Читать онлайн книгу «Призрачный театр» автора Мэт Осман

Призрачный театр
Мэт Осман
Novel. На фоне истории
Лондон, 1601 год. Шэй – провидица из таинственной общины, которая предсказывает будущее по картам и стаям птиц. Бесподобный – звезда легендарного театра Блэкфрайерс, блистательный актер из труппы мальчиков, выступающих для лондонской знати.
Их случайная встреча меняет жизни обоих. Шэй очарована театром, очарована Бесподобным и всё чаще меняет жизнь в родной общине на его компанию и лондонские крыши. Вместе с друзьями они создают Призрачный театр – подпольную труппу, которая ставит невероятные спектакли в самых неожиданных местах города.
Растущая слава Призрачного театра привлекает внимание королевы и провоцирует восстание бедняков и изгоев. А Шэй и Бесподобный оказываются втянуты в водоворот власти и интриг…
Роман от бас-гитариста рок-группы Suede.
Автор пишет для таких авторитетных изданий, как The Guardian и The Independent.

Мэт Осман
Призрачный театр

перевод с английского
Mat Osman
THE GHOST THEATRE
Copyright © Mat Osman, 2023
Mat Osman has asserted his right under the Copyright, Designs and Patents Act, 1988, to be identified as Author of this work
© Юркан М. Ю., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
* * *

«Невероятно захватывающе и бесконечно образно, такой роман нельзя пропустить. Мэт Осман – настоящий человек эпохи Возрождения».
    М. Л. Рио, автор бестселлера «Если бы мы были злодеями»
* * *
Посвящается Аниссе


Акт I

Лондон, 1601 1
Если бы преследователи гнались за ней с собаками, а не с изысканными дрессированными волками, Шэй уже могла бы отдать богу душу. Собак могли спустить с поводков, и они в два счета расправились бы с ней прямо на крышах. Волки, однако, ценились высоко, и слишком накладно было рисковать ими ради такого сорванца, как она. Гилмор начал преследовать ее в Истчипе, где она с легкостью прыгала по крышам. На тамошних улочках с трудом проезжала даже телега, и дома клонились друг к другу, словно растения к солнцу. Там Шэй перешагивала с крыши на крышу так же легко, как через ручеек. Но ее вынуждали сворачивать на запад. Сначала она наслаждалась этим; кровли западного Лондона были черепичными, а не соломенными, и она меньше опасалась провалиться в чердачные комнаты. Но, когда ее заставили выйти на более широкие улицы, достаточно широкие для разъезда двух карет, прыжки начали получаться с большим трудом. Ее ноги дрожали от напряжения. Ей едва удалось перепрыгнуть на крышу Сент-Питер-хилл. Зацепившись ногой за соломенный свес, она плюхнулась всем телом на скат только благодаря силе прыжка. Вскарабкавшись наверх, она выругалась, осознав, что сбилась с ритма. По улице под этим трехэтажным зданием бежали люди Гилмора. Их лица мелькнули под ее ногами, они повернулись к ней, но она быстро скользнула по поросшей мхом черепице к плоскому краю дома. Перед ней зиял десятифутовый провал. Она тщетно поискала взглядом хоть какую-то лестницу. Гилмор приближался. Его частые свистки доносились все громче, и она, оглядываясь назад, уже видела, как волки, принюхиваясь, натягивали поводки и рычали.
В поисках другого пути она глянула на водосточный желоб. Дома на берегу Темзы снова стали тесниться друг к другу, и она, обогнув конек крыши, перепрыгнула через узкий проулок и попала на ряд обветшалых домов с дощатыми, прогибавшимися под ее весом кровлями; если доски провалятся, то в лучшем случае она сломает ногу. Прыгать стало проще, но теперь она бежала под углом к пути Гилмора, а он все приближался. Впервые она услышала хриплое дыхание волков и стук их когтистых лап по доскам. Если она будет следовать тем же курсом, то он может просто дождаться ее в тупике возле набережной.
Чувствуя протестующую боль в ногах, Шэй прыгнула с развалюхи на более прочную крышу. С грохотом она опустилась на скат, отчего мягким перьевым всплеском в небо взмыла стайка голубей. Они разлетелись, словно брызги фонтана, а Шэй начала тихо и молитвенно приговаривать слова своего наставления: «боги – птицы, птицы – боги». Ее ноги послушно следовали за ритмом каденции. «Боги» – шаг – «птицы» – шаг – и опять «птицы» – шаг – и «боги» – прыжок.
Справа от нее Гилмор, слева река, а впереди – выход из города. Она резко развернулась: церковный шпиль, проблеск зелени, башни ворот. Она повернула на восток к плоским соломенным крышам и побежала быстрее. Гилмор был достаточно близко, и она услышала, как он кричал волкам:
– Ловите, ловите! Вон моя девчонка! – его долгий свист тут же подхватило уличное эхо.
С каждым шагом она все сильнее задыхалась. Пучки старой соломы на крышах топорщились, и дважды ее нога застревала в образовавшихся дырах. Острые срезы соломенных стеблей обжигали ей руки. Она поискала знакомые ориентиры. Собор Святого Павла возвышался над низкими кровлями городского центра, а за ним, в дымовой завесе, темнела старая колокольня. Однако сейчас ее привлекали иные пути. Глянув направо, она заметила на плоской крыше сидящую фигуру, затенявшую глаза ладонью. Немного понаблюдав за ней, фигура призывно махнула рукой, поднялась на ноги и бросилась бежать вровень с ней.
«Птицы» – прыжок – «БОГИ». Пролетев почти восемь футов, она с трудом ухватилась за центральный конек соломенной крыши и подтянулась наверх. Перемахнув за этот гребень, она едва не свалилась. Внизу на улице раздался хруст гравия. Фигура теперь побежала наперерез ей. Друг или враг? Гадать бесполезно. Потом до нее донесся мальчишеский голос:
– Через три дома поворачивай к шпилю.
Выпрямившись, она с легкостью перелетела через узкие переулки. В тридцати футах под ней шумно пульсировал уличный поток. Не посмев оглянуться, она рванула дальше к длинному дому с островерхой крышей, явно слишком крутой для волков. Ей удалось выиграть несколько драгоценных мгновений. Она стремительно взлетела по скату, высматривая удобные места для ног и одновременно поглядывая на мальчишку. Он еще находился футах в двадцати, но бежал в ее сторону. На вид обычный парнишка, одетый в двухцветный красно-черный наряд. Поравнявшись с ней, он продолжал двигаться дальше, но по другой стороне улицы.
– Осталось три прыжка до крыши с дымящей трубой, – бросил он, – там остановишься и будешь делать, как я.
Шэй попыталась кивнуть, но саднящая боль в груди лишила ее остатков сил.
Три прыжка – «боги, птицы, боги», – и они встретились на квадратном островке, еле вмещавшем их двоих. Выщербленная труба извергала едкий белый дым: сладковатый, почти тошнотворный. Распластавшись на крыше, парень опустил руку за ее край. Шэй услышала какой-то щелчок и скрип дерева.
– Следи за мной, – его голос звучал как-то беспечно. Шэй легла рядом и глянула за свес. Она не ожидала, что забралась так высоко, сюда не доносился даже уличный шум. Капля пота скатилась со лба и лениво полетела вниз.
– Смотри, – паренек присел на корточки, взялся за край крыши и, крепко держась за него, кувырнулся вниз. Его тело, сделав сальто, скрылось из вида. Шэй затаила дыхание, ожидая звука падения.
– Теперь давай ты, – где-то очень близко произнес он.
Продвинувшись чуть дальше, она заглянула под свес. И под ним увидела открытое окно. Мальчишка перевернулся и ловким движением шагнул в башню. Задрав голову, он глянул на нее.
– Ныряй быстро, не задумываясь.
Откуда-то из-за спины донеслись яростные свистки и приближающийся вой волков.
Крепко схватившись за край, она ринулась вниз. Мир перевернулся, когда тяжесть легла на ее усталые плечи, и она начала падать спиной к окну, но потом ее левая нога стукнулась о деревянный косяк, а одна рука соскользнула с крыши. Какое-то мгновение она висела на одной руке, болтая ногами в попытках найти опору, но паренек тут же обхватил ее за талию и притянул к себе. Сильно ударившись спиной и руками об оконную раму, она рухнула на пол.
Шэй хотелось немного полежать и отдышаться, но мальчишка бросился к винтовой лесенке, настолько миниатюрной, что размер ее ступенек был не шире плиток черепицы на крыше. Упираясь руками в стены, он наполовину сполз, наполовину слетел вниз по крутой спирали. Затаив дыхание, она рискованно быстро последовала за ним, голова у нее начала кружиться, а глаза отмечали лишь размытые мелькающие очертания. Лестница казалась бесконечной, но едва она начала спотыкаться от приступа тошноты, парнишка остановился. Упав на колени следом за ним, она осознала, что попала в довольно большое помещение с двумя дверными проемами и каким-то закрытым люком в стене. Огромная женщина, втиснувшись в кресло возле двери, поглаживала что-то на коленях. Паренек приблизился к ней и быстро проговорил что-то ей на ухо. Затем они оба глянули на нее, и Шэй уже собиралась поблагодарить их, когда сверху донесся треск разлетавшихся деревянных щепок. Мальчишка опять пошептался с гигантской женщиной, нежно чмокнул ее в ухо, а затем открыл крышку люка. За ней оказался небольшой подъемник, не больше, чем ящик комода.
– Быстро залезай, – велел он.
– Не смогу, – возразила Шэй, – он слишком мал.
– Для такой пигалицы, как ты? – рассмеявшись, прошамкала толстуха. – У тебя есть выбор. Хочешь рискнуть встретиться с теми, кто наверху?
Треск затих, но сменившая его тишина казалась еще более пугающей. Шэй встала на колено в люк и втянула следом плечо и голову. В шахте пахло каким-то мясным варевом и тошнотворным печным дымом. Клеть заскрипела под ее весом, и вновь руки обхватили ее за талию. Паренек приподнял Шэй, помогая ей забраться внутрь, так что голова в итоге прижалась к внутренней стенке. Она искоса оглянулась на его руки, белевшие в темном мареве комнаты, и вдруг осознала, что женщина поглаживала на коленях длинную серебристую селедку.
– Не шевелись там, а когда спустишься на дно, ничего не трогай.
Клеть, покачиваясь и царапая стены, начала опускаться. Она сидела, сжавшись в жуткой тесноте; пока клеть со скрипом не остановилась, Шэй с трудом выбралась наружу, неловко выпав прямо на пол. Наконец ей удалось слегка отдышаться. Она оказалась в другой комнате, прокопченной дымом и еще более сумрачной, чем верхняя. Клеть кухонного подъемника, качнувшись, исчезла, а в комнате стал слышен тихий гул голосов, не прекратившийся и по ее прибытии. Встав с пола, она увидела возвышавшегося над ней пожилого мужчину, одетого в богатый, но изрядно потрепанный временем наряд. Он наклонился и, взяв ее за подбородок, повернул лицо к свету. Их глаза встретились на мгновение, а затем он убрал руку и улыбнулся:
– Ну, такое блюдо я определенно не заказывал, – рассмеявшись, он ушел в глубину комнаты.
Клеть подъемника вновь спустилась, и из нее ловко выскользнул парнишка. Что-то пробурчав, он привел в порядок костюм и, взяв ее за руку, повел в темноту.
Перегородки делили помещение на отсеки, и каждая клетушка освещалась одной-единственной свечкой. В каждом из них спали или курили мужчины, и в воздухе стоял густой табачный дым. Мальчишка нашел пустую клетушку. Вытащив несколько подушек, он с интересом пригляделся к ней. Шэй не привыкла к столь пристальному вниманию. Она упорно трудилась над тем, чтобы сделать свою наружность совершенно непримечательной посредством одежды, манер, голоса. Она научилась быть незаметной для людских взглядов, скользила по жизни, обходя ее острые края, однако паренек продолжал разглядывать ее.
Она понимала суть его мыслей: «Кто же это?»
Она где-то потеряла шапку, так что пряди волос сбоку торчали пучками вокруг татуировки, да еще виднелись порезы на шее и плечах. Грудь она перетягивала полоской ткани и носила широкие матросские штаны и туфли с пряжками.
Она точно слышала все его вопросы: «Ты парень или девчонка? Что за чертовщина случилась с твоими волосами? Почему на тебе такая убогая одежонка?» – и, хотя ее сердце еще отчаянно колотилось, она постаралась унять дрожь в ногах и придать своему лицу самый суровый вид.
Парень продолжал рассматривать ее, а затем тряхнул головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения.
– Как грубо с моей стороны, – он протянул руку как взрослый.
– Шэй, – как можно спокойнее произнесла она, понизив голос. Теперь она поступала так почти бессознательно.
– Ну, привет, Шэй, – он взял ее за руки, – а я Люцифер, сам заявившийся на Землю дьявол.
2
Лишь через час после знакомства они рискнули выйти на свет божий. Прищурившись, они глянули в осеннее небо, такое прозрачное и голубое, что, казалось, его может разбить брошенный камень. Стоял базарный день, а чистое небо в рыночные дни означало большой наплыв народа; пришлый люд из окрестных деревень будет целый день шататься по городу, таращась на каждую отрубленную голову, выставленную на Ньюгейтских пиках. Шэй предпочитала пасмурные дни, когда вокруг сновали одни лондонцы, а пришлые толпы разлетались, как стаи птиц.
Вдвоем они бродили под навесами рынка Устчип, держась ближе к выходам на случай, если кто-нибудь из людей Гилмора все еще рыскал поблизости. Парень брел странной шаркающей походкой, замедляя шаги, чтобы держаться рядом с Шэй, с трудом пробивавшейся через толпу. Достаточно высокий, он мог бы положить подбородок на выбритую макушку ее головы, к тому же дополнительные дюймы роста позволяли ему лучше видеть в многолюдной толпе Чипсайд-стрит. Отклонившись в сторону, он выбрал окольный путь и, нырнув под свесы крыш, миновал штабеля бочек и потащил Шэй наискосок на другую сторону улицы, ловко лавируя в суматошном четырехрядном движении телег и повозок.
На уровне же глаз Шэй Лондон выглядел пестрой мешаниной из всякой всячины: острые плечи подмастерьев соседствовали с блеском лежавшей на повозке вишни и мордами лошадей, согревавших ее шею теплым дыханием. Конечно, она чувствовала и случайные прикосновения. В основном они направляли ее в сторону от слишком торопливых пешеходов, но однажды чья-то пятерня слегка прихватила ее за задницу, а разок ненавязчивая, но ловкая ручонка пробежала по ее поясу, пытаясь нащупать кошелек. Шэй резко вытащила нож, и ручонка тут же исчезла. В квартале бывшей церкви Святого Николая, в мясных рядах, теснилось столько народа, что людская толпа просто подхватила и потащила ее за собой, и несколько футов она не касалась земли. Чему она даже порадовалась; едкий поток мочи непрерывно струился по центру улицы в сторону Темзы. Закинув голову назад и глотнув свежего воздуха, Шэй мельком увидела между спинами и торговыми лавками клочки неба. Они выглядели приятно пустыми и чистыми, их не портили кучи навоза, заляпанные грязью рукава, гнилые фрукты, пот и гвалт толпы. Пробежав через таверну на улочке Олд Чейндж, настолько узкой, что кончики пальцев ее раскинутых рук касались стен домов на разных сторонах, они с Люцифером опять нырнули в какой-то переулок.
Первую четверть часа Шэй только урывками видела своего провожатого: то часть подбородка, то мелькавший в толпе танец его вычурных бархатных черных башмаков. Но когда его вытянутая рука преградила ей путь, поскольку перед ними какой-то обитатель верхнего этажа начал опустошать содержимое ночных ваз, она отлично разглядела его с ног до головы. Худощавый и высокий, по крайней мере намного выше и стройнее самой Шэй. Узкая талия, покатые плечи, голова, увенчанная кудрявой шевелюрой, у корней отливавшей медом, а к концам выгоревшей до оттенка недавно высушенной соломы. Все его существо, и лицо, и тело, выражало целеустремленную сосредоточенность. Прямой как стрела нос держался по ветру его желаний. Тонкие брови и острые, как ножницы, локти. Черты лица не отличались классической аристократической красотой, не считая бледности и ухоженности: обычный городской парень. Однако ее сбивал с толку его наряд. Гофрированный, умышленно неподкрахмаленный воротник поник так, будто паренек шел в прачечную. Хорошо выделанную кожаную тунику, правда, с вытертыми локтями и швами, украшало множество крошечных ромбовидных прорезей, через них даже виднелась нижняя рубашка. Шэй встречались раньше подобные наряды на разодетых и благоухающих духами итальянцах, когда они горделиво фланировали по воскресеньям около собора Святого Павла, хотя впервые видела такую чрезмерную стилизованность; спина его выглядела как флотилия парусников на черных водах. Облегающие штаны и ножны были схожего пыльно-красного цвета, а рукоятка кинжала поблескивала серебром. Штаны на нем смотрелись как-то чересчур женственно, особенно в сочетании с бархатными туфлями, украшенными пуговками. Кем же он мог быть? Сыном разорившегося джентльмена, вынужденным донашивать оставшиеся в наследство наряды? Или главарем воровской банды, имевшим больше денег, чем вкуса? Ей не удавалось толком понять его положение, что в равной мере вызывало и досаду, и интерес. Когда последняя струя жидкости излилась перед ними и он опустил руку, Шэй сказала:
– Мне нравится твоя туника.
Он скользнул по ней взглядом с таким видом, словно увидел впервые, и ее симпатия к нему слегка поубавилась – одни только выглядывающие в прорези части рубашки означали, что он потратил на свой наряд как минимум четверть часа.
– Ты знаешь графа Энглси? – спросил он, вытянув через верхний треугольный разрез край белой рубашки. – В ней он отошел в мир иной, – потом ткнул в боковой вырез и направил палец в сторону Шэй, – его проткнули как свинью вертелом. А на спине есть еще одна дыра.
– Ох. Извини, – сказала Шэй, – он приходился тебе родственником?
Парень прыснул от удовольствия.
– Ха, господи, нет, конечно. Граф оставил три костюма театру, – он понизил голос, – завещая надевать только по случаю игры перед королевскими персонами, – он снова усмехнулся, – мечтатель. Они-то в лучшем случае сошли бы для мелкопоместного дворянчика. Нам не положено таскаться в них по городу, но мне захотелось привлечь внимание к нашему театру.
Значит, театр. Ей следовало догадаться. Хорошо одетый юноша слоняется без дела в рабочее время; он из труппы мальчиков театра Блэкфрайерс[1 - Блэкфрайерс – первое закрытое театральное здание в Лондоне конца XVI – начала XVII века; ранее в этом здании находился монастырь монахов доминиканского ордена, носивших черную рясу и именовавшихся «черными братьями» – blackfriars. (Если не указано иное, примечания переводчика.)]. Даже в болотах, куда доходили лишь слухи о жизни Лондона, Шэй слышала о нем от школьных подруг, которые с мечтательной одержимостью следили за жизнью мальчиков-актеров. Мысль о парнях, немногим старше их самих, чьих щек еще не касалась бритва, а имена стали известными благодаря выступлениям перед высшим обществом, казалась великолепным и сказочным путем к свободе. Неважно, что из-за юности и бедности сами девочки не могли увидеть их выступлений. Самые храбрые из них копили деньги на билет лондонского парома и болтались у выхода на сцену, изводя актеров вопросами. Они выучили имена всех актеров труппы, выяснили их симпатии и антипатии и бесконечно смаковали потом услышанные истории. Только начав работать в Лондоне, Шэй узнала и другие, передаваемые шепотом сплетни о жизни труппы: их сатирические пьесы, порой вскрывавшие тайные связи между известными дамами и господами, следовало исполнять только перед избранными зрителями.
– Почему они так упорно преследовали тебя? – спросил он, замедлив шаг.
Шэй удивляло, что он не сразу задал этот вопрос.
– Ты знаешь птичью лавку на Сент-Лоуренс-лейн? Она принадлежит Гилмору, как и те выдрессированные волки. Так я как раз утром выпустила всех его птиц, – она немного помедлила, – опять выпустила.
Она вновь мысленно представила, как все происходило. Ее рыболовный крючок спускался, как ведро в колодец, сквозь щель, специально проделанную в потолке лавки, опускался трижды, каждый раз немного ближе к скобе на дверце птичьей клетки. Звяканье крючка по металлу заглушал птичий гомон. Все внимание продавцов сосредоточилось на клиентке, чьи соболя явно свидетельствовали, что она в состоянии купить всю живность в их лавке. Шэй нацелилась на люк в крыше самой большой клетки. В очередной раз крючок скользнул по скобе и наконец подцепил ее. Следя за дверцей люка, она натянула веревку. Дверца поднялась вертикально, но сорвалась с крючка и упала, ударившись о края с лязгом, похожим на брошенные на стол ножи. Продавцы оглянулись. Покупательница тоже повертела головой. Но птицы не проявляли ни малейшей активности, пока Шэй не потянула так сильно, что веревка врезалась в ее пальцы. Крючок изогнулся под весом качнувшейся клетки, и птицы тут же всполошились. Практически неуловимо для человеческого взгляда в воздухе мелькнуло красное крыло, а трели певчих птиц превратились в тревожное карканье. Открывшаяся клетка дернулась и с дребезгом ударилась об стол. Первым на свободу выбрался небольшой попугай с пышными перьями цвета заката. Выпорхнул из люка и улетел за витрину лавки, точно подхваченный отливной волной. Слегка качнувшаяся клетка замерла как раз, когда продавцы повернулись к ней. Затем с тихими шлепками тасуемой колоды карт из клетки выпорхнули остальные птицы. Шэй мгновенно скрылась из вида. Птицы, взбудораженные внезапной, изумляющей свободой, взмыли к потолку шумным, разноцветным вихрем, а затем, словно по тайному сигналу, рассеялись в небе, окрасив его живыми всплесками ярких шелковистых оперений.
Парень топнул ногой и довольно ухмыльнулся, как будто сам это сделал. Задрав голову, он глянул в небо.
– И сколько же раз ты проделывала этот трюк?
– Четыре. Первые два раза прошли легко, – тогда она просто вошла в лавку, открыла клетки и скрылась.
– Тогда тебе нужна маскировка. Давай я подыщу для тебе что-нибудь в театре, – должно быть, ее лицо выразило столь явный страх, что он, рассмеявшись, добавил: – Клянусь, мы не такие черти, какими нас малюют. Хозяина сегодня не будет, так что тебя не завербуют.
– По-моему, ежели сам дьявол вводит вас во искушение, то разумнее будет отказаться, – натянуто усмехнувшись, изрекла она и, заметив его удивленный вид, заключила: – Гм, Люцифер, я ведь еще не знаю твоего имени.
– Ах, конечно. Меня кличут Бесподобным.
Он снова пожал ей руку, а затем резко свернул, не удосужившись глянуть, пошла ли она за ним по узкому проходу между домами, нырнул в свечную лавку и вышел через заднюю дверь во двор, заполненный разгоряченными после утренней работы лошадьми. Странным образом они вновь оказались на рынке Чипсайда.
Шэй нравился Чипсайд, нравился больше всех других районов Лондона. Мир расстилался там живой географической картой. Шелка из Индии высились пестрыми пирамидами, напоминая своими бахромчатыми кромками породившие их джунгли. Голландские купцы в больших шляпах с пряжками в сильной тревоге сидели за пышными зарослями тюльпанов. Севильские апельсины снабжались благонадежными ярлыками христианских морисков[2 - Мориски (араб. «маленькие мавры») – в Испании и Португалии мусульмане, официально принявшие христианство, а также их потомки. (Прим. ред.)], дабы не ставился под сомнение патриотизм покупателей. Лавка специй Рейнольдса дразнила всю улицу волнующими ароматами, и Шэй, взяв Бесподобного за руку и закрыв глаза, вынудила его замедлить шаг, вдыхая их экзотические запахи. Корица, кайенский стручковый перец и его острые собратья, мускатный орех и гвоздика.
– Ты пробовала их? Вкусы Индии, Панамы, Мадейры. Лизнуть можно бесплатно, – он издал резкий смешок, но все же замер, приоткрыв рот.
Уилтширская ветчина, английская шерсть, корнуоллская жесть. За четверть часа прогулки они услышали пять языков и пару десятков говоров. Даже ласточки пролетали тысячи миль, чтобы попасть сюда. В целостной картине мира Шэй Лондон был яблочком мишени для стрельбы из лука, а Чипсайд находился в самой его сердцевине, куда чудом суждено попасть лишь раз в жизни.

Они бродили по окрестным закоулкам, и Бесподобный попутно развлекал ее разнообразными историями. Его уморительные байки становились все более безумными. Увлекаясь, он размахивал руками или горбился, как гоблин, изображая злобного персонажа. Проходя мимо палатки с кукольным представлением, он принялся копировать марионеток, исполняя дерганую пляску и вызывая безудержный смех Шэй. Но он не забывал следить за производимым им впечатлением. Казалось, он слушал всем телом, он часто останавливался, мешая движению людей, пристально вглядываясь в ее лицо или кладя руки ей на плечи. Такое поведение сильно смущало Шэй. Превыше всего она ценила свою анонимность, обычно излишнее внимание казалось ей навязчивым, но этот паренек заражал ее своей непосредственной искренностью. Безо всякой задней мысли он поведал Шэй, как дочь одной графини платила ему по шиллингу в час за обучение ее площадной брани. Как с тошнотворным страхом он проехался однажды на бревне по порожистым волнам между арками Лондонского моста. Истории Шэй были проще, но он пристально наблюдал за ее лицом, когда она описывала важные для нее подробности своей жизни: об отце и его белоснежной лебединой лодке; о своих странствиях по крышам и приручении птенца сокола; о предсказаниях и гаданиях по картам.
– То есть ты не первый раз забралась на крыши? – спросил он.
– Господи, конечно не первый. Я практически живу там. Могу пересечь Лондон быстрее любого посыльного в городе. Но я вообще люблю крыши. Мой отец работал на воздухе. В голубятнях и тому подобных местах, так что я пристрастилась к такой жизни.
Из памяти всплывали обрывочные картины детства. Загнутые когти сокола, вцепившиеся в отцовскую перчатку, такую большую, что в каждом ее отверстии помещались по два ее пальца. Неизменно улыбаясь и приоткрыв рот, отец оценивал направление ветра. А вот ее любимые моменты: снятие колпачка с головы сокола и то, как мгновенно и невозмутимо оживали блестящие глаза этой птицы; блеск обнаженного ножа. И когда сокол взлетал, рука, освобожденная от его веса, невольно следовала за ним. Она стремилась вслед за птицей, как будто взмахи крыльев тянули ее за собой. Шэй поднималась на цыпочки, пытаясь как можно дольше сохранить свою связь с соколом.
– И я частенько посиживаю на крыше театра, – кивнув, признался Бесподобный. – С трубкой и книжкой. Туда доносятся все тайные уличные разговоры, – смешно кривляясь, он выбрал яблоко.
Они брели на юг, все сильнее ощущая запах реки, а улицы опять становились все более многолюдными. Повсюду слонялись окрестные жители: разросшийся примкнувший к Лондону лабиринт улочек теснился вокруг него, самостийные деревни жались к каменным стенам, словно надеялись погреться под их холодной сенью.
Раздался удар колокола, отбившего четверть часа.
– О, черт! – воскликнул Бесподобный. – Мне еще надо выполнить поручения.
Протащив ее через суматошную череду фермерских повозок на тенистую боковую улочку, он постучал в большую дверь. Она распахнулась почти мгновенно, и мясник в фартуке, таком пропитанном кровью, что Шэй чувствовала ее запашок – отвратительно сладковатый, с ухмылкой глянул на них.
– Да никак сам Вельзевул пожаловал. Погодите.
Он тщательно закрыл дверь, изнутри сразу донеслись чьи-то крики, а потом раздался более низкий и зловещий рубящий звук. Мясник появился вновь, держа какую-то бадью и мешок с грязным и влажным дном. Бесподобный взял мешок, осторожно держа его на вытянутой руке.
– Ну, это точно овечьи? Коровьи оказались слишком жирными.
– Самолично рубанул ей башку, – со смехом буркнул мясник, всучив бадью Шэй. Из наполненной вязкой кровью бадьи торчал на пару дюймов конец какой-то палки.
– Помешивай ее по дороге, – велел Бесподобный, если она загустеет, то придется чертовски долго расплачиваться, – заметив потрясенное лицо Шэй, он добавил: – Мне, разумеется, не тебе.
В такт шагам она принялась покручивать палку. Бадья оказалась тяжелее, чем выглядела, и мухи уже начали алчно пикировать в нее.
– А что в мешке?
– Надеюсь, овечьи кишки, – он перехватил свою ношу другой рукой и выразительно взмахнул освободившейся, – для сцены сегодняшнего вечернего сражения. Торговец шелком привяжет их под своей туникой, – пояснил он и, подавшись вперед и сделав выпад воображаемым мечом. Я закалываю его, а они вылезают. Жаль, что на прошлой неделе у них оставались только коровьи кишки. Слишком большие. Они, черт побери, прорвались наружу еще до того, как я всадил меч. Получилось, как будто наш купец вдруг разродился.
– А кровь зачем?
– Для следующих сцен. Ею наполняют свиной мочевой пузырь и привязывают его сюда, – под показал на свою подмышку, – а когда тебя пронзают, ты давишь его, – он глянул на Шэй с печальной ухмылкой.
– Мы все еще опаздываем, – продолжил он, – этих деревенщин, разрази их гром, с каждым днем становится все больше. Как ты смотришь на один особый ускорительный маневр, по крайней мере вовремя доедем до Блэкфрайерса?
Шэй ответила ему насмешливым взглядом, и тогда он, обмакнув пальцы в бадью, жирно мазнул ими себя по горлу. На нее дохнуло противным металлическим запашком.
Протиснувшись на улицу, он завопил:
– О Боже! Ублюдки перерезали горло! – и рухнул спиной на руки Шэй. С перевернутым лицом, он казался ей совсем ребенком, пока не подмигнул с хитрющим видом. Заслышав крики, толпа расступилась, и перед ними пробежала дрожь волнения. Бесподобный что-то лепетал, хрипел и булькал у нее на руках, точно умирающий, но каким-то образом его ноги помогали им продвигаться по улице.
Его задумка дошла до нее, и она решила ему подыграть.
– Черт возьми, прочь с дороги, – заорала она странным звонким голосом, – пропустите же нас.
Люди жались к стенам домов, отступали под навесы. На их лицах отражалось смятение, а взгляды явно говорили: «Слава Богу, меня пронесло, пришили какого-то другого бедолагу», – и Шэй охватило их заразительное облегчение.
– Теперь налево, – прошептал Бесподобный, продолжая изображать предсмертные муки, и, когда они оказались в тихом пустом переулке, выпрямился и вытер лицо. Он притянул Шэй к себе, озадачив ее таким жестом. Их лица сблизились.
– Хорошо ли я выгляжу? Ведь меня ждет публика, – заявил он уже обычным голосом. Она вытерла кровавый отпечаток большого пальца с его виска и кивнула, а он, пристально глянув на нее, спросил:
– А как я представлю тебя, как парня или девушку?
– Парня, пока я в Лондоне. Ради работы. Посыльными девушек не нанимают, понимаешь, – только и сказала она, не видя причин пускаться в дальнейшие объяснения.
– Отлично, – рассмеялся он, – можешь не говорить мне о тех ролях, что нам приходится играть.
3
Булыжную мостовую перед театром вымыли дочиста, но этот блестящий полукруг заканчивался при повороте на соседнюю грязную улицу. Там собрались небольшие группы, подчеркнуто не замечавшие друг друга. В основном – молодые служанки и пара шлюх, пораньше вышедших на охоту; даже три благопристойные дамы с изящно обутыми ножками чопорно стояли в сторонке на чистых квадратных камнях размером с носовой платок. Бесподобный старательно натянул шляпу на лоб, но это, уж если на то пошло, привлекло к нему больше внимания. Поднялась волна вопросительных возгласов:
– Бесподобный, Бесподобный, что вы играете сегодня? Будут ли какие-то дублеры? У вас за кулисами? – вопрошали они через голову Шэй так, словно ее там вовсе не было.
– Не сейчас, извините, – подняв руку, ответил он, – я опаздываю на репетицию.
Они с Шэй нырнули в темный дверной проем театра, сопровождаемые громким шквалом разочарованных голосов.
– Извини, – сказал он Шэй, – издержки профессии. Просто безумие, что они притащились сюда в такую рань.
Он не выглядел особо огорченным, и Шэй спросила:
– Почему бы тогда не устроить в театре черный ход?
Впервые с момента их знакомства она заметила на его лице смущение.
– Ну, в общем-то он у нас есть, – проворчал он.
Закрывшиеся за ними двойные двери так отрезали уличный шум, что внутри, казалось, стояла церковная тишина, и Шэй вдруг осмелилась подумать, что таким демонстративным входом парень просто пытался произвести на нее впечатление.
В воздухе витали запахи сандалового дерева и благовоний. Высоко над ее головой с потолка свисали почерневшие канделябры, но в них заметно не хватало свечей, и зал выглядел темным, как исповедальня. Бесподобный провел ее в глубину зрительного зала, и тогда его очертания проявились во всей полноте: стены зала обрамляли два яруса лож, их ряды изгибались так, чтобы каждому зрителю было хорошо видно. Высокую сцену, где несколько мальчиков репетировали, декламируя свои роли, освещал потрескивающий, идущий из глубины свет. В проходе шел стихийный турнир на мечах, причем лязг оружия напоминал колокольный звон. Надо же, заметила Шэй, дерутся настоящими мечами.
Прижав палец к губам, Бесподобный завел ее в круг тусклого света, испускаемого грязным фонарем, где стояли прекратившие бой фехтовальщики.
– Где Эванс? – спросил он одного из них.
– Смылся считать свои денежки. Скоро вернется.
Ответивший парень с мелкими чертами лица выглядел серой мышкой. Его доспехи склеили из плотной бумаги, и вблизи Шэй увидела, что на более плотно натянутых местах уже появились разрывы. Поставив острие меча на башмак, он покручивал его, поглядывая на Шэй.
– Крикнешь меня, когда он придет, – сказал Бесподобный, уводя Шэй на сцену.
– Погоди, господин Люцифер! – окликнул его паренек, а когда Бесподобный, ухмыльнувшись, оглянулся, сообщил: – Сегодня, боюсь, не будет никакой дьявольщины. По личной просьбе приятеля Эванса. Ты, дорогой, порадуешь нас своей Клеопатрой!
– Клеопатра? – Бесподобный замер. – Серьезно? Нам же начинать через два часа, а я не играл ее с самой весны. Могли бы хоть предупредить.
– Не вините вестника. Остальные только сейчас начали учить свои роли.
Подозвав другого парня, Бесподобный всучил ему мешок и бадью. Потом открыл неприметную дверь в задней стене сцены и провел Шэй в комнатушку. В этой крошечной артистической каморке, чья высота сильно превосходила ее длину и ширину, повсюду темнели засохшие бурые пятна пролитого эля. В еще более тусклом, чем в зале, свете два мальчика, сидя друг напротив друга, пытались выучить свои роли. Бесподобный, зажигая свечи в стенных подсвечниках по обе стороны от посеребренного зеркала, недовольно бурчал себе под нос:
– Клеопатра… Бьюсь об заклад, костюм уже провонял как помойка. Да еще надо успеть нанести чертов грим. Ты ведь останешься, правда? – спросил он, повернувшись к Шэй, и она вдруг осознала, что кивнула, сама не понимая почему. Присев около другого зеркала, она наблюдала, как он готовится к выступлению. Бесподобный зачерпнул двумя пальцами густой крем цвета сливы из большой склянки и начал размазывать ее по лицу. Перед ним стояло много разноцветных склянок: ярко-красный грим он грубо нанес на губы и вокруг глаз, что сразу резко изменило черты его лица, и добавил на скулы и лоб желтого оттенка, слегка поправившего дело. Гримируясь, он так тихо бубнил текст роли, что Шэй пришлось приглядываться к движению его губ, чтобы разобрать слова.
– «О, и пусть не смежит эти вежды сон, поколь клинок не пронзит чародея!» – живое пламя свечей подчеркнуло напряженную выразительность его лица. Еще до грима его черты выглядели графично: четкие дуги бровей и очертания губ, острые скулы и прямой нос. Его кожа отличалась глубокой белизной первых весенних грибов, аристократической бледностью. Шэй знала, что некоторые мальчики из труппы театра Блэкфрайерс происходили из семей джентри[3 - Джентри – нетитулованное мелкопоместное дворянство.], их купили или попросту украли. На некоторых благополучных улицах вид лошадей владельца этого театра, украшенных черными плюмажами, вызывал тот же ужас, что и приставы в тех краях, где она росла. Бесподобный хорошо говорил, одевался еще лучше, и его руки выглядели так, будто никогда не знали тяжелой работы, но Шэй все-таки сомневалась в его благородном происхождении. В нем жила настороженная готовность к любой опасности, чего она никогда не замечала у богачей.
Размеры комнатушки и наличие в ней зеркал означали, что Шэй испытала серьезные трудности, не зная, куда отвести взгляд от раздевавшегося Бесподобного. Хотя его самого ее присутствие, казалось, совершенно не волновало. Однако на нее произвело волнующее впечатление его ладно скроенное тело. Белая кожа и рельефно очерченные, как древесные корни, мускулы. Плоский живот и все прочее в полном порядке. Он облачился в черный с золотом наряд. Черные чулки, черное платье и золотые ленты на висках, запястьях и лодыжках. В зеркальной темноте его тело исчезло, сияло лишь раскрашенное лицо. И сама фигура обрела новую женственную гибкость. Мальчики в углу, опустившись на колени, принялись молиться, держа руки на плечах друг у друга. Кончиком меча Бесподобный подцепил шапку одного парня и без единого слова опустил ее на голову Шэй. В комнатушку молча принесли цветы, но их никто не удостоил вниманием. Бесподобный отвесил молчаливый поклон отражавшемуся в зеркале мавру, он полировал трубу, поворачивая ее так и этак, чтобы проверить качество блеска. И Шэй вдруг осознала, что этот трубач был первым взрослым, увиденным ею за кулисами. Дверца на сцену вновь открылась и впустила с волной шума паренька, бившегося до того в поединке на мечах.
– Скоро твой выход, Бесподобный, – сообщил он, – похоже, опять все места проданы. Кстати Уэстленд и Родриго собираются зайти за кулисы, поздороваться.
Придирчиво оглядев себя в зеркале, Бесподобный вздохнул.
– Гребаные стервятники. Почему они не могут подождать до конца, как все остальные кровопийцы?
– Не скули, они привели богатых друзей. И вообще, у них, как говорится, «острые взгляды, тупые ножи».
Повторив конец его фразы, Бесподобный вдруг добавил:
– Погоди, Трасселл, познакомься с моим другом, его зовут Шэй. Откуда он может посмотреть нашу игру?
Шэй не просила разрешения остаться на представление. Трасселл окинул ее тем сомнительным взглядом, каким они частенько обменивались друг с другом. И взгляд этот пытался узнать: «Откуда же взялся этот тип? И куда его можно посадить?» Он выглядел тощим и костлявым, с рыбьими глазами и всклокоченной шевелюрой.
– К сожалению, все хорошие места уже заняты, даже на сцене. Ты можешь послушать отсюда, – уже направившись к двери, Трасселл вяло спросил: – Ты, наверное, и читать-то не умеешь?
Гордость Шэй боролась с желанием сохранить анонимность.
– Я умею читать.
– И хорошо читаешь? – его интерес обострился. – Сможешь прочесть такой текст? – он передал ей стопку небрежно скрепленных страниц, и Шэй мельком глянула на них.
Написанные от руки чернильные строчки дополнялись карандашными сценическими ремарками. Шэй открыла наугад какую-то страницу:
– «Как прихотливо выстраиваются пути звезд, телеги наших судеб влекутся по ним, погоняемые пьяными кучерами», – прочитала она.
– Ладно, звучит как та белиберда, что я слышу каждый вечер, – рассмеявшись, оценил Трасселл, – дамы и господа, кажется, у нас, как в солидном театре, появился суфлер.
Прозвенел колокольчик, и Трасселл быстро увлек ее за собой вниз по ступенькам за занавес, прежде чем она успела отказаться. Простой проход по сцене заставил ее почувствовать себя чертовски заметной. Зал перед ними сверкал, наполняя воздух очевидным ощущением богатства. Оно являлось в блеске колец и пенной роскоши кружев. Лица зрителей казались озаренными внутренним светом. Одна дама сидела между двумя слугами, один из них усердно раскалывал для нее грецкие орехи. Шлюха с набеленным лицом предстала во всем своем блеске: жемчуг в волосах, жемчуг в ушах. Шэй старалась не замечать богатых шляп с перьями, но они виднелись повсюду. Слишком острые впечатления будоражили и опьяняли. Опустив взгляд, она двигалась дальше, сосредоточившись на дощатом полу и бегущей по нему собственной тени. В театральном зале полыхали, должно быть, сотни свечей, и пламя каждой из них отражалось в сиянии золота и кожи, бриллиантов и зеркал. Свечи горели под потолком, вставленные в затейливые конструкции, и она узнала парочку образованных ими созвездий: Плуг[4 - Альтернативное название созвездия Большой Медведицы, более привычное для англичан. (Прим. ред.)] и пояс Ориона.
Над передней частью сцены слегка поднималась длинная дуга низкого свода, образуя своеобразное щелевидное окно, и в этом окне белело чье-то лицо.
– Спускайся вниз, – шепнул ей Трасселл, и Шэй, ухватившись руками за верхний край свода, скользнула ногами в узкое оконце. Она оказалась в тесном помещении, где разместились низкая скамейка, стойки с реквизитом и эффектами и бледная длиннолицая девушка. Ее черный обтягивающий костюм с высоким воротом придавал ей сходство с камеей в медальоне.
– Ты кто? Может, суфлер?
– Ну да. В общем, видимо, суфлер, – ответила Шэй, пытаясь устроиться поудобнее, – меня зовут Шэй. Пришлось согласиться. Но я еще ни разу не суфлировал.
– Понятно. Как обычно. Не бери в голову, хорошо уже что нашелся хоть кто-то, – ее хмурый взгляд подсказал, что она чего-то не договаривает, – я тут неделями разрывалась между множеством дел. Меня зовут Алюэтта, заведую освещением и реквизитом. Извини, нет времени показать тебе все тонкости, но это довольно просто. Следи за тем, что они говорят по сценарию. И если кто-то забудет слова, они должны прошептать «текст», но в основном они будут просто маячить перед тобой как лунатики и пялиться как телки. Если они пропустят страницу или две, не волнуйся, но дай им знать позже, – она махнула своим фонарем, – не спускай глаз с Трасселла, он-то сюда тебя и привел. Он играет Юлия, и я поспорила с лордом Бесподобным, что он не сыграет в этом году без ошибок ни единого акта. Шальные деньги.
– А сам Бесподобный ошибается?
– Он-то? – Алюэтта довольно хмыкнула. – Он вечно пренебрегает сценарием, по-моему, просто из принципа. Но это не значит, что ему нужны подсказки. За словом этот парень в карман не полезет.
– Суфлера нашли, да и с поднятием занавеса опоздали всего на четверть часа, – изрекла Алюэтта, устраиваясь на своем месте, – должно быть, нынче у меня счастливый день, – встретившись взглядом с Шэй, она выразительно прошептала: «Острые взгляды, тупые ножи», и Шэй невольно повторила за ней про себя эту загадочную присказку.
Разговоры затухали вместе со свечами, и темнота в зале, казалось, загустела, словно его заполнили маслом. Глаза еще не успели толком привыкнуть к темноте, когда на сцене появился край пейзажа. Но вот закончились последние, восхитительные моменты покоя, и Алюэтта зажгла перед ними фонарь.
Действо началось. Нос корабля взмывал на гребни волн и зарывался в них. По полу раскинулись волны аквамаринового шелка. Несмотря на далекую от реальности картину, она производила захватывающее впечатление. Алюэтта управляла лежавшими на боку воздуховодными мехами, направив струи воздуха к носу корабля, благодаря чему вверх поднялись мерцающие струи воды. Шэй даже уловила запах морских глубин, явно удаленных от любых берегов. Корабль раскачивался на волнах, и на очередном подъеме на палубе появился подбоченившийся Бесподобный. Он играл Клеопатру. С острым птичьим взглядом и лошадиной гривой. Черный шелк платья смешивался с аквамариновой морской рябью и золотыми браслетами на лодыжках и запястьях. Это золото выглядело слишком дешевым для ювелирных изделий, но слишком богатым для кандалов. Падающий сверху свет освещал ему только половину лица. Его первая реплика, согласно сценарию Шэй, гласила: «Волнам известен жребий мой, а также и Цезаря», однако он продолжал хранить выразительное молчание. И его задумчивости имелось некое объяснение: скрип дерева и запах соли, мерцание свечей и тихие вздохи. Шэй потянула за подол Алюэтту.
– Мне пора давать реплику? – но Алюэтта лишь молча покачала головой.
– Наши сердца подобны кораблям.
Он произнес свою реплику не так, как обычно говорили актеры. Наоборот, его тихий голос услышали разве что в первом ряду зала, поэтому зрители, напрягая слух, подались вперед.
– Да, наши сердца подобны кораблям, – вновь повторил он, – и, когда погода жизни ясна, мы уверены, что управляем, как капитаны, нашими сердцами. Мы сами выбираем курс. Мы поднимаем паруса, отправляемся в новые земли. Мы исследуем мир.
Раскинув руки, он повернулся так, что почти полностью скрылся в темноте. Выделялись лишь его глаза с мерцающими в них огоньками. Алюэтта почти полностью притушила фонарь, и от Клеопатры остался лишь звук голоса да блеск золота.
– Но такова иллюзия. Когда приходят настоящие шторма, они забирают корабли нашего сердца и своевольно швыряют их в пучину страстей. Мы уже не капитаны, мы цепляемся за свою жизнь, держась за мачту, под порывами беснующихся ветров.
Надув щеки, он подставил лицо водной струе. Его влажные волосы нервно взметнулись.
– Наши сердца подобны кораблям, – уже громче повторил он, перекрывая шум работы мехов Алюэтты, – и нынче буря выдалась на море. Уж разразился шторм, и сердце мое гибнет в море смерти.
Шэй тщетно вчитывалась в выданный сценарий; ни слова из его реплик там не обнаружилось. Бесподобный поднялся выше, простер руку к залу и начал дуть. С его ладони тут же заструились стайки бумажных корабликов, легких, как пух чертополоха, а весь театр вскинул руки к их освещенным силуэтам, но через мгновение, когда Алюэтта резко погасила все фонари, опустился занавес.
– Ладно, полагаю, первая сцена благополучно закончилась, – констатировала она.
Действие спектакля разворачивалось с мифологической вольностью, главную роль в каждой сцене играл Бесподобный. Клеопатра, стремясь к личной власти, приехала в Рим, чтобы просить защиты для своей страны. В одной из сцен он целомудренно выкатился целый и невредимый из ковра и лежал там, приподнявшись на локте в соблазнительной позе, а в другой – льстиво нахваливал Рим, заискивая перед Цезарем. Роль Цезаря играл крупный парень шести футов ростом и шириной с дверной проем, причем тога его постоянно задиралась, а лавровый венец съезжал на уши. Его роль не имела особого значения; он служил чистым фоном. Бесподобный играл с переменным успехом, то исчезая, то появляясь из тьмы, и выдавая реплики наполовину для собственного удовольствия, а наполовину для зрителей. Он изображал то мужчину, то женщину, иногда меняя образы в паузе между фразами. Его тело обманывало и льстило, прельщалось и раздражалось, и Шэй вдруг осознала, что совершенно растерялась и запуталась. Когда его слова изливались, как струи дождя, ее сердечный ритм учащался, сопереживая ему. Когда он падал на колени, Шэй напряженно сжималась.
В итоге она пропустила свою первую подсказку. В середине длинной речи Трасселл просто умолк. А Шэй как раз наблюдала за четырьмя господами, сидевшими в креслах на краю сцены, достаточно близко, чтобы, при желании, коснуться актеров. Более того, в разгар одного поединка один из них, вытащив свою рапиру, предложил помощь Трасселлу, чем вызвал усталые, небрежные смешки с лучшего ряда. Два других господина затеяли игру в кости, что и отвлекло Шэй, но Алюэтта быстро пихнула ее локтем под ребра.
К тому времени, когда она нашла забытую Трасселлом реплику, речь произносил уже другой актер. Сверившись со сценарием, она обнаружила, что актеры пропустили целую страницу. Она мысленно чертыхнулась. В темноте ей почти не удалось понять реакцию Алюэтты, но Шэй не сомневалась в ее неодобрении. Хотя ей предоставили шанс исправиться. Произнося долгий монолог, один солдат вдруг умолк, закусив губу. Она тут же прошептала ему следующие слова, и он он уже без пауз закончил речь. Очередная страница сценария пестрела исправлениями, и актеры трижды сбивались. Но всякий раз ей удавалось направить их в нужное русло.
Ближе к концу первого действия Бесподобный вышел в зрительный зал. Проходя по рядам, он легко поглаживал обнаженные плечи. Прошептал что-то на ухо одному господину и, вогнав его в краску, опустился к нему на колени. Когда объявили антракт, он выглядел на редкость хрупким и утонченным среди всех этих важных и роскошных аристократов, и Шэй вдруг осознала, что следила за ним, затаив дыхание; к тому же она взмокла от жары.
Когда на сцену выскользнули одетые в черное мальчики-хористы, над их головами на балконе заиграли музыканты. Друг за другом в игру вступили скрипач, лютнист и барабанщик, а когда раздался залп трубных нот, незаметно пристроились к этим мощным звукам. Мавр трубил из глубины сцены, он стоял там среди сидящих музыкантов, посылая в зал клубящиеся волны пенистых и взвивающихся мелодий.
– А что, Бесподобный и правда из благородных? – спросила вдруг Шэй. – Никак не пойму, что он собой представляет.
Алюэтта направила на нее фонарь. Его свет был ослепительно ярким. Сначала ее брови нахмурились, затем лицо посветлело.
– Да, поговаривают. Если судить по его лени, то он определенно из господского сословия. И у него весьма утонченный вкус. Но я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем прошлом, – еще немного подумав, она добавила: – Ходят слухи, что его забрали из очень богатой семьи.
В Юэлле вроде бы строили Бесподобный дворец, так называемый «Нансач-холл»[5 - «Нансач-холл» (англ. Nonesuch Hall) – Несравненный или Бесподобный дворец, заложенный королем Генрихом VIII в 1538 году; считается одним из его величайших строительных проектов.]. Так прозвали уникальное строение из стекла и камня.
– Конечно, семья со средствами могла бы вернуть его назад. Не может же владелец театра, наш Эванс, творить все, что ему заблагорассудится.
– Эванс нынче в фаворе у королевы, – добавила Алюэтта, занимаясь подготовкой реквизита ко второму действию, – а главное, у него есть Королевский Патент. Кто знает, что там произошло? Может, его род впал в немилость, может, это было предупреждение. Однако же я никогда не видела Бесподобного с родственниками, так что все эти домыслы могут оказаться полным вздором. Но лучше не спрашивай его.
Шэй кивнула, и вдруг почувствовала щекой тепло, от опять направленного на нее Алюэттой фонаря.
– Серьезно, не спрашивай. У наших мальчиков так мало личных радостей, – басовый глас трубы мавра, задохнувшись, сошел на нет, утихомирив и гул зала, тогда Алюэтта погасила фонарь, – теперь его семьей стала труппа.
Второй акт начался с длинного монолога Бесподобного. Его слова звучали весомо и выразительно, чего она раньше не замечала. Голос стал подобен клинку, точно всаженному в ножны, голубю, слетающему на домашний насест голубятни. Производимое им впечатление удваивалось, даже утраивалось благодаря подсветке Алюэтты. Лучи ее зеркальных фонарей неизменно ловили и выгодно подчеркивали мимику и жесты Бесподобного. Она умело приглушала свет или делала его ярче, лестно выявляя черты актера или погружая его в тень. Она играла со светом так же искусно, как Бесподобный играл словами, и их совместные усилия создавали в зале совершенно особое настроение. В какой-то момент, когда Клеопатра осталась одна на продуваемом ураганным ветром склоне холма, Алюэтта прикрыла фонарь треснувшим жестяным листом, бросив за ним какую-то сероватую массу, а когда действие достигло кульминации, опять дала свет. Сцену пронзила ослепительная вспышка, сопровождаемая удушающе-едким облаком дыма, при этом создавалось очевидное впечатление того, что театр пронзила молния, высветившая мерцающим белым сиянием мучительные страдания Клеопатры. Лицо Алюэтты оставалось напряженным и расслабилось, только, когда по залу прокатилась волна потрясенных вздохов, сменившихся таким громом аплодисментов, что Бесподобному пришлось прервать свой заключительный монолог. Игра настолько захватила Шэй, что, лишь перевернув очередную страницу и увидев следующий за ней чистый лист, она поняла, что спектакль окончен.
Шэй подумала, что не испытала бы большего истощения сил, даже если бы сама играла на сцене. Она сидела, с трудом переводя дух, слыша лишь возбужденный гомон растекавшихся по залу зрителей, но Алюэтта спокойно и деловито убирала реквизит. Она загружала в специальный деревянный сундук со складывающимися в виде веера отделениями толстые, с палец, и тонкие, как нитка, фитили. Другой, обитый свинцом, ящик вмещал скрученные листы покрытой порохом бумаги. Жестяные листы заняли свои места в стойке со специальными прорезями, и, вставляя их туда, она оглашала их назначение.
– Рассвет, Шторм, Битва, Ад, – и, лишь загрузив на место последний лист, Алюэтта повернулась к Шэй.
– Ну? И как впечатление?
– Ужасно понравилось, – честно ответила девушка, пребывая в полном восторге, опьяненная убедительностью драматического искусства, – мне так жаль, что я пропустила ту первую подсказку.
– Не страшно, – кивнув, успокоила ее Алюэтта, – полезно дать им разок споткнуться, иначе они так и не удосужатся подучить роли.
Она говорила с незнакомым Шэй акцентом. Слова у нее звучали округло, но твердо, как бьющиеся друг о друга речные камни.
– А ты откуда?
Проговорив что-то на непонятном Шэй языке, она пояснила:
– Из окрестностей Гента, это город во Фландрии.
Шэй мало что знала о Фландрии, кроме истории с Анной Клевской и того, что оттуда привозили болотных камышовок, однако эти темы не особо подходили для разговора. И тогда она попробовала зайти с другой стороны.
– А что привело тебя в Лондон?
– А что приводит сюда всех остальных? Работа. Уж конечно, не английская еда.
Шэй почувствовала, что Алюэтта разрывается между желаниями поговорить, опасением проявить излишнюю заинтересованность и замкнутым молчанием. Но сама поняла, что хочет понравиться этой девушке, хотела, чтобы ей тоже предложили работать в театре.
– А все это освещение и… разные трюки, ты все сама придумала?
– Все сама; я родилась в семье часовщиков, технические трюки у меня в крови. Но все это простенькие эффекты. Если бы у Эванса хватило дальновидности, я превратила бы этот театр во дворец чудес.
Зал за ними почти опустел, теперь до них доносились лишь тихие обрывки разговоров да шарканье швабры.
– Каких чудес? – спросила Шэй.
– Костер, который не обжигает, – мгновенно ответила Алюэтта, – простирающиеся морские дали. Хрустальные леса. Поднимающаяся из волн Атлантида.
Каждая фраза порождала в разуме Шэй живые образы, и она продолжала видеть их все ярче, когда Алюэтта уже умолкла. Закончив в тишине уборку реквизита, она предложила:
– А ты не хочешь спуститься в дортуар, проститься с мальчиками? Должны же они хотя бы поблагодарить тебя.
В комнате пахло мускусом, потом и бедностью. Шэй присела на край узкой койки, продолжая изумляться тому, как этим мальчишкам удалось устроить такое представление. Едва закончив изображать на сцене пухлых египетских служанок, одни уже тузили друг друга, пытаясь завладеть любимыми игрушками, другие играли в карты. Актеры вели себя как обычные мальчишки: грубо и беспечно. Все здесь казалось слишком мелким для них, как для растений, выросших в горшках. Большинство лежали на грязных койках, под которыми клубились слои пыли, а один парнишка с театральным пафосом читал какой-то монолог. Он запнулся пару раз, и другой парень швырнул в него скомканными чулками. В углах комнаты скопилось всякое барахло: барабан с продырявленной кожей, груды одежды и деревянные мечи. А в дальнем конце какая-то лесенка поднимались к занавешенному ковром спальному месту.
– Святой Бесподобный! – воззвала Алюэтта. – Не пора ли сойти с креста? – рука, выскользнув из-за занавеса, показала два пальца, но Алюэтта, ничуть не обидевшись, добавила: – Иначе я сейчас вознесусь к тебе с тряпкой и уксусом.
Из-за занавеса в облаке дыма высунулась голова Бесподобного.
– Погоди! – подняв руку, взмолился он.
Бесподобный переместился на лестницу. Он еще не снял сценический костюм, и его волосы также оставались темными. Хотя он успел стереть большую часть грима, но кое-где по краям краснели пятна румян и пурпурной краски: на веках и на щеках вокруг носа.
– Как я сыграл?
– Бывало и лучше, – усмехнулась Алюэтта, – в морской сцене тебе надо было выйти еще на шаг вперед. А то дождь выглядел слишком обильным.
Отмахнувшись от критики, Бесподобный с насмешливой улыбкой глянул на Шэй.
– Это было… волшебно, – она еще пребывала в ошеломлении.
– Спасибо. Ты и сам не сплоховал. Сумеем ли мы уговорить тебя посетить нас снова? Да вот хоть завтра? Думаю, что сумею заставить Эванса раскошелиться на пару пенсов за представление.
Два пенса. Столько она не получала за целый день беготни с письмами. Она притворилась, что раздумывает, хотя с радостью вернулась бы сюда и без платы.
В любом случае один олух должен поблагодарить тебя, – заявил Бесподобный, пнув ножку стола, – ведь ты спас его костлявую задницу.
Трасселл быстро что-то дорисовывал. Его правая рука барабанила по столу, в то время как левая уверенно трудилась над эскизом, обретающим определенную форму. Обнаженная женщина лежала отвернувшись на кушетке, отбросив назад правую руку. Наготу подчеркивали распущенные волосы и нитка жемчуга на шее. Шэй вдруг подумалось, что она похожа на одну сидевшую в зале шлюху. Вокруг, почти над каждой койкой висели рисунки, и все они, похоже, были его работами. На некоторых изображались девушки и дамы в затейливых позах с лебедиными изгибами. На других огромные медведи отбивались от собак и волков, бык подцепил на рога неосторожного господина. Рисунки младших мальчиков имели более невинный вид: спящие собаки, сельские домики, образы матерей и отцов, а одному парнишке изобразили душераздирающую мешанину вульгарных обнаженных фигур и большеглазых котят. Закончив изящным росчерком, Трасселл поднял взгляд и понял, что говорили именно о нем. Его лицо мгновенно залилось краской.
– Ах, простите. Да, спасибо тебе, Шэй.
Она взяла у него рисунок. «Я просто один из мальчиков», – мысленно напомнила она себе. – Прекрасно, – оценила она, – не эта ли особа сидела в ложе?
– Верно. Хотя я толком не успел ее разглядеть, – ей показалось, что он смутился, – можешь взять рисунок себе.
Она решила, что должна спросить о цене.
– Сколько же я должен тебе?
– Нисколько. Ты спас меня подсказкой, спасибо. – Алюэтта рассмеялась, но глаза его вдруг блеснули. – Хотя на самом деле ты мог бы кое-что сделать. Ты ведь дикарь, верно? – он снова покраснел. – Извини, авискультанин.
Сердце Шэй упало. Она не знала, что ее выдало. Позаимствованная шапка по-прежнему скрывала ее клочковатую стрижку, так что он, должно быть, случайно заметил татуировки воробьев на внутренней стороне ее запястий. С напрасной озабоченностью она спустила рукава. Теперь начнутся вопросы. Действительно ли она поклонялась птицам? Могла ли поболтать с сороками? Умела ли она летать?
– Ну да, угадал, – призналась она, стерев с лица тревожное выражение.
Трасселл подергал носом. В его внешности вдруг проявилось нечто кроличье.
– И у тебя есть карты судьбы?
Всем известно, что дикарки умели гадать, и все полагали, что гадания связаны с картами. При необходимости Шэй довольно хорошо умела предсказывать по картам, но они были детскими игрушками по сравнению с настоящими мистериями. Однако положение гостьи обязывало к некоторой откровенности.
– Естественно, – сказала она, проверив наличие карт в кошеле на поясе. – Подумай о беспокоящем тебя вопросе, – она, казалось, почувствовала затхлый привкус этих ритуальных слов.
– Нет, прости, мне не нужны гадания, – он окинул взглядом шумную и пыльную спальню, – сомневаюсь, что в данный момент мне хочется знать свое будущее. Но мне хочется посмотреть картинки на твоих картах.
Она отдала ему колоду, и Трасселл, развернув ее веером, принялся разглядывать карты, невольно издавая гортанные возгласы при виде понравившихся ему изображений.
– Вот эта… – он выбрал карту с раболепными собаками, везущими по ночной дороге пустую повозку, – очень красивая. Кто их рисовал?
Шэй никогда не задумывалась о том, что у этих карт имелся создатель, они с детства стали частью ее жизни.
– Извини, не знаю. Они издавна живут в моем доме. У меня есть разные колоды. Ты хотел бы оставить их себе?
– Нет, я не могу…
Тем не менее теперь он уже перебирал их обеими руками, наугад открывая то одну, то другую. Он пожирал их голодными глазами, и Шэй вдруг отчаянно захотелось порадовать его. Здесь у них мало личных радостей.
– А если я попрошу тебя сохранить их пока здесь, у тебя? Ты окажешь мне услугу.
– Ах! Да, правда? С удовольствием… – даже отвечая ей, он не мог оторвать взгляда от ее карт, его горящие глаза метались по картинкам. Он быстро перевернул три какие-то попавшие ему под руку карты, и Шэй непроизвольно мысленно вспомнила их значения:
«Пятерка Кубков. Пятерка Жезлов. Тройка Мечей: Ревность. Соперничество. Потеря».
Позже, на улице, на них опять обрушился холод. Шэй и Алюэтта стояли под навесом, где так же, дрожа под моросящим дождем, девушки еще топтались в ожидании. Гремя по булыжникам, извозчики подкатывали на экипажах, и вереница людей, запрыгивая на подножки, называя самые разные места: игорные дома, таверны, залы для игры в кегли. Перед выходом Алюэтта еще захватила с собой несколько ящиков, и теперь слегка покачивалась под их весом.
– Молодец, что порадовала Трасселла, – заметила она, – он будет хранить их как сокровище, уж я-то знаю. А тебе они и правда не нужны?
– Они лишь детская забава, – покачав головой, ответила Шэй.
Обычно она оставляла любые упоминания о своей домашней жизни у городских ворот, но Алюэтта со своими взрывами, порошками и стекающими с кончиков пальцев молниями заставила ее почувствовать себя самой обыкновенной горожанкой.
– Настоящие судьбы открываются только в лесах, среди птиц, – она махнула рукой на восток.
Шэй не сомневалась, что Алюэтте понравилось бы в Бердленде, в ее птичьей земле. Храм поклонения птицам, построенный там ее сородичами, по зрелищности мог бы соперничать с представлениями на сцене Блэкфрайерса.
Она оглянулась вокруг. Из проезжавшей мимо лакированной кареты, блестевшей под дождем, донесся аромат духов. Поблескивали и медные дверные ручки, а музыканты сыграли выходную мелодию. Повсюду пахло большими деньгами. Она опаздывала домой, но заработанные два пенса, возможно, смягчат гнев ее отца.
– Так мне будут платить? – спросила она как можно небрежнее.
Заметив, как на мгновение приподнялась в удивлении бровь Алюэтты, Шэй догадалась, что ее вопрос не слишком уместен. Она была достаточно состоятельной, чтобы считать пошлыми разговоры о деньгах.
– Ну да, конечно, наверное, – ответила она, подняв повыше воротник, – поговори завтра с Форстером, он разберется. По-моему, Бесподобный говорил о двух пенсах.
Она уже явно собиралась уйти, но что-то в голосе Шэй, должно быть, заставило ее помедлить, или, может, она заметила, что тонкая рубашка Шэй явно не спасает ее от холода.
– Может, сейчас я сама заплачу тебе, а остальное обсудим завтра?
Шэй протянула руку, мгновенно промокшую от дождя.
4
Ливень разразился, когда колокола пробили шесть раз, деловой центр уже растекался по домам. Сжимая в руке монеты, Шэй направилась на юг под звуки пьяного пения и бегущей по улицам дождевой воды. Она старалась ничем не выделяться из толпы – шла с рассеянным, небрежным видом, не обращая ни малейшего внимания на других прохожих, – и, слегка попетляв по переулкам, вышла к пристани Ботольфа. Она ждала в тенистой сторонке, наблюдая, как пассажиры выходили из полумрака на подгнившие доски причала. Туман начал рассеиваться, и на другом берегу реки замерцали огни Саутуарка. Дальние факелы освещали последнюю за день травлю медведя. Лондон никогда не спал. Слева туман прорезало шумное водяное колесо моста, а справа она различала лопасти ветряных мельниц прихода Хорслидаун. Повсюду постоянное движение. Шэй присела на корточки у стены с подветренной стороны; лодка ее отца пока не появилась.
Над ней из монастырских руин поднимался остов новой башни, и рабочие перекрикивались друг с другом на смешанном англо-фламандском наречии. Кельи монахов приспособили под жилье, и теперь из камней внешних стен строили башню, где могла разместиться еще пара десятков комнат. С каждым днем в центре строилось все больше зданий. На домах вырастали новые этажи, и новые дороги прорезали целые районы. Жалкие лачуги вырастали вокруг ворот как грибы. Говорили, что за шесть месяцев, потраченных на вычерчивание карты города, она успела безнадежно устареть. Ветер, вода, огонь и камень – Лондон вбирал в себя все. Он поглощал их и двигался дальше, подобной любой реке и городу.
Шэй слышала плеск речных волн, бульканье ливневой канализации и тихие разговоры сидящих в лодках гребцов. Если бы не выкрики пассажиров: «Эй, вези до Уэстворда!» или «Греби живей», она могла бы уснуть. Толпа поредела, и оставшиеся либо просто затихли, либо дремали, одурманенные выпивкой.
В ожидании она еще дважды слышала удары колокола. Лонан опаздывал. Вода стала дымно-серой, вдали зажглись фонари. И наконец туман прорезал знакомый нос. В темноте она не смогла разглядеть его клюв, да и белая окраска выглядела серой, но Шэй отлично знала своеобразие этих лодочных изгибов. Она издала тихий свист, и он эхом вернулся к ней. Выбравшись из своего укромного места, она размяла ноги. Осторожно прошагав по мокрым доскам, она вдруг – запоздало – замерла. Трое мужчин, судя по нарядам, благородные господа, стояли, разговаривая у кромки воды. Она не слышала, как они появились, так что они, должно быть, прогуливались вдоль берега; в паре кварталов от пристани находился игорный дом.
– Лодка! Черт побери, лодка! – взревел один из них, глянув на реку.
И словно в ответ на его призыв из тумана выскользнула белая лодка, но господин продолжал смотреть куда-то выше по течению. Шэй держалась в тени, украдкой пройдя по причалу. Бесшумно подойдя к краю, она поймала веревку, как обычно брошенную ей отцом. И как можно тише привязала ее к железному кольцу. Отец, оставаясь в лодке, поставил ногу на причал, чтобы подтянуть судно поближе. Он не произнес ни слова. Нос лодки едва задел причал, прежде чем она схватила веревку, но вдруг ее пальцы слегка придавила подошва ботинка. Мягкое давление, но достаточное, чтобы она замерла.
– Что за шутки? – убрав ногу, мужчина присел на корточки, положив руку на плечо Шэй. Он мягко сжал его, как будто собирался сообщить плохие новости.
– Эй, ты что, не слышал, как я подзывал лодку? – крикнул он лодочнику, сурово глянув на Шэй. Но его взгляд отличался трезвой пристальностью, он был не так пьян, как она надеялась.
– Слышал, господин, – дрожащим голосом ответил с воды отец, разыгрывая немощность, – но мое ветхое корыто не подойдет такой прекрасной компании. Оно маловато и для трех тщедушных фермеров, не говоря уже о трех господах. Вот и подумал, что смогу лишь перевезти на ту сторону эту юную даму, а вы наймете большую барку. Их еще много на воде. С навесами и мягкими сиденьями. На некоторых может даже иметься запасец рома, чтобы разогнать вечерний холод.
– Юную даму, говоришь? – мужчина сдернул шапку с головы Шэй.
Что бы он там ни увидел, это его не удивило.
– Я думаю, мы сможем договориться, чтобы ваша лодка добралась до нужных нам мест. И мы готовы сделать крюк, чтобы высадить по пути юную даму.
Шэй оцепенела. Лучше всего, если бы ей удалось сесть в лодку одной. Также неплохо, если мужчины сядут в лодку, а она останется ночевать в городе. Но пятеро людей в отцовской лодке – худший из возможных вариантов. Страшное, взрослое решение: если бы она начала сопротивляться, то, скорее всего, этот человек захватил бы лодку. После легкого замешательства отец рухнул на колени. Его ноги, казалось, одеревенели и сам он застыл в странной позе. Подняв фонарь, он поднес его к лицу и вытаращил глаза. Два мраморных шара, пестрые и мутные, выглядели как свернувшееся молоко. Сами зрачки спрятались за этой пеленой где-то в глубине, как рыба подо льдом Темзы. Он вращал ими то в одну, то в другую сторону; это было бы забавно, если вы не собирались доверить ему свою жизнь.
– Как скажете, господа. Возможно, вы будете достаточно добры, возможно, вы как раз будете подсказывать мне, не возникнет ли впереди препятствий, с вами я буду чувствовать себя гораздо спокойнее.
– Ох-хо-хо, – рассмеявшись, воскликнул один из его спутников, – вот уже не думал, что дорога домой будет самой опасной частью вечера. Только ты мог выбрать шлюху, похожую на мальчишку-подмастерья, и слепого лодочника.
Первый мужчина перевел взгляд с Шэй на ее отца, а потом оглянулся на своих приятелей. Убрав руку с ее плеча руку, он шлепнул ее по заднице, столкнув в лодку. Затем с тем же унылым видом отпихнул лодку от пристани. Веревка проскользнула через ее руки, и береговые фигуры мгновенно скрылись в тумане. А с берега опять донеслись призывные крики:
– Лодка, лодка! До Вестварда, где же, черт побери, хоть одна нормальная лодка!
– Простите, отец, – сказала Шэй, поудобнее устроившись в лодке, чтобы она перестала раскачиваться, – я думала, что пристань уже опустела.
– Ладно, я тоже ошибся, – не оборачиваясь, признался он, – ведь слышал голоса, только подумал, что они доносятся с востока от причала. Во всем виноват туман.
Шэй принялась грести, а ее отец длинным веслом направлял лодку нужным курсом. Он стоял, расправив плечи, принюхиваясь к воздуху и следя за колебаниями воды. Он знал приливы лучше всех на реке, и Шэй восхищалась точностью его движений. Они пересекали реку, направляясь к южному берегу, где было спокойнее. Отец издавал низкие переливчатые свисты и порой получал ответные сигналы. Когда они преодолели ярдов пятьдесят, из тумана выплыл голос:
– Ты, что ли, Лонан?
– Да. Не видел тебя, Джон, весь вечер. Ты пустой?
– Пустой. Возил компанию к Вестминстеру, да вот надо бы найти еще какого-то пассажира, прежде чем возвращаться домой.
Джона скрывал туман, но Шэй слышала ритмичные удары весел, удерживающие лодку на месте.
– У пристани Ботольфа ждут три господина. Вполне богатые на вид, на запад им надобно.
Шэй не уловила в голосе отца никакого неодобрения, однако невидимый Джон рассмеялся и спросил:
– Но?
– Игроки, и я сомневаюсь, что их игры на этот вечер закончились.
Слова ее отца замерли в молчаливой паузе.
– Спасибо, Лонан. Пожалуй, для игр сегодня мне уже поздновато, наверное, поищу лучше на других пристанях кого-нибудь менее игривого.

Южный берег реки. Мост – это слово крутилось на кончике языка: близкое, но ускользающее. Из тумана появились и в нем же растаяли спящие лебеди. Днище лодки коротко скользнуло по гравию, вынеся из воды ее клюв и сложенные по бортам крылья, и Шэй увидела, как открылся и закрылся тусклый глаз.
– Птицы – боги, – прошептала она.
Южный берег реки принадлежал животным. Лонан вел их достаточно близко к Саутуарку, они слышали даже блеяние овец. Какой-то злополучный фермер прибыл после закрытия моста и сегодня ночью будет спать в согревающем кругу своей паствы. В богатых владениях на берегу реки лаяли сторожевые собаки, а в тех, что победнее, шипели гуси. Восточнее, ниже по реке, слышались мычание быков и сопение и рев медведей. Завтрашнее развлечение заявляло о своем существовании, возможно, в последний раз.
– Ты припозднилась сегодня, – заметил Лонан, – я подходил к причалу пару раз. Мы едва успеем на Мурмурацию[6 - Мурмурация – явление скоординированного полета огромных стай птиц (скворцов, галок, ворон и т. д.), образующих динамические объемные фигуры переменной плотности.].
По его голосу Шэй поняла, что он пытался удержаться от упреков.
– Я нашла новую работу, – сообщила она, – странное занятие, но платят по два пенса. Буду грести изо всех сил, и мы появимся там раньше скворцов.
Ее отец, склонившись к рулю, направил лодку подальше от берега. Колючая путаница гнезда лысухи мелькнула под нависающими корнями.
– Ты видела птиц в своих блужданиях? – спросил он.
Не желая волновать его, она не упомянула о птичьей лавке. Зато рассказала, что возле Грейс-Инн-роуд видела пару сапсанов. Когда она увидела их, ее сердце радостно забилось, и ее радость в основном объяснялась тем, что она сможет рассказать о них отцу. Он давно любил соколов, но теперь они редко залетали в центр этого шумного и задымленного города.
– Идущие с севера повозки завезли в поля мышей, – пояснила она, – и сапсаны долго охотились на них.
Ей хотелось бы описать, как на ее глазах птица преображалась, как она превращалась из парящего в небе существа в беспощадного охотника, стремительно – вращаясь и ускоряясь – падая вниз, а потом, выпускала лапки, хватала добычу и, скользя над землей, улетала с вялым зверьком в когтях.
– Ты же понимаешь, что они быстрее смерти? – заметил Лонан, направляя лодку к приливной волне. Он повторял ей эти рассуждения много-много раз, но Шэй терпеливо выслушивала его снова и снова.
– Быстрее, чем нас, людей, могут домчать лошади. Однако, не больше трех десятков миль за час. Быстрее бывали только те, кто падал замертво, – его смех напоминал скрип весел, – истинно говорят, что быстрее всего люди на пороге смерти. Чтобы достичь пятидесяти миль в час, нам пришлось бы сброситься с обрыва. Нам не превзойти твоих сегодняшних сапсанов. Они способны покрыть шесть десятков миль! Шестьдесят миль в час! Быстрее самой смерти.
Он принюхался к току воздуха. Теперь они находились к востоку от города, и запахи мяса, дыма, эля и клоак Саутуарка сменились деревенскими запахами. Шэй усиленно налегала на весла, и струйки холодного пота уже холодили кожу.
Позже Шэй подумала, что ей следовало продолжить разговор о птицах. Лонан маневрировал лодкой, обходя водовороты вблизи морских ворот дворца Плацентия, и, как только они вернулись в спокойные воды, вдруг спросил оживленным помолодевшим голосом:
– Помнишь, милая, как мы ныряли, бегая сюда на свидания? Подныривали прямо под баржи.
Шэй перестала грести. Когда они возвращались домой, Лонана нередко одолевали воспоминания. Временами он говорил с ней, словно она была Авой, ее матерью, умершей одиннадцать лет назад. Обычно, когда это случилось, она мягко напоминала ему тем тоном, каким сам он мог бы разговаривать с собакой: «Отец, мамы больше нет. Это я, Шэй, ваша дочь». И обычно ее слова возвращали его в реальность. Он мог поворчать и отшутиться, но уже с осторожностью произносить ее имя. Обычно… Хотя иногда, какой бы опасностью ни грозила его глубокая мечтательность, Шэй ничего не говорила. Ведь у нее от матери осталось так мало воспоминаний: черепаховый гребень, швейная коробка и вот такие моменты. Лонан говорил о ней лишь иногда, и в эти хрупкие, нежные моменты казалось, что ее мать молча сидела рядом с ними. Она ничему не завидовала в жизни отца, кроме этого: он иногда запросто общался с Авой. Но сейчас время оказалось совсем неподходящим. Они шли по реке на лебединой лодке, где из-за вспышки его печали они оба могли погрузиться в ледяную воду.
– Я Шэй, ваша дочь, – как можно спокойнее произнесла она, – Авы с нами давно нет, отец.
После ее слов он надолго умолк.
Снова на восток, на речную быстрину, где приливное течение удвоило силу ее гребли. При подходе к Уопингу Лонан направил лодку на глубокую середину Темзы. На виселицах в Уопинге вешали пиратов, и их трупы болтались низко над рекой, дожидаясь, пока приливы трижды утопят их в своих водах. Это зрелище вызывало у нее отвращение: фиолетовые и раздутые тела выпирали, точно колбасы, из своих одежд. На них с яростью набрасывались стаи взбудораженных чаек, погружая жадные клювы в мясистые трофеи, и дальше по берегу еще много миль белели скопления наевшихся птиц с испачканным кровью оперением.

Когда впереди завиднелся купол сетей Бердленда, на западном горизонте еще горел полукруг солнца. Сгущение сумерек знаменовало приближение Мурмурации: ее устраивала огромная стая скворцов, обитавшая на ближнем болоте. С наступлением сумерек они исполняли вихревые танцы воздушного представления, и Шэй, как и ее матери до нее, предстояло разгадывать смысл их ритуальных полетов. Прищурившись, она глянула в сторону болота. Птицы пока не появились, зато извилистая процессия людей уже скользила в глубине под сетями к одинокому болотному дереву. На сером фоне небес вырисовывались разлетающиеся пряди волос шедших впереди взрослых; дети, болтая и бегая туда-сюда, разбрасывали червяков для ворон. Они двигались еле-еле: мужчины опирались на палки, женщины пригибались к земле. Видимо, сегодня в болото отправилась вся община Бердленда. Ритуал мог начаться без нее.
Они привязали лодку, когда дневной свет угас. Обычно дорога домой к Бердленду освещалась извилистой вереницей факелов, но сегодня их не стали зажигать. Однако Лонан мог с легкостью пройти там и в полной темноте. Он уверенно вел дочь по самым твердым местам болота, где их ноги лишь на дюйм погружались в губчатый покров. Время от времени, вдалеке, брызги болотного газа окрашивали сумерки в тот холодный темно-синий оттенок, какой изредка бывает и синева неба. Шэй почувствовала Бердленд, когда они проходили мимо. Глянув налево, она различила еле заметное свечение, что окаймляло очертания пустых домов.
Они догнали процессию авискультан за несколько ярдов до ритуального дерева, и Шэй, проскользнув вперед, попыталась создать впечатление, что успела вовремя.
– Птицы – боги, – непроизвольно произнесла она и получила в ответ разноголосый хор юных соплеменников:
– Боги – птицы.
Пожилой мужчина коснулся плеча ее отца, и они вдвоем повернули назад, скрывшись в колонне людей. Шэй не обратила внимания на малочисленность толпы. Их племя заметно уменьшилось. Во времена ее матери здесь жило в два раза больше людей, и сама она тогда любила вспоминать о многолюдности ее детства. Процессия двигалась медленно, и Шэй воспользовалась оставшимся временем, чтобы привести свой разум в порядок. Как обычно, она достигла успокоения, представляя себя летящим ястребом. Вверх, вверх, поднимаясь все выше, и вот уже процессия людей выглядела как угольная стрела на светлом фоне, направленная точно на их ритуальное скворцовое дерево. Его далекая магия сработала, ее напряжение исчезло.
– Довольно. Давайте начнем, – она остановила соплеменников в двадцати футах от дерева на островке сухой травы, и голоса сразу затихли. Шэй легла на спину, и все взрослые с благодарностью припали к земле. Влага травы просачивалась к ее лопаткам и ягодицам. Ее голос звучал хорошо. Частенько ей не удавалось добиться нужного тона, но сегодня у нее получилось. Дети сновали вокруг с напряженным волнением, бегая к дереву и обратно и поглядывая в небеса, стремились увидеть возвращение первой птицы.
Она любила эти предшествующие ритуалу моменты. Такое же затишье она слышала в театре Блэкфрайерс перед открытием занавеса. Множество пар глаз устремились в небеса, когда на небесном полотне появилась первая карандашная галочка. Следом – еще две, за ними вереницы струй, сливающиеся в потоки, и, наконец, сплошным ливнем, бессчетное множество птиц скрыло само небо, не позволяя не то что сосчитать их, но даже увидеть по отдельности; их великое множество потрясало и заставляло в благоговении припадать к земле. Небеса стихийно бурлили, но постепенно, словно по проявлению божественной благодати, скворцы сливались в единое упорядоченное гигантское существо, и Шэй неизменно следила за ними, затаив дыхание.
Что являли собой их танцы? Образ дымной свечи или мерцания звезд, что освещают землю ясными ночами. Они поблескивали черным шелком. Живые небесные картины плавно менялись, перетекая одна в другую и создавая образы более древние, чем сама Земля, образы тех времен, что предшествовали появлению рода человеческого. Очертания стай бугрились как мускулы, и она чувствовала их скручивание и расширение, их беспредельное растягивание.
Шэй постаралась оживить голос своей матери – утяжеляя слова, не позволяя ветру развеять их по болоту. Когда-то Шэй и ее мать лежали здесь вместе, соединив руки, и палец матери вырисовывал таинственный узор на ладони Шэй – неосознанно или осознанно, Шэй так и не узнала. Спустя годы, она еще ощущала оставшуюся в ней пустоту, как дырку после первого выпавшего зуба. Ее язык тогда исследовал первую потерю, как неведомую часть тела.
Сжав кулак, она обвела взглядом своих соплеменников. Множество людей, покоренных десятком тысяч резвящихся скворцов. Даже дети – те же птенцы, – которые раньше что-то лепетали, радовались и, разевая рты, глазели на это представление, теперь тихо лежали на спине, затаив дыхание. Ей хотелось, чтобы этого было достаточно. Достаточно вот такого простого лежания под небом на пропитанной влагой земле и благоговейного внимания древнейшему языку птиц. Зачем люди так жаждут узнать, что он означает?
Ей хотелось сказать, что это представление выглядело как Лондон, с его красотами и дикостью, с его способностью меняться, оставаясь неизменным. В небе виделись и постепенно назревавший городской переполох, и волнующая душевная радость. И как в Лондоне нельзя быть сторонним наблюдателем, так и для понимания этой стаи надо стать ее частью. Но существовали негласные правила, что? именно в сущности Мурмурации разрешалось открывать. Даже будущее имеет свои традиции.
Посетит ли ее хоть раз то прозрение, что сверкало во время таких ритуалов в глазах ее матери? Шэй сомневалась, но она во всем сомневалась. На нее устремились все взгляды – исполненные нужды и жажды, – и она сделала глубокий вдох. Как же это получалось у Бесподобного? Выждав на несколько мгновений дольше обычного, она резко повысила голос:
– Все ли мы видели свечу и фитиль? – интересный вопрос. Шэй нравилось, как мать подводила людей к порогу откровения, а потом приглашала перешагнуть его, превращая Мурмурацию скорее в некий дар, чем предостережение.
– Все ли увидели, как яркие языки пламени танцевали на ветру, и скрытое в их средоточии топливо?
Велико бремя небесных таинств. Тучи набрякли водой, и темные печальные фигуры мокли под дождевым куполом. После смерти ее матери, оставшись без духовного руководства, все смирились с тем, что утро наступало слишком быстро, а сон – слишком поздно, что Шэй обладала самым сильным в племени даром видения, хотя она не смела признаться, что ее предсказания всегда бывали отчасти лицедейством; и все же в такие моменты она чувствовала себя ближе к матери.
– Свеча и фитиль, – она помедлила, позволив остальным увидеть их тоже, – мир объят огнем, – ее ум пребывал в смущении, а птицы свивались в спирали. Ее способности были и, возможно, навсегда останутся поверхностными.
– Мы – фитиль. Все сгорит, и только мы выживем.

Позже в их дом заходили люди. Авискультане других общин, пришедшие к ним ради Мурмурации, принесли новости из Лидса и Гвента, из Корнуолла и Уэксфорда. Они обладали тем же тайным даром неприметности, что развила в себе Шэй. В их верованиях не было ничего запретного, но в такие подозрительно тревожные времена здравомыслящие люди не собирались привлекать внимание к своим особенностям. Они жили одинаково скромно и тихо и бесконечно почтительно относились к Шэй. Она старалась играть с этими детьми – казалось, совсем недавно она сама была одной из них, – но эти птенцы хранили несгибаемую учтивость. Они приносили еду. Порой даже угощения: засахаренный имбирь с Королевской биржи или настоящий французский бренди, но в этом году появлялись только самые простые продукты. Джонсоны приносили ячмень, а у входной двери еще висел мешок твердой, обмазанной глиной репы. Шэй не просила ни о каких подношениях. Кожа на лице Лонана сморщилась и обвисла, как старая изношенная одежда, и река в этом году замерзала уже два раза. Каждый такой морозный день не сулил лодочникам прибыли. Общаясь с гостями, Шэй оставила недоеденной половину своего ужина; Лонан доест его завтра, а она могла подкрепиться и в театре. Проведя там лишь один день, она уже планировала возвращение в Блэкфрайерс. Почему ей постоянно хотелось бывать в новых местах? В этом грязном и дымном городе с его загребущими руками и обманчивым звоном денег за любым поворотом – все это разжигало жажду новых просторов и воздуха, способного поглотить любые ее крики. Но в Бердленде ее окружали иные, только домашние ценности. Сегодня она готова променять эти небеса и болота на деревянную будку под сценой и на новый неведомый мир, открываемый накрашенными устами.

– Будь добра, Шэй, как хозяйка дома, – Колм протянул ей бритву и точильный ремень.
Девочка, сидевшая спиной к Шэй, ссутулилась, когда Колм начал втирать буйволиный жир в остатки ее волос. Их обрезали небрежно, подготовив к бритью, и определение птенца подходило этой девчушке более, чем большинству ее ровесниц.
– Не успеешь и глазом моргнуть, – прошептала Шэй на ухо девочке, присев рядом с ней.
Девочка сидела неподвижно. Она выглядела спокойной, но ее мышцы под мягким пушком на затылке напряженно сжались, и она вздрогнула, когда ладонь Шэй коснулась ее. Эта девочка вместе со стайкой других детей следовала за ней на ежедневных утренних обходах. Мать Шэй, наверное, знала бы имя девочки, и на свои обходы она всегда ходила с мешочком семечек подсолнуха, чтобы угощать детей. Опустившись на колени, Шэй положила руки на детские плечи.
– Как тебя зовут?
– Шахин. – Древнее арабское имя, уходящее в глубину авискультанской истории, в те дни, когда их племена еще не разнесло ветрами по всей Европе. Какое-то слишком взрослое имя для птенца, словно ребенка нарядили во взрослые одежды.
– Шахин, хочешь посмотреть сначала мою татуировку? – Еле заметный кивок. Девочка развела в стороны ежик волос на макушке Шэй, чтобы посмотреть на изображенную под ними птицу.
– Симпатичная, – робко произнесла она.
– Ее сделали два года назад, и мне было почти совсем не больно, – не вставая с колен, сообщила Шэй, – а кого ты выбрала для себя?
– Ястреба, – прошептала девочка, продолжая играть волосами Шэй.
– Надо же! – искренне удивилась Шэй.
Обычно девочки выбирали павлинов или попугаев. Именно мальчики предпочитали заказывать охотничьих птиц.
– Неужели тебе нравятся такие драчливые птенцы? – она шутливо дернула девочку за ухо.
– Я хочу отгадывать тайны Мурмурации, если ты уйдешь, – поежившись, с улыбкой ответила девочка, – я должна стать одинокой птицей.
Шэй, оглянувшись, убедилась, что их никто не подслушивает и, понизив голос, спросила:
– Если я уйду?
Ее толкования никогда не пользовались материнской популярностью, но она знала, что обречена всю жизнь проводить ритуалы Мурмураций. Она не напрашивалась на эту роль, она просто перешла к ней по наследству вместе с материнскими вещами. Девочка склонила голову, и Шэй, готовая начать бритье, взяла наточенную бритву.
– Я просто имела в виду, если тебя не будет поблизости, – пояснила она, не поднимая головы, – в общем, если ты уйдешь куда-нибудь далеко, – заключила Шахин, так и не посмев взглянуть Шэй в глаза.

Беззвездная ночь на голодный желудок. Только в их доме еще не убрали лестницу. Когда Лонан забрался наверх, Шэй встала у подножия и последовала за ним, хватаясь руками за оставленные им влажные следы на подмороженных ступеньках. Внутри было очень холодно и слегка пахло речной водой. Она зажгла свечку, пока ее отец пытался на ощупь найти что-то. Он коснулся своей кружки, сумки, вязания и с удовлетворением опустился в кресло.
– Развести огонь? – спросила Шэй. В прошлые годы с приходом осени они ежедневно разводили огонь в очаге, но сейчас им не хватало денег. Холод просочился во все углы, и вся мебель уже пропиталась зимней стылостью.
– Сомневаюсь, что оно того стоит. Через четверть часа я буду уже спать, – сказал Лонан, выпуская в замерзший воздух белые облачка пара.
Шэй вздохнула с облегчением, заметив к тому же, что в дровяной корзине валялись всего две тощие ветки. Ей следовало сегодня купить дров в городе. Если бы она доставила сегодня еще одно письмо, то у нее хватило бы денег, чтобы заполнить топливом эту корзину и не пришлось бы заканчивать это глупое притворство тем, что за окном еще пока только осень. Но Лондон стирал ее воспоминания и ответственность за этот дом. Едва она попадала в город, Бердленд – породившая ее земля, ее родня – становился для нее чем-то вроде давней истории.
– Тогда завтра я прогрею дом для вас, – сказала она.
С тех пор как Лонан ослеп, движения души стали с большей легкостью проявляться на его лице. По нему промелькнула быстрая и ясная улыбка, и, как обычно, ее кольнуло угрызение совести. Сознание того, что тебя любят, не должно быть тяжким бременем. Пытаясь согреться, она сунула руки в рукава и обнаружила скомканную бумагу.
– Эй, у меня есть кое-что для вас, – она опустилась рядом с отцом на колени и развернула оберточную бумагу.
Склонив голову, он прислушивался к шуршанию, а она поднесла угощение к его носу. По цвету оно так напоминало янтарь, что казалось, под крупинками сахара скрывается пойманное в ловушку насекомое.
Его ноздри вздрогнули.
– Похоже на персик. Нет, персик или апельсин.
Она коснулась угощением его губ, и он открыл рот пошире, как птенец – клюв. Он помедлил, ощущая его на языке, затем закрыл рот и начал пробовать на вкус. Опять укол вины; глубина наслаждения этим вкусом, отразившаяся на отцовском лице, вызвала у нее смешанное чувство радости и стыда.
– Этот фрукт называется абрикос, – сообщила она.
Дул слабый ветер, но вибрации колышущихся сетей проникали в этот покрытый ими дом. Позволив знакомым колыханиям убаюкать ее, Шэй уснула, свернувшись вокруг прорезавшего комнату дерева, служившего своеобразным проводником между землей и небом.
5
Она проснулась от холода. Просочившись под одеяла и одежду, он принялся изводить ее: «Вставай, поднимайся». Шэй передвигалась как можно тише; достаточно быстро, чтобы разогнать кровь в закоченевших пальцах, но достаточно медленно, чтобы не разбудить отца. В дровяной корзине две хилые ветки валежника и никакого завтрака. Она могла оставить остатки хлеба на обед Лонану, ведь до ее возвращения в доме больше не будет ни крошки еды. Запалив сухую древесину, она поставила кипятиться воду. В таком холоде она будет закипать вечность, поэтому, устроившись в ожидании на пороге, Шэй принялась разглядывать просторы Бердленда.
Над болотными низинами возвышался огромный купол из сетей, более шестисот футов в высоту, выше собора Святого Павла, как любили хвалиться авискультане. Даже на пороге своего удаленного от центра дома Шэй слышала, как оживляет небеса утренний птичий хор. Она сидела дольше обычного, проникаясь красотой. Щебет и песни накатывали и перехлестывались, как волны прибоя, голоса накладывались друг на друга, постепенно достигая единой гармонии. Мелодия удерживала всех, и все поддерживали мелодию. Как горожане могли довольствоваться звонами церковными колоколов и унылой музыкой месс, если каждое утро в воздухе витало такое сладкозвучное, трепещущее безвластие?
Толчок в спину.
– Прекрати выпускать тепло, – хлопнув ее по спине, проскрипел Лонан ломким со сна голосом.
Он удалился обратно, и она видела, как он механически передвигается по комнате как заведенная игрушка. По утрам, как правило, он пребывал в паршивом настроении; по ночам сны возвращали его в прошлое. Шэй представляла себе, как воспоминания дождем заливали его сны. Она видела, как обширные листы прошлого срываются с небес и увлекают его ложе в море счастливой былой жизни. Иногда он просыпался и не мог понять, где находится, как будто его кровать вынесло на вершину горы. Такие дни были самыми страшными: ведь они вдвоем жили на высоте двадцати футов, а кости Лонана стали хрупкими, как у воробья. Тогда Шэй долго разговаривала с ним, держала его за руку и, поглаживая большим пальцем его ладонь, возвращала к реальной жизни, давая названия бесформенным ускользавшим от него реалиям: «Шэй. Бердленд. Сети. Чайник. Печка». Снова и снова, пока ночной туман не рассеивался.
Он снова упал в кресло, беззвучно открывая и закрывая рот, а его руки тянулись к чему-то, что видел только он один. Шэй встала на колени и, поглаживая тыльную сторону его руки, тихо чирикала по-воробьиному, прогоняя призраков ночных кошмаров. Он зевал и вздрагивал, но вскоре успокоился. Слабая рука коснулась ее запястья. Его кожа теперь стала мягкой, как листья щавеля.
– Все хорошо, отец. Это я, Шэй. Ваша дочь. Дочь Авы, – точно вспышка солнечного света озарила его лицо при упоминании имени Авы.
– Да, ваша Шэй. Слушайте, я обещала, что поживу дома на этой неделе, но в городе у меня появилась хорошая работа, – она не осмелилась упомянуть театр, но как раз для такого дня она сберегала белую ложь, – я подумала, что сейчас самое время пойти и позаботиться о самочке сокола лорда Элтема. Помните Девану? Помните, как долго мы обучали ее?
Невольная выразительность лица выдала его настроение. Оно рухнуло, как брошенный на причал мешок зерна. Хотя его голос оставался безучастным:
– Если ты считаешь, что это разумно.

После чая он стал более оживленным, даже капризным. Сидя на краю кровати, он шелушил семечки подсолнуха. Небрежно подбросив парочку семечек в воздух, он ловко, как чайка, поймал их ртом. Этому трюку он выучился давно, до того, как его глаза затуманились. Она вяло покачала головой, вдруг подумав спросить, не осталось ли варенья, которое она привозила, но опомнилась. Если бы что-то осталось, он сам предложил бы.
Он потягивал чай, а его пустые глаза бегали туда-сюда. Ей не хотелось покидать его, пока он еще странствовал между мирами, поэтому она уговорила его нормально одеться, в итоге с трудом натянув обувь на его непослушные ноги, и тогда он сел немного прямее. Его лицо наконец прояснилось.
– Девана. Та юная соколиха. Теперь уж совсем выросла. Роскошная хищница. Однажды я видел, как она взяла олененка, легко подняла его, как чашку чая. – Он поднял свою кружку, слегка расплескав травяной настой.
– Да-да, знаю, – живо согласилась Шэй, – иногда я видела ее над королевскими охотничьими угодьями, да, она выглядела на редкость сильной. Давненько я там не бывала, вот и подумала, что пришло время отполировать ее колпачок и кольца опутенок[7 - Опутенки – ремешки из кожи или другого материала для удержания охотничьей птицы в руке. (Прим. ред.)], да, может, еще подлечить пару перьев.
Не велик обман; ей все равно довольно скоро придется зайти к лорду Элтему, а умалчивание подразумевало оплату: в эти дни соверен за каждые три месяца можно считать целым состоянием.
– Я довезу тебя. Сегодня не подморозило, – с глухим стуком он поставил кружку на стол и на удивление резво встал с кресла. – Помятая одежда сидела на нем кривовато, и Шэй отвела глаза. Бледное лицо, белые волосы, белые глаза.
– Нет, – громче, чем хотелось, возразила Шэй, – пару дней мы с лордом Элтемом можем даже не увидеться, а подниматься туда высоко, целых четыре лестничных пролета.
– Ладно, ладно, полагаю, все будет хорошо, – он кивнул с серьезным видом, – ты справишься сама, моя любимая.
Ее сердце радостно сжалось. Когда он в последний раз называл ее «любимой»? Она довела его обратно до кресла, тихо что-то напевая.
– Ты справишься. Ты знаешь, что надо делать, – его глаза блуждали по потолку, пальцы сжимали подлокотники кресла. Вдруг выпрямившись, он добавил:
– Конечно, девочка должна работать, но я не знаю, Ава, что с ней делать. Ей не хватает… не хватает… терпения. Она появляется поздно, по-своему проводит Мурмурации, а затем опять пропадает в городе, не возвращаясь по несколько дней. Одни Птицы ведают, где ее носит.
Даже в этом промерзшем доме щеки Шэй загорелись огнем. Лонан потягивал чай, озабоченно нахмурившись.
– Прям не знаю, что мы будем с ней делать, – по-птичьи повертев головой, он попытался уловить запах Авы. – Ава? Ава, любовь моя? Ты еще здесь?
Тихо выйдя из дома, Шэй спустилась по лестнице.
Бердленд в основном уже пробудился и вернулся к жизни. Над дымоходами вился дымок, от крылец спускались лестницы. Побелевшие от инея сети блестели, как филигранная, опрокинутая над болотом чаша. Два паренька с удочками на плечах пробирались к реке, шутливо пытаясь столкнуть друг друга с тропинки. Кто-то, уже опередив их, растягивал на берегу сети. Узнав Колма, Шэй махнула ему рукой.
Она забралась на веревочный мостик, проходивший по сетевому каркасу. Радуясь его знакомому, как песня, ритмичному покачиванию, она прогулялась по утреннему свету, прямо навстречу открытому небу. Эти сети растянулись на полмили, окружая сероватый шестиугольник болот Бердленда. Шэй знала их досконально, они словно обнимали ее, поддерживая в ней жизнь. По краям опор торчали большие скобы, загнанные глубоко в землю, они удерживали самые крепкие сегменты сетей: шпагат связывался в сети с такой мелкой ячеей, что даже вьюрки не могли в них пролезть. Но Шэй, направившись прямо к центру, сразу же заметила вереницу детей, причем они делали вид, что их путь по болотным кочкам и грязевым прудкам лишь случайно проходил там, где над ними следовала Шэй. Иногда она медлила по утрам, позволяя всем птенцам племени добраться вместе с ней до конца пути, но сегодня ей приходилось спешить. Центральные опоры тянулись от чахлых деревьев к мачтам, изгибавшимся к краям купола. Их верхушки с отверстиями и пазами скреплялись толстыми веревками, шестиугольные хитросплетения более толстого, с руку, каната, включали меньшие шестиугольники с узорчатыми тонкими сетками.
И птицы. Птицы повсюду. Прежде всего слух поражали звуки: грандиозные водопады птичьего пения, переливчатого, как самоцветные сокровища. Поначалу они воспринимались сплошным шумом, но по мере того, как ваши уши привыкали, вы начинали различать отдельные голоса и мелодии. Суматошно перекрикивающийся хор вяхирей обрамляли струистые трели крапивников. Воробьи подворовывали мелодии из музыкальной шкатулки синиц. Постанывали и дрозды, в их голосах звучало нечто человеческое, как будто при желании они могли бы перейти на людской язык. В общий хор вклинивались и сложные мелодичные трели, естественно, слишком витиеватые для воспроизведения одним утонченным горлом. Попискивания и потрескивания, воинственное карканье, благодушное воркование, вибрирующие мелодии. Флейты, целые духовые оркестры, фаготы, барабаны и визгливое пиликанье виол. А потом, подняв глаза к этому переполненному птичьими песнями воздуху, вы увидите, что само небо бурлит от множества порхающих птиц. По-человечески необузданные, их пути пересекались и расходились в волнующем хаотичном великолепии.
Шэй откинулась назад, вздохнула и отдалась в объятия птичьего хора. Воздух полнился музыкой, невесомой и бестелесной. Она взглянула на это небесное царство: непроизвольная запись птичьих партий, настройка крылатого оркестра, небесной жизни. Стайка детей, наблюдая за ней, повторяла ее ритуал.
Уходя, она подвешивала на ветки шарики жира и добавляла семечек в перевернутые ракушки, прицепленные ко всем древесным стволам. Тонкие ломтики бекона и речные червяки, шкварки и семена. Все, что им удавалось достать в этом расточительном, экстравагантном городе выше по течению или накопать у себя за порогом. Впервые в тот день она сбросила чары вчерашнего театра и хорошенько осмотрелась. Она подала сигнал детям на земле внизу.
– Спойте для меня, – сказала она. Лица глядели вверх с надеждой, но не открывая ртов.
– Неужели я все должна делать сама? – шутливо вздохнув, спросила она. – Ладно, поняла… с чего же начать?
Возможно, с исторической баллады, известной даже малышам. Глядя на застывших в ожидании детей, Шэй начала петь:
– Мы скитались бездомно по миру, покинув родные земли Востока…
– …земли Востока, земли Востока… – подхватили птенцы.
– …изгнанные, и разоренные, и вечно гонимые ветром Рока.
Она поднесла ладонь к губам, и дети, хихикая, повторили ее жест. Под ее пение они начали дуть, рассеивая семена.
– Влекомые ветром, как семена, по морям и лесам…
– …по морям и лесам да по морям и лесам, – вторили дети.
– Но вот прилетел сокол, он повел нас к безопасным краям.
Дети воздели руки к небесам.
– Мы следуем за птицами, спим вместе с ними в ночи. Даем защиту, пищу и кров, воздавая им почести.
Часть малышей принялась изображать клюющих зернышки птиц.
– Их полеты указывают нам верные тропы, их песни полны вещих слов…
– …песен птиц – наших богов… – она позволила птенцам выкрикнуть последние слова, словно, отвечая на вопрос в школе:
– И эти боги – птицы!
Шэй видела улыбку Колма, хотя он стоял наверху. Когда дети разразились смехом, он крикнул ей:
– Залети ко мне перед уходом.
Она шла по веревочным мосткам, чувствуя свою неуклюжесть среди вихря легких крыльев. Воробьи порхали вокруг, поглядывая на ее бадейку с кормом. Детский смех и птичьи песни; они разогнали утренний туман.
Колм ждал на вершине купола, задрав лицо к небу и ловя теплые лучи света, пока Шэй заканчивала обход. Он обладал спокойствием, свойственным, по разумению Шэй, только авискультанам. Воробей радостно слетел на его руку, на пробу клюнул пыльное семечко и, встревоженный чьим-то хвостовым пером, быстро упорхнул. Колм даже не заметил. По-прежнему созерцая небесную высь, он спросил:
– Трудный вчера выдался день?
– После шести колоколов. Кое-какие трудности с переправой.
С вечера она совсем не вспоминала о них: о черных глазах и придавившем руку башмаке. Жила в блаженном забвении.
– Лонан забрал тебя, – утверждение. Но многозначительное.
– Да, он предпочитает сам. Говорит, что иначе не уснет.
Колм с ее отцом были примерно одного возраста.
– Спит он отлично, Шэй, ты же знаешь.
Она ничего не ответила. И начала старательно развязывать узел на самой вершине купола. Обычно Колм помалкивал, и то, что он сам начал разговор, явно имело особое значение.
– Шэй, не слишком ли много ты просишь у него? – спросил он, не глядя на нее.
– Я ничего не прошу, – едва ли не жалобным тоном отозвалась Шэй.
– Ты же понимаешь, на что я намекаю. Ты ведь уже не ребенок. Дела говорят лучше слов.
– Вы предлагаете мне сказать ему не приезжать за мной? Но он все равно приедет. Забудет о том, что я говорила ему.
– Не забудет, если ты скажешь, что уже договорилась о переправе. Или если одолжишь его лебединую лодку. Или если скажешь, что останешься в городе, – он развязал один из узлов, – есть множество способов, Шэй. Жаль, что мне приходится напоминать тебе об этом.
Он откинул сектор верхней сетки, подняв его над опорами, и открыл наконец идеальный шестиугольник неба. Бердленд открылся небесам. Пара ближайших голубей тут же вылетела и села на канаты. Колм разбросал семена вокруг входа и заговорил, казалось, с птицами:
– Ты нужна нам здесь. Каждый день недели, пока ты пропадаешь в городе. Нам, старикам, уже трудно справляться со всеми делами.
Он показал на стайку птенцов. Шэй, заметив девочку с ястребиной татуировкой, помахала ей. Все дети помахали им в ответ.
– Мы теряем в городе слишком много птенцов, – тихо произнес он, – они не слушают меня так, как тебя. Они не станут помогать ни Эллису, ни Кроу, ни кому-либо из остальных, – он говорил спокойно, но Шэй поняла его тревогу. И тем не менее зудящая в ее голове мысль просчитывала, скоро ли может прийти Большой паром.
– И что будет со следующей Мурмурацией? – уже сам его вопрос показал, что он сомневался в ней, и Шэй невольно испытала болезненный укол совести.
– Уверена, что я узнаю о ней. И буду здесь.
– Будешь здесь, чтобы вести нас? Впереди, но не с нами?
Шэй кивнула. Она поняла, что он сомневается в ней, но знала, что Колма убеждать бесполезно. Они немного посидели в молчании, наблюдая за сетями. Привлеченные теплом и речным запахом, улетели чайки. Зато голуби прилетели поживиться в кормушках. Два зяблика то залетали под купол, то вылетали обратно, как будто сомневались в собственных намерениях. Время, казалось, остановилось, но вдруг опять раздался звон городских колоколов, с приятной ненавязчивостью из-за дальности расстояния, и тогда Колм и Шэй, не сговариваясь, закрыли шестиугольник небесной отдушины. Птенцы отправились на занятия, а Шэй, пробравшись через стаи беспечных птиц, вышла на тропу к пристани.
Низинные болота простирались до линии горизонта, отчеркнутой от небес смелой рукой. Только Шэй возвышалась среди этой тянувшейся до самой реки низкорослой растительности, по крайней мере пока не появилась мачта Большого парома, как раз вовремя, разметав последние клочки тумана. По пути к пристани ее сопровождали чувства вины и облегчения. Лонан нуждался в заботе деревни. Нуждался в кухарке, предсказательнице, жрице, кормилице, няньке и, что более затруднительно, теперь, когда карты его памяти смешались и перепутались, нуждался в жене. Все те роли, что Шэй умела исполнять, оказались для него бесполезны. Она могла быть дочерью, научилась быть посыльным и вором, бегая по крышам. Здесь же, в их маленьком, скрытом туманом доме, она ничем не могла ему помочь.
6
Стайки кроншнепов и галок, выискивавших на мелководье червяков, плеск весел и скольжение парусников: Темза жила бурной жизнью своеобразной городской улицы. Опершись локтями на борт парома, Шэй смотрела, как тают вдали серые болотистые земли. Над паромом кричали чайки. Через несколько минут Лондон начал оживать вокруг нее, как сценические декорации; пейзажи жизни резко тянулись ввысь. Узкие каньоны улиц и высокие скалы домов. Паром уже мчался на полной скорости, точно лошадь, приближающаяся к своей конюшне, движение становилось все более оживленным, вскоре река заполнилась огромным множеством лодок, и Шэй вдруг подумала, что могла бы добраться до берега, просто перепрыгивая с одного борта на другой. Лодки исполняли замысловатые танцы, похожие на птичьи, их пути так же пересекались, но они никогда не сталкивались. Волны приветственно хлопали по бокам парома, здания становились все выше, поглощая Шэй, и понемногу паром окунулся в огромный и дружелюбный шумовой котел. Лондон. Она успела полюбить этот город.
Прошлой ночью Бесподобный пообещал встретить ее с парома, но Шэй подумалось, что он просто разыгрывал галантную сцену перед своими друзьями. Поэтому ее сердце радостно забилось – лошадь вырвалась из конюшни, – когда она увидела, что он ждет на причале. Он увлеченно разговаривал с румяным толстяком, который постоянно смахивал пот с шеи, несмотря на то что в затененных местах на реке еще даже не растаял лед. Пока паром скользил к пристани, Шэй заметила, как они обнялись, и толстяк похромал в сторону города. Бесподобный, повернувшись, собрался предложить ей руку для спуска, но она взглянула выразительно – «мальчик-посыльный, помнишь, а не взбалмошная девчонка», – так что он стоял, скрестив руки, и смотрел, как она спускается на берег.
– Ну, доброе утро, паренек, – весело приветствовал он Шэй.
Она сняла свою шапочку. «Паренек?» Взгляд паромщика с любопытством следил за ними.
Они пошли вдоль набережной спиной к утреннему свету, наступая на свои вытянувшиеся перед ними тени. Шэй нравилось, как город, пробуждаясь к жизни, потягивался и скрипел. Подмастерья дружно зевали, наверняка уже опаздывая, и уклонялись от брызг драивших палубы матросов. Стайки чаек патрулировали улицы в поисках деревенских торговцев, не знавших, как уберечь от них свои хлеба, а служанки суетились, как голубицы, тихо повторяя списки покупок.
– С кем ты там болтал? Что за толстяк? – спросила Шэй.
– Никогда раньше его не видел, – ответил Бесподобный, с нарочитой небрежностью пожав плечами, – он просто отдыхал на пристани. А я каждый день изображаю нового персонажа, это держит меня в напряжении, – он поднялся на цыпочках и, сжав кулаки, нанес пару резких ударов незримому противнику, – в общем, мне приходиться общаться с уймой незнакомцев, – добавил он таким тоном, словно исполнял какое-то невыносимое, возложенное на него бремя, а не разыгрывал собственный сценарий.
Они срезали угол, пойдя по более тихой Темз-стрит перпендикулярно реке. По дороге Шэй мельком заметила между домами силуэты кораблей: ощетинившиеся обрубленным лесом покачивающиеся мачты.
И кого же ты играешь сегодня?
– Французского моряка, опоздавшего на свой корабль. Ночь провел на берегу среди вероломных англичан, в итоге они меня ограбили, надули, избили и накачали какой-то дрянью. Я пытался якобы нанять быстроходную лодку, чтобы догнать свой корабль, не желая застрять здесь pour toujours[8 - Pour toujours – навсегда (фр.).].
Он был вовсе не похож на французского моряка. Одетый в просторную белую рубашку со вставкой и вышивкой, гласившей «Время Сатурналий».
– И он тебе поверил? – усмехнувшись, спросила Шэй.
Бесподобный, хитро подмигнув ей, вытащил из кошелька шиллинг. Наклонная Нью-Фиш-стрит опять увлекла их в сторону реки: направления лондонских улиц изменчивы, как приливы и отливы. Они обошли суматошное движение у входа на мост и направились к удаленным причалам, где швартовались океанские корабли. Корабли из Норвегии, с Пиратских берегов Марокко и Египта и с безымянных островов. На сушу доносился сладковатый запах речной грязи и едкой морской воды с самих кораблей. С одной из палуб вдруг что-то сбросили, и птицы в погоне за добычей спикировали в воду. Все вокруг поскрипывало, как новая обувная кожа.
– А как прошло ваше представление?
Вчера Шэй рассказала ему больше, чем собиралась. Он узнал о Мурмурации и предсказаниях, о медленном упадке ее общины. Обычно она скупо упоминала о Бердленде – никогда не знаешь, доброжелательные ли уши тебя услышат, – но сам дымный и полный теней воздух театра Блэкфрайерс располагал к откровенности. Тем не менее от осознания того, как много она наболтала о себе, у нее появилось странное чувство обнаженности, и она поплотнее запахнула куртку.
– На самом деле это не совсем представление. Но… – она не смогла подобрать слово, точно определяющее их ритуал. Может, их обряд, в конце концов, не так уж и сильно отличается от театрального зрелища. – Но все прошло хорошо, хотя получилось так, будто я сама придумывала предсказания, наблюдая за птичьими танцами.
Паруса бились на ветру с хлопками, напоминавшими случайные взрывы аплодисментов, и они вынужденно умолкли на какое-то время.
– Мне хотелось бы увидеть их, – сказал он наконец, – я имею в виду танцы Мурмурации. Хотя сомневаюсь, что они так волшебны, как я представляю. – Он тряхнул головой, словно избавляясь от какого-то наваждения. – Но в общем, что там происходит? – он опять помолчал, пока они обходили припай не растаявшего льда. – Ты что, думаешь, твоя мать действительно видела будущее?
Шэй и сама частенько задавалась таким вопросом.
– Трудно сказать. Возможно, есть какой-то способ предвидения, пока не понятный мне. Жаль, что я не могла провести хоть недолго в ее мыслях. Просто чтобы узнать, как ощущается возникновение предсказания.
Шэй понравилось уже то, как Бесподобный слушал ее. Он всерьез обдумывал все ее слова.
– Ах, нет, – возразил он, – ведь тогда ты поняла бы ее, а не себя.
Он молча взял ее за руку, и они продолжили путь под щетинистыми тенями кораблей. Миновали огромный склад специй, уже за несколько ярдов до которого в воздухе запахло Рождеством.
Здесь причаливали большие, как храмы, корабли, их кормовые мачты прорезали береговую полосу тенями шпилей. Военные парусники пришвартовались рядом друг с другом, зияя пустыми жерлами своих пушек, как разинувшие клювы голодные птенцы. Компания школяров, вяло слоняясь вдоль реки, записывала в тетрадки названия кораблей и сравнивала свои списки. Бесподобный, поспешив за ними, начал читать названия кораблей:
– «Дредноут», «Святой Игнатий», «Морской конек», – провозглашал он с такой гордостью, что Шэй задалась вопросом, долго ли он вообще учился в школе.
– Разве не странно держать своих богов в сетях? – вдруг спросил он. – Это же все равно как запереть святого Павла в Тауэре.
Оценивающе глянув на его лицо, она не заметила в нем ни ехидства, ни жалости, что могло быть еще обиднее, его интерес выглядел искренним.
– Каждое утро после кормления мы открываем сети. И очень много птиц возвращаются каждый день, так что пленом это явно не назовешь. Думай о нашем сетевом куполе как о храме. Иисус ведь не заперт в церкви, верно? Там ему поклоняются, – ее вдруг охватило странное чувство вины. Неужели она сказала что-то еретическое?
Бесподобный украдкой оглянулся, проверив, не подслушивают ли их.
– Кто знает? Возможно, если б его не прибили к кресту, он тоже захотел бы выйти на улицы, – задумчиво помолчав немного, он спросил: – Так как же они передают тебе то, как надо поступать?
Шэй пыталась точно выстроить свои объяснения, словно шаги при переходе по камням через реку.
– Понимаешь, Бесподобный, они особые боги.
Он позвенел монетами в кошельке. Всем своим видом говоря: «Продолжай».
– Наши боги… – Она никогда не находила правильных слов для того, чтобы запечатлеть бурю чувств, рождаемых в ней Бердлендом. – Они… беспечны. И они непостижимы, – следующее замечание она произнесла только мысленно: «Точно так же, как ваши». – Но они красивы и свободны. Если, наблюдая за ними, ты действительно их видишь и понимаешь, то, значит, существует другой мир.
– Но разве это не делает их доказательством существования Бога? Скорее, чем… воплощением? – последнее слово он произнес с осторожностью, как будто пробуя его на вкус.
– Возможно, – согласилась она. От одного такого сильного сомнения все в Бердленде затаили бы дыхание в изумлении, – но птицы так непохожи на насекомых, на скалы, цветы и реки, – она стремилась подыскать христианскую аналогию. – Думай о них как об ангелах.
Скудность человеческого языка бесила Шэй. Как выразить дерзость хвостовых перьев сороки или безжалостность орлиного клюва? Какие слова могут оправдать пленение уникальных колибри или удержание в клетке когтистого ястреба? Благодать. Благоговение. Любовь. Всего лишь слова, что как треснувшие чаши выплескивают свои смыслы с каждым сотрясением воздуха. Слова унижали Шэй здесь, в этом грязном мире.
В отчаянии она закинула к небу голову и увидела, как мимо стрелой пролетела чайка, словно выпущенная белоснежным луком купидона. Именно это она пыталась объяснить, но слова вдруг обрели плоть, породив смех чистой радости.
– Естественно, это также означает, что твои боги питаются червяками, – проследив за ее взглядом, с улыбкой заявил Бесподобный.
Он остановился на несколько шагов впереди и повернулся к ней, обезличенный бьющим ей в глаза солнцем.
– Я мог бы показать тебе, во что сам верю, если ты готова к игре. Если пойдешь со мной в театр.

Шэй не привыкла к зеркалам. Лонан, очевидно, в них не нуждался, а что касается ее самой, то она проводила больше времени, скрывая свою внешность, чем изучая ее. Это означало, что она должна была сосредоточиться на удержании взгляда, пока Бесподобный придавал ей облик нового персонажа. Он подвесил ракушки к ее волосам и ушам и густо обвел ее глаза черными линиями в виде ласточкиного крыла. Под ними он размазал на щеках два румяных сердечка, как будто ее ущипнули. Смазав темным маслом ее длинные по бокам волосы, он зачесал их назад, высушил и ловко скрутил на голове в виде ушей шипящей кошки, закрыв ими татуировку. На губы он наложил белую пасту с запахом говяжьего жира. Когда она заговорила, то обводка из этой скользкой и липкой пасты начала растягиваться и ломаться. Ее лицо стало насмешливой маской, и она вдруг подумала: «Отлично, вот и новый способ прятаться». На улицах Лондона ее преследовали взгляды – мужские взгляды, – они могли догадаться, кто скрывается за ее неказистыми шапками и лохмотьями, но этот нарисованный щит отражал любые проницательные взгляды. Былая Шэй попросту исчезла. Она высунула язык и удивилась, увидев, что ее отражение сделало то же самое.
Пришел черед переодевания. Бесподобный, притащив из костюмерной кучу одежды, начал выбирать подходящие ей наряды. Он облачил ее в простое платье ярко-фиолетового цвета, с высоким вырезом, а затем принялся навешивать на нее ожерелье за ожерельем, от изящных колец до цепей с медалями мэра, пока она не начала дребезжать, поворачивая голову, как оружейная повозка. Даже здесь, за закрытыми дверями, Шэй осознала, какое весомое внимание мог привлечь ее костюм. Она выглядела одновременно и уязвимо, и эффектно. Больше всего ее тревожил цвет; такой фиолетовый оттенок считался королевским, запрещенным для всех, кроме самых именитых аристократов, и кое-где в городе ее могли арестовать просто за то, что она осмелилась вырядиться в такое платье, но Бесподобный ничуть не волновался. Отступив подальше от света, он придирчиво оценил свою работу, а затем удовлетворенно пробурчал себе под нос:
– Ладно. Не пора ли выяснить, какого рода переполох мы сумеем устроить?
– Расступитесь! Эй, вы, там, дайте пройти, – Бесподобный расчищал путь для Шэй, разбрасывая перед ней на грязною дорогу цветочные лепестки. Она упорно старалась ступать именно по лепесткам; почему-то это казалось важным. Она сосредоточилась на запахе роз и свежего навоза, чтобы не видеть множество повернувшихся к ней лиц. И все же она чувствовала исходящий от них пульсирующий жар. Люди взирали на нее из окон и витрин магазинов, замирали со своими тележками и таращились во все глаза. Толпа обтекала ее, распространяя волны внимания, но она, задрав нос, смотрела в небеса, словно ждала знамений от птиц: пролетел грач, а две сороки клевали что-то на соломенной крыше. Это означало опасность обмана, одно из любимых толкований ее матери.
– Кого я должна изображать? – шепотом спросила она Бесподобного, когда они свернули к востоку в более тихие и тенистые улочки под городскими стенами.
– Понятия не имею. Пока, – ответил он, прищурившись от лучей зимнего солнца.

Они остановились где-то к северу от ворот, в грязном обветшалом квартале, слишком бедном, чтобы Шэй разносила там посылки. Однако Бесподобный, казалось, точно знал, куда они направляются. Он показал ей на узкий, не шире ручной тачки, проходец между двумя низкими навесами и взял ее за руку. Она, приподняв подол платья, последовала за ним прямо по грязи. В конце темного, поросшего мхом проулка покачивалась на петлях вывеска таверны: скособоченная сорока уставилась на нее черным глазом. «Одна – к печали», – невольно прозвучал голос в ее голове, когда она переступила порог этого заведения вслед за Бесподобным.

– Господа заядлые и азартные игроки, – голос Бесподобного прозвучал нервно в этом неприглядном тесном помещении. Шэй почувствовала подошвами колкий гравий пола, покрытого склизкой грязью, – я обнаружил настоящее сокровище.
Носком башмака он подтолкнул Шэй вперед, и она, слегка споткнувшись, вошла в круг света. Она не сводила взгляда с пламени свечей, горевших над темным кольцом выпивающей компании.
– Я нашел ее в доках, дрожащей под днищем лодки. Сбежала с корабля, наверное. Пуглива, как лань, но брыкается покруче мула. Не из наших краев, очевидно, и совсем не понимает по-английски. Я как раз собрался к нашему ученому доктору Ди на тот случай, если за нее назначат высокую награду, но, зная, как обитатели «Сороки» любят заключать пари, решил сделать крюк, – в таверне все притихли, а он зазывно продолжил: – За шиллинг можно угадать. Откуда приплыла наша загадочная чужестранка? Лучший ответ получает весь банк, за исключением, конечно, самой незначительной доли для банкира! – Он отвесил им легкий поклон.
По столу застучали монеты, и в мгновение ока Шэй окружили мужчины. Пьяные, грязные мужланы. Они собственнически разглядывали ее; грязные руки поднимали подол, дергали серьги; пробовали за зуб театральные ожерелья. Какой-то игрок попытался раздвинуть ей губы, решив посмотреть на зубы, и Шэй не выдержала; она глухо зарычала и выиграла: тот опасливо отступил. Ее настоящая сущность сжалась внутри наряда, скрытая, как готовый к удару клинок. Мужчины пытались говорить с ней по-французски, а потом на латыни. Она безмолвствовала. Тогда зазвучали совершенно неведомые ей наречия. Один мужчина вдруг прошептал ей на ухо:
– Ежели ты не понимаешь по-английски, то не будешь возражать, если я признаюсь, что хотел бы трахнуть твой красивый ротик. – Быстро развернувшись, он пристально взглянул на выражение ее глаз, но она упорно хранила тупое равнодушие. Он усмехнулся: – Так ты согласна?
– Достаточно, – резко заявил Бесподобный, – делайте ваши ставки, пожалуйста.
– Персиянка, – донесся из-за стола чей-то голос, – я видел таких размалеванных восточных шлюх. Она могла быть игрушкой шаха. Я тоже придержал бы ее для себя. Уж ей-то наверняка известна парочка восточных трюков.
– Итак, мужчина в синем за Персию, – повторил Бесподобный.
Голос из толпы:
– И вовсе она не из Персии. Там не в ходу фиолетовые наряды. Только венецианцы позволяют простолюдинам носить фиолетовое. Она, небось, раскатывала там на гондолах по каналам, может, какая-то актриса или художница.
Предположения хлынули потоком:
– Она из Шотландии или Сиама. Из Мавритании или Малакки.
Один парень, самый младший из всех, предположил, что она может быть и из птичьих девчонок, но его дружно высмеяли.
– Не трать попусту свой шиллинг. Те девчонки такие же серые, как лесные сони.
Бесподобный скинул монеты в кошель.
– Теперь я отвезу ее в Мортлейк. Там доктор Ди узнает, кто она, даже если ему придется разрезать ее, чтобы дознаться правды. – И вторым пинком башмака он вытолкнул Шэй обратно на солнечный свет.

На Брод-стрит Бесподобный ловко перекинул кошель с монетами с руки на руку.
– Ты сыграла прекрасно. Все любят отгадывать тайны. Ты заметила, что каждый из них видел в тебе то, что ему хотелось. Брошенный любовник видел шлюху, честолюбец – принцессу, – он вытащил шесть монет, – вот твоя доля. Неплохо для роли без единого слова!
Во время импровизированного представления она молчала, а сейчас, когда открыла рот, слой помады на ее губах сразу потрескался.
– Ты не вернешься к ним отдать выигрыш?
– Они даже близко не угадали! – презрительно фыркнув, воскликнул он. – И вообще, разве нормальные работяги надираются по утрам? Эти пьяницы уже не ждут от жизни ничего хорошего.
Шэй подоткнула подол повыше. Улицы кишели людьми, а воздух у ворот кишел мошкарой. Все здешнее окружение: грязь, бедность, городские стены – вызвало в ней тоску по открытым пространствам.
– Спасибо, – сказала она, взяв деньги, – но обратно мы пойдем моим путем. По крышам.
Бесподобный охотно поспешил за ней, все еще позвякивая монетами.
7
Вот так и установился их распорядок дня. В течение десяти дней подряд, каждое утро после девяти ударов колоколов, Шэй наряжалась в новый костюм и гримировалась, а когда Бесподобный придумывал их роли, ее подташнивало от страха. Она играла монахиню в Ньюгейте, шлюху в Хорслейдауне. В четверг Бесподобный поведал компании подмастерьев, что Шэй работала служанкой и прикончила хозяина, который пытался затащить ее в постель, и они, спрятав ее на телеге под кучей свеклы, отвезли к собору в Сент-Олбанс. Шэй никогда раньше не бывала к северу от Лондона, и ей пришлось дожидаться там Бесподобного, а он соизволил приехать только через два часа, лениво труся на лошади и посмеиваясь над ее тревогами.
Утренние часы принадлежали ему, а послеобеденное время – ей. Она брала Бесподобного с собой и показывала ему верхний, овеваемый ветрами город. С неистовым изяществом Шэй летала над Лондоном и, слегка запыхавшаяся, с очередным набором синяков, стучала в задние двери богатых особняков, держа за спиной руки, чтобы скрыть свои ногти. С запада на восток и с севера на юг доставлялись изысканные конверты, запечатанные воском цвета сливок и вишни. Когда Бесподобный поспевал за ней, они прыгали и бегали вместе, и тогда казалось, что только им двоим из всего рода человеческого открыты радости жизни на крыше этого увенчанного облаками мира. Она предсказывала ему будущее по поведению птиц – неизменно драматическое, неизменно с приключениями, – и они, утоляя жажду, пили дождевую воду из потрескавшихся желобов горгулий. А если ему не удавалось угнаться за ней, она отпускала его обратно в средоточие своего нового мира: театр Блэкфрайерс.
Дни растягивались и разверзались, вмещая все чудеса театра. За те первые десять дней дали семь представлений, и ничто никогда еще не казалось Шэй таким истинно правильным. Казалось правильным пристально следить за сценическим действом, сознавая, как вращается вокруг освещенный живым пламенем театр. Казалось правильным, что волны зрительских голосов омывали ее, как вода – прибрежную гальку. Казалось правильным водить пальцем по странице, искать нужные слова – красивые слова, как райские птицы среди лондонских голубей. Она шептала их, смакуя на вкус экзотические определения – «Византийский. Проницательный. Дьявольский», – словно многобуквенные заклинания, миры в миниатюре.
Но самым правильным казалось наблюдать незаметно за Бесподобным и блуждать с ним по его таинственным переулкам. В трех разных пьесах на этой неделе он играл три совершенно разные роли, но Шэй воспринимала их как одно длинное представление с продолжением. Подобно повторяющемуся сну, оно продолжалось вечер за вечером, не раскрывая полностью свою глубину. Перед ней, таинственно мерцая, разворачивались удивительные фрагменты: Бесподобный, рыдая, бежал по проходу в разорванном свадебном платье, и чьи-то руки невольно тянулись к нему из зала, одни сочувственно, другие вожделенно. В сцене боя труба Мавра издавала атональный шум, а затем незаметно соскользнула к траурной мелодии в тот самый момент, когда Алюэтта пристроила лист красного стекла перед фонарем: «звон осколков» – и сцена окрасилась древней как мир кровью. Возможно, сцену заливала бутафорская кровь, но эмоции она пробуждала самые настоящие. Радость. Любовь. Ужас. Одна сцена снова и снова возникала перед ее мысленным взором – Трасселл отыгрывал размышления Бесподобного. Стоя за стеклом, он отражал движения юной королевы – Бесподобного, когда она готовилась к свиданию, уже зная, как и зрители, что оно сулит ей смерть. Поначалу сцена выглядела комедийно, действия двух актеров так точно совпадали, что публика покатывалась со смеху, но затем лицо Трасселла, когда Бесподобный ушел, оставив свое отражение в одиночестве за стеклом, исполнилось выражением ужасного унижения и осознания: тогда она плакала так, как не плакала со дня смерти матери. К ее чувствам примешивался и страх. Всякий раз, когда Бесподобный выходил в зал, Шэй тревожилась за него. Только она могла видеть порождаемые им взгляды, хотя бросающие такие взгляды думали, что их чувства скрыты тьмой зала: зависть, вожделение, ненависть.
8
Субботнее утро полнилось колокольным звоном, возносившимся к высоким небесам. Шэй проснулась в пестрых сумерках голубятни на крыше Пивоварни. Вчера вечером зрители в театре так долго аплодировали, вызывая актеров на поклоны, что в итоге она опоздала на последний Большой паром в Бердленд, а эта голубятня давно служила ей ночным приютом в случае необходимости. Влажный воздух, насыщенный сумятицей птичьих перьев, запахом солода и сонным воркованием голубей, был для нее таким же домашним, как огонь в камине. Суббота: для разнообразия она решила провести утро в одиночестве. Она могла заняться доставкой писем, позволив Бесподобному гадать, куда она подевалась. С Пивоварни в сторону Ньюгейта, от Ньюгейта до Феттер-Лейн, с Феттер-лейн до Стангейт-стайерс; Шэй старалась путешествовать только по крышам, желая, чтобы мальчики труппы Блэкфрайерс скучали по ней так, как она уже скучала по ним, а когда она наконец-то спустилась вниз в конце знакомой улицы, то обнаружила, что театр охвачен странной суматохой.
Воздух в зале раскалился от дикого тревожного волнения. Мальчики гомонили, зубря роли, шили и перешивали костюмы. Со всех сторон доносились запахи свежих цветов и новых свечей. Бесподобный где-то пропадал, зато Трасселл торчал на сцене, расписывая задник огромными бурными волнами в оттенках умбры. Она понаблюдала за ним, видя, как его кисти создают образ бушующего ада. И когда он наконец отошел, чтобы оценить получившуюся картину, она подскочила к нему на сцену.
– Что происходит? – спросила Шэй.
– Сегодня утром Эванс заявился с новой пьесой, – взволнованно протараторил он, – и надеется, что мы сыграем ее сегодня вечером, «Люцифер в Лаймхаусе». Нам нужно срочно соорудить новые декорации, костюмы и все прочее. Сегодня вечером – премьера! – Последние три слова он произнес так, словно объявлял о рождении королевского отпрыска. Отвернувшись от своей картины, он добавил: – Кстати, писарь в дортуаре копирует сценарии, может, у него уже есть копия для тебя.
– Ты не мог бы держаться подальше от Бесподобного до четырех колоколов? – добавил Трасселл, когда она спустилась обратно в зрительный зал. Должно быть, Шэй выглядела изумленной, потому что он добавил: – Ему нужно выучить к вечеру пропасть текста, и я пытаюсь держать его подальше от любых отвлекающих вещей. Прикинь сам, кому ты еще можешь помочь, и будь уверен, вечером тебе придется жутко много суфлировать, – красная краска испачкала его руки от локтей до кончиков пальцев, но лицо расплылось в глупой усмешке. Сдернув шапку, он произнес с легким поклоном: – И я заранее прошу прощения за мою будущую забывчивость.

Шэй бралась за любую подсобную работу. Она сновала между комнаткой, где гримировались актеры, и сценой, зрительным залом и костюмерной. К четырем колоколам суета утихла, и она ускользнула на крышу, чтобы сверху посмотреть, как валит на премьеру толпа зрителей. Улицу запрудили кареты – изящные, поблескивающие оконными стеклами и с гербами в алых и лазурных тонах. Кучера раскатывали соломенные циновки для своих господ, для безупречных мужских башмаков и женских, отороченные мехом, туфелек, не намокавших со дня их изготовления. Уличные мальчишки пытались регулировать движение: «Всего за пенни отличное место для парковки вашей кареты, а за присмотр всего-то на пенни больше!» – но аристократии вовсе не хотелось торопиться. Они демонстративно медлили, общаясь со знакомыми и желая убедиться, что окружающая толпа оценила все детали их роскошных нарядов. Девушки молча топтались под карнизом перед служебным входом, но всякий раз, когда появлялся одинокий джентльмен, раздавался нестройный хор: «Господин! Богатый господин!» Вошедшие в зрительный зал господа излучали изысканное сияние. Украшения дам соперничали с театральными декорациями благодаря их объемистым корсажам и юбкам с фартингалами[9 - Фартингал (англ. farthingale) – юбка с фижмами, овальный кринолин, расширяющийся по бокам. (Прим. ред.)]. Они вплывали, словно корабли, со свитой в арьергарде, перемещавшей и приподнимавшей павлиньи хвосты их шлейфов над грязными сиденьями. Суровые и вспыльчивые джентльмены стремились привлечь внимание, выкрикивая ценные советы и шлепая кое-кого по задницам. Именно Алюэтта поведала ей, что представления на сцене были не единственным увлекательным зрелищем в театре; зрители разглядывали друг друга так же пристально, как актеров. Толпа тихо ахнула, когда в зале вместе появились лорд Мейпсбери и прибывший с визитом герцог Гиз, они, едва ли не прижимаясь друг к другу, направились к самой дорогой ложе, объявив о своем союзе более ясно, чем это могло бы сделать любое публичное сообщение. Жены упрекали мужей исключительно в излишнем внимании к высоким персонам; отцы навешивали на дочерей бриллиантовые украшения, хвастаясь богатым приданым. Сведущий в настроениях общества человек, взглянув лишь на план рассадки, мог увидеть, кто достиг успеха, а кто попал в опалу.
– Что там парламент, – бросила Алюэтта с горделивым презрением, – главные события Лондона происходят при дворе и в театре Блэкфрайерс.

Сегодня впервые Шэй отсутствовала в комнатке для переодеваний, пока Бесподобный наряжался и накладывал грим, и когда Люцифер вышел на сцену, то его вид изумил ее. Он был в простой уличной одежде, и Алюэтта направила на него лишь луч тусклого белого света. Он играл Люцифера скучающим и беспокойным, видимо, подражая одному из азартных завсегдатаев «Сороки». Лондонцев, пояснил он, слишком легко развратить, а он жаждал настоящего вызова. Так что он отказался на месяц от своего могущества и явился на Землю, как самое скромное существо, какое только можно представить.
– Актер, кто может быть позорней. Он ниже шлюхи пал. Пал даже ниже правоведа.
Он задался целью развратить неподкупных – монахинь, исповедников, принцев – одной лишь магией слова.
Придерживаясь сценария более, чем обычно, он тем не менее обострял пьесу злободневными ремарками и завуалированными оскорблениями, направленными на многих зрителей. Некоторые получались настолько колкими (и настолько непристойными), что Шэй удивилась тому, почему его мишени тут же не вскакивают и не набрасываются на него прямо на сцене, но Алюэтта прошептала:
– Это же большая честь – быть включенным в действо. Словно вашу голову выставили на пике, только гораздо менее болезненно.
Пьеса оказалась смешнее, чем большинство из тех, что Шэй уже видела, но и более жестокой. Бесподобный восторгался каждой душой, свернувшей с праведного пути, и, судя по ликованию зала, большинство зрителей испытывали те же чувства. Но в финале, когда Люцифер наконец убедил девушку-цветочницу обокрасть своего хозяина, его лицо исказили противоречивые эмоции. Радость смешалась с жалостью к ее падению. Триумф и сожаления сражались во время ее наказания, и его настроения, подобно смене погоды, заражали зрителей. Во втором акте из зала уже доносился сдержанный плач, а на последних сценах рыдания и всхлипывания заглушали музыкальный аккомпанемент. Когда труппа вышла на поклоны, фонари Алюэтты осветили господ и дам с размазанным макияжем, скрытно комкавших платочки.
Прошло больше часа, прежде чем зал наконец опустел, и все это время Шэй и Алюэтта сидели в будке под сценой и разговаривали. Шэй все еще не могла толком понять натуру Алюэтты. Ее разговорчивость, казалось, зависела от прихотливых приливно-отливных настроений: то она увлеченно, с воодушевлением хватая Шэй за руку, бурно описывала что-то, сверкая глазами, а затем, словно опомнившись, умолкала, будто вдруг почувствовав себя обманутой. Если же разговор переходил к пиротехнике, печатному делу или изготовлению переносных часов, она оживала и слова так и сыпались из ее рта, наскакивая друг на друга. Но потом она шлепала себя ладонью по губам и опять умолкала.
Наконец все успокоилось, лязгнул дверной засов. Из своего подполья они увидели, как по сцене прошли две пары ног в бархатных чулках, заправленных в кожаные сапоги, и сопровождаемых обрывками разговора: «Эванс говорил о более тонком исполнении последнего акта», – и на минуту помещение заполнилось светом, словно опять распахнулись двери на сцену.
– Далеко ли они направились?
Дортуар находился в другой стороне, но из-за сцены доносилось тихое журчание голосов. Алюэтта перехватила ее взгляд и, помедлив, сообщила каким-то новым, исполненным мягкости голосом:
– За кулисы. Бесподобный пробудет там какое-то время. Заключительное развлечение.
– Развлечение? – недоуменно повторила Шэй.
– Ну видела тех типов? Господ? – поджав губы, процедила Алюэтта. – Они не чувствуют, что их деньги достойно окупились, пока не увидят того, что не показывали всей прочей публике. Можно назвать это чем-то вроде особенной услуги или близостью для избранных.
Лицо ее хранило унылое выражение, но она пристально глянула на Шэй, оценивая ее понятливость. Однако Шэй как раз сомневалась в том, что правильно поняла ее слова.
– Для наших мальчиков, – вздохнула Алюэтта, – вечерняя работа только начинается, – она с треском закрыла свой реквизиторский ящик, – мы можем пойти посмотреть, только недолго.
Шэй кивнула и последовала за ней по сцене. Прижав палец к губам, Алюэтта провела ее в комнату за кулисами, теперь странно преобразившуюся. Ее освещали разноцветные фонари, а направленные в центр желтые лучи превратили двух одетых в тоги мальчиков в бронзовые статуи. Заднюю стену комнаты заливал сине-зеленый свет, и там похожий на водное существо высокородный толстяк, с трудом согнувшись, завязывал туфли раздраженно взиравшей на него даме. Сюда же явились и юные актеры, подавленные, недокормленные и безбородые, неуклюжие и угловатые. Только Бланк, мавританский музыкант, выглядел так, как будто принадлежал этой компании. Он тихо поигрывал на трубе в углу, и младшие мальчики старались держаться как можно ближе к нему.
– Нас здесь не ждут, – Алюэтта потащила Шэй к темной нише. Их путь украшали радужные огни.
– Меня это устраивает, – тихо ответила Шэй, сжимаясь в алькове, – но что там происходит?
– Это витрина лавки, – скользнув по ней выразительным взглядом, пробурчала Алюэтта, – если ты не хочешь стать товаром… – она умолка, не закончив фразу.
Бесподобный стоял в ближайшем углу между двумя мужчинами в черных кожаных нарядах.
– Вон там ходячий гульфик – лорд Мейпсбери. А другой – наш хозяин, – прошептала Алюэтта.
Эванс. Генри Эванс. Хотя именно он платил ей по два пенни в день, Шэй знала о нем только благодаря сплетням. Владелец театра, друг королевы, одной ногой при дворе, другой на помойке. Владелец вороных лошадей с черными плюмажами, удилами и сбруей якобы сплошь из серебра (никто не посмеет их украсть). Он окружил себя свитой из никчемных младших сынков с порочными наклонностями и вечными долгами, которые показывали свой норов с незнакомцами, но перед ним трусили.
При всем своем высоком росте он отличался странным телосложением, как будто его собрали из разнородных остатков. Седые, до плеч волосы, неумело подкрашенные черникой, придавали ему вид старой, пегой лошади. Покатые плечи, круглый живот и длинные, висевшие как плети руки. Мышцы его заплыли жиром, на костяшках пальцев, в отличие от макушки, черноту волосяного покрова сменила седина. Хотя глаза оставались весьма оживленными. Он искоса оглядел комнату и вновь сосредоточился на Мейпсбери и Бесподобном. Они стояли достаточно близко, чтобы Шэй услышала их разговор.
– Я слышал, его сняли после трех выступлений. Народ уходил до того, как успевали прийти все опоздавшие. Прошлым вечером мы заработали больше на продаже устриц, чем они – на билетах.
– Вот и славно, – равнодушно произнес Мейпсбери, – не люблю шутов. Дураков я могу увидеть бесплатно.
– Вы, безусловно, правы, – вставил Эванс, услышав в неодобрении лорда приглашение к разговору, – оставим комедию для деревенщин. Наш город создан для магии, – он слегка коснулся плеча Мейпсбери, – у нас есть закрытое представление на эту тему, верно Бесподобный?
Бесподобный оживился, вытянувшись, точно натянутая струна.
– Да, есть. «Метаморфозы» Овидия. Мальчики становятся ослами, боги становятся мужчинами, а птицы превращаются в красоток.
У Мейпсбери был взгляд торгаша.
– И которая из этих птиц… – он обвел комнату позади него жестом руки, – покажет такое превращение?
– Трасселл взял это на себя, – впервые в голосе Бесподобного появилась пылкость, – этот парнишка сегодня играл уличного торговца. Он поет, танцует и прекрасно играет.
Скука на лице Мейпсбери резко усилилась, как опускающаяся решетка ворот, и Эванс поспешил вмешаться:
– Но, конечно же, эта роль в пьесе была написана для лорда Бесподобного. Саму королеву очаровало его выступление.
– Так ее уже показывали при дворе?
– На частном маскараде. Исключительно для избранных. Доверенных лиц.
– Вряд ли тогда это что-то новенькое, не так ли? – Мейпсбери окинул взглядом комнату. Возможно, в другой раз… – он сделал знак слуге в углу, – подавай карету.
Когда они остались одни, на лице Эванса не отразилось ничего плохого, но он ухватил Бесподобного за локоть, крутанул и притянул к себе поближе.
– Ну что, вылез с твоим чертовым Трасселлом? Никому не хочется видеть, как Трасселл превратится в девственницу. Он едва приемлем в роли мальчика. Бес тебе в ребро, ты поглупел или просто устал от работы?
Плечо Бесподобного поникло, когда Эванс скрутил его.
– Зато стал хорошо играть. Я сам с ним занимался. Вы удивитесь.
– А я не хочу удивляться. Хочу, чтобы мне платили.
Острые ногти впились в его руку. Бесподобный перекосился и, согнувшись, взвыл от боли. Пальцы Эванса вздувались вокруг колец.
Проходя мимо них к выходу, унылый аристократ в украшенной пером шляпе сделал затейливый поклон. Когда он удалился, даже легкое подобие улыбки стерлось с лица Эванса.
– И кстати, говоря об сюрпризах. Сценарий есть сценарий. А не чертово приложение к твоим комментариям.
Бесподобный покачал головой и, резко замерев, возразил:
– Наш драматург повторяется. Должно же быть какое-то разнообразие.
– Тогда рядись в другую гребаную рясу, – лицо Эванса скривилось. – Монолог о богатстве России должен звучать обязательно. Кертон заплатил целое состояние за этот сценарий. Ему нужны спонсоры для его тамошних приключений. И заруби себе на носу: ты не актер, ты мальчик на побегушках.
Отпустив руку Бесподобного, он окинул его взглядом с головы до ног.
– У тебя тоже начала пробиваться бородка. Сколько же лет тебе уже стукнуло, тридцать?
– Мне пятнадцать. Вы же знаете.
– Мог бы поклясться, что ты старше. На вид уж точно. Может, настало время для перехода в обычный театр? Я слышал, что в «Занавес»[10 - Театр «Занавес» – елизаветинский театр, расположенный на Хьюитт-стрит в Шордиче, недалеко от лондонского Сити; открылся в 1577 году и продолжал ставить пьесы до 1624 года.] подыскивают новых актеров.
– Эванс, я и здесь всем доволен. Мы распродали билеты почти на неделю вперед. Люди приходят на меня.
– Пока приходят. И вообще, ты знаешь, сколько я получаю от здешнего заведения? После оплаты аренды, услуг распорядителя празднеств и выдачи бесплатных билетов каждому смазливому придворному фавориту, затрат на реквизиторские меха и огненные трюки, да на чертовы грибы для вашей толстой фламандской свиньи, что прячется там в углу, – Алюэтта опустила голову, – да на драматургов и уборщиков, – он в отчаянии воздел руки к потолку, – остается не так много, как ты думаешь. Конечно, не настолько, чтобы потерять сон из-за того, что отправил тебя пинком под зад в твою изысканную семейку с пенни в кармане. Поэтому, – он вновь схватил Бесподобного, на сей раз между ног, – почему бы тебе не перестать лениться, давно пора устроить несколько частных представлений? Ведь именно они приносят денежки.
– Пошли отсюда, – прошептала Алюэтта, – мы тут ничем не поможем.
На улице Алюэтта, защищаясь от дождя, подняла воротник. Она дрожала, и вены на ее руках посинели от холода, но она не спешила уйти. Шэй не смела думать о том, чтобы остаться в Лондоне еще на одну ночь, но пока что-то удерживало ее около театра. Алюэтта редко смотрела ей в глаза, но теперь смотрела; холодными, размером с утиное яйцо глазами, опушенными густыми ресницами.
– Ступай домой, Шэй. Завтра два спектакля. Не переживай за Бесподобного. Он большой мальчик.
Но голос ее звучал не слишком убедительно.
9
Возвращение в Бердленд через Темзу, усеянную звездами. Возвращение к туманному куполу сетей, хотя перед ее мысленным взором все прокручивались картины того, как пальцы Эванса впиваются в белую плоть. Черные кольца, грязные ногти, и Бесподобный, извивающийся, как фитилек, в этой жесткой хватке.
Шэй вовсе не стала задерживаться в Бердленде. Когда она появилась дома, Лонан уже спал и так же спал, когда она ушла, но по крайней мере – с восемью пенсами под подушкой и дровами в корзине. Еще до рассвета она отправилась наполнять семечками птичьи кормушки. Но даже первые всплески утреннего щебета не могли заглушить зловещий голос в ее голове: «Ты поглупел или просто устал?..» И вид руки Эванса между ног Бесподобного. Хитрые, лисьи глаза и дребезжащий, как разбитое стекло, голос. Она оставила записку под дверью Колма; он сможет прочесть ее отцу позже: «В конце концов сегодня я доберусь до Элтем-хауса и позабочусь о Деване. Я напомню ей о тебе. На столе джем».
Когда она возвращалась в город, рассвет уже нашептывал обещания на горизонте. С прошлого вечера она так и не переоделась, и запах театра сопровождал ее по всему Бердленду. Все те же древние звезды отражались все в той же древней реке, а черные ногти вгрызались в бледную кожу всякий раз, когда она давала отдых глазам.
10
Количество слуг, населявших Элтем-хаус, было так же огромно, как плотные слои луковицы. Отделавшись от мальчика на побегушках и избавившись от назойливого внимания одного-двух лакеев, Шэй удалось проникнуть лишь в холл особняка. Но она набралась терпения. Она показала имевшиеся у нее грамоты лакею, увядая под взглядом ужасающего дворецкого, и ждала, когда это сообщение будет передано: «Авискультанин явился для ухода за соколихой».
Ее передавали с рук на руки, от дворецкого к горничной, от горничной к секретарю и далее к каким-то таинственным слугам в глубине дома. Она оказалась в приемной, намного превосходившей размерами домишки в Бердленде, здесь ее окружали библейские сцены, пестревшие на шелковых стенных обоях. Она с благоговением разглядывала комнату, так явно используемую для приема таких же, как она, случайных бродяг. Часовой механизм дома крутился вокруг нее, незримый, но слышимый благодаря звукам шагов, стуку открывающихся и закрывающихся дверей и басовитому рокоту мужских разговоров. Изучая картину семи смертных грехов, она пыталась догадаться, какая фигура изображала обжорство, а какая – жадность, но ее размышления прервал тот же самый осанистый дворецкий, он вернулся и объявил, что ее ждут на крыше.
Они шли вместе по сужающимся лестницам, чьи ступеньки по мере подъема становились все более потертыми. Через комнаты слуг, мимо влажных ливрей, сушившихся на бельевых веревках, в помещения, забитые сломанной мебелью, и мимо бессильной горничной с пальцем во рту за занавеской на узкой кровати. Мимо комнаты, полной кроватей, теснившихся так близко друг к другу, что получалось нечто вроде второго этажа, и мимо другого помещения с жестяной, наполненной водой ванной, закипавшей на печи. Дом выглядел деятельным, теплым, неряшливым и уютным. Заключительный ряд ступеней привел на крышу: к своеобразному, сколоченному из досок кукольному домику.
– Отсюда я уже знаю, как идти, – сказала Шэй, и губы дворецкого расплылись в первой за день улыбке. Он вручил ей изящный медный ключик и сказал:
– Когда закончишь, оставишь его у кухарки. Можешь также попросить у нее кусок вишневого пирога.
Ясный, чистый воздух и свежий ветер. Клетка Деваны стояла в угловой части крыши. Жилище птицы, витиевато отделанное в стиле восточной пагоды, и его внутренняя обстановка создавалась с бо?льшим тщанием, чем любое другое жилье выше второго этажа. Она свистом позвала соколиху, но из клетки не донеслось ни звука.
– Я должна войти к вам, верно, Ваше Величество? – с улыбкой спросила она.
Она притащила табуретку и раскрыла свою сумку с инструментами. Девана сидела на самом краю насеста, подчеркнуто глядя в другую сторону. Даже в состоянии покоя все ее тело казалось струящимся воплощением движения. Пятнистые черные перья, подобно беззвездной ночи, стекали от глаз к хвосту. Облачно-серый загнутый клюв над светлой грудкой, белые крылья и белый треугольник хвоста с серыми стрелками. Ее оперение выглядело снегом на вспаханном поле. Раскинув крылья, Девана быстро сложила их снова. Амуниция соколиной охоты висела на простых гвоздях с внутренней стороны дверцы. Шэй вдруг с недоумением осознала, что их оставили на виду. Замшевые опутенки имперского пурпурного цвета с белоснежными швами поблескивали брызгами рубинов вокруг крепежного кольца. Колокольцы Деваны отлили из желтой латуни. Ее ремешки сделали из сиреневой замши. Да и сам колпачок выглядел чудесно, сшитый из броской пурпурной кожи, мягкой, как кроличьи уши, и покрытой настолько тонким узором, что прощупывался только при прикосновении подушечкой пальца. Белые и золотые швы пронизывали перьевые узоры вокруг опалов, незрячих глаз колпачка. Его делала ее мать. В Бердленде Шэй даже не знала о таком мастерстве матери: затейливом и причудливом. Бердленд был домом для ее матери, но только здесь, на крышах, Шэй начала понимать Аву. Шэй жалела, что ей не довелось лучше узнать ее такой.
Она развернула свои инструменты и издала мягкое горловое щебетание. Девана демонстративно отвернулась. Шэй обработала льняным маслом выделанную кожу, пройдясь по ней скрученным концом мягкой льняной салфетки. Уксус вернул блеск спящему свету драгоценных камней. Она распаковала новые перья для головного убора. Брызги серых журавлиных перышек все еще хорошо смотрелись, но на внутренней стороне других украшений стерлись ромбовидные узоры. В качестве замены она собиралась использовать перышки птармиганов, белых куропаток. Белые с черной волной по краю. Она знала, что другие мастера предпочли бы перышки тропических птиц: лазурные с шеи пчелоедов или алые – краснолобых щурок. Но Шэй полагала, что такая яркость унижает и соколов, и их добычу. Идеальны только белый, серый и черный: оттенки жизни и смерти.
Соколиха, переместившись боком на край насеста, нацелила взгляд на Шэй. Шэй мгновенно опустила глаза. Всего можно добиться без единого мига соприкосновения взглядами. Никогда, даже мельком, она не смотрела в эти влажно поблескивающие темные глаза. Шэй понимала, что значит ответить взглядом такой птице, как Девана. Такой взгляд мог быть одновременно угрозой, посулом и вызовом. И взгляд птицы тоже мог означать опасность. Когда сокол видит взгляд добычи, это конец дела, а не начало. Ожесточенная геометрия хищной птицы, скорость пикирования и определение силы ветра, поворота и падения, вытягивание крыльев и хвоста в одну страшную убийственную стрелу, за чем следует точнейший, неизбежный удар по шее или спине, – все это решается в тот момент, когда соколиные глаза встретились с вашими.
– Как поживаешь? – спросила она. – Выглядишь хорошо. Острые глаза, клюв и когти, как сказал бы отец. Ты ведь помнишь меня, верно? Может, не голос, но мой образ, – она пыталась воссоздать впечатляющую мягкость говора своего отца.
Она действовала так же, как ее мать, и говорила с птицей, стоя там, где стоял ее отец. Просунув в клетку руку в перчатке, она попыталась соблазнить Девану куском свежего кролика, пойманного этим утром на болоте. Птица выказала явное презрение; она отвернулась и уставилась в небо над городом.
– О, да у нас тут разыгралась фантазия. Мы слишком хороши для крольчатины? Наверное, госпожа, надо было принести вам лебедя.
Девана, словно поняв сказанное, вновь глянула на Шэй, и девушка мгновенно, как смущенная невеста, опустила взгляд долу.
Сколько же дней и ночей она провела здесь, наверху? Она встретила на этой крыше Девану в тот день, когда ее принесли. В один из тех жутко ветреных, обесцвеченных дней после смерти Авы. Птенец тогда сердито пищал, открывая рот, вырванный из своего арктического дома, по-детски хрупкий и по-волчьи злобный.
«Ты объезжаешь лошадь, – говорил ей отец, – но сокола воспитываешь». На этой крыше Шэй и Девана вместе изучали трюки и приемы соколиного мастерства: опутенки и приманки, раскручивающиеся спирали шнура. Но приемы лишь начало пути. Основная часть тренировок заключалась в продолжительности занятий и терпении, а в те трагические дни Шэй с избытком хватало и того, и другого. Они устало сознавали беспомощность друг друга, не достигая особых успехов, а просто находясь рядом. Вместе дремали, прятались от дождя и даже ели вместе. Кроликов и молочных поросят, омаров и мышей. «Кусочек мне, кусочек тебе». Тянулись долгие недели успехов и неудач, близости и приступов гнева. С насеста на плечо. На руку в перчатке. Но вот однажды весенним утром Девана взяла кусочек приготовленного кролика прямо изо рта Шэй, когда веснушчатые перышки на ее гребне топорщились под любящим дыханием девочки.
Она скучала по этому сейчас. Птичий мир оставался там, где она жила, но здесь она выросла. Ее первая оплачиваемая работа, ее первая настоящая свобода. И первая любовь тоже, она и Девана прониклись друг другом, как юные возлюбленные. Но судьба Деваны виделась яснее, чем судьба Шэй. На своей первой охоте с лордом Элтемом эта соколиха убила цаплю, а на второй – сбила лебедя. Это ознаменовало окончание жизни Шэй на этой крыше; Деване теперь предстояло охотиться для того, кто носит перчатку.
Шэй долго пробыла на крыше. Театр нуждался в ней к четырем колоколам, но до тех пор она с удовольствием сидела и болтала с Деваной. Она рассказала соколихе о дымовых шашках Алюэтты и о татуировке юной авискультанки Шахин. Поделилась с ней слухами и новостями. И она рассказала о Бесподобном, и, описывая множество его ролей, плавно сменявших друг друга, Шэй сама вдруг впервые разглядела его цельный и сложный образ. И все это время Девана впитывала эти воспоминания своими непоколебимыми глазами.

Закончив дела, Шэй спустилась по лабиринту комнат на кухню. Она любила здешние кухни. Они с отцом, лишившись матери и жены, в растерянности дрейфовали по жизни, в лучшем случае питаясь куском хлеба с мясом, поэтому кухня с перевернутой кастрюлей в качестве табурета рядом с очагом, где влажный пар оседал на ее волосах и где ее вкусно кормили, могла показаться чем-то вроде рая. Она впитывала ароматы четырех блюд, каждое в разной стадии готовности. Острые пряные волны яблок с гвоздикой, маслянистость поджаренной гусиной кожи в одном восхитительном дюйме от огня, горячих шариков свежесваренных яиц, и все они накладывались на незамысловатый уютный запах свежего хлеба. Она все еще ждала своего вишневого пирога, когда снова появился дворецкий. Он поманил ее за собой пухлым пальцем.
Вестибюль; очередной просторный зал. От такой расточительности у Шэй перехватило дыхание. Дворецкий нацелил свои слова в потолок.
– Лорд Элтем велел передать, что не знал о том, что ваш отец больше не присутствует на занятиях, – глядя в потолок, изрек дворецкий, – и, учитывая высокое мастерство вашего отца и вашу… – он замялся, – юность, он решил понизить вам плату до шести пенсов, – на нее он так и не взглянул.
Шесть пенсов! Вдвое меньше их прежнего вознаграждения, причем его недостаточно, чтобы покрыть даже их трехдневные расходы. Она подавила гнев.
– Я делаю свою работу по крайней мере так же мастерски, как мой отец. Я ухаживал за Деваной с момента ее появления здесь едва оперившимся птенцом. Назовите мне хоть один недостаток моей работы, и я исправлю его бесплатно.
Она понимала безнадежность своих возражений. Раз уж дворецкий начинал с «лорд Элтем велел передать», то это означало уже не упрек, а приговор, и лишь его несправедливость побудила ее выдвинуть возражение. Сжав кулаки, она поднялась на цыпочки.
– Дело не в работе, а в работнике. Цена, которую мы платили, предназначалась для мастера-сокольника, с кем и приличествует иметь дело человеку с репутацией лорда Элтема.
– Я работаю мастерски! – от гнева Шэй напряженно вытянулась. – Найдите сокольника, который говорит, что он может делать то, что делаю я, и мы посмотрим, кто из нас окажется лучше.
– Если бы лорд знал, что последние два года ты работал здесь один, – произнес он ледяным тоном, – то попросил бы вернуть часть выданных выплат. Лучше не лезь на рожон, парень.
Она узнала этот тон; он уже терял терпение. Если бы она сейчас продолжила протесты, то у него появилось бы отличное оправдание и вовсе выгнать ее.
– Как вас зовут? – плечи Шэй дрожали от усилий, направленных на то, чтобы выглядеть невозмутимой. Однако мысленно она задавала этот вопрос менее угрожающе. Она не понимала толком, почему знание его имени может иметь значение, однако вся эта ситуация казалась совершенно нереальной: два незнакомца в вестибюле, даже не в приемной, вели переговоры, порученные другой, более реальной особой. В Ист-энде самые дешевые дома покрывали крышами из пучковой соломы, и порой они прогибались под ее весом. Именно такую слабость под ногами она почувствовала сейчас.
– Меня зовут Карвер. И разговор окончен. Бери шесть пенсов и будь благодарен за то, что тебе удавалось обманывать нас последние два года.
Как ни странно, но последней каплей для нее стало слово «нас», а не «обманывать». Она выбила монету из руки дворецкого, постаравшись не смотреть, куда она полетела, и гордо удалилась.
Выйдя из особняка, она едва не искрила от ярости. Только что закончились петушиные бои, и на улицу изверглись толпы зрителей, накачанных деньгами, страстями кровопролитного зрелища и выпивкой. Они практически заблокировали уличное движение, бурно обсуждая и вспоминая самые захватывающие моменты прошедших боев. Противный как жаба тип, взмокший от пота, показал какой-то птичий смертельный удар своим приятелям и, размахавшись руками, случайно залепил пощечину Шэй.
– Эй, задирая петуха, следи за своими крыльями, – крикнула она, ударив его по плечу.
Он резко развернулся, руки его компаньонов тут же легли на рукоятки ножей. Оглядев ее сверху донизу, тип явно решил не связываться с такой мелюзгой. Вытащив серый носовой платок, он вытер им лоб. И отвернувшись от нее, молча пошел дальше. Шэй вновь охватила злость. Чудовищность вырытой для нее денежной ямы вытеснила из ее головы все остальное. Цепляясь саднящими кончиками пальцев за острые выбоины в каменной кладке, она забралась на садовую стену. Легко перепрыгнув со стены, она ухватилась за карниз, а затем, раскачавшись, дотянулась до противоположного свеса крыши. Напряженно изогнувшись, она выскочила на нее и, не глядя ни вниз, ни назад, нацелившись на луну, точно лунатик наяву, бросилась бежать.
Час спустя, взмокнув от пота и дрожа мелкой дрожью, она лежала в полумраке под клеткой Деваны. Она бежала с лихорадочной беспечностью, бросаясь на крыши, словно их покрывали перины. Получая ссадины и синяки, спотыкаясь и оступаясь, делая пируэты, цепляясь, карабкаясь и поскальзываясь, так что руки ее стали похожи на кроваво-черные сажные перчатки, она в итоге вернулась на крышу Элтем-хауса. Ее невыносимо терзала мысль о том, что дворецкий теперь думает, будто все дело в деньгах; она заботилась бы о Деване, даже если бы ей самой пришлось платить за уход.
Девана перебралась на край насеста и терпеливо смотрела на Шэй. Знаток повреждений, птица с собственническим интересом осматривала ее раны.
Голос ее отца оставался такой же частью этой крыши, как и черепица. Из памяти всплыл вопрос, заданный им много лет назад:
– Как, по-твоему, Шэй, сокол узнает добычу? – его толстые пальцы с любовью прижимались к оперению шеи Деваны, вызывая девичий трепет.
– Наверное, по размеру. Или, может, по облику и окраске?
– Все, что она видит, – это страх, – покачав головой, возразил он. – Все, что убегает, – является добычей.
– Итак, кто же я? – спросила она птицу. И она поняла все, что нужно, по беглому поверхностному взгляду Деваны. Натренированный взгляд отметил биение пульса и прочность костей. Она почувствовала в воздухе запах крови и пота на лбу. Шэй рассмеялась.
– Ну как, похожа на добычу? – Птица почесала перья внизу живота, а Шэй тем временем упаковала в мешок колпачок, опутенки и перчатки. Между ними протянулась незримая связь, подумала Шэй. Выросшие двумя лишенными матерей существами, они хотели видеть только друг друга, несмотря на документы на собственность лорда Элтема или, может быть, именно из-за них. В последний раз глянув на потемневший, как вино, горизонт, Шэй отвязала Девану и выгнала птицу на крышу. Потом заперла клетку медным ключиком и со свистом перебралась на другую сторону особняка.
Она скорее почувствовала, чем увидела полет Деваны. Шелест оперения и яркий взмах снежного крыла. Скользящий к небу ангел. Послав в небеса воздушный поцелуй, Шэй направилась на запад к театру. По крайней мере одна из них обрела свободу.
11
Она не стала утруждать себя, входя в театр через двери, а просто, согнувшись, нырнула в открытое окно и прошла к лестнице по галерее. Днем зал выглядел серо и однообразно; спускаясь все ниже, она достигла дортуара. Узнаваемый запах жилища мальчиков проникал даже за дверь: пот, и эль, и что-то еще, менее приятное для обоняния. Изнутри не доносилось ни звука, и она решила, что спальня пуста, однако, открыв дверь, увидела бо?льшую часть труппы полуодетой. Напряженная, как на церковной службе, тишина; к ней повернулись лишь головы. Только Трасселл встал с постели. Поднеся палец к губам, он повел ее за угол. В лучах дневного света его лицо казалось на редкость серьезным. – Сегодня надо блюсти тишину, вчера вечером они давали частное представление.
– И Бесподобный? – спросила Шэй.
– Он с Пикманом и Пейви.
Она часто видела и Пикмана, и Пейви. Бледные, робкие мальчики, тонкие, как змейки. Им не давали ролей со словами, и в спектаклях они лишь уныло топтались на заднем плане в дешевых костюмах.
А что играли? «Клеопатру?»
– Опущенные глаза Трасселла послужили своего рода предупреждением.
– Частные маскарады, как правило, более… импровизированные. – Он впервые посмотрел ей в глаза. – Действие разворачивается скорее… гмм… под руководством зрителей.
Она добралась до спальной кельи Бесподобного. Его кровать драпировалась со всех сторон выцветшим турецким ковром. Она отодвинула полог в сторону и забралась к нему. Местами ковер так сильно протерся, что пропускал пестрый, мшистый свет, отчего Бесподобный выглядел упавшей, поросшей лишайником статуей. Только пульсирующая на шее жилка свидетельствовала, что он жив. Его грим совершенно размазался: от глаз до подбородка тянулись черные полосы разводов, а в углу рта запеклась кровь. Подойдя ближе, Шэй обвила его руками. Ковер приглушал любые внешние щумы.
Они долго лежали рядом, а потом Шэй начала говорить. Из нее с горечью изливалась история Деваны и дворецкого и все сегодняшние события, и она не заботилась о том, что мальчики снаружи могут услышать ее. Потребовалось полчаса, чтобы рассказать всю историю, и, когда она закончила и вытерла глаза простыней, Бесподобный по-прежнему даже не шевельнулся. Может, он все-таки спал. Она принимала его неподвижность за внимание, но его дыхание оставалось поверхностным и ровным. Но ей было все равно: рассказывая о Деване, она вновь исполнилась гневом. Она поправила ему выбившуюся прядь, когда его грудная клетка вдруг поднялась и опала от ее прикосновения.
Хотя, когда он внезапно заговорил, его голос звучал совсем не сонно.
– Они хотят отнять у нас все, как бы мало мы ни имели.
Кивнув, она погладила его по голове. Кровь под ее ногтями могла быть как ее, так и его.
Повернувшись, он взглянул на нее. Его губы заметно побледнели.
– Мало того, что у них больше, чем у нас. Гораздо больше, чем у нас. Они хотят, чтобы у нас ничего не осталось, – его руки зарылись в волосах, а затем нырнули под простыню. К ребрам, бедрам, рубцам шрамов.
– Они грабят нас снова и снова, и сами же презирают нас за нашу нищету.
Его глаза оставались тусклыми, как вода в затянутом ряской пруду.
– Прошлой ночью или, наверное, ближе к утру нас с Пикманом нарядили, черт их побери, как Елену Прекрасную и Клитемнестру, хотя никто из этих жирных извращенцев даже не знал эти имена. Нажравшись коньяка и лебединого мяса, они принялись указывать нам, как и что надо играть, – его рука слегка коснулась синяка на скуле. Он начал говорить с развязной господской медлительностью: «Сначала ты делаешь так, а потом он делает эдак. И затем вы все трое вместе». – На его запястьях остались розовые, как десны, следы, на которые Шэй старалась не смотреть.
– Ты знала, что Эванс забирает себе все деньги от оплаты частных представлений? Господа могут расщедриться на вознаграждение в случае «необычайного представления», но в противном случае мы всего лишь одно из блюд на их пиршестве.
Их дыхание достигло своего рода общего ритма. Он поднес руки к ее лицу.
– Знаешь, что они не могут у нас отнять? Наши голоса.
– Вот представь такое, – немного помедлив, добавил он, – черный корабль с черными разодранными в клочья парусами круто кренится под ветром, – он откинул ее волосы назад так, что их пряди пошли волнами, – звезды, отражаясь в воде, танцуют в окружающих корабль волнах. Под палубой в трюме сжалась в углу чулана девочка, так крепко держа ракушку, что видно, как ее края порезали ей кожу, – он сжал ее кулак, – и она поет что-то себе под нос, почти беззвучно, видно лишь, как шевелятся ее губы, хотя корабль пуст, как свежевыкопанная могила. И вдруг она замирает, прислушиваясь…
Из дортуара доносился лишь тихий шорох движений.
– Прислушиваясь к чему? – спросила Шэй.
– Не знаю, – помолчав, признался Бесподобный, – к чему-то. Но ты представила ее?
Шэй представила. И все еще представляла ее.
– Конечно.
– И ее одежду?
– Да.
– Опиши мне ее.
– Для нее они выглядят слишком по-детски, – начала она, закрыв глаза, – как наряд куклы. Со множеством лишних оборок и пряжек. А подол платья опален огнем.
– А какие у нее волосы?
– Обрезаны ножом. Неровно, зигзагами, затейливыми, как готическая вязь соборов.
– И вот нос корабля, – продолжил он, улыбнувшись, – рассекает волны, их брызги изгибаются как шлейф новобрачной? Видишь их?
– Да-да-да!
– Я сотворил эти образы. Прямо сейчас. Мы сотворили их нашими мыслями, нашими голосами. Мы создали их из пустоты.
Он разжег трубку, затянулся и привлек Шэй к себе. Коснувшись ее губ, он выдохнул. Шэй позволила влажному дыму наполнить ее.
– Мы создали образы и послали их глубже, чем этот дым. Прямо… к… нашим… сердцам! – Его голос казался подавленным самой этой идеей. – Черный корабль. Живая девочка. Безбрежное море. А Эванс не смог бы ничего создать, даже потратив десять тысяч фунтов, – затянувшись еще разок, он уверенно, словно изрекал неоспоримый факт, заключил: – Нам нужен наш собственный театр. Свободный театр, сотворенный из слов. В том мире мы сможем дышать…
Ее ладони прижались к его костлявым ягодицам, а их общее дыхание пахло табаком. Услышав в последних словах подразумеваемый вопрос, она прошептала, коснувшись губами его ушной раковины:
– Я за…
Он поцеловал ее в лоб и вновь продолжил уже своим сценическим голосом:
– Девочка на корабле смахивает капли крови с платья, а затем начинает петь, поднимаясь по лестнице. Мелодия меняется в ритме ее шагов.
И Шэй услышала ту мелодию: «Ля-ля-бум-ля-ля-бум-ля…»
12
Шэй проснулась за ковром в узкой кровати вместе со спящим Бесподобным, в загустевшем от их пота воздухе. Приподнявшись на локте, она прислушалась к театральной версии утреннего хора – звукам пробуждения шестнадцати мальчиков. Она уже различала индивидуальные песни. Тише всего звучал карандаш Трасселла, к нему присоединялось учащенное дыхание Клифтона, занимавшегося зарядкой. Чуть громче журчали голоса Пикмана и Пейви, они пересказывали друг другу свои сны. Обычные, повседневные звуки места, уже казавшегося ей домом. Шэй знала мальчиков Блэкфрайерса всего лишь две недели, но они относились к ней с особой пылкостью сирот. Кем она стала для этих мальчиков с городской грязью под каждым ногтем и в каждом шве их потрепанной одежды? Она ведь была не совсем мальчиком, но и не совсем девочкой. Они обращались к ней, как к одной из них: старшие парни называли ее «мальчиком» или «парнем», а младшие даже – «сэром». Они заказывали для нее тот же эль, обсуждали с ней одних и тех же шлюх и обязательно включали ее в любые поддразнивания, затрагивающие недостатки роста или мускульной силы. А когда, в праздные часы между дневными и вечерними представлениями, они разглядывали обнаженные фигуры, нарисованные углем Трасселла, то ей предоставляли ту же самую четверть часа для уединения в занавешенной задней комнате. Но она все-таки отличалась от них. Каждый из тех четырнадцати дней, что она провела в театре, приносил ей новую роль. Она передавала новости и сообщения и хранила трагически крошечные секреты. Каждая запущенная боль подростков попадала ей в ухо, хотя она мало чем могла помочь. Она вытирала слезы и носы, игнорировала эрекцию и неизменно учила с ними тексты ролей, так что в итоге уже суфлировала без сценария. Некоторые мальчики приставали к ней с письмами родным, прося доставить, скопировать или даже написать их, и она понимала, что под их обыденным словами крылись глубокие раны: «У меня есть роль в пять строк в “Купидоне и Психее”, поэтому, наверное, я все еще нужен здесь», или «Ждет ли меня снежная сосна? Пожалуйста, ответьте, хотя я знаю, что вы заняты, ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». Безнадежные, детские жалобы, которыми – Шэй знала – они ни за что не поделятся с другими мальчиками. Слишком молодая, чтобы заменить им мать, но слишком умная и опытная для сестры, она стала для них, как поняла в порыве трепетного волнения, другом, вернее подругой. Такое понятие было ново для нее. Даже само слово звучало экзотично: как несущаяся по ветру птица джунглей. Друг, подруга. Там, на занавешенной койке, она практиковалась в произношении этих слов, пока не почувствовала, как они пообтерлись, став привычными: «Мой друг Трасселл». «Вы знаете мою подругу Алюэтту?» «Ах, это подарок одного моего друга».
Из-под покрывала донесся хрипловатый голос Бесподобного:
– Ты помнишь, о чем мы говорили вчера вечером?
Проникнув рукой под простыню в теплое лежбище, Шэй погладила его локоть. По видимой ею части руки тянулась гирлянда синяков.
– Конечно помню.
Так и не высунув голову из-под покрывал, он как-то по-взрослому пожал ей руку.
– Хорошо, тогда сегодня мы сходим к Бланку, поищем костюмы. А завтра начнем сочинять.
Через час эта парочка сидела на старой пристани под сенью позеленевших бортов корабля, накрепко пришвартованного к берегу.
– Что с ним случилось? – спросила Шэй.
Корабль выглядел поврежденным и покрытым бурой коркой водорослей. Планшири[11 - Планширь – деревянный или металлический брус, установленный по верхнему краю корабельного борта. (Прим. ред.)] позеленели, а в воздухе развевались грязные лохмотья порванных парусов. Он кренился в сторону реки, словно отвергал свое пребывание на суше.
Бесподобный протянул руку и погладил борт корабля.
– Эта старушка родилась под несчастливой звездой, она сменила множество амплуа – в том числе военного корабля, углевоза и парома, – но когда его команда вытащила Бланка из воды и продала как ловца жемчуга, он служил для перевозки рабов. Правда, это продолжалось недолго – потом одной английской экспедиции, посланной на поиски редких растений и животных для королевы, понадобился неприметный корабль для отправки своих находок домой. Угадай, кого они выбрали? – Он погладил борт корабля, как будто это был домашний питомец. – Бланк тоже отправился в обратный путь, но англичане, должно быть, подхватили там не только животных, и, как только они вышли в открытое море, экипаж начал дохнуть как мухи. Когда корабль наконец приполз в Лондон, он назывался «Альбатрос», шестеро выживших членов экипажа сгрудились на смотровой площадке мачты, и Бланк среди них. Существует множество различных юридических претензий на владение «Альбатросом», так что пока суд не разберется с ними, Бланк продолжает жить здесь. Вместе со всеми теми редкими растениями, что дико разрослись повсюду. Он клянется, что где-то там в трюме еще бродит и ягуар, но это может быть просто байкой, чтобы отпугнуть воров.
Он свистнул, подойдя к трапу, где сидел моряк, вырезая какой-то узор на куске плавника. Непринужденный и в то же время ловкий способ иметь при себе нож, не выглядя при этом угрожающе, и Шэй на случай усвоила это знание. Моряк не посмотрел наверх, но спросил:
– И кто там лезет на борт?
Бесподобный прислонился к перилам.
– Так, четыре часа в таверне выпивал за мой счет и не помнишь моего имени? Я слышал, что моряки не самые умные, но…
Мужчина по-прежнему не поднимал глаза, но в его голосе прозвучал легкий смешок.
– Ну да, только того парня звали лорд Бесподобный, как он мне сказал. А через день я завалился в театр Блэкфрайерс, и там он уже называл себя Фаустусом. А в следующий раз изображал девицу, как я слышал. У меня строгие инструкции: не пускать больше двух человек. А с вами может набраться и сотня.
– Сегодня только я и мой друг, – рассмеялся Бесподобный.
Моряк задумчиво глянул на них.
– Ну, кажется, все по-честному. Бланк торчит на своей мачте. Он не спускался весь день.
Скорчив рожу, Бесподобный повел Шэй на борт. Палуба накренилась под ужасным углом, и все вокруг захватила растительность. Виноградные лозы вырывались из люков и, карабкаясь на свободу по планширям, буйно изливались во все стороны. Цветущие лианы обвивали пушечные жерла и канатные бухты; гниющая спасательная шлюпка отяжелела от желтых, размером с тарелку, цветов. Шэй прошла по ковру из мха и травы, мягко-кочковатому, как на старых могилах. Все выглядело экзотическим и незнакомым. Пальмы прорастали плотными оранжевыми пиками, а под скособоченным деревом догнивала куча фруктов.
– Как же это они успели так дико разрастись? – спросила она.
– Пока стояли на карантине, – пояснил Бесподобный, – команда высыпала семена и вытащила наверх деревья. Они сожрали, что смогли, и грозились сжечь все остальное, если их не выпустят на свободу.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70851706) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Блэкфрайерс – первое закрытое театральное здание в Лондоне конца XVI – начала XVII века; ранее в этом здании находился монастырь монахов доминиканского ордена, носивших черную рясу и именовавшихся «черными братьями» – blackfriars. (Если не указано иное, примечания переводчика.)

2
Мориски (араб. «маленькие мавры») – в Испании и Португалии мусульмане, официально принявшие христианство, а также их потомки. (Прим. ред.)

3
Джентри – нетитулованное мелкопоместное дворянство.

4
Альтернативное название созвездия Большой Медведицы, более привычное для англичан. (Прим. ред.)

5
«Нансач-холл» (англ. Nonesuch Hall) – Несравненный или Бесподобный дворец, заложенный королем Генрихом VIII в 1538 году; считается одним из его величайших строительных проектов.

6
Мурмурация – явление скоординированного полета огромных стай птиц (скворцов, галок, ворон и т. д.), образующих динамические объемные фигуры переменной плотности.

7
Опутенки – ремешки из кожи или другого материала для удержания охотничьей птицы в руке. (Прим. ред.)

8
Pour toujours – навсегда (фр.).

9
Фартингал (англ. farthingale) – юбка с фижмами, овальный кринолин, расширяющийся по бокам. (Прим. ред.)

10
Театр «Занавес» – елизаветинский театр, расположенный на Хьюитт-стрит в Шордиче, недалеко от лондонского Сити; открылся в 1577 году и продолжал ставить пьесы до 1624 года.

11
Планширь – деревянный или металлический брус, установленный по верхнему краю корабельного борта. (Прим. ред.)