Читать онлайн книгу «Крупицы» автора Игорь Заманский
Крупицы
Игорь Заманский
Игорь Заманский, чью книгу вы держите в руках, член Союза писателей России, хотя по своей основной профессии он экономист. Настоящая книга состоит из кратких воспоминаний, эссе и рассказов, некоторые из которых уже знакомы читателям. Автор отличается собственным взглядом на известные всем события и взаимоотношения. Особый интерес и улыбку у читателя вызовет офористичность автора, чьи краткие изречения впервые собраны в этой книге.
Игорь Заманский
Крупицы
«Самое высокое искусство – искусство жить»
Архимандрит Софроний (Сахаров). Письма к близким людям.
© И. Г. Заманский, текст, 2023
© Издательство «Наш мир», оформление, 2023
Раздел 1
Никакой
Я родился в Замоскворечье
Я родился в Замоскворечье, детство провёл в Лефортово; юность – на Соколе; зрелость – на Водном Стадионе; итоги – на Мосфильмовской. А если учесть, что мои бабушка и дедушка имели свой дом в Алексеевской слободе, можно считать, что я – коренной москвич.
Родился я в мае 1941-го года. Отец только закончил Военно-политическое училище имени Ленина (ныне Военная гуманитарная академия) и был направлен на службу в Белоруссию. Началась война и в первые же её дни его не стало. Меня он так и не увидел.
После возвращения из эвакуации мы жили уже в Лефортово. Как и Замоскворечье, это тоже старинный московский район со своей архитектурой, образом жизни и послевоенной шпаной. Наш большой, но всего лишь трехэтажный дом располагался на Красноказарменной улице в самом ее начале возле Дворцового моста, что над рекой Яузой. Дом был старый, странный по композиции и с какими-то непонятными «аппендиксами». Проникнуть на территорию этого дома и его многочисленных дворов постороннему человеку было затруднительно, поскольку в этом доме находились службы Академии бронетанковых войск им. И. В. Сталина. Вход на эту обширную территорию охраняли солдаты и пройти можно было только по академическому пропуску. Как солдаты различали нас, детишек, не пуская пацанов из других близ лежащих домов остаётся для меня загадкой до сих пор.
Бронетанковая академия располагалась в бывшем Екатерининском дворце в Лефортово, на Первом Краснокурсантском проезде. Перед революцией это здание занимало Алексеевское военное училище. Понятно, что Краснокурсантским проезд стал после того, как из дворца были вышиблены юнкера.
В те послевоенные годы очень многие учреждения имели ведомственную принадлежность. Особенно это было характерно для военных организаций, которые после победного мая 1945 года были в особом фаворе. У них были собственные не только детские сады, но и магазины, поликлиники, больницы, здравницы на курортах и многое другое. Это относилось и к Бронетанковой Академии, в которой мама стала работать будучи еще в эвакуации в Ташкенте.
Семьи сотрудников и военнослушателей Академии имели возможность отдавать своих детей в принадлежащие ей детские сады и пионерлагеря, которые располагались в ближнем Подмосковье (нынешний район Кунцево и на озере Сенеж под Солнечногорском) или направлять их на отдых в Крым (Алушта), где Академия имела собственные базы отдыха и для детей, и для их родителей. Это было очень удобно и для тех, и для других, потому что иногда родители забирали своих детей из пионерлагеря на весь день. И это было громадным удовольствием и для малых, и для больших. Они вместе проводили целый день у моря, и дети вдоволь насыщались местными фруктами и общением с родителями. Хотя здесь уместно сказать о том, что жизнь в пионерлагерях в те времена была настолько наполнена различными мероприятиями, что скучать о родителях не приходилось. Ну если только чуть-чуть. Тут были и спортивные соревнования между отрядами, и художественная самодеятельность, и работа различных кружков по интересам, и военная игра, и походы. Всего и не упомнишь.
Мои воспоминания начинаются с яслей, хотя кто-то утверждает, что это невозможно. Но я отлично помню эти ясли на Волочаевской улице с их окнами, заклеенными бумажными полосками крест-накрест. Это был еще 1943 год. Может быть 44-й. Помню большую игровую комнату, в которой находилась маленькая деревянная горка наподобие тех, что сейчас стоят практически на всех московских детских площадках, только теперь они, конечно, побольше уже и позамысловатее. Помню всякие прививочные уколы, которые мне делала медсестра в этих яслях. Даже комнату этой медсестры помню!
И детский сад свой я тоже отлично помню. Он находился на улице 9-й Роты. Что это за «Девятая Рота», я тогда, конечно, не знал. И только много лет спустя мне стало известно, что это место было Солдатской слободой, где, в частности, располагалась Девятая рота Преображенского полка.
Детский сад был замечательный: большой, просторный, с громадной угловой тёплой верандой, в которой находилась спальня. В этой светлой комнате с окнами в две стены мы спали днём. Но, если мне не изменяет память, этот сад был «шестидневкой». Туда нас привозил академический автобус. Он отъезжал от Академии в понедельник утром и возвращался в пятницу к вечеру. Родители в эти дни нас провожали и встречали.
Кормежка в детском саду была просто замечательной. Сейчас мне не очень верят, когда я рассказываю, что кроме ненавистной ложки «рыбьего жира» нам давали (и довольно часто!) чёрную икру. Между тем, многие дети относились к ней примерно также, как и к «рыбьему жиру». Ведь это был не сладкий, а соленый продукт. Мне же икра понравилась сразу. И прекрасно помню, как с удовольствием подъедал ее за всеми, перекладывая икру с их хлебных ломтиков на свой.
Это был зимний детский сад. А летний и пионерлагерь располагались в Кунцево на высоком берегу реки Москва. Замечательное, красивое место! Сейчас на этом месте за высоким частокольным забором располагается Дом творчества художников (наш бывший пионерлагерь), а над ними детская горнолыжная база ЦСКА (наш бывший детсад), на которой я совсем еще недавно катался по выходным дням.
У Академии был еще один пионерлагерь, на озере Сенеж. Он тоже был замечательным, поскольку кроме красивого озера там имелся учебный танкодром Академии, и нас иногда катали на танках, хотя даже полазить по ним было громадным удовольствием. И не только для мальчишек, но и для девчонок тоже. Там же я научился плавать благодаря замечательному нашему лагерному физкультурнику, имя которой я помню до сих пор: Мария Исааковна.
Как я уже упомянул, в здании Екатерининского дворца располагалось Алексеевское военное училище, а в нашем доме Алексеевские казармы. В основном корпусе к описываемому времени располагалось офицерское общежитие военнослушателей Академии, а в «аппендиксах» различные службы. В одном из них были устроены квартиры для «вольнонаемных». В квартире номер 41 проживали мы: мама, ее супруг (то есть мой отчим), мой старший брат и я. Вообще, назвать квартирой то помещение, где мы жили, сегодня трудно. Это была семнадцати – или восемнадцатиметровая комната без всякий удобств. Коридорная система с кухней (семь кв. метров) на пять семей.
Ребячья жизнь проходила либо во дворе, либо в парке. Во дворе мы играли в футбол, в «пристеночку», в «расшибаловку», в «козла» (не в доминошного!) и другие многочисленные мальчишечьи игры. В одном из дворов нашего дома располагался большой дровяной склад Академии – настоящее раздолье для мальчишек! Там мы устраивали военные игры, сооружали, так называемые, штабы, где мы прятались от родителей и иногда тайно покуривали.
Напротив нашего дома был парк МВО (Московского военного округа). Это было второе знаковое место нашего времяпрепровождения. В парке мы смотрели футбол и другие спортивные игры между сильнейшими командами Москвы, играли сами, катались на качелях и купались в нескольких прудах, которые расположились на его обширной, как нам тогда казалось, территории.
Вечерами парк был в распоряжении взрослого люда и лефортовской шпаны. В основном там гуляли офицеры близлежащих военных учреждений: помимо Бронетанковой академии недалеко располагались Академия химзащиты, Высшее училище военных переводчиков и подразделения Московского военного гарнизона.
Мама работала в политотделе Академии и занималась семьями военнослужащих. Скандальная работа! Приходилось часто срываться из дома, чтобы разбираться в конфликтах, которые частенько возникали между женами офицеров Академии. В те времена мало кто жил в отдельных квартирах. В основном это были коридорные системы с общими кухней, туалетами и пр. То не поделят конфорки у плиты, то кто-то что-то поставил не на свой столик или сказал что-то не то. Наконец, ссоры ревности. В общем, было где разгуляться бытовым проблемам!
Задача мамы была гасить возникающие конфликты, что частенько было трудно и всегда неприятно. И конечно сторона, не получившая официальной поддержки, таила в себе обиду. Возможно, этим объясняется одно событие, которое произошло со мной ещё в дошкольном возрасте. Однажды, когда мама была на работе, одна наша соседка повела меня в церковь Святых Петра и Павла, что располагалась недалеко от нашего дома. Там, как я теперь подозреваю, меня тайно от мамы крестили. Хотя уверенности в этом нет: помню окропление водой и вкус вина. Мама была членом КПСС и работала в Политотделе Академии. Факт крещения в церкви ее сына в те времена не мог приветствоваться. И даже наоборот, мог негативно отразиться на служебном положении мамы. Поэтому однозначно сказать, чем руководствовалась соседка, благими намерениями или наоборот, мщением за разборку не в её пользу, не могу.
«Почтовый ящик»
Моя трудовая деятельность началась рано. Связано это было с производственной практикой, которую мы проходили уже на втором курсе. Практику проходили на, так называемом, «почтовом ящике» (сокращенно – п/я). Это было оборонное предприятие под кодовым номером, который, не заглядывая в трудовую книжку, помню и сейчас, как будто только что вышел из проходной. На каждого из нас завели трудовую книжку, в которой записали мою первую рабочую специальность: слесарь второго разряда. Хорошо помню, что я, как и другие с нашего курса, не слесарил. Чем мы там занимались, сейчас сказать затрудняюсь, но с нашей стороны это явно не было саботажем, как у Яна Отченашека в книге «Хромой Орфей». Видимо, наша «практика» не очень была нужна предприятию, и, по существу, профанировала многие тогдашние указания.
Однако впечатления от этой «трудовой практики» я сохранил хорошие. Может быть потому, что там мне встретились очень интересные люди. К примеру, мастером цеха, в котором я числился, был человек, который долгое время служил в органах КГБ. Здесь же он оказался в силу серьезного ранения в мирное время, после которого был комиссован. Конечно, как бывший работник «тайного фронта» он знал много разных историй, о которых рассказывать не мог, но во многих его словах угадывался человек с интересной биографией. От него можно было ненавязчиво получить и некоторые уроки, которые усвоились на всю жизнь.
Рэм (так звали этого товарища) был женат на очень красивой женщине. Однако и по первой своей работе, и по нынешней он вынужден был иногда отсутствовать дома из-за служебных командировок. Его сослуживцы порой подначивали его, не боится ли он оставлять свою жену одну на длительные сроки. Рэм никогда не злился на подобные вопросы и спокойно отвечал, что не позволяет себе думать об этом, считая, что решение надо принимать только тогда, когда к этому появится серьезный повод.
По окончании учебы я был распределен в другой «почтовый ящик». По времени это был период, когда в стране широко развернулась дискуссия о «физиках» и «лириках», в которой на мой взгляд «физики» превалировали над интеллектом «лириков». Я, несмотря на свое технической образование, по своей внутренней конституции был, безусловно, «лириком». А попал, естественно, в среду технарей, то есть «физиков».
Встретили меня очень хорошо, я сказал бы даже тепло. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что был тогда несколько завышенного мнения о своей особе. И, попав в среду «физиков», был бит неоднократно в спорах и простых разговорах своими сослуживцами. Но, видимо, во мне было что-то располагающее, что не позволило им выдавить меня из своей среды. Эта среда дала мне кличку «князь», что, по всей вероятности и в какой-то степени отражало мое несколько заносчивое появление в коллективе. Но среди них я понял, что, по существу, мало что из себя представляю, и чтобы сравняться с теми, кто меня окружал, нужна большая и повседневная работа над собой.
В лаборатории, в которую меня определили, работали чрезвычайно интересные люди, многих из которых помню по сей день: Олег Василенко, Лева Малорацкий, Линард Кириллов и другие. В моей памяти хранится какая-нибудь история о каждом из них. Некоторые могут показаться читателю не интересными, но каждая из этих историй в той или иной степени характеризует время, порядки и взаимоотношения той поры.
Вот, к примеру, история о разгильдяйстве. Олег Василенко, вернувшись из длительной командировки с одного из уральских полигонов, решил приобрести в кредит дорогой по тем временам и только что появившийся в нашей стране радиоприемник 1-го класса «Фестиваль». Придя в магазин, стал оформлять покупку. Бухгалтер, женщина средних лет, взглянув на Олега поверх очков, грозно спросила его, разглядывая паспорт Олега:
– Молодой человек, что это за бумажку вы мне подсовываете? Олег бодро и пока еще весело отвечал:
– Не бумажка, а паспорт! Неужели не видно?
– Не паспорт это, гражданин, а филькина грамота. Посмотрите, здесь же нет гербовых печатей. Ни на первой странице, ни на второй! – Отвечала бухгалтер магазина, возвращая Олегу паспорт.
Олег был ошеломлен: многие годы он ездил с этим паспортом, в которых действительно не было положенных гербовых печатей, в командировки по оборонным предприятиям и полигонам, представляя в первые отделы свой паспорт, и нигде не обратили внимание на отсутствие печатей в документе, удостоверяющего личность гражданина страны. А бухгалтер в магазине…!
Лева Малорацкий – красивый и чрезвычайно начитанный и умный старший инженер. Для начала следует сказать, что по сложившейся практике мы ездили на полигоны, как правило, с так называемым «изделием», что на практике было каким-нибудь практическим результатом работы нашей лаборатории. Естественно, в таких случаях нас сопровождала охрана, располагавшаяся либо с нами в купе, либо в соседнем (вместе с «изделием»). Но в одну из таких командировок Лева должен был отправиться один, то есть без «изделия», а значит и без сопровождения. Поэтому командировочные ему были выписаны с учетом плацкартного передвижения. Леву это возмутило и ехать в командировку он отказался. Директор вызвал его к себе в кабинет, что называется, «на ковер». Разговор оказался коротким, поскольку на возмущение директора и его слова о том, что Малорацкий является всего лишь старшим инженером, Лева гордо ответил, что в американской армии солдаты и офицеры носят одинаковую форму и только знаки отличия на этой форме у них разные. С тем он и вышел из кабинета. Мы все ждали сурового ответа директора, но, к своему удивлению, в тот же день Леве были выписаны документы на проезд до места назначения в купейном вагоне железнодорожного поезда. Авторитет Левы после этого существенно вырос. Авторитет директора, кстати, тоже не упал!
Линард Кириллов. О нём я мог бы говорить много, поскольку с ним меня связала долгая дружба. Его имя означало на самом деле что-то из слов Ленин и народ. К сожалению, за давностью лет вспомнить сейчас уже не могу. Звали его все, однако, по-простому: Лёня. Родился он в Соединенных Штатах, куда в тридцатые годы прошлого столетия был командирован его отец-инженер для получения передового опыта. Интересно было наблюдать за реакцией людей, которые по роду своей службы интересовались местом рождения Линарда – штат Айова, США. В те времена это вызывало одновременно и оторопь, и ужас, и подозрения.
Прежде, чем распределиться на это предприятие (в те времена каждый выпускник учебного заведения обязан был отработать на советском предприятии по, так называемому, распределению два или три года), я проходил там преддипломную практику. Её руководителем был назначен Линард Гаврилович Кириллов, который был заведующим одной из лабораторий. Это был высокий молодой человек с таким же высоким, если позволите мне сравнивать несравнимое, высоким голосом. Слушать этот голос было неприятно до той поры, пока не привыкаешь к нему и не узнаешь, до чего же хорош его обладатель. Линард был старше меня на семь лет. Умный и внутренне потрясающе привлекательный: порядочный, тактичный, широко образованный. После близкого знакомства с его семьей я еще больше утвердился в этих характеристиках. С удовольствием вспоминаю его маму, Янину Викторовну, латышку по национальности. Это потом я, много раз бывавший в Латвии, испробовал многое из местной национальной кухни. Но первое знакомство с этой кухней состоялось в доме Янины Викторовны. До сих пор не могу забыть самое простое, чем она угощала нас, когда мы приходили в ее дом накоротко: сладкий чай и черный хлеб с намазанным на него подсолённым творогом с тмином.
Время моей практики, к сожалению, совпало с не самым удачным периодом в семейной жизни Линарда и, возможно, именно это поспособствовало нашему сближению. Мы много проводили времени вместе и на работе, и вне её. Командировки на полигоны доставляли мне большое удовольствие, поскольку разнообразили мою жизнь. Благодаря высокому профессионализму Линарда нам удавалось справляться с запланированной работой значительно быстрее, и это позволяло высвободившиеся дни использовать для знакомства с окрестностями и новыми людьми.
Вспоминаю о коротком времени пребывания в этом «почтовом ящике» с большой грустью. Жизнь так сложилась, что мне пришлось поменять не одно место работы. Но те годы были лучшими! И потому что был молод, и потому, что попал в удивительно хороший коллектив, оказавший неизгладимо радостное и необходимое для меня воздействие. Но продолжать работу по закрытой тематике, к тому же в техническом направлении, мне все больше становилось не с руки, поскольку во мне проснулась гуманитарщина. Поэтому я принял твердое решение сменить профиль своей работы.
Некоторое время спустя, уже работая в международном отделе Института черной металлургии имени академика И. Бардина и одновременно обучаясь на экономическом факультете Московского госуниверситета, мне нагодали, что меня ждет поздний успех. Человек, который мне это предсказал, работал в отделе прогностики итальянской компании «Italsider», с которым сотрудничал наш институт. Он ничего обо мне не знал, кроме даты моего рождения. Я тогда ничего из себя не представлял, достаток в семье был скромным, никаких особых знакомств и высоких покровителей не наблюдалось. Да и что такое, собственно, успех в то время не имелось чёткого представления. То есть оно, наверное, всё-таки было, но дальше дачи и машины, как это полагается у малоимущих, не катило. А у меня, как у молодого человека, вообще имело весьма примитивное толкование: сдам я завтра историю партии или завалю, состоится ли свидание с имярек или нет… И тому подобное. А если что-то более существенное, то не всегда определённое, типа «вот, мол, закончу университет и…».
Толкование успеха в разные годы бывает различным. Дачу я построил, машину приобрел. То есть по тем, давним, меркам успех налицо. И только много позже становится важным почти для каждого здравомыслящего человека, не обуреваемого глобально высокими порывами, что успехом является сегодняшнее состояние твоей души, семьи, близких тебе людей, а материальное благополучие, как фактор помогающий сохранять душевное равновесие, гармонию в отношениях с ними. О здоровье не говорю, поскольку оно является для любого человека началом всех начал. Нет здоровья – о чём ещё можно рассуждать!
Важной составляющей успеха, определяющей его, является наличие творческого начала внутри каждого из нас. Творческое начало – это ведь не обязательно склонность к каким-либо видам искусства, литературы и т. п. Творчество ведь можно проявлять в чём угодно, если не выполнять свою работу по шаблону, а со стремлением выполнить её как можно лучше, красивее. Независимо от того, где ты работаешь – в академическом институте или в «почтовом ящике». В общем, везде и всегда.
Знаковые встречи
Помните, Паоло Коэльо в одном из своих романов пишет о том, что в жизни человека всегда встречаются знаки, которые дают ему определённый сигнал, позволяющий, как бы остановится, задуматься, внести в своё поведение необходимые коррективы, возможно даже изменить свой жизненный вектор. Не все мы и не всегда замечаем эти знаки или воспринимаем их как сигнал к необходимым изменениям. В моей жизни, как я считаю, было несколько знаковых встреч или, по крайней мере, таких, которые оставили в моей душе глубокий след. Не всем им, к сожалению, я отдал то место, которого они были достойны, не все их я своевременно и высоко оценил. И ни одной из них, к ещё более глубокому сожалению, я не воспользовался. И сожалею я об этом не корысти ради, а потому, что каждая из них, из этих встреч, обещала мне совершенно другие, гораздо более широкие просторы для саморазвития, наполнения собственного «я» богатым духовным содержанием. Сегодня я хочу рассказать о четырёх таких «окололитературных» встречах.
Виктор Урин. Круг моих интересов в двадцатилетнем возрасте был весьма разнообразен. Чем я только не увлекался в молодые годы! Тогда я ещё не был знаком с высказыванием известного английского эссеиста Гильберта Честертона, который считал, что «проникать в глубь явлений гораздо достойней, чем порхать по верхам». Одним из моих увлечений в далёкие шестидесятые была пантомима. Пантомима, как мне представляется, довольно не простое искусство с точки зрения зрительского восприятия. История её в нашей стране недолгая и весьма печальная. И, может быть, по причине не всем ясного целевыражения актёрской игры пантомима не пользовалась в советские времена признанием у чиновников от искусства. Однако гастроли двух великих французов – Жана-Луи Барро и Марселя Марсо, а также такого синтетического театра как «Латерна Магика» из Праги вызвали в СССР большой общественный интерес к этому виду искусства. Повсюду возникали любительские студии пантомимы, куда хлынула прежде всего вольнолюбиво настроенная молодежь, разумеется, не владевшая основами актерского мастерства. Я был очень подвижным и гибким молодым человеком и постоянно чего-то изображал на работе и среди друзей. И однажды кто-то из них посоветовал мне, – думаю, в шутку, – чтобы я пошёл в группу пантомимы «Театра поэта», который организовал при МГУ известный в ту пору поэт Виктор Урин.
«Театр поэта» был в то время любимым детищем Виктора Урина, человека весьма неординарного, иногда сложного в общении, но чрезвычайно интересного. Театр стал прообразом родившейся впоследствии на Центральном телевидении известной и любимой телезрителями передачи «От всей души» с легендарной ведущей Валентиной Леонтьевой. Театр ставил спектакли-«однодневки», в которых воссоздавалась обстановка какого-либо времени или события, и на сцене в игру вплетались живые свидетели тех событий. Вот что писала в те дни пресса о нашем театре:
«…он родился в апреле этого года в Москве. Скромный, тихий, ни на кого не похожий. Форма представления в «Театре поэта» необычна – слово здесь в синтезе с рисунком, цветовым пятном, светом и музыкой. Создатся искусство порой ещё робкое, но интересное, самобытное…» (Известия, 15. 06. 65).
«…в театральном семействе столицы прибавление: родился «Театр поэта». В представлениях объединились театральное искусство, поэзия и живопись…» (Советская культура, 17. 06. 65). С той поры я часто возвращался мыслями к создателю «Театра поэта» Виктору Урину, которому гораздо позже посвятил такие строки:
Он создавал театр поэта,
И был известен как бунтарь,
А я пришёл из полусвета,
Как мим, алкающий грааль.
В спектакле им соединялись
Поэзия, движенье, ноты,
А в зале слёзы разливались,
Когда на сцене гибли роты.
Он был полпредом идеалов,
Но я не знал ещё тогда,
Что историческою встречей
Помечены мои года.
Я опоздал, что так привычно,
И так обидно, как навет.
Хотел б к нему для встречи личной,
Но вот беда: его уж нет…
Эти стихи я написал, когда мои постоянные воспоминания о нём, наконец-то, не подтолкнули меня к реальным поискам. Где он сейчас, почему о нём ничего не слышно? Ведь он уже в те годы, когда я встретился с ним в «Театре поэта», был известным в стране поэтом! Я полез в Интернет… И снова, как уже не раз замечал за собой, опоздал: с полгода, как его не стало! Я узнал то, что знали, наверное, все, кроме меня…Конечно, я мало был с ним знаком, но и те короткие встречи позволили мне определить Виктора Урина как человека-стихию. Мне близок этот образ, потому что я сам, по крайней мере, в молодости, как казалось моим друзьям, тоже был человеком-стихией. Эмоции часто опережали мои поступки. Интересно, что однажды, беседуя в Доме литераторов с замечательной советской поэтессой Риммой Казаковой, я услышал от неё примерно такую же оценку В. Урину. Она говорила, что он был, безусловно, честным и талантливым человеком, но неоднозначным в своём поведении, не простым в общении. Вспыльчивым и бескомпромиссным, а его принципиальность не всегда была оправдана.
Виктор Урин, поэт-фронтовик, как и многие честные люди, которые не могли смириться с советской властью и задыхались от коммунистической «свободы», эмигрировал в США. И хоть жизнь его там складывалась трудно, он продолжал оставаться собою: независимым в быту и экспериментатором в своём творчестве. Посмотрите, в качестве примера, вот на стихотворение о Христе, написанное им незадолго до смерти.
Валерия Дмитриевна Пришвина. Если продолжить говорить о встречах, которые оставили в моей жизни след, то следующая встреча, о которой я расскажу, это встреча с вдовой великого русского писателя, а я бы теперь добавил, и философа, Михаила Пришвина. С Валерией Дмитриевной я познакомился в Дунино, деревне, в которой проживал Пришвин, и окрестности которой много раз описывал в своих рассказах.
В те далёкие 60-70-ые годы я любил посещать в Подмосковье два уголка: по весне я ездил в Переделкино, а осенью в Звенигород. Я брал с собой в дорогу пару бутербродов, яблоко и, главное, блокнот для записей с ручкой. Погода меня никогда не смущала. Тут я сторонник Эльдара Рязанова: «У природы нет плохой погоды»! В Переделкино мой путь пролегал от летней резиденции митрополита РПЦ через местное кладбище и знаменитый поселок писателей в чудесную берёзовую рощу, где в весенних талых водах отражались белоснежные деревья, как будто только что вышедшие из церкви красивые и счастливые русские невесты. На кладбище я посещал могилы Б. Пастернака и К. Чуковского. Должен сказать, что когда я впервые оказался на Переделкинском кладбище, то прежде, чем отыскал могилы двух великих писателей, я наткнулся на скромную могилу Г. Давыдова.
Что же меня остановило возле неё, что поразило? Надпись на надгробии! Вообще-то они обычно мало отличаются по содержанию одна от другой, но почему-то, как правило, завораживающе привлекательны для посетителей. Разве вы ни разу не ловили себя на мысли, что, проходя мимо могильных плит, невольно задерживаете свой взгляд на надписях, датах, фотографиях? Вот и я, проходя мимо могилы, обратил внимание на надпись на камне: «Захлестнули нас волны времени, и была наша участь мгновенна». Задержитесь! Прочитайте ещё раз.
Согласитесь, мы так часто, особенно по молодости, торопим время, нам всегда его не хватает, но в какой-то момент мы захлёбываемся в нём, понимая, что оно скоротечно и нам его постоянно не хватает, а наша жизнь в отпущенном нам времени, по сути, «мгновенна»!
Сосновый бор. Иголки утопают
Под легким шагом чуть усталых ног.
Что наша жизнь? Всего лишь запятая,
Проставленная нами между строк.
Она, увы, не делает погоды
В той череде событий и эпох,
Что всем на счастье или как невзгоды
Определяет каждому свой срок.
Но между тем я этой запятой
Отмеренному сроку говорю: «Постой!»
Свою я лепту в череду эпох
Внесу, вдруг вызвав чей-то лёгкий вздох,
Порыв, смятение, игру без слов,
Воображение, рожденье снов.
И этот миг, подаренный судьбой,
Останется, как сон, навек с тобой.
Ты будешь вспоминать его порой:
«Неужто это было всё со мной?»
«Конечно, было!» – эхом вдалеке,
Волной морскою, следом на песке,
В моих стихах, на полке что стоят,
В той запятой, что выстроила ряд.
Итак, осенью я любил ездить в Звенигород. Высаживаясь из электрички, шёл в сторону Дунино и тоже через берёзовую рощу, где заместо талых вод под ногами шелестели окрашенные в охру листья. Я спускался к реке и шёл далее берегом до самой деревни. У деревни с одного берега реки на другой тянулся висячий деревянный мост с проволочным ограждением («перилами»). Встав посередине моста, я с удовольствием наблюдал под собой быстрое течение реки, причудливый подводный водоворот, столкновение зелёной растительности, быструю суету мелких рыбок, блестящих серебром. На это можно было смотреть без устали, как на огонь костра или бегущие по синему небосклону облака.
Отдохнув на мосту, я поднимался на пригорок, где за невысоким штакетником стоял достаточно большой по тогдашним меркам деревянный дом с полукруглой верандой. Это был дом Пришвина. В те времена в нём не было ещё музея, лишь по вторникам и четвергам, если мне не изменяет память, он принимал посетителей. Я же совершал свои прогулки по выходным дням. Поднявшись к дому, я садился на лавочку возле калитки и отдыхал. Доставал свои бутерброды, яблоко и перекусывал. Так было из года в год. Но однажды из дома вышла пожилая женщина, которая подошла к калитке и, поздоровавшись со мной, сказала:
– Молодой человек, мне кажется, что я вас вижу здесь не впервые. Но в выходные наш дом закрыт для посещений.
– Знаю, – отвечал я, – но мне нравятся эти места. И поэтому каждую осень бываю здесь. Жаль, конечно, что дом-музей Пришвина работает так неудобно. Ведь в будние дни большинство людей работают и не могут приехать сюда.
– Я надеюсь, что скоро нам удастся сделать из этого дома полноценный музей Михаила Михайловича, и тогда он будет открыт для посещений и по выходным дням. А вы любите Пришвина? – Спросила Валерия Дмитриевна, а это была она, вдова великого русского писателя, больше известного, к сожалению, как детского.
– Вы знаете, – честно признался я, – в школе нам так подавали Пришвина и Маяковского, что полюбить их было невозможно. Маяковского я по-настоящему узнал только в армии, где нашёлся человек, влюблённый в его поэзию, и который открыл мне автора коммунистических стихотворных прокламаций с совершенно другой стороны. Оказалось, что Маяковский писал стихи не только о советском паспорте, а в отношениях со своими друзьями был трогательным и легко ранимым человеком. К школьному Пришвину у меня было примерно такое же отношение, как и к школьному Маяковскому… Никакое! Я открыл его для себя гораздо позже, чем следовало, правда, сам, без посторонней помощи. Однажды я услышал, что ему принадлежат следующие слова: «Ты любишь не меня. Ты любишь человека, лучшего, чем я. Но ты люби, и я постараюсь стать им». Я был молод, влюблён, и, конечно, такие слова не могли оставить меня равнодушным. И я стал читать Пришвина. Оказалось, что он не только хорошо знает природу, но и природу человеческих отношений. С той поры Пришвин для меня, кроме того, что писатель, ещё и философ.
– Приведённые вами слова, Михаил Михайлович, написал мне – заметила Валерия Дмитриевна и пригласила меня пройти за калитку.
Валерия Дмитриевна провела меня по всему участку, показывая ту тропу, по которой М. Пришвин любил прохаживаться, обдумывая свои рассказы, пенёк, где он любил сиживать за своими записями, место, где была захоронена его любимая собака. Потом она пригласила меня в дом. Мы сидели на веранде и пили чай. Валерия Дмитриевна подарила мне две книжки М. Пришвина со своими автографами.
Впоследствии каждую осень, когда я бывал в Дунино, мы общались с ней, пили на веранде чай, вели неспешные разговоры. Так было до тех пор, пока однажды привычный ритм моих посещений не был нарушен по какой-то теперь уже неизвестной и малозначительной, как мне сегодня кажется, причине. А когда этот ритм восстановился, Валерии Дмитриевны уже не стало. Ещё какое-то время я продолжал наведываться в Дунино, а однажды даже приехал туда в компании со своими родными из Киева. И хоть Валерии Дмитриевны уже не было, нас всё-таки посадили по старой памяти на веранде и напоили чаем: в доме-музее продолжает ещё работать Л. Рязанова, которая помнила наши посиделки с Валерией Дмитриевной.
Вспоминая Пришвина, я сожалею, что в школе его подают как детского писателя, который писал в основном о природе и ее обитателях, в то время как надо было говорить о его мудрости. Не могу не привести ответ Михаила Пришвина одному рабочему, приславшему однажды писателю письмо с примерно таким содержанием (цитирую по памяти, в вольном изложении): «Ишь, придумал себе работку: бродишь себе по лесу с ружьишком, а потом приходишь домой и пописываешь. А ты вот, как я, постой у станка восемь часов, я посмотрю тогда, что ты напишешь». И Пришвин ему отвечал: «Каждый из нас носит хомут. И у каждого человека бывает в жизни такой момент, когда только от него зависит, какой хомут он на себя надевает. Я выбрал хомут, который мне в пору. Вы выбрали хомут, который вам трёт». Разве не мудро?
Людмила Кирсанова. Раз уж я затронул в своих воспоминаниях Владимира Маяковского, следующим должен стать рассказ о моей встрече с Людмилой Кирсановой. Людмила Кирсанова была последней женой знаменитого поэта Семёна Кирсанова, который вышел из великой плеяды одесских писателей, прибывших в Москву примерно в одно и то же время – 20-ые годы прошлого столетия (Олеша, Ильф, Петров и др.). Людмила, будучи студенткой, познакомилась с ним на филологическом факультете Московского университета, где он читал лекции. Вот рассказ Людмилы о том первом толчке, благодаря которому Семён Кирсанов стал известным поэтом. Сразу хочу отметить, что по Евгению Евтушенко первая встреча Кирсанова с Маяковским состоялась в Одессе, когда будущему знаменитому поэту было 18 лет, что в принципе возможно, если предположить, что Людмила могла запамятовать место встречи. Ведь свидетелем этой истории она не была и узнала о ней лишь со слов самого Семёна Кирсанова. Итак…
Когда Кирсанов приехал в Москву, ему негде было даже ночевать. Однажды, солнечным утром, сидя в лёгкой дрёме на лавочке в Александровском Саду, он увидел, идущего по аллее Владимира Маяковского. В те годы В. Маяковский уже был известнейшим, можно сказать поэтом № 1, в стране. И, конечно, Семён Кирсанов сразу же, ещё издали узнал его. Когда Маяковский приблизился к скамейке, на которой он сидел, Семён вскочил с неё, как это сделал бы первоклашка, когда в класс входит учитель.
– Кто ты? – спросил остановившийся Маяковский, когда увидел перед собой вытянувшегося в струнку Семёна.
– Я? – переспросил Семён и тут же, не без гордости, ответил – Поэт!
– Как же зовут тебя, поэт? – спросил Маяковский.
– Семён. Семён Кирсанов!
– Что-то я не слышал о таком поэте. Что же ты написал, поэт?
– Вот – ответил Кирсанов, доставая из-за пазухи толстую тетрадь в коленкоровом переплёте. Маяковский взял, протянутую ему тетрадь, пролистал её и спросил:
– А где же ты живёшь, поэт?
Кирсанов замялся.
– Так, понятно. – Сказал Маяковский. – Вот тебе три рубля, – продолжил он, засовывая в карман Кирсанова ассигнацию, – пойдёшь по этому адресу (и он назвал известный всем адрес на Лубянке, где сегодня располагается музей его имени), скажешь, что от Маяковского. Через неделю, на этом же месте, я тебе скажу, поэт ты или нет. – И Маяковский зашагал дальше, унося с собой коленкоровую тетрадь.
Через неделю Кирсанов сидел на той же лавочке и дрожал, как осенний лист от волнения и страха: что ему скажет великий поэт. Вскоре Маяковский показался в конце аллеи. Кирсанов снова вскочил, словно впервые увидел его. Маяковский остановился возле скамейки. Достал тетрадь, протянул её Семёну и, сделав в соответствии с драматургией момента, словно актёр на сцене, длинную паузу, наконец, произнёс:
– В общем… поэт!
Я так подробно рассказал о встрече маститого поэта с молодым, только начинающим свою жизнь парнем из Одессы, чтобы продемонстрировать важность первого толчка, который помогает юным дарованиям утвердиться в своём творческом предназначении. Возможно, дифирамбируя прошлое, мне кажется, что сегодня, по крайней мере, в поэзии, трудно рассчитывать на встречу с мэтром, который бы своевременно заметил и оценил твой талант, и дал, таким образом, путёвку в жизнь. Другие времена, другая этика взаимоотношений между творческими людьми! Сейчас, к сожалению, зачастую возвышение поэта и его творчества – это вопрос пиара или счастливых обстоятельств. Такой вывод представляется абсолютно правомерным, когда сравниваешь поэтические публикации с самодеятельным творчеством друзей, знакомых и просто случайных людей. Для оценки конкретного стихотворения очень важно его созвучие с настроением того, кто его читает. Только настоящие профессионалы, которых, по моему мнению, чрезвычайно мало, настолько «в теме» поэтического творчества, что могут оставаться точными в оценке поэтического произведения независимо от своего настроения, имени автора (говорит оно им о чём-то или нет) и навязанных со стороны мнений.
Так вот Маяковский как раз и патронировал Кирсанова в течение длительного времени, таскал его всюду за собой, печатал его стихи в ЛЕФе. Сам Кирсанов, получив такую опеку от великого поэта, не остался в долгу ни перед временем, ни перед молодым поколением. Он любил молодежь и помог многим, в том числе, по признанию того же Евгения Евтушенко, и ему самому.
Семён Кирсанов, действительно, стал прекрасным поэтом. Он настолько был увлечён поэзией, что, сидя за рулём, не раз попадал в ДТП – дорожно-транспортные происшествия: появлялась в голове новая строка, он бросал руль и хватался за блокнот и ручку! Пока Людмила, его супруга, не взяла автомобиль в свои руки.
Благодаря Людмиле я познакомился с настоящим содержанием посмертной записки Маяковского, о которой знал в то время только понаслышке. Содержание её теперь известно каждому, но тогда оно меня поразило тем, как в ней чётко были прописаны многие позиции: от наследования авторских прав до последних трёх рублей в кармане пиджака.
Признание Кирсанова в поэзии нашло отражение в дальнейшем в том, что он стал преподавателем филологического факультета МГУ, а сборники его стихов расходились по стране огромными тиражами.
Юрий Жданов. В 1982 году в Ростове-на-Дону я познакомился с Юрием Андреевичем Ждановым, сыном известного советского государственного деятеля. Юрий Андреевич был руководителем Северо-Кавказского научного центра высшей школы и одновременно ректором местного университета. Нескольких встреч с ним на протяжении ряда лет оставили в моей памяти приятные воспоминания. Он был по-южному гостеприимен и по-человечески чрезвычайно интересен. Недавно, возясь в своих книжных шкафах, я наткнулся на подаренную им книгу «Хрустальный свод». Эта книжка состоит из множества небольших этюдов о природе. В одном из них, «Глухомань», Юрий Андреевич описывает встречу с человеком на лесозащитной станции, где пережидал непогоду. Мне показалось это интересным. И потому осмеливаюсь привести концовку этого этюда:
«… Чай был очень кстати. Продолжавшийся ливень настроил на обстоятельную беседу. Сначала говорили о хозяйстве, которое было на добром счету и успешно продвигало в степные дали стрелы лесных полос. При каком-то повороте беседы хозяин упомянул Томаса Мора, который настаивал на сочетании сельскохозяйственного и промышленного производства в своей «Утопии».
В углу комнаты стоял бюст Лермонтова, как оказалось, любимого поэта хозяина, биографию которого он знал во всех деталях. Пошли стихи: сперва Лермонтова, затем Тютчева, Есенина, потом немудрящие свои.
По стенам висели акварели; как выяснилось, хозяин не был чужд живописи. Он в деталях сравнивал достоинства тициановой «Венеры» с «Обнаженной махой» Гойи, отдавая предпочтение последней. Его знание передвижников и Левитана поражало.
А потом, солдат минувшей войны, он сравнивал оценку Наполеона, данную в трудах Стендаля и Тарле, анализировал действия Куропаткина в Манчжурии и Дмитрия Донского на Куликовом поле. Русских военных теоретиков и полководцев он знал хорошо.
Поздно вечером, настроившись на философский лад, он объяснял, почему этюды Мечникова помогают понять творчество Шопена и за что Толстой любил «Опыты» Монтеня. Напомнив что-то из «Максим» Ларошфуко, хозяин пригласил нас к отдыху.
На всю жизнь запомнилась эта встреча в степной глуши в великий дождь на Донщине».
Вот и мне запомнились встречи, о которых вы только что прочли.
К еврейству без еврейства
Я старый бедный еврей. Но не музыкант и не портной. Для того, чтобы быть ими, надо быть ну полным евреем. А я не такой. С еврейской аурой подкачал мой отец. Он был полным евреем, но не настоящим. Обождите, не торопите меня. Щас все объясню.
Отец шить не умел, хоть и играл на многих инструментах. И родился он, судя по некоторым факторам, не в самой бедной семье. К примеру, его отец, то бишь мой дед, нашёл деньги не только на поездку на пароходе в Нью-Йорк, но и в карман положил сорок семь немецких марок. А для 1910 года сумма вполне пригодная для того, чтобы прожить на американской земле некоторое время. Правда, житель украинского местечка, скорее всего, не знал законов страны в которую прибыл, и эти деньги по прибытии не задекларировал как положено. Это было отмечено таможенным инспектором Morrison и возможно повлияло на то, что дед вынужден был вернуться на родину. Правда, память о посещении Нью-Йорка все же сохранил, сфотографировавшись на South Street в Goldstein Studio.
Теперь, наконец, о настоящем и не настоящем еврействе. Не настоящим евреем он был, конечно, не потому, что не стал музыкантом или портным, а потому, что женился на русской женщине, и вследствие этого поступил учиться в военно-политическое училище.
Отец встретил мою матушку, полюбил ее, и несмотря на то, что у неё уже был семилетний сын от первого брака, женился на ней. Бросил свою учебу в Днепропетровском металлургическом институте и уехал в Москву поступать в военно-политическое училище, которое впоследствии, и не по причине учебы в нем моего отца, стало Военно-гуманитарной академией. Между тем, мама не была уже молодушкой даже по тем временам, она была одного возраста с отцом. Но чем-то моего будущего отца покорила. И я знаю чем: простая русская душа, в меру красивая и ладная. Но мы же не о ней сегодня. Поэтому продолжу о еврействе.
У отца была настоящая еврейская семья с дедушками, бабушками, другими многочисленными родственниками и детьми, некоторые из которых ушли в мир иной в раннем возрасте, что случалось в те годы не редко. В общем, настоящий еврейский кагал! Устои в семье были самые традиционные, а, стало быть, и праздники тоже. Поэтому можно себе представить, какая реакция случилась в доме, когда там узнали, что Годик (так его звали с пелёнок в семье и во дворе) бросает учебу в институте и собрался в столицу к какой-то матери-одиночке.
Впрочем, в еврейских семьях такое иногда случается, хотя, как правило, желают, чтобы их дети строили свою семью со «своими». Обычно инородцы бывают счастливы в еврейских семьях. Евреи в русских, скажем мягко, не всегда.
Счастье молодоженов было недолгим, началась война. Отец, закончил учебу как раз за пару месяцев до ее начала. Он получил назначение под Барановичи в Белоруссии, то есть на передний край. Погиб он или попал в плен, не известно. Для него так лучше гибель, чем плен: офицер, политработник, наконец, еврей.
После войны связи с семьей отца прервались. Причина высокоэтичная! В еврейской семье посчитали, что не стоит мешать жене Годика найти себе и сыну другую опору в жизни.
Поэтому спустя многие годы, когда я стал уже вполне взрослым, и сумел разыскать родных своего отца, их радости не было предела. С первой встречи я сразу же почувствовал, что оказался в своей среде, среди родных и близких мне по крови людей. Весь быт, устои, взаимоотношения в их кругу были мне понятны и не составило труда влиться в эти взаимоотношения и стать своим среди своих.
Кровь даёт себя знать. Еврейская кровь сильная. Я всю жизнь до момента осознания жил в русской атмосфере: школа, окружение, пропаганда. Мама – русская, отчим – русский, пионерство, комсомол. Моя жизнь – это, в числе прочего, и упрёк антисемитам, обзывающих евреев жидами. Все, что меня окружало, было русским в многонациональной нашей стране. Но как-то незаметно, не скажу, что вдруг, во мне стал пробуждаться интерес ко всему еврейскому, и прежде всего к своим корням. Я разыскал своих родственников сначала в Днепропетровске, потом в Киеве… Дальнейшие усилия, правда, ни к чему не привели. Одни однофамильцы. Но те, которых нашёл, встретили меня восторженно. Я сразу принял их среду, как они меня в свою.
И я задаюсь вопросом: откуда это во мне? Как случилось, что все, что таилось и было скрыто внутри, вдруг, проснулось и покатило вал за валом во вне?
Сегодня на странице IsraLove в списке еврейских фамилий я нашел свою: Заманский.
Спасибо отцу, что он встретил мою мать, прижал к себе и оставил во мне осознание своего еврейства!
О мужчинах и женщинах, с юмором и всерьёз
Мужчины и женщины. Тема неисчерпаема, как сама природа, самыми яркими представителями которой они являются. Познать и раскрыть эту тему невозможно. А обсуждать можно бесконечно.
Цель и тех и других – завоевание. Если для мужчин это чисто захватническая деятельность, завоевание пространства, то для женщин важнее экономическая составляющая их притязаний. При этом выбор у мужчин гораздо шире, чем у женщин. И возможности завоевания новых территорий, особенно в последнее время, существенно упростились. Выбор женщин по-прежнему ограничен этическими нормами, хотя эти нормы в настоящее время расширены до неузнаваемости. То, что ещё несколько лет назад подпадало под табу, сегодня как-то незаметно перешагнуло границы недозволенного. И этот процесс продолжает шагать по планете семимильными шагами.
Между мужчиной и женщиной может пробежать любая тема, но через обязательный дефис – любовь.
Если мы говорим о любви мужчины, то следует отметить, что мужчина, как завоеватель, больше любит на старте. Заниматься таким скучным делом, как удержание позиции на завоеванной территории – ему неинтересно. Он должен двигаться дальше. Не важно – куда: если не к новой женщине, то к карьере, если не к карьере, то к финансовому благополучию, если не к финансовому благополучию, то к общественному интересу к своей персоне, к своему делу. В общем, к какому-нибудь публичному признанию, не важно – кого: друзей, знакомых и незнакомых случайных прохожих, кого угодно. Ему некогда и не интересно ждать. Он должен действовать!
Женщине, как собирательнице и охранительнице, коли она завоевала или сдала свои позиции (называйте это, как хотите: поверила, полюбила), соединила свою жизнь с выбранным мужчиной, создала семью, родила детей – эти позиции надо защищать. Она любит то, что создала. Поэтому её любовь или верность тому, что создала, сильнее на финише. Если мы невольно вошли в спортивную терминологию, то я бы сравнил мужчину со спринтером, а женщину – со стайером. Посудите сами. Мужчина хорош для свершения деяний, требующих быстрого решения или физических усилий, как-то: быстро переместиться в пространстве, сколотить табуретку, дать кому-нибудь по физиономии. Женщина наполнена кропотливым, ежедневным трудом: готовка, стирка, глажка, уборка квартиры, напоминание мужу о необходимости что-либо сделать по дому и др. И самое главное: она при этом еще должна следить за собой – выглядеть красивой, привлекательной.
Что касается собственно любви, то мне вообще кажется, что любовь определяется тем, что я называю «парностью». У «парности» нет таких характеристик, как-то: красота, образование, интеллигентность, доброта. Вот есть, мол, он (она) и больше мне никто не нужен. Это – моё! Без всяких объяснений и рассуждений. Хотя при желании эти объяснения можно найти и даже подвести под них базу. Правда, не всегда объективную.
Выйти замуж – идефикс для девушек, их головная боль и, в общем-то, наиважнейшая цель и труднейшая задача! Замужество (впрочем, как и женитьба), это ведь, как качели: туда-сюда, этот – не этот. Вчера было здорово, а сегодня уже что-то не то. Сначала луна, стихи, цветы, потом какие-то разборки. И вдруг сегодня, уже замужество! Проходит некоторое время, и появляются первые обиды и непонимание. Иногда явные, иногда тайные. То лёгкие, то тяжёлые. Хорошо, если пережили этот период и жизнь наладилась. Хуже, когда расстались и заложниками этого стали дети.
Мужчине, конечно, легче. Собрал манатки и ушёл. По началу, не важно, куда и к кому: очередь за дверью внушительная. Даже с возрастом она не исчезает, становится только скуднее и по количеству, и по качеству. Женщине в этом плане, конечно, не позавидуешь. Очереди вообще нет, даже в молодости. Охотников много, а вот нужного нет. А лишь бы выйти замуж, так сказать, попробовать, не хочется. Да и боязно. Хотя встречаются и решительные…
Зато в семейной жизни у женщины преимущество. Мужик ещё витийствует, но женщина мудрее. Молча (или не молча) творит. Считаю, что устойчивость семейных отношений находится в руках женщины. Почти всегда! Гармонию этих отношений выстраивает супруга. Тонкую нить она держит в своих руках, от степени ее натяжения зависит прочность семейных уз.
Мужик, то есть муж, он же утилитарен. По пунктам:
Я же работаю, деньги несу в дом. – Ну и что? И она работает. А если не работает, то ухаживает за ребенком, стирает, готовит и т. д.
Я – мужчина, могут быть у меня свои заботы, дела? – Конечно, могут. Впрочем, как и у неё.
Природой так заведено, что мужчины полигамны, а женщины… – Это кто так сказал? Почитай, дорогой, «Письма с земли» Марка Твена, что он там пишет о свече и подсвечнике.
И так далее. Эту дискуссию можно продолжать бесконечно, разговорам на эту тему нет конца. Бесполезные, кстати, разговоры.
Нельзя не признать наличие некой снисходительности мужчин по отношению к женщине. Милан Кундера в своем романе «Невыносимая лёгкость бытия», ссылаясь на французское avoir de la pitie pour une femme, утверждает, что мужчинам лучше, чем женщинам, что они с жалостью склоняются над ними, снисходят до них. Правда же заключается в том, что женщины и мужчины взаимно зависимы. Причём, если в молодости зависимость женщины больше, поскольку выбор, как правило, у мужчин шире, то, чем дальше, тем более мужчина становится зависим от женщины. Я имею в виду супружеские пары. Если брак сложился, то мужчине деваться уже некуда. Он счастливо утонул в доме, хотя, возможно, и не всегда осознаёт своё счастье: наличия домашнего уюта, женской заботы, собственной ухожести и главное – взаимопонимания и гармонии в семье. Посмотрите на одиноких мужчин зрелого возраста: зрелище, признайтесь, жалкое, как бы они не хорохорились.
Вместе с тем, по тому, как многие женщины говорят о своих мужьях с каким-то пренебрежением, можно заключить, что редко кто из них (жён) может справедливо оценить полученное от своего замужества. Видимо считают, что дети, семейные заботы и многое другое неизмеримо выше того, что получили взамен от супругов. Тут уместно сослаться на профессора Владимира Хавинсона, который считает, что большинству мужчин именно женщина даёт смысл: «Женщинам всегда что-то надо, да побольше. А как только желание исполняется, то сразу возникает новое. Такова природа женщин, и таким образом в браке они подгоняют мужчин».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70882531) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Игорь Заманский
Игорь Заманский, чью книгу вы держите в руках, член Союза писателей России, хотя по своей основной профессии он экономист. Настоящая книга состоит из кратких воспоминаний, эссе и рассказов, некоторые из которых уже знакомы читателям. Автор отличается собственным взглядом на известные всем события и взаимоотношения. Особый интерес и улыбку у читателя вызовет офористичность автора, чьи краткие изречения впервые собраны в этой книге.
Игорь Заманский
Крупицы
«Самое высокое искусство – искусство жить»
Архимандрит Софроний (Сахаров). Письма к близким людям.
© И. Г. Заманский, текст, 2023
© Издательство «Наш мир», оформление, 2023
Раздел 1
Никакой
Я родился в Замоскворечье
Я родился в Замоскворечье, детство провёл в Лефортово; юность – на Соколе; зрелость – на Водном Стадионе; итоги – на Мосфильмовской. А если учесть, что мои бабушка и дедушка имели свой дом в Алексеевской слободе, можно считать, что я – коренной москвич.
Родился я в мае 1941-го года. Отец только закончил Военно-политическое училище имени Ленина (ныне Военная гуманитарная академия) и был направлен на службу в Белоруссию. Началась война и в первые же её дни его не стало. Меня он так и не увидел.
После возвращения из эвакуации мы жили уже в Лефортово. Как и Замоскворечье, это тоже старинный московский район со своей архитектурой, образом жизни и послевоенной шпаной. Наш большой, но всего лишь трехэтажный дом располагался на Красноказарменной улице в самом ее начале возле Дворцового моста, что над рекой Яузой. Дом был старый, странный по композиции и с какими-то непонятными «аппендиксами». Проникнуть на территорию этого дома и его многочисленных дворов постороннему человеку было затруднительно, поскольку в этом доме находились службы Академии бронетанковых войск им. И. В. Сталина. Вход на эту обширную территорию охраняли солдаты и пройти можно было только по академическому пропуску. Как солдаты различали нас, детишек, не пуская пацанов из других близ лежащих домов остаётся для меня загадкой до сих пор.
Бронетанковая академия располагалась в бывшем Екатерининском дворце в Лефортово, на Первом Краснокурсантском проезде. Перед революцией это здание занимало Алексеевское военное училище. Понятно, что Краснокурсантским проезд стал после того, как из дворца были вышиблены юнкера.
В те послевоенные годы очень многие учреждения имели ведомственную принадлежность. Особенно это было характерно для военных организаций, которые после победного мая 1945 года были в особом фаворе. У них были собственные не только детские сады, но и магазины, поликлиники, больницы, здравницы на курортах и многое другое. Это относилось и к Бронетанковой Академии, в которой мама стала работать будучи еще в эвакуации в Ташкенте.
Семьи сотрудников и военнослушателей Академии имели возможность отдавать своих детей в принадлежащие ей детские сады и пионерлагеря, которые располагались в ближнем Подмосковье (нынешний район Кунцево и на озере Сенеж под Солнечногорском) или направлять их на отдых в Крым (Алушта), где Академия имела собственные базы отдыха и для детей, и для их родителей. Это было очень удобно и для тех, и для других, потому что иногда родители забирали своих детей из пионерлагеря на весь день. И это было громадным удовольствием и для малых, и для больших. Они вместе проводили целый день у моря, и дети вдоволь насыщались местными фруктами и общением с родителями. Хотя здесь уместно сказать о том, что жизнь в пионерлагерях в те времена была настолько наполнена различными мероприятиями, что скучать о родителях не приходилось. Ну если только чуть-чуть. Тут были и спортивные соревнования между отрядами, и художественная самодеятельность, и работа различных кружков по интересам, и военная игра, и походы. Всего и не упомнишь.
Мои воспоминания начинаются с яслей, хотя кто-то утверждает, что это невозможно. Но я отлично помню эти ясли на Волочаевской улице с их окнами, заклеенными бумажными полосками крест-накрест. Это был еще 1943 год. Может быть 44-й. Помню большую игровую комнату, в которой находилась маленькая деревянная горка наподобие тех, что сейчас стоят практически на всех московских детских площадках, только теперь они, конечно, побольше уже и позамысловатее. Помню всякие прививочные уколы, которые мне делала медсестра в этих яслях. Даже комнату этой медсестры помню!
И детский сад свой я тоже отлично помню. Он находился на улице 9-й Роты. Что это за «Девятая Рота», я тогда, конечно, не знал. И только много лет спустя мне стало известно, что это место было Солдатской слободой, где, в частности, располагалась Девятая рота Преображенского полка.
Детский сад был замечательный: большой, просторный, с громадной угловой тёплой верандой, в которой находилась спальня. В этой светлой комнате с окнами в две стены мы спали днём. Но, если мне не изменяет память, этот сад был «шестидневкой». Туда нас привозил академический автобус. Он отъезжал от Академии в понедельник утром и возвращался в пятницу к вечеру. Родители в эти дни нас провожали и встречали.
Кормежка в детском саду была просто замечательной. Сейчас мне не очень верят, когда я рассказываю, что кроме ненавистной ложки «рыбьего жира» нам давали (и довольно часто!) чёрную икру. Между тем, многие дети относились к ней примерно также, как и к «рыбьему жиру». Ведь это был не сладкий, а соленый продукт. Мне же икра понравилась сразу. И прекрасно помню, как с удовольствием подъедал ее за всеми, перекладывая икру с их хлебных ломтиков на свой.
Это был зимний детский сад. А летний и пионерлагерь располагались в Кунцево на высоком берегу реки Москва. Замечательное, красивое место! Сейчас на этом месте за высоким частокольным забором располагается Дом творчества художников (наш бывший пионерлагерь), а над ними детская горнолыжная база ЦСКА (наш бывший детсад), на которой я совсем еще недавно катался по выходным дням.
У Академии был еще один пионерлагерь, на озере Сенеж. Он тоже был замечательным, поскольку кроме красивого озера там имелся учебный танкодром Академии, и нас иногда катали на танках, хотя даже полазить по ним было громадным удовольствием. И не только для мальчишек, но и для девчонок тоже. Там же я научился плавать благодаря замечательному нашему лагерному физкультурнику, имя которой я помню до сих пор: Мария Исааковна.
Как я уже упомянул, в здании Екатерининского дворца располагалось Алексеевское военное училище, а в нашем доме Алексеевские казармы. В основном корпусе к описываемому времени располагалось офицерское общежитие военнослушателей Академии, а в «аппендиксах» различные службы. В одном из них были устроены квартиры для «вольнонаемных». В квартире номер 41 проживали мы: мама, ее супруг (то есть мой отчим), мой старший брат и я. Вообще, назвать квартирой то помещение, где мы жили, сегодня трудно. Это была семнадцати – или восемнадцатиметровая комната без всякий удобств. Коридорная система с кухней (семь кв. метров) на пять семей.
Ребячья жизнь проходила либо во дворе, либо в парке. Во дворе мы играли в футбол, в «пристеночку», в «расшибаловку», в «козла» (не в доминошного!) и другие многочисленные мальчишечьи игры. В одном из дворов нашего дома располагался большой дровяной склад Академии – настоящее раздолье для мальчишек! Там мы устраивали военные игры, сооружали, так называемые, штабы, где мы прятались от родителей и иногда тайно покуривали.
Напротив нашего дома был парк МВО (Московского военного округа). Это было второе знаковое место нашего времяпрепровождения. В парке мы смотрели футбол и другие спортивные игры между сильнейшими командами Москвы, играли сами, катались на качелях и купались в нескольких прудах, которые расположились на его обширной, как нам тогда казалось, территории.
Вечерами парк был в распоряжении взрослого люда и лефортовской шпаны. В основном там гуляли офицеры близлежащих военных учреждений: помимо Бронетанковой академии недалеко располагались Академия химзащиты, Высшее училище военных переводчиков и подразделения Московского военного гарнизона.
Мама работала в политотделе Академии и занималась семьями военнослужащих. Скандальная работа! Приходилось часто срываться из дома, чтобы разбираться в конфликтах, которые частенько возникали между женами офицеров Академии. В те времена мало кто жил в отдельных квартирах. В основном это были коридорные системы с общими кухней, туалетами и пр. То не поделят конфорки у плиты, то кто-то что-то поставил не на свой столик или сказал что-то не то. Наконец, ссоры ревности. В общем, было где разгуляться бытовым проблемам!
Задача мамы была гасить возникающие конфликты, что частенько было трудно и всегда неприятно. И конечно сторона, не получившая официальной поддержки, таила в себе обиду. Возможно, этим объясняется одно событие, которое произошло со мной ещё в дошкольном возрасте. Однажды, когда мама была на работе, одна наша соседка повела меня в церковь Святых Петра и Павла, что располагалась недалеко от нашего дома. Там, как я теперь подозреваю, меня тайно от мамы крестили. Хотя уверенности в этом нет: помню окропление водой и вкус вина. Мама была членом КПСС и работала в Политотделе Академии. Факт крещения в церкви ее сына в те времена не мог приветствоваться. И даже наоборот, мог негативно отразиться на служебном положении мамы. Поэтому однозначно сказать, чем руководствовалась соседка, благими намерениями или наоборот, мщением за разборку не в её пользу, не могу.
«Почтовый ящик»
Моя трудовая деятельность началась рано. Связано это было с производственной практикой, которую мы проходили уже на втором курсе. Практику проходили на, так называемом, «почтовом ящике» (сокращенно – п/я). Это было оборонное предприятие под кодовым номером, который, не заглядывая в трудовую книжку, помню и сейчас, как будто только что вышел из проходной. На каждого из нас завели трудовую книжку, в которой записали мою первую рабочую специальность: слесарь второго разряда. Хорошо помню, что я, как и другие с нашего курса, не слесарил. Чем мы там занимались, сейчас сказать затрудняюсь, но с нашей стороны это явно не было саботажем, как у Яна Отченашека в книге «Хромой Орфей». Видимо, наша «практика» не очень была нужна предприятию, и, по существу, профанировала многие тогдашние указания.
Однако впечатления от этой «трудовой практики» я сохранил хорошие. Может быть потому, что там мне встретились очень интересные люди. К примеру, мастером цеха, в котором я числился, был человек, который долгое время служил в органах КГБ. Здесь же он оказался в силу серьезного ранения в мирное время, после которого был комиссован. Конечно, как бывший работник «тайного фронта» он знал много разных историй, о которых рассказывать не мог, но во многих его словах угадывался человек с интересной биографией. От него можно было ненавязчиво получить и некоторые уроки, которые усвоились на всю жизнь.
Рэм (так звали этого товарища) был женат на очень красивой женщине. Однако и по первой своей работе, и по нынешней он вынужден был иногда отсутствовать дома из-за служебных командировок. Его сослуживцы порой подначивали его, не боится ли он оставлять свою жену одну на длительные сроки. Рэм никогда не злился на подобные вопросы и спокойно отвечал, что не позволяет себе думать об этом, считая, что решение надо принимать только тогда, когда к этому появится серьезный повод.
По окончании учебы я был распределен в другой «почтовый ящик». По времени это был период, когда в стране широко развернулась дискуссия о «физиках» и «лириках», в которой на мой взгляд «физики» превалировали над интеллектом «лириков». Я, несмотря на свое технической образование, по своей внутренней конституции был, безусловно, «лириком». А попал, естественно, в среду технарей, то есть «физиков».
Встретили меня очень хорошо, я сказал бы даже тепло. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что был тогда несколько завышенного мнения о своей особе. И, попав в среду «физиков», был бит неоднократно в спорах и простых разговорах своими сослуживцами. Но, видимо, во мне было что-то располагающее, что не позволило им выдавить меня из своей среды. Эта среда дала мне кличку «князь», что, по всей вероятности и в какой-то степени отражало мое несколько заносчивое появление в коллективе. Но среди них я понял, что, по существу, мало что из себя представляю, и чтобы сравняться с теми, кто меня окружал, нужна большая и повседневная работа над собой.
В лаборатории, в которую меня определили, работали чрезвычайно интересные люди, многих из которых помню по сей день: Олег Василенко, Лева Малорацкий, Линард Кириллов и другие. В моей памяти хранится какая-нибудь история о каждом из них. Некоторые могут показаться читателю не интересными, но каждая из этих историй в той или иной степени характеризует время, порядки и взаимоотношения той поры.
Вот, к примеру, история о разгильдяйстве. Олег Василенко, вернувшись из длительной командировки с одного из уральских полигонов, решил приобрести в кредит дорогой по тем временам и только что появившийся в нашей стране радиоприемник 1-го класса «Фестиваль». Придя в магазин, стал оформлять покупку. Бухгалтер, женщина средних лет, взглянув на Олега поверх очков, грозно спросила его, разглядывая паспорт Олега:
– Молодой человек, что это за бумажку вы мне подсовываете? Олег бодро и пока еще весело отвечал:
– Не бумажка, а паспорт! Неужели не видно?
– Не паспорт это, гражданин, а филькина грамота. Посмотрите, здесь же нет гербовых печатей. Ни на первой странице, ни на второй! – Отвечала бухгалтер магазина, возвращая Олегу паспорт.
Олег был ошеломлен: многие годы он ездил с этим паспортом, в которых действительно не было положенных гербовых печатей, в командировки по оборонным предприятиям и полигонам, представляя в первые отделы свой паспорт, и нигде не обратили внимание на отсутствие печатей в документе, удостоверяющего личность гражданина страны. А бухгалтер в магазине…!
Лева Малорацкий – красивый и чрезвычайно начитанный и умный старший инженер. Для начала следует сказать, что по сложившейся практике мы ездили на полигоны, как правило, с так называемым «изделием», что на практике было каким-нибудь практическим результатом работы нашей лаборатории. Естественно, в таких случаях нас сопровождала охрана, располагавшаяся либо с нами в купе, либо в соседнем (вместе с «изделием»). Но в одну из таких командировок Лева должен был отправиться один, то есть без «изделия», а значит и без сопровождения. Поэтому командировочные ему были выписаны с учетом плацкартного передвижения. Леву это возмутило и ехать в командировку он отказался. Директор вызвал его к себе в кабинет, что называется, «на ковер». Разговор оказался коротким, поскольку на возмущение директора и его слова о том, что Малорацкий является всего лишь старшим инженером, Лева гордо ответил, что в американской армии солдаты и офицеры носят одинаковую форму и только знаки отличия на этой форме у них разные. С тем он и вышел из кабинета. Мы все ждали сурового ответа директора, но, к своему удивлению, в тот же день Леве были выписаны документы на проезд до места назначения в купейном вагоне железнодорожного поезда. Авторитет Левы после этого существенно вырос. Авторитет директора, кстати, тоже не упал!
Линард Кириллов. О нём я мог бы говорить много, поскольку с ним меня связала долгая дружба. Его имя означало на самом деле что-то из слов Ленин и народ. К сожалению, за давностью лет вспомнить сейчас уже не могу. Звали его все, однако, по-простому: Лёня. Родился он в Соединенных Штатах, куда в тридцатые годы прошлого столетия был командирован его отец-инженер для получения передового опыта. Интересно было наблюдать за реакцией людей, которые по роду своей службы интересовались местом рождения Линарда – штат Айова, США. В те времена это вызывало одновременно и оторопь, и ужас, и подозрения.
Прежде, чем распределиться на это предприятие (в те времена каждый выпускник учебного заведения обязан был отработать на советском предприятии по, так называемому, распределению два или три года), я проходил там преддипломную практику. Её руководителем был назначен Линард Гаврилович Кириллов, который был заведующим одной из лабораторий. Это был высокий молодой человек с таким же высоким, если позволите мне сравнивать несравнимое, высоким голосом. Слушать этот голос было неприятно до той поры, пока не привыкаешь к нему и не узнаешь, до чего же хорош его обладатель. Линард был старше меня на семь лет. Умный и внутренне потрясающе привлекательный: порядочный, тактичный, широко образованный. После близкого знакомства с его семьей я еще больше утвердился в этих характеристиках. С удовольствием вспоминаю его маму, Янину Викторовну, латышку по национальности. Это потом я, много раз бывавший в Латвии, испробовал многое из местной национальной кухни. Но первое знакомство с этой кухней состоялось в доме Янины Викторовны. До сих пор не могу забыть самое простое, чем она угощала нас, когда мы приходили в ее дом накоротко: сладкий чай и черный хлеб с намазанным на него подсолённым творогом с тмином.
Время моей практики, к сожалению, совпало с не самым удачным периодом в семейной жизни Линарда и, возможно, именно это поспособствовало нашему сближению. Мы много проводили времени вместе и на работе, и вне её. Командировки на полигоны доставляли мне большое удовольствие, поскольку разнообразили мою жизнь. Благодаря высокому профессионализму Линарда нам удавалось справляться с запланированной работой значительно быстрее, и это позволяло высвободившиеся дни использовать для знакомства с окрестностями и новыми людьми.
Вспоминаю о коротком времени пребывания в этом «почтовом ящике» с большой грустью. Жизнь так сложилась, что мне пришлось поменять не одно место работы. Но те годы были лучшими! И потому что был молод, и потому, что попал в удивительно хороший коллектив, оказавший неизгладимо радостное и необходимое для меня воздействие. Но продолжать работу по закрытой тематике, к тому же в техническом направлении, мне все больше становилось не с руки, поскольку во мне проснулась гуманитарщина. Поэтому я принял твердое решение сменить профиль своей работы.
Некоторое время спустя, уже работая в международном отделе Института черной металлургии имени академика И. Бардина и одновременно обучаясь на экономическом факультете Московского госуниверситета, мне нагодали, что меня ждет поздний успех. Человек, который мне это предсказал, работал в отделе прогностики итальянской компании «Italsider», с которым сотрудничал наш институт. Он ничего обо мне не знал, кроме даты моего рождения. Я тогда ничего из себя не представлял, достаток в семье был скромным, никаких особых знакомств и высоких покровителей не наблюдалось. Да и что такое, собственно, успех в то время не имелось чёткого представления. То есть оно, наверное, всё-таки было, но дальше дачи и машины, как это полагается у малоимущих, не катило. А у меня, как у молодого человека, вообще имело весьма примитивное толкование: сдам я завтра историю партии или завалю, состоится ли свидание с имярек или нет… И тому подобное. А если что-то более существенное, то не всегда определённое, типа «вот, мол, закончу университет и…».
Толкование успеха в разные годы бывает различным. Дачу я построил, машину приобрел. То есть по тем, давним, меркам успех налицо. И только много позже становится важным почти для каждого здравомыслящего человека, не обуреваемого глобально высокими порывами, что успехом является сегодняшнее состояние твоей души, семьи, близких тебе людей, а материальное благополучие, как фактор помогающий сохранять душевное равновесие, гармонию в отношениях с ними. О здоровье не говорю, поскольку оно является для любого человека началом всех начал. Нет здоровья – о чём ещё можно рассуждать!
Важной составляющей успеха, определяющей его, является наличие творческого начала внутри каждого из нас. Творческое начало – это ведь не обязательно склонность к каким-либо видам искусства, литературы и т. п. Творчество ведь можно проявлять в чём угодно, если не выполнять свою работу по шаблону, а со стремлением выполнить её как можно лучше, красивее. Независимо от того, где ты работаешь – в академическом институте или в «почтовом ящике». В общем, везде и всегда.
Знаковые встречи
Помните, Паоло Коэльо в одном из своих романов пишет о том, что в жизни человека всегда встречаются знаки, которые дают ему определённый сигнал, позволяющий, как бы остановится, задуматься, внести в своё поведение необходимые коррективы, возможно даже изменить свой жизненный вектор. Не все мы и не всегда замечаем эти знаки или воспринимаем их как сигнал к необходимым изменениям. В моей жизни, как я считаю, было несколько знаковых встреч или, по крайней мере, таких, которые оставили в моей душе глубокий след. Не всем им, к сожалению, я отдал то место, которого они были достойны, не все их я своевременно и высоко оценил. И ни одной из них, к ещё более глубокому сожалению, я не воспользовался. И сожалею я об этом не корысти ради, а потому, что каждая из них, из этих встреч, обещала мне совершенно другие, гораздо более широкие просторы для саморазвития, наполнения собственного «я» богатым духовным содержанием. Сегодня я хочу рассказать о четырёх таких «окололитературных» встречах.
Виктор Урин. Круг моих интересов в двадцатилетнем возрасте был весьма разнообразен. Чем я только не увлекался в молодые годы! Тогда я ещё не был знаком с высказыванием известного английского эссеиста Гильберта Честертона, который считал, что «проникать в глубь явлений гораздо достойней, чем порхать по верхам». Одним из моих увлечений в далёкие шестидесятые была пантомима. Пантомима, как мне представляется, довольно не простое искусство с точки зрения зрительского восприятия. История её в нашей стране недолгая и весьма печальная. И, может быть, по причине не всем ясного целевыражения актёрской игры пантомима не пользовалась в советские времена признанием у чиновников от искусства. Однако гастроли двух великих французов – Жана-Луи Барро и Марселя Марсо, а также такого синтетического театра как «Латерна Магика» из Праги вызвали в СССР большой общественный интерес к этому виду искусства. Повсюду возникали любительские студии пантомимы, куда хлынула прежде всего вольнолюбиво настроенная молодежь, разумеется, не владевшая основами актерского мастерства. Я был очень подвижным и гибким молодым человеком и постоянно чего-то изображал на работе и среди друзей. И однажды кто-то из них посоветовал мне, – думаю, в шутку, – чтобы я пошёл в группу пантомимы «Театра поэта», который организовал при МГУ известный в ту пору поэт Виктор Урин.
«Театр поэта» был в то время любимым детищем Виктора Урина, человека весьма неординарного, иногда сложного в общении, но чрезвычайно интересного. Театр стал прообразом родившейся впоследствии на Центральном телевидении известной и любимой телезрителями передачи «От всей души» с легендарной ведущей Валентиной Леонтьевой. Театр ставил спектакли-«однодневки», в которых воссоздавалась обстановка какого-либо времени или события, и на сцене в игру вплетались живые свидетели тех событий. Вот что писала в те дни пресса о нашем театре:
«…он родился в апреле этого года в Москве. Скромный, тихий, ни на кого не похожий. Форма представления в «Театре поэта» необычна – слово здесь в синтезе с рисунком, цветовым пятном, светом и музыкой. Создатся искусство порой ещё робкое, но интересное, самобытное…» (Известия, 15. 06. 65).
«…в театральном семействе столицы прибавление: родился «Театр поэта». В представлениях объединились театральное искусство, поэзия и живопись…» (Советская культура, 17. 06. 65). С той поры я часто возвращался мыслями к создателю «Театра поэта» Виктору Урину, которому гораздо позже посвятил такие строки:
Он создавал театр поэта,
И был известен как бунтарь,
А я пришёл из полусвета,
Как мим, алкающий грааль.
В спектакле им соединялись
Поэзия, движенье, ноты,
А в зале слёзы разливались,
Когда на сцене гибли роты.
Он был полпредом идеалов,
Но я не знал ещё тогда,
Что историческою встречей
Помечены мои года.
Я опоздал, что так привычно,
И так обидно, как навет.
Хотел б к нему для встречи личной,
Но вот беда: его уж нет…
Эти стихи я написал, когда мои постоянные воспоминания о нём, наконец-то, не подтолкнули меня к реальным поискам. Где он сейчас, почему о нём ничего не слышно? Ведь он уже в те годы, когда я встретился с ним в «Театре поэта», был известным в стране поэтом! Я полез в Интернет… И снова, как уже не раз замечал за собой, опоздал: с полгода, как его не стало! Я узнал то, что знали, наверное, все, кроме меня…Конечно, я мало был с ним знаком, но и те короткие встречи позволили мне определить Виктора Урина как человека-стихию. Мне близок этот образ, потому что я сам, по крайней мере, в молодости, как казалось моим друзьям, тоже был человеком-стихией. Эмоции часто опережали мои поступки. Интересно, что однажды, беседуя в Доме литераторов с замечательной советской поэтессой Риммой Казаковой, я услышал от неё примерно такую же оценку В. Урину. Она говорила, что он был, безусловно, честным и талантливым человеком, но неоднозначным в своём поведении, не простым в общении. Вспыльчивым и бескомпромиссным, а его принципиальность не всегда была оправдана.
Виктор Урин, поэт-фронтовик, как и многие честные люди, которые не могли смириться с советской властью и задыхались от коммунистической «свободы», эмигрировал в США. И хоть жизнь его там складывалась трудно, он продолжал оставаться собою: независимым в быту и экспериментатором в своём творчестве. Посмотрите, в качестве примера, вот на стихотворение о Христе, написанное им незадолго до смерти.
Валерия Дмитриевна Пришвина. Если продолжить говорить о встречах, которые оставили в моей жизни след, то следующая встреча, о которой я расскажу, это встреча с вдовой великого русского писателя, а я бы теперь добавил, и философа, Михаила Пришвина. С Валерией Дмитриевной я познакомился в Дунино, деревне, в которой проживал Пришвин, и окрестности которой много раз описывал в своих рассказах.
В те далёкие 60-70-ые годы я любил посещать в Подмосковье два уголка: по весне я ездил в Переделкино, а осенью в Звенигород. Я брал с собой в дорогу пару бутербродов, яблоко и, главное, блокнот для записей с ручкой. Погода меня никогда не смущала. Тут я сторонник Эльдара Рязанова: «У природы нет плохой погоды»! В Переделкино мой путь пролегал от летней резиденции митрополита РПЦ через местное кладбище и знаменитый поселок писателей в чудесную берёзовую рощу, где в весенних талых водах отражались белоснежные деревья, как будто только что вышедшие из церкви красивые и счастливые русские невесты. На кладбище я посещал могилы Б. Пастернака и К. Чуковского. Должен сказать, что когда я впервые оказался на Переделкинском кладбище, то прежде, чем отыскал могилы двух великих писателей, я наткнулся на скромную могилу Г. Давыдова.
Что же меня остановило возле неё, что поразило? Надпись на надгробии! Вообще-то они обычно мало отличаются по содержанию одна от другой, но почему-то, как правило, завораживающе привлекательны для посетителей. Разве вы ни разу не ловили себя на мысли, что, проходя мимо могильных плит, невольно задерживаете свой взгляд на надписях, датах, фотографиях? Вот и я, проходя мимо могилы, обратил внимание на надпись на камне: «Захлестнули нас волны времени, и была наша участь мгновенна». Задержитесь! Прочитайте ещё раз.
Согласитесь, мы так часто, особенно по молодости, торопим время, нам всегда его не хватает, но в какой-то момент мы захлёбываемся в нём, понимая, что оно скоротечно и нам его постоянно не хватает, а наша жизнь в отпущенном нам времени, по сути, «мгновенна»!
Сосновый бор. Иголки утопают
Под легким шагом чуть усталых ног.
Что наша жизнь? Всего лишь запятая,
Проставленная нами между строк.
Она, увы, не делает погоды
В той череде событий и эпох,
Что всем на счастье или как невзгоды
Определяет каждому свой срок.
Но между тем я этой запятой
Отмеренному сроку говорю: «Постой!»
Свою я лепту в череду эпох
Внесу, вдруг вызвав чей-то лёгкий вздох,
Порыв, смятение, игру без слов,
Воображение, рожденье снов.
И этот миг, подаренный судьбой,
Останется, как сон, навек с тобой.
Ты будешь вспоминать его порой:
«Неужто это было всё со мной?»
«Конечно, было!» – эхом вдалеке,
Волной морскою, следом на песке,
В моих стихах, на полке что стоят,
В той запятой, что выстроила ряд.
Итак, осенью я любил ездить в Звенигород. Высаживаясь из электрички, шёл в сторону Дунино и тоже через берёзовую рощу, где заместо талых вод под ногами шелестели окрашенные в охру листья. Я спускался к реке и шёл далее берегом до самой деревни. У деревни с одного берега реки на другой тянулся висячий деревянный мост с проволочным ограждением («перилами»). Встав посередине моста, я с удовольствием наблюдал под собой быстрое течение реки, причудливый подводный водоворот, столкновение зелёной растительности, быструю суету мелких рыбок, блестящих серебром. На это можно было смотреть без устали, как на огонь костра или бегущие по синему небосклону облака.
Отдохнув на мосту, я поднимался на пригорок, где за невысоким штакетником стоял достаточно большой по тогдашним меркам деревянный дом с полукруглой верандой. Это был дом Пришвина. В те времена в нём не было ещё музея, лишь по вторникам и четвергам, если мне не изменяет память, он принимал посетителей. Я же совершал свои прогулки по выходным дням. Поднявшись к дому, я садился на лавочку возле калитки и отдыхал. Доставал свои бутерброды, яблоко и перекусывал. Так было из года в год. Но однажды из дома вышла пожилая женщина, которая подошла к калитке и, поздоровавшись со мной, сказала:
– Молодой человек, мне кажется, что я вас вижу здесь не впервые. Но в выходные наш дом закрыт для посещений.
– Знаю, – отвечал я, – но мне нравятся эти места. И поэтому каждую осень бываю здесь. Жаль, конечно, что дом-музей Пришвина работает так неудобно. Ведь в будние дни большинство людей работают и не могут приехать сюда.
– Я надеюсь, что скоро нам удастся сделать из этого дома полноценный музей Михаила Михайловича, и тогда он будет открыт для посещений и по выходным дням. А вы любите Пришвина? – Спросила Валерия Дмитриевна, а это была она, вдова великого русского писателя, больше известного, к сожалению, как детского.
– Вы знаете, – честно признался я, – в школе нам так подавали Пришвина и Маяковского, что полюбить их было невозможно. Маяковского я по-настоящему узнал только в армии, где нашёлся человек, влюблённый в его поэзию, и который открыл мне автора коммунистических стихотворных прокламаций с совершенно другой стороны. Оказалось, что Маяковский писал стихи не только о советском паспорте, а в отношениях со своими друзьями был трогательным и легко ранимым человеком. К школьному Пришвину у меня было примерно такое же отношение, как и к школьному Маяковскому… Никакое! Я открыл его для себя гораздо позже, чем следовало, правда, сам, без посторонней помощи. Однажды я услышал, что ему принадлежат следующие слова: «Ты любишь не меня. Ты любишь человека, лучшего, чем я. Но ты люби, и я постараюсь стать им». Я был молод, влюблён, и, конечно, такие слова не могли оставить меня равнодушным. И я стал читать Пришвина. Оказалось, что он не только хорошо знает природу, но и природу человеческих отношений. С той поры Пришвин для меня, кроме того, что писатель, ещё и философ.
– Приведённые вами слова, Михаил Михайлович, написал мне – заметила Валерия Дмитриевна и пригласила меня пройти за калитку.
Валерия Дмитриевна провела меня по всему участку, показывая ту тропу, по которой М. Пришвин любил прохаживаться, обдумывая свои рассказы, пенёк, где он любил сиживать за своими записями, место, где была захоронена его любимая собака. Потом она пригласила меня в дом. Мы сидели на веранде и пили чай. Валерия Дмитриевна подарила мне две книжки М. Пришвина со своими автографами.
Впоследствии каждую осень, когда я бывал в Дунино, мы общались с ней, пили на веранде чай, вели неспешные разговоры. Так было до тех пор, пока однажды привычный ритм моих посещений не был нарушен по какой-то теперь уже неизвестной и малозначительной, как мне сегодня кажется, причине. А когда этот ритм восстановился, Валерии Дмитриевны уже не стало. Ещё какое-то время я продолжал наведываться в Дунино, а однажды даже приехал туда в компании со своими родными из Киева. И хоть Валерии Дмитриевны уже не было, нас всё-таки посадили по старой памяти на веранде и напоили чаем: в доме-музее продолжает ещё работать Л. Рязанова, которая помнила наши посиделки с Валерией Дмитриевной.
Вспоминая Пришвина, я сожалею, что в школе его подают как детского писателя, который писал в основном о природе и ее обитателях, в то время как надо было говорить о его мудрости. Не могу не привести ответ Михаила Пришвина одному рабочему, приславшему однажды писателю письмо с примерно таким содержанием (цитирую по памяти, в вольном изложении): «Ишь, придумал себе работку: бродишь себе по лесу с ружьишком, а потом приходишь домой и пописываешь. А ты вот, как я, постой у станка восемь часов, я посмотрю тогда, что ты напишешь». И Пришвин ему отвечал: «Каждый из нас носит хомут. И у каждого человека бывает в жизни такой момент, когда только от него зависит, какой хомут он на себя надевает. Я выбрал хомут, который мне в пору. Вы выбрали хомут, который вам трёт». Разве не мудро?
Людмила Кирсанова. Раз уж я затронул в своих воспоминаниях Владимира Маяковского, следующим должен стать рассказ о моей встрече с Людмилой Кирсановой. Людмила Кирсанова была последней женой знаменитого поэта Семёна Кирсанова, который вышел из великой плеяды одесских писателей, прибывших в Москву примерно в одно и то же время – 20-ые годы прошлого столетия (Олеша, Ильф, Петров и др.). Людмила, будучи студенткой, познакомилась с ним на филологическом факультете Московского университета, где он читал лекции. Вот рассказ Людмилы о том первом толчке, благодаря которому Семён Кирсанов стал известным поэтом. Сразу хочу отметить, что по Евгению Евтушенко первая встреча Кирсанова с Маяковским состоялась в Одессе, когда будущему знаменитому поэту было 18 лет, что в принципе возможно, если предположить, что Людмила могла запамятовать место встречи. Ведь свидетелем этой истории она не была и узнала о ней лишь со слов самого Семёна Кирсанова. Итак…
Когда Кирсанов приехал в Москву, ему негде было даже ночевать. Однажды, солнечным утром, сидя в лёгкой дрёме на лавочке в Александровском Саду, он увидел, идущего по аллее Владимира Маяковского. В те годы В. Маяковский уже был известнейшим, можно сказать поэтом № 1, в стране. И, конечно, Семён Кирсанов сразу же, ещё издали узнал его. Когда Маяковский приблизился к скамейке, на которой он сидел, Семён вскочил с неё, как это сделал бы первоклашка, когда в класс входит учитель.
– Кто ты? – спросил остановившийся Маяковский, когда увидел перед собой вытянувшегося в струнку Семёна.
– Я? – переспросил Семён и тут же, не без гордости, ответил – Поэт!
– Как же зовут тебя, поэт? – спросил Маяковский.
– Семён. Семён Кирсанов!
– Что-то я не слышал о таком поэте. Что же ты написал, поэт?
– Вот – ответил Кирсанов, доставая из-за пазухи толстую тетрадь в коленкоровом переплёте. Маяковский взял, протянутую ему тетрадь, пролистал её и спросил:
– А где же ты живёшь, поэт?
Кирсанов замялся.
– Так, понятно. – Сказал Маяковский. – Вот тебе три рубля, – продолжил он, засовывая в карман Кирсанова ассигнацию, – пойдёшь по этому адресу (и он назвал известный всем адрес на Лубянке, где сегодня располагается музей его имени), скажешь, что от Маяковского. Через неделю, на этом же месте, я тебе скажу, поэт ты или нет. – И Маяковский зашагал дальше, унося с собой коленкоровую тетрадь.
Через неделю Кирсанов сидел на той же лавочке и дрожал, как осенний лист от волнения и страха: что ему скажет великий поэт. Вскоре Маяковский показался в конце аллеи. Кирсанов снова вскочил, словно впервые увидел его. Маяковский остановился возле скамейки. Достал тетрадь, протянул её Семёну и, сделав в соответствии с драматургией момента, словно актёр на сцене, длинную паузу, наконец, произнёс:
– В общем… поэт!
Я так подробно рассказал о встрече маститого поэта с молодым, только начинающим свою жизнь парнем из Одессы, чтобы продемонстрировать важность первого толчка, который помогает юным дарованиям утвердиться в своём творческом предназначении. Возможно, дифирамбируя прошлое, мне кажется, что сегодня, по крайней мере, в поэзии, трудно рассчитывать на встречу с мэтром, который бы своевременно заметил и оценил твой талант, и дал, таким образом, путёвку в жизнь. Другие времена, другая этика взаимоотношений между творческими людьми! Сейчас, к сожалению, зачастую возвышение поэта и его творчества – это вопрос пиара или счастливых обстоятельств. Такой вывод представляется абсолютно правомерным, когда сравниваешь поэтические публикации с самодеятельным творчеством друзей, знакомых и просто случайных людей. Для оценки конкретного стихотворения очень важно его созвучие с настроением того, кто его читает. Только настоящие профессионалы, которых, по моему мнению, чрезвычайно мало, настолько «в теме» поэтического творчества, что могут оставаться точными в оценке поэтического произведения независимо от своего настроения, имени автора (говорит оно им о чём-то или нет) и навязанных со стороны мнений.
Так вот Маяковский как раз и патронировал Кирсанова в течение длительного времени, таскал его всюду за собой, печатал его стихи в ЛЕФе. Сам Кирсанов, получив такую опеку от великого поэта, не остался в долгу ни перед временем, ни перед молодым поколением. Он любил молодежь и помог многим, в том числе, по признанию того же Евгения Евтушенко, и ему самому.
Семён Кирсанов, действительно, стал прекрасным поэтом. Он настолько был увлечён поэзией, что, сидя за рулём, не раз попадал в ДТП – дорожно-транспортные происшествия: появлялась в голове новая строка, он бросал руль и хватался за блокнот и ручку! Пока Людмила, его супруга, не взяла автомобиль в свои руки.
Благодаря Людмиле я познакомился с настоящим содержанием посмертной записки Маяковского, о которой знал в то время только понаслышке. Содержание её теперь известно каждому, но тогда оно меня поразило тем, как в ней чётко были прописаны многие позиции: от наследования авторских прав до последних трёх рублей в кармане пиджака.
Признание Кирсанова в поэзии нашло отражение в дальнейшем в том, что он стал преподавателем филологического факультета МГУ, а сборники его стихов расходились по стране огромными тиражами.
Юрий Жданов. В 1982 году в Ростове-на-Дону я познакомился с Юрием Андреевичем Ждановым, сыном известного советского государственного деятеля. Юрий Андреевич был руководителем Северо-Кавказского научного центра высшей школы и одновременно ректором местного университета. Нескольких встреч с ним на протяжении ряда лет оставили в моей памяти приятные воспоминания. Он был по-южному гостеприимен и по-человечески чрезвычайно интересен. Недавно, возясь в своих книжных шкафах, я наткнулся на подаренную им книгу «Хрустальный свод». Эта книжка состоит из множества небольших этюдов о природе. В одном из них, «Глухомань», Юрий Андреевич описывает встречу с человеком на лесозащитной станции, где пережидал непогоду. Мне показалось это интересным. И потому осмеливаюсь привести концовку этого этюда:
«… Чай был очень кстати. Продолжавшийся ливень настроил на обстоятельную беседу. Сначала говорили о хозяйстве, которое было на добром счету и успешно продвигало в степные дали стрелы лесных полос. При каком-то повороте беседы хозяин упомянул Томаса Мора, который настаивал на сочетании сельскохозяйственного и промышленного производства в своей «Утопии».
В углу комнаты стоял бюст Лермонтова, как оказалось, любимого поэта хозяина, биографию которого он знал во всех деталях. Пошли стихи: сперва Лермонтова, затем Тютчева, Есенина, потом немудрящие свои.
По стенам висели акварели; как выяснилось, хозяин не был чужд живописи. Он в деталях сравнивал достоинства тициановой «Венеры» с «Обнаженной махой» Гойи, отдавая предпочтение последней. Его знание передвижников и Левитана поражало.
А потом, солдат минувшей войны, он сравнивал оценку Наполеона, данную в трудах Стендаля и Тарле, анализировал действия Куропаткина в Манчжурии и Дмитрия Донского на Куликовом поле. Русских военных теоретиков и полководцев он знал хорошо.
Поздно вечером, настроившись на философский лад, он объяснял, почему этюды Мечникова помогают понять творчество Шопена и за что Толстой любил «Опыты» Монтеня. Напомнив что-то из «Максим» Ларошфуко, хозяин пригласил нас к отдыху.
На всю жизнь запомнилась эта встреча в степной глуши в великий дождь на Донщине».
Вот и мне запомнились встречи, о которых вы только что прочли.
К еврейству без еврейства
Я старый бедный еврей. Но не музыкант и не портной. Для того, чтобы быть ими, надо быть ну полным евреем. А я не такой. С еврейской аурой подкачал мой отец. Он был полным евреем, но не настоящим. Обождите, не торопите меня. Щас все объясню.
Отец шить не умел, хоть и играл на многих инструментах. И родился он, судя по некоторым факторам, не в самой бедной семье. К примеру, его отец, то бишь мой дед, нашёл деньги не только на поездку на пароходе в Нью-Йорк, но и в карман положил сорок семь немецких марок. А для 1910 года сумма вполне пригодная для того, чтобы прожить на американской земле некоторое время. Правда, житель украинского местечка, скорее всего, не знал законов страны в которую прибыл, и эти деньги по прибытии не задекларировал как положено. Это было отмечено таможенным инспектором Morrison и возможно повлияло на то, что дед вынужден был вернуться на родину. Правда, память о посещении Нью-Йорка все же сохранил, сфотографировавшись на South Street в Goldstein Studio.
Теперь, наконец, о настоящем и не настоящем еврействе. Не настоящим евреем он был, конечно, не потому, что не стал музыкантом или портным, а потому, что женился на русской женщине, и вследствие этого поступил учиться в военно-политическое училище.
Отец встретил мою матушку, полюбил ее, и несмотря на то, что у неё уже был семилетний сын от первого брака, женился на ней. Бросил свою учебу в Днепропетровском металлургическом институте и уехал в Москву поступать в военно-политическое училище, которое впоследствии, и не по причине учебы в нем моего отца, стало Военно-гуманитарной академией. Между тем, мама не была уже молодушкой даже по тем временам, она была одного возраста с отцом. Но чем-то моего будущего отца покорила. И я знаю чем: простая русская душа, в меру красивая и ладная. Но мы же не о ней сегодня. Поэтому продолжу о еврействе.
У отца была настоящая еврейская семья с дедушками, бабушками, другими многочисленными родственниками и детьми, некоторые из которых ушли в мир иной в раннем возрасте, что случалось в те годы не редко. В общем, настоящий еврейский кагал! Устои в семье были самые традиционные, а, стало быть, и праздники тоже. Поэтому можно себе представить, какая реакция случилась в доме, когда там узнали, что Годик (так его звали с пелёнок в семье и во дворе) бросает учебу в институте и собрался в столицу к какой-то матери-одиночке.
Впрочем, в еврейских семьях такое иногда случается, хотя, как правило, желают, чтобы их дети строили свою семью со «своими». Обычно инородцы бывают счастливы в еврейских семьях. Евреи в русских, скажем мягко, не всегда.
Счастье молодоженов было недолгим, началась война. Отец, закончил учебу как раз за пару месяцев до ее начала. Он получил назначение под Барановичи в Белоруссии, то есть на передний край. Погиб он или попал в плен, не известно. Для него так лучше гибель, чем плен: офицер, политработник, наконец, еврей.
После войны связи с семьей отца прервались. Причина высокоэтичная! В еврейской семье посчитали, что не стоит мешать жене Годика найти себе и сыну другую опору в жизни.
Поэтому спустя многие годы, когда я стал уже вполне взрослым, и сумел разыскать родных своего отца, их радости не было предела. С первой встречи я сразу же почувствовал, что оказался в своей среде, среди родных и близких мне по крови людей. Весь быт, устои, взаимоотношения в их кругу были мне понятны и не составило труда влиться в эти взаимоотношения и стать своим среди своих.
Кровь даёт себя знать. Еврейская кровь сильная. Я всю жизнь до момента осознания жил в русской атмосфере: школа, окружение, пропаганда. Мама – русская, отчим – русский, пионерство, комсомол. Моя жизнь – это, в числе прочего, и упрёк антисемитам, обзывающих евреев жидами. Все, что меня окружало, было русским в многонациональной нашей стране. Но как-то незаметно, не скажу, что вдруг, во мне стал пробуждаться интерес ко всему еврейскому, и прежде всего к своим корням. Я разыскал своих родственников сначала в Днепропетровске, потом в Киеве… Дальнейшие усилия, правда, ни к чему не привели. Одни однофамильцы. Но те, которых нашёл, встретили меня восторженно. Я сразу принял их среду, как они меня в свою.
И я задаюсь вопросом: откуда это во мне? Как случилось, что все, что таилось и было скрыто внутри, вдруг, проснулось и покатило вал за валом во вне?
Сегодня на странице IsraLove в списке еврейских фамилий я нашел свою: Заманский.
Спасибо отцу, что он встретил мою мать, прижал к себе и оставил во мне осознание своего еврейства!
О мужчинах и женщинах, с юмором и всерьёз
Мужчины и женщины. Тема неисчерпаема, как сама природа, самыми яркими представителями которой они являются. Познать и раскрыть эту тему невозможно. А обсуждать можно бесконечно.
Цель и тех и других – завоевание. Если для мужчин это чисто захватническая деятельность, завоевание пространства, то для женщин важнее экономическая составляющая их притязаний. При этом выбор у мужчин гораздо шире, чем у женщин. И возможности завоевания новых территорий, особенно в последнее время, существенно упростились. Выбор женщин по-прежнему ограничен этическими нормами, хотя эти нормы в настоящее время расширены до неузнаваемости. То, что ещё несколько лет назад подпадало под табу, сегодня как-то незаметно перешагнуло границы недозволенного. И этот процесс продолжает шагать по планете семимильными шагами.
Между мужчиной и женщиной может пробежать любая тема, но через обязательный дефис – любовь.
Если мы говорим о любви мужчины, то следует отметить, что мужчина, как завоеватель, больше любит на старте. Заниматься таким скучным делом, как удержание позиции на завоеванной территории – ему неинтересно. Он должен двигаться дальше. Не важно – куда: если не к новой женщине, то к карьере, если не к карьере, то к финансовому благополучию, если не к финансовому благополучию, то к общественному интересу к своей персоне, к своему делу. В общем, к какому-нибудь публичному признанию, не важно – кого: друзей, знакомых и незнакомых случайных прохожих, кого угодно. Ему некогда и не интересно ждать. Он должен действовать!
Женщине, как собирательнице и охранительнице, коли она завоевала или сдала свои позиции (называйте это, как хотите: поверила, полюбила), соединила свою жизнь с выбранным мужчиной, создала семью, родила детей – эти позиции надо защищать. Она любит то, что создала. Поэтому её любовь или верность тому, что создала, сильнее на финише. Если мы невольно вошли в спортивную терминологию, то я бы сравнил мужчину со спринтером, а женщину – со стайером. Посудите сами. Мужчина хорош для свершения деяний, требующих быстрого решения или физических усилий, как-то: быстро переместиться в пространстве, сколотить табуретку, дать кому-нибудь по физиономии. Женщина наполнена кропотливым, ежедневным трудом: готовка, стирка, глажка, уборка квартиры, напоминание мужу о необходимости что-либо сделать по дому и др. И самое главное: она при этом еще должна следить за собой – выглядеть красивой, привлекательной.
Что касается собственно любви, то мне вообще кажется, что любовь определяется тем, что я называю «парностью». У «парности» нет таких характеристик, как-то: красота, образование, интеллигентность, доброта. Вот есть, мол, он (она) и больше мне никто не нужен. Это – моё! Без всяких объяснений и рассуждений. Хотя при желании эти объяснения можно найти и даже подвести под них базу. Правда, не всегда объективную.
Выйти замуж – идефикс для девушек, их головная боль и, в общем-то, наиважнейшая цель и труднейшая задача! Замужество (впрочем, как и женитьба), это ведь, как качели: туда-сюда, этот – не этот. Вчера было здорово, а сегодня уже что-то не то. Сначала луна, стихи, цветы, потом какие-то разборки. И вдруг сегодня, уже замужество! Проходит некоторое время, и появляются первые обиды и непонимание. Иногда явные, иногда тайные. То лёгкие, то тяжёлые. Хорошо, если пережили этот период и жизнь наладилась. Хуже, когда расстались и заложниками этого стали дети.
Мужчине, конечно, легче. Собрал манатки и ушёл. По началу, не важно, куда и к кому: очередь за дверью внушительная. Даже с возрастом она не исчезает, становится только скуднее и по количеству, и по качеству. Женщине в этом плане, конечно, не позавидуешь. Очереди вообще нет, даже в молодости. Охотников много, а вот нужного нет. А лишь бы выйти замуж, так сказать, попробовать, не хочется. Да и боязно. Хотя встречаются и решительные…
Зато в семейной жизни у женщины преимущество. Мужик ещё витийствует, но женщина мудрее. Молча (или не молча) творит. Считаю, что устойчивость семейных отношений находится в руках женщины. Почти всегда! Гармонию этих отношений выстраивает супруга. Тонкую нить она держит в своих руках, от степени ее натяжения зависит прочность семейных уз.
Мужик, то есть муж, он же утилитарен. По пунктам:
Я же работаю, деньги несу в дом. – Ну и что? И она работает. А если не работает, то ухаживает за ребенком, стирает, готовит и т. д.
Я – мужчина, могут быть у меня свои заботы, дела? – Конечно, могут. Впрочем, как и у неё.
Природой так заведено, что мужчины полигамны, а женщины… – Это кто так сказал? Почитай, дорогой, «Письма с земли» Марка Твена, что он там пишет о свече и подсвечнике.
И так далее. Эту дискуссию можно продолжать бесконечно, разговорам на эту тему нет конца. Бесполезные, кстати, разговоры.
Нельзя не признать наличие некой снисходительности мужчин по отношению к женщине. Милан Кундера в своем романе «Невыносимая лёгкость бытия», ссылаясь на французское avoir de la pitie pour une femme, утверждает, что мужчинам лучше, чем женщинам, что они с жалостью склоняются над ними, снисходят до них. Правда же заключается в том, что женщины и мужчины взаимно зависимы. Причём, если в молодости зависимость женщины больше, поскольку выбор, как правило, у мужчин шире, то, чем дальше, тем более мужчина становится зависим от женщины. Я имею в виду супружеские пары. Если брак сложился, то мужчине деваться уже некуда. Он счастливо утонул в доме, хотя, возможно, и не всегда осознаёт своё счастье: наличия домашнего уюта, женской заботы, собственной ухожести и главное – взаимопонимания и гармонии в семье. Посмотрите на одиноких мужчин зрелого возраста: зрелище, признайтесь, жалкое, как бы они не хорохорились.
Вместе с тем, по тому, как многие женщины говорят о своих мужьях с каким-то пренебрежением, можно заключить, что редко кто из них (жён) может справедливо оценить полученное от своего замужества. Видимо считают, что дети, семейные заботы и многое другое неизмеримо выше того, что получили взамен от супругов. Тут уместно сослаться на профессора Владимира Хавинсона, который считает, что большинству мужчин именно женщина даёт смысл: «Женщинам всегда что-то надо, да побольше. А как только желание исполняется, то сразу возникает новое. Такова природа женщин, и таким образом в браке они подгоняют мужчин».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70882531) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
