Читать онлайн книгу «Пляска смерти председателя Томского» автора Олег Новокщёнов

Пляска смерти председателя Томского
Александр Киреев
Дмитрий Горшечников
Олег Новокщёнов
1928 год. СССР готовит отправку атомных звездоле?тов к Сатурну. Ведутся секретные работы по созданию сверхчеловека, способного покорять космические просторы. Руководит проектом Председатель советских профсоюзов М. П. Томскии?. Однако проект сталкивается с трудностями: Томскии? кончает жизнь самоубии?ством. Расследуя его деятельность, чекисты обнаруживают машину по переселению душ. Судьбы героев оказываются тесно связаны с судьбои? машины. Побеждая c её помощью смерть, они открывают нечто большее – возможность счастливо прожить свою жизнь.
Книга содержит нецензурную брань

Олег Новокщёнов, Александр Киреев, Дмитрий Горшечников
Пляска смерти председателя Томского

Пролог



Высокий худой человек в серой хламиде, склонившись над древним камнем, что-то шептал. Кругом стояли люди в плащах, до них долетали отдельные его слова: ‘Sangius Christi… inebria me… exaudi me… ab hoste maligno defende me… in hora mortis… et iube me…’[1 - «Кровь Христова… опьяни меня… услышь меня… от злого врага защити меня… в час смерти… прикажи, чтобы я…» (лат.).] Их окутывала серебристая дымка: из-под бесконечно высокого купола свет спускался вниз и струился слоями, создавая ощущение едва заметного колебания овеществлённого флюида. Человек шевелил губами, время от времени касаясь резной каменной тумбы и возлагая на неё чёрный крест. Внезапно раздался грохот: отворилась тяжёлая дверь между аркадами, и в храм стремительно вошёл седой старец, сопровождаемый полудюжиной монахов.
– Оставь это, Мейнард! – прогремел он. – Ковчег проклят, ты знаешь. Он несёт погибель и бесчестие. Большинство братии против. Ты не можешь… – человек в сером вскинул руку – старец рухнул как подкошенный и захрипел.
– Рад, что ты надумал посетить наше скромное собрание, – холодно ответил Мейнард, наблюдая за тем, как гость корчится в муках, извиваясь на грубом земляном полу. – Однако ты опоздал. Дело сделано, Арн. Я призвал силы воздуха и заключил их внутри саркофага. Отныне он завещан Посланнику Звезды. Пророчество отцов Тель-Умара сбылось. Осталось лишь…
Он повернулся к ковчегу и, воздев над головой крест, возгласил: ‘Quod dignissimum est immortalitatem consequemur! In nomine Domini Patris…’[2 - «Достойнейший да обретёт бессмертие! Во имя Отца…» (лат.).] В этот самый миг полумрак прорезала ослепительная вспышка, раздался рокот надвигающейся грозы, стены храма содрогнулись. Братия бросилась врассыпную. Грянул гром, чудовищной силы ураган смёл каменный кронверк, словно башню из песка. В вихре мелькнуло лицо Мейнарда – веки его были прикрыты, на губах застыла полуулыбка.

Книга первая. Самоубийство
Вступить один на один в небывалый поединок
с природой – можно ли мечтать о большем!
    Юрий Гагарин




I
В приёмной Председателя советских профсоюзов товарища Томского витало беспокойство. Причиной тревоги и забившейся в угол секретарши являлись два подозрительных старика. Первый, суховатый и подвижный, с небольшой взъерошенной бородкой и в круглых очках, одетый в сюртук старого покроя, метался по помещению, будто ища выход не то из комнаты, не то из себя. Время от времени он резко останавливался, сотрясал поднятыми руками пространство и, запрокинув голову, восклицал: «Я абсолютно ничего не понимаю!» Второй, с окладистой бородой, в потёртом пиджаке и парусиновых брюках, сидел не шелохнувшись, уставя немигающий взгляд в белизну стены. На вопли первого он неизменно монотонно отвечал: «Я совершенно ничего не слышу».
– Константин Эдуардович! – высоким голосом закричал первый, подойдя вплотную к сидевшему. – Вы можете мне объяснить, зачем мы понадобились этому Томскому?
– Я вас не слышу, Владимир Иванович. Я где-то забыл свою трубу и ничего теперь не слышу.
Видимо, не поняв его, первый продолжал:
– Отрывают от работы… А ведь только работающий, мыслящий человек есть мера мирозданью. Этот человек – гвоздь в гробовой доске отжившей науки! И проникнуть в мёртвое дерево он должен до самой шляпки, до последнего предела своей витальности!
– Я забыл трубу… – глухо отозвался второй.
– Да-да, труба! Трубный глас возвещает о закате homo sapiens[3 - Человек разумный (лат.).]. Но нет! Это не вершина эволюции. Человек будущего разительно ни на что не похож. У него другие тело, руки, ноги, а главное – мозг другой! Органы чувств – он иначе видит, слышит…
– Я вас не слышу. Я вообще ничего не слышу. Но категорически с вами не согласен! – заорал Циолковский.
– Не понимаю, с чем?
– Я, слава Вселенной, не разобрал, о чём вы тут распространялись, но, знаете ли, читывал вашу вампуку! И вот что я вам возражу: жизнь в высших формах подобна материализованному сну. А по-вашему выходит, что жизнь есть только взбаламученный нуль, небытие, приведённое в колебание незрелыми судорогами убогого разума!
Калужский мечтатель привстал, выставив вперёд голову, но родитель ноосферы выдержал его омертвляющий взгляд и упёрся своим лбом в его, пытаясь испепелить взором. Оба не переставали кричать. В этот момент в приёмную вошёл невысокий человек в неприметных усах и пиджаке, довольно глянул и, похлопав стариков по плечам, ободряюще произнёс:
– Работа, значит, уже закипела! Хорошо. Сегодня же доложу в ЦК.
Спорщики синхронно повернулись:
– Я совершенно ничего не слышу…
– Я абсолютно ничего не понимаю…
– Лиха беда начало! – бодро произнёс человек и прошёл в кабинет.
Это был Председатель Томский.

II
Выдержки из стенограммы заседания Объединённого пленума ЦК и ЦКК ВКП(б)
12 апреля 1928 года

Сталин: Михаил, зачем ты настоял на этом заседании? Мы всё решили-обсудили, ты вечно дыму напустишь – чёрт ногу сломит. Что там у тебя за вопрос?
Томский: Ёся, я о важных вещах. Я лихорадочно думал – до боли в висках, до нервного тика, до абстиненции… И понял важную вещь! Нельзя останавливаться, нужно идти вперёд, только вперёд. Мы уже три года строим социализм в отдельно взятой стране – нет поэзии, нет порыва, нет полёта, рутина засасывает. Надо брать новые высоты – построение коммунизма на отдельно взятой планете!

24 секунды нервного молчания

Бухарин: Миша! Ты в своём уме?! Ты же реанимируешь концепции левых! Это же чистой воды троцкизм, перманентная революция. Да мировая буржуазия этого нам просто не позволит! Нетушки! (Смеётся.)
Томский: Вот я и предлагаю: строить коммунизм на планете, где никакой буржуазии нет и быть не может, потому что там вообще ничего нет. Ни производительных сил, ни производственных отношений, ни революционной ситуации, ни даже Интернационала.
Сталин: Продолжай.
Томский: Спутник Сатурна – Энцелад. Открыт (бегло читает по бумажке) Фридрихом Вильгельмом Гершелем 28 августа 1789 года. Один из наименьших шарообразных спутников; сплющенный эллипсоид; геологическая активность; предполагается наличие ледяного панциря. По мнению учёных, приемлем для колонизации.
Сталин: Каких таких учёных-мочёных?
Томский: При ВЦСПС действует комиссия во главе с Владимиром Ивановичем Вернадским и Константином Эдуардовичем Циолковским. Они провели расчёты. Всё исключительно точно.
Рыков: Это же как далеко от Солнца? Там же мороз лютый, надо валенки брать. (С усмешкой.) Потянут столько продукции наши валяльщики?
Молотов: Я тоже не понимаю. Человеку недоступно покорение иных миров!
Томский: Современному человеку – да. Но кто мешает нам создать нового человека? Уже ведутся эксперименты в этой области. Если пленум одобрит наши работы, мы сможем выйти на промышленные масштабы телотворения.
Сталин: Смелый ты человек, Миша. Может, сидел мало? И Бутырку прошёл, и Нарым, а всё занимаешься своими (с отвращением) когнитивными исследованиями. (Пауза.) А что, товарищи, вдруг у него получится? Дадим добро?

Возгласы одобрения

Сталин: Не будем голосовать – и так всё ясно. Ну что, (с презрением) Прометей пролетарский, гори синим пламенем!

III
Кабинет товарища Томского имел два противоположных входа, которые как бы разграничивали его сферы деятельности. Они не пересекались как в содержании, так и в планировке. Разные подъезды, несообщающиеся коридоры, автономные вентиляция и канализация. Обе структуры вели к кабинету Михаила Ефремовича с табличкой «Председатель ВЦСПС». Только расшифровки этих загадочных букв разнились. На официальной: Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов. На тайной: Вневременной Целеуказатель Священного Пространства Света.
Именно за этой дверью Председатель проводил рабочее совещание с главами КоКоЭн (Комиссии колонизации Энцелада) Владимиром Ивановичем и Константином Эдуардовичем.
– Я доложил в ЦК, что работа ведётся, а сам толком не могу от вас ничего добиться. Константин Эдуардович, прямой вопрос: можем ли мы организовать космическую экспедицию?
Циолковский, вооружившись звуковой трубой, напряжённо слушал, потом долго кряхтел, издавая нечеловеческие носовые звуки, которые сам, к счастью, не слышал, и наконец взялся ответствовать:
– Видите ли, я уже давно утверждал – планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели. Человечество в погоне за энергией света просто обязано завоевать всё околосолнечное пространство. Для этого существуют, в теории правда, транспортные возможности. А именно реактивная техника для исследования космических миров. При соответствующем финансировании я готов приступить к постройке ракетных поездов и оборудованию космической трассы Москва – Энцелад. Я уже делал подобные расчёты для трассы Калуга – Марс.
Томский облегчённо вздохнул, хотя во взгляде его и сквозило недоверие.
– Владимир Иванович, хотите что-то добавить?
– Разумеется. Я о новых источниках энергии, прежде всего атомной. Уже шесть лет я руковожу радиевым институтом, и успехи наши потенциально гигантски. Если мы превратим эти чёртовы поезда в атомовозы! Вот будет закавыка, они понесутся просто с невообразимой скоростью – как мыши по повители!
– Замечательно! А что вы можете сказать об освоении Энцелада – это возможно?
– Бесспорно! Я всегда говорил о преобладающей геологической роли человека над прочими планетарными процессами. Прежде всего мы запустим вулканы! Просто силой мысли, сознания, воли. Вулканы есть везде, только в разных количествах. Так мы создадим атмосферу планеты, а потом внедрим туда жизнь и будем плодить биологическое разнообразие. Оплодотворим девственную биоту разумом, и тогда в буре и грозе соития родится ноосфера! Таков мой краткий план.
– Позвольте сказать, – вмешался Циолковский, – я в который раз повторяю вам: человек с нынешнем состоянием мозга на это не способен…
Мыслители вновь готовы были вцепиться друг другу в бороды, но Председатель Томский решительно погасил конфликт:
– А за это можете не волноваться. Параллельно с вами работает группа профессора Райцеса. Там с помощью передовых методов выводят нового человека – пролетарского колонизатора миров. Работа эта филигранна по форме и высокодуховна по содержанию.

IV
– Зачем же вы, товарищ профессор, ей хер-то приделали? – возмущалась Вера. – Где это видано, чтобы у бабы причиндал висел, да ещё такой, свят-свят…
Райцес молчал. Меньше всего ему сейчас хотелось вступать в дискуссии с поломойкой. Ему и самому не нравилась эта затея с мужскими гениталиями, он неоднократно пробовал отговорить Томского от идеи гермафродитизма, но тот всякий раз отрезал: революционная необходимость.
Она парила в огромной колбе, заполненной жидкостью. Райцес замедлил созревание гомункулуса, чтобы получить наконец результат – три предыдущих образца погибли из-за слишком высокой скорости биохимических реакций. В 23:05 она открыла глаза. Райцес немедленно телефонировал Томскому: «Приезжайте, она в сознании!»
Томский прибыл тотчас. Он вбежал в лабораторию и подскочил к колбе. Обнажённая женщина с признаками мужчины, заключённая внутри сосуда, казалась нереальной. Гомункул, совершенный человек. Она смотрела на него ясными ярко-голубыми глазами, слегка наклонив голову набок. Её ладони касались стенки колбы. Она медленно потянулась к Томскому, прильнув к стеклу. Их взгляды встретились.
– Суккуб, настоящий суккуб! – прошептал Томский. – Спускайте воду!
Райцес принялся откачивать воду из колбы, а Томский отошёл в сторону и закурил. Пока убывала амниотическая жидкость, Райцес настраивал гидравлику, чтобы поднять колбу. Наконец всё было готово.
Она сидела на полу в чёрном круге, служившем основанием для стеклянного футляра. Томский сощурился и медленно, разделяя каждое слово, произнёс:
– Как тебя зовут?
– Каролина, – ответила она божественно прекрасным сопрано.
– Я – Михаил Павлович, а это – Яков Леонович.
В отличие от Томского, Райцес не ощущал никакой неловкости, у него не было чувства сюрреалистичности происходящего. Им овладела мания экспериментатора, азарт учёного, упивающегося своим открытием.
– Михаил Павлович, надо бы освидетельствовать, – шёпотом сказал он, наблюдая, как образец одевается в халат, – я сам не возьмусь, нужен медик.
– Категорически нет! – Томский сжал губы в нитку.
– Есть у меня человек, надёжный. Доктор Халудров, – не унимался Райцес. Томский сурово взглянул на него.
– За сохранность гостайны отвечаете головой!
– Так точно, Михаил Павлович.
Доктор Халудров приехал под утро. Это был высокий седой старик азиатской внешности, одетый в тяжёлое чёрное пальто и потрёпанный костюм. Раздевшись в прихожей и вымыв руки, он без лишних слов приступил к осмотру. Спустя двадцать минут доктор глухо произнёс: «Патологий не обнаружено, кроме Hermaphroditos[4 - Гермафродитизм (лат.).]», – после чего быстро оделся и направился к двери. Райцес пошёл провожать.
Всё это время Томский курил одну папиросу за другой, у него слезились глаза и нервно подёргивались уголки губ.
Рассвет Томский и Райцес встретили за чаем. Оба выглядели вымотанными.
– Надо бы проверить половую способность образца, как думаете, Яков Леонович?
– Не рано ли, Михаил Павлович? Только что из пробирки, клиническая картина не ясна, а вы сразу, так сказать, в бой?
Томский бросил на Райцеса недобрый взгляд и, стряхнув пепел, многозначительно произнёс:
– Вам партия доверила ответственнейшее задание. Можно сказать, судьба революции сейчас в ваших руках. Не этих, понимаешь, педерастов из Коминтерна, а ваших, Яков Леонович! Потом, что я скажу ЦК? У товарищей этот вопрос самым острым образом… стоит… Тьфу!
Томский затушил папиросу и решительно поднялся.
– Вечером везите её ко мне на дачу в Болшево. А сейчас спать. Голова кругом, чёрт!
Одевшись, он собрался уходить, но вдруг остановился.
– Почему Каролина?
Райцес пожал плечами.

V
– Принимая во внимание замедление оборота оборачиваемых средств на фоне снижения производительности труда, – Томский расхаживал по комнате, диктуя текст, который Каролина молниеносно набирала на пишущей машинке «Ремингтон», – полагаю правильным…
Томский вдруг остановился. Постояв немного в задумчивости, он проговорил:
– А я ведь раньше стихи писал. Вот к примеру:
Я каторжник я отщепенец
Укор и желчь в моих словах
Как нить таскает веретенец
На тлёй изъеденных коврах
Таков и я судьбы прожига
С чугунной гирей на ступне
Распутства мне милее иго
И карт краплёное каре
Опорой мне адиофора
Костыль пирата мне гужом
Вхожу как в templum urbis Romae[5 - Храм Венеры и Ромы (лат.).]
Я в кокаиновый притон
До дна испита чаша грусти
Единый миром правит рок
И прорвы пленник всё кружусь я
Вагоном в лондонском метро
Томский порылся в портфеле и извлёк фотокарточку:
– Вот… Это мы на Пятом съезде партии. Вот я. А это – Ленин. Седьмой год, молодые…
Каролина сочувственно улыбнулась. Томский смутился и замолчал.

VI
Развесёлая комсомольская компания гуляла в парке «Сокольники» – гитары, песни, поцелуи, жизненный оптимизм. Влюблённые не обращали внимания на двух бородатых стариков, не спеша ковылявших по цветущим аллеям. Меж тем оба они были так же молоды душой, энергичны в суждениях и безумны в устремлениях.
– Мой эгоизм, Владимир Иванович, глубоко этичен. Суть его в искоренении во вселенной всяческих мук, вызванных субъективными недоразумениями. Я хочу оградить атомы бытия от попадания в несовершенный, страдальческий или преступный организм.
– Да, Константин Эдуардович! Жизненная сверхидея состоит в максимальном использовании телесных и духовных сил индивида, направленных на излечение ослепшей природы от самой себя. Бремя панпсихизма – исцелять и искоренять непотребства озверевшего мирозданья.
– Именно! Надо стремиться к изъятию из мирового коловращения несовершенных существ: преступников, калек, больных, слабоумных, несознательных. Они не должны давать потомства. Проникаясь убогостью своего бытия, с нашей безболезненной и ненавязчивой помощью они угаснут.
– Да, и наоборот. Осознание прогрессивным человечеством собственного величия есть та самая сила, которая движет жизнь. А что же получается у нас? Народные массы несут лишь служилое тягло, где они являются рабской безличной основой ложного благополучия. – Цивилизация пожирает сама себя и своего создателя – человека. О, если бы мы могли выделить из безликой массы существ, поглощённых новыми мыслями, смелыми изобретениями, революционными теориями! Сколько бы смогла сделать эта творческая орава, устремлённая ввысь!
– Дорогой Константин Эдуардович, всё закладывается в детстве. Мы должны принудительно прививать младенцам страсть к познанию, истине, красоте. Перекраивать детские мозги с целью культивации любви, давая направление уму и сердцу.
– Да, друг мой, но нельзя забывать и о старости! Положим, человек реализовал свои потенции в пятьдесят, сорок, да пусть даже в тридцать лет. И чувствуется разлад в душе его, жизненные тяготы терзают дряблое тело. Что делать? Я знаю – убьём его самым безболезненным способом! Врачи уверяют, такой есть. В самом деле: если устроить машину, которая в тысячную долю секунды раскурочит человека на электроны, то это разрушение никак не будет сопровождаться страданием, так как не сможет отразиться на нервах по причине своей кратковременности.
– Бесспорно, это высшая гуманность!
– Увы, единственное, чем можно помочь.
А комсомольцы всё резвились на лужайках парка, не ведая, что помощь уже близко и судьба их предрешена…

VII
– Я вот что подумал, Яков Леонович. Надо бы ей судьбу какую-то определить. Понимаете, о чём я? – спросил Томский.
– Да-да, документы выправить, рабфак, партячейка…
– Нет, не то, – Томский выдержал паузу. – Вот возьмём, к примеру, переселение душ. Душа, соединившись с телом, проходит астральный путь, а провидение играет судьбой как картой, и ставка в этой игре – жизнь.
Райцес округлил глаза.
– Или вот, допустим, предсказания иллюминатов…
– Михаил Павлович, наука…
– К чёрту науку! – Томский сделал решительный жест. – Не для того мы поднимали революцию, чтобы слушать эту антропософию! Рабочему классу нужны не относительные истины, а абсолютные, как скорость фотона в вакууме! Если мы не заставим себя это понять и принять, история сметёт нас так же, как смела гнилой царизм. Как вы можете этого не видеть?!
Томский подошёл к большому книжному шкафу и, порывшись, достал старый фолиант.
– Вот, возьмите. Прочтите. И затвердите как правило: наука – лишь средство, а цель… она там, – Томский указал вверх.

VIII
Райцес хотел уснуть, но не мог: в голове роились мысли. Он взял в руки книгу, которую дал Томский. На обложке золочёными буквами было написано: «Колода судеб». Открыв на случайной странице, Райцес прочёл: «Ключник призывал Церковь отказаться от христианской проповеди, так как это мешает свободе выбора. Задачу Святого Престола он видел в увеличении количества грешников и пополнении ада. Преисподнюю рассматривал исключительно утилитарно, как некое полезное производство, где грешники должны трудом бесконечно искупать свою вину. Концепцию рая автор сформулировать не успел».
Райцес захлопнул книгу. Ему вспомнились слова одного почтенного отца семейства, который, узнав, что его дочери практикуют спиритизм, изрёк: «Ну положим, я могу поверить, что дух Льва Толстого приходил к вам, но я ни за что не поверю, что он с вами, дурами, целых два часа разговаривал». Райцес улыбнулся и, закрыв глаза, моментально уснул.

IX
– Ну что, будешь сотрудничать, падла? – спросил Котька Гонтштейн – однокашник, друг и просто замечательный парень. Всё детство в Киеве они провели вместе. Котьку зарезали в пьяной драке в девятнадцатом.
Райцес хотел что-то сказать, но не мог: все зубы у него были выбиты, во рту – кровавая каша. Он сидел на стуле, руки были связаны за спиной. Попытался встать – ноги не слушались.
– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.
Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.
– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.
Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.
– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал и, пройдя мимо Райцеса, исчез.
Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Леон Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном пиджаке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые косматые брови.
– Здравствуй, сынок.
– Здравствуй, папа.
Отец придвинул стул и сел.
– Как ты кушаешь?
– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.
– Всё так же не завтракаешь?
– Нет.
– Надо завтракать. Меня как в Гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Леон Соломонович грустно улыбнулся.
– Ты вот что, – продолжил отец, – о чём ни попросят, всё делай, как они хотят. Ну, во-первых, это логично. У большевиков наука не может быть и не будет никогда самостоятельной. Ей суждено исполнять высшую цель, стало быть, любое открытие оправдано этой самой целью. А без цели и самой науки нет. Вот так-то.
Леон Соломонович встал и не спеша пошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, посмотрев на Яшу большими печальными глазами, произнёс:
– А во-вторых, они всё равно тебя убьют. Будешь ты работать, не будешь – конец один. А так хоть след останется.

X
На даче Председателя Томского шёл непростой разговор. Михаил Ефремович сидел за монументальным столом, унижавшим его своей мощью. Циолковский стоял у окна и, безбожно фальшивя, напевал куплеты Регины де Сен-Клу из оперетты «Вольный ветер». В его исполнении изящная мелодия казалась зловещей. Академик Вернадский, примостившись на диванчике, пытался отбивать такт зонтом. Спонтанное музицирование прервал голос Председателя:
– Годы упорного труда и никаких результатов! Ради КоКоЭна я бросил профсоюзною работу, ушёл с должности, оставил товарищей, а вы говорите, мол, мы, дескать, не можем! Вы, Константин Эдуардович, помнится, и Орден Трудового Красного Знамени получили авансом. А вы, Владимир Иванович…
– А что, собственно, я? Вам бы только философские пароходы учёными набивать! Работаю с теми, кто остался, да-да, с этими выдвиженцами, людьми ниже среднего, дельцами и ворами. Уже сложилась некая прослойка. Не дотягивают до уровня института благородных девиц и морально, и как специалисты. А уж про вашу партию я вообще молчу! Функционеры меняются с первой космической скоростью, и компетентность каждого следующего всё ниже.
Председатель отреагировал немедленно:
– Товарищ Вернадский, не пришлось бы вам при таких взглядах изобретать атомную тачку на Беломорканале! А вы что скажете? – повернулся он к Циолковскому. Тот оторвал от уха слуховую трубу и пару раз махнул ею в воздухе, отгоняя несуществующую муху. Затем, откашлявшись, глухо заговорил:
– Невежды думают, что жизнь есть произведение безграничной Вселенной, и её так же просто можно вернуть обратно в Космос и перемещать там, как заблагорассудится, туда-сюда. Хочу на Луну, на Энцелад, на Ио… А оказывается, перенос жизни через мировые пространства – чертовски хлопотное дело.
Ведь водить корабли вдалеке от Земли —
Это дело немыслимо сложное:
Крайне трудно оно, если судно одно,
Если два – то совсем невозможное!
– Коллега прав, – поддержал Вернадский, – мы строили гипотезы на основании одних фактов, столкнулись с другими, и в итоге руководствовались третьими. Мы вступили в противоречие с причинностью. Впрочем, надо отдать нам всем должное, мы не запаниковали и не смирились, а изо всех сил пытались волей и разумом опрокинуть формальную логику и форсировать научный процесс.
– Мы не говорили вам, Михаил Ефремович, что оказались в тупике с самого начала. Ну, проникли мы в Солнечную систему, начали там распоряжаться, как гегемоны, – и что? Раскрылись бы нам тайны мирозданья? Нисколько!
– Зачем же вы взялись за это предприятие?
Владимир Иванович заёрзал на диванчике, потом вдруг вскочил и, бешено жестикулируя, крикнул:
– А мечта?!
Затем, уняв эвритмический припадок, продолжил уже спокойнее:
– Всё, что мы знаем, известно нам благодаря грёзам мечтателей, фантазёров, учёных-поэтов. Мы хотели перевернуть мир. Доказать, что отдельные личности, озарённые энергией ноосферы, творчески богаче целых научных организаций и тысяч исследователей, идущих проторённой тропой. – Но мы проиграли… – почти прохрипел калужский мечтатель.
– Вы – возможно. Но моя партия ещё не кончена. – Томский, прерывая полилог, стремительно встал и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Бюстик Владимира Ильича на рабочем столе на мгновенье пошатнулся, но удержал равновесие.

XI
– А может, к чертям собачьим этот веризм, а, профессор? – задумчиво проговорил Томский, выпуская клубы дыма.
– Михаил Павлович, что нам делать? – Райцес выглядел совершенно растерянным. Он вроде собирался наладить самовар, но задумался и стоял в дверях, держа самоварную трубу, весь какой-то нелепый, нерешительный. От учёного-титана, колосса, ещё недавно громогласно торжествовавшего победу над материальной природой, не осталось и следа. Томский подошёл к нему, взял из рук трубу и, приставив её к глазам наподобие телескопа, громко продекламировал:
Гнилью пахнет тина,
выпь кричит порой.
Старший был детина. Умный…
и второй!
У Райцеса был вид, будто он вот-вот заплачет. В раскрытое окно ворвался весенний ветер, принёсший женский смех и грохот проезжающей мимо телеги. Вдалеке кто-то дурным голосом запел Интернационал. Томский прижал к себе трубу и сделал пару па.
– У Владимира Ильича была такая присказка, – Томский изобразил ленинский прищур: – «Пойдёмте в кабинет, шарахнем кабернет!» Может нам, Яков Леонович, не чай, а чего покрепче? У вас, гениев прогресса, небось и спирт имеется?
– Допустим, я смогу починить картозиевскую динамо-машину, – заговорил Райцес после того, как почали полуштоф. – И предположим, мне даже удастся переселить вас в тело Каролины, а её разум – в ваше тело. Но зачем? И как вы потом обратно вернётесь?
– У фильма должен быть счастливый конец. Счастливый конец не требует решения никаких задач! – Томский опять процитировал кого-то.
– Михаил Павлович, эта чёртова машина катастрофически опасна! Последний раз её заводили двести лет назад. Оба экспериментатора погибли. Я хочу знать, что лежит на чаше весов. Мировая революция?
Томский покосился на Райцеса, как будто тот сморозил какую-то глупость. Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потянулся и мечтательно изрёк:
– Свобода, доктор, истинная свобода! Только представьте: менять тела как маски. Быть готовым исчезнуть в любой момент и начать заново. Обмануть само Провидение! Аргентинское танго с Историей и Вечностью!
Глаза Томского сверкнули. Он схватил стакан и жадно сделал глоток.
– Блаженство неподсудности! Всевластие мятежного духа! Юпитер, овладевающий Ио в образе облака, плачет от зависти! Воздел руки к небу Науфаль – он дожил до времён, когда народ изгонит Пророка! Он свидетельствует о рождении нового этоса – superflua non nocent[6 - То, что излишне, не причиняет вреда (лат.).]. Космическая абиссаль трепещет, чуя поступь великого меджнуна!
Томский простёр над столом длань и зарокотал:
– Я – истинный сын Кроноса, впившийся мёртвой хваткой во Вселенную, неистово пляшущую в безумном коловращении звёзд! Я – альфа, омега и нравственный императив! Я – Гигея и Церера, и метеорный поток Драконид!!!
Он гремел подобно морской буре: глаза налились кровью, голос хрипел, сжатые кулаки побелели. «Папа был прав», – подумал Райцес и, вздохнув, влил в себя содержимое кружки.

XII
Ночная тьма поглотила Калугу, железнодорожную больницу и палату, где, тяжко дыша, навзничь лежал немощный, глухой старик. У изголовья сидела старушка. Она едва слышно бубнила отходные молитвы, то и дело поправляя запрокинутую голову мужа. Внезапно дверь распахнулась, раздались твёрдые шаги, щёлкнул выключатель. В центре комнаты неколебимым монументом стоял низкий человек с авоськой апельсинов в правой руке; левой он держал за талию небесной красоты женщину с мраморной полуулыбкой в уголках губ.
– Я не опоздал? – запыхавшись произнёс Томский.
– Преставляется, болезный, – спокойно ответила Варвара Евграфовна.
Председатель приблизился к постели и сел на край. Старушка протянула ему блокнот и карандаш. Михаил размашисто написал поперёк листа: «Не надо! Поживём ещё». Лицо Циолковского передёрнула недобрая усмешка. Он положил руку на плечо склонившегося Томского и лихорадочно забормотал:
– Ничего не признаю… кроме материи… в физике, химии, биологии вижу одну… механику… весь космос… есть бесконечный набор… шестерёнок, болтов, гаек… идеально пригнанных, незыблемых, вечных… эта вечность… граничит с произволом… даёт иллюзию свободной воли немощным существам… вообразившим себя повелителями мирозданья…
Циолковский приподнялся на постели и, увидев на тумбочке принесённый женой образок, разразился новым потоком:
– Нет бога-творца… но есть Вселенная… которая распоряжается судьбой всех небесных тел и их жителей… мне суждено… шагнуть навстречу огню тысяч испепеляющих солнц… провалиться за горизонт чёрной дыры… сгинуть вспышкой сверхновой… энергия и антиэнергия… я буду лететь сквозь вакуум… расщеплённый на атомы… и кричать в пустоту космического небытия… нет Христа!.. нет божественного закона и человеческой морали!.. они вредят высшим целям!.. всё нам можно и всё полезно… вот новый закон и новая мораль…
Он упал на подушку и задышал с присвистом. Томский отвёл Каролину в сторону и, поманив к себе, зашептал на ухо:
– Ты должна. Этот великий мозг необходим нам, нашей борьбе за будущее народов. Отдать свою жизнь на благо человечества – высший подвиг. Ты сможешь.
Циолковский вновь привстал, и Михаил бросился к нему. Схватив блокнот, чётко вывел по диагонали: «Смерти не будет! Будет жизнь! Будет бессмертие!» Старик равнодушно взглянул на эти слова и произнёс еле слышно, без аффектации:
– Вселенная так устроена, что не только сама она бессмертна, но бессмертны и её части в виде живых существ. Нет начала и конца Вселенной, нет начала и конца жизни и её блаженству…
Голова опустилась на подушку. Он не дышал.

XIII
Михаил и Каролина гуляли по пригородному калужскому парку. Председатель вертел в руках блокнот, в котором нетвёрдым почерком больной фиксировал последние мысли. Каролина собирала опавшие кленовые листья и деловито сортировала их по цветовой гамме – багряные к багряным, жёлтые к жёлтым, бурые к бурым. Потом вдруг, прервав своё кропотливое занятие, обратилась к Томскому:
– А ты что, серьёзно думал, что я готова поменяться телами с этим вонючим стариканом?
Томский кивнул, продолжая сосредоточенное чтение. Каролина холодно рассмеялась:
– Ну и придурок же ты! Блаженный какой-то.
Она демонстративно повернулась к нему спиной. Михаил прочёл в блокноте: «На гробнице Ламарка его дочь сделала надпись: „Ты будешь отомщён“». Он стремительно подошёл к Каролине сзади, намотал на кулаки концы её шёлкового кашне и с силой потянул в противоположные стороны…
Когда конвульсии прекратились, тело рухнуло в разноцветную листву – багряную, жёлтую, бурую. Михаил развернулся и, не взглянув на неё, зашагал прочь.

XIV
– Вот, взгляните, товарищ Сталин! Та самая машина! – дежурный офицер НКВД молодцевато махнул, указывая на агрегат.
– Разобрать, – мрачно бросил Сталин, даже не посмотрев, и, наклонившись к Молотову, спросил: – Клизмы взяли?
– Тридцать штук, товарищ Сталин.
– Мало.
Молотов подал знак кому-то из окружавших их людей в форме. Шла напряжённая подготовка к очередной оргии на ближней даче. Ждали всё политическое руководство, включая Томского, который обещал привести с собой какую-то диковинную мексиканскую актрису.
Тщательно продуманное мероприятие уже переросло в некое подобие театра улиц и бурлеска, когда приехал опоздавший Томский. Вождь, наливая штрафную, произнёс с деланным любопытством:
– Ну и где же ваша спутница, товарищ Томский?
– Забудьте, товарищ Сталин. Я больше этим дерьмом не занимаюсь.
– Ты всё время это говоришь. Каждый раз одно и то же. – Сталин закурил и добавил, кривляясь: – Я завязал, никогда больше, слишком опасно, товарищ Сталин!
– Я знаю. Я же всегда прав! – Томский с вызовом посмотрел на Сталина.
– Ты забудешь об этом через день-два.
– Два дня, когда я должен был забыть, уже прошли. А теперь настали дни, чтобы помнить.
Сталин, пыхнув трубкой, выпустил дым и внимательно посмотрел на Томского.
– Знаешь, когда ты вот так говоришь, ты и представить себе не можешь, на кого ты похож.
– Я похож на чувствительного ублюдка, – потупясь, сказал Томский.
– На утку ты похож! – громко сказал Сталин и расхохотался. Остальные подхватили его смех. Томский вскочил и, изображая утку, стал прыгать по комнате с криком «Кря-кря-кря!». Внезапно он остановился и, обведя взглядом присутствующих, проговорил:
– Наберитесь мужества, потому что вы это слышите в первый и последний раз. Поскольку я никогда больше этого делать не буду, вам не придётся слышать, как я крякаю.
Вождь затянулся, закашлялся, сплюнул мокроту на ковёр и медленно, чётко проартикулировал:
– Пошли все прочь! Сегодня больше ничего не будет.

XV
Томский и Вернадский стояли у могилы друга в Пушкинском саду. Летняя жара не способствовала скорби. Михаил, как бы оправдываясь перед собой, тихо сказал:
– Здесь будет памятник. В форме ракеты. Осенью должны поставить.
Он отошёл в сторону, поковырял носком сапога неприметный бугорок в сторонке, но и теперь ничего не почувствовал, только усталость. Академика же тянуло философствовать – каждый боролся с демонами по-своему.
– Памятник… Его мысли – вот памятник! Теории всегда несут на себе отпечаток духовной жизни их создателя. Да, Костя был подлинным еретиком, бросившим вызов ортодоксии.
– Еретиком? Но ведь еретик тоже верующий, только иначе. Константин Эдуардович глубоко верил, только непонятно во что. Он так безапелляционно отрицал бога, что, наверное, верил именно в него…
– Что поделать, христианство в борьбе с наукой не победило, но зато глубже определило свою сущность. Теперь мы видим обратный процесс – мы ищем истину за семью печатями, но, вскрыв их, обнаруживаем лишь зеркало, в которое страшимся заглянуть.
– А что там может быть?
– В зеркале? Да всё тот же христианский мученик! Только вместо тернового венца – квадратная академическая шапочка. Но с теми же шипами, да ещё, поди, отравленными.
Помолчав, Вернадский продолжил:
– Научное мировоззрение есть величайшая сила. Новая религия грядёт. И у неё колоссальное будущее, но формы её пока не найдены.
– Я что-то не понимаю вас, Владимир Иванович. – Томский воззрился на него. – Вы говорите такие оптимистичные вещи с такой болью…
– Говорят, что естественные науки подняли силу человека, дали ему какую-то неведомую мощь. Чушь! Человек не в состоянии постичь величия природы. Увы, свинья не умеет летать и никогда не научится, ибо мечтает не о парении в облаках, а о более эффективном способе сбора корма. Всё, что остаётся безмозглому животному, – это сотрясать вековые дубы и ждать, что плоды посыплются на него дождём изобилия. Человек той же породы: он не способен возвыситься до тайн бытия, а может лишь низвести их до уровня своего патоса.
Академик Вернадский повернулся к собеседнику, но того и след простыл – исчез, испарился в полуденном мареве.
«Какой странный, в сущности, человек!» – подумал Владимир Иванович и зашагал прочь.

XVI
– Как ты, залупа конская, допустил, что у тебя ценнейший кадр, баба эта пробирошная, исчезает хер знает куда?! А доктор у органов под носом гермафродитов гондобит для гнилого троцкистского подполья! А в наркомат докладывают, что он конармейский спецзаказ выполняет, чтоб ворошиловского комсостава дупы на дачах конвейером ебсти!!! – Агранов орал так, что шкаф дрожал и люстра звенела. – Или ты думал, что Партия, ведя победоносное социалистическое строительство, и трудовой народ, в едином порыве все силы напрягши, не видят, как вы с троцкистско-зиновьевскими выблядками террористический заговор выдрачиваете?!
Пелтоннен уже минут пятнадцать ждал, когда начальник наконец остынет, но тот, похоже, только распалялся.
– Мы правый уклон нещадно драконить будем, калёным, товарищ Пелтоннен, железом в прямую кишку! Истово, с революционным остервенением! Чтоб ни одна троцкистская, понимаешь, мандавошь! Да я их самолично, вот этими вот руками – в пыль!!!
Агранов налил из графина в стакан, осушил залпом и, отдышавшись, резюмировал.
– Значит так, сокол мой. Или ты в кратчайший срок мне полный материал о связях Бухарина, Томского, Рыкова с зиновьевцами, или я тебе, едрит ангидрид, командировку с видом на первую категорию… А бабу эту, или кто оно там, найти, хоть из-под земли! И не сметь её лапать, а то знаю я вас, пидормотов!

XVII
За дверью играла музыка – переворачивающая душу латиноамериканская мелодия. Посреди комнаты двигался в такт танцор, весь подобравшийся, выбрасывая части пружинистого тела в стороны от трепещущего торса. «Тише, тише… Он пляшет…» – все в доме ходили на цыпочках, сняв обувь. Вдруг танцующий замер в полудвижении. Решительно подошёл к столу. Выключил патефон. Сел. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали полустёртая монета колониального серебра и брелок в форме головы льва с разверстой пастью, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Он поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, аккуратно поместил её в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.

XVIII
В ночь на 16 сентября 1936 года по личному распоряжению Кагановича к нему на дачу в Троице-Лыково привезли Райцеса. Видно было, что его пытали, как минимум били: губы сильно распухли и правый глаз не открывался. На даче в тот момент были, не считая охраны, только двое: сам хозяин и Вениамин Фурер, завкультпроп Московского комитета Партии.
Когда Райцеса ввели, Фурер подскочил к нему и с криком «Мразь!» отвесил доктору смачную оплеуху. Тот сложился пополам, как старое одеяло, и беззвучно сполз на пол.
– Спокойно, спокойно, – Каганович крепко взял Фурера за локоть. – Доктор у нас один, и он нам нужен.
– Голем – еврейская сказка, какое право он имел! – взвинченно прокричал Фурер.
Райцес не понимал, где он и что происходит. Его посадили на стул, дали чаю. Спустя несколько минут он пришёл в себя и огляделся. Большая, хорошо обставленная комната. Письменный стол, кресла, книжные шкафы. На полу – ковёр, на нём – полуразобранная картозиевская машина.
Перехватив взгляд Райцеса, Каганович подошёл к нему, заглянул в глаза и сказал: «Надо собрать. До зарезу надо. Сегодня. Сможешь?» Райцес кивнул.
Детали не подходили друг к другу. Что-то было разукомплектовано, иное повреждено. Райцес, тяжело дыша, ползал вокруг аппарата, позвякивая инструментом и шурша кабельными трубками. Голова трещала, в ней вертелась только одна мысль: «Хер вам, товарищ Каганович, от всего пролетарского сердца – хер!»
– Готово, – наконец сказал он, – можно запускать.
Каганович оглядел машину и дал знак охране. Из соседнего колхоза приволокли какую-то бабу. Всю дорогу её били сапогами под дых, так что, оказавшись на пороге дачи, она уже не выла и не рвалась, а тихонько по-собачьи скулила, осознавая безысходность своего положения. Бабу примотали к креслу, соединённому с машиной, и подключили провода. В другое кресло посадили Фурера. По команде «Включай лампу!» Райцес раскрутил ручку динамо-машины. Вспыхнул яркий свет, затем послышался нарастающий гул, потом резкий хлопок. Повалил дым, запахло гарью.
Когда дым рассеялся, оказалось, что Фурер исчез. Баба была без сознания. Машина сгорела и обуглилась, охрана тушила пожар. Каганович, держа Райцеса за грудки, орал: «Это что значит, сука?!», но доктор безучастно смотрел в сторону. Происходящее напоминало плохую интермедию в буржуазном театре.
Внезапно баба открыла глаза и, ухмыляясь, просипела:
Как болело моё тело:
То синяк, то ссадина.
На трамвае я висела,
Словно виноградина!
А хэмдэлэ аройф,
А хэмдэлэ ароп,
А гезунд дир ин коп![7 - Сняли рубашечку, надели рубашечку, да будет здоровье твоей головушке! (идиш).]

Книга вторая. Плач о товарище Томском




I
1941 год. Октябрь. Немец под Москвою. Свирепствует, проклятый. Покоя жителям столицы не даёт, гад. Принимаются соответственно положению страны со стороны правительства ответные меры и мероприятия.
Кунцево. Расширенное заседание ГКО. Присутствуют все члены политбюро (ещё б хоть один отсутствовал – Родина в опасности!). Приглашены также генералы и маршалы. Сидят все за одним Т-образным, вытянутым к дверям столом. Плюс за маленьким детским столиком в углу приютились три стенографисточки. Один, впрочем, стоит, именно сейчас, стоит с докладом, бодро и нарастяжь: непременный член и ГКО, и в политбюро кандидат, и НКВД реальный заправило – Лаврентий Павлович Берия стоит и держит слово, Самому обращённое.
– Перед началом, так сказать, конфликта мы превосходили фашистских ублюдков по танкам в три раза. По самолётам – в два. Сейчас всё наоборот. Куда наша техника делась, ума не приложу. А на её отсутствие военспецы первым делом и скатывают с себя бочку на нас, мирных деятелей обороны. А чем мы брюзговаты, если всё вам в нужный срок поставили с таким прибабасом, что не бей лежачего, – а они всё не бьют и не бьют.
– Дрыхнут они непробудным сном. Скоро, надеюсь думать, будут спать они сном вековечным, генералы эти наши да маршалы, об этом вам подсуетиться не грех. Это они ведь просрали страну, я так ум приложу, – Сталин, истово давя в трубку табак из папиросы для душеотвода, исподбровно глядит на находящихся на совещании представителей военного ведомства, те же, заслышав, что речь зашла о них, военной косточки выродков, лыбятся душедетски, словно просирать Родину и было их заветно-продуманным планом на кампанию сорок первого года.
– Нам надо как-то довести наше техническое отставание до паритета, – продолжает свою мысль Садист, Убийца и Палач, всеми справедливо признанный Гений, Вождь и Друг Детей. – Необходимо привлечь как можно большие массы способного трудонаселения к решению этих масштабов и проблем. Больше, короче, рабочих рук (и ног, кстати, тоже) нам понадобится в индустриальных целях для задач народовыживания и государствопроцветания, что немаловажно, как я мыслю, что для государства, что для народа, как под стать.
– Мысль ценная и своевременная, чем ценнее сугубо и двукратно, – несколько самонадеянно одобряет Хозяина (кабинета, по крайней мере) докладствующий. – Но можно столкнуться с проблемами формирования мобилизационного ресурса в связи с низкой трудоёмкостью наличествующего контингента, – совсем уж некстати встревает с поправками и отмежовками в эту минуту пошатнувшийся член и ГКО, и политбюро член так и вряд ли настанущий, и НКВД сомнительный уже управитель; ещё и пускается, невтемубрёх, в разъяснения, типа, мужское население в большинстве своём выбыло с трудового фронта на фронты военные, а с оставшимся контингентом дезертиров, уклонистов, лентяев, стариков, женщин и детей промышленность не поднять на необходимый повесткой дня уровень напряжения всех средств и усилий огневой мощи.
– А за каким, спрашиваю я, существуют у нас профсоюзы? Не для того ли, чтобы вовлекать, мобилизовывать, направлять и обеспечивать? Ради того мы и создавали с В. И. Лениным ВЦСПС, чтобы в любой момент любой контингент, какой ни есть, взять и направить на построение коммунизма, или что мы там ещё строить удумаем. Вот в двадцатые годы, вспоминаю я по прошлому опыту, с этими задачами хорошо справлялся товарищ Томский. Отчего бы нам сейчас не поручить ему такое поручение и возложить на него всю ответственность за исполнение?
– Так мы и так на него уже столько ответственности понавешали с подачи Зиновьева и Каменева, что…
– Вы что же хотите сказать, что пошли по своему хотению и не моему велению на попрание, как я это вижу, норм социалистической законности? Это вы хотите тут нам всем сказать?! – гневные нотки и недобрые мотивчики звучат в речи и словах Того, Кто за словом в карман не полезет и речь Кому не оборвут на полуслове.
Собранные на заседание, особенно военные, с ужасом и надеждой смотрят на весьма в их глазах пожухшего члена ГКО, и политбюро мимо носа профукавшего, и НКВД уж не скорого ли клиента? Тот, впрочем, вопреки боязливым исподвольным чаяниям, не больно обескуражен собственным положением, в которое его, взглядом со стороны, угораздило. Имеет пронырливый служитель партии, народа, государства и лично потаённый козырь в рукаве и только ждёт от создавшего ему положение намёка, когда ему удобней козырнуть во обескураживание напрасно дожидающих его сковыркивания с высокого начальственного места.
– Что же вы молчите? Проглотили язык признать перед товарищами свою вину и, что больше, политическую ошибку, что нет с нами сейчас товарища Томского?
– Никак нет. Я своих вин не бегу и ошибками ничуть не гнушаюсь. Просто долго пришлось мне осмысливать восхищаясь и восхищаться осмысливая всю глубину и размеры милосердной заботы, которую проявляет к мельчайшим из деталей и граждан наш Кормчий и Учитель. Вот и до судьбы товарища Томского снизошёл, а в ней, в судьбе товарища Томского, вины моей и руководимых мною людей и органов нет и не наблюдается. Сам порешил он отлучить себя от жизни посредством рокового выстрела, о чём сообщено в «Правде» от 23.08.1936.
Сталин отмахивается от угодливо ему протянутой газетной статьи, которую он сам и написал в пору и в пылу борьбы с «правым уклоном» и его приспешниками.
– Сам? Ты говоришь, сам?! А разве не наша вина (вот собравшихся здесь товарищей, тебя и меня лично, тебя больше) в том, что он сам себе – раз и под пулю висок? Недоверие наше, я подозреваю, он заметил, и – бац! Может, кто-то ещё, из нас здесь собравшихся, такое недоверие к себе испытывает, чтоб прямо сейчас себя – бац?
Громко сказано, звучно, размашисто (хотя и ёмко), молнийно потрясли слова Руководителя и Над Всеми Душеказника не то чтобы только лишь кабинет и его воздух, но и в нём содержащихся подгрозненных товарищей. Так что один из них не выдержал, а именно самый чувствительный изо всех генерал, у кого за спиной нынешнее начгенштабство, и отжатый и приписанный в прошлом себе у Г. М. Штерна Халхин-Гол, и под второй «бац» падает в истерический обморок. Его приводит в чувство в рот заглядывающее ему ради соболезности под ним ходящее генералитетство. Реакция на подобную эскападу у Берии и иже с ним «мирных деятелей обороны» нулевая. Так же и сам Сталин обыкновенной и уже для него вдосталь пошлой выходкой «воинственного стратега атаки» не озабочен, что и воспоследует репликой:
– Ох, уберите же с глаз долой этого командармуса, и без него в глазах бликует тоскою. Как же я без него обойдусь, увы мне! (генерал-адъютанты, начавшие было относить стушевавшегося военачальника к окну дохнуть свежего воздуха, замирают в недопонятках). – Да не без этого! Глазам моим тошно глядеть на этот срам! Без товарища Томского! – Генерал-адъютанты продолжают исполнять вынос тела к окну, по ходу совещаясь вполголоса, не пролонгировать ли им заявленный маршрут согласно настроению Верховного Главнокомандующего до изоконных высот. – Он же светом был и глаз моих и слёзных очей в ту же очередь. А теперь, когда выяснилось страшное: как же мне без него, без товарища Томского? Увы мне, увы!
– Не побоюсь встрянуть, вы ж без него, Иосиф Виссарионович, пять лет ничего себе обходились, – ух-бля, и не больно ли смел же на словцо этот, «не побоюсь встрянуть», мокроусый лихач Гражданской войны, горячий столповоздвиженник нового строя, завсегда прогнутый под каждого нового руководителя.
– Тебя, Клим, за твою обширную память мы сортиры пошлём чистить, не примянем, – и далее предан Высокой Скорби – а как же! – Суровый, Жёсткий Человек, не понимавший Пастернака.
Опущенный же маршал, которому, ясно, теперь вперестричь не командовать полками, в ответ на помудание растерянно и тупо теребит свою напогонную звезду, словно испрашивая у присутствующих: ну за что, за что меня Бог наградил таким скоромным пуленепробиваемым идиотизмом, отчего я родился кретином?! А присутствующие? Плевали они, присутствующие, на ломки этого паяца, напялившего на себя хохмы, видимо, ради тридцать шестого года выпуска форму. Ворошилова ненавидели как военные – «штафирка юродивый», так и прочие тем паче – ишь ты вырядился, клоун непринюханный, они, которые присутствовали приглашёнными на заседании, богобоязненно взирали поверх падших (кто в прямом, кто в переносном смысле) военачальников на слёзы Того, Кто не их одних заставит плакать.
– Увы мне, увы, – повторяет Он раз за разом. – Ну, где я?! И где он?! Я – в Кремле, а он – в дерьме? Так, что ли? Увы мне, увы! Как ему там? Ведь я сам благодаря генералам и маршалам в том же по уши! Ох, увы мне, увы!
– Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович, мы с Вами всегда и везде, и сейчас тем более и со всей душой, – после этой фразы ставший для всех в одноминутье и непременным членом ГКО, и Политбюро неминуемым тем же самым, и НКВД едва ли не создателем, Лаврентий Павлович, взъяв кверху палец, полномочным и всем понятным жестом призывает всех к совокупленью с горем За Всех Страдальца и Всех Оплакивальщика.
– Увы нам, увы без товарища Томского! – вторят плачу Рулевого и те, кто в мундирном облачении, и те, которые по партийной линии, и даже стенографисточки не сдюживают.
Одна из них, глазагорящая, розовощёкая, толстоикрая (не любовница Берии) в сердцах выпаливает:
– И мы! И мы! То есть и нам, и нам! Увы, увы без товарища Томского! Он же такой, такой был! Что ни в сказке сказать, какой замечательный! И до всего всегда доступный и входчивый: любой выкрутас, любую шваль, пустышку отметит: вон, даже Ирку, – указывает на свою пунцовеющую во время размота её речи коллегу (эта уж точно была любовницей Берии), – и ту не обошёл за ляжку полапать. Когда же ещё дождёмся мы такого отзывчивого руководителя? Увы нам, увы без товарища Томского!
– Увы нам, увы без товарища Томского! – разносится многоголосно по всему Кремлю, по всем его закоулкам, и в шатре Спасской башни тоже звучит включительно. Нет предела людскому надрыву народа, ощутившего в себе сиротство без товарища Томского. Караульные внутренних помещений, солдаты войск НКВД, специально подобранные с расчётом на незнание личности товарища Томского и подобных оппортунистов, исполняя долг, не могут удержаться от вовлечения в услышанный плач. Да что там солдаты – даже милиционеры, несущие внешнюю охрану Правительственных учреждений, не подобранные специально, просто сами по себе никого нихера не знающие, – и те помимо воли и разума втягиваются в общее «увы». В «увы», которым содрогаются вслед за погоноувенчанными и штатские работники кремлёвского буфета, да, да, и их не минуло скорбное Слово о погибели товарища Томского (особенно усердствует в горе пожилой официант на доверии, двулично подававший когда-то Михаилу Павловичу «Боржом» и яйцо всмятку). Коллапс в Кремле какой-то без товарища Томского. Увы!

II
Август 1936-го года. Производственное совещание на кондитерском предприятии «Бабаевский» (бывшее «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова и сыновей»). На повестке дня стоит вопрос об увеличении норм выработки и, соответственно с этим, продолжительности трудового дня до двенадцати часов без выходных и четырнадцати часов со вторым на третье воскресеньем (для молодёжи делалась такая поблажка: ну, чтоб танцы там и всё такое пятое, детей чтоб, короче, нарожали, будущих защитников Родины и Партии). Хотя коллектив представлен в основном представителями пре-е-е… женским полом, короче говоря (язык не выговаривает применить эпитет «прекрасное» в отношении закляченных, измождённых непосильным трудом баб), несмотря на это, слово держит немногочисленное, но бойко ораторствующее мужское меньшинство, напрочь узурпирующее «голос собрания»; мы же боремся за освобождение Женщин Востока, а на собственных нам раз – и плюнуть, и пусть они растирают.
Первыми были заслушаны возражения (да, да, поверьте, ещё тридцать шестой год, проблёскивают порой возражения) старого мастера, работавшего здесь ещё до I съезда РСДРП. Не хорошие, ох, не благожелательные ноточки звучат завскрозь в его политически невыдержанной, имеющей никому ей не данное право сравнивать старые и новые порядки речи, облыжно оболгывающей заботы Первого Рабочего Правительства о самим им продекларированном суверене (носителе власти, на русский если перевести), которым он должен быть, рабочий класс именно, согласно представлениям Маркса о диктатуре пролетариата; не все же работнички знакомы с марксизмом творческим, продвинутым на X съезде РКП(б) тов. Лениным: не созрел ещё рабочий класс, и быдло тупое, мужицкое, эсерами насквозь прошпигованное выражать своё мнение должно только через его, убогого пролетариата авангард, а именно: партию, а именно: ЦК РКП(б), а именно меня: Ленина В.И. Пролетарий со стажем круче, чем первая во всей России марксистская группа «Освобождение труда», впичивает: «Я помню ещё те времена, когда Николай Алексеевич, сын покойного А. И. Абрикосова, высвобождённого крепостного крестьянина внук, нам на каждый Божий праздник (а их с полста было в году) троим на четверть давал серебром, чтоб за его здравие пили, а чтоб в воскресенье ли, по Господским ли потревожить – это ни-ни: они, Абрикосовы, к нам, рабочим, как к скотам никогда не относились, не то что при власти трудящих».
Председатель собрания Матрос, Героически Застреливший в незабываемом марте семнадцатого одного из офицеров Балтфлота, не согласившегося изменять такому мелкому недоразумению, как присяга, гаркает: «Мозговыветренный товарищ рабочий, ты нам мозги не юли: мы вам дали себя прочувствовать, что ты – рабочий класс в совокупности и лично, и впервые во всём мире все права имеешь и свободы, когда ты не против нас. А буде супротив что, то здесь мы тебя осадим, потому что мы своей кровью и наших братьев омыли знамя, которое ты своими грязными лапами не смей, сперва от машинного масла отмой, а то рабочий он! Видали мы таких рабочих на дне Балтики!»
Вот уж что значит тридцать шестой год, нам и не втюхнуть: не зассал, подъялся ещё один – лет сорока пяти, мозолистый, насквозь мужикастый, матроснёй управляющей хоть и обработанный, но свой мозг и память на скирды забвения не отложивший: «Помним мы ваше о рабочем классе радение, как же, помним. С каждого из нас, небось, по сто четвертей самогона успели вынести, но мы ж не в обиде, как же! Вы же за нас ратуете! Помню, меньшевики, бациллы окаянноглотствующие, в Думе учудили: восьмичасовой рабочий день постепенно вводить пожелали, но вы, большевики марксистско стойкующие, на это финти-флю не позарились: давай нам, царь, немедля восемь часов на сон, восемь часов на отдых и восемь часов на работу! Не даёт? Свергай его к чертям в кусты со всей его ядрёной колокольней! Так-то так мы за вами и пошорохались. А нонь же, коль ваша власть, вы что? Если по-идейному последовательно? Нам и пару часиков поработать не позволите, как в ваших Апрельских тезисах провозвещено, для самообразования нам вами вдолблённых? Вы на то, чтоб нас работой ограничить, здесь собрание учредили, ну, чтоб всё по-идейному было последовательно, али как?»
Председатель мается найти в штанах давно пропитый наградной маузер, тоскуя, что прежде офицерья не устроил революционный самосуд над таким вот ротожопым пролетариатом: «Контра! Как есть контра! В завкомах засела, троцкистское, мать её, охвостье! Ничего, мы ещё не все револьверы туда. Найдётся и по вам пуля в самый раз на раз-два! По старому режиму соскучились?! Мы вам сейчас такой режим угораздим, что и внукам вашим скучно не будет!»
Критическое положение приходит на помощь выправлять моложавый (но уже с медалью за доблестный труд) представитель комсомольской ячейки: «Нет! Старые порядки мы отмели враз и на все случаи жизни! Возврата к ним для нас нет и не существует. Мы хорошо помним, как они глумились над нашими рабочими отцами и дедами. И говорим им с чистого листа и пролетарской совести: накося выкуси! Спасибо за поддержку, товарищ Председатель. Теперь переходя к конкретике: зачем тут нам благоухали доисторическими преданиями предыдущие узкомыслящие ораторы? У нас что, своих положительных примеров не найдётся? Я, помнится, мальцом пришёл на фабрику подсобником, так меня сразу в профсоюз оформили, а с ним не забалуешь! Чуть что не так, чуть кто замыслил нагрузить рабочего человека неподъёмной выработкой и сверхурочными часами – подавай сразу заявление на имя товарища Томского. Он тут же пришлёт Рабоче-крестьянскую инспекцию и с говном смешает бюрократов, невзирая на их героическое прошлое!»
Помимо захлебнувшегося в слюнных потоках гнева Председателя, комсомольский вожак принимает триумф, почти единодушный, исключая, впрочем, его любимую комсомольскую подругу: «Про Томского ты зря! Вот почитай „Правду“, тот же номер от 23.08.1936. Не на кого нам теперь положиться. Осиротели мы, рабочий и комсомольский актив, без заступника нашего и лютоборца. Увы нам теперь, увы без товарища, без Томского, без ума, чести и совести! Увы нам!»

III
Май 1929 года. Закрытое конструкторское бюро в городе… Уже сказать одно, что это город, а не село, например, не хутор, – по-нашему, значит, и расценивается: выдать военную тайну, за которой днём ли, ночью, зимою ли, летом, дождь на дворе или что, гоняются все спецслужбы всех стран и государствообразований. Поэтому, может, и в рабочем посёлке. Может быть, и в секретном подземелье, например, в тайных ответвлениях Московского метрополитена (строительство началось в 1933 году, первая линия пущена 15.05.1935). А что же, у нас ещё и не такое очень и очень даже может быть.
Действие происходит в неказистой комнате со множеством транспарантов, чертёжных досок и стульчиков подле них. На одном из этих неудобных сидений задержался (видно, потому что один такой дурак остался) инженер Михаил Афанасьевич Булгаков (не писатель, не родственник даже). Он находится в вопиющем смятении: рвёт какие-то ватманы, топчет их, скуля с богоборческим огнём в глазах. Входит Николай Гаврилович Чернышевский (тоже не писатель, тоже не родственник и даже не однофамилец, кажется, хотя чёрт их разберёт с этим родословием).
Чернышевский. Миша, Миша! Образумься! Забыл, как у нас с бумагой строго? Ты сейчас побуйствуешь себе в усладу, а наутро Александр Сергеевич так над тобой побуйствует за нецелевое расходование материального инвентаря, что пожалеешь ещё, что на свет родился не Анной Андреевной. Той на прошлой неделе ещё сравнительно легко и непринуждённо удалось отделаться за проглот в полёте творческой мысли канцелярской скрепки.
Булгаков. Запорол! Всё к чертям ядрёным запорол! Всю динамо-машину! Просчёт оказался уже в первых чертежах! А по ним же уже техническое задание составлено. Что там составлено – завизировано уже на самом верху! Работы уже, небось, начались!
Чернышевский. Не горячись ты. Всё наверняка поправимо, пусть и нелегко.
Булгаков. Поправимо?! На, смотри сам! (Протягивает подобранный с пола огрызок бывшего чертежа.)
Чернышевский. Да-а-а, действительно… Просто чудо какое показательное вредительство! Это ж даже нарочно сразу не придумаешь, чтоб так враз всё испакостить. Да не топчи ты почём зря свои вшивые бумажонки, погоди. Я тебе сейчас из подсобки топор принесу. Круши тут всё себе на здоровье, один чёрт тебе теперь уж всё едино. (Собирается уходить.) Или, думаю, может, чтоб второй раз не бегать, я канистру керосина прихвачу?
Булгаков. Ты что же думаешь, что меня могут, как этих – шахтинских – взять и на скамью?! Мол, типа, как бы я… того… в целях срыва и деконструктивации?
Чернышевский. А сам-то ты как думаешь? Если каждый, как ты, начнёт…
Булгаков. Так ведь я же не специально же!
Чернышевский. А те – шахтинские – они что же, по-твоему, специально?
Булгаков. Но ведь мы же не при диком империализме живём! У нас же есть охрана труда, соцобеспечение, здравницы там всякие и кузницы, профсоюзы. Я член, в конце концов, или кто? О, мне же товарищ Томский, когда орден вручал, свой личный служебный телефон оставлял. (Зарывается урча в ворох бумажной рванины.)
Чернышевский. Это ты зря делаешь. Давай лучше схожу принесу.
Булгаков. Говорит мне: «Уважаемый, Михаил Афанасьевич, если возникнут какие-нибудь трудности, вы обязательно звоните, меня с Вами непременно соединят беспроволочно».
Чернышевский. Тебе что лучше: топор или сразу керосин?
Булгаков. А я ему: «Заслужить Ваше и Партии доверие – вот цель, устраняющая любые непредвиденные препятствия на трудном пути познания с помощью марксистско-ленинской методологии и коммунистического напряжения всех сил на благо развития индустриализма и социализма, оба которых одинаково ценны что матери, что отцу, что Партии, что…»
Чернышевский. Хватит! Я тебе говорю: перестань ты копошиться, зазря всё это: сковырнули твоего Томского.
Булгаков. …А он стоит, в усы ухмыляется, довольный такой, что в инженерии бывают, случаются политически грамотные специалисты, чтоб попадались под стать реконструктивной эпохе. Нет такой проблемы или задачи, которую мы не смогли бы решить, если передовая техническая интеллигенция протянет руку и падёт в объятья рабочего класса – только так она может избежать попасть в лапы империалистических хищников и гиен наёмного труда… Ой! Больно же!
Чернышевский(сходя с ладони Булгакова). Для передовой интеллигенции повторяю: зазряшны все твои хлопоты, вывели твоего тёзку на чистую воду, хотя пока не из состава политбюро, но с поста председателя ВЦСПС турнули, так что скоро покатится по правому уклону с Бухариным и Рыковым, и иже с ними туда же.
Булгаков. Куда?! За что?! Когда?!
Чернышевский. Когда – отвечу: вчера указ о снятии подписан. За что? Сам должен бы догадаться: потакали, предположу, мягкотело твои любимчики разным неударнотемпным перестраховщикам, да и откровенным вредительским поползновениям достойного ответа не соображали. А уж куда – тут, я думаю, ты сам, безо всяких подсказок, узнаешь и наперёд самого Томского собственною шкурой поймёшь даже до какой степени.
Булгаков. А ты-то, ты, Николай Гаврилович, какой утехи ради злободрствуешь, как паче мозгом недоразвитыш? Непредусмотрительно, будто меня одного сковырк, а ты неприкасаем, и Михаил Юрьевич тоже не при делах. Нет, мнимый мой радетель о народном благе, и тебя, будь покоен, коснётся так (и тёзки твоего Васильевича – ещё гуще), что некому за тебя порадеть будет! Попомнить мои слова можешь не попоминать, тебе их ещё само собой напомнят, так что не мне одному «увы», и тебе «увы» возгласить надо, и всем нам, кто напрямую теперь под Наркоматом ходить будет без законных соблюдовщиков: «Увы нам всем, увы без товарища Томского!»

IV
Утро 23 августа 1936 года. Алексеевна рано плачет на даче в Путинках: «Забрали! – в голос рыдает, жалкая. – Приехали с обыском! И забрали Коленьку! Ни про что забрали ладушку! Рылись всю ночь-затемень, всё перебрали, окаянные, чтоб их колчуном заткнуло и луком покоробило! Я с рассветом глянула – эк полох навели несусветский! Всё ценное понаизгваздали, топтуны клятые, как ветрилом всё спахнуто, – и увели от меня ладу: ни золота, ни серебра теперь без него не укупишь, растасканного татями нощными. Уж лучше не вставать солнцу противному, не лить лучи на разор мой бедственный, чтоб не видеть мне, что нет со мной моего Коляшечки».
Так исходит тоскою о муже и гневом на разорителей без пяти минут вдова бывшего руководителя Москвы, кандидата в члены Политбюро, правоуклониста Николая Александровича Угланова. Нянючит горе своё в жилетку крестнику, транспортному студенту Юре Ваксельгаузу. Тот увещевает неразумную тётушку, пристроившую его в столицу, молодёжью вышколенными штампами. У нас невиновных не сажают. Если ошибка, обязательно сразу выпустят. Органы никогда не ошибаются. Резюме: если Николай Александрович не виноват – ждите его к ужину, Анна Алексеевна.
– Что значит «если»?! По-твоему, папа может быть в чём-то виноват перед советской властью, которую он сам установил?! – наотмашь вступается за отца любимица его – Людочка, пламенный активист и решительный вожак героических лет Комсомола, скорая убогая и забитая поэтапница.
– Я не знаю. Но там, где всё знают наперёд, скоро скажут, знают ли они. Я надеюсь – нет! Я же, видите, прямо сейчас не ухожу. Тоже жду ж. Да и куда пойти? Не в общежитие же! Мне бы сейчас денежек перехватить на билет к матери в нашу Ярославскую глубинку, хотя для меня сейчас брать денег у вас – это себе очень компромитант, ну да ничего: родственники всё-таки. Вы успели заметить, Людмила Николаевна, – уже пятнадцать минут, а я всё жду, не случилась ли впрямь ошибка? Хотя это и маловероятно и лучше бы вам сразу со мной и поглубже бы и подальше, чем я, пока чего не случилось похуже и с вами, как с отцом вашим: ведь вы, выходит, знали, а не донесли, что уж точно ошибка с вашей стороны.
– Вы действительно думаете, что Николая Александровича скоро отпустят? – помешавшаяся в горе плакальщица неадекватно расценивает как саму ситуацию, так и реакцию на неё окружающих.
– Мама, да что вы, в самом деле! Он совсем, совсем обратное говорит. Говорит, что нам самим отсюда тикать в самый раз, а не сидеть дожидаться, чего дождаться, по-егойному, у нас нет никаких шансов.
– Каких это никаких? Как это нет шансов?! Ты что, забыл, Юра, как Николая Александровича уже забирали три года назад, и что же – разобрались и выпустили! – приходит постепенно в себя, отходит от пришибленности упирающаяся остаться вдовой сорока с небольшим лет женщина.
– Эх, Анна Алексеевна, тогда совсем другое время было. Ещё Менжинский не совсем скочурился.
– На время неча пенять, у кого рожа завсегда крива. Надо немедленно звонить товарищу Томскому. Он член ЦК. Он протянет руку помощи. – Приходить-то она в себя постепенно приходит, да вот наивность её врождённая никак не хочет с ней расстаться и выкидывает подобные мечтательные благоглупости.
– Не член, а кандидат уже только, да и когда членом был, кому он руки протягивал? Вон, когда папиного боевого соратника, с кем он громил в Москве троцкистов, дядю Мартемьяна судили, твой Михаил Павлович ни пальцем не пошевелил, ни каким другим членом, чтобы помочь. – Наивноствующий оптимизм не передался по наследству от матери к дочери.
– Что ж, позвоните. Авось хуже не будет. Вам, по крайней мере… – Хоть от крестника получила порцию скептической поддержки своему прожекту.
Отретировавшуюся к «спасательствующему» телефону Анну Алексеевну не взялись сопровождать ни Юра (из деликатности, не сын же он ей, слава богу, так, седьмая вода), ни Людмила (она с презрением взирала на жалкие навязчивые попытки обречённых избежать своей участи: с детства бесила её лягушка, претворяющая в безысходном кувшине молоко в масло, можно подумать, ей хозяева с утра спасибо скажут за блюдо с лягушачьим трупом внутри). В разговор вступать не пытаются: он – опять же, из деликатности, да, собственно, и не знает, о чём говорить в таком положении, она – попросту брезгует общением с тем, кто мальчишкою ходил на демонстрации с портретом Троцкого и был за то всего лишь выпорот своим крёстным, который, если чем и виновен перед Революцией, так только тем, что проминдальничал тогда по-родственному, надо было турнуть из пионерии с вытекающими. И тут их обоих прошибает тысячью вольт на месте нечеловеческий вопль, хотя умом-то они просекли, что орать больше некому, как Анне Алексеевне.
– Горе-е-е, горе-е-е, горе-то-о како-о-ое-е-е! – На пороге комнаты обозначается отчаявшаяся в край вдова далеко за пятьдесят, в которой Люда не сразу признаёт только что обнадёженной вышедшую мать. – Пулю себе в башку шмякнул! Как прочёл вчера газету «Правду», так вышел в садик и… Ой, не могу! Что нам без него делать?! Ох, увы нам, увы без товарища Томского! А папке твоему, Людка, и подавно увы сугубо!

V
Весна 1929 года. Ночь. Станица Малоспесивская. Изба-рожальня

Протагонистка, корчащаяся в родах баба средних лет, но, корчи выведя за внимание, вполне себе миловидная женщина, ещё очень даже вполне. Вдова (?) подъесаула Первой Верхне-Донской дивизии, по окончании Гражданской войны пропавшего без вести где-то недалеко от родной станицы, после чего у неё это уже четвёртое корчевание, но на этот раз не в пример трудное, критически угрозное, откель и степень надрыва.
Антагонист, Красный герой, а именно в Реввоенсовете Южного фронта заливал с садиствующим Сырцовым и неутомимой непьянеющей рукой катал диктуемые тем списки на расказачивание. Когда отшумели бои, окончил курсы ветфельдшеров и был направлен в некогда им славно прореженную станицу акушером и ЗавИРом закапывать им самим под непросыхающим руководством «политического урода» («Краткий курс ВКП(б)») выкопанную демографическую яму.
Архонт Фесмотет, Михаил Павлович Томский, подавший с присными 9 февраля рефутацию на ускоренные темпы коллективизации, носится теперь по стране стервятником до узких мест, готовясь на апрельском Пленуме ЦК дать на виду у Партии, дать с фактами наружу и в лицо истый (последний и решительный, само собой) бой перевёртанным троцкистам во главе с до недавнего крайне правым, радикально правым («куда правее Бухарчика, а Лёшка „Власов“ вообще тогда считался примирительным центром, да и я не наезжал так ретиво и матерно на левацкое охвостье») И. В. Сталиным.
Хорег, Митрофан Петрович Огурцов, самый пережилистый изо всех донцов. Председатель новозаделанного колхоза теперь, хотя, на всякий случай, беспартийный, как не был он никогда ни монархистом, ни белым, ни красным, но всегда находился при власти. Секрет его живучести прост теоретически, да мало кому сподвигнуться подобным образом довелось: пил он с любым начальством дюже душевно, а приходило время принять соучастие в браздах правления (расстреливать кого-нибудь то бишь) – он в неподъёмный вдрызг (с вами же пил, какие претензии?). Так что выкрутасывался он при всех исключительным образом, что никто на него в обиде не был.
Хор беременных кулачек, разношёрстен, разновиден, разнопёстр. И возрастом не сходен (что своим, что плода), и рожами (у кого напрочь рябая, а кто – молоко с яблоками), и тембры их невпопадисты – не приведи Моцарт услышать это Сальери! – а всё складывается в общую мозаику: протестные настроения.
Корифеюшка хора. Где какая свара, так не по ней развод: а если? да как там? а чтоб! В любую харю вжарит матку правды в лоб.
В роли Deus ex Cartesian machina[8 - Бог из картезианской машины (лат.).] выступает новорождённое существо не важнавеющего здесь пола.

Протагонистка. Нету мочи, бабоньки, помираю.
Антагонист. Вот и славненько, что помираешь. Вставай и иди помирай до дому, или к своему, не знаю уж куда, в лес, или где он там у тебя ховается. А здесь помирать не место. Попутала ты что-то, болезная.
Корифеюшка хора. Ты что несёшь, хрен краснопёристый! Куда она пойдёт?! Она и до плетня не до шушвахает, култыхнётся замертво, и поминай как звали.
Антагонист. Пусть уж лучше у плетня хряпнется, а здесь, повторяю, не место. Ты, коза вонько вопящая, когда в дом – советское учреждение, между прочим, – входила, табличку у входа читала?
Хор. Здесь находится обильный дом, что Советскою властью нам был подарён, укокошившей всех его жителей, чтоб нам рожать было пользительней для делов Третьего Интернационала, чтоб каждая баба здесь нарожала побольше трудового резерва и будущей солдатчины. Для того и послали сюда тебя, стерва, чтоб ты роды принимал повкрадчивей.
Антагонист. Во-во, правильно, роды. Оттого и называется учреждение наше избой-рожальней, что здесь получает путёвку в жизнь и напутствие новая человеческая единица. В жи-и-и-знь! Путё-о-о-вка! Вообразите только, сколь торжественно. А справки о смерти выдают совсем в другом месте. Не по адресу вы обратилися. Здесь мы трудимся над дебетом в графе нашего народонаселения, убыль его – в компетенции других органов.
Корифеюшка хора. Так прими, хитровывертень, роды – вот и будет тебе подслажка в твои писульки.
Антагонист. Коза она и есть дурна, как коза. Ты объявление – вторую неделю кряду возле таблички висит – читала? А там дир-р-ре-кти-и-ва. Не кого-нибудь, а самого товарища Семашко Николая Александровича, наркома здравоохранения. Нарком – это народный комиссар, значит. Вслушайтесь, как красиво и грозно звучит! Ко-ми-с-с-сар! И притом народный. Это прямо как ватерклозет. Да ещё общественный. Красота!
Хор. Нам совдепия забила в глотку до жопы такой красоты, что, пробрехав её даже щепотку, бежим до дому отмывать рты.
Корифеюшка хора. Да как же мне читать, ваше какое ни есть объявление, когда меня из ликбеза ваши же гепнули: не след тебе, говорят, частнособственническая душонка, нашей народной грамотой овладевать в своих подрывных целях, так что, вижу, висит, а что написано – не знаю. Но по виду судя, дюже суровое там понукание.
Антагонист. И что же в этом объявлении за распоряжение, я спрашиваю? А содержит оно прямое, невихлястое указание: мироедов, кулаков, сопротивляющихся вступлению в колхоз и обобществлению имущества противников, и прочие разные антисоциалистические элементы, как и их детей любого, подчёркиваю, возраста, начисто упразднить из системы государственного медицинского вспоможения. Изба-рожальня – это что? Государственное медицинское учреждение. Лежит здесь на столе кто? Кулачка, самая что ни на есть, поскольку муж её, живой он или нет, есть и будет непрекословный враг трудового каз… – это слово навсегда забудьте, я имел в смысле, крестьянства трудового враг – вот кто её муж. А в пузе у ней кто, задаю я своеместный вопрос, еропшится и егозит? А вот это самое кулацкое отродье, про которое в документе помянуто, пусть и малого возраста, но подлежащее лишению врачебной помощи. Какие ещё могут быть вопросы?!
Протагонистка. Ой, лезет, не брешу, оно самое, лезет. Ему до ваших московских мудрований невдомёк, где ему надо лезть, где нет ему дороги. Ой, не могу! Прёт поспешник.
Антагонист. Так! давайте подымайте её и тащите куда хотите, только скорее. Не позволю марать холёную статистику медицинского заведения фактом разрождения в нём нетрудового элемента.

Вопли отдающей человечеству материнский долг Протагонистки, протестующие песнопения Хора, проклятия, балансирующие на грани суеверия и прямых угроз, Корифеюшки сливаются в единую акустическую волну, мощнопенную, но в брызги разбивающуюся о мол несгибаемой стойкости железных доводов Антагониста, для убедительности внушения эволюционировавшего в речи от сухой казёнщины к яркокипящей матерщине.

Покуда бушевало это море дрязг вокруг рожающего тела, незамеченным остался подъезд к избе (он, в принципе, и по цели был втирушистым) и въедливо ревизористый заход в неё зоркоглазого Архонта Фесмотета, возле которого снуёт не в меру и невпопад суетящийся Хорег, растерявшийся и поплывший без руля и без ветрил после отказа высокопоставленного визитёра от распития шестидесятиградусной горилки.

Deus ex Cartesian machina сокровенным таинственным образом появляется на сцене действия и приветствует вошедшего зычно своеобычным для мелких божков, но весьма искренним и темпераментным манером.

Архонт Фесмотет. Простите, я, может, не вовремя? Хотя разве существует то время, в которое Партия не приходила бы по первому зову нового члена социалистического общества?
Хорег. Так вот оно, сдаётся нам, да всем иным прочим тоже, что сейчас самое время… ну, чтобы, как я вам предлагал… двойная выгонка, шестьдесят градусов, а перца – аж на слезу проймёт! – уместно случаю, раз такое дело, человек объявился, надо ж как-то…
Антагонист. Не погубите, Михаил Павлович! Оплошал. Утратил бдительность. Но срочные меры по исправлению недоразумения уже незамедлительно принимаются, будьте покойны, гражданин Томский.
Архонт Фесмотет. В чём ты оплошал, товарищ? Повинись, не тужись. А особенно, какие у вас тут недоразумения, недочёты, несуразности, несоответствия темпам роста наблюдаются – доложи без утайки и как можно больше. Это нам сейчас очень и очень на руку, борющимся против левацкого курса на ускорение.
Антагонист. И я с этим самым ускорением борюсь как могу, по мере сил и должности. Вот и этой самой дуре говорю, не смей, говорю, рожать так скоро, не время тут для этого, говорю, и не место.
Архонт Фесмотет. Ты что, наливал ему уже сегодня своей шестидесятиградусной? Что он несёт?!
Хорег. Ни-ни. Как можно! Он у нас после Гражданской всегда такой. Так на кой зря продукт переводить?
Корифеюшка хора. А несёт он, мил человек, – по усам видать, высокого ты полёта птица, – что запрещается всем, кого он в кулаки приписал, обращаться к лекарям, и даже с нерождённым дитём к ним соваться.
Хор. Написал, говорит, про то бумажку не кто-нибудь, а сам Н. А. Семашко.
Антагонист. Вот, полюбуйтесь, инструкция, я согласно которой. От линии партии я ни на шох.
Архонт Фесмотет. Да что мне на неё любоваться! Да и на Семашку тоже – зрелище не из приятных. И вас думаю лишить обязанности лицезреть во главе республиканского здравоохранения подобных недомыслов, на искоренение которых и направлено радение нашей здоровой части ЦК в целях обезопасить её от больных членов. Поедем, товарищ Огурцов, время пришло составлять тезисы. Да не отворачивай ты карман, вижу я твою хвалёную.

Архонт Фесмотет и Хорег покидают ристалище недавнего перинатологического баталища.

Корифеюшка хора. Эх и милые же люди есть у вас в партейных закромах – не то что ты, нетопырь! А товарищ Томский – до чего обходительный, да во всё входчивый, да со всем разборчивый! Такого б назначили нам в райсобес, а то всё кровососов присылают, вроде тебя. Эх, жаль, мамаше нашей новоявленной не довелось полюбоваться таким орлом: отдала, бедняга, богу душу родами. И этак под шумок, так аккуратненько, незаметненько, зато потомочка успела произвесть не под забором, не во хлеву, а где государством положено.
Антагонист. Рассиропилась ты, дурня, по-облишному. И вы, подголоски, губёнки поскатывайте. Чует моё сердце Красного героя: ещё наперёд комиссара Семашко, Томского вашего так откомиссарят, где надо, что не вы одни – вся страна разродится выкидышами. А ну-у-у! Марш из государственного учреждения!
Хор. Свезло же бабе родить при Томском! Успехалось, а нам рожать предстоит по-обломски, раз уехал он. Без него как нам роды вытерпеть? Без него нам увы теперь!

VI
Ранней осенью 1921 года на границе Туркестана и Китая пограничниками было обнаружено громадное стадо баранов, имевшее нескрываемое желание вторгнуться на советскую территорию и напутствованное в этом противозаконном мероприятии своими погонщиками. Недюжинными усилиями (с привлечением местных племён) попытка была приостановлена. В ситуации пробовали разобраться тут же, но за отсутствием языкового взаимопонимания – малорезультативно.
Начальником заставы младкомом Лацисом уже запрошено было в Ташкент за переводчиком и инструкциями, как выявился вдруг старший китайский пастух (молодой ещё человек) и заговорил на чистейшем русском. Он и оказался чистейшим русским – сибиряком, выкраденным в детстве хунхузами и проданным в услужение Цинскому скотоводу. Нахождение собеседника в принудительном, почти рабском состоянии вызвало у защитника обездоленных всех стран, каким и должно быть чекисту, искреннее к нему расположение и навязчивую потребность агитировать за свободу и диктатуру пролетариата. С другой стороны, неунывающий, общительный нрав выкрадёныша способствовал становлению сотоварищества с представителем своей недобровольно покинутой Родины, в итоге между советским пограничником и китайским пастухом завязался, языком коммюнике, теплый доверительный разговор, из которого выяснилось, что нет здесь ни ошибки, ни подвоха, ни злого умысла: доставка скота производится согласно договорённости с «высланным» в Туркестан – хорошо – брошенным в Туркестан М. П. Томским (подтверждающий сделку документ в наличии). Представителя поставщика, в свою очередь, удивляет отсутствие на месте агентов закупщика.
– И почём дерут с трудового народа за барана ваши узкоглазые баи?
– От семи до десяти рублей золотом столковались.
– И что, переговоры вёл сам Михаил Павлович Томский?
– Да, сам. Я толмачом был, когда господин Ян Сюй разводил вашего Большого человека с усами из Томска.
– Вижу, солидно Янис Сюй его развёл. Здесь голов, небось, на несколько сот тысяч. И куда ж их столько?
– На прокорм Москвы. Чтоб контрреволюция там голодного бунта не учинила.
– А отчего вы их в таком, самом что ни на есть живом, виде к нам прёте? Поленились сами зарезать или китайцы не учёны консервировать продукты?
– Китайцы этому учёны были ещё тогда, когда никаких большевиков даже в планах у бога не существовало. А на том, чтобы резать уже здесь, на советской территории, особо настаивал Большой человек с усами из Томска. Он объяснял так, что у вас с войны скопилось много натуральных садистов, зверей прямо, человеческий облик утративших, и, если не подсунуть им под кровожадную руку баранью шею, они почнут людям глотки рвать.
– Ну, это товарищ Томский загнул. Мы этих садистов-белогвардейцев с корнями повыкорчёвывали: расстреливали без устали, топили баржами, сжигали в избах с семьями – навряд их много осталось, но и до тех доберёмся, от нас не укроются, будьте покойны.
– Да мы-то, в Китае, ещё пока спокойнехоньки (долго ли продлится это «пока»?!), но Большой человек с усами из Томска говорил, что у вас целый клан таких садистов сколотился. Называл его словом, мне незнакомым: «латышские стрелки» какие-то. И звучит-то как поганенько! Действительно, видать, звери лютые.
Здесь была поставлена точка. И не только грамматическая, но и точка в тёплом доверительном разговоре. Молчание. Даже бараны и пограничники просекли образовавшуюся неловкость положения – не блеют, не матерятся. Тишина на заставе. Которую нарушит уполномоченный Туркестанской комиссии при ВЦИК и СНК, нарочно прибывший для разрулёжа. Он незамедлительно введёт обе стороны конфликта (за минуту до – ещё просто недопонимания) в подноготную проблематики, сокрытую за много вёрст отсюда – в Москве, где на самом высоком уровне на разные лады разбирается вопрос о баранах. Промотивирует, кстати, и отсутствие агентов Томского, что объясняется отсутствием того самого в Туркестане: он 29 сентября отбыл в Москву лоббировать свою сделку, против которой восстали наркомпрод РСФСР Брюханов и троцкист Адольф Иоффе.
– Да, заварилась в ЦК каша! – продолжает освещать ситуацию уполномоченный. – Читают доклады, дебатируют, цидульки друг другу шмыг-шмыг, голосуют, переголосовывают и по новой – прения. Владимир Ильич уже намеривается создать специальную комиссию о баранах[9 - Записка В. М. Молотову. 23/IX, 1921.]. Теперь вот ждут приезда Томского – что тот скажет? Какого ещё масла подольёт в кашу? А что ему говорить? Будет сто тысяч канючить, как пить ему не давать. Ну, и, естественно, канителиться постарается по-возможному дольше. Кому, если уж по Гамбургскому счёту, охота сюда возвращаться, в горячие пески себя закапывать? Человек – организм сложный, многопотребностный, а не просто яйца для варки. Его теперь из Москвы и калачом, не то что бараниной, не выманишь. Так что дело у вас затягивается на неопределённое время, пока наверху не решат, что с вашим товаром делать: стоит ли повременить с покупкой или лучше потянуть с выплатой.
– Да что ж это такое? Да куда ж он? Зачем?! Как же мы теперь без него? Без Большого человека с усами из Томска?! Кто же теперь за это всё ответит? И кто виноват и что делать теперь?! Куда стада эти тучные девать?! Увы мне, увы! Чего зырите, узкоглазые? «Хуо» нам, «Хуо»! И господину моему «Хуо», и всем скотоводам Поднебесной горчайшее «Хуо» без Большого человека с усами из Томска! Увы!!!

VII
«Остров Иф» в Северном Ледовитом океане. Форт не форт, замок не замок, но какое-то очень толстостенное сооружение, о чём пребывающий в нём на постоянной основе человек может судить по глубине находящегося на трёхметровой высоте оконного проёма, столь большой, что ни самого окна, ни того, что за ним, из предоставленного ему в пользование пространства не увидать, как ни тянись на цырлах, как козлом ни скачи, а он по-перву пробовал: тянулся, скакал. Как пробовал вести робинзонов календарь чёрточками на стене в первое время по прибытии сюда после Третьего Московского процесса, где, как один из главных обвиняемых, был логично приговорён к высшей мере наказания, правда, ему ещё до суда шепнули: «Что вы, что вы, Николай Иванович, никто вас, а Он тем более, расстреливать не собирается, побойтесь бога. А приговор – это так, для газет, для острастки, для упреждения несознательности народных масс и поползновений членов Партии и Правительства. Вы же получите возможность и далее спокойно работать – совершенствовать свою Конституцию и оттачивать жало творческого марксизма». И он вскоре отдался работе всей своей большевистской сущностью, даром что выдаваемы были только два листа бумаги на день, и за календарными палочками из-за обилия идей никак не мог уследить, да и попросту сосчитать их было проблематично (всегда худо было у него с арифметикой), в итоге сказать что-либо осмысленное о времени действия не представляется с его стороны возможным.
Вот он снова сидит за работой, сегодня, на счастье, яростной: предстоит закладывать основы нового законодательства о труде, и это должно стать очередной эпохальной вехой в развитии социализма в первом в мире государстве торжествующих пролетариев и явиться зримым отражением неоценимого (и неоценённого) его личного вклада в дело всей его жизни, для которой он никогда за ценой не стоял, ради которой всегда был готов играть самые унизительные роли. Как, например, играет сейчас. Но сейчас он не смотрит на такие немонументальные мелочи, его взгляд обращён в героическое прошлое (своё и руководства РСДРП(б)): с доушной улыбкою умиления вспоминает, как принимался в восемнадцатом году первый советский КЗоТ, как Ильич гордился этим уникальным неслыханным достижением: с трибуны ВЦИК он бросал не только в лицо зала, но и в морду империализма восторженную апострофу: «Это – громадное завоевание советской власти, что в такое время, когда все страны ополчаются на рабочий класс, мы выступаем с кодексом, который прочно устанавливает основы рабочего законодательства, как, например, восьмичасовой рабочий день»[10 - Полн. собр. соч., 5 изд., т. 45, с. 246.] – и мощная общая самим себе овация лавровенчает революционный вклад Советов в борьбу за права трудящихся, хотя и самому Ленину, и большинству закалённых в описаниях классовых битв собравшихся отменно известно, что восьмичасовой рабочий день уже лет семьдесят как введён в Австралии и даже мексикашки исщучились их в том обставить, – никто не замечает таких мизерных нюансов, все приветствуют себя в качестве пионеров кодекса Труда. Ох, Володьку тогда было не унять – вошёл в раж большевик, никак не хочет останавливаться на достигнутом и уже через три месяца на VIII съезде РКП(б) декларирует максимумом шестичасовой рабочий день, без снижения зарплаты.
Что?! Съели?! Потогонные эксплуататоры, форды и прочие! Эх, золотое ж было времечко! Да что «было» – будет! Ещё злаще будут денёчки! Вот возьму и сокращу до четырёх часов дневную норму, а высвобожденное чтоб время на пользу культурному саморазвитию пошло и на нужды быта, растущие пропорционально увеличению статистического благосостояния. Ой, однако тут надо поосторожней, не стоит торопиться, и не след впадать в крайности, как я уже однажды лопухнулся с военным коммунизмом, да и со злыми заметками народу поперёк яиц встал. Надлежит сначала соотнести и закононазидательно связать умаление рабочего времени с ростом производительности труда, для чего необходимо извлечь скрытые внутренние ресурсы как из системы организации труда, так и из самих трудящихся, и уже по мере извлечения производить перерасчёт человеко-часов, используя при этом дифференцированный подход к различным группам населения в зависимости от их образовательных потребностей и марксистско-ленинских устремлений, задачу выявления и регистрации которых уместно и оптимально предписать профсоюзам.
«Что ж, по-моему, очень разумное и дельное предложение высказал товарищ Бухарин, мне так кажется». – «Что вы, что вы, мои скромные мыслишки, наброски, эскизочки не заслуживают столь щедрой и высокой похвалы. В этой области предстоит непочатый край работ, которые можно осуществить только под Вашим личным мудрым руководством». – Здесь, само собой, гром аплодисментов.
А что до работы, то её действительно, как в народе говорится, с головой в кустах, если вдруг не посчастливится грудь в крестах. Ну, во-первых, профсоюзы. По каким, собственно, критериям они будут устанавливать ценностность устремлений и потребностность образования? Не пропишешь этого пункта обстоятельно и чётко – дашь лазейку вредителям в хлопчатобумажных нарукавниках. А, известимо, кто потакает врагу, тот сам становится в его позу, в которой не снести ему головы, а она ему хороша и мила, потому что одна; две же головы, как опять же народом подмечено, гораздо лучше: всегда есть возможность переложить ответственность со своих плеч на чужие, с которых этой самой второй, не исключено, вскорости придётся пасть. Следовательно, чем мне здесь одному сам с усам париться, в самый раз подключить к работе в целях совета и соучастия (в правотворчестве) ещё кого-нибудь. Да не кого-нибудь абы там, а его самого. Кого же ещё, если не Хорька, привлечь льготно, раз уж дело дошло до его неразделённой любовью возлюбленных профсоюзов.
– Эй, Пашка, подать бумаги! Срочную депешу составлять буду, архиважнейшую для истории и роли моей личности в ней, – выпаливает творец нового слова в трудовом законодательстве, не подымаясь со стула, не отрываясь даже от своих писулек, даже не оборачиваясь на скрип открываемых засов (что, в общем-то, зря).
– Да что ты, Павел, голубчик! Мне же этой головой ещё работать. Я же не для себя прошу, а для работы, – это хрипит уже с пола, держась за подбитый глаз и утирая кровь с носа.
– Войдите, Павел Изяславович, в моё и государства положение: для подготовки проекта кодекса мне необходимо буквально до зарезу – нет-нет, я фигурально! – просто очень, очень нужно списаться с одним своим бывшим товарищем, тоже, полагаю, в вашем ведомстве на каком-нибудь острове распределённом, – канючится, вставши и отряхивая форменную одежонку от следов чекистского образца сапог.
– Товарищ Каалинпяя, взываю к вашей партийной совести, а заодно и к государственной самодисциплине! Вы же должны отдавать себе отчёт (равно как и вышестоящим инстанциям), какой важности и масштаба решаются здесь задачи и судьбы, с какой занимающейся надеждой, вспыхнувшим интересом и неугасающим вниманием следят за моей пламенной работой в самых высоких сферах руководства нашим правительством.
Яркая образность эпитетов последней фразы связана, видимо, с тем обстоятельством, что надзиратель сгрёб в это время со стола отведённые заключённому два исписанных им донельзя убористо листа и разжёг ими печурку – действие, очевидно, столь обыкновенно производимое с трудами разработчика новых марксистских практик, что тот не придал утилитарному использованию своего гениального творения какого-то негативного значения, наоборот, порадовался: тёпленько стало, давно, видать, запривык к этому и не втемяшивает в своё мирореволюционное сознание подобные несущественные частности.
– Ну, гражданин начальник, ну, дай черкануть маляву: я не гоню беса, мне край тусануть по-атасному. Ну, не волынь ты, тебя ж за это твои же бугры зачушканят. Я тебе фуфло не засаживаю: не собираюсь я никакому слепому ландону катать. Мне однодельцу весточку кинуть, он у вас сейчас, легавым буду, тянет на киче. Ну, разрамси ты сам: мне перед Самим Паханом за профсоюзы базарить, а кто по ним ещё базар держать может, если не Хорёк (по ксиве Томский), он на этой теме фраер захарчёванный, аж не с тулды гвоздец.
Хотя и не довелось ему купцевать с настоящими уркаганами, как-то само собой, руководимый своею тягой к самообразованию, умудрился он овладеть воровским арго; в тюрьме и стены, что ли, помогают, и запоры, короче, прилежную жопу и шконка учит. Одна беда, порешил он с чего-то, что жаргон этот в ходу не только промеж заключённых, но и распространяется на общение с надзирателями, за что и бывал теми перманентно биваем, но не в этом случае, однако. Заслышав имя Томского, Павел Изяславович Каалинпяя, вместо положенной кулачной побранки, выразительно прикладывает указательный палец к виску, издаёт звук наподобие «пук» (ртом, конечно, не подумайте чего) и оставляет помещение с его пронзённым неприятным воспоминанием содержимым.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70712764) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
«Кровь Христова… опьяни меня… услышь меня… от злого врага защити меня… в час смерти… прикажи, чтобы я…» (лат.).

2
«Достойнейший да обретёт бессмертие! Во имя Отца…» (лат.).

3
Человек разумный (лат.).

4
Гермафродитизм (лат.).

5
Храм Венеры и Ромы (лат.).

6
То, что излишне, не причиняет вреда (лат.).

7
Сняли рубашечку, надели рубашечку, да будет здоровье твоей головушке! (идиш).

8
Бог из картезианской машины (лат.).

9
Записка В. М. Молотову. 23/IX, 1921.

10
Полн. собр. соч., 5 изд., т. 45, с. 246.