Читать онлайн книгу «Зал ожидания» автора Сборник 70726921

Зал ожидания
Денис Д. Банников
Фабрика слов
«Зал ожидания» – это сборник рассказов писателей – выпускников магистерской программы НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Под обложкой вы найдете истории в самых разных жанрах, реалистические и фантастические сюжеты, знакомых, но тем не менее непохожих друг на друга персонажей. Вас ждут семнадцать рассказов, объединенных мотивом дороги, пути и ожидания. Кто-то отправляется в путь, чтобы куда-то добраться, кто-то – чтобы откуда-то уйти. Ожидание тоже двояко – оно может быть продуктивным, а может быть обезоруживающим. Кто знает, может, эта книга и вас застанет в пути. Наберитесь терпения. Уже скоро мы двинемся дальше, каждый своей дорогой, а пока – устраивайтесь поудобнее, и добро пожаловать в зал ожидания. Для широкого круга читателей.

Зал ожидания
Составитель Денис Банников

Waiting Room: collection of stories / compiled by Denis Bannikov; edited by Denis Bannikov, Alexandra Novikova, Maya Kucherskaya; HSE University. – Moscow: HSE Publishing House, 2024. – 232 pp. – (Factory of Words series). – 600 copies. – ISBN 978-5-7598-2934-8 (pbk.). – ISBN 978-5-7598-4016-9 (e-book).

“Waiting Room” is a collection of short stories by writers – graduates of the Master’s program of the Higher School of Economics “Creative Writing”. Under the cover you will find stories in a variety of genres, realistic and fantastic narratives, familiar but nevertheless different characters. Seventeen stories are waiting for you, united by the motifs of road, path and waiting. Someone goes on a journey to get somewhere, someone – to get away from somewhere. Waiting, too, is twofold – it can be productive, or it can be disarming. Who knows, maybe this book will catch you on some kind of a journey. Be patient. We’ll be moving on soon enough, each in our own way, but for now, make yourself comfortable and welcome to the waiting room.
For the general reader.

Составитель Денис Банников
Под редакцией Дениса Банникова, Александры Новиковой, Майи Кучерской

Авторы: Елена Антар, Артём Роганов, Александра Новикова, Дарья Стаханова, Наталья Калинникова, Аня Михайлова, Наталия Янтер, Ваня Тимонов, Надежда Гаврилова, Гаянэ Танцырева, Илья Наумов, Ольга Шишкина, Иван Кондратенко, Анна Ширмина, Юлия Савиковская, Елена Тулушева, Анна Линская

Магистерская программа НИУ ВШЭ «Литературное мастерство»

Опубликовано Издательским домом Высшей школы экономики http://id.hse.ru

© Авторы, 2024
© Составление. Денис Банников, 2024
© Иллюстрации. Владимир Чернышов, 2024

Предисловие
Тексты вовремя
Сборник, который вы держите в руках, – первая книга в новорождённой серии «Фабрика слов».
Фабрика эта заработала около семи лет назад, в 2017 году, когда в Вышке открылась магистерская программа «Литературное мастерство». Это была первая подобная программа в России.
Литературный институт имени Горького устроен иначе и нашей программе приходится скорее двоюродным прадедушкой. В нашей магистратуре учиться нужно не пять, а всего два года, не отвлекаясь на общеобразовательные предметы, и поступают к нам не вчерашние школьники, а люди зрелые, взрослые, с высшим образованием и опытом за спиной. Для сочинения прозы это очень хорошо. Для художественного перевода тоже не лишнее.
Дипломная работа в нашей программе – это сборник рассказов, повесть или роман для тех, кто выбрал направление «проза», и художественный перевод с английского языка – для тех, кто предпочёл учиться на переводчика.
За прошедшие семь лет наши выпускники опубликовали десятки рассказов, книг, переводов. В самых достойных издательствах и известных литературных журналах. Но однажды мы с коллегами, писательницей Мариной Степновой и молодыми преподавателями, в прошлом тоже нашими выпускниками, Денисом Банниковым, Еленой Тулушевой и Александрой Новиковой, задумались: а почему бы нам не публиковать книги выпускников в родном университетском издательстве?
Наши идеи были услышаны. Пользуюсь случаем выразить сердечную благодарность руководству Вышки в лице Вадима Валерьевича Радаева и главе Издательского дома ВШЭ Елене Анатольевне Ивановой, которые, несмотря на всю экзотичность нашего предложения (художественную прозу издательство Вышки до сих пор не публиковало), гостеприимно пустили под строгие своды университетского издательства пёструю толпу молодых литераторов.
В серии «Фабрика слов» будет выходить не только проза и переводы наших выпускников, но и учебная литература: методические пособия по преподаванию литературного мастерства, инструкции для преподавателей, для студентов, а также для всех, заинтересованных в обучении писательскому искусству. Кстати, вторая книга серии, сборник литературных рецептов, которыми делятся наши выпускники, тоже составлена и скоро выйдет в свет. Посвящена она тому, из чего приготовить начинку качественного романа, как замесить нарративное тесто для увлекательной истории и умело украсить её деталями, как жить в литературном мире, что, например, такое писательские резиденции и как в них попасть.
Напоследок несколько слов о теме этого сборника: зал ожидания.
Ощущение, что мы в пути, и то мчимся, то ползём, то сидим в зале ожидания, сегодня испытывают многие. Так часто бывает на историческом переломе, когда одна эпоха завершилась, а другая едва брезжит. Что впереди – пока не разглядеть, хотя и не вглядываться невозможно. Авторы сборника Елена Антар, Артём Роганов, Александра Новикова, Дарья Стаханова, Наталья Калинникова, Аня Михайлова, Наталия Янтер, Ваня Тимонов, Надежда Гаврилова, Гаянэ Танцырева, Илья Наумов, Ольга Шишкина, Иван Кондратенко, Анна Ширмина, Юлия Савиковская, Елена Тулушева, Анна Линская в своих рассказах сумели запечатлеть это колеблющееся облако ощущений очень точно, разглядев в нём разные оттенки – чувство движения вперёд, прощания с прошлым, утраты, но и обретения, обновления, надежды.
Самое драгоценное в этом сборнике для меня заключается в том, что все авторы рассказали про «щемящее чувство дороги» совершенно непохоже и на разном материале: их герои перемещаются по всему земному шару – Москве, Петербургу, всей России, Турции, Перу, Кубе, Испании, Англии, а рассказано об их странствиях на языке экспериментальной, фантастической и вполне традиционной реалистической прозы. И что не менее важно, прозы совершенно профессиональной и своевременной.
В итоге сложилась замечательная коллекция увлекательных историй, которые можно глотать маленькими порциями, а можно и залпом, и лучше всего, конечно, делать это в дороге, в метро, электричке, поезде, самолёте и в зале ожидания, само собой.
Приятного вам чтения и лёгкой дороги!

Майя Кучерская,
академический руководитель программы
«Литературное мастерство» НИУ ВШЭ

От редактора
Когда я был маленьким, у моих родителей в почёте были поезда. Сейчас я, стыдно признать, отношусь к ним утилитарно (к поездам, не родителям): поезд хорош постольку, поскольку быстр, а ещё в нём обязательно должен ловить вай-фай, иначе пропустишь какое-нибудь письмо по работе. В детстве, конечно, об этом речи не шло. Мы ехали день и ночь, закрывали двери купе, случались эклеры с заварным кремом, гранёный стакан в подстаканнике и трижды заваренный чайный пакетик, а потом – на верхнюю койку, шуршать страницами и мерно покачиваться в такт составу. Иногда в окно нашего поезда на полном ходу бросали камни, которые со звоном отскакивали, оставляя на стекле трещину. Но больше всего меня заботило вот что. Бывало, когда стоянка подходила к концу, мимо проезжал встречный поезд. И я никогда не мог понять, это мы, наконец, двинулись, или двинулся мир за окном? Для меня это было сродни фокусу, который вгоняет детей в ступор: когда какой-нибудь дядюшка в разгар праздника откручивает себе большой палец и прячет его в карман. Конечно, родители объясняли, что к чему, но каждый раз я таращился, пока голова не начинала кружиться.
Ждал, пока наступит ясность.
И вот не так давно, как раз во время работы над этим сборником, мне вновь случилось путешествовать на поезде. Мы несколько дней обсуждали книгу: у нас было готово несколько прекрасных рассказов, ещё больше обещанных. Помимо прочего, я списывался и созванивался с некоторыми потенциальными авторами. Всё это, конечно, удалённо, потому что все в дороге, в разных местах и часовых поясах. И в конце каждой беседы мы размышляли, когда увидимся, как в старые добрые, и всякий раз неловко улыбались. И то правда, при горизонте планирования в пять минут планы строить сложно. Да и жизнь кипит, но её будто накрыли крышкой. Через пару дней поезд тронулся, попутчик как по команде стал потреблять сухарики с сёмгой и сыром, а я перечитывал черновики и пытался понять, что у них общего. На стоянке я сделал перерыв, утёр глаза, а потом посмотрел за окно – мимо проезжал встречный поезд. Я поймал себя на мысли, что голова кружится, как в детстве, а ясность всё не наступает и не наступает. Но потом мы двинулись, а я забрался на верхнюю койку и что-то записал.
Сборник, который вы держите в руках, составлен из рассказов выпускников магистерской программы НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Многие из авторов уже публиковались в толстых и тонких журналах, сборниках и глянце, их романы ждут вас на полках книжных магазинов. Для некоторых же это первая, но совершенно точно не последняя публикация. Все они пишут художественную прозу, но не только. Среди авторов есть редакторы и сценаристы, копирайтеры и маркетологи, журналисты, юристы, менеджеры и преподаватели. Рассказы тоже получились разными: жанры и темы, герои и сюжеты, не говоря уже о стилистике. Но все они тем не менее собраны под одной обложкой. Вопрос дискуссионный, что сложнее – написать хороший рассказ или хороший роман, и мы можем как-нибудь поспорить об этом. Но роман, каким бы насущным он ни был, отзывается ретроспективно. Рассказ же сиюминутен, выверен и прицелен, это проза быстрого реагирования. Пожалуй, самая острая форма после журналистики и дневника. И этот сборник, надеюсь, зафиксирует момент если не в пространстве, то во времени, своеобразный взгляд в окно, состояния пути и ожидания.
Рано или поздно все мы отправляемся в дорогу. Кто-то, чтобы куда-то добраться, кто-то, чтобы откуда-то уйти. Ожидание тоже двояко – оно может быть продуктивным, а может быть обезоруживающим. Равно как внушительная часть жизни зарезервирована под сон, мы проводим кучу времени в ожидании, будь то очередь к стоматологу, мандраж перед выходом на сцену или трепетные мгновения, когда мы вручаем подарок близкому человеку и требовательно наблюдаем, как он тянет за упаковочную ленту. Но ожидание – не бездействие, не просто часть дороги, это тоже дорога, которую, как и всякое путешествие, мы сами наполняем смыслом.


Быть может, вы читаете или слушаете эту книгу, находясь в пути. В следующий раз, когда поезд затормозит в потёмках тоннеля и по интеркому что-то пробубнят, когда вы попадёте в пробку, опаздывая на важную встречу, или ваш рейс перенесут без объяснения причин, – оглянитесь. Вы в зале ожидания. Вы здесь не одни. Всех нас привели сюда разные дороги, и разными дорогами мы продолжим путь, но на какое-то время все мы здесь – можно устроиться поудобнее, переглянуться и понимающе кивнуть. Скоро счётные палочки на табло сложатся в буквы и цифры, а буквы и цифры в долгожданное послание. И тогда все мы, конечно, двинемся дальше. Как иначе?
Но пока мы здесь.

Денис Банников
Осень 2023 г.

Елена Антар
Налегке

1
Одно Поля знала твёрдо: в дорогу надо отправляться налегке. Дед всегда так говорил. Сам он был лёгкий на подъём. Настолько лёгкий, что однажды, в очередной раз собравшись в путь, он подкинул её вверх так, что она коснулась бантами потолка, и ушёл, чтобы больше не вернуться. В памяти остались его спина, прямая, как у мальчишки, и лёгкая походка. А ещё тощий рюкзак на одном плече. Наверное, там была зубная щётка, потому что вечером, отправившись умываться, она не нашла дедовой щётки на привычном месте. Дед, уехавший так легко и просто, контрастировал с мамой и бабушкой – полными, мягкими, слегка примятыми, ни дать ни взять две спелые груши, которые шлёпнулись с дерева и вдруг решили удрать, пока их не съели. Так они всю жизнь и удирали, непонятно от кого, непонятно почему. Они пахли одинаково – кисло-сладко, как подгнившие фрукты. Поля считала, что это из-за тяжелых авосек. Баулы, чемоданы, пакеты – всегда находилось что тащить.
Вспомнилось – вот мать катит большой чемодан. У него два колеса, но одно в дороге сломалось. Остатки крепления противно скребут дорогу – хррррр, хрррррр. А Поля идёт следом и смотрит на тонкую глубокую борозду, которую оставляет на пыльной дороге хромой чемодан. В руках у Поли – пакет с едой, которую не доели в поезде. Но там ещё осталось – хватить на сегодня и, может, даже на завтра. Большая бутылка газировки из мятого пластика – они пили прямо из горла, передавая бутылку друг другу. Красной жижи чуть меньше половины. Газ уже весь вышел. Недогазировка тёплая и совсем не вкусная, а всё равно хочется её пить и пить. Вот мама останавливается, кладёт на чемодан потёртую кожаную сумочку, вытирает пот со лба большой белой рукой. Поля хорошо помнит эту руку, ей всегда казалось, что она похожа на плавник дельфина. Сверху много, а снизу – маленький аккуратный треугольник ладони. Поля, радуясь неожиданной передышке, достаёт мятую бутылку, и вот уже неприятно тёплая, но приятно сладкая жижа льётся в горло.
Когда Поля перестаёт пить, а мама – вытирать пот, обе они смотрят на чемодан. Туда, где секунду назад лежала кожаная сумочка. Её там нет. Нет на чемодане, нет под чемоданом, нет на мамином плече, нет в пакете с едой. Её просто нет, а значит, нет всех документов и денег. Если честно, немножко денег спрятано в мамы в белье, но паспорт в лифчик не зашьёшь.
Пока Поля таращит глаза, сжимая в руках красножижную бутылку, ей прилетает затрещина маминым плавником. Куда ты смотрела… Лишь бы к бутылке присосаться… Никакого от тебя толку… Матери отвернуться нельзя… А потом мама плачет одной нотой «иииии», что звучит совсем уж неприлично на контрасте с её большим дельфиньим телом.
Но всё это продолжается недолго. Не проходит и двух минут, как появляется бабушка, которая победоносно сжимает одной рукой потерянную сумочку, а другой – ухо худого грязного мальчишки (к уху прикреплён и сам мальчишка – не подумайте дурного). «Со мной не пропадёшь, эх вы, тетери». Все плачут, Поля с мамой от радости, мальчишка – от боли, а у бабушки всегда слезятся глаза на ярком солнце.
В тот раз всё разрешилось счастливо, но когда Поля стала взрослой, она никогда не брала с собой в дорогу вещей. Всё, абсолютно всё можно купить на месте. Всё, абсолютно всё можно оставить без сожаления.
Даже человека, с которым прожила несколько лет. Но ведь несколько лет – это ещё не вся жизнь, правда? А всю жизнь она и не собиралась. Уходить нужно налегке. Каждые несколько лет она уходила от очередного возлюбленного. Этот ритуал ей невероятно нравился. Посудите сами, как удобно. Начиная отношения с человеком, не нужно прислушиваться, ёкнуло у тебя что-то или нет. Достаточно простой симпатии, чтобы нырнуть в эмоции с головой, купаться в них, отфыркиваясь от удовольствия, а когда надоест, без всяких объяснений просто отправиться в институт мозга и стереть человека из памяти. Она любила совмещать эту процедуру с переездом на новое место. Это как подстричь волосы – голове сразу становится легко, а люди вокруг даже не знают, что ты что-то с собой сделала.
Ещё один плюс процедуры – всё экологично. Твой бывший возлюбленный получает уведомление из института, что он стёрт из памяти, поэтому просьба гражданина/гражданку N не беспокоить, он/она всё равно вас не вспомнит, только примет за сумасшедшего.
Иногда ей бывало жалко расставаться с очередным временно любимым. Но чем очевиднее было это сожаление, тем быстрее она стремилась в институт мозга. Только бы не привязываться, только бы скорее почувствовать долгожданную лёгкость.
– Не уезжай, – дежурный любимый обнимал её так крепко, будто и правда мог бы не пустить.
– Я скоро вернусь, – отвечала она, пытаясь вывинтиться из его объятий. – Я буду звонить часто-часто.
Его номер она уже удалила из памяти телефона. Дело за собственной памятью.
– Давай сфотографируемся вместе, – предложила она.
– Ты же терпеть не можешь совместных фотографий?
– А на эту буду смотреть и вспоминать тебя.
Это была уже почти правда. Так делать было нельзя, вернее, не рекомендовалось институтом мозга, но она не могла удержаться. С каждым из них она делала совместное фото, а потом кидала в коробку, туго замотанную скотчем, через специальную прорезь. Когда она станет старенькой и мужчины в её жизни кончатся, она откроет эту коробку и посмотрит сразу на всех, кто у неё был. Ей уже сейчас интересно, кто они и сколько их. Ладно, сколько – она и так могла бы подсчитать, не зря же она хранила все квитанции из института мозга. Но вот что это за мужчины – на этот счёт у нее не было ни малейшего представления. Она предвкушала, как будет вглядываться в их лица и гадать, чем её привлек этот, как мог понравиться тот. Интересно, одобрит ли она старенькая свой выбор в молодости. А вдруг ей даже удастся кого-нибудь вспомнить по-настоящему?
Фотопринтер выплюнул фото, она аккуратно вывела на обороте дату.
– Ты правда будешь думать обо мне? – тоскливо спросил он.
– Конечно, – ответила она.
Они оба знали, что она врала. И Поля знала, что он знал. А если не знал, то догадывался. Но он отлично воспитан, не будет устраивать сцен. Не станет колотить посуду, не заорёт дурниной. Всё же у неё есть вкус.
– Тебе уже сорок два, а ты вся в разъездах.
– Это моя работа, ты же знаешь.
– Надо себя беречь.
Она себя берегла, ещё как. Она и вправду ездила в командировки, но вовсе не так часто, как он думал, и не так уж это было утомительно. Добрая половина этих командировок – флирт, интрижки, лёгкие измены, совместный отдых со случайными мужчинами. Такие мужчины никогда не попадали в её коробку. Так что угрызения совести её не мучили: не попал в коробку, значит, не считается. Значит, всё хорошо.
2
После процедуры новый мужчина не появлялся удивительно долго. Не то чтобы у неё совсем никого не было, но это было настолько несерьёзно, что не требовало посещения института мозга. Большая часть из них сами бросали её. Если бы их уход её по-настоящему задевал, то и это можно было бы стереть. Но ей было всё равно. Совсем.
Поле исполнилось уже пятьдесят, когда она познакомилась с ним. Он был старше на одиннадцать лет. Это был минус, в последнее время она предпочитала мужчин моложе себя. Но он не исчез после нескольких встреч, как исчезали те молодые красивые, и это был плюс. Он тоже был красив. Без детей и бывших жен. Они встретились на юге, куда она приехала с одной сумочкой. Всё остальное она, как всегда, собиралась купить на месте. Первым делом – туфли. Она поехала, в чём была, а была она в неудобных босоножках. Пора бы уже завязывать с каблуками, вот и доктор всё – варикоз да варикоз. Поля всего-то наклонилась поправить застёжку, а когда выпрямилась, сумочки, которую она пристроила на скамейке рядом, уже не было. Пока она беспомощно оглядывалась, подошёл он. Поля сразу поняла, что это не он, а ОН. Не то чтобы у неё что-то ёкнуло – она с юности не верила во все эти «ёки». Но он держал её сумочку, и это был почти что знак, особенно на фоне её многолетнего безмужья.
Завертелось быстро. Она могла бы сказать, что всё было, как в двадцать лет. Но она не помнила, как оно было в двадцать лет. Но если бы нужно было придумать их отношениям название, это было бы «лёгкость». Так, легко, играючи, он позвал её замуж. Она снова хохотала. Замуж она не собиралась, но было приятно.
Они прожили вместе десять лет. Десять чудесных лет. Десять лет смеха, путешествий, шёпота и ночных откровений. Десять лет лёгкости. Она рассказала ему обо всём. Кроме института мозга и коробки, перемотанной скотчем, которая лежала в глубине комода.
Всё закончилось 23 июля. Они собирались в очередной отпуск, вещами, как всегда, занимался он. Она по-прежнему ездила налегке. Её пляжные тапочки, полотенца, три купальника и панамку от солнца – всё это теперь упаковывал он, чтобы ей не приходилось потом бегать по магазинам с облупившимся носом и больной головой, втридорога покупая туристические товары. Она никогда не думала, что лёгкость может быть такой надёжной.
В тот день, 23 июля, он поехал к приятелю, хотел оставить дубликат ключей от дома на время их отъезда. А через два часа ей позвонили из больницы. Авария. Живой. Состояние средней тяжести. Она с трудом воспринимала слова. Казалось, они скользили по ней, но не попадали внутрь. Номер больницы смогла записать с третьей попытки.
Когда-то учёные выяснили, что солнечный свет помогает выздоровлению больных, и с тех пор во всех больницах мира непрекращающееся утро. Утренний свет признан самым комфортным. Дневной вы найдёте в больницах попроще. Поле повезло: там, куда попал он, было вечное утро. А значит, и врачи опытнее, и содержание лучше. Усталый доктор говорил нехотя, а потому неразборчиво, всё время норовил уйти, и Поле приходилось хватать его за руку. Он морщился от её беспардонности, но всё же говорил, и это главное.
– У него амнезия. Он не помнит последние десять лет.
– Этого не может быть.
– Может.
– Он не мог меня забыть.
– Мог.
На долю секунды в лице доктора мелькнуло что-то человеческое. Эта немолодая женщина казалась жалкой, хотя ему не было жалко её. Ему никого не было жалко, но он любил наблюдать за людьми. Белое лицо с оранжевыми пятнами румян, неровно подведённые губы, как две пластилиновые колбаски. Старенькая девочка, тетушка фавна на копытцах-каблуках.
Ей разрешили увидеть его только через несколько дней. Он сидел на кровати, спустив босые ступни, смотрел вниз и сосредоточенно шевелил пальцами ног.
– Алёша, здравствуй, – робко позвала она.
Он не реагировал. Она села напротив и заглянула ему в лицо.
– Женщина! – он недовольно отпрянул. – Вам чего?
– Алёша, ты узнаёшь меня?
Он смотрел на неё неприязненно, и Поля как будто впервые увидела своего Алёшу. Хотя какой же он свой? То же лицо, те же руки, тот же запах, а весь чужой. Под его взглядом она вдруг остро почувствовала свои морщины, складочки и пигментные пятна, как будто она новобранец, который проходит строгую медкомиссию. Только в отличие от новобранца, который всегда годен, её в эту армию, похоже, не возьмут. Она видела, что не нравится ему. Человек, который ещё неделю назад составлял список её вещей для отпуска, сегодня говорит ей: «Женщина, вам чего».
– Алёша, это же я, твоя Поля.
– Женщина, уйдите, я устал.
Он залез под одеяло, натянул его до самой макушки, так что наружу торчали только пальцы ног. У неё защемило сердце. Она узнала бы его даже по этим пальцам. В голове, как по заказу, вспыхнула картинка: холодные ноги, на которые не хватило длины простыни, на большом пальце – бирка. Нет, только не так. Что угодно, только не бирка.
– Алёша, ты ведь вспомнишь меня?
Он даже не выглянул из-под одеяла:
– Ненормальная.
Ненормальная – несётся вслед, бьёт в спину, звучит в ушах, пульсирует в мозгу.
Поля не помнила, как добралась домой. К Алёше её больше не пускали, сказали – он запретил. Она пыталась объяснить, пыталась сказать, что она для него – та самая, единственная, даже почти жена, он просто забыл. Врачи кивали, соглашались, но к Алексею по-прежнему не пускали.
Она маялась дома и не могла выйти на улицу. Пойти куда-то, общаться с людьми казалось ей предательством. Домашняя работа не спасала. Она сидела в мировой сети, смотрела глупости, переключалась с одного на другое, пока реальности не смешивались в одну. А потом просто падала в незаправленную постель.
Как-то утром, спустя две недели после того, как Алёша выгнал её, она вспомнила о своей коробке. Как будто прежняя Поля вдруг проснулась и встряхнула старушку-себя: «Эй, очнись. Ещё мы из-за мужика не страдали! Вон сколько их у нас было, и каких!». А правда, каких? Все эти годы Поля предвкушала момент, когда сможет вскрыть свою коробку, но никогда не загадывала, когда и как это на самом деле произойдёт. И вот сейчас, в свои шестьдесят с копейками, она вдруг подумала, – а почему бы и нет. Любопытство, которого она никогда не испытывала, вдруг проснулось и вцепилось в неё, подзуживая: «Ну давай же, давай».
Поля достала коробку. Посмотрела в прорезь. Почти ничего не видно. Встряхнула – шуршит. Со скотчем пришлось повозиться, но острый нож – хороший помощник в таких делах. Открыла. Внутри – карточки, одиннадцать штук, ровно столько же, сколько раз она была в институте мозга. Одиннадцать влюблённых в неё мужчин. Одиннадцать разбитых сердец. Эта мысль грела её собственное сердце.
Взяла первую карточку. 18 ноября 2028-го. Здесь ей двадцать три. Поля с удовольствием посмотрела на себя. Приятно вот так, спустя сорок лет, снова вглядываться в своё молодое лицо. Кто же он, первый забытый ею мужчина? Вытравленный из памяти, выброшенный, ненужный. Вспоминал ли он её все эти годы? Долго ли страдал? Она поправила очки и вгляделась в изображение.
С карточки ей улыбался Алёша. Моложе, чем сейчас, красивый до дрожи в коленках – её Алёша. С минуту Поля внимательно смотрела на фото, потом осторожно отложила его, взяла второе, третье, четвёртое…
Она аккуратно разложила фотографии перед собой. Одиннадцать Алёш. Одиннадцать влюблённых в неё Алёш. А двенадцатый, настоящий, её забыл.



Артём Роганов
Герметичность


Вот не люблю я много двигаться. Движение – это не жизнь, а злой напряг. Не считая, разве что, тихих вечерних прогулок или воскресного похода на рынок.
Помню, студентом ещё, откипишь положенные часы на парах по английскому, вылезаешь в арку, где ледяная от ноября земля, куришь и смотришь на теплотрассу. Там ты куковал с разными ребятами вместо шестых уроков, а по улице с другой стороны арки топал одиннадцать лет в школу. И твой город не большой и не маленький, с университетом и аэропортом, но всего две ветки метро, которыми нормальные люди не пользуются. Магазины рядом; такси, если что, дешёвое. Никакой суеты. После пар дома выучил монолог по английскому, разогрел в микроволновке сырную пиццу и сидишь с куском на кресле. Смотришь в окно – куст шиповника во дворе, пушистый, похожий на ёлку. И никуда тебе не надо дальше универа ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. А потом началась эта работа. Самолёты, гостиницы, по нескольку раз в неделю новые страны.
Вы, наверное, подумаете, что я какой-то придурок. Жалуюсь, а сам стою на балконе небоскрёба с видом на горы – опрятный молодой мужик в белой рубашке, в руках чашка с фантой, утро, многоэтажки немеют в знойной дымке, а в ванной моется девушка с красивым именем Катя. С Катей моя работа в Алматы и была связана. Теперь задание выполнено. Следующий самолёт сегодня вечером. Чемоданчик ждёт меня в камере хранения ровно к пяти часам. Всё-таки пунктуальность очень важна, когда постоянно перемещаешься, а сам при первой возможности норовишь полежать, поспать, послушать музыку. Из музыки я предпочитаю блэк-метал. Там такая плотная стена звука, что, кажется, всё замирает. И ещё часто поют про лес, про снег, про древние деревья. Я люблю снег и завидую спящим зимним деревьям. А сейчас лето, и лететь мне отсюда наверняка тоже в жару.
Катя выходит из ванной, смотрит исподлобья, умным взглядом. Она догадывается, что больше меня не увидит. Такая у неё, тоже дрянная, профессия. Психолог она. Халат на Кате махристый, цвета спелой алычи, которую мы не доели ночью. Скрывает халат бальные танцы, педантичную любовь к здоровой пище и кое-какие болячки детства, наследившие хронической бледнотой. Я немало про Катю знаю, это тоже минус моей работы. И нет, я не жиголо, не какой-то Казанова диковинного сорта. Большая Сестра меня не для того нанимала.
Вы скорее всего в курсе или просто догадываетесь: если есть Большой Брат, который следит, то есть и Большая Сестра. Она не то чтобы следит, но присматривает за теми, кому это нужно.
Тогда я сидел без работы, заваривал дошираки, по вечерам выходил гулять и стрелять сигареты в парке. Парк был освещён лишь редкими оранжевыми фонарями. Куча скамеек и маленьких мусорок, иней на траве поздней осенью лежит, как будто рассыпали крупной морской соли. А ближе к ночи никого, и слышно только корябанье веток о соседние стволы. Как же мне было хорошо!
Ходил я, правда, и на собеседования. Устраивался менеджером по продажам, администратором в отеле. Даже официантом в грузинском кафе. Везде получал отказы – слишком было видно, что неинтересно мне работать не по специальности. Честно говоря, вакансия по специальности вызвала бы у меня энтузиазма не больше, предложи мне её кто. Работа – вообще игрушка дьявола, но я всё-таки не какой-то там Обломов. Не дворянин, боюсь стать нищим и не имею пассивного дохода, что, конечно, жаль. Может, поэтому я и выбрал Большую Сестру. Увидел в парке эту моложавую мадонну, хотя лет ей, наверное, сорок, не меньше. Подошёл и стрельнул сигарету. Она протянула мне самокрутку и спросила холодным тоном: «Хочешь бросить курить?». Я взял самокрутку, поджёг, затянулся, подумал. Ответил утвердительно. И с тех пор не курю. Как отрезало. Следующий вопрос был, хочу ли я заработать, помогая людям и путешествуя. Мне показалось, идея прикольная.
Большая Сестра говорила так: «С тяжёлыми болезнями или катастрофами мало что можно сделать, но существует у людей несчастье тонкое, прорастающее из крошечных семян. С ним не все могут справиться, более того, не всем я хочу помогать. Только вот иногда от человека ещё много всякого присутствия миру нужно, а он сдаётся раньше времени. Тут следует дарить подарки. Подарки-лекарства. Не медицинские, другие. Такие, которые никак иначе не получить, кроме как через меня. И через тебя, если согласишься. Представь, что я тебе Дедом Морозом предлагаю быть».
Дедом, ага. Постареешь тут с вами.
– Уходишь? – спрашивает Катя. Поняла по застёгнутой на все пуговицы рубашке.
– Не хочется, а что делать, когда работа, – говорю я и ни капли не вру. В Катиной фешенебельной студии с видом на Медео я бы остался на пару дней с удовольствием. Особенно, если без Кати.
– Фигово, – кивает она, – у меня сегодня как раз выходной. Могли бы прогуляться, рамен поесть. Тут место недалеко чудесное.
Я уверен, что Кате на самом деле не очень фигово. Ей хочется побыть одной. Молчу.
Лапша в Алматы действительно очень хорошая. Я здесь второй раз уже по делам. Первое казахстанское задание было куда проще – я играл роль одноногого нищего, сидел на скамейке и кричал: «От винта! Брассом, брассом загребай, морячок!». Одному чуваку, который нигде не мог снять квартиру и шатался от хостела к хостелу, это помогло вспомнить давнего приятеля по школьной секции плаванья. Чувак нашёл профили приятеля в соцсетях и узнал, что тот тоже в городе и к тому же ищет, с кем жить, поскольку снял хату большую и дорогую. Большая Сестра потом сама мне показала его довольные сториз. Так я окончательно понял, что она не шутки шутит.
– Давай спишемся вечером? – спрашиваю Катю. Улыбаюсь. Катя ставит чайник и садится за высокий кухонный стол доедать алычу.
– Посмотрим. Поеду, может, сегодня в горы снова.
Мы вчера были в горах, там и познакомились. Сейчас лето, жара и совсем не лыжный сезон, но пешие прогулки – самое то. Я встретил Катю у ручья и помог перейти его в не очень положенном месте, зато быстро. Потом поделился блинами с черникой. Блины – это была первая часть моего задания с ней.
«Главное условие – летать. Нам нужны твои языки для помощи людям в разных странах. Те, кого ты встретишь, будут по-разному мучиться, – наставляла Большая Сестра. – Допустим, тоска отъела у них кусок личности, либо ноет что-то из памяти. Ты сможешь помочь им всем, если захочешь, вот не сомневайся. Ты курьер и подарки в тебе уже есть, необходимо их просто достать и распаковать».
В случае с Катей «распаковать» звучит похабно, но только звучит. После пикника мы долго бродили по горам, я выдал придуманную легенду, мол, увлекаюсь альпинизмом, а сам сотрудничаю с одной логистической конторой и приехал на конференцию. Катя, к счастью, не уточняла толком, что да как. Рассказывала она больше сама. Что уже год как поссорилась с родителями из-за переезда, что проводит сеансы онлайн, через приложение. И вроде бы похожа её психология на моё занятие, а я слушал и думал: «Нет, совсем другое». Она с восприятием человека работает, а я – с его жизнью. Потом в центр приехали, зашли в пивную, выпили по литру и решили двинуть куда-то типа клуба. По дороге ещё запоздалая торговка фруктами попалась, я у неё алычи этой взял полкило спьяну (жесть как дорого). И уже потом, где-то через два часа, после трёх шотов в подвальном танц-баре Катя предложила зайти к ней. Я согласился. Мы приехали на такси, поели алычи. Катя сказала, что ей нужно зарядить телефон, ушла к себе в спальню и там задремала. Я подождал минут пять, пришёл к ней, поставил кондиционер на эко-режим, укутал тонкой простынёй и лёг рядом. Она сквозь сон попросила её обнять. Я обнял, погладил по голове. Катя заснула глубоко и окончательно, а я отвернулся на бок и вскоре тоже вырубился.
Иной скажет, что занимаюсь я какой-то ерундой, что шёл бы спасать лучше голодных детей. Но кто-то должен класть кирпичи, а кто-то выжигать по дереву орнамент на дверях. Особенно, если за этот орнамент обещают две квартиры и солидный нал.
Большая Сестра говорила так: «Тебе временами будет казаться, что совершаешь действия ты малозначимые, но то верхушка айсберга, растапливая которую, приводишь в движение подводную глыбу».
Верхушкой в Катином случае была древняя встреча, о которой она сама толком не помнила. Неудавшееся свидание в московской забегаловке. Катя заплатила за блины и сбежала от скупого красавца читать книжку в музейное кафе, чувствовать себя уверенной и свободной. Уверенность и свобода были оледеневшей сутью подводной части её айсберга. Я выдёргивал Катю из рутины онлайн-консультаций и однообразных свиданий через приложения для знакомств. Случайная встреча, блинчик в качестве крючка для памяти, приятное развитие в отличие от оригинала и такое же отсутствие продолжения, плюс целомудренная ночь с мужчиной как небывалая странность. В итоге Катя, предоставленная сама себе, должна подумать сегодня вечером, что и с ней бывают забавно-безобидные нелепости, что она хорошо отдохнула, что может жить сейчас так же легко, как жила тогда, снимая тесную однушку в Хамовниках.
А пока она машет мне рукой, машет, пытаясь скрыть облегчение от того, что я не задаю вопросов, не требую надежды на развитие этой истории. Это облегчение демонстрируют ямочки на её щеках, на круглом, таком не по-местному северном лице.
Хотя в Алматы, конечно, кого только не встретишь: есть и остатки сосланных некогда поволжских немцев, и мигранты из Туркмении, и тихие колонисты из Китая, которых, правда, любят зачастую ещё меньше, чем русских. Я не фанат этого города, сужающегося ближе к массиву гор и такого просторного на окраинах. Моё любимое место здесь – большой парк недалеко от центра, размашистый по площади и скромно отделанный. Там я сижу после Катиной квартиры минут пятнадцать и смотрю на серый, вовсю бьющий непригодной для питья водой фонтан. В моём городе похожий фонтан был, поменьше, поизящней, но чаще не работал. В остальном очень узнаваемо. В Алматы всё вокруг почти родное, но при этом ты сам – чужой.
Наверное, Катя чувствовала что-то похожее. Да и чёрт с ней, Кате сейчас станет лучше, мне – нет. У меня ноют ноги и спина от постоянных прогулок с рюкзаком и чемоданом. K врачу сходить толком некогда, работа пока не предполагает, чтобы я подолгу задерживался на месте. И снова одеревенеет шея за несколько часов в кресле самолёта. И снова буду путаться, на каком языке мне сейчас заказывать еду в очередной забегаловке, где остановлюсь поесть перед новым заданием. Большая Сестра даёт бюджет на эконом, спасибо, что не лоукостер.
Около соседней скамейки лежит серый угловатый камень. Я наклоняюсь и отодвигаю его, поднимая пыль. Под камнем запачканный конверт, в нём несколько стодолларовых купюр и новое задание. Письмо, фото, сим-карта следующей страны. Большая Сестра не любит пользоваться интернетом, там она только бронирует мне жильё и транспорт. Лишь изредка мы созваниваемся. Самое главное она обычно оставляет в конвертах.
Фотография пожилой женщины, сидящей на табуретке у воды. Седые волосы, острый нос и выцветшие салатовые глаза. На фоне залив, катер, чайки. Бетонный берег необъятного города. Читаю инструкцию. Женщину зовут Екатерина. Опять Екатерина. Вот как. Самое удивительное – не это. Екатерину нужно найти. Большая сестра не знает, где именно она живёт. Мне нужно отыскать её по наитию. В исполинском городе. И потом уже подарить подарок, к слову, довольно нелепый.
Об условиях Большая Сестра говорила так:
«Наитие часто нужно в нашем деле. Хорошее наитие – ключевая причина, по которой я выбрала именно тебя. Так что иные задания будут напоминать расследования. Я не всегда знаю всё о тех, кто нуждается в подарках. Но ты можешь узнать больше моего. И справился ли ты, я всегда почувствую. В общем, если ты согласен, я заключу с тобой эксклюзивный Большой Договор на три года. По всем понятиям, официальный. Три года ты беспрерывно катаешься с подарками по десяти странам, мы заранее обозначим. За каждое невыполненное задание – два дополнительных задания попроще вне срока, вот только они могут быть и в странах, которые мы не оговаривали. Ты волен выйти из Большого Договора в любой момент, но в таком случае тебе не будет полагаться ничего, кроме билета в родной город. Если всё пройдёт хорошо, спустя три года ты получишь от меня семь тысяч евро наличными и выберешь любой город в любой стране, где я передам тебе во владение две любые трёхкомнатные квартиры. В одной поселишься, а на ренту с другой будешь обеспечивать себя, не работая. Ты ведь мечтаешь об этом?»
Хороший вопрос, о чём я мечтаю. Я просто вызываю такси в аэропорт и еду, долго еду и стараюсь не думать ни о каких вещах вообще.
С Катей всё прояснилось почти сразу, уже по её профилям в соцсетях. Едва ли не классика: проблемы с отцом, нехватка родительско-дружеской тактильности, неверие в бескорыстные поступки. Через неделю Катя, подспудно приободрённая нашей встречей, подаст заявку на немецкий грант по своему профилю, получит его и там, в Гамбурге, с высокой вероятностью поможет одному инженеру избавиться от ОКР. В таком случае этот инженер через пять лет скорее всего не снюхается, а сделает важное открытие в сфере экологии. Какое именно, мы точно не знаем, но знаем, что оно сыграет не последнюю роль, когда Земля станет куда менее пригодной для жизни, чем сейчас. Экология очень волнует Большую Сестру, и она уверена, что решить эту проблему реально только наукой, а никаким не сокращением потребления.
Короче, с Екатериной, не в пример Кате, полный туман. Кто она? Похоже, что-то типа меня. Сибаритка. Домоседка. Тихая одинокая женщина. Зачем она Большой Сестре? В инструкции написано, что она нужна… для радости. Но кому? Где?
Погранец на контроле – сонный щуплый парень. Не улыбается, но и не спрашивает. Пропускает быстро. У меня три паспорта. Русский, аргентинский и ещё израильский лессе-пассе. Тут я показываю русский. Большая Сестра позаботилась, чтобы никто не чинил мне препятствий, но я всё равно ненавижу потные очереди на досмотре в зону дьюти-фри, где потом тебе, словно собаке за выполненные команды, дадут возможность прикупить глянцевую коробку конфет или духов. В общем-то, тут и покупать особо нечего, я шарюсь минут пятнадцать по неочевидным лестницам в поисках нужного гейта, прежде чем нахожу маленький зал внизу. Там уже стоят мои попутчики в ожидании запоздалой посадки.
До Стамбула шесть часов примерно. Именно туда мне надо. Место в боинге посередине. У окна мужик, погружённый в турецкие аудиокниги. Летит он домой из командировки. С другой стороны съёжился студент, которого пришлось будить стюардессе, чтобы застегнул ремень. Наитие подсказывает, что направляется студент в каникулярный загул, тусить с однокурсниками, чуть раньше него снявшими дешёвый лофт на две недели. Этот студент довольно стеснителен по натуре, отчего прибился к общей компании позже и теперь путешествует отдельным рейсом. У меня болит горло от кондиционера, после взлёта я тоже пытаюсь уснуть, поставив локти на столик и положив голову на сцепленные в замок руки. Получается плохо, хотя на самом деле самолёт – одно из моих любимых мест.
Самолёт как пристанище. Это с мутной Екатериной всё бесит. Обычно садишься, читаешь новостную ленту, меняешь симку и закрываешь глаза. Ждёшь, когда тебя унесёт. Всё уже определено, минимум движений. Уши заполняются пустотой. Воздушный океан забирает. Герметичность. Наверное, о ней и мечтаю. Я бы хотел герметичную жизнь. Несколько друзей, с которыми раз в две недели ходишь в бар или играешь в баскетбол. Две-три подруги, с которыми иногда спишь. Занятие для души, например, записывать ролики про блэк-метал, которые никогда, конечно, не станут особо популярны в силу специфики жанра. Я хотел бы ходить на стадион болеть за местную хоккейную команду, читать старые книжки, отправляться на рынок по воскресеньям, выбирать мясо и зелень, а потом долго готовить рагу с баклажанами или шурпу. Помогать родителям, которые сейчас пока ещё на ногах и бодрятся, но через три-четыре года постареют совсем. Я дико скучаю по моментам герметичности в родном городке. Но они были отравлены безденежьем, избавиться от которого значило бы продать кучу свободного времени. Я решил продать не кучу, всего три года и без рутины хотя бы. Что-то, видимо, со мной не так, что для нормальной жизни мне надо тупить, смотреть в одну точку где-то полчаса после утреннего душа, подолгу слушать перед сном плеер. Есть, уверен, и кроме меня такие люди. Медленные, малоэнергичные. Может, это болезнь какая, не знаю. Помню, тестовые делал в одной компании, четверг и пятница в офисе со всеми: к концу рабочего дня в голове начиналось покалывание, как после долгого недосыпа. И на практике по техпереводу я за неделю скатился буквально до тошноты. Потом не вставал с кровати день. Ходил, мучился. Мучился, что такой. Мучился. Да, в каком-то смысле я тоже ведь работаю себе на подарок.
Самолёт немного потряхивает, укачивает, и я всё-таки вырубаюсь. Мерещатся байдарки, полуголые люди и какие-то слова то на японском, то на итальянском. Я приземляюсь уже настолько не в себе, что если бы на въезде в Турцию спрашивали о цели визита, мог бы честно ответить: прилетел рассказать анекдот пенсионерке, о которой ничего не знаю.
Спрашивает о цели таксист – усач на старой колымаге, ухоженный настолько, что я чувствую себя рядом с ним бездомным. Впрочем, я и есть своего рода бездомный.
Таксист (здесь и далее мой примерный перевод). Да ладно гнать. У тебя целый Стамбул на четыре дня! Ты соображаешь, что это такое? Ты хочешь потратить лучшие четыре дня своей жизни на старые байки? Я тебя сейчас отвезу в Каракёй на паром, а ты садись там, плыви и смотри. Плыви и смотри. Азия справа – Европа слева. Греки, персы, римляне, булимический император, чума, пьяный кутёж крестоносцев, султан с отрезанным ухом. О, и это только начало! Приглядись к земле, она – мраморно-бетонный перегной, а не земля, тут болеют, поют, грустят и поражаются красоте изо дня в день, а потом всасываются в землю и становятся её частью, тоже немного мрамором, скульптурой, камнем, историей. Кофе оставь туристам, пей чай, и обязательно с сахаром, чок леззетли, так вкусно, забудь эту восточную привычку к горечи. Да, а ты думал, у нас Восток? Ты даёшь! Тут не Восток вообще-то, мы в центре, в самой середине, или у вас там на Севере географии не учат? Сам подумай, две части света, мы между ними – это что, по-твоему, край? (Смех, похлопывание по плечу.)
Ночь. Машина стоит в пробке. Подходят Нищий и кот, упитанный, рыжий, с очень длинными усами.
Нищий (поправляет кепку козырьком назад). Ты мне дашь полтос, а я тебе открою секрет. Дорого? Ладно, вот авансом секрет попроще: когда приедешь в туристический район, не надо идти туда, где очередь. Многие думают, где много людей – там лучше. Нет, на самом деле в очередях тоже туристы, в том числе наши, из Анкары. Они ничего не секут. Рядом с аптекой будет ещё одна аптека, рядом с рыбным рестораном ещё несколько рыбных, а чайные вообще гнездятся, как правило, стаями.
Я даю пятьдесят лир
Кот (лоснится при свете фар). Глупый что ли, давать ему денег, он их пропьёт. А секрета у него больше нет, да и этот так себе.
Нищий. Как нет секрета? Не лги, дружок.
Таксист (мне). Как хочешь, но моё мнение – надо обязательно сразу к парому, послушай меня!
Ну уж нет
Кот (лоснится при свете фар, Нищему). Какой же секрет у тебя?
Нищий. При тебе не скажу, ты мне денег не платил.
Кот (лоснится при свете фар). А как ты его скажешь, если я не уйду? Я ведь не уйду. Неужели пнёшь меня прямо на проезжую часть? Такое ведь не прощается на том свете.
Пробка рассасывается машина начинает выезжать на свободную дорогу Нищий в растерянности думает
Кот (лоснится при свете фар, его перепалка с Нищим затухает позади). Вот и ты лжец, лживый дух!
Таксист. Это у них типичная разводка, вдвоём работают, но ты не обижайся, немного же просят. Точно тебе не к парому? Ладно, устал так устал. А что там, гостиница?
Да можно сказать гостиница
Нищий. Я не обещал ему рассказать секрет. Я обещал его открыть.
Кот (лоснится при свете фар). Мошенник-мошенник!
Я отрубаюсь окончательно и во сне вижу занавес он укутывает меня пеленает
Будильник утром – противный ксилофон. Я в номере, то есть в съёмной квартире. Всё в порядке, горло не болит. Откладываю пробуждение на полчаса. Потом ещё на десять минут. Потом думаю, да пошли они все, надо давать себе отдохнуть. Просыпаюсь финально в полдень. Полдень, к счастью, не жаркий: в окно бьёт приятный солёный ветер. Хочется поесть и снова лечь спать. Этот город норовит сделать из любого гостя кота – думаю, пока раскладываю вещи. Думаю ещё, что крики чаек легко спутать с кошачьей дракой. Турецкое «извини» – с немецким официальным «до свидания». Квартиру, которую я снял, – с магазином подержанных диванов. Их тут четыре штуки в двух комнатах. Не считая кровати.
Я пью воду из чайника, моюсь, планирую дело. Большая Сестра сказала, что главное найти Екатерину как можно быстрее. Екатерина старше алматинской Кати на тридцать лет, и ей необходимо рассказать несмешной анекдот, напечатанный у меня в конверте. Но сначала – найти. Похоже, даже Большой Сестре трудно отыскать человека в Стамбуле.
Первый день я слоняюсь по району. Жарко, безветренно и немного моросит из огромных кремовых облаков. Порт недалеко. Ближе только бар, чайная с бубликами-симитами и какая-то лавка детских маек. Если подниматься в гору, там начинается что-то типа рынка, дальше зона рестиков. Оттуда удобный вид. Красный кирпич, лаковые крыши, европейский баухаус и угловатые новостройки, за крышами виднеется суровой бровью мост, а за ним утыкается в молочное небо шпиль мечети. Южные черепицы сгрудились на берегу напротив. Воздух плотный, в ушах смешивается птичий, людской и мотоциклетный гомон. Когда я возвращаюсь под вечер, вижу, как чайка и кошка борются за хлеб. На противоположном углу жарят рыбу и ребёнок играет на кастрюле, как на барабане. Я не могу любоваться пресловутой местной красотой и городской жизнью, хоть вроде мозгом и понимаю, за что её тут ценят. Достопримечательности вроде той же мечети Софии давно перестали вызывать у меня эмоции. Когда пространство часто меняется, ты не придаёшь ему значения. Золото – просто жёлтый, блестящий и твёрдый предмет. Море – просто густой, тёмный и водный. Люди – просто очередные люди, речь которых ты, как правило, не очень хорошо понимаешь.
Я останавливаюсь напротив ребёнка-музыканта. Он перестаёт играть и спрашивает неразборчиво: «Сэр? Сэр?». Понятно. Иду дальше. Добираюсь до чайной около квартиры, выпиваю три «тюльпана» по совету таксиста. Сердце стучит быстрее, снова хочется спать. Если долго кататься по разным городам, то вся человеческая культура начинает казаться негигиеничной кучей хлама, сколько бы ты в уме не убеждал себя наслаждаться и ценить якобы восхитительный опыт.
Не хочу никакого опыта. Хочу зацепки. Их нет.
На второй день я пишу знакомому по имени Кайя, который здесь живёт. Он какое-то время учился вместе со мной в универе, приезжал по обмену, нещадно пил и прогуливал, но всё равно всем нравился. Сейчас Кайя работает на одну фирму аж синхронистом, у него огромная собака, смешная рыжая жена из Беларуси и невыносимо тупой ребёнок. Кайя рад мне, зовёт съездить на острова. Мне не хочется. Я в душе ему завидую. Меня вообще пожирает какое-то чёрное чувство. Наверное, таксист был прав и надо просто расслабиться, побыть гостем в месте, где любят гостей, если они ненадолго.
Легко сказать.
В итоге мы с Кайей катаемся на пароме. Паром почти пустой, пол тут деревянный, и сидушки отдают смолой. Кайя отрастил моррисоновскую гриву, которую еле заметно треплет ветер. Я рад, что мы вдвоём. Будь с нами жена Кайи и ребёнок… Неужто та самая примитивная тоска? А ведь Большая Сестра предупреждала.
Ничего. Она даст мне барыш, я вернусь домой и больше никогда никуда не поеду. Это ведь последнее задание. Да, я забыл сказать? А тут забудешь.
– Чем ты занимаешься? – спрашивает Кайя по-русски.
– Сопровождающий переводчик, – вру стандартную легенду. – Живу в Буэнос-Айресе.
– Невеста?
– Пока гуляю. Но вообще надо, да. Слушай… Ты ведь знаешь Екатерину? Которая тоже сейчас здесь, живёт на ренту. Седая такая, помнишь? Она…
– Екатерина Васильевна из Аджибадема? А ты откуда её знаешь?
Ветер усиливается, паром начинает качать, и у меня немного кружится голова. Я так и знал, что Большая Сестра не зря велела мне пообщаться со знакомыми. Наитие у неё круче моего во много раз.
– Екатерина, как же, ты чего. Помнишь, мы вместе были на конференции, где она рассказывала про санскрит? – додумываю.
– Странно, я вроде познакомился с ней в Стамбуле. – Кайя беззаботно пожимает плечами. Нам приносят чай. Пластиковые стаканчики заполнены до краёв, но из них не пролито ни капли, несмотря на качку.
– Можешь скинуть профиль Екатерины? Меня просила её мама передать сувенир, а контакты старые дала, и теперь, если честно, лень уточнять. Я сам напишу, она всё поймёт.
– Не знал, что у Екатерины Васильевны жива мама.
Чаем мы по старой памяти чокаемся и весь оставшийся вечер вспоминаем студенчество. Кто, где и с кем. Бесполезный трёп, но после него и после долгих прогулок по горным улочкам я падаю в кровать и чую, что тоскливо-завистливая чернота ушла.
Утром будильник – резко встать, никаких откладываний. Двадцать отжиманий, мыться и завтракать в столовке неподалёку. Йогурт, лепёшки, айран, по виду похожий на молочный коктейль из детства. Чёрные, сушёно-копчёные маслины засаливают рот. Пока ем, вижу, что Кайя кинул ссылку.
Смотрю. Екатерина Васильевна оказывается совсем не той Екатериной. С курносой седой дамой, которая увлекается йогой, всё понятно уже по профилю в соцсети. Ей точно не нужен анекдот. Тем не менее я вежливо пишу Екатерине Васильевне, скидываю фотку фотки, спрашиваю, не знает ли она нужного мне человека. Дескать, я ищу пропавшую женщину, наняли родственники, потому что полиция стамбульская не справляется. Екатерина Васильевна вежливо отвечает, что такой никогда не видела.
«А кто вам сказал мои контакты?»
Глас Небес, ёпты, – думаю.
В сообщении пространно отвечаю «знакомые», извиняюсь, Кайю не выдаю.
Пора по новой начать, всё чушь. Осталось сегодня и завтра.
Через час я сижу около гавани на скамейке, снова стонут чайки и перекрикиваются о чём-то на улице мусорщики с большими каталками. Мимо проходит смуглый дед с чаем в бумажных рюмках, судя по цвету жидкости, настоящий чифирь. Похоже, скоро я на этот чай подсяду, уже руки трясутся и даже море совсем не успокаивает. Хочется курить, как давно не хотелось. Показываю деду фотографию. От нечего делать. Дед, конечно, ничего не знает. Сколько здесь людей живёт? Двадцать миллионов? Если я провалю, Большая Сестра пошлёт меня в Индию на два дополнительных задания. В Индию не хочется совершенно. Сил нет и так. Лучше уж реально домой с пустым карманом.
– Сэр? Сэр? – обращается кто-то. Поворачиваюсь, предлагает воду старушка. Нет, спасибо, видите, я – чайный наркоман, у которого сломалось наитие. Который не способен распаковать подарок.
Сэр. Сёр. Сюр.
Ребёнок спрашивал меня по-другому. Не «Сёр», а «Сир».
Это же значит с турецкого «секрет». Тот самый, который обещал мне открыть нищий в автомобильном полусне.
Я чуть не роняю недопитый чай.
Надо в тот квартал! Где позавчера был ребёнок! А ещё типа переводчик… Вот тебе и по специальности.
Мелькают улицы. Оконная рама на асфальте, автомойка, рыбу жарят чуть ли не на костре из мусорного бачка. Богатая кондитерская с гранатовыми сладостями, бородатый оборванец падает рядом с дремлющей овчаркой, мужик в пиджаке бросается к нему, выскакивает продавец арбузов из-за угла, свешиваются из окон мягкие игрушки, книжные, рестораны, рестораны в книжных, у щуплого паренька не заводится мотоцикл, ему помогает женщина в хиджабе, пока татуированная девушка в короткой кожаной юбке звонит в какую-то службу; из кальянной играет песня, удаётся разобрать примерно:
Я привык к тоске, ничего не поделаешь
С того момента, когда ты смотрела в мои глаза в слезах
Ребёнка на месте нет. День очень жаркий, просто иссушающий, а я забыл намазаться санскрином, вышел в майке вместо белой рубашки, и руки, кажись, вот-вот сгорят.
– Сир! Сир! – кричу. Тут же привыкли к сумасшедшим. Оглядывается один торговец рыбой, что-то говорит, не разобрать. У него уродливые кильки лежат на тающих льдинках, прилавки не до конца застеклённые. Рыба – последнее, что мне сейчас нужно. Зато любителя рыбы я замечаю очень кстати. Он спал под табуретом и оживляется, выходит ко мне.
Кот (лоснится). Эгеге, кого-то сейчас хватит солнечный удар. В такое время года стоит носить панамку. Это важно. Важнее, чем твои глупости.
Нет самое важное это секрет ты выведал у него скажи пожалуйста вся рыба с меня или чего ты хочешь
Кот (лоснится). Какой секрет? Ты в курсе, что я вообще не тот кот, о котором ты подумал? У нас у каждой кошачьей семьи свои персональные шесть соток. Как у советского дачника.
Хорошо ладно давай так ты знаешь Екатерину
Кот (лоснится). Допустим, знаю. Привести к ней? Слушай… Рыбы завались, а мне за такую услугу хотя бы пять драников.
Чего драники где я найду тебе в Турции драники
Кот (лоснится). Просто пообещай, что поделишься.
Если увижу драники да без проблем
Кот машет мне хвостом и исчезает в узкой улочке там рыночные задворки где лежат объедки и торчат из дверей мешки с красными бобами я иду за котом он перепрыгивает ручеёк из канализации и скрывается за ковром как за занавесом и я скрываюсь туда же
Однажды Большая Сестра дала мне задание в Израиле. Задания в Израиле почему-то самые приятные. Так вот: грузный двадцатилетний парень Федя снимал за дорого каморку на окраине Тель-Авива, получал пособие еврея-репатрианта, искал работу, учил сложнейший иврит, который и у меня-то в основном устный. По большому счёту у Феди было всё замечательно, в перспективах аж Нобелевская премия мира, но в тот момент он, как свойственно великим, скучал по русской водке, а один пить не привык совершенно. Феде нужна была разгрузка, чтобы не вернуться с тоски назад в родную Сибирь, где его не ждало никакой премии абсолютно точно. И разгрузка Феде требовалась настоящая, пацанская, не пиво по зуму с друзьями из прошлого, а вереница пластиковых рюмок длиной в ночь, как в его Красноярске в подъездах бывало. Я с Федей познакомился на базаре Левински, сказал, что очень хочется бухнуть. Мы взяли в магазине аж «Белугу». Зима в Израиле – противное время, темно, слякоть, погода градусов десять-двенадцать. Поговорили отлично, сам как-то отдохнул, помню, и со спокойной душой потом полетел в Испанию спасать от безработицы семейную пару, те совсем зашореные какие-то были, так и не скажешь, что будущие родители лучшего друга жены великого космонавта. А Федя, повёрнутый на истории, рассказал мне буквально всю байду Крестовых походов и ещё немного про кальвинистов. Но это не суть… Суть в том, что когда зарядил субтропический ливень, мы с Федей отошли в подъезд, на наше счастье незапертый, где налили в стаканчики, а на закуску у нас имелась местная кислая капуста, почти как немецкий зауэркраут. Подъезд нашли в доме на Лев Хаир, это такой престижный райончик в центре Тель-Авива. И там в подъезде был железный лифт с мутным стеклянным окошком, а справа от него лестница, с лаковыми перилами, гладкими, по цвету похожими на щербет. Мы спьяну по этим перилам прокатились разок, как школьники. Очень удобно. Вот тут, куда меня привёл хвостатый, я увидел точно такую же лестницу и точно такие же гладкие, почти глянцевые перила.
Голос:
– Здравствуйте! Вы к кому?
– Можно воды? – я прихожу в себя, потный после пробежки за котом, который бесследно скрылся.
– Да.
Выходит северная женщина, не Екатерина. В руках у неё мелькает бутылочка. Холодная, как свежайшая устрица. Лемон су. Кислая газировка. Прикладываю ко лбу. Легче.
– Ну и жара сегодня. А Екатерина у вас?
– Вы родственник! Ой, как хорошо. Вас проводить к ней?
– Да.
Мы поднимаемся на третий этаж и заходим в комнату.
– А я думала, у Екатерины не осталось родственников, – говорит женщина. При тусклом свете я различаю её лицо: светлые глаза, грустные тонкие губы. Она продолжает:
– Я – Алина, сиделка. Оставить вас? Мне как раз надо сходить в магазин за водой и памперсами.
Киваю. Уже кое-что понятно. Не всё, но хоть как-то.
Комната маленькая, едва ли не ромбическая, состоит из острых углов. Односпальная кровать – в одном углу. Бельевой пластиковый шкаф и диван – в другом. Белые больничные занавески скрывают подоконник с фиалками в четвёртом. А в пятом – телевизор на бесшумном, старая плазма показывает синхронное плавание. Екатерина сидит на стуле близко к телевизору. Поза почти как на той фотографии у моря. Телевизионные блики скользят по её высокому лбу. Слепые глаза закрыты. Но не спит. Бодрствует где-то невозможно глубоко.
Я не знаю точно, чем она болела, но уверен, что ничем особенным. В детстве были проблемы с ангиной часто. Морщины у глаз намекают на ранний аборт. На запоздалый развод. На слишком долгий восемьдесят девятый год. Потом в девяностые встретила турецкого седого мужчину, тоже была уже немолода, уехала с ним, так как работы не осталось в родном биологическом институте. Ботаника. Перекрёстное опыление. А теперь она сама – цветок типа эшольции, который решил навсегда закрыться от вечных сумерек, схлопнуться обратно в бутон, в росток. Оглох, онемел как будто добровольно, без крика, без гнева, без агрессивного увядания. Кожа у Екатерины на удивление гладкая и тонкая, видны на шее синие ручейки сосудов.
– Екатерина?
Не отвечает. Не слышит. Не видит. Не умеет говорить больше. Турецкий муж владел крупной ткацкой фабрикой, хотел ребёнка, но увы. Развелись тайком, словно ничего не было, он снял ей квартиру и дал немалую сумму под проценты. Екатерина переехала сюда с роскошной Багдад Авеню, пыталась растить и продавать цветы, но потом и это надоело. Муж хоть и бросил, а помог правильно вложить своеобразные отступные за развод. На родине сбережения бы в два счёта отыквились. Нет, Екатерина всё равно думала вернуться, но куда, зачем. Никто там и раньше не ждал, отец проклял, когда выходила за иностранца, дескать, портила честь его офицерскую. А тут уже привычно. Вкусная, опять же, лимонная газировка.
– Послушайте, Екатерина. Едут два русских бандита по криминальной Газиосманпаше. Вечереет, по углам шарахаются тёмные личности, костры жгут, свёртки передают подозрительные. Стрёмно.
Лицо Екатерины не меняется ни капли. Она не знает, что я здесь.
– И, чтобы как-то успокоиться, начинают они припоминать познания в международном преступном мире. Один говорит другому: «Знаешь, был такой, Пабло Эскобар?» Другой: «Ну да, конечно». «А знаешь, как враги Пабло Эскобара называли Пабло Эскобара?» «Как?» «Падла Эскобар». «Ну, справедливо». «А ещё – ты вот в курсе, кто такой Хосе эль Дьябло?» «Да, конечно, в курсе, рыбка помельче – мексиканский фальшивомонетчик». «А как враги Хосе эль Дьябло называют Хосе эль Дьябло, знаешь?» «Как?» «Хосе эль Падла». «Ого, вот это новость!» «Новость не новость, а ты вот знаешь киллера из Эквадора по имени Энрике Урак?» «Да, как не знать». «Думаешь, вот как его враги называют, Энрике Урака?» «Дай угадаю. Энрике Дурак?» «Да нет». «А как?» «Да просто… падла!»
Екатерина молчит. Я бы тоже молчал, наверное. Не знаю, почему Большая Сестра выбрала эту шутку. На всякий случай я повторяю анекдот на турецком, потом выстукиваю то же самое морзянкой, мягко, указательным пальцем по сухому запястью, словно передаю Екатерине свой живой пульс. Большая Сестра учила нестандартным решениям в таких случаях. Но тут тихо. Реакции ноль. Пульс всё тот же, медленный. Ничего. Это абсолютно бессмысленный подарок человеку, которому он не то что не нужен – он его даже забрать из моих рук толком не может. Ощущение, будто оставляю под лестницей свёрток, звоню в дверь, а человек не выходит. Его там нет. Его нет вовсе.
Я не заметил, как наступил закат и сквозь белые занавески пробиваются кровяные лучи, освещают гладкий пол.
Со злости вырубаю телик. Рассказываю анекдот ещё раз. Громко. Ничего.
В животе образуется какой-то камень. Тянет к земле. Я смотрю на Екатерину, и мне не по себе. Ничего не могу поменять. А я-то думал, хотя бы тут силён.
Гляжу в закрытые глаза. Вот что, конечно, страшно.
– Ну как вы. Общаетесь, смотрю, – возвращается сиделка, улыбается по-родительски. В руках у неё пачка памперсов и прозрачный пакет, внутри коробка картонная, как из-под маленькой пиццы.
Сиделка достаёт какие-то салфетки из шкафа. В комнате сильно пахнет спиртовым раствором. Большая Сестра что-то напутала. Надо сказать ей, как есть. Связаться, созвониться, это ошибка в условиях.
– Хотите? Берите, пожалуйста. Я так рада, что хоть кто-то не забывает нашу Катьку, – сиделка суёт мне пакет с коробкой.
– Ага, да… спасибо…
– Вы племянник?
Позор, позорное жуткое задание, абсурдный анекдот. Большая Сестра издевается? Хочет меня в Индию? Не хочет отпускать? Окей, ладно-ладно, поеду в Индию, да хоть в Гвинею, только не вот это вот!
– Да, я племянник. Спасибо! Уже спешу тоже!
Выбегаю, выскакиваю, вырываюсь, вырвет… Нет, был, помню, парализованный Виктор в Берлине, я ему приносил конфеты и позволил научить меня свистеть правильно. Но там был живой, смешливый старик с веснушкой на носу, просто лежачий. И после моего визита он так приободрился, что смог напоследок даже пошутить весело с одной медсестрой, не спрашивайте деталей, но медсестра потом отговорила подругу выходить замуж. А тут… нет, здесь холодная пещера со сталактитами. И тебя самого вот-вот завалит, словно Екатерина предлагает местами поменяться: ты же так устал, отдохни в тишине.
Придя домой, я бросаю пакет на стол, сдираю наспех кроссовки, так что одна улетает на середину комнаты. Убираю к двери назад. Остаётся грязный след на ламинате. Взгляд в окно. Тухнет кровяной закат, кудахтаньем в ответ на скрип корабля взрываются чайки и летят над черепицей дома напротив. Задёргиваю штору. K чёрту. Большая Сестра. Написать. Ищу в мессенджере тайный пустой профиль, начинаю набирать ей: «Привет, слушай, с заданием какая-то лажа, извини. Екатерина даже прикосновений не чувствует, не то что не слышит. Мой анекдот бесполезен, или я не знаю, как его рассказать, или что-то с ош…».
Не успеваю отправить – звонок. Это она и есть. Сама спохватилась. Я падаю на старый диван. Диван крякает.
– Алло? – немного металлический голос Большой Сестры.
– Слушай, я нашёл Екатерину, только…
– Я знаю, поздравляю! Было трудно, да? Три года прошло, пора тебе выплатить всё, о чём договаривались. Всё передам, реши только, как лучше: квартиры, деньги. Выбери завтра, подумай, ладно?
– Погоди, но…
– Нет, если ты хочешь дальше со мной сотрудничать, то продолжим. Мы можем продлить Большой Договор. Можно вот, например, отправить кое-какие деньги родителям, сделать три недели отпуска. Только ты собирался вроде…
– Я хотел сразу…
– Да, ещё тогда, в парке обговаривали. – Голос Большой Сестры натягивается гитарной струной. – Теперь наотдыхаешься! Всё супер. У тебя отличное наитие, и я обязана предоставить тебе почётную досрочную пенсию. Напиши мне завтра тогда, где решишь обосноваться? – она как будто спешит.
– Хорошо, конечно. А что с Екатериной, я так и не догнал.
– Ой, по-моему, всё было очевидно. Что я тебе буду объяснять дополнительно? Не моё это право.
Я выдавливаю из себя угуканье. Мямлю соглашательское. Кружится голова. Большая Сестра желает хороших снов и кладёт трубку:
– До завтра!
Ура.
Я, правда, даже не понял, для какой такой Екатерина нужна радости… ей точно не стало лучше! Подвох?
Как тут душно. Я вскакиваю с дивана. Душно-душно-душно. Открываю настежь окно. Ночь, где-то вдали гомонят пляски, воет музыка. Иду в спальню и роняю себя на кровать. Камень внутри. Обосноваться. Радоваться же надо. Не всё ли равно, в конце концов? Откуда я знаю, как это подействует на Екатерину. Может, через года три? Разнервничался, дурак. Сказали же, дело сделано. И ты красавчик. Успокойся, поспи, завтра решишь. Может, сам факт посещения важен был. Поешь лукума, упейся чаем. Купи мяса на рынке и свари шурпу.
Ладно-ладно. Просто интересно. В чём было дело. Анекдот бессмысленный, про бандитов. Какое отношение? Что значит – очевидно было? Эй. Какое в жопу «право».
Я чищу зубы и долго ворочаюсь в кровати. Ночь жаркая, кажется, не холоднее дня.
Последнее задание, и какое бездарное! Подушка нагрета, напитана потярой чуть ли не до банного веника. Я переворачиваю её другой стороной. Немногим лучше. Завтра всё решишь. Конечно, надо в родном городе брать трёшку, в самом центре. И вторую, для аренды, недалеко. Чтобы не ездить. Или всё же в столице? А может, одну квартиру у моря? Где-нибудь в Греции…
Слышу удар и эхо от удара. Звук падающего чемодана в большой комнате. В окно кто прокрался?
– Кто здесь?!
– Эй! Я в полицию звоню! – угрожаю по-турецки. Вот и спи с открытыми окнами. Включаю свет.
Резкий свет слепит на старом диване устроился кот по виду тот же что и днём
Кот (лоснится). Доброй ночи. Я за драниками.
Думаешь я их нашёл? Был тяжёлый день прости давай завтра погуглю где их готовят
Кот (лоснится). А в коробке тебе что дали?
Точно я совсем забыл про коробку сейчас бегу к пакету от сиделки открываю
Кот (лоснится). Вот-вот. А хотел схитрить. Нет, Алинины драники – то, что мне надо.
Драники действительно аппетитные хрустящие картофельные жилки складываются в круговой орнамент мне не жалко держи сколько хочешь
Кот (лоснится). Их всего пять. И ты пять мне должен.
Ага ешь на здоровье сегодня просто я уже плохо понимаю что кому должен и как
Кот (лоснится, уплетает драники прямо из коробки, морда самодовольная, как у барина из русских сказок). Плохо понимаешь? А, ну это ты тупой потому что.
А что это я тупой? Вот как я мог помочь Екатерине никудышным анекдотом? Как?
Кот (лоснится). Ты повторяешь ровно ту же ошибку, что и один из героев анекдота. Вспомни, в чём суть.
Да ни в чём два бандюгана смеются над словом падла
Кот (лоснится). Не. Надо вдумчиво подходить! Вот смотри: один там решает, что врагов называют исходя из того, как рифмуются их имена-фамилии. А оказывается, что принцип другой. Врагов просто называют падлами. Вот и ты думаешь, что у всех твоих заданий одна цель – ты должен направить кого-то на истинный путь…
А на самом деле
Кот (лоснится). На самом деле истинный путь штука растяжимая, а охотник и добыча взаимозаменяемы. Ты вот вообще уверен, что с остальными точно всё знал?
Ну вообще да почти всегда это же Большая Сестра
Кот (лоснится). Большая Сестра… я тебе так скажу, она, конечно, прозорливая, но часто промахивается. Вот найди профиль Кати из Казахстана сейчас, например, посмотри.
Я послушно открываю приложение на телефоне ищу Катин профиль пролистываю нахожу кликаю вижу вчерашняя фотка из больницы капельница игла рука забинтована белые стены синий аппарат нервный срыв видимо врачи забрали подпись Катина: «Как сапожник без сапог»
Кот (лоснится). В общем, как видишь, Кате после тебя лучше не стало, наоборот, она решила, что её отвергли, и пошла вразнос. И тому парню из Израиля ты не помог. Нобелевская премия мира, придумаете же! Вернулся он в Красноярск. И пьёт. Правда, пока похож на довольного. Зато мне вот после драников стало лучше во всех смыслах. Так что спасибо. Пойду посплю теперь у моря.
Эй то есть как нет я конечно знал что не всегда работает твою мать везде есть погрешность но Большая Сестра смогла меня курить бросить и про того парня точно знаю что нашёл квартиру зачем тогда она Катя же говорили высокая вероятность на хрена Большой Сестре
Кот (лоснится). Ой, ну ты даёшь. У неё куча денег, куча времени, и она очень хочет считать себя нужной и особенной. Классика.
Ладно молчу постой я вот ищу аккаунт Феди из Тель-Авива судорожно тыкаю пальцами скользят телефон падает на пол поднимаю сколько под кроватью пылищи ты хватит облизываться

Кот (лоснится). Нет, разумеется, что-то Большая Сестра может. И ты тоже. Вдвоём вы вообще очень даже неплохи. Но чаще тыкаете пальцем в небо.
Да в Красноярске Федя стоит в обнимку с какой-то девушкой шашлык вино сосны высокие как же красиво
Кот (лоснится). Просто раньше тебе было по фигу, а тут женщина вся такая закрытая, печальная и тоже на пенсии, как и ты теперь, дружок.
Заткнись! Я совсем не то имел в виду…
Кот (лоснится). Нет, хамить он взялся, ну ладно.
Кот кратко шипит убегает назад в окно и за ним запахиваются съезжая по кривым гардинам шторы они закрываются герметично как занавес
Вдох. Выдох. Спокойно.
Я выхожу на улицу, ищу алкомаркет, но всё закрыто. Среди ночи работает почему-то только палатка с мороженым. Усатый продавец сонно допивает чай и с улыбкой даёт мне мороженое «Голубая мечта». Я пытаюсь выяснить состав, но ничего не понимаю из его объяснений. Курд, похоже. Гугл тоже не подсказывает. Судя по вкусу сливки и… лаванда?
Зарядка кончается, возвращаюсь домой. Включаю свет в прихожей. Диваны напоминают гробы. Тьфу. Екатерина.
В животе камень даже после мороженого. Сизифов камень. Я гоняю пустые мысли. Думаю о том, какой на самом деле хочу герметичности. О том, стоит ли что-то предъявлять Большой Сестре и не отберёт ли она у меня тогда оплату. Я представляю самолёт. Он несётся с огромной скоростью и всё время на ходу, но внутри абсолютно неподвижен, чёток, спокоен. А ещё думаю о бедной семье из Испании. Даже профилей их не осталось. Правда ли нашли они работу? Большая Сестра скажет: не моё право. На этом наши полномочия всё.
Мои тоже? На самом деле неизвестность сплошная. Какое к чёрту наитие.
На следующий день я беру все деньги, конечно же. И ничего не продляю, ничего не говорю. Беру квартиру в родном городе. И беру в Стамбуле. Так и живу на две страны несколько лет. Хожу рассказывать анекдоты Екатерине, помогаю сиделке, с которой очень сдружились. Когда Екатерина умирает, я напиваюсь в драбадан и пишу Большой Сестре. Сообщение:
Ты дура самодовольная просто
Ответ:
Да, но посмотри, кто-то действительно оказался для радости. Для твоей.
Ответ ответу:
Послезавтра лечу в Красноярск. Будут подсказки?



Александра Новикова
Кадис


– С площади Сан Хуан де Диос, – экскурсовод говорит на русском, но названия улиц произносит на испанский манер, не смягчая согласных, – через Кайе Пелота, – группа туристов семенит шаг в шаг и послушно вертит головой по траектории, заданной её рукой, – мы попадаем на главную площадь Кадиса – Plaza de la Catedral.
Маша ловит и ещё раз произносит про себя каждое услышанное испанское слово. Она хотела бы, чтобы вся экскурсия была на испанском, но из всей группы язык знает только она. В Испании многие туристы впервые – и кажется, случайно. Узнать их просто: проходя по улице, они внимательно смотрят в витрины магазинов и страшно боятся потерять из виду спину экскурсовода или выпустить карту из рук. По каким-то неведомым причинам они оказались не в популярной Барселоне или столичном Мадриде, а в крошечном, отдалённом Кадисе, точке в автобусном туре.
Но Маша точно знает, почему она здесь.
Экскурсовод останавливается – группа тоже.
– А сейчас вы увидите жемчужину Кадиса – кафедральный собор. Следуйте за мной, он будет по левую руку.
Жара, ненадолго смягчённая прохладой камней переулков, обжигает на открытом пространстве. Туристы щурятся и водружают на головы панамки и кепки. Улицы и площадь почти пустые – в Кадисе уже полчаса как сиеста.
– Бамо! – экскурсовод небрежно недоговаривает окончания. – Пройдёмте чуть дальше, чтобы нам было лучше видно. Здание собора сочетает в себе элементы нескольких архитектурных стилей: барокко, рококо…
Дальше Маша не слышит.
Собор огромен. Он светится – как солнце – и нависает над снующими людьми. Напротив собора – кафе с рассыпанными по площади столиками, людей за ними немного, но Маша уверена: они счастливее всех на свете. От площади разбегаются переулки, Маша сбивается на шестом, камень под ногами пышет жаром, всё вокруг в полуденной жаркой дымке. Солнце – как и собор – нестерпимо. Город из снов, из книг, из мечты.
Всё началось с Льва Толстого.
В семье Маши читали много, упоённо собирали библиотеку, дополняя собрания сочинения бабушек и прадедушек томиками с барахолок, новинками из книжных.
Перед восьмым классом Маша дочитывала из списка то, что не успела прочесть раньше, – очередь дошла до «После бала». Том Толстого Маша отбросила с бухающим в ушах сердцем, почти с суеверным ужасом. Невыносимо было остаться наедине со шпицрутенами, с физической тошнотворной тоской, и Маша схватила с полки почему-то второй том сборника пьес Лопе де Вега и открыла на «Учителе танцев». Через полчаса она простила Толстого, русскую классику, да и весь мир за несправедливость, страх и уродство. Всё это было больше не страшно, на их фоне сильнее, неизбежнее зазвучала красота: ведь где-то в пылающей, ослепительной Испании Альдемар мог быть вместе с Флорелой.
Маша прочла всё об Испании и от Испании, что было дома и в ближайших библиотеках: «Толедские виллы», «Алгамбру», «Дон Кихота» и забытого «Гусмана де Альфераче». И «Кадис» Бенето Переса Гальдоса, перечитанный не меньше десяти раз, открываемый в тоске и радости, в беспокойстве и безмятежности.
Тогда Маша не думала, что когда-нибудь поедет в Испанию: первые туристы уже начинали потихоньку выезжать из крошащегося Союза, но оказаться среди них и представить было нельзя. Только на уроке географии, силясь сквозь особенности ландшафта, языков и народностей увидеть то, о чём она читала у Гальдоса, Маша поняла – Испания реальна. Она действительно существует. Всё, что казалось размытым и недостижимым, обрело очертания, заполнилось хлынувшим солнцем, запахло солёной от моря кожей.
С этой же недели Маша начала учить испанский с пожилой переводчицей старой формации, идейной курильщицей, кашляющей хриплыми «хотами». Она же и помогла Маше поступить на переводческий факультет лингвистического университета.
Учёба была простой: лёгкой рукой, затылочным чувством Маша раскидывала апострофы и запятые. Сразу же поняла и полюбила субхунтиво – время, которого нет. Привыкла ставить знаки в начале предложения: ?а как иначе ты поймёшь, что я собираюсь задать вопрос? Весна – примавера, дорога – камино, радость – алегриа. Слова заново обретали смысл, перевоплощались.
После окончания первого курса родители Маши подарили ей туристическую поездку в Кадис на шесть недель.
– Город невозможно узнать на экскурсии.
Рядом с Машей – Матео, он родился и вырос в Кадисе, живёт в старой части города, на кайе Сопранис, вместе с родителями и абуелитой – бабулей, выбирает университет и счастлив с ней познакомиться настолько же, насколько же недоумевает, почему она примкнула к нудной, замшелой туристической группе. Всё это он рассказывает – разумеется, на испанском – осоловевшей от ирреальности происходящего и скорости испанской речи Маше за три минуты, за которые – удивительно! – медлительная русская группа умудряется оказаться на другой стороне площади и скрыться последними спинами в переулке.
– Невозможно, imposible, naturalmente! Бамо! – говорит Матео, как и экскурсовод не договаривая окончания, и мотает головой: тёмные, блестящие, небрежные кудри, свет и праздник.
– Пойдём! – говорит Матео. – Я вас познакомлю.
И Маша идёт.
Время закручивается в спираль, пространство расширяется сообразно времени: в первый день они кружат около площади, доходят до центрального рынка – чуррос тонет в шоколаде, сахарная крошка липнет к пальцам, – проходят мимо собора с другой стороны, выходят к морю, водам Атлантики. Матео рассказывает о крае света, Геркулесовых столбах, второй экспедиции Колумба, как о себе самом, на одном восторженном, замирающем дыхании, а ноги у них увязают в песке. K вечеру возвращаются в город, краски густеют, обозначая границы, стирая свечение. Камни переулков матово отражают свет, гомон стихает – Матео тоже говорит тише и меньше, много спрашивает о Маше, но не про прошлое, про то, как ей сейчас, что она чувствует и видит. Света становится меньше, а запахов больше – полных, цветочных, ночных.
Во второй день в Кадисе дождь, пляска мокрой листвы, площадь Испании с памятником конституции 1812 года, сады Кампоамор, столик на улице под огромным зонтом, сухое вино, сладкий портвейн, бесконечные крошечные закуски – тапас, вид на море с каменной высокой набережной.
В третий Маша с Матео доходят до пляжа Калета – настоящий край света, ближе к закату быть невозможно. Кудри Матео неожиданно мягкие, рассыпаются под пальцами, а когда намокают, становятся прямыми – так он выглядит совсем тоненьким, хрупким. На пятый день Маша просыпается на кайе Сопранис – к пробуждению Матео сбегал за её вещами в отель («и тебе просто так их отдали? конечно, отдали, меня же все здесь знают, и тебя знают») и сварил кофе – и больше не уезжает.
На книжной полке в его комнате – Лопе де Вега и Гальдос. В оригинале.
Альдемар. Флорела. Кадис. Город не из мечты – во сто крат лучше.
За пару недель о камень и песок Кадиса обтёсываются острые уголки слов, уходит прилежное студенческое выговаривание. Кожа становится темнее розовинки ногтя. Больше никто из местных жителей не пытается говорить с Машей на другом, чужом языке.
Матео говорит:
– Я всегда знал, что это лучшее место на Земле. Но не знал, что оно может быть ещё лучше.
У Маши много новых имён. Матео старомодно называет ее mi media de naranja, половинкой апельсина, называет Маритой – любимой. Его родители говорят кариньо, милая, с мягким «н», но без привычной нам «й» в разделителе мягкого знака.
Маша прикипает нахлёсточным сварочным швом, вросшими друг в друга привычками – немного от тебя, немного от меня: обязательный утренний кофе, но никакого завтрака до десяти.
Матео – потрясающий проводник. Он не экскурсовод по Кадису, он его житель. Друг. Кадис сплёлся с Матео: Матео смеётся, и Кадис отвечает ему россыпью солнечных бликов в воде. Матео грустит, и город налетает viento de levante – восточным ветром – свести жителей с ума стуком о ставни. Долго они, к счастью, никогда не грустят.
Максималистичный, открытый, безумный – Маша думает о Матео и Кадисе в одних категориях.
В один из дней Маша с Матео выходят к вокзалу: люди группами заходят в огромные двери, туристы с огромными чемоданами, местные жители с провожающими родственниками.
Матео вздыхает, крепко – излишне – сжимает её пальцы:
– Несчастнейшие из людей. Я никогда отсюда не уеду. А ты, ниньо?
* * *
Маша толкает тяжёлые двери вокзала наружу и выходит на вокзальную площадь. Маше сорок пять, она кандидат наук и профессор лингвистического университета. В Кадисе она во второй раз в жизни.
В последний день в Кадисе Маша и Матео ссорятся.
– Невозможно за сорок два дня принять решение.
– Сорок один, сорок один с половиной, половину первого дня ты ходила с группой, мы потеряли её, потеряли, – он произносит в отдельности каждый из восьми слогов, – irremediablemente – безвозвратно. Давай встретимся здесь же, завтра? Не отвечай, и слышать не хочу! В крайнем случае, через неделю – тебе хватит, чтобы доехать, сказать маме и приехать обратно. Я буду здесь – так же, в двенадцать.
Путь из Кадиса до Москвы Маша предпочитала больше не вспоминать.
Как-то раз, на выходные они ездили в Севилью, смотреть корриду. Маша стояла у арены, не могла зайти. Матео смеялся – Марита самый строптивый бычок, – но смотрел с беспокойством.
– Ты в порядке? Хочешь, уйдём, вернёмся в гостиницу? Или хочешь, сейчас уедем домой, в Кадис?
Так и говорил. Домой.
Маша мотала головой. Домой пока рано.
Вместо корриды они пошли в Алькасар: кружевной, зелёный, полный жизни и воздуха.
В пасмурный московский полдень Маша стоит перед дверью дома родителей – и не может зайти.
– Мне нужно уехать.
– Нет, не нужно. Всё, что тебе нужно, есть здесь.
K часу родители отпрашиваются с работы, бабушки накрывают стол, сажают Машу во главу, не могут насмотреться, налюбоваться: какая она загорелая, взрослая, лёгкая, совсем другая. Маша чуть свыкается, возвращается в русский регистр, встречая неподдельный интерес, начинает тараторить: улицы, магазины, кафе, история Европы вперемешку с семейной драмой сеньоры Риверы – соседки Андраде, а внук ей, представляешь, «es mi vida» и не может открыть входную дверь, чтобы драматично удалиться.
Мама говорит:
– Как весело, Машунь! Но не может же там быть идеально. В гостях ведь хорошо, а дома лучше, да?
И Маша понимает – это так. Не может. Идеально вообще не может быть – хоть и кажется, что было именно так. И если вернуться, то она узнает это наверняка. Поэтому она не может. Своими руками порвать крыло бабочки, разбить совершенный витраж? Нет. Ни за что. Ей нельзя туда возвращаться.
Маше сносно. Да, тяжеловато и как будто неправда, как после дневного, крепкого, слишком правдоподобного сна. Потом вдыхать становится легче – в голове остаётся только драгоценный диафильм, кинокадры какой-то абсолютно другой жизни. Маша оберегает их, рассматривает редко и по одному.
Кадис преследует её – в рыбном ряду Преображенского рынка, внезапно безмолвном, каменном центре Москвы, невиданных цветах около метро. Тогда – десять? пятнадцать? с каждым годом всё больше лет назад – она спросила: как часто цветут эти цветы? Матео засмеялся – всегда. Круглый год. Это лучшее место – ты забыла?
Маша часто бывает в Испании – профессия обязала, да и любовь никуда не делась. Читает доклады в Мадриде, Барселоне, Валенсии, Саламанке, Севилье – не ближе, не ближе. Болтает на кофе-брейках, бесконечно переводит, много читает. Но на самый край света – non ultra – не приезжает никогда.
Кадис мучает её – не провалами в уже случившееся, а картинками из несбывшегося: кофе и рассказ про её студентов напротив улыбчивого, в ворохе кудрей лица, солнечный луч соборного витража под нежным углом во время венчания, ребёнок – девочка – в смешной пижаме выходит из спальни, зевает, одной рукой подтягивает штаны. Сонно тянет «мамита» – и говорит на двух языках.
Когда в её диафильме появляются кадры, которых она раньше не видела, со всей детальностью рисующие события, которые могли бы произойти, пока Маша писала диплом, училась в аспирантуре, ухаживала за родителями, вела первые пары, защищала кандидатскую, становилась доцентом, хоронила родителей, становилась профессором, Маша понимает, что ей придётся вернуться.
Первые несколько дней после возвращения в Кадис Маша просто гуляет, неосознанно двигаясь по нарисованной тогда спирали, только снаружи вовнутрь. Круги сужаются: она селится в Новом городе, идёт, начиная с полукруга побережья, понемногу углубляясь в проулки. Двигается к центру, упорно обходя главную достопримечательность Кадиса – и кайе Сопранис. Маше страшно, что Матео всё ещё ждёт.
И страшно, что нет.
Когда Маша доходит до садов Кампоамор на подходе к пляжу Калета, она замирает, действительно, клишированно задохнувшись.
– Вам помочь? Вы заблудились? – участливый юноша спрашивает её по-английски. Маша отвечает по-испански:
– No, gracias – нет, спасибо. До Калеты я могу дойти из любой точки города. С закрытыми глазами.
Юноша хлопает себя по лбу, смеётся – как неловко.
– Вы уже здесь бывали?
– Да. На исходе прошлого тысячелетия. – Маша не может отказать себе в тяжёлых живой, пульсирующей кровью, полнозначных испанских словах.
– Этого не может быть! Разве что родители водили вас за руку по этому парку.
Маша смеётся. И вместе с этим выдыхает.
На пляже предлагают сангрию за пару евро – раньше они с Матео брали вино с собой, устраивали пикник по всем правилам, в корзине несколько пледов, черешня и хрустальные бокалы. Родители Матео приходили к ним после работы, приносили ужин, иногда выбиралась и абуелита. Таких семей на пляже было много – Маша была частью одной из них.
Солнце отражается в блестящей пуговице тонкого плаща: сегодня день прохладный, преддождевой, маятный.
В новый приезд у Маши часто подступают слёзы: голос влажнеет, отзвучивает в переносицу. Ей не грустно, совсем: но вокруг так красиво, так правильно, что у неё не выходит оставаться спокойной.
Многое совсем по-другому: вместо карт продают симки, семейные продуктовые сменились на супермаркеты, антикварные – на mango и иже с бесконечными descuentos.
Что-то совсем такое же: гомонящие, приветливые продавцы, крошечные кафе со столиками в один ряд на узкой улице, чуррос – пахнет тестом и порошковым шоколадом, сыпется крошками сахара – по ним можно найти дорогу в прошлое.
K концу её отпуска – Маша могла бы взять два месяца, но страшно, было страшно ехать даже на эту неделю – остаётся два места на карте, на которые она ещё не решилась.
Маша выбирает: сначала свербящее, затем вечное.
Дверь открывает Матео – абсолютно такой же, как двадцать пять лет назад.
– Матео?
– Папы нет.
Маша делает шаг назад.
Матео – не Матео, его сын – смеётся и осеняет себя крестом.
– Папы нет здесь. Он переехал из Кадиса лет пятнадцать назад.
Через пять минут она уже пьёт кофе на кухне, на которой лучше всего было начать любой из своих дней. Вместо турки – кофемашина, вместо Матео – его сын. Ей страшно, не по-профессорски, даже не по-людски хочется спросить, сколько ему лет и как его папа познакомился с его мамой. Приходится сжать свою коленку: с неё ещё неделю будут сходить маленькие, круглые синячки.
– Я родился здесь, а вырос в другом месте, потом снова вернулся сюда. Понял: меня тянет к Кадису, я в него влюблён, я не могу уехать! О, подождите! Совсем заболтался. Хотите, я позвоню папе? Уверен, он сможет приехать сюда завтра! Или даже сегодня…
От кайе Сопранис до главной площади Кадиса – Plaza de la Catedral – пять минут шагом обычным и десять минут шагом Матео: с остановками на como estas c хозяином бара и официантами, на похвалить новые фиалки синьоры Риверы и на пару бросков мяча с малышнёй. Через площадь Сан Хуан де Диос выйти на кайе Пелота – и плитка под ногами сменяется на тёмный площадный камень. Маша поднимает голову: по левую руку – жемчужина Кадиса, кафедральный собор, на реконструкции, полностью закрытый строительным лесом.
Матео уехал – в это верилось ещё меньше, чем в то, что она сюда вернулась. Матео уехал – и ей тоже было пора уезжать.
До дома долгий путь: два с половиной часа до Кордобы, ещё полтора до Малаги, такси в аэропорт. Маша сдаёт багаж, проходит паспортный контроль и идёт к выходу на посадку B.

– Lo de siempre, se?ora?
Город выдыхает знойный день к морю через переулки, наполняясь густыми красками и глубокими тенями.
– Lo de siempre, да, как обычно, кариньо, – смеётся, жадно пытаясь вобрать свое «обычно»: туфли, скинутые под столик, прохладный камень под огрубевшей от песка пяткой, озарённая садящимся солнцем башня собора и белый надломленный росчерк пролетевшего самолёта.



Дарья Стаханова
Печатная буква


1
У них ничего не получалось. Так изнурительно долго не получалось, что уже можно было бы признаться в этом не только себе, но и друг другу. Только кто тут за смельчака? Время признаний – из никогда не наступающих. Как там это принято называть? Временем сбора камней? Малёк собирал их всю жизнь – с тех пор, как начал себя кое-как осознавать и развлекать. Жёлтые гладкие, жёлтые зернистые, белые мучнистые, с сероватым налётом, белые сахарные, как кости, состоящие из едва различимых кристалликов. Красные мясные, красные вишнёвые, красные божьекоровковые. Серые всех оттенков и мастей – он научился различать вариации спектра. Чёрные – самые редкие – потому что чёрного в природе, если присмотреться, не так уж и много. Малёк привык к тому, что каждый новый чёрный камень оказывался тёмно-серым или коричнево-землистым после высыхания. Не истинно чёрным. Ни разу.
У них ничего не получалось, и он решил, что дело в том, что они не подходят друг другу. Как-то он даже попытался сказать ей об этом напрямую. Он вскочил во время завтрака решительно и шумно, так, что стул за ним картинно завалился на спинку. В правой руке он сжимал стакан разбавленного апельсинового сока из трёхлитровой канистры (о, этот синтетический вкус, который оседает на зубах на целый день), левая ладонь продолжала касаться стола – для устойчивости. «Мам, я понимаю, что я вам не подхожу, – он запнулся. Прозвучало как-то не совсем точно, потому что подходить «им» он вроде как и не должен был. Только ей. Старшему брату уже исполнилось шестнадцать, и ему подходили разве что размалёванные одноклассницы с голыми животами и хищными алыми ртами. Подходить Стефану (он сознательно избегал определений – они закрепляли бы за Стефаном какую-то роль в его жизни, материализовали бы его ещё больше, хотя куда уж там больше) – подходить Стефану он наотрез отказывался. Стефан не подходил ему. – Мам, давай по-честному? Я тебе не подхожу». Ему трудно дались эти слова, а потому, озвучив их, он приосанился и неосознанно поднял над головой сок, будто королевский кубок. Поднял и замер.
Он ждал скандала. Может быть, слёз или доверительного разговора на заднем дворе, в беседке. Он ждал реакции, подобающей силе момента. Он даже был согласен на писклявый ор Стефана, вопрошающего у люстры под потолком: «Что этот щенок себе позволяет?». Но не дождался. Малёк огляделся по сторонам. Брат продолжал бездумно жевать бутерброд, пялясь в мобильник, Стефан раздражённо тарабанил пальцами по столу, дожидаясь, пока кофе в джезве вспенится, мама докрашивала мизинец в ядовитый сиреневый. Малёк опустился было обратно на стул, но и тот его подвёл, и он шлёпнулся на пол, больно, смачно, обидно. Сверху на него обрушился апельсиновый липкий водопад. Брат со Стефаном загоготали. Мама от неожиданности смазала лак, окрасив в синтетический лиловый целую фалангу, и закричала голосом, не обещающим ничего хорошего: «Мал-ё-ё-ёк!».
2
На самом деле, у него было имя, нормальное, человеческое, настоящее. «Малька» придумал Стефан сразу после того, как въехал к ним насовсем. Он хотел выбраться из этого «малька», сбросить его, как отжившую кожу сбрасывают анаконды в естественнонаучных фильмах, отшелушить, отторгнуть. Но Малёк прирос к нему намертво, врос в него.
Они сидели в ряд: мама у иллюминатора, её когти, накрепко влипшие в волосатое запястье Стефана, Стефан собственной персоной, стянувший узкие ботинки и сияющий теперь новыми парадными носками, брат в капюшоне и огромных наушниках поверх. И Малёк, через проход, рядом с чужими мужем и женой. Чужие муж и жена целовались каждые пять минут и говорили друг другу что-то воркующе нежное на непонятном языке. Малёк подумал, что никогда не видел, чтобы мама с папой так целовались. Наверное, потому папа и ушёл. А ещё подумал, что все эти долгие шесть часов в самолёте все будут думать, что он принадлежит к этой семье, где воркуют и целуются. И эта принадлежность сделала ему моментально, полноценно хорошо.
Остров, на который их донёс неуклюжий пузатый самолёт, сразу же у трапа обдал Малька таким спёртым, горячим дыханием, какое было только у соседского Пирата, пока того не сбила машина. Земля вокруг была пыльной, выгоревшей. Малёк подумал, что здесь даже камней не наберёшь, только пыль. Где-то вдалеке морщились угрюмые жёлто-красные горы.
«Малёк, здесь есть настоящая пустыня. Такая, где верблюды живут, представляешь? И море тоже есть, и горы есть», – мама всегда начинала восторженно, каждый отпуск. Малёк не любил отпуска – в замкнутом пространстве всем вместе им удавалось протянуть без катастроф от силы пару дней. Малёк не любил раздеваться на пляжах, потому что выглядел кольчатым белым червяком, из тех, что заводятся в крупах. Или ужом-альбиносом. Особенно в новых розовых плавках с желтыми наглыми смайлами на них. Малёк ненавидел крохотные номера, которые они снимали, двухярусные кровати с их скрипом от любого движения и сальными шутками братца на тему пятен на простынях, ненавидел волосатую грудь Стефана и мамину манеру загорать в одних трусах, когда она переворачивалась на живот, он ненавидел общие туалеты с их вонью, пляжные кафе с их склизкими осьминогами на вертелах, море с его волнами и забавами.
У них ничего не получалось. И Малёк не мог больше так продолжать.
3
План был блестящим, подготовка – кропотливой. Он собрал все три шоколадки, что ему купили перед пивной, в которой они приноровились проводить вечера, с каждого завтрака отложил по несколько кусочков сыра и колбасы, наворовал хлеба с запасом и – даже! – разжился полиэтиленовым пакетом и бутылкой для воды. Пакет слегка попахивал сухой рыбой, у бутылки была пробита пробка, но тоже самую малость. Малёк дал этим вещам вторую жизнь, и хотел от них того же. Второй, новой жизни для себя.
Он вышел из дома чуть позже шести. Церковь вдалеке, как обычно, разбудила его своим колокольным перебором. Только его, никого больше. Малёк сложил весь скарб в хорошо простиранный и пахнущий уже лавандой, не рыбой, мешок, почистил зубы вдвое дольше обычного, предполагая, что нескоро ему выдастся шанс сделать это снова, надел позорную бейсболку с Губкой Бобом, решив, что ни один позор на свете не сравнится с солнечным ударом, и вышел из дома.
Малёк заранее условился сам с собой выбирать горы всякий раз, как дорога соберётся раздваиваться. Горы, а не море. Для тех, кто привык советоваться исключительно с самим собой, выбор редко кажется чем-то весомым, веса ему придают сторонние. Сторонних рядом с Мальком толком особо и не было никогда. А потому нескончаемые внутренние диалоги текли раздольной, полноводной рекой. Малёк с собой дружил. Пожалуй, он дружил только с собой и с фантомом папы, не с фантомом даже, а с неким фактом, что где-то когда-то тот существовал, наличествовал.
Солнце поднималось и краснело – так краснела заляпанная конфорка, когда Малёк решался порадовать себя сваренным вкрутую мелким яйцом или горячей, рыхлой картофелиной. Дорога из широкой превратилась в ленту, петляющую среди одиноких кактусов и высохших травяных островков. Малёк сделал привал у расколотого надвое замшелого камня – камни оставались его стихией, средой. Он сел на более покатую, гладкую половину и тут же ойкнул и вскочил – камень показался крутым кипятком. Малёк растерянно потёр шорты, тоже ещё горячие, но вельветово уютные, и решил перекусить стоя. Шоколада не хотелось, в горле уже пересохло, и Малёк собрал себе сложный многоэтажный бутерброд. Колбаса, хранившаяся всё это время под кроватью, заветрилась, сыр слипся. Малёк жевал тщательно, считая про себя. Шесть, семь. Он огляделся. Пейзаж изменился до неузнаваемости – деревья кончились, трава тоже. Земля под ногами из пыльной превратилась в красную, наспех замешанную с мелкими, прожилистыми камнями. Четырнадцать, пятнадцать. Моря уже не было видно, и Малёк едва мог вспомнить, в какой стороне оставил его, маму, пивную и пляж. Двадцать два, двадцать три. Над головой надменно парила какая-то огромная чёрная птица. Круг за кругом, с бесшумными сильными крыльями и крючковатым угрожающим клювом. Двадцать девять, тридцать. Малёк сглотнул. Правильно прожёванная пища насыщает лучше – об этом им рассказали на биологии, он запомнил. Он вообще неплохо запоминал всё, что представляло для него хоть какой-то интерес.
Малёк достал из пакета мокрую, тёплую бутылку и понял, что добрая треть воды из неё уже вытекла, хоть он и залепил жвачкой треснутую пробку. Малёк вкрадчиво пил и думал, что вскоре ему придётся искать ручей, а потом кончится еда, её тоже придётся искать. И новые кеды, когда он вырастет из своих, и шорты, когда эти станут малы. Взрослая жизнь казалась неподъёмной, наверное, такой же неподъёмной, какой она кажется взрослым, но на тех она сваливается неизбежностью, а Малёк вызвался сам, сам выдвинулся ей навстречу. Он аккуратно поставил бутылку в пакет, вытер о майку жирные колбасные руки и двинулся в путь. Солнце окончательно поднялось над кряжистыми, неровными горами и побелело. Солнце побелело, коленки покраснели. Малёк знал, что он на острове, а потому рассчитывал, что за горами окажется новый курортный городок с новыми пивными и загорающими, с новыми продавцами сахарной ваты и скрипящими выгоревшими переодевалками на новых пляжах. Там Малёк планировал свою новую взрослую жизнь. С какой-то новой школой и новым домом. И, наверное, новой, правильной семьёй.
Дорога давно затерялась среди пыльных, наискось изрезанных камней, и больше не напоминала ни ленту, ни тропку. Малёк уже толком не мог определить, дорога ли это вообще, и был ли здесь кто-то до него. Жара стояла нестерпимая, изнуряющая, такая, в которой не остаётся места ни звукам, ни запахам. Только стоячий густой перегретый воздух, которым не надышаться. Малёк слышал, как глухо стучит его уставшее сердце – стучит уже не в груди – в горле, в висках, прямо под красочным Бобом. Кровь, было такое ощущение, вытекла из всех возможных сосудов и запекалась теперь прямо под кожей, образовывая хрустящую, пористую корку, такими покрываются ссадины, если вовремя не промыть. Малёк обычно промывал – он боялся невидимых микробов, жаждущих всей колонией расселиться в его крохотных ранках.
Иногда он краем глаза замечал шевеление в камнях по обеим сторонам от его выдуманной дороги. Это были не ящерицы, не змеи (этого Малёк просто не снёс бы) – в камнях жили какие-то юркие мохнатые существа наподобие белок. Но всякий раз, когда Малёк поворачивал голову в их сторону, они исчезали, скрывались в расщелинах, сливались с горной породой. Мальку было тошно от назойливого, прилипчивого солнца, от нескончаемого подъёма, от страха, который неожиданно завладел его кишками и устроил там себе гнездо. Наверное, впервые за всю свою двенадцатилетнюю несчастную жизнь Малёк подумал о смерти. Подумал и тут же икнул, словно там, на другом конце, смерть вспомнила о нём. Во рту стало горько. И Малёк попытался залить эту горечь противно тёплой водой. Не помогло.
Больше всего его страшил даже не тот факт, что сегодня уже его может не стать, а одиночество, в котором ему придётся повстречать что-то поистине могущественное, что-то запредельно великое. Тут он, пожалуй, согласился бы даже на компанию брата или Стефана или – куда уж хлеще – шайки безмозглых старшеклассников, которые по большей части его не замечали, но иногда могли ненароком толкнуть или обидно обозвать. Малёк продолжал идти, но чувствовал, что сил в нём осталось так немного, что их вряд ли хватит на новую жизнь.
Они и впрямь закончились – не прошло и получаса. Малёк споткнулся о мелкий, корявый камень и упал на большой гладкий валун размером с походную палатку. Было ощущение, словно валун обтёр его наждачкой с ног до головы. Обгоревшая, распаренная кожа потрескалась. Малёк думал было промыть её водой, но воды осталось так мало, что её не хватило бы даже на его тщедушное тело. Малёк не нашёл в себе решимости встать, поэтому он перевернулся на спину и зажмурился. Солнце любило его с самого утра и не уставало любить. Малёк подумал, что едва ли когда-то в жизни он встречал столько концентрированной, насыщенной, персональной любви. Под веками бегали суетливые многоножки – жёлто-синие неровные пятна. И Малёк позволил себе погрузиться в созерцание. На секунду в глазах потемнело, и он испуганно разомкнул сухие веки. Темнота, должно быть, была смертью, во всяком случае что-то наподобие этой мысли заставило его оторвать спину от уютного, ласкового валуна. И ещё звук – свистящий, монотонный, синтетический треск, с таким рвались на тряпки старые простыни. На камне поострее и повыше сидела чёрная всклокоченная птица. Малёк попытался вспомнить название – такие точно были в учебнике, он даже мог припомнить картинку, слева от сороки, в верхнем ряду.
– Привет, – сказал Малёк и не узнал собственного голоса. От него ничего не осталось, только хрип и треск, словно от сломанного радио. – Я знаю, кто ты. Ты, кажется, ворона?..
Птица смотрела на него чёрными, блестящими глазами, лишёнными всякого выражения. Так смотрели мягкие игрушки, когда он засовывал их в шкаф, наспех убирая в комнате перед маминым приходом.
– А, нет – прости, пожалуйста. Ты ворон, – Малёк, наконец, вспомнил.
– Так точно, сэр, – ответил ворон густым, хорошо поставленным басом.
В другой, прежней жизни Малёк тотчас бы вскочил на ноги и ринулся бы куда глаза глядят, подальше от этой чертовщины. Но не теперь. Ему нужна была компания, кто-то рядом, чтобы как-то смягчить, сгладить встречу с неизбежным. «Так точно, сэр», – так папа в шутку отвечал на его вопросы, когда они занимались чем-то вместе: рыбачили или ковырялись в гараже. Малька неимоверно забавляла эта его полуармейская манера.
– Как тебя зовут? – Малёк не знал наверняка, принято ли у диких птиц обзаводиться именами, но никакого другого вопроса придумать не сумел.
– Печатная буква, – без тени сомнения ответил ворон.
– А какая? – Малёк и сам-то не мог похвастать обычным именем, но «печатная буква» показалась перебором даже для него.
– Печатная, – ворон повторил медленно, делая упор на все гласные по очереди, отчего его голос прозвучал механически. Яснее от этого не стало.
– Да я понял, но какая именно?
– Та, что я выбью на этом камне, – ворон кивнул в сторону Малька. – Если, конечно, вы, сэр, не готовы продолжить путешествие?
По красным, потрескавшимся от солнца щекам Малька потекли мелкие слёзы. Он не был готов. Ни к одиночеству, ни к ещё одному усилию, ни к окончанию пути. Ворон нетерпеливо повёл крыльями и сделал несколько шагов по камню. Его фигура выглядела пугающе, однако шаги оказались какими-то неуклюжими перепрыжками. Малёк даже засмеялся было, но вовремя остановил себя. Он боялся, что его новый попутчик соберётся улететь.
– Печатная буква, – неуверенно начал Малёк. – Не можешь ты побыть со мной ещё немножко?
– Простите, сэр. Это путь для одного.
Ворон расправил крылья и бесшумно поднялся в воздух, его крылатая тень заскользила по выжженным камням.
– Кстати, сэр, – ворон был уже высоко, и Малёк слышал его голос, размноженный старательным эхо. – Что же это всё-таки за буква?
– «М», – это был шёпот, не шёпот даже, а слегка подзвученный выдох. – «М»! Слышишь?
– Так точно, сэр.

Наталья Калинникова
Трамонтана


– Так где ты остановилась?
– Да хостел в центре, безымянный. Что у вас, кстати, центром считается?
– Смотря где…
– Сказали, там в двух шагах – Городок чекистов.
– Ого! Не страшно будет ночью гулять? Там так, мрачненько…
– Да некогда особо гулять. Завтра уезжаю.
– А что, другого хостела не нашлось?
– Очень хотелось посмотреть.
– Да, памятник конструктивизма! Эта тема у нас распиарена…

Они сидели на свежевыкрашенной скамейке перед крафтовым баром, третьем или четвёртом по счёту. Обстановка внутри минималистичная, часть публики вытекла наружу. Бармены, все как один в фартуках, длиннобородые, с растатуированными «рукавами», разливали разноцветные настойки по пробиркам, утрамбовывали в фирменные картонки, отдавали «на вынос».

– Тут как в Москве…
– Вот спасибо! Я ей уже пол-Ёбурга показала, а ей лишь бы «как»!

Утром они прошлись от улицы Куйбышева до шумной, но уютной Плотинки с фонтанами, возле которых хороводили самокатчики. Фотографировались на цветочных берегах Исети, на новом променаде с качелями, клавиатурой и развесистыми деревьями. В чём была особая прелесть местечка: все эти ивы и тополя росли тут десятилетиями, но их так правильно подстригли, что они помолодели. А лавочки совсем новые, на них сонные мамочки покачивают своих новых людей.

– Конкретно это место – как в Москве. А так, конечно, совсем другой город!

Днём успели везде: посмотрели и Центр современного искусства, и Невьянскую икону, и музей старика Букашкина. Залезли на последний этаж «Высоцкого», чтобы выпить кофе с шикарным видом на Уральские горы, но гор как таковых не разглядели. Потом полежали на травке в саду Вайнера, и Оля сказала: «Надо же, никто не гоняет!», а Вера даже не поняла, о чём она. Когда пошли в Литературный квартал, уже не было сил в ногах и места на телефоне, чтобы рассматривать, впитывать, фиксировать все эти граффити, наличники, дворики и чудаковатых их обитателей. Но так хотелось!

– Слушай, а чего вообще приехала? Так и не сказала.
С Верой они познакомились онлайн – пару лет назад работали в одной проектной команде над детским фестивалем. Оля тогда не знала, что Вера живёт в Екатеринбурге. Ей казалось, что все коллеги – такие же диджитал-номады, как и она сама. Сегодня в Москве, завтра в Питере, да хоть в Воронеже… Был бы кто знакомый, чтобы разделить впечатления. Но сейчас Оля не знала, что ответить. Популярность тесного бара делала пространство всё у?же и громче; люди хлопали дверями, делились самокрутками, кашляли, спорили, где вкуснее шаурма, откровенничали… Волны чужих житейских вопросов размывали смысл сказанного на задымлённой скамейке.

– Говоришь, Городок этот… С чего бы там страшно гулять?
– Ты что, не знаешь, кто такие чекисты?
– Ну, они же там жили, не работали.
– А может, работу на дом брали?
– Ахахах. Меня таким не испугаешь. Это прошлое. Бояться надо настоящего, или будущего – если ты совсем контролёр…

Оля хотела продолжить сентенцию, но пока допивала последнюю пробирку (перламутрово-вишнёвую, самую крепкую), возле входа в бар нарисовался бородатый мужичок лет пятидесяти. Одет он был как ЧОПовец, который позаимствовал гардероб у лесника. Нелепая многослойность маскировала и тщедушную фигуру, и ветхость вещей. Мужчина встал в сторонке, зыркая лохматым взглядом по разгорячённой пятничной публике.

– Во – типичный житель Городка!
– Да ладно тебе! Просто ждёт, когда бычок пожирнее бросят. Подберёт да уйдёт.
– У вас в Москве так делают, да?
– Ну а чего ему тут надо?
Конопатое лицо Веры мгновенно стало серьёзнее (Оле сразу вспомнились её рассказы про студенческий театр).

– Да кто угодно может быть! Хоть сам Данила-Мастер! Пообтрепался под горой-то, выполз к людям… Но через порог ему не перейти – сам считай уже нежить. А может, дух лесной. Видишь, щёки какие зелёные?
– Вот у тебя фантазия! Никаких настоек не надо…
– Хе-хе. Краевед из меня, конечно, тот ещё. Но почему бы нет? Ты в курсе, что этот город – он тройной? Бывают города-двойники, а у нашего – тройственная природа! Три – число волшебное!

«Лесник» присел на корточки, прислонился к стене и как будто задремал. Пряный тёплый воздух и убаюкивал, и тревожил. Людские голоса то посвистывали одинокими змейками, то взрывались хохочущим хором…

– Тройственная – значит: Урал, Свердловск, Екатеринбург. Едины в пространстве и времени. Те места модные, комфортно-интеллигентные, по которым сегодня прошвырнулись, – это Ёбург. Творческая атмосфера, милая, местами хипстерская. А Городок твой – часть Свердловска. Жёсткий промышленный город, тяжёлый заводской труд и рокерские концерты… Но эти двое – они хотя бы соседи. А вот Урал… Вообще не пелевинская Условная Река Абсолютной Любви ни разу!

Оля слушала Веру ускользающим вниманием и думала, что уже знает всё, про что та говорит. Скорее всего, из журнальной статьи – привыкла читать про города, в которые отправлялась впервые. А может, это всегда было с ней. Она могла тут родиться и вырасти – если бы бабушка осталась… Тогда она поменялась бы с Верой местами. Знала бы каждый поворот в анфиладе дворов, где Покрас Лампас разрисовал арку. Помнила бы, как ротонда в Харитоновском саду выглядит и весной, и зимой, и осенью. Но «быдыкабы» семейной истории невозможно объяснить даже самой себе. И всё же именно за этим, наверное, она сюда и приехала. Да, за этим, но Вере не объяснить. Вера обидится, узнав, что её настоящая цель не поздороваться с городом, а попрощаться.

Дохнуло сквозняком; Оля достала летнее пальто из рюкзака. Змеящаяся очередь потянулась внутрь бара – возвращать посуду. «Лесник», улучив момент, выхватил пару пробирок у лохматого парня, угощавшего друзей, и испарился в стремительно темнеющем переулке. Девушки переглянулись и стали собираться.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70726921) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.