Заклятие страхом
Борис Айроевич Саркисов
Криминальная драма "Заклятие страхом" – захватывающий остросюжетный роман. Благополучную дружбу бывшего зека Эдварда и четырнадцатилетнего Дениса омрачают внешние факторы – интриги, покушения. В результате их хрупкий мир счастья оборачивается трагедией.Отрывок из книги: "Очнувшись от мятежного сна, Эдвард вылез из окутывающей его циновки. Мозг кружился вихрем, мысли были спутаны и бессвязны. Глаза наполнились слезами, виски сжимала нестерпимая боль и бешено ныло сердце. Казалось, он познал другую земную правду, и завеса, защищавшая его от мира, стала тонкой и прозрачной. В нем что-то оборвалось, Казалось, в душе поселился разъяренный хищник, который знал свою жертву, и только поразив ee, мог погасить в себе страх и боль.Из слепящего огненного столба, вознесенного до небес. вышла женщина. Ее светлые волосы водопадом до колен, из-под прекрасных бровей горячий и твердый взгляд. Глория!"
Борис Саркисов
Заклятие страхом
1
Эдварда освободили июньским днем.
Добирался до Петровска, где ему суждено было явиться на свет божий, почти неделю, и все это время его не покидало смутное чувство тревоги: что ждет на воле, как встретят там, где с рождения не был обласкан человеческим теплом?
День был ясным, со всеми чудесными оттенками лучистого опала на выбеленном солнцем небе. Шел к поселку перелесками, шел спеша, напролом – через корни, кусты, сваленные деревья. Его ждал мир, с которым распрощался на долгие двадцать лет, мир, в котором предстояло заново адаптироваться к свободе. Всем своим видом он походил на дикого отшельника – неухоженный, скованный в движениях, со стареньким саквояжем, в котором лежали скудные пожитки зека. Облик этот дорисовывали большая круглая голова, посаженная на худые плечи и накрытая выцветшей, слегка потерявшей форму соломенной шляпой, маленькие бегающие темно-голубые глаза, невысокий рост и костлявая фигура, на которой неуклюже сидели суконные шаровары и огромный, словно шутовской балахон, плащ.
Наконец почувствовал близость реки – временами в воздухе возникали и резвились чайки. Он остановился, чтобы перевести дух, не отрывая взгляда от пернатых. Чайки то кружили над макушками деревьев, то вдруг стремительно падали вниз, исчезая из виду. Эдвард какое-то время любовался их акробатическими упражнениями, потом двинулся дальше. И вот взору открылся вид на родную Меренку, и его охватило смешанное чувство радости от встречи со знакомым с детства ландшафтом и горести от того, что на этом крохотном клочке планеты жил он в постоянном страхе, и ему тогда казалось, что ходит он по краю бездны, которая в любое мгновение способна поглотить его. Боже, как давно это было!
На левобережье неумолимое течение времени, будто чудесный кудесник перемен, оставило свои отметины: на некогда безлюдной местности, заросшей буйной растительностью, беспорядочно выступали жилые строения, точно выросшие здесь сами по себе. Меж ними красовался роскошный особняк с мансардой, обнесенный высокой узорчатой оградой из металла. Его белые стены и покатая черепичная крыша, сверкающая в лучах утреннего солнца, выглядели так, словно простояли здесь века, а угнездившиеся рядом деревянные дома в сравнении с ним казались жалкими лачугами. За палисадом особняка возвышалась трансформаторная будка, питавшая прибрежье поступающим с поселка электричеством. Новоявленных обитателей соединял с противоположным берегом узкий перекидной мост: вдоль деревянного настила вместо перил тянулись упругие стальные тросы.
Добравшись до середины моста, покачивающегося под его небольшим весом, Эдвард остановился, созерцая ландшафт правого берега. Это был тот самый клочок земли, что грезился ему в колонии, – с заводями и торчащими из них камышами, с пышными гривами плакучих ив, склонившихся у самой воды. К песчаной косе спускались крутые склоны Волчьих холмов.
Ступив на берег, Эдвард вскарабкался на холм и углубился в заросли. Воздух был полон особенным, знакомым запахом, и он вдыхал его, прислушиваясь к живому блаженному дыханию леса. Когда-то это место было его вынужденным прибежищем. Он знал, как жить в лесу, что и как в нем пахнет, как каркают вороны и ухают совы, как ссорятся над головой белки и отбивают дробь дятлы.
Вдруг Эдвард почувствовал, что его угнетает какое-то далекое несчастье, которое нет-нет, а частенько врывалось в его болезненное сознание в годы тюремного заключения. Ноги машинально заплутали меж деревьев, пока не замерли возле старой сосны. На стволе чудом сохранились изображения креста и полумесяца, когда-то им вырезанные, а рядом из земли выглядывал небольшой бугорок. Он осмотрелся: старая тропинка заросла кустами, а значит придется проторить новую.
Эдвард перекрестился, потом присел на корточки перед бугорком. Казалось, все краски и звуки леса померкли. Только в ушах всколыхнулись и забились слабые всхлипы младенца, и из глубин памяти поднимались и разрастались глухие волны воспоминаний.
Перед мысленным взором возник образ разъяренного отца в тот памятный дождливый осенний вечер. Со свойственным ему остервенением набросился он на подвыпившую жену, вырвал из ее рук маленькое хрупкое существо, завернутое в байковое одеяло, и с этой ношей выбежал из дома. Восьмилетний Эд, гонимый страшным предчувствием, проследовал за ним. Притаившись за деревом, увидел: отец, украдкой озираясь по сторонам, подобрался к мусорному контейнеру, откинул крышку, бросил в него сверток, будто ему было самое место среди картофельных очисток, смятых бумажных салфеток, гнилых овощей и прочих бытовых отходов. Потом обеими руками стал разгребать мусор, в образовавшуюся яму перекинул малютку и забросал ее содержимым контейнера. Захлопнув его крышкой, отец, покачиваясь от выпитой водки и содеянного, кинулся к дому, сотрясая воздух трехэтажным матом.
Задыхаясь от испуга, злости и негодования, Эд молча взирал на эту жуткую сцену. Когда же отец скрылся из виду, он выскользнул из укрытия, подбежал к контейнеру и начал рыться в куче отбросов. Наконец нашел то, что искал, и, схватив крохотное существо в охапку, он, плача, стремглав помчался в сторону леса – на Волчьи холмы. Там, на взгорке, раскутал младенца – тот лежал, словно кукла, раскинув ручонки, издавая слабый грудной всхлип, но тут же умолк. Убедившись, что малыш мертв, Эдвард сбегал в ближайший дворик, вернулся оттуда с лопатой, выкопал на гребне холма яму, снова обернул братишку в одеяло, погрузил его в углубление и забросал могилку рыхлой землей. Теперь предстояло как-то обозначить это место – иначе оно зарастет травой и скроется от глаз. С берега он натаскал булыжников и воздвиг из них пирамиду над могилой. Чтобы камни не исчезли, забросал их землей. Образовался бугорок…
Воспоминания снова и снова невольно уносили Эдварда к тому печальному времени, когда он был скитальцем по злой воле. Каким же наивным он был тогда, веря, что на божьем свете существует такая вещь, как личное счастье, опекаемое Всевышним!
Спустившись с холма, он очутился на широкой грунтовой дороге, по которой двадцать лет назад его под конвоем увозили на зону. Поселок почти не изменился: как и прежде, он производил впечатление хмурого поселения с узкими пыльными улочками, вдоль которых ютились одно- и двухэтажные дома, в основном деревянные, отмеченные печатью уныния и серости. И тут почувствовал Эдвард неодолимое желание бежать к своему жилищу.
Уже с улицы, от которой дом отделялся палисадом, показались знакомые низкие белые стены. Давно не знавшее ремонта и брошенное на произвол дождя, солнца и мороза, жилище смотрело на мир облупленным, выцветшим и покосившимся фасадом. Войдя во двор, остановился: показалось, что над старым домом по-прежнему витает беда, будто стены его окутаны зловещими тайнами – до того запустело и мрачно выглядел двор. Появилось ощущение, что здесь никто его не ждет. Газоны заросли высокой осокой, яблоневые деревья, некогда пышные и плодоносящие, уныло ощетинились высохшими ветвями, беседка наклонилась и, казалось, вот-вот свалится.
Дверь была заперта. Эдвард сперва заглянул в окна, в которых выцветшие холщовые занавески были задернуты, потом прошел к входной двери, подергал ручку, но в ответ – никаких признаков жизни. Он несколько раз стукнул кулаком и стал ждать. Наконец послышалось легкое шевеление и до него донесся голос:
– Кто там?
– Свои, открой.
Дверь, скрипнув, медленно отворилась. На пороге возник большого роста и с возрастной сутулостью старик, одетый в яркокоричневого цвета халат из атласа, голова его была увенчана копной седых волос. Ему давно перевалило за шестьдесят, но сколько именно отцу лет Эдвард не знал. Выглядел он гораздо старше, хотя телом был все так же могуч, как прежде. Лицо изменилось: морщинки на лбу и под глазами теперь стали поглубже, уголки рта опустились.
– Ну, здравствуй, Рем Павлович! – насмешливый блеск мелькнул в глазах Эдварда. – Не ждал?
– Кто ты? – отец вопросительно поднял брови, и его холодные глаза пытливо глянули на пришлого.
– Твой сын, – последовал слегка театральный ответ.
Рем Павлович оперся на косяк двери, загородив собой вход в дом, и с видом особого презрения разглядывал нежданного гостя в замызганных суконных шароварах, бойко заломленной соломенной шляпе, широком плаще и надетых на босу ногу старых стоптанных сандалиях, покрытых густой дорожной грязью.
– Может быть пропустишь в дом? – спросил Эдвард, видя, что тот в недоумении и замешательстве стоит в дверях и по-прежнему заслоняет собой проход.
Не получив приглашения, он отстранил отца, прошел внутрь и обвел взглядом гостиную. Обстановка за двадцать лет почти не изменилась, только в углу в позолоченной раме тускло светилась икона – Дева Мария с младенцем Иисусом, а перед ней на полочке затушенный огарок, торчащий из подсвечника.
– Алтарь твой? – он кивнул на иконку. – Никак решил грехи замаливать перед Богом?
Отец продолжал молчать, точно собираясь с мыслями. Он явно не был готов к этой встрече.
– Еще раз спрашиваю: кто ты? – словно очнувшись от спячки, проскрежетал он.
– Сын твой, – повторил Эдвард, всем нутром чувствуя яростное отцовское презрение к себе.
– У меня нет сына! – вспыхнувший в Реме Павловиче гнев еще сильнее утяжелил его черты. – Убирайся!.. От тебя очень дурно пахнет. Убирайся, негодяй! И постарайся больше никогда не напоминать мне о себе.
Эдвард пропустил мимо ушей злобный выпад, бесцеремонно сел в кресло с высокой спинкой и, скрестив на груди руки, изучающе оглядел отца. Потом вытащил из кармана сигареты, закурил.
– Значит, ты не желаешь видеть меня? – он выпустил клуб дыма в сторону отца. – Ты взвалил свою вину на мои плечи, а теперь вместо благодарности гонишь меня. Не по твоей ли милости я отбарабанил в аду целых двадцать лет от звонка до звонка? Теперь ты чистенький, незамаранный, а на мне клеймо убийцы… Ты хоть представляешь, какие муки мне пришлось пережить, прежде чем вернуться и заглянуть в твои наглые глаза?
– И знать не желаю! – отец схватил сына за руку, попытался поднять его с кресла. – Оставь меня в покое, дебил проклятый!
– Не суетись! – Эдвард оттолкнул его, не испытывая к нему никакой жалости, и продолжил: – Спасибо тебе и за те три года, что пришлось отбывать в психушке. И после всего этого ты решил не признавать меня и гнать из своей жизни?
– Да, да и еще раз да! – язвительно зарычал Рем. – Не признаю. Больше того – я проклял тебя навсегда!
Эдварда словно обдали ледяным душем. Лицо его ожесточилось, вспышки горьких воспоминаний опалили сердце. Разве он когда-нибудь забудет тот страшный день, когда увидел в спальне лежащую в луже крови мать с ножом в груди, всаженном по самую рукоять! Он по-своему жалел мать, считал ее жертвой безрассудной отцовской прихоти. В тот день от охватившего его ужаса он вытащил нож из груди, бросил его на пол и в охватившей его панике кинулся прочь, чтобы не видеть лица матери, застывшего в искаженной гримасе.
– Какая же ты скотина! – он вскочил с кресла, в замешательстве замахнулся на отца, но сумел вовремя взять себя в руки. – Ты отнял у меня детство, юность, ты отнял у меня братишку, ты отнял у меня жизнь!
Рему нечего было ответить, и он, окончательно выйдя из оцепенения, ринулся в атаку.
–Убирайся прочь от меня! – он сильными руками вцепился в худые плечи сына и принялся выталкивать его из дома. – Будь ты трижды проклят! Если еще попытаешься потревожить мое спокойствие, я сделаю из тебя отбивную и скормлю дворовой собаке!
И дверь захлопнулась перед носом Эдварда. Он постоял в задумчивости несколько секунд, обдумывая, как ему быть дальше. Ломиться в дверь не имело никакого смысла – ему хорошо знаком крутой нрав отца. Это соображение усилилось, когда в окне показался обжигающе холодный и враждебный взгляд, потом холщовая занавеска колыхнулась и сдвинулась.
Солнце уже занялось в зените, и Эду пришлось снять свой плащ. Он запихнул его в саквояж, потом закатал рукава своей сорочки, сдвинул шляпу на затылок и медленно побрел в сторону леса. Поднявшись на Волчьи холмы, откуда открывался вид на Меренку, он отыскал памятную сосну, прилег рядом, склонив голову над прахом отверженного младенца. Видно, придется, как в далеком и суровом детстве, соорудить себе здесь жилище, а там… А там положиться на судьбу.
Эдвард поднялся, развел костер, снова улегся на траву. Думая о превратностях судьбы, он никак не мог освободиться от горьких мыслей и воспоминаний. Хотелось одного: приглушить внутреннюю боль, примириться со своей душой. Но в голове по- прежнему царил хаос.
Отвлек его пронзительный крик, взорвавший лесное спокойствие. Это был детский крик. Через мгновение он повторился и уже не смолкал.
2
Подчиняясь мимолетному инстинкту, Эдвард мгновенно вскочил на ноги, сбежал по крутой и извилистой дорожке на берег, откуда доносился крик, и остановился в изумлении: посреди перекидного моста, едва держась кончиками пальцев за край деревянного настила, повис мальчишка-подросток, а под ним шумела река. Эдвард понял, что дорога каждая секунда и, сбросив с себя оцепенение, выскочил на мост. Доски под ногами угрожающе задрожали, и от вибрации сооружения мальчика стало раскачивать.
– Держись! Не смотри вниз! – крикнул он парнишке. – Сейчас я тебя сниму.
– Я не могу… не могу больше держаться, – запинаясь, запричитал тот. – Я сейчас упаду.
– Нет, не упадешь! – Эдвард, перехватываясь руками за канат, осторожно, словно рысь перед прыжком, подбирался к середине моста. – Смотри на меня. Еще чуть-чуть…
Видя, что мальчик не сможет собрать силы, чтобы дождаться помощи и вот-вот сорвется, Эдвард рванулся к нему, но схватить за руку не успел: сооружение заходило ходуном, силы у парнишки иссякли, он солдатиком полетел вниз, плюхнулся в воду, за- бултыхался, стал захлебываться, а течение медленно понесло его подальше от моста. Судя по всему, он не умел плавать.
Эдвард быстренько освободился от одежды, швырнув ее на канаты, кинулся в реку и вплавь устремился к тонущему. Несколько мощных, уверенных взмахов рук и он возник перед мальчиком. Ухватив его одной рукой за волосы, поплыл и вытащил подростка на берег.
Эдвард уложил его на песок. Тот лежал без движения с нелепо подвернутой под себя ногой. Глаза его были полуоткрыты. Словно заправский спасатель, Эдвард со знанием дела подтянул колени мальчика к животу и приступил к искусственному дыханию. Когда из горла хлынула вода, тот завертел головой, потом затуманенным взглядом уставился на незнакомого человека. Лицо белое, как мел. Он весь, постанывая, дрожал, не мог унять лязг зубов.
Ну, как? – Эдвард усадил его, прижимая голову к своей груди. – Ты не ушибся?
– Я… – хрипло простонал парнишка и отрицательно покачал головой. – Все в порядке.
– Уверен?
Мальчик кивнул. У него были глубокие васильковые глаза, в них прятались боль и усталость. Когда к щекам стала приливать кровь, он поднялся на колени. Эдвард взял его за руку.
– Как тебя звать, мальчик?
– Денис, – дребезжащим от озноба голосом вымолвил он и умолк.
Собрав свою одежду, брошенную на канаты, Эдвард велел парнишке подниматься и повел его по крутому подъему через кустарниковые заросли к месту своего привала. Денис, сгорбившись, все еще дрожал, зубы выбивали барабанную дробь, с рубахи и шортов стекала вода.
– Скидай с себя все барахло, – скомандовал Эдвард, когда они добрались до затухающего костра: от него осталась только кучка багровых углей. – Сейчас я тебя сушить буду.
Пока мальчишка раздевался, он прошелся по лесу, вернулся с длинными жердями, воткнул их в землю и развесил на них мокрые рубашку, шорты, сандалии. Потом собрал разбросанный вокруг валежник, бросил его в костер и, подождав, пока тот разгорится, велел парнишке поудобнее прилечь поближе к огню.
– Из местных? – спросил Эдвард, когда мальчик окончательно обмяк и пришел в себя.
Несколько секунд Денис молча и изучающе, даже с некоторой долей подозрения, разглядывал своего спасителя. Потом бросил на него удивленный взгляд.
– А вы, собственно, кто такой?
– Звать меня Эдвардом – последовал подчеркнуто дружелюбный ответ. – Можешь обращаться ко мне по имени. Договорились? – Денис кивнул в знак согласия. – А родом я отсюда, из Петровска.
– Отсюда? – на мальчишеские глаза наползли настороженность и недоумение. – Если из Петровска, то скажи, почему я тебя ни разу не видел?
– Потому что меня здесь долго не было – целых двадцать лет, так что ты никак не мог ни видеть, ни знать меня. – Эдвард склонился над мальчиком, взял его руку в свою ладонь. – Только не пугайся… В колонии я коротал этот срок. Так уж получилось…
Наступила гнетущая душу пауза. Эдвард тщетно пытался найти тему для продолжения разговора: чистосердечное признание и тяжелые воспоминания о встрече с отцом вытеснили все его мысли. Поэтому он спросил наобум:
– Тебя небось дома заждались?
Денис, разморенный теплом от костра, зевнул и протянул ноги к горящим дровам.
– Мама сейчас на работе, приходит она поздно. Кроме нее ждать меня некому.
– А как ты очутился на мосту?
– С утра пошел в тамошний лес по грибы.
– И где они?
Мальчик растерянно посмотрел на собеседника.
– Как где? Вместе с корзиной ухнули в реку. Вода накрыла их, и если бы не ты, то и меня она не пощадила. – Денис с чувством благодарности посмотрел на своего спасителя.
– Значит, плакали твои грибочки?
– Ага.
Эдвард достал сигарету и закурил, не отрывая взгляда от мальчика. По виду парнишке, прикинул он, лет тринадцать- четырнадцать. Школьник. Худому лицу, на котором выделялись кроткие и добрые глаза, присущ красновато-смуглый оттенок; слегка вьющиеся белокурые волосы выгоревшие, а значит, заключил он, большую часть своих каникул проводит на открытом воздухе.
– Будешь жить в Петровске? – выдержав паузу, поинтересовался Денис.
– Не знаю. Пока у меня нет ни денег, ни работы, ни постоянного пристанища, а значит и будущее мое в тумане.
– А что ты делал здесь, на Волчьих холмах?
Эдвард не сводил с парнишки глаз, обдумывая как бы получше выразить то, что может заинтересовать его.
– Вообще-то я с детства любил этот лес. Он давал мне и кров, и пищу, и моральное успокоение. Это чувство я пронес через многие годы. Любил часами сидеть и смотреть, как разгорается в лесу огонь, особенно ночью, как гнездятся птицы, любил, укрывшись в своем чуме, наблюдать, как хлещет дождь по листве и стелится по траве.
– Укрывшись в чуме? – в ярких васильковых глазах мальчика вспыхнули искорки любопытства.
– Да, в чуме. Без надежного укрытия в лесу трудно выжить. Это роботы не нуждаются в убежищах, им нипочем снег, ливень, град, жара, а человек всегда испытывает потребность в надежном очаге, уюте, даже если его укрывает лес. Я соорудил чум здесь, где мы с тобой расположились у костра. Чум, пожалуй, самое яркое воспоминание о моих прежних, юных годах.
Эдвард поднялся, снова прошелся меж деревьями, собрал дровишки, те, что поувесистее и посуше, принес целую охапку и вывалил в костер.
– Даже несмотря на жару, костер всегда кстати, если ты обитаешь на приволье, – заметил он, глядя на заполыхавшие дрова. – С ним веселее, уютнее, спокойнее. Так уж повелось со стародавних времен. На нем люди готовили пищу, при нем можно согреться, высушиться, подремать, не боясь опасного лесного зверя.
– А в чуме ты был наедине с самим собой? – Денису явно понравился разговор о лесном убежище.
– Не совсем – ответил Эдвард, удобнее усаживаясь около огня. Меня здесь стерегла преданная псина по кличке Сильва. Всюду, куда бы я не шел, она сопровождала меня. Собака была моей единственной собеседницей. Пристрелили ее охотники. – Он на время умолк и, чтобы подогреть интерес мальчугана к начатому разговору, сказал: – Теперь придется вместо чума состряпать тут жилище посолиднее – что-то вроде хижины. В колонии я читал книги о путешественниках – они частенько строили такие временные стоянки в самой гуще леса.
Глаза мальчика продолжали сверкать любопытством.
– Можно я буду помогать тебе строить хижину?
Теперь Эдварда не покидало чувство, что мальчик желает полностью довериться ему, а значит не сомневается в его благонадежности.
– Если составишь мне компанию, то работа пойдет куда веселее, – в его голосе прозвучало явное одобрение, и он одарил своего юного собеседника мимолетной улыбкой. – Если у меня и были сомнения устраивать такое жилье или нет, то теперь… Мы вместе… Ты меня понимаешь?
Денис одобрительно закивал головой, мечтательная улыбка не покидала его уста, и он звенящим от возбуждения голосом воскликнул:
– Вот будет здорово! Своя хижина… А чем я могу тебе помочь?
– Пока ничем. Вот когда приступим, потребуются лопата, пила, топор, молоток и прочее – голыми руками хижину не сколотить. Думаю, ты поможешь все это достать.
За разговором они провели не один час. Эдвард разоткровенничался и угощал Дениса длинной вереницей воспоминаний о своей лесной жизни. Мальчик слушал с восхищением. При этом Эдвард ничем не выдавал своего скверного настроения, навеянного посещением отца, который незримо продолжал присутствовать в его мыслях, словно порождение кошмара. Денис же был окрылен этой случайной встречей, потому что еще день назад не знал, чем заполнить школьные каникулы. Теперь, он был уверен, будет куда направить свою неуемную энергию.
Над ними медленно сгущались сумерки. Природа охотно принимала в свои владения вечернюю зарю: огромный ярко-огненный шар клонился к западу.
– Теперь одевайся и марш домой, – нарочито повелительным тоном скомандовал Эдвард. Он подошел к торчащим из земли жердям, потрогал развешанную на них одежду. – Твои шмотки совсем высохли, пока мы болтали. Вероятно, мама уже вернулась с работы и заждалась тебя.
– А ты не проводишь меня? – немного подумав, спросил Денис. – Я мог бы уже сейчас передать тебе кое-что из инструментов.
Эдвард согласно кивнул. Он подождал, пока Денис облачится, и они, выбравшись на тропинку, медленно зашагали по склону.
Дорогой разговорились.
– Вы с мамой одни живете?
– Да. Правда, к маме зачастил дядя Феликс.
– Дядя Феликс? – насторожился Эдвард. – Какой он из себя?
– Красивый, смелый, у него много денег… Но я не люблю его. Папа говорил, что он изнутри весь гнилой, потому что совершенно глух к состраданию и боли других.
– Почему ты говоришь о папе в прошедшем времени?
– Он утонул в Меренке… Так твердят все – и мама, и следователи… Все-все, кто его знал. Но они глубоко заблуждаются: это дядя Феликс утопил его, чтобы завладеть автобусом и стать его хозяином.
– У них был автобус?
– Да. Один на двоих.
Они вскоре свернули с пригорка на обочину широкой грунтовой дороги, где идти было легче. Мимо изредка проносились машины, подпрыгивая на ухабах и выбоинах. Прошагав еще метров двести, они очутились перед утопающей в зелени низкой оградой из шиповника и боярышника. За коваными воротами с узорчатой решеткой виднелся добротный одноэтажный белокаменный дом с длинным балконом, обнесенным железными перилами. К нему от самых ворот тянулась мощенная красным кирпичом дорожка, обсаженная с обеих сторон кустами всевозможных ярких цветов. Чуть в стороне, скособочившись, стояла приземленная деревянная постройка, видно служащая сараем.
– Здесь я живу, – со сдержанной гордостью произнес Денис. – Может зайдешь?
– Зайду, но только не сегодня. А сейчас давай тащи сюда пилу и топор. Постараюсь кое-что заготовить для нашей будущей хижины.
Когда Денис вынес инвентарь, Эдвард, поблагодарив его, не спеша двинулся в сторону леса. Он обернулся и, увидев, что мальчик смотрит ему вслед, улыбаясь ясными и откровенными глазами, помахал ему рукой и бодрой походкой двинулся прочь.
3
В пятницу, когда рабочий день клонился к закату, начальник районного следственного управления Семен Русланович Назаренко обнаружил на своем письменном столе среди прочих бумаг нераспечатанное письмо. Вскрыв его и внимательно изучив, он по селектору вызвал к себе секретаршу.
–Катерина, когда поступило это письмо? – он, словно веером, помахал конвертом, когда в дверях возникла приятной наружности девушка с большими серыми глазами.
– Сегодня утром.
–Так-так, значит свежее. – Поразмыслив, шеф поинтересовался:
– Александр
Захарович еще у себя?
– Кажется собирается домой.
– Зови его ко мне.
Капитан Суздальцев не заставил себя долго ждать. Несмотря на седую шевелюру и свои почтенные года, а ему как-никак перевалило за шестьдесят, он был сложен как тяжелоатлет. Темноголубые глаза казались ленивыми и мягкими. В отличие от многих сыщиков, чопорных и хмурых, лицо его всегда лучилось приветливой улыбкой. Сослуживцы ценили и почитали его, а преступники побаивались. Он обладал еще не менее важным преимуществом перед своими коллегами, а именно способностью ясно излагать свои мысли и располагать факты и версии в строгой логической последовательности.
–Присаживайся, Захарыч, – начальник указал на стул рядом с журнальным столиком. Сам же достал из сейфа непочатую бутылку коньяка, рюмочки, несколько бутербродов с ветчиной и, выложив все это на стол, сел напротив. – Неделька была тяжелая, надо бы пар выпустить. Как ты на это смотришь?
– Как на жизненную потребность, – улыбнулся Александр Захарович и опустился на стул.
Назаренко уважал Суздальцева за высокий профессионализм, смекалку, чутье сыщика отменной закваски: от него ничего не могло укрыться – ни заговоры, ни убийцы, ни воры. Впрочем, их отношения складывались не так уж безоблачно. Они вместе начинали службу, вместе расследовали несколько громких преступлений, но, будучи более гибким, чем его напарник, Назаренко значительно быстрее взбирался по служебной лесенке.
Пропустив по рюмочке, Семен Русланович поделился своими соображениями.
– Как ты смотришь, Захарыч, если я возьму и предложу тебе на месяц махнуть в Петровск? Отдохнешь, брата навестишь, вдоволь порыбачишь на Меренке, ну и заодно отчет привезешь о криминогенной обстановке в поселке. Там почти год возглавляет подведомственный нам участок Иван Кузьмич Липатов. Он сменил на этой должности Оскара Петровича Филимонова, которого погнали с работы за превышение своих полномочий. Надо бы изнутри разведать тамошние дела и дать им объективную оценку. Что- то мне не нравятся ежеквартальные отчеты оттуда -уж больно гладкие. – Назаренко бросил на своего коллегу вопросительный взгляд: – Как тебе мое предложение?
– Заманчивое, – Суздальцев не скрывал своего согласия. – Давненько я не бывал в Петровске, а ведь там прошли мои детство и юность, там я постигал смысл жизни, там же начинал свою работу следователя и распутывал всякие житейские хитросплетения.
– Вот и хорошо. Закругляйся с незавершенными делами или передай их кому-нибудь, бери одну из патрульных машин и выезжай прямо на следующей неделе. – Вспомнив о письме, добавил: – Кстати, о твоих старых делах. Получено официальное письмо из зоны – насчет Эдварда Ремовича Веригина. Кажется, ты вел это дело?
– Было такое, – кивнул Александр Захарович. – С тех пор минуло целых двадцать лет. А что?
– Отсидел свое, возвращается. Из письма следует, что последние три года отбывал он в клинике для душевнобольных, где проходил принудительное лечение. Клиника эта, сам знаешь, ничем не лучше колонии – тоже с высоким забором и решетками на окнах.
Суздальцев нахмурился.
– Какого характера психическое расстройство?
– У него иллюзорно-искаженная реакция на события и ярко выраженная мания преследования. Так сказано в письме. Видения приходят к нему не только во сне, но и наяву. Они его мучают особенно с наступлением темноты и могут спровоцировать паническое настроение, а оно в свою очередь способно привести к безумию и одержимости. Но никаких симптомов шизофрении. Рассуждает здраво и умно. Так вот… Начальник колонии убедительно просит нас принять деятельное участие в его судьбе, по возможности трудоустроить, словом, взять опеку над ним, чтобы парень не затерялся в этой жизни. – Назаренко взял со стола конверт и протянул его Суз- дальцеву. – Возьми, может пригодиться. В колонии, между прочим, Эдвард в совершенстве овладел специальностью телевизионного техника. А такие мастера без работы не сидят. Ты, Захарыч, хорошо помнишь это дело?
– Даже очень. Тогда я в Петровске работал в отделе по расследованию убийств и возглавлял это дело.
– Это правда, что Эдвард Веригин сидел за двойное убийство?
Суздальцев снова нахмурился, его брови невольно сдвинулись в густую линию.
– Это дело, Семен, долго не давало мне покоя. Я по сей день продолжаю думать, что парень взял на себя чужую вину. И тому есть логическое объяснение.
Вот как! Почему?
– Думаю, от безысходности своего положения он сам отправил себя на нары.
– Можно подробнее? – подогретый любопытством и выпитым, шеф снова разлил в стопки коньяк и, когда они залпом выпили, коротко сказал: – Слушаю.
Тогда у меня так и чесались руки засадить… Нет, не Эдварда, а его отца Рема Павловича, для которого, как я позднее понял, творить зло – притягательное и исключительно выгодное занятие. Именно таких ублюдков, как он, следует гноить в тюрягах, чтобы они не калечили души других. Парнишка Эд фактически рос на моих глазах – я тогда жил напротив их дома, рядом с моей бывшей учительницей математики Стефанидой Евсеевной Садковой. Как ей, так и мне была известна вся подноготная семьи Веригиных. Ты не поверишь, Семен, но этот душегуб Рем подрабатывал себе на жизнь… Как бы это тебе сказать… сутенерствовал… Он стал сутенером собственной жены Глории. Рем спаивал ее, вводил в руку наркотики и подкладывал за солидные бабки под заезжих мужиков. Надоумил его на это молодой и нахрапистый парнишка по имени Феликс. Когда Рем решил избавиться от Глории, тот ему посоветовал: “Зачем гнать от себя бабу. Она достаточно смазлива, еще в соках, а значит может приносить неплохие барыши. И это даже очень хорошо, что ты постоянно держишь ее под мухой…” Идея пришлась по душе Рему, и он зачастил на железнодорожную станцию, откуда приводил мужиков, бесцеремонно подкладывал под них свою Глорию… Мерзопакостный тип.
– А Эдвард? – живо поинтересовался Назаренко. – А Эдвард где был в это время, и как он воспринимал эту кошмарную оргию?
– Думаю, он прекрасно знал о проделках отца. Бедный Эдвард! Он был зачат в пылу угарного опьянения своих родителей и, еще находясь в утробе материнской, подвергался внешнему насилию: даже беременную Глорию заставлял Рем пьянствовать, колоться, склонял ее к самым тесным интимным связям с чужими мужиками. Это продолжалось и после рождения Эдварда. В результате – биологический брак. Парнишка был внешне уродлив: большая и круглая голова держалась на худых, почти высохших плечах, за что кто-то из отцовского окружения окрестил его “Головастиком”. Он часто болел, его всегда сторонились сверстники, поэтому рос молчаливым, замкнутым, умственно отсталым – думаю, не умел ни читать, ни писать. Чтобы мальчишка не попадался на глаза заезжих мужиков, его на ночь выталкивали из дома, как выгоняют чужого кота, и тот скитался и ночевал где придется, чаще всего в лесу, на Волчьих холмах, где Эдвард соорудил себе что-то вроде чума. Лучшего места для уединения от семейных дрязг он придумать не мог. Родителей вовсе не волновало, где слоняется их сын, чем питается. И тот все более замыкался в себе, убегал в свое лесное жилище, которое, фактически, служило ему домом.
Слушая рассказ Суздальцева, Назаренко время от времени перебивал его вопросами, цокал языком и теребил в руке какую- то безделушку в знак озабоченности.
– Страшную картину нарисовал ты, Захарыч. Неужели для отца так безразлична была жизнь сына?
– Вот почему я и называю его ублюдком и душегубом. Он бы и глазом не моргнул, если бы Эдвард помер с голода, как крыса в мышеловке. А между прочим, строил из себя праведника, в местную церковь похаживал, причащался, стоял с понурой головой у алтаря, ставил свечку… Эх, Семен, корю себя за то, что молча взирал на все это. Тогда я только приступил к работе следователя, была масса своих проблем… Так и рос Эдвард, часто видел, как мать переходит из рук одного мужчины к другому, из одой кровати в другую. И если в эти минуты он попадался на глаза отцу, тот хватал мальчишку за шкирку и, матюкаясь, вышвыривал из дома. Когда парню стукнуло шестнадцать, он иначе стал осмысливать происходящее. Конечно, он по-своему жалел мать, понимал, что она стала жертвой отцовского коварства, его алчности, что это Рем, одержимый лишь одним желанием – исполнять собственные прихоти, разрушил ее жизнь алкоголем и наркотиками. В нем зрела злость, ярость, но он ничего не мог изменить, так как боялся отца, не смел ему ни в чем перечить. В то же время он видел, что иной жизнью живут его сверстники, что они ухожены, обласканы заботой, одеты, обуты, а он постоянно ходил в залатанных штанах и донашивал потрепанные отцовские башмаки.
Суздальцев криво усмехнулся и умолк.
– Что было дальше? – начальник с нескрываемой заинтересованностью посмотрел на собеседника.
– В один прекрасный день Рем Павлович появился у меня на участке и сообщил, что его сын застукал свою мать с любовником и в порыве ярости зарезал обоих. Так и сказал – в порыве ярости. И потребовал засадить его как социально опасного преступника. Интуиция подсказывала мне, что отец валит с больной головы на здоровую. Я, конечно, арестовал Эдварда: на кинжале, которым зарезаны жертвы, были его отпечатки пальцев. И все-таки сомнения не покидали меня – ведь кинжал могли подбросить. Но странное дело: Эдвард на допросе даже не пытался защищаться. Пришлось закрыть дело – шестнадцатилетний парень был осужден на двадцать лет и этапирован в колонию строгого режима.
Семен Русланович постучал пальцем по суконной обивке журнального столика, потом снова наполнил стопки.
– Давай махнем, – предложил он, и они мигом проглотили искристо-коричневый напиток. – Не понимаю только одного: почему тебя по прошествии двадцати лет мучают угрызения совести?
– Просто я сейчас иначе смотрю на это дело, – заметил Суздальцев, вздыхая. – Если даже Эдвард действительно в порыве глубокой депрессии и ярости решился на убийство, я бы не судил таких, как он. В нем до поры до времени зрел вулкан гнева, и по законам природы он когда-то должен был проявить свой разрушительный нрав. Хотя, конечно, после сиюминутного неистовства больно приземляться.
– Ты, Захарыч, действовал так, как предписано уголовным кодексом, и упрекать себя не стоит.
– Если бы моя воля, – убежденно изрек Суздальцев, – я бы в наш уголовный кодекс внес пункт, оправдывающий таких, как Эдвард. Его сызмальства морально изничтожал отец. Он лишал его элементарного, превратил его в мишень для издевательства. За это, к великому сожалению, у нас никто не отвечает – ни общество, ни власть, ни свод уголовных законов. Ведь, по сути, подобное преступление – протест против среды обитания, против нашего правосудия, против тех, кто уродует жизнь несовершеннолетних. Взяв на себя роль мстителя, он в одиночку вступил в борьбу с теми, кто не мог его защитить. И тогда… Тогда даже набожный человек начинает отвергать библейские истины.
– Надеюсь, ты прав, – кивнул Назаренко, явно разделяя суждения своего коллеги. – К сожалению, наш мир с точки зрения закона и морали несовершенен, справедливости в нем еще маловато. Думаю, тебе стоит встретиться с Эдвардом и, если это будет необходимо, повлиять на его дальнейшую судьбу.
– Только после подробного, спокойного разговора с ним я буду способен понять, смогу ли чем-либо помочь несчастному.
4
Было около пяти вечера. Над поселком все еще висело липкое, плотное марево, и солнце продолжало жарить. Эдвард остановился у кованых ворот, протер ладонью вспотевшее лицо, прильнул к зеленой изгороди и, сунув два пальца в рот, свистнул. Потом – еще, еще, еще… Дверь в доме наконец открылась, оттуда высунулась белокурая голова Дениса.
– Эдвард! – увидев за изгородью своего спасителя, мальчик в приветственном жесте вскинул руку и стремглав бросился к нему.
– Пришел, как обещал, – Эдвард слегка прижал к себе Дениса.
– А я думал, что больше не увижу тебя. Мол, сошлись, разговорились и разошлись! – в порыве восторга воскликнул парнишка. – Если бы только знал! Все это время я только и делал, что думал о нашей будущей хижине. Ты еще не передумал?
– Слов на ветер я не бросаю.
– Значит, наш уговор в силе?
– Конечно. Ты сейчас чем думаешь заняться?
– Надо зайти к маме на работу. Она только что звонила, сказала, что забыла дома ключи от своего кабинета. Составишь мне компанию? – Видя, что Эдвард замялся, пояснил: – Это недалеко, на набережной, там мама в продовольственном магазине заведует отделом.
Эдвард согласно кивнул, и они медленно побрели к набережной. Денис всю дорогу только и говорил о хижине, о том, как им вдвоем будет раздольно в лесу, имея там надежное убежище.
Покупателей в этот час пик в магазине было много. Среди пестрой публики Денис увидел свою маму: у кассовых автоматов она о чем-то бойко беседовала с завмагом.
– Смотри, вон моя мама Милена, – он дернул друга за рукав. – Милена Кимовна. Рядом с ней завмаг Игорь Николаевич. Я только передам ключи и вернусь.
Стоя у входа в магазин, Эдвард оглядывал Милену – красивую женщину бальзаковского возраста: стройную, белокурую, с изящной прямой осанкой, пышной грудью и высокопоставленной талией. Она была в темно-синих брючках, лиловой хлопчатобумажной кофте, глаза прикрывали дымчатые очки.
– С кем ты притащился ко мне? – строго спросила мама, когда Денис приблизился к ней и передал ключи. Она с подчеркнутым пренебрежением посмотрела на стоящего в дверях неказистого мужчину с бомжовой внешностью. – Позор какой-то! Кто он?
– Мой новый друг, – со сдержанным достоинством ответил сын.
Мать выдержала немую паузу, выжидательно глядя на Дениса, потом всплеснула руками:
– Друг? Только этого мне не хватало. – Она повернулась лицом к завмагу. – Как вам это нравится, Игорь Николаевич?
– Сказать откровенно?
– Конечно.
– Это, Милена Кимовна, тот самый мерзкий тип, о котором сейчас только и говорят в поселке. Не позволяйте сыну даже приближаться к нему.
– Вы пугаете меня, Игорь Николаевич, – она не скрывала своего волнения. – Вы что-то знаете об этом странном человеке?
– Люди говорят, что он отсидел в колонии двадцать лет за двойное убийство, кажется, помешался там и досиживал срок в психушке. – Игорь Николаевич перевел взгляд на Дениса и покачал головой: – Ты больше никого не мог выбрать себе в друзья? – И снова обратился к Милене: – Вам не кажется странным, что одинокий мужчина с бомжовой наружностью, только что вышедший из тюрьмы, заинтересовался вашим сыном?
Денис внимательно следил за тем, как отреагирует на эти слова мама и, встретив на себе все тот же суровый взгляд, взял ее за локоть и отвел в сторону. Некоторое время они о чем-то бойко говорили и спорили. И тут Денис, обернувшись, обнаружил, что
Эдвард исчез.
Мальчишка пулей вылетел из магазина, догнал Эдварда на подступе к набережной и, видя, что тот совсем сник духом, стал умолять его не принимать всерьез враждебные взгляды в свой адрес. При этом Денис не скрывал, что успел проникнуться к нему уважением.
Вскоре к ним присоединилась Милена. В руках она держала авоську с продуктами.
– Мне сын все рассказал, поэтому я вас так просто не отпущу, – слова ее прозвучали то ли как просьба, то ли как приказ. – Пойдемте к нам, я вас хорошенько покормлю. Здесь у меня, – она качнула в руке авоську, – свежий говяжий фарш и замесенное тесто. Получатся превосходные пироги с мясом и зеленью.
– Давай, Эд, не раздумывай, – Денис схватил его за руку, видя, что тот колеблется. – Пошли к нам.
Он собрался возразить, но Милена решительно подняла руку:
– Нет, нет, решено!
Эдвард вспомнил, что почти двое суток толком ничего не ел, оттого чувствовал спазм в желудке, и напоминание о пирогах прибавило ему уверенности.
Они двинулись вдоль набережной по покрытой гравием аллее. Легкий бриз шевелил ветви огромных олеандров, высаженных по обеим сторонам пешеходной дорожки. Их мощные розовые и белые самоцветы благоухали утонченным ароматом. Сквозь смог смутной линией вырисовывался противоположный берег Мерен- ки. Раньше, насколько помнит Эдвард, здесь был дикий пляж, теперь же на прибрежье выросла тополиная аллея – кроны деревьев, сплетаясь, образовывали тенистую арку.
Они шли рядом, и время от времени Эдвард ловил на себе беглый испытывающий взгляд Милены. Будто спохватившись, она изобразила приятную улыбку и первой прервала молчание.
– Считаю себя вашей должницей, – сказала она со значением, глядя на идущих чуть впереди плечом к плечу Дениса и Эдварда. – Если бы не вы, то я сейчас проливала бы горькие слезы. Мой сын так и не научился плавать. И вообще эта коварная Меренка… Я никогда не забуду того, что вы сделали.
Эдвард пожал плечами.
– На моем месте так поступил бы каждый.
– Не знаю, не знаю… Прыгнуть с высокого моста, рискуя разбиться… Вы подарили Денису жизнь… Скажите, Эдвард, вы родом из нашего поселка?
– Родился и вырос здесь, – вполголоса ответил он.
– Значит, у вас здесь должны быть родные?
– Только отец. Но он не пожелал принять меня в свой дом.
Замедлив шаг, они остановились. Она сняла дымчатые очки, и Эдвард увидел, как в ее ярких васильковых глазах, точь-в-точь как у Дениса, отразилось негодование.
– Как так! – она смотрела на него с внезапно вспыхнувшим интересом, смешанным с осторожностью. – Родной отец отвергает собственного сына! Кто он?
– Рем Павлович Веригин.
– Ваш отец? – она, удивившись, нахмурила брови. – Иногда заходит в наш магазин. Очень скрытный, почти недоступный. Подумать только – не принять своего сына! И как вы собираетесь жить дальше?
Эдвард снова пожал плечами, но промолчал.
– Я вас прекрасно понимаю. Положение ваше незавидное, но не безнадежное… А мы вот с сыном живем одни с тех пор, как мой муж утонул в Меренке.
– Не утонул, – набычившись, возразил Денис. – Все это дядя Феликс – он утопил моего папу.
Милена всплеснула руками.
– Сколько можно без конца твердить одно и то же! – в сердцах вырвалось у нее. И глянула на Эдварда. – Это у него от неуемной фантазии. – И пояснила: – Мой Глеб со своим другом Феликсом имели автобус и занимались частным извозом. Дружили, не раз выходили на нашей лодке ловить рыбу. В тот роковой день был сильный паводок и течением перевернуло лодку. Глеб утонул, а Феликсу удалось выбраться на берег. С тех пор прошло около года, и все это время Денис неустанно твердит, что гибель Глеба – дело рук его друга. Но это не так. Даже из следственных протоколов следует, что это несчастный случай. После этой нелепой трагедии Феликс стал часто навещать нас, и каждый его визит приводит моего сына в смятение.
– Это он… Это он утопил моего папу, – продолжал стоять на своем Денис, и Эдвард заметил, что глаза мальчика наполнились слезами. – Это он… Этот негодяй!
Они двинулись дальше по набережной, каждый поглощенный своими мыслями.
Дениса явно томила обида и ревность.
После гибели отца его мать ни с кем не встречалась, наслаждаясь отсутствием особых житейских сложностей. Но спустя год в жизнь семьи ворвался Феликс. Под предлогом опекунства над сыном своего закадычного друга он зачастил в дом Ганеевых, и его отношения с Миленой вскоре стали более чем доверительными: в ней заиграли гормоны и возбудили желание. Денис воспринял это как предательство перед памятью отца, которого безумно любил, и как мог отстаивал свою честь и честь своей семьи.
Наконец они остановились возле низкой зеленой ограды, за которой просматривался белокаменный дом.
Милена отворила дверцу в воротах и, пропустив вперед Эдварда и Дениса, повела их в дом.
Она усадила гостя в кресло, а сама заспешила в спальню. Она торопливо выскользнула из кофты, облачилась в легкий домашний светло-бордовый халат, и когда вновь появилась в гостиной, выглядела все также привлекательно.
– Я сейчас вас покормлю, – сказала она с улыбкой и исчезла в кухне.
Уютом и теплом повеяла на Эдварда домашняя обстановка, однако в сознании неумолимо пульсировала угрюмая мысль: почему столь быстро разнеслась по поселку весть о возвращении после двадцатилетнего заключения опасного преступника? Он, как никто другой, прекрасно знал, что дурная весть, если даже она ложная, способна будоражить умы и сердца людей. Кто за этим стоит? Отец?
А почему бы и нет? Он мог стать распространителем клеветы, так как в его интересах изжить сына из поселка, чтобы ничто и никогда не осложняло его жизнь.
Наконец Милена вернулась с подносом и выставила на стол пироги и кофе. Они втроем молча принялись за еду. Воцарившуюся тишину первым нарушил Эдвард:
– Странно… Вы, Милена Кимовна, с такой легкостью уделяете внимание мне, бывшему зеку?
– Я не желаю вдаваться в подробности, – она с сочувствием посмотрела на него. – Прошлое осталось в прошлом, вы начинаете новую жизнь, и я искренне желаю, чтобы вы обрели счастье. Знаю, что без помощи ближних этого добиться будет непросто, но я чувствую, что у вас доброе сердце. Иначе бы мой Денис не притянулся к человеку, вернувшемуся из тюрьмы.
Легкая улыбка осветила лицо гостя.
– Спасибо за добрые слова, мне никогда не приходилось их слышать. – Допив кофе, он поставил чашку на стол, поднялся, искренне поблагодарил хозяйку за угощение. – Ну, мне пора.
– Куда вы? – Милена схватила его за локоть. – Вы же сказали, что отец вас не принял, а значит вам некуда спешить. Неужели думаете, что я могу быть такой бессердечной к человеку, который спас моего сына?
– Правильно, мама, не отпускай его, – с мольбой и надеждой в голосе защебетал Денис. – У нас вполне достаточно места на троих.
Милена на какое-то время впала в раздумье и наконец на свой страх и риск сказала:
– Сделаем вот что… – Ее голос на последнем слове замер в странном недоумении. Почти с минуту длилось молчание, чувствовалось, что в ней зреет решение. – Следуйте за мной.
Милена вышла из дома и повела Эдварда через двор к приземистому строению с зарешеченными окнами. За ними последовал Денис. Она вытащила из халата ключ, открыла входную дверь и отступила в сторону.
– Входите.
Они очутились в темном узком коридоре, проходившим через центр сарая, и в нос сразу ударил запах нежилого помещения – пыльного и сырого. На стенах, покрытых пятнами плесени, висела всякая всячина, маленькие окна забиты тряпьем, под ногами путались кучи мусора, отчего здесь и держался затхлый запах.
– Пусть хлам вас не смущает, – она откинула ногой кучу барахла. – Сарай есть сарай. Сейчас я вам покажу небольшую комнатку, где вы могли бы временно жить, пока не подвернется что- то получше.
Против воли у Эдварда вырвался вздох, на какое-то время его глаза заволокло туманом. Он опять увидел узкие решетчатые окна за серыми стенами колонии, узкие коридоры, по которым его гнали надсмотрщики, с дрожью вспомнил тюремную камеру, где его частенько преследовали приступы клаустрофобии – наглухо замкнутое пространство удручающе действовало на его психику, и он впадал в галлюцинацию.
Милена открыла дверь в комнату и посторонилась, давая Эдварду право первым войти в нее. В лицо снова повеяло сырым воздухом, который, казалось, вгрызался в кости. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли: и низкая софа, и письменный стол, и прикроватная тумбочка, и стулья с высокими обшарпанными спинками. Со всем этим соседствовало огромное старинное зеркало в деревянной раме, припечатанное к стене. Осмотревшись, Эдвард подошел к решетчатому окну, откуда виднелся двор.
Милена приблизилась, провела указательным пальцем по решетке.
– Если согласны, то вам придется прибраться и устраиваться. Правда, комната сырая, но сырость можно прогнать. Мой Глеб когда-то выложил здесь камин и всегда имел в запасе дрова – их найдете в подсобке. Все, что здесь видите, им сколочено и обставлено. Когда родился Денис, мой муж все чаще стал здесь уединяться – мальчик был слишком криклив, вот и забирался он сюда на ночевку. – Она умолкла и вопросительно глянула на гостя. – Ну как, вас устроит эта комната?
– Выбирать не приходится, – Эдвард старался не выдавать своего замешательства. Он краешком глаз посмотрел на Дениса и, встретив в его взгляде сочувствие и одобрение, кивнул: – Нормальная комната.
– Тогда устраивайтесь, – предложила Милена и удалилась, оставив Эдварда наедине с Денисом.
– Не забывай о нашем тайном уговоре, – напомнил мальчик.
– Ты насчет хижины?
– Да.
Эдвард опустился на софу. Пружины под ним недовольно взвизгнули, подняв в воздух маленькое облачко пыли.
– Приступим через пару дней. За это время я наведу порядок в сарае – уж больно он запущен. И комнату приберу – ведь жить в ней.
– А когда поставим хижину, переселимся туда? – спросил мальчик, не в силах сдержать любопытство.
– А что скажет мама?
– Я предупрежу ее.
Не предупредишь, а возьмешь разрешение.
Как только Эдвард остался один, он зажег сигарету и, покуривая, принялся ходить взад и вперед по скрипящей дряхлыми половицами комнатке, пытаясь разобраться в своих первых впечатлениях от встречи с поселком и семьей Ганеевых. В мозгу по- прежнему царил хаос, и единственным рельефным образом возникал и маячил в сознании белокурый Денис, чье внезапное вторжение в его жизнь удивляло и радовало.
И все-таки будущее уже смотрелось не так мрачно, как день назад.
5
Дурные вести, словно раковые клетки, распространяются с невероятной быстротой, и ты хоть ори во все горло на свет божий, отчаянно доказывай, что они надуманы, мерзки и мстительны, все равно тебе уже никто не поверит. Не прошло и трех дней, как слухи приняли угрожающий характер и побуждали Эдварда в замешательстве скрываться от укоризненных взоров на задних улицах поселка, вместо того, чтобы свободно и независимо гулять в людской среде. Для обитателей этого небольшого поселения, казалось, все насущные житейские проблемы сместились в сторону, уступив дорогу единственной: опасный маньяк, отбыв срок в колонии за двойное убийство, вернулся в Петровск. Весть эта обрастала все новыми и новыми домыслами и кривотолками. Даже поговаривали, что он, как лютый и неуправляемый хищник, скрывается на Волчьих холмах и оттуда совершает дерзкие набеги на граждан.
Люди, которыми овладевал страх, безрассудно расточали сплетни в автобусах, очередях, при встрече со знакомыми, в разговорах по телефону, а иные из боязни стать пораженной мишенью для новоявленного маньяка вносили существенные коррективы в распорядок своей будничной серой жизни: перед сном они наглухо запирали на ночь все двери и ставни.
А что Эдвард? Он тщетно блуждал по маленьким пыльным улочкам, заглядывая во всевозможные фирмы и мастерские, даже напрашивался грузчиком на железнодорожной станции, но нигде с ним не хотели разговаривать насчет работы, и он всякий раз возвращался ни с чем в свою сарайную комнатенку или на Волчьи холмы. Он ничего не знал о существующих многочисленных преградах, выставленных человечеством между собой и Творцом, но прекрасно усвоил старую истину: две духовные силы управляют миром – Любовь и Ненависть, и их непрерывное единоборство создает общий беспорядок. “Для вас у нас ничего нет, – категорично заявили ему в телемастерской и, как в издевку, добавили: – Приходите через год”. И сказавший эти слова начальник мастерской Агафон Жмакин облегченно вздохнул, когда Эдвард ушел. Ушел с ощущением своей беспомощности перед реальным миром: поселок как-то сразу внес его в свой черный список.
И все-таки ему было разрешено смотреть на мир через незарешеченные окна. И все-таки это была свобода! Слово это звучало в висках, отдаваясь эхом в ушах, оборачивалось неопределенностью и непредсказуемостью.
С очередной попытки найти хоть какую-нибудь работенку он вернулся разбитым, заперся в сарайной комнате, растопил камин, чтобы прогнать сырость, заправил софу чистым постельным бельем, выделенным ему Миленой, прилег, уткнувшись носом в подушку. И тут почувствовал такую страшную усталость, что лежал не шелохнувшись. Непривычная обстановка комнатки, зажатой узкими коридорами, обретенная свобода и первые впечатления о ней – все это будоражило сознание и мешало заснуть.
Он утешал себя мыслью: в колонии его чувства не притупились, не ожесточились, и живое подтверждение тому – искренняя привязанность к Денису. И почему-то вспомнил Эдвард добродушного и проницательного Учителя, познавшего мир грез, – своего таинственного сокамерника. Это был глубокий старец, в облике которого сочетались строгая святость и доверчивость ребенка, а его улыбка с самого начала обещала дружбу. Ни у кого Эдвард не видел таких проницательно-выразительных ярко- зеленых глаз. С ним он погружался в тайны мироздания, ему он был обязан своими некоторыми знаниями о загадочных силах природы. Искренняя вера Учителя в Бога помогала старцу жить и сохранять крепость духа. Но при этом он с лютой ненавистью относился ко всякого рода посредникам между людьми и Всевышним, считая их самозванцами.
Так он долго лежал с думой о своем Учителе, пока сон не забрал его в свою таинственную темницу.
Причудилось Эдварду, как перед ним медленно опускается, заволакивая все вокруг, черная мгла, и в ней замаячило странное, но вполне осязаемое зрением существо с лицом, испещренном глубокими морщинами. На нем – белая мантия, волосы и борода тоже белые, в руке жезл, тоже белый. Он взметнул кверху жезл и случилось чудо: что-то яркое сверкнуло, мглу охватило голубое пламя, из него зазмеились стебли, корни и погнались за ним. Свирепо шипя, преследователи нагнали его, угрожающе сомкнулись, как бы препятствуя продвижению, потом бросились на Эдварда, загнали его в свои цепкие объятия, будто в гигантскую паутину. Словно беспомощная мошка, он забарахтался в ней, отчаянно пытаясь вырваться из оков. И по мере того, как Эдвард трепыхался, он все более запутывался в западне и чувствовал, что силы вот-вот покинут его. Вокруг клубились ядовитые золотистые пары. Паника, острый леденящий страх, как удар ножа, приводили его в беспомощное отчаяние перед грозной, нависшей над ним силой.
Неожиданно сзади, из-за кустов, бесшумно поднялась, разрастаясь, гигантская тень и скользнула к нему. Снова блеснул жезл, из него вырвалось голубое пламя. Стебли и корни, связывающие Эдварда, мгновенно обуглились и превратились в прах. Круг нечисти разомкнулся, высокий и узкий тоннель открылся перед взором. Он миновал его порог и очутился в ослепительно яркой местности…
Эдвард очнулся от странного видения, когда солнце заглянуло в решетчатое окно, а в камине еле розовели подернутые пеплом головешки. Он поднялся, поворошил кочергой угли, побросал в них дрова, и вскоре красные отблески пламени заплясали на его лице. Сев на софу, соображал: что это могло быть – сон, явь или галлюцинация, порожденная его утомленным мозгом?
Отвлечься от лихорадочных мыслей его заставил стук в дверь. Эдвард мгновенно вскочил, открыл ее и встретил улыбающегося Дениса. В руках тот держал молоток и баночку с гвоздями.
Ты не забыл? – спросил он просто и буднично, и лукавая улыбка озарила его васильковые глаза. – Не забыл, что мы собирались махнуть на Волчьи холмы?
Эдвард утвердительно кивнул, быстренько оделся, и они отправились на холмы.
Дорогой Денису показалось, что Эд чем-то озабочен. Он поинтересовался:
– С тобой все в порядке?
– А как ты думаешь?
– Не уверен.
– Скажи, мой юный друг, – Эдвард не удержался, чтобы не задать волнующий его вопрос, – никто не возражает против моего присутствия у вас?
– Мама не возражает, а я – сам знаешь.
– Но есть и третье лицо.
– Запомни навсегда, – выражение лица мальчика слегка посуровело, – дядя Феликс, если ты его имеешь в виду, для меня чужой человек. И вообще мне даже не хочется о нем говорить. Лучше скажи вот что: когда поставим хижину, в ней можно будет ночевать?
– Конечно. В этом вся прелесть лесной жизни – хижина, костер, птицы щебечут и звезды над головой. А чтобы было не только привольно, но и сытно, придется заняться рыбалкой. Кстати, в коридоре сарая на стене развешаны спиннинги. Чьи они?
– Папины. Он был заядлым рыболовом.
– Можно их пустить в дело?
– Конечно.
Они какое-то время шли молча, каждый думая о своем. Дорога вилась по склону холма, постепенно поднимаясь к его гребню. Уже чувствовалось дыхание реки. Первым подал голос Денис:
– Эд?
– Говори, что тебя еще волнует?
– Вот поставим хижину, обставим ее внутри как сможем, чтобы какие-то удобства были. А кто-то вдруг забредет туда в наше отсутствие и все жилище переворошит. Как сделать, чтобы этого не случилось?
– А ты как думаешь?
– Не знаю. Может быть нам дежурить поочередно?
– Не получится. Представь, что ты там дежуришь, а к тебе два наглых здоровяка нагрянули. Неужели думаешь, что они станут подчиняться твоим требованиям? Конечно, нет. Но ты, Денис, прав, хижину без присмотра оставлять нельзя. Ну-ка помозгуй, как нам эту задачу решить?
Мальчик повел плечами.
– А ты сам-то знаешь?
– Знаю.
– Тогда скажи.
– Все очень просто – нам нужна надежная собака. И я ее уже присмотрел. На вашей улице бегает злая огромная, как волкодав, лопоухая псина – серая с рыжими подпалинами. Я уже стал приучать ее. Она все чаще к сараю прибивается. Даже ошейник с длинным поводком припас.
– И она будет охранять нашу хижину?
– Почему бы и нет? И сделает это получше, чем двуногая охрана. Теперь нам с тобой остается подумать, какую кличку ей дать.
– Феликс! – мгновенно, с нескрываемым сарказмом выпалил Денис. – Он ведь тоже злая и кусачая псина!
– Ну, зачем так собаку обижать. Она, между прочим, должна стать нам верным другом. Значит и кличка должна быть подобающей, доброй. Скажи, Денис, какие ты в каникулы книжечки читал?
– Про Тома Сойера, про Маугли…
– Прекрасно – Маугли! Это и есть то, что нам надо. Маугли станет третьим обитателем хижины. Посадим его на длинный поводок, чтобы больше маневренности у него было. А чтобы собака нам верой и правдой служила, что, по твоему разумению, надо?
– Кости.
Прежде всего полюбить ее надо, привязаться к ней, да так, чтобы это она почувствовала. Ну, и кормить, конечно. И не только костями. Она, между прочим, любит лакомиться рыбешкой. Так что придется с ней делиться нашим уловом, и тогда она будет видеть в нас своих надежных хозяев.
Поднявшись наконец на гребень холма, Эдвард для начала предложил Денису заняться заготовкой ивовых прутьев, которых предостаточно на берегу, а сам принялся подгонять друг к другу уже обтесанные бревна. Денис охапками приносил прутья и не скрывал своей безмерной радости, глядя, как медленно, но ощутимо вырисовываются контуры будущей хижины. Уже к вечеру были вбиты в землю четыре столба и соединены поперечными жердями.
– В следующий раз я научу тебя сплетать ивовые прутья, – присев на бревно и протирая ладонью вспотевшее лицо, пообещал Эдвард. – Из них мы сложим стенки и крышу нашей хижины.
6
Утром во вторник Суздальцев погнал патрульную машину в поселковое отделение милиции, чтобы вплотную заняться делом. Отделение находилось на центральной площади и представляло собой двухэтажный дом старой постройки. Здесь было несколько кабинетов. Один из них, временно пустующий, отвели для районного следователя. Обстановку кабинета составляли громоздкий шкаф с книгами по юриспруденции, старенький письменный стол и несколько стульев. На стенах висели дипломы в рамочках.
Сперва он встретился с начальником Липатовым, разведал в общих чертах о криминогенной обстановке в поселке. Иван Кузьмич предоставил в его распоряжение все необходимые для работы документы, а в помощники выделил энергичного лейтенанта с большим стажем Генриха Филякова. “Женат, тридцати пяти лет, мой лучший работник, – так коротко охарактеризовал его шеф. – Располагайте им на свое усмотрение”.
За два выходных дня Александр Захарович уже успел вдоволь навидаться с двоюродным братом – удачливым фермером Петром Алексеевичем. Тот давненько выскочил на пенсию, и теперь ему было куда приложить недоистраченную за шестьдесят пять лет энергию. Он владел фермой, где содержал и выращивал различную домашнюю скотину, имел несколько соток земли под бахчевые и прочие культуры. Встретил он брата с размахом, они успели порыбачить, о многом поговорить и вспомнить. Но этих двух выходных дней Суздальцеву было достаточно, чтобы соскучиться по настоящей работе.
Не застав никого в доме Ганеевых, следователь направил машину к набережной. Притормозив у входа в продовольственный магазин, он прямиком направился в кабинет директора – флегматичного на вид толстячка с отвисшими черными усами и холодными рыбьими глазами. Выслушав следователя, Игорь Николаевич тяжело вздохнул:
– Думаю, Милена Кимовна совершила очень опрометчивый поступок, предоставив ночлежку матерому преступнику. Может быть вам удастся урезонить ее. – Он усмехнулся, но, встретив на себе строгий и испытывающий взгляд, замешкался и пробормотал: – Вы хотите видеть Милену Кимовну? Располагайтесь в моем кабинете, а я сию же минуту отыщу ее и пришлю.
Увидев ее, Суздальцев мгновенно встал и выпрямился, потому что против ожидания встретил весьма элегантную женщину с яркими васильковыми глазами, поразительно сочетавшимися с матовой кожей, чувственным ртом, гордым, почти высокомерным подбородком, а ее плечи, прямые и широкие, как и вся осанка, выражали спокойную уверенность. Впрочем, Милена сама давно привыкла к подобным знакам внимания к своей персоне, уверовав, что ее внешность всегда привлекает пристальные взгляды – и восторженные, и завистливые.
– Я вас слушаю, – присаживаясь, она вопросительно посмотрела на сыщика большими яркими глазами, и под этим взглядом он испытал странное чувство неловкости. – Любопытно, чем привлекла вас моя особа?
Он присел напротив нее.
– Из разговора с Игорем Николаевичем я понял, что не только он, но и ваши сослуживцы считают, что вы очень опрометчиво поступили, предоставив приют незнакомцу, да еще с запятнанной репутацией.
– И вы так думаете? – ее тон не мог скрыть беспокойства.
Он смягчил свое замечание улыбкой и добавил:
– Мое мнение созреет только тогда, когда я сам с глазу на глаз поговорю с ним. Кстати, дело Эдварда в свое время вел я, работая в Петровске в отделе по расследованию убийств. Какой он сейчас, мне трудно судить, но тогда этот парнишка напоминал мне затерянного в этом мире ягненка, который по злой воле очутился в стане хищников. Ну, а каким он стал после длительного заключения – в этом мне придется разобраться. Как-никак, а время порой круто меняет человека.
– Вы меня пугаете…
– Александр Захарович, – отозвался следователь, углядев едва заметную перемену в выражении лица своей собеседницы.
– Вы меня пугаете, Александр Захарович. Ведь я приютила этого, как вы заметили, заблудшего в нашем мире человека по доброте душевной. Он мне сказал, что отец не пожелал принять сына в свой дом.
– Вот как! – оживился Суздальцев. – Рем Павлович не пожелал принять сына?
– Вот именно. Ну, не отпускать же мне его в никуда – как- никак он спас моего сына.
– Это уже интересно. Можно подробнее?
– Мой Денис в полдень возвращался с противоположного берега, где собирал грибы. На перекидном мосту он споткнулся и бултыхнулся в реку. И утонул бы, если бы на крик не отозвался находящийся поблизости Эдвард – плавать парнишка так и не научился. И вот этот незнакомый человек со странной внешностью, рискуя своей жизнью, бросился к мосту, прыгнул с него, вынес Дениса на берег и откачал его. Могла ли я после этого не проявить к нему хоть чуточку сострадания? Как бы вы, Александр Захарович, поступили на моем месте?
Суздальцев сдержанно кивнул.
– Очень благородно с вашей стороны. Между прочим, я сегодня заезжал к вам домой, но двери, в том числе сарайные, оказались запертыми. Ни Дениса, ни Эдварда. Это вас не пугает?
– Пугает, – ответила она взволнованным голосом. – Пугает потому, что недобрые слухи и пересуды забродили по поселку.
– А вот это вас не должно пугать.
– Почему?
– Думаю, что это его недоброжелатели забросили, словно мину замедленного действия, слухи в самую гущу поселкового населения, чтобы очернить несчастного. Повторяю: следствие по делу Эдварда Веригина вел я, и, если быть откровенным, меня до сих пор мучают сомнения по поводу виновности этого парня. Может даже случиться, что следствие будет возобновлено и продолжено.
– Даже так?
– Скажите, Милена Кимовна, какое впечатление он произвел на вас лично?
– Двоякое. С одной стороны несуразная внешность – большая голова, крупный нос, широкий рот и ямочка на подбородке делают его угрюмым и невыразительным, с другой – покладистый, мягкосердечный, немногословный. Они с Денисом сразу приглянулись друг другу. Сын сказал мне по секрету, что они собираются на Волчьих холмах ставить хижину. Может быть они уже сейчас этим занимаются, раз вы не застали их дома… Сама я весь день на работе, в школьные каникулы Денис предоставлен самому себе. Вернее, был предоставлен до встречи с Эдвардом. Видно, тюрьма не смогла ожесточить его. Знала я одного бывшего зека – наглый, надменный, хамовит, рожа так и просит кирпича. А этот… И хотя молва разнесла по поселку, что он в клинике для душевнобольных побывал, мозги у него на месте. – Помолчав, Милена спросила: – А что вам известно о прошлом Эдварда?
Суздальцев тихо вздохнул.
– С самого рождения ему выпали плохие карты, и они оказались битыми. Думаю, что попытка променять свою нищенскую юность на колонию была для него единственно доступным способом огородиться от внешнего мира и от того страшного и коварного в нем, с чем ему в одиночку было не справиться. И он выбрал жизнь подальше от людей и цивилизации.
– Вы хотите сказать, что мой сын может продолжать дружить с Эдвардом?
– Ничего не могу сказать, пока сам не увижусь с ним. Тогда и поговорим. Ведь последний раз я видел его двадцать лет назад. Но в одном я убежден: иногда неказистое дерево может буйно цвести и давать превосходные плоды.
7
К полудню, на пятый день работы, хижина приняла вид завершенного строения. Зеленым шатром над ней нависли кленовые ветви. Покатую крышу спасал от протекания дождя наброшенный на ивовые плетенки кровельный толь, который покрыли дерном. К боковым стенкам из подогнанных друг к другу жердей густо подвязали хвойные лапники, чтобы их лесное жилище казалось неприметным. Лишь в одном месте вырезали отверстие для вывода дымоходной трубы. Когда пришло время подумать об убранстве лесной лачуги, Эдвард с Денисом отправились в сарай, забрали оттуда развалившиеся стол, тумбочку, пару стульев, прочие необходимые в быту предметы, все это вместе с огромной чугунной печью с дымоходом погрузили в тележку и покатили на Волчьи холмы.
Позади них на поводке шагал Маугли.
Взобравшись на холм, Эдвард вооружился инструментами и быстренько починил привезенную мебель. Стол занял место в самом дальнем от входа углу. Часть пола, чтобы удобно было лежать, застелили толстым слоем сухих листьев и сена, поверх них уложили циновки. Вход в хижину прикрывал брезентовый полог. Установили печь и попробовали зажечь ее. Эдвард чиркнул спичкой, хворост загорелся и через минуту он пылал вовсю. Чтобы не дать погаснуть огню, Денис сбегал к свежесрубленным дровам, взял те, что поувесистее и суше, принес и бросил в пламя. Дымоход работал надежно. Правда, печь, будто ненасытное чудовище, пожирало дрова, зато угольки в ней красиво разгорались.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70806496) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.