Читать онлайн книгу «Младший брат» автора Бодыкова Салтанат

Младший брат
Бодыкова Салтанат
Женщину с ребенком, обреченную на голодную смерть в степи, спасает старик-казах – Толеутай-ата. Два его сына ушли на войну, на одного из них пришла "похоронка", а второй вернулся живым и вынужден жениться на вдове старшего брата, от которой , спустя годы услышит признание в греховной, по ее мнению, любви. Старик, переживший смерть жены, детей и внуков, предвкушает спокойную старость в кругу семьи, но неожиданно возвращается его старший сын – предатель, служивший в Туркестанском легионе. Между братьями вспыхивает вражда, уходящая корнями в далекое детство и младший сын старика решается на братоубийство.

Бодыкова Салтанат
Младший брат



Глава 1 Никуда

Обида на отца не проходит с годами.

Двое стояли на осеннем, стылом холме и смотрели вниз, где по змеящейся тропке, уводящей в глубь степи, шел человек в чапане и тюбетейке, за спиной объемистый мешок.
–Странный народ, эти казахи, своих детей мал мала меньше, а он последнюю краюху хлеба чужим везет.
–Может странный, а может очень добрый?
Пожилой мужчина внимательно посмотрел на стоящую рядом женщину и кивнул.
–Может и так, Бог их знает. Только по всему выходит, старик не этим горемыкам помогает, он нас, всех, спасает. И знаешь, что я заметил, гордыни нет в этом народе.
–Я и говорю, великая эта доброта.
Они стали спускаться вниз, к дороге, он, подволакивая ногу, она, пытаясь поддержать его за локоть. Председатель правления колхоза и учетчица.

-Что это за женщина? Это ей ты отвез картошку, хлеб и дрова?
Жамал- апа раздраженно вертела в руках клубок нитей. Внуки притихли, стайкой сбившись, у массивного сундука. Старшая сноха строго посмотрела на них и прижала палец к губам: «тихо». Но это было излишне, ребятня понимала, шуметь нельзя, бабушка снова ругает дедушку.
–Она «па?ырна». Ребенок есть.
–Где она? -Чуть смягчилась Жамал-апа, услышав про ребенка.
–В степи, на зимовке заброшенной.
Толеутай-ата сидел по другую сторону очага, превращая кусок дубленой овечьей шкуры, с помощью шила и шелковой нити, в обувь.
–В конце концов, есть «собетски блас». Разве не должны они её кормить и содержать, раз привезли сюда?
–Всех не накормишь. Их «шлоном» привезли сюда, в Караганду. Но больше всего везут в Алмату. Уасыл Потровищ сказал, что их много по дороге умерло. Еще он сказал, что муж у неё, вроде бы, враг народа.
–Хорошо, -Жамал-апа говорила уже спокойным голосом, взяв в руки, наконец, спицы с начатым вязанием.-Ты жалеешь её, тем более с ребенком. Я понимаю. Мне тоже её жалко. А кто пожалеет их?
Она кивнула в сторону внуков, половина из которых уже клевала носом.
–Твои сыновья ушли на фронт. Вон их дети. Двоих уже потеряли, сноху не уберегли.
–Я понимаю, Жамеш. Но они же умрут от голода и холода.
–Война идёт! Голод, разруха! Люди мрут как мухи. Всех не спасёшь, – Жамал-апа возвысила голос и прекратила вязать. -Чего их всех сюда везут? И кого везут? Одни женщины, старики и дети малые. У нас самих этого добра хватает.
–Я слышал, шахтеров к нам привезли много, с этого, как его, Данбаза.
–И что? Сеять, пахать, косить они не будут. А их кормить тоже надо. Зачем они здесь? -Бедные дети! Они же умрут, – уже тише повторила Жамал-апа.
–Что ты несешь, глупая, они же, уголь будут из земли доставать, всей стране этот уголь нужен. А детей везут, потому что, здесь, у нас, войны нет, бомбы не падают и пули не стреляют.
–Вот как? А голод не бомба, а болезни и холод, не пуля? Ты посмотри на наших внучат. На их лицах одни глаза остались. Они с утра до ночи на поле, на сенокосе, на заготовке дров, со скотиной. И это их детство? Им от семи до двенадцати лет. А эти, – она, как и её муж, не смогла правильно выговорить новое слово, – «па?ырны» дети, кто сказал, что лучше пусть они здесь от голода умрут, чем там от пули? Да простит Аллах меня за такие слова, но здесь тоже война!
Женщина, отложив вязание, поправила жаулык на голове и продолжила говорить, уже не обращаясь к мужу, скорее озвучивая свои невесёлые думы.
–Я понимаю, всё для фронта, всё для победы, но оставьте и для детей еды чуть побольше. А то боюсь, придет конец войне, а нас, никого, в живых нет.
–Не гневи Аллаха, Жамеш. Из того, что на фронт отправляется, может и нашему Айнабеку или Канабеку что-нибудь достанется, -тихо произнёс старец.
Жамал-апа подняла взгляд на мужа. В неверном свете гаснущего пламени блеснули её повлажневшие глаза. Не полагается казахским женщинам называть мужей по имени, только по придуманному прозвищу.
–Тулпаш, прости меня, что-то я заговорилась. Не обращай внимания на моё ворчание. Я всё вынесу, только бы мои птенчики вернулись домой живыми, только бы обнять их, живых и здоровых.
Голос старой женщины задрожал, предвещая поток слёз, а в углу всхлипывала, уткнувшись лицом в колени, невестка, жена их старшего сына-Жумабике.
Когда рыдания обеих женщин чуть стихли, Толеутай-ата тихонько обронил:
–Кто же в этом виноват?
–Как кто? – вскинулась Жамал, – Гитлер! Будь он проклят! Пусть поразит его гнев Аллаха! Пусть не будет покоя ни ему, ни его потомкам до седьмого колена! Чтоб он сдох, как собака!

Василий Петрович Кузнецов – мужчина пятидесяти шести лет, вместе со своей помощницей, Зинаидой, составляли отчёт о заготовленной продукции для отправки на фронт.
Вписывая в таблицу сухие цифры, за которыми стоял тяжёлый, изнурительный труд измученных людей, Кузнецов вспомнил того, упрямого, старика-казаха. Все звали его Толеутай-ата. Сколько лет ему, никто не знал, да он и сам, пожалуй, не ответил бы. И не важно было, какой по счету десяток разменял старик, а важно то, что был он из той породы людей, что гнется, но не ломается. Самая трудоспособная единица в его армии. Всего в колхозе насчитывалось восемь стариков. Но на работу выходило только пятеро, трое были очень слабы здоровьем. При этом Толеутай-ата – самый старший из них.
Василий Петрович оторвался от схем и таблиц и посмотрел на помощницу.
–Скажи, Зинаида, ведь получается, что семьи, куда мы поместили эвакуированных, получают дополнительный паёк, так? – И не дожидаясь ответа от женщины, продолжил.
–Так. А наш Тулютай-ата, добровольно, кроме своей кормит семью, аж из двух человек, так? А что, если мы немного добавим ему из провианта, а?
–Василий Петрович, дорогой, она ведь жена врага народа. А если НКВД узнает, не дай бог? Вас же расстреляют без суда и следствия. Не надо рисковать, у вас, ведь, тоже семья есть, дети. Как они без вас, потом?
–Ну да, ты права, Зина. Забыл я что-то, в какое время мы живем. Хоть и не тридцать седьмой год, а все же лучше не лезть, куда не просят.
Мужчина снова углубился в записи, но через минуту-другую подперев щеку широкой ладонью, выудил из памяти один холодный, октябрьский день.

Его вызвали в эвакуационный пункт, в Караганде. Начальник, товарищ Багрянский, вручил ему список эвакуированных людей, которым нужно было обеспечить проживание и пропитание. Всего восемь семей. Они прибыли эшелоном из Донецка. Кроме того, в Караганду переехал Ворошиловградский завод имени Пархоменко.
В помещение, которое, по всему, приходилось и кабинетом начальника и приемной одновременно, набилось немало народу. Сам начальник, товарищ Багрянский, его помощники – трое мужчин – и граждане «просители»: у всех в руках были листочки, кто-то писал сам, остальные – их было большинство – ждали своей очереди у стола, за которым сидел помощник, заполняя заявление под диктовку молодой женщины.
Кузнецов негромко поздоровался и подошел к столу Багрянского. Тот, тоже, что-то строчил на бумаге, поднял глаза на Василия Петровича, услышав его бормотание: «мне сказали явиться к вам…»
–А-а, это какой колхоз?
–Подсобное хозяйство номер шесть при колхозе имени Свердлова.
–Сейчас, я вам выдам список и распоряжение.
Он стал рыться в бумагах, выискивая нужную, попутно приказав двум сотрудникам, отправиться на вокзал, а Кузнецов стал ждать, разглядывая посетителей. То, что это были не местные, было видно по одежде и манере говорить. «Эвакуированные, – подумал Кузнецов, – откуда, интересно?»
–Из Пскова я, – ответила женщина на вопрос помощника и на мысли Василия Петровича.
Наконец, посетители ушли и помощник, собрав в стопку заявления и прочие справки, положил их перед Багрянским.
–Шарипов, ты, давай, заполни справку за сегодняшний день.
Багрянский протянул ему листок с напечатанным текстом.
–Вот данные, прибыло, значит, две тысячи тридцать три, из них мужчин – триста девяносто два, женщин – девятьсот девяносто три, детей шестьсот сорок четыре, трудоспособных – тысяча четыреста шестьдесят девять. Пиши, давай, я продиктую. Вы, подождёте немного? – опомнился Багрянский, взглянув виновато на Василия Петровича.
–Конечно, товарищи, я понимаю.
–Так. Далее, из Москвы-сто восемьдесят два, из Ленинграда-шестьдесят, из прифронтовой полосы-тысяча семьсот тридцать восемь, из других мест-пятьдесят три. Без документов-сорок семь. Так, находится на пункте-тысяча сто пятьдесят пять. А, и это, из других мест лучше расписать подробно: сколько из Минска, Одессы, Житомира, Витебска, Полоцка. Хорошо? И не забудь, напиши число и год: пятнадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года. Пока заполняй, потом на обороте, для себя уже, напиши кого куда распределили.
Он взял листок бумаги, лежащий сверху. Заявление от гражданки Прукишиной.
–Так, прошу принять меня на работу в должности медсестры, – скороговоркой читал Багрянский- в сороковом году окончила в Пскове медтехникум…После окончания…на работу в Центральные ясли номер четыре, где и работала до эвакуации.
Багрянский взял ручку и не раздумывая, прямо поверх «шапочки» заявления – бумагу нужно экономить – написал: зачислить медсестрой с … Написал число и расписался.
–Заполнил, товарищ Багрянский.
–Теперь, на обороте пиши, направлены, значит, Сталинский район, семей пятьдесят восемь, сто двадцать восемь человек, Ленинский район-сорок одна семья, сто восемнадцать человек, Кировский-пять семей, девять человек и две семьи в Управление НКВД-четыре человека.
–А тех, куда? – осторожно спросил Шарипов, выжидающе посмотрев на начальника.
Багрянский, прекрасно понимая, о ком речь, отвел глаза и обронил.
–Их…никуда.
–Так и писать, никуда???
–Так и пиши, никуда – четыре семьи, двенадцать человек.
Василий Петрович медленно поднял голову и уточнил:
–В никуда, это. ведь, на погибель, верно?
–Что вы от меня хотите, товарищи? Война идёт, мать вашу…А вы думаете, эти выживут, которых мы по колхозам распределили? Вот, товарищ э-э-э, Кузнецов, – кивнул он, услышав подсказку. – нашел я список семей. Обеспечьте их всем необходимым.
Он вгляделся в написанный текст, сделал прочерк и избегая взгляда пожилого председателя, напряженным голосом добавил.
–Рогулину я вычеркиваю, совсем забыл. Жена врага народа с сыном. Её муж – инженер завода – арестован. Все данные по делу, на обороте.
Василий Петрович взял два листка в руки и тяжело вздохнул.
–Да мне и остальные не нужны. Мне своих людей кормить нечем, Вы же без ножа меня режете.
–Это что за антисоветские разговоры? Ты указ ЦК компартии читал? От себя добавлю, на следующий год эвакуированных будет больше.
Василий Петрович направился к выходу и вдруг остановился.
–Товарищ Багрянский, а эту бабу с дитем, тоже в никуда?
–Пока да, если не будет распоряжения отправить её в АЛЖИР. Но это уже не моя забота. Иди, отец, иди.
Кузнецов вышел из одноэтажного здания, в котором располагался эвакуационный пункт и сразу увидел четыре подводы, на которых сидели эвакуированные. В основном, женщины разных возрастов и дети. По списку проверять не стал. Как оказалось, напрасно он этого не сделал. Лишь оказавшись у себя в правлении и занявшись распределением прибывших понял, что привез в хозяйство лишнюю семью.
–Рогулина? – строго спросил он, глядя на молодую женщину, испуганно прижимающую к себе мальчика лет шести-семи.
Она кивнула медленно, с достоинством, даже попыталась улыбнуться, но страх, дикий страх плескался в ее красивых, голубых глазах.
–Как зовут?
–Наталья Остаповна, – пролепетала она еле слышно.
–Так. Наталья Остаповна, прибыла с эшелоном, который привёз шахтёров Донбасса, так? Так. А должна была приехать с заводом Пархоменко. Как так получилось?
–Я уже объясняла товарищу Багрянскому, я поехала к родителям в Донецк. Оттуда уехать не смогла. И когда поехала на вокзал, узнала, что оттуда в Казахстан отправляется состав. А когда мне сказали, что состав идет в город Караганда, я обрадовалась. Ведь именно туда и должны были отправить рабочих завода. Я с сыном и забралась в один из вагонов. Рассчитывала по приезде найти мужа, он инженер завода Пархоменко.
–Понятно. А товарищ Багрянский сказал тебе, что твой муж арестован?
–Сказал. Сказал, что его взяли по анонимному доносу, что он готовил заговор против товарища Сталина, анекдоты про него рассказывал. И будто бы, у него нашли чертёж какой-то бомбы. Но это все неправда, неправда, я не верю этому. Он не мог. Петя всегда, слышите, всегда уважал товарища Сталина и верил, что будущее за коммунизмом.
При последних словах женщина выпрямилась и закрыла лицо руками.
–Ну ладно, будем надеяться, что разберутся. А сейчас я обрисую тебе твое положение. Твой муж-враг народа. Если ты не согласна с этим, то тебя вместе с ребенком этапируют в Алжир. Поясняю, в ста километрах от Караганды, есть такое селение, Акмол называется. Там находится Акмолинской лагерь жен-изменников родины. Будешь отбывать там срок. Вариант второй. Ты отказываешься от мужа, в тюрьму тебя не посадят, но и льгот и пособий ты лишаешься. В Донецк ты вернуться не сможешь, а здесь тебя ждет верная смерть от голода. Так что, мой тебе совет: добровольно отправляйся в НКВД и просись в этот лагерь. Хоть впроголодь, а поживешь.
–А можно, я здесь останусь?
–Нет, милочка, нет. Единственное, что я могу для тебя сделать, это отвезти обратно в город.
–Я не поеду.
–Тебя будут искать. Иди с глаз долой.
Женщина направилась к двери, держа ребенка за руку.
–Постой, – окликнул её председатель, – что это у тебя на голове?
–Шляпа.
–А теплые вещи с собой взяла?
–Нет.
–Деньги есть?
–Немного.
–Тогда поспрашивай у местных женщин вязаные вещи. Все, иди. Без тебя забот хватает.
Чуть позже выглянув в небольшое, размером с форточку, оконце, увидел её, рядом со стариком по имени Толеутай-ата. А сейчас на дворе конец ноября.

-Ну допустим, Зина, – стукнул Василий Петрович кулаком по столу так, что женщина вздрогнула, – врагам народа мы помогать не будем, но семье Базарбаевых, которые усыновили ребенка-сироту, мы должны же как-то помочь, а?
–Ну да, – неуверенно согласилась с ним Зинаида, – им можно. Я видела его, уже по-казакски хорошо понимает и говорит немного. Вот что значит, дети. Я столько здесь живу, не могу выучить. Сложный язык. А знаете, как они его назвали?
–Нет.
–Женис. На русский переводится как победа, представляете?
–Ай, какие молодцы, а сколько у них, у самих, детей было?
–Пятеро, один умер, теперь, вот, снова пятеро.
–Итак, решено, увеличим им пайку. Глядишь, пацан выживет и в люди выбьется.


Глава 2. Асар

За работой Багрянский не заметил, как почернело небо, в окна заглядывала беззвездная темень. Он уже битый час составлял докладную на имя помощника областного прокурора по Карагандинской области, товарищу Закитовой.
«Довожу до вашего сведения о том, что восьмого и девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, в связи с болезнью уборщицы клуба шахты номер два имени Горького, помещение не отапливалось. В помещении были размещены сто шестьдесят восемь женщин и детей, членов семьи младшего и старшего комсостава РККА, эвакуированные из Тулы.
Руководство шахты номер два ни восьмого, ни девятого не приняло никаких мер к отоплению помещения и когда я, как начальник эвакопункта обратился к заведующему шахтой номер два, товарищу Баширову с требованием на основании решения, он не принял никаких мер к отоплению.
Мною и комендантом эвакопункта был составлен акт в том, что восьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года в два часа на станцию Караганда угольная прибыло два вагона с эвакуированными, бывшими работниками Тикалевской школы номер пять, Ленинградской области, в количестве шестьдесят четыре человека.
На предложение выгрузиться и занять помещение клуба первого отделения милиции города Караганды, товарищ Баширов ответил отказом и оставил всех прибывших на ночлег в вагонах, а выгрузку людей из вагонов произвел только на следующий день, девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года с восьми до двенадцати часов дня. Кроме того, из разговора с товарищем Башировым, я установил что последний имеет намерения использовать клуб шахты номер два, без моего согласия для размещения, прибывающих по эвакуации, шахтеров Донбасса и их семей, без соответствующей предварительной санобработки, против чего я категорически возражаю и прошу принять соответствующие меры воздействия на Баширова, дезорганизовывающего работу эвакопункта исполкома облсовета депутатов трудящихся.»
Приписал должность и фамилию в конце докладной.
–Так, товарищ Шарипов, чего-то у меня пальцы болят, давай я тебе продиктую, пиши.
–Слушаю.
–Начальнику станции Караганда угольная, товарищу Ермолаеву. В соответствии с указанием товарища Костенко прошу вагон, номер восемьсот шесть триста три, с эвакуированными, в количестве шестидесяти человек транспортировать в адрес Карлага НКВД, на станцию Карабас. Начальник эвакопункта, дальше сам знаешь. Написал, покажи?
Помощник протянул ему листок бумаги.
–Что ты тут написал, Шарипов, не разобрать, что за почерк у тебя? – Ворчал Багрянский, прекрасно понимая, что у него почерк не лучше.
–А зачем вы Яхину отпустили? Я, как она, красиво писать не могу.
–Как было не отпустить, вот она в заявлении черным по белому написала, так мол и так. Уезжаю в Петропавловск к родственникам, так как получаемой зарплаты мне не хватает, прожить семьей в зимнее время, ни топлива, ни овощных продуктов. Как же не отпустить, а?
–Жалко, а то теперь, вся писанина на нас.
–А что касаемо красивого почерка, я тебе сейчас покажу, – начальник эвакопункта начал рыться в одной из папок, перебирая листочки разной формы, – а, вот, нашёл. Смотри, Шарипов, какие завитушки и кренделя вокруг каждой буквы. Каков, а, товарищ Грибок? А ведь, не из интеллигентных, сын простого землепашца. Такую каллиграфию в музее показывать надо.
–Ойпырмай, ни одна машина так не напечатает, – зацокал языком Шарипов.
А потом, внимательно приглядевшись к начальнику, неуверенно предположил.
–Что-то вы, Николай Гаврилович, без настроения, это из-за старика этого Кузнецова, кажется?
–Да не в нем дело, – вздохнул Багрянский, – просто жизнь эта волчья, война эта. Ничего нет хуже войны, а как хорошо было в юности, я же родом из Уральска, места у нас красивые. И понятно, когда люди от пуль и гранат погибают, понимаешь, а когда вот так… От голода. И это я, ведь, на смерть их посылаю, баб и детишек, на голодную смерть, в никуда…
–Но вы ведь не виноваты, – начал запальчиво Шарипов, но Багрянский остановил его жестом.
–Вот, Шарипов, какие удобные слова. Нет, брат, виноват. Кто-то, ведь, виноват. И кто-то за это ответит. Потом. После войны. Сначала надо Гитлеру хвост прищемить.

В середине декабря ударили морозы. А через три дня к ним добавился ветер, сначала легкий. Мороз с ветром. В открытой степи. Что может быть хуже?
В юрту вошла Жамал-апа, плотно закрыла за собой дверь, подоткнув свисающий полог, чтобы не дуло.
–Ойпырмай, что за холод такой? Алла са?тасын, говорила же тебе, вырой землянку как другие сделали. Все же теплее, чем в юрте.
–Чтобы мы в ней как суслики жили? Это ж готовая могила. Вот когда собетски блас построит нам дома из камня, тогда и разберу эту юрту. А в землянке этой, я видел, ни повернуться, ни разогнуться. Одно слово, времянка. А юрта вечна.
–Нет ничего вечного, – ответила Жамал-апа, подкидывая хворост в пылающий огонь. Ожидать эти дома из камня не стоит, сколько лет уже бласты обещают их построить. Теперь война, завтра что-то ещё при…
Жамал-апа собиралась и дальше продолжить беседу с мужем, но вдруг запнулась на полуслове. Прожив с мужем долгую, полную забот, жизнь, Жамал-апа знала все его повадки наизусть. И теперь глядя, как он теребит свою бороду, что-то сквозь зубы напевая, нисколько не сомневалась: ее Тулпаш что-то задумал, о чем не решается ей сказать.
Женщина, вперевалку, подошла к мужу и со словами «О, Алла», уселась на, грубо сколоченную из досок, низенькую табуретку.
–Начинай, я тебя слушаю.
–Я хочу зарезать черного барана, – быстро проговорил старец и довольно легко, для своего возраста, поднялся с точно такой же табуретки.
–Да ты, совсем, из ума выжил. Рано ещё, зима только началась. Их у нас всего два, одного сейчас зарежем, потом другого, без приплода останемся, ведь.
–Жамеш, этого барана я отвезу, той, русской женщине.
–Ты, на старость лет, последнего ума лишился, хочешь, всех, нас погубить? Барана резать не дам. Меня режь. Ты и так возишь ей еду.
Она замолчала, с хмурым лицом, невидящим взглядом, уставившись на огонь. Молчал и старик, расхаживая, взад-вперед, вблизи очага. Наконец остановился, подошел к жене, сбив по пути табуретку и опустился перед ней на колени.
–Жаным! Послушай меня, там в степи умирает женщина. Молодая, чуть старше нашей покойной Ажар и ее сын, возрастом почти как наш покойный Богембай. И умирает она не среди диких зверей, а рядом с нами, с людьми. А когда мы с тобой умрём, спросит у нас Всевышний, а что вы сделали, чтобы спасти эти две души, что мы ответим? Что кругом война и нам самим нечего есть. Ты всегда была мудрой и всегда меня поддерживала. И в самую трудную минуту я знал, что ты меня не предашь. Ведь ты, как никто другой знаешь, что чувствует мать, когда ее ребенок умирает от голода. Что скажешь, жаным?
По, испещренному морщинками, пожелтевшему лицу скатилась слезинка. Женщина выставила перед собой раскрытые ладони и зашевелила губами, начав беззвучный разговор со Всевышним. Потом совершила омовение и обратила свой взор на мужа, терпеливо дожидавшемуся ее ответа.
–Что тебе сказать, красноречивый мой? Что, ты своим острым языком вышибешь слезу из кого угодно. В прежние времена ты мог быть бием.
Женщина вздохнула и продолжила.
–Поторопись. До вечера тебе надо управиться. Доченька, – повернулась она к снохе, – помоги Толеутай-ата, сам подняться он не сможет.
–Не надо мне помогать, не такой я старый, – довольным голосом проворчал старик.
Жумабике, тем не менее, кинулась к свекру и поддерживая за руки, помогла встать. Когда Толеутай-ата со снохой вышли из юрты, Жамал-апа, со вздохом, произнесла.
–Я уже и не помню, когда ты меня последний раз называл жаным, старый лис.

Заброшенная землянка находилась примерно в двух километрах от аула. Для степняка не расстояние. Каждый раз приближаясь к землянке, Толеутай-ата останавливался, чтобы отдышаться и унять расходившееся сердце. Боялся старик что, войдя внутрь, обнаружит там два бездыханных тела. Хвала аллаху! Обошлось и на этот раз.
На его громкое «Ассалауа?алейкум!» бесформенная куча, завернутая в одеяло рядом с еле тлеющей печью, зашевелилась и ответила на приветствие детским голосом «Салем, ата» и женским «Здравствуйте».
Мальчик подбежал к старику, протягивая ладошку для приветствия.
–О, жiгiт!
Сжал её двумя руками Толеутай-ата и на казахском языке ласково спросил.
–Как вы, тут?
Мальчик, не задумываясь, ответил.
–Хорошо, ата.
–Там мешок мяса, ляпошка, хлэб, ты бират, я пешка топит, – объяснил он на ломаном русском план действий.
Женщина подошла к котомке, стоящей на земляном полу, и раскрыла ее. Сверху лежала ароматно пахнущая лепешка хлеба. Слезы, крупными горошинками, побежали по щекам, но она, быстрыми движениями, утёрла лицо. Толеутай-ата будет ругать ее, если увидит плачущей.
Старик, тем временем, вышел наружу, где перед входом в землянку стояли сани. Стащил с саней и по очереди внес в землянку мешок угля и вязанку дров. Подошел к печке, которую отремонтировал в свой первый приход и принялся колдовать над ней. И вскоре, на весело потрескивающие дрова насыпал ведро угля. Пламя утихло, но лишь на время. Старик знал, минут через пятнадцать, печь будет гудеть от разрывающего ее жара.
Он присел на деревянный настил и стал объяснять, указывая на продукты.
–Это ?урт, Жамал-апа передать, а это молоко, келин моя, Жумабике, сам доить на ферма и принести. Это последний молоко. До весна корова доит нелзя. Это носки.
–Спасибо вам всем, – тихо сказала Наталья.
–А мои внуки хочет с тобой знакомца, – продолжил говорить Толеутай-ата, глядя на мальчика.
–Ух ты, я тоже хочу, а как их зовут.
–Ойпырмай, они сам сказать, а твой как имя?
–Меня зовут Алеша, ата.
Старик повернулся к Наталье.
–Ты учить говорить ата?
–Да, я, – улыбнулась она.
Старик нахмурился, надо было, как-то, сообщить Наталье, что в аул приходили сотрудники НКВД и обыскали все дома, в поисках беглянки.
–Милиса приходил, тебя искал.
Наталья охнула, прикрывая рот руками. Старик махнул рукой, успокаивая ее, дескать, все обошлось.
–Все знать где ты, никто не сказать. Жалеть тебя. Ты мяса кагда съест, я тебя с Алёша забират себе.
–Нет, не надо. А вдруг опять придут. Вас же, в тюрьму посадят.
–Не придёт. Потровищ сказал, они думать, ты умер с голода. Потровищ, хороший шеловек, хот и блас. Помогать нам.
–Спасибо вам. А носочки кто связал?
–А, эта Жамал-апа, для Алёша. Я пошел. А, мясо вари, один кусок кушат, потом ещё один.
–Поняла, ата, по одному куску.

В феврале следующего года Толеутай-ата перевез своих подопечных к себе, в юрту. То ли от пережитых волнений, то ли ещё отчего, Наталья в первый же день слегла с сильнейшим жаром. Жамал-апа и Жумабике хлопотали около нее, обе испытывая чувство дежавю. Также полгода назад, при родах слегла и угасла за три дня младшая сноха, бедная Ажар. Может быть поэтому, они так отчаянно боролись за её жизнь. Поили козьим молоком, натирали овечьим жиром и молились, прося Всевышнего не оставить несчастного ребенка сиротой. А Смерть уже сидела на пороге, жадно протягивая свои длинные крючья к сердцу Натальи. Но спустя время, ей пришлось убраться, Наталья пошла на поправку.
Через три недели на ферме начался массовый отел. Доярок не хватало. И в юрту к большой семье Толеутая-ата пришел Василий Петрович.
–Корову доить умеешь? – спросил он, глядя на Наталью.
–Научусь, – подскочила та.
–Добре. Жумабике тебя научит. Завтра с утра выходи.

Общительный по натуре, Алёша легко сходился как с девочками, так и с мальчиками. Поэтому он весьма охотно общался с внучками Толеутай-ата, но все-таки, большую часть времени, он проводил с Амантаем, младшим сыном Жумабике.
–Получается, у тебя три сестры, а братьев нет.
–У меня был брат, старший, его звали Богембай. И ещё один был. Он только родился и умер. И мама его умерла.
–Жалко. А сколько лет было твоему брату?
–Одиннадцать. А мне семь.
–А мне восемь. У меня тоже нету брата.
–Когда есть старший брат, это хорошо. Он меня защищал, играл со мной.
–Амантай, а давай мы с тобой будем братьями, а?
–Давай. А что мы будем делать?
–Будем защищать друг друга и помогать. И дружить.
Они улыбались смущенно, не зная, что делать дальше.
–Пойдем, Алеша, я научу играть тебя в асики.
–Что это такое?
–Это такие бараньи косточки. Одна косточка свинцовая, это мой ата залил ее свинцом.
–Ух, ты, пошли, – загорелись глаза мальчишки.


Глава 3 Немка

Вторая военная осень дышала ранними холодами и собирая обоз для отправки продовольствия на фронт, Василий Петрович наказал всем помощникам одеться потеплее.
Четыре доверху заполненные телеги, запряженные одной лошадью и тремя быками, стояли в ряд перед небольшим строением, в котором располагалась правление колхоза. Тремя повозками управляли старики, в том числе верный друг и помощник Василия Петровича, Толеутай – ата, на четвертую Василий Петрович сел сам. Кроме того, для сопровождения в каждую повозку Василий Петрович выделил по одной молодой женщине и одному подростку. Укомплектовав таким образом весь обоз, Василий Петрович махнул рукой, мол, отправляемся и тряхнул вожжами.
Уже после войны, Василий Петрович отослал письмо в городской совет Караганды, где подробно расписал идею создания памятника труженикам тыла. Монумент, по его мнению, должен был включать в себя трех людей, стоящих рядом: старик, женщина и подросток. Ответ от чиновников пришел обескураживающий: не время, товарищ Кузнецов, ставить памятники, тем более, не героям войны, много других, важных дел есть у нас, страну из руин поднимать надо.
В Караганде, на железнодорожных путях лязгал колесами эшелон, настежь раскрывая нутро вагонов, готовясь вобрать в себя все то, что привезли из окрестных колхозов и что принесли жители самого города. Как гласила надпись на транспаранте, приколоченным на одной из телег из обоза Василия Петровича, «все для фронта, все для победы над врагом!».
И это были не просто слова, каждый приносящий что-либо, – будь то кусок мыла, кисет, теплая вещь или рисунок от самого сердца – желал, чтобы его дар помог разгромить врага.
В посылки вкладывали письма с пожеланиями фронтовикам. Отправлялись даже конфеты, изготовленные на нехитром оборудовании, прибывшим из Астрахани, через года выросшее в полноценную кондитерскую фабрику, выпускавшую, знаменитые на весь Советский Союз, конфеты Караганды. А пока, на фронт отправлялись простые карамельки в свернутых, из пергаментной бумаги, кульках.
Пока Василий Петрович у утрясал формальности с начальником поезда, Толеутай-ата рассматривал всех и все. Особенно его интересовал поезд, он его боялся.
Это огромное, черное, опасное чудище с головой айдахара, изрыгающее гром и дым, внушало ему мистический ужас. Самый настоящий Жезтырнак. Еще в Асан-Кайгы, он впервые услышал о шайтан – арбе, такое точное название дал ему народ. А увидел эту джинноподобную железную змею, когда с семьей дошел до Караганды и поселился близ города. Толеутай-ата неимоверно восхищался смелостью людей, обслуживающих эту железную шайтан-арбу.
Рассматривая людей, отважно входящих в поезд, Толеутай-ата заметил женщину, одиноко стоящую у вагона и явно изголодавшимся взглядом, сопровождающую каждый мешок, загружаемый внутрь. Толеутай-ата осторожно подошел к ней и стал рассматривать ее, благо что женщина не обратила на него никакого внимания, даже головы не повернула.
Бедняжка была на грани истощения и к тому же легко одета: платье, колготы и накинутая на плечи, легкая пелерина.
И вдруг женщина резко повернулась, хищно водя головой и принюхиваясь к стоящему рядом, высокому старику-казаху. Запах хлеба, ароматно пахнущего хлеба через нос проник прямо в мозг изголодавшегося человека.
Толеутай-ата и сам не понял, как в руках у него оказалась лепешка хлеба, спрятанная за пазухой, он молча наблюдал как несчастная вгрызлась в него зубами, отрывала куски и глотала, почти не жуя.
–Вес не кушайт, – тихо попросил он женщину, – сраз нелзя, умрешь.
Она его не слышала, присела на твердую, мерзлую землю и жадно запихивала в себя хлеб.
Старик горестно и протяжно вздохнул, стянул с себя тяжелый, теплый тулуп и накинул на плечи несчастной, почти безумной женщины, сам остался в тонком чапане и в малахае. В кармане тулупа лежали кусочки курта, но Толеутай-ата не стал говорить ей об этом, пусть обнаружит их попозже, может, они продлят ее горемычную жизнь.
Вернулся к обозу, куда, тут же, подоспел Василий Петрович и внимательно оглядев сутулую фигуру возвышавшегося над ним старика, задумчиво изрек.
–Это что за кадриль такая, дядь Толь, куды одежу подевал?
Старик смотрел куда-то в сторону, упрямо поджав губы и версию об ограблении Василий Петрович сразу отмел. Василий Петрович огляделся и недалеко от обоза приметил женщину, закутанную в знакомый тулуп.
–Слышь сердобольный ты мой, ты что же это, всех сирых и убогих подбирать будешь? Хлеба дал. С обоза, что ли, спер?
Василий Петрович впервые так строго говорил с этим стариком, которого считал, скорее, соратником, чем подчиненным. Толеутай-ата так сердито задвигал седыми бровями на выдвинутые обвинения, что у Василия Петровича отлегло от сердца.
–Мой, мой хлеб, дома взят. Ты хоту бы узнайт, для начал.
Василий Петрович еще раз всмотрелся в лицо незнакомой женщины, европейские черты которой, указывали на ее нерусское происхождение.
–Дядь Толь, а ты смотри хоть, кому помогаешь. Она же немка, отец у неё точно немец, будь ее отец русский, а мать немка, ее бы не выслали сюда…
И еле слышно добавил.
–В никуда…
–А?
Старик приставил широкую ладонь к уху.
–Я говорю, хватит с тебя одной спасенной семьи, всем не поможешь, добрая ты душа. Она, немка эта, зиму, думаю, не переживет, даже в твоем тулупчике.
Как же был удивлен Василий Петрович, когда в первое, послевоенное лето встретил эту самую немку, ведомую под руку сильно хромающим мужичком, довольную и вроде бы счастливую. Память на лица у Василия Петровича была отменная, поэтому он ее сразу узнал, несмотря на округлившиеся черты и тот факт, что видел он её, всего, один раз.
Чудеса какие-то, подумалось ему тогда, каждый, кто попадает под опеку этого удивительного старика, спасается. Видать, молитвы его идут от самого сердца.


Глава 4 Аменгерство

Закончилась война. Благословенный месяц куралай принес весть о победе. В памяти Жумабике снова и снова разворачивался тот прекрасный майский день.
Она в ржавом тазу обмылком хозяйственного мыла стирала детские вещи. Услышав крики, подняла голову и увидела несущегося во весь опор подростка, соседского мальчика. Красный от переполнявшей его радости, задыхаясь, он кричал, вдобавок размахивая руками.
–Женгей, победа! Победа, конец войне, мы победили. Суюнши.
Жумабике вскочила, не зная, что делать. Радость стремительным потоком, поднявшаяся из глубины души будто, смыла тяжесть, огромным валуном придавившую плечи.
–Спасибо тебе, Сакен, за радостную весть. Подожди, я вынесу суюнши.
Но он не слышал её, помчался дальше по аулу делиться счастливой вестью о победе.
Жамал-апа с утра плохо себя чувствовала. Улегшись на деревянный настил, накрытый одеялами, сама не заметила, как провалилась в короткий и тревожный сон-забытье.
Жумабике вбежала в юрту и остановилась. Свекровь спала, во сне вздрагивая и подёргивая головой. Что же делать? Дети на прополке, Наталья и свекор на ферме. И все-таки она решилась разбудить свекровь. Новость того стоила. Молодая женщина присела перед спящей свекровью и осторожно погладила её по руке. Та открыла глаза и увидев плачущую сноху, села и схватилась за сердце, запричитала.
–О, бисмилля, жеребеночек мой, что случилось? О Всевышний, пожалей нас, несчастных. Неужели же мало бед свалилось нам на голову? Милая, говори на кого из моих птенцов пришло черное письмо?
–Нет, апа, нет, – сквозь слезы шептала ей сноха, – победа, апа, победа, мы победили, больше нет войны.
–Победа? – не верила ей свекровь. Победа. Только бы мои кровиночки вернулись домой. Плакали женщины обнявшись, перемежая рыдания благодарностями в адрес Всевышнего. -Так, скоро наши работяги на обед придут. Знаешь, я припрятала на такой случай немного муки без отрубей. Давай испечем табанан. Это же праздник, великий праздник!
И они забегали по юрте, мастеря нехитрый праздничный обед.

Потом уехали Наталья с Алешей. Как же тяжело было с ними расставаться. Как пусто стало после их отъезда. За эти трудные военные годы эта семья стала им родной.
Особенно тяжело пришлось Жумабике, ведь она рассталась с подругой. Именно с ней, с Натальей она поделилась тайной, что многие годы рвала её на части. Именно ей, она поведала о своей любви, несчастной и запретной. И Наталья ее поняла, выслушала и не осудила.
–Так бывает, Джума, это жизнь. Не вини себя, сердцу не прикажешь. Любовь, она такая, придет и не спросит. И что ты решила делать? Жить и страдать рядом с любимым?
–Я не знаю. Но я думаю, будет честным уйти из этой семьи. Я не могу их обманывать. Это подло.
–К родителям уйдешь?
–Нет, они меня не примут. Это же позор на весь наш род.
–И что, выгонят родную дочь?
–Я им уже не дочь. Я принадлежу семье мужу, и уйти от мужа не имею права.
–Суровые у вас обычаи, – покачала головой Наталья.
–Вот хорошо вам, русским. Вышла замуж, не понравилось, развелась. Потом снова вышла замуж. У нас так нельзя. Хвала Аллаху, времена изменились, в прежнее время меня бы убили, а сейчас… Уеду в город, если мне позволят забрать детей, правда, паспорт нужен для этого.
–А если не отдадут детей?
–Тогда останусь и буду мучаться.
–Неужели Тулютай-ата и Жамал-апа с тобой так поступят? Они же хорошие люди. И так тебя любят.
–Я и сама их люблю. И не хочу причинять им боль.
Наталья, в свою очередь, рассказывала о себе, о своём муже, о своей боли. Жумабике слушала с затаённым сердцем, и то радовалась, то сочувствовала.
–Значит, ты вышла замуж по любви?
–Конечно, а ты разве, нет?
–Ну что ты, Наталья, – смеялась Жумабике, – казашки выходят замуж не по любви, а как бы тебе сказать, по договору двух отцов. Так что, это мой отец решил, что я должна выйти за Айнабека. Если бы по любви, ты же знаешь, кого бы я выбрала.
Вот в таких задушевных беседах, проводили подружки те часы, что им удавалось уединиться.
Однажды, во время короткого отдыха на поле, Жумабике, как всегда, делилась сокровенным – как же радовалась она возможности поведать о своей любви – и не сразу заметила, стоящего неподалеку, подростка.
–Шалкар, что случилось?
–Наталья-апай, вас зовут, там, – он махнул рукой в сторону коровника.
Молодая женщина рывком поднялась с земли, поправила сбившийся платок на голове и укорила незадачливого «гонца»:
–Что же ты, паренек, сразу не сказал?
–Не хотел мешать вам, вы же разговариваете, – стараясь придать голосу важности, ответил тот. Шалкар был одним из тех, кто довольно сносно говорил по-русски.
Наталья убежала, засобиралась и Жумабике, ее ждала прерванная работа, а мальчишка все не уходил.
–Можно вас спросить?
–Да, конечно.
Теперь они говорили по-казахски.
–Вы не любите своего мужа?
Жумабике похолодела.
–С чего ты это взял, родной? – Жумабике криво улыбнулась непослушными губами.
–Вы сами говорили, я слышал, не один раз.
–Так ты ходишь за мной и подслушиваешь?
–Я хожу за вами, чтобы видеть вас.
Дальше Шалкар говорил сбивчиво, путаясь и начиная заново, но стоявшая перед ним женщина его не слышала. Она обмирала при мысли, что её тайна скоро может стать достоянием всего аула.
–Шалкар, а сколько тебе лет?
–Через месяц будет шестнадцать, – гордо отчеканил парень.
–О, да ты уже взрослый. Это хорошо, ведь мужчине не пристало мести языком, и я очень на тебя надеюсь, а иначе наши сплетницы как в той казахской поговорке, усадят меня на деревянного коня.
–Женгей, вы могли бы об этом не просить, даже обидно.
–Тогда что тебе нужно?
–Я хотел спросить, если мужа вы разлюбили, значит ваше сердце свободно?
Когда до Жумабике дошел-таки смысл сказанных слов, она облегченно выдохнула и улыбнулась.
–Ох, Шалкар, ты же сам называешь меня женгей, а жене брата задавать такие вопросы нельзя. Я замужем и свободно мое сердце или нет, для тебя ничего не изменит. Ты еще мальчик, ты мне в братишки годишься, не обижайся.
–Вы говорили, я уже мужчина, – набычился Шалкар.
–Твое время еще придет, война закончится, встретишь девочку и будет у вас семья.
Она оглядела длинную, нескладную фигуру мальчишки, в будущем обещавшим стать статным и интересным мужчиной и добавила.
–Невест у тебя будет, только выбирай. Будь счастлив, родной мой!

Не с радостью, а с тяжелым, давящим чувством в груди, ждала она возвращения мужа с фронта. При этом и мысли не допускала, что он может умереть, не вернуться. Потому что не надеялась на такой подарок судьбы. Нет, грех называть смерть мужа подарком. Просто не рассчитывала, что все так легко разрешится.
Летним, жарким днем, в полдень вернулся с войны Канабек. Радости не было предела. Пока родители обнимали сына, а дети бегали вокруг них, прижимаясь, смеясь, Жумабике стояла в стороне, плача от счастья, обнимать чужого мужа ей было нельзя. Она, лишь, улыбаясь, поприветствовала его, а он, тепло взглянув на нее, прикоснулся к руке и сказал:
–Здравствуйте, женгей. Как вы тут? А где ваша абысын? Где моя Ажар? Все притихли. К сыну подошла мать.
–Светик мой. Мы тебе не сообщали. Ажар и твой сыночек умерли. Что поделаешь, сынок? Все в руках Аллаха. Крепись. – -Когда? – тихо спросил побледневший Канабек.
–Еще в начале войны.

Когда страсти улеглись и вся семья села за круглый низкий стол пить чай из латунного самовара, на Жумабике навалилась черная чугунная тоска. Перед глазами все расплылось от нахлынувших горячих слез, пиала выпала из рук, остатки чая выплеснулись на узорчатую, выцветшую кошму.
Оплакивала она свою несчастную жизнь и не только свою. Она и сама не могла понять, что с ней. Женские слезы… Никто не знает их истинных причин. Порой она и сама не знает.
Свекровь успокаивала ее, утирая ей слезы.
–Не плачь, душа моя, жеребёночек мой вернется, не сомневайся.
Жумабике почувствовала, от того, что свекровь неверно истолковала ее истерику, а мужчины смотрят на нее с сочувствием, ее слезы стали горше.
–А с тобой что? – обратила свой взор Жамал – апа на прослезившегося мужа. – Не гневите Аллаха, нам радоваться надо, сын живой с войны вернулся. Что ж вы, плачете раньше времени?
Все лето ждали они Айнабека. Отчаявшаяся Жамал – апа предложила сходить к председателю колхоза.
–Да он откуда знает? Надо запрос посылать, – запальчиво сказал Канабек.
–Не надо никуда ничего посылать, – проскрипел Толеутай – ата. -Позовите сноху.
В напряженной тишине Канабек, не сводя глаз с отца, поднялся и вышел из юрты. Жамал – апа молча теребила веретено непослушными пальцами. Муж еще ничего не сказал, но и без слов стало понятно матери: ее жеребеночка нет в живых. Не вернется он домой, не обнимет ее, не обрадуется детям, не увидит внуков.
Канабек и Жумабике вошли в юрту и Толеутай – ата начал свой печальный рассказ.
–В марте месяце, на третий год войны пришло черное письмо. Потровищ сказал мне, что должна прийти Жумабике в управление. Жена должна получать бумагу. Так положено, сказал он. А сыночек наш погиб, защищая город Сталинград. У него и могилы нет, куда могли бы мы прийти и помолиться. Я попросил Потровища ничего вам не говорить. Вот она, та бумага.
Он вытащил небольшой пожелтевший листок, сложенный вчетверо и вытянул руку. Жумабике тихо плакала, Канабек склонил голову, обхватив её руками, а Жамал -апа взяла листочек с черной вестью и прижала губам. Слезы текли по ее лицу, она ласково что-то шептала, глядя перед собой, будто обращаясь к ребенку. Не молилась, нет, она обреченно оплакивала сына. Целуя листок бумаги, единственное, что осталось от него, мать прощалась с дитем.


Глава 5 Яблоня

Закончилась зима. Первая зима без войны. Земля пробуждалась ото сна, наполняя степь запахами и первой зеленью.
Толеутай – ата после бессонной ночи натужно кашляя, присел на камень, вросший в землю. Он сильно сдал за последний год. Разные мысли роем кружились в его голове. Но одна зудела громче всех.
Его дни сочтены, а что останется после него? Время сметет все: и дома, и фотографии, и письма. Да и дети, рано или поздно, умрут и все что говорил он им, превратится в прах. И что будет напоминать о том, что жил на земле такой человек, Толеутай- ата. Только могила.
Нужно оставить что-то, что радовало бы детей и внуков из года в год. Нужно посадить дерево. А лучше несколько. Казахи не сажают деревья там, где живут и пусть его засмеют, но пока не поздно, он сделает это. Какое именно дерево посадить, старик решил уже давно.
…Голод второй год собирал свою страшную жатву, его клыкасто- разинутое жерло поглотило один за другим, восьмерых детей Толеутая.
В его юрте с ним остались двое из детей сын Канабек и дочь Жибек. Самый старший, Айнабек, был к тому времени женат, жил с женой и грудным ребенком отдельно, в юрте для молодоженов.
Он шел по улицам, спотыкаясь о трупы, в тщетной надежде найти хоть какой-нибудь еды для живых, еще, детей. Так он набрел на яблоню.
Она раскинула свои ветви над деревянным заборчиком, похваляясь небольшим, но от этого, не менее ценным урожаем: двумя недоспелыми яблочками.
Как завороженный, смотрел он то на манящие плоды. то на русскую женщину, вышедшую из дома и молча взирающую на казаха, подпиравшего калитку. Они смотрели друг другу в глаза, несчастные родители голодных детей.
Их беззвучный диалог был красноречивее слов: там были повесть о своей боли в ответ на немую просьбу, понимание и прощение.
Наконец, женщина вздохнула и опустила взгляд. Толеутай все понял и виновато улыбнулся: нельзя судить мать, оберегающую своих детей. Повернулся, чтобы уйти, но услышав шорох за спиной, остановился. Так и стоял, не смея обернуться, пока женщина срывала яблоки, все ждал, когда хлопнет дверь дома.
Не дождался и медленно обернулся: женщина одно яблоко сжимала в руке, а другое на раскрытой ладони протягивала ему. До самой смерти будет помнить он эту женщину…
В юрте он разделил яблоко на четыре части: две отдал детям, наказывая не съедать сразу, а медленно рассасывать во рту, две протянул жене. А она, в свою очередь, разломила свою дольку на две части и вернула одну мужу.
Когда Жамал встала, чтобы отнести еды в соседнюю юрту, Толеутай остановил ее, предлагая свою дольку яблочка оставить здесь, но она лишь улыбнулась в ответ и покачала головой. Конечно же, свою долю она отдала старшему сыну и снохе. И свой маленький кусочек яблока, Толеутай отдал вернувшейся жене, как она ни пыталась поделиться с ним.
Это яблоко продлило жизнь его детям до того момента, когда он решился нарушить законы шариата и пойти на немыслимый доселе, шаг: воровство.
Скот, отобранный у казахов, охранялся красноармейцами двойным дозором, красть лошадей одному было делом рискованным, но от помощи сыновей, он категорически отказался: если поймают, расстреляют на месте.
Прибыв к загону с конфискованным скотом, разделся, прополз через двойное кольцо охраны, затем ножом отомкнул железные путы, которыми были окована скотина и вывел четырех лошадей. Гнал их до аула в такой спешке, что стер кожу на ягодицах до крови.
Крадеными лошадьми Толеутай поделился с аульчанами, часть съели сразу, часть сварили и спрятали, часть просолили и высушили.
Несчастный отец день и ночь искал выход, спасение от голода. Один из его соседей с семьей спрятался, где-то, около сопок, звал его с собой. Он отказался, теперь сожалел об этом.
В какой-то момент ему показалось правильным, уйти поближе к городу. Там есть еда. Пеший переход от Жанаарки или как он продолжал называть эту землю, Асан-Кай?ы до Караганды, длиною в двести километров стал тяжелым испытанием для его жены, детей, снохи и внука.
Жибек умерла в дороге, а маленького Богембая, названного в честь батыра, смерть пощадила, но видимо приметила его себе тогда, потому что пришла за ним попозже, в первый год Великой войны, измучив перед этим непонятной болезнью.
Затеяв этот опасный переход из родного Асан-Кайгы в Караганду, Толеутай потерял дочь, но два старших сына и остальные домочадцы выжили. Похоронив еще одного ребенка, несчастный отец горько раскаялся, что не посадил во дворе, хотя бы одну такую яблоню, тем более что он один из первых – подчиняясь новой власти – принял оседлый образ жизни.

Улыбка на лице старца разгладила его морщины. Как согреется земля, он посадит яблоню и тополя возле юрты. Дети помогут. Кстати, о детях.
Старшая келин осталась вдовой, а дочери младшего сына растут без материнской ласки. Что же делать? Нужно следовать древнейшему закону степи.
Суровые условия жизни в кочевой степи, особенно для женщин, вынудили казахов выработать обряд, согласно которому женщина, оставшаяся без мужа – вдова – становится женой одного из родственников мужа, чаще всего, братьев. Аменгерство – лучший способ защиты вдовы от незавидной судьбы.
–Жамеш, подойди ко мне, – негромко позвал он жену.
–Что случилось, болит что-то?
Из юрты выглянула Жамал- апа.
–Что-то, – передразнил ее Толеутай – ата. Душа болит.
–Душа болит? Кумыс выпей, все пройдет.
–Глупая ты женщина, я тебе говорю, что нашего сына и нашу келин надо поженить. – -Ты что это выдумал, старик?
Жамал – апа подошла ближе, встревоженно глядя на мужа.
–Я ничего не выдумывал, до меня умные люди придумали. По закону аменгерства Канабек, поскольку его брат погиб, женится на Жумабике.
–О Аллах, за что ты лишил разума этого несчастного? Какой закон? Ты посмотри, какое время наступило. Нынешняя молодежь совсем другая, они не хотят соблюдать обычаи наших предков. И что ты будешь делать, если наш сын не захочет жениться на снохе. Силой заставишь?
–Заставлю. Что значит, не захочет? Кто у него будет спрашивать? Он обязан. Жена его брата живет с детьми в отдельной юрте. Да, пока мы живы, мы ей помогаем. А когда мы с тобой умрем, а наш сынок женится на ком-нибудь, что ей делать? Как ей кормить детей, ты об этом подумала?
Притихшая Жамал – апа, поджав губы смотрела на разволновавшегося мужа. Затем недовольно, но при этом признавая правоту его слов, пробурчала.
–А если, она не захочет?
–Эй, байбише, не знаю наступят ли времена, когда женщина сможет одна прокормить детей, сейчас все по-старому: мужчина обязан кормить семью, женщина должна хранить очаг. Все. Ни у кого спрашивать ничего не буду. Женим их, пока не поздно, а то приходил один уже, свататься. Нет бы сватов заслать, как полагается, обычай соблюсти, один явился.
–Кто?
–Внук Есмукана.
–Шалкар? – изумилась Жамал-апа. Он же, совсем молодой.
–Зато прыткий. Уведет сноху и будет воспитывать детей нашего старшего.
–Чего сидишь, старый, нужен молла.
–Не нужен. Я сам проведу обряд.

Следующей весной, меж двух юрт распустилось листочками деревце – саженец метровой высоты -и, как стражники, полукругом выстроились рядом тополя, устремившие ввысь глянцевые кроны. Толеутай -ата радовался им – пережившим зиму – как детям. И в этот же день вернулся из поездки Канабек.
Старик с волнением выслушал его рассказ, о том, как посетил он братскую могилу, где были похоронены защитники Сталинграда, а значит и Айнабек и выполнил поручение отца: развеял горсть родной земли над могилой брата.
Лишь одно омрачало радость старого отца: странные слова, сказанные сыном в ответ на просьбу, разыскать могилу брата.
–Он снова победил. Даже мертвый.
–О чем ты, сын? Живые должны заботиться о мертвых.
–Вот я об этом и говорю: мертвый сын всегда будет лучше живого.
В этих горьких словах сына пряталась застарелая обида, неясный намек на братскую вражду. И чтобы вскрыть возможный нарыв и окончательно все прояснить, отец поблагодарил сына за труды и проникновенным голосом произнес высокопарную, хотя и короткую речь.
–Я всегда говорил вам, что честь для мужчины, превыше всего. И ты, Канабек, поступил как мужчина! Воспитывай своих сыновей так, как это делали испокон веков казахи: чтобы каждый был готов умереть за брата, за землю, за семью. Братья не должны враждовать. Они должны стоять стеной и тогда их никто не победит!
Как показало время, он сказал не те слова…


Глава 6 Воскрешение

В понедельник, утром Канабек, как обычно, возвращался с ночной смены. В маленьком грузовичке, крытом плотной тканью. Вместе с другими шахтерами ехал он, обычно до Нового города, затем до Майкудука, откуда – если повезет- на попутном транспорте, а чаще всего, пешком добирался до родного Кокпекты.
Семь лет работы на шахте имени Кирова окончательно подорвали, и без того ослабленное ранами, полученными на войне, здоровье Канабека. Жена уже давно, слёзно, просит уйти с шахты.
От знакомого слышал, в Караганде можно пройти курсы киномехаников. Разъезжать по колхозам и совхозам с кинобудкой, всё же намного легче, чем рвать жилы под землёй. Денег, правда, платят меньше.
Канабек вглядывался в проезжающие мимо него машины, когда почувствовал легкий толчок, а в следующую минуту чьи-то сильные руки развернули его к себе и громкий возглас потряс улицу.
–Камбек, ты ли это, браток? А я иду, смотрю, ты или не ты, у меня аж сердце ёкнуло? Камбек, дорогой мой, как же я рад тебя видеть!
Высокий русоволосый мужчина тряс его за плечи, радостно ощупывая взглядом лицо и улыбаясь. Двухсекундное замешательство, и теперь уже Канабек, со счастливой улыбкой обнимая однополчанина, задает ему те же вопросы.
–Владимир, братишка, это ты что ли? ??дайымай…А я думаю, что это с утра так сердце болит? Как хорошо, что мы встретились! Куда ты пропал? Мои все тебя спрашивают.
–Это ты куда пропал, обещал приехать с семьей, я-то у тебя был, детишки мои, как услышали про юрту, рвутся посмотреть.
–А-а, юрта, так приезжайте, мы там чай пьем, иногда. Правда, в этом году я ее еще не собирал.
–Ну, молодец, а как мой крестник поживает, в школу пошел, наверно, мой тезка? А у меня дочка родилась, угадай как зовут.
–Алтынай???
Владимир в ответ радостно засмеялся.
Воинское братство, порой, бывает крепче кровного!
Первая встреча после войны состоялась в марте, на митинге, посвященном смерти Сталина Иосифа Виссарионовича. Канабек запомнил этот день, тысячи жителей «третьей Всесоюзной угольной кочегарки», так во всех газетах называли Караганду, стали собираться на улицах и площадях, везде, где были установлены репродукторы и громкоговорители. Как напишет в своем отчете заместитель заведующего отделом партийных и комсомольских органов Карагандинского ГК КП Казахстана, товарищ Карапет: «Сдавленный волнением, медленный голос диктора доносит до слуха грудящихся , как руководители партии и правительства сходят с мавзолея В.И.Ленина и вносят гроб дорогого и любимого вождя советского народа и всего прогрессивного человечества, товарища Сталина Иосифа Виссарионовича в мавзолей и устанавливают его рядом с Владимиром Ильичем Лениным…»
Митинг открыл секретарь Ленинского райкома, товарищ Ткаченко. Первым с «проникновенной» речью выступил секретарь обкома партии – Яковлев С. Я.
В Сталинском районе, рядом с вокзалом, у трамвайной остановки «Старый город», со скорбью на лицах, Канабек и другие шахтеры стояли в многолюдной толпе, слушая по репродуктору выступления руководителей партии и правительства – Маленкова, Берия, Молотова. Затем, заметно волнуясь, выступил посадчик третьего участка шахты №17-бис, Новиков :
–Прощаясь с товарищем Сталиным, мы клянемся еще теснее сплотиться вокруг нашей Коммунистической партии и Советского правительства, еще больше крепить мощь нашей Родины. Я обязуюсь дневное задание систематически выполнять на сто пятьдесят процентов и призываю всех остальных горняков, с тем чтобы каждая сверхплановая добытая тонна угля глубокой тяжестью легла на поджигателей новой, мировой войны.
Разных людей довелось услышать Канабеку на том митинге, даже пионеры-школьники выступали. Говорили красиво, легко, от сердца. Канабек так сказать бы не смог. Одного из выступающих, Канабек знал лично: вагонщик участка номер два шахты номер восемнадцать треста «Сталинуголь», Рахимбай Килибаев. Он был «партгруппоргом», что это слово означало, Канабек не знал и кроме того, Рахимбай получил звание «почетный шахтер». Его выступление Канабек слушал с особым вниманием.
–Бессмертное имя Иосифа Виссарионовича Сталина будет жить в наших сердцах вечно. В эти скорбные дни я даю клятву своей Коммунистической партии и родному Советскому правительству жить и работать, как учил наш Великий Сталин и призываю всех горняков нашей шахты быть беспредельно преданными ЦК КПСС, Советскому правительству. Я обязуюсь выполнять свою норму выработки на сто тридцать, сто сорок процентов. Прощай, наш друг и учитель, дорогой Иосиф Виссарионович!
Владимир Черданцев в это время – девятого марта, около трех часов дня – на площади, возле Дворца Культуры Горняков, слушал траурную речь машиниста экскаватора разреза номер четыре по фамилии Кучменок.
–Столица нашей Родины – Москва, все трудящиеся нашей необъятной страны и все прогрессивное человечество мира проводило в последний путь великого человека истории – Иосифа Виссарионовича Сталина. Весь жизненный путь Иосиф Виссарионович отдал делу служения народа. Я даю клятву Коммунистической партии и родному Советскому правительству жить и работать так, как учил наш великий Сталин. На тяжелую утрату ответим высокими показателями в труде. Я беру обязательство своим экскаватором выполнять задание не ниже ста сорока процентов. Прощай, наш любимый друг и вождь, дорогой Иосиф Виссарионович Сталин. Память о тебе будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества – вечно!
Траурные митинги по поводу погребения Сталина, без сомнения, могли затянуться – желающих сказать прощальные слова, оказалось, немало – и Черданцев, не дожидаясь завершения, размеренным шагом отправился к вокзалу, чтобы дотемна попасть домой. Навстречу ему, с такой же целью, шел его однополчанин, Смагулов Канабек, которому, для этого, сначала необходимо было попасть в Майкудук. Они сближались под протяжные гудки паровозов. «Гудели» не только паровозы, а и шахты, заводы и фабрики, прощаясь с «отцом всех времен и народов».
Однополчане столкнулись на утоптанной – недавно выпал снег – тропинке и в первый момент друг друга не узнали. Лишь отойдя на пару шагов, бывшие вояки остановились и одновременно повернулись, каждый напряженно всматривался в лицо другого.
Под радостные вскрики – Владимир, Камбек – мужчины кинулись обниматься, хлопая друг друга по спинам, затем долго разговаривали, время от времени, утирая повлажневшие глаза. В тот же вечер они отправились в родной аул Канабека, где Владимир познакомился с его семьей. Обещали встретиться снова, да так и не нашли времени в круговороте дел…

Немного успокоившись, фронтовые друзья от здания Каздрамтеатра, где они встретились, неспеша направились к Детскому Парку. И хотя, градус накала неожиданной встречи снизился, бывшие однополчане шли обнявшись, заглядывая друг другу в глаза.
В парке они сели на скамью, расспрашивая о настоящем, а больше, конечно, вспоминая о прошлом, о войне…
Наговорившись, мужчины молча смотрели на прогуливающихся людей.
–Караганда строится, да?
–У меня тетя в горсовете, она говорит, скоро новый вокзал построят.
–Может, пройдемся, поближе к пруду?
–Что ты, там запах неприятный, городскую канализацию сливают. Не все, как видишь, в нашем городе обустроено, дел много.
–А я считаю, туалет должен быть во дворе, а не в доме.
–Ох, и дремучий ты, государство хочет, чтобы люди с удобствами жили.
Три часа как три минуты. И вот уже надо прощаться. Владимир вдруг заозирался, явно решая, говорить или нет.
–Канабек, может я ошибаюсь, но среди тех, кто отбывает срок в Карабасе, есть заключенный по фамилии Смагулов. Как думаешь, может это братишка твой или однофамилец?
–М-мой брат погиб на фронте, -бледнея, почти шепчет Канабек.
–Карлаг, знаешь, это не только Карабас и Долинка, он аж до Балхаша и
Джезказгана, народу уйма, так что не факт, что это твой брат, – вздыхает Владимир.
–А за что сидит этот Смагулов?
–Вроде бы, он был в плену у немцев.
–А за это сажают?
–У нас, брат, за что только не сажают. По случаю смерти Сталина амнистию объявили, куча народу выходит. И он, тоже.
–По амнистии, значит?
–Это вряд ли, по его статье. Скорей всего, отмотал, сколько должен. Мой совет тебе, ты глянь на него, уж родного брательника, всяко признаешь.
–Когда он выходит?
–В следующий вторник, с утра жди его у ворот. Ух, ежели это твой окажется, вот радости-то будет!
Канабек кивает, в глубокой задумчивости пожимает руку фронтовому товарищу и уходит, не оборачиваясь. Напрочь забыв, что собирался узнать о курсах киномехаников.

Во вторник, в десять утра, Канабек стоял у ворот тюрьмы, что на железнодорожной станции Карабас.
Набившие оскомину, воспоминания унесли его в лето двадцать первого года.

Анашым, в длинном платье, с белым платком, повязанным на голове, улыбаясь, спрашивает его:
–Кулным, тебе понравились абрикосы? Вкусные, да?
–Нет, твердые, – качает он головой.
–Как твердые, ты ел их? Они сладкие?
–Ел, вкусные, но твердые.
Анашым, недоумевая, ищет старшего сына, чтобы выяснить, почему абрикосы, сочные и спелые, вдруг оказались твердыми. Прошло много лет, прежде чем Канабек узнал, как в действительности, выглядит абрикос и понял, в чем тут дело. Айнабек просто обгрыз сочную мякоть, а ему отдал косточки. Да еще великодушно предложил камень, чтобы было чем расколотить эти косточки.

Канабек окинул взглядом огромный бетонный забор, с «колючкой» поверх его, окружавший Карабасскую тюрьму, и повернулся к ней спиной: до чего же неприглядная картина. И, незаметно для себя, снова окунулся в прошлое…

Жениться Канабеку не сильно хотелось, но, когда отец сказал, что пошлет сватов в аул, где живет дальняя родня, возражать не стал.
У отца Ажар не было ни одного продолжателя рода, зато дочерей имелось в избытке – восемь невест, и это только выживших после голода.
Впервые увидев жену на скромной свадьбе, устроенной отцом, Канабек испытал двоякое чувство: с одной стороны, ее нельзя назвать красавицей, а с другой, ее почти детские черты пленяли своей ангельской чистотой.
Вот уж кто покорял своей красотой с первого взгляда, так это его женгей, жена Айнабека. Гибкая, стройная как кипарис, говорит, будто золото роняет. Густые, шелковистые волосы, белая кожа, брови вразлет, дерзкий, прямой нос, но особенно удались – глаза, красивые и печальные. В ее движениях, наполненных грацией дикой кошки, не заметишь суеты, а походка схожа с поступью царицы, на трон восходящей. Весь облик женгей выдавал в ней особу ханских кровей: отец ее приходился дальним родственником самому Абылайхану. Просто дух захватывает, глядя на нее.
Канабек понимающе усмехался, наблюдая за братом, в первый месяц после женитьбы тот ходил, как оглушенный. Порхал вокруг нее, как бабочка над цветком, ревностно оберегая от любых, возможных, мужских поползновений на честь жены.
Сам был ей верен, за это Канабек мог поручиться. Не раз был свидетелем того, как брат отказывался от возможности порезвиться на стороне.
Как-то раз поехали они с братом в соседний аул, к родственникам, с отцовским поручением. Повстречались им две молодые женщины, привлекательные и веселые. Стреножили коней, познакомились, хохотушки, манерно растягивая гласные, назвали свои имена: Рая и Зара. Внешне новые знакомые на казашек были мало похожи, хотя имена могли быть просто переделаны на русский лад.
Степь, наводненная ссыльными и репрессированными, стала слишком многонациональной, чтобы с ходу определить, кто перед тобой.
–А вы кто, сестренки, русские, цыганки или татарки? – спросил их Айнабек.
–Ах, какие славные джигиты, так ловко гарцуют на лошадях, а обращению с женщинами не обучены, – кокетливо вытягивая губы и поводя плечами, прощебетала одна из них.
–Бабы мы, кому какая разница, какой мы нации? – наигранно-обиженным тоном вторила ей другая.
Стало ясно, что попутчицы настроены на игривый лад и не прочь поразвлечься с первыми встречными.
Канабек с интересом стал разглядывать обеих женщин, словно выбирая спутницу на один вечер, но старший брат серьезным, даже резким – что было совсем непривычно – голосом рубанул:
–Мы не слепые и видим, что вы за женщины.
–Ух, какой горячий, уж не хочешь ли ты нас обидеть? – пропела молодуха, явно ничуть не обидевшись на грубый тон несостоявшегося кавалера.
–У каждого из нас есть жена, помоложе, покрасивее многих. Я думал, вам помощь нужна, а вы развлечений ищете. Осторожнее, сестренки, по дорогам всякий народ бродит, время неспокойное.
Братья продолжили путь и Айнабеку пришлось выслушать от брата упрек в поспешности такого решения, на что он спокойно заметил:
–Твоя жена – сущий ангел и оскорблять ее изменами, я считаю бесчестным. Как мужчину, прошу тебя, не обижай Ажар. Это ведь, все равно, что ударить ребенка.
Брат был прав и потому Канабек удержал в себе, срывающиеся с языка, слова возражения. Айнабек свято чтил чистоту супружеских уз и Канабека, порой, колола неприятная мысль, что его неверность, неким образом, ее марает.
Чего он не мог понять с первого дня женитьбы, так это того, почему все так носятся с его женой. Даже, после ее смерти, Жумабике, будучи, уже, его женой, все абысын поминала добрым словом, а их с Ажар старшую дочь – Алтынай – любила, кажется, больше, чем своих. Мачехой ее назвать ни у кого язык не повернулся бы.
Хмыкнув от досады, помнится, тогда ответил он брату.
–Да мне и самому на душе погано, когда она смотрит на меня своими телячьими глазами. Я все время виноватым себя перед ней чувствую.
–Не говори так, она тебя любит, цени это. Это такое счастье, когда жена тебя любит, – с, плохо скрытой, печалью в голосе произнес последние слова Айнабек.
Дальше ехали молча, каждый думал о своем.
Канабек припомнил, что на шее одной из встреченных женщин, красовалось украшение из крупных бус. А его женгей вплетала в тугие косы монисты, которые мелодично позвякивали при ходьбе. На эти монисты он обратил внимание больше, чем на их обладательницу. Эти яркие детали – серебряные монисты и дешевые бусы красного цвета – на его взгляд художника, наглядно демонстрировали два женских образа.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70807822) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.