не объяснением – необходим для объяснения фактов сознательного опыта в процессах познания и формирования мотивов; к этому органу, стоящему вне порядка природы, может быть применен термин "свободный в своих действиях". Мистер Ходжсон, очевидно, чувствует неопределенность своей позиции, когда говорит, что церебральный процесс всегда является условием генезиса, но никогда – природы сознательного условного объекта, который поддерживает некую немыслимую связь с неизвестной силой. Я также хочу обратить особое внимание на замену "условия и обусловленности" на "причину и следствие", которые имеют особое значение в данном случае. В этой замене автор не верен нашему опыту, который он предлагает проанализировать, поскольку "condition и conditionate" являются неизвестными терминами, если они не переведены в "причину и следствие". Следует заметить, что, обвиняя автора в антропоморфизме и используя этот неизвестный термин, "условие и обусловленность", он избегает неприятного анализа причинно-следственной связи, который мог бы показать, что единственное возможное значение "причины и следствия" основано на выражении разумной воли-агента, которую мы знаем в нашем опыте. Сказать, что церебральный механизм является
что мозговой механизм является реальным агентом в наших волевых актах, – это, конечно, значит приписать неизвестному кванту то, что мы до сих пор считали наиболее характерной чертой духовной жизни. Мы можем зайти так далеко, что скажем: если это правда, то она не имеет для нас никакого значения; как же она может быть правдой? Является ли этот духовный принцип, который мы предполагаем, конечной реальностью или проявлением бесконечного, и каковы отношения между конечным и бесконечным духами – это разные вопросы.
Аналогичный ответ можно дать и на концепцию мистера Ходжсона о том, что конечная Реальность – это не Материя.
мальная Реальность – это не материя и не разум, а некая неведомая сила. Мы разумеется, мы должны признать, что отрицательная позиция не может быть опровергнута, ибо всегда можно отрицать, что знание конечной Реальности достижимо.
Но тем, кто серьезно относится к теории познания, верит, что познание возможно, и желает быть верным реальному опыту и избегать при анализе этого опыта использования неизвестных, а значит, бессмысленных терминов, я бы предложил следующее вместо подробных аргументов в пользу концепции конечной Реальности как Разума: Во-первых, мистер Ходжсон подкрепляет свое умозаключение от данных сознания к неизвестной Силе использованием понятий «условие и обусловленность» в качестве замены понятия причинного агентства, тем самым избегая анализа причинного опыта сознания, который, по моему мнению, привел бы его и нас, если бы мы были верны этому опыту, к выводу об универсальной Воле как основании всего реального. Мы знаем реальное, потому что испытываем сопротивление; как же нам понять это сопротивление, кроме как по аналогии с самостью в опыте, который мы имеем о нашей собственной волевой активности? Поскольку речь идет об умозаключении по любой из двух теорий, какое умозаключение является более удовлетворительным? Какая из них более верна содержанию сознательного опыта? Во-вторых, знание, предполагаемое возможным, подразумевает, что познаваемая реальность умопостигаема и, следовательно, является выражением Разума для разума; как мы знаем вещи в отношении, которые таким образом удерживаются вместе в единстве нашего сознания, так и познаваемая Реальность каким-то образом является единством экзистенций в отношении, которое мыслимо только при допущении высшего Разума, мыслью и волей которого все экзистенции являются проявлениями. В-третьих, ошибочно утверждать, что индуктивные и дедуктивные доказательства, применяемые в науках, по своей ценности превосходят доказательства существования Бога как Разума; напротив, все рассуждения, будь то индуктивные или дедуктивные, в конечном итоге опираются на достоверность реальности как рациональной основы; все законы – естественные, психические и интеллектуальные – должны быть основаны на реальности. Какая концепция конечной Реальности так хорошо гармонирует с этими потребностями нашего мышления, как концепция божественного Разума? Если мы вообще можем представить себе этот Разум и в то же время быть верными нашему сознательному опыту, то этот Разум будет для нас, вместе с Лотце, Совершенной Личностью, с которой наши умы являются лишь бледными копиями.[9 - Lotze, Microcosmus, Vol. II, p. 688.] В-четвертых, Эрдманн говорит нам, что особая задача современной философии – которая, кстати, должна быть философией, выражающей существенный смысл христианства, – состоит в том, чтобы соединить в новом и высшем единстве проблему мира древних с проблемой потустороннего мира средневековья; никакие теории не будут отвечать требованиям современности и не будут заслуживать названия философии, кроме тех, которые признают как здешнее, или реальное, античности, так и грядущее, или идеальное, средневековья, и пытаются примирить их обе. Любая система, которая оставляла одну из этих сторон без внимания или не признавала, что существует точка, где эти две стороны совпадают, переставала быть философской.
Отныне путь, по которому идет философия, состоит не в том, чтобы достичь себя, отталкиваясь от мира или от Бога, а в том, чтобы, отталкиваясь от себя, найти путь обратно к миру и к Богу.[10 - History of Philosophy, secs. 259, 260.]
Не оставил ли мистер Ходжсон, отрицая умозрительное познание истинной Реальности, "одну из этих сторон без внимания"? Если да, то является ли его система истинной философией нового времени, поскольку она не в состоянии полностью признать особую проблему современной философии? Приземлить нас в абсолютное отрицание относительно Бесконечного – это почти пересмотреть Плотина, игнорировать и не решить проблему современной мысли.
Рассмотрев некоторые возражения против философского основания теологии, предложенного нашим автором, мы рассмотрим предлагаемое ограничение теологии сугубо практической сферой с функцией формулирования и систематизации содержания моральной и религиозной веры (IV, 402), с одной лишь смутной уверенностью, что эта конструкция имеет конечное значение как истина о природе неизвестной Силы по отношению к нам самим. Возможно, смысл автора был бы выражен следующим образом: Теология необходима; она лишь неадекватное, хотя и наилучшее из возможных, выражение человеческого представления о бесконечной Реальности. В той мере, в какой это происходит, она может быть достаточно истинной, но ей плачевно не хватает знания. Мы можем создать самую лучшую теологическую систему из всех возможных, но все равно мы останемся непригодными слугами – мы настолько далеки от Реальности, что наша теология не является истинным знанием. Однако теология должна быть; поэтому давайте сделаем ее как можно лучше, хотя мы почти не претендуем на нее как на истинное толкование "неведомой Силы, поддерживающей вселенную". Таким образом, теология не является бесполезной; это скорее полезное интеллектуальное упражнение, с помощью которого вера сердца получает выражение и обретает форму, что, в свою очередь, укрепляет и поддерживает веру. Не можно ли сравнить место и функцию теологии с поэзией, чьи образы и изящество вдохновляют на высокие цели, выражающие душу, как теология выражает веру религии? Каждая система теологии является представителем периода, в который она была создана, и готовит веру, которую она выражает, к тому, чтобы стать достаточно сильной для поиска в более позднее время другого теологического выражения, ставшего необходимым в результате роста жизни веры и произошедших социальных и интеллектуальных изменений.
Мистер Ходжсон также, очевидно, стремится сделать все возможное, чтобы преодолеть пропасть, которая, по его мнению, существует между теоретическим и практическим, между спекулятивным знанием и богословием, как это видно из следующего:
Именно активное и привычное послушание совести внушает и невозможно без внушения уверенности в том, что сила, которую мы проявляем, действуя таким образом, идентична по виду и непрерывна по сути с внутренней природой бесконечной и вечной Силы, поддерживающей вселенную. Правда, мы не можем думать об этой уверенности, не облекая ее факт в концептуальную форму и не формируя таким образом представление о Силе, по отношению к которой эта уверенность ощущается.
Единственное знание, на котором она основывается, – это знание о нашей собственной уверенности в Вечной Силе, которую, ощущая эту уверенность, мы чувствуем как идентичную и непрерывную с собой. Выражаясь концептуально, Вечная Сила – это Личность; но эта концепция – порождение веры. (IV, 216, 217.)
Атрибуты самосознательного знания, Чистоты, Справедливости, Милосердия, Любви, которые моральное и религиозное сознание приписывает вечной Силе, в человеческой форме, в которой только мы их положительно знаем, являются лишь слабыми намеками на то, чем они являются в Нем, то есть в их истинном, но для нас невообразимом, совершенстве (II, 227), хотя мы имеем все основания предполагать на основании практических рассуждений существование такого универсального, всеведущего, морального сознания (IV, 386).
Естественное лекарство vis medicatrix naturae, о котором говорят врачи, и сила, поддерживающая совесть, избавляющая от беззакония посредством покаяния и исправления жизни, – это разные действия одного и того же обуславливающего агентства. (IV, 369.)
Если этот практический взгляд на бесконечную Реальност, то иллюзия, во всяком случае, является необходимой и неопровержимой, и, более того, генезис которой может быть прослежен в конечном счете до действия того самого объекта, природу которого она позволяет нам представить, и существование которого как реальности умозрительно и независимо установлено. (IV, 337.) .... Религиозная вера человека, основанная на его природе как нравственного существа, выходит за пределы знания, которое может получить его спекулятивный интеллект, и опирается на Вечную Реальность за ее пределами. То, что эта вера позитивно и спекулятивно законна и надежна, относится к числу истин, которые скромная, но желанная обязанность философии – установить и утвердить. (IV, 434.) Очень трудно интерпретировать концепцию мистера Ходжсона о точном значении практического и его теологического выражения, но я думаю, что он намерен сделать все возможное, чтобы стать посредником между спекулятивным и практическим разумом. Спекулятивный разум, имея дело с фактами или экзистенциями, приводит нас к концепции неизвестной Силы; практический наполняет эту концепцию содержанием, главным фактором которого является самосознающая, нравственная Личность – концепция, которая не может быть принята спекулятивным разумом как знание, но концепция, которую спекулятивный разум не может показать как противоречащую; поэтому она может быть сохранена практическим разумом как лучшее достижимое выражение бесконечной Реальности, хотя и полностью неадекватное. Теология, формулирующая содержание практического, все еще остается в пределах практического, действительно имея определенную меру нашего доверия как представитель нашего отношения к "неизвестной силе, поддерживающей вселенную", но все же не может претендовать на реальное знание этой силы. Все это может быть иллюзией (IV, 337.).
Мы должны признать, что в этих представлениях о месте и функции теологии есть и преимущества, и истина. К преимуществам можно отнести тот факт, что теолог освобождается от хлопотных спекулятивных проблем, которые возникают, когда построенная теология принимается за истину о существовании и природе Бога, человека и их отношений. Телеология – это "пустая мечта", а теодицея – "безумное воображение" (IV, 223, 424). Освободившись таким образом, теолог может строить свою индивидуальную систему, уверенный в том, что он выражает содержание своей веры, которая неким смутным образом "непрерывна в действительности .... с … . Силой, которая поддерживает вселенную". Другой, создающий другую систему, может быть уверен в том же, и система каждого человека так же хороша, как и другая, ибо каждая из них должна быть "прослежена в конечном счете до действия того самого объекта, природу которого она позволяет нам представить, и существование которого умозрительно и независимо установлено". В какое наследие свободы вступает теология! Кальвинизм и ричлианство стоят бок о бок; оба они относятся к практической сфере, в равной степени заслуживают доверия и могут быть в равной степени иллюзорными. Ни один из них не претендует на абсолютную истину о существовании и природе этой неведомой силы по отношению к нам. Они служат своему времени и поколению, выражая содержание моральной и религиозной веры, как "Божественная комедия" Данте, "Потерянный рай" Мильтона, "Памяти" Теннисона и "Рабби Бен Эзра" Браунинга дают в поэтической форме выражение другой фазе жизни человека.
Так я понимаю концепцию мистера Ходжсона о месте и функции теологии. Несомненно, на его стороне большое преимущество и много правды; ведь теология, безусловно, выполняет отведенную ей функцию, и эта функция немаловажна. Вопрос в том, вся ли это правда о теологии. Очень важно, чтобы богослов определился с тем, что он пытается делать в богословии – вопрос, который не все решают однозначно! Пытается ли он путем критического анализа всех данных, как естественных, так и явленных, построить представление о Боге, человеке и их отношениях, которое может быть принято за истину – как соответствующее Реальности; или он просто пытается дать интеллектуальное выражение эмоциям и волевым усилиям, которые составляют его практическую жизнь, без уверенности в том, что его построения являются жизненной истиной, в крайнем случае, с лишь смутной уверенностью в том, что это лучшее интеллектуальное выражение его веры, на которое он способен? Если я не ошибаюсь, теолог очень склонен верить в свое богословие как в истину, хотя он может и не решить в своем уме, что именно его богословие, если оно истинно, будет включать в себя; и, если наш друг теолог прав, мистер Ходжсон ошибается, хотя и не совсем, в той функции, которая, несомненно, отводится богословию; он ошибается в том смысле, что слишком узко ограничивает цель и объем богословия. Со своей стороны, я симпатизирую тому теологу, который считает свое богословие высшей истиной. Однако я не должен слишком поспешно отбрасывать мнение мистера Ходжсона, которое схоже с мнением некоторых представителей современной теологической мысли. Паулсен, например, говорит, что в отличие от прежнего богословского взгляда, который рассматривал догму как выражение теоретических истин, которые могут и должны быть научно продемонстрированы с помощью экзегетических и исторических доказательств или онтологических и космологических аргументов, или которые могут и должны быть истолкованы с помощью заумных спекуляций,
в протестантском богословии возникло новое течение, для которого
догмат имеет значение формулы, которая не связывает ни понимание, ни волю. Он содержит не доказуемые предсказания исторической и природной реальности, а статьи веры в общепризнанные ценности, которые удовлетворяют сердце и определяют волю.[11 - Paulsen, Introduction to Philosophy, p. 13.]
Аналогичным образом поступила бы ричлианская или неокантианская теология. Такая концепция теологии вполне согласуется с заявлением мистера Ходжсона о том, что теология должна быть спекулятивно неопровержимой и «интеллектуальным воплощением практической Веры». Мистер Ходжсон даже идет дальше неокантианской школы, утверждая, что единственным основанием теологии является философия, и что это основание должно быть таким, чтобы против него не могло быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения; с этим я согласен. Однако я считаю, что мы должны пойти дальше; что, избегая путаницы, которая возникает, когда мы пытаемся отделить область философии от области теологии и различать или отождествлять библейское богословие, догматику, апологетику, систематическое богословие и философию религии по нашему индивидуальному капризу, мы должны найти наилучшее возможное выражение того, во что мы будем верить как в истину, после тщательного анализа субъективных, исторических и спекулятивных источников, касающихся существования и природы Бога, человека и их отношений. В этой попытке я бы выделил место для самого полного анализа индивидуального опыта, полагая, что эти сокровенные переживания сердца и ума являются таким же источником данных для синтетического взгляда на истинную Реальность, как и данные чувственного восприятия. Чтобы индивидуальный мыслитель, исходя исключительно из собственного опыта, не впал в мистицизм и превратности, я хочу, чтобы он сохранял здравомыслие, интерпретируя социальный или расовый опыт в том уникальном выражении, которое содержится в Священном Писании и которое обеспечит благотворное исправление и просветление его собственного разума. Я хотел бы, чтобы индивидуальный опыт, таким образом измененный и обогащенный, был основан и приведен в соответствие с надежной спекулятивной основой, образуя с ней последовательное целое истины, которое будет для этого теолога лучшим и наиболее разумно удовлетворительным выражением его знаний о Боге, человеке и их отношениях; более того, о его собственной жизни и судьбе.[12 - Cf. Harris, The Self-Revelation of God, chap. vii.]
Только убежденность в том, что мы обладаем знанием, может спасти теологию от бесцветного выражения простых чувств. Разве не достаточно с нас этой болезненной теологии, которая не имеет ни малейшего отношения к Реальности и не претендует на него; чья высшая цель – "не связать понимание", а убедить волю? Вспомним великие слова Эрдмана о том, что особая проблема современной мысли состоит в том, чтобы "начать с себя и найти путь назад к миру и Богу". Это не двусмысленный тон; вспомним и другие его слова, которые, как мне кажется, могут быть применены как к теологии, так и к философии: "Любая система, которая оставляет одну из этих сторон [мир или Бог] без внимания или не признает, что существует точка, где эти две стороны совпадают, перестает быть философской"; и, я уверен, перестает быть теологией, достойной этого имени.
И снова, позволим ли мы этому разделению теоретического и практического разума пройти бесспорно? Спекулятивная мысль Фихте, Шеллинга,
и Гегеля; и, если я не ошибаюсь, этот отказ от разделения был ближе к смыслу самого Канта, чем некоторые из более поздних спекуляций. Что, спрашивается, толку от философского базиса теологии, который, по мнению г-на Ходжсона, должен быть у теологии, если его истинность не образует некоего позитивного основания для надстройки, чтобы теология не была тем, чем она, по его словам, является, а именно структурой с малым или никаким конечным значением? Базис и надстройка должны составлять единое целое и придавать друг другу смысл и завершенность. Критика с точки зрения другого базиса не будет иметь силы против данной теологии, если только не будет показано, что этот другой спекулятивный базис является единственным достойным защиты.
Опять же, если мы беремся за анализ и синтез фактов сознательного опыта, ценность результата зависит от целостности и полноты этих фактов. Почему же, по мнению г-на Ходжсона, мы должны отделять одну часть результатов анализа и синтеза фактов сознательного опыта от другой и называть одну спекулятивным знанием, а другую просто формулировкой содержания практического, а не знанием? Более того, на каком основании он выбирает одну часть как значимую для конечной Реальности, а другую – нет? И то, и другое субъективно, поскольку знание субъективно, а перейти от субъективного к объективному в случае спекулятивного так же трудно, как и в случае практического. Действительно, мы можем пойти дальше и вместе с Босанке сказать, что объективная реальность сама по себе является конструкцией индивида, чье соответствие Реальности основывается на предположении.[13 - Bosanquet, Essentials of Logic, chaps, i, ii.]
Поэтому я утверждаю, что такое разделение между теоретическим и практическим, несмотря на Канта и г-на Ходжсона, несовместимо с попыткой анализа сознательного опыта, который представляет собой единое целое, и результатом должно быть единство, или же предстоящий повод для раскола единства сознательного опыта. Есть ли у нас теология, которая одновременно выражает наш практический опыт, включая значение моральной и религиозной веры, с местом для священных записей этого опыта со стороны высокоморальных и религиозных людей, и которая также формирует на разумном философском основании систематический взгляд на Бога, человека и их отношения, – это не вопрос; вопрос в статусе теологии, как в ее отношении к ее спекулятивной основе, так и в ее достоверности как знания.
Опять же, мы должны спросить, какой тест должен быть применен к анализу и синтезу фактов сознательного опыта, который определит, должны ли наши результаты быть приняты как истинные или нет? Этот тест, вкратце, заключается в том.
Вкратце, систематический взгляд, сформированный в результате синтеза, должен быть свободен от противоречий и удовлетворять разумного человека своей тенденцией к гармонизации всей совокупности его опыта. Это не более чем изложение руководящих принципов всех рассуждений, а именно принципов тождества или непротиворечия и достаточного основания. Если анализировать сознательный опыт в целом, то синтез факторов этого сознательного опыта сам по себе будет целым, каждая часть которого заслуживает доверия, как и другая, хотя одна из них называется спекулятивной философией, а другая – практическим богословием.
Наконец, что касается выбора между концепцией мистера Ходжсона об "основании теологии" и самой теологии и любой другой концепцией того же самого, то вопрос заключается в том, какая из них является более разумной и удовлетворительной? Какая из них лучше согласуется с нашим опытом жизни, мира и Бога? Обратите внимание, что это выбор, а не принуждение. С одной стороны, у мистера Ходжсона есть преимущество, которое вытекает из простого отрицания. Тому, кто не берет на себя никаких обязательств, нечего защищать. Простое отрицание Абсолюта всегда безопасно и неприступно. С другой стороны, теолог, уверенный в том, что спекулятивной основой его теологии в единстве с его богословием являются истины о Боге, человеке и их отношениях, легко может быть повергнут в ужас скептическим указанием на его дерзость в утверждении, что он действительно знает то немногое, что утверждает о Боге, его природе и целях. Действительно, мы должны признать, что отрицательная позиция более достойна смирения. И все же остается никогда не удовлетворяемое до конца желание узнать больше о мудром Боге и Отце, познание которого есть жизнь вечная, и мы просто не можем принять доктрину, согласно которой то, во что мы верим всем сердцем, как в знание, на самом деле не является истиной.
Предисловие
Предисловие к настоящей работе не требует особых пояснений. В 1880 году, когда мой небольшой том, в основном литературного характера, "Отверженные эссе и стихотворные переводы" (который был опубликован в следующем году) уже не требовал моего безраздельного внимания, я занялся тщательным обзором и повторным исследованием философской области. Я уже касался этой темы в трех работах, названных вместе с "Эссе изгоев" на титульном листе, а также в различных статьях, опубликованных в Mind и других периодических изданиях. Но я решил снова пройтись по всему предмету – основаниям, методу, результатам – и посмотреть, какие новые факты я могу выявить, какие новые шаги к завершению моей системы философии я могу сделать, какие части, если таковые имеются, должны быть изменены или, возможно, отброшены в этой системе, как это было в моей "Философии размышления" в 1878 году.
В 1880 году меня пригласили стать президентом Аристотелевского общества систематического изучения философии, находившегося тогда в процессе становления. Дискуссии, которые там велись, оказались для меня очень ценными для работы, которой я занимался, как в качестве стимула для моей собственной мысли, так и показывая мне, как этот предмет представляется другим умам, какие вопросы спонтанно возникали у них, и какие заблуждения (как мне казалось) относительно природы, цели и метода философии были наиболее распространенными. Четырнадцать выступлений, которые я произнес за четырнадцать лет, в течение которых я имел честь быть президентом, были посвящены тому, чтобы дать четкое представление о цели, методе и отношениях философии, а также рассмотреть некоторые из ее наиболее важных тем. Они образуют своего рода набросок или программу настоящей работы, которая, как бы, является их предвосхищенным содержанием.
Мое повторное исследование, как и следовало ожидать, подтвердило мою убежденность в правильности тех принципов метода, которые с самого начала представлялись мне бесспорными и имеющими кардинальное значение. В этом смысле настоящая работа является лишь продолжением тех, о которых я уже упоминал как о своих предшественниках. В своей первой философской работе "Время и пространство, метафизический очерк" (1865) я фактически порвал с кантианством и его методом исходить из кажущихся бесспорными предположений о фактах и поставил себя вместо этого на строго эмпирическую основу, когда я спросил, что такое время и пространство (которые являются априорными формами интуиции Канта), которые положительно известны в непосредственном опыте, не приписывая им психологически субъективного происхождения, в субъекте сознания или со стороны субъекта, как часть вклада субъекта в систематическое знание. "Возьмите, – сказал я, – любой эмпирический феномен, от самого простого до самого сложного, изолируйте его от других, рассматривайте его как предмет первого намерения и анализируйте его как таковой, не спрашивая, как он стал тем, что он есть, или откуда он взял свои характеристики, или на что он похож в других вещах. Окажется, что все его характеристики делятся на два класса; одни – материальные, или конкретные чувства, другие – формальные, или конкретные формы, в которых эти чувства проявляются" (с. 45). Приведенный в пример принцип – исходить из анализа опыта – является принципом, на основе которого написаны все мои работы, включая настоящую. В то же время я не могу не признать, что, если бы Кант не выделил Время и Пространство и не придал им особое значение как двум и только двум необходимым формам интуиции, то есть восприятия, мне бы никогда не пришло в голову начать философское исследование с анализа опыта, в котором они могли бы рассматриваться как единственные формальные элементы.
Кантианская философия и те философии, которые произошли от нее, никогда не выходят за пределы психологической точки зрения, поскольку они основываются на различении субъекта и объекта как конечном и неоспоримом, какими бы различными ни были способы, которыми субъект может быть понят ими, и отношения, в которых он может быть понят к своему объекту, включая крайний случай, когда у него нет другого объекта, кроме него самого. Например, гегелевская Вселенная – это огромное самосознающее Понятие (Begrif), вечно реализующее себя в мысли, являющейся процессом мышления; являющееся также, в силу активности этого процесса, Разумом или Духом (Geist), который, в рамках того же процесса, развивает из себя человеческие разумы, или активные понятия, которые, таким образом, имеют ту же природу самосознающей самореализации в меньшем масштабе. Философия Гегеля (которую он называет логикой) на самом деле является психологией этого огромного самосознающего Разума, в который, как он воображает, он превратил Вселенную. Доктор Уильям Т. Харрис, преданный гегельянец, в своей превосходной небольшой работе "Логика Гегеля" (Griggs, Chicago, 1890) называет философское движение, открытое Гегелем, "психологической онтологией, или онтологией, основанной на психологии и идентичной греческой онтологии в ее общем взгляде на мир, но значительно превосходящей ее по методу" (P- 44).
Поистине неудачной была мысль Канта о том, что для создания в будущем надежной и полной системы метафизики следует «заранее подготовить поле критикой органа, самого чистого Разума». (Предисловие ко второму изданию K.d. R.U.) Это подразумевало предположение о существовании такого органа, как Чистый Разум. Критика этого предположения была бы гораздо лучшим началом. Однако, с другой стороны, мы никогда не можем быть слишком благодарны за то, что такой выдающийся гений, как Кант, сделал своей главной и руководящей целью не доказательство химеричности метафизики, как полагают многие, посредством критической теории познания, а, напротив, восстановление метафизики, путем ее реформирования, до ее первозданного превосходства, как единственной науки об основаниях, или grundlcgeude Wissenschaft. То, что Кант преследовал именно эту цель, демонстрируют предисловия к обоим изданиям «Критики веры», а также его собственное изложение в «Prolegomena» 1783 года, а также в его собственных, написанных впоследствии трактатах, посвященных принципам, изложенным в K. d. R. K, в обоих разделах философии, спекулятивном и практическом. Именно потому, что эта главная и руководящая цель Канта является и моей, несмотря на мое радикальное расхождение с его методом ее достижения, я могу осмелиться считать себя продолжателем его работы.
Великий решающий и фундаментальный вопрос, который разделяет философов в настоящее время и препятствует принятию любой группы идей или учений, какой бы маленькой она ни была, в качестве общей и общепризнанной основы, – это спор за место агентства, активности или энергии в сознании – вопрос о том, принадлежит ли агентство и осуществляется сознанием, или чем-то, что не является сознанием, хотя и является его объектом. Это не тот же самый вопрос, который разделяет идеалистов и материалистов. Правда, те, кто утверждает, что сознание является исполнителем действия, ipso facto являются идеалистами; но не все материалисты утверждают, что исполнителем действия является нечто, что не является сознанием. И все же, когда опыт берется в качестве основы и проверки философии, материя является единственным основанием, на котором можно определить или довести до конца споры неидеалистической школы, поскольку материя – единственный положительно известный объект, который может быть признан одновременно не сознающим и реальным. Поэтому первый большой вопрос, возникающий в эмпирической метафизике, – это вопрос о независимом существовании Материи, который должен быть установлен, если вообще может быть установлен, путем анализа того, что мы называем нашим знанием о ней.
Этот анализ, содержащийся в первой книге настоящего труда, предполагает, показывая необходимость, замену концепции реального условия на аристотелевскую и схоластическую концепцию причины; замену, которая, как будет установлено, произведет кардинальное изменение во всей нашей манере рассматривать Вселенную, или какое другое название мы можем дать общему объекту-материи философии. Критика Юма свела старую концепцию Причины – т.е. нечто, заставляющее нечто другое быть, – до состояния настолько проблематичного, что потребовалось реабилитировать ее со стороны схоластов, просто предположив (идея критики Канта), что она является тем, что он назвал априорной категорией рассудка, имеющей трансцендентное происхождение и обязательно недоступной критике (в обычном смысле этого слова), поскольку не существует опыта, на котором могла бы быть основана критика, и который не зависел бы своим существованием от истинности этой концепции.
Что же тогда, кроме предположений такого рода, мы должны понимать под рассуждениями на основе опыта? Конечно, не рассуждения на основе объектов и событий обыденного опыта или опыта здравого смысла, таких как вещи и их свойства, лица и их функции, как если бы они были не поддающимися анализу и конечными данными опыта, а не сложными представлениями, предполагающими ассоциации и умозаключения. Это и есть эмпиризм, даже если связь между вещами и их свойствами, или лицами и их функциями, в целом, должна быть, согласно нашему привычному образу мышления, столь же неразрывной, как мы находим ее в конкретных случаях Материи и непроницаемости, Лиц и волевой активности; на этой последней неразрывности, как я вижу, решительно настаивает профессор Эндрю Сет в своем последнем томе Эссе "Место человека в космосе", стр. 95-128 passim, работа, которая случайно попала мне в руки во время написания настоящего предисловия.
Простое ощущение – это конечная данность опыта, но тот факт, что ощущение, а тем более действие, является функцией субъекта, по необходимости является сложным опытом, опирающимся на инференциальные процессы, а именно те, с помощью которых первоначально было сформировано представление о субъекте, способном осуществлять функции. Кажущееся непосредственное переживание "субъективной деятельности" или функции следует сопоставить с кажущимся непосредственным восприятием твердого физического объекта, скажем, дерева или камня, которое, как теперь принято считать, является сложным переживанием, включающим умозаключения в процессе формирования восприятия, хотя и не в акте восприятия, взятом в абстракции от воспринимаемого содержания. Чтобы оправдать наше отношение к одному или другому опыту как к "несводимому признаку" (с. 101 цитируемой работы), логически необходимо предположить некую априорную и трансцендентальную концепцию, например, концепцию причины или действия. Таким образом, эмпиризм и трансцендентализм идут рука об руку. Я сердечно благодарю профессора Сета и рад воспользоваться этой возможностью, чтобы сделать это, за вежливость и великодушие, с которыми он ранее, а также в Обращении, которое я сейчас цитирую, отозвался о моих взглядах. Читать все, что он пишет, всегда не только приятно, но и полезно. Я лишь надеюсь, что мои слова не покажутся ему неблагодарным ответом на его любезность.
Итак, еще раз поставим вопрос: что такое рассуждение на основе опыта? Это рассуждение на основе опыта, в котором избегаются все априорные предположения, какого бы происхождения они ни были, трансцендентальные или нет, и, следовательно, то предположение среди прочих, которое делает различие между субъектом и объектом высшим различием в философии и ставит его на место различия между сознанием и его объектом, которое, как будет показано, является различием, воспринимаемым как неразрывно связанное с самим сознанием. Всякое знание есть сознание; но мы не знаем a priori, или с самого начала, что все объекты также являются сознанием. Являются ли все они таковыми или нет – это одна из тех вещей, которые мы хотим узнать. Сознание, следовательно, в отличие от его объектов, – это то, что мы хотим узнать. Тот факт, что сознание – единственное свидетельство существования, не означает, что сознание – единственное существование, о котором у нас есть доказательства. Существует ли существование, которое не является сознанием, и если да, то каковы те экзистенции, которые оно включает в себя, должно быть выяснено, если вообще возможно, из сознания, которое является единственным свидетельством его или их. Теперь, как я надеюсь показать, то, что такие экзистенты существуют, и в некоторых случаях, что они собой представляют, доказывается тем опытом, который порождает концепцию реальных условий, обладающих оперативным агентством, причем эти реальные условия известны, в первую очередь, как условия возникновения определенных состояний сознания.
Теперь, я думаю, я могу оставить книгу говорить за себя. Я не буду пытаться рекомендовать ее, доказывая желательность или даже необходимость наличия той или иной метафизической философии, и тем более не буду пытаться показать превосходную желательность выводов, к которым она приходит, по сравнению с выводами, к которым приходят или которым отдают предпочтение другие системы. Я пишу не как защитник. Единственными действительно важными вопросами являются, во-первых, истинны или ложны анализ и выводы, сделанные в трех первых книгах, которые являются аналитической частью работы; во-вторых, истинны или ложны ограничения человеческого интеллекта в его стремлении сформировать позитивную концепцию Вселенной в целом, которые являются предметом заключительной книги. Вот вопросы, которые я хотел бы задать тем, кто удостоит мои страницы прочтением.
Глава I. Метафизический метод
§1. Философия, основанная на субъективном анализе опыта
Цель философии, как я полагаю, состоит в том, чтобы получить рациональное представление о вселенной, в которой мы живем и действуем, и о нашем собственном отношении к ней как разумных и деятельных существ. Это, конечно, следует понимать как чисто предварительное и временное определение, достаточное для того, чтобы определить цель, которую мы имеем в виду, исходя из обычного опыта или опыта здравого смысла, который мы занимаем до того, как начинаем философствовать, и который, следовательно, обеспечивает, так сказать, нашу отправную платформу.
Во всем обычном опыте мы отличаем наше "я" от того, что мы воспринимаем или считаем воспринимаемым; или, короче говоря, мы отличаем "я" от "не-я". Таким образом, в обыденном опыте в целом задействованы три термина: (1) познающее "я", (2) познаваемый мир и (3) знание, которое посредничает между ними. Знание – это термин-посредник, потому что это, с одной стороны, наше знание, а с другой – знание мира, поскольку в обыденном опыте эти два понятия проявляются, отличаясь друг от друга.
Именно этот посреднический термин, знание, понимаемое, конечно, в самом широком смысле, так, чтобы включать в себя все осознание, чувство, сознание и опыт, но в то же время отграниченное от двух других терминов, самости и мира, и является особым полем философии. Существование Я и мира, которое предполагается в обычном опыте, и отношения, которые они имеют или кажутся имеющими к знанию, становятся известными только в этом знании или благодаря ему и выступают в нем как его часть. Все наше знание о себе и мире, даже знание того, что они существуют и что само наше знание происходит от них и является знанием о них, относится к третьему, или посредническому, термину – знание; и философия сама является способом того знания, которое она исследует. Возможно, верно, что если бы не существовало ни "я", ни мира, ни "я", ни мира, то третий термин, знание, был бы невозможен и не существовал. Но если это так, то все равно основания для того, чтобы считать его истинным, основания для утверждения или идеи, должны быть найдены в знании, даже если они должны быть найдены в форме априорных или связанных идей в самом себе. Исследование третьего термина, знания, взятого в самом широком и самом строгом смысле, – самом широком в отношении его всеобъемлемости, самом строгом в отношении его определения, – является, таким образом, специальной областью той отрасли знания, которая имеет самый широкий охват, то есть философии.
Здесь следует отметить одну из необходимых двусмысленностей философского языка, двусмысленность, проистекающую из того факта, что единственный язык, имеющийся в распоряжении философии, – это язык, воплощающий и выражающий здравое различие Я и не-Я, Я и мира, о котором говорилось в самом начале. Философия должна использовать язык, предполагающий и выражающий это различие, даже при описании фактов, относящихся к третьему термину, знанию, взятому исключительно из тех, что относятся к первому и второму терминам, и при явном абстрагировании от них. Мы должны говорить "мы чувствуем", "мы воспринимаем", "мы думаем", "мы знаем" и так далее, даже при описании ощущений, восприятий, мыслей, познаний, которые не включают в себя осознание себя, и все же являются непосредственным опытом, и, возможно, опытом, из которого первоначально были построены представления о себе и мире. Очевидно, что такие фразы, как ice feel, we perceive и т. д., имеют совершенно разное значение, в зависимости от того, берем ли мы их для описания Я в его ощущениях и восприятиях, или для описания одних только ощущений и восприятий, частей процесса-содержания сознания, абстрагированного от Я. В последнем случае слово "лед" и другие местоимения, используемые аналогичным образом, должны пониматься как простое обозначение описываемых явлений.
Но не только в языке встречается двусмысленность, о которой мы только что сигнализировали. Она встречается и в индивидуальном мышлении, а значит, и в дискуссиях с другими людьми. Иногда мы понимаем под сознанием самость с ее сознанием или сознание, ограниченное чувствительными и активными способностями той самости, к которой оно принадлежит, а иногда – знание в целом, тот третий или посреднический термин, о котором говорилось выше и из которого самость и мир исключены или, если включены вообще, то только как конкретные объекты или объективные предметы среди других. Взятое в первом смысле, сознание не является законным основанием для философии, поскольку оно включает в себя предположение о самости, которое требует обоснования. Во втором смысле сознание соизмеримо с бытием, поскольку содержит общее понятие бытия, а любое бытие, не содержащееся в общем понятии бытия, является противоречием, немыслимым. Именно в этом последнем смысле сознание берется философией и делается ее основой; и поэтому в философии первичной истиной метода является то, что сознание и бытие соизмеримы по объему, ни больше, ни меньше другого; или, другими словами, нет такого сознания, которое не раскрывало бы бытие, и нет такого бытия, которое не раскрывалось бы в сознании, а именно как по крайней мере подпадающее под общее понятие, как раскрывается даже непроявленное бытие[14 - See on this point my little paper, The Philosophical Pons, in the Proceedings of the Aristotelian Society, Vol. II., No. 1, Part 2 (Jan. 25, 1892). Williams and Norgate.].
Когда эта первичная истина метода ясно и отчетливо осознана, сразу же обнаруживаются два следствия, которые, по сути, являются более явным выражением того, что она содержит. Первое состоит в том, что во всем диапазоне, охватываемом термином "бытие", необходимо выделить две части и установить границу между ними, а именно: бытие, о котором мы можем, и бытие, о котором мы не можем иметь позитивного и поддающегося проверке знания. Второе – это то, что, если бы речь шла только об установлении границы между этими двумя частями, необходимо было бы допрашивать сознание, вместо того чтобы допрашивать Бытие непосредственно, как если бы оно было известно нам до дознания, каким-то иным способом, чем в сознании. На самом деле возможность допроса или познания Бытия непосредственно, без посредничества сознания, – это полная иллюзия, которая, возможно, является наиболее глубоко укоренившимся источником эмпиризма.
Цель философии, и она была таковой с древнейших времен, – познать природу и историю бытия в самом широком диапазоне, диапазоне, соизмеримом с самым общим смыслом, который можно вложить в этот термин, и в этом отношении говорить о Вселенной, или Сумме вещей; И в то же время познать ее в самой сути и в мельчайших деталях; цель, которая (если предположить, что философия принадлежит человеку) обязательно подлежит ограничению, насколько такое познание в любом направлении достижимо для человеческих сил. А раз так, то из второго из двух вышеприведенных умозаключений явственно следует, что вся философия субъективна как по своему методу, так и по своему непосредственному объекту; это прежде всего допрос сознания сознанием, как единственным средством, с помощью которого Бытие нам известно. Метод философии, соответственно, состоит в том, чтобы требовать доказательств для всех фактов; доказательства – это субъективное присутствие или знание факта. Допущения фактов как per se nota, но без доказательств, в философии не допускаются.
Еще одна характеристика философского метода вытекает из двух только что упомянутых: он субъективен и не допускает необоснованных предположений. Эта третья особенность заключается в том, что допрос сознания осуществляется путем анализа его содержания. Просить доказательств факта, якобы являющегося per se nolum, значит спрашивать, как он непосредственно известен; то есть просить его анализа, или значения термина или терминов, которые его называют; факты, которые реальны, но в то же время конечны или не поддаются анализу, сами по себе являются значением терминов, которыми они обозначаются. Все доказательства в конечном счете должны быть сведены к анализу. Ибо все доказательства либо непосредственны, либо умозаключительны, и, если это последнее, должны быть основаны в конечном счете на фактах, свидетельства которых непосредственны.
Философия, таким образом, основывает свои выводы на субъективном анализе содержания сознания, и ее метод в последней инстанции состоит в этом. Но содержание сознания – это то же самое, что и содержание опыта. Момент реального осознания чего-либо есть момент переживания. Термин "переживание", как и термин "свидетельство", имеет прежде всего субъективное значение. Оба они означают содержание сознания, которое в то или иное время было непосредственно воспринято и которое, если и когда оно вспоминается в памяти (так мы обозначаем рассматриваемый процесс) с целью исследования, представляется и признается как воспринятое. Просеивание таких запомненных содержаний, сравнение их частей на предмет истинности и ложности и их перегруппировка в непротиворечивую совокупность, в новую мыслительную конструкцию взамен прежних мыслительных конструкций, имевших ту же объяснительную цель, – это и есть собственно работа философии. При этом ни в коем случае не нужно предполагать, что мы обладаем способностями, необходимыми для этого. Если бы у нас не было способностей, необходимых для этого, мы бы вообще не занимались этим. Напротив, что это за силы и что означает термин "силы", выяснится, если вообще выяснится, по результатам той самой работы, которой они занимаются. Когда я думаю или вспоминаю, я не больше предполагаю, что у меня есть способность думать или вспоминать, чем когда я хожу или ем, я предполагаю, что у меня есть способность ходить или есть. Что такое мышление и память, можно узнать, если вообще можно, путем анализа опыта, в котором они участвуют, опыта, в число которого может входить и анализ опыта. Поэтому верно, что философия строится только на опыте, если только это не случайность или ошибка в применении ее собственных принципов. Можно лишь неверно истолковать опыт, но совершенно невозможно выйти за его пределы. Опыт, свидетельство и сознание – три термина, обозначающие одну и ту же вещь в разных отношениях – субъективный аспект бытия.
Но термины "бытие" и "сознание", как мы уже видели, соизмеримы друг с другом в отношении диапазона их применимости. И философия, как мы также видели, имеет своей характерной целью познание Бытия, одновременно в самом большом смысле и в самом мельчайшем анализе. К этому я добавлю, что познание бытия со времен Аристотеля называется метафизикой. Это название, как известно, возникло по чистой случайности, но случайность эта была необычайно счастливой; в самом деле, единственное "второе-????" физического бытия – это сознание, а все остальное (если это вообще возможно) можно узнать путем умозаключений, опрашивая его. Когда в сравнительно недавние времена философия стала сознательно субъективной, аналитической и эмпирической в своем методе, не произошло никаких изменений в ее цели или задачах, которые по-прежнему остаются теми же, что и всегда, – познание Бытия в самом широком смысле этого слова и в мельчайшем анализе того, что им обозначается. Единственное изменение произошло в способе, которым достигалось познание Бытия, а именно: путем субъективного анализа опыта без допущений, а не путем того, что называлось Первыми Принципами, то есть допущением некоторой концепции или некоторой гипотезы, предполагаемой как обязательно истинная или обязательно существующая.
Поэтому термины «философия» и «метафизика» совпадают по своей применимости; правильно применяемые, они представляют собой два названия одного и того же занятия. Но термин «метафизика», безусловно, является более характерным из двух. Это слово, противопоставляя себя физике, указывает как на цель, так и на метод поиска. Тем самым оно указывает на то, что его проблема – это проблема бытия вообще, в отличие от проблемы только материального бытия. Она предполагает субъективность, то есть восприятие и мышление, как способ подхода к явлениям, в отличие от объективного способа, посредством наблюдения, гипотезы и эксперимента, который предполагает материю как нечто внешнее по отношению к воспринимающему. И он предполагает анализ нашего знания на нечто иное, чем атомы знания, опять же, в отличие от физической гипотезы, согласно которой материя в конечном счете состоит из материальных атомов физически indecomposal.de. Ибо надлежащей противоположностью метафизики является эмпиризм, который означает принятие неанализируемых конкретных фактов за конечные факты и работу с ними на этой основе. Не может быть философии, которая не была бы метафизической в том смысле, который я сейчас придаю этому термину. Субъективный анализ опыта – вот истинный смысл термина «метафизика»; и это, вместе с выводами, которые можно из него сделать, и есть метафизическая философия, единственная философия, достойная этого названия.
§2. Весь опыт субъективен
Но то, что обычно и традиционно понимается под метафизикой, совсем иное, потому что традиционная точка зрения – объективная или эмпирическая, а не субъективная или аналитическая. С этой точки зрения Бытие, вместо того чтобы предстать как то, что познается в познании, предстает как то, что никогда не может быть познано; то есть как нуменальная реальность, лежащая в основе феноменального проявления, которое является всем тем, что, исходя из природы случая, можно познать. Таким образом, знание предстает как система ощущений, восприятий и идей, а бытие – как нечто иное, мы не знаем что, кроме того, что оно полностью отличается от знания. А затем, поскольку все познаваемое рассматривается одной или несколькими конкретными науками – физическими, биологическими или психическими – или некой общей наукой, которая рассматривает отношения остальных наук друг к другу или подбирает, так сказать, проигнорированные крошки, которые могли упасть с их стола – эта общая наука иногда удостаивается титула философии – предполагаемая нуменальная и непознаваемая реальность остается в качестве удела метафизики, которая, как утверждается, в силу своей профессии имеет своим объектом бытие qua бытие. Метафизика, таким образом, отождествляется, по общепринятому мнению, с абсурдной и невозможной онтологией. Здесь не место разоблачать заблуждения, связанные с этим мнением. Я лишь должен указать на различие между этим мнением и моим собственным – тем, которое представляет метафизику как науку о непознаваемом, и моим собственным, которое понимает под ней субъективный анализ опыта.
Из сказанного станет ясно, что я рассматриваю эту новую метафизику, метафизику опыта, не только как необходимый шаг вперед в субъективной тенденции современной философии, но и как революционный по масштабам, поскольку она завершает то движение к совершенной субъективности, которое Кант и его преемники пытались, но не смогли завершить. Ключ к ее пониманию лежит в новом и более строгом различии, которое я провожу между объективным и субъективным в знании – между тем, что я называю объективным и субъективным аспектами бытия, или знания; обнаруживая это различие в самом знании и избегая любых исходных предположений, подразумевающих, что знание – это знающий или субъект, или что оно принадлежит ему, или что оно есть знание о каком-либо бытии, отличное либо от него самого, либо от субъекта или знающего, обладающего или приобретающего его. В рамках этой всеобъемлющей концепции и из содержания опыта, проанализированного на основе, которую она предлагает, – а сама концепция, как показывает анализ, имеет корень в универсальном факте опыта – можно будет показать, что подразумевается под реальностями, которые не являются дугой сознания, но существуют независимо от него, а также обосновать истинность этой концепции как производной. Собственно, в этом, можно сказать, и заключается основная нагрузка настоящей работы.
Таким образом, я порываю, ab initio, хотя и не впервые, с кантовскими принципами и принципами его учеников. Философы кантовской эпохи продолжали, как и их предшественники, наделять, по предположению, нечто чисто субъективное объективным свойством реальной агентности, предполагая также идею реальной агентности как нечто per se notum. С моей точки зрения, эта идея, равно как и различие субъективного и объективного аспектов, должна быть, прежде всего, прослежена до своего источника в опыте. К основаниям для такого изменения я вернусь позже. Но сначала я должен сделать несколько замечаний более общего характера.
§3. Опыт здравого смысла как экспликация философии
Есть много людей, которые вообще никогда не философствуют. Те, кто философствует, начали это делать в какой-то определенный период своей жизни, задолго после рождения. Они, так сказать, пробуждаются к философии. Но они не пробуждаются к ней из бессознательного состояния. Напротив, они пробуждаются к ней из состояния ума, в котором они бодрствовали только для обычных восприятий и мыслей о мире, видимом и невидимом, и о себе как его части, воспринимая различные объекты, людей и вещи, власти и силы, одушевленные и неодушевленные, духовные и физические, которые наполняют или составляют его; это можно назвать взглядом здравого смысла на вещи в целом. Ступени, по которым приобретался этот взгляд здравого смысла, были забыты задолго до нашего пробуждения к философии. Период его обретения и неоспоримого господства может быть назван в каждом из нас дофилософским периодом. А взгляд, который вытекает из него, – это масса чувств, восприятий и мыслей, скрепленных предположениями и умозаключениями, которые, когда мы пробуждаемся к философии и рассматриваем их с философской точки зрения, оказываются предрассудками, истинными или ложными, или отчасти и теми, и другими, и требуют отсеивания путем философского анализа. Эта масса ощущений, восприятий и мыслей также является, правда, формой опыта, но именно эта форма опыта и является объяснением, проблемой философии. Это наш опыт бытия, прежде чем мы поставили перед собой вопрос: «Что подразумевается под терминами „бытие“, „Я“ и „опыт“?» или, как мы можем это сформулировать, «Что подразумевается под бытием объектов, бытием субъекта и бытием знания, которое он имеет как об объектах, так и о себе?».
Совершенно очевидно, что если бы нам удалось получить полный, хорошо аргументированный и не противоречащий друг другу ответ на проблему, поставленную опытом здравого смысла, один из способов изложения которого был только что приведен, то мы получили бы тем самым другую форму опыта, способную быть поставленной рядом и сравненной с той его формой, которая является нашим экспликандумом. Это была бы система идей, воспроизводящая в иной форме и в иных отношениях между собой тот самый универсум, который мы имеем перед собой в опыте здравого смысла. Первый, который мы можем назвать философским опытом, объяснял бы, будучи проанализированным и организованным воспроизведением второго, или опыта здравого смысла.
второй, или опыт здравого смысла; в то время как этот последний служил бы проверкой степени истинности, достигнутой первым, поскольку каждая предложенная экспликация должна быть обязательно сопоставлена с ее экспликацией, прежде чем быть принятой как точная или как достаточная. Существенное различие между двумя формами опыта заключается не в том, что одна из них является знанием Реальности, а другая – знанием Видимости; и не в том, что одна из них является знанием Абсолютного, а другая – знанием Относительного. В самом деле, если бы Абсолют имел какое-либо отношение к рассматриваемому различию, то знание о нем следовало бы отнести к опыту здравого смысла, а не к философии, поскольку мираж абсолютного существования, полностью отделенный от знания, является предрассудком здравого смысла. Реальное различие состоит в том, что философский опыт – это форма, которую должна принять наиболее точная, организованная и всеобъемлющая система знаний, на которую способен человеческий разум, после того как были подняты и обдуманы все возможные сомнения и вопросы, и в которой, следовательно, он должен быть вынужден признать свое ближайшее возможное приближение к истине; в то время как опыт здравого смысла – это форма, в которой это же приближение к истине появляется, прежде чем та группа ищущих сомнений и вопросов, которая составляет начало философии, была приведена в рамки сознания.
Далее следует отметить, что философия не одинока в объяснении мира опыта здравого смысла, ставя рядом с ним другую форму опыта. Позитивная наука также воспроизводит в обоснованной, точной и систематической форме явления здравого смысла и устанавливает эту форму, которая является ее научным объяснением этих явлений, напротив опыта здравого смысла, чтобы быть проверенной им в то же время, когда она их объясняет. Она перегруппировывает эти явления в другую группу и открывает законы или единства природы, которыми управляется каждая группа и которыми она связана с другими группами. В этом отношении процедура позитивной науки такая же, как и в философии. Действительно, на ранних этапах развития науки и философии наука и философия не отличались друг от друга. Можно сказать, что Аристотель был первым, кто показал, что между ними существует некое фундаментальное различие, в работах, на которые я уже ссылался, под названием ?? ???? ?? ??????, дополняющих энциклопедическое описание большинства отраслей науки.
Но позитивные науки намного опередили ту часть старого неразделенного стремления к знанию, которая сохраняет название философии в отличие от науки. Дело в том, что философия не могла добиться систематического прогресса, какой бы плодотворной она ни была, и занималась тонкими рассуждениями и сложным теоретизированием, пока не был открыт ее истинный метод, я имею в виду метод анализа опыта как субъективного явления, отбрасывая предположения. Именно эта особенность и является характерным отличием философского метода от научного. Оба метода устанавливают новую форму опыта в противовес его обыденной форме, но только философия исходит из субъективного анализа того, что действительно переживается, в отличие от научного метода, основанного на индукции, гипотезе, предсказании и проверке. И, следовательно, философская форма опыта, достигаемая таким образом, является единственной формой, в которой может найти место знание о Бытии, в отличие от предположения о нем как о чем-то per se 'notum (которое, как отмечалось выше, также является чем-то совершенно непознаваемым, хотя и предполагается как реальное).
Поэтому в том, что касается принятия субъективной точки зрения и ее последствий, философия противостоит научной форме опыта так же, как и здравому смыслу. Ибо наука и здравый смысл схожи в том, что принимают объективный взгляд на опыт, в отличие от субъективного. Наука, правда, субъективна как знание; таков же и опыт здравого смысла. Но это не то же самое, что субъективный взгляд на него. Говоря, что наука объективно рассматривает опыт, мы имеем в виду, что она берет объекты для анализа и изучения в их характере объективно данных фактов или данных. В этом характере они являются ее предельными значениями. Здравый смысл – это тоже эмпиризм. Наука заменяет эмпиризм здравого смысла точным и точно доказанным знанием. Мир науки – это не что иное, как мир здравого смысла, сведенный к измерениям и отнесенный к общим законам природы. С объективной точки зрения видны только объекты. Но с субъективной точки зрения и объекты, и знание о них видны сразу, отличаясь друг от друга, но находясь во взаимной и неразрывной связи. Таким образом, и здравый смысл, и научная форма опыта одинаково выходят за пределы философской формы, которая, тем не менее, ни в коей мере не выходит за пределы феноменального и относительного существования, которые, по сути, являются пределами самого опыта.
§4. Всеобщность философии по сравнению с наукой
Таким образом, логическое первенство обеспечивается философии как над здравым смыслом, так и над наукой. Я имею в виду, что оно обеспечивается только что упомянутым фактом, что субъективная точка зрения – это та, с которой одновременно видны и субъективный, и объективный аспекты вещей, и Знание, и Бытие; и что именно эта точка зрения принята философией, и этот двойной аспект стал ее особым объектом – материей. Правда, и здравый смысл, и наука на самом деле субъективны, поскольку являются формами познания; но они не выделяют этот факт для исследования и не прослеживают его в его разветвлениях; они не делают отношение между субъективным и объективным, между познанием и бытием, объектом своих поисков. Отсюда следует, что науки не охватывают всю область бытия. Они берут каждую группу объективных явлений, законы которых они пытаются открыть, насколько им позволяют позитивные концепции и возможно проверяемые гипотезы. Способы бытия, с которыми человеческая чувствительность не находится в прямом соответствии и которые, следовательно, не могут быть позитивно постигнуты человеком, находятся за пределами их компетенции. Для них не существует различия между непознаваемым человеческими чувствами и просто непознаваемым. Все, что выходит за рамки позитивно мыслимого, является для науки пустым местом, областью, в которой она не находит опоры, областью небытия для науки.
И все же это область, которая не выходит за пределы простого бытия, то есть бытия в самом широком смысле этого слова. С субъективной точки зрения мы формируем некоторое представление о ней и представляем ее по аналогии с тем, что позитивно мыслимо, хотя и не позитивно мыслимо само по себе. Хотя оно непознаваемо человеческими чувствами, оно не просто непознаваемо. Оно находится в отношении как к сознанию, так и к другим объектам сознания. Неоспоримо, что материальные существа, не говоря уже о нематериальных, могут существовать в реальности, которые, в силу либо огромности, либо ничтожности их масштабов, либо особых законов их строения и функционирования, могут быть не только полностью неощутимы, но и положительно немыслимы для нас. Также неоспоримо, что могут существовать реальные существа, которые по своему виду не имеют отношения к чувствительности таких видов, как наш. Нельзя также сказать, что если бы это было так, то мы непременно узнали бы об этом косвенно, по эффектам, которые были бы произведены на мир, с которым мы находимся в непосредственных отношениях и о котором мы непосредственно знаем. Если бы мы не знали обратного, вся видимая вселенная могла бы оказаться в петлице какого-нибудь микромегаса, и вся история ее существования могла бы начаться и закончиться, пока он спокойно дремлет после ужина. В таком случае что мы должны знать о Микромегасе, его пальто и его петлице? Отрицать реальность бытия за пределами человеческой чувствительности не менее абсурдно с одной стороны, чем отрицать то, что находится за ее пределами, с помощью воображаемого Микромегаса – с другой. Что нам нужно, так это установить границу между тем, что позитивно познаваемо о Бытии в пределах человеческой чувствительности, и тем, что позитивно познаваемо о Бытии просто, будь то в пределах этого диапазона или за его пределами. Позитивное знание того, что находится внутри него, является частным случаем позитивного знания простого бытия. Но это отношение частного случая к общему можно увидеть только с позиции, которая охватывает оба, то есть с субъективной точки зрения философии.
Возможно, лучше всего мой смысл можно передать следующим образом. Научные деятели редко отрицают возможность реального существования за пределами человеческой чувствительности, отрицая, как они справедливо делают, связь такого существования с наукой. Они часто говорят, что могут представить себе существование реального мира, совершенно отличного от всего, что находится в пределах человеческого опыта, и совершенно не зависящего от какого-либо вида человеческого сознания. Говоря "совершенно независимо", они, очевидно, делают одну большую, но негласную оговорку: они абстрагируются от факта собственного сознания в представлении мира, о котором они говорят, в то время, когда они его представляют. Для того чтобы их предполагаемое утверждение было буквально истинным, необходимо, чтобы оно включало их собственное сознание в тот момент, а не исключало его путем молчаливой оговорки. Но включение его сделало бы их предположительное утверждение невозможным, поскольку тогда они должны быть одновременно и сознательными, и не сознательными по отношению к миру, о котором они говорят. Поэтому их утверждение не может быть буквально истинным. Либо они должны сделать свою оговорку явной, что влечет за собой явное противоречие в терминах, либо они должны отказаться от нее, и тогда мир, о котором они говорят, не будет полностью независим от человеческого сознания.
Дело обстоит так. Для них мир, о котором они намерены говорить, мыслится как полностью независимый от человеческого сознания, но с вышеуказанной оговоркой; для метафизика он мыслится как относящийся к его сознанию, пока он его мыслит, что и есть то самое, от чего они абстрагируются, делая свою оговорку. Но поскольку они не осознают сделанной ими оговорки, а делают ее молчаливо и оставляют скрытой в своей мысли, из этого следует, во-первых, что мир, который они затем представляют себе, они представляют себе как абсолютно существующий, не соотносимый с сознанием, и, во-вторых, что они также не осознают противоречия, которое влечет за собой такое представление о нем.
В действительности это противоречие неизбежно и непреодолимо; из этого следует, что есть только один способ, которым мы можем без противоречия мыслить мир, который в любом истинном смысле не зависит от человеческого сознания; а именно: сначала сделать нашу нынешнюю мысль о нем (которая является предметом их оговорок) основой всей концепции, а затем признать, что эта мысль – лишь набросок, содержание "которого мы не имеем возможности представить себе положительно. Если мы вообще имеем право говорить о непознаваемом, то не потому, что у нас нет никакого представления о нем, а потому, что у нас есть представление о нем как о чем-то непознаваемом в его позитивных чертах. Соответственно, о непознаваемом мире можно говорить либо как о связанном с нашей мыслью, когда мы думаем о нем, либо как о не связанном с каким-либо позитивным знанием о его природе; и эти два способа практически одинаковы. Один нелогичный путь – говорить о таком мире как о полностью независимом от человеческого сознания, но с молчаливой оговоркой о том, что мы думаем о нем в настоящий момент; это показывает, что у нас нет отчетливого знания о том, что мы делаем. Это сразу же вовлекает нас в противоречивую концепцию абсолютного существования, не соотносимого с сознанием, что является наказанием нашей плохой логики.
Заметьте также, что сознание, от которого научный человек абстрагируется своей предполагаемой молчаливой оговоркой, есть то самое сознание, которое метафизик выбирает для исследования, будучи сознанием в момент актуального опыта, сознанием, которое имеет или может иметь своим объектом существование во всей его полноте, сознанием в самом широком смысле этого слова, опытом, рассматриваемым с субъективной точки зрения; короче говоря, чем бы ни было содержание настоящего момента сознания, разница велика. Момент действительного опыта – это то, от чего абстрагируется человек науки и что постоянно держит в поле зрения метафизик.
Таким образом, только с этой точки зрения Бытие можно рассматривать в самом широком смысле этого слова, то есть как любой объект любого вида Познания. Прежде чем классифицировать объекты Познания, мы должны сначала рассмотреть их, поскольку они могут различаться только на основе ощущаемых и известных различий. Поэтому именно философия, а не наука, включает в себя логику. То, что Дж. С. Милль назвал индуктивной логикой, является лишь особым видом рассуждений, способом исследования и открытия, который правильнее было бы назвать научным методом, а не логикой.
называть научным методом, а не логикой. Философия, принимая бытие в самом широком смысле этого слова, принимает его в том смысле, в котором оно включает в себя два противоположных определения или ограничения себя, вводимые мыслью или логическим знанием, которые называются бытием и небытием. Таким образом, для определенного вида или определения познания, а именно логического мышления, существует определенный вид или определение Бытия, а именно: бытие в противоположность небытию или небытие в противоположность бытию, причем оба являются определениями Бытия в самом широком смысле, а именно: Бытия как объекта познания или сознания вообще. Сознавать или мыслить Не-Бытие в смысле, в котором оно должно быть соизмеримо с Бытием в самом широком смысле, невозможно; это означало бы сознание без содержания; то есть это означало бы несознание. Быть сознательным абсолютно ни в чем – значит быть бессознательным.
Как метафизическая философия справляется с этими различиями, мы увидим позже. Здесь же достаточно отметить, что просто непознаваемое есть для метафизической философии просто несуществующее, объект обеих концепций, подпадающий под логическую категорию Not-Bcing, которая действительно имеет существование для знания в самом широком смысле, но существование только как логическая категория. Просто непознаваемое существование – это противоречие в терминах. Не существует бытия вне всякого отношения к сознанию. Нет никакого другого бытия, никакого другого существования, кроме того, которое имеет субъективный аспект. Ибо "бытие" и "существование" – это слова, которые либо имеют значение, либо не имеют. Если они не имеют, то это пустые звуки. Если же они имеют, то этот смысл должен быть частью сознания.
Опять же, то, что просто непознаваемо человеческими чувствами, или просто позитивно немыслимо, не должно быть просто отнесено к несуществующему или непознаваемому. Реальное существование объекта или объектов, мыслимых в этих терминах, не влечет за собой противоречия только на этом основании и может иметь веские инференциальные доказательства в свою пользу. Но, как я уже утверждал, эти доказательства (если таковые имеются) можно увидеть только с субъективной точки зрения, исследуя природу знания, сознания или опыта, который дает связь одной его части с другой, а не непосредственно с Бытием; то есть их можно увидеть только в философии, а не в позитивной науке, которая предполагает начать с некоторого вида или видов Бытия как уже позитивно известных и отказывается выходить за их пределы.
Думаю, теперь станет ясно, что философия имеет гораздо более широкий диапазон, чем позитивные науки, как по отдельности, так и вместе, а также что причина этого кроется в субъективности ее точки зрения и диктуемого ею метода. Единственная наука, которая, как может показаться, может соперничать или конкурировать с ней в этом отношении, – это наука психология. Поэтому необходимо сказать пару слов об отношении этой науки к философии. Верно, что психология охватывает весь диапазон человеческого сознания; но тогда она не рассматривает его с субъективной точки зрения и не избегает допущений при его рассмотрении. Она рассматривает явления сознания на тех же объективных основаниях, что и объекты других позитивных наук, с некоторыми из которых она пытается привести их в так называемые причинно-следственные отношения. И для начала она делает предположение, что в реальной среде существует реальный субъект, или агент, от которого непосредственно зависят явления сознания; хотя во многих случаях она делает это предположение, не уточняя, следует ли считать природу этого агента материальной или нематериальной.
Таким образом, хотя психология, с одной стороны, исходит из ранее известных концепций агентов и агентности, с другой стороны, она делает генезис и поведение феноменов сознания, в зависимости или взаимодействии с их субъектом и окружающей средой, своим особым объектом исследования. В действительности психология рассматривает именно природу и возможности человеческого субъекта в его отношениях с окружающей средой, а не содержание сознания в его отношении к объекту, бытию в целом. А раз так, то очевидно, что психология ничего не может сказать нам о природе Бытия, взятого просто как объект сознания; но ограничена своими собственными предположениями и методом, чтобы установить, самое большее, каковы законы тех процессов, посредством которых человеческие субъекты данной природы, помещенные в данную среду, приобретают и развивают опыт своей данной среды и своей собственной данной природы. Природа субъектов и природа их окружения, таким образом, предполагаются как уже известные, а их отношение к природе Бытия, как правило, остается без исследования. Таким образом, именно точка зрения и принятый метод ограничивают диапазон психологии по сравнению с философией; ограничение, которое является необходимым условием для того, чтобы она стала позитивной наукой.
Однако не следует ни на минуту думать, что философия требует предположения или говорит с точки зрения какого-либо другого вида сознания, кроме человеческого. Она не делает никаких предположений на этот счет, а просто избегает их делать, пока не узнает из анализа содержания опыта, что подразумевается под человеческим, а что под нечеловеческим сознанием. Мы должны проявить сознание, прежде чем сможем что-либо о нем предположить. То, что мы сами являемся людьми, и то, что сознание, которое мы анализируем, является человеческим сознанием, – это суждения здравого смысла, которые философия не должна принимать a priori, но и не должна отрицать. Факты, выражаемые ими, являются частью экспликации; и, как и все другие конкретные и детерминированные факты и объекты, они должны быть найдены и обоснованы анализом того опыта, посредством которого сама экспликация была первоначально получена.
Не является необходимым предварительным этапом философии, но, напротив, было бы, и часто было, камнем преткновения на ее пути, чтобы заранее решить, кто или что мы дуги, кто имеет опыт, который в философии мы анализируем. Достаточно того, что у нас есть опыт и способность его анализировать. Универсальность или даже, как может оказаться, бесконечность диапазона, охватываемого опытом, ни в коем случае не требует предположения о наличии универсального или бесконечного Субъекта для его восприятия. Знание в его самом широком диапазоне, диапазоне, который соизмерим с Бытием, принадлежит, как мы увидим далее, каждому отдельному человеческому индивиду, в той же мере, что и то позитивное знание, которое мы называем нашим научным знанием о видимом и материальном мире. Эти два диапазона можно диагрануляционно изобразить двумя концентрическими кругами, большим и меньшим, один внутри другого; один и тот же Объект изображается одним центром, общим для обоих. Рефлексивное восприятие, посредством которого я воспринимаю как больший, так и меньший круг, сосредоточено в том же Субъекте, что и восприятие лицом к лицу, посредством которого я воспринимаю свое телесное присутствие в видимом и материальном мире, изображенном меньшим кругом. Мое представление о бесконечности является настолько же моим, насколько и мое восприятие себя и своего непосредственного окружения. Конечное "я" может воспринимать бесконечность, не будучи само бесконечным, так же как оно может воспринимать конечные вещи, которые являются определенными частями бесконечности.
§5. Отложим вопросы о Бытии и Истории
Выявленная таким образом полная непригодность психологического метода, основанного на предположениях и гипотезах, для целей философии заставляет меня в следующем месте прямо указать, что является основным руководящим принципом метафизического метода, я имею в виду принцип, который, будучи имплицитно связан с его воздержанием от всех предположений, становится практически действующим принципом при его применении. Он заключается в том, что при анализе опыта или любой его части в самом широком смысле этого слова, без допущений и с субъективной точки зрения, необходимо в первую очередь абстрагироваться от вопросов: как возможен сам опыт в этом самом широком смысле; что его порождает; что (если что-либо) он делает; и кто или что "мы", которые в здравом смысле известны как субъекты этого опыта?
От этих и подобных вопросов мы должны абстрагироваться в первую очередь, но только в качестве предварительной меры, пока анализ переживания, просто как процесса-содержания, не будет достаточно продвинут, чтобы дать определенное значение терминам, связанным с ними, я имею в виду такие термины, как Мы, Я, Эго, Субъект, Агент, Носитель сознания, Перципиент, Агентство, Причина, Эффект, Состояние, Порождающее и так далее. Пока их определения не будут даны анализом, все подобные термины, когда бы они ни использовались в анализе или при описании его феноменов, должны восприниматься только как обозначения, используемые с точки зрения здравого смысла, и как указания, а не определения тех вещей, о которых говорится. Мы не должны предполагать, что опыт зависит от субъекта, или что он известен с самого начала и обязательно является нашим опытом, или, опять же, что он самосуществующий или саморазвивающийся. Тот простой факт, что прежде чем утверждать или отрицать что-либо, в сознании должно существовать некое содержание или wJiatness, относительно которого может быть сделано утверждение, обязательно влечет за собой и несет в себе, в сочетании с общим принципом избегания предположений, главный руководящий или действующий принцип метафизического метода, на котором сейчас настаивают, а именно: откладывание вопросов Бытия и Истории. Ибо пока мы не проанализируем множество различных процессов-содержаний сознания просто как таковых, мы не будем иметь точного представления о том, что подразумевается под суждением, утверждением, утверждением или отрицанием, а также под генезисом или историей таких процессов-содержаний, причем оба эти термина подразумевают суждения о них.
Соответственно, вся совокупность вопросов, относящихся к тому, что лучше всего назвать реальной обусловленностью состояний и процессов сознания, вопросов, относящихся как к тому, что (если что) они обусловливают, так и к тому, что (если что) обусловливает их, будет отложена в настоящей работе до анализа процесса-содержания сознания, или, что то же самое, опыта, как он фактически происходит. Они отложены до тех пор, пока не будет достигнут тот пункт анализа, который раскрывает, что подразумевается под такими терминами, как реальный субъект, реальный объект, реальные условия и кондиции. Другими словами, весь предмет психологии, весь вопрос о генезисе, истории, эволюции и причинной детерминации сознания или опыта откладывается до тех пор, пока анализ того, что опыт говорит нам о природе Бытия в целом, не достигнет точки значительной сложности и определенного уточнения содержания. Что это за точка, станет ясно по мере того, как мы будем переходить к самому анализу.
Отсюда следует, что основное различие метода, принятое в метафизической трактовке опыта, – это не различие между субъектом и объектом, как в большинстве, если не во всех прежних системах, включая то продолжение Кантовского способа философствования, которое известно как Erkenntnisstkeorie или Er- kenntniss-Kriticismus, эпистемология, или теория познания, все еще преобладающая в Германии. Это различие между сознанием, воспринимаемым просто как процесс-содержание, с одной стороны, и любыми другими реальностями, какими бы они ни были, которые могут быть обнаружены в отношении к этому процессу-содержанию в качестве либо реального условия, либо реального условия-обстоятельства. Существуют ли и в каком смысле такие реальности, отличные от сознания, или само сознание стоит в отношении реального состояния к самому себе, как в гегельянстве, можно выяснить только из анализа содержания процесса как реально переживаемого; этот анализ и есть метафизика. Этот субъективный анализ, следовательно, в истинном философском методе имеет приоритет над изучением сознания в связи с любым реальным агентством, которое может быть вовлечено в него или предполагается им, либо как его субъект, либо как объект или объекты, которые являются его условиями или его обусловленностями; изучение сознания в этих отношениях является не метафизикой, а психологией, исследованием, которое только на более поздней стадии должно быть принято и включено в метафизическую философию в целом.
Я, конечно, осознаю, что это почти инверсия значений и функций, обычно приписываемых мктафизике и психологии соответственно. Мктафизика обычно отождествляется с онтологией, изучением реальной и, возможно, трансцендентной сущности и агентства, которые, как предполагается, лежат в основе явлений сознания, а также явлений вообще. А психология обычно понимается как исследование феноменов сознания в связи с их феноменальными условиями и следствиями, оставляя их глубинные реалии (если таковые имеются) метафизике или онтологии. Оба взгляда основаны на аристотелевской или схоластической философии, все еще сохраняющейся в современной и обычной мысли, и всегда желанной для тех, кто либо враждебен, либо равнодушен к философии как к живому и прогрессивному исследованию.
Но я уже привел причины, по которым я отвергаю такое разделение труда, равно как и соответствующее применение выражающих его терминов. Такое разделение может быть правомерным только с объективной точки зрения, никогда – с субъективной; и то лишь при условии предварительного допущения предположений, которые в философии недопустимы. Я не буду повторять свою аргументацию по этому вопросу. Но одно замечание я бы добавил. Дело в том, что изменение, которое я пытаюсь ввести, не является пустым или капризным изменением только номенклатуры; но изменение номенклатуры связано и необходимо для главного изменения, которое я хочу видеть осуществленным в разделении и организации знания в целом, изменения, при котором философия, основанная на субъективном и аналитическом методе, наконец, займет свое надлежащее место, как ведущая и доминирующая отрасль среди всех отделов человеческого знания.
Глава II. Момент опыта
§1. Эмпирические моменты настоящего времени
Из того, что было показано в предыдущей главе, вытекает, что форма опыта, основанная на здравом смысле, при которой мы как бы существуем как личности в мире личностей и вещей, действий и событий, является первой проблемой или explicandum[15 - пер с лат.: утверждение о чем-то (факте, предмете или выражении), которое необходимо объяснить.] философии. Процесс-содержание опыта, в этой его обыденной форме, есть то, с чего мы начинаем, то, с чем мы знакомы, прежде чем начнем философствовать, и, следовательно, то, что в философии мы должны объяснить, в первую очередь, показав, в чем оно состоит, не спрашивая, какими средствами оно приводится к тому, что мы его воспринимаем, что предполагает обращение к гипотезе и, следовательно, к предположениям, которые в этом случае могут быть не более чем частями explicandum, взятыми заново, как если бы они могли обеспечить объяснение, не нуждаясь в нем сами. Итак, что мы должны сделать с опытом в его здравой форме, в первую очередь, это разложить его на конечные элементы и конечные способы комбинации элементов, из которых он состоит в то время, когда мы его анализируем, или из которых состоят те его части, если таковые имеются, которые мы должны оставить без анализа, но зарезервировать для будущего анализа, при нашем первом рассмотрении.
Теперь ясно, прежде всего, что все, что мы на самом деле переживаем, всегда является содержанием настоящего момента опыта, который можно назвать эмпирическим настоящим, чтобы отличить его от абстрактного математического момента времени, который, как и математическая точка пространства, сам по себе не имеет никакого содержания. У нас нет никакого фактического опыта, который не был бы включен в содержание эмпирического настоящего момента, хотя мы можем заключить из этого содержания, что мы имели такой-то и такой-то опыт в прошлом, или будем иметь такой-то и такой-то опыт в будущем, или должны или могли бы иметь такой-то и такой-то опыт в таких-то и таких-то других воображаемых обстоятельствах. Термин actual выражает реальность настоящего содержания, когда и пока оно присутствует в сознании. Воспоминания, предвосхищения, воображения и умозаключения имеют существование в актуальном опыте только как часть и неотъемлемая часть эмпирического настоящего момента; хотя то, что мы называем их содержанием, имело, будет иметь или может иметь реальное существование в прошлом или будущем времени, в зависимости от обстоятельств. Они, так сказать, одной ногой в настоящем, другой – в другом месте; и это двойное существование как раз и выражается в их названиях как феноменов сознания.
Таким образом, эмпирический настоящий момент – это не только единственная вещь, которую можно проанализировать в том виде, в каком она происходит на самом деле, но и единственная вещь, которая когда-либо существует в качестве нашего непосредственного опыта. Когда мы говорим, что опыт состоит из череды эмпирических настоящих моментов, мы выражаем умозаключение, сделанное из содержания эмпирического момента, реально присутствующего в момент высказывания. Это действительно умозаключение, обусловленное фактами содержания этого эмпирического настоящего, какими бы они ни были, но все же умозаключение, относящееся к тому, что уже не является непосредственным настоящим. Из анализа эмпирического настоящего мы скоро увидим, как умозаключение о последовательности таких моментов, то есть эмпирических моментов, которые были, но уже не являются, – будут, но еще не являются, – фактически присутствующими, коренится в опыте эмпирического настоящего, каково бы ни было его конкретное содержание. Ведь только на основе анализа эмпирического настоящего можно установить значение термина "настоящее" в отличие от прошлого и будущего.
Но здесь возникает вопрос: где или как должны быть очерчены границы эмпирического настоящего момента, или что мы должны в него включить? Если принять, что этот вопрос относится к границам, действительно встречающимся в опыте, а не к границам, искусственно нарисованным нами для целей анализа, то ответ будет следующим: Это любое содержание опыта, простое или сложное, с момента его появления в сознании до момента его исчезновения из сознания, включая периоды (если таковые имеются) постепенного увеличения и постепенного уменьшения его ясности или интенсивности. Тот факт, что определенные содержания сознания появляются и остаются в сознании в течение определенного времени, а затем исчезают из него, является фактом непосредственного наблюдения или опыта. Любое содержание в течение того времени, когда оно остается в сознании, принадлежит к тому, что я назвал эмпирическим настоящим моментом. Некоторое содержание эмпирический настоящий момент должен иметь всегда, поскольку в противном случае он вообще не был бы моментом опыта. Но поскольку различные содержания имеют различную продолжительность и многие различные содержания могут одновременно присутствовать в сознании, по крайней мере, в течение некоторой части их продолжительности, из этого следует, что сознание или опыт не происходят порциями одинаковой или фиксированной продолжительности, но что наблюдателю предоставляется сказать, что должно быть включено в любой эмпирический настоящий момент, ссылаясь на любое содержание, которое он может выбрать для рассмотрения, среди тех, которые действительно присутствуют. Конкретное содержание сознания состоит из множества различных напряжений или особенностей, не начинающихся и не прекращающихся вместе; так что, хотя мы всегда должны говорить в целом о всем содержании, каким бы оно ни было, как о составляющем эмпирический настоящий момент, невозможно установить какую-либо фиксированную продолжительность, применимую к целому, как ту, в которой заключаются его границы.
Поэтому мы можем считать установленным, что содержание или некоторая избранная часть содержания эмпирического настоящего момента обязательно является тем, что мы должны анализировать. Более того, из установленного факта обязательно следует, что сознание, в котором заключается анализ, само является частью того же эмпирического настоящего момента, анализом которого оно является, хотя и отличимо от той другой его части, на анализ которой оно направлено. Было также показано, что здравая форма опыта – это та его форма, которая является нашей отправной точкой в философии. Следовательно, именно с анализа эмпирического настоящего момента, принадлежащего к форме опыта здравого смысла, мы и должны начинать.
Предположим, в соответствии с этими условиями, что опыт, который я выбираю для анализа, – это процесс-содержание, заполняющий мое сознание в течение, скажем, каких-то двух минут, пока я нахожусь в своей обычной гостиной, в своем обычном зрительном и звуковом окружении, умственно активен и механически занят, скажем, затачиванием острия карандаша для письма. Я только что прочитал свои письма или сводку новостей в утренней газете; скатерть накрыта для завтрака, кофе только что принесли, и комната уже наполнена его ароматом. Такова группа обстоятельств, которую я беру для анализа, скажем, когда все еще занят затачиванием карандаша для письма H.H. Эта группа предстает передо мной в форме опыта здравого смысла, в терминах которого я ее описал. Как, в таком случае, должен проходить мой анализ?
Очевидно, что я должен сделать отбор, и, возможно, не один, прежде чем я приду к факту или характеристике, которые позволят мне проанализировать их по частям, которые больше не поддаются раздельному анализу. Первый отбор определяется тем руководящим принципом, который был изложен в заключительном разделе главы I. Он состоит в том, чтобы отбросить от настоящего рассмотрения и оставить для будущего анализа все те части или характеры частей, содержащиеся в фактически существующем опыте, в которых идеи генезиса, истории и реальной обусловленности, или, короче говоря, причинности, очевидно, настолько задействованы, что без них невозможно восприятие этих частей или характеров. Все остальное я сохраняю для настоящего анализа: то есть я сохраняю все за вычетом (1) идеи, что то, что я переживаю, является частью мира людей, вещей, действий и событий, и за вычетом (2) идеи, что я как реальный человек переживаю это или их; это все объекты или символы, которые не имеют непосредственного очевидного значения, но требуют дальнейшего анализа, показывающего их происхождение из комбинаций переживаний, которые по отдельности имеют непосредственное значение или характер сами по себе.
Если кто-то возразит, что я ошибаюсь, во всяком случае, опуская восприятие Я, или Я., из первого анализа на том основании, что во всяком сознании мы имеем непосредственное и самозначимое восприятие его, то он должен будет сказать, в чем состоит это восприятие, в чем состоит его самозначимость или непосредственное содержание. Но это. Я полагаю, что он не сможет этого сделать, не привнося в это содержание идеи реальности и агентности, тем самым разрушая его непосредственный характер и оправдывая аналитический метод, с помощью которого оно откладывается для последующего рассмотрения.
Итак, в первую очередь я исключаю из общего опыта восприятие комнаты и ее мебели с помощью здравого смысла: все представления о реальном происхождении цветов, звуков, запахов, тактильных и других телесных ощущений, удовольствия и боли, воспринимаемых немедленно; все представления о реальных объектах, подсказанных памятью или воображением, или являющихся объектами эмоциональных чувств, желаний, мыслей или воли; а также о себе как реальном человеке. В то же время я сохраняю цвета, звуки, запахи, тактильные и другие телесные ощущения, воспоминания, воображение, эмоциональные чувства, удовольствия и боли, желания, мысли и воления; но сохраняю их только в качестве содержания опыта, причем весьма разнообразного. И я сохраняю их с целью сделать еще один выбор одного или нескольких из них, чтобы они стали объектом дальнейшего анализа.
Опыт здравого смысла, который был нашей исходной информацией, в результате этого предварительного анализа распадается на две части, одна из которых занимает место объекта анализа; и этот новый опыт, теперь выделенный, который таким образом стал нашим первым ана-лизом, больше не имеет формы здравого смысла, хотя он является и непосредственным опытом, и процессом-содержанием в эмпирическом настоящем моменте, в равной степени с исходной исходной информацией. Сохраняя его, мы рассчитываем на то, что его анализ, если он будет проведен должным образом, даст нам элементы, которые облегчат анализ той другой части исходного опыта, которая на данный момент исключена из рассмотрения.
Здесь я хотел бы обратить внимание на то, что при выборе частей для дальнейшего анализа, который сам по себе является первым шагом в анализе опыта здравого смысла, с которого мы начинаем, я не руководствовался никакими психологическими соображениями. Части, оставленные для настоящего анализа, относятся к самым разнообразным психологическим функциям: ощущениям различного рода, эмоциональным переживаниям, желаниям, памяти, воображению, мышлению, воле. Я не пытаюсь мысленно реконструировать или объяснить весь опыт здравого смысла, который является нашим исходным материалом, отнеся его к совокупной игре определенных психологических функций и различных
феноменам сознания, которые сопровождают их осуществление. Анализируемый опыт здравого смысла или эмпирическое настоящее – это, так сказать, поперечный срез или сегмент, взятый из того, что можно представить как поток сознания, состоящий из множества различных течений, или как кабель, состоящий из разноцветных нитей, различным образом переплетенных между собой. Но он рассматривался как такой конкретный процесс – содержание сознания просто, независимо от полномочий или функций субъекта или агента, от которого, как может быть показано в психологии, зависят его различные явления по отдельности, их различные комбинации, разделения и модификации любого рода. Сама идея субъекта или агента, в которую, конечно, включена функция или способность, отбрасывается и оставляется для будущего анализа в соответствии с руководящим принципом принятого сейчас метода.
"Итак, пока мы не покажем, что восприятие или идея субъекта или Я, как реального объекта, складывается из более простых и более непосредственно значимых состояний или процессов-содержаний сознания, очевидно, что оно не может появиться в нашем анализе опыта. Бор, хотя он и обнаруживается в анализируемой форме опыта, основанной на здравом смысле, он исключается, благодаря нашему предварительному отсеиванию этих данных, из явлений, которые таким образом занимают свое место в качестве непосредственного объекта анализа. Пока этот анализ не выявит особенности, которые не могут не войти в его состав, делая его смысл очевидным, идея перципиента, воспринимающего что-либо, имеющего опыт или сознание, будет отсутствовать в терминах, в которых дается этот анализ. То есть в анализе будут указаны только состояния или процессы-содержания сознания, вместе с неотделимыми элементами, из которых они состоят, и отношениями или комбинациями, в которых они находятся или в которые они вступают друг с другом; и в качестве анализа он не будет содержать утверждения, что они или любой из них воспринимаются субъектом.
Еще один момент, на который следует обратить внимание: хотя мы видели, что сознание или опыт, где бы мы ни столкнулись с ним, то есть в любой эмпирический момент, имеет форму изменяющегося процесса или потока разнообразного содержания, это не следует путать с психологической идеей, что сознание в целом – это непрерывный поток, текущий от начала до конца сознательной жизни индивида, без пробелов или разрывов в его непрерывности; идея, которая, кажется, придает сознанию своего рода самодостаточность и независимость, и выходит далеко за рамки всего, что оправдывается нашим непосредственным знанием о нем. Идея о том, что сознание индивида, взятое в целом, есть нечто, существующее без фактических разрывов в его непрерывности, не является идеей, в пользу которой говорит опыт. Ее нельзя утверждать без помощи умозаключений, и prima facie эти умозаключения сталкиваются с неблагоприятными фактами. Ибо сознание, взятое в целом, о котором мы говорим, является объектом воображения и мысли; и так взятое, оно, очевидно, во всяком случае, прерывается частыми интервалами бессознательности, как во сне без сновидений; и даже та форма сознания, которую мы называем сновидением, хотя она может быть продолжением сознания, взятого просто как существование, и таким образом может быть мостом, так сказать, между его состояниями бодрствования, все же является почти полным разрывом в его непрерывности, рассматриваемой как процесс-содержание, обладающее систематическим и последовательным смыслом или значением.
То, что существует некий реальный и постоянный Субъект или Агент, некоторые из функций которого, говоря психологическим языком, поддерживают и обусловливают сознание, как идея здравого смысла неоспоримо; и объяснение этому появится по мере нашего анализа. Но это объяснение не может быть дано, как и не может быть доказана содержательная истинность идеи здравого смысла, не прибегая в конечном счете к анализу текущих моментов сознания, взятых каждый сам по себе, без предположения о непрерывности сознания как существующего потока, от начала до конца сознательной жизни субъекта. Непрерывность сознания в этом смысле не может быть принята как конечный и самоочевидный факт; тем более она не может быть использована как предпосылка, сама по себе не требующая доказательств, для того, чтобы показать, в сочетании с предполагаемым принципом или законом причинности, действительное существование психологического субъекта, агента или носителя сознания. Опыт, сам по себе, без предположений, является конечным источником всех наших знаний в этой области.
Итак, в следующем разделе я вернусь к анализу эмпирического настоящего момента опыта в той точке, которая была достигнута в этом разделе. Прежде всего, однако, я должен заметить, что рассматриваемый сейчас пример и каждая его часть, которая может быть рассмотрена отдельно, могут рассматриваться как репрезентативный случай, обозначающий все эмпирические настоящие моменты опыта или их части; подобно тому как треугольник, нарисованный на бумаге, обозначает все возможные треугольники; и с таким же правом, поскольку ни один аргумент не выводится и не будет выводиться из любой черты, которую он содержит, кроме тех, которые являются общими для всех случаев опыта в целом или для опыта просто и исключительно как такового. Тем не менее, с этой оговоркой, что множественность нескольких таких переживаний и возможность их включения в историю опыта одного индивида могут быть продемонстрированы на основе тех признаков, которые могут быть сфокусированы в одном настоящем моменте сознания этого индивида. Как эта демонстрация сама по себе возможна, надеюсь, станет ясно по ходу дела.
§2. Анализ содержания отдельного звука
Приступая к нашему анализу, первый вопрос заключается в том, с какой составляющей начать, из всех тех, которые предварительный отсев всего эмпирического настоящего момента сохранил для анализа, и сохранил просто как процесс-содержание сознания. В этом характере были сохранены, как мы видели, ощущения, эмоции, удовольствия, боли, желания, воспоминания, воображение, мысли, воления. Теперь, поскольку большинство этих явлений, взятых, как мы ограничиваем их, просто как принадлежащие к процессуальному содержанию сознания, предстают в чрезвычайно смутных и неопределенных формах, на которые мы можем ожидать, что будет брошен свет, если мы сначала приведем их в связь с другими явлениями, принадлежащими к тому же самому процессуальному содержанию, которые, взятые сами по себе, имеют более определенный характер, будет хорошо начать с чего-то, что обладает этим характером определенного самозначения в сравнительно высокой степени. Поэтому мы должны начать с чего-то, что одновременно является настолько простым и настолько определенно представимым, насколько это возможно, и в то же время это не абстракция, а эмпирическая часть процесса-содержания сознания, и может быть названо абстракцией только в том смысле, что оно искусственно выделено нами здесь и сейчас для целей анализа.
Этим условиям простоты и определенной представимости или самозначимости, как мне кажется, лучше всего отвечают ощущения, относящиеся к тому, что мы называем специальным и внешним чувством слуха. Иными словами, звук – это то, что мы должны выбрать в качестве первого феномена для анализа, точно так же, как он возникает в контексте настоящего момента опыта здравого смысла, только при этом мы согласны рассматривать этот контекст для целей нашего анализа как состоящий только из процессов-содержаний сознания, то есть относиться к нему точно так же, как мы относимся к самому выбранному звуку. Ясно, что рассматриваемый таким образом звук – это лишь одна часть одной нити или тока во всем содержании эмпирического настоящего момента, и что его изоляция от остальных, будь они одновременными, предшествующими или последующими по отношению к нему, является лишь искусственной. Более того, мы должны будем иметь дело с ним только как с единичным случаем или экземпляром выбранного звука, абстрагируясь от других его экземпляров, неотличимых по виду, которые уже слышали, которые называются тем же общим именем и с которыми, по опыту цивилизованных взрослых, он мгновенно и непроизвольно классифицируется. Рассматривая его таким образом, мы представляем его как пример того, что можно назвать низшим эмпирическим моментом сознания.
Предположим, что я пишу в своем кабинете, и кто-то в комнате ударяет по ноте "си" на фортепиано позади меня. Звук входит в поле сознания и занимает там свое место как часть содержания моего непосредственного опыта. Теперь я выделяю эту часть, мое переживание ноты "си", путем абстракции из остального моего опыта в тот момент и делаю ее объектом анализа. Здесь я должен попросить читателя вообразить себя в тех же обстоятельствах и проверить мой анализ опыта своим собственным анализом. Это анализ, а не аргумент; и его доказательство заключается в точности наблюдения, а не в убедительности умозаключения.
Как переживается нота C? Это первый вопрос. Она переживается как (1) звук определенного качества, (2) определенной длительности, (3) предшествующий и сопровождаемый другими ощущениями.
Что он не переживается как? Это следующий вопрос, который следует задать, несмотря на то, что утверждение, сделанное Альркадв, предполагает исключение любых других членов анализа, кроме приведенных. Ибо этот второй вопрос становится необходимым в силу того, что нота С бесчисленное количество раз была содержанием прямого или косвенного опыта, и то, что мы знаем о ней из этих численно различных источников, должно быть отделено от того, что мы знаем о ней только из одного непосредственного опыта. В сущности, именно тесное переплетение и смешение результатов многократного опыта того, что называется единой вещью (результатов, по большей части собранных и выраженных общим термином или терминами, используемыми для ее описания), составляет большую сложность субъективного анализа. Это будет видно, когда я начну уточнять, что не относится к опыту ноты C в ее величайшей простоте.
Прежде всего, хотя она и переживается как звук определенного качества, она не переживается как похожая на другие звуки, не распознается мысленно как звук, тем более не может быть названа или описана словом "звук". Он также не распознается ментально как ощущение; и не распознается как качество. Это термины, которые мы впоследствии, а значит, и сейчас, используем для его описания, термины, которые мы узнали не из одного простого случая, как тот, что перед нами, а из бесчисленных случаев в бесчисленных вариантах возникновения, и из рассуждений о них.
Точно так же, хотя оно переживается как обладающее определенной длительностью, длительность этой длительности по сравнению с другими длительностями не воспринимается в нем; оно не причисляется к вещам, обладающим длительностью; оно вообще не относится ко времени как общему термину.
И хотя ей предшествует и сопутствует другой опыт, она все же не осознается ментально как поддающаяся такому описанию. Смысл терминов "предшествовать" и "сопровождать" не раскрывается в полной мере в этом единственном опыте, который является лишь одним из бесчисленных данных, из которых выводится их значение.
Также целесообразно отметить, что содержание предшествующего и сопутствующего опыта исключается из опыта ноты С нашим собственным нынешним предположением, когда мы принимаем опыт ноты С в качестве нашего анальи/сандума. В действительности это исключенное содержание присутствовало бы в сознании, хотя, возможно, и уменьшилось бы в яркости из-за удара по ноте. Более того, точное качество нашего сознания ноты С
несомненно, частично обусловлено предшествующим и сопутствующим контекстом звуков, от которого она получает модификации, отличные от тех, [которые она получила бы от других контекстов. Или, говоря более строго, она частично обусловлена модификациями, полученными нейронным процессом, лежащим в ее основе, от нейронных процессов, лежащих в основе звуков, которые являются ее контекстом. Однако его генезис, то есть условия, при которых он излечивается как нота С, здесь не рассматривается. Вопросами такого рода должна заниматься психология.
Из всего опыта, как он действительно происходит в природе, мы выбираем для анализа часть, называемую нотой С, как бы она ни была произведена. Но при этом мы должны быть осторожны, чтобы не фальсифицировать опыт ноты С, приписывая ей искусственную изоляцию, в которую мы помещаем ее для анализа. Поэтому я включаю в опыт ноты С сознание того, что ей предшествовали и сопровождали, хотя и не следовали, другие переживания, содержание которых исключено из самой ноты (J). Факт, что это так, является частью нашего опыта ноты (', хотя содержание, принадлежащее этому факту, отбрасывается нашим анализом в исключение этого опыта. Факт наличия контекста является частью опыта, хотя и не частью содержания услышанной ноты. Это как если бы, искусственно изолируя ноту C, мы разорвали пересекающиеся волокна шнура.
Но вернемся к другим членам исключения. Переживание ноты С не признается в единственном и простом случае, который мы анализируем, как случай опыта. Наше представление об опыте вытекает не из этого случая самого по себе, а из его связи с бесчисленными другими. Тем более он не признается частью нашего опыта. Эго, или субъект, вообще не появляется в нем как единичный случай. В опыт не включается и восприятие организма, который его обслуживает, будь то ухо, или нерв, или мозг. Опыт также никак не связан с внешним миром как его источником, не воспринимается как приходящий в сознание извне или из бессознательного. Оно не осознается как нота, произведенная на фортепиано. Потребуется множество различных и дополнительных переживаний, прежде чем простое восприятие на слух сможет подсказать, какой инструмент ее издает.
В ней также нет никакого чувства усилия, напряжения или натяжения при ее восприятии; тем более нет никакого чувства усилия для того, чтобы услышать ее более отчетливо или сравнить ее с другими ощущениями; это чувство усилия для цели называется вниманием и, вероятно, является зачатком или простейшим случаем нашего опыта воления. Несомненно, отличие ноты С от сопутствующего опыта воспринимается; более того, это отличие может быть настолько заметным, что сразу же сопровождается вниманием. Но для того, чтобы задержать или, скорее, настроить внимание, оно должно быть сначала воспринято; оно не может сначала задержать или настроить внимание, а потом быть воспринятым. Разница может быть настолько выраженной, что промежуток между восприятием и вызванным им вниманием окажется не ощущаемым, и тогда внимание будет казаться одновременным с вызвавшим его восприятием. Но в этом случае восприятие в целом не будет восприятием в его низшем понимании; это будет сложное восприятие, хотя сложность будет обусловлена лишь разницей в степени или интенсивности. Другими словами, простейший опыт того типа, который мы сейчас рассматриваем, не включает в себя никакого опыта воления. Правда, даже для этого простейшего опыта необходимо некоторое повторное действие со стороны субъекта, без которого нота вообще не воспринималась бы. Но само это повторное действие не переживается в тот момент; никакая ясность в восприятии ноты С не предполагает и не выдает его присутствия. Оно находится за порогом сознания, как его называют, пребывая где-то среди реальных условий, от которых сознание, по мнению психологии, находится в непосредственной зависимости. Анализируемый нами опыт вносит свою лепту в формирование всех перечисленных концепций и переживаний, но ни одно из них не обнаруживается в качестве элемента в любом простом и единичном переживании ноты С.
Но теперь я перехожу к характеристикам другого рода. Я перечислил звук определенного качества как один из трех элементов анализа, включенных в наш опыт ноты С. Но это качество само по себе не простое. Оно содержит в себе три подкласса: высоту тона, цвет (тембр) и степень интенсивности. Я думаю, сомнительно, что при простом и единичном восприятии звука эти элементы вообще различаются, и если различаются, то в какой степени. Острое ухо может их услышать, а ухо холма – нет; практикующаяся машина может их услышать, а непрактикующаяся – нет. Иными словами, это означает, что в одних случаях они будут восприниматься как элементы звука, [а в других – нет. Я предпочитаю предположить, что они не будут различаться на слух – предположение, которое не отрицает их присутствия в звуке, но оставляет их как недискриминируемые компоненты его общего качества.
Следует отметить, что эти субэлементы (так их можно назвать), будучи компонентами слышимого звука, стоят на совершенно иной ступени, нежели другие символы, которые, как я утверждал, в нем не ощущаются. Последние, будучи элементами, не принадлежащими (uialysandum), могут быть привнесены в него только извне, и если бы они были привнесены, это бы испортило анализ. Те, которые я сейчас упомянул, находясь, во всяком случае, в пределах анализа, могут восприниматься одним человеком и не восприниматься другим, или одним и тем же человеком в одно время и не восприниматься в другое, и, таким образом, принадлежа лишь к тому, что называется "личным уравнением", не витализируют анализ, а лишь указывают предел его действенности. Ведь если бы три субэлемента, высота тона, цвет и интенсивность, действительно различались в ноте C, то анализ, ложно исключающий их, был бы просто недостаточным и дефектным; он не искажал бы природу анализируемого. Но если бы мы ошибочно полагали, что нота C сразу же распознается и классифицируется как звук, а не просто слышится, мы бы ввели в анализ элементы, которые, будучи чуждыми ему, изменили бы наше представление о его реальной природе. Фактически, это означало бы предположение, что априорное представление о звуке или, во всяком случае, некая классификация, применимая к ощущениям, была предварительным условием для того, чтобы мы вообще услышали звук.
Аналогично и с чувством усилия. Если бы оно было привнесено в качестве элемента в содержание простых восприятий, таких как восприятие ноты С, оно превратило бы это содержание в деятельность и тем самым спутало бы воспринимаемое содержание с актом или процессом его восприятия, который иногда содержит чувство усилия, а иногда нет.
И если бы любая из этих вещей была сделана в любом простом или типичном случае, подобном данному, все наше представление о природе эмпирических единиц опыта было бы жизненно изменено. Первая ошибка была бы дефектом, относящимся только к нашему анализу; любая из последних была бы ошибкой, затрагивающей наше представление о природе анализируемой вещи. Поэтому важно отметить разницу в роде этих двух ошибок, если это ошибки.
Я говорю "если это ошибки", потому что в субъективном анализе нет окончательного и общепризнанного теста на истинность. Именно анализ сам по себе является нашим конечным критерием. Субъективный эмпирик в философии, который отказывается отличать процесс от содержания, восприятие от восприятия, форму от материи, делимые от неразделимых элементов, опосредованное знание от непосредственного и так далее, не может быть ни осужден, ни убежден никаким процессом аргументации, поскольку не существует posita atqiie concessa, на которой может быть основан аргумент. Есть просто один анализ против другого. Поэтому только благодаря последовательности или противоречивости результатов, к которым он приводит, истинность одного анализа и ложность другого могут стать, с общего согласия, признанными и установленными.
Следует упомянуть еще об одной сомнительной характеристике, относящейся к той же категории сомнений, что и высота, цвет и интенсивность, которую, соответственно, вместе с ними я исключил из анализа. Это восприятие направления, в котором раздается звук. В рассматриваемом случае нота C ударяется позади предполагаемого слушателя. Слышится ли она как идущая сзади? Или, скорее (поскольку такой способ утверждения может показаться подразумевающим признание, подобное тем, которые мы уже исключили), содержит ли простое слышание ноты 0 какой-либо дискриминированный элемент, который может, в последующем опыте, войти в определенную ассоциацию с идеей конкретной локальности или направления в пространстве? Я думаю, что почти уверен, что это так, во всяком случае, в огромном количестве случаев. Возможно, это, строго говоря, не элемент слышимого звука, а сопутствующая тактильная вибрация органа, скорее ощущаемая, чем слышимая. В любом случае это будет аналогично тому, что Лотце назвал "локальным знаком" в содержании зрения. Генетически, несомненно, все наши органы чувств развивались вместе и в более или менее тесной связи друг с другом, в зависимости от развития организма. Поэтому естественно предположить, что определенные виды признаков в одном чувстве должны были приобрести постоянную связь с определенными видами признаков в других чувствах, чтобы взаимно соответствовать и подсказывать друг другу. Этой историей и развитием мы сейчас не занимаемся. Предпочитая, однако, чтобы мой анализ был ошибочным скорее по недостатку, чем по избытку, я предварительно исключаю из него этот элемент; тем временем я рассматриваю его как элемент звука, "который, во всяком случае, сам по себе не достаточен для возникновения восприятия пространства и который, пока мы не приобрели это восприятие из другого опыта, остается нерасчлененным в музыкальной ноте".
§3. Анализ процесса слушания – участие памяти
Так много можно сказать о содержании анализируемого опыта. Теперь мы должны проанализировать этот же опыт как процесс, или, другими словами, тот факт, что опыт имеет место. Любой из этих вариантов вытекает из другого, поскольку, как мы видели, содержание имеет длительность, ему предшествуют и сопутствуют другие содержания. Его переживание – это событие во времени, имеющее длительность. Одна и та же длительность времени является элементом содержания анализируемого опыта при одном способе его понимания и лежит в основе другого способа его понимания, а именно, как процесса переживания. Более того, это та особенность анализируемого опыта, благодаря которой он связан или находится в непрерывности с исключенным опытом, предшествующим и сопутствующим, а также, как будет показано далее, следующим за ним. Без этой непрерывности, связанной с ее длительностью, нота С была бы полностью отделена от исключенного опыта различием ее чувственного качества. Если бы не это, то изоляция, которую мы теперь вынуждены вводить искусственно, для целей анализа, была бы найдена готовой в опыте, если предположить (per impossibile), что опыт мог бы тогда существовать. Но и так анализируемый процесс-содержание переживается как отдельная, но не отделенная часть более крупного процесса, отчасти одновременного, отчасти предшествующего. Это, так сказать, конечный отрезок нити в веревке, состоящей из многих нитей. Но это конечная часть, только до тех пор, пока последующий момент сознания не окажется за порогом.
Это последнее выражение, которое также использовалось в предыдущем разделе, требует пары слов комментария. Длительность переживаемого содержания – это процесс его переживания, или, скорее, то, что делает его фактическое присутствие в сознании процессом. Нота C приходит в сознание и некоторое время в нем находится. Приход состояния или процесса сознания в сознание, то есть начало его существования как состояния или процесса сознания вообще, Гербарт живописно назвал подъемом над порогом (Schwelle) сознания или переходом через него; это выражение обобщает тот факт, что все конкретные и временные состояния или процессы сознания обязаны своим генезисом как таковые, по крайней мере частично, тому, что в данный момент не является сознанием, но существует и действует в области, исключенной из его нынешних границ.
Таким образом, предположение о реальности, которая не является сознанием, вводится образным выражением "порог сознания", которое представляет собой образ, нарисованный из пространства, включающий идеи (1) о границе между сознанием и не-сознанием и (2) о том, что появление сознания выше пограничной линии каким-то образом обусловлено чем-то реальным в области не-сознания ниже границы. Таким образом, в этом выражении мы имеем предположение того, что впоследствии встретится нам как идея реальных условий сознания, связь которых с сознанием как их предпосылкой, в той мере, в какой они лежат в субъекте сознания, является предметом психологии.
В этом отношении то, что подразумевается под этим выражением, верно и ценно. Но говорить о состоянии или процессе сознания, возникающем за порогом сознания, неверно, если это заставляет нас представлять его как уже состояние сознания до появления за порогом, как солнце есть солнце, как до, так и после его появления над горизонтом на восходе. В случае с сознанием это было бы самопротиворечиво. Состояние или процесс, который одновременно является и сознанием, и не-сознанием, каким должно быть предполагаемое состояние сознания ниже порога сознания, невозможен. Термин "сознание" в самом широком смысле имплицитно содержит в себе понятие "выше порога" как часть своего собственного значения. И простое добавление "выше порога" само по себе делает не больше, чем явно отличает его от не-сознания. Но тогда такое добавление было бы излишним и пустым, если бы оно не подразумевало некоторую реальность в области ниже порога.
Если же мы представляем себе реальность ниже этого порога, то мы eo ipso отделяем некий объект или объекты сознания (известные по опыту, давно прошедшему после тех состояний, которые мы сейчас рассматриваем) и противопоставляем их сознанию, и в то же время мы принимаем термин сознание в ограниченном смысле, гораздо более узком, чем тот, в котором мы понимали его до сих пор. Ведь реальность, которую мы представляем себе за порогом, может быть только некоторым объектом или объектами сознания, поскольку в противном случае мы вообще не могли бы о ней думать. Поэтому введение понятия границы сознания означает ограничение универсального смысла термина "сознание" и противопоставление ему некоторого одного или нескольких собственных объектов в характере не-сознания.
Теперь заметим, что С является частью процесса сознания над порогом, от начала до конца, и непрерывно связан с другими частями этого же процесса, то есть с другими состояниями сознания, все из которых (как мы увидим, есть основания для вывода) приходят в сознание, как и оно само, в зависимости от некоторых реальных условий. Но с этим способом возникновения, или появления за порогом, нам в настоящее время нечего делать. Наш опыт, связанный с нотой С, ничего не говорит нам о ее реальных условиях, то есть о том, откуда и как она приходит в сознание. Процесс, частью которого она является, говорит нам о том, что это процесс сознания, и как таковой он полностью находится за порогом. Именно мы абстрагировались от других частей этого процесса в целях анализа. Мы не должны путать части сознания, от которых мы намеренно абстрагируемся, с частями процесса, который находится ниже порога сознания и о котором ни выбранная для анализа часть, ни ее непосредственный контекст сами по себе ничего нам не говорят.
Это объяснение не является излишним, поскольку вся система психологии Гербарта основана на вымысле, что каждое состояние сознания (Varstellung – его слово) имеет двойное существование, одно как сознание, другое как бессознательное, одно выше, другое ниже порога сознания, который оно время от времени пересекает и вновь пересекает, благодаря своим действиям и реакциям с другими состояниями сознания, выше и ниже порога. Истина заключается в следующем. Любой конкретный или данный процесс сознания, взятый в более узком смысле, о котором говорилось выше, на самом деле, как мы увидим позже, связан с двумя процессами, один из которых – процесс сознания, упомянутый выше порога, с которым он либо непрерывен, либо может быть приведен в непрерывность, а другой – процесс его ближайших реальных условий, состоящий из некоторых нейронных или других действий в субъекте, которые не являются сознанием, и от которых он является зависимым сопутствующим. Как мы увидим, есть веские основания для вывода, что существуют некоторые реальные условия для каждого данного конкретного состояния или процесса сознания; но я буду удивлен, если мы встретим какие-либо факты, подтверждающие гипотезу, что Vorsiellung продолжает действовать как реальное условие, когда оно перестало существовать как Vorstellung. Теория Гербарта, как утверждается, основана на априорном постулате о простых субстанциях и их Selbsterhatlungen, или актах самоподдержания. Но теперь вернемся к нашему анализу.
Опыт ноты С, проанализированный таким образом как процесс переживания, говорит нам не больше о содержании опыта, чем его анализ как содержания. Он просто по-другому воспринимает те же факты. Ни одна из концепций или переживаний, исключенных прежним анализом, не привносится нынешним. Мы просто воспринимаем весь опыт как процесс, в котором два элемента, качество ощущения и длительность, воспринимаются как различные, но неразделимые элементы на протяжении всего процесса, причем характер того, что это процесс, обусловлен элементом длительности. Я привык называть качество ощущения материальным элементом, а длительность или качество времени – формальным элементом всего опыта. Но, разумеется, причина, по которой я дал им такие названия, не может быть видна из анализа одного-единственного случая.
Еще одна вещь, которая в действительности вовлечена в опыт как эмпирический процесс, – это удержание, или память в ее низшем понимании, причем слово память имеет, таким образом, несколько иное значение, чем его обычное значение, в котором оно обозначает припоминание или повторное появление чего-то, что было забыто, и в котором я использовал его до сих пор. Теперь удержание, или память в ее низших терминах, – это характер, о котором, конечно, нельзя сказать, что он различен или воспринимается как таковой в опыте, хотя на самом деле он участвует в воспринимаемом очищении длительности. С этим можно согласиться, если мы примем математический способ деления времени на моменты, которые не имеют длительности, и затем будем рассматривать настоящий момент как начинающийся в такой момент. Ибо тогда эмпирический момент, обладающий ощутимой длительностью, как нота С, и который мы называем эмпирическим настоящим, должен быть понят как уходящий в прошлое и прекращающий существование в качестве настоящего в тот самый математический момент, когда он появляется на свет, возникая за порогом сознания. Чтобы понять это, мы можем использовать иллюстрацию измерительной ленты, намотанной на катушку, которая заключена в футляр, из которого она может быть извлечена через прорезь в футляре. При вытягивании ленты через щель вытягиваемая часть будет представлять сознание, щель – порог; а катушка с еще не вытянутой лентой будет обозначать реальные условия сознания ниже порога. А любая часть ленты, которая представляет сознание выше порога, – это часть, которая уже пересекла порог, будучи вытянутой через щель. Если так рассматривать эмпирический опыт, то весь он существует только в памяти, если только не в воображении, то есть как продукт памяти, спроецированный воображением в будущее время. Однако сейчас нам не до этого. Наше непосредственное дело – метафизический анализ эмпирического опыта, а не математический. В термине "эмпирический", применяемом к любой части опыта, подразумевается, что эта часть имеет некоторую продолжительность во времени; из этого следует, что наименее возможным эмпирическим настоящим моментом является такой, в котором восприятие и память (в смысле простого удержания) неотличимы друг от друга.
Итак, результат нашего анализа таков: Наш опыт ноты С, взятый как процесс, является восприятием и восприятием (или перцепцией) в одном, воспринятым содержанием и восприятием его, или фактом, что оно воспринято, то есть составляет часть сознания в течение определенного времени. Называя содержание тем, что является восприятием или переживанием, мы можем назвать факт, что оно воспринимается, его тем, что является существованием, как оно известно в настоящее время. Ни одна из этих двух частей совокупного опыта не существует отдельно от другой; они различимы, неразделимы и соизмеримы. Однако ни одна из них не является объектом другой. Существование воспринимаемого содержания не является его объектом, поскольку само по себе содержание не является воспринимающим. И опять же качество или содержание воспринимающего не является его объектом, а представляет собой природу самого воспринимающего, природу, по которой только его и можно определить. То, что воспринимающий не является объектом содержания, почти слишком очевидно, чтобы на это обращать внимание. Таким образом, «что» и «то» лучше всего характеризовать как противоположные аспекты друг друга и опыта, не принимая при этом опыт за третью вещь или что-либо иное, кроме их неразрывного единства. Это самая общая истина об опыте, которую мы таким образом проиллюстрировали в рассмотренном нами случае: Смысл esse – percipi. Простое бытие или существование в его низшем понимании известно как то, что есть.[16 - For this use of thatness and whatness see The Philosophy of Reflection (1878). Index, under Questions and Whatness.] Это одновременно необходимый минимум позитивного значения, которое передает термин, а также значение, которое отмечает его максимальное расширение, или применимость, в качестве общего термина.
И все же, хотя эти два аспекта и противоположны, в любом отдельном и простом случае, взятом в отдельности, они не могут рассматриваться иначе, чем как объединенные в одном конкретном процессе-содержании сознания. Иными словами, в этом простейшем опыте они не различаются, тем более не распознаются и не классифицируются как аспекты. Мы называем их аспектами опыта, рассматриваемого как процесс, точно так же, как мы называли элементы его анализа элементами, когда рассматривали его как содержание.
Опыт в его простейшей форме и в простейшем возможном случае есть одновременно и процесс, и содержание; и следует особо отметить, что, согласно приведенному здесь анализу, длительность является общей для обоих его аспектов, общей для него и как процесса, и как содержания; длительность, ясная для каждого содержания, есть та, которая добавляет его аспект как процесса к его аспекту как содержания. Впечатление, которое производит такой случай, реально и позитивно, реально и позитивно, и в реальных и позитивных пределах. Оно вносит реальный вклад в формирование и накопление полного смысла этих слов. Он не ждет, пока его воспримут, пока его значение не будет усвоено. Без способствующих факторов, или способствующих восприятий, одним из которых оно является, это значение вообще никогда не было бы усвоено.
Опять же, если они не классифицируются и не признаются как аспекты, то тем более не могут быть признаны как объективные и субъективные аспекты. Мы уже видели, что они не являются объектами друг друга. Теперь я добавлю, что они не являются объективными и субъективными аспектами друг друга. Правда, они являются необходимой эмпирической основой и фундаментом этой концепции. Но в единичном и простом опыте, подобном тому, который мы рассмотрели, различие между субъективным и объективным аспектами не имеет ничего общего; каждый аспект можно отличить от другого, но нет ничего, что могло бы обозначить их как соответственно субъективный и объективный. Каждый из них имеет равные права на оба названия, поскольку каждый из них соизмерим со всем опытом, это пример опыта в его низших терминах, который мы анализировали, и весь он в равной степени является тем, что мы в дальнейшем называем субъективным, а также тем, что мы в дальнейшем называем объективным и реальным.
§4. Анализ последовательности двух звуков
Завершив таким образом анализ простого случая опыта, который был выбран для исследования, давайте в следующем месте проанализируем один, который несколько сложнее. Предположим, что прежний опыт продолжился слушанием ноты D сразу после C. Анализ нашего опыта ноты D, взятого в отдельности, был бы очень похож на анализ ноты C, так что нам нет необходимости его проводить. Нота C, за которой следует нота D, – это тот опыт, который мы сейчас рассматриваем. Нота D появляется за порогом сознания, но без исключения ноты С. То есть для целей анализа мы уже не выделяем одну ноту из ее контекста, а рассматриваем последовательность из двух нот. Опыт, который мы исключаем из этого нового содержания, – это опыт, который предшествует и сопровождает последовательность CD. Новым в этом опыте является (1) восприятие специфического различия между C и D и (2) восприятие последовательности D на C.
Но что подразумевается под последовательностью? Конечно, мы не можем предположить, что последовательность D на C распознается и классифицируется как последовательность. Лор является одним из факторов, способствующих формированию этой концепции, одним из источников, из которых первоначально вытекает весь ее смысл. Это означает, что из двух эмпирических моментов, которые теперь составляют более крупный эмпирический момент C D, первый, C, присутствовал один в течение определенного времени, а затем претерпел изменение, как только D появился за порогом сознания, после чего он потерял большую часть своей яркости и занял свое место среди более тускло сохранившихся моментов сознания. В реальной жизни мы всегда исходим из самой последней части реально присутствующего момента сознания, и все содержание опыта, каким бы оно ни было в данный момент, оценивается с этой точки зрения. D – это теперь эта последняя часть. Это продолжение опыта С в то, что, если бы мы могли говорить о нем с точки зрения С, должно было бы называться неопытным будущим. Но первоначально С не воспринималось как непрерывное с последующим опытом, потому что тогда не было никакого последующего опыта, который можно было бы воспринять. Воспринимающий С (если предположить, что таковой был) в момент восприятия не мог предвидеть последующий опыт, если только он, по крайней мере, не был наделен априорным представлением о Времени.
Можно возразить, что в этом рассказе о том, что подразумевается под последовательностью, я не давал ей определения, а предполагал ее как известную при описании. Например, она предполагается в словах "как только появился D" и во многих других. Это отчасти верно. Верно и то, что я не определил его ]ier genus et differentiam, а просто описал его как опыт. И по следующим причинам. Прежде всего, у Времени нет рода, более высокого, чем оно само, или не включающего в себя время. Оно является конечным фактом во всем сознании. Точно так же и Чувство, которое составляет все содержание времени, не имеет более высокого рода, не включающего в себя чувство. Время и чувство – это конечные элементы всего сознания и всего опыта; и как таковые они не поддаются строгому определению. Самый низкий мыслимый эмпирический момент опыта содержит и время, и ощущение, а самый низкий эмпирический момент опыта, каким он нам представляется, содержит и последовательность во времени, и различие в ощущении. Последовательность и одновременность – это факты, столь же мало поддающиеся строгому определению, как и факты различия и одинаковости. Они являются воспринимаемыми и конечными фактами реального опыта. Субъективный анализ везде приводит к тому, что факты такого рода становятся известны. Следовательно, если верно, что я не определял последовательность, а принимал ее как известную, то не верно, что я принимал ее в виде предположения, без подтверждения фактами. Ведь я указал на реально пережитые и неоспоримые факты, которые и составляют смысл этого термина.
Итак, мы видим, что время и чувство вместе являются опытом. Они являются элементами опыта, находящимися в неразрывной связи друг с другом; и это одновременно самый простой и самый общий из всех фактов опыта, на котором основывается общая концепция отношения. Теперь Последовательность – это отношение, то есть она может быть отнесена к Отношению как его высший род, как только сформировано общее представление об Отношении. Точно так же время и чувство могут быть отнесены к общему понятию Элементов, как только это общее понятие будет сформировано на основе опыта, в который они вошли. И нет такого факта или явления, которое нельзя было бы подвести под множество общих концепций в силу различных наблюдаемых в нем особенностей. Поэтому определение последовательности путем отнесения ее к роду, отношению, не имело бы никакой цели, а в настоящих обстоятельствах было бы случаем определения obscuruni. per obscurius. На данном этапе мы хотим знать не то, что такое последовательность концептуально или логически, а то, что она представляет собой в восприятии и опыте. Выдавать логические определения за окончательные объяснения истинной природы чего бы то ни было – это заблуждение, знакомое софистам всех эпох, заблуждение, которому способствует двусмысленность термина knowledye. Таким образом, концепция бытия заменяет опыт бытия, а чисто логическое различие между бытием и небытием с логическими последствиями, вытекающими из этого способа их рассмотрения, считается открытием истинных законов природы. Если смотреть на последовательность так, как она на самом деле переживается, то она является одним из двух конечных способов, с помощью которых временные объекты располагаются во времени; другой способ – это одновременность или сосуществование. Поэтому я предпочел дать ее перцептивное описание. Но вернемся к нашему анализу.
Вследствие реальных условий, лежащих ниже порога сознания (утверждение, основанное на фактах, которые еще предстоит изучить, и поэтому используемое мной только для того, чтобы прояснить смысл моего анализа), состояния сознания появляются выше порога и с момента возникновения отступают в прошлое, поскольку их содержание имеет длительность, а постоянно возникающее новое содержание – это та часть целого, которая ближе всего по времени к постоянно наступающему настоящему моменту, который является моментом возникновения каждого последовательно возникающего эмпирического фрагмента или содержания. Сказать, что последовательные настоящие моменты возникновения состояний сознания продвигаются в будущее, и сказать, что эти состояния по возникновении и после возникновения отступают в прошлое, значит сказать одно и то же. Настоящее мгновение сознания, определяемое только его местом во времени, всегда настоящее; настоящее мгновение сознания, определяемое как начало конкретного содержания сознания, отступает вместе с этим конкретным содержанием в прошлое. Соответственно, по мере того как каждое новое содержание арийствует и отступает в прошлое, оно сохраняет или стремится сохранить в исчезающей перспективе то же самое место в последовательности, в которой оно первоначально возникло. В любой последовательности то, что произошло первым в фактическом порядке переживания, воспринимается как наиболее удаленное во времени от последней части фактически присутствующего эмпирического момента переживания, к которому оно принадлежит; а в более поздних и более сложных переживаниях, когда сформировалось представление о будущем времени, то, что воображается как только что произошедшее, мысленно воспринимается как ближайшее по времени будущее к последней части настоящего момента, а то, что которое воображается как происходящее позже, как более отдаленное.
Таким образом, в C D, рассматриваемом с конца I), начало длительности, занимаемой C, кажется более отдаленным во времени, чем ее конец, который непосредственно предшествует началу D; тогда как, если бы его можно было рассматривать с начала длительности, занимаемой C, начало D казалось бы более отдаленным в будущем времени, чем конец C, и конец C, чем его начало. Более того, всякий раз, когда мы изображаем временные последовательности с помощью образов, взятых из пространства, как показывает язык, который мы используем для их описания, является универсальной Мы склонны представлять себе явления, которыми прошлое и будущее время наполнено по памяти или по предвидению, как имеющие настоящее существование во времени, которое не является настоящим, в силу того обстоятельства, что мы представляем их существующими в тех направлениях одновременно существующего пространства, которые мы используем для представления направлений времени. Тогда эти явления кажутся движущимися к настоящему моменту или от него, в зависимости от того, относим мы их к будущему предвидению или к прошлому воспоминанию.
Каким бы простым ни был анализируемый сейчас опыт, мы уже можем проследить в нем зачатки различия, которое мы явно проведем только в гораздо более позднюю эпоху, между природой или сущностью любой части опыта и порядком ее генезиса. А это различие, в свою очередь, порождает другое, более важное, а именно различие между логическим порядком, или порядком мышления (cognosceiidi), который основан на восприятии природы, и порядком существования (ejcistendi), включая обе его ветви, а именно существование реальных объектов в полном смысле реальности и существование процессов-содержаний сознания в зависимости от них, которое основано на восприятии порядка генезиса в опыте.
Природа опыта C D воспринимается только тогда, когда он завершен, или в ретроспективе с того момента, когда D перестает звучать. Но на самом деле опыт происходил в порядке, который мы называем порядком генезиса, от C к D; то есть D было еще будущим, когда слышалось C; этот порядок также является тем, что сохраняется в памяти, причем C становится воспоминанием раньше, чем D, а воспоминание о C, строго говоря, является одним и тем же с его восприятием, как было показано в предыдущем разделе. То же самое верно и в отношении каждой части C и D, хотя они могут быть слишком незначительными или слишком тонко дифференцированными, чтобы их можно было различить отдельно, кроме как математически.
Таким образом, природа и генезис C D четко различимы, несмотря на то, что они неотделимы друг от друга и от опыта C D, который они вместе составляют. Генезис выстраивает природу с первого момента пересечения опыта через порог сознания, а природа, выстроенная таким образом как восприятие от мгновения к мгновению, включает в себя восприятие генезиса. Природа – это знание генезиса, а генезис – существование природы. Ибо следует отметить, что (1) порядок генезиса или фактического возникновения C D известен нам только по тому порядку, который имеют в памяти две его части, и (2) что этот порядок воспринимается только тогда, когда мы смотрим на него ретроспективно с точки прекращения D. Отсюда следует, что истинным началом нашего знания является восприятие не генезиса, а природы, то есть такое восприятие, которое мы получаем от C D ретроспективно. Это восприятие и есть природа опыта. Таким образом, мы воспринимаем, или имеем опыт, не по мере того, как опыт приходит, а по мере того, как он происходит. Осознавать их по мере наступления, в этом ограниченном смысле наступления, было бы не восприятием в строгом смысле слова, а предвосхищением.
Выделяя, как мы это делали вначале, один эмпирический момент для анализа, мы должны были иметь дело с ним только в порядке восприятия или природы, не отличаясь от порядка возникновения или генезиса. В нашем поле зрения не было точки, из которой можно было бы оглянуться на него или посмотреть на него вперед. Мы, анализирующие его, были (по предположению) единственными зрителями, и, конечно, мы должны были абстрагироваться от всего, что могло быть привнесено нашим собственным отношением к нему. Но с добавлением второго эмпирического момента к analysandum делается шаг очень большой важности. Мы уже видели, предполагая математическое деление времени, что память в действительности вовлечена в единственный эмпирический настоящий момент опыта. Но теперь память входит в опыт явно и эмпирически. Не то чтобы она даже сейчас была признана под этим именем. Мы еще не получили представления о ней; но факт, на котором основано представление о памяти, теперь реально переживается. Запомненный момент с положительным эмпирическим содержанием, нота С, теперь воспринимается как часть содержания актуального опыта, последовательности С D. D этой последовательности, когда мы действительно слышим D, мы фактически не слышим, а вспоминаем С. Весь опыт, таким образом, разделяется на две части, первую и вторую; и все же здесь нет никакого нового, никакого второго акта сознания или восприятия, а лишь продолжение того же самого акта, которым было восприятие ноты С. Продолжение восприятия сопровождается дифференциацией содержания С на две ноты, С и D, первую и вторую, первую – в памяти, вторую – непосредственно в настоящем.
Следует заметить, что я говорю о памяти только в ее низшем понимании, в смысле сохранения настоящего, а не припоминания прошлого опыта. К памяти в этом последнем смысле, которая является собственно памятью, мы придем в свое время; и тогда обнаружим, если я не ошибаюсь, что проблема, которую она представляет, существенно упрощается благодаря предыдущему анализу.
Ибо не будет лишним заметить, что память в ее существенной характеристике, а именно, сохранение прошлого в настоящем моменте, как теперь было показано, занимает свое место среди конечных фактов опыта, будучи вовлеченной в простейшие случаи восприятия, для которых, по сути, она является лишь другим названием. Память, короче говоря, занимает свое место среди конечных данных опыта, когда мы начинаем просто анализировать явления. Если же мы начнем наши исследования с предположения, что субъектом опыта является некая нематериальная душа или разум, или даже самосознательное «Я», то нам будет трудно, если не сказать неразрешимо, объяснить, как такой субъект может сохранять или вспоминать прошлый, то есть ныне несуществующий опыт, если только, действительно, мы не постулируем в предполагаемом Субъекте особую способность именно для этой цели, способность, интуитивно воспринимающую прошлый опыт и только прошлый опыт, что, по сути, означало бы отказ от попытки объяснить феномены, замаскировав отказ фразой.[17 - См. в ценной работе г-на Л. Т. Хобхауса «Теория познания», Methnen, 1896, вторую половину главы «Содержание понимания», часть I., гл. II, стр. 50—59, а также гл. V «Конструкция», стр. 81—84. -В свое время мне казалось маловероятным, что я буду первым, кто придаст отчетливое и эмфатическое значение тому факту, что самые незначительные и низшие эмпирические состояния сознания являются случаями памяти в смысле удержания, столь же полно и столь же обязательно, как и случаи ощущения, восприятия или постижения; это факт, от которого зависит рефлективный характер сознания во всей его полноте, а не только того, что иногда называют апперцепцией; но в этом мистер Хобхауз опередил меня. Я могу сказать, однако, что весь этот §4, да и вся книга I., за некоторыми исключениями, не затрагивающими данный вопрос, была написана в ее нынешнем виде задолго до публикации поучительного, хотя и несколько невразумительного трактата мистера Хобхауза.]
§5. Рефлексивное восприятие
Осталось упомянуть самое важное обстоятельство, связанное с этой дифференциацией содержания. Оно заключается в следующем. Было показано, что, слыша D, мы сохраняем или все еще помним C. Это придает C совершенно иной характер, чем тот, который он имел, когда просто был услышан, и тот, который все еще имеет D. Теперь оно становится объектом, а также содержанием сознания или опыта. В момент сознания, фактически занятый D, содержится воспоминание о C, то есть восприятие C как предшествовавшего D, а значит, как прошлого, по отношению к D как настоящему. Как объект, D – прошлое, но восприятие его как объекта – настоящее. Это восприятие С называется репрезентацией, в отличие от представления, каким является наше нынешнее восприятие D.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70897492) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
2
Introduction to Philosophy, pp. 22 f.
3
On the whole subject see Vol. I, chaps, ii, iii.
4
Andrew Seth, Man’s Place in the Cosmos, p. 95.
5
Andrew Seth, op. cit., p. 72.
6
Critique of Pure Reason, Muller’s translation, Vol. II, pp. 92—95.
7
Prolegomena to Ethics, sec. 70.
8
Op. cit., sec. 82.
9
Lotze, Microcosmus, Vol. II, p. 688.
10
History of Philosophy, secs. 259, 260.
11
Paulsen, Introduction to Philosophy, p. 13.
12
Cf. Harris, The Self-Revelation of God, chap. vii.
13
Bosanquet, Essentials of Logic, chaps, i, ii.
14
See on this point my little paper, The Philosophical Pons, in the Proceedings of the Aristotelian Society, Vol. II., No. 1, Part 2 (Jan. 25, 1892). Williams and Norgate.
15
пер с лат.: утверждение о чем-то (факте, предмете или выражении), которое необходимо объяснить.
16
For this use of thatness and whatness see The Philosophy of Reflection (1878). Index, under Questions and Whatness.
17
См. в ценной работе г-на Л. Т. Хобхауса «Теория познания», Methnen, 1896, вторую половину главы «Содержание понимания», часть I., гл. II, стр. 50—59, а также гл. V «Конструкция», стр. 81—84. -В свое время мне казалось маловероятным, что я буду первым, кто придаст отчетливое и эмфатическое значение тому факту, что самые незначительные и низшие эмпирические состояния сознания являются случаями памяти в смысле удержания, столь же полно и столь же обязательно, как и случаи ощущения, восприятия или постижения; это факт, от которого зависит рефлективный характер сознания во всей его полноте, а не только того, что иногда называют апперцепцией; но в этом мистер Хобхауз опередил меня. Я могу сказать, однако, что весь этот §4, да и вся книга I., за некоторыми исключениями, не затрагивающими данный вопрос, была написана в ее нынешнем виде задолго до публикации поучительного, хотя и несколько невразумительного трактата мистера Хобхауза.
Шедворт Ходжсон
Метафизика опыта фокусируется на исследовании категорий и структур, которые формируют и организуют наш опыт. Она стремится выявить фундаментальные принципы, лежащие в основе нашего восприятия и понимания мира. Рассматривая сознательный опыт как отправную точку, метафизика опыта исследует, как мы воспринимаем пространство и время, как мы понимаем причинно-следственные связи и как мы устанавливаем значение и цель.
Метафизика опыта
Книга I. Общий анализ опыта
Шедворт Ходжсон
Переводчик Валерий Алексеевич Антонов
© Шедворт Ходжсон, 2024
© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024
ISBN 978-5-0064-2253-7 (т. 1)
ISBN 978-5-0064-2252-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Метафизика опыта» Ходжсона как основание теологии[1 -
]
Концепция Бога имеет жизненно важное значение для теологии. Знаем ли мы Бога? Что является источником нашего знания? Является ли этот источник разумом, или откровением, или тем и другим вместе, образуя единство истины о Боге, человеке и их отношениях? Наш ответ на эти вопросы определяет характер нашего богословия. Можно занять четыре позиции. Одна из них – отчаяние в том, что мы что-либо знаем об этом Высшем Существе; другая – чрезмерная уверенность в том, что мы знаем даже тайны Бесконечности и уверены в божественных атрибутах во всем их многообразии и отношениях; третья позиция – что наше знание в такой степени соответствует Реальности, а значит, и истине, но в то же время признается, что Реальность гораздо больше, чем мы знаем; наконец, есть точка зрения, которая в основном следует Канту в его различении теоретического и практического разума, ограничивая знание теоретическим. Эта негативная теология всегда была характерной чертой неоплатонической мысли, будь то александрийская школа или Святой Августин, который пытался синтезировать ее с христианской концепцией Абсолюта как личной Воли; Ансельм сделал то же самое, а Кальвин не настолько далек от Святого Августина, чтобы мы не могли распознать между ними никакого сходства. Кант попытался навсегда установить, что можно и что нельзя знать о Боге. В "Критике чистого разума" Канта утверждалось, что познание ограничено чувственными явлениями, когда они осмыслены Разумом, но как бы мы ни думали о том, что лежит за пределами чувств, и как бы ни хотели узнать о его существовании и природе. Такая теория познания становится метафизической, утверждая, что познание Бога невозможно, и сводит богословие к задаче формулирования практического и построения систематического взгляда на содержание веры, имея лишь смутную уверенность в достоверности этого взгляда, который нельзя считать знанием.
В заключительных разделах своей "Метафизики опыта" г-н Ходжсон обсуждает "Основание теологии", практически адаптируя, с некоторыми изменениями, только что представленную кантовскую теорию, показывая, что основание теологии – философское и что, по сути, единственным надежным основанием для теологии является то, которое предлагает "Метафизика опыта"; при этом теология ограничивается систематизацией практического и не должна рассматриваться в конечном итоге как знание, поскольку она является лишь концептуальным представлением содержания веры. Цель данной статьи – несколько подробнее развить аргументацию г-на Ходжсона, отчасти потому, что она заставляет задуматься о том, может ли теология претендовать на знание Высшей Реальности, или же теология – лишь приятное умственное упражнение, не имеющее большого конечного значения; отчасти потому, что она обращает особое внимание на концепцию Бога; и отчасти потому, что в этой работе есть много предложений, имеющих большое значение для теолога.
Позвольте мне с самого начала признать, что "Метафизика опыта" – великое произведение. Моя интерпретация может быть лишь записью моего взгляда на эту работу, которая настолько всеобъемлюща в своем рассмотрении многих проблем, что я могу отметить лишь некоторые из них. Возможно, акцент будет сделан на особенностях, которые, по мнению автора, имеют меньшее значение, чем другие, поскольку понимание работы иногда бывает затруднено. Тем не менее, тот, кто имеет мужество бороться с проблемой Реальности, должен быть благодарно услышан. Ибо кто еще не решил эту проблему? Кто не оставил ничего недосказанного? И разве мысли и чувства каждого человека по этому поводу не являются фактором, влияющим на решение проблемы? Как учил Кант, предрасположенность к метафизике сама требует объяснения, и, если я не ошибаюсь, личный взгляд каждого человека также является фактором, пусть и незначительным, в проблеме Реальности. Поэтому я пишу не в полемическом духе, а с глубокой признательностью за попытку автора пролить свет на высшую проблему. С этими предварительными замечаниями я хочу рассмотреть некоторые из наиболее важных аргументов, которые, как мне кажется, касаются темы "Основание теологии". Сначала я представлю аргументы, на которые хочу обратить внимание, оставив несколько критических замечаний для заключительного слова.
Мы согласны с нашим автором в том, что касается проблемы метафизики и способа ее решения. Проблема состоит в том, чтобы показать природу бытия или реальности, которая может быть для нас, как знающих, не чем иным, как содержанием нашего сознательного опыта. Следовательно, бытие и опыт едины, а метафизика – это "метафизика опыта". То есть реальность, к которой мы имеем доступ, есть реальность, как она известна и когда она известна, и задача метафизики решается путем анализа и синтеза факторов содержания сознательного опыта (т. I, с. 2-6). Что касается критического рассмотрения факультета познания перед попыткой анализа сознательного опыта для построения метафизики, то наш автор считает, что оно было бы полно предположений, которые делают невозможным формирование метафизики исключительно на основе опыта. Кант ограничивал знание опытом, и наш автор считает себя продолжателем дела Канта, ограничивая анализ опытом (Предисловие, с. xi), и утверждает, что он вернее Канта настаивает на том, что этот анализ сознательного опыта должен быть предпринят без каких-либо допущений. Поэтому мы не будем говорить о силах познания, о самости, которая знает, и о нуменальной реальности, которую, как мы надеемся, наши силы познания могут достичь. Напротив, что это за силы и что означает термин "силы", выясняется, если вообще выясняется, по результатам той самой работы, которой они заняты (I, 8) Сознание, следовательно, в отличие от его объектов,
является тем, что нужно исследовать. (Предисловие, стр. xiv.) .... Бытие, о котором мы можем и Бытие, о котором мы не можем иметь позитивного и проверяемого знания, – это экспликация; ответ на каждый вопрос, касающийся их, должен быть найден, если вообще может быть найден, путем допроса сознания; с этой позицией любое априорное предположение несовместимо.
Мы можем мимоходом заметить, что позиция автора в этом вопросе практически неоспорима, но от нее легко отказаться в пользу другой, которая кажется сильной из-за своих допущений. Разве мы не знаем мир объектов вне нас, взаимодействующих с нами, и разве наше знание не является посредничеством между нашими реальными «я» и этими реальными объектами? Сказать, что когнитивные состояния сознания, несущие в качестве своего содержания Бытие, – это все, а самость и ее объекты – лишь фазы этого сознательного опыта, значит, по-видимому, выбить почву у нас из-под ног. Однако, отвечая на вопрос, можно ли выйти за пределы сознательного опыта, чтобы прийти к действительно реальному «я» и вещам, мы должны признать, что даже для целей метафизики и теологии это невозможно. Вопросы, касающиеся конечной Реальности, могут быть решены только с точки зрения самого сознательного опыта. Профессор Лэдд[2 - Introduction to Philosophy, pp. 22 f.] возражает, что этот взгляд слишком узок на том основании, что это лишь философская психология, оставляющая вне поля зрения практическую жизнь; но я думаю, что наш автор намеревается охватить всего человека в сознательном опыте, опрос которого один может решить вопрос о влиянии практической жизни на наше знание о природе конечной Реальности.
Хотя я не следую в этом за нашим автором, мне удобно обсудить основы теологии, представленные им в связи с тремя проблемами: Бог, свобода и бессмертие. Именно Кант в своей "Критике практического разума" счел необходимым выдвинуть эти постулаты в интересах моральной и религиозной веры. Я уверен, что нам еще предстоит определить философские основания теологии в этом ключе.
Проблема свободы включает в себя обсуждение природы эго, является ли оно реальностью или только фазой космического порядка; каково его отношение к телу; каковы его особые отношения к собственным состояниям в познании и в моральной деятельности. Проблема Бога предполагает обсуждение Абсолютного единства и его конечной концепции, если мы вообще можем представить себе Абсолют, включая, конечно, вопрос о божественной личности и ее отношении к мировому порядку и к человеку. Проблема бессмертия поднимает вопрос о его возможности и способе представления о таком существовании.
Во-первых, проблема свободы, включающая в себя обсуждение реальности и
природы самости. Существует два возможных взгляда на реальность
души – актуалистическая и субстанциалистская. Актуалист – это тот, кто утверждает, что только состояния сознания как таковые и в их совокупности составляют душу или разум. Субстанциалист считает, что состояния сознания – это владения и проявления реального агентства или духа.
Взгляд актуалиста легче гармонирует с той метафизикой, которая рассматривает душу лишь как преходящую фазу космического порядка, полностью определяемую этим порядком, независимо от того, является ли конечный принцип духовным, материальным или неизвестным. Взгляд субстанциалиста для некоторых мыслителей, кажется, легче гармонирует с концепциями творения божественной Личностью и свободы в познавательной, моральной и религиозной деятельности. Наш автор является актуалистом и эмпириком в своем взгляде на душу, выступая против Канта с его априорным трансцендентализмом и всех остальных, кто поддерживает "чистое" или "реальное" эго; при этом он не упускает случая попенять субстанциалистам, чью теорию он грубо интерпретирует как некую неизменную сущность или "чистое существо", которое скрыто за состояниями сознания и каким-то таинственным образом владеет этими состояниями и объединяет их. Теперь мы переходим к авторскому взгляду на самость, как психологическому, так и метафизическому; сначала о психологическом.
Для того чтобы проследить развитие самости от самой низкой формы
Автор предполагает, что если бы мы могли каким-то образом добраться до содержания одного мгновения сознания в начале, то обнаружили бы сознание ни себя, ни внешнего мира, а только одно ощущение, например, звук C. Это ощущение исчезает, превращаясь в репрезентативный фактор c, чтобы объединиться с D, новым опытом, в восприятии cD. Но нет необходимости предполагать эго, чтобы реагировать на ощущение при восприятии; ощущение D и ретроспективное состояние c, представляющее прежнее ощущение C, объединяются сами собой в восприятии cD. Это объединение одного сознательного состояния, будь то ощущение или восприятие, с ретроспективным сознательным состоянием, представляющим прежнее ощущение или перцептивный опыт, в новое единство, настоящее восприятие, является для нашего автора главным фактом нашего опыта и ключом к его философии. Рефлексивное восприятие в таком понимании – это просто состояние сознания, в котором представляется объект, включающий в себя также предшествующий объект, ранее представленный органам чувств (I, 113). Это объединение происходит без какого-либо субъекта, синтезирующего сенсационное или перцептивное состояние с ретроспективным или рефлективным состоянием. В этот момент наш автор критикует английский эмпиризм за то, что он принимает атомистический взгляд на сознание и создает искусственное разделение между сознательными состояниями, которые имеют всю историю своей жизни вместе (1,129). Атомистический взгляд на сознание, этот английский эмпиризм, играет на руку кантовскому трансцендентализму, а именно: требует некой трансцендентальной гипотезы для установления связи между его изолированными атомами восприятия (I, 131).
Подразумевается, конечно, что, поскольку несколько сознательных состояний связываются вместе ретроспективно, гипотеза объединяющего субъекта состояний с категориями или способами действия в синтетическом процессе является излишней.[3 - On the whole subject see Vol. I, chaps, ii, iii.]
Относительно развития сознания себя как субъекта приводятся слишком многочисленные аргументы, чтобы перечислять их подробно. Достаточно сказать, что сознательные состояния трансформируются, в конце концов, во внешний мир, человеческое тело и эго, отличающееся от мира, но знающее его, обладающее телом и обладающее самосознанием. Мы могли бы с готовностью предположить, что эта трансформация сознательных состояний и есть развитие "реальной" личности, но предположить это – значит предположить то, что мистер Ходжсон постоянно отрицает. Существуют только сознательные состояния, которые в свою очередь становятся телом, внешним миром и "я" в противоположность миру и телу, но в своеобразных, но различных отношениях к миру и телу. Здесь могут помочь слова самого автора.
Говоря о низших стадиях процесса развития, мы можем сказать, что данное сознательное состояние – например, восприятие чего-либо – есть одновременно существование и знание; то же самое состояние, которое есть вещь, есть также знание; то есть другой аспект этого сознательного состояния, которое есть существующая вещь, есть также знание вещи как существующей:
Рассматривая процесс с нашей собственной точки зрения как наблюдателей ab extra, а не так, как он представляется его собственному субъекту или перципиенту в данный момент, мы можем сказать, что процесс-содержание сознания отражается в существующем и существует в отражении. Как отражающий, он является частью знания; как существующий, он является частью бытия. Один и тот же процесс-содержание сознания есть одновременно знание и существование, хотя это различие не может быть сознательно проведено или воспринято его субъектом в предполагаемое время, поскольку в предполагаемое время он не знает себя как субъект или воспринимающий. (I, 84.)
Но что, спрашивается, подразумевается под «субъектом или перципиентом в то время», поскольку «из этого следует, что сознательная жизнь поддается анализу без остатка на идеи или представления»?[4 - Andrew Seth, Man’s Place in the Cosmos, p. 95.]
Допуская субъекта в процессе развития к самосознанию, мы допускаем, что сознательное состояние может быть одновременно и познанием, и реальной вещью, и именно из таких состояний посредством актов субъекта, осуществляющего синтетические суждения, строится мир реальности – сам по себе для индивида сознательный мир. Я сделал это заявление не ради аргументации, а для того, чтобы яснее показать разницу между актуалистской концепцией самости как автомата – серии состояний, имеющих лишь номинальный субъект, и субстанциалистской концепцией реального активного духовного принципа.
Продолжая изложение взглядов автора, нам говорят, что воспринимающий, конечно, еще не обладающий самосознанием и не способный вспомнить сознательные процессы, через которые он прошел, принимает воспринимаемые вещи – в действительности способы сознания – за реальные вещи и, особенно через зрение и осязание, знает их как внешний мир реальных, индивидуальных и независимых вещей. Постоянным и центральным объектом всех этих материальных вещей является его собственное тело. Приняв и вещи, и собственное тело – и то, и другое как постоянные группы сознательных состояний – за материальную реальность, как сознание отрывается от этой материи и выделяется из материального тела и мира вещей? Ребенок, увидев собаку в корзине, снова отправляется на поиски собаки, которая теперь отсутствует; в результате у него возникает сознание предвосхищения и того факта, что вещи могут не соответствовать их ожидаемому поведению. Таким образом, существует различие между мыслью о вещах и самими вещами. Сознание и тело, пока еще неразличимое, теперь являются субъектом в отличие от остального материального мира. Другими словами, мистер Ходжсон искусно показывает то, что иногда называют двуединым разделением сознания на субъект и объект, причем обе стороны антитезы являются сознательными состояниями. Другой шаг в аргументации выглядит следующим образом: Вещи меняются, тело меняется соответственно, и сознание, или опыт, тоже меняется. Эти изменения наблюдаются перципиентом, который теперь интерпретирует свой опыт как действие вещей на его тело, что, в свою очередь, приводит к тому, что его сознательный опыт становится другим или изменяется. Это привело бы к самоотделению сознания от тела как его места и от вещей, благодаря чему воспринимающий осознает себя, свое тело и внешний мир, забывая, однако, что каждое из них и все вместе – это лишь различные группы сознательных состояний, находящихся друг в друге или связанных друг с другом (I, 322-25; также I, 205-337).
Я уже подразумевал, что у мистера Ходжсона не было места для "реального" go как активного агента; следовательно, сознание ни в каком смысле не является деятельностью; мы как сознание – это серия сознательных состояний; как таковые, мы – сознательные автоматы, мы ничего не делаем. Эта концепция "я" соответствует тому краткому способу, с помощью которого мистер Ходжсон избавляется от проверенной временем категории причины и следствия. Показав, что процесс восприятия завершается абстрагированием воспринимаемой вещи – в действительности лишь способа сознания – от ее непосредственного отношения к воспринимающему, образуя вместе с другими внешний, материальный мир вещей, рассматриваемых как существующие отдельно от субъекта, как отдельные и независимые реальности, воспринимающий формирует представление о любом таком существе – это касается воспринимаемых лиц как хорошо рассматриваемых в действии как причина и соответствующего изменения в другом существе как следствие (I, 325). Таким образом, концепция причины и следствия является "здравым смыслом" и ненаучной, на смену которой должна прийти концепция "реального условия и обусловленности", которая подразумевается в "здравом смысле" взгляда на причинно-следственную связь. Действительно,
форма здравого смысла предшествует и является предпосылкой научного и остается с ним бок о бок, как в научном, так и в ненаучном сознании" (I, 326). (I, 326.)
Необходимо внимательно рассмотреть эту трактовку причинного отношения, всегда одну из самых сложных проблем метафизики, решение которой определяет характер спекулятивной системы, как это, безусловно, происходит в случае нашего автора. То, что его трактовка причинно-следственной связи призвана стать даже точкой опоры его рычага для разрушения многих теорий, видно из следующего утверждения:
Великий решающий и фундаментальный вопрос, который разделяет философов в настоящее время ...., – это … . вопрос о том, принадлежит ли агентство сознанию и осуществляется ли оно сознанием или чем-то, что не является сознанием, хотя и является его объектом. Это не тот же самый вопрос, который разделяет идеалистов и материалистов. Для меня те, кто утверждает, что сознание является исполнителем агентства, ipso facto являются идеалистами; но не все являются материалистами, кто утверждает, что исполнителем агентства является нечто, что не является сознанием. И все же, когда опыт берется за основу и проверку философии, материя является единственным основанием, на котором можно определить или довести до конца утверждения неидеалистической школы, поскольку материя – единственный позитивно известный объект, который может быть признан одновременно не сознающим и реальным. Следовательно, первый вопрос, который возникает в эмпирической метафизике, – это вопрос о независимом существовании материи, который должен быть установлен, если вообще может быть установлен, путем анализа того, что мы называем нашим знанием о ней. Этот анализ .... предполагает, показывая необходимость, замену концепции реального условия на аристотелевскую и схоластическую концепцию причины; замену, которая, как будет установлено, произведет кардинальное изменение во всей нашей манере рассматривать вселенную или любое другое название, которое мы можем дать общему объекту философии. (Предисловие, xi, xii.)
Вспомнив, как было сказано выше, что восприятия становятся объективированными как мир материальных, внешних вещей по отношению к единому постоянному телу, с опытом которого отождествляется сознание и от которого сознание в конце концов отличают, мы имеем материальные вещи, за изменениями которых следуют изменения в теле, а за изменениями тела следуют изменения сознательного опыта. Для здравого смысла это означает, что внешние вещи (или люди) производят изменения в наших телах, а наши тела, в свою очередь, производят изменения в сознании. Но для рефлексии нет никакой причинной связи или агентства; для рефлексии вещи – это перцепты, тело – перцепт или группа сознательных состояний, а изменения вещей и тела – это также перцепты, следующие друг за другом как условия и обусловленные факторы сознания; и, когда сознание отделяется от тела, с которым оно сначала смешивается, сознание всегда становится только обусловленным телом; то есть материальные вещи обусловливают (а не действуют на) тело, тело обусловливает сознание. Следует также отметить, что понятия реального условия и обусловленности – это лишь способы понимания хода природы – способы порядка знания, который есть порядок рефлективных восприятий, в отличие от порядка существования, который есть порядок представления или чувственного восприятия, т. е. хода природы как восприятия – оба порядка являются состояниями сознания (I, 334-37).
Реальные условия и обусловленности как таковые не существуют в ходе природы, а только факты или объекты восприятия, которые мыслимы в этих терминах… То, что мы получаем, представляя их себе таким образом, – это обобщенное знание – знание общих фактов или законов природы, из которых можно вывести другие факты. Но все содержание этого понятийного порядка, взятое как содержание, принадлежит к порядку знания в отличие от порядка существования, или хода самой природы. Оно является средством обнаружения и понимания фактов; но только эти факты, а не концепции, воплощающие их понимание, являются экзистентами порядка существования.
Приписывать законы природы или характер состояния самому ходу природы (более того, говорить, что в природе есть причины и следствия) – значит делать сущности из обобщений. (I, 382.)
Опять же, если объекты природы являются для рефлексии только состояниями сознания, а обусловливают и обусловливают только понятия порядка познания этих перцептивных состояний, то есть ли что-то сверх состояний индивидуального сознания, будь то "реальное" "я", другие люди или материальный мир, что не является сознанием? В ответ показывается, что наши знания о материальном мире, приобретенные главным образом благодаря тактильному сопротивлению и зрительным восприятиям, требуют более глубокого объяснения, чем может дать анализ сознательного опыта. Короче говоря, поскольку определенные группы зрительных и осязательных восприятий обладают связностью и сравнительной неизменностью, в отличие от неизменности наших объективных мыслей о тех же группах восприятий,
Поэтому мы вынуждены прибегнуть к Материи, как к единственному реально существующему, позитивно известному нам, который также является реальным состоянием. В материи мы должны найти единственный положительно известный источник реальной обусловленности или принадлежности к течению природы Почему, например, непосредственные восприятия, образующие комплекс, скажем, рукоятки ножа для бумаги, должны происходить в их реально воспринимаемом порядке? На эти вопросы буквально нет ответа в самих непосредственных восприятиях. Поэтому они вынуждают нас к умозаключению о некоем постоянно действующем реальном состоянии, которое, будучи объектом умозаключения, является и должно быть в первую очередь репрезентируемым объектом.
Короче говоря, мы должны, исходя из требований наших восприятий, думать о Материи как о существующей "в некоторой форме или формах, которые на самом деле были бы и видимыми, и осязаемыми, если бы мы обладали достаточно острой чувствительностью". Такова попытка прийти к определенности транссубъективного. (I, 392-402.)
В область материи включена физическая нервная основа сознания, сама по себе бессознательная, от которой как от реального условия зависит сознание во всех его формах и фазах; "или, другими словами, сознание как экзистент есть условие реально существующей материи" (I, 408-21). Это материализм в психологии. Высшие процессы психической жизни, такие, как мысль, даже в ее самых утонченных суждениях и построениях, и такие, как чувства, эмоции, желания, воления и т. д., также являются лишь сознательными обусловленностями мозговых процессов, которые являются реальными условиями (III, 310, 311). Эта позиция подробно отстаивается в трактовке оснований логики и этики (III, 229-384; IV, 1-251).
Результат, который предполагается доказать и который лучше всего сразу указать, – это полный параллелизм телесного и психического, отрицание, таким образом, любой реальной причинности для сознания, которое остается инертным сопровождением череды физических изменений, над которыми оно не имеет никакого контроля. Одним словом, в результате возникает доктрина человеческого автоматизма… сознательного автоматизма.[5 - Andrew Seth, op. cit., p. 72.]
Эти слова профессора Сета можно применить к теории мистера Ходжсона, если понимать их так, что вся инициатива принадлежит мозговым процессам, а не сознанию. Обсуждение воли и ее свободы является хорошей иллюстрацией этой теории. Воля – это лишь сознательная фаза нервного процесса, который является реальным агентством, сам по себе являясь частью космического процесса. Определенные клетки мозга, известные как автоматические, можно считать реальным агентством в воле, а также в высших формах сознательной деятельности. Действительно, человек во всей своей жизни является сознательным автоматом. Например, суждение включает в себя дискриминацию, избирательное внимание и волевое усилие.
Этот выбор [между альтернативами, выявленными в результате анализа] должен быть сделан, и это согласие дано – оба эти акта являются волевыми, если рассматривать их как два, или же нет суждения – нет временно завершенной мысли (III, 313)… Утверждение означает .... внутримозговой сознательный акт согласия с чем-то как истинным (III, 316). [Действительно] мы можем говорить о мысли как о деятельности, если всегда будем помнить, что деятельность и ее осуществление действительно принадлежат мозговым органам или органам, а не их зависимому сопровождающему, способу сознания (III, 310, 311).
Не является исключением и возникновение ошибки, поскольку "именно волевой элемент в мышлении делает возможными ошибки и заблуждения"; это означает, конечно, что ошибка есть лишь способ сознания и, следовательно, обусловленность мозговых процессов как реального состояния, которые, в свою очередь, являются частью космического процесса (III, 335). Альтернативы, между которыми делается выбор, в действительности являются конфликтующими мозговыми процессами, чьи сознательные обусловленности – это альтернативы, обнаруженные рефлексивным анализом в мышлении и морали. Что касается этих альтернатив, то то, что выглядит как тенденция каждой из них вытеснить другую, должно быть, следовательно, приписано некоторому конфликту или противоположному поведению того или иного рода со стороны поддерживающих их нейро-церебральных процессов, скажем, увеличению энергии в одной из них, сопровождающемуся оттоком энергии из другой. (IV, 33.) Окончательный выбор или решение между альтернативами – это сознательная обусловленность результатов конфликтующих мозговых процессов (IV, 35). Эта окончательная нервная перенастройка, при которой конфликт процессов прекращается, подчинена естественному закону самосохранения, управляющему всеми физиологическими процессами, происходящими в живых организмах (IV, 45). Фактически, именно нейро-церебральный процесс, поддерживающий моменты самосознания, имеется в виду, когда мы говорим, что придаем наибольшую силу самому, казалось бы, разумному действию или что являемся агентами в актах выбора (IV, 53, 54) Если нам нужно определение воли, то оно может быть теперь предоставлено из психологического источника; мы можем определить ее как проявление нервной энергии, сопровождаемое чувством выбора между альтернативами. (IV, 20.) Такова, вкратце, вся теория воления как в интеллектуальном, так и в моральном выборе.
Исходя из вышеизложенного, мистер Ходжсон определяет и утверждает свободу воли как непременное условие морального действия и этической науки. Можно испытать некоторое удивление, обнаружив, что свобода воли поддерживается на столь очевидно детерминистской основе, но он мужественно борется с проблемой представления о вселенной как о таком единстве, которое сделает возможным свободное моральное действие. Я также уверен, что теистическому критику мистера Ходжсона есть чему поучиться.
Прежде всего, фактический порядок природы исключает альтернативы. Этот фактический порядок природы мы представляем себе как последовательность и сосуществование действий и событий, происходящих между материальными вещами, которые являются реальными условиями и предпосылками друг друга. Законы природы – это наше концептуальное выражение перцептивных единообразий фактического хода природы. Законы природы существуют, следовательно, только в нашей мысли, а не в самом ходе природы. Итак, если таков ход природы и таков естественный закон, есть ли у свободы место среди этих понятий, под которые мы вынуждены подводить фактический порядок реального и физического существования, чтобы понять его? Или, говоря иначе, есть ли в этом фактическом порядке (который, надо помнить, исключает альтернативные возможности) факты, которые заставляют нас сформировать концепцию свободы, чтобы охарактеризовать их? (IV, 124.)
Мы должны ответить на этот вопрос, во-первых, отрицательно, спросив, какого рода свободу мы пытаемся представить. Мы не имеем в виду, что любые существования, которые мы должны рассматривать как свободные, должны рассматриваться как свободные от законов природы в той мере, в какой они являются частями того фактического порядка природы, в целом демонстрирующего те фактические единообразия, для которых законы природы – это название. Из этого следует, что, говоря о свободных агентах, мы имеем в виду, что они свободны от принуждения или стеснения со стороны посторонних сил и свободны для действий, вытекающих из их собственной природы и конституции (IV, 125). .... [В самом деле], если свобода в волении – реальный факт, то она сама является примером, иллюстрирующим законы природы. (TV, 139.)
Поскольку агенты являются частями фактического порядка природы, они должны быть поняты в связи и взаимодействии с другими частями этого порядка. Следовательно, агента или его действие можно назвать свободным только в той мере, в какой он свободен действовать в соответствии со своей собственной природой и конституцией, без принуждения или ограничения со стороны посторонних сил; и наоборот, его можно и нужно называть свободным в той мере или в тех отношениях, в которых он способен так действовать.
Флюгер может свободно поворачиваться во всех направлениях плоскости, в которой он находится, и в этих пределах свободно прислушиваться к изменению ветра; семя, помещенное в землю в благоприятных и защищенное от неблагоприятных условий, свободно развивать свою природу. Так и мозговой орган воления в своем действии обдумывания и выбора .... свободен в точно таком же смысле, допуская различия в своем роде.
Он свободен для того действия частей на части, которое мы называем размышлением между, и тем самым изменяет силу мотивов, и принимает решение в пользу того, который, в результате этого действия, становится самым сильным; он свободен от ограничений, препятствующих его действиям в этом конкретном направлении. Физиологический организм мозга свободен, пока взаимодействие его частей не подвергается посторонним ограничениям; и его результирующее действие свободно, пока оно определяется внутренним действием его частей.
Он определяет себя в соответствии со своей собственной природой. Таким образом, факт свободы … . глубоко укоренен в фактическом ходе природы .... и настолько же независим от концепции альтернативных возможностей, насколько сам этот фактический порядок событий является таковым. Следовательно, мы можем принять определение свободы, данное Гоббсом:
Свобода – это отсутствие всех препятствий к действию, которые не содержатся в природе и внутреннем качестве агента. (IV, 126-29.)
Вспоминая утверждение, что сознание всегда и только кон-диционирует мозговые процессы как реальное состояние, сознательные альтернативы – это только сознательные корреляты взаимодействующих частей мозга, а решение и добровольный выбор – только сознательные корреляты результата этого взаимодействия частей и нейро-церебрального механизма, и, таким образом, в воле есть сознание того, что оно свободно.
Мы подошли к тому моменту, когда необходимо представить метафизический взгляд мистера Ходжсона на единство бытия. Хотя, как было показано выше, материя в ее конкретной фазе как нейронный механизм является реальным условием сознания, сама материя не бесконечна, а в свою очередь является условием неизвестного царства реальных условий. С другой стороны, сознание, действительно, может быть, в смысле своего генезиса, просто обусловленным Материей, но этот факт ни в коем случае не объясняет его природу, которая должна быть понята с точки зрения того неизвестного царства реальных условий – неизвестной Силы, которая охватывает Материю как свою обусловленность, а также сознание в его природе, но не в его генезисе, который всегда связан с процессами нейронного механизма.
О том, что эта неизвестная сила не может быть определена, говорит тот факт, что она не может быть понята ни как материя, ни как универсальное сознание; то есть, принимая материализм в психологии, философский материализм отрицается, равно как и идеализм, основным постулатом которого является то, что сознание является единственным реально существующим. Данные о сознании свидетельствуют о том, что материя имеет начало во времени и не ограничена в пространстве, а также о том, что она является лишь условием реальных условий, лежащих вне ее и не похожих на нее саму – более того, совершенно неизвестных (IV, 275, 304-8, 310, 311, 315, 370). Не выдерживает критики и идеализм, основной постулат которого состоит в том, что сознание (в одной или нескольких его формах) является единственным .... реально существующим, causa sui et mundi, порождающим из себя все, что кажется не-сознанием, например, материю, силу, разум; любая такая видимость, следовательно, иллюзорна. (IV, 371-73.) Эффект идеализма можно, пожалуй, подытожить фразой: "Нет бытия, кроме знания", или "Бытие и знание – одно и то же" (IV, 373). Главным среди аргументов против идеализма является то, что сознание никогда не может создать или вызвать что-либо к существованию, не говоря уже о том, чтобы быть causa sui (TV 374). Или, опять же, как может сознание как такой эффективный агент объяснить опыт Материи – ее силу, связность, сопротивление и занятость пространства (IV, 383)? Невозможно рассматривать индивидуальное сознание как способное объяснить свой опыт Материи – это было бы солипсизмом – мы можем предположить для этой цели универсальное мировое сознание. Но как мы можем думать о таком универсальном сознании как о всеведущем, охватывающем все факторы индивидуального сознания в единстве сознания? Как мы можем понять отношение универсального к индивидуальному сознанию? Поскольку мы не можем ответить на эти вопросы, мы должны отвергнуть гипотезу универсального сознания как несостоятельную. Следовательно, из данных индивидуального сознания мы можем вывести некое существование, отличное от сознания. Мы видели, что это существование не может быть материей, хотя материя включает в себя физический порядок, а также механизм мозга, который является условием генезиса индивидуального сознания; скорее материя сама является условием; также, поскольку это предполагаемое существование не может быть какой-либо формой сознания, оно должно быть неизвестной силой, охватывающей в себе Видимое и Невидимое. Хотя результаты нашего теоретического анализа сознательного опыта негативны, поскольку мы приходим к концепции Неведомой Силы, эти результаты имеют и позитивный аспект, поскольку мы знаем, что такая Сила существует, и что она по своей природе неизвестна.
Теперь я завершил изложение теоретической части работы мистера Ходжсона, которая имеет самое непосредственное отношение к моей теме – основанию теологии, хотя представить выбранные аргументы в деталях было невозможно. То, что уже было сказано, составляет философское основание теологии – которое, по мнению нашего автора, является единственным основанием, как это вскоре станет очевидным. До сих пор мы следовали примеру Канта, который в "Критике чистого разума" пришел к отрицательному и скептическому результату относительно знания о существовании Бога как Личности. Мистер Ходжсон также следует примеру Канта в "Критике практического разума", где он показывает необходимость постулата личного Бога для удовлетворения потребностей моральной и религиозной веры. Точно так же г-н Ходжсон настаивает на различии между концепцией Непознаваемой Силы теоретического разума и концепцией бесконечной Личности практической жизни (IV, 222), которая в обобщенном виде выражает феномены совести. Теоретически можно сказать лишь то, что эта Сила соэкстенсивна и со-существует с Существованием во всей его полноте, независимо от того, открывается ли она человеку через средства чувств или нет. Другими словами, это Сила или Агентство, которое является фактом или объектом, мыслимым нашей концепцией Реального Состояния, независимо от того, известно ли оно нам положительно или нет, и, следовательно, принадлежащее не только к видимому миру, но и к тому, что невидимо и бесконечно за его пределами. Это и есть объект той идеи человека, которая является умозрительной основой его идеи Бога. Возвышение или завершение этой умозрительной основы до полной идеи происходит благодаря нравственным идеям и чувствам, которые являются порождениями совести. (IV, 203-6.) Когда концепция неведомой силы завершена, она становится идеей всеведущего свидетеля наших имманентных актов выбора и является идеей, в которой религия, как ее правильно называют, берет свое начало. (IV, 346.)
Сама совесть, можно сказать, есть тот способ сознания, в котором существует суждение о волениях в соответствии с критерием ожидаемой гармонии или разлада, которые они стремятся произвести в характере агента, и действия, которые являются добровольными, являются правильными или неправильными соответственно (IV, 66-81). Это не эвдемонизм и не самореализация, если только под "я" не понимать самохарактер настоящего, а под волевым действием – то, что, как считается, выражает и гармонизирует "я", и в этой гармонии есть сопутствующее счастье (IV, 79-81).
Опять же, совесть императивна не в ином смысле, чем тот, в котором императивны желания, мотивы, причины или суждения, предполагающие восприятие предпочтительности. (IV, 87.)
То есть предполагаемый поступок рассматривается как предпочтительный в силу его очевидной гармонии с характером и предполагаемой тенденции к сохранению и развитию этого единства характера – "я". Императивность совести может быть, с точки зрения степени ее интенсивности, объяснена тем, что принцип самосохранения привел к тому, что нервный механизм, лежащий в основе сознательных, волевых процессов, стал организован на определенные направления действий, так что каждый акт неповиновения или даже уклонения является в какой-то степени дезинтеграцией мозговой системы субъекта, разрушающей консенсус его энергий, дезинтеграцией, происходящей из его собственного действия. (IV, 88.)
Другая причина интенсивности суждений совести – метафизическая, относящаяся к ним как к способам познания, объектом предвосхищения которых является бесконечное будущее, а также сопровождаемая особыми эмоциональными переживаниями, существование которых нельзя объяснить иначе, чем обратив их к совести как к своему источнику. (IV, 87.)
С разной степенью императивности в связи с суждениями совести соотносится чувство нарушения авторитета, когда поступок не следует велениям совести. Это новый вид болезненного качества – угрызения совести; в том виде, в каком его ощущает субъект, размышляющий о своем неправильном поступке, это чувство вины. Когда субъект рассматривает свой волевой акт "как выводящий его из гармонии с моральным законом, воспринимаемым как универсально действующий для всех сознательно активных существ, это грех" (IV, 193). Это чувство греха является одним из данных, на которых основывается идея Бога. Соответствующие термины описывают переживания в связи с хорошим волевым актом; здесь присутствует одобрение и чувство гармонии с универсальным моральным законом. Это тоже один из факторов, на которых основывается идея Бога. Еще один шаг в развитии идеи Бога заключается в том, что в первобытные времена не может быть точного анализа явлений совести. Однако в свое время неизбежный закон человеческого разума, призванный объяснить все фазы сознательного опыта, обращается к этим моральным явлениям. На этой стадии развития объяснение будет, конечно, антропоморфным. Сначала субъект знает тело как место пребывания сознания – нет резкого различия между телом и духом. Природные объекты, соответственно, объясняются по аналогии с "я" – это "я", личности. На более поздней стадии, когда сознание отделяется от тела с помощью сновидений и т. д., природные объекты рассматриваются как управляемые духами, которые отличаются от этих объектов, а не отождествляются с ними, как раньше. Эти правящие духи образуют иерархию, их ранги определяются величиной и общей внушительностью природных объектов, над которыми осуществляется суверенитет. Когда пробуждающийся человеческий разум, неспособный проанализировать факторы, которые реально присутствуют в явлениях совести, пытается объяснить императивность морального закона, чувство вины, раскаяния и греха в связи с неправильным поступком или одобрения и мира в связи с хорошим поступком, как легко рассматривать этот самый удивительный и впечатляющий из человеческих опытов как прямое проявление – более того, как сам голос Бога, который тогда мыслится как вечно присутствующий личный свидетель нашего внутреннего сердца. Таким образом, совесть является источником идеи о высшей нравственной личности и судье всех людей (IV, 203). Здесь же кроется и происхождение религии.
Завершая таким образом нашу идею Бога, приписывая нравственную природу и нравственное совершенство Силе, которая является реальным движущим началом Вселенной, мы фактически персонифицируем и обожествляем эту Силу, подобно тому как наши первобытные предки персонифицировали и обожествляли конкретные существа или силы Природы, включая их собственных ушедших прародителей. (IV, 205 f., 1-227.)
Единственный возможный вывод, конечно, заключается в том, что концепция Бога как высшей нравственной Личности – это просто всеобъемлющее обобщение явлений совести, а не спекулятивное представление о реальном знании этой Силы, поддерживающей вселенную. Позитивное знание о том, что существует такая Неведомая Сила, которой нельзя приписать ни порицания, ни похвалы, ни, тем более, моральной доброты и самосознания с интересом к человеческой жизни, – это все, что умозрительно возможно в идее Бога, и составляет единственную умозрительную основу теологии. Остальные части идеи Бога – это удобная, но не имеющая окончательного значения надстройка.
Следовательно, одним словом, мы больше не можем спекулятивно представлять себе Бога как Разум, создающий и управляющий материей, или создающий и управляющий другими разумами. Однако не потому, что не удалось доказать, что Бог – это Разум; но потому, что не удалось доказать, что Разум – это реальность.
Та Сила реальной обусловленности, из которой реальная обусловленность каждого человеческого и индивидуального сознания является бесконечно малой частью и производной. (IV, 208, 209.) .... Вера в Бога стоит для ее обладателя на месте знания.
Его религиозные представления о Боге не могут быть использованы как содержащие спекулятивную истину "в споре с другими, которые либо нерелигиозны, либо облекают свою религию в иные идеи" (IV, 224).
Однако мы не должны понимать г-на Ходжсона так, будто он учит, что концепция Бесконечного как самосознающей моральной Личности полностью необоснованна и иллюзорна. Она скорее неадекватна; более того, это безвредный, но удобный и допустимый способ выразить нашу уверенность в требованиях совести, если только мы напомним себе, что эта концепция не является настоящим Знанием, и что бесконечная Сила вообще ускользает от нашего теоретического Знания.
Другая важная концепция, к которой нас подводит практический разум, – это концепция будущей жизни. Как и Кант, г-н Ходжсон показывает, что эта практическая вера в другую жизнь не является знанием; но, с другой стороны, она не лишена умозрительной основы, и невозможно показать, что теоретически концепция бессмертия противоречива. Вместо того чтобы быть противоречивой и, следовательно, невозможной, существуют факты, которые делают другую жизнь вероятной. Поскольку это убеждение является сопровождением религиозной веры, в силу чего теология должна его рассматривать, оно должно быть рассмотрено в связи с основой теологии.
Поскольку сознание – это условие Материи в виде мозгового механизма, который, в свою очередь, является условием Неизвестного, и оба они составляют единство, можно предположить, что невидимое и неизвестное царство условий может быть изменено реакцией нервного механизма, который является условием желаний, эмоций и воли. Следовательно, мы можем сказать, говоря популярно, что наши волевые акты изменяют неизвестный мир реальных условий, причем в основе сознательных волевых актов лежат мозговые процессы, которые и осуществляют это изменение (IV, 318-25). Коррелятом этой умозрительной возможности является тот факт, что сознание представляет наши волевые акты как имеющие значение для нас в неопределенном будущем, которое, следовательно, страдает от того, что мы делаем как моральные существа, как в отношении того, кем мы будем и что испытаем, так и в отношении того, какие у нас будут товарищи и что мы сами сможем сделать. Это практические убеждения, вырастающие из опыта совести и неотделимые от усилий повиноваться ее велениям (IV, 339-48). Можно ли умозрительно представить себе будущую жизнь? Да, если исходить из гипотезы о неизвестной области Материи, которая может быть изменена деятельностью мозга, лежащей в основе наших желаний, эмоций и воли, так что мы можем сказать, что ежедневно готовим себе "духовное" тело для поддержания нашей сознательной жизни в будущем, когда закончим с той, которую имеем сейчас, – интереснейшая теория, которую я не могу сейчас изложить более подробно. Однако следует заметить, что, хотя будущая жизнь постулируется моралью, она также показана теоретически возможной, и нет никакого противоречия, которое могло бы свести на нет значение веры в нее (IV, 390-96). Аналогичного мнения мы придерживаемся и в отношении божественного откровения; оно мыслимо, и теоретического противоречия ему нет. Вера в божественное откровение – это этап практической жизни. Нравственность переходит в религию, когда в искреннем повиновении велениям совести закон совести отождествляется с неведомой силой, поддерживающей вселенную, которая теперь рассматривается как самосознающая нравственная Личность. При такой религиозной вере откровение становится мыслимым и разумным. Религия, таким образом, опирается не на откровение, а откровение на религию. Более того, божественное откровение умозрительно мыслимо: поскольку сознание во всех своих фазах обусловлено Материей в виде мозгового механизма, а Материя, в свою очередь, обусловлена неведомой Силой, в индивидуальном сознании могут возникать новые и уникальные переживания, которые уникальное выражение в индивидуальном сознании практический разум рассматривает как откровение божественной Личности. Следовательно, это откровение является, с точки зрения индивида, его собственным прозрением в опыт морального и религиозного сознания. Проверкой достоверности и ценности откровения является, например, известная поговорка: "Библия находит меня", то есть откровение признается как дающее выражение нравственным и религиозным потребностям и устремлениям сердца. Христос был основателем христианской религии, потому что он истолковал человеческое сердце к самому себе; христианство является универсальной религией и откровением, потому что оно выражает и удовлетворяет моральные и религиозные потребности человека (IV, 216-18, 399-418).
Теперь мы готовы показать область и проблему теологии в ее конструктивном аспекте. Теология строго ограничена практикой, имеет дело только с практическими концепциями, которые люди формулируют, чтобы выразить свои моральные и религиозные убеждения относительно их отношений к божественной Личности, и вовсе не должна рассматриваться как спекулятивная истина. Эта точка зрения отличается от общепринятой, которая действительно помещает теологию в царство философии как ее самую важную и кульминационную черту, утверждая, что существует неявная гармония между откровением и естественной теологией, которые оказывают друг другу взаимную поддержку, и что обе вместе образуют достоверную систему знаний о существовании и природе Бога и его отношениях с человеком и миром (IV, 398-402).
Теология, по мнению г-на Ходжсона, как "формулировка и систематизация убеждений религии или веры", должна отличаться от этой религии или веры. Поскольку используемые концепции неизбежно заимствуются из преобладающей философии того или иного периода, теология не является неизменной наукой и будет меняться вместе с изменением теоретических взглядов. Неизменным фактором является религия, вера. Если применить эти принципы к христианскому богословию, то сначала была вера, а затем ее сформулированное выражение. Христос привел учеников к вере в любящего их Бога, что вызвало в них стремление повиноваться совести и исполнять волю Бога, который представлялся им одновременно справедливым и милосердным. Это были важнейшие искупительные учения Иисуса, личность Которого так сильно захватила их, что впечатала эти убеждения глубоко в сердца учеников и вознесла их к новой жизни. Но момент, лишивший учеников их любимого Учителя, заставил их задуматься. Где и в чем заключались надежды, которые внушала им вера в Него? Эти размышления стали началом богословия. (IV, 409.)
Ученики и верующие в целом стремились выразить в систематической форме значение своей веры, используя доступную терминологию и не испытывая изменяющего влияния преобладающих систем мысли. Это всегда важная и трудная задача, поскольку систематизация должна опираться на философскую основу, против которой не может быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения. Она должна быть теоретическим изложением практического отношения человека к Вселенной, как считают только те, кто верит в Религию, воплощением которой она является, и, кроме того, должна быть неопровержимой на спекулятивных основаниях. Теология должна быть одновременно спекулятивно неопровержимой и интеллектуальным воплощением практической Веры". (IV, 422, 423.)
Хотя г-н Ходжсон завершает свою работу ценными предложениями относительно теологии, которая сегодня может надеяться на принятие всеми классами, мы можем обойти их стороной, поскольку они не имеют прямого отношения к нашей теме – основанию теологии.
Критическая оценка концепции теологии г-на Ходжсона и ее философского основания, предложенная им, оспаривается требованием, что философское основание теологии должно быть таким, чтобы против него не могло быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения. Суть критики, которую я собираюсь высказать, заключается в том, что он не был верен фактам сознательного опыта.
Возьмем, к примеру, использование условий и обусловленности при объяснении синтетических процессов перцептивного акта. Он признает, что существует синтез сенситивных и репрезентативных факторов, но говорит, что мозговой механизм как синтезирующий орган «настолько же соответствует реальному опыту, как если бы пробел был заполнен действием нематериального органа» (I, 449; II, 257). Мы можем признать, что мозговые и сознательные процессы параллельны, и что сознательный синтетический аспект восприятия, несомненно, имеет параллельное состояние мозга; но это лишь констатация факта, что два процесса, нервный и сознательный, происходят вместе, и хотя параллелизм неопровержим, он не объясняет синтезирующие процессы сознания. Кроме того, сказать, что мозговой механизм является реальным синтезирующим агентством, значит восстановить концепцию причинно-следственной связи, которая была отвергнута в пользу условия и обусловленности. Если мы не будем принимать мозговой механизм в качестве синтезирующего агентства и вместе с мистером Ходжсоном отвергнем атомистический сенсуализм английской эмпирической школы, согласно которому отдельные состояния сознания каким-то образом связываются вместе, образуя восприятие, то каким же может быть это синтезирующее агентство? Есть две разумные гипотезы, любая из которых лучше, чем предложенная церебральная; а именно: конечный дух, развивающийся до полного самосознания, или Бесконечный Разум, выражающий себя в развивающихся когнитивных процессах конечного сознания. Кто когда-либо по-настоящему опровергал основной аргумент Канта в «Дедукции категорий» против эмпиризма, согласно которому отдельные ощущения, получаемые последовательно, должны быть воспроизведены и синтезированы в соответствии с формами, категориями и принципами субъекта, который в конце концов должен познать единичный объект в единстве опыта и познать свое собственное «я» как тождественное в этом опыте? Кант говорит, что, согласно эмпиризму, каждое представление в его настоящем состоянии было бы новым, ни в коей мере не принадлежащим к акту, посредством которого они должны быть произведены одно за другим, и многообразное в нем никогда не образовало бы целого, поскольку лишено того единства, которое одно только сознание может ему придать. [Короче говоря], это единство сознания было бы невозможно, если бы разум, познавая многообразие, не мог бы осознать тождество функции, посредством которой он синтетически объединяет многообразие в одном знании.[6 - Critique of Pure Reason, Muller’s translation, Vol. II, pp. 92—95.] Мистер Ходжсон может возразить, что это относится только к «атомистическому» эмпиризму, а не к его собственному, и что «разум», о котором идет речь, – это всего лишь эмпирический egtf-аспект сознания, который он сам и предусмотрел. Мы можем, конечно, критиковать Канта, но его существенный смысл заключался в активном, синтезирующем агентстве – разуме – для заполнения пробела, который, по мнению г-на Ходжсона, адекватно заполняется мозговым механизмом, который он рассматривает как истинный агент в синтезе, а синтетический аспект сознания является лишь пассивным условием этой мозговой активности. По моему мнению, мы должны предположить наличие духовного синтезирующего принципа, либо конечного разума в процессе развития, либо бесконечного Разума, выражающего себя в развивающемся конечном сознании. Т. Х. Грин, придерживаясь последней точки зрения, утверждал, что восприятие может быть понято только при условии наличия синтезирующей функции, которая является чем-то большим, чем синтезируемые факторы, и что этот синтезирующий орган менее всего может быть учтен на основе мозгового механизма, хотя этот мозговой механизм и действует в процессе; ибо «все усилия не могут проследить генезис знания из чего-либо, что не является по форме и принципу самим знанием».[7 - Prolegomena to Ethics, sec. 70.]
Кроме того, церебральный механизм – это психическая концептуальная конструкция, и сказать, что функции эго должны быть объяснены одной из его собственных конструкций, конечно, трудно понять.
Аналогичные замечания можно сделать и в отношении концепции воли и ее свободы, предложенной мистером Ходжсоном. Как мы видели, реальным посредником в волевых актах считается мозговой механизм, который является частью естественного порядка. Этот естественный порядок исключает альтернативы. Следовательно, «свобода» относится к действиям, которые вытекают из природы и конституции агентства, в данном случае мозгового механизма, действующего отчасти на часть, но в рамках природного порядка. Мы можем согласиться с подразумеваемым параллелизмом между нервным и сознательным, заметив, что он лишь констатирует совпадение, но не объясняет его; мы можем согласиться с применением термина «свободный» к действиям агентства, которое является частью Целого, но с пониманием того, что Целое является духовным, а не материальным или неизвестным; мы допускаем, что такие «свободные» действия, которые выражают природу и конституцию агентства, не становятся немыслимыми в результате концепции этого агентства как фактора во всеобъемлющем Целом. Но главный вопрос заключается в следующем: что представляет собой агентство, которое мыслится как «свободное» в своих волевых актах? Является ли он мозговым механизмом, столь гениально описанным нашим автором? Следует помнить, что этот механизм находится в порядке природы. Отсюда возникает вопрос: объясняются ли волевые процессы сознания агентством, стоящим в рамках порядка природы, или же эти волевые процессы требуют гипотезы о принципе, который сам по себе не находится в порядке природы? Я уверен, что мы должны предположить такой духовный принцип, не входящий в природный порядок, будь то конечная душа или бесконечный Разум, проявляющийся в человеческом сознании; ибо человек в процессах познания и формирования мотивов, говоря словами Грина, проявляет свободную активность – активность, которая не находится во времени, не является звеном в цепи природного становления, которая не имеет других предшественников, кроме себя самой, но является самозарождающейся. Нет никакой несовместимости между этой доктриной и признанием того, что все процессы мозга, нервов и тканей, все функции жизни и чувства, органически связанные с этой деятельностью, … имеют естественную историю. Такая несовместимость была бы только в том случае, если бы эти процессы и функции действительно составляли или составляли саморазличающегося человека, человека, способного к познанию.[8 - Op. cit., sec. 82.]
Было сказано достаточно, чтобы показать, что агент, который можно правильно назвать "свободным", не является церебральным механизмом, хотя, как говорит наш автор, он, несомненно, выражает свою природу и конституцию в своих действиях и пока что свободен. Другой и иной орган, коррелирующий с мозговым механизмом – признание этой корреляции является лишь констатацией факта, а не объяснением – необходим для объяснения фактов сознательного опыта в процессах познания и формирования мотивов; к этому органу, стоящему вне порядка природы, может быть применен термин "свободный в своих действиях". Мистер Ходжсон, очевидно, чувствует неопределенность своей позиции, когда говорит, что церебральный процесс всегда является условием генезиса, но никогда – природы сознательного условного объекта, который поддерживает некую немыслимую связь с неизвестной силой. Я также хочу обратить особое внимание на замену "условия и обусловленности" на "причину и следствие", которые имеют особое значение в данном случае. В этой замене автор не верен нашему опыту, который он предлагает проанализировать, поскольку "condition и conditionate" являются неизвестными терминами, если они не переведены в "причину и следствие". Следует заметить, что, обвиняя автора в антропоморфизме и используя этот неизвестный термин, "условие и обусловленность", он избегает неприятного анализа причинно-следственной связи, который мог бы показать, что единственное возможное значение "причины и следствия" основано на выражении разумной воли-агента, которую мы знаем в нашем опыте. Сказать, что церебральный механизм является
что мозговой механизм является реальным агентом в наших волевых актах, – это, конечно, значит приписать неизвестному кванту то, что мы до сих пор считали наиболее характерной чертой духовной жизни. Мы можем зайти так далеко, что скажем: если это правда, то она не имеет для нас никакого значения; как же она может быть правдой? Является ли этот духовный принцип, который мы предполагаем, конечной реальностью или проявлением бесконечного, и каковы отношения между конечным и бесконечным духами – это разные вопросы.
Аналогичный ответ можно дать и на концепцию мистера Ходжсона о том, что конечная Реальность – это не Материя.
мальная Реальность – это не материя и не разум, а некая неведомая сила. Мы разумеется, мы должны признать, что отрицательная позиция не может быть опровергнута, ибо всегда можно отрицать, что знание конечной Реальности достижимо.
Но тем, кто серьезно относится к теории познания, верит, что познание возможно, и желает быть верным реальному опыту и избегать при анализе этого опыта использования неизвестных, а значит, бессмысленных терминов, я бы предложил следующее вместо подробных аргументов в пользу концепции конечной Реальности как Разума: Во-первых, мистер Ходжсон подкрепляет свое умозаключение от данных сознания к неизвестной Силе использованием понятий «условие и обусловленность» в качестве замены понятия причинного агентства, тем самым избегая анализа причинного опыта сознания, который, по моему мнению, привел бы его и нас, если бы мы были верны этому опыту, к выводу об универсальной Воле как основании всего реального. Мы знаем реальное, потому что испытываем сопротивление; как же нам понять это сопротивление, кроме как по аналогии с самостью в опыте, который мы имеем о нашей собственной волевой активности? Поскольку речь идет об умозаключении по любой из двух теорий, какое умозаключение является более удовлетворительным? Какая из них более верна содержанию сознательного опыта? Во-вторых, знание, предполагаемое возможным, подразумевает, что познаваемая реальность умопостигаема и, следовательно, является выражением Разума для разума; как мы знаем вещи в отношении, которые таким образом удерживаются вместе в единстве нашего сознания, так и познаваемая Реальность каким-то образом является единством экзистенций в отношении, которое мыслимо только при допущении высшего Разума, мыслью и волей которого все экзистенции являются проявлениями. В-третьих, ошибочно утверждать, что индуктивные и дедуктивные доказательства, применяемые в науках, по своей ценности превосходят доказательства существования Бога как Разума; напротив, все рассуждения, будь то индуктивные или дедуктивные, в конечном итоге опираются на достоверность реальности как рациональной основы; все законы – естественные, психические и интеллектуальные – должны быть основаны на реальности. Какая концепция конечной Реальности так хорошо гармонирует с этими потребностями нашего мышления, как концепция божественного Разума? Если мы вообще можем представить себе этот Разум и в то же время быть верными нашему сознательному опыту, то этот Разум будет для нас, вместе с Лотце, Совершенной Личностью, с которой наши умы являются лишь бледными копиями.[9 - Lotze, Microcosmus, Vol. II, p. 688.] В-четвертых, Эрдманн говорит нам, что особая задача современной философии – которая, кстати, должна быть философией, выражающей существенный смысл христианства, – состоит в том, чтобы соединить в новом и высшем единстве проблему мира древних с проблемой потустороннего мира средневековья; никакие теории не будут отвечать требованиям современности и не будут заслуживать названия философии, кроме тех, которые признают как здешнее, или реальное, античности, так и грядущее, или идеальное, средневековья, и пытаются примирить их обе. Любая система, которая оставляла одну из этих сторон без внимания или не признавала, что существует точка, где эти две стороны совпадают, переставала быть философской.
Отныне путь, по которому идет философия, состоит не в том, чтобы достичь себя, отталкиваясь от мира или от Бога, а в том, чтобы, отталкиваясь от себя, найти путь обратно к миру и к Богу.[10 - History of Philosophy, secs. 259, 260.]
Не оставил ли мистер Ходжсон, отрицая умозрительное познание истинной Реальности, "одну из этих сторон без внимания"? Если да, то является ли его система истинной философией нового времени, поскольку она не в состоянии полностью признать особую проблему современной философии? Приземлить нас в абсолютное отрицание относительно Бесконечного – это почти пересмотреть Плотина, игнорировать и не решить проблему современной мысли.
Рассмотрев некоторые возражения против философского основания теологии, предложенного нашим автором, мы рассмотрим предлагаемое ограничение теологии сугубо практической сферой с функцией формулирования и систематизации содержания моральной и религиозной веры (IV, 402), с одной лишь смутной уверенностью, что эта конструкция имеет конечное значение как истина о природе неизвестной Силы по отношению к нам самим. Возможно, смысл автора был бы выражен следующим образом: Теология необходима; она лишь неадекватное, хотя и наилучшее из возможных, выражение человеческого представления о бесконечной Реальности. В той мере, в какой это происходит, она может быть достаточно истинной, но ей плачевно не хватает знания. Мы можем создать самую лучшую теологическую систему из всех возможных, но все равно мы останемся непригодными слугами – мы настолько далеки от Реальности, что наша теология не является истинным знанием. Однако теология должна быть; поэтому давайте сделаем ее как можно лучше, хотя мы почти не претендуем на нее как на истинное толкование "неведомой Силы, поддерживающей вселенную". Таким образом, теология не является бесполезной; это скорее полезное интеллектуальное упражнение, с помощью которого вера сердца получает выражение и обретает форму, что, в свою очередь, укрепляет и поддерживает веру. Не можно ли сравнить место и функцию теологии с поэзией, чьи образы и изящество вдохновляют на высокие цели, выражающие душу, как теология выражает веру религии? Каждая система теологии является представителем периода, в который она была создана, и готовит веру, которую она выражает, к тому, чтобы стать достаточно сильной для поиска в более позднее время другого теологического выражения, ставшего необходимым в результате роста жизни веры и произошедших социальных и интеллектуальных изменений.
Мистер Ходжсон также, очевидно, стремится сделать все возможное, чтобы преодолеть пропасть, которая, по его мнению, существует между теоретическим и практическим, между спекулятивным знанием и богословием, как это видно из следующего:
Именно активное и привычное послушание совести внушает и невозможно без внушения уверенности в том, что сила, которую мы проявляем, действуя таким образом, идентична по виду и непрерывна по сути с внутренней природой бесконечной и вечной Силы, поддерживающей вселенную. Правда, мы не можем думать об этой уверенности, не облекая ее факт в концептуальную форму и не формируя таким образом представление о Силе, по отношению к которой эта уверенность ощущается.
Единственное знание, на котором она основывается, – это знание о нашей собственной уверенности в Вечной Силе, которую, ощущая эту уверенность, мы чувствуем как идентичную и непрерывную с собой. Выражаясь концептуально, Вечная Сила – это Личность; но эта концепция – порождение веры. (IV, 216, 217.)
Атрибуты самосознательного знания, Чистоты, Справедливости, Милосердия, Любви, которые моральное и религиозное сознание приписывает вечной Силе, в человеческой форме, в которой только мы их положительно знаем, являются лишь слабыми намеками на то, чем они являются в Нем, то есть в их истинном, но для нас невообразимом, совершенстве (II, 227), хотя мы имеем все основания предполагать на основании практических рассуждений существование такого универсального, всеведущего, морального сознания (IV, 386).
Естественное лекарство vis medicatrix naturae, о котором говорят врачи, и сила, поддерживающая совесть, избавляющая от беззакония посредством покаяния и исправления жизни, – это разные действия одного и того же обуславливающего агентства. (IV, 369.)
Если этот практический взгляд на бесконечную Реальност, то иллюзия, во всяком случае, является необходимой и неопровержимой, и, более того, генезис которой может быть прослежен в конечном счете до действия того самого объекта, природу которого она позволяет нам представить, и существование которого как реальности умозрительно и независимо установлено. (IV, 337.) .... Религиозная вера человека, основанная на его природе как нравственного существа, выходит за пределы знания, которое может получить его спекулятивный интеллект, и опирается на Вечную Реальность за ее пределами. То, что эта вера позитивно и спекулятивно законна и надежна, относится к числу истин, которые скромная, но желанная обязанность философии – установить и утвердить. (IV, 434.) Очень трудно интерпретировать концепцию мистера Ходжсона о точном значении практического и его теологического выражения, но я думаю, что он намерен сделать все возможное, чтобы стать посредником между спекулятивным и практическим разумом. Спекулятивный разум, имея дело с фактами или экзистенциями, приводит нас к концепции неизвестной Силы; практический наполняет эту концепцию содержанием, главным фактором которого является самосознающая, нравственная Личность – концепция, которая не может быть принята спекулятивным разумом как знание, но концепция, которую спекулятивный разум не может показать как противоречащую; поэтому она может быть сохранена практическим разумом как лучшее достижимое выражение бесконечной Реальности, хотя и полностью неадекватное. Теология, формулирующая содержание практического, все еще остается в пределах практического, действительно имея определенную меру нашего доверия как представитель нашего отношения к "неизвестной силе, поддерживающей вселенную", но все же не может претендовать на реальное знание этой силы. Все это может быть иллюзией (IV, 337.).
Мы должны признать, что в этих представлениях о месте и функции теологии есть и преимущества, и истина. К преимуществам можно отнести тот факт, что теолог освобождается от хлопотных спекулятивных проблем, которые возникают, когда построенная теология принимается за истину о существовании и природе Бога, человека и их отношений. Телеология – это "пустая мечта", а теодицея – "безумное воображение" (IV, 223, 424). Освободившись таким образом, теолог может строить свою индивидуальную систему, уверенный в том, что он выражает содержание своей веры, которая неким смутным образом "непрерывна в действительности .... с … . Силой, которая поддерживает вселенную". Другой, создающий другую систему, может быть уверен в том же, и система каждого человека так же хороша, как и другая, ибо каждая из них должна быть "прослежена в конечном счете до действия того самого объекта, природу которого она позволяет нам представить, и существование которого умозрительно и независимо установлено". В какое наследие свободы вступает теология! Кальвинизм и ричлианство стоят бок о бок; оба они относятся к практической сфере, в равной степени заслуживают доверия и могут быть в равной степени иллюзорными. Ни один из них не претендует на абсолютную истину о существовании и природе этой неведомой силы по отношению к нам. Они служат своему времени и поколению, выражая содержание моральной и религиозной веры, как "Божественная комедия" Данте, "Потерянный рай" Мильтона, "Памяти" Теннисона и "Рабби Бен Эзра" Браунинга дают в поэтической форме выражение другой фазе жизни человека.
Так я понимаю концепцию мистера Ходжсона о месте и функции теологии. Несомненно, на его стороне большое преимущество и много правды; ведь теология, безусловно, выполняет отведенную ей функцию, и эта функция немаловажна. Вопрос в том, вся ли это правда о теологии. Очень важно, чтобы богослов определился с тем, что он пытается делать в богословии – вопрос, который не все решают однозначно! Пытается ли он путем критического анализа всех данных, как естественных, так и явленных, построить представление о Боге, человеке и их отношениях, которое может быть принято за истину – как соответствующее Реальности; или он просто пытается дать интеллектуальное выражение эмоциям и волевым усилиям, которые составляют его практическую жизнь, без уверенности в том, что его построения являются жизненной истиной, в крайнем случае, с лишь смутной уверенностью в том, что это лучшее интеллектуальное выражение его веры, на которое он способен? Если я не ошибаюсь, теолог очень склонен верить в свое богословие как в истину, хотя он может и не решить в своем уме, что именно его богословие, если оно истинно, будет включать в себя; и, если наш друг теолог прав, мистер Ходжсон ошибается, хотя и не совсем, в той функции, которая, несомненно, отводится богословию; он ошибается в том смысле, что слишком узко ограничивает цель и объем богословия. Со своей стороны, я симпатизирую тому теологу, который считает свое богословие высшей истиной. Однако я не должен слишком поспешно отбрасывать мнение мистера Ходжсона, которое схоже с мнением некоторых представителей современной теологической мысли. Паулсен, например, говорит, что в отличие от прежнего богословского взгляда, который рассматривал догму как выражение теоретических истин, которые могут и должны быть научно продемонстрированы с помощью экзегетических и исторических доказательств или онтологических и космологических аргументов, или которые могут и должны быть истолкованы с помощью заумных спекуляций,
в протестантском богословии возникло новое течение, для которого
догмат имеет значение формулы, которая не связывает ни понимание, ни волю. Он содержит не доказуемые предсказания исторической и природной реальности, а статьи веры в общепризнанные ценности, которые удовлетворяют сердце и определяют волю.[11 - Paulsen, Introduction to Philosophy, p. 13.]
Аналогичным образом поступила бы ричлианская или неокантианская теология. Такая концепция теологии вполне согласуется с заявлением мистера Ходжсона о том, что теология должна быть спекулятивно неопровержимой и «интеллектуальным воплощением практической Веры». Мистер Ходжсон даже идет дальше неокантианской школы, утверждая, что единственным основанием теологии является философия, и что это основание должно быть таким, чтобы против него не могло быть выдвинуто ни одного обоснованного спекулятивного возражения; с этим я согласен. Однако я считаю, что мы должны пойти дальше; что, избегая путаницы, которая возникает, когда мы пытаемся отделить область философии от области теологии и различать или отождествлять библейское богословие, догматику, апологетику, систематическое богословие и философию религии по нашему индивидуальному капризу, мы должны найти наилучшее возможное выражение того, во что мы будем верить как в истину, после тщательного анализа субъективных, исторических и спекулятивных источников, касающихся существования и природы Бога, человека и их отношений. В этой попытке я бы выделил место для самого полного анализа индивидуального опыта, полагая, что эти сокровенные переживания сердца и ума являются таким же источником данных для синтетического взгляда на истинную Реальность, как и данные чувственного восприятия. Чтобы индивидуальный мыслитель, исходя исключительно из собственного опыта, не впал в мистицизм и превратности, я хочу, чтобы он сохранял здравомыслие, интерпретируя социальный или расовый опыт в том уникальном выражении, которое содержится в Священном Писании и которое обеспечит благотворное исправление и просветление его собственного разума. Я хотел бы, чтобы индивидуальный опыт, таким образом измененный и обогащенный, был основан и приведен в соответствие с надежной спекулятивной основой, образуя с ней последовательное целое истины, которое будет для этого теолога лучшим и наиболее разумно удовлетворительным выражением его знаний о Боге, человеке и их отношениях; более того, о его собственной жизни и судьбе.[12 - Cf. Harris, The Self-Revelation of God, chap. vii.]
Только убежденность в том, что мы обладаем знанием, может спасти теологию от бесцветного выражения простых чувств. Разве не достаточно с нас этой болезненной теологии, которая не имеет ни малейшего отношения к Реальности и не претендует на него; чья высшая цель – "не связать понимание", а убедить волю? Вспомним великие слова Эрдмана о том, что особая проблема современной мысли состоит в том, чтобы "начать с себя и найти путь назад к миру и Богу". Это не двусмысленный тон; вспомним и другие его слова, которые, как мне кажется, могут быть применены как к теологии, так и к философии: "Любая система, которая оставляет одну из этих сторон [мир или Бог] без внимания или не признает, что существует точка, где эти две стороны совпадают, перестает быть философской"; и, я уверен, перестает быть теологией, достойной этого имени.
И снова, позволим ли мы этому разделению теоретического и практического разума пройти бесспорно? Спекулятивная мысль Фихте, Шеллинга,
и Гегеля; и, если я не ошибаюсь, этот отказ от разделения был ближе к смыслу самого Канта, чем некоторые из более поздних спекуляций. Что, спрашивается, толку от философского базиса теологии, который, по мнению г-на Ходжсона, должен быть у теологии, если его истинность не образует некоего позитивного основания для надстройки, чтобы теология не была тем, чем она, по его словам, является, а именно структурой с малым или никаким конечным значением? Базис и надстройка должны составлять единое целое и придавать друг другу смысл и завершенность. Критика с точки зрения другого базиса не будет иметь силы против данной теологии, если только не будет показано, что этот другой спекулятивный базис является единственным достойным защиты.
Опять же, если мы беремся за анализ и синтез фактов сознательного опыта, ценность результата зависит от целостности и полноты этих фактов. Почему же, по мнению г-на Ходжсона, мы должны отделять одну часть результатов анализа и синтеза фактов сознательного опыта от другой и называть одну спекулятивным знанием, а другую просто формулировкой содержания практического, а не знанием? Более того, на каком основании он выбирает одну часть как значимую для конечной Реальности, а другую – нет? И то, и другое субъективно, поскольку знание субъективно, а перейти от субъективного к объективному в случае спекулятивного так же трудно, как и в случае практического. Действительно, мы можем пойти дальше и вместе с Босанке сказать, что объективная реальность сама по себе является конструкцией индивида, чье соответствие Реальности основывается на предположении.[13 - Bosanquet, Essentials of Logic, chaps, i, ii.]
Поэтому я утверждаю, что такое разделение между теоретическим и практическим, несмотря на Канта и г-на Ходжсона, несовместимо с попыткой анализа сознательного опыта, который представляет собой единое целое, и результатом должно быть единство, или же предстоящий повод для раскола единства сознательного опыта. Есть ли у нас теология, которая одновременно выражает наш практический опыт, включая значение моральной и религиозной веры, с местом для священных записей этого опыта со стороны высокоморальных и религиозных людей, и которая также формирует на разумном философском основании систематический взгляд на Бога, человека и их отношения, – это не вопрос; вопрос в статусе теологии, как в ее отношении к ее спекулятивной основе, так и в ее достоверности как знания.
Опять же, мы должны спросить, какой тест должен быть применен к анализу и синтезу фактов сознательного опыта, который определит, должны ли наши результаты быть приняты как истинные или нет? Этот тест, вкратце, заключается в том.
Вкратце, систематический взгляд, сформированный в результате синтеза, должен быть свободен от противоречий и удовлетворять разумного человека своей тенденцией к гармонизации всей совокупности его опыта. Это не более чем изложение руководящих принципов всех рассуждений, а именно принципов тождества или непротиворечия и достаточного основания. Если анализировать сознательный опыт в целом, то синтез факторов этого сознательного опыта сам по себе будет целым, каждая часть которого заслуживает доверия, как и другая, хотя одна из них называется спекулятивной философией, а другая – практическим богословием.
Наконец, что касается выбора между концепцией мистера Ходжсона об "основании теологии" и самой теологии и любой другой концепцией того же самого, то вопрос заключается в том, какая из них является более разумной и удовлетворительной? Какая из них лучше согласуется с нашим опытом жизни, мира и Бога? Обратите внимание, что это выбор, а не принуждение. С одной стороны, у мистера Ходжсона есть преимущество, которое вытекает из простого отрицания. Тому, кто не берет на себя никаких обязательств, нечего защищать. Простое отрицание Абсолюта всегда безопасно и неприступно. С другой стороны, теолог, уверенный в том, что спекулятивной основой его теологии в единстве с его богословием являются истины о Боге, человеке и их отношениях, легко может быть повергнут в ужас скептическим указанием на его дерзость в утверждении, что он действительно знает то немногое, что утверждает о Боге, его природе и целях. Действительно, мы должны признать, что отрицательная позиция более достойна смирения. И все же остается никогда не удовлетворяемое до конца желание узнать больше о мудром Боге и Отце, познание которого есть жизнь вечная, и мы просто не можем принять доктрину, согласно которой то, во что мы верим всем сердцем, как в знание, на самом деле не является истиной.
Предисловие
Предисловие к настоящей работе не требует особых пояснений. В 1880 году, когда мой небольшой том, в основном литературного характера, "Отверженные эссе и стихотворные переводы" (который был опубликован в следующем году) уже не требовал моего безраздельного внимания, я занялся тщательным обзором и повторным исследованием философской области. Я уже касался этой темы в трех работах, названных вместе с "Эссе изгоев" на титульном листе, а также в различных статьях, опубликованных в Mind и других периодических изданиях. Но я решил снова пройтись по всему предмету – основаниям, методу, результатам – и посмотреть, какие новые факты я могу выявить, какие новые шаги к завершению моей системы философии я могу сделать, какие части, если таковые имеются, должны быть изменены или, возможно, отброшены в этой системе, как это было в моей "Философии размышления" в 1878 году.
В 1880 году меня пригласили стать президентом Аристотелевского общества систематического изучения философии, находившегося тогда в процессе становления. Дискуссии, которые там велись, оказались для меня очень ценными для работы, которой я занимался, как в качестве стимула для моей собственной мысли, так и показывая мне, как этот предмет представляется другим умам, какие вопросы спонтанно возникали у них, и какие заблуждения (как мне казалось) относительно природы, цели и метода философии были наиболее распространенными. Четырнадцать выступлений, которые я произнес за четырнадцать лет, в течение которых я имел честь быть президентом, были посвящены тому, чтобы дать четкое представление о цели, методе и отношениях философии, а также рассмотреть некоторые из ее наиболее важных тем. Они образуют своего рода набросок или программу настоящей работы, которая, как бы, является их предвосхищенным содержанием.
Мое повторное исследование, как и следовало ожидать, подтвердило мою убежденность в правильности тех принципов метода, которые с самого начала представлялись мне бесспорными и имеющими кардинальное значение. В этом смысле настоящая работа является лишь продолжением тех, о которых я уже упоминал как о своих предшественниках. В своей первой философской работе "Время и пространство, метафизический очерк" (1865) я фактически порвал с кантианством и его методом исходить из кажущихся бесспорными предположений о фактах и поставил себя вместо этого на строго эмпирическую основу, когда я спросил, что такое время и пространство (которые являются априорными формами интуиции Канта), которые положительно известны в непосредственном опыте, не приписывая им психологически субъективного происхождения, в субъекте сознания или со стороны субъекта, как часть вклада субъекта в систематическое знание. "Возьмите, – сказал я, – любой эмпирический феномен, от самого простого до самого сложного, изолируйте его от других, рассматривайте его как предмет первого намерения и анализируйте его как таковой, не спрашивая, как он стал тем, что он есть, или откуда он взял свои характеристики, или на что он похож в других вещах. Окажется, что все его характеристики делятся на два класса; одни – материальные, или конкретные чувства, другие – формальные, или конкретные формы, в которых эти чувства проявляются" (с. 45). Приведенный в пример принцип – исходить из анализа опыта – является принципом, на основе которого написаны все мои работы, включая настоящую. В то же время я не могу не признать, что, если бы Кант не выделил Время и Пространство и не придал им особое значение как двум и только двум необходимым формам интуиции, то есть восприятия, мне бы никогда не пришло в голову начать философское исследование с анализа опыта, в котором они могли бы рассматриваться как единственные формальные элементы.
Кантианская философия и те философии, которые произошли от нее, никогда не выходят за пределы психологической точки зрения, поскольку они основываются на различении субъекта и объекта как конечном и неоспоримом, какими бы различными ни были способы, которыми субъект может быть понят ими, и отношения, в которых он может быть понят к своему объекту, включая крайний случай, когда у него нет другого объекта, кроме него самого. Например, гегелевская Вселенная – это огромное самосознающее Понятие (Begrif), вечно реализующее себя в мысли, являющейся процессом мышления; являющееся также, в силу активности этого процесса, Разумом или Духом (Geist), который, в рамках того же процесса, развивает из себя человеческие разумы, или активные понятия, которые, таким образом, имеют ту же природу самосознающей самореализации в меньшем масштабе. Философия Гегеля (которую он называет логикой) на самом деле является психологией этого огромного самосознающего Разума, в который, как он воображает, он превратил Вселенную. Доктор Уильям Т. Харрис, преданный гегельянец, в своей превосходной небольшой работе "Логика Гегеля" (Griggs, Chicago, 1890) называет философское движение, открытое Гегелем, "психологической онтологией, или онтологией, основанной на психологии и идентичной греческой онтологии в ее общем взгляде на мир, но значительно превосходящей ее по методу" (P- 44).
Поистине неудачной была мысль Канта о том, что для создания в будущем надежной и полной системы метафизики следует «заранее подготовить поле критикой органа, самого чистого Разума». (Предисловие ко второму изданию K.d. R.U.) Это подразумевало предположение о существовании такого органа, как Чистый Разум. Критика этого предположения была бы гораздо лучшим началом. Однако, с другой стороны, мы никогда не можем быть слишком благодарны за то, что такой выдающийся гений, как Кант, сделал своей главной и руководящей целью не доказательство химеричности метафизики, как полагают многие, посредством критической теории познания, а, напротив, восстановление метафизики, путем ее реформирования, до ее первозданного превосходства, как единственной науки об основаниях, или grundlcgeude Wissenschaft. То, что Кант преследовал именно эту цель, демонстрируют предисловия к обоим изданиям «Критики веры», а также его собственное изложение в «Prolegomena» 1783 года, а также в его собственных, написанных впоследствии трактатах, посвященных принципам, изложенным в K. d. R. K, в обоих разделах философии, спекулятивном и практическом. Именно потому, что эта главная и руководящая цель Канта является и моей, несмотря на мое радикальное расхождение с его методом ее достижения, я могу осмелиться считать себя продолжателем его работы.
Великий решающий и фундаментальный вопрос, который разделяет философов в настоящее время и препятствует принятию любой группы идей или учений, какой бы маленькой она ни была, в качестве общей и общепризнанной основы, – это спор за место агентства, активности или энергии в сознании – вопрос о том, принадлежит ли агентство и осуществляется сознанием, или чем-то, что не является сознанием, хотя и является его объектом. Это не тот же самый вопрос, который разделяет идеалистов и материалистов. Правда, те, кто утверждает, что сознание является исполнителем действия, ipso facto являются идеалистами; но не все материалисты утверждают, что исполнителем действия является нечто, что не является сознанием. И все же, когда опыт берется в качестве основы и проверки философии, материя является единственным основанием, на котором можно определить или довести до конца споры неидеалистической школы, поскольку материя – единственный положительно известный объект, который может быть признан одновременно не сознающим и реальным. Поэтому первый большой вопрос, возникающий в эмпирической метафизике, – это вопрос о независимом существовании Материи, который должен быть установлен, если вообще может быть установлен, путем анализа того, что мы называем нашим знанием о ней.
Этот анализ, содержащийся в первой книге настоящего труда, предполагает, показывая необходимость, замену концепции реального условия на аристотелевскую и схоластическую концепцию причины; замену, которая, как будет установлено, произведет кардинальное изменение во всей нашей манере рассматривать Вселенную, или какое другое название мы можем дать общему объекту-материи философии. Критика Юма свела старую концепцию Причины – т.е. нечто, заставляющее нечто другое быть, – до состояния настолько проблематичного, что потребовалось реабилитировать ее со стороны схоластов, просто предположив (идея критики Канта), что она является тем, что он назвал априорной категорией рассудка, имеющей трансцендентное происхождение и обязательно недоступной критике (в обычном смысле этого слова), поскольку не существует опыта, на котором могла бы быть основана критика, и который не зависел бы своим существованием от истинности этой концепции.
Что же тогда, кроме предположений такого рода, мы должны понимать под рассуждениями на основе опыта? Конечно, не рассуждения на основе объектов и событий обыденного опыта или опыта здравого смысла, таких как вещи и их свойства, лица и их функции, как если бы они были не поддающимися анализу и конечными данными опыта, а не сложными представлениями, предполагающими ассоциации и умозаключения. Это и есть эмпиризм, даже если связь между вещами и их свойствами, или лицами и их функциями, в целом, должна быть, согласно нашему привычному образу мышления, столь же неразрывной, как мы находим ее в конкретных случаях Материи и непроницаемости, Лиц и волевой активности; на этой последней неразрывности, как я вижу, решительно настаивает профессор Эндрю Сет в своем последнем томе Эссе "Место человека в космосе", стр. 95-128 passim, работа, которая случайно попала мне в руки во время написания настоящего предисловия.
Простое ощущение – это конечная данность опыта, но тот факт, что ощущение, а тем более действие, является функцией субъекта, по необходимости является сложным опытом, опирающимся на инференциальные процессы, а именно те, с помощью которых первоначально было сформировано представление о субъекте, способном осуществлять функции. Кажущееся непосредственное переживание "субъективной деятельности" или функции следует сопоставить с кажущимся непосредственным восприятием твердого физического объекта, скажем, дерева или камня, которое, как теперь принято считать, является сложным переживанием, включающим умозаключения в процессе формирования восприятия, хотя и не в акте восприятия, взятом в абстракции от воспринимаемого содержания. Чтобы оправдать наше отношение к одному или другому опыту как к "несводимому признаку" (с. 101 цитируемой работы), логически необходимо предположить некую априорную и трансцендентальную концепцию, например, концепцию причины или действия. Таким образом, эмпиризм и трансцендентализм идут рука об руку. Я сердечно благодарю профессора Сета и рад воспользоваться этой возможностью, чтобы сделать это, за вежливость и великодушие, с которыми он ранее, а также в Обращении, которое я сейчас цитирую, отозвался о моих взглядах. Читать все, что он пишет, всегда не только приятно, но и полезно. Я лишь надеюсь, что мои слова не покажутся ему неблагодарным ответом на его любезность.
Итак, еще раз поставим вопрос: что такое рассуждение на основе опыта? Это рассуждение на основе опыта, в котором избегаются все априорные предположения, какого бы происхождения они ни были, трансцендентальные или нет, и, следовательно, то предположение среди прочих, которое делает различие между субъектом и объектом высшим различием в философии и ставит его на место различия между сознанием и его объектом, которое, как будет показано, является различием, воспринимаемым как неразрывно связанное с самим сознанием. Всякое знание есть сознание; но мы не знаем a priori, или с самого начала, что все объекты также являются сознанием. Являются ли все они таковыми или нет – это одна из тех вещей, которые мы хотим узнать. Сознание, следовательно, в отличие от его объектов, – это то, что мы хотим узнать. Тот факт, что сознание – единственное свидетельство существования, не означает, что сознание – единственное существование, о котором у нас есть доказательства. Существует ли существование, которое не является сознанием, и если да, то каковы те экзистенции, которые оно включает в себя, должно быть выяснено, если вообще возможно, из сознания, которое является единственным свидетельством его или их. Теперь, как я надеюсь показать, то, что такие экзистенты существуют, и в некоторых случаях, что они собой представляют, доказывается тем опытом, который порождает концепцию реальных условий, обладающих оперативным агентством, причем эти реальные условия известны, в первую очередь, как условия возникновения определенных состояний сознания.
Теперь, я думаю, я могу оставить книгу говорить за себя. Я не буду пытаться рекомендовать ее, доказывая желательность или даже необходимость наличия той или иной метафизической философии, и тем более не буду пытаться показать превосходную желательность выводов, к которым она приходит, по сравнению с выводами, к которым приходят или которым отдают предпочтение другие системы. Я пишу не как защитник. Единственными действительно важными вопросами являются, во-первых, истинны или ложны анализ и выводы, сделанные в трех первых книгах, которые являются аналитической частью работы; во-вторых, истинны или ложны ограничения человеческого интеллекта в его стремлении сформировать позитивную концепцию Вселенной в целом, которые являются предметом заключительной книги. Вот вопросы, которые я хотел бы задать тем, кто удостоит мои страницы прочтением.
Глава I. Метафизический метод
§1. Философия, основанная на субъективном анализе опыта
Цель философии, как я полагаю, состоит в том, чтобы получить рациональное представление о вселенной, в которой мы живем и действуем, и о нашем собственном отношении к ней как разумных и деятельных существ. Это, конечно, следует понимать как чисто предварительное и временное определение, достаточное для того, чтобы определить цель, которую мы имеем в виду, исходя из обычного опыта или опыта здравого смысла, который мы занимаем до того, как начинаем философствовать, и который, следовательно, обеспечивает, так сказать, нашу отправную платформу.
Во всем обычном опыте мы отличаем наше "я" от того, что мы воспринимаем или считаем воспринимаемым; или, короче говоря, мы отличаем "я" от "не-я". Таким образом, в обыденном опыте в целом задействованы три термина: (1) познающее "я", (2) познаваемый мир и (3) знание, которое посредничает между ними. Знание – это термин-посредник, потому что это, с одной стороны, наше знание, а с другой – знание мира, поскольку в обыденном опыте эти два понятия проявляются, отличаясь друг от друга.
Именно этот посреднический термин, знание, понимаемое, конечно, в самом широком смысле, так, чтобы включать в себя все осознание, чувство, сознание и опыт, но в то же время отграниченное от двух других терминов, самости и мира, и является особым полем философии. Существование Я и мира, которое предполагается в обычном опыте, и отношения, которые они имеют или кажутся имеющими к знанию, становятся известными только в этом знании или благодаря ему и выступают в нем как его часть. Все наше знание о себе и мире, даже знание того, что они существуют и что само наше знание происходит от них и является знанием о них, относится к третьему, или посредническому, термину – знание; и философия сама является способом того знания, которое она исследует. Возможно, верно, что если бы не существовало ни "я", ни мира, ни "я", ни мира, то третий термин, знание, был бы невозможен и не существовал. Но если это так, то все равно основания для того, чтобы считать его истинным, основания для утверждения или идеи, должны быть найдены в знании, даже если они должны быть найдены в форме априорных или связанных идей в самом себе. Исследование третьего термина, знания, взятого в самом широком и самом строгом смысле, – самом широком в отношении его всеобъемлемости, самом строгом в отношении его определения, – является, таким образом, специальной областью той отрасли знания, которая имеет самый широкий охват, то есть философии.
Здесь следует отметить одну из необходимых двусмысленностей философского языка, двусмысленность, проистекающую из того факта, что единственный язык, имеющийся в распоряжении философии, – это язык, воплощающий и выражающий здравое различие Я и не-Я, Я и мира, о котором говорилось в самом начале. Философия должна использовать язык, предполагающий и выражающий это различие, даже при описании фактов, относящихся к третьему термину, знанию, взятому исключительно из тех, что относятся к первому и второму терминам, и при явном абстрагировании от них. Мы должны говорить "мы чувствуем", "мы воспринимаем", "мы думаем", "мы знаем" и так далее, даже при описании ощущений, восприятий, мыслей, познаний, которые не включают в себя осознание себя, и все же являются непосредственным опытом, и, возможно, опытом, из которого первоначально были построены представления о себе и мире. Очевидно, что такие фразы, как ice feel, we perceive и т. д., имеют совершенно разное значение, в зависимости от того, берем ли мы их для описания Я в его ощущениях и восприятиях, или для описания одних только ощущений и восприятий, частей процесса-содержания сознания, абстрагированного от Я. В последнем случае слово "лед" и другие местоимения, используемые аналогичным образом, должны пониматься как простое обозначение описываемых явлений.
Но не только в языке встречается двусмысленность, о которой мы только что сигнализировали. Она встречается и в индивидуальном мышлении, а значит, и в дискуссиях с другими людьми. Иногда мы понимаем под сознанием самость с ее сознанием или сознание, ограниченное чувствительными и активными способностями той самости, к которой оно принадлежит, а иногда – знание в целом, тот третий или посреднический термин, о котором говорилось выше и из которого самость и мир исключены или, если включены вообще, то только как конкретные объекты или объективные предметы среди других. Взятое в первом смысле, сознание не является законным основанием для философии, поскольку оно включает в себя предположение о самости, которое требует обоснования. Во втором смысле сознание соизмеримо с бытием, поскольку содержит общее понятие бытия, а любое бытие, не содержащееся в общем понятии бытия, является противоречием, немыслимым. Именно в этом последнем смысле сознание берется философией и делается ее основой; и поэтому в философии первичной истиной метода является то, что сознание и бытие соизмеримы по объему, ни больше, ни меньше другого; или, другими словами, нет такого сознания, которое не раскрывало бы бытие, и нет такого бытия, которое не раскрывалось бы в сознании, а именно как по крайней мере подпадающее под общее понятие, как раскрывается даже непроявленное бытие[14 - See on this point my little paper, The Philosophical Pons, in the Proceedings of the Aristotelian Society, Vol. II., No. 1, Part 2 (Jan. 25, 1892). Williams and Norgate.].
Когда эта первичная истина метода ясно и отчетливо осознана, сразу же обнаруживаются два следствия, которые, по сути, являются более явным выражением того, что она содержит. Первое состоит в том, что во всем диапазоне, охватываемом термином "бытие", необходимо выделить две части и установить границу между ними, а именно: бытие, о котором мы можем, и бытие, о котором мы не можем иметь позитивного и поддающегося проверке знания. Второе – это то, что, если бы речь шла только об установлении границы между этими двумя частями, необходимо было бы допрашивать сознание, вместо того чтобы допрашивать Бытие непосредственно, как если бы оно было известно нам до дознания, каким-то иным способом, чем в сознании. На самом деле возможность допроса или познания Бытия непосредственно, без посредничества сознания, – это полная иллюзия, которая, возможно, является наиболее глубоко укоренившимся источником эмпиризма.
Цель философии, и она была таковой с древнейших времен, – познать природу и историю бытия в самом широком диапазоне, диапазоне, соизмеримом с самым общим смыслом, который можно вложить в этот термин, и в этом отношении говорить о Вселенной, или Сумме вещей; И в то же время познать ее в самой сути и в мельчайших деталях; цель, которая (если предположить, что философия принадлежит человеку) обязательно подлежит ограничению, насколько такое познание в любом направлении достижимо для человеческих сил. А раз так, то из второго из двух вышеприведенных умозаключений явственно следует, что вся философия субъективна как по своему методу, так и по своему непосредственному объекту; это прежде всего допрос сознания сознанием, как единственным средством, с помощью которого Бытие нам известно. Метод философии, соответственно, состоит в том, чтобы требовать доказательств для всех фактов; доказательства – это субъективное присутствие или знание факта. Допущения фактов как per se nota, но без доказательств, в философии не допускаются.
Еще одна характеристика философского метода вытекает из двух только что упомянутых: он субъективен и не допускает необоснованных предположений. Эта третья особенность заключается в том, что допрос сознания осуществляется путем анализа его содержания. Просить доказательств факта, якобы являющегося per se nolum, значит спрашивать, как он непосредственно известен; то есть просить его анализа, или значения термина или терминов, которые его называют; факты, которые реальны, но в то же время конечны или не поддаются анализу, сами по себе являются значением терминов, которыми они обозначаются. Все доказательства в конечном счете должны быть сведены к анализу. Ибо все доказательства либо непосредственны, либо умозаключительны, и, если это последнее, должны быть основаны в конечном счете на фактах, свидетельства которых непосредственны.
Философия, таким образом, основывает свои выводы на субъективном анализе содержания сознания, и ее метод в последней инстанции состоит в этом. Но содержание сознания – это то же самое, что и содержание опыта. Момент реального осознания чего-либо есть момент переживания. Термин "переживание", как и термин "свидетельство", имеет прежде всего субъективное значение. Оба они означают содержание сознания, которое в то или иное время было непосредственно воспринято и которое, если и когда оно вспоминается в памяти (так мы обозначаем рассматриваемый процесс) с целью исследования, представляется и признается как воспринятое. Просеивание таких запомненных содержаний, сравнение их частей на предмет истинности и ложности и их перегруппировка в непротиворечивую совокупность, в новую мыслительную конструкцию взамен прежних мыслительных конструкций, имевших ту же объяснительную цель, – это и есть собственно работа философии. При этом ни в коем случае не нужно предполагать, что мы обладаем способностями, необходимыми для этого. Если бы у нас не было способностей, необходимых для этого, мы бы вообще не занимались этим. Напротив, что это за силы и что означает термин "силы", выяснится, если вообще выяснится, по результатам той самой работы, которой они занимаются. Когда я думаю или вспоминаю, я не больше предполагаю, что у меня есть способность думать или вспоминать, чем когда я хожу или ем, я предполагаю, что у меня есть способность ходить или есть. Что такое мышление и память, можно узнать, если вообще можно, путем анализа опыта, в котором они участвуют, опыта, в число которого может входить и анализ опыта. Поэтому верно, что философия строится только на опыте, если только это не случайность или ошибка в применении ее собственных принципов. Можно лишь неверно истолковать опыт, но совершенно невозможно выйти за его пределы. Опыт, свидетельство и сознание – три термина, обозначающие одну и ту же вещь в разных отношениях – субъективный аспект бытия.
Но термины "бытие" и "сознание", как мы уже видели, соизмеримы друг с другом в отношении диапазона их применимости. И философия, как мы также видели, имеет своей характерной целью познание Бытия, одновременно в самом большом смысле и в самом мельчайшем анализе. К этому я добавлю, что познание бытия со времен Аристотеля называется метафизикой. Это название, как известно, возникло по чистой случайности, но случайность эта была необычайно счастливой; в самом деле, единственное "второе-????" физического бытия – это сознание, а все остальное (если это вообще возможно) можно узнать путем умозаключений, опрашивая его. Когда в сравнительно недавние времена философия стала сознательно субъективной, аналитической и эмпирической в своем методе, не произошло никаких изменений в ее цели или задачах, которые по-прежнему остаются теми же, что и всегда, – познание Бытия в самом широком смысле этого слова и в мельчайшем анализе того, что им обозначается. Единственное изменение произошло в способе, которым достигалось познание Бытия, а именно: путем субъективного анализа опыта без допущений, а не путем того, что называлось Первыми Принципами, то есть допущением некоторой концепции или некоторой гипотезы, предполагаемой как обязательно истинная или обязательно существующая.
Поэтому термины «философия» и «метафизика» совпадают по своей применимости; правильно применяемые, они представляют собой два названия одного и того же занятия. Но термин «метафизика», безусловно, является более характерным из двух. Это слово, противопоставляя себя физике, указывает как на цель, так и на метод поиска. Тем самым оно указывает на то, что его проблема – это проблема бытия вообще, в отличие от проблемы только материального бытия. Она предполагает субъективность, то есть восприятие и мышление, как способ подхода к явлениям, в отличие от объективного способа, посредством наблюдения, гипотезы и эксперимента, который предполагает материю как нечто внешнее по отношению к воспринимающему. И он предполагает анализ нашего знания на нечто иное, чем атомы знания, опять же, в отличие от физической гипотезы, согласно которой материя в конечном счете состоит из материальных атомов физически indecomposal.de. Ибо надлежащей противоположностью метафизики является эмпиризм, который означает принятие неанализируемых конкретных фактов за конечные факты и работу с ними на этой основе. Не может быть философии, которая не была бы метафизической в том смысле, который я сейчас придаю этому термину. Субъективный анализ опыта – вот истинный смысл термина «метафизика»; и это, вместе с выводами, которые можно из него сделать, и есть метафизическая философия, единственная философия, достойная этого названия.
§2. Весь опыт субъективен
Но то, что обычно и традиционно понимается под метафизикой, совсем иное, потому что традиционная точка зрения – объективная или эмпирическая, а не субъективная или аналитическая. С этой точки зрения Бытие, вместо того чтобы предстать как то, что познается в познании, предстает как то, что никогда не может быть познано; то есть как нуменальная реальность, лежащая в основе феноменального проявления, которое является всем тем, что, исходя из природы случая, можно познать. Таким образом, знание предстает как система ощущений, восприятий и идей, а бытие – как нечто иное, мы не знаем что, кроме того, что оно полностью отличается от знания. А затем, поскольку все познаваемое рассматривается одной или несколькими конкретными науками – физическими, биологическими или психическими – или некой общей наукой, которая рассматривает отношения остальных наук друг к другу или подбирает, так сказать, проигнорированные крошки, которые могли упасть с их стола – эта общая наука иногда удостаивается титула философии – предполагаемая нуменальная и непознаваемая реальность остается в качестве удела метафизики, которая, как утверждается, в силу своей профессии имеет своим объектом бытие qua бытие. Метафизика, таким образом, отождествляется, по общепринятому мнению, с абсурдной и невозможной онтологией. Здесь не место разоблачать заблуждения, связанные с этим мнением. Я лишь должен указать на различие между этим мнением и моим собственным – тем, которое представляет метафизику как науку о непознаваемом, и моим собственным, которое понимает под ней субъективный анализ опыта.
Из сказанного станет ясно, что я рассматриваю эту новую метафизику, метафизику опыта, не только как необходимый шаг вперед в субъективной тенденции современной философии, но и как революционный по масштабам, поскольку она завершает то движение к совершенной субъективности, которое Кант и его преемники пытались, но не смогли завершить. Ключ к ее пониманию лежит в новом и более строгом различии, которое я провожу между объективным и субъективным в знании – между тем, что я называю объективным и субъективным аспектами бытия, или знания; обнаруживая это различие в самом знании и избегая любых исходных предположений, подразумевающих, что знание – это знающий или субъект, или что оно принадлежит ему, или что оно есть знание о каком-либо бытии, отличное либо от него самого, либо от субъекта или знающего, обладающего или приобретающего его. В рамках этой всеобъемлющей концепции и из содержания опыта, проанализированного на основе, которую она предлагает, – а сама концепция, как показывает анализ, имеет корень в универсальном факте опыта – можно будет показать, что подразумевается под реальностями, которые не являются дугой сознания, но существуют независимо от него, а также обосновать истинность этой концепции как производной. Собственно, в этом, можно сказать, и заключается основная нагрузка настоящей работы.
Таким образом, я порываю, ab initio, хотя и не впервые, с кантовскими принципами и принципами его учеников. Философы кантовской эпохи продолжали, как и их предшественники, наделять, по предположению, нечто чисто субъективное объективным свойством реальной агентности, предполагая также идею реальной агентности как нечто per se notum. С моей точки зрения, эта идея, равно как и различие субъективного и объективного аспектов, должна быть, прежде всего, прослежена до своего источника в опыте. К основаниям для такого изменения я вернусь позже. Но сначала я должен сделать несколько замечаний более общего характера.
§3. Опыт здравого смысла как экспликация философии
Есть много людей, которые вообще никогда не философствуют. Те, кто философствует, начали это делать в какой-то определенный период своей жизни, задолго после рождения. Они, так сказать, пробуждаются к философии. Но они не пробуждаются к ней из бессознательного состояния. Напротив, они пробуждаются к ней из состояния ума, в котором они бодрствовали только для обычных восприятий и мыслей о мире, видимом и невидимом, и о себе как его части, воспринимая различные объекты, людей и вещи, власти и силы, одушевленные и неодушевленные, духовные и физические, которые наполняют или составляют его; это можно назвать взглядом здравого смысла на вещи в целом. Ступени, по которым приобретался этот взгляд здравого смысла, были забыты задолго до нашего пробуждения к философии. Период его обретения и неоспоримого господства может быть назван в каждом из нас дофилософским периодом. А взгляд, который вытекает из него, – это масса чувств, восприятий и мыслей, скрепленных предположениями и умозаключениями, которые, когда мы пробуждаемся к философии и рассматриваем их с философской точки зрения, оказываются предрассудками, истинными или ложными, или отчасти и теми, и другими, и требуют отсеивания путем философского анализа. Эта масса ощущений, восприятий и мыслей также является, правда, формой опыта, но именно эта форма опыта и является объяснением, проблемой философии. Это наш опыт бытия, прежде чем мы поставили перед собой вопрос: «Что подразумевается под терминами „бытие“, „Я“ и „опыт“?» или, как мы можем это сформулировать, «Что подразумевается под бытием объектов, бытием субъекта и бытием знания, которое он имеет как об объектах, так и о себе?».
Совершенно очевидно, что если бы нам удалось получить полный, хорошо аргументированный и не противоречащий друг другу ответ на проблему, поставленную опытом здравого смысла, один из способов изложения которого был только что приведен, то мы получили бы тем самым другую форму опыта, способную быть поставленной рядом и сравненной с той его формой, которая является нашим экспликандумом. Это была бы система идей, воспроизводящая в иной форме и в иных отношениях между собой тот самый универсум, который мы имеем перед собой в опыте здравого смысла. Первый, который мы можем назвать философским опытом, объяснял бы, будучи проанализированным и организованным воспроизведением второго, или опыта здравого смысла.
второй, или опыт здравого смысла; в то время как этот последний служил бы проверкой степени истинности, достигнутой первым, поскольку каждая предложенная экспликация должна быть обязательно сопоставлена с ее экспликацией, прежде чем быть принятой как точная или как достаточная. Существенное различие между двумя формами опыта заключается не в том, что одна из них является знанием Реальности, а другая – знанием Видимости; и не в том, что одна из них является знанием Абсолютного, а другая – знанием Относительного. В самом деле, если бы Абсолют имел какое-либо отношение к рассматриваемому различию, то знание о нем следовало бы отнести к опыту здравого смысла, а не к философии, поскольку мираж абсолютного существования, полностью отделенный от знания, является предрассудком здравого смысла. Реальное различие состоит в том, что философский опыт – это форма, которую должна принять наиболее точная, организованная и всеобъемлющая система знаний, на которую способен человеческий разум, после того как были подняты и обдуманы все возможные сомнения и вопросы, и в которой, следовательно, он должен быть вынужден признать свое ближайшее возможное приближение к истине; в то время как опыт здравого смысла – это форма, в которой это же приближение к истине появляется, прежде чем та группа ищущих сомнений и вопросов, которая составляет начало философии, была приведена в рамки сознания.
Далее следует отметить, что философия не одинока в объяснении мира опыта здравого смысла, ставя рядом с ним другую форму опыта. Позитивная наука также воспроизводит в обоснованной, точной и систематической форме явления здравого смысла и устанавливает эту форму, которая является ее научным объяснением этих явлений, напротив опыта здравого смысла, чтобы быть проверенной им в то же время, когда она их объясняет. Она перегруппировывает эти явления в другую группу и открывает законы или единства природы, которыми управляется каждая группа и которыми она связана с другими группами. В этом отношении процедура позитивной науки такая же, как и в философии. Действительно, на ранних этапах развития науки и философии наука и философия не отличались друг от друга. Можно сказать, что Аристотель был первым, кто показал, что между ними существует некое фундаментальное различие, в работах, на которые я уже ссылался, под названием ?? ???? ?? ??????, дополняющих энциклопедическое описание большинства отраслей науки.
Но позитивные науки намного опередили ту часть старого неразделенного стремления к знанию, которая сохраняет название философии в отличие от науки. Дело в том, что философия не могла добиться систематического прогресса, какой бы плодотворной она ни была, и занималась тонкими рассуждениями и сложным теоретизированием, пока не был открыт ее истинный метод, я имею в виду метод анализа опыта как субъективного явления, отбрасывая предположения. Именно эта особенность и является характерным отличием философского метода от научного. Оба метода устанавливают новую форму опыта в противовес его обыденной форме, но только философия исходит из субъективного анализа того, что действительно переживается, в отличие от научного метода, основанного на индукции, гипотезе, предсказании и проверке. И, следовательно, философская форма опыта, достигаемая таким образом, является единственной формой, в которой может найти место знание о Бытии, в отличие от предположения о нем как о чем-то per se 'notum (которое, как отмечалось выше, также является чем-то совершенно непознаваемым, хотя и предполагается как реальное).
Поэтому в том, что касается принятия субъективной точки зрения и ее последствий, философия противостоит научной форме опыта так же, как и здравому смыслу. Ибо наука и здравый смысл схожи в том, что принимают объективный взгляд на опыт, в отличие от субъективного. Наука, правда, субъективна как знание; таков же и опыт здравого смысла. Но это не то же самое, что субъективный взгляд на него. Говоря, что наука объективно рассматривает опыт, мы имеем в виду, что она берет объекты для анализа и изучения в их характере объективно данных фактов или данных. В этом характере они являются ее предельными значениями. Здравый смысл – это тоже эмпиризм. Наука заменяет эмпиризм здравого смысла точным и точно доказанным знанием. Мир науки – это не что иное, как мир здравого смысла, сведенный к измерениям и отнесенный к общим законам природы. С объективной точки зрения видны только объекты. Но с субъективной точки зрения и объекты, и знание о них видны сразу, отличаясь друг от друга, но находясь во взаимной и неразрывной связи. Таким образом, и здравый смысл, и научная форма опыта одинаково выходят за пределы философской формы, которая, тем не менее, ни в коей мере не выходит за пределы феноменального и относительного существования, которые, по сути, являются пределами самого опыта.
§4. Всеобщность философии по сравнению с наукой
Таким образом, логическое первенство обеспечивается философии как над здравым смыслом, так и над наукой. Я имею в виду, что оно обеспечивается только что упомянутым фактом, что субъективная точка зрения – это та, с которой одновременно видны и субъективный, и объективный аспекты вещей, и Знание, и Бытие; и что именно эта точка зрения принята философией, и этот двойной аспект стал ее особым объектом – материей. Правда, и здравый смысл, и наука на самом деле субъективны, поскольку являются формами познания; но они не выделяют этот факт для исследования и не прослеживают его в его разветвлениях; они не делают отношение между субъективным и объективным, между познанием и бытием, объектом своих поисков. Отсюда следует, что науки не охватывают всю область бытия. Они берут каждую группу объективных явлений, законы которых они пытаются открыть, насколько им позволяют позитивные концепции и возможно проверяемые гипотезы. Способы бытия, с которыми человеческая чувствительность не находится в прямом соответствии и которые, следовательно, не могут быть позитивно постигнуты человеком, находятся за пределами их компетенции. Для них не существует различия между непознаваемым человеческими чувствами и просто непознаваемым. Все, что выходит за рамки позитивно мыслимого, является для науки пустым местом, областью, в которой она не находит опоры, областью небытия для науки.
И все же это область, которая не выходит за пределы простого бытия, то есть бытия в самом широком смысле этого слова. С субъективной точки зрения мы формируем некоторое представление о ней и представляем ее по аналогии с тем, что позитивно мыслимо, хотя и не позитивно мыслимо само по себе. Хотя оно непознаваемо человеческими чувствами, оно не просто непознаваемо. Оно находится в отношении как к сознанию, так и к другим объектам сознания. Неоспоримо, что материальные существа, не говоря уже о нематериальных, могут существовать в реальности, которые, в силу либо огромности, либо ничтожности их масштабов, либо особых законов их строения и функционирования, могут быть не только полностью неощутимы, но и положительно немыслимы для нас. Также неоспоримо, что могут существовать реальные существа, которые по своему виду не имеют отношения к чувствительности таких видов, как наш. Нельзя также сказать, что если бы это было так, то мы непременно узнали бы об этом косвенно, по эффектам, которые были бы произведены на мир, с которым мы находимся в непосредственных отношениях и о котором мы непосредственно знаем. Если бы мы не знали обратного, вся видимая вселенная могла бы оказаться в петлице какого-нибудь микромегаса, и вся история ее существования могла бы начаться и закончиться, пока он спокойно дремлет после ужина. В таком случае что мы должны знать о Микромегасе, его пальто и его петлице? Отрицать реальность бытия за пределами человеческой чувствительности не менее абсурдно с одной стороны, чем отрицать то, что находится за ее пределами, с помощью воображаемого Микромегаса – с другой. Что нам нужно, так это установить границу между тем, что позитивно познаваемо о Бытии в пределах человеческой чувствительности, и тем, что позитивно познаваемо о Бытии просто, будь то в пределах этого диапазона или за его пределами. Позитивное знание того, что находится внутри него, является частным случаем позитивного знания простого бытия. Но это отношение частного случая к общему можно увидеть только с позиции, которая охватывает оба, то есть с субъективной точки зрения философии.
Возможно, лучше всего мой смысл можно передать следующим образом. Научные деятели редко отрицают возможность реального существования за пределами человеческой чувствительности, отрицая, как они справедливо делают, связь такого существования с наукой. Они часто говорят, что могут представить себе существование реального мира, совершенно отличного от всего, что находится в пределах человеческого опыта, и совершенно не зависящего от какого-либо вида человеческого сознания. Говоря "совершенно независимо", они, очевидно, делают одну большую, но негласную оговорку: они абстрагируются от факта собственного сознания в представлении мира, о котором они говорят, в то время, когда они его представляют. Для того чтобы их предполагаемое утверждение было буквально истинным, необходимо, чтобы оно включало их собственное сознание в тот момент, а не исключало его путем молчаливой оговорки. Но включение его сделало бы их предположительное утверждение невозможным, поскольку тогда они должны быть одновременно и сознательными, и не сознательными по отношению к миру, о котором они говорят. Поэтому их утверждение не может быть буквально истинным. Либо они должны сделать свою оговорку явной, что влечет за собой явное противоречие в терминах, либо они должны отказаться от нее, и тогда мир, о котором они говорят, не будет полностью независим от человеческого сознания.
Дело обстоит так. Для них мир, о котором они намерены говорить, мыслится как полностью независимый от человеческого сознания, но с вышеуказанной оговоркой; для метафизика он мыслится как относящийся к его сознанию, пока он его мыслит, что и есть то самое, от чего они абстрагируются, делая свою оговорку. Но поскольку они не осознают сделанной ими оговорки, а делают ее молчаливо и оставляют скрытой в своей мысли, из этого следует, во-первых, что мир, который они затем представляют себе, они представляют себе как абсолютно существующий, не соотносимый с сознанием, и, во-вторых, что они также не осознают противоречия, которое влечет за собой такое представление о нем.
В действительности это противоречие неизбежно и непреодолимо; из этого следует, что есть только один способ, которым мы можем без противоречия мыслить мир, который в любом истинном смысле не зависит от человеческого сознания; а именно: сначала сделать нашу нынешнюю мысль о нем (которая является предметом их оговорок) основой всей концепции, а затем признать, что эта мысль – лишь набросок, содержание "которого мы не имеем возможности представить себе положительно. Если мы вообще имеем право говорить о непознаваемом, то не потому, что у нас нет никакого представления о нем, а потому, что у нас есть представление о нем как о чем-то непознаваемом в его позитивных чертах. Соответственно, о непознаваемом мире можно говорить либо как о связанном с нашей мыслью, когда мы думаем о нем, либо как о не связанном с каким-либо позитивным знанием о его природе; и эти два способа практически одинаковы. Один нелогичный путь – говорить о таком мире как о полностью независимом от человеческого сознания, но с молчаливой оговоркой о том, что мы думаем о нем в настоящий момент; это показывает, что у нас нет отчетливого знания о том, что мы делаем. Это сразу же вовлекает нас в противоречивую концепцию абсолютного существования, не соотносимого с сознанием, что является наказанием нашей плохой логики.
Заметьте также, что сознание, от которого научный человек абстрагируется своей предполагаемой молчаливой оговоркой, есть то самое сознание, которое метафизик выбирает для исследования, будучи сознанием в момент актуального опыта, сознанием, которое имеет или может иметь своим объектом существование во всей его полноте, сознанием в самом широком смысле этого слова, опытом, рассматриваемым с субъективной точки зрения; короче говоря, чем бы ни было содержание настоящего момента сознания, разница велика. Момент действительного опыта – это то, от чего абстрагируется человек науки и что постоянно держит в поле зрения метафизик.
Таким образом, только с этой точки зрения Бытие можно рассматривать в самом широком смысле этого слова, то есть как любой объект любого вида Познания. Прежде чем классифицировать объекты Познания, мы должны сначала рассмотреть их, поскольку они могут различаться только на основе ощущаемых и известных различий. Поэтому именно философия, а не наука, включает в себя логику. То, что Дж. С. Милль назвал индуктивной логикой, является лишь особым видом рассуждений, способом исследования и открытия, который правильнее было бы назвать научным методом, а не логикой.
называть научным методом, а не логикой. Философия, принимая бытие в самом широком смысле этого слова, принимает его в том смысле, в котором оно включает в себя два противоположных определения или ограничения себя, вводимые мыслью или логическим знанием, которые называются бытием и небытием. Таким образом, для определенного вида или определения познания, а именно логического мышления, существует определенный вид или определение Бытия, а именно: бытие в противоположность небытию или небытие в противоположность бытию, причем оба являются определениями Бытия в самом широком смысле, а именно: Бытия как объекта познания или сознания вообще. Сознавать или мыслить Не-Бытие в смысле, в котором оно должно быть соизмеримо с Бытием в самом широком смысле, невозможно; это означало бы сознание без содержания; то есть это означало бы несознание. Быть сознательным абсолютно ни в чем – значит быть бессознательным.
Как метафизическая философия справляется с этими различиями, мы увидим позже. Здесь же достаточно отметить, что просто непознаваемое есть для метафизической философии просто несуществующее, объект обеих концепций, подпадающий под логическую категорию Not-Bcing, которая действительно имеет существование для знания в самом широком смысле, но существование только как логическая категория. Просто непознаваемое существование – это противоречие в терминах. Не существует бытия вне всякого отношения к сознанию. Нет никакого другого бытия, никакого другого существования, кроме того, которое имеет субъективный аспект. Ибо "бытие" и "существование" – это слова, которые либо имеют значение, либо не имеют. Если они не имеют, то это пустые звуки. Если же они имеют, то этот смысл должен быть частью сознания.
Опять же, то, что просто непознаваемо человеческими чувствами, или просто позитивно немыслимо, не должно быть просто отнесено к несуществующему или непознаваемому. Реальное существование объекта или объектов, мыслимых в этих терминах, не влечет за собой противоречия только на этом основании и может иметь веские инференциальные доказательства в свою пользу. Но, как я уже утверждал, эти доказательства (если таковые имеются) можно увидеть только с субъективной точки зрения, исследуя природу знания, сознания или опыта, который дает связь одной его части с другой, а не непосредственно с Бытием; то есть их можно увидеть только в философии, а не в позитивной науке, которая предполагает начать с некоторого вида или видов Бытия как уже позитивно известных и отказывается выходить за их пределы.
Думаю, теперь станет ясно, что философия имеет гораздо более широкий диапазон, чем позитивные науки, как по отдельности, так и вместе, а также что причина этого кроется в субъективности ее точки зрения и диктуемого ею метода. Единственная наука, которая, как может показаться, может соперничать или конкурировать с ней в этом отношении, – это наука психология. Поэтому необходимо сказать пару слов об отношении этой науки к философии. Верно, что психология охватывает весь диапазон человеческого сознания; но тогда она не рассматривает его с субъективной точки зрения и не избегает допущений при его рассмотрении. Она рассматривает явления сознания на тех же объективных основаниях, что и объекты других позитивных наук, с некоторыми из которых она пытается привести их в так называемые причинно-следственные отношения. И для начала она делает предположение, что в реальной среде существует реальный субъект, или агент, от которого непосредственно зависят явления сознания; хотя во многих случаях она делает это предположение, не уточняя, следует ли считать природу этого агента материальной или нематериальной.
Таким образом, хотя психология, с одной стороны, исходит из ранее известных концепций агентов и агентности, с другой стороны, она делает генезис и поведение феноменов сознания, в зависимости или взаимодействии с их субъектом и окружающей средой, своим особым объектом исследования. В действительности психология рассматривает именно природу и возможности человеческого субъекта в его отношениях с окружающей средой, а не содержание сознания в его отношении к объекту, бытию в целом. А раз так, то очевидно, что психология ничего не может сказать нам о природе Бытия, взятого просто как объект сознания; но ограничена своими собственными предположениями и методом, чтобы установить, самое большее, каковы законы тех процессов, посредством которых человеческие субъекты данной природы, помещенные в данную среду, приобретают и развивают опыт своей данной среды и своей собственной данной природы. Природа субъектов и природа их окружения, таким образом, предполагаются как уже известные, а их отношение к природе Бытия, как правило, остается без исследования. Таким образом, именно точка зрения и принятый метод ограничивают диапазон психологии по сравнению с философией; ограничение, которое является необходимым условием для того, чтобы она стала позитивной наукой.
Однако не следует ни на минуту думать, что философия требует предположения или говорит с точки зрения какого-либо другого вида сознания, кроме человеческого. Она не делает никаких предположений на этот счет, а просто избегает их делать, пока не узнает из анализа содержания опыта, что подразумевается под человеческим, а что под нечеловеческим сознанием. Мы должны проявить сознание, прежде чем сможем что-либо о нем предположить. То, что мы сами являемся людьми, и то, что сознание, которое мы анализируем, является человеческим сознанием, – это суждения здравого смысла, которые философия не должна принимать a priori, но и не должна отрицать. Факты, выражаемые ими, являются частью экспликации; и, как и все другие конкретные и детерминированные факты и объекты, они должны быть найдены и обоснованы анализом того опыта, посредством которого сама экспликация была первоначально получена.
Не является необходимым предварительным этапом философии, но, напротив, было бы, и часто было, камнем преткновения на ее пути, чтобы заранее решить, кто или что мы дуги, кто имеет опыт, который в философии мы анализируем. Достаточно того, что у нас есть опыт и способность его анализировать. Универсальность или даже, как может оказаться, бесконечность диапазона, охватываемого опытом, ни в коем случае не требует предположения о наличии универсального или бесконечного Субъекта для его восприятия. Знание в его самом широком диапазоне, диапазоне, который соизмерим с Бытием, принадлежит, как мы увидим далее, каждому отдельному человеческому индивиду, в той же мере, что и то позитивное знание, которое мы называем нашим научным знанием о видимом и материальном мире. Эти два диапазона можно диагрануляционно изобразить двумя концентрическими кругами, большим и меньшим, один внутри другого; один и тот же Объект изображается одним центром, общим для обоих. Рефлексивное восприятие, посредством которого я воспринимаю как больший, так и меньший круг, сосредоточено в том же Субъекте, что и восприятие лицом к лицу, посредством которого я воспринимаю свое телесное присутствие в видимом и материальном мире, изображенном меньшим кругом. Мое представление о бесконечности является настолько же моим, насколько и мое восприятие себя и своего непосредственного окружения. Конечное "я" может воспринимать бесконечность, не будучи само бесконечным, так же как оно может воспринимать конечные вещи, которые являются определенными частями бесконечности.
§5. Отложим вопросы о Бытии и Истории
Выявленная таким образом полная непригодность психологического метода, основанного на предположениях и гипотезах, для целей философии заставляет меня в следующем месте прямо указать, что является основным руководящим принципом метафизического метода, я имею в виду принцип, который, будучи имплицитно связан с его воздержанием от всех предположений, становится практически действующим принципом при его применении. Он заключается в том, что при анализе опыта или любой его части в самом широком смысле этого слова, без допущений и с субъективной точки зрения, необходимо в первую очередь абстрагироваться от вопросов: как возможен сам опыт в этом самом широком смысле; что его порождает; что (если что-либо) он делает; и кто или что "мы", которые в здравом смысле известны как субъекты этого опыта?
От этих и подобных вопросов мы должны абстрагироваться в первую очередь, но только в качестве предварительной меры, пока анализ переживания, просто как процесса-содержания, не будет достаточно продвинут, чтобы дать определенное значение терминам, связанным с ними, я имею в виду такие термины, как Мы, Я, Эго, Субъект, Агент, Носитель сознания, Перципиент, Агентство, Причина, Эффект, Состояние, Порождающее и так далее. Пока их определения не будут даны анализом, все подобные термины, когда бы они ни использовались в анализе или при описании его феноменов, должны восприниматься только как обозначения, используемые с точки зрения здравого смысла, и как указания, а не определения тех вещей, о которых говорится. Мы не должны предполагать, что опыт зависит от субъекта, или что он известен с самого начала и обязательно является нашим опытом, или, опять же, что он самосуществующий или саморазвивающийся. Тот простой факт, что прежде чем утверждать или отрицать что-либо, в сознании должно существовать некое содержание или wJiatness, относительно которого может быть сделано утверждение, обязательно влечет за собой и несет в себе, в сочетании с общим принципом избегания предположений, главный руководящий или действующий принцип метафизического метода, на котором сейчас настаивают, а именно: откладывание вопросов Бытия и Истории. Ибо пока мы не проанализируем множество различных процессов-содержаний сознания просто как таковых, мы не будем иметь точного представления о том, что подразумевается под суждением, утверждением, утверждением или отрицанием, а также под генезисом или историей таких процессов-содержаний, причем оба эти термина подразумевают суждения о них.
Соответственно, вся совокупность вопросов, относящихся к тому, что лучше всего назвать реальной обусловленностью состояний и процессов сознания, вопросов, относящихся как к тому, что (если что) они обусловливают, так и к тому, что (если что) обусловливает их, будет отложена в настоящей работе до анализа процесса-содержания сознания, или, что то же самое, опыта, как он фактически происходит. Они отложены до тех пор, пока не будет достигнут тот пункт анализа, который раскрывает, что подразумевается под такими терминами, как реальный субъект, реальный объект, реальные условия и кондиции. Другими словами, весь предмет психологии, весь вопрос о генезисе, истории, эволюции и причинной детерминации сознания или опыта откладывается до тех пор, пока анализ того, что опыт говорит нам о природе Бытия в целом, не достигнет точки значительной сложности и определенного уточнения содержания. Что это за точка, станет ясно по мере того, как мы будем переходить к самому анализу.
Отсюда следует, что основное различие метода, принятое в метафизической трактовке опыта, – это не различие между субъектом и объектом, как в большинстве, если не во всех прежних системах, включая то продолжение Кантовского способа философствования, которое известно как Erkenntnisstkeorie или Er- kenntniss-Kriticismus, эпистемология, или теория познания, все еще преобладающая в Германии. Это различие между сознанием, воспринимаемым просто как процесс-содержание, с одной стороны, и любыми другими реальностями, какими бы они ни были, которые могут быть обнаружены в отношении к этому процессу-содержанию в качестве либо реального условия, либо реального условия-обстоятельства. Существуют ли и в каком смысле такие реальности, отличные от сознания, или само сознание стоит в отношении реального состояния к самому себе, как в гегельянстве, можно выяснить только из анализа содержания процесса как реально переживаемого; этот анализ и есть метафизика. Этот субъективный анализ, следовательно, в истинном философском методе имеет приоритет над изучением сознания в связи с любым реальным агентством, которое может быть вовлечено в него или предполагается им, либо как его субъект, либо как объект или объекты, которые являются его условиями или его обусловленностями; изучение сознания в этих отношениях является не метафизикой, а психологией, исследованием, которое только на более поздней стадии должно быть принято и включено в метафизическую философию в целом.
Я, конечно, осознаю, что это почти инверсия значений и функций, обычно приписываемых мктафизике и психологии соответственно. Мктафизика обычно отождествляется с онтологией, изучением реальной и, возможно, трансцендентной сущности и агентства, которые, как предполагается, лежат в основе явлений сознания, а также явлений вообще. А психология обычно понимается как исследование феноменов сознания в связи с их феноменальными условиями и следствиями, оставляя их глубинные реалии (если таковые имеются) метафизике или онтологии. Оба взгляда основаны на аристотелевской или схоластической философии, все еще сохраняющейся в современной и обычной мысли, и всегда желанной для тех, кто либо враждебен, либо равнодушен к философии как к живому и прогрессивному исследованию.
Но я уже привел причины, по которым я отвергаю такое разделение труда, равно как и соответствующее применение выражающих его терминов. Такое разделение может быть правомерным только с объективной точки зрения, никогда – с субъективной; и то лишь при условии предварительного допущения предположений, которые в философии недопустимы. Я не буду повторять свою аргументацию по этому вопросу. Но одно замечание я бы добавил. Дело в том, что изменение, которое я пытаюсь ввести, не является пустым или капризным изменением только номенклатуры; но изменение номенклатуры связано и необходимо для главного изменения, которое я хочу видеть осуществленным в разделении и организации знания в целом, изменения, при котором философия, основанная на субъективном и аналитическом методе, наконец, займет свое надлежащее место, как ведущая и доминирующая отрасль среди всех отделов человеческого знания.
Глава II. Момент опыта
§1. Эмпирические моменты настоящего времени
Из того, что было показано в предыдущей главе, вытекает, что форма опыта, основанная на здравом смысле, при которой мы как бы существуем как личности в мире личностей и вещей, действий и событий, является первой проблемой или explicandum[15 - пер с лат.: утверждение о чем-то (факте, предмете или выражении), которое необходимо объяснить.] философии. Процесс-содержание опыта, в этой его обыденной форме, есть то, с чего мы начинаем, то, с чем мы знакомы, прежде чем начнем философствовать, и, следовательно, то, что в философии мы должны объяснить, в первую очередь, показав, в чем оно состоит, не спрашивая, какими средствами оно приводится к тому, что мы его воспринимаем, что предполагает обращение к гипотезе и, следовательно, к предположениям, которые в этом случае могут быть не более чем частями explicandum, взятыми заново, как если бы они могли обеспечить объяснение, не нуждаясь в нем сами. Итак, что мы должны сделать с опытом в его здравой форме, в первую очередь, это разложить его на конечные элементы и конечные способы комбинации элементов, из которых он состоит в то время, когда мы его анализируем, или из которых состоят те его части, если таковые имеются, которые мы должны оставить без анализа, но зарезервировать для будущего анализа, при нашем первом рассмотрении.
Теперь ясно, прежде всего, что все, что мы на самом деле переживаем, всегда является содержанием настоящего момента опыта, который можно назвать эмпирическим настоящим, чтобы отличить его от абстрактного математического момента времени, который, как и математическая точка пространства, сам по себе не имеет никакого содержания. У нас нет никакого фактического опыта, который не был бы включен в содержание эмпирического настоящего момента, хотя мы можем заключить из этого содержания, что мы имели такой-то и такой-то опыт в прошлом, или будем иметь такой-то и такой-то опыт в будущем, или должны или могли бы иметь такой-то и такой-то опыт в таких-то и таких-то других воображаемых обстоятельствах. Термин actual выражает реальность настоящего содержания, когда и пока оно присутствует в сознании. Воспоминания, предвосхищения, воображения и умозаключения имеют существование в актуальном опыте только как часть и неотъемлемая часть эмпирического настоящего момента; хотя то, что мы называем их содержанием, имело, будет иметь или может иметь реальное существование в прошлом или будущем времени, в зависимости от обстоятельств. Они, так сказать, одной ногой в настоящем, другой – в другом месте; и это двойное существование как раз и выражается в их названиях как феноменов сознания.
Таким образом, эмпирический настоящий момент – это не только единственная вещь, которую можно проанализировать в том виде, в каком она происходит на самом деле, но и единственная вещь, которая когда-либо существует в качестве нашего непосредственного опыта. Когда мы говорим, что опыт состоит из череды эмпирических настоящих моментов, мы выражаем умозаключение, сделанное из содержания эмпирического момента, реально присутствующего в момент высказывания. Это действительно умозаключение, обусловленное фактами содержания этого эмпирического настоящего, какими бы они ни были, но все же умозаключение, относящееся к тому, что уже не является непосредственным настоящим. Из анализа эмпирического настоящего мы скоро увидим, как умозаключение о последовательности таких моментов, то есть эмпирических моментов, которые были, но уже не являются, – будут, но еще не являются, – фактически присутствующими, коренится в опыте эмпирического настоящего, каково бы ни было его конкретное содержание. Ведь только на основе анализа эмпирического настоящего можно установить значение термина "настоящее" в отличие от прошлого и будущего.
Но здесь возникает вопрос: где или как должны быть очерчены границы эмпирического настоящего момента, или что мы должны в него включить? Если принять, что этот вопрос относится к границам, действительно встречающимся в опыте, а не к границам, искусственно нарисованным нами для целей анализа, то ответ будет следующим: Это любое содержание опыта, простое или сложное, с момента его появления в сознании до момента его исчезновения из сознания, включая периоды (если таковые имеются) постепенного увеличения и постепенного уменьшения его ясности или интенсивности. Тот факт, что определенные содержания сознания появляются и остаются в сознании в течение определенного времени, а затем исчезают из него, является фактом непосредственного наблюдения или опыта. Любое содержание в течение того времени, когда оно остается в сознании, принадлежит к тому, что я назвал эмпирическим настоящим моментом. Некоторое содержание эмпирический настоящий момент должен иметь всегда, поскольку в противном случае он вообще не был бы моментом опыта. Но поскольку различные содержания имеют различную продолжительность и многие различные содержания могут одновременно присутствовать в сознании, по крайней мере, в течение некоторой части их продолжительности, из этого следует, что сознание или опыт не происходят порциями одинаковой или фиксированной продолжительности, но что наблюдателю предоставляется сказать, что должно быть включено в любой эмпирический настоящий момент, ссылаясь на любое содержание, которое он может выбрать для рассмотрения, среди тех, которые действительно присутствуют. Конкретное содержание сознания состоит из множества различных напряжений или особенностей, не начинающихся и не прекращающихся вместе; так что, хотя мы всегда должны говорить в целом о всем содержании, каким бы оно ни было, как о составляющем эмпирический настоящий момент, невозможно установить какую-либо фиксированную продолжительность, применимую к целому, как ту, в которой заключаются его границы.
Поэтому мы можем считать установленным, что содержание или некоторая избранная часть содержания эмпирического настоящего момента обязательно является тем, что мы должны анализировать. Более того, из установленного факта обязательно следует, что сознание, в котором заключается анализ, само является частью того же эмпирического настоящего момента, анализом которого оно является, хотя и отличимо от той другой его части, на анализ которой оно направлено. Было также показано, что здравая форма опыта – это та его форма, которая является нашей отправной точкой в философии. Следовательно, именно с анализа эмпирического настоящего момента, принадлежащего к форме опыта здравого смысла, мы и должны начинать.
Предположим, в соответствии с этими условиями, что опыт, который я выбираю для анализа, – это процесс-содержание, заполняющий мое сознание в течение, скажем, каких-то двух минут, пока я нахожусь в своей обычной гостиной, в своем обычном зрительном и звуковом окружении, умственно активен и механически занят, скажем, затачиванием острия карандаша для письма. Я только что прочитал свои письма или сводку новостей в утренней газете; скатерть накрыта для завтрака, кофе только что принесли, и комната уже наполнена его ароматом. Такова группа обстоятельств, которую я беру для анализа, скажем, когда все еще занят затачиванием карандаша для письма H.H. Эта группа предстает передо мной в форме опыта здравого смысла, в терминах которого я ее описал. Как, в таком случае, должен проходить мой анализ?
Очевидно, что я должен сделать отбор, и, возможно, не один, прежде чем я приду к факту или характеристике, которые позволят мне проанализировать их по частям, которые больше не поддаются раздельному анализу. Первый отбор определяется тем руководящим принципом, который был изложен в заключительном разделе главы I. Он состоит в том, чтобы отбросить от настоящего рассмотрения и оставить для будущего анализа все те части или характеры частей, содержащиеся в фактически существующем опыте, в которых идеи генезиса, истории и реальной обусловленности, или, короче говоря, причинности, очевидно, настолько задействованы, что без них невозможно восприятие этих частей или характеров. Все остальное я сохраняю для настоящего анализа: то есть я сохраняю все за вычетом (1) идеи, что то, что я переживаю, является частью мира людей, вещей, действий и событий, и за вычетом (2) идеи, что я как реальный человек переживаю это или их; это все объекты или символы, которые не имеют непосредственного очевидного значения, но требуют дальнейшего анализа, показывающего их происхождение из комбинаций переживаний, которые по отдельности имеют непосредственное значение или характер сами по себе.
Если кто-то возразит, что я ошибаюсь, во всяком случае, опуская восприятие Я, или Я., из первого анализа на том основании, что во всяком сознании мы имеем непосредственное и самозначимое восприятие его, то он должен будет сказать, в чем состоит это восприятие, в чем состоит его самозначимость или непосредственное содержание. Но это. Я полагаю, что он не сможет этого сделать, не привнося в это содержание идеи реальности и агентности, тем самым разрушая его непосредственный характер и оправдывая аналитический метод, с помощью которого оно откладывается для последующего рассмотрения.
Итак, в первую очередь я исключаю из общего опыта восприятие комнаты и ее мебели с помощью здравого смысла: все представления о реальном происхождении цветов, звуков, запахов, тактильных и других телесных ощущений, удовольствия и боли, воспринимаемых немедленно; все представления о реальных объектах, подсказанных памятью или воображением, или являющихся объектами эмоциональных чувств, желаний, мыслей или воли; а также о себе как реальном человеке. В то же время я сохраняю цвета, звуки, запахи, тактильные и другие телесные ощущения, воспоминания, воображение, эмоциональные чувства, удовольствия и боли, желания, мысли и воления; но сохраняю их только в качестве содержания опыта, причем весьма разнообразного. И я сохраняю их с целью сделать еще один выбор одного или нескольких из них, чтобы они стали объектом дальнейшего анализа.
Опыт здравого смысла, который был нашей исходной информацией, в результате этого предварительного анализа распадается на две части, одна из которых занимает место объекта анализа; и этот новый опыт, теперь выделенный, который таким образом стал нашим первым ана-лизом, больше не имеет формы здравого смысла, хотя он является и непосредственным опытом, и процессом-содержанием в эмпирическом настоящем моменте, в равной степени с исходной исходной информацией. Сохраняя его, мы рассчитываем на то, что его анализ, если он будет проведен должным образом, даст нам элементы, которые облегчат анализ той другой части исходного опыта, которая на данный момент исключена из рассмотрения.
Здесь я хотел бы обратить внимание на то, что при выборе частей для дальнейшего анализа, который сам по себе является первым шагом в анализе опыта здравого смысла, с которого мы начинаем, я не руководствовался никакими психологическими соображениями. Части, оставленные для настоящего анализа, относятся к самым разнообразным психологическим функциям: ощущениям различного рода, эмоциональным переживаниям, желаниям, памяти, воображению, мышлению, воле. Я не пытаюсь мысленно реконструировать или объяснить весь опыт здравого смысла, который является нашим исходным материалом, отнеся его к совокупной игре определенных психологических функций и различных
феноменам сознания, которые сопровождают их осуществление. Анализируемый опыт здравого смысла или эмпирическое настоящее – это, так сказать, поперечный срез или сегмент, взятый из того, что можно представить как поток сознания, состоящий из множества различных течений, или как кабель, состоящий из разноцветных нитей, различным образом переплетенных между собой. Но он рассматривался как такой конкретный процесс – содержание сознания просто, независимо от полномочий или функций субъекта или агента, от которого, как может быть показано в психологии, зависят его различные явления по отдельности, их различные комбинации, разделения и модификации любого рода. Сама идея субъекта или агента, в которую, конечно, включена функция или способность, отбрасывается и оставляется для будущего анализа в соответствии с руководящим принципом принятого сейчас метода.
"Итак, пока мы не покажем, что восприятие или идея субъекта или Я, как реального объекта, складывается из более простых и более непосредственно значимых состояний или процессов-содержаний сознания, очевидно, что оно не может появиться в нашем анализе опыта. Бор, хотя он и обнаруживается в анализируемой форме опыта, основанной на здравом смысле, он исключается, благодаря нашему предварительному отсеиванию этих данных, из явлений, которые таким образом занимают свое место в качестве непосредственного объекта анализа. Пока этот анализ не выявит особенности, которые не могут не войти в его состав, делая его смысл очевидным, идея перципиента, воспринимающего что-либо, имеющего опыт или сознание, будет отсутствовать в терминах, в которых дается этот анализ. То есть в анализе будут указаны только состояния или процессы-содержания сознания, вместе с неотделимыми элементами, из которых они состоят, и отношениями или комбинациями, в которых они находятся или в которые они вступают друг с другом; и в качестве анализа он не будет содержать утверждения, что они или любой из них воспринимаются субъектом.
Еще один момент, на который следует обратить внимание: хотя мы видели, что сознание или опыт, где бы мы ни столкнулись с ним, то есть в любой эмпирический момент, имеет форму изменяющегося процесса или потока разнообразного содержания, это не следует путать с психологической идеей, что сознание в целом – это непрерывный поток, текущий от начала до конца сознательной жизни индивида, без пробелов или разрывов в его непрерывности; идея, которая, кажется, придает сознанию своего рода самодостаточность и независимость, и выходит далеко за рамки всего, что оправдывается нашим непосредственным знанием о нем. Идея о том, что сознание индивида, взятое в целом, есть нечто, существующее без фактических разрывов в его непрерывности, не является идеей, в пользу которой говорит опыт. Ее нельзя утверждать без помощи умозаключений, и prima facie эти умозаключения сталкиваются с неблагоприятными фактами. Ибо сознание, взятое в целом, о котором мы говорим, является объектом воображения и мысли; и так взятое, оно, очевидно, во всяком случае, прерывается частыми интервалами бессознательности, как во сне без сновидений; и даже та форма сознания, которую мы называем сновидением, хотя она может быть продолжением сознания, взятого просто как существование, и таким образом может быть мостом, так сказать, между его состояниями бодрствования, все же является почти полным разрывом в его непрерывности, рассматриваемой как процесс-содержание, обладающее систематическим и последовательным смыслом или значением.
То, что существует некий реальный и постоянный Субъект или Агент, некоторые из функций которого, говоря психологическим языком, поддерживают и обусловливают сознание, как идея здравого смысла неоспоримо; и объяснение этому появится по мере нашего анализа. Но это объяснение не может быть дано, как и не может быть доказана содержательная истинность идеи здравого смысла, не прибегая в конечном счете к анализу текущих моментов сознания, взятых каждый сам по себе, без предположения о непрерывности сознания как существующего потока, от начала до конца сознательной жизни субъекта. Непрерывность сознания в этом смысле не может быть принята как конечный и самоочевидный факт; тем более она не может быть использована как предпосылка, сама по себе не требующая доказательств, для того, чтобы показать, в сочетании с предполагаемым принципом или законом причинности, действительное существование психологического субъекта, агента или носителя сознания. Опыт, сам по себе, без предположений, является конечным источником всех наших знаний в этой области.
Итак, в следующем разделе я вернусь к анализу эмпирического настоящего момента опыта в той точке, которая была достигнута в этом разделе. Прежде всего, однако, я должен заметить, что рассматриваемый сейчас пример и каждая его часть, которая может быть рассмотрена отдельно, могут рассматриваться как репрезентативный случай, обозначающий все эмпирические настоящие моменты опыта или их части; подобно тому как треугольник, нарисованный на бумаге, обозначает все возможные треугольники; и с таким же правом, поскольку ни один аргумент не выводится и не будет выводиться из любой черты, которую он содержит, кроме тех, которые являются общими для всех случаев опыта в целом или для опыта просто и исключительно как такового. Тем не менее, с этой оговоркой, что множественность нескольких таких переживаний и возможность их включения в историю опыта одного индивида могут быть продемонстрированы на основе тех признаков, которые могут быть сфокусированы в одном настоящем моменте сознания этого индивида. Как эта демонстрация сама по себе возможна, надеюсь, станет ясно по ходу дела.
§2. Анализ содержания отдельного звука
Приступая к нашему анализу, первый вопрос заключается в том, с какой составляющей начать, из всех тех, которые предварительный отсев всего эмпирического настоящего момента сохранил для анализа, и сохранил просто как процесс-содержание сознания. В этом характере были сохранены, как мы видели, ощущения, эмоции, удовольствия, боли, желания, воспоминания, воображение, мысли, воления. Теперь, поскольку большинство этих явлений, взятых, как мы ограничиваем их, просто как принадлежащие к процессуальному содержанию сознания, предстают в чрезвычайно смутных и неопределенных формах, на которые мы можем ожидать, что будет брошен свет, если мы сначала приведем их в связь с другими явлениями, принадлежащими к тому же самому процессуальному содержанию, которые, взятые сами по себе, имеют более определенный характер, будет хорошо начать с чего-то, что обладает этим характером определенного самозначения в сравнительно высокой степени. Поэтому мы должны начать с чего-то, что одновременно является настолько простым и настолько определенно представимым, насколько это возможно, и в то же время это не абстракция, а эмпирическая часть процесса-содержания сознания, и может быть названо абстракцией только в том смысле, что оно искусственно выделено нами здесь и сейчас для целей анализа.
Этим условиям простоты и определенной представимости или самозначимости, как мне кажется, лучше всего отвечают ощущения, относящиеся к тому, что мы называем специальным и внешним чувством слуха. Иными словами, звук – это то, что мы должны выбрать в качестве первого феномена для анализа, точно так же, как он возникает в контексте настоящего момента опыта здравого смысла, только при этом мы согласны рассматривать этот контекст для целей нашего анализа как состоящий только из процессов-содержаний сознания, то есть относиться к нему точно так же, как мы относимся к самому выбранному звуку. Ясно, что рассматриваемый таким образом звук – это лишь одна часть одной нити или тока во всем содержании эмпирического настоящего момента, и что его изоляция от остальных, будь они одновременными, предшествующими или последующими по отношению к нему, является лишь искусственной. Более того, мы должны будем иметь дело с ним только как с единичным случаем или экземпляром выбранного звука, абстрагируясь от других его экземпляров, неотличимых по виду, которые уже слышали, которые называются тем же общим именем и с которыми, по опыту цивилизованных взрослых, он мгновенно и непроизвольно классифицируется. Рассматривая его таким образом, мы представляем его как пример того, что можно назвать низшим эмпирическим моментом сознания.
Предположим, что я пишу в своем кабинете, и кто-то в комнате ударяет по ноте "си" на фортепиано позади меня. Звук входит в поле сознания и занимает там свое место как часть содержания моего непосредственного опыта. Теперь я выделяю эту часть, мое переживание ноты "си", путем абстракции из остального моего опыта в тот момент и делаю ее объектом анализа. Здесь я должен попросить читателя вообразить себя в тех же обстоятельствах и проверить мой анализ опыта своим собственным анализом. Это анализ, а не аргумент; и его доказательство заключается в точности наблюдения, а не в убедительности умозаключения.
Как переживается нота C? Это первый вопрос. Она переживается как (1) звук определенного качества, (2) определенной длительности, (3) предшествующий и сопровождаемый другими ощущениями.
Что он не переживается как? Это следующий вопрос, который следует задать, несмотря на то, что утверждение, сделанное Альркадв, предполагает исключение любых других членов анализа, кроме приведенных. Ибо этот второй вопрос становится необходимым в силу того, что нота С бесчисленное количество раз была содержанием прямого или косвенного опыта, и то, что мы знаем о ней из этих численно различных источников, должно быть отделено от того, что мы знаем о ней только из одного непосредственного опыта. В сущности, именно тесное переплетение и смешение результатов многократного опыта того, что называется единой вещью (результатов, по большей части собранных и выраженных общим термином или терминами, используемыми для ее описания), составляет большую сложность субъективного анализа. Это будет видно, когда я начну уточнять, что не относится к опыту ноты C в ее величайшей простоте.
Прежде всего, хотя она и переживается как звук определенного качества, она не переживается как похожая на другие звуки, не распознается мысленно как звук, тем более не может быть названа или описана словом "звук". Он также не распознается ментально как ощущение; и не распознается как качество. Это термины, которые мы впоследствии, а значит, и сейчас, используем для его описания, термины, которые мы узнали не из одного простого случая, как тот, что перед нами, а из бесчисленных случаев в бесчисленных вариантах возникновения, и из рассуждений о них.
Точно так же, хотя оно переживается как обладающее определенной длительностью, длительность этой длительности по сравнению с другими длительностями не воспринимается в нем; оно не причисляется к вещам, обладающим длительностью; оно вообще не относится ко времени как общему термину.
И хотя ей предшествует и сопутствует другой опыт, она все же не осознается ментально как поддающаяся такому описанию. Смысл терминов "предшествовать" и "сопровождать" не раскрывается в полной мере в этом единственном опыте, который является лишь одним из бесчисленных данных, из которых выводится их значение.
Также целесообразно отметить, что содержание предшествующего и сопутствующего опыта исключается из опыта ноты С нашим собственным нынешним предположением, когда мы принимаем опыт ноты С в качестве нашего анальи/сандума. В действительности это исключенное содержание присутствовало бы в сознании, хотя, возможно, и уменьшилось бы в яркости из-за удара по ноте. Более того, точное качество нашего сознания ноты С
несомненно, частично обусловлено предшествующим и сопутствующим контекстом звуков, от которого она получает модификации, отличные от тех, [которые она получила бы от других контекстов. Или, говоря более строго, она частично обусловлена модификациями, полученными нейронным процессом, лежащим в ее основе, от нейронных процессов, лежащих в основе звуков, которые являются ее контекстом. Однако его генезис, то есть условия, при которых он излечивается как нота С, здесь не рассматривается. Вопросами такого рода должна заниматься психология.
Из всего опыта, как он действительно происходит в природе, мы выбираем для анализа часть, называемую нотой С, как бы она ни была произведена. Но при этом мы должны быть осторожны, чтобы не фальсифицировать опыт ноты С, приписывая ей искусственную изоляцию, в которую мы помещаем ее для анализа. Поэтому я включаю в опыт ноты С сознание того, что ей предшествовали и сопровождали, хотя и не следовали, другие переживания, содержание которых исключено из самой ноты (J). Факт, что это так, является частью нашего опыта ноты (', хотя содержание, принадлежащее этому факту, отбрасывается нашим анализом в исключение этого опыта. Факт наличия контекста является частью опыта, хотя и не частью содержания услышанной ноты. Это как если бы, искусственно изолируя ноту C, мы разорвали пересекающиеся волокна шнура.
Но вернемся к другим членам исключения. Переживание ноты С не признается в единственном и простом случае, который мы анализируем, как случай опыта. Наше представление об опыте вытекает не из этого случая самого по себе, а из его связи с бесчисленными другими. Тем более он не признается частью нашего опыта. Эго, или субъект, вообще не появляется в нем как единичный случай. В опыт не включается и восприятие организма, который его обслуживает, будь то ухо, или нерв, или мозг. Опыт также никак не связан с внешним миром как его источником, не воспринимается как приходящий в сознание извне или из бессознательного. Оно не осознается как нота, произведенная на фортепиано. Потребуется множество различных и дополнительных переживаний, прежде чем простое восприятие на слух сможет подсказать, какой инструмент ее издает.
В ней также нет никакого чувства усилия, напряжения или натяжения при ее восприятии; тем более нет никакого чувства усилия для того, чтобы услышать ее более отчетливо или сравнить ее с другими ощущениями; это чувство усилия для цели называется вниманием и, вероятно, является зачатком или простейшим случаем нашего опыта воления. Несомненно, отличие ноты С от сопутствующего опыта воспринимается; более того, это отличие может быть настолько заметным, что сразу же сопровождается вниманием. Но для того, чтобы задержать или, скорее, настроить внимание, оно должно быть сначала воспринято; оно не может сначала задержать или настроить внимание, а потом быть воспринятым. Разница может быть настолько выраженной, что промежуток между восприятием и вызванным им вниманием окажется не ощущаемым, и тогда внимание будет казаться одновременным с вызвавшим его восприятием. Но в этом случае восприятие в целом не будет восприятием в его низшем понимании; это будет сложное восприятие, хотя сложность будет обусловлена лишь разницей в степени или интенсивности. Другими словами, простейший опыт того типа, который мы сейчас рассматриваем, не включает в себя никакого опыта воления. Правда, даже для этого простейшего опыта необходимо некоторое повторное действие со стороны субъекта, без которого нота вообще не воспринималась бы. Но само это повторное действие не переживается в тот момент; никакая ясность в восприятии ноты С не предполагает и не выдает его присутствия. Оно находится за порогом сознания, как его называют, пребывая где-то среди реальных условий, от которых сознание, по мнению психологии, находится в непосредственной зависимости. Анализируемый нами опыт вносит свою лепту в формирование всех перечисленных концепций и переживаний, но ни одно из них не обнаруживается в качестве элемента в любом простом и единичном переживании ноты С.
Но теперь я перехожу к характеристикам другого рода. Я перечислил звук определенного качества как один из трех элементов анализа, включенных в наш опыт ноты С. Но это качество само по себе не простое. Оно содержит в себе три подкласса: высоту тона, цвет (тембр) и степень интенсивности. Я думаю, сомнительно, что при простом и единичном восприятии звука эти элементы вообще различаются, и если различаются, то в какой степени. Острое ухо может их услышать, а ухо холма – нет; практикующаяся машина может их услышать, а непрактикующаяся – нет. Иными словами, это означает, что в одних случаях они будут восприниматься как элементы звука, [а в других – нет. Я предпочитаю предположить, что они не будут различаться на слух – предположение, которое не отрицает их присутствия в звуке, но оставляет их как недискриминируемые компоненты его общего качества.
Следует отметить, что эти субэлементы (так их можно назвать), будучи компонентами слышимого звука, стоят на совершенно иной ступени, нежели другие символы, которые, как я утверждал, в нем не ощущаются. Последние, будучи элементами, не принадлежащими (uialysandum), могут быть привнесены в него только извне, и если бы они были привнесены, это бы испортило анализ. Те, которые я сейчас упомянул, находясь, во всяком случае, в пределах анализа, могут восприниматься одним человеком и не восприниматься другим, или одним и тем же человеком в одно время и не восприниматься в другое, и, таким образом, принадлежа лишь к тому, что называется "личным уравнением", не витализируют анализ, а лишь указывают предел его действенности. Ведь если бы три субэлемента, высота тона, цвет и интенсивность, действительно различались в ноте C, то анализ, ложно исключающий их, был бы просто недостаточным и дефектным; он не искажал бы природу анализируемого. Но если бы мы ошибочно полагали, что нота C сразу же распознается и классифицируется как звук, а не просто слышится, мы бы ввели в анализ элементы, которые, будучи чуждыми ему, изменили бы наше представление о его реальной природе. Фактически, это означало бы предположение, что априорное представление о звуке или, во всяком случае, некая классификация, применимая к ощущениям, была предварительным условием для того, чтобы мы вообще услышали звук.
Аналогично и с чувством усилия. Если бы оно было привнесено в качестве элемента в содержание простых восприятий, таких как восприятие ноты С, оно превратило бы это содержание в деятельность и тем самым спутало бы воспринимаемое содержание с актом или процессом его восприятия, который иногда содержит чувство усилия, а иногда нет.
И если бы любая из этих вещей была сделана в любом простом или типичном случае, подобном данному, все наше представление о природе эмпирических единиц опыта было бы жизненно изменено. Первая ошибка была бы дефектом, относящимся только к нашему анализу; любая из последних была бы ошибкой, затрагивающей наше представление о природе анализируемой вещи. Поэтому важно отметить разницу в роде этих двух ошибок, если это ошибки.
Я говорю "если это ошибки", потому что в субъективном анализе нет окончательного и общепризнанного теста на истинность. Именно анализ сам по себе является нашим конечным критерием. Субъективный эмпирик в философии, который отказывается отличать процесс от содержания, восприятие от восприятия, форму от материи, делимые от неразделимых элементов, опосредованное знание от непосредственного и так далее, не может быть ни осужден, ни убежден никаким процессом аргументации, поскольку не существует posita atqiie concessa, на которой может быть основан аргумент. Есть просто один анализ против другого. Поэтому только благодаря последовательности или противоречивости результатов, к которым он приводит, истинность одного анализа и ложность другого могут стать, с общего согласия, признанными и установленными.
Следует упомянуть еще об одной сомнительной характеристике, относящейся к той же категории сомнений, что и высота, цвет и интенсивность, которую, соответственно, вместе с ними я исключил из анализа. Это восприятие направления, в котором раздается звук. В рассматриваемом случае нота C ударяется позади предполагаемого слушателя. Слышится ли она как идущая сзади? Или, скорее (поскольку такой способ утверждения может показаться подразумевающим признание, подобное тем, которые мы уже исключили), содержит ли простое слышание ноты 0 какой-либо дискриминированный элемент, который может, в последующем опыте, войти в определенную ассоциацию с идеей конкретной локальности или направления в пространстве? Я думаю, что почти уверен, что это так, во всяком случае, в огромном количестве случаев. Возможно, это, строго говоря, не элемент слышимого звука, а сопутствующая тактильная вибрация органа, скорее ощущаемая, чем слышимая. В любом случае это будет аналогично тому, что Лотце назвал "локальным знаком" в содержании зрения. Генетически, несомненно, все наши органы чувств развивались вместе и в более или менее тесной связи друг с другом, в зависимости от развития организма. Поэтому естественно предположить, что определенные виды признаков в одном чувстве должны были приобрести постоянную связь с определенными видами признаков в других чувствах, чтобы взаимно соответствовать и подсказывать друг другу. Этой историей и развитием мы сейчас не занимаемся. Предпочитая, однако, чтобы мой анализ был ошибочным скорее по недостатку, чем по избытку, я предварительно исключаю из него этот элемент; тем временем я рассматриваю его как элемент звука, "который, во всяком случае, сам по себе не достаточен для возникновения восприятия пространства и который, пока мы не приобрели это восприятие из другого опыта, остается нерасчлененным в музыкальной ноте".
§3. Анализ процесса слушания – участие памяти
Так много можно сказать о содержании анализируемого опыта. Теперь мы должны проанализировать этот же опыт как процесс, или, другими словами, тот факт, что опыт имеет место. Любой из этих вариантов вытекает из другого, поскольку, как мы видели, содержание имеет длительность, ему предшествуют и сопутствуют другие содержания. Его переживание – это событие во времени, имеющее длительность. Одна и та же длительность времени является элементом содержания анализируемого опыта при одном способе его понимания и лежит в основе другого способа его понимания, а именно, как процесса переживания. Более того, это та особенность анализируемого опыта, благодаря которой он связан или находится в непрерывности с исключенным опытом, предшествующим и сопутствующим, а также, как будет показано далее, следующим за ним. Без этой непрерывности, связанной с ее длительностью, нота С была бы полностью отделена от исключенного опыта различием ее чувственного качества. Если бы не это, то изоляция, которую мы теперь вынуждены вводить искусственно, для целей анализа, была бы найдена готовой в опыте, если предположить (per impossibile), что опыт мог бы тогда существовать. Но и так анализируемый процесс-содержание переживается как отдельная, но не отделенная часть более крупного процесса, отчасти одновременного, отчасти предшествующего. Это, так сказать, конечный отрезок нити в веревке, состоящей из многих нитей. Но это конечная часть, только до тех пор, пока последующий момент сознания не окажется за порогом.
Это последнее выражение, которое также использовалось в предыдущем разделе, требует пары слов комментария. Длительность переживаемого содержания – это процесс его переживания, или, скорее, то, что делает его фактическое присутствие в сознании процессом. Нота C приходит в сознание и некоторое время в нем находится. Приход состояния или процесса сознания в сознание, то есть начало его существования как состояния или процесса сознания вообще, Гербарт живописно назвал подъемом над порогом (Schwelle) сознания или переходом через него; это выражение обобщает тот факт, что все конкретные и временные состояния или процессы сознания обязаны своим генезисом как таковые, по крайней мере частично, тому, что в данный момент не является сознанием, но существует и действует в области, исключенной из его нынешних границ.
Таким образом, предположение о реальности, которая не является сознанием, вводится образным выражением "порог сознания", которое представляет собой образ, нарисованный из пространства, включающий идеи (1) о границе между сознанием и не-сознанием и (2) о том, что появление сознания выше пограничной линии каким-то образом обусловлено чем-то реальным в области не-сознания ниже границы. Таким образом, в этом выражении мы имеем предположение того, что впоследствии встретится нам как идея реальных условий сознания, связь которых с сознанием как их предпосылкой, в той мере, в какой они лежат в субъекте сознания, является предметом психологии.
В этом отношении то, что подразумевается под этим выражением, верно и ценно. Но говорить о состоянии или процессе сознания, возникающем за порогом сознания, неверно, если это заставляет нас представлять его как уже состояние сознания до появления за порогом, как солнце есть солнце, как до, так и после его появления над горизонтом на восходе. В случае с сознанием это было бы самопротиворечиво. Состояние или процесс, который одновременно является и сознанием, и не-сознанием, каким должно быть предполагаемое состояние сознания ниже порога сознания, невозможен. Термин "сознание" в самом широком смысле имплицитно содержит в себе понятие "выше порога" как часть своего собственного значения. И простое добавление "выше порога" само по себе делает не больше, чем явно отличает его от не-сознания. Но тогда такое добавление было бы излишним и пустым, если бы оно не подразумевало некоторую реальность в области ниже порога.
Если же мы представляем себе реальность ниже этого порога, то мы eo ipso отделяем некий объект или объекты сознания (известные по опыту, давно прошедшему после тех состояний, которые мы сейчас рассматриваем) и противопоставляем их сознанию, и в то же время мы принимаем термин сознание в ограниченном смысле, гораздо более узком, чем тот, в котором мы понимали его до сих пор. Ведь реальность, которую мы представляем себе за порогом, может быть только некоторым объектом или объектами сознания, поскольку в противном случае мы вообще не могли бы о ней думать. Поэтому введение понятия границы сознания означает ограничение универсального смысла термина "сознание" и противопоставление ему некоторого одного или нескольких собственных объектов в характере не-сознания.
Теперь заметим, что С является частью процесса сознания над порогом, от начала до конца, и непрерывно связан с другими частями этого же процесса, то есть с другими состояниями сознания, все из которых (как мы увидим, есть основания для вывода) приходят в сознание, как и оно само, в зависимости от некоторых реальных условий. Но с этим способом возникновения, или появления за порогом, нам в настоящее время нечего делать. Наш опыт, связанный с нотой С, ничего не говорит нам о ее реальных условиях, то есть о том, откуда и как она приходит в сознание. Процесс, частью которого она является, говорит нам о том, что это процесс сознания, и как таковой он полностью находится за порогом. Именно мы абстрагировались от других частей этого процесса в целях анализа. Мы не должны путать части сознания, от которых мы намеренно абстрагируемся, с частями процесса, который находится ниже порога сознания и о котором ни выбранная для анализа часть, ни ее непосредственный контекст сами по себе ничего нам не говорят.
Это объяснение не является излишним, поскольку вся система психологии Гербарта основана на вымысле, что каждое состояние сознания (Varstellung – его слово) имеет двойное существование, одно как сознание, другое как бессознательное, одно выше, другое ниже порога сознания, который оно время от времени пересекает и вновь пересекает, благодаря своим действиям и реакциям с другими состояниями сознания, выше и ниже порога. Истина заключается в следующем. Любой конкретный или данный процесс сознания, взятый в более узком смысле, о котором говорилось выше, на самом деле, как мы увидим позже, связан с двумя процессами, один из которых – процесс сознания, упомянутый выше порога, с которым он либо непрерывен, либо может быть приведен в непрерывность, а другой – процесс его ближайших реальных условий, состоящий из некоторых нейронных или других действий в субъекте, которые не являются сознанием, и от которых он является зависимым сопутствующим. Как мы увидим, есть веские основания для вывода, что существуют некоторые реальные условия для каждого данного конкретного состояния или процесса сознания; но я буду удивлен, если мы встретим какие-либо факты, подтверждающие гипотезу, что Vorsiellung продолжает действовать как реальное условие, когда оно перестало существовать как Vorstellung. Теория Гербарта, как утверждается, основана на априорном постулате о простых субстанциях и их Selbsterhatlungen, или актах самоподдержания. Но теперь вернемся к нашему анализу.
Опыт ноты С, проанализированный таким образом как процесс переживания, говорит нам не больше о содержании опыта, чем его анализ как содержания. Он просто по-другому воспринимает те же факты. Ни одна из концепций или переживаний, исключенных прежним анализом, не привносится нынешним. Мы просто воспринимаем весь опыт как процесс, в котором два элемента, качество ощущения и длительность, воспринимаются как различные, но неразделимые элементы на протяжении всего процесса, причем характер того, что это процесс, обусловлен элементом длительности. Я привык называть качество ощущения материальным элементом, а длительность или качество времени – формальным элементом всего опыта. Но, разумеется, причина, по которой я дал им такие названия, не может быть видна из анализа одного-единственного случая.
Еще одна вещь, которая в действительности вовлечена в опыт как эмпирический процесс, – это удержание, или память в ее низшем понимании, причем слово память имеет, таким образом, несколько иное значение, чем его обычное значение, в котором оно обозначает припоминание или повторное появление чего-то, что было забыто, и в котором я использовал его до сих пор. Теперь удержание, или память в ее низших терминах, – это характер, о котором, конечно, нельзя сказать, что он различен или воспринимается как таковой в опыте, хотя на самом деле он участвует в воспринимаемом очищении длительности. С этим можно согласиться, если мы примем математический способ деления времени на моменты, которые не имеют длительности, и затем будем рассматривать настоящий момент как начинающийся в такой момент. Ибо тогда эмпирический момент, обладающий ощутимой длительностью, как нота С, и который мы называем эмпирическим настоящим, должен быть понят как уходящий в прошлое и прекращающий существование в качестве настоящего в тот самый математический момент, когда он появляется на свет, возникая за порогом сознания. Чтобы понять это, мы можем использовать иллюстрацию измерительной ленты, намотанной на катушку, которая заключена в футляр, из которого она может быть извлечена через прорезь в футляре. При вытягивании ленты через щель вытягиваемая часть будет представлять сознание, щель – порог; а катушка с еще не вытянутой лентой будет обозначать реальные условия сознания ниже порога. А любая часть ленты, которая представляет сознание выше порога, – это часть, которая уже пересекла порог, будучи вытянутой через щель. Если так рассматривать эмпирический опыт, то весь он существует только в памяти, если только не в воображении, то есть как продукт памяти, спроецированный воображением в будущее время. Однако сейчас нам не до этого. Наше непосредственное дело – метафизический анализ эмпирического опыта, а не математический. В термине "эмпирический", применяемом к любой части опыта, подразумевается, что эта часть имеет некоторую продолжительность во времени; из этого следует, что наименее возможным эмпирическим настоящим моментом является такой, в котором восприятие и память (в смысле простого удержания) неотличимы друг от друга.
Итак, результат нашего анализа таков: Наш опыт ноты С, взятый как процесс, является восприятием и восприятием (или перцепцией) в одном, воспринятым содержанием и восприятием его, или фактом, что оно воспринято, то есть составляет часть сознания в течение определенного времени. Называя содержание тем, что является восприятием или переживанием, мы можем назвать факт, что оно воспринимается, его тем, что является существованием, как оно известно в настоящее время. Ни одна из этих двух частей совокупного опыта не существует отдельно от другой; они различимы, неразделимы и соизмеримы. Однако ни одна из них не является объектом другой. Существование воспринимаемого содержания не является его объектом, поскольку само по себе содержание не является воспринимающим. И опять же качество или содержание воспринимающего не является его объектом, а представляет собой природу самого воспринимающего, природу, по которой только его и можно определить. То, что воспринимающий не является объектом содержания, почти слишком очевидно, чтобы на это обращать внимание. Таким образом, «что» и «то» лучше всего характеризовать как противоположные аспекты друг друга и опыта, не принимая при этом опыт за третью вещь или что-либо иное, кроме их неразрывного единства. Это самая общая истина об опыте, которую мы таким образом проиллюстрировали в рассмотренном нами случае: Смысл esse – percipi. Простое бытие или существование в его низшем понимании известно как то, что есть.[16 - For this use of thatness and whatness see The Philosophy of Reflection (1878). Index, under Questions and Whatness.] Это одновременно необходимый минимум позитивного значения, которое передает термин, а также значение, которое отмечает его максимальное расширение, или применимость, в качестве общего термина.
И все же, хотя эти два аспекта и противоположны, в любом отдельном и простом случае, взятом в отдельности, они не могут рассматриваться иначе, чем как объединенные в одном конкретном процессе-содержании сознания. Иными словами, в этом простейшем опыте они не различаются, тем более не распознаются и не классифицируются как аспекты. Мы называем их аспектами опыта, рассматриваемого как процесс, точно так же, как мы называли элементы его анализа элементами, когда рассматривали его как содержание.
Опыт в его простейшей форме и в простейшем возможном случае есть одновременно и процесс, и содержание; и следует особо отметить, что, согласно приведенному здесь анализу, длительность является общей для обоих его аспектов, общей для него и как процесса, и как содержания; длительность, ясная для каждого содержания, есть та, которая добавляет его аспект как процесса к его аспекту как содержания. Впечатление, которое производит такой случай, реально и позитивно, реально и позитивно, и в реальных и позитивных пределах. Оно вносит реальный вклад в формирование и накопление полного смысла этих слов. Он не ждет, пока его воспримут, пока его значение не будет усвоено. Без способствующих факторов, или способствующих восприятий, одним из которых оно является, это значение вообще никогда не было бы усвоено.
Опять же, если они не классифицируются и не признаются как аспекты, то тем более не могут быть признаны как объективные и субъективные аспекты. Мы уже видели, что они не являются объектами друг друга. Теперь я добавлю, что они не являются объективными и субъективными аспектами друг друга. Правда, они являются необходимой эмпирической основой и фундаментом этой концепции. Но в единичном и простом опыте, подобном тому, который мы рассмотрели, различие между субъективным и объективным аспектами не имеет ничего общего; каждый аспект можно отличить от другого, но нет ничего, что могло бы обозначить их как соответственно субъективный и объективный. Каждый из них имеет равные права на оба названия, поскольку каждый из них соизмерим со всем опытом, это пример опыта в его низших терминах, который мы анализировали, и весь он в равной степени является тем, что мы в дальнейшем называем субъективным, а также тем, что мы в дальнейшем называем объективным и реальным.
§4. Анализ последовательности двух звуков
Завершив таким образом анализ простого случая опыта, который был выбран для исследования, давайте в следующем месте проанализируем один, который несколько сложнее. Предположим, что прежний опыт продолжился слушанием ноты D сразу после C. Анализ нашего опыта ноты D, взятого в отдельности, был бы очень похож на анализ ноты C, так что нам нет необходимости его проводить. Нота C, за которой следует нота D, – это тот опыт, который мы сейчас рассматриваем. Нота D появляется за порогом сознания, но без исключения ноты С. То есть для целей анализа мы уже не выделяем одну ноту из ее контекста, а рассматриваем последовательность из двух нот. Опыт, который мы исключаем из этого нового содержания, – это опыт, который предшествует и сопровождает последовательность CD. Новым в этом опыте является (1) восприятие специфического различия между C и D и (2) восприятие последовательности D на C.
Но что подразумевается под последовательностью? Конечно, мы не можем предположить, что последовательность D на C распознается и классифицируется как последовательность. Лор является одним из факторов, способствующих формированию этой концепции, одним из источников, из которых первоначально вытекает весь ее смысл. Это означает, что из двух эмпирических моментов, которые теперь составляют более крупный эмпирический момент C D, первый, C, присутствовал один в течение определенного времени, а затем претерпел изменение, как только D появился за порогом сознания, после чего он потерял большую часть своей яркости и занял свое место среди более тускло сохранившихся моментов сознания. В реальной жизни мы всегда исходим из самой последней части реально присутствующего момента сознания, и все содержание опыта, каким бы оно ни было в данный момент, оценивается с этой точки зрения. D – это теперь эта последняя часть. Это продолжение опыта С в то, что, если бы мы могли говорить о нем с точки зрения С, должно было бы называться неопытным будущим. Но первоначально С не воспринималось как непрерывное с последующим опытом, потому что тогда не было никакого последующего опыта, который можно было бы воспринять. Воспринимающий С (если предположить, что таковой был) в момент восприятия не мог предвидеть последующий опыт, если только он, по крайней мере, не был наделен априорным представлением о Времени.
Можно возразить, что в этом рассказе о том, что подразумевается под последовательностью, я не давал ей определения, а предполагал ее как известную при описании. Например, она предполагается в словах "как только появился D" и во многих других. Это отчасти верно. Верно и то, что я не определил его ]ier genus et differentiam, а просто описал его как опыт. И по следующим причинам. Прежде всего, у Времени нет рода, более высокого, чем оно само, или не включающего в себя время. Оно является конечным фактом во всем сознании. Точно так же и Чувство, которое составляет все содержание времени, не имеет более высокого рода, не включающего в себя чувство. Время и чувство – это конечные элементы всего сознания и всего опыта; и как таковые они не поддаются строгому определению. Самый низкий мыслимый эмпирический момент опыта содержит и время, и ощущение, а самый низкий эмпирический момент опыта, каким он нам представляется, содержит и последовательность во времени, и различие в ощущении. Последовательность и одновременность – это факты, столь же мало поддающиеся строгому определению, как и факты различия и одинаковости. Они являются воспринимаемыми и конечными фактами реального опыта. Субъективный анализ везде приводит к тому, что факты такого рода становятся известны. Следовательно, если верно, что я не определял последовательность, а принимал ее как известную, то не верно, что я принимал ее в виде предположения, без подтверждения фактами. Ведь я указал на реально пережитые и неоспоримые факты, которые и составляют смысл этого термина.
Итак, мы видим, что время и чувство вместе являются опытом. Они являются элементами опыта, находящимися в неразрывной связи друг с другом; и это одновременно самый простой и самый общий из всех фактов опыта, на котором основывается общая концепция отношения. Теперь Последовательность – это отношение, то есть она может быть отнесена к Отношению как его высший род, как только сформировано общее представление об Отношении. Точно так же время и чувство могут быть отнесены к общему понятию Элементов, как только это общее понятие будет сформировано на основе опыта, в который они вошли. И нет такого факта или явления, которое нельзя было бы подвести под множество общих концепций в силу различных наблюдаемых в нем особенностей. Поэтому определение последовательности путем отнесения ее к роду, отношению, не имело бы никакой цели, а в настоящих обстоятельствах было бы случаем определения obscuruni. per obscurius. На данном этапе мы хотим знать не то, что такое последовательность концептуально или логически, а то, что она представляет собой в восприятии и опыте. Выдавать логические определения за окончательные объяснения истинной природы чего бы то ни было – это заблуждение, знакомое софистам всех эпох, заблуждение, которому способствует двусмысленность термина knowledye. Таким образом, концепция бытия заменяет опыт бытия, а чисто логическое различие между бытием и небытием с логическими последствиями, вытекающими из этого способа их рассмотрения, считается открытием истинных законов природы. Если смотреть на последовательность так, как она на самом деле переживается, то она является одним из двух конечных способов, с помощью которых временные объекты располагаются во времени; другой способ – это одновременность или сосуществование. Поэтому я предпочел дать ее перцептивное описание. Но вернемся к нашему анализу.
Вследствие реальных условий, лежащих ниже порога сознания (утверждение, основанное на фактах, которые еще предстоит изучить, и поэтому используемое мной только для того, чтобы прояснить смысл моего анализа), состояния сознания появляются выше порога и с момента возникновения отступают в прошлое, поскольку их содержание имеет длительность, а постоянно возникающее новое содержание – это та часть целого, которая ближе всего по времени к постоянно наступающему настоящему моменту, который является моментом возникновения каждого последовательно возникающего эмпирического фрагмента или содержания. Сказать, что последовательные настоящие моменты возникновения состояний сознания продвигаются в будущее, и сказать, что эти состояния по возникновении и после возникновения отступают в прошлое, значит сказать одно и то же. Настоящее мгновение сознания, определяемое только его местом во времени, всегда настоящее; настоящее мгновение сознания, определяемое как начало конкретного содержания сознания, отступает вместе с этим конкретным содержанием в прошлое. Соответственно, по мере того как каждое новое содержание арийствует и отступает в прошлое, оно сохраняет или стремится сохранить в исчезающей перспективе то же самое место в последовательности, в которой оно первоначально возникло. В любой последовательности то, что произошло первым в фактическом порядке переживания, воспринимается как наиболее удаленное во времени от последней части фактически присутствующего эмпирического момента переживания, к которому оно принадлежит; а в более поздних и более сложных переживаниях, когда сформировалось представление о будущем времени, то, что воображается как только что произошедшее, мысленно воспринимается как ближайшее по времени будущее к последней части настоящего момента, а то, что которое воображается как происходящее позже, как более отдаленное.
Таким образом, в C D, рассматриваемом с конца I), начало длительности, занимаемой C, кажется более отдаленным во времени, чем ее конец, который непосредственно предшествует началу D; тогда как, если бы его можно было рассматривать с начала длительности, занимаемой C, начало D казалось бы более отдаленным в будущем времени, чем конец C, и конец C, чем его начало. Более того, всякий раз, когда мы изображаем временные последовательности с помощью образов, взятых из пространства, как показывает язык, который мы используем для их описания, является универсальной Мы склонны представлять себе явления, которыми прошлое и будущее время наполнено по памяти или по предвидению, как имеющие настоящее существование во времени, которое не является настоящим, в силу того обстоятельства, что мы представляем их существующими в тех направлениях одновременно существующего пространства, которые мы используем для представления направлений времени. Тогда эти явления кажутся движущимися к настоящему моменту или от него, в зависимости от того, относим мы их к будущему предвидению или к прошлому воспоминанию.
Каким бы простым ни был анализируемый сейчас опыт, мы уже можем проследить в нем зачатки различия, которое мы явно проведем только в гораздо более позднюю эпоху, между природой или сущностью любой части опыта и порядком ее генезиса. А это различие, в свою очередь, порождает другое, более важное, а именно различие между логическим порядком, или порядком мышления (cognosceiidi), который основан на восприятии природы, и порядком существования (ejcistendi), включая обе его ветви, а именно существование реальных объектов в полном смысле реальности и существование процессов-содержаний сознания в зависимости от них, которое основано на восприятии порядка генезиса в опыте.
Природа опыта C D воспринимается только тогда, когда он завершен, или в ретроспективе с того момента, когда D перестает звучать. Но на самом деле опыт происходил в порядке, который мы называем порядком генезиса, от C к D; то есть D было еще будущим, когда слышалось C; этот порядок также является тем, что сохраняется в памяти, причем C становится воспоминанием раньше, чем D, а воспоминание о C, строго говоря, является одним и тем же с его восприятием, как было показано в предыдущем разделе. То же самое верно и в отношении каждой части C и D, хотя они могут быть слишком незначительными или слишком тонко дифференцированными, чтобы их можно было различить отдельно, кроме как математически.
Таким образом, природа и генезис C D четко различимы, несмотря на то, что они неотделимы друг от друга и от опыта C D, который они вместе составляют. Генезис выстраивает природу с первого момента пересечения опыта через порог сознания, а природа, выстроенная таким образом как восприятие от мгновения к мгновению, включает в себя восприятие генезиса. Природа – это знание генезиса, а генезис – существование природы. Ибо следует отметить, что (1) порядок генезиса или фактического возникновения C D известен нам только по тому порядку, который имеют в памяти две его части, и (2) что этот порядок воспринимается только тогда, когда мы смотрим на него ретроспективно с точки прекращения D. Отсюда следует, что истинным началом нашего знания является восприятие не генезиса, а природы, то есть такое восприятие, которое мы получаем от C D ретроспективно. Это восприятие и есть природа опыта. Таким образом, мы воспринимаем, или имеем опыт, не по мере того, как опыт приходит, а по мере того, как он происходит. Осознавать их по мере наступления, в этом ограниченном смысле наступления, было бы не восприятием в строгом смысле слова, а предвосхищением.
Выделяя, как мы это делали вначале, один эмпирический момент для анализа, мы должны были иметь дело с ним только в порядке восприятия или природы, не отличаясь от порядка возникновения или генезиса. В нашем поле зрения не было точки, из которой можно было бы оглянуться на него или посмотреть на него вперед. Мы, анализирующие его, были (по предположению) единственными зрителями, и, конечно, мы должны были абстрагироваться от всего, что могло быть привнесено нашим собственным отношением к нему. Но с добавлением второго эмпирического момента к analysandum делается шаг очень большой важности. Мы уже видели, предполагая математическое деление времени, что память в действительности вовлечена в единственный эмпирический настоящий момент опыта. Но теперь память входит в опыт явно и эмпирически. Не то чтобы она даже сейчас была признана под этим именем. Мы еще не получили представления о ней; но факт, на котором основано представление о памяти, теперь реально переживается. Запомненный момент с положительным эмпирическим содержанием, нота С, теперь воспринимается как часть содержания актуального опыта, последовательности С D. D этой последовательности, когда мы действительно слышим D, мы фактически не слышим, а вспоминаем С. Весь опыт, таким образом, разделяется на две части, первую и вторую; и все же здесь нет никакого нового, никакого второго акта сознания или восприятия, а лишь продолжение того же самого акта, которым было восприятие ноты С. Продолжение восприятия сопровождается дифференциацией содержания С на две ноты, С и D, первую и вторую, первую – в памяти, вторую – непосредственно в настоящем.
Следует заметить, что я говорю о памяти только в ее низшем понимании, в смысле сохранения настоящего, а не припоминания прошлого опыта. К памяти в этом последнем смысле, которая является собственно памятью, мы придем в свое время; и тогда обнаружим, если я не ошибаюсь, что проблема, которую она представляет, существенно упрощается благодаря предыдущему анализу.
Ибо не будет лишним заметить, что память в ее существенной характеристике, а именно, сохранение прошлого в настоящем моменте, как теперь было показано, занимает свое место среди конечных фактов опыта, будучи вовлеченной в простейшие случаи восприятия, для которых, по сути, она является лишь другим названием. Память, короче говоря, занимает свое место среди конечных данных опыта, когда мы начинаем просто анализировать явления. Если же мы начнем наши исследования с предположения, что субъектом опыта является некая нематериальная душа или разум, или даже самосознательное «Я», то нам будет трудно, если не сказать неразрешимо, объяснить, как такой субъект может сохранять или вспоминать прошлый, то есть ныне несуществующий опыт, если только, действительно, мы не постулируем в предполагаемом Субъекте особую способность именно для этой цели, способность, интуитивно воспринимающую прошлый опыт и только прошлый опыт, что, по сути, означало бы отказ от попытки объяснить феномены, замаскировав отказ фразой.[17 - См. в ценной работе г-на Л. Т. Хобхауса «Теория познания», Methnen, 1896, вторую половину главы «Содержание понимания», часть I., гл. II, стр. 50—59, а также гл. V «Конструкция», стр. 81—84. -В свое время мне казалось маловероятным, что я буду первым, кто придаст отчетливое и эмфатическое значение тому факту, что самые незначительные и низшие эмпирические состояния сознания являются случаями памяти в смысле удержания, столь же полно и столь же обязательно, как и случаи ощущения, восприятия или постижения; это факт, от которого зависит рефлективный характер сознания во всей его полноте, а не только того, что иногда называют апперцепцией; но в этом мистер Хобхауз опередил меня. Я могу сказать, однако, что весь этот §4, да и вся книга I., за некоторыми исключениями, не затрагивающими данный вопрос, была написана в ее нынешнем виде задолго до публикации поучительного, хотя и несколько невразумительного трактата мистера Хобхауза.]
§5. Рефлексивное восприятие
Осталось упомянуть самое важное обстоятельство, связанное с этой дифференциацией содержания. Оно заключается в следующем. Было показано, что, слыша D, мы сохраняем или все еще помним C. Это придает C совершенно иной характер, чем тот, который он имел, когда просто был услышан, и тот, который все еще имеет D. Теперь оно становится объектом, а также содержанием сознания или опыта. В момент сознания, фактически занятый D, содержится воспоминание о C, то есть восприятие C как предшествовавшего D, а значит, как прошлого, по отношению к D как настоящему. Как объект, D – прошлое, но восприятие его как объекта – настоящее. Это восприятие С называется репрезентацией, в отличие от представления, каким является наше нынешнее восприятие D.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70897492) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
2
Introduction to Philosophy, pp. 22 f.
3
On the whole subject see Vol. I, chaps, ii, iii.
4
Andrew Seth, Man’s Place in the Cosmos, p. 95.
5
Andrew Seth, op. cit., p. 72.
6
Critique of Pure Reason, Muller’s translation, Vol. II, pp. 92—95.
7
Prolegomena to Ethics, sec. 70.
8
Op. cit., sec. 82.
9
Lotze, Microcosmus, Vol. II, p. 688.
10
History of Philosophy, secs. 259, 260.
11
Paulsen, Introduction to Philosophy, p. 13.
12
Cf. Harris, The Self-Revelation of God, chap. vii.
13
Bosanquet, Essentials of Logic, chaps, i, ii.
14
See on this point my little paper, The Philosophical Pons, in the Proceedings of the Aristotelian Society, Vol. II., No. 1, Part 2 (Jan. 25, 1892). Williams and Norgate.
15
пер с лат.: утверждение о чем-то (факте, предмете или выражении), которое необходимо объяснить.
16
For this use of thatness and whatness see The Philosophy of Reflection (1878). Index, under Questions and Whatness.
17
См. в ценной работе г-на Л. Т. Хобхауса «Теория познания», Methnen, 1896, вторую половину главы «Содержание понимания», часть I., гл. II, стр. 50—59, а также гл. V «Конструкция», стр. 81—84. -В свое время мне казалось маловероятным, что я буду первым, кто придаст отчетливое и эмфатическое значение тому факту, что самые незначительные и низшие эмпирические состояния сознания являются случаями памяти в смысле удержания, столь же полно и столь же обязательно, как и случаи ощущения, восприятия или постижения; это факт, от которого зависит рефлективный характер сознания во всей его полноте, а не только того, что иногда называют апперцепцией; но в этом мистер Хобхауз опередил меня. Я могу сказать, однако, что весь этот §4, да и вся книга I., за некоторыми исключениями, не затрагивающими данный вопрос, была написана в ее нынешнем виде задолго до публикации поучительного, хотя и несколько невразумительного трактата мистера Хобхауза.