Читать онлайн книгу «Воспоминания» автора Александр Михайлович

Воспоминания
Александр Михайлович
Мемуары великого князя Александра Михайловича, внука Николая I и зятя Александра III, – не только описание его жизни с замечательно интересными подробностями дворцового этикета, особенностями воспитания и образования детей дома Романовых. Это взгляд умного, образованного, преданного своей стране человека на сложнейший период истории России. Русско-турецкая война и первый опыт узнавания реальной жизни за воротами дворца; очередное покушение на царя, его морганатический брак, затем гибель и восшествие на престол Александра III, мощью и умом которого великий князь искренне восхищается. Затем страшные события после воцарения Николая II: Ходынка, революция, война, снова революция, гибель царской семьи, бегство из страны семьи великого князя. Свой рассказ он ведет без лишнего пафоса и драматизма, трезво оценивая трагические события и фигуры их участников, пытаясь понять смысл происходящего и своего существования.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Великий князь Александр Михайлович
Воспоминания


ALEXANDER GRAND DUKE OF RUSSIA
ONCE A GRAND DUKE ALWAYS A GRAND DUKE
© Перевод, «Центрполиграф», 2024
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Рожденный великим князем

От автора
Я написал эту книгу, не преследуя никаких политических целей и никаких общественных задач.
Просто в соответствии с пережитым я захотел рассказать, что память сохранила, а главное, отметить этапы того пути, который привел меня к мысли, что единственное ценное в нашей жизни – это работа духа и освобождение живительных сил нашей души от всех пут материальной цивилизации и ложных идеалов.
Я верю, что после тяжелых испытаний в России зародится Царство Духа, Царство освобождения души человека.
Не может быть Голгофы без Воскресения. А более тяжкой Голгофы, чем Голгофа Великомученицы России, мир не видел.
Будем верить в Царство Духа.
Вот что я хотел сказать моим русским читателям.
Великий князь Александр Михайлович
Париж. Июнь 1932 г.

Глава I
4 декабря 1825 года
Высокий, с военной выправкой человек торопливо пересек залитый дождями двор императорского дворца в Таганроге и вышел на улицу.
У ворот часовой отдал ему честь, но незнакомец его не заметил. Еще миг, и высокий человек исчез во тьме ноябрьской ночи, укутавшей толстым одеялом желтоватого тумана этот южный приморский городок.
– Это кто был? – спросил сонный гвардейский капрал, вернувшийся с обхода квартала.
– Его императорское величество вышли на раннюю прогулку, – ответил часовой, но голос его звучал неуверенно.
– Да ты с ума сошел, – напустился на него капрал, – разве ты не знаешь, что его величество тяжко болен, что доктора потеряли всякую надежду и ждут конца государя до рассвета?
– Оно, может, и так, – сказал часовой, – но ни у кого другого нет таких сгорбленных плеч, как у государя. Уж я-то знаю. Каждый день в течение трех месяцев вижу его.
На этом разговор окончился. Часовой опять замер на своем посту.
Несколько часов спустя глухой звон колоколов, разносясь в воздухе на далекие версты вокруг, возвестил русским людям, что император и самодержец всероссийский, победитель Наполеона, Александр I, в Бозе почил.
Несколько фельдъегерей были срочно отправлены в Санкт-Петербург, чтобы сообщить о происшедшем правительству и законному наследнику, брату почившего царя, великому князю Константину Павловичу.
Офицеру, пользовавшемуся особым доверием, был отдан приказ сопровождать царские останки в столицу. В течение следующих десяти дней русский народ, затаив дыхание, смотрел на бледного, изможденного человека, сидевшего позади запечатанного гроба на траурной колеснице, которая мчалась со скоростью, напоминавшей атаку французской кавалерии. Ветераны Аустерлица, Лейпцига и Парижа, расквартированные вдоль длинного пути, в недоумении качали головой и говорили: какой странный конец царствования для не превзойденного никем великолепием и славой побед!
Правительство дало краткий приказ не выставлять тела усопшего императора для поклонения народа.
Тщетно иностранные дипломаты и придворные старались постичь причину таинственности. Спрошенные отговаривались незнанием и только разводили руками.
Но тут произошло событие, заставившее все взоры отвернуться от царского катафалка к площади Сената. Наследник престола великий князь Константин отрекся от своих прав на престол в пользу своего младшего брата Николая Павловича. Счастливо женатому морганатическим браком на польке Грудзинской Константину не захотелось променять мирную семейную жизнь в Варшаве на превратности венценосца. Он просил его не винить и выразил уверенность, что все подчинятся его воле. Гробовым молчанием встретил Сенат чтение собственноручно написанного отречения великого князя Константина.
Имя нового наследника великого князя Николая было мало знакомо. У императора Павла I было четыре сына, и трудно было предвидеть, что красавец Александр I умрет бездетным и что мужественный Константин поразит Россию неожиданностью отречения. Будучи на несколько лет моложе своих братьев, великий князь Николай до декабря 1825 года проходил обычную строевую карьеру, а потому лишь военные круги могли судить о способностях и характере нового императора.
Хороший и исполнительный строевой офицер, великий князь Николай привык к дисциплине и провел немало часов своей жизни в приемных высших сановников империи. У него было много высоких качеств и никакого знакомства с государственными делами; он никогда не принимал участия в заседаниях Государственного совета. К счастью для России, он мог положиться на знания и опыт любивших родину сановников империи. Эта последняя мысль ободрила тех министров, которые отправлялись представляться юному правителю России.
Однако некоторая холодность омрачила первое представление. Новый император заявил, прежде всего, что он желал бы лично прочесть письмо Константина Павловича. Как человек военный, великий князь Николай опасался интриг со стороны гражданских сановников. Ему дали письмо. Он внимательно его прочел и рассмотрел подпись. Ему все еще казалось невероятным, чтобы наследник русского престола мог ослушаться повеления Всевышнего. Во всяком случае, Николай считал, что Константин Павлович должен был заблаговременно предупредить о своих намерениях ныне покойного императора, чтобы Николай Павлович имел бы возможность и время несколько подготовиться к правлению государством.
Он сжал кулаки и поднялся со своего места. Высокий, красивый, атлетически сложенный, Николай был образцом мужской красоты.
– Мы исполняем волю нашего покойного брата и желание великого князя Константина, – объявил он, и то, что он сказал «мы», было отмечено министрами. Этот молодой человек заговорил как монарх. Мог ли он так же и действовать? Доказательство представилось гораздо раньше, чем можно было ожидать.
На следующий день, 14 декабря, когда армия должна была присягнуть новому государю, тайное политическое общество, во главе которого стояли представители родовитой молодежи, решило воспользоваться этим днем, чтобы поднять открытое восстание против престола и династии.
Даже теперь, по прошествии времени, очень трудно составить определенное мнение о политической программе тех, кого история назвала «декабристами». Гвардейские офицеры, писатели, интеллигенты – они подняли восстание не потому, что у них была какая-то общая идея, но, по примеру Французской революции, в целях освобождения угнетенного народа. Между ними не было единомыслия по вопросу о том, что будет в России после падения самодержавия. Полковник
Пестель, князь Трубецкой, князь Волконский и другие члены петербургской организации декабристов мечтали создать в России государственный строй по примеру английской конституционной монархии. Муравьев и декабристы провинциальных кружков требовали провозглашения республики в духе Робеспьера. За исключением Пестеля, человека с математическим складом ума, взявшего на себя подробную разработку проекта будущей русской конституции, остальные члены организации предпочли приложить свою энергию на зрелищную сторону переворота. Поэт Рылеев видел себя в роли Камиля Демулена, произносящим пламенные речи и прославляющим свободу. Жалкий, неуравновешенный юноша Каховский проповедовал необходимость идти по стопам «благородного Брута».
Среди многочисленных сторонников декабристов, привлеченных громкими именами отпрысков лучших русских родов, были и Кюхельбекер и Пущин, двое школьных товарищей Пушкина. Сам Пушкин, предупрежденный о приближающихся событиях, выехал из своего имения и поспешил в Петербург. Когда он выехал на петербургскую дорогу, испуганный заяц перебежал его путь у самого экипажа. Суеверный поэт остановил ямщика и велел повернуть назад.
Во всяком случае, такова была история, рассказанная им друзьям-заговорщикам, но он написал прекрасное стихотворение, посвященное их смелым начинаниям.
Хотя организация декабристов была создана еще в 1821 году, деятельность ее ничем не проявилась, кроме тайных заседаний и жарких споров, которые велись на квартирах Пестеля, Рылеева и Бестужева-Рюмина. Принимая во внимание русскую страсть к спорам, легко предположить, что декабристы ни до чего определенного и не договорились бы, если бы не таинственная смерть Александра I и отречение от престола великого князя Константина не дали резкого толчка к восстанию.
– Теперь или никогда! – воскликнул Каховский, потрясая огромным пистолетом.
Полковник Пестель колебался, но большинство заговорщиков присоединились к Каховскому.
Вечером 13 декабря, не придя к единодушному решению, они отправились по казармам и провели всю ночь в переговорах с солдатами гарнизона столицы. Их план, если у них вообще был какой-либо план, состоял в том, чтобы вывести несколько полков на Сенатскую площадь и заставить императора принять их требования установления в России конституционного образа правления. Задолго до рассвета стало ясно, что заговор не удался. Солдаты не понимали ни пламенного красноречия декабристов, ни длинных цитат из Жан-Жака Руссо. Единственный вопрос, поставленный солдатами заговорщикам, был о значении слова «конституция». Солдаты спрашивали, было ли Конституция имя польки, супруги великого князя Константина Павловича.
– Еще есть время, – предложил Пестель, – все отменить!..
– Слишком поздно, – ответили его соратники, – правительству уже известно, что происходит в гарнизоне. Нас все равно арестуют и предадут суду. Лучше умереть в борьбе!
На рассвете два батальона, под командой офицеров-заговорщиков, решились выступить. Их продвижение по улицам по направлению к Сенату не вызвало никакого сопротивления. Правда, военный губернатор Санкт-Петербурга, герой Отечественной войны граф Милорадович, выставил на Сенатской площади полк преданной правительству кавалерии и одну батарею артиллерии, но допустил мятежников построиться перед Сенатом.
В это утро тяжелый туман поднимался с берегов Невы над Петербургом. Когда к полудню он рассеялся, смятенные толпы народа увидели на Сенатской площади батальоны мятежников и верные правительству полки, стоящие друг против друга на расстоянии трехсот шагов.
Время шло. Солдатам захотелось есть. Главари тайной организации чувствовали себя жалкими и беспомощными. Они были готовы пожертвовать своими жизнями, но правительство, как было видно, не хотело кровопролития. Со стороны декабристов было бы сущим безумием атаковать имевшимися в их распоряжении батальонами пехоты соединенные силы кавалерии и артиллерии.
– Стоячая революция! – раздался чей-то голос сзади.
И эта ставшая исторической фраза была встречена взрывом смеха.
Внезапно по рядам пронесся шепот:
– Молодой император! Молодой император! Посмотрите – вот он верхом рядом с Милорадовичем!
Вопреки уговорам приближенных и свиты не рисковать своей жизнью, император Николай Павлович решил лично принять командование верными ему войсками. Окруженный группой военных, верхом на громадной лошади, он представлял собою хорошую мишень для мятежников. Даже плохой стрелок не мог бы промахнуться!
– Ваше императорское величество! – взмолился испуганный Милорадович. – Прошу вас вернуться во дворец!
– Я останусь здесь, – последовал твердый ответ, – кто-то должен спасти жизнь этих сбитых с толку людей.
Милорадович пришпорил своего славного коня и поскакал в противоположный конец площади. Как и его монарх, генерал не боялся русских солдат. Они никогда не решились бы выстрелить в генерала, который еще недавно вел их против старой гвардии Наполеона.
Остановившись против мятежников, Милорадович произнес одну из тех речей, которые в 1812 году вдохновляли не один из геройских полков на боевые подвиги. Каждое слово генерала попадало в цель. Солдаты улыбались шуткам генерала, и их лица светлели. Еще минута, и они последовали бы его «братскому совету старого солдата» и вернулись в свои казармы…
Но в эту критическую минуту темная фигура встала между солдатами и Милорадовичем.
Бледный, растрепанный, пахнущий винным перегаром, с утра так и не расстававшийся со своим пистолетом, Каховский прицелился и выстрелил в упор в Милорадовича. Генерал откинулся в седле. Негодующие крики послышались и с той и с другой стороны. Император Николай нахмурился и бросил быстрый взгляд в сторону батареи. Раздались выстрелы.
Эхо разнесло их по всему городу…
«Стоячая революция» кончилась. Несколько десятков солдат было убито, и все главари мятежа до полуночи арестованы.
Позже император подписал приговор к казни через повешение Пестеля, Каховского, Бестужева-Рюмина, Рылеева и Муравьева, а остальных их сообщников – к каторжным работам в Сибири.
Во время одного из своих путешествий по Сибири император расспрашивал о мельчайших подробностях жизни сосланных им представителей аристократии, которые, сами того не подозревая, сделались предшественниками движения, которому суждено было достичь своей цели девяносто два года спустя.
Также выразил он желание побеседовать со старцем, известным под именем Федор Кузьмич, и сделал большой крюк с пути, чтобы посетить его убогую хижину в сибирской глуши.
Свидание произошло без свидетелей. Император оставался с глазу на глаз со старцем более трех часов. Он вышел от него в глубокой задумчивости. Свите царя показалось, что на глазах его были слезы.
«Может быть, – писал впоследствии один из свиты, – есть доля правды в легенде, которая говорит, что в Петропавловском соборе под видом Александра I погребен простой солдат, а подлинный император скрывался в Сибири под именем старца Федора Кузьмича».
Мой покойный брат, великий князь Николай Михайлович, работая несколько лет в наших семейных архивах, старался найти подтверждение этой удивительной легенды. Он верил в ее правдоподобие, но дневники нашего деда Николая I, как это ни странно, даже не упоминают о посещении им старца Федора Кузьмича.
Началом легенды было слово часового Таганрогского дворца; это слово подхватила народная молва, упорно говорившая, что сибирский старец Федор Кузьмич был не кто иной, как император Александр I, скрывшийся в ночь его мнимой кончины. Неопровержимым фактом также остаются мистическая настроенность императора Александра I в последние годы его царствования, которая давала историкам основание верить в легенду.
Утомленный продолжительными войнами с Наполеоном и потеряв всякую веру в немецких, английских и австрийских союзников, мой царственный внучатый дядя любил месяцами жить в провинциальном захолустье своего Таганрогского дворца, читая Библию вместе со своей грустной и прекрасной женой, оплакивавшей долгими годами свою бездетность.
Император Александр, страдая бессонницей, часто вставал ночами, стараясь рассеять думы, полные видений прошлого.
Две сцены преследовали его постоянно: граф Пален, входящий в его комнату 11 марта 1801 года с вестью об убийстве его отца императора Павла I; и Наполеон в Тильзите, обнимающий его и обещающий поддерживать вечный мир в Европе. Оба этих человека лишили его юности и обагрили его руки кровью.
Снова и снова перечитывал он слова Библии, подчеркнутые его карандашом: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем: и вот, все суета» (Екклесиаст, 1: 14).

Глава II
Мое рождение
– Ее императорское высочество великая княгиня Ольга Федоровна благополучно разрешилась от бремени младенцем мужеского пола, – объявил 1 апреля 1866 года адъютант великого князя Михаила Николаевича, тогдашнего наместника на Кавказе, вбегая в помещение коменданта тифлисской крепости. – Прошу произвести пушечный салют в сто один выстрел! – Это даже перестает быть забавным, – сказал старый генерал, сумрачно глядя на висящий перед ним календарь. – Мне уже этим успели надоесть за все утро. Забавляйтесь вашими первоапрельскими шутками с кем-нибудь другим, или же я доложу об этом его императорскому высочеству.
– Вы ошибаетесь, ваше превосходительство, – нетерпеливо перебил адъютант, – это не шутка. Я иду прямо из дворца и советовал бы вам исполнить приказ его высочества немедленно!
Комендант пожал плечами, еще раз кинул взор на календарь и отправился во дворец проверить новость.
Полчаса спустя забухали орудия, и специальное сообщение наместника оповестило взволнованных грузин, армян, татар и другие народности Тифлиса о том, что новорожденный великий князь будет наречен при крещении Александром в честь его царственного дяди императора Александра II.
2 апреля 1866 года, в возрасте 24 часов от роду, я стал полковником 73-го Крымского пехотного полка, офицером 4-го стрелкового батальона Императорской фамилии, офицером гвардейской артиллерийской бригады и офицером кавказской гренадерской дивизии. Прекрасная кормилица должна была проявить всю свою изобретательность, чтобы угомонить обладателя всех этих внушительных рангов.
Следуя по стопам своего отца императора Николая I, человека исключительной прямолинейности и твердости взглядов, отец мой считал необходимым, чтобы его дети были воспитаны в военном духе, строгой дисциплине и сознании долга. Генерал-инспектор русской артиллерии и наместник богатого Кавказа, объединявшего до двадцати разных народностей и враждующих между собой племен, не разделял современных принципов нежного воспитания. Моя мать, до брака принцесса Цецилия Баденская, выросла в те дни, когда Бисмарк сковывал Германию железом и кровью.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что радости беззаботного детства внезапно оборвались для меня в тот день, когда мне исполнилось семь лет. Среди многочисленных подарков, поднесенных мне по этому случаю, я нашел форму полковника 73-го Крымского пехотного полка и саблю. Я страшно обрадовался, так как вообразил, что теперь сниму свой обычный костюм, который состоял из короткой розовой шелковой рубашки, широких шаровар и высоких сапог красного сафьяна, и облекусь в военную форму.
Мой отец улыбнулся и отрицательно покачал головой. Конечно, мне иногда позволят, если я буду послушным, надевать эту блестящую форму. Но прежде всего я должен заслужить честь носить ее прилежанием и многолетним трудом.
Лицо мое вытянулось, но худшее было еще впереди.
– С завтрашнего дня, – объявил мне отец, – ты уйдешь из детской. Ты будешь жить с братьями Михаилом и Георгием. Учись и слушайся своих учителей.
Прощайте, мои добрые нянюшки, мои волшебные сказки! Прощайте, беззаботные сны! Всю ночь я проплакал в подушку, не слушая ободряющих слов моего доброго дядьки казака Шевченки. В конце концов, видя, что его обещания навещать меня каждое воскресенье не производят на меня должного впечатления, он стал нашептывать испуганно:
– Вот будет срам, если его императорское величество узнают и отдадут в приказ по армии, что его племянник, великий князь Александр, отрешается от командования 73-м Крымским полком, потому что плачет, как девчонка!
Услышав это, я вскочил с постели и бросился умываться. Я пришел в ужас, что чуть не обесчестил всю нашу семью в глазах императора и России.
Еще одно событие, большей важности, совпало с днем моего рождения. Я нахожу, что оно явилось для меня прямо откровением, настолько сильно была потрясена им моя юная душа. Я говорю о первой исповеди. Добрый батюшка, отец Георгий Титов, старался всячески смягчить впечатление говения.
Впервые в моей жизни я узнал о существовании различных грехов и их определение в словах отца Титова. Семилетним ребенком я должен был каяться в своей причастности к делам дьявольским. Господь Бог, который беседовал со мной в шепоте пестрых цветов, росших в нашем саду, внезапно превратился в моем сознании в грозное, неумолимое существо.
Не глядя в мои полные ужаса глаза, отец Титов поведал мне о проклятиях и вечных муках, на которые будут осуждены те, которые утаивают свои грехи. Он возвышал голос, а я, дрожа, смотрел на его наперсный крест, освещенный лучами яркого кавказского солнца. Могло ли так случиться, что я вольно или невольно совершил какой-нибудь ужасный грех и утаил его?
– Очень часто дети берут без спроса разные мелочи у своих родителей. Это воровство и большой грех, – говорил батюшка.
Нет, я был совершенно уверен в том, что не украл даже леденца из большой серебряной вазы, которая стояла на камине, хотя она меня соблазняла не раз. Но я вспомнил о прошлом лете, проведенном в Италии. Будучи в Неаполе в саду при нашей вилле, я поднял под одним из фруктовых деревьев блестящее красное яблоко, которое издавало такой знакомый аромат, что я сразу задрожал и загрустил по далекому Кавказу.
– Отец Титов, скажите, я попаду в ад, потому что подобрал чужое яблоко в Неаполе? – спросил я.
Отец Титов успокоил меня и обещал научить, как искупить этот грех, если я ему обещаю никогда не делать ничего подобного.
Эта его готовность идти на уступки придала мне храбрости. Заикаясь, бормоча и проглатывая слова, я выразил мое удивление и сомнение по поводу существования ада.
– Вы ведь говорили, отец Титов, когда приходили к нам завтракать во дворец, что Господь Бог любит всех – мужчин, женщин, детей, животных и цветы. Так как же Он может допустить существование всех этих мук ада? Как может он одновременно любить и ненавидеть?
Теперь пришла очередь отца Титова ужасаться.
– Не повторяйте этого никогда! Это грех, кощунство. Конечно, Господь Бог любит всех. Он полон благости. Он не может ненавидеть.
– Но, батюшка, вы же мне только что сказали о тех ужасных мучениях, которые ожидают в аду грешников. Значит, Бог любит только хороших людей и не любит грешников.
Батюшка глубоко вздохнул и положил на мою голову свою большую мягкую руку.
– Мой дорогой мальчик, вы поймете это со временем. Когда-нибудь, когда вы вырастете, вы меня поблагодарите за то, что я воспитал вас в духе истинного христианства. Теперь не спрашивайте много, но поступайте так, как я вам говорю.
Я ушел из церкви с чувством, что навеки потерял что-то необычайно ценное, чего никогда не смогу приобрести вновь, даже если сделаюсь императором Всероссийским.
– Ты простился с твоими няньками? – спросил меня отец, когда я взобрался к нему на стул, чтобы пожелать спокойной ночи.
Не все ли было равно и чем мне могли помочь няньки, когда мы все попадем в ад?
С этого дня и до пятнадцатилетнего возраста мое воспитание было подобно прохождению строевой службы в полку. Мои братья Николай, Михаил, Сергей и Георгий и я жили как в казармах. Мы спали на узких железных кроватях с тончайшими матрацами, положенными на деревянные доски. Я помню, что много лет спустя, уже после моей женитьбы, я не мог привыкнуть к роскоши широкой кровати с двойным матрацем и полотняным бельем и потребовал назад мою старую походную кровать.
Нас будили в шесть часов утра. Мы должны были сейчас же вскакивать, так как тот, кто рискнул бы «поспать еще пять минут», наказывался самым строжайшим образом.
Мы читали молитвы, стоя в ряд на коленях перед иконами, потом принимали холодную ванну. Наш утренний завтрак состоял из чая, хлеба и масла. Все остальное было строго запрещено, чтобы не приучать нас к роскоши.
Затем шел урок гимнастики и фехтования. Особое внимание было обращено на практические занятия по артиллерии, для чего в нашем саду стояло орудие. Очень часто отец без предупреждения заходил к нам на занятия, критически наблюдая урок по артиллерии. В возрасте десяти лет я мог бы принять участие в бомбардировке большого города.
От 8 до 11 часов утра и от 2 до 6 пополудни мы должны были учиться. По традиции великие князья не могли обучаться ни в казенных, ни в частных учебных заведениях, а потому мы были окружены целым штатом наставников. Наша учебная программа, разделенная на восьмилетний период, состояла из уроков по Закону Божию, истории православной церкви, сравнительной истории других исповеданий, русской грамматике и литературе, истории иностранной литературы, истории России, Европы, Америки и Азии, географии, математики (заключавшей в себе арифметику, алгебру, геометрию и тригонометрию), языков французского, английского и немецкого и музыки. Сверх того нас учили обращению с огнестрельным оружием, верховой езде, фехтованию и штыковой атаке. Мои старшие братья Николай и Михаил изучали также латинский и греческий языки, нас же, младших, освободили от этой пытки.
Учение не было трудным ни для меня, ни для моих братьев, но излишняя строгость наставников оставила в нас всех осадок горечи. Можно с уверенностью сказать, что современные любящие родители воспротивились бы, если бы их детей воспитывали так, как это было принято в русской императорской семье эпохи моего детства.
Из-за малейшей ошибки в немецком слове нас лишали сладкого. Ошибка в вычислении скоростей двух встречных поездов – задача, которая имеет для учителей математики особую притягательную силу, – влекла за собою стояние на коленях носом к стене в течение целого часа.
Однажды, когда мы были доведены до слез какой-то несправедливостью педагогов и попробовали протестовать, последовал рапорт отцу с именами зачинщиков, и мы были сурово наказаны.
Для меня навсегда останется непостижимым, как такая давящая система воспитания не притупила наши умы и не вызвала ненависти ко всем тем предметам, которым нас обучали в детстве.
Должен, однако, добавить, что все монархи Европы, казалось, пришли к молчаливому соглашению, что их сыновья должны быть воспитаны в страхе Божьем для правильного понимания будущей ответственности перед страной. Много лет спустя, делясь воспоминаниями с германским императором Вильгельмом, я оценил сравнительную мягкость наших тифлисских учителей. Его наследник, германский кронпринц, женатый на одной из моих племянниц, сухо добавил, что количество наказаний, полученных в детстве отцом-монархом, не смягчает тропы испытаний, по которой идет его сын.
Завтраки и обеды, столь приятные в жизни каждой семьи, не вносили разнообразия в строгую рутину нашего воспитания.
Наместник Кавказа должен был быть представителем государя императора в сношениях с миллионами верноподданных, живущих на юге России, и за наш стол садилось ежедневно не менее тридцати или сорока человек. Официальные лица, прибывшие на Кавказ из Петербурга, восточные властители – отправлявшиеся представиться царю, военачальники подчиненных наместнику губерний и областей, общественные деятели с женами, лица свиты и придворные дамы, офицеры личной охраны и наши наставники – все пользовались случаем, чтобы высказать свои политические взгляды и ходатайствовать о различных милостях в Тифлисском дворце.
Мы, дети, должны были во время завтраков и обедов строго следить за собой и отнюдь не начинать разговаривать, пока к нам не обратятся. Как часто, сгорая от желания рассказать отцу о том, какую замечательную крепость мы построили на вершине горы или же какие японские цветы посадил наш садовник, должны были мы сдерживаться, молчать и слушать важного генерала, который разглагольствовал о нелепости последних политических планов Дизраэли.
Если же к нам обращались с каким-либо вопросом, что, конечно, делалось из чувства подобострастия пред наместником его величества, то мы должны были отвечать в тех рамках, которые нам предписывал строгий этикет. Когда какая-нибудь дама с приторно-сладкой улыбкой на губах спрашивала меня о том, кем бы я хотел быть, она сама прекрасно знала, что великий князь Александр не может желать быть ни пожарным, ни машинистом, чтобы не навлечь на себя неудовольствия великого князя – отца. Выбор моей карьеры был весьма ограничен: он лежал между кавалерией, которой командовал мой дядя, великий князь Николай Николаевич-старший, артиллерией, которая была в ведении моего отца, и военным флотом, во главе которого стоял другой мой дядя – великий князь Константин Николаевич.
– Для такого мальчика, как вы, – обыкновенно говорила улыбающаяся дама, – самое лучшее – следовать по стопам вашего августейшего отца.
Что другое можно было ответить на подобный вопрос, если принять во внимание, что в это время двенадцать пар глаз моих наставников впивались в меня, стараясь внушить мне достойный ответ?
Брат Георгий как-то робко высказал желание сделаться художником-портретистом. Его слова были встречены зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженым мимо его прибора.
Порядок распределения мест за столом исключал для нас, детей, всякую возможность посмеяться над теми или иными странностями гостей или же пошептаться между собой. Нам никогда не позволяли сидеть вместе, а размещали между взрослыми. Нам было объяснено, что мы должны были себя вести в отношении наших соседей так, как вел бы себя наш отец. Мы должны были улыбаться неудачным остротам наших гостей и проявлять особый интерес к политическим новостям.
Кроме того, мы должны были всегда помнить, что в один прекрасный день нас повезут в Россию, которая находится за хребтом Кавказских гор. Там, в гостях у нашего царственного дяди, говорили нам, мы с признательностью вспомним наших наставников, которым мы обязаны нашими хорошими манерами. Иначе наши кузены будут указывать на нас пальцами и называть «дикими кавказцами»!
Встав из-за стола, мы могли играть в кабинете отца в течение часа после завтрака и двадцати минут после обеда. Кабинет была огромная комната, покрытая удивительными персидскими коврами и украшенная по стенам кавказскими саблями, пистолетами и ружьями. Окна кабинета выходили на Головинский проспект (главная улица Тифлиса), и из них можно было наблюдать интересные картины восточного быта.
Мы не могли насмотреться на высоких, загорелых горцев в серых, коричневых или же красных черкесках, верхом на чистокровных скакунах, с рукой на рукояти серебряных или золотых кинжалов, покрытых драгоценными камнями. Привыкнув встречать у отца представителей различных кавказских народностей, мы без особого труда различали в толпе беспечных персов, одетых в пестрые ткани и ярко выделявшихся на черном фоне одежд грузин и простой формы наших солдат. Армянские продавцы фруктов, сумрачные татары верхом на мулах, желтолицые бухарцы, кричащие на своих тяжело нагруженных верблюдов, – вот главные персонажи этой вечно двигавшейся панорамы.
Громада Казбека, покрытого снегом и пронзающая своей вершиной голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены вечно кричащей толпой. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шумную гамму этого шумного города.
Красота окружающей природы обыкновенно накладывает отпечаток грусти на склад юного характера. Но мы все были беспечно счастливы в те короткие минуты, которые оставались в нашем распоряжении между строевыми занятиями и учебными классами.
Мы любили Кавказ и мечтали навсегда остаться в Тифлисе. Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев Санкт-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно от часу до двух и от восьми до половины девятого вечера пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России.
К счастью для судеб империи, наши гувернеры не дремали, и в тот момент, когда мы принимались распределять между собой главные посты, неприятный голос напоминал нам, что нас ожидают в классной комнате неправильные французские глаголы.
Ровно в девять мы должны были идти в нашу спальную, надевать длинные белые ночные рубашки (пижамы тогда еще не были известны в России), немедленно ложиться и засыпать. Но и в постелях мы оставались под строгим надзором. Не менее пяти раз за ночь дежурный наставник входил в нашу комнату и окидывал подозрительным взглядом кровати, в которых под одеялами лежали, свернувшись, пятеро мальчиков.
Около полуночи нас будило звяканье шпор, возвещавшее приход отца. На просьбы моей матери нас не будить отец отвечал, что будущие солдаты должны приучаться спать, несмотря ни на какой шум.
– Что они будут делать потом, – говорил он, – когда им придется урывать несколько часов для отдыха под звуки канонады?
Никогда не забуду я его высокой фигуры и серьезного, красивого лица, склоненного над нашими кроватками, когда он благословлял нас широким крестным знамением. Потом, прежде чем покинуть нашу спальную, он молился пред иконами, прося Всевышнего помочь ему сделать из нас добрых христиан и верноподданных государя и России. Никакие религиозные сомнения не омрачали его твердых убеждений. Он верил каждому слову Священного Писания и воздавал Божье Богу, а кесарево кесарю.
В глазах наших родителей и воспитателей мы были здоровыми, нормальными детьми, но современный педагог нашел бы в нас неудовлетворенную жажду к большей ласке и к проявлению привязанности. Мы страдали душой от одиночества. Наше особое положение отдаляло нас от детей нашего возраста. Нам не с кем было поговорить, и каждый из нас был слишком горд, чтобы делиться своими мыслями с другими братьями.
Сама мысль о том, чтобы явиться к отцу и утруждать его неопределенными разговорами без специальной цели, казалась просто безумием. Мать наша, со своей стороны, направляла все усилия к тому, чтобы уничтожить в нас малейшее внешнее проявление чувства нежности. В свои юные годы она прошла школу спартанского воспитания, по духу того времени в Германии, и не порицала ее.
Будучи в полном смысле этого слова демократами в наших отношениях к прислуге, мы должны были тем не менее помнить, что великий князь не должен никогда проявлять ни малейшей слабости в присутствии посторонних. Он должен выглядеть всегда довольным, скрывая свои чувства под маской официальной холодности.
Особое положение в нашей семье занимала наша сестра Анастасия Михайловна. Мы все обожали эту высокую темноволосую девушку, она была любимицей отца. Разговаривая с нею, мы воображали себя ее верными рыцарями, готовыми исполнять все приказания нашей дамы сердца и повергнуть к ее ногам всю любовь, накопившуюся в душе неделями и месяцами скучного учения. Мы страстно ревновали ее друг к другу, и у нас заныло сердце, когда в Тифлис прибыл герцог Мекленбург-Шверинский, чтобы познакомиться со своей будущей невестой.
Наша инстинктивная неприязнь к нему и к его лихой манере щелкать каблуками достигла пределов настоящей ненависти, когда наш брат Николай открыл истинную цель его визита. Его появление грозило лишить нас существа, на которое мы изливали всю нашу душевную нежность. После отъезда сестры чувства эти обратились в сторону природы, которая была неизменно ласкова и поддерживала в наших сердцах надежду.
Зимою нам разрешали выходить на двор только на один час, так что мы с нетерпением считали дни, остававшиеся до весны. Наши каникулы продолжались всего шесть недель, и мы проводили их либо в Боржоме, либо на Крымском побережье Черного моря, в имении государя императора.
Я буду всегда с благодарностью вспоминать мою болезнь скарлатиной, так как из-за нее мне удалось провести самое счастливое лето в моей жизни. Мне было тогда девять лет.
Я заболел и впал в бессознательное состояние в Боржоме, откуда мои родители собрались ехать в Санкт-Петербург для свидания с императором Александром II. Доктора сразу же определили скарлатину, и меня оставили в Боржоме на попечении графини Алотеус, гофмейстерины моей матери, адъютанта князя Меликова и лейб-медика Албануса. В течение шести недель, проведенных мною в постели, они все меня баловали, и я чувствовал себя центром всеобщего внимания.
Каждый день военный оркестр играл вблизи нашего дома мои любимые мотивы. Множество людей, проезжавших Кавказ, посещали Боржом, чтобы навестить больного сына наместника, и большинство из них приносили мне коробки с леденцами, игрушки и книги приключений Фенимора Купера. Доктор, графиня Алотеус и князь Меликов охотно играли со мной в индейцев. Вооруженный шашкой адъютанта доктор пытался скальпировать объятую ужасом придворную даму, которая, исполняя порученную ей роль, призывала на помощь бесстрашного «Белого Человека Двух Ружей». Последний, опершись о подушку, прицеливался в ее мучителей, и его пули одна за другой попадали в их лбы.
Период моего выздоровления ознаменовался рядом пикников, с поездками в лес и в горы. Уроков не было: все наставники были в Санкт-Петербурге. Мы выезжали утром в открытом экипаже, запряженном четверкой крепких горных лошадей. Дух захватывало, когда я наблюдал, как эти маленькие животные с легкостью брали самые крутые подъемы на горы. Воспоминание о горных поездках воскрешает в моей памяти один эпизод, случившийся за год до моей болезни, во время визита персидского шаха в Тифлис. Этот большой восточный человек, сидя в одном экипаже с моей матерью, во время подъема в горы так испугался, что выскочил из экипажа и в ужасе прокричал что-то ей на своем языке. Это, как оказалось, означало: «Вам придется умереть в одиночестве!»
Были счастливые для меня дни в Боржоме, когда мы собирали ежевику или играли в домино и слушали рассказы о старом Кавказе. Я едва удержался от слез, когда доктор объявил мне, что я поправился, и пришла телеграмма, сообщающая о скором прибытии моих родителей и братьев. Я сознавал, что в первый и последний раз в моем детстве я пожил в дружеском общении со взрослыми, которые проявили к оставленному на их попечении мальчику немного привязанности, не видя в этом ничего предосудительного.
Возвратившись в Тифлис, я рассеянно слушал оживленные рассказы моих братьев. Они наперебой восхищались роскошью императорского дворца в Санкт-Петербурге, но я не променял бы на все драгоценности российской короны время, проведенное в Боржоме. Я мог бы им рассказать, что в то время, как они должны были сидеть навытяжку за высочайшим столом, окруженные улыбающимися царедворцами и подобострастными лакеями, я лежал часами в высокой траве, любуясь цветами, покрывавшими красными, голубыми, желтыми и лиловыми пятнами горные склоны, и следя за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы защитить свои гнезда.
Однако я смолчал, боясь, что мои братья не оценят моего простого счастья.
1875 год полон большого значения в моей детской жизни. Вскоре после Рождества родился мой брат Алексей, а летом я встретил двух людей, которым суждено было сделаться моими лучшими друзьями на всю жизнь.
Мои родители прибегали ко всяческим предосторожностям, чтобы скрыть от нас тайну рождения брата. Очевидно, мы должны были сочетать в себе основательное знание артиллерии с искренней верой в аиста. Пальба из ста одного орудия очень удивила нас.
– Господу Богу было угодно, – возвестил нам наш воспитатель, – даровать их императорским высочествам сына.
На другой день нам разрешили войти в покои матери и посмотреть на новорожденного брата. Все улыбались и думали, что мы, мальчики, будем ревновать его к матери. Мои братья молчали, я же был преисполнен самых нежных чувств по отношению к младенцу. Я втайне надеялся, что к тому времени, когда он вырастет, все наши наставники уже закончат свое бренное существование на земле. Глядя на красное, сморщенное лицо новорожденного, я чувствовал к нему жалость.
Три недели спустя состоялось таинство крещения… Ему предшествовал большой парад войск гарнизона. Играла музыка, толпа кричала «ура!», в то время как старая придворная дама несла в церковь ребенка на руках, в сопровождении целого штата военных и гражданских чинов в полной парадной форме.
Маленький Алексей тихо лежал на шелковой подушке в длинной кружевной рубашке, перевитой голубой лентой ордена Святого Андрея Первозванного. Когда его окунали в воду, он жалобно закричал. Архиепископ читал особую молитву. Потом в том же порядке Алексея понесли обратно в покои матери.
Ни моя мать, ни отец, согласно обычаю православной церкви, не могли присутствовать при крещении. Брат Алексей умер двадцати лет от роду от скоротечной чахотки. Хоть я и был близок к нему более остальных членов нашей семьи, не жалел о его кончине. Высокоодаренный юноша, с чуткой и свободолюбивой душой, он страдал в обстановке дворцовой жизни.
Той весной мы покинули Тифлис ранее обычного, чтобы провести шесть недель в крымском имении нашего дяди. На пристани в Ялте нас встретил сам государь император, который, шутя, оказал, что хочет видеть самого дикого из своих кавказских племянников. Он ехал в коляске впереди нас по дороге в знаменитый Ливадийский дворец, известный своей роскошной растительностью.
Длинная лестница вела от дворца прямо к Черному морю. В день нашего приезда, прыгая по мраморным ступенькам, полный радостных впечатлений, я налетел на улыбавшегося маленького мальчика моего возраста, который гулял с няней, держащей ребенка на руках. Мы внимательно осмотрели друг друга. Мальчик протянул мне руку и сказал:
– Ты, должно быть, мой кузен Сандро? Я не видел тебя в прошлом году в Петербурге. Твои братья говорили мне, что у тебя скарлатина. Ты не знаешь меня? Я твой кузен Ники, а это моя маленькая сестра Ксения.
Его добрые глаза и милая манера обращения удивительно располагали к нему. Мое предубеждение в отношении всего, что было с севера, внезапно сменилось желанием подружиться именно с ним. По-видимому, я тоже понравился ему, потому что наша дружба, начавшись с этого момента, длилась сорок два года.
Старший сын наследника цесаревича Александра Александровича, он взошел на престол в 1894 году и был последним представителем династии Романовых.
Я часто не соглашался с его политикой и хотел бы, чтобы он проявлял больше осмотрительности в выборе высших должностных лиц и больше твердости в проведении своих замыслов в жизнь. Но все это касалось императора Николая II и совершенно не затрагивало моих отношений с «кузеном Ники».
Ничто не может изгладить из моей памяти образа жизнерадостного мальчика в розовой рубашке, который сидел на мраморных ступеньках длинной Ливадийской лестницы и следил, хмурясь от солнца, своими удивительной формы глазами, за далеко плывшими по морю кораблями. Я женился на его сестре Ксении девятнадцать лет спустя.
На десятом году жизни я вступил в третий год моего учения, что означало, что новый курс наук и строевых занятий будет прибавлен к моим прежним обязанностям. Оставаясь все время в обществе взрослых и слыша от них постоянно о тяжелой ответственности, ожидающей великого князя, я стал рано задумываться над вопросами, являющимися уделом более зрелого возраста. Как это ни покажется странным, но мое развитие эмоциональное, духовное и умственное на несколько лет опередило период наступления физической возмужалости.
Она дала себя почувствовать только в 1882 году, когда мои родители переехали в Санкт-Петербург окончательно и я начал посещать балет. До того времени, быть может, и вследствие строгого воспитания, я был целомудрен и в желаниях, и в помыслах. Изучение Ветхого Завета, так легко поражающее воображение ребенка, имело на ход моих мыслей совершенно обратное действие. Совершенно не сознавая сексуального смысла некоторых событий, я испытывал величайшее волнение по поводу грехопадения Адама и Евы, не уясняя себе его строго легального значения. Я находил страшной несправедливостью изгнание этих двух невинных людей из рая. Во-первых, Господь Бог должен был повелеть диаволу оставить их в покое, а во-вторых, для чего Он сотворил этот злополучный плод, причинивший всему человечеству такие муки?
Отец Титов, относившийся несколько подозрительно ко мне со дня моей первой исповеди, напрасно старался защитить в моих глазах Ветхий Завет. Он оставил меня временно в покое, молясь о спасении моей души от тьмы неверия, но в конце концов потерял терпение и пригрозил доложить обо всем моему отцу. Последнее убило во мне всякий интерес к урокам Закона Божия, и я перенес весь арсенал моих вопросов и сомнений на уроки географии и естественной истории.
Как большинство моих сверстников, я мечтал о побеге в Америку и выучил наизусть названия всех штатов, городов и рек Соединенных Штатов.
Я не давал ни отдыха, ни срока адмиралу Веселаго, которого считал экспертом по американским делам, так как он принимал участие в русской морской демонстрации, произведенной, по повелению императора Александра II, в 1863 году в американских территориальных водах, как протест по поводу вмешательства Англии в американскую гражданскую войну. Меня более всего интересовало, мог ли мальчик без особого вооружения безопасно разгуливать по улицам Нью-Йорка.
Полвека спустя, обмениваясь воспоминаниями детства с моим покойным другом Мироном Герриком, я был глубоко тронут его рассказами о том впечатлении, которое произвело на общественное мнение Западной Америки появление в американских водах русской эскадры.
– Я знаю, – рассказывал Геррик, – что это был самый трагический момент в истории нашего Союза. Я был слишком молод, чтобы сознательно следить за политическими событиями, но помню, как мать моя ходила с глазами, полными слез.
Так как все молодые люди ушли на войну, матери было трудно из-за недостатка рабочих рук на ферме. Однажды утром я играл на заднем дворе нашей фермы и вдруг услышал крик мой матери: «Мирон, Мирон, поди сюда сейчас же!» Я бросился на ее зов, думая, что произошло нечто ужасное.
Моя мать стояла посреди комнаты с газетой в руках. Слезы радости катились по ее щекам, и она беспрестанно повторяла: «Мирон, мы спасены! Русские прибыли! Мирон, мы спасены!» В то время я очень мало знал о народах, живущих вне Соединенных Штатов. Существовали коварные англичане, которых надо было остерегаться, потом были французы, написавшие те плохие книжки, о которых говорилось у нас в главном магазине. Но кто были русские? «Мама, – спросил я, – они похожи на индейцев? Скальпируют ли они так же людей?»
Очень жаль, – заключил свою беседу Геррик, – что вам не удалось бежать в Америку. Если бы вы добрались благополучно до Опо и застали бы меня на ферме, мы могли бы рассказать друг другу массу интересных вещей.
Начиная с осени 1876 года центром разговоров за нашим обеденным столом была неизбежность войны с Турцией. Все остальные темы были позабыты, так как каждый сознавал, что близость к турецкой границе поставит нашу кавказскую армию в необходимость действовать быстро. Приезжавшие из Петербурга гости в ярких красках описывали турецкие зверства в славянских странах. Несколько офицеров из свиты моего отца просили разрешения зачислиться добровольцами в болгарскую армию.
Наши ежедневные военные упражнения получили для нас новый смысл. Мы обсуждали, как бы нам пришлось действовать, если бы турки осадили Тифлис и дворец наместника. Мы завидовали брату Николаю, потому что ему уже исполнилось восемнадцать лет – возраст, когда он мог вступить в действующую армию и покрыть себя славой героя.
Нам же внушали, что война и слава – это одно и то же. Никто не говорил нам о страданиях нашей родины во время Отечественной и Крымской войн. Мы наизусть знали имена генералов, награжденных орденами Святого Георгия Победоносца, и мы дрожали, слушая повествования о героизме защитников Севастополя. Наши наставники не считали при этом нужным нам сообщить о страданиях раненых в госпиталях, о нужде в перевязочном материале, о тяжких потерях нашей армии людьми, умершими от тифозных эпидемий. Тема смерти никогда не обсуждалась в нашем присутствии. Наши царственные предки никогда не «умирали». Они «почивали в Бозе».
В это время в Тифлисе произошло дерзкое убийство. Обоих бандитов, виновных в этом преступлении, быстро поймали, судили и приговорили к смертной казни. Приговор был приведен в исполнение на пригорке, невдалеке от дворца. Войдя в утро казни в нашу классную комнату, мы увидели всех наших наставников, которые в крайнем возбуждении смотрели на что-то из окна. Вместо того чтобы приказать нам удалиться, они подозвали нас к окну. Не сознавая, в чем дело, мы подошли к окну и увидели это страшное зрелище.
Густая толпа окружала виселицу, смотря на палача, занятого последними приготовлениями. Затем появились две бледные фигуры, которых подталкивали сзади. Мгновение спустя в воздухе мелькнули две пары ног. Я закричал и отвернулся.
– Великий князь Александр никогда не будет хорошим солдатом! – строго заметил наш воспитатель.
Мне хотелось закричать, броситься на него, избить его, но отвращение сковало все мои чувства.
Прошло несколько дней, прежде чем эта ужасная картина перестала меня преследовать. Я ходил, как в дурмане, боясь смотреть через окна, чтобы не увидеть снова двух повешенных. Я готовил уроки и отвечал на поставленные мне вопросы, но не мог собраться с мыслями.
Мне казалось, что в душе моей пронесся ураган, который оставил мне обломки всего того, что было ней посеяно тремя годами упорного труда и учения.

Глава III
Моя первая война

1
Январь 1877 года принес с собою давно ожидавшееся объявление войны между Россией и Турцией. События 18771878 годов кажутся теперь, по прошествии пятидесяти лет, совершенно непонятными: восхищаться ли предусмотрительностью Дизраэли или же сожалеть о простодушии русского императорского правительства?
Быть может, было бы правильнее, если бы мы не вмешивались в балканские дела, но какие-то темные побуждения руководили лордом Биконсфильдом, чтобы он мог не поверить в искренность всеобщего возмущения в России по поводу поведения турок? Ведь одного слова из Лондона было бы достаточно, чтобы сразу же прекратить ряд убийств, подготовленных турецким правительством в славянских странах. Ведь простая предусмотрительность, предвидение ближайшего будущего показало бы английскому министерству иностранных дел те ужасные последствия, которые явились результатом английского участия в балканской неразберихе! При сложившихся обстоятельствах император Александр II счел своим долгом принять вызов Англии, хотя он и был и душой, и светлым своим разумом против войны.
Медленно продвигаясь в течение почти двух лет через полудикие балканские земли, русская армия в действительности вела жесточайшую кампанию против Британской империи. Турецкая армия была вооружена отличными английскими винтовками новейшей системы. Генералы султана следовали указаниям английских военачальников, а флот ее величества королевы Английской угрожающе появился в водах Ближнего Востока в тот момент, когда взятие Константинополя русской армией являлось вопросом нескольких недель. Российские дипломаты еще раз подтвердили свою репутацию непревзойденной глупости, уговорив императора Александра II принять так называемое «дружественное посредничество» Бисмарка и таким образом покончить с русско-турецким конфликтом на конгрессе в Берлине.
«Старый еврей – большой человек», – сказал Бисмарк, восторгаясь Дизраэли, когда последнему удалось заставить русскую делегацию принять условия мира, позорные для России, которые впоследствии неизбежно влекли за собой мировую войну. «Старый еврей» в своем желании сохранить в Европе турецкую империю поднял престиж Берлина в глазах Стамбула и, таким образом, положил фундамент для происков императора Вильгельма на Ближнем Востоке. Тысячи британских солдат погибли тридцать семь лет спустя в Галлиполи только потому, что Дизраэли хотел причинить неприятность Санкт-Петербургу в 1878 году.
Однако нет оправдания и русской дипломатии, которая, вместо того чтобы нейтрализовать шаг Дизраэли русско-германским союзом, стала способствовать бессмысленному, даже фатальному сближению России с Францией и Великобританией.
2
Мне было в те дни одиннадцать лет, и я переживал все волнения моей первой войны.
Отца назначили главнокомандующим Русской армией, и Тифлис – мирная столица Кавказа – сразу же принял грозный облик стратегического центра.
Мобилизованные солдаты, которые должны были перейти пешком горный хребет, отделявший Европейскую Россию от Южного Кавказа, так как в то время еще не было прямого железнодорожного сообщения между Тифлисом и Москвой, ежедневно получали пищу в большом парке нашего дворца, а в его нижнем этаже был открыт госпиталь.
Каждое утро мы сопровождали отца во время его обхода войск, с замиранием сердца слушая его простые, солдатские слова, обращенные к войскам, по вопросу о причинах войны и о необходимости быстрых действий.
Потом настал великий день и для меня, когда мой шефский 73-й пехотный Крымский полк проходил через Тифлис на фронт и должен был мне представиться на смотру.
В шесть часов утра я уже стоял пред зеркалом и с восторгом любовался моей блестящей формой, начищенными сапогами и внушительной саблей. В глубине души я чувствовал зависть и недоброжелательство моих братьев, завидовавших моему торжеству. Они проклинали свою судьбу, что движение их шефских полков задерживалось на севере. Они боялись, что каждая победа нашей армии на Балканах будет ставиться в заслугу «полка Сандро».
– Кажется, твои солдаты здорово устали! – сказал мой брат Михаил, глядя через окно на четыре тысячи людей, вытянувшихся фронтом пред дворцом вдоль всего Головинского проспекта.
Я не обратил внимания на это его колкое замечание. Мне мои люди показались замечательными. Я решил, что мне следовало произнести перед моим полком речь, и старался вспомнить подходящие выражения, которые вычитал в истории отечественной войны.
– Мои дорогие герои!..
Нет, это звучит как перевод с французского.
– Мои славные солдаты!..
Или еще лучше – мои славные братья!
– В чем дело? – спросил отец, входя в комнату и заметив мои позы.
– Он старается воодушевить свой полк, – ответил Михаил.
Нужна была сильная рука моего отца, чтобы остановить справедливое негодование шефа 73-го Крымского пехотного полка.
– Не ссорьтесь, дети! Не дразните Сандро! Никто не ожидает от него речей.
Я был разочарован.
– Но, папа, разве я не должен обратиться к солдатам с речью?
– Пожелай им просто Божией помощи. Теперь пойдем, и помни, что, как бы ты ни был утомлен, ты должен выглядеть веселым и довольным.
К полудню я понял предупреждение отца. Понадобилось четыре часа, чтобы осмотреть все шестнадцать рот полка, который весь состоял из бородатых великанов, забавлявшихся видом своего молодого, полного собственного достоинства шефа. Шестнадцать раз я повторил «Здорово, первая рота», «Здорово, вторая рота» и т. д. и слышал в ответ оглушительный рев из двухсот пятидесяти грудей, которые кричали «здравия желаем». Я с трудом поспевал за огромными шагами моего отца, который был на голову выше всех солдат, специально подобранных в Шефский полк за свой высокий рост. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким утомленным и счастливым.
– Ты бы отдохнул, – предложила мне мать, когда мы вернулись во дворец.
Но разве я мог думать об отдыхе, когда четыре тысячи моих солдат шли походным порядком прямо на фронт?!
Я тотчас же подошел к рельефной карте Кавказа и начал внимательно изучать путь, по которому пойдет 73-й Крымский пехотный полк.
– Я никогда не слышал, чтобы так звенели шпорами! – воскликнул брат Михаил и с презрением вышел из комнаты. Хоть он и был на три года старше меня, я тем не менее перерос его в эту зиму на полтора дюйма, и это его очень беспокоило.
3
Неделю спустя отец уехал на фронт. Мы завидовали отцу и не разделяли горя нашей рыдающей матери. Мы очень гордились им, когда он сидел в широкой коляске, запряженной четверкой лошадей, с шестью казаками, скакавшими сзади, и тремя спереди. Один из них держал в руках знамя наместника Кавказского, с большим православным крестом на фоне белых, оранжевых и черных цветов и надписью «С нами Бог!». Древко было также украшено массивным золотым крестом. Бесчисленное количество экипажей с генералами и чинами штаба следовало за коляской отца под охраной сотни конвоя. Величавые звуки национального гимна и громовые приветствия толпы усиливали торжественность минуты.
Мы, конечно, не могли и думать о наших правильных ежедневных занятиях. Мы интересовались только войной. Нам хотелось говорить только о войне. Строя планы на будущее, мы надеялись, что если война продлится еще два года, то мы сможем принять участие в боевых действиях.
Каждое утро приносило захватывающие новости. Кавказская армия взяла турецкую крепость. Дунайская армия, под командой нашего дяди великого князя Николая Николаевича-старшего, переправилась чрез Дунай и двигалась по направлению к Плевне, где должны были произойти самые кровопролитные бои. Император Александр II посетил главную квартиру, раздавая боевые награды многочисленным генералам и офицерам, имена которых мы хорошо знали.
Первая партия турецких пленных прибыла в Тифлис.
Имена многих сподвижников моего отца, в особенности имя генерала Лорис-Меликова, повторялись беспрестанно. Было приятно сознавать, что все эти генералы, бывшие нашими близкими друзьями, вдруг стали национальными героями. С радостью расстались мы с нашим военным воспитателем, который скоро после объявления войны должен был выехать на фронт, вследствие чего наступило значительное смягчение режима нашего воспитания. Как это ни стыдно признавать, но я втайне надеялся, что шальная турецкая пуля освободит нас навсегда от этого жестокого человека.
Однако совесть моя может быть спокойной: он возвратился с фронта целым и невредимым, украшенный боевыми отличиями, но его место при нас уже было занято воспитателем с менее суровым характером.
Была установлена связь при помощи особых курьеров между дворцом наместника и ставкой командующего фронтом в Александрополе, что позволяло нам быть всегда в курсе всех военных новостей. Ежедневно, по прибытии сводки, мы бросались к карте, чтобы передвинуть разноцветные флажки, обозначавшие положение на фронте. Сводка не щадила красок, чтобы описать подвиги нашей армии и дать подробные цифры убитых и пленных турок.
Турецкие потери звучали в наших ушах сладкой музыкой. Много лет спустя, командуя русским воздушным флотом во время мировой войны, я постиг не совсем обычный механизм издания официальных военных сводок и уже не мог вновь пережить энтузиазма одиннадцатилетнего мальчика, следившего с блестящими глазами за продвижениями русской армии в Турции, не думая о тех гекатомбах человеческих жизней, которые она составляла на своем пути продвижения.
В 1914 году я понял, что «тяжелые потери», которые понес «быстро отступающий противник», неизменно сопровождались еще более тяжелыми потерями нашей «славной победоносной армии». Мне кажется, что никто не в состоянии изменить оптимизма официальных реляций, а также психологии военных, способных смотреть хладнокровно на горы трупов в отбитых у противника окопах. С другой стороны, следует признать, что этика войны значительно изменилась за последние сорок лет.
Тот налет рыцарства, который был еще заметен в действиях противников в войне 1877–1878 годов, уступил место зверскому взаимоистреблению людей. Достаточно вспомнить Верден, с его 400 тысячами убитых! Читая описания кошмарных условий, в которых проходила жизнь военнопленных во время мировой войны, я всегда вспоминал о той симпатии и уважении, с которыми мы, русские, обращались в 1877 году с турецкими пленными. Александр II счел долгом принять в личной аудиенции Осман-пашу, командира турецкой армии под Плевной, возвратил пленному паше его саблю и его обласкал.
Тридцать семь лет спустя генералу Корнилову, взятому в плен австрийцами, был оказан прием, достойный преступника.
4
Относительная свобода, которой пользовались я и мои братья за время пребывания наместника на фронте, дала нам наконец возможность ознакомиться с различными классами тифлисского населения и их социальным бытом.
При наших посещениях госпиталей, а также на прогулках по улицам мы сталкивались с ужасающей нуждой. Мы видели нищету, страдания и непосильный труд, притаившиеся около самого дворца. Мы слышали рассказы, которые разрушали все наши прежние иллюзии и мечты. То, что я носил голубую шелковую рубашку и красные сафьяновые сапоги, казалось мне теперь постыдным в присутствии мальчиков-одногодок, у которых были рваные рубашки, а ноги – босы.
Многие из них голодали; и они проклинали войну, которая лишила их отцов. Мы рассказали о наших впечатлениях воспитателям и просили, чтобы нам дали возможность помочь этим бедным подросткам с изнуренными, серыми лицами. Нам ничего те ответили, но вскоре наши прогулки опять ограничились пределами дворцового парка, хотя эта мера и не стерла в нашей памяти тяжести пережитых впечатлений. Наше сознание вдруг проснулось, и весь мир принял другую окраску.
– Вам, сыновьям великого князя, хорошо живется, – сказал один из наших новых знакомых, – вы все имеете и живете в роскоши.
Мы запомнили эту странную фразу и удивлялись: что такое роскошь? Разве это правда – что мы имеем все, а те, остальные, – ровно ничего?
Перед нашим дворцом мы часто видели одного часового, красивого, веселого парня, который приветствовал нас по утрам широкой улыбкой, как-то не соответствовавшей серьезности момента отдания чести. Мы привыкли к нему, и его внезапное исчезновение заставило нас призадуматься, не послали ли и его на фронт. Как-то во время завтрака мы услышали разговор двух офицеров свиты: молодой часовой покончил самоубийством, и найденное при нем письмо с известием о смерти жены являлось единственным объяснением его смерти.
– Вы ведь знаете этих деревенских парней, – говорил один из адъютантов, – они всегда хотят присутствовать при погребении своих близких, и если им это не удается, то на них нападает тоска.
Это все, что было сказано про улыбчивого солдата, стоявшего на своем посту в далеком Тифлисе и считавшего дни, которые отделяли его от свидания с женой.
Но эта одинокая смерть поразила меня более, чем гибель десятков тысяч русских и турок, о которой говорила официальная сводка. Я постоянно ходил к тому месту, где солдатик стоял на часах. Его преемник – ветеран средних лет, с грудью, украшенной медалями, с любопытством посмотрел на меня. Он взглянул сперва на свои сапоги, затем начал считать пуговицы на мундире, подозревая, что в его форме одежды что-либо не в порядке. Мне хотелось поговорить с ним и спросить, когда он в последний раз видел свою жену. Я знал, что с часовыми разговаривать не полагается, а потому молча стоял пред ним, и мы оба старались прочесть мысли друг друга. Я старался разгадать его горе, он же терзался мыслью о том, не оторвалась ли у него на мундире пуговица. Я уверен, что, если бы мне теперь удалось каким-нибудь способом попасть в Тифлис, я без труда нашел бы то место, где русский солдат-часовой в 1878 году оплакивал потерю своей жены.
5
Мир был подписан летом 1878 года, а осенью мы отправились в Санкт-Петербург на свадьбу моей сестры Анастасии Михайловны с великим герцогом Фридрихом Мекленбург-Шверинским.
Так как это было мое первое путешествие в Европейскую Россию, я волновался более всех. Не отрываясь от окна вагона, я следил за бесконечной панорамой русских полей, которые показались мне, воспитанному среди снеговых вершин и быстрых потоков Кавказа, однообразными и грустными. Мне не нравилась эта чуждая мне страна, и я не хотел признавать ее своей родиной. В течение суток по нашем выезде из Владикавказа (до которого мы добрались в экипажах) я видел покорные лица мужиков, бедные деревни, захолустные, провинциальные города, и меня неудержимо тянуло обратно в Тифлис. Отец заметил мое разочарование.
– Не суди обо всей России по ее провинции, – заметил он, – скоро уж увидишь Москву с ее 1600 церквей и Петербург с гранитными дворцами.
Я глубоко вздохнул. Мне пришлось уже столько слышать о храмах Кремля и о роскоши императорского двора, что я заранее был уверен, что они мне не понравятся.
Мы остановились в Москве, чтобы поклониться чудотворной иконе Иверской Божией Матери и мощам кремлевских святых, что являлось официальным долгом каждого члена императорской фамилии, проезжавшего через Москву.
Иверская часовня, представлявшая собою старое маленькое строение, была переполнена народом, который хотел посмотреть на наместника и его семью. Тяжелый запах горящих свечей и высокий голос диакона, читавшего молитву, нарушили во мне молитвенное настроение, которое обычно навевает на посетителей чудотворная икона. Мне казалось невозможным, чтобы Господь Бог мог избрать подобную обстановку для откровения своим чадам святых чудес. Во всей службе не было ничего истинно христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество. Боясь, что меня накажут, я притворился, что молюсь, но был уверен, что мой Бог, Бог золотистых полей, дремучих лесов и журчащих водопадов, никогда не посетит Иверскую часовню.
Потом мы поехали в Кремль и поклонились мощам святых, почивавших в серебряных раках и окутанных в золотые и серебряные ткани. Пожилой монах в черной рясе водил нас от одной раки к другой, поднимая крышки и показывая место, куда надлежало прикладываться. У меня разболелась голова.
Еще немного в этой душной атмосфере, и я упал бы в обморок.
Я не хочу кощунствовать и еще менее оскорбить чувства верующих православных. Я просто описываю этот эпизод, чтобы показать, какое ужасное впечатление оставил этот средневековый обряд в душе мальчика, искавшего в религии красоты и любви. Со дня моего первого посещения Первопрестольной и в течение последовавших сорока лет я по крайней мере несколько сот раз целовал мощи кремлевских святых. И каждый раз я не только не испытывал религиозного экстаза, но переживал глубочайшее нравственное страдание. Теперь, когда мне исполнилось шестьдесят пять лет, я глубоко убежден, что нельзя почитать Бога так, как нам это завещали наши языческие предки.
Линия Москва – Петербург, протяжением в 605 верст, была оцеплена войсками. В течение всего пути мы видели блеск штыков и солдатские шинели. Ночью тысячи костров освещали наш путь. Сначала мы думали, что это входило в церемониал встречи наместника Кавказского, но потом узнали, что государь император предполагал в ближайшем будущем посетить Москву, а потому правительством были приняты чрезвычайные меры по охране его поезда от покушений злоумышленников. Это несказанно огорчило вас. По-видимому, политическая обстановка принимала крайне напряженный характер, если для поезда императора Всероссийского необходимо было охранять каждый дюйм дороги между двумя столицами. Это было так непохоже на то время, когда император Николай I путешествовал почти без охраны по самым глухим местам своей необъятной империи. Отец наш был очень огорчен и не мог скрыть своего волнения.
Мы приехали в Петербург как раз в период туманов, которым позавидовал бы Лондон. Лампы и свечи горели по всему дворцу. В полдень становилось так темно, что я не мог разглядеть потолка в моей комнате.
– Ваша комната приятна тем, – объяснил нам наш воспитатель, – что, когда туман рассеется, вы увидите напротив через Неву Петропавловскую крепость, в которой погребены все русские государи.
Мне стало грустно. Мало того, что предстояло жить в этой столице туманов, но еще недоставало соседства мертвецов. Слезы показались на моих глазах. Как я ненавидел Петербург в это утро. Даже и теперь, когда я тоскую по Родине, всегда стремлюсь увидеть вновь Кавказ и Крым, но совершенно искренно надеюсь никогда уже более не посетить прежнюю столицу моих предков.
Мне вспоминается, как я спорил на эту тему с моими родителями. Они любили Петербург, где провели первые счастливые годы своей супружеской жизни, но не могли вместе с тем порицать и моего пристрастия к Кавказу. Они соглашались с тем, что, в то время как Кавказ своей величавой красотой успокаивает и радует душу, Петербург неизбежно навевает давящую тоску.
6
Все большие семьи страдают от чрезмерного честолюбия их мужских представителей. В этом отношении русская императорская семья не являлась исключением.
Два течения были в семье во время моего первого пребывания при петербургском дворе в 1879 году.
У императора Александра II было шесть сыновей: Александр (будущий император Александр III), Владимир, Алексей, Сергей и Павел.
Его брат, великий князь Михаил Николаевич (мой отец), имел шестерых сыновей: Николая, Михаила, Георгия, Александра, Сергея и Алексея Михайловичей.
Его второй брат, Николай Николаевич, имел двух сыновей: Николая (ставшего в 1914 году Верховным главнокомандующим) и Петра Николаевичей.
Его третий брат, Константин Николаевич, имел четырех сыновей: Константина, Дмитрия, Николая и Вячеслава Константиновичей.
Два старших сына императора: наследник цесаревич и великий князь Александр Александрович и великий князь Владимир Александрович – женились рано, и у каждого было по три сына.
У наследника: Николай (Ники) – будущий император Николай II, Георгий (умерший в июне 1899 года в Аббас-Тумане) и Михаил – от брака с принцессой Дагмарой Датской, у великого князя Владимира Александровича от брака с Марией, герцогиней Мекленбург-Шверинской: Кирилл, Борис и Андрей. Это были представители молодого поколения династии. За исключением наследника и его трех сыновей, наиболее близких к трону, остальные мужские представители императорской семьи стремились сделать карьеру в армии и флоте и соперничали друг с другом.
Отсюда – существование в императорской семье нескольких партий и, несмотря на близкое родство, некоторая взаимная враждебность. Вначале мы, «кавказцы», держались несколько особняком от «северян»; считалось, что мы пользовались особыми привилегиями нашего дяди – царя. Мы же обвиняли «северян» в смешном высокомерии. У нас пятерых были свои любимцы и враги. Мы все любили будущего императора Николая II и его брата Георгия и не доверяли Николаю Николаевичу. Вражда между моим старшим братом Николаем Михайловичем и будущим главнокомандующим русской армией Николаем Николаевичем – вражда, начавшаяся со дня их первой встречи еще в детские годы, – внесла острую струю раздора в отношения между младшими членами императорской семьи. Нужно было выбирать между дружбой с высоким Николашей или начитанным Николаем Михайловичем.
Хотя я и был новичком в области придворных взаимоотношений, еще задолго до нашей встречи, которая произошла в 1879 году, я начал относиться неприязненно к врагу моего старшего брата. Когда же я его увидел впервые на одном из воскресных семейных обедов в Зимнем дворце, не нашел причины изменить свое отношение к нему. Все мои родные без исключения сидели за большим столом, уставленным хрусталем и золотой посудой.
Император Александр II, мягкость доброй души которого отражалась в его больших, полных нежности глазах, наследник цесаревич – мрачный и властный; с крупным телом, которое делало его значительно старше его тридцати четырех лет; суровый, но изящный великий князь Владимир; великий князь Алексей – общепризнанный повеса императорской семьи и кумир красавиц Вашингтона, куда он имел обыкновение ездить постоянно; великий князь Сергей, сноб, который отталкивал всех скукой и презрением, написанными на его юном лице; великий князь Павел – самый красивый и самый демократичный из всех сыновей государя.
Четыре Константиновича группировались вокруг своего отца, великого князя Константина Николаевича, который из-за его либеральных политических взглядов был очень непопулярен в семье.
И наконец, наш «враг» Николаша. Самый высокий мужчина в Зимнем дворце, и это действительно было так, ибо средний рост мужских представителей династии был шесть футов с лишком. В нем же было без сапог шесть футов пять дюймов, так что даже мой отец выглядел значительно ниже его. В течение всего обеда Николаша сидел так прямо, словно каждую минуту ожидал исполнения национального гимна. Время от времени он бросал холодный взгляд в сторону «кавказцев» и потом быстро опускал глаза, так как мы все, как один, встречали его враждебными взглядами.
К концу этого обеда мои симпатия и антипатия установились: я решил завязать дружбу с Ники и с его братом Георгием, с которым был уже знаком во время нашего пребывания в Крыму.
Точно так же я был не прочь избрать товарищами моих игр великих князей Павла Александровича и Дмитрия Константиновича. Что же касается остальных великих князей, то я решил держаться от них подальше, насколько мне позволят этикет и вежливость. Глядя на гордые лица моих кузенов, я понял, что у меня был выбор между популярностью в их среде и независимостью моей личности.
И произошло так, что не только осенью 1879 года, но и в течение всей моей жизни в России я имел очень мало общего с членами императорской семьи, за исключением императора Николая II, его сестер и моих братьев. Бедный Георгий умер от скоротечной чахотки у нас под Боржомом. Великий князь Павел (отец великой княгини Марии Павловны-младшей) заключил в 1902 году морганатический брак и должен был покинуть пределы России. Что же касается великого князя Дмитрия Константиновича, то в нем с ранних лет развился интерес исключительно к лошадям и к военной службе, что не могло способствовать установлению между нами интимных отношений, хотя мы и были хорошими друзьями.
Когда-нибудь романист, обладающий талантом Золя, который не побоится потратить долгие годы на архивные изыскания, изберет историю последних Романовых в качестве сюжета для большого романа-хроники, и это будет произведением не менее замечательным, чем «История Ругон-Маккаров». Отцы и сыновья, кузены и братья, дяди и племянники – мы были между собою так непохожи характерами, наклонностями и интересами, что почти невозможно поверить, что всего какие-нибудь сорок лет и два царствования прошли между смертью железного правителя Европы Николая I и вступлением на престол его несчастного правнука, последнего императора Всероссийского Николая II.
7
Брак моей сестры Анастасии послужил как бы прологом к расколу нашей личной семьи. Трое моих старших братьев начали службу в гвардии, и нужно было принять решение и о моей дальнейшей судьбе. Во всяком случае, мне стало ясно, что мы скоро все будем друг с другом разлучены. Анастасия первая начала взрослую, самостоятельную жизнь.
Высокая, стройная и темноволосая, в тяжелом платье из серебряной парчи (традиционном для великих княжон) – она была изумительно хороша, когда император Александр II повел ее, во главе свадебного шествия, в котором приняли участие представители всех царствующих домов Европы, чрез залы Зимнего дворца в дворцовую церковь. Сейчас же вслед за венчанием по православному обряду состоялось второе – по протестантскому. Таким образом и император Всероссийский, и император Германский были удовлетворены, и их родственники – великая княжна Анастасия Михайловна и герцог Фридрих Мекленбург-Шверинский – были дважды в течение сорока минут соединены брачными узами.
Семейный завтрак, поданный после второй брачной церемонии, и большой торжественный обед заполнили программу дня. Следующее утро было посвящено приему иностранных дипломатов, придворных и представителей духовенства. Потом состоялся еще один семейный обед. Только к концу второго дня жених и невеста могли сесть в специальный поезд, который должен был доставить их в Германию. Раздался свисток, почетный караул отдал честь, и мы потеряли из виду нашу Анастасию.
Мать плакала, отец взволнованно теребил перчатку. Суровый закон, предписывавший членам царствующего дома вступать в браки с равными по крови членами иностранных династий, впервые поразил нашу семью. Этот закон тяготел над нами вплоть до 1894 года, когда я первый его нарушил, женившись на великой княжне Ксении, дочери моего двоюродного брата императора Александра III.
Брак моей сестры Анастасии был поводом отъезда моей матери весною за границу. Официальным предлогом этой поездки было ее желание, чтобы мы познакомились с ее братом, великим герцогом Баденским, неофициально – мать мечтала повидать свою любимую дочь.
В течение четырех месяцев тысячи верст будут отделять нас от нашего любимого Кавказа. Напрасно я пробовал прибегнуть к всевозможным хитростям, чтобы остаться в Тифлисе, – мои родители не хотели считаться с моими желаниями. Так летом 1880 года в Бадене я впервые встретил представителей нации, которым было суждено занять такое значительное место в моей жизни. Невдалеке от герцогского дворца, в парке, играли в теннис две хорошенькие молодые американки.
Я влюбился в обеих сразу и не мог решить, которую из них я предпочитаю. Однако это не могло ни к чему привести, так как мне было строжайшим образом запрещено разговаривать с кем-либо из американцев, и за этим строго следил адъютант великого герцога. Девушки заметили мои влюбленные взгляды, и не имея представления о суровом приказе моей матери, решили, что я или застенчив, или же глуп.
Каждый раз, когда оканчивали трудный сет, они садились на скамейку неподалеку от того места, где я стоял. Громко разговаривая, он делали замечания, которые мало щадили мое мужское самолюбие.
– Что такое с этим мальчиком, – говорила более высокая из них, – неужели он глухонемой? Может быть, нам придется изучить язык глухонемых?
Я молил Бога, чтобы этот проклятый адъютант оставил бы меня хоть на минуту в покое, дабы я мог опровергнуть убеждение этих прелестных барышень в отсутствии у меня дара речи, но немецких офицеров учат в точности исполнять приказания.
В случае надобности он был способен простоять около меня, не отходя, круглые сутки. Мои робкие попытки улыбнуться незнакомкам стали вскоре известны и во дворце и явились поводом к тому, что два моих брата и немецкие кузены, под предводительством будущего рейхсканцлера Макса Баденского, стали меня беспощадно дразнить. Я начал находить под подушкой коротенькие записки, написанные рукой Михаила или Георгия: «Любящие вас американские девушки».
Маленькие американские флажки втыкались мне на пальто, или же, тогда я входил в гостиную, меня встречали звуками популярного американского марша, который играл один из моих мучителей на рояле. Только после двух недель молчаливой борьбы я уступил и стал держаться в отдалении от тенниса в течение всего остального нашего пребывания в Баден-Бадене.
К началу осени мы возвратились в Тифлис.

Глава IV
Княгиня Юрьевская

1
Зимой 1880 года, в один из туманных, тихих вечеров, сильный взрыв потряс здание Зимнего дворца. Было повреждено помещение, которое занимал караул лейб-гвардии Финляндского полка; было убито и ранено сорок человек офицеров и солдат. Это произошло как раз в тот момент, когда церемониймейстер появился на пороге столовой и объявил: «Его величество император!»
Маленькая неточность в расчете адской машины, помещенной в фундамент дворца, спасла личные покои царя от разрушения. Было разбито только немного посуды и выбито несколько стекол в окнах.
Судебное расследование обнаружило совпавшее с взрывом внезапное исчезновение из дворца одного недавно нанятого камер-лакея. Последний, по-видимому, принадлежал к партии, которая получила название нигилистов – людей, задавшихся целью уничтожения, ниспровержения существующего строя и форм жизни и являющихся, в сущности, зародышем будущего большевизма.
Партия эта начала свою террористическую деятельность в семидесятых годах и значительно усилила ее после введения императором Александром II суда присяжных, который заранее обеспечивал этим господам полное оправдание за их преступления и убийства. Так и после покушения Веры Засулич, пытавшейся убить в 1878 году петербургского генерал-губернатора Трепова, русское общество впервые услышало, как представитель судебной власти в своем резюме произнес красноречивую речь в защиту нигилизма.
Писатели, студенты, доктора, адвокаты, банкиры, купцы и даже крупные государственные деятели играли в либерализм и мечтали об установлении республиканского строя в России, стране, в которой только девятнадцать лет назад было уничтожено крепостное право.
Восемьдесят пять процентов русского народа было еще неграмотно, а наша нетерпеливая интеллигенция требовала немедленного всеобщего избирательного права для созыва Учредительного собрания. Готовность монарха пойти на уступки еще более разжигала аппетиты будущих «премьер-министров», а пассивность полиции поощряла развитие самых смелых революционных планов.
Идея цареубийства носилась в воздухе. Никто не чувствовал ее острее, чем Ф.М. Достоевский, на произведения которого теперь можно смотреть как на удивительные пророчества грядущего большевизма. Незадолго до его смерти, в январе 1881 года, Достоевский в разговоре с издателем «Нового времени» А.С. Сувориным заметил с необычайной искренностью:
– Вам кажется, что в моем последнем романе «Братья Карамазовы» было много пророческого? Но подождите продолжения. В нем Алеша уйдет из монастыря и сделается анархистом. И мой чистый Алеша – убьет царя…
2
При известии о покушении в Зимнем дворце отец сразу собрался в Петербург. В такое время он не мог оставаться вдали от своего любимого царственного брата. Нам было сказано готовиться провести эту зиму в столице.
Тяжелые тучи висли над всей страной. Официальные приемы, устроенные нам властями по пути нашего следования на север, не могли скрыть всеобщей тревоги. Все понимали, что покушения на государя, ставшие хроническим явлением, прекратятся лишь тогда, когда более твердая рука станет у власти. Многие предполагали, что мой отец должен взять на себя полномочия диктатора, ибо все уважали в нем твердость убеждений и бесстрашие солдата.
Но мало кто из русского общества сознавал, что даже самые близкие и влиятельные члены императорской семьи должны были в то время считаться с посторонним влиянием женщины на государя. Мы, дети, узнали о ее существовании накануне прибытия нашего поезда в Петербург, когда нас вызвали в салон-вагон к отцу.
Войдя, мы тотчас же поняли, что между нашими родителями произошло разногласие. Лицо матери было покрыто красными пятнами, отец курил, размахивая длинной черной сигарой, – что бывало чрезвычайно редко в присутствии матери.
– Слушайте, дети, – начал отец, поправляя на шее ленту ордена Святого Георгия Победоносца, полученного им за покорение Западного Кавказа, – я хочу вам что-то сказать, пока мы еще не приехали в Санкт-Петербург. Будьте готовы встретить новую императрицу на первом же обеде во дворце.
– Она еще не императрица! – горячо перебила моя мать. – Не забывайте, что настоящая императрица Всероссийская умерла всего только десять месяцев тому назад!
– Дай мне закончить… – резко перебил отец, повышая голос. – Мы все – верноподданные нашего государя. Мы не имеем права критиковать его решения. Каждый великий князь должен так же исполнять его приказы, как последний рядовой солдат. Как я уже начал вам объяснять, дети, ваш дядя-государь удостоил браком княжну Долгорукую. Он пожаловал ей титул княгини Юрьевской до окончания траура по вашей покойной тетушке императрице Марии Александровне. Княгиня Юрьевская будет коронована императрицей. Теперь же вам следует целовать ей руку и оказывать то уважение, которое этикет предписывает в отношении супруги царствующего императора. От второго брака государя есть дети; трое: мальчик и две девочки. Будьте добры к ним.
– Вы, однако, слишком далеко заходите, – сказала матушка по-французски, с трудом сдерживая свой гнев.
Мы пятеро переглядывались. Тут я вспомнил, что во время нашего последнего пребывания в Петербурге нам не позволили подходить к ряду апартаментов в Зимнем дворце, в которых, мы знали, жила молодая красивая дама с маленькими детьми. – Сколько лет нашим кузенам? – прервал вдруг молчание мой брат Сергей, который даже в возрасте одиннадцати лет любил точность во всем.
Отцу этот вопрос, по-видимому, не понравился.
– Мальчику семь, девочкам шесть и четыре года, – сухо сказал он.
– Как же это возможно?.. – начал было Сергей, но отец поднял руку:
– Довольно, мальчики! Можете идти в ваш вагон.
Остаток дня мы провели в спорах о таинственных событиях Зимнего дворца. Мы решили, что, вероятно, отец ошибся и что, по-видимому, государь император женат на княгине Юрьевской значительно дольше, чем 10 месяцев. Но тогда неизбежно выходило, что у него было две жены одновременно. Причину отчаяния моей матери я понял значительно позже. Она боялась, что вся эта история дурно повлияет на нашу нравственность: ведь ужасное слово «любовница» было до тех пор совершенно исключено из нашего обихода.
3
Сам старый церемониймейстер был заметно смущен, когда в следующее после нашего приезда воскресенье члены императорской семьи вечером собрались в Зимнем дворце у обеденного стола, чтобы встретиться с княгиней Юрьевской. Голос церемониймейстера, когда он постучал три раза об пол жезлом с ручкой из слоновой кости, звучал неуверенно:
– Его величество и светлейшая княгиня Юрьевская!
Мать моя смотрела в сторону, цесаревна Мария Федоровна потупилась… Моя будущая свекровь, в то время жена наследника престола, великого князя Александра Александровича, опустила глаза. Она бы не так сильно возражала против этого для себя, но она думала о своей сестре Александре, вышедшей замуж за принца Уэльского. Что скажет старая королева Виктория, когда услышит об этом позоре?..
Император быстро вошел, ведя под руку молодую красивую женщину. Он весело кивнул моему отцу и окинул испытующим взглядом могучую фигуру наследника.
Вполне рассчитывая на полную лояльность своего брата (нашего отца), он не имел никаких иллюзий относительно взгляда наследника на этот второй его брак. Княгиня Юрьевская любезно отвечала на вежливые поклоны великих княгинь и князей и села рядом с императором в кресло покойной императрицы. Полный любопытства, я не спускал с княгини Юрьевской глаз.
Мне понравилось выражение ее грустного лица и лучистое сияние, идущее от светлых волос. Было ясно, что она волновалась. Она часто обращалась к императору, и он успокаивающе поглаживал ее руку. Ей, конечно, удалось бы покорить сердца всех мужчин, но за ними следили женщины, и всякая ее попытка принять участие в общем разговоре встречалась вежливым холодным молчанием. Я жалел ее и не мог понять, почему к ней относились с презрением за то, что она полюбила красивого, веселого, доброго человека, который, к ее несчастью, был императором Всероссийским?
Долгая совместная жизнь нисколько не уменьшила их взаимного обожания. В шестьдесят четыре года император Александр II держал себя с нею как восемнадцатилетний мальчик.
Он нашептывал слова одобрения в ее маленькое ушко. Он интересовался, нравятся ли ей вина. Он соглашался со всем, что она говорила. Он смотрел на всех нас с дружеской улыбкой, как бы приглашая радоваться его счастью, шутил со мною и моими братьями, страшно довольный тем, что княгиня, очевидно, нам понравилась.
К концу обеда гувернантка ввела в столовую их троих детей. – А вот и мой Гога! – воскликнул гордо император, поднимая в воздух веселого мальчугана и сажая его на плечо. – Скажи-ка нам, Гога, как тебя зовут?
– Меня зовут князь Георгий Александрович Юрьевский, – ответил Гога и начал возиться с бакенбардами императора, теребя ручонками.
– Очень приятно познакомиться, князь Юрьевский! – шутил государь. – А не хочется ли, молодой человек, вам сделаться великим князем?
– Саша, ради бога, оставь! – нервно сказала княгиня.
Этой шуткой Александр II как бы пробовал почву среди своих родственников по вопросу об узаконении своих морганатических детей. Княгиня Юрьевская пришла в величайшее смущение и в первый раз забыла об этикете двора назвала государя – своего супруга – во всеуслышание уменьшительным именем.
К счастью, маленький Гога был слишком занят исполнением роли парикмахера его величества, чтобы задумываться над преимуществами императорского титула, да и царь не настаивал на ответе. Одно было ясно: император решил игнорировать неудовольствие членов императорской фамилии и хотел из этого первого семейного обеда устроить веселое воскресенье для своих детей.
После обеда состоялось представление итальянского фокусника, а затем самые юные из нас отправились в соседний салон с Гогой, который продемонстрировал свою ловкость в езде на велосипеде и в катании на коврике с русских гор. Мальчуган старался подружиться со всеми нами, и в особенности с моим двоюродным племянником Ники (будущим императором Николаем II), которого очень забавляло, что у него, тринадцатилетнего, есть семилетний дядя.
На обратном пути из Зимнего дворца мы были свидетелями новой ссоры между родителями.
– Что бы ты ни говорил, – заявила моя мать, – я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! Она достойна презрения. Как смеет она в присутствии всей императорской семьи называть Сашей твоего брата.
Отец вздохнул и в отчаянии покачал головой.
– Ты не хочешь понять до сих пор, моя дорогая, – ответил он кротко, – хороша ли она или плоха, но она замужем за государем. С каких пор запрещено женам называть уменьшительным именем своего законного мужа в присутствии других? Разве ты называешь меня «ваше императорское высочество»?
– Как можно делать такие глупые сравнения! – сказала моя мать со слезами на глазах. – Я не разбила ничьей семьи. Я вышла за тебя замуж с согласия твоих и моих родителей. Я не замышляю гибели империи.
Тогда настала очередь отца рассердиться.
– Я запрещаю, – он делал при этом ударение на каждом слове, – повторять эти позорные сплетни! Будущей императрице Всероссийской вы и все члены императорской семьи, включая наследника и его супругу, должны и будете оказывать полное уважение! Тема закрыта раз и навсегда!
«Где я видел княжну Юрьевскую?» – спрашивал я себя, прислушиваясь к разговору родителей. И в моем воспоминании выросла картина придворного бала в один из прошлых наших приездов в Санкт-Петербург.
Громадные залы Зимнего дворца были украшены орхидеями и другими тропическими растениями, привезенными из императорских оранжерей. Бесконечные ряды пальм стояли на главной лестнице и вдоль стен галерей. Восемьсот служащих и рабочих две недели трудились над украшением дворца. Придворные повара и кондитеры старались перещеголять один другого в изготовлении яств и напитков.
Окончание периода траура дало возможность великим княгиням и придворным дамам продемонстрировать свои бесценные бриллиантовые диадемы, жемчужные ожерелья, изумрудные браслеты, сапфировые броши и рубиновые кольца, ярко сияющие в свете колоссальных дворцовых люстр на впечатляющем фоне сверкающих мундиров иностранных послов, придворных, офицеров гвардейских полков и приезжих восточных властителей.
Я часто размышляю о том, что случилось со всеми этими великолепными украшениями. Хранятся ли они в темных сейфах оптовых торговцев в Амстердаме, Лондоне и Париже, или я когда-нибудь увижу знаменитые сапфиры моей матери, украшающие руки любезной хозяйки на Парк-авеню? Я также задаюсь вопросом, мог ли кто-нибудь из двух с лишним тысяч мужчин и женщин, присутствовавших той январской ночью в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, предвидеть, что мой двоюродный брат Ники, потянувший меня за рукав, чтобы я подошел полюбоваться настоящим персидским шахом, будет застрелен в подвале в Сибири тридцать семь лет спустя?
Мне разрешили надеть на бал форму 73-го Крымского пехотного полка, шефом которого я состоял от рождения, и я важно выступал между кавалергардами в касках с двуглавым орлом, которые стояли при входе в зал.
Весь вечер я старался держаться подальше от моих родителей, чтобы какое-нибудь неуместное замечание не нарушило моего великолепия.
Высочайший выход открыл бал. Согласно церемониалу, бал начинался полонезом. Государь шел в первой паре рука об руку с цесаревной Марией Федоровной, за ним следовали великие князья и великие княгини в порядке старшинства. Так как великих княгинь, чтобы составить пары, было недостаточно, младшие великие князья, как я, должны были идти в паре с придворными дамами. Моя дама была стара и помнила детство моего отца. Наша процессия не была, собственно говоря, танцем в совершенном значении этого слова. Это было торжественное шествие с несколькими камергерами впереди, которые возвещали наше прохождение через все залы Зимнего дворца. Мы прошли три раза через залы, после чего начались танцы. Кадриль, вальс и мазурка были единственными танцами того времени, допущенными этикетом.
Когда пробила полночь, танцы прекратились и государь, в том же порядке, повел всех к ужину. Танцующие, сидящие и проходящие через одну из зал часто поднимали глаза на хоры, показывали на молодую, красивую даму и о чем-то перешептывались. Я заметил, что государь часто смотрел на нее, ласково улыбаясь. Это и была княгиня Юрьевская.
Граф Лорис-Меликов часто покидал залу. Возвращаясь, он каждый раз подходил к государю и что-то докладывал ему.
По-видимому, темой его докладов были те чрезвычайные меры охраны, которые были приняты по случаю бала. Их разговор заглушался пением артистов Императорской оперы, которые своей программой, составленной из красивых, но грустных мелодий, усиливали напряженность атмосферы и навевали тоску. Как бы то ни было, но низким басам и высоким сопрано не удалось согнать бодрой улыбки с лица государя. Но невозможно было ошибиться в отношении состояния его супруги. Она знала, что ее ненавидят. У нее не осталось сил продолжать борьбу с жестоким миром, не простившим ей успеха. Она хотела покончить со всем этим любой ценой. Она согласилась бы на провозглашение республики, чтобы остаться только со своим Сашей и их детьми.
Государь удалился сейчас же после ужина вопреки правилам этикета. Танцы возобновились, но моя дама заснула. Я пробежал по залам, чтобы поговорить по душам с бывшим адъютантом моего отца, только что прибывшим из Тифлиса. Я жаждал услышать новости о милом Кавказе, где можно было спать спокойно: двухмесячное пребывание в Санкт-Петербурге приучило меня слышать взрыв в каждом подозрительном звуке.
4
Губительное влияние княгини Юрьевской явилось темой всех разговоров зимою 1880/81 года. Члены императорского дома и представители петербургского общества открыто обвиняли ее в намерении передать диктаторские полномочия ее любимцу графу Лорис-Меликову и установить в империи конституционный образ правления.
Как всегда бывает в подобных случаях, женщины были особенно безжалостны к матери Гоги. Руководимые уязвленным самолюбием и ослепленные завистью, они спешили из одного великосветского салона в другой, распространяя самые невероятные слухи и поощряя клевету.
Факт, что княгиня Юрьевская (Долгорукая) принадлежала по рождению к одному из стариннейших русских родов Рюриковичей, делал ее положение еще более трудным, ибо неугомонные сплетники распространяли фантастические слухи об исторической вражде между Романовыми и Долгорукими. Они передавали легенду, как какой-то старец, 200 лет тому назад, предсказал преждевременную смерть тому из Романовых, который женится на Долгорукой. В подтверждение этой легенды они ссылались на трагическую кончину Петра II. Разве он не погиб в день, назначенный для его бракосочетания с роковой княжной Долгорукой? И разве не было странным то, что лучшие доктора не могли спасти жизнь единственному внуку Петра Великого?
Напрасно наш лейб-медик старался доказать суеверным сплетникам, что медицинская наука в восемнадцатом столетии не умела бороться с натуральной оспой и что молодой император умер бы так же, если бы обручился с самой счастливой девушкой на свете. Сплетники выслушивали мнение медицинского авторитета, но продолжали свою кампанию.
Начало романа государя с княжной Долгорукой общественное мнение связывало с выступлениями нигилистов.
– Мой милый доктор, – говорила одна титулованная дама с большими связями, – при всем уважении к успехам современной науки, я, право, не вижу, как ваши коллеги могли бы воспрепятствовать нигилистам бросать бомбы в направлении, указанном нашим великим диктатором?
Последнее замечание относилось к графу Лорис-Меликову, примиренческая политика которого вызывала бурю негодования у сановников без постов и у непризнанных спасителей отечества. Карьера и деятельность Лорис-Меликова являлись неисчерпаемой темой для разговоров в светских и политических салонах. Храбрый командир корпуса и помощник моего отца во время русско-турецкой войны 18771878 годов граф Лорис-Меликов, по мнению своих врагов, стал послушным орудием в руках княгини Юрьевской. Назначенный на пост канцлера империи, Лорис-Меликов пользовался полным доверием царя, и его глубокая привязанность к монарху была очевидна. В его страшной борьбе против террористов пред его глазами часто возникал образ двух влюбленных Зимнего дворца, которые молили не нарушать их идиллии.
Классическая фраза про человека, который знает хорошую дорогу, но предпочитает идти по худшей, как нельзя более подходила к этому честному солдату. После долгих колебаний он решил внять мольбам влюбленной женщины и протянуть руку примирения революционерам, что и ускорило катастрофу. Революционеры удвоили свои требования и стали грозить открытым восстанием. Люди, преданные престолу, возмущались и уклонялись от деятельности. А народ – эти сто двадцать пять миллионов крестьян, раскинутых по всему лицу земли русской, – говорил, что помещики наняли армянского генерала, чтобы убить царя за то, что он дал мужикам волю.
Удивительное заключение, но оно представлялось вполне логичным, если принять во внимание, что, кроме Санкт-Петербурга, Москвы и нескольких крупных провинциальных центров, в которых выходили газеты, вся остальная страна питалась слухами. Известный лидер радикальной интеллигенции Федор Родичев писал в своих мемуарах, что каждый раз, когда нигилисты убивали важного чиновника в столице, жители деревни реагировали сожжением поместья семьи, подозреваемой в революционных симпатиях.
Правитель страны, обладавший известным политическим цинизмом, мог бы легко использовать эти народные настроения для поддержания принципа абсолютной монархии, но питомцы Военной академии никогда не изучали тонкое искусство политического цинизма. Накануне Нового, 1881 года Лорис-Меликов представил на утверждение Александра II проект коренной реформы русского государственного устройства, в основу которого были положены принципы английской юстиции.
5
Было бы слишком слабым сравнением, если бы я сказал, что мы все жили в осажденной крепости. На войне друзья и враги известны. Здесь мы их не знали. Камер-лакей, подававший утренний кофе, мог быть на службе у нигилистов. Со времени ноябрьского взрыва каждый истопник, входящий к нам, чтобы вычистить камин, казался нам носителем адской машины.
Ввиду значительности пространства, занимаемого Петербургом, полиция не могла гарантировать безопасности всем членам императорской семьи за пределами их дворцов. Великие князья просили государя переселиться в Гатчинский дворец, но доверчивый Александр II, унаследовавший от своею отца его храбрость, наотрез отказался покинуть столицу и изменить маршрут своих ежедневных прогулок. Он категорически настаивал на неизменности его обычного образа жизни, включая прогулки в Летнем саду и воскресные парады войскам гвардии. То, что мой отец должен был неизменно сопровождать государя во время этих воскресных парадов, приводило мою матушку в невероятный ужас, а отец подсмеивался над ее страхами, ссылаясь на непоколебимую верность армии, но женский инстинкт оказался сильнее логики.
– Я не боюсь ни офицеров, ни солдат, – говорила мать, – но я не верю полиции, в особенности в воскресные дни. Путь к Марсову полю достаточно длинен, чтобы все местные нигилисты могли видеть ваш проезд по улицам. Я ни в каком случае не могу рисковать жизнью детей, они должны оставаться дома и не ездить на парады.
В воскресенье, 1 марта 1881 года, мой отец поехал, по своему обыкновению, на парад в половине второго. Мы же, мальчики, решили отправиться с Ники и его матерью кататься на коньках. Мы должны были зайти за ними в Зимний дворец после трех часов дня.
Ровно в три часа раздался звук сильнейшего взрыва.
– Это бомба! – сказал мой брат Георгий.
В тот же момент еще более сильный взрыв потряс стекла окон в нашей комнате. Мы кинулись на улицу, но были остановлены воспитателем. Через минуту в комнату вбежал запыхавшийся лакей.
– Государь убит! – крикнул он. – И великий князь Михаил Николаевич тоже! Их тела доставлены в Зимний дворец.
На его крик мать выбежала из своей комнаты. Мы все бросились к выходу в карету, стоявшую у подъезда, и помчались в Зимний дворец. По дороге нас обогнал батальон лейб-гвардии Преображенского полка, который, с ружьями наперевес, бежал в том же направлении.
Толпы народа собирались вокруг Зимнего дворца. Женщины истерически кричали. Мы вошли через один из боковых входов. Вопросы были излишни: большие пятна черной крови указывали нам путь по мраморным ступеням и потом вдоль по коридору в кабинет государя. Отец стоял там в дверях, отдавая приказания служащим. Он обнял матушку, а она, потрясенная тем, что он был невредим, упала в обморок.
Император Александр II лежал на диване у стола. Он был в бессознательном состоянии. Три доктора суетились около него, но было очевидно, что государя нельзя спасти. Ему оставалось несколько минут жизни. Вид его был ужасен: его правая нога была оторвана, левая разбита, бесчисленные раны покрывали лицо и голову. Один глаз был закрыт, другой – смотрел перед собой без всякого выражения.
Каждую минуту входили один за другим члены императорской фамилии. Комната была переполнена. Я схватил руку Ники, который стоял близко ко мне, смертельно бледный, в своем синем матросском костюмчике. Его мать, цесаревна, была тут же и держала коньки в дрожащих руках.
Я нашел цесаревича по его широким плечам: он стоял у окна.
Княгиня Юрьевская вбежала полуодетая. Говорили, что какой-то чрезмерно усердный страж пытался задержать ее при входе. Она упала на тело царя, покрывая его руки поцелуями и крича: «Саша! Саша!» Это было невыносимо. Великие княгини разразились рыданиями.
Агония продолжалась сорок пять минут. Все, кто присутствовали во время ее, никогда не могли этого забыть. Из них никого, кроме меня, теперь не осталось в живых. Большинство из них погибло 37 лет спустя от руки большевиков.
Комната была убрана в стиле ампир, с драгоценными безделушками, разбросанными по столам, и многочисленными картинами по стенам. Над дверями висела увеличенная фотография, на которой были запечатлены мои братья Николай, Михаил, Георгий и я на уроке артиллерии у орудия в Тифлисе. Вид этой картины разрывал мое сердце.
– Спокойнее держись! – прошептал наследник, дотрагиваясь до моего плеча.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70844173) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.