Мушкетерка
Лили Лэйнофф
REBEL
Все видят в Тане де Батц больную девушку, которая не знает, когда очередной приступ слабости свалит ее с ног. Мать отчаянно хочет выдать Таню замуж, чтобы обеспечить ее безопасность. Но Таня грезит совсем о другой жизни. Ведь отец, бывший мушкетер, с малых лет рассказывал дочери о своих приключениях и учил фехтовать, не делая поблажек.
Когда отца жестоко убивают, Тане кажется, что ее мечтам уже не суждено сбыться. Но оказывается, что незадолго до гибели он записал ее в некую Академию благородных девиц под руководством мадам де Тревиль. Только приехав в Париж, Таня обнаруживает, что на самом деле это тайная тренировочная база для девушек-мушкетеров. Их учат сражаться, соблазнять мужчин, выведывать опасные секреты – все ради Франции и короля.
В Академии Таня наконец обретает верных подруг и благородную цель. В стране недавно утихла смута, и заговорщики, недовольные властью Людовика XIV, снова плетут интриги. Юным мушкетеркам предстоит выяснить, что они задумали. Но Тане не дает покоя тайна смерти отца. Сможет ли она ради долга оставить мысли о мести? Или ей не придется выбирать?
Лили Лэйнофф
Мушкетерка
Посвящается маме: однажды ты сказала мне, что я твоя героиня. Тогда я не ответила тебе, как должна была, что и ты всегда будешь моей героиней
Lillie Lainoff
ONE FOR ALL
Перевод Евгении Сапгир
ONE FOR ALL by Lillie Lainoff
Published by arrangement with Farrar Straus Giroux Books for Young Readers, an imprint of Macmillan Publishing Group, LLC. All rights reserved.
Печатается с разрешения литературного агентства Nova Littera SIA.
© Евгения Сапгир, перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2024
Copyright © 2022 by Lillie Lainoff
Cover art © Julie Dillon
Глава первая
Люпьяк, Франция, 1655
Даже в темноте было видно, что входная дверь приоткрыта. Чья-то тень наискось скользнула через порог и исчезла, растворившись во мраке.
– Жди здесь, – велела я.
– Таня, – прошептала мама, но я уже устремилась по залитой лунным светом мощеной дорожке, что вела к двери. Рукой я придерживалась за заборчик, который отец построил для меня четыре года назад, когда мне исполнилось двенадцать, чтобы мне было на что опереться, если головокружение становилось слишком сильным.
Пальцы привычно скользили по гладкому, истертому дереву. Я медленно продвигалась вперед тихими, осторожными шагами. У самой двери головокружение накатило снова, перед глазами пошли черные и серые волны. Я прижалась щекой к прохладному дереву. Когда приступ прошел, я заглянула в дверь.
Кухня была разгромлена. Повсюду валялись разбросанные кастрюли. Когда я увидела красные брызги на шкафчиках, у меня что-то сжалось в животе – но это оказалась не кровь, а всего лишь раздавленные помидоры. Стол и все горизонтальные поверхности были припорошены мукой.
Папа еще не вернулся из поездки. Мама осталась у ворот. Так что я была совсем одна, да еще и с пустыми руками.
– Проклятье! Проверь еще раз, – донесся из темноты резкий, отрывистый голос. Времени на то, чтобы сходить в конюшню и забрать с оружейной стойки свою шпагу, у меня не было. Кухонный нож мало на что годится, разве что в ближнем бою… или я удачно его метну, но сама мысль об этом заставила мои внутренности свернуться в тугой узел. Так я только сама покалечусь. Я обшаривала кухню взглядом в поисках подходящего оружия и наконец остановилась на камине. Пожалуй, кочерга – самый подходящий вариант. За неимением лучшего.
Сомкнув пальцы на холодном металле, я закрыла глаза… ощущая в руке железную рукоятку, я почти могла убедить себя, что моя шпага при мне.
Я двинулась на звук голосов, доносившихся из папиного кабинета. Внутри я увидела двоих мужчин в плащах: один что-то искал на столе, другой караулил у окна. Мы возвращались с рынка коротким путем, поэтому он нас не заметил: в окно ему была видна только главная дорога.
Maman, умоляю, оставайся на месте, как я тебя просила. Позволь мне позаботиться о тебе. Хотя бы в этот раз.
– Ты слышал?
Мое сердце затрепетало при звуке этого незнакомого голоса – скрипучего, будто им не пользовались неделями.
– Пустяки, – отозвался другой голос, не такой напряженный, скорее тягучий и плавный. – Может, и к лучшему, если вернулась жена с этой их увечной девчонкой. Мы их выпотрошим, и пусть де Батц найдет останки. Будет знать, как совать свой нос куда не следует.
Я отвлеклась, и расшатанная половица скрипнула у меня под ногами. За дверью послышались движение и чье-то дыхание.
– А ну-ка, кто это у нас тут?
В дверном проеме возник мужчина, очень высокий. Это был обладатель второго голоса. Его взгляд упал на кочергу у меня в руках:
– И что, скажи на милость, ты собралась делать с этой штуковиной?
Я замахнулась, изо всех сил стараясь выглядеть как отец – суровой, сильной, неустрашимой, – хотя колени у меня дрожали, а поле зрения сузилось. Он плотоядно взглянул на меня, оценил, как нетвердо я держусь на ногах, и сердце забилось у меня в горле.
– Увечная девчонка не лыком шита, а?
Перед глазами у меня все поплыло, но даже в таком состоянии я заметила, как он окаменел, услышав снаружи перестук колес по мостовой. Неужели мама привела военных маршалов? В другой ситуации я отреагировала бы на это тупой болью в груди: ну почему она мне не доверяет? Но сейчас мне было не до того: сердце выпрыгивало из грудной клетки, ноги ходили ходуном, и надо мной навис верзила в черном плаще.
Незваные гости забегали по кабинету, взметнулся вихрь бумаг. Пытаясь выбраться из комнаты через окно, в спешке один из них опрокинул фонарь. Я рванулась подхватить его, но не успела. Фонарь упал на пол, и языки пламени побежали по потертому ковру, стали карабкаться вверх по стенам. Черный плащ мелькнул в проеме окна с выбитым стеклом и растворился в ночи.
Сквозь дым и пламя я доковыляла до приставного столика, на котором стоял кувшин с водой, и потратила последние силы на то, чтобы выплеснуть ее на пламя, пожиравшее занавески. С тихим шипением огонь погас. В горле першило от дыма и сдерживаемых рыданий.
Я дала им уйти.
Папа ни за что не упустил бы их. Папа был сильнее, быстрее, и его уж точно не остановило бы головокружение.
Сердцебиение никак не унималось, я чувствовала его пульсацию даже в зубах. Разбитое окно сначала раздвоилось, потом утроилось перед глазами. Три зияющие дыры потянули меня к себе, ноги подкосились, коленные чашечки со стуком ударились о половицы.
Я увидела, как надо мной с встревоженным видом склоняется отец. Должно быть, из-за головокружения меня подвело зрение. Его здесь быть не должно.
«Papa», – попыталась выговорить я, но язык прилип к гортани. В следующий миг меня поглотила тьма.
– Тише, девочка моя, тише. Тебе крепко досталось.
Поморщившись из-за слишком яркого света, я приподнялась и оперлась спиной о стену. Папин письменный стол валялся на полу, словно труп, портьеры обезображены, повсюду пепел, обугленное дерево и подъеденные огнем бумаги.
Повернув голову, я увидела отца. И тут же отвела взгляд, ощущая во рту горький привкус неудачи.
– Я так испугался за тебя, – сказал он, бросив взгляд на карманные часы. – Ты не приходила в себя пять минут, но казалось, что целую вечность.
Нахмурившись, он внимательно посмотрел на меня:
– Таня, что случилось?
– Грабители. Я не смогла им помешать. Я старалась, правда, но начался пожар, и… Постой, Papa, а ты-то здесь откуда?
– Я освободился быстрее, чем планировал. Вот решил вернуться на день раньше. Сюрприз! – Он невесело усмехнулся, оглядывая разоренный кабинет.
Папа нередко совершал деловые поездки в соседние города. Состоятельные провинциалы были не прочь открыть у себя новую школу фехтования, и отец был лучшим кандидатом на роль главного фехтовальщика. До сих пор он не принял ни одного предложения – а недостатка в них не было после того, как он ушел на покой. Время от времени он подшучивал над претендентами: давал несколько уроков, получал свой гонорар и уезжал восвояси. Но я-то знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что в эти поездки он отправляется далеко не ради денег. Разъезды давали ему возможность навестить старых друзей, сослуживцев по Maison du Roi – Дому короля, при котором служили несколько рот гвардейцев и мушкетеров. Теперь его товарищи занимали видные должности в службе военных маршалов по всей Франции либо служили военными советниками. Папа ни за что бы это не признал, но я подозревала, что в глубине души он мечтает вернуться. Не в Париж – полный опасностей и блеска город с его свинцовым подбрюшьем и залитыми кровью переулками, – но к своим друзьям, за которых он каждый день готов был рисковать жизнью. К братьям по оружию, ставшим для него семьей.
Когда я была совсем маленькой, я даже познакомилась с некоторыми из них. Смутные детские воспоминания о высоких мужчинах с раскатистым смехом – я будто смотрела на них сквозь воду в пруду: свет преломлялся, черты искажались, и в итоге картинка получалась весьма далекой от оригинала. Вдобавок в мою жизнь пришли постоянные головокружения, а папины сослуживцы оказались разбросаны по всей стране, обзавелись семьями и продолжали защищать Францию. Так что едва ли у нас было много шансов на новые встречи.
Отец усадил меня в кресло и не оставлял в покое, пока я не заверила его, что чувствую себя хорошо – он отлично знал, что я имею в виду. Затуманенным взглядом я следила за тем, как он склоняется над полом и проводит пальцем по пыльным останкам дневника, чья кожаная обложка почернела и скукожилась от огня. Мне показалось, что я заметила облегчение у него на лице. Его золотой перстень с печаткой в виде французской лилии и двух перекрещенных сабель сверкнул на фоне пепла. Он выпрямился:
– Сколько их было?
– Двое, – ответила я, и меня снова охватил стыд. Я очень старалась. Но моих стараний всегда оказывалось недостаточно. – Прости, что я не справилась.
– Моя дорогая, моя глупенькая дочка… как именно ты собиралась справиться с двумя грабителями и в то же время позаботиться о том, чтобы наш дом не сгорел дотла?
Я промолчала. Не то чтобы он ждал ответа: он был поглощен разбором оставшихся бумаг, сломанных выдвижных ящиков и разбросанного повсюду содержимого.
– Что они забрали? – спросила я.
– Ничего важного.
– А зачем тогда они пришли? Разве не для того, чтобы взять что-то важное?
Я заметила, как дернулась его челюсть, как уголки глаз прищурились, превратившись в острия кинжалов, – именно это выражение лица я недавно пыталась изобразить, чтобы скрыть свой страх.
– Уверен, они искали драгоценности твоей матери, когда ты вошла.
– Но они знали твое имя! Они сказали… что убьют и меня, и Maman и оставят тут, чтобы ты нас нашел.
Отцовские глаза полыхнули гневом. Он обхватил меня руками и прижал к себе так, что моя щека оказалась притиснута к его плечу. В таком положении я не могла увидеть его лицо.
– Я горжусь тобой.
– Это не пожар виноват… если бы только у меня не закружилась голова, я схватила бы их. Я бы защитила нас.
Он отстранился, чтобы посмотреть на меня:
– Как ты можешь так говорить… как ты можешь даже думать так! Ты проявила мужество! Ты защитила честь нашей фамилии.
Я хотела спросить, откуда они появились. Кто, кроме жителей нашего города, мог знать о нас… о моей проблеме? Но тут послышались шаги, и на пороге появилась мама. На ее лице не было заметно следов слез, она держалась невозмутимо, как скала. Ее взгляд скользнул по мне, по разломанной мебели, губы сжались, и только тогда она посмотрела на отца. Они обменялись взглядами, которые я не могла истолковать.
– Я не ждала тебя домой к ужину. Быстро собрать на стол не смогу. Надо посмотреть, осталась ли на кухне еда, которую не размазали по стенам.
– Ma ch?re, дорогая, – начал он, но она взглядом пригвоздила его к месту.
– А с тобой даже разговаривать не хочу, – заявила она, обращаясь ко мне. – Бросилась во тьму играть в героя! Ты еще совсем девочка, Таня. Ты могла потерять сознание! В этот самый момент я могла отскребать твои останки от пола! – Ее губы задрожали. – Ты ведь потеряла сознание, да? У тебя на лбу уже наливается синяк.
Ну да, я всего лишь девочка. К тому же больная. Когда доходит до настоящего дела, я оказываюсь беспомощной. Потому что именно такова жизнь больной девочки.
– Утром я найду слесаря, – наконец нерешительно сказал папа. – Я позабочусь о том, чтобы никто не причинил вам вреда.
– Этого ты обещать не можешь, – парировала она.
Его рука дернулась. Я почувствовала, потому что это была правая рука, которой он поддерживал меня под локоть на случай, если земля опять уйдет у меня из-под ног. Он словно хотел протянуть эту руку к ней. Но тут мои глаза закрылись, а когда они открылись снова, все поле зрение заполнил отец. Потом в картине мира появилась мама, суетящаяся с кастрюлями и мисками, скрип деревянных стульев и папин смех – все эти звуки сливались в одну мелодию, которая несла в себе не столько воспоминания о последних годах, сколько чувство, казавшееся давно забытым и погребенным под бесконечными ссорами и ледяными взглядами, отравившими прошедшие месяцы.
Как обычно называют таких, как я? Хрупкие. Болезненные. Слабые. По крайней мере, именно эти слова сказали моей маме врачи номер один, два и три, когда мне исполнилось двенадцать, и она привела меня к ним, и небо кружилось и покрывалось рябью у меня над головой, будто перевернутое озеро.
Каждый из них смотрел на меня так, будто я не от мира сего. Может, так оно и было. По крайней мере, так думал священник, когда мама привела меня в местную церковь в последней отчаянной надежде на излечение.
Головокружения начались не вдруг. Не то чтобы однажды я проснулась и вместо того, чтобы выпрыгнуть из кровати с сияющими глазами навстречу новому дню, повалилась на пол в оцепенении. Болезнь подступала медленно, коварно, незаметно. Она подкрадывалась ко мне и поначалу проявляла себя лишь мягкими приступами: то немножко затуманится зрение во время игры на ярмарке, то возникнет ноющая боль в голове. Потом я стала чувствовать головокружение и слабость всякий раз, вставая на ноги.
Поначалу мама думала, что я притворяюсь. Как-никак я была ребенком. Дети всегда так делают, правда? Прикидываются больными, чтобы увильнуть от домашних обязанностей.
Обычным девочкам не приходится хвататься за стул, чтобы встать. Обычные девочки не видят мир так, как будто он тонет в луже чернил, и не ощущают, как сердце отчаянно колотится о ребра, ноги у них не дрожат и не подгибаются. Обычным девочкам не приходится беспомощно наблюдать, как мужчины – которые только что грозились убить их мать, убить их самих – исчезают в ночи. Обычные девочки не позволяют этим мужчинам сбежать и укрыться среди темных силуэтов деревьев, держа шпаги наготове и выжидая удобного момента, чтобы вернуться и перерезать им горло…
Я проснулась с хрипом, таким громким, что он почти заглушил шепот, доносящийся сквозь щели в стенах.
Грабители! Они вернулись.
Но это оказались всего лишь мои родители, я узнала их голоса. Они обсуждали случившееся. То есть меня. И на этот раз их дискуссия отличалась от прежних. Что-то новое промелькнуло во взгляде моей матери, когда она наблюдала, как я осторожно поднимаюсь на ноги посреди разоренного кабинета, в ее глазах словно горел огонь, к которому она всегда прибегала, чтобы скрыть боль и страдание. Как-то раз она поскользнулась и ударилась коленом об стол, так что на коже моментально налился синяк, и она несколько дней ходила с застывшим на лице выражением ярости. Но она никогда еще не смотрела так на меня. Как будто больше невозможно винить мое тело во всех проблемах, которые я причиняю.
Может, я просто не знаю, что делают и чего не делают обычные девочки? Но что я тогда знаю? Как под взглядом моей матери я съеживаюсь и превращаюсь в кого-то маленького, столь незначительного, что я даже не уверена, что смогла бы узнать в себя в зеркале? О, как же я хотела, чтобы она видела меня сильной, достойной ее руки, которая всегда была готова меня подхватить! Как мне хотелось быть отражением того огня, который она всегда так тщательно сдерживала!
– Не понимаю, что я сделала не так, – послышался мамин голос.
Осторожно, стараясь не перенапрячься, я встала с кровати, подождала, пока мир вокруг меня не перестанет качаться, а потом прижалась ухом к дальней стене. Раньше моя комната была папиной библиотекой. Но потом я заболела, и с моими головокружениями и подгибающимися ногами о лестницах пришлось забыть.
– Ты все сделала правильно, – вздохнул отец. – Ma ch?re, дорогая моя, ты и Таня – это все, что мне нужно в жизни.
– Жаль, что я не смогла подарить тебе сына, а вместо этого родила дочь, к тому же такую… неполноценную.
Я не расслышала, что ответил папа.
– Я хочу, чтобы ты перестал ее обучать. Больше никакого фехтования. Обещай. Я знаю, тебе хочется передать Тане свои знания, но ты не можешь реализовать свои амбиции через нее. Будут последствия. Я не хочу, чтобы она тратила каждую минуту своей жизни, все свои силы на то, что никак не поможет ей в будущем. Ей не нужно знать, как защищать себя, ей нужны навыки. Женские навыки. Потому что, когда она… – Тут она прервалась, но я знала, что она хочет сказать. Она собиралась сказать: когда она выйдет замуж.
– Мы что-нибудь придумаем. Нет, послушай. Правда, придумаем. – Следующие несколько слов я не расслышала через стену. Потом отец снова заговорил чуть громче: – Эти подонки ждали, пока я уеду из города. Что ж, они недооценили мою готовность оставаться дома, когда дело касается моей семьи. Они не осмелятся снова сунуться, пока я здесь.
– Дело не только в этом! Что с ней будет, когда меня не станет? Когда тебя не станет? Ты не бессмертен, особенно теперь…
Послышался громкий вздох. Всхлипывание и отчетливое шуршание ткани. Я отступила назад и схватилась за изголовье кровати. Я уронила голову, мои ноги стали лилово-серыми, как всегда, когда начинался сильный приступ головокружения.
Неважно, что говорила мама, неважно, как сильно мне хотелось, чтобы она видела во мне не только мою слабость. Она не сможет отобрать у меня фехтование. Все это я уже слышала: девочке незачем знать, как правильно браться за рукоять шпаги, незачем знать, под каким углом ее рука должна прижаться к боку, когда противник готовится атаковать. Девочкам все это не нужно – особенно больным девочкам. До сих пор папа в ответ на эти аргументы лишь качал головой. Она не такая, объяснял он.
– Она – Таня, – любил повторять он. Это доводило маму до белого каления. – Она – Таня.
Таня, дочь, которая должна была родиться сыном, дочь, которая должна была продолжить дело своего отца. Но кто захочет жениться на больной девушке? Даже если она дочь мушкетера.
Глава вторая
Полгода спустя
– Боже мой!
– Погляди, как к стене привалилась! Увечная, что ли?
Я подняла голову и оперлась рукой о каменную стену. Девушки были видны издалека: их платья яркими пятнами выделялись на фоне мощеной улицы. Я почувствовала, как кровь вопреки моей воле приливает к щекам, как меня охватывают гнев и отчаянный стыд, и выдавила из себя приторную улыбку:
– Гери! Какой приятный сюрприз!
От компании, оставив Маргерит и остальных позади, отделились три-четыре девушки, которых я знала с детства. Мне был хорошо знаком такой тип. Неприятные, но в определенных границах. На решительные действия неспособны.
Глаза Маргерит сверкнули, в них промелькнула какая-то болезненная хрупкость. Именно я придумала ей прозвище. Еще в те времена, когда мы пропадали в полях подсолнухов, исследуя окрестности городка, а когда заплетали друг другу косички, случайно спутывали волосы в такие колтуны, что нашим матерям приходилось выстригать их… Но спустя секунду наваждение рассеялось, и Маргерит поджала губы: она подхватила эту привычку у других жителей городка. Все знали, как надо смотреть на бедняжку Таню. Как наклонять голову набок и скользить взглядом сверху вниз.
– Это давно в прошлом. Мое настоящее имя – Маргерит – мне нравится больше. Гери – всего лишь детское прозвище. – Она шмыгнула носом, разгладила складки на платье, а потом, нахмурившись, стряхнула воображаемую пылинку с зеленой ткани. Должно быть, она купила это платье на свое шестнадцатилетие, когда ездила в Париж. Об этой поездке она с триумфом рассказывала на нашей центральной площади. Таких красивых платьев в Люпьяке не водится.
Раньше мы праздновали день рождения вместе – мы родились с разницей всего в несколько дней. Однажды мы устроили совместную семейную поездку на озеро – мы стояли на разноцветном песке и ощущали, как холодная вода плещется у наших ног, и дивились тому, как огромен мир, в котором нам предстоит взрослеть. Но четыре года назад все изменилось, и наша дружба закончилась. В двенадцать Маргерит отвернулась от меня, потому что дружить с девочкой, которая все время должна держаться в стороне, которая должна оставаться тенью своей слишком тревожной матери, – это совершенно, категорически не весело. Папа хотел нанести родителям Маргерит визит и высказать все, что он думает о предательстве их дочери. Но мама убедила его, что так будет только хуже. Что он мог сказать? Что он мог сделать, чтобы мое тело прекратило предавать меня снова и снова?
Мои мысли сделались острее, жестче. Я хваталась за них, как за оборванные нити. Фигура Маргерит поплыла перед глазами. Я поджала пальцы ног – этому трюку я научилась случайно, он помогал остановить приступ головокружения и прояснить зрение.
– Весьма увлекательная беседа, но мне пора, – сказала я.
Она зацокала языком.
– Неужто ты занята? – Маргерит заглянула в мою корзину, в которой лиловели полевые цветы. – Как мило. Какая жалость, что тебе некому их подарить.
– И всегда будет некому, – подхватила ее спутница. – Она даже не разговаривает с парнями, а о том, чтобы кто-нибудь захотел на ней жениться, и речи быть не может.
Я страдальчески вздохнула и крепче прижала корзину к себе, как будто укрывая ее от их взглядов, плетеный бортик цеплялся за платье. Я не одна. У меня есть папа. И мама.
Но язвительного ответа у меня не нашлось. Чувства трудно скрывать, особенно когда они так болезненны. Когда касаются моего тела и того, как оно меня предает. Когда они касаются того, как я буду жить, когда моих родителей не станет, когда не останется никого, кто принимает меня такой, какая я есть, когда некому будет позаботиться обо мне – не вопреки моим головокружениям и не из-за них, а просто так, без всяких причин. Неужели это действительно слишком дерзко – надеяться, что в мире есть человек, который разглядит и полюбит меня, которому буду нужна только я?
Маргерит усмехнулась:
– Я иду на примерку. Ведь носить одежду, купленную в Париже в прошлом году, – это моветон!
В последнем предложении содержался некий намек, как будто она сама осознавала всю нелепость этого заявления, этой мысли. А может, я просто выдавала желаемое за действительное.
Солнце еще стояло в зените, когда я споткнулась о расшатанный камень на дорожке, ведущей к дому. Я едва успела схватиться за забор. Четыре года назад белая краска ярко светилась на фоне травы. Теперь по столбикам зелеными змеями вились лианы, а воздушные корни плюща вгрызались в дерево.
– Maman?
Дверь в салон была на волосок приоткрыта, и меня моментально отбросило в воспоминания о той ночи, о липкой от пота кочерге в руке, о дыме, разъедающем легкие… нет!
Их там нет. Мы в безопасности. Они не вернутся.
Я постучала, прежде чем войти. Мама дремала в своем любимом кресле, опустив голову на подголовник, у нее на коленях лежала письмо. Я обернулась, чтобы тихонько выйти обратно, но тут послышалось шевеление, слабое покашливание.
– Таня?
– Я собрала их для тебя. – Она посмотрела на полную цветов корзину, которую я протянула ей, а потом ее взгляд упал на письмо. Может быть, она в затруднении? Может, я смогу ей помочь, как она помогала мне и… – Что, почерк неразборчивый? Или слишком мелкий? Я могу прочесть тебе…
– Нет, все хорошо, – ответила она отрывисто и напряженно, сложила письмо вчетверо и засунула себе под шаль, подальше от моих любопытных глаз.
– Мне правда не трудно, – снова подступилась я.
– Таня, все хорошо, я же сказала.
– Ну ладно. – Моя рука зависла над маленьким столиком на случай, если мне потребуется опора.
Она потерла лоб.
– Твой дядя передает тебе привет. Со мной все в порядке, – добавила она, когда я начала возражать. – Пойди лучше поработай над новым узором для вышивки, который тебе прислала тетя.
Это было не предложение, а приказ. Я вышла из комнаты, но даже не подумала пойти к себе и приступить к нетронутой вышивке, которую спрятала в книге. Ни за что не променяю шпагу на иголку с ниткой!
Папа отрабатывал сложную последовательность шагов в конюшне. Движения его правой руки казались такими стремительными и плавными, будто шпага служила продолжением его тела. Он, может, и не был первым фехтовальщиком среди мушкетеров, но определенно считался одним из лучших. Хотя не исключено, что он говорил так, только чтобы не зазнаваться. Сложно представить себе человека, более талантливого в фехтовании. И он любил это дело больше всего на свете… пока не встретил маму. Она была дочерью овдовевшего виконта, и когда она дала понять, что их отношения не просто придворная интрижка, то впала в немилость, несмотря на статус второй дочери, чья старшая сестра вышла замуж за состоятельного лорда.
Мушкетеры, может, и слыли героями, но если короли – Людовик XIII, а вслед за ним и Людовик XIV – не решали проявить несказанную щедрость, то те, кто поступал на службу без земель и титулов, выходили в отставку тоже без гроша. Таких, как мой отец, было немного – их значительно превосходили числом сыновья из благородных семей, которые просто покупали себе место. Зато папа умел обращаться с клинком, а этого ни за какие деньги не купишь.
Когда я родилась, отец сложил с себя обязанности мушкетера, чтобы всегда быть рядом с семьей. По крайней мере, так он говорил, когда я была маленькой, и верила каждому слову, и каждый вечер перед сном умоляла рассказать мне историю человека, который добровольно отказался от славы, превосходившей моей воображение, ради меня и моей мамы. Теперь-то я понимала: папа ни за что не покинул бы службу по своей воле. Но даже братья по оружию не смогли защитить его – мушкетера без имени и титула – от козней влиятельного виконта. Папу вынудили уйти в отставку. Зато у него была моя мама, которая пошла против воли своего отца. И у них была я. И если бы им не приходилось так много спорить из-за меня и тратить на меня все свои деньги, кто знает, может, это была бы справедливая сделка. Даже романтичная. Любить кого-то так сильно, чтобы отказаться от всего. С другой стороны, я занималась фехтованием только с отцом. Откуда мне знать, каково это – стать частью братства, преданного науке клинка, только ради того, чтобы разлучиться с ним?
Мои размышления были прерваны ударом ноги об пол: я наблюдала, как отец плавно переходит из атакующей позиции – рука и клинок вытянуты в прямую линию на высоте груди – к безупречному парированию. Клинок просвистел в воздухе, когда он выполнил блок.
– Я никогда так не смогу.
Папа оглянулся через плечо и откинул упавшие на лицо седеющие пряди свободной рукой:
– Сможешь!
Хотя конюшня и в самом деле служила домом папиному пожилому коню, верному Бо, внутри она выглядела совсем не так, как можно было ожидать. Стены были увешаны тренировочными шпагами и различной амуницией, центральный проход был освобожден и расчищен от сена. В углу стоял манекен, изготовленный из старого мешка из-под муки и набитый соломой. Он предназначался для отработки ударов.
– Только не тогда, когда на меня набросится противник со шпагой в руке, – проворчала я.
Папа открыл было рот, но я продолжила прежде, чем он успел начать:
– Не набросится! Я оговорилась. Я имела в виду – атакует. Ты же знаешь.
Все его лицо озарилось широкой улыбкой, вокруг глаз и рта собрались морщинки. В такие моменты он казался и молодым, и старым одновременно, и я понимала, как ему удалось вскружить голову моей маме, настоящей придворной даме, и заставить ее обратить внимание на мужчину без громкого титула. Его история ухаживания, к моему восторгу и маминому неудовольствию, была полна интриг и опасностей, она описывала молодых влюбленных, предназначенных друг другу самой судьбой, на чьем пути вставали различные препятствия, влиятельные противники и черная зависть.
Папа рассказывал мне, что не хотел растить ребенка в Париже. Он сетовал на слишком темные и узкие переулки, на слишком яркие огни широких бульваров, на запах пота в доках, на неизбежность светских мероприятий. Он перечислял недостатки городской жизни нарочито беззаботным тоном, но ему не удавалось скрыть под показной легкостью тяжести его последней утраты – людей, которых он потерял. Мои родители уехали из города и никогда не возвращались: поначалу они опасались случайной встречи с маминым отцом. Но к тому времени, когда он умер и Париж снова стал для них безопасен, я уже столкнулась с первыми головокружениями. Значительная часть семейных сбережений ушла на оплату бесполезных визитов к врачам. Мой отец отнюдь не был беден – он унаследовал кое-что от своих покойных родителей, кое-что заработал в свою бытность мушкетером, – но жилье в Париже стоило дорого. В Люпьяке жизнь была дешевле. Семья вполне могла позволить себе двухэтажный особняк с мезонином. Папа больше любил копить деньги, чем тратить их. Его уроки фехтования стоили дороже, чем необходимые продукты. Но даже с его сбережениями было бы невероятной удачей найти в Париже хоть какое-то жилище.
– Голова закружилась? – спросил он, когда я вернулась к действительности.
– Нет, я просто задумалась.
– Ну что ж, хорошо! Пора приниматься за дело, мадемуазель Мушкетерка!
Я заткнула юбку за специальный пояс, который папа заказал для меня у портного, и из-под нее показались краешки моих панталон. Затем я приняла правильную стойку: правая нога впереди, носок направлен четко вперед, левая нога позади, ступня под углом. Колени согнуты, словно я сжатая пружина, готовая распрямиться в любой момент. Вес распределен на обе ноги, макушка тянется вверх. Отец атаковал без предупреждения. Иначе нет смысла: ведь противник не станет сообщать мне, когда наносит удар. Лезвие папиной шпаги сверкнуло, мой клинок метнулся навстречу.
Мои плечи отведены назад и опущены. Достаточно сильные, чтобы парировать его атаку, достаточно расслабленные, чтобы отреагировать на любую неожиданность. Его любимая тактика заключалась в том, чтобы подпустить меня поближе и почти дать закончить выпад, а затем одним ударом отбросить мой клинок в сторону.
Бо недовольно зафыркал в своем стойле в углу. Он лениво жевал овес, его длинный хвост мотался туда-сюда, отгоняя надоедливых мух. Одна муха, сбитая в полете, угодила мне прямо в лицо. Боже, как же я ненавижу этого коня!
Я решила попробовать новое парирование, которое мы разучили недавно: оно прикрывало мой левый бок и частично голову. Пыль взметнулась у меня из-под ног, когда я стала отступать назад, блокируя очередную атаку, стараясь сохранять ближнюю дистанцию. Внезапно я выбросила руку с клинком вперед.
Папа явно не ожидал такого стремительного рипоста. Пятясь, он перебросил шпагу из правой руки в левую, а затем выполнил блок так удачно, что мой клинок полетел на пол.
– Нечестно! – возмущенно крикнула я.
В следующую секунду я отчаянно нашаривала свою шпагу в пыли, а папа с триумфом поднял ее над головой:
– Ага! Обезоружена!
– Papa…
– Что «Papa»? Правила тебе известны, мадемуазель Мушкетерка: лишилась шпаги во время занятия – плюс полчаса вышивания.
Из всех возможных способов приглушить чувство вины за то, что он не уступил просьбе моей матери, отец выбрал именно этот.
– Ты сжульничал! – проворчала я, забирая обратно шпагу.
Он фыркнул в унисон с Бо:
– Не все противники так же честны и порядочны, как мушкетеры. Едва ли тебе часто будут встречаться такие, и еще реже будут попадаться те, кого обучали мушкетеры. Не только блестящие фехтовальщики, но и выдающиеся личности.
Папа имел не самое реалистичное представление о своих братьях по оружию. Он видел честь в каждом из них, даже в тех, кто не заслужил себе место в их рядах, а получил его благодаря семейным титулам и состоянию. Они были его друзьями. По крайней мере, мушкетеры времен его молодости. О тех, что пришли позже, умолчим…
– Вот бы и мне узнать, что это такое – братство, – пробормотала я, обращаясь скорее к себе, чем к отцу. До чего глупое желание! Глупое желание глупой больной девочки. Но как ни нелепо это прозвучало, в моей фантазии все преобразилось: конюшня превратилась в большой зал, полный фехтовальщиков. Их привела сюда одна миссия – защищать короля, защищать Францию. Здесь слышался смех и звон клинков, голубые плащи с вышитыми крестами мелькали там и сям. Но вместе они составляли нечто гораздо большее, чем их долг. И как бы ни было смешно, я представляла их всех девушками – такими же, как я.
Un pour tous, tous pour un. Один за всех – и все за одного. Этими словами папа заканчивал все свои сказки на ночь, когда я была маленькой.
Отец улыбнулся, и на его лице промелькнуло странное выражение.
– Ох, Таня! Я бы так хотел, чтобы у тебя было то, что было у меня. – Его взгляд стал далеким, пряди волос прилипли к лицу, в руке клинок – готовый ответить на призыв к оружию, если таковой поступит.
– Papa, – позвала я. Он не ответил. Он был далеко. – Papa!
Он моргнул.
– Ты никогда не хотел вернуться?
– Куда вернуться?
– В мушкетеры.
– Нет больше мушкетеров.
Он нахмурился. Я открыла рот, но он не дал мне заговорить:
– Да, существуют мушкетеры гвардии, они до сих пор охраняют короля… Но настоящие мушкетеры, мои мушкетеры – они уже в прошлом. – Тень скользнула по его лицу. – У нынешних слишком много славы, слишком мало чести. Мальчишки, которые не могут равняться со своими предшественниками и слишком заняты полировкой своих клинков. Вот что происходит, когда получаешь слишком много звонких монет. В наши времена сражаться за короля значило не просто сражаться за монархию. Мы сражались за Францию! Сражались друг за друга. Защищали своих братьев. Иногда, – пробормотал он так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать его, – я вообще забывал, что король существует.
Бо издал тихое ржание и затопал копытами в знак протеста.
– А, месье Бо! Уже доел свой овес? – Отец подошел к стойлу, держа в руке яблоко. Я посмотрела на Бо, он посмотрел на меня. – Ты сегодня разговаривала с мамой?
Заминка в папином голосе заставила меня насторожиться. Он стоял ко мне спиной, вытянув руку, пока Бо счастливо хрустел яблоком.
– Да… а что?
– Сегодня к обеду мы ждем гостя… точнее, гостей.
– Гостей? – Он обернулся ко мне, ссутулившись. У меня внутри все сжалось. – Ты меня не заставишь! Я не соглашусь! Ни за что!
Я была сложена не так, как Маргерит или остальные девушки в нашем городке, – мне не нравилось, как я выгляжу в изысканных платьях. У меня не имелось округлостей там, где им положено быть. Мои движения не были плавными и грациозными, тело состояло из мускулов и сухожилий – то, что нужно для фехтовальщика.
Но не для юной девушки, которую оценивают, будто свинью на ярмарке.
Мои и его родители наблюдали за нами через окно. Они все еще сидели у стола, за послеобеденным бокалом вина – все, кроме папы, который отказался от дара лозы после того, как ушел из мушкетеров.
Шомоны были друзьями моего дяди… и главной целью моей мамы в ее попытках сбыть меня замуж. Она планировала эту встречу с тех самых пор, как ее брат обмолвился, что у Шомонов есть сын примерно моего возраста. Об этом-то дядя и писал в том письме: скоро Шомоны прибудут в наш городок, и он надеется, что его письмо дойдет вовремя, и сожалеет, что мы узнаем об этом в последнюю минуту. Это было, конечно, чересчур прямолинейно, но мама готова была простить ему что угодно за шанс устроить мое будущее.
Воздух в саду был напоен сладкими ароматами, и я надеялась, что они перебьют запах пота, который от волнения лил с меня градом и безжалостно скапливался в складках лифа.
Жак остановился у начала цветочных клумб. Щеки у этого юноши розовели всякий раз, когда родители упоминали в разговоре его непревзойденные достоинства, а искусством этим они владели в совершенстве. Его мать умудрялась свернуть на эту дорожку, даже беседуя на совершенно посторонние темы, например о внешности придворных фрейлин: «Одна из фрейлин вдовствующей королевы такая невзрачная, что на последнем балу в сезоне у нее не было ни единого приглашения на танец! Бедняжка! Но Жак, настоящий кавалер, пригласил ее танцевать целых два раза! Такой добрый, такой заботливый юноша! Даже мадам де Тревиль так сказала. Она сама ко мне подошла, представляете? Пару месяцев назад она открыла подготовительную школу для девиц на выданье – все аристократы Парижа выстроились к ней в очередь! Полагаю, вы об этом не слышали в вашей… в вашем райском уголке. Должно быть, она нацелилась устроить брак между одной из своих подопечных и нашим Жаком. Но она должна понимать, что он весьма востребован. Старший сын и с такими прекрасными манерами!»
В начинающих сгущаться сумерках Жак повернулся к окну; мадам Шомон помахала ему рукой. Моя мама в свою очередь перехватила мой взгляд и кивнула на Жака.
Я неловко переступила с ноги на ногу. На мне были домашние туфли, в которых легко было поскользнуться на неровном газоне.
– Они знают? – спросила я у мамы в день их приезда, втискиваясь в неудобное голубое платье, украшенное золотыми завитками вышивки.
В ее глазах, которые я видела в зеркале, промелькнуло понимание. Руки, разглаживавшие складки на рукаве, застыли.
– Они знают только то, что рассказал им твой дядя.
– А именно?
– Когда он предложил им эту встречу, они спросили, почему не видели тебя на балах сезона. Он ответил, что мы не отпускаем тебя в Париж, потому что ты слишком слаба. Что ты болела, но уже выздоравливаешь.
– Ты хочешь, чтобы я врала им? Врала про… про…
Она потянулась рукой, чтобы поправить заколку в моих волосах, ее движения сделались резкими. Заколка больно кольнула мне голову.
– Я свою часть работы выполнила. Теперь ты должна выполнить свою. – Я покачала головой. – Таня, – сказала мама, встряхивая меня за плечи, – мы должны кого-то найти. Ты разве не понимаешь?
Я понимала, конечно. Ее слова постоянно крутились у меня в голове. Она сватала меня парням из нашего городка столько раз, что и не счесть. По мере того как головокружения становились все тяжелее и мои надежды таяли, ее слова видоизменялись и множились. И хотя она не говорила этого вслух, я знала, о чем она думает, что на самом деле означает каждая заколка в моих волосах, каждая лента в лифе платья. Не имело значения, что она вышла замуж по любви.
У больных девушек не бывает поклонников. Больные девушки должны сражаться, чтобы получить то, что им причитается. Но это сражение гораздо тяжелее схватки на шпагах.
Так что я кивнула в маме ответ, а потом мило улыбнулась Жаку, притворившись, что поправляю юбку, а на самом деле нащупывая поручень, который папа установил для меня вдоль забора как раз на такой высоте, чтобы можно было опираться на него незаметно. Этот забор был слишком высоким, чтобы держаться за его столбики, в отличие от забора перед домом.
Если бы кто-то задался целью найти место, где усилия моих родителей идеально сочетаются, он нашел бы это место в саду. Аккуратно подстриженные, ухоженные кусты были любимчиками моей матери, потому что они походили на те, что росли в Лувре – главной резиденции короля. А яркие цветные пятна – всполохи голубого и красного – были творением моего отца.
Я замялась, не зная, что сказать:
– Ну что ж, обед получился… интересный.
Интересный? Я что, правда сказала «интересный»?
Подол моего платья зашуршал по траве, когда мы обходили куст, подстриженный в форме цветка.
– А ты… – заговорил Жак.
– Я всегда думала… – начала я.
– Пожалуйста, продолжай.
– Я… я всегда думала, что он какой-то странный, – закончила я, кивком указывая на куст.
Он сдвинул брови:
– Почему же?
– Тебе разве не кажется странной мысль о том, что куст, напоминающий цветок, кому-то кажется более красивым, чем сам цветок?
С горящими щеками я посмотрела на Жака в полумраке. Уходящий свет прорисовал на его лице резкие линии, которых там на самом деле не было.
– А ты что хотел сказать?
– Не желаешь ли присесть? – спросил он. Мы подошли к скамейке, с которой открывался вид на цветы.
Его лицо обрамляли мягкие, детские локоны, глаза были бледно-голубыми. В их глубине не таилось страсти, тихо тлеющей огнем. Но не было в них и жестокости. Ничего такого, что оттолкнуло бы меня. В его лице была доброта, хотя, возможно, я сама себя настроила так, чтобы ее увидеть. Он пригласил на танец девушку, от которой все отвернулись. Пусть мне недоступна любовь, мне будет достаточно и доброты. А доброта – это тоже в своем роде любовь.
– У меня что-то на лице?
– Нет! – заверила его я, пожалуй, чересчур громко.
– Хорошо. – Он прочистил горло. – Полагаю, тебе известно, зачем я здесь: я достиг того возраста, когда пора задуматься о поиске невесты. Моим родителям дали понять, что и ты уже задумываешься о браке.
Его фразы отдавали канцелярщиной. Но не каждому дано стать поэтом. Если он не говорит на языке любви, это не означает, что в нем напрочь отсутствует способность к этому чувству.
– Это правда. – Я помедлила, но он ничего не сказал. – Ты еще что-нибудь хочешь обсудить?
– О делах договариваются наши родители. – Он махнул рукой в сторону дома. – Что тут еще обсуждать.
– Что ж. – Я сглотнула, чтобы унять лихорадочное чувство, которое поднималось у меня в груди и стремилось выйти через горло. У него не было желания знакомиться со мной. Ему не было дела до того, что мне нравится, а что нет, есть ли во мне что-то, что он когда-нибудь сможет полюбить.
Именно тогда, в порыве отчаяния, желая быть где угодно, но только не здесь, я совершила ошибку. Не подумав, я сморгнула слезы и резко вскочила.
Глава третья
Черные лепестки распустились перед моим взором – куда более знакомые, чем любой цветок в саду, и куда более темные, чем сердцевина подсолнуха.
Передо мной возникло обеспокоенное лицо Жака, его пальцы слегка сжали мой локоть, усаживая меня на место. Однако мир вокруг меня продолжал бешено вращаться.
– Что-то не так? Мне позвать…
– Нет! – выкрикнула я, а потом попыталась натянуть на лицо самое любезное выражение, какое могла. – Нет, – повторила я, на этот раз мягче. – Не беспокойся.
– Н?не беспокоиться? – запинаясь, повторил он, переводя взгляд с меня на дом и обратно.
Я поджала пальцы на ногах. Это не слишком помогло унять головокружение, поскольку я уже сидела, но это действие было таким естественным и знакомым, что темный ужас, сжимавший мне грудь, начал понемногу отступать. Глубокий вдох, медленный выдох.
Когда мое зрение вновь сфокусировалось, я посмотрела на Жака. Мне хорошо удавалось скрывать боль. Всего-то и требовалось, что сжать зубы. Стиснуть кулаки так, чтобы ногти впились в ладони.
– Я думаю, надо позвать наших родителей, – сказал он.
– Прошу, не надо. Они ничего не смогут сделать.
Он впился в меня взглядом в подступившей темноте:
– Что ты имеешь в виду?
У меня уже было готово оправдание. Но я смотрела ему в глаза – скорее колодезная вода, чем синее небо. В глаза юноши, который подарил танец одинокой девушке, юноши, за которого я могла бы выйти замуж. Которого могла бы попытаться полюбить со временем.
– Иногда у меня кружится голова. Все не так уж страшно, – добавила я, заметив тревогу на его лице.
– Так ты… больна?
– Нет, – поспешно ответила я. – Со мной все хорошо, правда, я просто…
– Ты не обязана объяснять.
Я осеклась:
– Так ты… понимаешь?
Облегчение охватило меня всю – от макушки до кончиков пальцев ног.
– Разумеется. Давай я помогу тебе вернуться в дом.
Он подал мне руку, и я нерешительно потянулась к ней, мои пальцы наткнулись на его рукав – темно-синяя ткань, почти черная в сумерках. Он не дрогнул.
Я снова попыталась заглянуть ему в глаза. Но тени слишком сгустились, так что мне оставалось лишь представлять себе то, что я могла бы в них найти. При таких условиях его глаза могли сказать мне все, что мне хотелось услышать.
– Таня! – Когда мы вошли, мама проводила нас в гостиную. – Ты показала месье Жаку наш сад?
– Он очарователен, мадам.
Жак подвел меня к кушетке с набивным рисунком в виде роз, переплетающихся стеблей, в бледно-розовых и светло-зеленых оттенках.
– Ты пришла в себя? – спросил он. Я кивнула. – Еще раз спасибо за экскурсию по саду. – Он повернулся к маме: – Мадам, не будете ли вы так добры сказать, где мои родители?
– Я попросила мужа проводить их в салон. Он находится в передней части особняка.
Как будто мы живем в огромной усадьбе, а не в простом деревенском доме. Едва Жак скрылся из виду, она подскочила ко мне и стала поправлять одну из заколок у меня в волосах.
– Почему он спросил, пришла ли ты в себя? У тебя был приступ головокружения?
– Все нормально.
– Он заметил? Сказал что-нибудь? – В ее голосе прорезалась истерическая нотка.
Я не знала, что отвечать, поэтому просто повторила:
– Все нормально!
Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться:
– Что случилось?
Выражение маминого лица менялось по мере того, как я пересказывала подробности нашей прогулки с Жаком и пыталась унять ее тревогу, стараясь при этом не оглядываться через плечо в страхе, что сейчас войдут Шомоны.
– Надеюсь, ты не рассказала ему, что с тобой уже давно такое происходит, – выдавила она.
– Он знает лишь, что иногда у меня кружится голова. Он сказал, что все понимает.
– Сказал, что все понимает? – переспросила она, чеканя каждое слово.
– Ну… да.
Мама издала сердитый отрывистый смешок:
– Он – сказал – что – все – понимает? Таня, как он может понять? Как это вообще возможно?
Глаза налились жгучими слезами, я съежилась на кушетке.
– А что еще я могла сказать или сделать? Maman, прошу тебя, – взмолилась я, протягивая к ней руки. Когда мы в последний раз прикасались друг к другу, не считая тех моментов, когда у меня подгибались ноги и ей приходилось меня поддерживать? Когда она в последний раз брала меня за руку не потому, что я нуждалась в помощи?
– Что у вас тут происходит? – Папа неспешно вошел в дверь и резко остановился, увидев нас: маму, которая вся была как натянутая струна, и меня, мечтающую о том, чтобы сбежать в конюшню к шпагам и спрятаться там от всех. По моим щекам скатилось несколько слезинок. Я его разочаровала. Трусиха, побоявшаяся встретиться с неодобрением.
– Где Шомоны? – спросила мать.
– Мальчик захотел переговорить с родителями, так что я оставил их одних. До чего напыщенная у него мамаша. – Он подмигнул мне. – Если хочешь знать мое мнение, она довольно неприятная.
– Тома!
– Да в чем дело, ma ch?re?
– Он знает, Тома.
– Кто и что знает?
Мама не успела ответить. Едва отец умолк, дверь открылась. Это был Жак. Я встала, ухватившись рукой за спинку кушетки, чтобы удержать равновесие. Я должна была доказать ему, что я нормальная. Убедить его, что покрасневшее от слез лицо – это просто здоровый румянец.
– Мадам. Месье. Мадемуазель, – нараспев произнес Жак.
– Месье, мы думали, что вы удалились в салон побеседовать с вашими родителями, – проговорила мама.
– Моя мать попросила дать ей минутку собраться. Ей кажется, что мы уже слишком задержались.
– Но выезжать ночью опасно! – возразила мама. – Вам нужно отдохнуть. Мы рассчитывали, что вы останетесь на одну, а может, даже на две ночи.
– При всем уважении это было до того, как… – Жак остановился и бросил взгляд на меня.
– Советую вам быть осторожнее с формулировками, месье. – Взгляд отца сделался острым, как клинок.
Жак вздернул подбородок:
– Уверяю вас, месье, я не хотел проявить неуважение.
Мама дернула папу за руку и пробормотала что-то о том, чтобы найти месье и мадам Шомон, после чего потащила его за собой в направлении салона. Она была так взволнована, что даже не подумала о том, что оставляет нас наедине.
Край кушетки больно врезался мне в спину. Я не шевелилась. Не потому, что кружилась голова, а потому, что я будто примерзла к месту. Я была словно глыба льда, ожидающая, когда ее превратят в лебедя.
– Мадемуазель, я должен откланяться. – Жак отвесил вежливый полупоклон.
Наконец ко мне вернулся голос:
– Как ты мог притвориться, что все в порядке? Когда мы были в саду?
Его лицо скривилось в выражении, которое сочетало в себе веселье и замешательство.
– Ничего подобного! У тебя случаются эти, как их… приступы головокружения? Так их называет твоя мама? От них тебе плохо, и они мешают тебе ходить? Это неприятно. Мне жаль, что тебе приходится страдать.
– Я ничего не понимаю.
Он засмеялся. Не издевательски, не резко, но сами его слова звучали как прелюдия к чему-то ужасному, как пощечина:
– Это я ничего не понимаю. Очевидно, что я ни за что не сделал бы тебе предложение.
– Но… твоя мама говорила, что ты добрый. Ты танцевал с…
– Одно дело – потанцевать на балу с некрасивой девушкой, которая осталась без приглашений, и совсем другое – жениться на такой, как ты. Несмотря на твое состояние, ты должна это понимать.
Даже сейчас я не видела в его глазах злобы. Ни отвращения, ни жестокости. Он не считал, что поступает плохо. Не считал, что сказал что-то неправильное.
В гостиную влетела мадам Шомон. За ней по пятам следовала моя мать.
– Мы уезжаем, – бросила мадам Шомон сыну. – Твой отец пошел за кучером, чтобы подготовить экипаж.
Ее взгляд заскользил по комнате, глаза сузились, и в них сверкнули молнии, когда она заметила меня в моем углу.
– Что ты о себе возомнила? Это что, какой-то коварный план – соблазнить моего сына и распространить твою ужасную болезнь на его потомство? Ты решила опозорить нашу семью? Какой низкий политический трюк. Я, конечно, прекрасно осведомлена о дворцовых интригах и скандалах, поскольку провожу в Париже достаточно времени, но ты превзошла даже самых жадных до власти выходцев из низшей знати…
– Оставьте мою дочь в покое. – В дверном проеме появился мой разъяренный отец.
Мадам Шомон осеклась:
– Я, должно быть, ослышалась? Ни один воспитанный человек не стал бы разговаривать с дамой моего положения в таком тоне!
– Мне повторить, что я сказал? – Папа сделал шаг в комнату. – Я буду только рад.
– Мерси, мадам де Батц! Позвольте поблагодарить вас за восхитительный ужин, – вмешался Жак. – Мы более не будем злоупотреблять вашим гостеприимством.
– Мадам Шомон, – засуетилась мама, – произошло недоразумение…
Та окинула ее взглядом, от которого мне захотелось провалиться сквозь землю. Это был не гнев, хотя в уголках ее глаз горели искры ярости. Нет, это было глубочайшее, почти осязаемое презрение. Она пробежала глазами по всей фигуре моей матери, с головы до пят. Как будто мама совершила преступление, родив меня на свет, и за это должна быть смешана с грязью. Раньше я думала о том, что выгляжу ничтожеством в глазах моей матери. Но я оказалась не готова к тому, что мать, обернувшись ко мне, посмотрит на меня так, будто видит впервые в жизни.
Глава четвертая
Удар. Раньше попадание клинка в цель приносило облегчение. Но не в этот раз. Сколько бы вдохов-выдохов я ни делала, у меня не получалось расслабить тугой зажим в плече, окаменевшие мышцы рук.
– Это твоя вина. Ты забил ей голову своими историями. Ей такое не светит.
УДАР. Клинок врезается в ткань. Клинок врезается в дерево. Прищурившись, я могла представить себе, что у манекена лицо Жака – открытое и закрытое одновременно, уверенное, что ему-то нечего утаивать.
В следующий миг я вздрогнула, клинок со звоном упал на пол. Одно дело – черпать в гневе и разочаровании силы для тренировок, и совсем другое – представлять свою мишень с лицом юноши, воображать, как кромсаешь его до тех пор, пока он не рухнет на пол. Пока не поймет, что натворил.
Голоса рядом с конюшней умолкли. Тишину нарушало лишь мое прерывистое дыхание.
– Она еще молода. Она могла бы…
– Она твоя дочь. Если бы она проводила больше времени за изучением того, что нужно девушке, мы бы не оказались в такой ситуации!
– С чего ты решила?
– Для начала она сумела бы манипулировать этим юным кривлякой.
– Дорогая моя, наша дочь, скорее всего, последний человек во Франции, который научится кем-либо манипулировать. Она для этого слишком добрая. Она никогда не станет использовать свой огонь, свою силу, чтобы причинить вред другим. – В голосе отца словно прозвучало какое-то предупреждение, но мама продолжала наседать и спорить.
Я бы рассмеялась, если бы мне не хотелось плакать: в этот самый момент я представляла себе мальчика на месте тренировочного манекена. Разве я добрая? Я никто; я воплощение всех недостатков. Просто мой отец слишком снисходителен ко мне.
– Увечная девчонка не лыком шита, а? – Мужчина приближался ко мне в темноте. Но на этот раз мои руки были пусты: ни кочерги, ни шпаги. Ничего, что помешало бы ему вонзить клинок мне в сердце.
Я бесполезна. Безнадежна.
– Таня.
Я резко проснулась, комнату заливал утренний свет. Папа стоял у окна, ставни были открыты. Все казалось слишком ярким.
– Три дня! Уже три дня прошло с тех пор, как эти грубияны уехали, а ты до сих пор почти не выходишь из комнаты. Ты только один раз тренировалась в конюшне. Упиваясь горем, ты себе не поможешь.
– Я не упиваюсь горем, – пробормотала я.
– Тогда вставай. Пора на тренировку!
– Я не могу. – Я уткнулась лицом в подушку, наволочка была мокра от слез, или от пота, или от того и другого вместе.
– Ты же понимаешь, что тебе станет хуже, если ты не будешь практиковаться и особенно если не встанешь с кровати. Вся проделанная работа пойдет насмарку. – Я посмотрела на отца. Чем дольше я остаюсь в кровати, тем сильнее будет кружиться голова, когда я в конце концов встану: факт, о котором мое тело ни за что не позволит забыть. Факт, который за все эти годы папа тоже выучил. – Ты слишком сильная, чтобы сдаться. Где моя отважная дочь?
Но я не сильная; я чувствовала себя слабой и усталой. Тем не менее я с кряхтением заставила себя подняться. Свесив ноги с кровати – пальцы были лиловато-серыми, – я попыталась встать.
Папина рука метнулась вперед, чтобы поддержать меня, когда я споткнулась. Ноги дрожали под моим собственным весом.
– Ты предупреждал, да? Что от лежания в кровати станет только хуже. Говори, не стесняйся, – с горечью произнесла я, когда он обнял меня за талию.
В его глазах отразились мои. Он сглотнул:
– Нет, Таня. Конечно, нет.
Где-то глубоко в груди кольнула боль. Прошло всего несколько дней с тех пор, как я была в фехтовальной, но мне казалось, что миновала вечность. Знакомое першение в горле от сена, восхитительный скрип половиц. Темные глаза Бо следили за мной, когда я шла через проход. Папа подвел меня к старому стулу, который держал в конюшне как раз для таких случаев. Я будто вернулась в свою худшую форму. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать: все эти годы я могла только сидеть и смотреть, как упражняется отец. Время от времени я практиковалась в работе с клинком сидя, разучивая техники без шагов. Я ненавидела это чувство беспомощности. Мне будто снова было двенадцать.
– Таня. – Папа расчесывал гриву Бо гребнем с редкими зубьями, борясь с упрямыми колтунами. – Нам надо поговорить о том, что произошло.
– Я думала, мы пришли тренироваться.
Он положил гребень на табурет, стоявший рядом:
– Надо было как-то выманить тебя из спальни.
– Ты соврал мне!
Я знала, что сейчас он откинет с лица пряди волос, и так он и поступил.
– Не всякая ложь – зло, моя дорогая. Если за ней стоят добрые намерения, она может не навредить, а помочь.
Уголки моего рта скривились в недовольной гримасе, которую мама терпеть не могла. Она говорила, что, когда я хмурюсь, я слишком похожа на отца. Леди не должна хмуриться. И уж точно не должна корчить гримасы.
– Ты сейчас о нем, да?
– Ты знала, как это важно, – сказал папа. Я вздернула брови. – Как это важно для твоей матери, – поправился он. – Я знаю, что он не был, просто не мог быть главным претендентом на твою руку. Да и с чего бы, если его главное достижение – танец с кем-то там на балу? Однако…
– Ты думаешь, дело в этом, Papa? – Я отчаянно боролась со слезами злости, которые сами собой наворачивались на глаза. – Papa, прошу, скажи, что ты понимаешь меня. Я не могла врать ему, ты видел его лицо? Я просто не могла.
– Твоя мама всего лишь хочет позаботиться о том, чтобы ты была устроена. Я знаю, сейчас эти проблемы кажутся такими далекими, но, Таня, пойми, она волнуется за тебя. И как бы я ни хотел, чтобы ты нашла свое счастье, в чем бы оно ни заключалось, я вовсе не обрадуюсь, если ты в итоге окажешься в каком-нибудь монастыре. Если бы я считал, что такая жизнь принесет тебе радость, – пожалуйста, но это не то, чего ты хочешь, а я не хочу, чтобы ты зависела от благосклонности родственников. Но самое главное, ты не должна остаться одна.
– Но я не виновата, что молодые люди шарахаются от меня, как от чумной!
– Таня, – перебил он, – хватит.
Если бы я только могла отпустить вожжи. Но я знала, что произойдет, если я перестану сдерживаться: у меня закружится голова, перед глазами поплывут круги, а земля начнет уходить из-под ног.
– Не то чтобы я совсем не хотела замуж, – объяснила я. – Или не хотела встретить кого-то. Но как я могу влюбиться в того, кто даже не знает меня с этой стороны? Моя болезнь – не вся я, но это важная часть.
– Брак не всегда строится на любви. Конечно, он может с нее начаться. Или продолжиться ею. Но есть и еще кое-что. Это партнерство. Супруг – это человек, который помогает тебе стать лучше – и рядом с ним, и порознь. Это человек, который признает твои сильные стороны и восхищается ими. И хотя мне тяжело признавать, что твоя мама права в этом отношении, брак обеспечивает определенную степень безопасности. – Отец встал осторожно, словно у него что-то болело. – А тебе нужна безопасность. Особенно теперь, когда…
– Когда что?
Он остановился, слова будто застряли у него в горле:
– Неважно.
– Papa…
Он вздохнул, его лицо сделалось кротким:
– Боюсь, я позволил тебе вырасти в уверенности, что Франция – безопасная, неприступная крепость. Все эти истории, которые я тебе рассказывал, – о победах над врагами, кто бы они ни были и откуда бы ни пришли… Но герои не всегда побеждают, ma ch?re. И бывает так трудно, так невыносимо трудно, когда герои и злодеи хотят одного и того же, или по крайней мере им так кажется. У каждого своя правда.
Говоря все это, он вертел на пальце одно из своих колец, на металлической поверхности играли блики. Во мне разыгралось любопытство, хотя кулаки все еще были сжаты от злости.
– Мне нужно уехать, меня пригласили посетить очередную академию фехтования, – сказал он.
– Но, Papa, а как же…
– Грабители не вернутся. Вламываться в один и тот же дом дважды – значит напрашиваться на пристальное внимание маршалов. Кроме того, я и так уже долго откладывал важную работу. Полгода – более чем достаточно.
– Работу? Разве разъезды по академиям фехтования и ублажение аристократов можно назвать работой? Ты ведь сам говорил, что они смешны! Ты просто хочешь повидаться с друзьями, с братьями по оружию. Ты скучаешь по тем временам, когда был мушкетером.
Он не понял. Его не было дома в ту ночь, когда кочерга стала единственной преградой между мной и опасным незнакомцем. В последнем отчаянном порыве я скрестила руки на груди:
– Maman ни за что тебя не отпустит!
Эти слова заставили его усмехнуться.
– Ты похожа на нее больше, чем тебе самой кажется. Час назад у нас с ней состоялся точно такой же разговор. – Он умолк ненадолго, а потом склонился надо мной и поцеловал в лоб. – Я вернусь завтра до заката. Ты даже не успеешь толком на меня позлиться.
Он оседлал Бо, но, прежде чем взобраться в седло, оглянулся на меня через плечо:
– Сегодня вечером возьми шпагу с собой в спальню.
– Но Maman…
– Не обязательно ей рассказывать. Я буду спокойнее, зная, что у тебя под рукой есть чем защитить себя и мать.
Он взял в руки поводья и поправил подпругу.
– Если ты так уверен, что грабители не вернутся, от кого нам тогда защищаться?
Он потянулся ко мне и сжал мою руку:
– Жаль тебя расстраивать, но твой отец превращается в старого параноика. Отнесись к нему снисходительно, будь так добра.
Я не смогла защитить нас. И все же он смотрел на меня так, словно верил в меня, считал меня сильной. У меня не было братьев по оружию, на которых я могла положиться в трудную минуту. Но у меня был папа. И как бы мне ни хотелось с ним поспорить, схватить Бо под уздцы и заставить его остаться, я ничего не сделала. Потому что, хотя он и оставил службу в Доме короля, мы с ним были мушкетерами. Он и я. Может, наш дом и не походил на дворец, но мы все равно готовы были защищать его. И защищать друг друга.
Глава пятая
Свеча на комоде почти догорела, фитилек слабо мигал в лужице растопленного воска. После папиного отъезда я попыталась отвлечься полировкой клинков, но вскоре меня позвала мать. Я поспешила на зов, чтобы она не поняла, что я была в конюшне, но она будто обо всем догадалась и засадила меня за унылое вышивание. А потом я проспала ужин. Точнее, меня к нему не разбудили.
Таня.
Очнувшись ото сна, я села в кровати.
Таня.
Передо мной заплясало видение незваных гостей в плащах и с плотоядными ухмылками. Я судорожно вздохнула и потянулась за шпагой. Папа рассчитывает на меня.
Прежде чем выйти в коридор, я осторожно выглянула за дверь. Потом прошла вдоль стены, пробежав по ней пальцами: вот стык обоев, вот полка.
– Maman? – Я нерешительно остановилась на пороге ее спальни.
Мама спала, укутавшись в одеяла, словно в саван. Виднелся лишь краешек лица. Когда я попятилась, у меня внезапно скрутило живот от мысли, что я без всякой причины ворвалась к ней, и я запнулась о ковер. Я чуть не выронила шпагу, но в последний момент подхватила снова.
– Таня, – пробормотала мать, переворачиваясь на другой бок. Темные волосы рассыпались по плечам. Она произносила мое имя с какой-то необычной нежностью. Она не проснулась.
Таня.
По моей голой шее побежали мурашки, и я оглянулась в поисках источника этого низкого, мягкого голоса. На этот раз меня звала не мать. Но в коридоре было пусто.
Я вздрогнула от внезапного звука: мама всхрапнула, погружаясь глубже в сон. Покачав головой, я усмехнулась тому, как легко меня напугать. Как я испугалась звука собственного имени.
Я шла по главной улице, и под ногами шуршала рассыпанная трава: ее принесли сюда возвращавшиеся с полей крестьяне на подошвах своих разношенных ботинок и на колесах повозок. Впервые за всю неделю небо было пасмурным – какое облегчение. Обычно мама не отправляла меня за продуктами, но я готова была на все, чтобы сбежать из дома. Мое имя, произнесенное шепотом, еще долго отражалось от стен, пока я наконец не уснула. Мое имя, жуткие лица, кочерга, которая разлеталась на осколки, встретившись с настоящим клинком.
Я хотела доказать матери, что способна о себе позаботится, что не нужно искать кого-то, кто будет ухаживать за мной. Когда она обронила, что ей не хватает продуктов для ужина, я ухватилась за возможность. Это был отличный шанс загладить вину за неудачное завершение визита Шомонов. А после я встречу папу, едва он выйдет из экипажа, как в старые добрые времена. Я буду злиться на него до тех пор, пока не увижу его лицо, которое озарится ответной радостью. И мы закончим начатый разговор.
Я провела в лавке целую вечность, перебирая подвешенные к потолку пучки сушеного тимьяна и лаванды, придирчиво изучая тяжелые джутовые мешки с мукой, сахаром и солью, которые можно было поднять только в четыре руки, выбирая из кругов сыра, такого тягучего, что стоит его разрезать – и оттуда польется содержимое, как из бутылки вина, скользя пальцами по пестрой скорлупе белых и коричневых яиц. И даже после того, как хозяин лавки настойчиво сказал, что «был очень рад снова видеть меня в добром здравии» и что моя мать, должно быть, счастлива, что я «чувствую себя лучше», моя улыбка не дрогнула и рот был растянут чуть ли не до ушей. Когда я только начала болеть, моя мама обращалась за помощью к другим жителям нашего городка. Но едва они стали понимать всю тяжесть моего состояния, дружелюбия у них поубавилось. Со временем она перестала просить. Но ущерб уже был нанесен: они оказались в курсе моих приступов головокружения, моей неспособности ходить и долго стоять без опоры. Теперь всякий раз, когда у меня выдавался хороший день, люди торопились предположить, что я выздоравливаю. А мне было тяжело жить с мыслью, что, даже если сегодня я чувствую себя здоровой, это вовсе не значит, что завтра будет так же. И когда окружающие напоминали мне об этом, я переживала мучительные моменты.
Весь поход за продуктами проходил как-то слишком легко. Я должна была заподозрить подвох, когда вышла из лавки – достаточно быстро, но не настолько, чтобы головокружение снова накатило на меня солеными морскими волнами. Я должна была раньше заметить мельтешение ярких платьев, острый локоть в оранжевом рукаве, больно ткнувший меня в руку.
– Ох, прошу прощения! Je suis tr?s dеsolеe, я так сожалею!
Мир вокруг закачался. Неужели наступил момент, когда сбудутся худшие страхи моей матери? Те, которыми она шепотом делилась с папой поздними ночами, те, в которых моя голова ударялась о мостовую и улицу заливала кровь?
Но если фехтование чему и научило меня, так это навыку правильно падать. Приземляться на ладони, позволив дереву, камню или траве оставить на мне ссадины. Ладони заживут. А вот разбитая голова…
Сахар веером рассыпался по мостовой вокруг моего скрюченного тела. Когда я упала, несколько яиц разбились вдребезги. Липкий желток размазался по моему платью. Болело все: колени, ступни и голова.
– Она что, не собирается вставать?
Взволнованные шепотки и резкий смех, которые я старалась не замечать. Я попыталась встать. Не стоило, но я все равно попыталась, потому что больше всего на свете мне хотелось оказаться как можно дальше от всего этого. Мне хотелось, чтобы мои ноги в кои-то веки не подкосились подо мной.
– Может, поможем ей?
– А тебе не кажется, что это слишком?
– Все с ней в порядке.
– Но она же, ну, знаешь, больная. Она ведь и умереть могла.
Я усмехнулась и наконец поднялась на ноги, хватаясь за стену.
– Ну вот, я же говорила. С ней все в порядке. – Произнеся эти слова, Маргерит попятилась. Неужели она испугалась искры в моих глазах? Неужели мой гнев просочился наружу и отразился на лице, как это давеча произошло с моей матерью?
Не обращая внимания на остальных, я вперилась взглядом прямо в Маргерит. Она понятия не имела, каково это, когда твоя подруга детства, которую ты когда-то знала лучше, чем саму себя, решает, что ты стоишь не больше, чем пара разбитых яиц и рассыпанный сахар.
Когда я заковыляла прочь, придерживаясь за стену и то и дело сползая по ней вниз, у меня в глазах щипало.
– Смотрите, она ползет как младенец! Малышка Таня!
Во мне медленно закипала ярость, сквозь стиснутые зубы прорвалось рычание. На этот раз, выпрямившись, я осталась стоять. Звон в ушах заглушал все прочие звуки. Я вцепилась в стену так крепко, что из-под ногтей засочилась кровь. Подумала о папе, о доме, о своих поручнях. О шпаге, ждущей меня в конюшне. Мне нужно было всего-то добраться туда.
Остаток дня я провела в своей комнате, наблюдая, как на полу удлиняются тени деревьев. Отец знал бы, что сказать. Хоть мы вчера и поссорились, он все равно сумел бы мне помочь. Я должна была в это верить. Он понимал, каково мне, даже если не мог убедить мою мать, что больше всего я нуждаюсь в дополнительных тренировках в конюшне и что мне нужно меньше волноваться о том, буду ли я когда-нибудь нравиться мальчикам.
Путь до остановки экипажей был недальним: один шаг, за ним другой, одна рука готова схватиться за забор для равновесия, потом за деревья. Я ждала до сих пор, пока свет не начал покидать небо, пока облака не окрасились в розовый, сиреневый и оранжевый, такие пушистые и теплые в остывающем воздухе.
Я переминалась с ноги на ногу и вглядывалась в даль.
Я ждала.
И ждала.
Прислонившись к дереву, я прикрыла глаза, но вновь открыла их, заслышав цокот копыт по дороге. Вдалеке показался экипаж. Должно быть, он принадлежал одному из состоятельных основателей новой академии – они наверняка предложили папе вернуться на нем. Но где же Бо?
Экипаж несся по дороге, разбрасывая из-под колес камни и грязь. Когда он приблизился, я улыбнулась, а потом нахмурилась тому, как плохо кучер управлялся с лошадьми, так что мне пришлось посторониться. Экипаж со скрежетом остановился. Незнакомый мужчина выпрыгнул из него даже прежде, чем кучер откинул лесенку. Он был очень бледен. И он не был моим отцом.
– Ах, моя дорогая. – Его голос был хриплым, черты лица выделялись в сумерках. – Должно быть, вы мадемуазель де Батц.
Я кивнула, смутившись:
– Да.
Он сделал шаг ко мне, взял мои руки в свои. Я должна была отшатнуться, сказать ему, что его поведение неподобающе, но я словно вросла в землю. Может, если бы я простояла там достаточно долго, я сама превратилась бы в дерево. Высокое. И молчаливое.
– Моя дорогая мадемуазель. Мне так жаль.
Глава шестая
Мои колени дрожали, хотя им больше не приходилось нести вес моего тела. Я сидела на земле, опираясь спиной о стену. Разве это не странно? Раньше у меня не возникало трудностей с тем, чтобы сидеть, но сейчас не только мои ноги, но также и руки, и туловище, и даже голова тряслась, словно все мое тело кричало: нет, нет, нет!
Бледное лицо передо мной.
Подкашивающиеся ноги.
Возвращение домой с пустыми руками.
Мать, ожидающая в дверях.
Ее крик.
Приезжий обстоятельно поведал нам, как умер мой отец, – точнее, он рассказывал моей матери. Я же, как им казалось, полностью замкнулась в себе.
Но я слушала: я надеялась услышать признаки того, что этот человек ошибается, что он лжет. Может быть, папин экипаж задержался в пути. Он переночует в деревенской гостинице и будет дома к завтраку, улыбнется устало, садясь за стол, и попросит прощения за то, что пропустил ужин.
Мои глаза были сухи, как запекшаяся земля на незасеянном поле посреди лета.
– Как это произошло? – шепотом спросила мать.
Маршал молча стоял в углу, отказавшись от предложенного стула. Его работа как служащего правопорядка заключалась в том, чтобы сопроводить месье Аллара с его новостями к нам, а затем вернуться на службу в свое отделение. В тот округ, где нашли отца.
– Мадам, я не уверен, что будет уместно говорить об этом в присутствии дамы… – замялся месье Аллар.
– Это же мой муж! Вы говорите о моем муже. Я сама решу, что уместно, а что нет.
Он нервно теребил свой платок с монограммой. Он вытащил этот платок для матери, но она только отмахнулась. Ее слезы проливались не для того, чтобы вытирать их тканью. Они сами по себе были силой. Ее ярость и ее горе являли собой силу, мои – ничего не стоили. Хотела бы я быть такой же сильной. Пока он говорил, я прижималась щекой к стене. Его голос был таким осторожным, словно мог обжечь.
Месье Аллар проживал в городе, лежащем в дне пути от Бордо. Он был одним из нескольких состоятельных жителей, которые решили потратить свои деньги и праздный досуг на создание новой академии. Папа должен был остановиться у главного толстосума – месье Вердона. Он сообщил месье Аллару, что заедет выпить в местную таверну. Как сказал месье Аллар, они все решили, что месье Вердон составит ему компанию, но несколько часов спустя, когда отец так и не добрался до него, он поспешил в дом месье Аллара.
Тут месье Аллар прервался. Маршал все так же молчал в углу. Месье Аллар, должно быть, был очень богат и влиятелен, раз маршал доверил ему пересказ событий.
– Продолжайте, – велела мать, и слово рассыпалось на осколки, едва слетев с ее губ.
Месье Аллар взволнованно покачал головой. Мама резко вскочила и успела почти пересечь комнату, прежде чем маршал успел пробормотать: «Мадам». Выражение его лица скрывала широкополая шляпа. Она уставилась в пространство между ними. Она была такой маленькой. Такой хрупкой.
– Простите. – Ее голос надломился. – Я просто хочу… – Она умолкла и отступила на несколько шагов. – Почему вы сразу ко мне не приехали?
– Я должен был уведомить местные власти, – ответил месье Аллар, махнув рукой в сторону маршала. – Я настоял на том, чтобы самому отправиться к его семье и сообщить печальную весть. Я волей-неволей чувствовал свою ответственность. Если бы я только отправился с ним в таверну…
– Но у вас есть какие-то улики? Возможные подозреваемые?
Мужчины обменялись взглядами.
– Мадам, наше расследование установило, что это дело рук бандитов с большой дороги, – произнес маршал.
– Бандитов с большой дороги, – повторила мать. – И вы полагаете, что какие-то бандиты могли одолеть моего мужа? Бывшего мушкетера? Однажды он дрался на дуэли один против троих. Левой рукой!
– Едва ли… – попытался встрять месье Аллар.
– И на этом все? Вы решили, что это были бандиты, и расследование закрыто?
– Мадам, – резковато перебил маршал, – бандитов с большой дороги поймать нелегко: совершив одно преступление, они перебираются в другой город. Такая жизнь научила их уходить от преследования.
– Где он? Я хочу его увидеть.
В ответ на это требование месье Аллар покраснел:
– Думаю, это неподо…
– Вы явились ко мне в дом и сообщили мне, что мой муж убит. Мой муж. И как у вас хватает наглости указывать мне, что подобающе, а что нет? – Интересно, они хоть раз в жизни слышали, чтобы женщина с ними так разговаривала? Я подумала, что скорбь меняет все. Когда речь идет о смерти, мужчины готовы простить что угодно. Мама повернулась к маршалу в широкополой шляпе. – Итак?
– Мне жаль, что не было другого способа сообщить вам… мы вас так обременили, – сказал он.
– Мой муж умер, а вы говорите о каких-то обременениях? Что может быть обременительнее, чем женщине потерять супруга? Дочери потерять отца?
Я знала: тут дело не во мне, а в мамином гневе. Но все равно я почувствовала себя так, будто она взяла меня за руку и публично признала своей – она ни секунды не поколебалась, назвав меня дочерью, и такой солидарности я не видела от нее уже много лет.
– Меня и еще двух моих сослуживцев вызвали расследовать убийство, совершенное на дороге из таверны «Чудной волк» в поместье месье Вердона. Мы прибыли спустя полчаса после вызова и около часа спустя после самого преступления. – Моя мать хранила молчание, не сводя глаз с его лица и уперев руки в бока. – Мы нашли вашего мужа на пересечении главной дороги с тропой, ведущей к дому месье Вердона. Опознать его удалось не сразу. – Она открыла было рот, но месье Аллар продолжил: – Его обокрали – забрали шпагу и одежду, – но дело осложнялось не этим. Бандиты… – Он пробормотал что-то себе под нос, то ли короткую молитву, то ли проклятие. – Они отрезали ему бороду. Укоротили волосы. При этом они были… неаккуратны.
Мама побледнела. У меня в голове возникла непрошеная картинка: папины волосы, окровавленные, в руке убийцы.
– С каких пор бандиты с большой дороги оскверняют трупы? – спросила она.
– Мы не думаем, что это произошло посмертно. На нем не было других ран, помимо тех, что, скорее всего, были получены во время боя. – Мама молчала. Он решился подойти на шаг ближе. – Теперь вы понимаете, почему мы не решаемся показать вам его останки.
Моя мать казалась сбитой с толку. Когда она оглянулась на меня, мне захотелось что-нибудь дать ей, но у меня ничего не было – лишь пустые руки, бешено колотящееся сердце и ум, полный воспоминаний. Ее смиренный вздох ранил мою душу.
– И как я, по-вашему, должна его хоронить? – спросила она.
Неужели это все? Она что, сдается? Три пары глаз уставились на меня – кажется, последний вопрос я произнесла вслух.
– Таня… – заговорила мама.
– Нет! Не смей затыкать мне рот! И не говори, чтобы я следила за языком! – взвилась я. – Как ты можешь? Как ты можешь вот так просто им поверить?
– Не говори глупостей.
– Глупости? Не верить на слово этим людям – глупость? Ты знаешь, что я права! Ты сама это говорила! Все это – какая-то таверна, прогулка в темноте в одиночестве – совсем не похоже на Papa! Да он вообще не пьет! Уверена, если бы жертвой стал… да хоть месье Аллар, – тот возмущенно поперхнулся, – они бы уже поймали убийцу! Зачем местным властям искать и наказывать виновных в смерти Papa? Какая разница, что он был мушкетером? После него ведь не осталось золота, которым они могут набить свои карманы!
Месье Аллар надулся так, что едва мог усидеть на стуле. Маршал довольно быстро сумел взять себя в руки и заморгал, прогоняя шок:
– Даже самые ярые поборники трезвости могут пропустить стаканчик по случаю.
– Немедленно извинись за свои слова. – Мама повернулась ко мне, и ее лицо горело так, что остатки слез моментально испарились.
– Мадам, ваша дочь потрясена горем. – Маршал сдернул шляпу с головы и прижал к левой стороне груди. – В извинениях нет необходимости. Она еще ребенок и, очевидно, была очень близка с отцом. Ее вспышка вполне объяснима.
Все мое тело горело. Как бы я хотела, чтобы все они почувствовали на себе, каково это – когда ты весь горишь.
– Откуда вам знать? С чего вы решили, будто знаете, что я чувствую?
Я не такая, как моя мать. Я не могла бы поддерживать весь этот разговор, как она, буквально допрашивать месье Аллара и маршала, задавать все эти вопросы о месте преступления, о мотивах и подозреваемых. Я не могла бы, подобно ей, ронять слезы дозированно, словно мушкетные выстрелы. Моя боль просто не умещалась в слезы. Мое горе было так велико, что могло поглотить целые города – города, населенные людьми, которые знали моего отца лишь как мушкетера в отставке. Они не знали, что он любил своих сослуживцев больше, чем славу. Они не знали, каково это – видеть его улыбку. Они не знали, что он всегда был рядом, чтобы подхватить меня.
«Я вернусь завтра до заката. Ты даже не успеешь толком на меня позлиться».
Я бросилась к двери, натыкаясь по дороге на стены. Головокружение было таким сильным, что я с трудом удержалась на ногах, пока преодолела гостиную и коридор. Откуда-то издалека до меня донесся голос матери, которая просила визитеров уйти и сообщала, что приедет завтра утром, чтобы забрать тело.
Я вылетела наружу через парадную дверь. В кромешную ночь. Под небо, усеянное кинжалами звезд. В темный новый мир.
Глава седьмая
На какое-то время я выпала из реальности. Ненадолго, но тем не менее.
Меня привел в чувство перестук колес по мостовой – жуткий звук, постепенно удаляющийся за пределы слышимости. Прошло не больше нескольких минут, но мне они показались часами.
С этой стороны дома царил густой мрак. Здесь было совсем мало окон, и свет от свечей, пробивавшийся сквозь закрытые ставни, был совсем скудным.
Таня.
Это папин голос. Он звучал непривычно, но я узнала его. Почувствовала всем своим существом.
– Papa?
Возвращаясь обратно в дом, я несколько раз прислонялась к дереву, чтобы отдохнуть. В конце концов я оказалась на подъездной дорожке, у самого начала изгороди. Дом резко выделялся на фоне ночного неба и словно смотрел на меня глазами-окнами, в которых горели свечи.
Таня. Таня. Таня.
– Хватит! – выкрикнула я, схватившись за голову. Но мое имя повторялось снова и снова, его голос звучал так близко, словно он стоял прямо у меня за плечом.
Я ненавидела его. За то, что он оставил меня. За то, что нарушил обещание. За то, что не смог победить каких-то бандитов.
Я ненавидела его за то, что он не дал мне возможности с ним попрощаться.
Я ухватилась за столбики изгороди и попыталась разломать их в щепки, раскрошить пальцами подточенное непогодой дерево, и в конце концов оно начало поддаваться.
– Таня, где ты? Таня!
Кто-то дернул меня за руку, и я, потеряв равновесие из-за сильного головокружения, упала навзничь. Руки саднило.
– Таня.
Я заморгала. Моя мать была вся в слезах.
– Я… – Мой голос надломился. Щепки расцарапали мне ладони, впились в кожу, словно иголки, и застряли под ногтями. Указательный палец на левой руке потемнел и распух. Когда я попыталась выпрямить его, кость словно обожгло огнем.
Мать отвела меня на кухню, зажгла свечу и тяжело вздохнула, разглядев, в каком состоянии мои руки. На мгновение – чудесное и мучительное – я снова услышала голос отца: «Что ужасного в разрушениях, которые могут учинить твои руки? Ты фехтовальщица. Неужели ты думаешь, что с врагами мы поступали иначе? Хлопали по плечу за хорошую драку и отправляли домой?»
Мама искала что-то в темной глубине шкафчика. В кои-то веки головокружение и спутанность мыслей оказались даже кстати.
Сверкнул пинцет, металл коснулся моей кожи и отпрянул, моя мать вся сжалась от напряжения. Свободной рукой – не той, которую она обрабатывала, – я потянулась и погладила ее дрожащий кулак. Никогда раньше мне не приходилось ее утешать. Я просто не знала как.
– Прости. Я не подумала. – Мои истерзанные пальцы дрогнули.
Она покачала головой. Костяшки ее кулаков были испачканы кровью.
– Ничего, Таня. Ничего.
Я погрузилась в свои мысли до тех пор, пока она не наложила аккуратные свежие повязки на мои ладони и шину на распухший палец левой руки.
– Мы поговорим об этом утром.
– Maman…
Но она просто ушла. Оставила меня самостоятельно выбираться из кухни – я привычно протянула руку в сторону, но там не было никого, кто мог бы меня подхватить.
Накануне она промыла мои раны розовой водой. Так мило. Теперь, когда я продирала глаза в ярком утреннем свете, этот навязчивый приторный запах пробивался сквозь пульсирующую боль в голове.
– Maman? – хрипло позвала я.
Реальность снова обрушилась на меня. Вчера она сказала маршалу и месье Аллару, что заберет отца… его тело. Я не ожидала, что она оставит меня дома одну. Что не возьмет меня с собой. Что не захочет поехать вместе. В коридоре было тихо, в гостиной было тихо, в прихожей царила тишина. На подъездной дорожке было тихо. Но остатки изгороди громко заявляли о себе множеством щепок и обломков. Теперь, при свете, были видны пятна крови на деревянных кольях, на камне.
Даже в конюшне было тихо. Меня тянуло туда с такой силой, будто к ребрам привязали веревку.
Пустое стойло Бо уставилось на меня. Вместо того чтобы направиться за своей шпагой, висевшей в конце ряда, я подошла к началу, где размещались папины клинки, к шпаге с гардой из полированной бронзы. В ней отразилось мое лицо, расплывчатое и будто распавшееся на фрагменты, но тем не менее мое.
Первые мгновения были самыми трудными – шпага оказалась тяжелой. Бинты мешали мне держаться за рукоять. Я согнула колени, правильно поставила ступни. Расправила плечи. Расслабила руку. Приняла стойку, а затем сделала резкий выпад, целясь клинком в тряпичный манекен. Клинок не нашептывал мне воспоминания, но отец словно присутствовал в его движениях, снова и снова подсказывал мне, как нападать и отступать.
Ободранная ладонь правой руки молила о пощаде. Внезапно я заметила движение за окном, на золотистые доски пола упала тень.
– Таня?
Я выронила шпагу. Несколько дней назад это стоило бы мне целого вечера вышивания. Отголосок папиного смеха прокатился под крышей.
– Как ты можешь? – прошептала мама.
– Я думала, ты… ты уехала за…
Ее лицо исказилось.
– Даже не начинай, не смей. Ты не знаешь, каково это – видеть…
– Ты могла бы взять меня с собой, – сказала я.
– После вчерашнего? Ты хоть понимаешь, что могла натворить, если бы я не нашла тебя? – Ее взгляд упал на мои руки, и она судорожно вздохнула. – А теперь ты сделала все, чтобы раны снова открылись.
– Неправда! – возразила я. – Я бы почувствовала.
Ее рот сжался в узкую линию, и, хотя она молчала, я догадывалась, о чем она думает: откуда я знаю? Как я могла? Как я могла так поступить, ведь я столько раз убеждалась, что не могу контролировать собственное тело?
– Maman, – начала я, – это помогает мне. Это делает меня счастливой. Ты разве не видишь? Я могу фехтовать, даже когда у меня кружится голова: Papa научил меня. Пусть я не так хороша, как другие, но у меня есть страсть. И может быть, при должном обучении…
– Ты будешь счастлива, когда окажешься в безопасности.
– В смысле – когда выйду замуж за человека, которого ты выбрала и до которого мне нет дела? – фыркнула я.
– Ты же знаешь, твоя болезнь все усложняет.
– Но это ничего не меняет!
– Это меняет все.
– Это не меняет моих желаний!
Мама нарушила молчание раньше, чем я.
– Я хочу кое-что тебе показать, – сказала она.
Мы вошли в салон. Эта комната всегда считалась маминым местом в доме, который теперь целиком принадлежал ей одной. Она жестом попросила меня сесть по другую сторону миниатюрного столика и завозилась с ключом. Замок щелкнул – и открылся небольшой ящичек, спрятанный под выступом из красноватого дерева. Вытащив оттуда письмо, она закрыла потайное отделение.
– Прочти. Перед тем как ехать, я решила поискать в его вещах какие-то документы, какие-то свидетельства о том, кто он, чтобы я могла забрать… его. Там я нашла это письмо.
Мои руки застыли, когда я взяла листок, исписанный знакомым почерком.
Моей жене и дочери, которых я люблю всем сердцем: если вы читаете эти строки, значит, я больше не с вами. Надеюсь, необходимости в этом письме не возникнет, и, когда кто-то из нас найдет его десятилетия спустя, мы вместе посмеемся над паранойей, которая обычно приходит с возрастом. Я вовсе не боюсь грядущего: я смотрел смерти в лицо столько раз, что и не сосчитать. И каждый раз оно казалось до боли знакомым.
Я не собираюсь покидать этот мир добровольно. Но если смерть все же настигнет меня, я принял меры, чтобы ты, моя дорогая, могла жить такой жизнью, какой пожелаешь.
Дом твой, распоряжайся им по своему усмотрению. Не стоит держаться за него только из-за меня. Я знаю, что ты в глубине души всегда хотела жить поближе к брату, к племянникам и племянницам – ты никогда не хотела жить так, как я в своем эгоизме настоял. Я думал, что любовь требует жертв и это значит, что ты должна пойти на жертвы ради меня. Но теперь я знаю, что, когда любишь кого-то, нельзя просить его идти на жертвы. Мое искупление за эту ошибку заключается в том, чтобы дать тебе выбор теперь, когда тебя ничто не держит. Я могу лишь просить прощения за то, что не смог дать тебе этого при жизни…
Следующий абзац письма был закрыт еще одним сложенным листком бумаги. Я хотела было убрать его, но мать перехватила мою руку.
– Это личное.
– Я не понимаю.
– Не трогай.
У меня в носу засвербело от любопытства, но когда я разглаживала наложенный поверх письма листок уцелевшими пальцами, то ощутила едва различимые, но несомненные следы высохших слез. Я перешла к следующему абзацу.
Если Таня все еще не определилась со своим путем, я договорился о месте для нее в недавно открывшейся Академии благородных девиц мадам де Тревиль. Полагаю, репутация мадам де Тревиль благотворно скажется на репутации и престиже этой школы и не поблекнет к тому времени, когда это письмо попадет к вам в руки. Мадемуазель Мушкетерка, участие в этом приключении – моя последняя просьба к тебе, и я присовокупляю к ней всю любовь, на которую я способен. Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц.
Что он имеет в виду, когда пишет «еще не определилась со своим путем»? И что за разговоры о репутации? Отцу всегда было глубоко безразлично мнение людей.
Мама барабанила пальцами по столу; раньше я тоже так делала, но она объяснила мне, что это неподобающая привычка для леди. Мужчинам нужны тихие жены. Тихие жены с тихими, спокойными манерами. Даже наши недостатки, наши бессознательные привычки нам не принадлежат.
– Я не буду притворяться, будто мне известно, что побудило твоего отца написать это письмо. Я знаю лишь, что оно лежало в его кабинете, в потайном ящике письменного стола, который столяр одолжил ему после того ограбления. Ты помнишь месье Баллу, столяра из Бретани, чьего сына твой Papa обучал фехтованию несколько лет назад?
– Ты была у Papa в кабинете?
Она пригвоздила меня взглядом, от которого мне расхотелось задавать вопросы. Я стала перечитывать письмо. Дойдя до середины, я вскрикнула и подняла глаза.
– Maman. – Мне самой было неприятно оттого, как дрожал мой голос, как биение сердца отзывалось в ушах, как кружилась голова, будто я стояла на открытом пространстве без всякой опоры. – Maman, эта школа… Академия благородных девиц…
– Это школа подготовки к замужеству.
– Но этого не может быть! Papa ни за что не допустил бы, чтобы меня готовили выйти замуж за какого-то незнакомца, какого-то мужчину, который по возрасту мне в отцы годится, какого-то купца, который только и делает, что придумывает новые торговые схемы, или аристократа, что проводит все свое время на балах или сорит деньгами в кабаре!
– Это несправедливо. Есть множество вполне достойных холостяков, из которых получатся приемлемые мужья.
– Приемлемые? Приемлемые?! Мне с этим человеком придется жить всю жизнь!
Ее глаза сверкнули:
– Не будь такой наивной! Ты должна понимать все преимущества надежного брака.
– Какие преимущества могут быть в жизни с мужчиной, которого я на дух не переношу?
Она подняла письмо со стола, куда я его бросила.
– Первое впечатление иногда со временем меняется. Ты можешь счесть мужчину скучным, даже неподходящим для тебя, но он может оказаться добрым и внимательным к твоим потребностям. – Она продолжала говорить, не обращая внимания на то, как ранят меня ее слова. – Порой любовь приходит со временем, нельзя надеяться, что она будет предпосылкой к браку.
– Но ты вышла замуж по любви!
Мама опустила письма и посмотрела на меня, по-настоящему посмотрела.
– Таня, – с мольбой произнесла она, и ее слова прозвучали куда мягче, чем все, что она говорила до этого, – ты знаешь, что ты особенная.
Мне пришлось тяжело опереться, чтобы встать.
– Ни за что.
– Но этого хотел твой отец.
– Как ты можешь так думать?
– Хоть раз в жизни сделай то, о чем тебя просят! – взорвалась мать.
– Это что, наказание? Ты хочешь сказать, что ты все время была права, что я не могу о себе позаботиться? Что я должна найти кого-то и обманом заставить его взять на себя заботу обо мне? – На периферии моего поля зрения мелькали искры и серые холмы, уходящие за горизонт. – Ты врешь! Он никогда бы так со мной не поступил.
Она сунула письмо мне под нос. Знакомые завитки отцовского почерка, размашистая подпись в конце.
– Ты его подделала! – Страдальческий смешок матери был едва слышен за гулкими ударами моего сердца. – Ты понимаешь, что это значит? Он знал, что кто-то охотится на него. Это были никакие не бандиты, это не могли быть бандиты!
Я вспомнила последние минуты, проведенные с отцом, как он сказал мне, что Франция далеко не так безопасна, как он меня убеждал. Как попросил меня держать шпагу под рукой в моей спальне, пока его нет. Письмо было написано не так давно – чернила не выцвели, но дело не только в этом. Всего на прошлой неделе я слышала имя мадам де Тревиль из уст мадам Шомон в тот злополучный вечер. Эта Академия только открылась, публика лишь недавно узнала о ней. Я и не заметила, что папа придал такое значение словам мадам Шомон. Чего еще я не замечала?
Зачем он написал это письмо именно сейчас? Знал ли он, какая судьба ожидает его на той темной дороге? Опасался ли, что кто-то окажется достаточно хорош, чтобы одолеть мушкетера, или достаточно бесчестен? Что кто-то обезобразит его лицо настолько, что родные его не узнают?
– Прошу тебя, так больше продолжаться не может, – сказала мама. – Твой отец знал о моих опасениях, что, если с ним что-то случится, я не смогу всегда заботиться о тебе. Именно поэтому он нашел способ устроить твою судьбу.
Я протянула руку. Она не отшатнулась. Она позволила моим пальцам прикоснуться к ней.
– Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал? – спросила я.
– Месть – занятие не для всех. – Ее голос был безжизненным, взгляд потухшим. – Я устала, Таня. Я боялась каждый день, боялась всего и вся. И я устала.
Она казалась такой потерянной, что мне захотелось крепче сжать мамину руку и вытащить ее из этого чужого, незнакомого места обратно в нормальный мир. Если бы только я знала маршрут, я бы нарисовала для нее карту, я сделала бы это немедленно. Я разорвала бы драгоценные книги в моей комнате на бумагу и взяла бы свои слезы вместо чернил, я позаботилась бы о ней так же, как она заботилась обо мне. Я стала бы тем, кто поддержит ее и проведет туда, куда ей нужно. Но есть с картами одна сложность – они работают только тогда, когда картограф знает координаты. Когда ему известен маршрут, которым можно выйти из тьмы.
«Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц».
Долг и честь. Два слова, которые значили для Papa все. Которые значили все для мушкетеров.
В Академии мадам де Тревиль не найдется места для больной девушки. Может, мой отец рассказал мадам де Тревиль о моих головокружениях, а может, и нет, но, как только она поймет всю тяжесть моего состояния, она не захочет, чтобы мое имя ассоциировалось с ее заведением.
Однако место в Академии позволит мне попасть в Париж. А Париж – это мушкетеры: единственные в мире люди, которые могут мне помочь. Если я смогу скрывать свою болезнь достаточно долго, если мне удастся утаить причину, по которой я хочу – точнее, мне нужно – находиться в Париже… тогда, быть может, мадам де Тревиль представит меня важным вельможам, и, быть может, я обрету союзников, которые сведут меня с высокопоставленными лицами Дома короля. Им нет дела до того, что моя семья небогата и не сумеет щедро заплатить им. Все, что для них важно, – узнать правду о смерти брата по оружию. Именно так поступил бы он сам.
Если я поеду в Париж, я смогу выяснить, что на самом деле случилось с папой.
Мой отец хотел, чтобы я исполнила долг чести. И я исполню. Даже если все это время – когда он учил меня фехтованию, когда говорил мне быть храброй – он на самом деле считал меня неспособной найти собственный путь, как и моя мать. Даже если мое сердце исполнено боли и ярости.
– Хорошо… я поеду.
Удивленные глаза матери наполнились слезами. Она сжала мою руку раз, другой и тем решила мою судьбу.
Таня. Таня. Таня.
Выйдя из салона, я прижалась пылающим лицом к закрытой двери, вдохнула полной грудью его голос.
– Я люблю тебя, Papa, – прошептала я. – Скажи, как мне простить тебя за это. Потому что я не могу ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь. Я просто не могу.
Но голос молчал.
Глава восьмая
Удивительно, как целая жизнь может уместиться в одном дорожном сундуке.
Туда вошли все вещи, которые делали меня мной. Хотя они совсем не отражали моей сути. Для начала – книги. Запасная пара туфель, неоконченная вышивка. Укладывая в сундук красивое голубое платье с вышивкой, я представляла себе голубые глаза. Но их взгляд не был добрым, скорее гордым и надменным.
Шпага, которую я хранила у себя в комнате, ехидно глядела на меня из угла. У леди не может быть причин держать при себе оружие. Его невозможно хранить в шкафу среди изысканных атласных платьев и издевательски тугих корсетов. Кроме того, это вопрос приоритетов. Быть женщиной – значит оставаться мягкой, хрупкой и уязвимой. Защищать жену – мужская работа. А если она держит при себе оружие, значит, считает супруга неспособным выполнить свой долг.
Но у меня-то не было мужа. Пока что.
Схватив шпагу, я почувствовала, как она становится продолжением моей руки, словно кожа приросла к стали. Гарда была выполнена весьма искусно и представляла собой узор из закручивающихся в спираль листьев, таких тонких, что они напоминали кружево. Моя шпага была легче многих и прекрасно подходила к моему телосложению. Несмотря на гнев, который охватывал меня всякий раз, когда я думала об отце, передо мной все равно вставали воспоминания: как он впервые дает мне в руки деревянный тренировочный меч, как мой смех порхает под стропилами конюшни, как четырехлетняя я бегу по неровным половицам, присыпанным соломой и залитым солнечным светом. А потом – тот день, когда он впервые дал мне настоящую шпагу вместо тренировочной. Как он улыбнулся, поднес ее к свету и даже поклонился, произнеся:
– Мадемуазель, ваш клинок.
На какой-то миг папина фирменная улыбка отразилась на лезвии моей шпаги. Но сразу же исчезла. Я была одна. Я положила шпагу в сундук.
– Таня? – В дверях стояла мама. – Как ты?
На меня накатила мучительная волна изнеможения.
– Таня?
– Со мной все будет хорошо.
Она смотрела будто не на меня, а сквозь меня.
– Позволь помочь тебе.
– Кучер может…
– У меня достаточно сил, чтобы помочь тебе дотащить этот сундук. – Она схватилась обеими руками и налегла всем телом, чтобы сдвинуть сундук с места. Я поспешила на помощь. Может, поломанная дочь и сломленная мать и не составят вместе одного целого человека, но мы справились.
Она осторожно встала, распрямила спину и разогнула покрасневшие от напряжения пальцы. Когда мама выпрямлялась, ее плечи вздрогнули под платьем. Она казалась такой худенькой. Такой хрупкой.
Моя мать могла бы заставить меня остаться с ней. Могла бы порвать письмо и решить, что дочери лучше быть со своей матерью. Но отец хотел дать ей свободу, возможность жить, не переживая все время за меня. Вот что она – он – они думали обо мне. Нет, нет. Papa любил тебя. Maman любит тебя.
Однако же я чувствовала, будто разрываюсь на части, и ощущала боль в месте разрыва. Если бы только я не была такой. Если бы меньше была собой.
Прошло две недели с тех пор, как не стало папы. Мама написала мадам де Тревиль в тот же день, когда получила мое согласие. Ответ пришел вчера: мне нужно было прибыть в Париж не позднее чем через две недели.
– У меня для тебя кое-что есть. – Голос матери ворвался в мои мысли. У нее на ладони лежал папин золотой перстень с печаткой. – У меня останется печать. Он хотел, чтобы этот перстень был у тебя. Он никогда не брал его с собой в поездки – слишком уж ценная вещь.
– В письме он об этом не упоминает, – удивилась я.
– Нет, но он говорил мне об этом много раз, перстень у него с тех времен, когда он был мушкетером. Это уже стало нашей с ним дежурной шуткой: он все время повторял, что перстень должен достаться тебе, я отвечала, чтобы он перестал говорить об этом… – Ее голос дрогнул. – Я подумала, может, ты захочешь повесить его на цепочку. Вряд ли ты сможешь носить его на пальце, оно тебе велико.
Чувство изумления, охватившее меня, было теплым. Я повернулась спиной, чтобы мама застегнула цепочку. Цепочка оказалась длинная, и перстень скрылся под вырезом платья.
Послышался громкий удар: это моя шпага стукнулась о борт сундука. Нанятый кучер, который загружал сундук на багажную раму, приподнял брови, а я старательно отводила глаза. «Правильно упаковать обувь – та еще задачка, не правда ли?» Когда сундук был уложен и закреплен на своем месте, я поднялась в экипаж. Мать тихо сказала что-то кучеру и сунула ему несколько лишних монет. Так странно было смотреть на нее с высоты сиденья: она всегда была выше меня.
– Таня, я… – Она запнулась, а затем вздохнула. – Поезжай с Богом. Запирай дверь на ночь. Твои дядя с тетей приедут завтра и заберут меня к себе на несколько недель, чтобы я подумала, что делать дальше. Пришли весточку, когда устроишься. И веди себя хорошо – это твой шанс найти подходящего мужа. Пожалуйста, не забывай об этом.
Я вглядывалась в мамино лицо: в ее темных глазах отражались мои, темные волосы были похожи на мои, она подалась корпусом ко мне, а плечи ее поднялись, словно гребни волн. Я не сказала маме, что эта поездка значит для меня гораздо больше, чем возможность выйти замуж. Если мне повезет, я сделаю так, что убийца моего отца больше никого не сможет убить. Мушкетеры позаботятся об этом.
– Ну что ж, – сказала она, прочистив горло. – Мне надо собираться. А тебе пора ехать, чтобы не опоздать. Мадам де Тревиль ждет тебя.
Мама вернулась в дом. Когда экипаж отъезжал, я высунула голову в окно. Она неподвижно стояла у кухонного окна. Наши взгляды встретились.
Она подняла руку в прощальном жесте. Я в ответ подняла свою.
Вот наконец и Франция во всем ее великолепии: убегающие к горизонту поля, ярмарки на окраинах деревень, церковные колокола, отбивающие ту же мелодию каждый час. Цветы, складывающиеся в удивительные композиции, люди, толпящиеся на каждом углу. Пасторальные пейзажи, сменяющиеся густонаселенными городами. Все было так ново, так ярко, так удивительно.
Вуаля: бедная, больная Таня наконец-то увидела Францию. Но все это было неважно.
Пустое место рядом со мной зияло, словно открытая рана. Я никогда не думала, что однажды поеду дальше, чем в Бретань. Зачем вообще больной девушке покидать Люпьяк? Зачем уезжать за пределы Южной Франции? Однако в мечтах я иногда представляла себе поездку в Париж с отцом. Мы бы провели в дороге две недели, и в пути он рассказывал бы мне о нашем путешествии. Отмечал каждый город, где он побывал. Я услышала бы истории о его мужестве и доблести из уст других людей.
– Как я, по-твоему, буду фехтовать с моими головокружениями?
– Ты права. Головокружение – это проблема.
Я не ожидала такого ответа.
–?А ты умеешь подбодрить!
– Ты неправильно меня поняла. Oui, это проблема, но мы можем ее решить.
–?Как?
–?Ты должна всех превзойти. Ты должна трудиться усерднее, тренироваться больше, заставить свои мышцы затвердить все движения. Ты должна настроиться на противника, чтобы чувствовать, когда он пойдет в атаку, чувствовать это по движению воздуха, по напряжению в его мускулах перед выпадом. Тогда твои головокружения не будут иметь значения. Потому что, даже если ты не так стремительна, даже если тебе нужно придерживаться за стену, даже если фигура противника размыта, ты будешь знать, что он собирается делать в любой момент времени.
Я резко проснулась, едва не ударившись головой о стенку экипажа. Перстень болтался на цепочке, я ощущала прикосновение теплого металла к коже над ключицей. Десятый день заточения в скорлупе из потертого дерева и золотой краски. Обычно дорога из Люпьяка в Париж занимала чуть больше двух недель, но моя мать устроила так, чтобы нам дважды за время пути поменяли лошадей – широкий жест, который, должно быть, нанес значительный удар по ее и без того небогатым сбережениям. Но начало сезона стремительно приближалось, и из письма, полученного нами от мадам де Тревиль, было ясно, что я прибуду последней из ее подопечных, которые опередили меня на несколько месяцев. Мне показалось, что мадам де Тревиль не из тех женщин, которым нравится, когда их заставляют ждать.
– Мадемуазель де Батц. – Кучер постучал по крыше экипажа. – Мы почти прибыли.
Как мило с его стороны дать мне время подготовиться. Наверное, он подумал, что мне нужно пощипать себя за щеки и привести в порядок непослушные волосы. Но вместо этого я прилипла к окну. Нас окружали фруктовые сады. Ветви деревьев клонились под тяжестью оранжевых плодов – они выглядели совсем не так, как апельсины с картинок, не такими ровными и гладкими. Воздух был густым и тягучим от жужжания насекомых.
– А мы точно… – Слова застряли у меня в горле.
Потому что в этот миг мы въехали в Париж, и у меня перехватило дыхание. Не при виде Люксембургского дворца, фасад которого был таким огромным, что я показалась себе крошечной, и не при виде Нотр-Дама, чьи башни вздымались так высоко, что, казалось, доставали до облаков. И даже не тогда, когда мой взгляд в первый раз упал на Лувр. Нет, это было в тот момент, когда колеса застучали по камню и я увидела весь Париж целиком, раскинувшийся, как кукольная деревня, в лучах заходящего солнца. Этот Париж был совсем не похож на город в моих фантазиях.
Он был шумный, людный, его запах бил в нос, повсюду была грязь, и он был прекрасен.
Экипаж притормозил у открытых городских ворот. Колеса заскрипели по подъемному мосту. Если бы не зловонная, затхлая вода, ров казался бы сошедшим со страниц сказки. А после нас проглотил город, скрывавшийся за стенами. На каменных стенах виднелись следы мушкетных выстрелов – напоминание об отчаянном захвате власти Великим Конде, который закончился изгнанием из Франции его самого и многих других дворян и триумфальным восстановлением монархии. Но город еще не оправился от ран недолгой оккупации. Да и как иначе, если сам кузен короля, тот самый, что помогал королевской семье подавить парламентский мятеж, обратился против собственной родни?
В душной темноте экипажа я перенеслась назад в тот вечер, когда папа при мерцающем свете свечей рассказывал мне истории о Фронде – долгой антиправительственной смуте, которая бушевала в Париже и закончилась всего два года назад. Это были истории об обмане, трусости, жадности, и в них то и дело звучало имя Конде. Мама обычно противилась этим рассказам. Мне было одиннадцать, и она считала, что я слишком мала, чтобы узнавать то, о чем его прежние сослуживцы писали в своих письмах, но отец был непреклонен в своем убеждении, что это лучший способ объяснить мне, за что он боролся. В его глазах Конде был худшим из людей. Некогда верный подданный, совращенный с пути алчностью и похотью, которые могла унять лишь власть над всей Францией, он хотел использовать монархическую систему в своих корыстных целях. Полная противоположность мушкетерам. По крайней мере, тем, которых знал мой отец. Мушкетеры моего отца защищали короля, чтобы защитить саму Францию. Они стремились помешать иностранным заговорщикам залить кровью этот город. Такие люди, как папа, понимали, что смена власти принесет смерть тысячам невинных. Такие люди, как папа, готовы были защищать тех, кто нуждался в защите.
Это были мушкетеры, которых, как он мне сказал, больше нет.
Вид зданий прервал мои размышления о Конде. Сначала показались небольшие домики – жилища простого люда и конюшни. Какой-то мужчина продавал жареные каштаны, и молодой парень выхватил у него из-под носа пакетик и припустил прочь, а продавец бросился за ним. После началась толкотня особняков и магазинов, чьи крыши тянулись к небу. Мешанина из камня, дерева, кровельного сланца.
Стоило нам свернуть с узкой, извилистой улочки на широкий бульвар, как пространство раздвинулось и задышало. Особенно когда мы въехали в Ле Маре – район, часто всплывавший в отцовских историях. Излюбленный квартал местной знати. Каждый особняк, каждая городская резиденция купались в свете бесчисленных уличных фонарей. Булыжную мостовую оформляли декоративные деревья, изогнутые и выстриженные в самых причудливых формах: грифон, норовящий схватить прохожего, феникс, возрождающийся из пепла листвы.
Здесь было менее людно, но на дорожках прогуливалось больше стражников, в чьих ножнах сверкали клинки. В тени деревьев было не разглядеть, носят ли они голубые плащи мушкетеров. Когда я была маленькой, папа укутывал меня в свой плащ – он ниспадал на пол, как придворное платье. Его подол был испачкан кровью после того случая, когда я споткнулась и выбила себе передний зуб – и сразу же вскочила на ноги, потому что так поступают настоящие мушкетеры. Так поступают и девочки, которые еще ничего не знают о головокружениях, о постоянной усталости, о зыбком и неустойчивом мире.
Сквозь пелену слез я наблюдала за кучкой гвардейцев, собравшихся вместе. Один из них громко расхохотался, а другой навалился на него.
Я отдернула голову, прежде чем они заметили, как я на них таращусь. Почти все они были пьяны. И в самом деле, не те мушкетеры, которыми гордился мой отец.
Еще через несколько минут движение экипажа замедлилось.
– Вы приехали, мадемуазель. – Кучер крякнул, опуская мой сундук на ступени крыльца. – Мне пора. Вас ведь кто-нибудь встретит? – Я кивнула. – Вот и замечательно. Я бы не хотел, чтобы вы остались здесь совсем одна.
Я резко развернулась на каблуках:
– Разве этот район небезопасен?
– О, мадемуазель, вам нечего бояться. Просто бродить по улицам Парижа ночью одной – не самое мудрое решение. Особенно для такой, как вы.
– Не понимаю, о чем вы.
– Разве?
Я повернулась лицом к своему новому дому. Академия благородных девиц. Небольшой особнячок по меркам Ле Маре, дорожки обрамлены изумрудной травой. Окна – с настоящими стеклами! – были расположены в шахматном порядке, по два на первом и втором этажах. Что ж, как и следовало ожидать: окна на уровне глаз застеклены и украшены шторами, тогда как окна второго этажа закрыты снаружи ставнями. Наверное, у мадам де Тревиль хватило средств застеклить только первый этаж, но зачем об этом знать всему Ле Маре?
С другой стороны, если верить тому, что моя мать узнала из местных сплетен, местная аристократия доверяла мадам де Тревиль будущее своих дочерей. Из папиных рассказов о том, что ему довелось пережить в Париже, и о его коротком знакомстве с маминым отцом я знала, что снобизм дворян уступает только их стремлению снискать расположение королевской семьи. Он говорил, что после Фронды те аристократы, что не отправились в изгнание сразу, все равно чувствовали себя на тонком льду. Они боялись потерять свои титулы, положение при дворе и отчаянно желали вернуться к прежней светской жизни, предавались гедонизму и старались отвлечь себя балами, ухаживаниями и матримониальными планами.
Становилось все темнее, воздух сделался влажным, как мокрый платок, но никто так и не появился. Экипаж давно уехал, растворившись в наступивших сумерках.
А что, если кучер привез меня не туда? Что, если он специально доставил меня по неверному адресу? Что, если он сговорился с убийцей и поднес ему меня на блюдечке?
Хотя лучше уж это, чем школа мадам де Тревиль. От убийцы я по крайней мере смогу защититься с помощью шпаги.
Сделав глубокий вдох, я поднялась на две ступеньки. Отрывисто постучала в дверь. Тишина. По привычке я протянула руку в сторону и вздрогнула от неожиданности, когда мои пальцы ухватились за перила из кованого железа.
Еще один глубокий вдох, еще одно тук-тук-тук.
– Прошу прощения! Есть кто дома?
Улица была пуста, но меня не покидало чувство, что чей-то взгляд сверлит мне затылок.
Наконец послышался отчетливый звук шагов, и дверь открылась. Сквозь проем наружу пролился теплый свет.
– Bonsoir! Добрый вечер! – Женщина, стоявшая за порогом, вытирала руки о юбку.
– Добрый вечер, мадам де Тревиль, – поздоровалась я, пытаясь сморгнуть пятна, которые пошли перед глазами от яркого света. Придерживаясь за перила, я начала опасный маневр реверанса.
Однако женщина, рассмеявшись, только отмахнулась от моей попытки и прижала руку к груди.
– Ну что вы! Господь всемогущий, нет, конечно! Меня зовут Жанна, я прихожу убираться в доме, по крайней мере на первом этаже. – Неверно истолковав выражение моего лица, она добавила: – Знаю-знаю, в таких больших особняках, как этот, обычно есть постоянная прислуга… Полагаю, вы наша новая ученица. Какая честь учиться у мадам! Ваши родители, должно быть, очень гордятся вами.
– Merci. Благодарю. Вы очень любезны.
– Моя дорогая, – сказала она, буквально источая сострадание, – не волнуйтесь. Мадам де Тревиль еще ни разу не ошиблась в своем выборе. Другие мадемуазель – самые совершенные юные создания, которых я только встречала. Их приглашают на каждый бал, каждый званый вечер – по крайней мере, на важные.
Я нервно сглотнула и выдавила улыбку.
– На самом деле, – добавила она, – девушки и мадам сейчас как раз на балу. Входите. Анри отнесет ваш сундук в комнату.
Я поколебалась.
– Входите же! Вы ведь не хотите простудиться, стоя на холоде? Представляю, каково это – заболеть аккурат к началу сезона! Мадемуазель, вам нехорошо? – заволновалась она, услышав мой хриплый смешок.
– Нет, я в полном порядке. – Мой голос дрогнул.
И вот я уже перешагиваю порог, и меня охватывает теплый свет.
Глава девятая
– Ну вот, так-то лучше, – сказала Жанна. – Похоже, осень уже на исходе, и зима в нашем чудесном городе наступит пораньше, да?
Я не считала этот город своим, он не принадлежал мне и не казался родным и знакомым, как Люпьяк, так что молча кивнула.
Она подошла к арочному проему. За ним изгибался узкий коридор, в котором эхом отдавался звон кастрюль и сковородок.
– Анри, помоги нам с сундуком, пожалуйста!
Ответа я не услышала, в отличие от нее: она громко и от души рассмеялась.
– Дурачок! У тебя нет никаких причин избегать девушек. Ты просто даешь Портии чересчур много поводов дразнить тебя. Так они решат, что ты их боишься! А теперь, – она повернулась ко мне, – идем со мной.
Жанна провела меня по всем помещениям, и в конце концов мы добрались до комнаты рядом с главным коридором.
– Мадам де Тревиль попросила меня подготовить именно эту комнату. – Несмотря на всю теплоту и радушие Жанны, в ее голосе сквозило напряжение.
– Так, значит, она очень строга?
Ее рука, до моего вопроса спокойно лежавшая на дверной ручке, потянулась к фартуку и смяла его ткань.
– Мадам де Тревиль – прекрасная женщина. У нее есть свои правила, как и у всех. Может, эти правила и странноваты, – она покачала головой, и ее лицо прояснилось, – однако от светской дамы, к которой благоволит сам кардинал Мазарини, и следует ожидать высоких требований к своим подчиненным. Если вам что-то понадобится, позовите Анри – обычно он крутится где-нибудь в районе кухни, так и норовит стащить еды. Ох уж этот мальчишка! Доброй ночи.
И Жанна оставила меня одну в чужой комнате, в чужом городе. Я переводила взгляд с окна, задернутого плотными шторами, на кушетку, наскоро застеленную покрывалами. Она явно предназначалась для припозднившихся гостей.
Я и без того беспокоилась, что мадам де Тревиль узнает правду о моем состоянии, но, если судить по этой комнате об ее отношении ко мне, уже завтра я могу оказаться на улице. И какие у меня тогда будут шансы привлечь мушкетеров на свою сторону? Я рассчитывала разузнать, где находится штаб-квартира высших чинов, и изложить им свое дело. Но для этого требовалась репутация, которой я еще не успела обзавестись.
Стоило мне лечь на кровать, как потолок закачался надо мной, а в горле заклокотал страх.
Все недостатки моего плана стали очевидны на фоне этой пустой, необставленной комнаты. Без поддержки мадам де Тревиль я никто. Я не могу просто подойти к мушкетеру на улице, предъявить ему папин перстень, а затем попросить его убедить свое начальство начать расследование убийства. Нет, мой единственный шанс – добиться встречи с кем-то из старших офицеров. И ни один офицер без веской причины не станет выслушивать чудачку, которая несет какую-то чепуху о безвременной кончине своего отца. Папа никогда не называл мне имен своих братьев по оружию, в своих историях он всегда пользовался прозвищами. Именами, которые они дали друг другу сами и которые точно соответствовали их натуре. А я никогда не пыталась разузнать у него больше – думала, что мне некуда спешить. Думала, у нас есть время. Да мне и не нужны были их настоящие имена. Я представляла их себе богоподобными созданиями, которые не пользуются фамилиями и титулами.
Перед отъездом в Париж я хотела найти какие-то записи, имена и адреса папиных мушкетеров, но мама держала его бумаги под замком. И я не могла объяснить ей, зачем они мне понадобились.
– Papa, о чем ты думал?
Деревянные стенные панели молчаливо маячили в темноте, сквозь шторы пробивались крошечные блики света, отблески пламени от фонарей.
Меня одолел сон, и, только когда я услышала приглушенные голоса, едва доносившиеся до меня с улицы, я вяло подошла к окну. За стеклом виднелись разноцветные платья, шуршащие юбки, обнаженные руки, сияние драгоценностей. Отборные девицы мадам де Тревиль. Всего трое – должно быть, остальные едут в других экипажах.
Их разговор был еле слышен. Калейдоскоп ярких пятен и голосов, а затем ясный взгляд, встретившийся с моим. Я отступила. Шторы скользнули на место и закрыли окно.
Передняя дверь отворилась. Я услышала, как дамы снимают обувь и обмениваются пожеланиями спокойной ночи. Шаги зазвучали громче. Меня охватила неуверенность, как будто я без разрешения вторглась в святая святых. Моя шпага была заперта в сундуке – ведь это просто девушки, озабоченные поиском мужей, не более.
Шаги заскрипели по главной лестнице.
Все затихло.
Снова улегшись на кушетку и натянув одеяло до самого подбородка, я вернулась к наблюдению за бликами, проникавшими сквозь стекло, блеску серебра и золота на фоне шелка и бархата, рубинам, которые каплями крови стекали с букетов из органзы.
Лицо моего отца. Его тело на обочине дороги, и некому помочь ему встать, некому снова сделать его целым.
Я отвернулась от окна и плотнее укуталась в одеяло.
– И куда, интересно, ты собралась?
Это было на следующее утро. Я остановилась посреди холла, спрятав сжатые кулаки в складках юбки, чтобы задавшая вопрос девушка – примерно на год старше меня – не заметила, как они дрожат. После неудачной встречи с Жаком мне еще не доводилось знакомиться со сверстниками. А до того… в Люпьяке все знают всех. От младенцев, у которых только режутся зубы, до беззубых прапрадедушек и бабушек.
Девушка оценивающе прищурилась. На фоне просторного холла она казалась всполохом цвета, коралловый шелк ее платья подчеркивал золотистый тон кожи.
– Ты ведь Таня? Не знала, что ты не умеешь говорить.
– Я… я умею.
– Так ты собиралась бродить по коридорам, пока кто-нибудь не явится тебя спасать? Или, может, ты тут шпионила?
К щекам прилила кровь.
– Прошу прощения, если я что-то сделала не так, я просто…
Девушка присвистнула.
– Mon Dieu, боже мой, кажется, ей тут придется нелегко. – Она покачала головой. – Тот факт, что я появилась здесь последней, еще не возлагает на меня обязанности приветственного комитета, – пробормотала она.
– Что значит «нелегко»? – спросила я.
Бесстрастные темные глаза под тонкими выщипанными бровями сузились.
– Ты разве не знаешь, что это за место?
– Знаю, конечно. Академия благородных девиц.
По ее лицу медленно расплылась усмешка.
– Ну что ж. Мадам попросила меня проводить тебя в ее кабинет. – Я бросила взгляд в сторону кухни. – И я не могу торчать тут весь день.
Извинения застряли у меня в горле, когда девушка посмотрела на меня так, словно знала, что я задумала, и собралась придушить меня. Я расправила плечи:
– Будь так добра, покажи мне дорогу, и я больше не стану отнимать у тебя драгоценное время…
– Ладно, – вздохнула она. – Не отставай.
Мы шли в молчании. Будь моя воля, я завалила бы спутницу вопросами. Но ее равнодушное лицо меня остановило. Я хотела спросить, где остальные девушки: пустые коридоры казались странными и гулкими. А потом я спросила бы, знакома ли она с какими-нибудь мушкетерами, встречала ли она их на светских мероприятиях, но прежде, чем я открыла рот, она сказала:
– Мы пришли.
– Спасибо, я… – Но она уже ушла – яркая коралловая вспышка мелькнула и исчезла за углом.
Сквозь дымку головокружения я увидела, как моя рука протянулась и кулак постучал в дверь, украшенную затейливой резьбой из листьев.
– Войдите.
Вся комната была из дерева – темного, как древесная кора в ночи, того оттенка черного, который вовсе не черный. Деревянные стены были закрыты книжными стеллажами, на которых было больше книг, чем я видела за всю свою жизнь. Как может быть столько книг у одного человека? Переплеты из кожи и ткани, красные, коричневые и оранжевые, как осенние листья. За столом сидела женщина – как я решила, мадам де Тревиль, ее перо порхало по бумаге. Стену напротив нее украшала карта Франции – шириной с размах рук крупного мужчины. А рядом с ней висела подробная карта Парижа точно такого же размера. Они были похожи на плакаты, которые я видела во время визита к врачу номер два много лет назад: устройство человеческого тела и города на самом деле не так уж отличаются. Улицы похожи на вены. Парки – на внутренние органы. Королевский дворец подобен бьющемуся сердцу.
У женщин не бывает кабинетов. Я сперва подумала, что девушка должна была сказать «салон» и просто оговорилась. Но эту комнату точно нельзя было назвать «салоном».
Мадам де Тревиль кашлянула и начала говорить, не отрываясь от работы:
– Портия передала, что я хотела с тобой побеседовать? – Вот, значит, как зовут ту девушку. Жанна упоминала о ней вчера вечером, сказала, что девчонка дразнит… как там его, Анри?
– Да, я… – Мадам с силой подчеркнула что-то в бумагах, и я прочистила горло. – Да, она передала. Я собиралась пойти на кухню…
– Ты ведь не думаешь, что мы едим на кухне? – Она обмакнула перо в чернила и вернулась к бумагам.
– Ну… нет, – ответила я.
Мадам де Тревиль подняла взгляд, заметила мои руки, сжатые в складках юбки, чтобы не ухватиться за ближайший стул.
– Присядь.
На ней не было модного наряда, по каким вздыхали Маргерит и другие девушки из моего городка, – вырез ее серовато-стального платья едва открывал ключицы, прическа была простая – низкий пучок, никаких вьющихся локонов. Ее осанка была такой прямой, что спина даже не касалась спинки стула. Я ожидала увидеть знатную даму, разодетую в пух и прах. О ком еще могли судачить высшие круги общества? Однако ее одежда, хотя и пошитая из прекрасных тканей, была весьма проста и практична. Пальцы и запястья не были украшены кольцами и браслетами. Все, что мне было о ней известно, – ее снобизм в отношении мест приема пищи, но разве такая женщина не должна стремиться как-то продемонстрировать свою состоятельность?
– Прими мои соболезнования по поводу твоего отца, – вдруг сказала мадам де Тревиль.
– Merci, – поблагодарила я.
Ее взгляд был испытующим. Наконец я услышала:
– Все это весьма необычно. Принять девушку перед самым началом светского сезона, без времени на подготовку. Даже у Портии было хотя бы два месяца моего наставничества. – Она обвела взглядам ту часть меня, что не была скрыта столом. – Но твой отец настаивал, что ты готова и не посрамишь чести семьи.
– Я буду очень стараться, – сдержанно ответила я.
Помни об отце, помни о матери. Помни, ради чего ты это делаешь. Мадам де Тревиль – залог всех моих надежд выяснить правду о папе. Сделать себе имя. Добиться успеха в Академии – значит исполнить последнюю волю отца.
– А если твоих стараний окажется недостаточно? – спросила мадам.
– Я… я не думаю…
– Полагаю, ты достаточно миловидна. Ты не слишком грациозна, но над этим мы поработаем. Но чего я ни в коем случае не стану делать – это тратить время на девушку, не понимающую своего места в мире. Я не буду тратить время на девушку, которая не знает, чего она хочет.
Я прерывисто вздохнула, сдержала жгучие слезы, грозившие покатиться по лицу, отчего глаза у меня предательски покраснели.
– Именно этого я и хочу.
– Правда? Ты хочешь стать женой богатого и влиятельного аристократа?
Язык прилип к гортани, как будто не хотел произносить этого. Но пути назад не было. Я должна была выяснить правду.
– Да.
Она довольно долго молчала. Видимо, я оказалась недостаточно убедительна. Я подвела папу, даже не успев сделать попытку.
Но тут она заговорила, и я не могла поверить в то, что услышала; у меня в ушах тихонько зазвенело, от кончиков пальцев ног до макушки по мне прокатилась дрожь, а руки покрылись мурашками.
– С трудом в это верится, мадемуазель Мушкетерка!
Глава десятая
Звон в ушах перерос в глухой гул.
– Как вы меня назвали?
Ее лицо ничего не выражало. Из стопки бумаг она вытащила письмо. Это было письмо от моего отца.
– Он ведь так тебя называл?
На глаза с неожиданной силой снова навернулись слезы.
– Это личное, – ответила я.
– Боюсь, здесь не бывает личного. Мы не можем позволить себе иметь секреты друг от друга.
– Потому что опасаетесь скандалов, – предположила я. – Прежде чем взять на попечение девушку, вы хотите узнать о ней все на тот случай, если выяснится, что она… – Мне не пришло на ум других возможных пороков, кроме «фехтовальщица» и «больная», которые едва ли были уместны, поэтому я умолкла.
– Можно сказать и так.
– Я не знаю, что вам написал мой отец, но я буду идеальной воспитанницей. Это просто глупое прозвище. Он ничего такого не имел в виду.
Каждое слово было как кинжал в сердце.
Мадам де Тревиль встала. В ее позе чувствовалась решительность, и я тоже попыталась встать, схватившись за стол. Ее взгляд задержался на моих руках, сжимавших деревянную столешницу.
– Следуй за мной. – Она направилась к двери.
– Мадам, – ко мне вернулся голос, – если вы дадите мне шанс…
– Мадемуазель де Батц, если вы пройдете со мной, то поймете, что именно это я и собираюсь сделать.
Вместо того чтобы повернуть налево и повести меня обратно по коридору, мимо гостиных с толстыми коврами и тяжелыми золочеными рамами, она двинулась направо, в незнакомую мне часть дома. Ее походка была целеустремленной.
– Знаю, о чем ты подумала, – сказала мадам де Тревиль, не оборачиваясь. – И поскольку ты никак не решишься спросить, скажу сама: да, мы пойдем наверх.
Лестница стремительно приближалась. Проблема была не в том, что мое головокружение представляло опасность: я могла в любой момент потерять сознание и не просто свалиться на ровную землю, а покатиться вниз по ступенькам. Помимо этого, головокружение всегда усиливалось, когда я пыталась подняться по лестнице: зрение затуманивалось, ноги дрожали, а мир начинал вращаться вокруг меня. Обычное головокружение было ерундой по сравнению с мощным приливом, который обрушивался на меня, когда я карабкалась по ступенькам; именно поэтому отец пожертвовал своей любимой библиотекой на первом этаже и отдал ее под мою спальню. Я не просила об этом – комната просто ждала меня, когда мы с мамой вернулись домой от врача номер два. Одно дело – притворяться кем-то другим, сидя на стуле в кабинете мадам де Тревиль, и совсем другое – делать это на лестнице. Там все зависело не от меня, а от моего тела. А когда я могла на него положиться?
– И что ты, скажи на милость, делаешь?
Я вздрогнула. Рука вцепилась в дрожащую змейку перил, ноги широко расставлены.
– Поднимаюсь по лестнице?
– Не смеши меня. – Мадам де Тревиль открыла неприметную дверь.
Учитывая ее положение, я решила пропустить мадам вперед и ждала достаточно долго, чтобы она успела недовольно кашлянуть, прежде чем сама начала протискиваться в дверной проем. В комнате было прохладно. Окно было только одно, а стены поднимались вверх метров на шесть. Свет из окна падал на непонятную конструкцию прямо перед нами: что-то вроде блочного механизма, на одном конце которого была закреплена полоса ткани, достаточно широкая, чтобы на ней сидеть. Вся эта конструкция крепилась к площадке и вела к затененной двери, увенчивавшей легкую лестницу. Помещение напоминало какой-то служебный коридор.
– Я… не совсем понимаю.
– Неужели? – Голос мадам де Тревиль эхом разнесся в пустоте.
Она сказала, что здесь нет места секретам. Но мой отец ни за что не рассказал бы ей. Он знал, что случится, если мадам де Тревиль станет известно, что он хочет подсунуть ей свою больную дочь, обманом заставить ее наряжать девчонку, которая едва держится на ногах, в изысканные платья в надежде, что они будут скрывать ее мертвенную бледность, пока она сама не выдаст себя, свалившись в обморок. Будут скрывать ее подгибающиеся ноги. Ее тело, которое, хоть и могло управляться с клинком, на деле было таким же хрупким, как и листок бумаги, отправивший ее в Париж.
Пока я витала в своих мыслях, мадам де Тревиль поднялась по лестнице – я заметила это лишь тогда, когда она добралась до двери.
– Так и будешь стоять там, разинув рот? Знаешь, это выглядит весьма непривлекательно, – заявила она.
Я приблизилась к блочному механизму, и меня охватило дурное предчувствие. Я взглянула на мадам де Тревиль, и это немного подбодрило меня, так что я уселась на сиденье из ткани и поправила юбки.
– И что теперь?
– Будем работать вместе. Я буду тянуть с моего конца, а ты со своего.
Несмотря на угловатую фигуру, мадам де Тревиль оказалась крепкой. А мои руки были закалены годами занятий фехтованием, так что я в мгновение ока поднялась в воздух. Я чуть не упала с импровизированного сиденья, посмотрев вниз: пол будто ходил ходуном. Я закрыла глаза. Все же такой метод перемещения был гораздо лучше карабканья по лестнице.
Когда я снова открыла глаза, я была рядом с мадам де Тревиль. Она обмотала свой конец веревки вокруг крюка, вбитого в стену, и предложила мне руку. Я поколебалась, но прежде, чем с губ мадам де Тревиль слетели дальнейшие увещевания, я схватилась за нее и спрыгнула на пол. Держась за стену для равновесия, я переводила дыхание.
– Боязнь высоты. Любопытно, – отметила она, роясь в своих накладных карманах. Затем выудила ключ и отперла дверь. – Мы на месте.
В глаза внезапно ударил свет. Направо уходил коридор, похожий на те, что я видела внизу: застеленный коврами пол, ряды дверей с каждой стороны. Одна из дверей была приоткрыта, и из-за нее доносился смех: наверняка это девушки. Маргерит и ее подружки, глумящиеся надо мной: бедняжка Таня. Нет. Здесь надо мной никто не смеется. Пока что.
В моем поле зрения появилась мадам де Тревиль.
– Для начала нам нужно зайти кое-куда.
Она двинулась туда, где коридор расширялся влево, вместо дверей здесь были большие арочные проемы. Мы прошли под первой аркой, и нас встретило дуновение прохладного воздуха, словно над нами пролетел призрак. Это помещение не было комнатой – его при всем желании нельзя был так назвать, потому что одна стена была практически полностью занята двумя большими арками размером с весь первый этаж моего дома.
– Обычно здесь не так пусто, – объяснила мадам де Тревиль. – Но мы всегда убираем все перед прибытием новых гостей. Это дает нам повод навести чистоту.
Указательным пальцем она подхватила пылинку, проплывавшую вдоль изгиба одной из арок; черты ее лица исказились недовольством.
– Таня, как ты думаешь, почему отец отправил тебя сюда?
Мой голос был спокойным и собранным, в отличие от меня самой. Я, как попугай, повторила слова матери:
– Ваша репутация известна всей стране. И хотя Академия открылась только недавно, девушки готовы убить за место в вашем заведении.
– Но не ты, – заметила она.
– Я не это хотела сказать…
– Я достигла того возраста, когда выслушивать пустую болтовню – значит не просто напрасно тратить время, это по-настоящему досадно. – Она приблизилась ко мне, и мои челюсти сжались. – Говоришь, другие девушки готовы убить, чтобы оказаться на твоем месте… А за что готова убить ты?
Никаких признаков головокружения, никаких иных симптомов, которые позволили бы сделать вид, что я не расслышала ее слова. Только прохладный воздух, ярко освещенное свободное пространство – и мадам де Тревиль.
– Наверное, стоит перефразировать. За что ты готова сражаться? – не отступала она.
Мой взгляд метнулся к двум аркам. На пол упала тень. Живот свело от чувства вины и страха.
– Я не уверена, что поняла вопрос.
– Тебе нужен пример? Возьмем твоего отца. Он сражался за короля, за свою страну. А еще, разумеется, за своих братьев по оружию, за мушкетеров. Он сражался за свою семью, сражался за тебя…
– Мадам, вы ошибаетесь. Отец никогда не обнажал шпагу для моей защиты.
Один-единственный раз возникла такая необходимость, когда в наш дом вломились грабители, но он опоздал. А я оказалась слишком слаба.
– Есть и другие способы сражаться за кого-то, мадемуазель. Не всегда для этого нужна шпага, – возразила она. Долгие часы тренировок со шпагой в конюшне, поручни, которые он построил для меня, все те разы, когда он твердил моей матери, что, хотя мое тело изменилось, я все еще остаюсь их Таней… – Спрошу еще раз. За что ты готова сражаться?
На этот раз я встретила ее взгляд.
– Ну… за мою семью, за фамилию де Батц. За моего отца. И за вас. – Когда я упомянула папу, голос у меня дрогнул под тяжестью намерений. Мадам де Тревиль неоткуда было знать, что я имею в виду: на самом деле я уже сражалась за отца, просто по-своему. Выяснить правду – вот все, что мне было нужно. А вовсе не она с ее Академией.
– Очень лестно, – сказала она. Ее смех звучал неестественно.
– Мадам… – выпалила я, прежде чем успела остановиться. – Чего именно вы от меня хотите?
Она перешла на другой конец помещения.
– Ты уже должна была понять, что я осведомлена о твоем состоянии. Блочный механизм придумал мой племянник, он всегда что-то мастерит и изобретает. Судя по тому, что нам не пришлось соскребать тебя с пола, у него все получилось. – При этих словах я сжалась, а она продолжала расхаживать по комнате. – Я не стала бы так стараться ради кого попало. Но ты дочь де Батца. В молодости мы были близкими друзьями. Я не могла отвергнуть его единственное дитя. Он написал мне о девушке, у которой хватает храбрости неустанно добиваться своей цели, хотя она знает, что будет падать каждый день. – Поджав губы, она окинула меня оценивающим взглядом. – Но картина не соответствует описанию. Я вижу девушку, готовую смириться с жизнью, которой она не хочет, и слишком кроткую, чтобы сказать мне правду.
Я заперла свою ярость внутри. Вонзила ногти в ладонь у основания большого пальца.
Она хлопнула в ладоши. Я вздрогнула, когда этот звук разнесся в пустом пространстве.
– Что ж, приступим.
Лязг металла, скрежет стали. Внезапно моя шпага, та самая, которую я спрятала в сундуке, покатилась по полу, чья-то фигура поспешно скрылась из виду. Моя рука метнулась к оружию прежде, чем я успела это понять. Головокружение нарушило пространственное восприятие, и я едва успела ухватить эфес.
Я сделала ошибку, не взвизгнув, как подобает мадемуазель. Невольно выдала один из моих сокровенных секретов, за который меня наверняка вышвырнут из Академии. Но даже если бы я решила отбросить шпагу, вряд ли смогла бы это сделать. Она была единственным знакомым мне предметом в незнакомом доме. Сталь клинка заплясала в бликах света.
– Даже не думай бросать ее, она тебе понадобится, – заявила мадам де Тревиль.
– Чего вы хотите от меня? – снова спросила я, и в мой голос наконец-то просочился гнев.
– Чего я хочу? Хочу понять, не перехвалил ли тебя твой отец. – Она вытащила еще одну шпагу откуда-то из темного угла.
Папа был прав: противник никогда не станет ждать, пока ты нападешь.
Я инстинктивно парировала ее удар, сталь ударилась о сталь со звоном, который был для меня слаще музыки. Вместо того чтобы атаковать, я решила выждать. Я наблюдала за движениями мадам де Тревиль, выискивая слабые места. Когда ничего не знаешь о противнике, спешка – последнее дело.
– Оборонительная тактика. Этого следовало ожидать, – сказала мадам де Тревиль и снова перешла в нападение. Я сделала несколько быстрых шагов назад, отбила ее клинок. Выпад. Парирование. Еще один отскок.
Уголком глаза я видела, что за нашей схваткой наблюдают несколько пар глаз. Рука болела, но это было чудесно; я словно вернулась домой.
Отцовский перстень подпрыгнул на цепочке, когда я резко повернулась и почти сумела застать мадам де Тревиль врасплох. Это было непросто, поскольку под платьем у меня не было панталон и я не могла подоткнуть юбку. Клинок сверкнул, когда я ударила раз, другой, ноги легко порхали по полу. Когда отец учил меня этой атаке – клинок перемещается вправо, потом влево, – он объяснял, что это похоже на балет. Я смеялась, потому что его прыжки по конюшне выглядели неуклюже.
Но на этот раз моя атака не достигла цели и не заслужила одобрения мадам де Тревиль. Она была слишком торопливой, слишком быстрой, слишком несбалансированной. Перед глазами поплыли черные круги. Я выругалась. Попыталась сморгнуть черноту, отбросила в сторону подол платья. Новый выпад. Еще одна атака, контратака. Финт влево. Мою шпагу скрывало черное облако.
Где-то в районе запястья, в нескольких дюймах от тонких, с волосок, шрамов, рассекавших ладонь, расцвела боль. Шпага со звоном упала на пол. Я споткнулась и выставила перед собой руки, чтобы не врезаться в стену.
Я дралась на шпагах с мадам де Тревиль! Мадам де Тревиль, хозяйкой Академии благородных девиц. Мадам де Тревиль, признанной светской львицей. Мадам де Тревиль, леди, воспитывающей из девушек подходящих жен для мужчин, которые им в отцы годятся, и требуют от своих супружниц, чтобы те покорно ожидали дома, когда они соблаговолят вернуться, и считают, что украшенная драгоценностями жена – просто предмет обстановки, на зависть другим дворянам.
Кто эта женщина на самом деле?
И что это за место?
– Она прошла? – раздался голос Портии. Даже сквозь туман, в котором весь мой мир перевернулся с ног на голову, я видела, а может, просто знала, что мадам де Тревиль кивнула.
Прикосновение прохладного компресса к шее. Звук торопливых шагов, закрывающейся двери.
– Ну и представление ты устроила. Девушкам не терпится познакомиться с тобой, – сказала мадам де Тревиль. – Ты уже виделась с Портией, а еще есть Теа и Арья. Теа здесь с конца весны, Арья – с середины марта. Уже семь месяцев, как приехала. – Она покачала головой и щелкнула пальцами: – Пролетели в один миг, раз и готово.
Когда я приехала в Академию благородных девиц, я точно знала, что меня здесь ожидает. Но эти ожидания рассеялись, как дым.
– В один миг я подвергаюсь допросу, а в следующий в меня кидаются моей же шпагой. – Я поморщилась от прикосновения холодного компресса. – Которая, между прочим, была спрятана у меня в сундуке.
– Я не могла сказать тебе правду раньше, чем оценила твои навыки и взвесила риск, что ты поставишь под угрозу наше существование. Если бы ты провалилась, мы бы устроили тебя как-нибудь иначе. – Мадам де Тревиль сложила руки на коленях. – Уверена, ты уже поняла, что это не просто школа хороших манер. По крайней мере, не такая школа, которая готовит девушек к браку с лордами и виконтами. Если ты хочешь узнать все, ты должна пообещать хранить наши тайны.
– Даю слово, – отозвалась я. Почему мое молчание так важно? Разве что… я села в кровати, сквозь туман в моей голове прорезалась догадка.
По суровым губам мадам де Тревиль скользнула тень улыбки.
– Начинаешь улавливать суть? Я обучаю девушек, но не для того, чтобы они стали покорными, подобострастными женами. – Она встала и провела пальцами по корешку книги в кожаном переплете. Ее лицо оставалось невозмутимым. – Я обучаю их, чтобы они стали мушкетерами нового типа. Теми, кто будет сражаться за Францию с помощью ума и обаяния, а не только с помощью шпаги.
– Шпионками, – выдохнула я.
– Ты слишком упрощаешь. Под моим руководством ты превратишься в одну из самых популярных молодых женщин, в украшение высшего света Парижа, но также и в одну из самых искусных фехтовальщиц, чтобы по праву называться мушкетеркой. Ты будешь ходить на балы, получать самые лестные приглашения, выведывать у мужчин их секреты. Отвлекать их, пока твои сестры по оружию проникают в их кабинеты и находят там улики. У тебя будет достаточно информации, чтобы держать их на крючке. А если нет… – Она подобрала юбки и показала мне панталоны вроде тех, которые отец подарил мне много лет назад. На левом бедре висела дуэльная шпага, на правом – кинжал. – У нас своя честь. Хладнокровное убийство – это подло. Ты будешь драться на дуэли. А если тебе придется драться, ты должна победить. Не только потому, что у тебя есть мастерство, но и потому, что на твоей стороне будет элемент неожиданности: кто ожидает, что красивая девушка окажется одной из лучших фехтовальщиц, которых когда-либо видел этот город?
Я покачала головой. Она пересекла комнату и наклонилась, чтобы оказаться со мной на одном уровне.
– Ты умная девочка. Ты и правда поверила, что твой отец отправил бы тебя сюда, чтобы выдать замуж за человека, которого ты едва знаешь?
Ох, папа! Несмотря на то что я приехала в Париж, подчиняясь его воле, приехала в последней надежде выяснить правду, во мне все еще тлел гнев. Мое негодование было как зазубренный, тупой клинок. И тем не менее все это время…
Голос мадам де Тревиль был мягким и неторопливым, как шепот воспоминаний:
– Когда я была еще девочкой, больше всего я мечтала стать мушкетером. Я заставляла твоего отца тренировать меня чуть ли не каждый день – чтобы иметь хотя бы призрачный шанс получить место, я должна была быть великолепна. Мы выросли вместе, в одном и том же возрасте влюбились в фехтование… Думаю, наши родители ожидали, что мы поженимся, несмотря на то что у меня напрочь отсутствовал интерес к замужеству и всему, что оно подразумевало. К счастью, он встретил твою маму прежде, чем его вынудили просить моей руки. Разумеется, последовал скандал. Неодобрение ее отца… Как бы то ни было, письмо, которое он прислал мне, было первой весточкой за десятилетия, но его слова будто обратили время вспять. Его доброта к молодой девушке, которая хотела не того, чего от нее ожидали люди… – Глубоко погрузившись в раздумья, мадам де Тревиль перебирала бумаги. – Уверена, ты догадаешься, что было дальше. Все мое мастерство не имело значения. Сама мысль о том, что женщина может стать мушкетером, вызвала у старших офицеров истерику. Как видишь, теперь мне выпал шанс добиться уважения. Разумеется, не так, как я хотела, – для меня уже слишком поздно. Но не для тебя.
– Я… – Она терпеливо ждала, пока я, запинаясь, подбирала слова. – Я не могу поверить.
– Во что именно? Что женщина может стать мушкетером? Что она способна сделать для своей страны столько же, если не больше, сколько и мужчины?
Я не ответила, просто не смогла выговорить ответ, в котором прозвучало бы все сказанное ею: разве из меня получится женщина, о которой она говорила? Я не красива, не хитра, я не умею манипулировать другими ради собственной выгоды. Мужчины не падают к ногам больных девушек.
– Вы говорите так, как будто я могу стать легендой. Героиней из книжки, – прошептала я.
– Ты будешь гораздо лучше. – Ее голос сделался настойчивым, руки вцепились в край стола так, словно это была шея врага. – Ты станешь сиреной. Гладиатором. Красавицей, которая подманивает чудовище поближе, прежде чем вонзить клинок в его сердце. – Мадам де Тревиль расслабилась и распрямилась. – Или же можешь смириться и выйти замуж за мужчину, о котором ты, вероятно, ничего не будешь знать. Согласиться на жизнь без фехтования.
– В этом нет ничего дурного, – выговорила я дрожащими губами.
– Может, и так, если ты этого хочешь. Но ты не этого хочешь, правда же?
Я хотела привлечь папиных убийц к ответственности, хотела, чтобы мама могла дышать свободно, не заботясь о моей судьбе, которая тяжким грузом лежит у нее на плечах; хотела доказать, что отец был прав, что я способная, сильная, что во мне горит пламя; хотела доказать, что мама ошибалась и я стою гораздо большего, чем она думает и чего желает для меня; я хотела… Я хотела слишком многого.
На миг, краткий, благословенный миг мне послышался голос отца, все его истории о братстве, волшебном братстве, которое могло сдвинуть горы и преодолеть океаны ради каждого из своих. Когда в моей жизни появились головокружения, из нее исчезла Маргерит, исчезла вера матери в меня, но истории отца никуда не делись. И никуда не делось стремление к сестринству, верности, чести. Желание иметь что-то свое.
Слезы катились у меня по лицу и скапливались в ложбинке на шее.
– Нет, – прохрипела я, – я не хочу отказываться от фехтования.
– Что ты сказала? – спросила мадам де Тревиль. Но я не могла повторить громче. Я почувствовала дуновение воздуха на разгоряченной коже. – Таня, ты должна принять решение. Ты можешь забыть обо всем, что произошло. Или…
– Или я могу остаться. Обучаться у вас, – закончила я за нее.
– Ты хорошо держалась, несмотря на головокружение. Твой отец был прав: ты талантливая фехтовальщица. Но, как я уже сказала, твое обучение будет заключаться не только в уроках фехтования. Ты научишься манерам и навыкам, которых ожидают от леди из высшего света: танцам, основам этикета, тем правилам, по которым живет аристократия. И еще, конечно, тонкому искусству обводить мужчин вокруг пальца. – Я побледнела, и мадам де Тревиль изо всех сил постаралась сдержать усмешку при виде выражения моего лица. – Итак, что ты выберешь?
Этого хотел для меня отец. Бремя его отсутствия снова навалилось на меня, сдавило мне горло. Его голос звучал в ушах, произносил мое имя снова и снова. Его последняя воля оказалась не предательством, а благословением. Если я останусь, я смогу фехтовать… и, судя по описаниям мадам де Тревиль, у меня появится шанс добраться до мест и людей, которые необходимы мне, чтобы выяснить правду. Ведь будет нетрудно обратиться к мушкетерам, когда я сама стану одной из них, верно? Значит, это то, что нужно. Чтобы поймать убийцу отца. И я должна заплатить эту цену. Я не могу позволить виновному гулять на свободе. Он должен сидеть за решеткой, где он больше никому не сможет причинить вреда. Где он не сможет отнять отца у другой дочери.
– Это решение не из тех, что можно принять с наскока, так что, если тебе нужно подумать…
– Я согласна.
– Ну что ж, – сказала мадам де Тревиль, – тогда добро пожаловать в орден «Мушкетерки Луны».
Глава одиннадцатая
Мадам де Тревиль велела мне подождать в прихожей, пока она переговорит с другими девушками в гостиной. Я изо всех сил старалась держать голову прямо и плечи расправленными. Однако в конце концов моя щека как-то улеглась на ладонь, локоть оперся о приставной столик, а сама я, сидя на стуле, привалилась к стене. Перед тем как она меня покинула, мы обсуждали расписание тренировок: по утрам фехтование, а после обеда особые занятия, которые поспособствуют моему превращению в мушкетерку. Иногда я буду заниматься вместе с остальными, иногда одна – например, когда другие девушки будут на светских мероприятиях. Мадам де Тревиль была непреклонна в своем убеждении, что я еще совершенно не готова покидать дом. И хотя меня это задевало, я была ошеломлена тем, как хорошо она осведомлена о моем состоянии. Должно быть, в отцовском письме содержалось множество подробностей. Она знала, что я обучалась мастерству фехтования еще до болезни, что мне стало проще контролировать мое состояние, когда я снова начала всерьез тренироваться… Я думала, отец был единственным, кто видел эту взаимосвязь, но мадам де Тревиль, похоже, тоже заметила, что фехтование мне помогает. У нее даже были планы, как дополнить мои тренировки, чтобы я стала как можно сильнее. Все это звучало прекрасно, пока я не вспомнила об одном нюансе. Мне едва удалось облечь его в слова.
– Но если я должна… соблазнять, – тут мой голос надломился, – этих мужчин…
– Объекты.
– Объекты. Если я заставлю их желать меня, разве они не заметят тогда, какая я сильная?
– Речь не о том, что они увидят тебя в неглиже.
– Да я не об этом! Я просто подумала, что, если мы станем танцевать, они заметят…
– Что твои руки более мускулисты, чем у обыкновенной парижской мадемуазель? Не стоит волноваться, – сказала она с усмешкой. – Когда мы с тобой поработаем, они едва ли заметят твои руки.
Ума не приложу, как я не сгорела от стыда прямо в тот же миг.
Из-за окна доносился стук копыт. Я разглядывала противоположную стену прихожей. На ней были нарисованы маленькие лошадки. Оттенки розового, лилового и королевского пурпура.
– Excusez-moi… – Покашливание, потом еще раз, громче: – Прошу прощения, мадемуазель?
Вздрогнув от неожиданности, я чуть не свалилась со стула. Юноша примерно моего возраста поспешил на помощь, но я уже выпрямилась, так что ему оставалось лишь подняться с колен и прислониться к столику, на котором расположилась экстравагантная цветочная композиция. Ваза с белыми лилиями покачнулась, и он едва успел поймать ее одной рукой – в другой у него была зажата стопка бумаг и несколько перьев. Издав отчетливое кряхтение, он вернул вазу в центр стола, а затем отступил назад. При этом он оставил чернильные пятна на гравированном фарфоре.
– Прошу прощения, – сказала я, пытаясь сдержать смех – наполовину нервный, наполовину искренний. – Вы так торопились мне помочь, так что все это моя вина…
– Получилось забавно, – признал он.
Я вспыхнула и отвела глаза. Когда я снова повернулась к нему, он уже успокоился.
– Я только что понял… ох, простите, я повел себя невежливо. Такой беспорядок устроил. – Он принял позу для официального поклона. Выглядело это ужасно глупо. Но его глаза при этом весело блестели, как будто он осознавал всю абсурдность ситуации и принимал ее как непреложный факт. – Позвольте мне официально представиться. Месье Анри к вашим услугам.
– Почему ваше имя… ах да! Я как раз думала, как вас разыскать. Я хотела вас поблагодарить.
– Поблагодарить? Меня? – Он произнес каждое слово как отдельный вопрос.
– За то, что принесли мой сундук, – пояснила я. А что, если это не он? Что, если я ошиблась, что, если он обидится на это и я добавлю еще одно имя к списку людей, которые считают, что мне здесь не место? Но кто еще будет представляться по имени, а не по фамилии, кроме слуг? – Это ведь вы принесли мой дорожный сундук, не так ли?
– Вы Таня де Батц, – выдохнул он. Как он произнес мое имя! Словно оно принадлежит чему-то – точнее, кому-то прекрасному! – Ах да, я ведь хотел представиться. Я служу подмастерьем у месье Сансона, картографа. – Он почесал голову, и его пальцы оставили на лбу след чернил. Темно-синяя полоса терялась в золотисто-каштановых волнистых волосах. – Но на самом деле я хочу стать инженером. Я не хочу отмечать, где находятся прекрасные парки и дворцы, я хочу их создавать, планировать, как будет жить город, упорядочивать его механику.
По мере того как он говорил, его лицо все более оживлялось. Произнеся последние слова, он вздохнул:
– Должно быть, кому-то вроде вас это кажется незначительным.
– Кому-то вроде меня? – переспросила я.
– Вы произведете реальные, осязаемые перемены. Мне кажется, старик пытается выжить меня из мастерской, заваливая всей этой бессмысленной работой.
– Что вы… как вы сказали? – выдавила я.
– Вы ничего не выдали! Я все знал! – заверил он, увидев мое лицо. – Не волнуйтесь! В конце концов, ей было бы сложно скрывать затею с орденом от своей семьи. К тому же я здесь живу.
Я уставилась на этого сияющего неуклюжего парня, который едва не разгромил прихожую.
– Так вы сын мадам де Тревиль?
– Я ее племянник.
Резко хлопнула дверь. Мадам де Тревиль.
– Вижу, вы не упустили возможности познакомиться, – заметила она, направляясь к нам. Она остановилась рядом с Анри, нахмурилась и принялась стирать носовым платком чернильные пятна, оставленные им на вазе. – Тебе разве нечем заняться? Не понимаю, для чего ты здесь торчишь, когда у тебя столько работы. Если ты не добьешься успеха, нам вечно придется выслушивать причитания твоей матери. – Ее тон был раздраженным, однако в глазах светилась нежность.
– Конечно, тетя.
– Таня, у нас плотный график. Портной приедет в половине четвертого. – Она повернулась к Анри, который стоял у нее за плечом. – Я думала, тебе надо работать.
Разворачиваясь, он запнулся о ковер.
– Был рад с вами познакомиться, мадемуазель де Батц! Au revoir! До свидания!
Я хотела было помахать ему рукой, но тут же почувствовала себя очень глупо и вместо этого сделала реверанс – совсем неглубокий, чтобы не закружилась голова.
– Хорошо, что ты не обиделась, – сказала мадам де Тревиль.
Все еще склонившись в реверансе, я оглянулась на нее через плечо:
– Прошу прощения?
– Это он вытащил твою шпагу из сундука, – объяснила она. – Не ожидала, что ты так легко это воспримешь.
Желудок подпрыгнул, я крутанулась на каблуках и посмотрела вслед Анри. Он рылся в моих вещах: моих книгах, моей одежде… моем белье. У меня не нашлось слов. Мадам де Тревиль вздохнула.
– О господи, Таня, ну конечно, я не просила его копаться в твоих личных вещах. Я попросила Портию найти шпагу, не Анри. И потом, даже если бы я его попросила, он испытал бы такое неудобство от одной только мысли об этом, что никогда больше не выполнил бы ни единой моей просьбы. Но знаешь, о чем этот, – она жестом указала на мое лицо во всей его пылающей красоте, – эксперимент говорит мне? Неважно, сколько в тебе внутреннего огня, мне придется посвятить как минимум неделю тому, чтобы научить тебя не краснеть как помидор в присутствии мужчин!
В комнате царила гробовая тишина. Обстановка состояла из роскошной мебели, стены были задрапированы изысканными, плотными тканями бледно-желтого, зеленого и бирюзового цветов. Я подняла свою чашку. Заметила каменное выражение на лице мадам де Тревиль и поставила обратно на стол. Чашка звякнула о блюдце. Отец наверняка ощущал себя иначе, встречаясь с братьями по оружию. Но ему-то не нужно было беспокоиться о неудобном декольте или о том, что о нем судят по телу, которое он не в состоянии контролировать.
Портия, все такая же ослепительно-яркая в своем коралловом платье, хмыкнула, поднесла свою чашку к губам и аккуратно сделала глоток. Она уже больше двух месяцев была воспитанницей мадам де Тревиль. Рядом с ней сидела миниатюрная девушка – Теа. Ее локоны пышным облаком обрамляли лицо. Она провела здесь уже три месяца, но до сих пор вела себя как гостья, пытливый взгляд ее темных глаз изучал комнату. Заметили ли девушки, что я делаю то же самое? Время от времени взгляд Теа останавливался на мне, и она улыбалась. Последняя из девушек, Арья, умостилась на неудобной с виду табуретке: спина прямая, плечи развернуты так, будто она позирует для портрета. Но причиной тому была скорее настороженность, чем хорошая осанка, – она словно постоянно оценивала окружающее пространство. Если бы я прожила у мадам де Тревиль семь месяцев, может, и я стала бы такой. Неужели это необходимо для того, чтобы поймать убийцу папы? Я все ждала, когда одна из девушек упомянет о моем обмороке. Может, они придумают для меня новое прозвище. Еще одно в мою коллекцию: бедняжка Таня, инвалидка… Я ждала, что их взгляды заискрятся насмешкой, что они будут смотреть на меня так, как смотрела Маргерит, скажут мне, что у меня ничего и никого нет… Что я сама ничто. Что я никто.
– Таня – это ведь не французское имя, – неожиданно сказала Портия. Я вздрогнула. Вроде бы это не вопрос… или надо ответить? Я не знала, как правильно вести себя в такой ситуации. Я посмотрела на мадам де Тревиль, но та молчала. – Кажется, оно богемское, – продолжила Портия, поставив свою чашку обратно на блюдце. Я прочистила горло.
– Русское, – поправила я. Меня назвали в честь любимой бабушки моей матери, Татьяны, чей портрет в миниатюре стоял на каминной полке у нас в салоне. Во всяком случае, стоял там до того, как все дорогие нашему сердцу вещи были упакованы и спрятаны по сундукам. Молчание становилось мучительным. – Портия ведь тоже не французское имя?
Она посмотрела на меня с удивлением – может быть, даже с уважением?
– Перейдем к важным делам: Теа, ты встретишься с портным вместе с нами, – вмешалась мадам де Тревиль, положив конец дальнейшим расспросам. – Ты знаешь все эти странные новые слова для обозначения швов, ниток и всего остального. Портия, Арья, вы поработаете над гавотом. Мы не переживем еще одного фиаско, как в прошлые выходные. Я буквально слышала ехидные замечания графини де Граммон; мне стоило больших усилий не броситься через весь зал и не объяснить ее друзьям, где она взяла свой веер. Знаю, это последний писк моды, но спать ради веера с мастером все же чересчур отчаянный шаг…
– Это он наступил мне на ногу, а не я ему! – возмутилась Портия.
– Очень может быть, однако, когда маркиз де Лимож отказывается от танца после вашего скандального последнего круга по бальной зале, необходимо принять меры. Вся миссия была бы провалена, если бы не Арья!
Портия надулась, сидя на кушетке, и бросила расстроенный взгляд в сторону Арьи. Та застыла и старательно отводила глаза от Портии.
Теа, закусившая губу, вдруг вскинулась.
– Мадам, – радостно прощебетала она, – а вы уже рассказали Тане историю о том, как появились «Мушкетерки Луны»? У нас ведь традиция – рассказывать эту историю на первой встрече!
Оно гордо улыбнулась, и я поняла, что таким образом она пытается разрядить атмосферу. Портия застонала, откинувшись на спинку кушетки, ее кудри рассыпались по позолоченному дереву.
– Едва ли можно назвать традицией то, что до сих пор случалось всего три раза. И ты сто раз после этого слышала эту историю, как тебе не надоест?
Арья возразила, неразборчиво пробормотав:
– Самое большее – четыре раза.
– Вообще-то пока не рассказывала, – ответила мадам де Тревиль.
– Ах, прошу вас, расскажите! – взмолилась Теа, но мгновенно сникла под укоризненным взглядом мадам.
– Так и быть, сокращенную версию, – уступила мадам де Тревиль. – Таня, несколько лет назад я оказалась в непростой ситуации. Это было связано с кардиналом Мазарини. – Секунды шли, а она все молчала, словно была не в силах продолжить рассказ. Вся Франция знала, что Мазарини был видным советником короля, но какое отношение он мог иметь к нам?
– Я не… – начала было я.
– Если тебе так интересно, один повеса пытался взять меня силой, когда я обыскивала кое-чей кабинет. – Я испуганно ахнула, на что Портия ответила сдавленным смешком. – Я сказала «пытался», Таня, – продолжила мадам де Тревиль. – Не успев и глазом моргнуть, он познакомился с острием моего кинжала. Видишь ли, не обязательно быть мушкетером, чтобы пронести оружие на бал. Как бы то ни было, Мазарини, которому тоже нужно было выпустить пар, оказал мне услугу и пригрозил этому ничтожеству всей мощью королевского двора.
Если бы эта история выплыла на свет, я потеряла бы все. И неважно, что придворный сам напал на меня. Людей волновало бы лишь то, что я, женщина, угрожала дворянину – да еще и клинком! Не было ни мужа, ни родственников мужского пола, которые могли бы за меня вступиться. Меня терпели при дворе только потому, что моя мать была фавориткой королевы Анны. На самом деле никто не хотел приглашать меня на званые вечера, всеми приглашениями я была обязана ее величеству. По их мнению, я не была настоящим членом придворного общества. Но Мазарини был другим. Он пришел в восторг от меня, от кинжала, который я прятала в бальном платье, от моего рассказа, как я в детстве училась фехтованию. Пытаться все скрыть уже не было смысла, учитывая, сколько нападавший успел увидеть. Так что Мазарини решил проблему радикально.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70674532) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.