Читать онлайн книгу «Подтексты» автора Евгения Ушенина
Подтексты
Евгения Ушенина
Первый том клубного сборника «Подтексты» составлен из конкурсных работ учащихся мастерских прозы и поэзии Подтекст Клуба. В книгу вошли рассказы, отрывки повестей и стихотворения.Десять авторов раскрыли в своих текстах темы памяти, смерти, любви и жизнестойкости.Читая, вы: загляните в голову женщины-матери; узнаете, как парень из деревни прокладывал дорогу в жизнь; какая эпидемия настигла Портланд; как современный поэт чувствует Маяковского; прикоснётесь к поэтическому выражению темы сиротства и преодоления.Сборник «Подтексты» адресован взрослой аудитории, интересующейся современной литературой.Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.
Евгения Ушенина
Подтексты
Предисловие
Сборник «Подтексты» – это результат работы поэтов и прозаиков мастерских Подтекст Клуба.
Я с большим вниманием выбирала тексты, чтобы показать, как окрепли авторы за время взаимодействия с преподавателями, как улучшилось мастерство, проявилась ясность мысли.
Каждое произведение отражает своего создателя. В книге есть и певучие шаманские стихи, и автофикшн рассказы, есть философская и пейзажная лирика, остросюжетные и психологические рассказы.
Мне было важно отразить прогресс и уникальность каждого участника мастерских прозы и поэзии. Я убеждена, что это удалось.
Евгения Ушенина
Зримым результатом обучения для писателей могут стать крепкие рассказы. Собственно, что мы и видим в данном сборнике, родившемся благодаря мастерской Подтекст Клуба. Разные жанры, разная стилистика, разная авторская призма, но есть объединяющий признак. И это признак качества.
Айгуль Клиновская, писатель, редактор, корректор, основатель литературного бюро "Книжный компас".
Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.
В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.
Евгения Ушенина
Подборка «Разговоры с классиками».
«Мама мыла раму утром…»
Мама мыла раму утром,
Алла дёргала фоно,
Мир в их комнатке причудлив.
Алла морщит нос…
Мама греет чайник в кухне,
– Ы, – скулит лохматый пёс,
Ладно в вальсе кружит муха,
Аллу жжёт вопрос:
– Разве можно, чтоб ребёнок,
А не старичок,
Мучал моцарта спросонок?
Удался денёк…
Уши пёс в стаккато рваном
Тряс, учуяв суть —
Ранним утром много ль надо?
Оп, совсем чуть-чуть —
Мыла чтобы мама раму, чайник, воздух, рай.
«я эти пуговицы неумело…»
я эти пуговицы неумело…
тебе пятнадцать ты в черно-белом
кино снималась
а я водитель твоих фантазий в мою
обитель цветного мира вина и хлеба
я этих пуговиц звёздных небо
тебе раскинул как в детстве руки
зачем застёгнуты платья, брюки
сердца и мысли, дома и двери
на эти пуговицы неверия
«Мне не важно, поздно или рано…»
Мне не важно, поздно или рано
получу простую телеграмму.
И не тратя время на ответ,
застегну все отделенья чемодана
на ремни, Тобою милостиво данные.
Предъявлю погашенный билет.
Мне не важно, поздно или рано
в очередь к Тебе идущих встану,
чем позднее, тем нужней вдвойне.
Телеграмма-сожаление за то, что
в Рождество неповоротливы на почте,
долетит по внутренней волне.
И не важно, морем или сушей
Ты идёшь, спасая наши души.
«Наш кот играет с мёртвой птицей…»
Наш кот играет с мёртвой птицей,
Облезлый кот с больным хвостом.
Опять подлец поймал синицу.
Застыл в печали древний дом,
С таким сюжетом не знакомый
Пытается собрать концы,
Чуть подстелить у врат соломы,
В Раю арендовать дворцы.
Журавль в небе точкой света,
А мы скорбим и в душах лёд,
Синицы нет, на кой нам этот
Грядущий високосный год…
«вот так год…»
вот так год
тили-тили вместо
жениха невеста упадёт
ёлки-палки как же так люд казалось не дурак
до-ре-ми-фа-со-ля-си рты раскрыли караси наша кошка жадина
жадина-говядина ваши мыши аты-баты всё шуршат по погребам нам не надо
прочь солдаты жили-были а вы к нам шишел-мышел плачет тише
умирала до-ре-ми воют горько наши мыши
расхотели быть зверьми
тили-тили вместе
ожидали мести
она не
не над не
Мирись, мирись, мирись и больше не дерись!
«Сумерки глотают снегопад…»
Сумерки глотают снегопад,
Поздний вечер канувшего года…
Я сегодня посмотрел назад,
Где суровы лики небосвода,
Где строкой прерывистой года,
Где блестят застенчивые пряди,
Где в корнях волнуется вода,
На меня растерянного глядя.
Город серый полы запахнул,
Парк, хмелея, задрожал берёзой…
Я сегодня в пеленах уснул,
Проглотив младенческие слёзы.
Самой лютой, яростной зимой
Я узнал, что у меня в лопатках
Лета непреодолимый зной
И ромашек полевых охапки.
«Дома в районах старых – корабли…»
Дома в районах старых – корабли,
Они не вечны, их заменит яркий сквер,
Тот дом, где мылась я в тазу, теперь снесли,
Меня, как и его, получит скоро смерть.
Холодный город в сумраке ещё,
Сухие листья и мой плащ едва шуршат,
Подует ветер, станет глупо, хорошо.
… сухие листья расцарапают асфальт…
Я шла и слушала тревогу октября,
Мне рядом чудился печальный, страшный смех,
На вечер этот наговаривала зря,
Чихнула жизнью да прошла сторонкой смерть.
«вот часам сотни лет…»
вот часам сотни лет
уж скрипят, но идут,
то ли да, то ли нет,
то ли там, то ли тут
вот семья, шум и гам
и накрыта еда
то ли там, то ли тут
в дом сочится беда
вот страна и страна
вот часы тук и тук
удержал сатана
окровавленный плуг
все ушли, все умрут
дом пустой, а потом
то ли там, то ли тут
бьют часы напролом
то ли бой, то ли ждут
сотню горестных лет
я и маятник мой
приближаем рассвет
вдохновлённый звездой
то ли да, то ли нет,
то ли нет, то ли… стой…
«В краю, где я не была никогда…»
В краю, где я не была никогда
где горы вздымаются гордо
и снег разноцветный хлопочет
на сонных улицах города
В краю, где спелые жизнеплоды
манящие подлинно сладкие
где шкуры змеиные сброшены
в художественном беспорядке
В краю, где я не была никогда
на улицах с разными голосами
в просторных и маленьких городах
в квартирах пустых воскресает
картинка со множеством пахнущих трав
проросших салатовых юных
и кто из них ты?
а кто из них я?
в заснеженном этом июне
«Стою одна я на обочине сырой…»
Стою одна я на обочине сырой,
смотрю, как в поле рубят женщины капусту.
Нам говорили… так давай всерьёз допустим,
что найдены на сизой грядке мы с тобой.
Лежала ломкая с костлявою спиной,
листа расчётного касалась – холод хрусткий,
и проплывало небо медленно и пусто,
склонясь торжественно-нагое надо мной.
Рукой обветренной со лба смахнула прядь,
ко мне нагнулась, подняла, укрыла мать —
судьба так просто подарила эту милость.
А ветер крутит размышленья, полы рвёт,
поля под паром приближают мой черёд.
Давай допустим… что нам это не приснилось…
Баня
Толстые женщины
В душной бане
Крупные груди
Мылят руками
Я по колено
Жмусь к своей маме
Толстые женщины
Плещут тазами
Ищут глазами
Маленьких деток
Мне бы мочало
И на табуретку
Мыло не надо
Бросьте верёвку
Толстые женщины
Как-то неловко
Слушать смеяться
Прятаться плакать
Лучше бы с папой
Гуляли с собакой
Ну эту баню
Душно и страшно
Толстые женщины
Полнометражны
Полнозабыты что
Полнораздеты
Полно бояться
Страха-то нету
«В проводах повисают тучи…»
В проводах повисают тучи,
Как тугие жгуты кудели,
Неразборчиво и колюче
За окном гомонят метели,
Подоконником барабанят;
Снег то сыплется, а то сеется…
Подремать бы тогда, но сна нет,
Принимаюсь писать – не клеится…
Неподвижна рассада в банках
Майонезных, потёртых, старых,
Солнце, горка и я на санках,
Дядя Ваня и сумка тары.
Сон ведёт диалог с метелью,
Наготой своей беспробуден:
То затихнет, прильнёт фланелью,
То шамански дерёт свой бубен.
В окна медью втекает утро,
Неподвижна рассада в банках,
Я уснула на миг как будто
И с восторгом лечу на санках.
«Помещение не потерпит…»
Помещение не потерпит
моего в него помещения
безответственно наглого
архимедодвижения
приводящего к частному боговымещению
из прокуренного
с розовыми обоями и сухим декабристом на подоконнике
возмущение и
переполненность одиночеством трёхстворчатого шкафа
немого патефона и побитого пылью трюмо
восхищение и
самолюбование электрического щитка бесстыже белеющего
в этом теперь сугубо человеческом месте
так если Бог везде то сила моего вымещения
равна силе вмещения Его в меня
меня в меня и нас в помещение
прости, Архимед
«К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…»
К тёплой стенке я спиной, чуть дыша,
Листья клёна за окном задрожат,
Встречу с прошлым буду ждать, придержав
Прозу будней, чтобы зов был услышан.
Развернётся колесо, не спеша,
Нам давая не единственный шанс,
Вздрогнет радостно ворона-душа
И взметнётся с асфальта на крышу.
Меж деревьев, над домами кружа,
Очеркнёт пером, как след от ножа,
Наших слабостей оскал обнажа,
Перед бурей усилит затишье.
Окна скользкие от пота визжат,
И не страшно, на гашетку нажав,
Расстрелять себя до дна, до гроша,
Оставаясь шрифтом на афише.
И так часто не туда добежав,
И так глупо номера растеряв,
Не поймав ни одного миража,
Не допишем наших дней восьмистишья.
«Когда листва моя истлеет…»
Когда листва моя истлеет,
померкнет надо мной звезда,
я узловатым отраженьем
в пруду и чайкой в проводах,
в чужих руках пустой страницей,
вчерашним небом ноября,
я в черепах квартир, в глазницах
заброшек не найду себя.
И став наивным первым снегом,
рисунком линий на руке,
качаю воробьёв несмелых,
в промёрзших веках, в гамаке.
Я на свету чужих событий
стеклянным отзвуком дождя,
прозрачным кадром, тонкой нитью
истосковался без тебя.
Я стану кожей океана,
солёным ветром на губах,
строкой сожжённого романа,
нелепым ангелом в цветах,
я представляю не природу,
под холм ложатся тени слов,
я жду весну, я жду свободу
и не вступаю в бой часов.
«Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко…»
Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,
Твоё отсутствие присутствует везде.
Ни радости не рад, ни жалости не жалко —
В притихшей комнате, в тоскующем дожде.
Твоё отсутствие прикинулось подругой,
Углы считает сутки напролёт,
Сидит без цели, на балконе курит,
То память штопает, то нервно петли рвёт.
Приду с работы, скрипнет дверь входная,
Вздохнёт на плечиках с цветочками халат.
Я вроде жив, но точно ли не знаю…
В потёртой чашке плёночка от чая,
На полке пыльный фотоаппарат.
Постель нагреет болью – отодвинусь,
В груди гудит, клубится скорбный ком.
Который год я множу ноль на минус —
Твоё отсутствие переполняет дом.
«Помнится было. 3?4…»
– Помнится было. 3?4
Комната, ночь, окно.
Кажется, мы друг друга любили…
– Кто его знает? Было темно.
Музыка – старенький хлорвинил…
– Тополь в окне, а в порту суда…
– Кажется, было… но с кем-то другим.
– Не было этого никогда!
Кажется, минула сотня лет,
Ты приходила сюда одна.
– Не было этого, слышишь, нет!
Тополь всё тот у того окна.
Нет ни утрат, ни пустых обид,
Музыка снова не та, не в такт,
Строчку мою внезапно знобит
Дрожью осенней в сухих листах.
– Было, всё было! В порту суда,
Комната, ночь, мы любили…
– Да!
/До/Ре/Ми/Фа/Соль/Ля/Си/До/
/До/
Я сажаю цветы и слушаю народную музыку не своего народа.
Чуждо крещендо. И пока не стало совсем худо, занимаю руки, душу… и семена настурции у соседки.
Лучше смотреть в черную землю по весне, чем в опустевшие глаза в отражении окна.
/Ре/
Пора закопать то, что когда-то болело, и тогда можно будет рассмотреть само горе.
Под горой или на горе, в кобуре или на море, но точно уже скоро.
Увидеть, как оно стоит по колено в остывшем чае на мёрзлом подоконнике. Дрожит сизой плёнкой, остаётся на стенках старенькой чашки.
/Ми/
Или вертится у витрины игрушечного магазина. Хочет быть с нами.
Да мы и сами с усами тянемся к нему: приманиваемся, обманываемся и рады. Но не долго.
Становимся слепыми рабами и неуверенными рядами идём за нотами чуждой музыки, растерянно выставляя вперёд перепачканные руки, растирая по лицу родовые слезы.
/Фа/
И не сложится строфа, но откроется бесполезным глазам спасительная Голгофа.
И выкинув скелетов из шкафа, не найдя, что надеть, начнём карабкаться к подножью креста, обдирая испачканные родной землёй ладони, колени, неприкрытые животы, заплаканные лица.
Только бы избежать личной вселенской катастрофы.
/Соль/
А я тычу семена в землю, как провинившихся котят, и продолжаю рассматривать боль.
Она поднимает трубку и не решается позвонить, пишет смс и тут же удаляет. Перебирает фотоальбомы и прячет на антресоль счастье, прожитое с тем, кому уже не дойдут сообщения, кто не узнает о сотнях просыпавшихся солью, взорвавшихся воем звонков.
/Ля/
Принимает земля каждое новое семя, укладывает рядами косточки, прессует воспоминания, утрамбовывает историю, оставляет горе.
Ждёт молодого, крепкого стебля. И я жду. Вот бы посадить порядочность и доброту, но у меня только семена настурции и чуждые ноты.
/Си/
Отыщу в выкинутых на пол скелетах макси, за неимением хитона. Надену, вызову такси и никуда не поеду.
Некуда ехать, когда радость закопана в дубовой кадке на мёрзлом подоконнике.
Когда маленький стебель прорастает и тянется к некрашеному кресту. Ищет опору. И я ищу.
/До/
Я слушала музыку и сажала цветы. Теперь в тишине смотрю, как они прорастают.
Елена Ишутина
Я уеду жить в Портленд
Люблю, когда снег в Москве идёт всю ночь, отражаясь в подсветке фонарей. Приятно чувствовать себя в тепле и безопасности. А утром смотреть, как графичные силуэты деревьев выглядывают из-под снежного покрывала. Им вторит двор, словно прикрытый необъятной белой простынёй. Хочется, подобно героям Алексея Баталова и Людмилы Савельевой в последних кадрах фильма «Бег», сесть на коня и поскакать по заснеженному лесу…
Чтобы окончательно проснуться, открываю окно, беру с подоконника горсть пушистого снега и натираю им лицо. Теперь новости и кофе. А дальше звонки, переговоры, в общем, работа. И совершенно неважно, какое время года! Из подъезда в машину, из машины в офис. Уезжаешь – ещё темно, приезжаешь – уже темно. Ну что за жизнь такая пошла?
Тем временем в новостях сообщили: «30 января власти штата Орегон объявили в Портленде чрезвычайное положение. Для борьбы с эпидемией наркотической зависимости, передозировками с летальным исходом и широким распространением фентанила в штате сформирована оперативная группа».
На экране показывали хорошо знакомую мне 82-ю авеню. А на ней чёрные палатки, в которых лежали люди. Кого-то несли на носилках, кто-то… и тут сердце моё ёкнуло. Нет, не может быть. Забыв о том, что опаздываю, стала пересматривать этот репортаж ещё и ещё раз в Интернете. Уверяя себя, что ошиблась.
Понятно, что нельзя за несколько секунд узнать в каком-то бомже своего знакомого. Хотя какой он знакомый? Когда-то я думала, что мы с Олегом вместе и навсегда. Узнала бы его даже в полной темноте…
– Почему ты не включаешь свет? – спросил Олег.
Мы были той осенью одни на опустевшей даче его родителей. Пахло мокрыми листьями и опавшей антоновкой.
– Стесняюсь, – покраснела я, но этого он не увидел. С нас, как листва с деревьев, слетала одежда…
– Ты знаешь, я когда-нибудь уеду жить в Портленд! – с воодушевлением сказал он утром, посмотрев на карту США над своим письменным столом.
– Портленд – это там, где пираты? – наивно уточнила я.
– Зай, какие пираты?! – искренне удивился он.
– Помнишь, у Окуджавы в «Пиратской лирической»:
Когда воротимся мы в Портленд,
Мы будем кротки, как овечки,
Да только в Портленд воротиться
Нам не придётся никогда.
– Ха, так в Америке целых шесть городов с названием Портленд. В разных штатах: Мэне, Техасе, Айове, Коннектикуте, Индиане.
– А шестой?
– Штат Орегон. Вот как раз туда я и собираюсь. А пиратская песня, видно, про Портленд в штате Мэн. Там музей пиратов есть!
– И откуда ты всё знаешь? Ты же не был в Америке?
– Книжки читаю!
Олег просто до мурашек мечтал уехать в США. Шёл конец девяностых. Ему в Совке было плохо, на работе не ценили, компьютеры допотопные… Ничего, думала я, перевоспитаем. Мои предки работали в МИДе, и я периодически бывала с ними за рубежом. В США, правда, тогда ещё не летала. Но четыре года мы жили в Оттаве, в Канаде. Так что представление об Америке я имела. Идиотским мне показался тогда вопрос Олега:
– Твои работали в Канаде? А почему вы там не остались?
Ну как ему объяснить? И я, и мои родители жили в командировках с одной-единственной мыслью: «Вот приедем в Москву и начнём жить по-настоящему». Несмотря на то, что государство платило за квартиру и машину в чужой стране, всё равно хотелось домой. Хотя дома у нас не было ни квартиры, ни машины… Как те бедные родственники, приехавшие из глубинки посмотреть столицу, начинают скучать по своей малой родине.
Везде, в любой стране, есть свои достоинства и недостатки. Пока ты турист – всё прекрасно, но стоит остаться и пожить… Как говорят, там хорошо, где нас нет. Но есть люди, и не только в нашей стране, у которых космополитизм врождённый. Доказывая Олегу элементарные вещи, типа «где родился, там и пригодился», вспоминала бойца из «Гренады» Михаила Светлова. Позже появилась ещё одна песня: «Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно». Иногда мне казалось, что он и общается со мной только потому, что я была там, за бугром. А в остальном недостатков у Олега не было. Весёлый, компанейский, умный.
Правда, однажды притащил какой-то пузырёк с непонятной жидкостью и сказал: «Дыхни!» Я думала, у меня лопнут в носу перепонки и вылетят глаза. Он тоже дыхнул, и мы потом целый час смеялись без всякой причины! Тогда я его чуть не убила за этот «смешарик». Неделю не разговаривали, что для нас обоих было ЧП вселенского масштаба.
Приехав на работу, я и там включила телевизор. Может, будет повтор или по другому каналу покажут. Показали. Мусор, которого раньше никогда не было. Какие-то зомби ходят по улицам… А я знала Портленд тихим, типично американским городком. А какие там пивоварни и винокурни! Был даже макаронный ресторан, но самым крутым у американцев считался тогда «Немецкий» – официанты накрывали столы, а потом брали баян и пели народные песни на немецком языке. Это было очень забавно.
Телефона Олега у меня давно не было. Мы разошлись по разные стороны света уже окончательно. А тогда он, действительно, добился своего – выиграл Грин-карту в лотерее посольства США и улетел в свой Портленд! Как Олежка радовался, даже целовал билет и загранпаспорт. Он знал, я не одобряю его билет в один конец. Почему-то мне казалось, что он увидит реальную жизнь в этом самом Портленде и одумается. Но ничего такого не произошло. Конечно, я, как в песне, ждала и верила.
Позвонил он мне только один раз, когда долетел до «Америки-разлучницы». Больше ни слова, ни звонка, ни смс. Видно, его захватила новая жизнь. Или, не дай боже, конечно, что-то с ним случилось. Не выдержав, я позвонила ему сама. Разбудила. У них была ночь. Меня интересовал только один вопрос: всё ли у него в порядке? Он сразу проснулся и закричал: «Заяц, ты даже не представляешь, как тут круто!» Дальше я слушать не стала – положила трубку. Мой начальник догадывался, почему я так похудела, и отправил работать на выставку в Сиэтл. А там и до Портленда рукой подать. Но я не знала, как найти Олега. На мои звонки он не отвечал. Оставалось два дня до закрытия выставки, и Олег позвонил сам.
Оказалось, его сильно избили какие-то чернокожие и телефон отобрали. Арендовав старенький «Шевелл», я поехала в Олежкин город мечты. Через три часа мы с ним обнимались, боясь, что если расцепим руки, то окажется, что наша встреча – всего лишь мираж. Виза была у меня на три месяца, и я осталась. Не могла не остаться! После нападения местных Олег ещё окончательно не поправился. А он уже нашёл себе работу. И в сентябре должен был сидеть за компьютером. Он был, как сейчас говорят, айтишником. Кстати, именно в Портленде штата Орегон изобрели компьютерную мышь.
Был самый разгар лета. Мы не задумывались о нашем общем будущем, ничего не обсуждали и не загадывали, жили сегодняшним днём. Это было время, когда портлендский дендрарий утопал в розах. И мы на велосипедах ездили по набережной наперегонки. Было жарко. Частенько днём мы пропадали в прохладном магазине книг. Огромный, он занимал целый квартал! Город книг Пауэлла. Это было время, когда в Портленде не было так много сумасшедших бомжей и хипстеров, а крупные брендовые магазины не грабили банды BLM.
Лучше бы мы тогда поругались, поспорили, высказали друг другу всё. Травма от недоговорённости была ещё больнее. Но он знал, что я не останусь, а я знала, что он не уедет. Может, этим и объяснялось его странное поведение? Какое-то нездоровое возбуждение. У него всегда были расширены зрачки. А может, уже тогда он стал употреблять наркотики? Травма была ещё и физическая: после встречи с чернокожими у Олега болел позвоночник. Через несколько лет он прилетел в Москву на похороны горячо любимой мамы и признался, что не может работать без анальгетиков-опиоидов. А фентанил в их числе.
Приехал на похороны он уже полностью разочарованным в США. Друзей у Олега там не было. Так, приятели. Американки попадались неухоженные и не очень умные. Таких, как в голливудских фильмах, он даже не встречал. Любят только деньги. Даже жена Дженнифер ушла от него из-за того, что он стал получать на сто долларов меньше! Работал всё это время без отпуска по двенадцать часов в сутки. Остановишься – задушат счета. Ну как тут без амфетаминов? В Москве он тоже ожидаемых восторгов ни от кого не получил. Всем знакомым безразлично, что он живёт в США. А у меня была уже своя семья. И на его позднее приглашение «Я приехал за тобой!» только рассмеялась.
…Снег с угреватыми вкраплениями заметно подтаял. Обречённые льдинки кружились в водоворотах луж. Зима не хотела сдавать позиций, но птицы уже вовсю пели, чувствуя, как земная ось стала ближе к солнцу. Образы Серафимы и Сергея на лошадях из последних кадров фильма «Бег» растворились в лучистых зайчиках на стене. На мой запрос о судьбе Олега в координационный совет российских соотечественников, проживающих за рубежом, пришёл ответ. Я уже знала, что там написано.
Лизанька и Елизавета II
Звонок в дедушкиной квартире пронзительно голосил уже минут десять, а дверь так и не открывалась. Сказать, что Лиза была озадачена – ничего не сказать. За это время она испытала целую гамму чувств от любви до ненависти… Положа руку на сердце, Лиза к дедушке была, мягко говоря, равнодушна. В ней роились свои, подростковые, проблемы, и к стариковским она относилась несколько высокомерно.
«Жду ещё пять минут и ухожу», – решила Лизавета. Вроде мама сказала, что дед её ждёт, что ему срочно понадобилось разобрать архив и даже кое-что отсканировать. И она через весь город тащила свой ноутбук в рюкзаке для этой «важной работы». Хорошо хоть, сканер у деда был…
Из квартиры напротив вывалился сосед:
– Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя,
Казённый дом…
Несмотря на то, что день только начался, он был уже навеселе.
– Здравствуйте, дядя Ося.
– Лиза, ну сколько тебе говорить, что я не Ося, а Осип Эмильевич, как Мандельштам. Хотя откуда тебе знать про Мандельштама? – и он махнул рукой.
Но Лиза не растерялась:
– Не говори никому,
Всё, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или ещё что-нибудь…
– И что, ты хочешь сказать, что это Осип Эмильевич написал?
– Да-да, именно он! – на лестнице появился запыхавшийся дедушка с пакетом.
– Валерий Владимирович, приветствую, – Осип Эмильевич театрально поклонился. – Я тут внучку вашу развлекаю…
– Спасибо, Осип Эмильевич, иди отдыхай, дорогой!
Несмотря на беспробудное пьянство соседа, дедушка относился к нему уважительно. Он ещё помнил, как тёзка Мандельштама собирал стадионы. Более того, он читал свои стихи в Политехническом с Беллой Ахмадуллиной и Евгением Евтушенко. А теперь старый и забытый всеми классик пил с утра и до вечера. От него давно ушла жена с ребёнком, он продал почти всё своё имущество… Но самое ужасное было не это – его покинула Муза! Он ничего не писал. Тёзку Мандельштама похоронили даже многие почитатели его таланта. Что Осипу Эмильевичу казалось особенно обидным.
– Ну что, Лизанька, ты там нашла? – дедушка нежно называл внучку Лизанькой с ударением на втором слоге… Они уже второй час перебирали конверты с наваленными в них, как бог на душу положит, старыми фотографиями деда. Некоторые завалились за шкаф и завистливо-сиротливо подглядывали в щёлочку, как бережно пришедшая девочка обращается с другими конвертами.
Ничего интересного в этих фото не было. Приёмы, встречи, конференции. Как сказал бы профессиональный журналист – паркетная съёмка. Некоторые фотографии были любительскими и от этого уже изрядно скрученными. Допотопные глянцеватели оставляли на фото неоднородные пятна, расплывчатые, как лужи, покрытые тонкой коркой льда. Проявители, закрепители… прошлый век. Многие фотографии пришлось выбросить, так как они восстановлению не подлежали, даже в фотоателье. Что-то Лиза всё-таки отсканировала. Дед был военным переводчиком и работал с иностранными делегациями в разных странах.
– Дедушка, а это кто такие?
– Да французы.
– А это?
– Это мы в Англии. Ты знаешь, что первым в гавань Ленгстоун вошёл ещё мой отец Владимир Михайлович. Он мне много рассказывал тогда о своих походах.
– Да, знаю. Мама говорила, что прадедушка помнил из английского только a glass of wiskey…
– Как ты думаешь, без знания этой фразы можно ходить по барам в Англии?! Нет, конечно. А ещё его потрясли магазины, где всё продавалось по одному фунту! Даже аптека такая была, где все лекарства по одному фунту. Представляешь?
К счастью, Лизавета не застала того времени, когда в магазинах практически ничего не было. Даже самого необходимого. И её мама раздавала всем знакомым свою горячо любимую коллекцию иностранного мыла. Слава богу, у неё теперь всё есть. Действительно, Лизе трудно было представить, что жвачка была дефицитом. А за мясом очередь её бабушка занимала с утра. Но что действительно внучка никогда не могла себе представить, так это то, что её седой и колючий дедушка Валерий Владимирович был таким красивым в молодости. Просто киношным. Правда, мама про внешность отца говорила: «Олег Янковский в фильме “Щит и меч” отдыхает», но Лиза не могла до конца осознать, что это значит.
– Дедушка, а это что за женщина с тобой рядом? Какая-то известная…
– Это Елизавета Вторая Божьей милостью Королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии.
– Да ты что?! Ты с ней разговаривал?
– Да, внучка, разговаривал.
– А о чём вы говорили? Вот здесь она даже улыбается! Надо же…
– Ты помнишь старый фильм «Римские каникулы», самую последнюю сцену, где принцесса задаёт выстроившимся перед ней товарищам уже отработанные вопросы?
– Тот, что с Одри Хепбёрн?
– Да. Ну так вот. Стою я в строю самым последним… ещё летёхой был. Подходит ко мне Елизавета Вторая. Видно, у неё все дежурные вопросы закончились, и спрашивает меня: «А какое у вас любимое хобби?» Ну я возьми, да и скажи: «Мушечки вязать люблю».
– Дедуль, а что значит «вязать мушечки»?
– Есть такой вид рыбалки, как нахлыст…
– А, знаю! Это когда шнур забрасывают с приманкой.
– Так вот, шнур забрасывают с мушкой. Её можно смастерить в специальных тисках. Они похожи на маленькую перевёрнутую лавочку.
– Да, я видела у тебя такой инструмент. Так ты у меня для этого просил бусинки и лак для ногтей у мамы? А королева что ответила?
– Говорит: «Я тоже мушки вязать люблю!»
– Дедушка, ну так мушек-то не напасёшься. То в кусты залетят, то зацепятся за что-то. А королеве разве некому мушки купить в рыболовном магазине? Или заказать у специалиста…
– Дело не в возможностях. Настоящий рыбак сам мушечки вяжет. Кстати, помнишь мои прошлогодние? На них в Карелии прекрасно клевал лосось!
– Не отвлекайся. Что было дальше?
– Ну, она меня спрашивает: «А какая мушка у вас самая любимая?»
– А ты?
– Я ей и говорю: «March Brown». Она говорит: «У меня тоже!» В общем, у нас с ней был профессиональный разговор двух нахлыстовиков. Смотрю, её помощник на сумочку поглядывает. Если собеседник назойлив или надоел – королева просто перекладывает сумку из одной руки в другую. У неё есть такие тайные знаки. Если ставит на пол, то надо собеседника сменить. Если на стол, то хочет уйти… Но она сумку повесила на плечо!
– Дедуль, а что это значит по королевским тайным знакам?
– Значит, моя дорогая внученька, что всё у королевы в порядке!
– Здорово!
– Ничего здорового. Мы проговорили с королевой больше положенного. И даже наша служба безопасности косилась на мою болтовню с Её Величеством. На следующий день меня вызвали в комнату, обвешанную проводами, в нашем посольстве и долго пытали, о чём я мог говорить с королевой столько времени?!
– Ну а ты что сказал?
– Я признался, что выдал ей все секреты и даже те, которые не знал!
Они засмеялись, а Лиза подумала, что, по всей видимости, молодой русский лейтенант королеве очень понравился. Поглаживая фото, она не могла налюбоваться на деда. Как в той песне Ирины Аллегровой: «Младший лейтенант. Мальчик молодой. Все хотят потанцевать с тобой». Стройный, в парадной форме. Пепельные волосы и такие красивые голубые глаза. Бабушка ей рассказывала, что когда деда ещё ни разу не видела, сидела с подружкой и мечтала о суженом. А подружка возьми да и скажи, мол, ты должна загадать внешность своего будущего мужа. Бедная бабуля, она и подумать о таком не могла. Но у неё с собой был лик Николая Чудотворца. Как раз белого с голубыми глазами. Хотя лики Чудотворца разные бывают, но этот был именно такой. «Вот пусть мой суженый будет таким!» – решила бабушка. Так и вышло. Если сейчас взять тот лик Николая Угодника и фото дедушки… Одно лицо! Не мудрено, что Елизавете Второй он так приглянулся!
Ещё Лиза где-то читала, что на своей коронации Елизавета Вторая сама пригласила на танец командира советского крейсера Олимпия Рудакова. Статного красавца. Правда, говорят, что сделала она это для своей влюбчивой сестры Маргарет, которая положила глаз на Рудакова. Ведь она после танца подвела Олимпия Ивановича именно к сестре. Ну а что? Королева Елизавета была настоящей женщиной.
– Дедуля, скажи честно, ты меня в честь королевы аглицкой назвал?
– Нет, конечно. Твои родители так решили. Ну, хватит нам мероприятия разбирать. Теперь самое интересное – фотографии с рыбалки!
Екатерина Неретина
Бессонница
Ночь хлопает дверьми,
И сквозняки повсюду,
Снаружи и внутри.
Весь наизнанку дом.
Лгут тени за окном,
И колоколом в душу
Луна звонит тревожно,
Что не забыться сном.
Все думать и бродить
Полночным привидением…
И танцевать безмолвно
С тенями у стены.
Изящный круг Луны —
Сплошное наваждение.
Но что поделать…
Дверь открыта, заходи!
Стол будет без убранств,
А чай слегка остывшим.
И лунный луч, целуя,
Коснётся моих рук.
Сегодня я одна,
Твой зритель загрустивший.
И гулкий полумрак,
Мне поневоле друг.
Луна взошла в алтарь,
Как девушка к обряду.
Венчание ночное,
В пол грустные глаза.
Она сияет вся,
Торжественно нарядна,
И трепетом священным
Исполнена душа.
Небесная сестра,
Я к таинству причастна…
И выпало мне пить
За новый лунный день,
Служить тебе во тьме
Мистического часа,
Отмеченной быть знаком
Исконности твоей.
Твой светоносный лик
Иконой небосвода
Склонился надо мной,
Как знахарь над больной.
И с тихою тоской
Глядит в меня как в воду.
Снисходит на меня
Как вечность, как покой…
Не стану провожать.
Бессонница с запястья
Снимает свою хватку
И в дом пускает сны.
Она моё проклятье,
И горькое причастие
Пред тихим шагом
Ясновидящей Луны.
Тотем (лесные лани)
Лунные линии, тонкие линии
Лягут как капли на гибкие спины им.
Изгибы изящны, шаги грациозны,
Глаза – отражение озера звёздного.
Тень, полуявь или призрак рассвета?
Бродят на тонких ногах силуэты.
Туманом укрытые духи-хранители.
Лунные линии тонкими нитями…
В глаза не заглядывай, нрав не испытывай.
Грёзы по райскому саду… не впитывай.
Тропой уходи от них самою долгою,
Лунною, дикою, узкою, тонкою.
«Я стояла у двери балкона…»
Я стояла у двери балкона,
Ко мне подлетела ворона
И зло в лицо каркнула.
Я ждала вестей с фронта
О моем родном брате.
"Не дождёшься", – сказала ей.
Вечером пришло сообщение:
"С лица земли стёрто селение.
Было лютое адово…
Все, кто пишут – выжили,
Но были потери.
Среди живых нет брата вашего."
Но было другое сообщение.
О том, что Хранители времени
Стоят у света на страже.
Духи богатырей витязей
Крепко-накрепко у рубежей,
И они видели моего брата.
На первое сообщение
Я ничего не ответила.
Но прошептала на второе:
"Спасибо вам за надежду,
Хранители, покровители.
Жду. Не впускаю горе".
Было и третье сообщение.
На утро следующее:
"Он был на дежурстве,
Сменился моим мужем.
У них все в порядке,
Живы, немного контужены".
Всё сторожила ворона
Мой балкон и окна
Ещё несколько месяцев.
Но прилетал белый голубь,
И ястребы, и сорока.
И приносили мне добрые вести.
«Частицами, слоем за слой…»
Частицами, слоем за слой,
Соль завершается мной…
Кристаллами в самую суть
Из глубины в бирюзу,
Во мне продолжая волну.
Шёлком песка сохранен
Оттиск изнеженных форм.
Тепло моего естества
Исчезнет с поверхности дна.
Следы от меня – пустота…
Это мой сон? или мир
после второго пришествия?
Или степенно шествие
моё на другой свет?
Тихо. И птиц в небе нет…
Гибкая водная гладь
Зрячей глядит глубиной.
Бездонность и синий покой
В моём отраженьи дрожат.
Я открываю глаза…
Кресло и книга, халат…
Омыла святая вода.
Капля из моря – я…
мне предстоит найти
свой путь к океану любви.
Сонет
Я поддаюсь подкравшейся тоске.
Захлебываюсь запахом дороги.
Смотрю в сияющий алтарь небес
И мыслью зависаю на пороге.
И оторвав себя от снов в тепле,
Я ощущаю дымный дух свободы!
Но жжется он, чертя углем в душе.
Бездомность скорбно тянет за подолы.
Так для чего во мне терзаниям приют?
И несиденье дома? Вой под звезды?
Стал пресен ваш порядочный уют.
Паломник-ворон верен вере твёрдо.
Меня стихи-скитания зовут,
И я лечу на зов, чернильно-черный.
«Временем моим…»
Временем моим,
Именем Твоим…
Я хотела стать
На звезду похожей.
Ног босых следы
Догнала волна.
Мне к звезде нельзя,
Слишком тонкокожа.
Я смотрю из-под
Млечности гирлянд.
Разлетаются
В темноте соседи.
Музыка стихов —
След секунд землян.
Вдох и выход мой
Помнят строки эти.
Мудрость космоса
Пеплом в волосы.
Кожей собрала
Пыль из серебра…
Мне бы написать
Песню Господу,
С нею на устах
Успокоиться.
Именем Твоим!
Временем моим!
Мир бежит быстрей,
Мои строки тоже.
Тянется душа
К таинству огней.
Выстроен стихом
Мост к далёким звёздам.
Орхидея
Подари мне сиреневых орхидей
Из тропической колыбели,
Из долгих проливных дождей,
От парящего влагой берега.
Подари мне их тягучий аромат.
Он наполнит меня как вином и ядом.
Я буду слышать дождь и океан,
У их подножия дурманным сном объятая.
Они мне – обнажённая любовь!
И обнажённым шелком покрывают душу.
Они ко мне в объятия и в кровь
Текут сиреневой лавиною наружу.
В их аромате, дьявольски густом,
Беспомощная чистота рассветов.
Вдох орхидеи, как возможность лета.
Наполни сладостью своей мой дом.
И пусть цветёт она сегодня для меня, —
По-северному замкнутой и гордой,
Искавшей у ветров сырых тепла,
Живущей неприлично скромно.
Хочу тонуть в сиреневых ручьях
Её пленительного тёплого нектара.
И представлять мгновения, когда
С дождём она бесстыдно целовалась.
В пронзительных сиреневых тонах
Я вижу кроткую тоску по раю,
Призыв любить, бесстрашно отдавая
Души своей расцветший сад.
«Ты был мне карателем…»
Ты был мне карателем,
Медленно резал всё светлое.
Знаком лёг восклицательным,
Прописался в моем дневнике.
Искушая изобретательно,
Искусно меня предал
сто раз за вечер.
Потом попросился обратно
и предал больнее вдвойне…
Посланник божий?
Опричник,
исполняющий слепо и преданно
Высшую меру Всевышнего?
Отсыпано щедро мне…
Я распознала истину.
Не ты был чудовищем.
С улыбкой, тонкой, как лезвие,
смехом звонким, как песня,
Темнота разрасталась в душе.
Непросто в самой себе
Опознать лик убийцы…
жертвы, судьи, очевидца.
Я узнала недавно во сне
Как тебе было больно
Топить меня в полной
Соблазнов и страхов воде.
Но Ангел твоею рукою
Карты кропил в игре.
Прости меня, если сможешь.
Мы оба тогда сломались —
Из-за твоих, из-за моих
шатких и ржавых перил…
Но теперь-то я знаю:
ты, хоть и не светел,
но злодеем не был.
Ты медленно резал все тёмное,
Чтобы меня спасти.
«Меня кто-то совсем забыл…»
Меня кто-то совсем забыл?
Ниоткуда за мной не пришёл.
На пустынном перроне простыв,
Отбиваюсь от свор сквозняков.
Отчего же я до сих пор…?
Почему же кто-то всё не…?
Сколько нужно часов ещё…?
Что мне станет спасением?
Всюду дует за воротник.
Кто-то где-то был очень мил.
Жизни скомканный черновик
Убегающим шпалам скормил…
Мне никто никогда нигде…
Потому что ничей не свет.
И я чувствую, что теперь
Никого на перроне нет.
Дерево
На моей коре дождь…
На моей коре ночь…
Из моей коры жёг
Пламя старый шаман.
Над моей кроной спят
Сотни бледных плеяд.
И кочевник закат
Ткёт кровавый обряд.
Под моей кроной тьма,
Птицам цепким дома.
Чертит ведьма-сова
Колкие письмена.
Здесь не тишь и не блажь.
Вырви глаз темнота.
Зашипит по ветвям
В танце смерти змея.
Ты пришёл поглазеть?
Бродят многие тут.
У моих корней кровь,
Под моей тенью труп.
Я расту не в земле.
Подо мной города.
Человечьих костей
Стройные берега.
Выпей горечь мою,
Съешь изогнутый лист,
Под могучим крылом
Закопайся и спи.
У моих корней соль…
У моих ветвей сок…
Будет сладок твой сон
В скрипе вечных часов.
Иллюзорный ваш мир
Рассыпался в труху
Сотни раз на моем
Деревянном веку.
Мой удел провожать
Смену зим и эпох.
Деревянно обнять,
В колыбель или гроб.
Ты ко мне приходи,
И садись на качель.
На моей коре ночь…
От тебя ушла тень…
«Небо в квадрате с крестом…»
Небо в квадрате с крестом
Висит в предутренних сумерках.
Комната сливается со сном.
Силуэты плывуще-танцующие.
Темнота безлика, бездонна.
Глядит, как бездомная, с улицы.
Под нависшим оком хочется
Съёжится и зажмуриться.
В этой комнате пять углов.
Четыре прямых, один острый.
В остром колене-прижатом назрели вопросы,
Занозами в ребра несносными.
Небо просачивается в щель,
Капает с подоконника.
Утро затапливает постель.
Растапливает плоть мою.
Расплавляется бесцельно
масло на бутербродах.
Органный гул тишины
сменяется щебетом голодных.
Главный орган духа невозмутим.
Снимаю с плеч темноту хваткую.
Утро. Пора думать о земных.
Ночью снова: угол, бездна, квадраты…
Акростих Пётру Главатских
Пеплом дымит раскаленная сцена,
Ёмкость для сольного сердцебиенья.
Треском горящего нотного поля
Рвение духа выходит на волю.
Глаголить ритм, поднимая
Лавину чувственных рек,
Авангардно-свободно
Всеуслышанно каясь,
Акцентом звука пронзая
Тончайщие стены тел…
Снисходит крик в темноте,
Как плач об агнце света…
И.
Х.
Он (деньги) и я
Когда ты входишь в обветшалый кров,
Твой лоск встаёт павлином среди пыли.
И стопы книг (и на и под столом)
Лежат, желтеющие рты разинув.
А ты, смеясь, из шляпы достаёшь,
Как соль весьма изысканного трюка,
Горсть фантов: ЦУМ, театр, ужин в Турандот…
И вежливо протягиваешь руку.
И амбра в след играющих духов,
И вин стареющих кровавое наследие…
Одевшись в узко-чёрное столетие,
Ты мне бросаешь длинное вечернее
Огней московских полотно.
И я плыву в размеренных шелках
По мраморным парадным коридорам.
Я загораюсь вспышкой в зеркалах.
И пудрюсь в глянце царственных уборных.
Но только помни, мой роман с тобой —
Прогулка под Луной бродячей кошки.
Я незаметно ускользну домой,
В мой сад, где шаль скамейке брошена.
Веранда,
книги,
небосвод,
Под крышей скошенной.
Люблю с тобой,
(и без тебя),
Смотреть
на звезды я.
«Я разрешаю…»
Я разрешаю
злиться
волчицам.
Рычать
и скалить
клыки.
Я разрешаю
резвиться
львицам.
Ночью
по звездам
брести.
Я разрешаю
птицам
стелиться
Ситцем
в небесную
синь.
Я разрешаю
лисицам
слиться
С рыжей
листвой
осин.
Провозглашаю
раскрыться
всем лицам,
Частицам
моей
души.
Я пожелала
свершиться
жрицей
В храме
цветущей
Земли.
Сыпет
крупицы
корицы
Тёплое
тёмное
Инь.
Сила во мне струиться,
Тайна земных глубин.
Александра Быстрова
Повесть «Папа вырос» (отрывок)
Подобралась поближе к папе и включила диктофон. Мне хотелось узнать подробности, сохранить истончившиеся воспоминания.
Глава первая. Покидая отчий дом
Сердце тонуло в вязкости за грудиной. Колька ворочался, и панцирь кровати скрипом выдавал беспокойство. Мама, уставшая за длинный летний день, не реагировала на звуки из противоположной части комнаты – глубокий сон овладел ею до утра.
Колька пересчитал воображаемых овец, белых, кучерявых, до сорока шести. Дальше мысли сбились на волнующее: завтра начнётся новая жизнь вдали от дома. Самостоятельная.
Хорошо хоть, на рыбалку сгонял с ребятами. Деревянный мосток, тянущийся до глубины, удачно оказался свободным. От торопящегося шага доски запружинили. Парни расселись по трём сторонам, свесили ноги, изредка задевая остывающую воду. Слегка, чтобы не распугать рыбу. Большое озеро в центре села окружали дома разного размера и достатка, с одного бока уходившие улочками до соснового леса, за которым текла Ока.
Вечерний клёв оправдал надежды. Натаскали ладошечных карасей по полбидона и довольные засобирались домой. Колька не удержался, скинул кепку, майку и шаровары. Лето заканчивалось – хотелось напоследок прикоснуться к озеру. Накупался до синих губ. Друзья тем временем оттачивали мастерство: крутили «солнышком» ведро, наполненное водой. Эффект застывшей воды завораживал. Ни капли не проливалось из перевёрнутого ведра. Неподалёку барахтались ненасытные до влаги беспокойные гуси. Широкими крыльями они раскидывали брызги. Среди их гогота доносилось:
– Пока! Га-га-га. Пока!
Колькин дом был виден с берега, он стоял метрах в двухстах на пригорке. Парень взбежал по крутой песчаной тропинке, трава вдоль которой начинала плешиветь. Согрелся.
Васёк учуял добычу, встретил Колю, как цирковой кот. Настойчиво прошёлся вдоль хозяйских ног, соприкоснувшись с ними упругим шерстяным телом, вырисовывая знак бесконечности. «Бесконечно я вас люблю», – читалось в глазах хитреца.
Колька хихикнул, радуясь прошедшему дню. Уткнулся в подушку, чтобы не разбудить маму, обнял пушистый упитанный клубок, посапывающий рядом. Тот на мгновение встрепенулся, вытаращился.
– Васёк, кто ж тебе рыбки теперь принесёт? Я-то уезжаю, – прошептал парнишка.
Кота не заботило будущее, он попеременно сомкнул глаза – два жёлтых шарика, отражавших мягкий свет луны, исчезли.
– О-у-ааа, – широко зевнул Колька, поддавшись наконец-то настроению ночи. – Д-вайспа-аа. – Звуки, вместо того чтобы вылететь наружу, скатились в гортань.
Ненадолго провалился в спасительную дремоту, только скоро снова очнулся. Было ещё темно. В горле пересохло, но греметь чайником на кухне или красться в сени к ведру с прохладной, манящей водой – не вариант. Тишина.
Вспомнилась первая поездка в Касимов с одноклассником. Познакомиться с городком не удалось – дорога неблизкая, а управиться нужно было за один день. Сдавали экзамены: математику и диктант. Сопровождала их Петькина мать Ольга Ивановна. Она же, будучи учительницей, и помогла ребятам подготовиться. В общем, Кольке повезло, что сын Ольги Ивановны тоже хотел учиться в КИТе[1 - КИТ – Касимовский индустриальный техникум.]. Хороший вариант для парней после сельской семилетки.
А помощь Кольке была нужна. В дневнике частенько появлялись трояки. Он вздыхал, когда дома приходилось рассказывать о школьных успехах. Не оправдывался. Хотя оправдания на виду: единственный помощник матери. На нём была вся мужская посильная работа: натаскать воды, сколотить, вскопать… Да и среди одноклассников он был самым младшим. Сам напросился. Друзья пошли в первый класс, а ему рановато – январский. Скучно одному оставаться, за компанию занял место за партой. Учительница начала перекличку. Кольку, естественно, не назвала.
– Филиппок, ты чей будешь? – обратилась она к белобрысому мальчугану, которого не было в списке. Приподняла очки. Удивилась незапланированному ученику.
– Он с нами! – полетело в ответ с разных мест.
Колька кивнул. Марья Васильевна разрешила остаться. Втянулся. Так и учился, опережая образовательную судьбу на год.
Повернулся на правый бок. Запустил пятерню в густую чёлку, взъерошив её, пробубнил:
– Чего не сплю-то? Рано вставать…
Движения хозяина задели Васька: поднялся и недовольный отправился за спокойствием на подоконник.
Учёба и домашние заботы – это обязанности, отвлекавшие от уличной жизни. Лапта, догонялки, прятки… Когда через окно врывались лучи солнца и доносились радостные возгласы, усидеть за тетрадками, выводя слова, запоминая формулы, было неимоверно трудно. Учебники никуда не денутся, а вот друзья разбегутся по домам. Радость ликования будет упущена.
Самый закадычный друг Лёнька оставался теперь в привычной жизни. Решение о переменах далось Кольке легко, да только чем ближе этот шаг, тем сомнительнее он становился. Чужой город, чужие люди. С Лёнькой же они не разлей вода. Тот из многодетной, гостеприимной семьи. Когда Колька приходил, его непременно усаживали за стол, угощали: варёная картошка с ароматным маслом, квашеная капуста целыми кочанами и солёные маслята. Принимали как родного, и Кольке нравилось хоть ненадолго ощущать себя частью шумного семейства.
Однажды во время зимней игры Лёнька потерял указательный палец левой руки. С соседскими ребятами катались с крутой горки на ледянках – плетёных мини-корзинах, дно которых заливали водой. Опасная штука получалась. Поняли, когда она Лёньке палец отрубила и снег зардел бедой. Первой бедой в жизни друга, которого ждала непростая судьба.
Зима. Какая она будет на новом месте? Зимними длинными вечерами Колька любил забираться на печку и читать книжки при свете моргасика, который смастерил из подручных керосина и фитилька. Вряд ли в чужом доме, где мама сняла для него комнатушку, позволят занимать печку.
Растянулся звездой, сбив одеяло в сторону. Сон не шёл.
В мае, когда завели разговор с матерью, кем Колька хочет стать, он не раздумывая ответил: «Космонавтом!» За месяц до этого Гагарин полетел в космос. Люди осваивали далёкое, манящее, непостижимое. Гордость и огромная радость переполняли советских граждан, а уж парня неполных четырнадцати лет и подавно.
Мечты часто остаются несбыточными от своей грандиозности, а цели осуществляются из-за горящей душевной необходимости.
Поршневая ручка, чернила в которую набирались из пузырька, стоила два рубля. Чтобы её купить, Колька терпеливо собирал бутылки. Семнадцать экземпляров стеклотары по одному выстраивались в сарае. А тем временем серебристая ручка с изящным перьевым окончанием красовалась на полке местного магазина, ожидая счастливого обладателя. Дождалась и была положена в новёхонький чемодан из прессованного картона. Обтянутый коричневым дерматином, с блестящими металлическими углами, купленный по случаю важной поездки, он давно томился в углу терраски.
Петух и запах омлета опередили маму. Колька вынырнул из недолгого утреннего сна. Какой она готовила омлет! Румяный, масляный. На маленькой чугунной сковороде, на которой ещё чудесно выходили тончайшие кружевные блинчики. Их мама напекла ещё вчера, в дорогу.
Солнце неспешно поднималось над селом. Сине-белый автобус растревожил грунтовку. Облако пыли сопроводило его до остановки. Нехотя открыл двери.
До свидания, отчий дом.
Глава вторая. Ангелы-хранители
Сентябрь вместо поддержки устроил плаксивость. Затянувшаяся слякоть нагнетала грусть по родным местам и людям.
– Николай, чего ноги-то еле волочишь? Знаний, что ли, дали с лихвой – тяжела ноша? – хозяйка дома, ставшего приютом студенту, добродушно подтрунивала.
– Угу, – пробубнил новоиспечённый постоялец, шаря глазами по замызганным ботинкам.
Помня вчерашние наставления про чистоту полов, разулся при входе, как, впрочем, делал это и в родительском доме, и поплёлся в свой угол. Комнатушка хоть и имела скромные размеры, но была уютно обставлена. Узкая кушетка вдоль стены, на которой висел гобеленовый ковёр с оленями. Художник, а потом ткачиха, расположили их на цветном лугу рядом с речушкой. Перед сном можно разглядывать картину, додумывая сюжет. Дома над его кроватью осталось другое изображение: ребята-туристы присели на пригорок передохнуть и вглядывались в даль – что же ждёт их впереди. Мечтай себе на здоровье!
При входе в комнату – скрипучий шкаф. Если бы он мог говорить, поведал бы тайны не одного поколения – списали было старого на покой, да сгодился ещё. Занимался Колька за столом, упирающимся в подоконник. Часто улица выдавала сцены для наблюдений: за воробьями, облюбовавшими стриженый куст под окном, или прохожими, спешащими домой. Скорее всего, домой! А куда ещё могут спешить люди?
Осень отжила и передала права молодой зиме. За окном побелели крыши. Софья Михайловна, статная классная руководительница, ворвалась в кабинет со стопкой тетрадей и, судя по надутым щекам, дурными новостями.
– Садитесь, бездари, – отрезала она, поправляя копну волос, зрительно вытягивающую и без того высокое тело. Её худобу подчёркивал пояс крепового платья, длины которого легко хватило бы ещё на один виток вокруг талии.
Нравоучения сменили правила русского языка, которые учительница сыпала в ответ на ошибки в диктанте. А тех было предостаточно, чтобы считать произнесённое «бездари» оправданным.
Колька не заметил, как вжался в стул – груз знаний давил с увеличивающейся каждый день силой. Тяжко! «Вот зачем, скажите мне, на отделении ремонта и монтажа металлообрабатывающих станков и автоматических линий нужно изучать грамматику? Что я, без неё инструкцию не прочту или письмо домой не напишу?» – вздыхал парнишка и торопил время до следующего урока, где он под наставления Иван Саныча продолжит мастерить молоток.
Колька распрощался с одногруппниками: большинство отправились в общежитие, некоторые счастливчики – по домам. Компании в его сторону не складывалось.
Снег хрустел под ногами, улыбка расползалась на лице, шапка сдвинулась на затылок. Колька горделиво достал из портфеля молоток, на котором красовалась аббревиатура КИТ и цифры 1961. Именной, собственноручно сформированный из круглой металлической заготовки на заточном станке, кропотливо отшлифованный напильником и надёжно насаженный на деревянную рукоятку. Работы только двух студентов отметил преподаватель. И в качестве поощрения отвёл ребят в мастерскую техникума, где молотки зацементировали: для повышенной прочности металла их нагрели и посыпали специальным порошком.
– Сам! – негромко восхищался Колька, представляя рядом Лёньку. – А Саныч как нахваливал! По плечу хлопал, говоря, что «далеко пойду», – шмыгнул раскрасневшимся носом и потёр молоток ладонью.
На хребте соседской крыши мелькнул серый холёный кот.
– Васёк! – Колька от неожиданности выронил инструмент и протянул руки к четвероногому.
Тот вскочил, навострил уши, задрал хвост и, проваливаясь в пушистый снежный слой, поспешил к человеку, радостно его зазывающему.
– Привиделся, – спохватился Колька.
А кот, надеясь на угощение, продолжал брести напролом уже по белой земле.
После экзаменов, результаты которых лишили Кольку стипендии в размере двенадцати рублей, Софья Михайловна вызвала его и странно мягко начала разговор, словно втиралась в доверие. Ей непременно нужно было знать всю арифметику Колькиного бюджета. Парень поддался располагающему тону и выложил как на духу, что стипендии и присылаемых маминых десяти рублей, из которых пять он отдаёт хозяйке комнатушки, едва хватает на обед в студенческой столовой за тридцать пять копеек и кое-какой ужин.
– А завтракаешь чем?
– Чай пью, да баб Зина кашей иногда делится.
– Так, – учительница вскочила на ноги и пододвинула чистый лист бумаги к взъерошенному Кольке. – Пиши!
Тот напрягся, не понимая, как за две тройки могут отчислить из техникума.
– Пиши, говорю!
Колька повесил голову, сожалея, что не сможет доучиться и получить профессию.
– Директору Касимовского индустриального техникума… – слова Софьи Михайловны оглушали, словно били набат. – Прошу оказать мне материальную поддержку в связи со сложным семейным положением. Коля! «В связи» раздельно. Переписывай!
Так Колька понял, что ангелы-хранители оберегают его даже вдали от дома, и продолжил получать стипендию, несмотря на тройки. Маленький тихий Касимов, затерявшийся в глубине рязанской Мещеры, был благосклонен к приезжему парнишке.
Разные люди встречаются на жизненном пути. Неравнодушных мало. Чтобы не только о себе, а больше о ближнем, нуждающемся в помощи, думали. Для этого нужно сердце.
Лилия Артюх
Снежный покров
Линка внезапно проснулась от странного чувства чего-то очень тревожного и неизбежного. Ещё какое-то время она лежала с закрытыми глазами, пытаясь ухватиться за осколки ускользающего ощущения, до боли знакомого и пережитого.
Линка точно по памяти проверяла каждый свой шаг во сне.
Снег… Много-много снега и света. Зимний лес. Снежинки кружатся в причудливых па, унося её вверх. Лина видела себя как бы со стороны. Вот она в своём красном пальто лежит на льдине и смотрит на ярко-синее небо в окружении серебристых верхушек гигантских елей. Оттого что деревья тянулись ввысь, ей казалось, будто она проваливается куда-то вниз и смотрит на небо в калейдоскоп со дна глубокого колодца.
Лина ловила открытым ртом белоснежные пушистые хлопья, похожие на зонтики-парашюты парящих в воздухе одуванчиков, как вдруг… Ледяной холод пронзил тело, и теперь, после пробуждения, она ощущала слабый трепет застывшего от ужаса сердца и колкость в пересохшем горле. «Как же хочется пить!» – пронеслось в голове.
В комнате было темно.
Линка опять крутилась во сне, поэтому проснулась на той стороне кровати, где всегда спала мама.
– Мама! Мамочка! Как же я по тебе скучаю…
Предательские слёзы были готовы вот-вот защипать глаза, но Линка прервала мысли о маме, она дала себе слово не раскисать! Шёл четвёртый месяц, как мама лежала в больнице, и они жили вдвоём с отцом.
– А’узу биЛляхи мин аш – шайтани-р-раджим. БисмиЛляхи-р-Рахмани-р-Рахим, – Линка хорошо запомнила коротенькие слова из маминой молитвы на непонятном арабском языке. Теперь каждое утро, сидя по-татарски на кровати, она так молилась.
В коридоре пробили часы: боом-боом-боом!
Хлопнула входная дверь, и Линка поняла, что уже девять часов утра и отца снова вызвали на работу. «Опять что-то случилось в выходной день!» – подумала она. Папа работал в местном горисполкоме в отделе по делам гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций. Линка привыкла к тому, что на выходных она часто оставалась дома одна. «Ну всё, хватит валяться, пора вставать!» – скомандовал внутренний голос. Пошарив ногами под кроватью и не обнаружив там тапки, Линка босиком пробежала по холодному скрипучему полу, резко отдёрнула тяжёлую льняную портьеру и тут же зажмурилась от вспышки ослепительного света.
– Вот это да! Сколько снега намело…
Линка припала лбом к ледяному окну, одновременно касаясь коленками горячей батареи.
Всюду царило солнце и сверкал морозный иней!
Внизу она сразу разглядела оранжевый карниз над балконом Любаши из соседнего пятиэтажного дома. Окна были зашторены.
«Спит, наверное, ещё!» – подумала Линка.
В самом центре двора одиноко замерзала новогодняя ёлка. Её гирлянды, покачиваясь от ветра, тускло подмигивали жителям пятиэтажек военного городка, стараясь светить из последних сил. Чуть подальше большими разноцветными буквами в ограждении катка переливалась надпись: «Свет…огорск С Новым…986 годом!»
Сегодня девочки договорились идти кататься на коньках.
Люба была старше Линки на год и училась в седьмом классе. Хозяйственная и деловитая, она взяла шефство над Линкой, в том числе и в катании на льду. Люба мастерски рассекала на коньках и обещала научить Линку, как правильно двигаться по кругу спиной вперёд, поочерёдно перебирая ногами.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/evgeniya-ushenina-32358950/podteksty-70886041/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
КИТ – Касимовский индустриальный техникум.
Евгения Ушенина
Первый том клубного сборника «Подтексты» составлен из конкурсных работ учащихся мастерских прозы и поэзии Подтекст Клуба. В книгу вошли рассказы, отрывки повестей и стихотворения.Десять авторов раскрыли в своих текстах темы памяти, смерти, любви и жизнестойкости.Читая, вы: загляните в голову женщины-матери; узнаете, как парень из деревни прокладывал дорогу в жизнь; какая эпидемия настигла Портланд; как современный поэт чувствует Маяковского; прикоснётесь к поэтическому выражению темы сиротства и преодоления.Сборник «Подтексты» адресован взрослой аудитории, интересующейся современной литературой.Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.
Евгения Ушенина
Подтексты
Предисловие
Сборник «Подтексты» – это результат работы поэтов и прозаиков мастерских Подтекст Клуба.
Я с большим вниманием выбирала тексты, чтобы показать, как окрепли авторы за время взаимодействия с преподавателями, как улучшилось мастерство, проявилась ясность мысли.
Каждое произведение отражает своего создателя. В книге есть и певучие шаманские стихи, и автофикшн рассказы, есть философская и пейзажная лирика, остросюжетные и психологические рассказы.
Мне было важно отразить прогресс и уникальность каждого участника мастерских прозы и поэзии. Я убеждена, что это удалось.
Евгения Ушенина
Зримым результатом обучения для писателей могут стать крепкие рассказы. Собственно, что мы и видим в данном сборнике, родившемся благодаря мастерской Подтекст Клуба. Разные жанры, разная стилистика, разная авторская призма, но есть объединяющий признак. И это признак качества.
Айгуль Клиновская, писатель, редактор, корректор, основатель литературного бюро "Книжный компас".
Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.
В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.
Евгения Ушенина
Подборка «Разговоры с классиками».
«Мама мыла раму утром…»
Мама мыла раму утром,
Алла дёргала фоно,
Мир в их комнатке причудлив.
Алла морщит нос…
Мама греет чайник в кухне,
– Ы, – скулит лохматый пёс,
Ладно в вальсе кружит муха,
Аллу жжёт вопрос:
– Разве можно, чтоб ребёнок,
А не старичок,
Мучал моцарта спросонок?
Удался денёк…
Уши пёс в стаккато рваном
Тряс, учуяв суть —
Ранним утром много ль надо?
Оп, совсем чуть-чуть —
Мыла чтобы мама раму, чайник, воздух, рай.
«я эти пуговицы неумело…»
я эти пуговицы неумело…
тебе пятнадцать ты в черно-белом
кино снималась
а я водитель твоих фантазий в мою
обитель цветного мира вина и хлеба
я этих пуговиц звёздных небо
тебе раскинул как в детстве руки
зачем застёгнуты платья, брюки
сердца и мысли, дома и двери
на эти пуговицы неверия
«Мне не важно, поздно или рано…»
Мне не важно, поздно или рано
получу простую телеграмму.
И не тратя время на ответ,
застегну все отделенья чемодана
на ремни, Тобою милостиво данные.
Предъявлю погашенный билет.
Мне не важно, поздно или рано
в очередь к Тебе идущих встану,
чем позднее, тем нужней вдвойне.
Телеграмма-сожаление за то, что
в Рождество неповоротливы на почте,
долетит по внутренней волне.
И не важно, морем или сушей
Ты идёшь, спасая наши души.
«Наш кот играет с мёртвой птицей…»
Наш кот играет с мёртвой птицей,
Облезлый кот с больным хвостом.
Опять подлец поймал синицу.
Застыл в печали древний дом,
С таким сюжетом не знакомый
Пытается собрать концы,
Чуть подстелить у врат соломы,
В Раю арендовать дворцы.
Журавль в небе точкой света,
А мы скорбим и в душах лёд,
Синицы нет, на кой нам этот
Грядущий високосный год…
«вот так год…»
вот так год
тили-тили вместо
жениха невеста упадёт
ёлки-палки как же так люд казалось не дурак
до-ре-ми-фа-со-ля-си рты раскрыли караси наша кошка жадина
жадина-говядина ваши мыши аты-баты всё шуршат по погребам нам не надо
прочь солдаты жили-были а вы к нам шишел-мышел плачет тише
умирала до-ре-ми воют горько наши мыши
расхотели быть зверьми
тили-тили вместе
ожидали мести
она не
не над не
Мирись, мирись, мирись и больше не дерись!
«Сумерки глотают снегопад…»
Сумерки глотают снегопад,
Поздний вечер канувшего года…
Я сегодня посмотрел назад,
Где суровы лики небосвода,
Где строкой прерывистой года,
Где блестят застенчивые пряди,
Где в корнях волнуется вода,
На меня растерянного глядя.
Город серый полы запахнул,
Парк, хмелея, задрожал берёзой…
Я сегодня в пеленах уснул,
Проглотив младенческие слёзы.
Самой лютой, яростной зимой
Я узнал, что у меня в лопатках
Лета непреодолимый зной
И ромашек полевых охапки.
«Дома в районах старых – корабли…»
Дома в районах старых – корабли,
Они не вечны, их заменит яркий сквер,
Тот дом, где мылась я в тазу, теперь снесли,
Меня, как и его, получит скоро смерть.
Холодный город в сумраке ещё,
Сухие листья и мой плащ едва шуршат,
Подует ветер, станет глупо, хорошо.
… сухие листья расцарапают асфальт…
Я шла и слушала тревогу октября,
Мне рядом чудился печальный, страшный смех,
На вечер этот наговаривала зря,
Чихнула жизнью да прошла сторонкой смерть.
«вот часам сотни лет…»
вот часам сотни лет
уж скрипят, но идут,
то ли да, то ли нет,
то ли там, то ли тут
вот семья, шум и гам
и накрыта еда
то ли там, то ли тут
в дом сочится беда
вот страна и страна
вот часы тук и тук
удержал сатана
окровавленный плуг
все ушли, все умрут
дом пустой, а потом
то ли там, то ли тут
бьют часы напролом
то ли бой, то ли ждут
сотню горестных лет
я и маятник мой
приближаем рассвет
вдохновлённый звездой
то ли да, то ли нет,
то ли нет, то ли… стой…
«В краю, где я не была никогда…»
В краю, где я не была никогда
где горы вздымаются гордо
и снег разноцветный хлопочет
на сонных улицах города
В краю, где спелые жизнеплоды
манящие подлинно сладкие
где шкуры змеиные сброшены
в художественном беспорядке
В краю, где я не была никогда
на улицах с разными голосами
в просторных и маленьких городах
в квартирах пустых воскресает
картинка со множеством пахнущих трав
проросших салатовых юных
и кто из них ты?
а кто из них я?
в заснеженном этом июне
«Стою одна я на обочине сырой…»
Стою одна я на обочине сырой,
смотрю, как в поле рубят женщины капусту.
Нам говорили… так давай всерьёз допустим,
что найдены на сизой грядке мы с тобой.
Лежала ломкая с костлявою спиной,
листа расчётного касалась – холод хрусткий,
и проплывало небо медленно и пусто,
склонясь торжественно-нагое надо мной.
Рукой обветренной со лба смахнула прядь,
ко мне нагнулась, подняла, укрыла мать —
судьба так просто подарила эту милость.
А ветер крутит размышленья, полы рвёт,
поля под паром приближают мой черёд.
Давай допустим… что нам это не приснилось…
Баня
Толстые женщины
В душной бане
Крупные груди
Мылят руками
Я по колено
Жмусь к своей маме
Толстые женщины
Плещут тазами
Ищут глазами
Маленьких деток
Мне бы мочало
И на табуретку
Мыло не надо
Бросьте верёвку
Толстые женщины
Как-то неловко
Слушать смеяться
Прятаться плакать
Лучше бы с папой
Гуляли с собакой
Ну эту баню
Душно и страшно
Толстые женщины
Полнометражны
Полнозабыты что
Полнораздеты
Полно бояться
Страха-то нету
«В проводах повисают тучи…»
В проводах повисают тучи,
Как тугие жгуты кудели,
Неразборчиво и колюче
За окном гомонят метели,
Подоконником барабанят;
Снег то сыплется, а то сеется…
Подремать бы тогда, но сна нет,
Принимаюсь писать – не клеится…
Неподвижна рассада в банках
Майонезных, потёртых, старых,
Солнце, горка и я на санках,
Дядя Ваня и сумка тары.
Сон ведёт диалог с метелью,
Наготой своей беспробуден:
То затихнет, прильнёт фланелью,
То шамански дерёт свой бубен.
В окна медью втекает утро,
Неподвижна рассада в банках,
Я уснула на миг как будто
И с восторгом лечу на санках.
«Помещение не потерпит…»
Помещение не потерпит
моего в него помещения
безответственно наглого
архимедодвижения
приводящего к частному боговымещению
из прокуренного
с розовыми обоями и сухим декабристом на подоконнике
возмущение и
переполненность одиночеством трёхстворчатого шкафа
немого патефона и побитого пылью трюмо
восхищение и
самолюбование электрического щитка бесстыже белеющего
в этом теперь сугубо человеческом месте
так если Бог везде то сила моего вымещения
равна силе вмещения Его в меня
меня в меня и нас в помещение
прости, Архимед
«К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…»
К тёплой стенке я спиной, чуть дыша,
Листья клёна за окном задрожат,
Встречу с прошлым буду ждать, придержав
Прозу будней, чтобы зов был услышан.
Развернётся колесо, не спеша,
Нам давая не единственный шанс,
Вздрогнет радостно ворона-душа
И взметнётся с асфальта на крышу.
Меж деревьев, над домами кружа,
Очеркнёт пером, как след от ножа,
Наших слабостей оскал обнажа,
Перед бурей усилит затишье.
Окна скользкие от пота визжат,
И не страшно, на гашетку нажав,
Расстрелять себя до дна, до гроша,
Оставаясь шрифтом на афише.
И так часто не туда добежав,
И так глупо номера растеряв,
Не поймав ни одного миража,
Не допишем наших дней восьмистишья.
«Когда листва моя истлеет…»
Когда листва моя истлеет,
померкнет надо мной звезда,
я узловатым отраженьем
в пруду и чайкой в проводах,
в чужих руках пустой страницей,
вчерашним небом ноября,
я в черепах квартир, в глазницах
заброшек не найду себя.
И став наивным первым снегом,
рисунком линий на руке,
качаю воробьёв несмелых,
в промёрзших веках, в гамаке.
Я на свету чужих событий
стеклянным отзвуком дождя,
прозрачным кадром, тонкой нитью
истосковался без тебя.
Я стану кожей океана,
солёным ветром на губах,
строкой сожжённого романа,
нелепым ангелом в цветах,
я представляю не природу,
под холм ложатся тени слов,
я жду весну, я жду свободу
и не вступаю в бой часов.
«Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко…»
Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,
Твоё отсутствие присутствует везде.
Ни радости не рад, ни жалости не жалко —
В притихшей комнате, в тоскующем дожде.
Твоё отсутствие прикинулось подругой,
Углы считает сутки напролёт,
Сидит без цели, на балконе курит,
То память штопает, то нервно петли рвёт.
Приду с работы, скрипнет дверь входная,
Вздохнёт на плечиках с цветочками халат.
Я вроде жив, но точно ли не знаю…
В потёртой чашке плёночка от чая,
На полке пыльный фотоаппарат.
Постель нагреет болью – отодвинусь,
В груди гудит, клубится скорбный ком.
Который год я множу ноль на минус —
Твоё отсутствие переполняет дом.
«Помнится было. 3?4…»
– Помнится было. 3?4
Комната, ночь, окно.
Кажется, мы друг друга любили…
– Кто его знает? Было темно.
Музыка – старенький хлорвинил…
– Тополь в окне, а в порту суда…
– Кажется, было… но с кем-то другим.
– Не было этого никогда!
Кажется, минула сотня лет,
Ты приходила сюда одна.
– Не было этого, слышишь, нет!
Тополь всё тот у того окна.
Нет ни утрат, ни пустых обид,
Музыка снова не та, не в такт,
Строчку мою внезапно знобит
Дрожью осенней в сухих листах.
– Было, всё было! В порту суда,
Комната, ночь, мы любили…
– Да!
/До/Ре/Ми/Фа/Соль/Ля/Си/До/
/До/
Я сажаю цветы и слушаю народную музыку не своего народа.
Чуждо крещендо. И пока не стало совсем худо, занимаю руки, душу… и семена настурции у соседки.
Лучше смотреть в черную землю по весне, чем в опустевшие глаза в отражении окна.
/Ре/
Пора закопать то, что когда-то болело, и тогда можно будет рассмотреть само горе.
Под горой или на горе, в кобуре или на море, но точно уже скоро.
Увидеть, как оно стоит по колено в остывшем чае на мёрзлом подоконнике. Дрожит сизой плёнкой, остаётся на стенках старенькой чашки.
/Ми/
Или вертится у витрины игрушечного магазина. Хочет быть с нами.
Да мы и сами с усами тянемся к нему: приманиваемся, обманываемся и рады. Но не долго.
Становимся слепыми рабами и неуверенными рядами идём за нотами чуждой музыки, растерянно выставляя вперёд перепачканные руки, растирая по лицу родовые слезы.
/Фа/
И не сложится строфа, но откроется бесполезным глазам спасительная Голгофа.
И выкинув скелетов из шкафа, не найдя, что надеть, начнём карабкаться к подножью креста, обдирая испачканные родной землёй ладони, колени, неприкрытые животы, заплаканные лица.
Только бы избежать личной вселенской катастрофы.
/Соль/
А я тычу семена в землю, как провинившихся котят, и продолжаю рассматривать боль.
Она поднимает трубку и не решается позвонить, пишет смс и тут же удаляет. Перебирает фотоальбомы и прячет на антресоль счастье, прожитое с тем, кому уже не дойдут сообщения, кто не узнает о сотнях просыпавшихся солью, взорвавшихся воем звонков.
/Ля/
Принимает земля каждое новое семя, укладывает рядами косточки, прессует воспоминания, утрамбовывает историю, оставляет горе.
Ждёт молодого, крепкого стебля. И я жду. Вот бы посадить порядочность и доброту, но у меня только семена настурции и чуждые ноты.
/Си/
Отыщу в выкинутых на пол скелетах макси, за неимением хитона. Надену, вызову такси и никуда не поеду.
Некуда ехать, когда радость закопана в дубовой кадке на мёрзлом подоконнике.
Когда маленький стебель прорастает и тянется к некрашеному кресту. Ищет опору. И я ищу.
/До/
Я слушала музыку и сажала цветы. Теперь в тишине смотрю, как они прорастают.
Елена Ишутина
Я уеду жить в Портленд
Люблю, когда снег в Москве идёт всю ночь, отражаясь в подсветке фонарей. Приятно чувствовать себя в тепле и безопасности. А утром смотреть, как графичные силуэты деревьев выглядывают из-под снежного покрывала. Им вторит двор, словно прикрытый необъятной белой простынёй. Хочется, подобно героям Алексея Баталова и Людмилы Савельевой в последних кадрах фильма «Бег», сесть на коня и поскакать по заснеженному лесу…
Чтобы окончательно проснуться, открываю окно, беру с подоконника горсть пушистого снега и натираю им лицо. Теперь новости и кофе. А дальше звонки, переговоры, в общем, работа. И совершенно неважно, какое время года! Из подъезда в машину, из машины в офис. Уезжаешь – ещё темно, приезжаешь – уже темно. Ну что за жизнь такая пошла?
Тем временем в новостях сообщили: «30 января власти штата Орегон объявили в Портленде чрезвычайное положение. Для борьбы с эпидемией наркотической зависимости, передозировками с летальным исходом и широким распространением фентанила в штате сформирована оперативная группа».
На экране показывали хорошо знакомую мне 82-ю авеню. А на ней чёрные палатки, в которых лежали люди. Кого-то несли на носилках, кто-то… и тут сердце моё ёкнуло. Нет, не может быть. Забыв о том, что опаздываю, стала пересматривать этот репортаж ещё и ещё раз в Интернете. Уверяя себя, что ошиблась.
Понятно, что нельзя за несколько секунд узнать в каком-то бомже своего знакомого. Хотя какой он знакомый? Когда-то я думала, что мы с Олегом вместе и навсегда. Узнала бы его даже в полной темноте…
– Почему ты не включаешь свет? – спросил Олег.
Мы были той осенью одни на опустевшей даче его родителей. Пахло мокрыми листьями и опавшей антоновкой.
– Стесняюсь, – покраснела я, но этого он не увидел. С нас, как листва с деревьев, слетала одежда…
– Ты знаешь, я когда-нибудь уеду жить в Портленд! – с воодушевлением сказал он утром, посмотрев на карту США над своим письменным столом.
– Портленд – это там, где пираты? – наивно уточнила я.
– Зай, какие пираты?! – искренне удивился он.
– Помнишь, у Окуджавы в «Пиратской лирической»:
Когда воротимся мы в Портленд,
Мы будем кротки, как овечки,
Да только в Портленд воротиться
Нам не придётся никогда.
– Ха, так в Америке целых шесть городов с названием Портленд. В разных штатах: Мэне, Техасе, Айове, Коннектикуте, Индиане.
– А шестой?
– Штат Орегон. Вот как раз туда я и собираюсь. А пиратская песня, видно, про Портленд в штате Мэн. Там музей пиратов есть!
– И откуда ты всё знаешь? Ты же не был в Америке?
– Книжки читаю!
Олег просто до мурашек мечтал уехать в США. Шёл конец девяностых. Ему в Совке было плохо, на работе не ценили, компьютеры допотопные… Ничего, думала я, перевоспитаем. Мои предки работали в МИДе, и я периодически бывала с ними за рубежом. В США, правда, тогда ещё не летала. Но четыре года мы жили в Оттаве, в Канаде. Так что представление об Америке я имела. Идиотским мне показался тогда вопрос Олега:
– Твои работали в Канаде? А почему вы там не остались?
Ну как ему объяснить? И я, и мои родители жили в командировках с одной-единственной мыслью: «Вот приедем в Москву и начнём жить по-настоящему». Несмотря на то, что государство платило за квартиру и машину в чужой стране, всё равно хотелось домой. Хотя дома у нас не было ни квартиры, ни машины… Как те бедные родственники, приехавшие из глубинки посмотреть столицу, начинают скучать по своей малой родине.
Везде, в любой стране, есть свои достоинства и недостатки. Пока ты турист – всё прекрасно, но стоит остаться и пожить… Как говорят, там хорошо, где нас нет. Но есть люди, и не только в нашей стране, у которых космополитизм врождённый. Доказывая Олегу элементарные вещи, типа «где родился, там и пригодился», вспоминала бойца из «Гренады» Михаила Светлова. Позже появилась ещё одна песня: «Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно». Иногда мне казалось, что он и общается со мной только потому, что я была там, за бугром. А в остальном недостатков у Олега не было. Весёлый, компанейский, умный.
Правда, однажды притащил какой-то пузырёк с непонятной жидкостью и сказал: «Дыхни!» Я думала, у меня лопнут в носу перепонки и вылетят глаза. Он тоже дыхнул, и мы потом целый час смеялись без всякой причины! Тогда я его чуть не убила за этот «смешарик». Неделю не разговаривали, что для нас обоих было ЧП вселенского масштаба.
Приехав на работу, я и там включила телевизор. Может, будет повтор или по другому каналу покажут. Показали. Мусор, которого раньше никогда не было. Какие-то зомби ходят по улицам… А я знала Портленд тихим, типично американским городком. А какие там пивоварни и винокурни! Был даже макаронный ресторан, но самым крутым у американцев считался тогда «Немецкий» – официанты накрывали столы, а потом брали баян и пели народные песни на немецком языке. Это было очень забавно.
Телефона Олега у меня давно не было. Мы разошлись по разные стороны света уже окончательно. А тогда он, действительно, добился своего – выиграл Грин-карту в лотерее посольства США и улетел в свой Портленд! Как Олежка радовался, даже целовал билет и загранпаспорт. Он знал, я не одобряю его билет в один конец. Почему-то мне казалось, что он увидит реальную жизнь в этом самом Портленде и одумается. Но ничего такого не произошло. Конечно, я, как в песне, ждала и верила.
Позвонил он мне только один раз, когда долетел до «Америки-разлучницы». Больше ни слова, ни звонка, ни смс. Видно, его захватила новая жизнь. Или, не дай боже, конечно, что-то с ним случилось. Не выдержав, я позвонила ему сама. Разбудила. У них была ночь. Меня интересовал только один вопрос: всё ли у него в порядке? Он сразу проснулся и закричал: «Заяц, ты даже не представляешь, как тут круто!» Дальше я слушать не стала – положила трубку. Мой начальник догадывался, почему я так похудела, и отправил работать на выставку в Сиэтл. А там и до Портленда рукой подать. Но я не знала, как найти Олега. На мои звонки он не отвечал. Оставалось два дня до закрытия выставки, и Олег позвонил сам.
Оказалось, его сильно избили какие-то чернокожие и телефон отобрали. Арендовав старенький «Шевелл», я поехала в Олежкин город мечты. Через три часа мы с ним обнимались, боясь, что если расцепим руки, то окажется, что наша встреча – всего лишь мираж. Виза была у меня на три месяца, и я осталась. Не могла не остаться! После нападения местных Олег ещё окончательно не поправился. А он уже нашёл себе работу. И в сентябре должен был сидеть за компьютером. Он был, как сейчас говорят, айтишником. Кстати, именно в Портленде штата Орегон изобрели компьютерную мышь.
Был самый разгар лета. Мы не задумывались о нашем общем будущем, ничего не обсуждали и не загадывали, жили сегодняшним днём. Это было время, когда портлендский дендрарий утопал в розах. И мы на велосипедах ездили по набережной наперегонки. Было жарко. Частенько днём мы пропадали в прохладном магазине книг. Огромный, он занимал целый квартал! Город книг Пауэлла. Это было время, когда в Портленде не было так много сумасшедших бомжей и хипстеров, а крупные брендовые магазины не грабили банды BLM.
Лучше бы мы тогда поругались, поспорили, высказали друг другу всё. Травма от недоговорённости была ещё больнее. Но он знал, что я не останусь, а я знала, что он не уедет. Может, этим и объяснялось его странное поведение? Какое-то нездоровое возбуждение. У него всегда были расширены зрачки. А может, уже тогда он стал употреблять наркотики? Травма была ещё и физическая: после встречи с чернокожими у Олега болел позвоночник. Через несколько лет он прилетел в Москву на похороны горячо любимой мамы и признался, что не может работать без анальгетиков-опиоидов. А фентанил в их числе.
Приехал на похороны он уже полностью разочарованным в США. Друзей у Олега там не было. Так, приятели. Американки попадались неухоженные и не очень умные. Таких, как в голливудских фильмах, он даже не встречал. Любят только деньги. Даже жена Дженнифер ушла от него из-за того, что он стал получать на сто долларов меньше! Работал всё это время без отпуска по двенадцать часов в сутки. Остановишься – задушат счета. Ну как тут без амфетаминов? В Москве он тоже ожидаемых восторгов ни от кого не получил. Всем знакомым безразлично, что он живёт в США. А у меня была уже своя семья. И на его позднее приглашение «Я приехал за тобой!» только рассмеялась.
…Снег с угреватыми вкраплениями заметно подтаял. Обречённые льдинки кружились в водоворотах луж. Зима не хотела сдавать позиций, но птицы уже вовсю пели, чувствуя, как земная ось стала ближе к солнцу. Образы Серафимы и Сергея на лошадях из последних кадров фильма «Бег» растворились в лучистых зайчиках на стене. На мой запрос о судьбе Олега в координационный совет российских соотечественников, проживающих за рубежом, пришёл ответ. Я уже знала, что там написано.
Лизанька и Елизавета II
Звонок в дедушкиной квартире пронзительно голосил уже минут десять, а дверь так и не открывалась. Сказать, что Лиза была озадачена – ничего не сказать. За это время она испытала целую гамму чувств от любви до ненависти… Положа руку на сердце, Лиза к дедушке была, мягко говоря, равнодушна. В ней роились свои, подростковые, проблемы, и к стариковским она относилась несколько высокомерно.
«Жду ещё пять минут и ухожу», – решила Лизавета. Вроде мама сказала, что дед её ждёт, что ему срочно понадобилось разобрать архив и даже кое-что отсканировать. И она через весь город тащила свой ноутбук в рюкзаке для этой «важной работы». Хорошо хоть, сканер у деда был…
Из квартиры напротив вывалился сосед:
– Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя,
Казённый дом…
Несмотря на то, что день только начался, он был уже навеселе.
– Здравствуйте, дядя Ося.
– Лиза, ну сколько тебе говорить, что я не Ося, а Осип Эмильевич, как Мандельштам. Хотя откуда тебе знать про Мандельштама? – и он махнул рукой.
Но Лиза не растерялась:
– Не говори никому,
Всё, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или ещё что-нибудь…
– И что, ты хочешь сказать, что это Осип Эмильевич написал?
– Да-да, именно он! – на лестнице появился запыхавшийся дедушка с пакетом.
– Валерий Владимирович, приветствую, – Осип Эмильевич театрально поклонился. – Я тут внучку вашу развлекаю…
– Спасибо, Осип Эмильевич, иди отдыхай, дорогой!
Несмотря на беспробудное пьянство соседа, дедушка относился к нему уважительно. Он ещё помнил, как тёзка Мандельштама собирал стадионы. Более того, он читал свои стихи в Политехническом с Беллой Ахмадуллиной и Евгением Евтушенко. А теперь старый и забытый всеми классик пил с утра и до вечера. От него давно ушла жена с ребёнком, он продал почти всё своё имущество… Но самое ужасное было не это – его покинула Муза! Он ничего не писал. Тёзку Мандельштама похоронили даже многие почитатели его таланта. Что Осипу Эмильевичу казалось особенно обидным.
– Ну что, Лизанька, ты там нашла? – дедушка нежно называл внучку Лизанькой с ударением на втором слоге… Они уже второй час перебирали конверты с наваленными в них, как бог на душу положит, старыми фотографиями деда. Некоторые завалились за шкаф и завистливо-сиротливо подглядывали в щёлочку, как бережно пришедшая девочка обращается с другими конвертами.
Ничего интересного в этих фото не было. Приёмы, встречи, конференции. Как сказал бы профессиональный журналист – паркетная съёмка. Некоторые фотографии были любительскими и от этого уже изрядно скрученными. Допотопные глянцеватели оставляли на фото неоднородные пятна, расплывчатые, как лужи, покрытые тонкой коркой льда. Проявители, закрепители… прошлый век. Многие фотографии пришлось выбросить, так как они восстановлению не подлежали, даже в фотоателье. Что-то Лиза всё-таки отсканировала. Дед был военным переводчиком и работал с иностранными делегациями в разных странах.
– Дедушка, а это кто такие?
– Да французы.
– А это?
– Это мы в Англии. Ты знаешь, что первым в гавань Ленгстоун вошёл ещё мой отец Владимир Михайлович. Он мне много рассказывал тогда о своих походах.
– Да, знаю. Мама говорила, что прадедушка помнил из английского только a glass of wiskey…
– Как ты думаешь, без знания этой фразы можно ходить по барам в Англии?! Нет, конечно. А ещё его потрясли магазины, где всё продавалось по одному фунту! Даже аптека такая была, где все лекарства по одному фунту. Представляешь?
К счастью, Лизавета не застала того времени, когда в магазинах практически ничего не было. Даже самого необходимого. И её мама раздавала всем знакомым свою горячо любимую коллекцию иностранного мыла. Слава богу, у неё теперь всё есть. Действительно, Лизе трудно было представить, что жвачка была дефицитом. А за мясом очередь её бабушка занимала с утра. Но что действительно внучка никогда не могла себе представить, так это то, что её седой и колючий дедушка Валерий Владимирович был таким красивым в молодости. Просто киношным. Правда, мама про внешность отца говорила: «Олег Янковский в фильме “Щит и меч” отдыхает», но Лиза не могла до конца осознать, что это значит.
– Дедушка, а это что за женщина с тобой рядом? Какая-то известная…
– Это Елизавета Вторая Божьей милостью Королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии.
– Да ты что?! Ты с ней разговаривал?
– Да, внучка, разговаривал.
– А о чём вы говорили? Вот здесь она даже улыбается! Надо же…
– Ты помнишь старый фильм «Римские каникулы», самую последнюю сцену, где принцесса задаёт выстроившимся перед ней товарищам уже отработанные вопросы?
– Тот, что с Одри Хепбёрн?
– Да. Ну так вот. Стою я в строю самым последним… ещё летёхой был. Подходит ко мне Елизавета Вторая. Видно, у неё все дежурные вопросы закончились, и спрашивает меня: «А какое у вас любимое хобби?» Ну я возьми, да и скажи: «Мушечки вязать люблю».
– Дедуль, а что значит «вязать мушечки»?
– Есть такой вид рыбалки, как нахлыст…
– А, знаю! Это когда шнур забрасывают с приманкой.
– Так вот, шнур забрасывают с мушкой. Её можно смастерить в специальных тисках. Они похожи на маленькую перевёрнутую лавочку.
– Да, я видела у тебя такой инструмент. Так ты у меня для этого просил бусинки и лак для ногтей у мамы? А королева что ответила?
– Говорит: «Я тоже мушки вязать люблю!»
– Дедушка, ну так мушек-то не напасёшься. То в кусты залетят, то зацепятся за что-то. А королеве разве некому мушки купить в рыболовном магазине? Или заказать у специалиста…
– Дело не в возможностях. Настоящий рыбак сам мушечки вяжет. Кстати, помнишь мои прошлогодние? На них в Карелии прекрасно клевал лосось!
– Не отвлекайся. Что было дальше?
– Ну, она меня спрашивает: «А какая мушка у вас самая любимая?»
– А ты?
– Я ей и говорю: «March Brown». Она говорит: «У меня тоже!» В общем, у нас с ней был профессиональный разговор двух нахлыстовиков. Смотрю, её помощник на сумочку поглядывает. Если собеседник назойлив или надоел – королева просто перекладывает сумку из одной руки в другую. У неё есть такие тайные знаки. Если ставит на пол, то надо собеседника сменить. Если на стол, то хочет уйти… Но она сумку повесила на плечо!
– Дедуль, а что это значит по королевским тайным знакам?
– Значит, моя дорогая внученька, что всё у королевы в порядке!
– Здорово!
– Ничего здорового. Мы проговорили с королевой больше положенного. И даже наша служба безопасности косилась на мою болтовню с Её Величеством. На следующий день меня вызвали в комнату, обвешанную проводами, в нашем посольстве и долго пытали, о чём я мог говорить с королевой столько времени?!
– Ну а ты что сказал?
– Я признался, что выдал ей все секреты и даже те, которые не знал!
Они засмеялись, а Лиза подумала, что, по всей видимости, молодой русский лейтенант королеве очень понравился. Поглаживая фото, она не могла налюбоваться на деда. Как в той песне Ирины Аллегровой: «Младший лейтенант. Мальчик молодой. Все хотят потанцевать с тобой». Стройный, в парадной форме. Пепельные волосы и такие красивые голубые глаза. Бабушка ей рассказывала, что когда деда ещё ни разу не видела, сидела с подружкой и мечтала о суженом. А подружка возьми да и скажи, мол, ты должна загадать внешность своего будущего мужа. Бедная бабуля, она и подумать о таком не могла. Но у неё с собой был лик Николая Чудотворца. Как раз белого с голубыми глазами. Хотя лики Чудотворца разные бывают, но этот был именно такой. «Вот пусть мой суженый будет таким!» – решила бабушка. Так и вышло. Если сейчас взять тот лик Николая Угодника и фото дедушки… Одно лицо! Не мудрено, что Елизавете Второй он так приглянулся!
Ещё Лиза где-то читала, что на своей коронации Елизавета Вторая сама пригласила на танец командира советского крейсера Олимпия Рудакова. Статного красавца. Правда, говорят, что сделала она это для своей влюбчивой сестры Маргарет, которая положила глаз на Рудакова. Ведь она после танца подвела Олимпия Ивановича именно к сестре. Ну а что? Королева Елизавета была настоящей женщиной.
– Дедуля, скажи честно, ты меня в честь королевы аглицкой назвал?
– Нет, конечно. Твои родители так решили. Ну, хватит нам мероприятия разбирать. Теперь самое интересное – фотографии с рыбалки!
Екатерина Неретина
Бессонница
Ночь хлопает дверьми,
И сквозняки повсюду,
Снаружи и внутри.
Весь наизнанку дом.
Лгут тени за окном,
И колоколом в душу
Луна звонит тревожно,
Что не забыться сном.
Все думать и бродить
Полночным привидением…
И танцевать безмолвно
С тенями у стены.
Изящный круг Луны —
Сплошное наваждение.
Но что поделать…
Дверь открыта, заходи!
Стол будет без убранств,
А чай слегка остывшим.
И лунный луч, целуя,
Коснётся моих рук.
Сегодня я одна,
Твой зритель загрустивший.
И гулкий полумрак,
Мне поневоле друг.
Луна взошла в алтарь,
Как девушка к обряду.
Венчание ночное,
В пол грустные глаза.
Она сияет вся,
Торжественно нарядна,
И трепетом священным
Исполнена душа.
Небесная сестра,
Я к таинству причастна…
И выпало мне пить
За новый лунный день,
Служить тебе во тьме
Мистического часа,
Отмеченной быть знаком
Исконности твоей.
Твой светоносный лик
Иконой небосвода
Склонился надо мной,
Как знахарь над больной.
И с тихою тоской
Глядит в меня как в воду.
Снисходит на меня
Как вечность, как покой…
Не стану провожать.
Бессонница с запястья
Снимает свою хватку
И в дом пускает сны.
Она моё проклятье,
И горькое причастие
Пред тихим шагом
Ясновидящей Луны.
Тотем (лесные лани)
Лунные линии, тонкие линии
Лягут как капли на гибкие спины им.
Изгибы изящны, шаги грациозны,
Глаза – отражение озера звёздного.
Тень, полуявь или призрак рассвета?
Бродят на тонких ногах силуэты.
Туманом укрытые духи-хранители.
Лунные линии тонкими нитями…
В глаза не заглядывай, нрав не испытывай.
Грёзы по райскому саду… не впитывай.
Тропой уходи от них самою долгою,
Лунною, дикою, узкою, тонкою.
«Я стояла у двери балкона…»
Я стояла у двери балкона,
Ко мне подлетела ворона
И зло в лицо каркнула.
Я ждала вестей с фронта
О моем родном брате.
"Не дождёшься", – сказала ей.
Вечером пришло сообщение:
"С лица земли стёрто селение.
Было лютое адово…
Все, кто пишут – выжили,
Но были потери.
Среди живых нет брата вашего."
Но было другое сообщение.
О том, что Хранители времени
Стоят у света на страже.
Духи богатырей витязей
Крепко-накрепко у рубежей,
И они видели моего брата.
На первое сообщение
Я ничего не ответила.
Но прошептала на второе:
"Спасибо вам за надежду,
Хранители, покровители.
Жду. Не впускаю горе".
Было и третье сообщение.
На утро следующее:
"Он был на дежурстве,
Сменился моим мужем.
У них все в порядке,
Живы, немного контужены".
Всё сторожила ворона
Мой балкон и окна
Ещё несколько месяцев.
Но прилетал белый голубь,
И ястребы, и сорока.
И приносили мне добрые вести.
«Частицами, слоем за слой…»
Частицами, слоем за слой,
Соль завершается мной…
Кристаллами в самую суть
Из глубины в бирюзу,
Во мне продолжая волну.
Шёлком песка сохранен
Оттиск изнеженных форм.
Тепло моего естества
Исчезнет с поверхности дна.
Следы от меня – пустота…
Это мой сон? или мир
после второго пришествия?
Или степенно шествие
моё на другой свет?
Тихо. И птиц в небе нет…
Гибкая водная гладь
Зрячей глядит глубиной.
Бездонность и синий покой
В моём отраженьи дрожат.
Я открываю глаза…
Кресло и книга, халат…
Омыла святая вода.
Капля из моря – я…
мне предстоит найти
свой путь к океану любви.
Сонет
Я поддаюсь подкравшейся тоске.
Захлебываюсь запахом дороги.
Смотрю в сияющий алтарь небес
И мыслью зависаю на пороге.
И оторвав себя от снов в тепле,
Я ощущаю дымный дух свободы!
Но жжется он, чертя углем в душе.
Бездомность скорбно тянет за подолы.
Так для чего во мне терзаниям приют?
И несиденье дома? Вой под звезды?
Стал пресен ваш порядочный уют.
Паломник-ворон верен вере твёрдо.
Меня стихи-скитания зовут,
И я лечу на зов, чернильно-черный.
«Временем моим…»
Временем моим,
Именем Твоим…
Я хотела стать
На звезду похожей.
Ног босых следы
Догнала волна.
Мне к звезде нельзя,
Слишком тонкокожа.
Я смотрю из-под
Млечности гирлянд.
Разлетаются
В темноте соседи.
Музыка стихов —
След секунд землян.
Вдох и выход мой
Помнят строки эти.
Мудрость космоса
Пеплом в волосы.
Кожей собрала
Пыль из серебра…
Мне бы написать
Песню Господу,
С нею на устах
Успокоиться.
Именем Твоим!
Временем моим!
Мир бежит быстрей,
Мои строки тоже.
Тянется душа
К таинству огней.
Выстроен стихом
Мост к далёким звёздам.
Орхидея
Подари мне сиреневых орхидей
Из тропической колыбели,
Из долгих проливных дождей,
От парящего влагой берега.
Подари мне их тягучий аромат.
Он наполнит меня как вином и ядом.
Я буду слышать дождь и океан,
У их подножия дурманным сном объятая.
Они мне – обнажённая любовь!
И обнажённым шелком покрывают душу.
Они ко мне в объятия и в кровь
Текут сиреневой лавиною наружу.
В их аромате, дьявольски густом,
Беспомощная чистота рассветов.
Вдох орхидеи, как возможность лета.
Наполни сладостью своей мой дом.
И пусть цветёт она сегодня для меня, —
По-северному замкнутой и гордой,
Искавшей у ветров сырых тепла,
Живущей неприлично скромно.
Хочу тонуть в сиреневых ручьях
Её пленительного тёплого нектара.
И представлять мгновения, когда
С дождём она бесстыдно целовалась.
В пронзительных сиреневых тонах
Я вижу кроткую тоску по раю,
Призыв любить, бесстрашно отдавая
Души своей расцветший сад.
«Ты был мне карателем…»
Ты был мне карателем,
Медленно резал всё светлое.
Знаком лёг восклицательным,
Прописался в моем дневнике.
Искушая изобретательно,
Искусно меня предал
сто раз за вечер.
Потом попросился обратно
и предал больнее вдвойне…
Посланник божий?
Опричник,
исполняющий слепо и преданно
Высшую меру Всевышнего?
Отсыпано щедро мне…
Я распознала истину.
Не ты был чудовищем.
С улыбкой, тонкой, как лезвие,
смехом звонким, как песня,
Темнота разрасталась в душе.
Непросто в самой себе
Опознать лик убийцы…
жертвы, судьи, очевидца.
Я узнала недавно во сне
Как тебе было больно
Топить меня в полной
Соблазнов и страхов воде.
Но Ангел твоею рукою
Карты кропил в игре.
Прости меня, если сможешь.
Мы оба тогда сломались —
Из-за твоих, из-за моих
шатких и ржавых перил…
Но теперь-то я знаю:
ты, хоть и не светел,
но злодеем не был.
Ты медленно резал все тёмное,
Чтобы меня спасти.
«Меня кто-то совсем забыл…»
Меня кто-то совсем забыл?
Ниоткуда за мной не пришёл.
На пустынном перроне простыв,
Отбиваюсь от свор сквозняков.
Отчего же я до сих пор…?
Почему же кто-то всё не…?
Сколько нужно часов ещё…?
Что мне станет спасением?
Всюду дует за воротник.
Кто-то где-то был очень мил.
Жизни скомканный черновик
Убегающим шпалам скормил…
Мне никто никогда нигде…
Потому что ничей не свет.
И я чувствую, что теперь
Никого на перроне нет.
Дерево
На моей коре дождь…
На моей коре ночь…
Из моей коры жёг
Пламя старый шаман.
Над моей кроной спят
Сотни бледных плеяд.
И кочевник закат
Ткёт кровавый обряд.
Под моей кроной тьма,
Птицам цепким дома.
Чертит ведьма-сова
Колкие письмена.
Здесь не тишь и не блажь.
Вырви глаз темнота.
Зашипит по ветвям
В танце смерти змея.
Ты пришёл поглазеть?
Бродят многие тут.
У моих корней кровь,
Под моей тенью труп.
Я расту не в земле.
Подо мной города.
Человечьих костей
Стройные берега.
Выпей горечь мою,
Съешь изогнутый лист,
Под могучим крылом
Закопайся и спи.
У моих корней соль…
У моих ветвей сок…
Будет сладок твой сон
В скрипе вечных часов.
Иллюзорный ваш мир
Рассыпался в труху
Сотни раз на моем
Деревянном веку.
Мой удел провожать
Смену зим и эпох.
Деревянно обнять,
В колыбель или гроб.
Ты ко мне приходи,
И садись на качель.
На моей коре ночь…
От тебя ушла тень…
«Небо в квадрате с крестом…»
Небо в квадрате с крестом
Висит в предутренних сумерках.
Комната сливается со сном.
Силуэты плывуще-танцующие.
Темнота безлика, бездонна.
Глядит, как бездомная, с улицы.
Под нависшим оком хочется
Съёжится и зажмуриться.
В этой комнате пять углов.
Четыре прямых, один острый.
В остром колене-прижатом назрели вопросы,
Занозами в ребра несносными.
Небо просачивается в щель,
Капает с подоконника.
Утро затапливает постель.
Растапливает плоть мою.
Расплавляется бесцельно
масло на бутербродах.
Органный гул тишины
сменяется щебетом голодных.
Главный орган духа невозмутим.
Снимаю с плеч темноту хваткую.
Утро. Пора думать о земных.
Ночью снова: угол, бездна, квадраты…
Акростих Пётру Главатских
Пеплом дымит раскаленная сцена,
Ёмкость для сольного сердцебиенья.
Треском горящего нотного поля
Рвение духа выходит на волю.
Глаголить ритм, поднимая
Лавину чувственных рек,
Авангардно-свободно
Всеуслышанно каясь,
Акцентом звука пронзая
Тончайщие стены тел…
Снисходит крик в темноте,
Как плач об агнце света…
И.
Х.
Он (деньги) и я
Когда ты входишь в обветшалый кров,
Твой лоск встаёт павлином среди пыли.
И стопы книг (и на и под столом)
Лежат, желтеющие рты разинув.
А ты, смеясь, из шляпы достаёшь,
Как соль весьма изысканного трюка,
Горсть фантов: ЦУМ, театр, ужин в Турандот…
И вежливо протягиваешь руку.
И амбра в след играющих духов,
И вин стареющих кровавое наследие…
Одевшись в узко-чёрное столетие,
Ты мне бросаешь длинное вечернее
Огней московских полотно.
И я плыву в размеренных шелках
По мраморным парадным коридорам.
Я загораюсь вспышкой в зеркалах.
И пудрюсь в глянце царственных уборных.
Но только помни, мой роман с тобой —
Прогулка под Луной бродячей кошки.
Я незаметно ускользну домой,
В мой сад, где шаль скамейке брошена.
Веранда,
книги,
небосвод,
Под крышей скошенной.
Люблю с тобой,
(и без тебя),
Смотреть
на звезды я.
«Я разрешаю…»
Я разрешаю
злиться
волчицам.
Рычать
и скалить
клыки.
Я разрешаю
резвиться
львицам.
Ночью
по звездам
брести.
Я разрешаю
птицам
стелиться
Ситцем
в небесную
синь.
Я разрешаю
лисицам
слиться
С рыжей
листвой
осин.
Провозглашаю
раскрыться
всем лицам,
Частицам
моей
души.
Я пожелала
свершиться
жрицей
В храме
цветущей
Земли.
Сыпет
крупицы
корицы
Тёплое
тёмное
Инь.
Сила во мне струиться,
Тайна земных глубин.
Александра Быстрова
Повесть «Папа вырос» (отрывок)
Подобралась поближе к папе и включила диктофон. Мне хотелось узнать подробности, сохранить истончившиеся воспоминания.
Глава первая. Покидая отчий дом
Сердце тонуло в вязкости за грудиной. Колька ворочался, и панцирь кровати скрипом выдавал беспокойство. Мама, уставшая за длинный летний день, не реагировала на звуки из противоположной части комнаты – глубокий сон овладел ею до утра.
Колька пересчитал воображаемых овец, белых, кучерявых, до сорока шести. Дальше мысли сбились на волнующее: завтра начнётся новая жизнь вдали от дома. Самостоятельная.
Хорошо хоть, на рыбалку сгонял с ребятами. Деревянный мосток, тянущийся до глубины, удачно оказался свободным. От торопящегося шага доски запружинили. Парни расселись по трём сторонам, свесили ноги, изредка задевая остывающую воду. Слегка, чтобы не распугать рыбу. Большое озеро в центре села окружали дома разного размера и достатка, с одного бока уходившие улочками до соснового леса, за которым текла Ока.
Вечерний клёв оправдал надежды. Натаскали ладошечных карасей по полбидона и довольные засобирались домой. Колька не удержался, скинул кепку, майку и шаровары. Лето заканчивалось – хотелось напоследок прикоснуться к озеру. Накупался до синих губ. Друзья тем временем оттачивали мастерство: крутили «солнышком» ведро, наполненное водой. Эффект застывшей воды завораживал. Ни капли не проливалось из перевёрнутого ведра. Неподалёку барахтались ненасытные до влаги беспокойные гуси. Широкими крыльями они раскидывали брызги. Среди их гогота доносилось:
– Пока! Га-га-га. Пока!
Колькин дом был виден с берега, он стоял метрах в двухстах на пригорке. Парень взбежал по крутой песчаной тропинке, трава вдоль которой начинала плешиветь. Согрелся.
Васёк учуял добычу, встретил Колю, как цирковой кот. Настойчиво прошёлся вдоль хозяйских ног, соприкоснувшись с ними упругим шерстяным телом, вырисовывая знак бесконечности. «Бесконечно я вас люблю», – читалось в глазах хитреца.
Колька хихикнул, радуясь прошедшему дню. Уткнулся в подушку, чтобы не разбудить маму, обнял пушистый упитанный клубок, посапывающий рядом. Тот на мгновение встрепенулся, вытаращился.
– Васёк, кто ж тебе рыбки теперь принесёт? Я-то уезжаю, – прошептал парнишка.
Кота не заботило будущее, он попеременно сомкнул глаза – два жёлтых шарика, отражавших мягкий свет луны, исчезли.
– О-у-ааа, – широко зевнул Колька, поддавшись наконец-то настроению ночи. – Д-вайспа-аа. – Звуки, вместо того чтобы вылететь наружу, скатились в гортань.
Ненадолго провалился в спасительную дремоту, только скоро снова очнулся. Было ещё темно. В горле пересохло, но греметь чайником на кухне или красться в сени к ведру с прохладной, манящей водой – не вариант. Тишина.
Вспомнилась первая поездка в Касимов с одноклассником. Познакомиться с городком не удалось – дорога неблизкая, а управиться нужно было за один день. Сдавали экзамены: математику и диктант. Сопровождала их Петькина мать Ольга Ивановна. Она же, будучи учительницей, и помогла ребятам подготовиться. В общем, Кольке повезло, что сын Ольги Ивановны тоже хотел учиться в КИТе[1 - КИТ – Касимовский индустриальный техникум.]. Хороший вариант для парней после сельской семилетки.
А помощь Кольке была нужна. В дневнике частенько появлялись трояки. Он вздыхал, когда дома приходилось рассказывать о школьных успехах. Не оправдывался. Хотя оправдания на виду: единственный помощник матери. На нём была вся мужская посильная работа: натаскать воды, сколотить, вскопать… Да и среди одноклассников он был самым младшим. Сам напросился. Друзья пошли в первый класс, а ему рановато – январский. Скучно одному оставаться, за компанию занял место за партой. Учительница начала перекличку. Кольку, естественно, не назвала.
– Филиппок, ты чей будешь? – обратилась она к белобрысому мальчугану, которого не было в списке. Приподняла очки. Удивилась незапланированному ученику.
– Он с нами! – полетело в ответ с разных мест.
Колька кивнул. Марья Васильевна разрешила остаться. Втянулся. Так и учился, опережая образовательную судьбу на год.
Повернулся на правый бок. Запустил пятерню в густую чёлку, взъерошив её, пробубнил:
– Чего не сплю-то? Рано вставать…
Движения хозяина задели Васька: поднялся и недовольный отправился за спокойствием на подоконник.
Учёба и домашние заботы – это обязанности, отвлекавшие от уличной жизни. Лапта, догонялки, прятки… Когда через окно врывались лучи солнца и доносились радостные возгласы, усидеть за тетрадками, выводя слова, запоминая формулы, было неимоверно трудно. Учебники никуда не денутся, а вот друзья разбегутся по домам. Радость ликования будет упущена.
Самый закадычный друг Лёнька оставался теперь в привычной жизни. Решение о переменах далось Кольке легко, да только чем ближе этот шаг, тем сомнительнее он становился. Чужой город, чужие люди. С Лёнькой же они не разлей вода. Тот из многодетной, гостеприимной семьи. Когда Колька приходил, его непременно усаживали за стол, угощали: варёная картошка с ароматным маслом, квашеная капуста целыми кочанами и солёные маслята. Принимали как родного, и Кольке нравилось хоть ненадолго ощущать себя частью шумного семейства.
Однажды во время зимней игры Лёнька потерял указательный палец левой руки. С соседскими ребятами катались с крутой горки на ледянках – плетёных мини-корзинах, дно которых заливали водой. Опасная штука получалась. Поняли, когда она Лёньке палец отрубила и снег зардел бедой. Первой бедой в жизни друга, которого ждала непростая судьба.
Зима. Какая она будет на новом месте? Зимними длинными вечерами Колька любил забираться на печку и читать книжки при свете моргасика, который смастерил из подручных керосина и фитилька. Вряд ли в чужом доме, где мама сняла для него комнатушку, позволят занимать печку.
Растянулся звездой, сбив одеяло в сторону. Сон не шёл.
В мае, когда завели разговор с матерью, кем Колька хочет стать, он не раздумывая ответил: «Космонавтом!» За месяц до этого Гагарин полетел в космос. Люди осваивали далёкое, манящее, непостижимое. Гордость и огромная радость переполняли советских граждан, а уж парня неполных четырнадцати лет и подавно.
Мечты часто остаются несбыточными от своей грандиозности, а цели осуществляются из-за горящей душевной необходимости.
Поршневая ручка, чернила в которую набирались из пузырька, стоила два рубля. Чтобы её купить, Колька терпеливо собирал бутылки. Семнадцать экземпляров стеклотары по одному выстраивались в сарае. А тем временем серебристая ручка с изящным перьевым окончанием красовалась на полке местного магазина, ожидая счастливого обладателя. Дождалась и была положена в новёхонький чемодан из прессованного картона. Обтянутый коричневым дерматином, с блестящими металлическими углами, купленный по случаю важной поездки, он давно томился в углу терраски.
Петух и запах омлета опередили маму. Колька вынырнул из недолгого утреннего сна. Какой она готовила омлет! Румяный, масляный. На маленькой чугунной сковороде, на которой ещё чудесно выходили тончайшие кружевные блинчики. Их мама напекла ещё вчера, в дорогу.
Солнце неспешно поднималось над селом. Сине-белый автобус растревожил грунтовку. Облако пыли сопроводило его до остановки. Нехотя открыл двери.
До свидания, отчий дом.
Глава вторая. Ангелы-хранители
Сентябрь вместо поддержки устроил плаксивость. Затянувшаяся слякоть нагнетала грусть по родным местам и людям.
– Николай, чего ноги-то еле волочишь? Знаний, что ли, дали с лихвой – тяжела ноша? – хозяйка дома, ставшего приютом студенту, добродушно подтрунивала.
– Угу, – пробубнил новоиспечённый постоялец, шаря глазами по замызганным ботинкам.
Помня вчерашние наставления про чистоту полов, разулся при входе, как, впрочем, делал это и в родительском доме, и поплёлся в свой угол. Комнатушка хоть и имела скромные размеры, но была уютно обставлена. Узкая кушетка вдоль стены, на которой висел гобеленовый ковёр с оленями. Художник, а потом ткачиха, расположили их на цветном лугу рядом с речушкой. Перед сном можно разглядывать картину, додумывая сюжет. Дома над его кроватью осталось другое изображение: ребята-туристы присели на пригорок передохнуть и вглядывались в даль – что же ждёт их впереди. Мечтай себе на здоровье!
При входе в комнату – скрипучий шкаф. Если бы он мог говорить, поведал бы тайны не одного поколения – списали было старого на покой, да сгодился ещё. Занимался Колька за столом, упирающимся в подоконник. Часто улица выдавала сцены для наблюдений: за воробьями, облюбовавшими стриженый куст под окном, или прохожими, спешащими домой. Скорее всего, домой! А куда ещё могут спешить люди?
Осень отжила и передала права молодой зиме. За окном побелели крыши. Софья Михайловна, статная классная руководительница, ворвалась в кабинет со стопкой тетрадей и, судя по надутым щекам, дурными новостями.
– Садитесь, бездари, – отрезала она, поправляя копну волос, зрительно вытягивающую и без того высокое тело. Её худобу подчёркивал пояс крепового платья, длины которого легко хватило бы ещё на один виток вокруг талии.
Нравоучения сменили правила русского языка, которые учительница сыпала в ответ на ошибки в диктанте. А тех было предостаточно, чтобы считать произнесённое «бездари» оправданным.
Колька не заметил, как вжался в стул – груз знаний давил с увеличивающейся каждый день силой. Тяжко! «Вот зачем, скажите мне, на отделении ремонта и монтажа металлообрабатывающих станков и автоматических линий нужно изучать грамматику? Что я, без неё инструкцию не прочту или письмо домой не напишу?» – вздыхал парнишка и торопил время до следующего урока, где он под наставления Иван Саныча продолжит мастерить молоток.
Колька распрощался с одногруппниками: большинство отправились в общежитие, некоторые счастливчики – по домам. Компании в его сторону не складывалось.
Снег хрустел под ногами, улыбка расползалась на лице, шапка сдвинулась на затылок. Колька горделиво достал из портфеля молоток, на котором красовалась аббревиатура КИТ и цифры 1961. Именной, собственноручно сформированный из круглой металлической заготовки на заточном станке, кропотливо отшлифованный напильником и надёжно насаженный на деревянную рукоятку. Работы только двух студентов отметил преподаватель. И в качестве поощрения отвёл ребят в мастерскую техникума, где молотки зацементировали: для повышенной прочности металла их нагрели и посыпали специальным порошком.
– Сам! – негромко восхищался Колька, представляя рядом Лёньку. – А Саныч как нахваливал! По плечу хлопал, говоря, что «далеко пойду», – шмыгнул раскрасневшимся носом и потёр молоток ладонью.
На хребте соседской крыши мелькнул серый холёный кот.
– Васёк! – Колька от неожиданности выронил инструмент и протянул руки к четвероногому.
Тот вскочил, навострил уши, задрал хвост и, проваливаясь в пушистый снежный слой, поспешил к человеку, радостно его зазывающему.
– Привиделся, – спохватился Колька.
А кот, надеясь на угощение, продолжал брести напролом уже по белой земле.
После экзаменов, результаты которых лишили Кольку стипендии в размере двенадцати рублей, Софья Михайловна вызвала его и странно мягко начала разговор, словно втиралась в доверие. Ей непременно нужно было знать всю арифметику Колькиного бюджета. Парень поддался располагающему тону и выложил как на духу, что стипендии и присылаемых маминых десяти рублей, из которых пять он отдаёт хозяйке комнатушки, едва хватает на обед в студенческой столовой за тридцать пять копеек и кое-какой ужин.
– А завтракаешь чем?
– Чай пью, да баб Зина кашей иногда делится.
– Так, – учительница вскочила на ноги и пододвинула чистый лист бумаги к взъерошенному Кольке. – Пиши!
Тот напрягся, не понимая, как за две тройки могут отчислить из техникума.
– Пиши, говорю!
Колька повесил голову, сожалея, что не сможет доучиться и получить профессию.
– Директору Касимовского индустриального техникума… – слова Софьи Михайловны оглушали, словно били набат. – Прошу оказать мне материальную поддержку в связи со сложным семейным положением. Коля! «В связи» раздельно. Переписывай!
Так Колька понял, что ангелы-хранители оберегают его даже вдали от дома, и продолжил получать стипендию, несмотря на тройки. Маленький тихий Касимов, затерявшийся в глубине рязанской Мещеры, был благосклонен к приезжему парнишке.
Разные люди встречаются на жизненном пути. Неравнодушных мало. Чтобы не только о себе, а больше о ближнем, нуждающемся в помощи, думали. Для этого нужно сердце.
Лилия Артюх
Снежный покров
Линка внезапно проснулась от странного чувства чего-то очень тревожного и неизбежного. Ещё какое-то время она лежала с закрытыми глазами, пытаясь ухватиться за осколки ускользающего ощущения, до боли знакомого и пережитого.
Линка точно по памяти проверяла каждый свой шаг во сне.
Снег… Много-много снега и света. Зимний лес. Снежинки кружатся в причудливых па, унося её вверх. Лина видела себя как бы со стороны. Вот она в своём красном пальто лежит на льдине и смотрит на ярко-синее небо в окружении серебристых верхушек гигантских елей. Оттого что деревья тянулись ввысь, ей казалось, будто она проваливается куда-то вниз и смотрит на небо в калейдоскоп со дна глубокого колодца.
Лина ловила открытым ртом белоснежные пушистые хлопья, похожие на зонтики-парашюты парящих в воздухе одуванчиков, как вдруг… Ледяной холод пронзил тело, и теперь, после пробуждения, она ощущала слабый трепет застывшего от ужаса сердца и колкость в пересохшем горле. «Как же хочется пить!» – пронеслось в голове.
В комнате было темно.
Линка опять крутилась во сне, поэтому проснулась на той стороне кровати, где всегда спала мама.
– Мама! Мамочка! Как же я по тебе скучаю…
Предательские слёзы были готовы вот-вот защипать глаза, но Линка прервала мысли о маме, она дала себе слово не раскисать! Шёл четвёртый месяц, как мама лежала в больнице, и они жили вдвоём с отцом.
– А’узу биЛляхи мин аш – шайтани-р-раджим. БисмиЛляхи-р-Рахмани-р-Рахим, – Линка хорошо запомнила коротенькие слова из маминой молитвы на непонятном арабском языке. Теперь каждое утро, сидя по-татарски на кровати, она так молилась.
В коридоре пробили часы: боом-боом-боом!
Хлопнула входная дверь, и Линка поняла, что уже девять часов утра и отца снова вызвали на работу. «Опять что-то случилось в выходной день!» – подумала она. Папа работал в местном горисполкоме в отделе по делам гражданской обороны и чрезвычайных ситуаций. Линка привыкла к тому, что на выходных она часто оставалась дома одна. «Ну всё, хватит валяться, пора вставать!» – скомандовал внутренний голос. Пошарив ногами под кроватью и не обнаружив там тапки, Линка босиком пробежала по холодному скрипучему полу, резко отдёрнула тяжёлую льняную портьеру и тут же зажмурилась от вспышки ослепительного света.
– Вот это да! Сколько снега намело…
Линка припала лбом к ледяному окну, одновременно касаясь коленками горячей батареи.
Всюду царило солнце и сверкал морозный иней!
Внизу она сразу разглядела оранжевый карниз над балконом Любаши из соседнего пятиэтажного дома. Окна были зашторены.
«Спит, наверное, ещё!» – подумала Линка.
В самом центре двора одиноко замерзала новогодняя ёлка. Её гирлянды, покачиваясь от ветра, тускло подмигивали жителям пятиэтажек военного городка, стараясь светить из последних сил. Чуть подальше большими разноцветными буквами в ограждении катка переливалась надпись: «Свет…огорск С Новым…986 годом!»
Сегодня девочки договорились идти кататься на коньках.
Люба была старше Линки на год и училась в седьмом классе. Хозяйственная и деловитая, она взяла шефство над Линкой, в том числе и в катании на льду. Люба мастерски рассекала на коньках и обещала научить Линку, как правильно двигаться по кругу спиной вперёд, поочерёдно перебирая ногами.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/evgeniya-ushenina-32358950/podteksty-70886041/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
КИТ – Касимовский индустриальный техникум.