Читать онлайн книгу «Тетрадь Катерины Суворовой» автора Линор Горалик
Тетрадь Катерины Суворовой
Линор Горалик
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ГОРАЛИК ЛИНОР ДЖУЛИЯ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ГОРАЛИК ЛИНОР ДЖУЛИИ
В коммуналке в вымышленном советском городе Тухачевске живет Катерина Суворова – бывший экскурсовод местного художественного музея, прихожанка так называемой Бумажной церкви – подпольного христианского кружка. Прошедшая через жернова карательной психиатрии, Катерина боится преследования и пишет тайный дневник, предназначенный ее сыну. В этих записках героиня учит его, как правильно мыть окна и молиться, беседует с ним о «Робинзоне Крузо» и о поклонении святым, а еще – рассказывает фрагменты собственной трагической биографии. Ее тетрадь – свидетельство огромной материнской любви, которое на поверку оказывается и свидетельством совсем другого рода: о спасении души через веру и через сострадание, которому нет места в бесчеловечной системе. Линор Горалик – прозаик, поэтесса и журналистка, автор вышедших в издательстве «НЛО» книг «Имени такого-то» и «Валерий», а также исследования «Полая женщина. Мир Барби изнутри и снаружи».
Линор Горалик
Тетрадь Катерины Суворовой
© Л. Горалик, текст, иллюстрации в тексте и на обложке, 2024
© Н. Агапова, дизайн обложки, 2024
© ООО «Новое литературное обозрение», 2024
+
Если что-то случится – звони дяде Яше Петровскому, 5-33-36, и говори, что ты сын Катерины Суворовой, Кати. Если не сможешь дозвониться, иди к нему, он живет на углу улицы Марата Казея и Комсомольской, это соседний дом с гастрономом, желтый трехэтажный дом, второй подъезд, третий этаж, квартира слева. Тебе может открыть его жена, тетя Таня. Говори, что ты сын Катерины Суворовой. Надень хорошие брючки, как на день рождения, и свою синюю футболку, а если будет зима – сверху на футболку свитер в елочку и тот шарф, который я тебе надвязала в длину. Возьми с собой все наши деньги и положи: рубль – в карман, остальные – на живот под футболку прямо в конвертике. Только послушай, очень важно – обязательно надо идти так:
* Сперва зайди в наш гастроном и постой минут десять в какой-нибудь очереди, как будто хочешь купить молока или колбасы, но потом уйди, как будто тебе надоело ждать.
* Потом иди, пожалуйста, на детскую площадку у восемнадцатого дома и там поиграй. Даже если тебе будет совсем плохо – поиграй там как следует, полазь, покатайся, это очень важно, мой дорогой.
* Потом вернись домой и не выходи полчаса. Даже если будет жарко – терпи, не раздевайся, я боюсь, что ты забудешь шарф надеть обратно. Только расстегнись.
* Потом выходи и перейди улицу Марата Казея в сторону Комсомольской улицы и уже там зайди в гастроном и встань в самую длинную очередь. Эту очередь надо будет отстоять. Купи что угодно на 30 копеек. Сделай все, как мы учились: будь вежливым, будь терпеливым, пробей чек, скажи «спасибо», сдачу с рубля не роняй.
* И уже тогда поднимайся к дяде Яше и тете Тане. Знай, что им все можно рассказывать. С ними про все можно говорить и на все их вопросы можно отвечать. Они как мы, мой дорогой. Их можно не бояться.
Ты любовь моя, мой маленький зверенок, ты мое счастье. Ничего никогда не случится, я не дам.
+
Сделала нам щетку для полов, как твоя бабушка придумала. На той квартире у нас была такая щетка, но я туда не пойду и просить не буду. Пришлось отойти от дома на полквартала дальше, чем нам положено с тобой, но очень нужны были в хозяйственном две щетки для обуви. Я замотала лицо платком, как будто у меня зубная боль, и надела старое пальто Виктора и его лыжную шапку, которая еле налезла на платок, и мне было почему-то очень весело, хотя и страшно. И не понравилось, что продавщица спросила подозрительно: «Две одинаковые?» Я не нашла, что сказать умнее, чем: «Одну мне, а одну сыну», – дура, а надо было сказать, конечно: «Одну для черного, а одну для коричневого»… Но теперь у нас с тобой есть щетка, как была у нас с бабушкой: я их примотала к швабре изолентой снизу, и вуаля – подметай легко, мой котик! Но главное – не в подметании, подмести и веником можно, главное – всегда мой полы нашей чудо-щеткой, наматывай на нее тряпку и мой. Ты себе не представляешь, как тогда легко и быстро получается, никакая твердая швабра в сравнение не идет. Это твоя бабушка придумала, мой зайчик. Она все, все придумывала.
+
Все наши с бабушкой книжки остались на той квартире, но я туда не пойду и просить не буду. Судя по дыркам на полках, свои какие-то Виктор тоже туда забрал. Если увидишь, что я плачу, никогда не пугайся: это не потому, что мне плохо, и это никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не из-за тебя, мой родной. Это я просто скучаю по нашим с бабушкой книжкам. А других причин не бывает, мы с тобой не плачем, – когда нам плохо, мы кусаемся! Ам! Но я туда не пойду и просить не буду. И знаешь, что в этой комнате есть? Детские книжки, очень много, которые читали твои двоюродные Матвей и Маруся, когда были такие, как ты! Так что нам с тобой тут раздолье! Места для книжек мало, все полки заставлены, томики вдоль стен лежат, я вчера села на пол, стала перебирать один за другим и зачиталась на радостях под столом. Начала складывать тебе стопки, что за чем читать, но тебе, конечно, виднее, читай все, читай все подряд, мой совенок маленький. Я только выкинула, конечно, чертова «Айболита», какую-то дрянь под названием «С человеком беда», «Книжкину больницу», понятно какой том Чехова и прочую подлость того же рода.
+
Когда мне было десять лет, я лежала в больнице с непонятно чем в животе, много месяцев. А потом в больнице началась эпидемия кори, всех отпустили, а меня, Марину и Анечку перевели в изолятор. Там было так хорошо! Даже холодильник был, и твоя бабушка готовила нам диетическую еду и привозила сумки и кошелки. У Марины никого не было и она была взрослая, 15 лет, а про Анечку я не помню, кто к ней приходил. Анечка была разбитная, требовала, чтобы я ходила с ней в туалет, когда она какала, а то ей было скучно, а Марина умирала от язвы, лежала к нам, малышне, спиной, и только говорила вяло: «Анька, ну перестань, чего она должна тебя нюхать». Но Анька мне нравилась, она моталась по больницам много лет и знала жизнь, и она вела песенник, это было потрясающе, туда всякие песни писались, которых я, хорошая девочка, не знала. Меня все они восхищали, знаешь, – кривые, косые, дурацкие, – потому что они были не такие<подчеркнуто>, не как… И я их все помню, понимаешь? И «Дельфинёнка», и «Ковбоев», и все тебе спою, если захочешь, и ты никогда, никогда не брезгуй живыми словами, а все запоминай: вот это живые люди поют, живые люди говорят, и пусть тебе никогда стыдно не будет, что ты «Светку-малолетку» помнишь наизусть. Я из пионерлагеря приезжала, мы с мамой садились на диван, и я ей все пела, что нового узнала, и она мне начинала подпевать, а один раз я во дворе Оле спела «Сос-сос-сос», так ее мать, коза стоеросовая, к маме прибежала: «Чему Катерина моего ребенка учит!..» Мама сделала большие глаза, конечно, а потом мы с ней сидели хихикали. Господи, Господи, надоумь меня, грешную… Совеночек мой, сердце мое, мне хочется сказать тебе: чужим ничего, никогда ничего, будь сладким, будь гладким, будь скользким, молчи, молчи, молчи, улыбайся и молчи, не давайся им в руки никогда. Но как же я тебе это скажу, мой дорогой? Была Мария, а был сын Марии – вот и все. Ты не о том думай, что сказать, а что не сказать, что петь, а что не петь. Ты представляй себе: вот я, предположим, сказал, – все, момент пройден; и вот мне теперь с собой жить – как? Я с собой дальше жить готов? А потом представляй себе: нет, не сказал, – и то же самое у себя спрашивай: я теперь готов с собой жить? Иногда будет получаться, сердце мое красненькое, что готов, готов, что иначе и нельзя, только жизнь очень страшная впереди. Вот об этом я думаю – и у меня в груди иголки. А только была Мария, а был сын Марии; я не дурочка, в Христосы тебя не прочу и к славе Богородицыной не примазываюсь, я, наоборот, имею в виду, что нам-то уж точно бояться стыдно, да, олененок?
Так вот, я к чему начала:
За печкою поет сверчок.
Угомонись, не плачь, сынок, —
Вон за окном морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…
Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там, на небе,
Как нас с тобою серый кот
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет…
Ну отдохни хоть капельку,
Дам золотую сабельку.
Там, за окном, морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…[1 - Оригинальный текст «Сверчка» написан латышской поэтессой и драматургом Аспазией (Йоханна Эмилия Лизете Розенберга, 1865–1943), перевод с латышского Ольги Петерсон; здесь приводится в искаженном виде. – Здесь и далее примеч. автора.]
Ты когда не можешь заснуть, или один, или напуган, или плачешь – ты ее в голове пой и знай, что это я ее тебе пою. И что кот нас увезет на небо, как если бы не стало нас, и будем мы вместе всегда-всегда и уже навсегда. Запомни это. В любую ночь, в любой момент.
Анька мне ее спела один раз всего. А Марина взяла да и умерла, а нам сказали – выздоровела, выписали ее.
+
Виктор все забрал, а огромную пачку своего зеленого пластилина для работы забыл. Слушай, не повторяй моих ошибок, не клади пластилин на батарею, из него там, где рядом прямо с металлом, выделяется какое-то мерзкое масло, а сам он начинает крошиться. Ты лучше совсем маленькие кусочки отрывай и мни, тогда хорошо мнется. Пишу через 10 минут: Попробовала положить пластилин на перевернутую крышку чайника, завернутым плотно в целлофановый пакет. Слушай, просто отлично, он такой мягенький стал! Только я тебе самому не разрешаю, давай сразу договоримся – ты можешь обжечься. Но не потому, что ты, мой милый, неуклюж, просто тебе пока до чайника тянуться высоко, а спички и не каждый раз загораются. Но это не важно, важно – что получается. Сразу слепила нам собаку на задних ногах с полным лукошком грибов в лапах и с косынкою на голове. Это нам будет дачная жизнь, веселая и полезная.
+
Не учи молитвы, мой дорогой, и никому, кроме Господа, не молись. Не нужны нам с тобой никакие святые заступники и прочие угодники. Это как если бы мы отправили телеграмму и в ней написали: «Позвоните дяде Яше и скажите ему, что у нас к нему дело!» По-моему, очень смешно, а дядя Яша от удивления только руками разведет. Господь наш добрый, Господь наш умный, вот ты ему и не молись непонятными чужими словами, ты с ним говори, как со мной говоришь, мой маленький, и он, как я, всегда тебя поймет. Сердцем говори, а больше ничего не важно. Ты поверь мне, у меня было время подумать. Говори с ним всегда, когда сердце твое просит, не надо для этого никаких глупостей: ни особого часа, ни на колени становиться, ни ручки складывать – ничего не надо, мой пингвинчик. Просто говори. А скажут тебе про особую молитву для того-сего – ты не спорь и ничего не объясняй: может, человек своих слов не находит и ему так легче, ты не огорчай его. Господу все равно, он и тебя услышит, и его услышит. И не смей думать, что оттого, что я тебе это рассказала, ты больше других знаешь! Ничего-то мы не знаем, ни ты, ни я. Просто было так, что я лежала и думала: милость Господня бесконечна, понимаешь? Так что же, если ты в одном слове молитвы взял да ошибся, он к тебе спиной повернется? А если в двух? А если во всех? Вот и поняла, что все слова хороши. А если я поняла, то каждый может понять, и ничего тут особенного нет. Сама поняла – и тебе рассказала. Не смей гордиться!
+
Взяла и купила нам с тобой торт на ужин в гастрономе! Такие мы нынче с тобой роскошники, хотя до пенсии нам еще шесть дней жить. Ну, справимся, поэкономим, сварим суп картофельный. А торт там стоял одинокий, последний и назывался «Воскресенье»! Я себе усмехнулась да и купила. Боюсь очень, что ты на меня сердишься за то, что по дороге в булочную я тебе не дала в лужу прыгнуть. Миленький мой, не сердись! Ботинки твои ужасные, воду не держат, а если ты заболеешь, я с ума сойду. Не сердись, мой малышонок, не сердись, мой хомячоночек. Будем есть торт и лепить потом нашу дачу. А вот послушай: мы с него сначала весь крем съедим, а я тебе расскажу, как гостей обмануть. Мы с тобой в торте же любим только розочки да крем! Покупаешь ты вместе с тортом у бабушки Нюрочки под домом (ее Нюрой зовут, я спросила, так она аж замешкалась) два стакана клубники и одну розочку с торта, самую большую и нарядную, ложкой снимаешь и в блюдце кладешь. Ею придется пожертвовать, увы. А вот все остальные мы с тобой слопаем и крем сверху торта ложкой соскребем и тоже слопаем! Потом берешь сметану, тоненько торт намазываешь и ту самую розочку в середину кладешь. А клубнику режешь половинками и красиво от центра выкладываешь по торту на сметану и сверху посыпаешь сахарным песком. Получается у тебя чудо кулинарного искусства: и гости от твоей изобретательности в восторге, и весь крем с розочками нам с тобой достался!
+
Очень мне страшно было сюда въезжать, думала: «Как мы с тобой будем в коммуналке?» – ужасное слово-то какое, а мы с тобой приспособились, да? И ничего тут ужасного, и Марьинские нестрашные, и с тетей Симой мы еще подружимся, а я-то боялась, что тут сто семей. Марьинским до нас дела нет, а тетя Сима мне сразу выговор сделала, что я свое «вонючее полотенце в ванной оставила». А потом – что я «в прихожей сапожищами наследила, убирать надо». Я на третий день к ней постучалась и говорю: «Тетя Сима, я иду мусор выносить, захватить ваш?» Она на меня смотрела-смотрела, потом говорит: «Сталина на вас, жидов, нет». «Жиды» – это евреи, мой хороший. Это обидное слово, не говори так. Кто так говорит – тому, значит, очень горько живется. Я ей и ответила: «Мы не евреи, мы русские. До свидания, тетя Сима, я завтра еще зайду». Ей ходить тяжело, она вся согнутая, я назавтра постучалась и спрашиваю: «Тетя Сима, я за хлебом иду, вам взять чего?» Она на меня не смотрит и говорит: «Булку». Я ей булку принесла и стою в дверях, держу. В комнате у нее пахнет плохо, тяжело. Она булку забрала и дверь захлопнула. Жалко ее. А пуще того стыдно, что сказала про русских.
+
Нет, нет, нет, я не могу. Мне противен тот детский, тот «наивный» язык, которым я пытаюсь говорить с тобой всегда, каждую минуту, и в этой тетради тоже. Ты все поймешь, а что не поймешь – поймешь потом. Я буду говорить с тобой как со взрослым, как с равным, мой маленький тюлененочек, потому что иначе это фальшь, фальшь, фальшь, а нет никакого предательства страшнее, чем фальшь, и даже прямая ложь лучше этой подлой фальши. Теперь я буду говорить с тобой так, как я говорю с собой, потому что ты и есть я, ты лучшая часть меня, мой дорогой, ты та часть моей души,
<исправлено> до которой не дотянуться никакой мерзости.
+
Увидела снегиря и почувствовала, что, когда в самые острые моменты, в моменты предельной веры, предельной благодарности говоришь себе: «Господи, я – это Ты» и «Господи, Ты – это я», кажется, что говоришь то же самое: «Господи, мы с Тобой одно».
Но нет, мой дорогой, кажется, нет. «Господи, я – это Ты» – это тяжелая гордыня, уравнивание себя Ему, «мы стали одно, потому что я равен Тебе», а вот «Господи, Ты – это я» – это чистое проявление веры, осознание того, что он уравнял тебя с Собой милостию Своею, и только этой милостью можно жить, и только ею спасаться, и только поэтому мы одно (а мы одно, ты поверь мне). Поверь мне, мой соколенок, моя маленькая сова, я ежесекундно чувствую ее, эту безграничную милость Господню, и никогда, даже в том аду, она не оставляла меня. Всю жизнь я отдала бы, чтобы и ты чувствовал ее.
+
У нас тараканы, а я не могу их убивать – брезгую. Вышла ночью, так один из моей чашки пил. Взяла его и выбросила в форточку, а что со всеми остальными делать? Всех не побросаешь. Будем мы жить с тараканами, мы их не боимся, правда же, соколенок? Они только ночью выходят, они как смерть: когда мы есть – их нет, когда нас нет – они есть. Потерпим. А то еще можно построить им из пластилина фортецию, пусть там потешные бои ведут. Я уж нам налепила и грибов, и елок, и дорожку к пруду, и сам пруд. Сегодня буду лепить камыши, а за дачку нашу все не примусь – придумываю ее, откладываю. Не дачка получается, а семипалатный дворец. А и пусть будет дворец, нет? Кто нам с тобой запретит жить во дворце, и пусть нам ежи приносят шербет, а белки овевают нас опахалами.
+
Твоя бабушка, твоя прекрасная бабушка, красавица, родилась за два года до начала века и в шестнадцать лет сбежала из дома твоего прадеда, царского офицера, делать революцию. И оказалась бездомной, на улице. Мне страшно подумать, что она пережила, а она никогда, конечно, про это не рассказывала. Но нашелся твой дед, он был старше ее на тринадцать лет, и он на ней женился. Это был, дорогой мой, неравный брак во всех смыслах: она уличная девка (понимаешь?) и дочь царского офицера, а он был член партии (понимаешь?). Но он ее спас, конечно. А занимался дед тем, что оценивал иконы для партии: твой прадед был известный коллекционер икон и деда разбираться научил. Коллекцию прадеда первой и продали за границу, а потом дед и дальше оценивал. Они в большой любви жизнь прожили с бабушкой, и я эту любовь до самой дедушкиной смерти помню в маленьких-маленьких вещах: как воду подавали, как друг другу подушки приносили. Про семью деда со стороны его матери я не знаю ничего, он ни разу словом не обмолвился, даже бабушке, а она не спрашивала, а ее семья вся погибла в Сибири.
+
Когда моют посуду, все начинают с легкого, – мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его – и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз – и закончил. А если устал – так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется. То ли дело – немытая сковородка…
+
Я читала для тебя «Робинзона Крузо» и все время с тобой про него говорила. Все только и помнят, что Крузо из ничего делал все, очень ушлый был. Но какой страшный человек!..
+
Очень мне хочется, мой дорогой, завести нам с тобою золотую рыбку – а как это сделать? Ехать на птичий рынок и недалеко, и опасно, две остановки трамваем. Одеться опять Виктором и лицо замотать? А вдруг такому чудищу и рыбку не продадут? Да продадут, кому какое дело до рыбки… Хочется, очень хочется, и недорого, наверное, совсем, и радость большая, и тебе очень полезно. Буду еще думать и, может быть, рискну. В конце концов, риск не так уж и велик – ну выведу я их на торговца золотыми рыбками! Смешно.
+
Вера дается мне так легко, мой дорогой, что это пугает меня иногда, и я думаю: не должно ли преодоление сомнений в вере быть испытанием, которое обязательно пройти, без которого вера неполна? Смотрела на тараканчика, как он из капли чая на столе пьет, и сердце зашлось от Господнего величия, от веры, от полноты мира: Боже! Спасибо тебе! Столько счастья мне дает вера, столько счастья и радости. Как это словами передать? Никак не передать. Я мечтаю, чтобы и твоя вера была такой: радостной, мой дорогой. Все, что мрак и страх, все, что страдание и боль, – все не от Бога, и все это Он старается исправить, старается изо всех сил, делает все, что может. Видь это, помни это, помни, что в любом твоем страдании, в любом аду Он прямо сейчас облегчает твои муки, и если бы не это – было бы в сто, в тысячу раз хуже. Я помнила, каждую секунду помнила, никогда не забывала.
+
Принесла я с заднего двора всяких палочек, подпереть наш с тобой дворец в три этажа. Вылепила нам ванну на каждом этаже! Глупо, да? Уберу, только на первом этаже оставлю. Будет у нас на первом этаже огромная роскошная ванная и туалет отдельный. И там же будет моя комнатка с большим-большим окном, но главное – устрою нам там салон с креслами и диванами, чтобы наши друзья приходили и вели с нами разговоры, какие хотят и сколько хотят. И дверь у нас будет запираться на сто засовов, а стеречь ее я посажу медведя, и никто до нас не доберется – уж медведь-то наш будет знать, кого впускать, а кого рыком прогнать за тридевять земель. А весь второй этаж будет твой, весь-весь, и там будет самая прекрасная детская на свете, где мы с тобой будем играть и учиться, и я нам налеплю туда самые прекрасные игрушки, какие только могу придумать. Хочешь железную дорогу? Я знаю, ты хочешь, будут у тебя железная дорога на всю комнату и все наши с бабушкой книжки. А во дворе у нас будет стоять электрический автомобильчик, я такой в журнале видела, и мы с тобой будем ходить гулять на озеро, долго-долго, – ты будешь на автомобильчике ехать, а я на велике, а медведь наш будет рядом бежать и нас сторожить. И еще у нас будут собачки, большие и маленькие, и мы их всех с собой возьмем. А на третьем этаже будет у нас студия огромная, светлая, я уже придумала, как окна делать. С холстами, и столами, и кисточками, и красками, и мы с тобой будем лепить и рисовать и все, что сделаем, дарить друзьям, когда они приходят. И будет у нас лучшая жизнь на свете, мой дорогой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70700401) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Оригинальный текст «Сверчка» написан латышской поэтессой и драматургом Аспазией (Йоханна Эмилия Лизете Розенберга, 1865–1943), перевод с латышского Ольги Петерсон; здесь приводится в искаженном виде. – Здесь и далее примеч. автора.
Линор Горалик
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ГОРАЛИК ЛИНОР ДЖУЛИЯ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ГОРАЛИК ЛИНОР ДЖУЛИИ
В коммуналке в вымышленном советском городе Тухачевске живет Катерина Суворова – бывший экскурсовод местного художественного музея, прихожанка так называемой Бумажной церкви – подпольного христианского кружка. Прошедшая через жернова карательной психиатрии, Катерина боится преследования и пишет тайный дневник, предназначенный ее сыну. В этих записках героиня учит его, как правильно мыть окна и молиться, беседует с ним о «Робинзоне Крузо» и о поклонении святым, а еще – рассказывает фрагменты собственной трагической биографии. Ее тетрадь – свидетельство огромной материнской любви, которое на поверку оказывается и свидетельством совсем другого рода: о спасении души через веру и через сострадание, которому нет места в бесчеловечной системе. Линор Горалик – прозаик, поэтесса и журналистка, автор вышедших в издательстве «НЛО» книг «Имени такого-то» и «Валерий», а также исследования «Полая женщина. Мир Барби изнутри и снаружи».
Линор Горалик
Тетрадь Катерины Суворовой
© Л. Горалик, текст, иллюстрации в тексте и на обложке, 2024
© Н. Агапова, дизайн обложки, 2024
© ООО «Новое литературное обозрение», 2024
+
Если что-то случится – звони дяде Яше Петровскому, 5-33-36, и говори, что ты сын Катерины Суворовой, Кати. Если не сможешь дозвониться, иди к нему, он живет на углу улицы Марата Казея и Комсомольской, это соседний дом с гастрономом, желтый трехэтажный дом, второй подъезд, третий этаж, квартира слева. Тебе может открыть его жена, тетя Таня. Говори, что ты сын Катерины Суворовой. Надень хорошие брючки, как на день рождения, и свою синюю футболку, а если будет зима – сверху на футболку свитер в елочку и тот шарф, который я тебе надвязала в длину. Возьми с собой все наши деньги и положи: рубль – в карман, остальные – на живот под футболку прямо в конвертике. Только послушай, очень важно – обязательно надо идти так:
* Сперва зайди в наш гастроном и постой минут десять в какой-нибудь очереди, как будто хочешь купить молока или колбасы, но потом уйди, как будто тебе надоело ждать.
* Потом иди, пожалуйста, на детскую площадку у восемнадцатого дома и там поиграй. Даже если тебе будет совсем плохо – поиграй там как следует, полазь, покатайся, это очень важно, мой дорогой.
* Потом вернись домой и не выходи полчаса. Даже если будет жарко – терпи, не раздевайся, я боюсь, что ты забудешь шарф надеть обратно. Только расстегнись.
* Потом выходи и перейди улицу Марата Казея в сторону Комсомольской улицы и уже там зайди в гастроном и встань в самую длинную очередь. Эту очередь надо будет отстоять. Купи что угодно на 30 копеек. Сделай все, как мы учились: будь вежливым, будь терпеливым, пробей чек, скажи «спасибо», сдачу с рубля не роняй.
* И уже тогда поднимайся к дяде Яше и тете Тане. Знай, что им все можно рассказывать. С ними про все можно говорить и на все их вопросы можно отвечать. Они как мы, мой дорогой. Их можно не бояться.
Ты любовь моя, мой маленький зверенок, ты мое счастье. Ничего никогда не случится, я не дам.
+
Сделала нам щетку для полов, как твоя бабушка придумала. На той квартире у нас была такая щетка, но я туда не пойду и просить не буду. Пришлось отойти от дома на полквартала дальше, чем нам положено с тобой, но очень нужны были в хозяйственном две щетки для обуви. Я замотала лицо платком, как будто у меня зубная боль, и надела старое пальто Виктора и его лыжную шапку, которая еле налезла на платок, и мне было почему-то очень весело, хотя и страшно. И не понравилось, что продавщица спросила подозрительно: «Две одинаковые?» Я не нашла, что сказать умнее, чем: «Одну мне, а одну сыну», – дура, а надо было сказать, конечно: «Одну для черного, а одну для коричневого»… Но теперь у нас с тобой есть щетка, как была у нас с бабушкой: я их примотала к швабре изолентой снизу, и вуаля – подметай легко, мой котик! Но главное – не в подметании, подмести и веником можно, главное – всегда мой полы нашей чудо-щеткой, наматывай на нее тряпку и мой. Ты себе не представляешь, как тогда легко и быстро получается, никакая твердая швабра в сравнение не идет. Это твоя бабушка придумала, мой зайчик. Она все, все придумывала.
+
Все наши с бабушкой книжки остались на той квартире, но я туда не пойду и просить не буду. Судя по дыркам на полках, свои какие-то Виктор тоже туда забрал. Если увидишь, что я плачу, никогда не пугайся: это не потому, что мне плохо, и это никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не из-за тебя, мой родной. Это я просто скучаю по нашим с бабушкой книжкам. А других причин не бывает, мы с тобой не плачем, – когда нам плохо, мы кусаемся! Ам! Но я туда не пойду и просить не буду. И знаешь, что в этой комнате есть? Детские книжки, очень много, которые читали твои двоюродные Матвей и Маруся, когда были такие, как ты! Так что нам с тобой тут раздолье! Места для книжек мало, все полки заставлены, томики вдоль стен лежат, я вчера села на пол, стала перебирать один за другим и зачиталась на радостях под столом. Начала складывать тебе стопки, что за чем читать, но тебе, конечно, виднее, читай все, читай все подряд, мой совенок маленький. Я только выкинула, конечно, чертова «Айболита», какую-то дрянь под названием «С человеком беда», «Книжкину больницу», понятно какой том Чехова и прочую подлость того же рода.
+
Когда мне было десять лет, я лежала в больнице с непонятно чем в животе, много месяцев. А потом в больнице началась эпидемия кори, всех отпустили, а меня, Марину и Анечку перевели в изолятор. Там было так хорошо! Даже холодильник был, и твоя бабушка готовила нам диетическую еду и привозила сумки и кошелки. У Марины никого не было и она была взрослая, 15 лет, а про Анечку я не помню, кто к ней приходил. Анечка была разбитная, требовала, чтобы я ходила с ней в туалет, когда она какала, а то ей было скучно, а Марина умирала от язвы, лежала к нам, малышне, спиной, и только говорила вяло: «Анька, ну перестань, чего она должна тебя нюхать». Но Анька мне нравилась, она моталась по больницам много лет и знала жизнь, и она вела песенник, это было потрясающе, туда всякие песни писались, которых я, хорошая девочка, не знала. Меня все они восхищали, знаешь, – кривые, косые, дурацкие, – потому что они были не такие<подчеркнуто>, не как… И я их все помню, понимаешь? И «Дельфинёнка», и «Ковбоев», и все тебе спою, если захочешь, и ты никогда, никогда не брезгуй живыми словами, а все запоминай: вот это живые люди поют, живые люди говорят, и пусть тебе никогда стыдно не будет, что ты «Светку-малолетку» помнишь наизусть. Я из пионерлагеря приезжала, мы с мамой садились на диван, и я ей все пела, что нового узнала, и она мне начинала подпевать, а один раз я во дворе Оле спела «Сос-сос-сос», так ее мать, коза стоеросовая, к маме прибежала: «Чему Катерина моего ребенка учит!..» Мама сделала большие глаза, конечно, а потом мы с ней сидели хихикали. Господи, Господи, надоумь меня, грешную… Совеночек мой, сердце мое, мне хочется сказать тебе: чужим ничего, никогда ничего, будь сладким, будь гладким, будь скользким, молчи, молчи, молчи, улыбайся и молчи, не давайся им в руки никогда. Но как же я тебе это скажу, мой дорогой? Была Мария, а был сын Марии – вот и все. Ты не о том думай, что сказать, а что не сказать, что петь, а что не петь. Ты представляй себе: вот я, предположим, сказал, – все, момент пройден; и вот мне теперь с собой жить – как? Я с собой дальше жить готов? А потом представляй себе: нет, не сказал, – и то же самое у себя спрашивай: я теперь готов с собой жить? Иногда будет получаться, сердце мое красненькое, что готов, готов, что иначе и нельзя, только жизнь очень страшная впереди. Вот об этом я думаю – и у меня в груди иголки. А только была Мария, а был сын Марии; я не дурочка, в Христосы тебя не прочу и к славе Богородицыной не примазываюсь, я, наоборот, имею в виду, что нам-то уж точно бояться стыдно, да, олененок?
Так вот, я к чему начала:
За печкою поет сверчок.
Угомонись, не плачь, сынок, —
Вон за окном морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…
Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там, на небе,
Как нас с тобою серый кот
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет,
В санках на небо увезет…
Ну отдохни хоть капельку,
Дам золотую сабельку.
Там, за окном, морозная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная,
Тихая ночка звездная…[1 - Оригинальный текст «Сверчка» написан латышской поэтессой и драматургом Аспазией (Йоханна Эмилия Лизете Розенберга, 1865–1943), перевод с латышского Ольги Петерсон; здесь приводится в искаженном виде. – Здесь и далее примеч. автора.]
Ты когда не можешь заснуть, или один, или напуган, или плачешь – ты ее в голове пой и знай, что это я ее тебе пою. И что кот нас увезет на небо, как если бы не стало нас, и будем мы вместе всегда-всегда и уже навсегда. Запомни это. В любую ночь, в любой момент.
Анька мне ее спела один раз всего. А Марина взяла да и умерла, а нам сказали – выздоровела, выписали ее.
+
Виктор все забрал, а огромную пачку своего зеленого пластилина для работы забыл. Слушай, не повторяй моих ошибок, не клади пластилин на батарею, из него там, где рядом прямо с металлом, выделяется какое-то мерзкое масло, а сам он начинает крошиться. Ты лучше совсем маленькие кусочки отрывай и мни, тогда хорошо мнется. Пишу через 10 минут: Попробовала положить пластилин на перевернутую крышку чайника, завернутым плотно в целлофановый пакет. Слушай, просто отлично, он такой мягенький стал! Только я тебе самому не разрешаю, давай сразу договоримся – ты можешь обжечься. Но не потому, что ты, мой милый, неуклюж, просто тебе пока до чайника тянуться высоко, а спички и не каждый раз загораются. Но это не важно, важно – что получается. Сразу слепила нам собаку на задних ногах с полным лукошком грибов в лапах и с косынкою на голове. Это нам будет дачная жизнь, веселая и полезная.
+
Не учи молитвы, мой дорогой, и никому, кроме Господа, не молись. Не нужны нам с тобой никакие святые заступники и прочие угодники. Это как если бы мы отправили телеграмму и в ней написали: «Позвоните дяде Яше и скажите ему, что у нас к нему дело!» По-моему, очень смешно, а дядя Яша от удивления только руками разведет. Господь наш добрый, Господь наш умный, вот ты ему и не молись непонятными чужими словами, ты с ним говори, как со мной говоришь, мой маленький, и он, как я, всегда тебя поймет. Сердцем говори, а больше ничего не важно. Ты поверь мне, у меня было время подумать. Говори с ним всегда, когда сердце твое просит, не надо для этого никаких глупостей: ни особого часа, ни на колени становиться, ни ручки складывать – ничего не надо, мой пингвинчик. Просто говори. А скажут тебе про особую молитву для того-сего – ты не спорь и ничего не объясняй: может, человек своих слов не находит и ему так легче, ты не огорчай его. Господу все равно, он и тебя услышит, и его услышит. И не смей думать, что оттого, что я тебе это рассказала, ты больше других знаешь! Ничего-то мы не знаем, ни ты, ни я. Просто было так, что я лежала и думала: милость Господня бесконечна, понимаешь? Так что же, если ты в одном слове молитвы взял да ошибся, он к тебе спиной повернется? А если в двух? А если во всех? Вот и поняла, что все слова хороши. А если я поняла, то каждый может понять, и ничего тут особенного нет. Сама поняла – и тебе рассказала. Не смей гордиться!
+
Взяла и купила нам с тобой торт на ужин в гастрономе! Такие мы нынче с тобой роскошники, хотя до пенсии нам еще шесть дней жить. Ну, справимся, поэкономим, сварим суп картофельный. А торт там стоял одинокий, последний и назывался «Воскресенье»! Я себе усмехнулась да и купила. Боюсь очень, что ты на меня сердишься за то, что по дороге в булочную я тебе не дала в лужу прыгнуть. Миленький мой, не сердись! Ботинки твои ужасные, воду не держат, а если ты заболеешь, я с ума сойду. Не сердись, мой малышонок, не сердись, мой хомячоночек. Будем есть торт и лепить потом нашу дачу. А вот послушай: мы с него сначала весь крем съедим, а я тебе расскажу, как гостей обмануть. Мы с тобой в торте же любим только розочки да крем! Покупаешь ты вместе с тортом у бабушки Нюрочки под домом (ее Нюрой зовут, я спросила, так она аж замешкалась) два стакана клубники и одну розочку с торта, самую большую и нарядную, ложкой снимаешь и в блюдце кладешь. Ею придется пожертвовать, увы. А вот все остальные мы с тобой слопаем и крем сверху торта ложкой соскребем и тоже слопаем! Потом берешь сметану, тоненько торт намазываешь и ту самую розочку в середину кладешь. А клубнику режешь половинками и красиво от центра выкладываешь по торту на сметану и сверху посыпаешь сахарным песком. Получается у тебя чудо кулинарного искусства: и гости от твоей изобретательности в восторге, и весь крем с розочками нам с тобой достался!
+
Очень мне страшно было сюда въезжать, думала: «Как мы с тобой будем в коммуналке?» – ужасное слово-то какое, а мы с тобой приспособились, да? И ничего тут ужасного, и Марьинские нестрашные, и с тетей Симой мы еще подружимся, а я-то боялась, что тут сто семей. Марьинским до нас дела нет, а тетя Сима мне сразу выговор сделала, что я свое «вонючее полотенце в ванной оставила». А потом – что я «в прихожей сапожищами наследила, убирать надо». Я на третий день к ней постучалась и говорю: «Тетя Сима, я иду мусор выносить, захватить ваш?» Она на меня смотрела-смотрела, потом говорит: «Сталина на вас, жидов, нет». «Жиды» – это евреи, мой хороший. Это обидное слово, не говори так. Кто так говорит – тому, значит, очень горько живется. Я ей и ответила: «Мы не евреи, мы русские. До свидания, тетя Сима, я завтра еще зайду». Ей ходить тяжело, она вся согнутая, я назавтра постучалась и спрашиваю: «Тетя Сима, я за хлебом иду, вам взять чего?» Она на меня не смотрит и говорит: «Булку». Я ей булку принесла и стою в дверях, держу. В комнате у нее пахнет плохо, тяжело. Она булку забрала и дверь захлопнула. Жалко ее. А пуще того стыдно, что сказала про русских.
+
Нет, нет, нет, я не могу. Мне противен тот детский, тот «наивный» язык, которым я пытаюсь говорить с тобой всегда, каждую минуту, и в этой тетради тоже. Ты все поймешь, а что не поймешь – поймешь потом. Я буду говорить с тобой как со взрослым, как с равным, мой маленький тюлененочек, потому что иначе это фальшь, фальшь, фальшь, а нет никакого предательства страшнее, чем фальшь, и даже прямая ложь лучше этой подлой фальши. Теперь я буду говорить с тобой так, как я говорю с собой, потому что ты и есть я, ты лучшая часть меня, мой дорогой, ты та часть моей души,
<исправлено> до которой не дотянуться никакой мерзости.
+
Увидела снегиря и почувствовала, что, когда в самые острые моменты, в моменты предельной веры, предельной благодарности говоришь себе: «Господи, я – это Ты» и «Господи, Ты – это я», кажется, что говоришь то же самое: «Господи, мы с Тобой одно».
Но нет, мой дорогой, кажется, нет. «Господи, я – это Ты» – это тяжелая гордыня, уравнивание себя Ему, «мы стали одно, потому что я равен Тебе», а вот «Господи, Ты – это я» – это чистое проявление веры, осознание того, что он уравнял тебя с Собой милостию Своею, и только этой милостью можно жить, и только ею спасаться, и только поэтому мы одно (а мы одно, ты поверь мне). Поверь мне, мой соколенок, моя маленькая сова, я ежесекундно чувствую ее, эту безграничную милость Господню, и никогда, даже в том аду, она не оставляла меня. Всю жизнь я отдала бы, чтобы и ты чувствовал ее.
+
У нас тараканы, а я не могу их убивать – брезгую. Вышла ночью, так один из моей чашки пил. Взяла его и выбросила в форточку, а что со всеми остальными делать? Всех не побросаешь. Будем мы жить с тараканами, мы их не боимся, правда же, соколенок? Они только ночью выходят, они как смерть: когда мы есть – их нет, когда нас нет – они есть. Потерпим. А то еще можно построить им из пластилина фортецию, пусть там потешные бои ведут. Я уж нам налепила и грибов, и елок, и дорожку к пруду, и сам пруд. Сегодня буду лепить камыши, а за дачку нашу все не примусь – придумываю ее, откладываю. Не дачка получается, а семипалатный дворец. А и пусть будет дворец, нет? Кто нам с тобой запретит жить во дворце, и пусть нам ежи приносят шербет, а белки овевают нас опахалами.
+
Твоя бабушка, твоя прекрасная бабушка, красавица, родилась за два года до начала века и в шестнадцать лет сбежала из дома твоего прадеда, царского офицера, делать революцию. И оказалась бездомной, на улице. Мне страшно подумать, что она пережила, а она никогда, конечно, про это не рассказывала. Но нашелся твой дед, он был старше ее на тринадцать лет, и он на ней женился. Это был, дорогой мой, неравный брак во всех смыслах: она уличная девка (понимаешь?) и дочь царского офицера, а он был член партии (понимаешь?). Но он ее спас, конечно. А занимался дед тем, что оценивал иконы для партии: твой прадед был известный коллекционер икон и деда разбираться научил. Коллекцию прадеда первой и продали за границу, а потом дед и дальше оценивал. Они в большой любви жизнь прожили с бабушкой, и я эту любовь до самой дедушкиной смерти помню в маленьких-маленьких вещах: как воду подавали, как друг другу подушки приносили. Про семью деда со стороны его матери я не знаю ничего, он ни разу словом не обмолвился, даже бабушке, а она не спрашивала, а ее семья вся погибла в Сибири.
+
Когда моют посуду, все начинают с легкого, – мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его – и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз – и закончил. А если устал – так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется. То ли дело – немытая сковородка…
+
Я читала для тебя «Робинзона Крузо» и все время с тобой про него говорила. Все только и помнят, что Крузо из ничего делал все, очень ушлый был. Но какой страшный человек!..
+
Очень мне хочется, мой дорогой, завести нам с тобою золотую рыбку – а как это сделать? Ехать на птичий рынок и недалеко, и опасно, две остановки трамваем. Одеться опять Виктором и лицо замотать? А вдруг такому чудищу и рыбку не продадут? Да продадут, кому какое дело до рыбки… Хочется, очень хочется, и недорого, наверное, совсем, и радость большая, и тебе очень полезно. Буду еще думать и, может быть, рискну. В конце концов, риск не так уж и велик – ну выведу я их на торговца золотыми рыбками! Смешно.
+
Вера дается мне так легко, мой дорогой, что это пугает меня иногда, и я думаю: не должно ли преодоление сомнений в вере быть испытанием, которое обязательно пройти, без которого вера неполна? Смотрела на тараканчика, как он из капли чая на столе пьет, и сердце зашлось от Господнего величия, от веры, от полноты мира: Боже! Спасибо тебе! Столько счастья мне дает вера, столько счастья и радости. Как это словами передать? Никак не передать. Я мечтаю, чтобы и твоя вера была такой: радостной, мой дорогой. Все, что мрак и страх, все, что страдание и боль, – все не от Бога, и все это Он старается исправить, старается изо всех сил, делает все, что может. Видь это, помни это, помни, что в любом твоем страдании, в любом аду Он прямо сейчас облегчает твои муки, и если бы не это – было бы в сто, в тысячу раз хуже. Я помнила, каждую секунду помнила, никогда не забывала.
+
Принесла я с заднего двора всяких палочек, подпереть наш с тобой дворец в три этажа. Вылепила нам ванну на каждом этаже! Глупо, да? Уберу, только на первом этаже оставлю. Будет у нас на первом этаже огромная роскошная ванная и туалет отдельный. И там же будет моя комнатка с большим-большим окном, но главное – устрою нам там салон с креслами и диванами, чтобы наши друзья приходили и вели с нами разговоры, какие хотят и сколько хотят. И дверь у нас будет запираться на сто засовов, а стеречь ее я посажу медведя, и никто до нас не доберется – уж медведь-то наш будет знать, кого впускать, а кого рыком прогнать за тридевять земель. А весь второй этаж будет твой, весь-весь, и там будет самая прекрасная детская на свете, где мы с тобой будем играть и учиться, и я нам налеплю туда самые прекрасные игрушки, какие только могу придумать. Хочешь железную дорогу? Я знаю, ты хочешь, будут у тебя железная дорога на всю комнату и все наши с бабушкой книжки. А во дворе у нас будет стоять электрический автомобильчик, я такой в журнале видела, и мы с тобой будем ходить гулять на озеро, долго-долго, – ты будешь на автомобильчике ехать, а я на велике, а медведь наш будет рядом бежать и нас сторожить. И еще у нас будут собачки, большие и маленькие, и мы их всех с собой возьмем. А на третьем этаже будет у нас студия огромная, светлая, я уже придумала, как окна делать. С холстами, и столами, и кисточками, и красками, и мы с тобой будем лепить и рисовать и все, что сделаем, дарить друзьям, когда они приходят. И будет у нас лучшая жизнь на свете, мой дорогой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70700401) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Оригинальный текст «Сверчка» написан латышской поэтессой и драматургом Аспазией (Йоханна Эмилия Лизете Розенберга, 1865–1943), перевод с латышского Ольги Петерсон; здесь приводится в искаженном виде. – Здесь и далее примеч. автора.