Третье небо
Андрей Валерьевич Васютин
Демьян Пожар, грузчик из подмосковного магазина, отправляется в Сингапур, чтобы заработать на недавно открытой технологии копирования памяти, но путь до больших денег проложен по топкой тропе между интересами биг фармы, спецслужб и мучительными воспоминаниями о родителях.
Андрей Васютин
Третье небо
Пусть твои тревоги унесут единороги
Любую систему можно обойти. Перехитрить.
Любую.
Потому что только идиот будет покорно следовать правилам. Придуманным другими идиотами.
Демьян, тихонько напевая привязавшуюся со сна невнятицу: «светит незнакомая звезда», а дальше слов он не знал, не показали их ему во сне, не дали услышать, поэтому приходилось намурлыкивать мелодию эту по кругу, раз за разом, вытащил из-под робы банку энергетика, две шоколадки и запаянную в пластик булочку с корицей. Не оборачиваясь, не дёргаясь, не суетясь – камера! – поправил на полке коробку и незаметным движением сунул добычу туда, к стене.
Отлично. Полежит до вечера. До конца смены. Подождёт его.
Перехитрить можно любой порядок. Это несложно: нужны лишь решимость, вера в себя и немного удачи.
Он споро зашагал в подсобку: Лида, замдиректора, могла уже потерять его. Он и так у неё на карандаше. Особенно после того как опрометчиво занял пять тысяч.
Это она зря, конечно. Зря дала тогда ему деньги. Дура плосколицая.
С другой стороны, ну и ладно. Пересеклись – разбежались. Всё равно работа эта для него – временная. Так, эпизод. Одна из ступеней на длинной лестнице. Не более того.
Рядом с рефрижератором его окликнул Серёга, охранник.
– Эти всё ещё стоят, – сказал он, крутя пальцами гладкий флакон вейпа. – Тебя ждут. Ты от них бегаешь, что ли?
– Не, – сказал Демьян. – С чего ты взял.
Он поморщился, выдохнул, понимая, что не отвертеться, что предстоит ему сейчас разбираться с ботанами. Объяснять. Тратить на них время. А ведь ещё Лида. «Пошлю их, и всё», – подумал он.
–Иди решай, – сказал Серёга. – Шустро только. Разгрузка сейчас будет.
Демьян набросил куртку и выбрался в открытый космос: в февральское московское утро, заметаемое колючей пургой, ацетиленово-тусклое и режущее глаз, сумрачное, скользкое, безысходное.
Невесть откуда принесло хрупкий жёлтый лист; тот ударил Демьяну в ухо, прошуршал по щеке, извернулся и нырнул прямо в ладонь. Демьян поднял руку. В движение раскрошил его. Сдул.
Мелодия не уходила.
Гипнотическая, меланхоличная, гулко вибрирующая меж ушей, не прерывающаяся, назойливая, щекочущая; не избавиться, не выключить. Нет от неё спасения. Бесит.
Просто бесит.
Стоит обратить на неё внимание – и всё. Прилипла.
А ведь смена только началась.
Ботаны, как оказалось, провели перегруппировку. Вместо двух задротов остался только один, в лёгком пальто, вручную изрисованном какими-то рунами, и тощая его фигура забросана была клочкастым снегом, рядом же, развернувшись к миру спиной, утянутой в ярко-красную куртку, невозмутимо журчал в снег приземистый качок, а второй амбал, разминая быкастую свою шею, перетаптывался, глядя в Демьяна мутным взглядом.
Масса у них была, да. Тут не поспоришь. А вот с реакцией, скорее всего, не всё в порядке.
– Я ведь просил, – сказал Демьян с рампы. – На работу не надо ходить. Всё и так сделаю. Как обещал. Всё будет. Верну.
– Слышь, братуля, – развернулся к нему качок, не торопясь заправился, застегнул молнию и показал кургузой клешнёй на жёлтый, пробитый струёй, снег рядом с собой. – Скакни сюда.
– Времени нет, – сказал Демьян. – Мне разгружать сейчас.
Качок, гротескно переваливаясь, как пингвин, забрался по ступеням наверх.
– Боксёр, что ли? – спросил он, оглядывая с прищуром Демьяна.
Демьян попробовал сделать шаг назад, чтобы разорвать дистанцию, но твёрдые пальцы ударили в грудь, прихватили ворот куртки, подтянули.
– Тебе мама говорила, что долги нужно вовремя отдавать?
Демьян резко ударил по руке снизу, освободился и отступил внутрь, в сумрак стеллажей. Внутри, у горла, горячим облаком взбухло знакомое бешеное веселье.
– Я, – сказал он и встряхнул голову, чтобы сбросить, обнулить накативший настрой броситься вперёд и бить, бить не разбирая: в лица, в плечи, в воздух, во что придётся. – Ты это…
– Ну? – спросил качок.
Демьян длинно выдохнул, а потом достал свежеприобретённый свой айфон, небрежно – словно давно привык уже к таким дорогим аппаратам – разблокировал, зашёл в букмекерское приложение, и развернул экран.
– Кэф видишь? Видишь? – Он ткнул пальцем. – Сегодня бой. Ночью. Я на андердога поставил. Выплаты один к трём. Практически. Послезавтра всё отдам.
– А если сольёт?
– Больше риск – больше выигрыш.
– Надо же, – задумчиво ответил качок, а потом резко махнул своей копорулькой и выхватил айфон.
Не давая возможности отреагировать, он сильно пихнул Демьяна в грудь; стеллажи за спиной качнулись, звякнуло стекло.
– Завтра, – сказал качок. – Последний срок. Телефончик пока себе возьму. Понял меня? А?
– Да ты… – сказал, отлипая от стеллажа, Демьян.
– Если денег завтра не будет, – ткнул ему в лицо айфоном качок, – пойдёшь на опыты. И квартиру твою заберём. Так что молись. Чтобы лузер твой выиграл. Понял, братуля?
Он ступил назад, в затхлый свет улицы, и грохнул дверью.
С Демьяном остались только тьма, отчаяние, ярость и томная эта музыка, так не к добру оставшаяся со смурного сна, привязавшаяся, прилипшая, утопившая в своей безнадёге.
***
То, что кажется удачей – не более чем непрерывная цепочка верных решений, причиной своей имеющая мастерство, логику, опыт или чуйку. Даже у новичка, вставшего в ринг против мастера, есть шанс уронить его; ему просто нужно принять на одно верное решение больше.
Что ж. На уровне идеи ставка на аутсайдера выглядела интересно, на деле же…
На деле всё оказалось несколько сложнее.
Непредсказуемее.
И одновременно – даже на уровне букмекерских коэффициентов – всё было прогнозируемо. Просчитано.
Ночью – в три с копейками ночи – Демьян включил трансляцию; бой ещё не начался. Эти шоу, как правило, дико растянуты: долгое представление боксёров, реклама, инфографика, реклама, выход, реклама, раскатистая и протяжная речь ринганонсера, угрожающе трясущая за спиной бойца огромными поясами команда…
Он нечаянно вспомнил, как пошёл впервые в секцию бокса, как открыл эту облупленную и скрипящую, на длинной пружине, дверь, спустился вниз, повторяя на каждой ступеньке слова, думая о том, как и что он ответит, если о чём-нибудь спросят; лишь бы не запнуться, не замолчать… это было на следующий день после той истории с велосипедом, и ему всё ещё с трудом удавалось сдерживать слёзы. «Не реви», – говорил он сам себе тогда. И сжимал кулаки.
Спать сейчас уже не имело смысла, да и не вышло бы, поэтому он походил по комнате, бессмысленно вгляделся в темень двора, а потом достал со шкафа тяжеленный кожаный мешок с цепями, повозился, подвесил его на потолочный крюк. Постоял. Толкнул. Посмотрел.
Одним движением порвал на две части булочку с корицей, закинул в рот. Запил энергетиком, почуяв знакомую электрическую кислинку на нёбе.
И поработал.
Для начала – контроль дистанции: чуть толкнуть мешок, и посопровождать его. Туда-обратно. Направо. Налево. Бесконтактно потанцевать в паре. Мягко, вкрадчиво. Пантерой.
Почти сразу, без раскачки, пришла вибрация, разбудила мышцы.
Он чуть поколотил джебом: легонько левой прямой, с места, с небольшим доворотом бедра. Потом с шагами.
Мешок болтался. Цепи звенели. Всё было так, как нужно.
На ноуте, наконец, появились начальные титры боя.
Демьян сделал несколько серий, и в одной из них – неожиданно для самого себя – влепил с правой, а потом отскочил. Разорвал дистанцию.
Мешок сокрушённо вздохнул, сложился, ушёл назад, но потом, покряхтывая, содрогаясь, снова повалил на него.
– Куда! – угрожающе сказал Демьян, вложившись в ещё один удар.
По кожаной поверхности мешка прошла мелкая рябь, он дёрнулся, притормозил, но всё же не остановился. Продолжил накатывать.
Демьян добавил, чувствуя, как правое плечо его движется длинно, свободно, позволяя всей руке грамотно распрямиться и сделать мешку неприятно.
– На! – сказал Демьян. – Давай! Вали назад!
Тот свалил. Но ненадолго. Каждый раз, отстранившись в дальнюю точку, мешок на мгновение зависал, а потом, словно после мучительных раздумий, разворачивался обратно.
– Как тебе? – спросил Демьян. – А? Чё молчишь?
Мешок снова двинулся к нему, и Демьян опять не дал ему этой возможности. Серией коротких, но сильных ударов отбросил назад.
Встань! Остановись. Уйди. Зависни там. Прекрати возвращаться. Тебе здесь не рады.
Тупой.
– Почему? – хлёстко ударил в верхнюю часть Демьян.
Легко пружиня на каждом шаге, он переместился вбок. Добавил в середину. Мешок задёргался, завибрировал. Ещё серия ударов. Ещё. Ещё. Нырок. Апперкот. Уход. Разрыв дистанции.
Защита.
Но мешок и не думал нападать. Он безразлично болтался в воздухе, не делая попыток атаковать.
Слабак. Тряпка.
Демьян чувствовал, как усталость ватным туманом начала уже обволакивать его руки и плечи. Говорить стало тяжело.
Краем глаза он видел, что бойцы стоят на ринге – в окружении развязной гопоты из своих команд.
– Ннна! – сказал он, вложившись по полной. – Почему ты такой?
– Какой?
– Слабак.
– Это не так просто. Как тебе кажется.
Демьян обошёл его сзади и, сделав ложное движение, звучно залепил боковой. Потом двойку на скачке. Тут же – быструю двойку на отходе. И – вразрез на опережение. Скачок – удар – разрыв. Скачок – удар – разрыв. Кросс. Просто, незамысловато, без особой фантазии. Но зато качественно. И, что самое главное – эффективно.
– Ты… Даже не можешь… Объяснить, – сказал он, заглатывая воздух и пробуя восстановить дыхание.
– Ты не поймёшь.
– Ну уж куда… Мне.
– Я любил твою маму. Очень любил.
– Слабак.
– Она сказала, что не дождётся, если я пойду в армию. Тогда я заболел. И меня не взяли.
– Слизняк. Баба.
– Мне пришлось болеть. Всю жизнь.
– Ничтожество.
– Зачем ты так?
– Ты… Разрешил превратить себя… в… не знаю… в манекен… в грушу для битья… в куклу… валялся на диванчике на своём… Только ротик открывал… Дешёвка… Задрот… Горшки эти из-под тебя…
– Я же говорил, что ты не поймёшь. Твоей маме нужно было реализоваться. Понимаешь? В ней есть дар. Она лечит. Любит лечить. Это её призвание. Потерянное. Она просидела всю жизнь в школе. Методистом. Хотя всегда хотела исцелять.
Демьян сделал быструю серию, скользнул влево и добавил хуком. Лицо было мокрым. Он не вытирал его.
– Хрень какая… Исцелять… Хватит ныть. Слизняк.
– Ты разве не помнишь, как она оживлялась каждый раз, когда ты заболевал? Столько суеты сразу.
– Врёшь.
– Да ты знаешь. Ты ведь видел это её… Воодушевление. Не знаю, как сказать. Видел. Ну вот. Это была моя жертва. Быть слабым и беззащитным. Для неё.
– Чтобы она на тебе тренировалась?
– Да. Люди тренируются друг на друге. В этом нет ничего…
– Ннна!
– Я привык. Но если эти удары как-то смягчают…
– Заткнись!
– Я любил её. И продолжаю любить. Если бы мне пришлось прожить жизнь снова…
– Заткнись!
– Мне жаль… Правда. Но на самом деле, у меня и не было выбора. Понимаешь?
– Выбор есть всегда! Всегда!
– Иногда…
– Всегда можно выбрать! Лучший из вариантов!
– Такая судьба у меня… Я вот понял, что из-за моих же действий всё происходит. Сделал что-то раньше, и теперь отвечать. Отрабатывать. Идти по этой колее. Не свернуть…
– Всегда! Понял? Ничтожество! Можно выбрать! Каждый сам! Сам! Может свою судьбу делать… И должен… У всех… Отцы… Как отцы… А мой… Слизняк… Болеет… Улыбается… Как христосенька… Лежит… В постельке. С повязочкой этой… Оранжевой. На голове… Типа… Типа головка болит… Размазня. Ничтожество. Не решает ничего, всё ему приносят. Да из-за тебя… Вся жизнь!
На ринге боксёры склонились к рефери, чтобы лучше слышать его, хотя можно было этого и не делать: он говорил в микрофон. Наверное, внесоревновательная привычка.
Камера показывала их снизу. На лицах у них было одинаковое удивлённо-сосредоточенное выражение, словно бы они думают общую на двоих мысль про то, зачем оказались здесь, зачем стоят в центре этого огромного гулкого зала, и что будет с ними дальше.
– Я не хотел, чтобы…
– А чего ты хотел? Чего? Чего?
– Быть с твоей мамой.
– И был бы! Нехрен было меня рожать! Тогда! Ясно? Ясно тебе?
– Так получилось. Я же не для себя всё это…
– Жалкий слизняк! Даже тут! Баба!
– Извини.
Демьян сблизился, звонко приложил свинг.
Бесполезный кусок овоща. Лежал сутками напролёт, терпел ухаживания. Что он чувствовал? Как он это терпел? Почему позволял так с собой?
– Засунь извинения… Себе… Никогда нельзя… Нельзя терпеть. Понял? Понял? Одним ударом надо… Нельзя терпеть! Сдаваться! Нельзя! Биться надо!
– Нет, я понимаю… Я, конечно, не уделял тебе внимания. Не смог воспитать. По-отцовски.
– Слабак. Овощ!
– Прости. Я так долго добивался… Она выше меня, конечно. Понимаешь? Выше всех. Она – королева. И вокруг всегда кто-то крутился. Подбивал клинья. Как мне было победить?
– Ну?
– Только такой жертвой. Но ты не поймёшь. Даже я не понимал. Пока не умер. Только сейчас передо мной полный расклад. Это как игра, понимаешь? Сначала я ей помогаю, а потом – она.
– Потом?
– Да.
– Задрот!
Сил у Демьяна не осталось, но удары его не стали слабее. Словно бы кто-то положил ему ладонь на плечо, сказал, что он был молодцом.
Нужно было продолжать. Бить. Бить.
– Прости меня.
Демьян вложился в очень длинную серию. Ярость выжигала на его сердце огненную татуировку.
– Ннна! Ннна!
Бойцы на экране уже пританцовывали и уворачивались от теней. Ждали.
Тускло звякнул колокол, зрители зашумели, рефери ткнул обеими руками в центр ринга, и бойцы без разведки рванулись друг к другу, торопясь сделать больно.
Демьян остановился. Тело его остановилось. Он не принимал решений. Не планировал отдохнуть. Это просто случилось. В голове была звенящая, серая пустота.
Он сделал шаг назад, опустил на колени руки, уронил голову. Мешок неуверенно дрожал.
Грудь Демьяна с сипом втягивала в себя воздух. Виски суматошно и сильно пульсировали. Сил поднять руки в защиту не было. Они были чужими. Имплантированными. Приделанными хирургом-стажёром. Бессильно и никчёмно болтались по бокам. Верёвками.
Забыть бы это всё.
Забыть.
Родителей. Не поднимающегося отца. Мать, суетливо и непреклонно пичкающую его лекарствами.
Велосипед, Варю.
Сумрачное и нелепое детство.
Начать с чистого листа.
С нуля.
Притвориться, что жизнь началась прямо сейчас, словно заспаунился он вдруг из ниоткуда здесь, в этой ночной квартире: быть может, без каких-либо особенных навыков и достижений, но и без тягостного прошлого. Такого, что тянет на дно. Где нет ни света, ни воздуха.
– Ты… Денег не было никогда… Из-за тебя. Всё на твои… Лекарства. Когда день рожденья… Помнишь? Брелок подарили. Брелок! Мне! Для ключей! Брелок!
– Прости меня.
На мониторе ноута часто дышало тёмное и мокрое лицо его аутсайдера с кровоточащей сечкой над бровью; сплошь татуированная рука катмэна в перчатке давила ему на разрез. Из-за канатов ринга сердито выговаривал человек в нелепой кепке.
Лицо потянулось вверх. Как птенец.
Тут же высунувшаяся из месива тел рука ловко всунула ему в рот капу.
Лицо сразу рвануло вперёд. На секунду вышло из кадра.
– Задрот! Ничтожество… Ладно бы себе… Ты мне всё исковеркал! Мне! И хрен знает ради чего.
– Это из-за любви.
– Заткнись! Хватит! Прикрываться… Это слова… Слова только. Любви! К себе только! К себе!
– Прости меня.
Демьян видел, что его аутсайдер внаглую опустил перчатки и стоит, переваливаясь, ожидая атаки… Так может держать себя только тот, кто чувствует за собой силу и кураж; в это мгновение Демьян поверил, что тот победит. Завалит фаворита.
Завалит.
Победит.
Обязательно.
Без вариантов.
– Ннна! – сказал Демьян.
Мешок дрогнул и пошёл назад.
– Если бы мне дали шанс вернуться… Или если переселили в другое тело… Не знаю… Всю мою память, всего меня… И поставили перед ней. То всё равно бы… Понимаешь? Я выбрал бы ту же жизнь. Ту же. Ты думаешь, это просто? Это просто, ты думаешь? Вот так вот… Лежать… Отдавать себя… Всего… Все мечты свои… Всю жизнь… Всю, полностью… Это тяжелее, чем… Тебе не понять.
Грудь жгло. Словно бы пропустил прямой. Демьян переваливался на ступнях, просто чтобы не стоять совсем неподвижно. Вытер незнакомой, плохо слушающейся рукой лоб. Задрал футболку, уткнул её в лицо.
– Терпила. Ты сам… Ты это сам… Слабак… Ты мог сделать другой… Выбор…
– Я сделал этот.
Демьян подпружинил двумя мягкими скачками ближе. Странно: только что он падал от усталости. Не мог поднять рук.
Но там, за гранью полного опустошения, там, где нет правил, внушений и привычек, на него накатило чувство освобождения. От условий. Ограничений. Законов физики и физиологии. От всего.
Фокус оказался в том, чтобы не поверить.
Не поверить.
В усталость. В отсутствие сил. В судьбу. В удачу. Да во что угодно.
Просто не поверить, и всё.
Продолжать действовать так, словно бы ничего этого и нет. Никаких лимитов и препятствий.
– Слабак!
Он сделал сайд стэп, а потом выдал прямой – так, как никогда прежде у него это не получалось. Мощно. Словно кувалдой.
Что-то облачком вспухло перед глазами. Прах, пыль. Потекло струйкой вниз. В глаз попала соринка.
Ярость.
– Овощ!
Ещё удар. В верхнюю часть. Кулак чётко и сильно шлёпнул в самое уязвимое место.
Вскинулась труха.
Бешенство.
– Не реви!
Пошла – сама собой, без плана – серия коротких, мощных ударов по центру. Сверху запорошило белым. Повалился комкастый сор.
По батарее зло и звонко застучали.
Демьяну казалось, что соткался вокруг него невидимый, но вполне реальный экзоскелет, с мегатонным ударом, титановым кулаком; жёсткий, прочный, несокрушимый.
Исступление.
– Не реви!
Ещё серия, но сбоку, в незащищённое, рыхлое место. Свинг. Отскок. Разрыв контакта. Сход. Обманное движение. Нырок. Удар! Удар! Ещё! Он отрывисто промолотил, чувствуя, как содрогается под его кулаком натянутая кожа. Сократил дистанцию, дал хороший хук. И ещё. Вложился.
В плечо ему ахнула какая-то дрянь, но не критично, не чувствительно, не нужно обращать внимания.
Забытьё.
– Не реви!
Вверху хрястнуло, затрещало, цепь отчаянно зазвенела, выгнулась дугой, разлаписто раскорячилась вбок; картинка перекосилась, а потом раздался глухой, пыльный какой-то грохот, и что-то массивное садануло ему в левое бедро.
Батарея снова загремела колючим, полным злого раздражения перезвоном.
Демьян втянул густой воздух. Запер его внутри.
Ему было видно, что его аутсайдер лежит на канвасе: обе руки неловко раскинуты в стороны, а сам он расфокусированно и бессмысленно глядит вверх.
Его.
Аутсайдер.
Андердог.
Лежит.
Раскинув руки.
Победителя, рыжего подкачанного гопника с удивительно прямым для боксёра носом носил, обхватив за ноги, лысый здоровяк.
Всё.
Камера наехала на лежащего человека сверху, бесцеремонно воткнулась в него, замерла. Тот попробовал вскинуться, встать, но рефери припечатал его жёсткой пятернёй: лежать, всё, поздно дёргаться, ты слил. Утрись и прими проигрыш.
Прими проигрыш.
Демьян аккуратно уложил себя на пол. На потолке ему был виден кратер, оставшийся после вырванного с мясом крюка. Пятно это контурами уходило вбок, на границе восприятия дёргалось и снова оказывалось по центру – для того лишь, чтобы плавно уплыть в сторону и повторить рваное, судорожное это движение: цикл за циклом, и опять, по новой.
Сердце скользнуло к горлу. Оно настойчиво пробовало найти выход. В виски заполошно колотила кровь.
Вот и всё.
Вот и всё.
Вот и всё.
Всё кончено.
Он проиграл.
***
Вести себя нужно сообразно обстоятельствам: быть гибким, если обстановка этого требует, однако не терять внутреннего стержня. Не забывать главных целей. Лучшая стратегия при столкновении с более сильным противником – притворно сдаться. А потом подкараулить подходящий момент, и перевернуть ситуацию.
– А я даже доволен, что ты не вернул долг, – сказал нормальный ботан. – И хорошо, что ты дома. Правильно. Ответственно с твоей стороны. Как говорится, держи своих друзей близко.
Второй: ненормальный, с пластиковым неподвижным лицом, дёргано прохаживался из угла в угол; судя по пальто, испорченному корявыми рунами, это именно он стоял тогда вместе с качками у зоны разгрузки. Третьей была тётка, прижимающая к себе папку с бумагами, и вот у неё лицо – видимо, на контрасте – было очень эмоциональным, живым; транслировала же она своим выражением в мир предприимчивость, высокомерие, нахрапистость и немного привередливости.
Тётка бесстрастно, оценивающе, как составляющий опись пристав, осмотрела его с ног до головы.
– Я вам не друг, – сказал Демьян, заматываясь полотенцем: он только что вышел из душа.
Два задрота. Один из них – со странностью. И девка.
Сюрпризов сегодня не будет. Нужно свалить их последовательно, одного за другим. Начать с пластикового. И перейти к более предсказуемым целям. А потом и поговорим.
– А врагов – ещё ближе, – сказал ботан. – Насчёт одежды не переживай. Тебе всё выдадут. А это что такое? Ты таким образом пробуешь занизить для нас коммерческую стоимость недвижимости?
Он пнул лежащий на полу мешок, запорошённый штукатуркой. Посмотрел на потолок.
– Вы вошли как?
– Тебя другое должно волновать, – сказал ботан. – Хотя, может, ты и прав. Нечего уже дёргаться. Марина Алексеевна, дай ему бумаги. Нужно будет подписать кое-что.
Демьян потянулся к брошенным на спинке стула джинсам, но на середине движения резко качнулся в сторону пластикового, выбросил руку; она провалилась в пустоту.
Перед глазами у него случилось противоестественно скрученное мельтешение, мир тошнотворно подвернулся, просел, распахнулся, толкнул его вовне и снова втянул, как хищный цветок хватает зазевавшуюся муху.
– Опять, – сказал, глядя на него сверху, ботан. – Всё как всегда. Давай в целях экономии времени ты пропустишь первые четыре стадии принятия неизбежного. И остановишься сразу на смирении.
Демьян дёрнулся, пробуя выдраться из-под пластикового, но тот, сидя на нём, фиксировал его руки и ноги с фантастической силой; наверное, так ощущает себя человек, обряженный в прочный скафандр и опущенный в чёрную пучину, под километры плотной, тяжеленной воды.
– Чего вы? – спросил Демьян.
– Значит, так, – ответил ботан. – Ты, пожалуйста, не серди Викинга. Он под бустом непредсказуем. Сейчас встань, надень штаны… только без опрометчивых телодвижений, ясно?
Демьян кивнул.
– Вот, – продолжил ботан. – Все живые существа по отношению друг к другу или хищники, или жертвы. Понимаешь? Ты, главное, не перепутай. Бывают моменты, когда лучше не путать такие важные вещи. Это у себя в «Пятёрочке» ты можешь перед Серёгой твоим выёживаться. Но сейчас тебе лучше таких ошибок избежать. Боксёр ты или балерина – не важно. Просто следуй правилам. Делай верный выбор. Ясно?
Демьян снова кивнул, и странным образом во время этого короткого кивка вспомнил тот эпизод своего детства, с близнецами, и всё это воспоминание: длинное, с предысторией, уместилось в полусекундное движение его головы. Словно скрученный в шарик чай взбух в стакане кипятка, занял всё пространство: разом, в одно распахивающееся движение.
Тогда… когда он ещё занимался плаванием… давно, до бокса ещё… в их группу зачислили двух новеньких. Близнецов.
В его время мало кто знал словосочетание «синдром дефицита внимания и гиперактивности», быть может, только узкие специалисты; считалось, что такие дети – всего лишь непоседливые и беспокойные: характер.
Они были именно такими.
В первый же день Демьян на правах старослужащего позволил себе снисходительно показать короткий проход в сухой зал и сразу был послан. Недвусмысленно, грубо.
Они мгновенно, поддерживая друг друга любыми способами, выстроили иерархию и воссели на высшей её ступени: ничего подобного в секции до их прихода не было; пацанам восьми-девяти лет всё это, как правило, не нужно. Научиться бы плавать. Чтобы родители гордились. И тренер не ругал.
Через неделю одно только присутствие близнецов заставляло Демьяна жаться в уголок и быть незаметным; как-то на тренировке он поздно заметил одного из них, метнулся с дорожки, – и на всякий случай поплыл к лесенке, уцепился за неё – но тут его накрыли две пары рук.
Он не успел вдохнуть воздух перед тем, как его сорвали с перекладин.
И толкнули под воду.
Толкнули. Уселись сверху. Вдвоём.
Демьян начал бешено крутить руками, изгибаться; с некоторым недоумением – «а чё так быстро?» – его выпустили.
Он отчаянно вдохнул, выкарабкался на бортик и сидел там минут пятнадцать, пока не вернулся уходивший по своим делам тренер.
Позже Демьян думал, зачем они так сделали. Почему.
Он не представлял для них никакой угрозы. Не предпринял ничего опасного или компрометирующего. Не подорвал статус. Не поставил под сомнение авторитет. Наоборот, даже невольно подчеркнул его.
Нет.
Он просто в панике бежал с их пути.
И всё.
Для них этого оказалось достаточно.
Сработал инстинкт охотника: «вижу убегающую жертву – догоняю».
Неважно зачем. Неважно, с какой целью.
Близнецы без размышлений, без оценки ситуации, мгновенно определили роли. И исполнили свою часть.
Оба они увидели, как рядом пытается заполошно скрыться – от них, не от них, неважно – жертва. И бросились в погоню. Сразу. Не сговариваясь.
Вот так.
В тот день он отчётливо понял, что такое – быть жертвой.
Понял. Ощутил. Прочувствовал.
Ему не понравилось.
– Хорошо, – сказал ботан. – Вставай.
Демьян надел джинсы, и ботан повёл его за собой в ванну.
Пустил воду.
Звук набирающейся воды: уютный, домашний, никак не вязался с этими людьми, вторгшимися в его жизнь. Сейчас бы пачку кальмаров, и банку пива. Две банки пива. Холодненьких. А не это вот всё.
– Мыться собираешься? – спросил Демьян, прикидывая, успеет ли пластиковый перехватить его руку, если он ударит ботана; судя по его противоестественно быстрой реакции, успеет.
– Нет, – сказал ботан. – Мы сейчас подпишем бумаги. На квартиру. Марина Алексеевна всё уже подготовила. Она нотариус. Оказывает широкий перечень услуг, в том числе с выездом к клиенту.
Марина Алексеевна снисходительно улыбнулась и раскрыла папку.
– Это незаконно, – сказал Демьян, старательно придавливая пульсирующий в груди ком ярости.
– Закон, знаешь ли, на то и закон, чтобы уметь его обходить, – сказал ботан. – Советую любой запрет рассматривать как вызов. И тогда жизнь наладится. Заиграет, так сказать, красками.
– Квартира на матери.
– Мы знаем об этом, – сказал ботан. – Знаем. Но спасибо, что проинформировал. Да. Насчёт информирования. Довожу важные тебе сведения. Если у тебя возникнут какие-либо возражения, позывы к непродуктивной дискуссии, или что-то ещё такое же… Понимаешь? То тебе придётся нырнуть. Викинг тебя подержит немного. Под водой. Дыхание задерживать умеешь?
– Нет, – сказал Демьян.
– Ну и отлично. Вот ручка. Подписывай. А потом поедем в лабораторию.
– Какую ещё лабораторию?
– А в центре, – сказал ботан. – На Патриках. Называется романтично. Липс. Знаешь английский?
– Нет, – сказал Демьян.
– И не надо. Многие знания – многие печали. В общем, две недели в лаборатории, и свободен. Как птица. Выйдешь без долгов. С чистой совестью, к тому же. Нет возражений?
– Есть, – сказал Демьян.
– Ну вот и хорошо, – сказал ботан. – Вот и славно. Подписывай.
– Айфон верни, – Демьян, старательно игнорируя успокаивающий гул падающей воды, взял ручку.
– Зачем он тебе? – легкомысленно сказал ботан. – Зависимость?
Демьян посмотрел ему в лицо, улыбнулся, поудобнее перехватил ручку.
Мысленно прицелился. В шею.
И ударил.
***
Нельзя ступить в свой собственный след, что бы там ни говорили сталкеры и разведчики, нельзя моргнуть так же, как сделал это секунду назад; прошлое ежемгновенно падает в серое небытие, втягивается в старинное зеркало, желейно застывает там, ожидая смотрящего.
Навечно.
Поэтому сколько ни мечтай вернуть всё обратно, сколько ни планируй – результат будет одним. Ничего не поменяется. И не вернётся.
Но при определённом везении это самое прошлое можно хотя бы разглядеть.
– Это Ротко, – сказал Герхард Рихардович, тощий человек со впалыми щеками, представившийся заместителем главврача, и ткнул длинным своим пальцем в полотно, смахивающее скорее на раскрашенный дошкольником флаг какой-нибудь страны: три неумело прописанных ленты, одна над другой, и разлапившиеся грубыми мазками полосы между ними. – Эстимейт сто.
– Что? – спросил Демьян.
Герхард Рихардович остановился. Посмотрел на него.
– Почему волосы мокрые?
– Да так, – уклончиво ответил Демьян, стараясь выбросить из памяти долгие две минуты под водой, а на шее – каменные и безжалостные пальцы пластикового.
– Оценочная цена картины – сто миллионов, – сказал Герхард Рихардович, и повёл Демьяна дальше по коридору. – А это Джакометти. Вот здесь у нас Фаберже. Три экземпляра.
– Миллионов чего? – спросил Демьян.
Пластиковый нетерпеливо подтолкнул его сзади.
– Долларов, – ответил Герхард Рихардович.
По шальным его глазам было понятно, что он наслаждается и лекцией, и замешательством Демьяна.
– Вот за это? – сказал Демьян. – За эту хрень?
– Знаешь, что такое седация? – спросил Герхард Рихардович.
– Что-то знакомое, – Демьян пошевелил пальцами.
– Был у стоматолога когда-нибудь? Вот. Это анестетик. Обезболивающее. У нас так же. Все эти молекулярно идентичные реплики настраивают клиентов на безболезненное расставание с деньгами. Задают уровень. Пойдём. Хочу, чтобы ты посмотрел рекламу. Дал, так сказать, обратную связь. Мы её ещё не запускали. Будешь фокус-группой.
Коридор закончился, и они вышли в небольшой зал с двумя охранниками и дверью; под потолком на экране беззвучно крутилось какое-то видео.
– Здесь мы изображаем Фрейда. Актёр изображает. – Герхард Рихардович показал на экране мужика лет шестидесяти, с аккуратно стриженой бородой и недобрыми глазами. – Фрейда-то знаешь? Психоаналитик.
Демьян пожал плечами.
Фрейд этот сидит на роскошном массажном кресле, ногу он вытащил из захватов и дерзко закинул на колено; пишет. Строчит что-то в блокнотике. Вдохновенно. Шустро. Ботинки у него кожаные, крепкие. Дорогие.
– О! – сказал Демьян. – Вот этого знаю.
Рядом, на кушетке, полулежит знакомый из мемов старик: тот, который неискусно скрывает боль. В лице – усталость, обречённость. Улыбка его – про страдание. Неизбывное и вечное.
Старик гримасничает.
Тут – откуда ни возьмись! – к Фрейду стремительным шагом подходят два суровых медбрата в нежно-зелёных халатах, бесцеремонно подхватывают под руки, и волокут из кадра. Фрейд возмущён.
Круглые очки его летят на пол, блокнот летит на пол.
Медбрат твёрдым ботинком сочно давит исписанные страницы, а вторым шагом в крошево расплющивает очки; хруст оправы ощущается даже на замьюченной картинке.
Рядом со стариком образуется вдруг красотка, ободряюще улыбается ему; в улыбке этой – обещание невозможного. Подтягивает откуда-то сверху шлемофон, нежно надевает, а шлемофон вот какой: закрывает полностью голову, впереди у него нечто вроде кольцеобразного хобота, уходящего под нижний край, а в макушке – гофра. Спереди, там, где предполагается лоб, салатового цвета лого: губы и надпись «ЛИПС».
Красотка склоняется – с прямыми коленями, с выгнутой спиной – перед стариком. Устраивает во рту его нижнюю часть хобота.
Тот занимает расслабленную позу. Показывает нам два больших пальца.
В экран врываются короткие фразы, пульсируют и тают: «ЛИПС. Отцепи якоря прошлого. Эффект после первого сеанса. Гарантия. Только по рекомендации».
– Ну? – спросил Герхард Рихардович, когда закольцованное видео пошло на следующий круг.
– Не знаю, – сказал Демьян, прикидывая, можно ли оттолкнуть врача и промчаться мимо пластикового; но с другой стороны, куда дальше? Ключи от квартиры они у него забрали. Телефона нет. Кошелька нет. Ничего у него нет. Пустота. А тут этот ещё. С дурацкими вопросами. Вот заняться человеку нечем. – Это про дом престарелых, что ли? И что за шлем?
Куда ему теперь податься? Что делать?
Что, если они и правда смогли переписать на себя квартиру? Вряд ли, конечно… Но мало ли. У матери, интересно, сохранились права? Или теперь всё, можно с её собственностью делать что хочешь? И что теперь? К кому бежать? Кого трясти? Он даже не знает, где искать этих задротов. А переписку они, наверное, потёрли.
Как ему сказать обо всём этом матери? Вот, она выйдет, и? И что? Извини, я потерял твою квартиру? Потому что хотел купить последний айфон? Так?
Нет, нужно достать этих гадёнышей. Найти их и удавить по одному. И Марину эту тоже. Алексеевну. Стоит, скалится. Полотенце протягивает. Мы ещё посмотрим, кто будет смеяться в конечном итоге. Посмотрим.
Герхард Рихардович с некоторым разочарованием посмотрел на Демьяна, открыл в дверь, – там, за ступенями вниз, оказался ещё один коридор – и размашисто шагнул к ближайшему кабинету. Поманил Демьяна за собой.
Пластиковый зашёл тоже, но присаживаться не стал, а нырнул за ширму, перекрывающую всю стену, и принялся вышагивать там мерным солдатским шагом. Туда – обратно. Звучно впечатывая пятку в пол. Это раздражало.
– Что ж, – сказал Герхард Рихардович, усаживаясь за стол. – Отвлечёмся от преходящего и обратимся к вечному. Мы тут, знаешь ли, очень рады волонтёрам. И неважно, сами они пришли. Или их привели. За ручку. Я поэтому сам стараюсь всё показать в первый день. Именно на вас всё держится. Такие ребята, как ты, и двигают науку. У тебя есть какие-то вопросы? Пожелания?
Демьян осмотрелся. Кушетка, стеллаж с заблюренным стеклом дверец, платяной шкаф, раковина. Окон здесь не было: видимо, этаж размещался ниже уровня земли. Мрачновато.
На столе у Герхарда Рихардовича высился спортивный кубок странного вида: двойная спираль из мелких шариков и перемычек.
Пластиковый всё так же ходил там у себя за ширмой.
– Две недели, правильно? Мы на две договаривались. А то не потерять бы, – Демьян вспомнил «Пятёрочку», Лиду и вскрытые коробки с энергетиками, – квалификацию.
– Потери пробуждают, – живо отреагировал Герхард Рихардович. – Потому что посредством потерь у человека формируется понимание ценности того, что он имеет. Нужно ценить потери. Ты ценишь потери?
– Нннет, – сказал после некоторых раздумий Демьян. – Я, конечно, понимаю… Всё это правильно… Но лучше не терять. Мне так кажется.
– Абсолютно здоровая позиция, – легко согласился врач. – Ну что. Идём?
– Куда? – спросил Демьян.
Можно, пока пластиковый шуршит там за ширмой, вскочить и побежать. Рискнуть.
Коридор – ступеньки – мимо охраны – выход. Не успеют. Наверное.
Но что потом?
– В экстракторскую, – сказал Герхард Рихардович. Для калибровки. Сегодня… – он посмотрел на часы, – впрочем, почему нет, сегодня вечером у нас даже получится, наверное, поработать. Если сейчас без эксцессов откалибруемся. Как, готов?
– Так-то да, – сказал Демьян. – Только это… Что тут вообще происходит? Что вы будете делать?
Герхард Рихардович откинулся на спинку. Сосредоточенно отёр лоб, словно вызывая из головы джинна.
– У тебя как с памятью? – спросил он. – Жалоб нет? Хорошо всё помнишь?
– Прекрасно, – сказал Демьян. – Лучше не бывает.
– Очень хорошо. Очень… У нас тут, в Лаборатории интенсивной психотерапии, проводятся как терапевтические сеансы для платёжеспособных клиентов, так и исследования. С первых мы берём деньги, а вот тем, кто участвует в исследованиях, даже приплачиваем. Четыре тысячи рублей в день. С копейками там что-то. Четыре семьсот, что ли…
– Вы только мне на карту сразу кидайте, – перебил его Демьян. – Напрямую. Я номер помню. Потому что ботаны эти… А что за исследования? Как в рекламе? Это не… Неудобно?
Или… Можно ведь захватить врача. Потребовать… что?
Нет, нужно докрутить в голове этот план. Сначала докрутить. А потом уже что-то делать.
– Никакого дискомфорта или боли. Ничего такого. Лежишь и медитируешь. Полчаса утром, полчаса вечером. Лежишь, а экстрактор тем временем проводит терапию. Нежно и тщательно. Всё просто. От тебя ничего не требуется. Через две недели выйдешь как огурчик! Новенький! Бодрый! Никаких блоков, никаких дисфункций! Только идеальное психическое здоровье. Только ничем не обусловленная радость. Ну что? Двигаем?
– Да. Да… Двигаем. А я могу выходить отсюда? Или звонить хотя бы? Мне бы телефон, кстати…
Дверь кабинета с грохотом ударила в стену. Герхард Рихардович вздрогнул. Пластиковый высунулся из-за ширмы.
На пороге стоял азиатского вида мелкий пацан: припухшие губы, сощуренные глаза, торчащие ёжиком короткие волосы.
– Так, – сказал Герхард Рихардович.
– Быстро! – закричал пацан высоким девчачьим голосом с явным акцентом. – Встать! Быстро! На пол!
Никакой это был не пацан. Стриженая девка это, и с лицом у неё тоже какие-то проблемы. Оно, как и у пластикового, не имело никакого выражения. Висело недвижной маской. Будто к ним в кабинет заглянул сейчас притворяющийся человеком робот.
– Асмира, ты бы… – начал говорить Герхард Рихардович, но девка достала из-за спины скальпель и ткнула им в воздух.
– Шарики давай сюда, – сказала девка.
И тут из-за ширмы вышел пластиковый.
***
Сила и непредсказуемость: вот два параметра, нуждающихся в контроле; если уступаешь в одном показателе, будь острожен. Ну а если в обоих – сиди в сторонке.
Спрячься.
Не делай ничего.
На всякий случай Демьян вжался в угол: одно дело дать в табло кому-нибудь излишне борзому, однако совсем другое – встрять меж двух дерущихся киборгов. Геройство в такой ситуации было бы самым тупым выбором.
Герхард Рихардович привстал и заслонил собой кубок на столе.
Это было как взрыв. Будто из кабинета выкачали весь воздух, а потом гигантским компрессором выстрелили его обратно.
Две фигуры размазались, заняв всё пространство комнаты, Демьяну в лицо ударил ком электрического разряда, ветер снёс бумаги со стола, на шкафу что-то звякнуло, покатилось, разбилось о пол.
Оборвалась сутолока резко, как если бы кто-то сторонний нажал на паузу.
Пластиковый лежал на полу, нелепо подвернув руку; за ухом его собралась глянцевая лужица, и в ней Демьян видел смазанное, неверное отражение Герхарда Рихардовича.
Что-то перещёлкнулось в голове у Демьяна, и он понял, что всё так же слышит ту музыку, на которую обратил внимание тогда на работе: простой, но завораживающий перебор струн; звуки эти, похоже, так и были всё время с ним.
Демьян потряс головой, но звон этот никуда не исчез.
Плохо.
Стриженая девка повернулась к врачу. С опущенной её руки, со скальпеля, капало на пол что-то тёмное.
– Шарики, – громко сказала она. – В термос. Быстро.
– Асмира, – сказал Герхард Рихардович; он так и стоял, прикрывая свой кубок. – Ты же не убийца.
– Мы уже сдохли! – закричала девка, показывая на пластикового; голос её сорвался. – Вот он мёртвый! И у тебя тут все мёртвые! Хоть и ходят! Жосур мёртвый! Выкачали! Я не буду больше! Всё! Иди! Сам умрёшь как шакал! Сейчас! Шарики! Быстро!
Лицо её так и осталось неподвижным, словно было разбито параличом; контраст между истеричным криком и этой оцепенелостью накрывал липким ужасом.
Она наклонилась, безо всякого напряжения подняла пластикового, – только сейчас Демьян обратил внимание, какая она низкая, щуплая – огляделась, и бросила тело на шкаф. Рука свалилась вниз и принялась маятником болтаться в стороны; девка приставила стул, забралась, аккуратно подоткнула руку, спрыгнула и снова посмотрела на врача.
Демьян почувствовал знакомый – как перед боем – прилив влажного жара к груди; того жара, который взвинчивает, будоражит, готовит к рывку. Но нужно было сдерживаться до верного момента. Демьян протяжно выдохнул, стараясь притушить внутренний огонь.
Герхард Рихардович, осознав, видимо, бесперспективность возражений, присел у себя там за столом, покопался в тумбе, насыпал какой-то мелочи на бумаги. Потом, осторожно обходя девку, – она механически поворачивалась за ним, как следящая камера, а с руки её всё так же срывались в пол редкие капли – подобрался к стеллажу, взял с полки большой китайский термос с красными цветами и ссыпал мелочь со стола в его широкую горловину.
– Инсулинок, – сказала девка. – Сумка.
Герхард Рихардович осмотрелся, добыл – двигаясь вдоль стен – из шкафа старомодный саквояж, распахнул его, сунул внутрь термос, насыпал поверх какой-то дребезжащей мелочи, и протянул всё это девке. Она махнула головой. А потом указала скальпелем – он был заляпан чёрным – на Демьяна.
– А я чего? – сказал Демьян.
– На выход, – сказала она. – Иди.
Они прошли коридором; Демьян, оглядываясь, видел, что девка ведёт Герхарда Рихардовича, уткнув скальпель ему в шею.
За дверями перетаптывались в ожидании конца смены охранники, но Демьян не успел никак предупредить их, потому что снова случился локальный взрыв, толкотня, суматоха, будто в комнату им разом выдохнул все свои лёгкие брахиозавр, и через пять секунд оба они оказались уложенными рядом, головы их были выровнены и направлены в потолок, а руки устроены параллельно телу.
Демьян сглотнул.
– Иди, – кивнула ему девка.
Они прошли дальше. Демьян заметил в коридоре, перед выставкой этих самых картин и скульптур по сто миллионов, желоба в стенах и полу: здесь точно было запирающее устройство, перекрывающее выход, да вот только нажать на кнопку оказалось некому.
В лобби, превращённом в магазин, тихо мурлыкал коммерческий эмбиент, а из-за витрин смотрела на них продавщица: низкая, смуглая, с влажными губами.
– Герхард Ри… – начала говорить она, и остановилась. – Пожалуйста… В этом нет никакой…
– Открывай! – крикнула девка. – Иди к дверям! Сдохнет! Сейчас!
– Рута, – хрипло сказал Герхард Рихардович. – Рута, будь так добра. Открой ей дверь, пожалуйста.
Демьян, подвинувшись так, чтобы девке не было его видно из-за Герхарда Рихардовича, присел, а потом ловко и бесшумно поднырнул ближе; тут случилось невнятное мельтешение, деталей не разобрать, причин и следствий не разлепить, всё как на ускоренной промотке, и что-то огромное бьёт Демьяна в лицо, опрокидывает, валит будто кеглю: это Герхард Рихардович, его метнули надувной невесомой фигурой, и они оба катятся, переплетаясь. Утыкаются в стену.
Демьян на секунду отключается.
Первым воспринятым ощущением для Демьяна оказалась успокаивающая магазинная музыка, наложившаяся в ритм на его внутреннюю; может, из-за этого, а может, и по другой причине время притормозило, растянулось, повернулось к Демьяну изнанкой. Предметы стали вдруг податливыми, мягкими – это ощущалось даже на расстоянии – масляными какими-то, но за этой внешней приветливостью и дружелюбием прятался дистиллированный ужас: Демьяну примнилось, что мир просел, обвалился, обнажил нечеловеческие свои, пустотные остовы, словно с пушистой игрушки ободрали набивку, а под ней – зловещие щёлкающие ножницы, лезвия и дисковые пилы, целящие в лицо.
Длинные секунды.
Рута за прилавками. Глаза её широко открыты.
Тихая музыка.
Входная дверь торжественно открывается, внутрь нехотя просовывается иллюзорное щупальце снега. На улице – позёмка, виден Мерседес, за ним кучно мурмурируют воробьи, а у двери – широкий мужчина, короткие волосы его слегка припорошены снегом, челюсть мощная, глаза узко посажены, как у гризли, взгляд увесистый, тусклый, он в расстёгнутой дублёнке, под ней – костюм.
Он смотрит внутрь, глаза его расширяются.
– Юрий Эдуардович, – гулко, замедленно тянет Рута.
Мучительные мгновения спустя гризли вкладывает руку в пиджак,
неторопливо изучает там что-то,
копошится,
тянет обратно,
тянет долго, нескончаемо, неспешно.
Рута тычет пальцем на девку, но гризли не нужны никакие указания: в руке у него пистолет.
– Сбегает! – Всё так же заторможенно басит Рута.
Ствол плавно, словно со стедикамом, поднимается, медленно выцеливает в девку, плавает, – влево, вправо, полупетля – наконец пыхает, дёргается вверх.
Демьян наблюдает – это невозможно! – как пуля-капля ввинчивается в воздух, чёрной размазанной точкой плывёт мимо Руты к девке; та невозмутимо смотрит пластиковым лицом, глазами своими пуговками, потом сноровисто подхватывает с витрины зеркало на ножке, хлёстко машет им от себя, как ракеткой для настольного тенниса, осколки россыпью взрываются в стороны, торжествующе бликуют, валко переворачиваются, слепят гранями.
Девка рвёт с места, вот она уже в проёме входной двери; одну полу дублёнки задирает вверх.
Гризли не успевает сопроводить её взглядом. Девки уже нет, а он мучительно медленно ведёт голову туда, где она была раньше.
Демьяна бьёт упругая волна звука.
Аттракцион закончился, мир вернул себе нормальную скорость, гризли вольно опустил пистолет вниз, – вокруг дрожит дымок – выглянул на улицу, поморщился, в движение выхватил телефон и одним тапом сделал вызов.
Демьян наконец откинул со своего лица руку Герхарда Рихардовича.
– Да вы охренели! – сказал он, повернул вбок голову, и нечаянно увидел глаза Руты; взгляды их переплелись, напряжённо загудели, завибрировали.
Рута сделала шаг из-за прилавка, а потом, словно опомнившись, остановилась. Посмотрела на Демьяна.
Она глубоко дышала. Влажные её губы едва заметно шевелились.
– Ты в порядке? – спросила она.
***
Осмотрительность – это не самоограничение, но свобода выбора безопасного пути. Именно поэтому Демьян немного полежал, не открывая глаз и прислушиваясь к ощущениям.
Они плохо соотносились с тем, что он помнил.
Главным и всепоглощающим чувством была усталость: он словно бы только что пробежал двадцать километров, вот только ни ноги у него не болели, ни плечи с шеей, да и дышалось нормально; наверное, лучшей ассоциацией к его состоянию мог быть образ человека, безвылазно просидевшего в духоте перед мельтешащим экраном двое суток, а потому обессиленного даже и без физических нагрузок.
Смотреть в мир не хотелось.
Хотелось спать.
И есть. Лучше всего – что-нибудь сладкое.
Демьян потянулся к голове, яростно почесал её отросшими ногтями, чувствуя, что под руками у него – всё липко. Задел пробившуюся на щеках щетину.
Он открыл глаза.
Из этого ракурса видны были ему стены без каких-либо деталей – ни выключателей, ни розеток – и низкий потолок. Преодолевая головокружение, Демьян медленно, подворачиваясь, помогая себе локтями, приподнялся.
Сел.
Одет он был в пижаму и брюки. На ногах – ничего.
Вокруг него возведена оказалась тускло освещённая комната: без дверей, без окон, с одной только медицинской каталкой и унитазом. Сразу стало трудно дышать.
Демьян почувствовал себя погребённым в склепе.
Сердце его ударило, – сначала разово, на пробу, а потом заколотило часто-часто, барабанной дробью, – просясь наружу, словно испугалось ограничивающей его тесноты рёбер; в горле набух жёсткий комок. Спина вмиг стала мокрой. «Что это? – спросил внутренний голос, показавшийся ему чужим. – Что это? Почему?».
Вместо того чтобы испугаться, запаниковать, Демьян звонко шлёпнул кулаком в ладонь и упёр руки в кольцо, напрягая все мышцы. Подержал. Потолкал, представляя каждую из рук непримиримым соперником, вынужденно согласным на ничью. Это помогло.
Он ждал повода разозлиться.
Разозлиться. Разнести здесь всё нахрен. Нагнуть тех, кто придёт. Крикнуть в лицо, смотреть в бегающие глаза. Толкнуть. Сделать больно.
Выбраться.
Да.
Но сначала нужно было понять, что происходит.
Изучить доставшуюся ему вселенную: эти стены, пол, потолок, его лежак. Всё здесь.
Сформулировать вопросы. Не спешить. Вопрос важнее ответа, потому что задаёт траекторию разговора и очерчивает его рамки; на правильный вопрос вообще нет необходимости отвечать, точное вопрошание сродни искреннему и преображающему реальность искусству.
Придумать, как себя вести.
И достучаться хоть до кого-нибудь. Вызвать. Поймать. Прихватить пальцами, прижать.
Прижать!
А там… там – по обстоятельствам.
Створки незамеченной им двери разъехались в стороны.
Он не успел ничего.
Стена пыхнула проёмом: внутрь упал жёлтый густой свет из коридора. На полу расстелился бледный параллелепипед.
– Добрый вечер, Демьян, – сказал высокий и тощий человек со странным именем… Герхард Рихардович, да! В руке у него был переносной туристический стул. – Как ты себя сегодня чувствуешь?
– Выпустите меня, – сказал Демьян.
Дверь за Герхардом Рихардовичем футуристически чпокнула, снова слившись со стеной. Он в одно движение расправил стул, сел, и закинул ногу на ногу. Освещённость в комнате стала ощутимо прибавлять: стены обрели салатовый оттенок. Цвет этот отчего-то бесил.
Герхард Рихардович вынул из нагрудного кармана тёмные очки, встряхнул, ловко надел, потом деловито потянулся к бедру, выудил толстую ручку и блокнот. На лице его странным образом читались одновременно и усталость, и энтузиазм. Ручка издала вдруг мелодичный, негромкий звон, а на торце её замигала лампочка.
– Катточка, – громко, как на невидимую публику, сказал Герхард Рихардович и раскрыл блокнот. – Двадцать часов восемнадцать минут. Материал для тринадцатой экстракции начат. Демьян Пожар, двадцать четыре года. Аллергических непереносимостей… Так. Медикаментозных … пищевых… да, помню… Прекрасно… Прекрасно… Что ты говоришь?
– Выпустите, – повторил Демьян. – Что здесь вообще? Мне домой надо… – он на секунду смешался, а потом сообразил, – на работу.
– Всё это чудесно, – сказал Герхард Рихардович. – И даже в чём-то похвально. Но у нас договор. Помнишь?
– Какой?
– Скажи ты.
Демьян задумался. Мысли не желали разбираться по соответствующим контейнерам и ждать, когда к ним будет обращён запрос; напротив, лежали они грудой, рассыпавшись, перемешавшись, как кубики лего в комнате после нашествия банды детей, вырвавшихся из-под удушающей опеки воспитателя.
У него не получалось воссоздать логичную и правдоподобную линию, ведущую из прошлого – «Пятёрочка», заначка, ставка, ботаны, ванна… лаборатория? да, точно, лаборатория – в настоящее.
Нужно не выдать себя. Блефовать. Вести себя так, словно он всё помнит.
Иначе этот догадается. И тогда сила в переговорах будет на его стороне.
Да.
– Две недели, – уверенно сказал он; слова эти не были результатом воспоминания, нет: что-то изнутри него подсунуло их ему на язык, положило, заставило произнести.
– Вот видишь, – задумчиво сказал Герхард Рихардович; явное его недоумение не сочеталось никак со словами. – Отлично. Молодец, помнишь! Именно. Две недели на исследования, а потом ты свободен.
– Я передумал, – сказал Демьян.
– Но передумывать нельзя, – ласково сказал Герхард Рихардович. – Нельзя. Ну что ты. Нужно просто дожить до даты, когда исследования закончатся. А этот день, понимаешь, он ведь ежесекундно приближается к тебе. Из будущего. Ты сидишь, а он с каждым мгновением ближе. Здорово же! И ладно бы, ждать его было тяжело, так нет! Ничего особенного делать тебе не приходится. Ешь, пей. Наслаждайся жизнью. Всего два несложных исследования в день. У тебя же не было замечаний или жалоб, верно?
Врач явно пробовал его запутать. Отводил разговор от главного. Понять бы, от чего.
– Нет, – сказал Демьян. – Кажется. Я здесь уже… уже…
Он с ожиданием посмотрел на врача.
– Второй день, – сказал Герхард Рихардович. – Но не переживай, время у нас летит быстро.
– Вы должны меня отпустить, – сказал Демьян.
– Почему? – с интересом спросил Герхард Рихардович.
– Ннну… Просто отпустите, и всё. Вы что, не можете этого сделать?
– Если ты имеешь в виду, что это не в моих силах, то ты не прав. Я – заместитель главврача, и выписка пациентов – на мне. Но дело ведь не в этом. У нас с тобой есть чёткая и недвусмысленная договорённость. Две недели – значит две недели. Давай отвечать за свои решения. Ты несёшь ответственность за свою часть, а я – за свою. Хорошо? Тебе ведь не понравилось бы, если я вдруг тоже начну на лету менять договорённости?
– Нет, – сказал Демьян.
– Ну вот. Мы здесь, в лаборатории, рассчитываем на твоё участие в программе исследований. Важных исследований. Способных много что изменить. Если не закончить то, что наметили, то это отбросит нас назад. Понимаешь? Мы просто откатимся. Многие люди не получат из-за этого помощь, которую ждут годами.
Демьян молчал, пробуя собрать мысли. Всё, что говорил ему Герхард Рихардович, всё это было вроде как верно, логично, обоснованно, тем не менее, был за словами его некий подвох, нечестность какая-то, обман. Не в словах чувствовался. Не в интонации даже. А глубже.
Он посмотрел на Герхарда Рихардовича, пробуя разобраться в своих ощущениях.
– А шея? – неожиданно для самого себя спросил Демьян.
– Что шея? – Герхард Рихардович невольно потрогал себя под ухом.
Что-то у него должно было быть не так с шеей.
– Шея, – уверенно сказал Демьян, сам не понимая, что это должно значить.
– Да пустяки, – ответил Герхард Рихардович и сделал пометку в блокноте. – Неважно. Всё в порядке.
– Ладно, – сказал Демьян, мысленно повторяя «шея, шея», чтобы не забыть, чтобы оставить в памяти зарубку: пригодится. – Ладно. Допустим. А ко мне может кто-то прийти? Ну, не знаю. Серёгу позовите. С работы. Пусть шоколадок принесёт, что ли. И энергетик.
Шея.
– Договорились, – легко вдруг согласился Герхард Рихардович. – Я тебе обещаю. Вот просто клянусь на… – он осмотрелся, не нашёл ничего подходящего, потом приподнял свой бэйдж на шнурке и положил поверх него руку. – Завтра в приёмное время будет у тебя Серёга. Но я, собственно, не за этим…
– Телефон ещё, – перебил его Демьян, внутренне пометив: «один-ноль». – Мне позвонить нужно.
– Телефон, – задумчиво сказал врач. – Это не так просто. Регламент запрещает пациентам иметь средства коммуникации. По ряду причин.
– Так это пациентам, – сказал Демьян. – Я-то не пациент.
– Это да, – посмотрел на него через тёмные свои очки Герхард Рихардович. – Это да… Знаешь, думаю, мы можем пойти тебе навстречу. Я поговорю с руководством. Возможно, получится что-то такое организовать.
Шея. Серёга. Телефон.
– Так, – сказал Демьян. Два-ноль. Переговоры проводить нужно с позиции силы. А что может быть сильнее, чем справедливые требования? – Ещё вот что. Где у вас тут душ? Что это за тюремная камера у меня, вообще? Хоть бы кресло дали. Не знаю… Невозможно ведь здесь.
– Душ будет после сеанса, – сказал Генрих Рихардович.
– Давайте перед, – сказал Демьян, ощущая захватывающий с головой азарт, тот самый, который заставляет удваивать ставки.
Герхард Рихардович черкнул в блокноте, едва заметно улыбнулся.
– А ты настойчивый парень, – сказал он. – Своего не упустишь.
Шея. Серёга. Телефон. Душ.
– И кресло, – сказал Демьян. Счёт приобретал разгромный вид, можно было бы и притормозить, но остановить себя он уже не мог; хотелось всего и сразу, хотелось прямо-таки нагнуть врача, показать ему, что хоть он, Демьян, и сидит тут по его воле, но не сдался, и более того: сам управляет своими обстоятельствами. – Как тут вообще у вас? Ни окон, ни мебели. А таблетки? Чем меня кормите?
Шея. Серёга. Телефон. Душ. Кресло.
– Никакой фармы, – сказал врач. – У нас тут психотерапевтическая лаборатория. Мы ведь проводим исследования. Для этого не требуется медикаментозная терапия.
Отлично. Пошли оправдания. Так. Теперь бы не перегнуть. Зафиксировать победу. Пока он получил только обещания. И хотя им можно верить, – ведь их даёт заместитель главврача – но неплохо бы получить хоть что-то прямо сейчас. Информацию, например.
– Не могу сконцентрироваться. Всё плывёт. Отупел я тут у вас.
– Очень хорошо, что ты об этом заговорил. Я ведь, собственно, за этим и пришёл. Оценить состояние перед экстракцией. Поговорить о снах. Снится что-нибудь?
– Нет, – сказал Демьян. – Не помню. А что за исследования-то?
– Хочешь обсудить это? – спросил Герхард Рихардович, и посмотрел на часы.
– Хочу, – напористо сказал Демьян.
Шея. Серёга. Телефон. Душ. Кресло. Таблетки. Шея. Серёга. Телефон. Душ. Кресло. Таблетки.
– Отчего нет, – в очередной раз прогнулся Герхард Рихардович. – Лучший способ структурировать информацию – объяснить её другому. Но, видишь ли, нужно держать в голове, что многие составляющие нашей технологии, о которой ты хочешь узнать, секретны. Они даже не закрыты ещё патентами. А это большие деньги. Очень большие. Даже само знание того, что нечто, считавшееся раньше невозможным, на самом деле уже реальность – это коммерческая тайна.
– Я никому не скажу, – пообещал Демьян, внутренне повторив за врачом: «патенты, деньги, коммерческая тайна».
– Правда? – обрадовался чему-то Герхард Рихардович. – Не скажешь?
– Нет, – сказал Демьян.
– Я тебе верю. Верю. Что ж. Давай поговорим.
И они поговорили.
***
Традиционные психоаналитические методики подразумевают скрупулёзную, многолетнюю работу с профессионалом, требуют от пациента вовлечённости, работы, чуткости, предельной откровенности, и что немаловажно – внушительного бюджета, чтобы содержать этого самого профессионала. И тем не менее, эффективность этой работы невысока. Для сколь-либо заметного результата нужны годы терапии, а в особо тяжёлых случаях речь идёт про десятилетия.
Но прогресс, как ни прискорбно, не стоит на месте.
Да здравствует нейротрансплантология.
Итак.
На нёбе у каждого человека имеются активные точки. Воздействие на них позволяет получить – при наличии соответствующего оборудования – доступ к сгруппированным цепочкам нейроузлов, накапливающих воспоминания. Это если говорить очень упрощённо. Нейроны, на самом деле, не локализованы в каком-то одном месте, они распределены в головном – и частично спинном – мозге, а также в нервных узлах тела, но активные точки на нёбе служат чем-то вроде интерфейса для подключения ко всем имеющимся у человека воспоминаниям. И когнитивным. И психосоматическим.
При поступлении новой информации синапсы нервной клетки маркируются специальными белками, и запускается сложная цепочка биохимических реакций. Если человек на уровне физиологии считает нечто случившееся важным, – например, кто-нибудь коварно отрезал ему струной голову: значит, это важно, значит, на будущее следует по возможности избегать и таких обстоятельств, и людей, имеющих струны – или если некая ситуация рутинно повторяются изо дня в день, то нейроны сохраняют соответствующие данные.
Так вот. Существует методика, позволяющая надёжно получить доступ к консолидированным массивам этих данных и извлечь их.
– Это что? – спросил Демьян, задавливая позыв рассердиться: он чувствовал себя заваленным словами, в самом буквальном смысле. – Стоп. Подождите… Давайте не так… Извлечь что?
– Воспоминания, – просто сказал Герхард Рихардович.
Демьян зажмурил глаза, пробуя собраться. Все эти словесные шарики: бугристые, шершавые, словно бы стучащие по голове со странным звуком «дьённн», все они мешали сосредоточиться. Выделить главное.
– Извлечь воспоминания? – осторожно спросил он, думая, что ослышался.
– Это можно делать, – сказал Герхард Рихардович. – И мы это делаем. Можно изъять одно или несколько воспоминаний, сохранить их на локальный носитель и впоследствии пере-пережить. Ко всему прочему, просмотреть это воспоминание может не только владелец. Но и другой человек. Конечно, есть масса обстоятельств и ограничений… Например, чем свежее воспоминание, тем проще с ним работать… скажем так, всё воспринятое человеком в последние двадцать семь часов уверенно поддаётся высокоточной экстракции. Другое дело – память, сформированная давними событиями. Или телесные навыки. Я уж не говорю про вытесненные воспоминания. Подавленные. Но вот как раз они, эти самые вытесненные воспоминания, имеют для нас особую ценность. У них – колоссальная энергоёмкость, они годами стягивают в себя жизненную силу человека, если говорить просто. Понимаешь?
– Да, – сказал Демьян. – Нет. Что за энергоёмкость?
– Чтобы хранить воспоминания, – терпеливо сказал Герхард Рихардович, – необходима энергия. Мозг человека составляет всего два процента от веса тела, а потребляет двадцать процентов энергии. Иногда и больше. Это самый энергозатратный орган. А не все эти мышцы. Понимаешь? Да, часть энергии уходит на обработку текущей информации, но больше трети – на сохранение старой. Это как кладовка… не кладовка даже, а морозильник, рефрижератор. Вот представь, что у тебя в квартире стоит такой. Промышленный, большой. Вместительный. Хранит в себе замороженные воспоминания. И тянет энергии на тридцать процентов твоих счетов за коммуналку. А то и на сорок.
– А зачем они? – спросил Демьян.
– Хороший вопрос, – развеселился Герхард Рихардович. – Как во всяком хорошем вопросе, в нём же заключён и ответ. Незачем. Да, часть информации полезна. Тебе не приходится повторять жизненные уроки. Что-то запомнил, и применяешь на будущее. Автоматом. Это полезные нейронные связи. Но есть особый блок запертых воспоминаний, связанных со стыдом, гневом, завистью, страхом, чувством вины… С ревностью. С поступками, о которых вспоминать больно. Или с чем-то незаконным. Да с чем угодно. Воспоминания эти не несут функциональной нагрузки. Как правило. Просто человек не готов их осознать. Больно ему будет от этого. Мало кто готов к боли, даже если верит, что потом будет легче. Эта память – как подводная часть айсберга. Хранится внизу. Глубоко. В тёмном, труднодоступном холоде. А на хранение требуется энергия. И большая её часть аккумулируется в самом воспоминании. Делает его жёстким. Чуть ли не материальным. Понимаешь?
– Понятно, – сказал Демьян. – И вы их добываете?
– Совершенно точно! – сказал Герхард Рихардович. – Очень верно подобранное слово! Именно что добываем. Для повседневных, не энергоёмких воспоминаний мы используем технологию, похожую на фрекинг. Это из нефтедобычи. Организуем свободное внутреннее пространство, встряхиваем, как ветку с листьями после дождя. А затем собираем. Словно тряпочкой промокаем, чтобы потом отжать. Дело это муторное и не очень продуктивное, если уж начистоту. Занимаемся мы этим по большей части просто чтобы набить руку. А для пластов глубокого залегания нужно нечто вроде бурения. Но тут есть и плюс. Обычно эти фрагменты очень явно локализованы. Добрался до такого воспоминания, аккуратно наметил контуры, изъял. Так что сложность в доступе компенсируется простотой сбора.
– Понятно, – снова сказал Демьян, пытаясь продраться к выводам через потоки слов, накатывающие на него волнами смыслов: они что, в самом деле умеют выкачивать память? Вот так вот, прямо по отдельному воспоминанию? И сохранять их? – Это что… Я могу узнать чужое воспоминание? Прямо из головы другого человека? Это не шутка?
Герхард Рихардович рассмеялся.
– Ну как? – сказал он. – Я ответил на твои вопросы?
– А эта память, – сказал Демьян, пробуя сообразить, как получше спросить. – Воспоминание это… Которое вы достали. Оно тогда исчезает? Пропадает? У того, другого?
– Ты имеешь в виду, сохраняется ли исходник воспоминания? К сожалению, нет. Пока мы не умеем этого делать.
– Так, – сказал Демьян. – Так. Понятно. И что… вот так можно все воспоминания выкачать? Вообще?
– Можно. Но это лучше делать не по отдельным воспоминаниям. Эффективнее всего начать экстракцию с групп воспоминаний. С навыков. Это устойчивая система динамических стереотипов, раз из раза воспроизводящаяся в… В общем, это то, что человек научился делать хорошо. К чему привык. Понимаешь?
– Да, – сказал Демьян. – Нет.
– Например, умение играть на музыкальном инструменте. Или в настольный теннис. Плавать. Говорить на иностранном языке. Впутываться в конфликты. Особенно без должного на то повода. Ну и так далее.
– Так теннис – это же не про память, – сказал Демьян. – Это… ну. Мышцы.
– Да, это про мышечную память. Правильно. Есть память, связанная с когнитивными воспоминаниями, и есть та, что связана с телом. Мы умеем работать с обоими контурами. И с каждым по отдельности.
– То есть… Например… Сейчас… – Демьян пробовал уложить все эти слова во что-то более-менее понятное. – Например, вот кто-то умеет боксировать, да? И можно сделать так, чтобы он разучился, а другой наоборот? Как бы передать от одного другому?
– В целом да, – сказал Герхард Рихардович. – Мышцы очень быстро подстроятся. Главное, дать им уверенность, что они это умеют. Что ж. Ты, я вижу, уже во всём разобрался. Сейчас ужин. Да и мне надо продолжать обход. А тебя ждут на экстракции.
– Зачем вы вообще выкачиваете их? – спросил Демьян. – Воспоминания.
– У нас, – взглянул на часы Герхард Рихардович, – две категории пациентов. Есть добровольцы. Волонтёры. Вот как ты. Помогающие нам в развитии технологии. Кто-то сам приходит. По объявлению. Кого-то нам приводят наши скауты. За комиссию. А есть группа коммерческих клиентов. Для них мы оказываем услугу извлечения тревожащих воспоминаний. Или, иначе, вытесненных. Подавленных. Чтобы не беспокоили они. Не оттягивали на себя энергию. Не провоцировали неврозы. Не мешали жить. Понимаешь?
– Да, – сказал Демьян. – И что? Деньги за это платят?
– А ты думал. Большие. Улучшение качества жизни стоит кратно дороже машин или квартир. И те, у кого деньги есть, это понимают. Хотя иногда это стоит сравнительно недорого. Видишь ли, психосоматика человека – штука очень взаимосвязанная. Переплетённая. Убери один зажим – и связанный с ним невроз тоже начнёт рассасываться. Может начать. Такое бывает. Не часто, но бывает. Как повезёт. И вся личность тогда распутывается. Вся. Будто ослабили узел. То, что связывало человека, как бы заставляло выполнять какую-то задачу. Сверхзадачу. Мы называем такие сгустки «облачными». Потому что они не зависят от рутины. На них не оказывают влияние жизненные ситуации. Они – нечто большее, чем событие или впечатление. И ещё до них очень сложно добраться. Как до неба. Понимаешь, бывает так, что одно-единственное воспоминание или идея полностью формирует ландшафт характера человека. Его миссию на жизнь. Да. Но не будем о грустном.
– Почему это «грустном»?
– Если, дружок, убрать у артиста все его заморочки… а это как раз был артист. Артистка… То артистки не останется. Останется нормальный человек. Она вот ходила на липосакцию, чтобы высосать жирок, и от этого прибавляла в капитализации. А выкачала стервозность – и всё. Кончилась. Завела дачу, сажает георгины. Что ж. Нам пора.
Демьян закрыл глаза, пробуя уложить услышанное в одно слово, и оно выходило таким: «Охренеть». Это что же. Они тут делают с памятью что хотят? Выкачивают. Дают посмотреть другим людям? Ещё и деньги заколачивают. Большие деньги. А ведь и правда. На этом можно неплохо заработать. На мыслях других людей. Чужие мысли – на вес золота.
Герхард Рихардович встал, собрал стул.
– Только давайте не забудем, – сказал Демьян, возвращаясь к ощутимым материям. – Телефон. Душ. Кресло. И Серёга. Завтра.
– Давай, – согласился Герхард Рихардович. – Давай не забудем. Как всегда. Напомни мне в следующую встречу. Сейчас – быстрый ужин. Мы и так уже сместились вправо на полчаса. После ужина поработаем. Ну, ладно. Всё. Двадцать часов пятьдесят девять минут. Демьян Пожар, двадцать четыре года. Материал для тринадцатой экстракции закончен. Катточка.
Он кликнул на свою ручку, та мелодично прозвенела, мигнула и погасла.
– Подождите, – сказал Демьян. – Тринадцатой? Эй! Эй! Подождите! Что это за «как всегда»?
Свет в его комнате вдруг ослепительно полыхнул – как сварка, как лазерная указка, как вспышка фотоаппарата, а когда жёлтые аморфные пятна перед глазами сошли на нет, Герхарда Рихардовича в комнате уже не было.
***
Лишить физической свободы – не значит ограничить волю, надежды, мысли, мечты, идеи, и особенно память; нет, обращённая внутрь энергия, напротив, будет подпитывать их с новой силой. Их, а также планы отомстить.
Итак.
Они.
Стирают.
У него память.
Твари. Суки.
Сколько он уже здесь?
Сколько?
Уж точно не второй день.
Они держат здесь его, держат как в тюрьме.
Да это и есть тюрьма.
Шесть шагов в одну сторону. Ударить в стену. Развернуться. Шесть шагов. Ударить.
Снова. Снова. Снова.
Всё внутри у Демьяна клокотало. Он подходил к стене, бил в неё кроссом, делал в полной прострации разворот, шагал, выкладывался по другой стене; опять. Кулак его ныл острой болью от ударов. Хорошо. Хорошо.
Через несколько минут одышка заставила его сесть на кушетку. Он закрыл глаза, уложил себя на бок и попробовал совладать со скачущими мыслями.
Похоже, он был здесь не второй день. И не третий. Тринадцатая экзекуция… инквизиция… как они это называют? В общем, тринадцатое обследование. Если два обследования в сутки, – да кто вообще это может проверить? – то половину срока он уже отсидел.
Отпускать его врач, как видно, не собирается. И все обещания его… Все они ничего не стоят. Жаль, поздно он понял. Нужно было взять его за шкирку, и…
Но.
Если они стирают его память, – а они это умеют – то все планы не имеют никакого смысла. Те редкие проблески понимания, которые, видимо, случались у него здесь, сразу исчезали после этих самых «обследований».
Он здесь – в тюрьме, и большую часть времени даже не осознаёт этого.
Его обманули.
Этот врач… Придёт в следующий раз, и будет всё так же кривляться, изображая нормальный разговор… Врать в лицо. Сколько раз они говорили об одном и том же?
«Обещаешь не рассказывать?».
«Коммерческая тайна!».
«Напомни мне!».
Твари. Суки.
Ярость жарко пыхнула у него в груди, заставив снова подняться.
Они ответят. Ответят.
Он не простит. Не забудет.
Нужно в следующий раз заклинчевать его, схватить, сорвать эти тёмные его очки, чтобы не мог слепить… и выйти вместе с ним, да! Вот так, прямо захватить его, приставить к шее что-нибудь острое, и выйти.
Но только если он об этом вспомнит. Если не будет сидеть, как болванчик, повторяя из раза в раз одни и те же реплики. Задавать старые вопросы. На которые уже десятки раз получал одинаковые ответы.
А этот… Слушает… Смешно ему, наверное…
Твари! Суки.
Он выберется. Выберется, а потом достанет их – и Герхарда Рихардовича, и весь персонал этой шарашки. Всех. Приведёт сюда прессу, ментов, депутатов, чёрта лысого, но отомстит.
А потом заберёт всё, что они тут напридумывали. Заставит объяснить. Разложить всё по полочкам.
И возьмёт всё себе.
Продаст кому побогаче; такие найдутся.
Вылезет наконец из вечных этих долгов.
Найдёт ботанов и качков. Того, которого хотел ударить ручкой, да только пластиковый помешал. Найдёт и окунёт в ванну. Для начала. Пусть поплавают.
Все!
Все они получат. Каждый – своё.
Однако для начала отсюда нужно выбраться.
Демьян встал, ещё не особенно понимая, что же ему нужно сделать: наверное, пройтись по стенам в поисках дверного проёма, и попробовать как-то отжать дверь, найти уязвимое место… хоть что-нибудь… сделать, начать делать, вот прямо сейчас, не теряя ни секунды, не сидеть и не ждать, но тут раздалось мелодичное пощёлкивание, словно в гости к нему пыталась заглянуть настойчивая саранча; рот его мгновенно наполнился слюной.
От неожиданности он не успел плотно сжать губы и одна тонкая струйка выбралась к нему на щеку, скользнула по колкой щетине.
На секунду его парализовал ужас: древний, непредставимый; тот, который существовал ещё до эпохи, когда природа извернулась и придумала разум.
Не понимая, что происходит, Демьян завертел головой; тут в стене снова открылся проём, но уже на самом верху, под потолком, и откинувшийся фрагмент образовал нечто вроде полочки. Там случилась какая-то возня, мелькание теней, лёгкое позвякивание, и через секунду стали видны тарелка и стакан.
Тарелка и стакан.
Тарелка.
И.
Стакан.
Они так кормили его.
Демьян тут же подпрыгнул, пытаясь увидеть, что же там, снаружи, но ничего, кроме однотонного потолка видно ему не было; схватившись за голову прошагал он от стены к стене, потом снова, потом подступил к полке и с силой толкнул её вверх. Обратно. Она хлопнула. Звука упавшей посуды он не услышал.
Тогда он, чувствуя жжение в переносице, ударил в дверь кулаком, и закричал: громко, отчаянно, дико.
– Сссукииии! Сссукиии!
Звук тут же гас.
Будто равнодушные стены нехотя впитывали любые признаки жизни.
***
Победу от поражения всегда отделяет количество попыток, и только; неудачников не существует, есть те, кто сдаётся прежде чем дошёл до цели. Те, кто хочет победить, всегда – всегда! – имеют достаточное для этого количество сил и терпения.
Если бы будущее можно было видеть так же ясно и отчётливо, как прошлое, Демьян бы подготовился получше.
Если бы.
Впрочем, план его был хорошим, и был он таким: душ ему обещали до утреннего обследования; значит, нужно изучить обстановку, осмотреться, потом резко симулировать недомогание, любыми увёртками избежать стирания памяти, поймать случай, бежать до начала процедуры.
Бежать!
Главное вот что: верить им нельзя.
Никому.
Может статься, всё тут было неправдой. Всё. Поэтому нужно ловить шанс. Любой. Пусть даже самый ничтожный. Самый фантастический. И быть готовым ко всему.
Они ответят.
Обязательно.
Никто не будет забыт.
Все получат своё.
Он проснулся, и тут же, через несколько секунд, стена в его камере вскрылась, запустив из коридора густой жёлтый воздух.
Внутрь заглянул высокий нескладный охранник с аутичным баленсиаговским лицом.
– Душ? – спросил его Демьян, но баленсиага только размашисто и резко, как гепард, моргнул, а потом махнул рукой.
Они вышли.
Держался баленсиага позади, в двух шагах. Рука его чутко висела у бедра.
Пусть. Понты это всё.
С такой физухой вырубить его не будет большой проблемой.
Они прошли по изогнутому коридору. У распахнутой в ожидании двери – видимо, там и был душ – стоял ещё один охранник. Бугай. Вот с этим могут быть сложности. Но всё решаемо. Надо просто играть не по правилам. Быть вне правил. Сделать что-то неожиданное. Рискнуть.
– Полотенце там есть? – спросил Демьян, обернувшись к баленсиаге.
Тот сделал рукой жест: «вперёд», но Демьян упрямо остановился. Нужно сломать им игру. Пока он выполняет то, что они ждут от него, сила будет на их стороне. Небольшие акции неповиновения, точечные, ненаказуемые, на грани – вот что выровняет их шансы. Главное – не перегнуть палку.
– Проходи, – сказал бугай.
Демьян заглянул внутрь. Это не было похоже на душ.
Большую часть комнаты, обставленной в стиле медицинского кабинета – шкафчики, умывальник в стене, ширма на колёсиках – занимало массивное кресло с носатым колпаком наверху, а рядом, на офисном крутящемся стуле, сидела и смотрела на него девушка с напряжённым лицом; одета она была в салатового цвета халат.
При виде кресла у Демьяна по нёбу и щекам пробежали электрические мурашки, а язык защипало.
Так.
Он развернулся. Прямо в лицо ему смотрели оба охранника.
– Это не душ, пацаны, – сказал он. – Мне обещали душ.
– Прох… ходите, – сказала из глубины кабинета девушка; судя по эластично растянувшемуся в стороны слову, она зевнула. – Извините. Мы сейчас сделаем короткую подстройку, а потом сразу душ. Аппарат плохо реагирует на влагу. Это три минуты.
– Нет, – сказал Демьян. – Мне обещали. Герхард Рихардович. Позовите его. Он уже на работе?
– Давай, – подтолкнул его бугай.
– Э! – махнул рукой Демьян. – Руки. Руки убери. Мы разговаривали вчера вечером. Герхард Рихардович разрешил.
Охранники переглянулись, безмолвно сошлись на каком-то решении, и баленсиага вытянул из-за спины шокер.
– Эй, – сказал Демьян, делая шаг внутрь кабинета, чтобы разорвать контакт. – Вы чего? Подождите. Я же ничего. Только спросил. Давай вот без этого. Я иду, иду. Но проблемо.
Он уже знал, что сделает в следующую секунду.
Хлопок у баленсиаги перед лицом в ладоши, он – защитный блок, тут же ногой ему по яйцам, сверху по шее, а второму – апперкот. Взять шокер. И по коридору. А дальше… Демьян замер, потому что с холодным ужасом осознал: он не помнит свой домашний адрес.
– Давай, – махнул ему шокером баленсиага.
– Полегче, Макс, – сказал Демьян, и его собственные слова остановили план атаки; он замер, прислушиваясь к ощущениям, без особого удивления обнаружив, что единственным чувством, отзывающимся на эти четыре буквы: «М-А-К-С», была чистая, дистиллированная ненависть.
Макс.
Он обратился в человека, осознавшего, что знакомый ему мир – не более чем мистификация, наведённая галлюцинация, фейк.
Макс. То есть, он не первый раз говорит с этим человеком. Он даже знает, – откуда-то – как его зовут. И имеет по отношению к нему сформированные и ясные чувства. Ненависть. Её-то уж ни с чем не перепутаешь.
Твари. Суки.
В коридоре что-то грохнуло, Макс и бугай синхронно обернулись на звук; Демьян, понимая, что лучше случая не приведётся, от души вложился по скуле, – тёмные брызги сыпанули по стене, из глубин кабинета сдавленно вскрикнула лаборантка – в один шаг придвинулся к бугаю, но тут охранника что-то опрокинуло и унесло, словно бы по коридору пронёсся большегруз и прибрал его с собой.
Не позволяя себе потерять нужные секунды на удивление, Демьян перешагнул через Макса и выскочил в коридор. Бугай неловко возился лицом вниз. Лежал он далеко, метрах в шести.
В том конце коридора, там, где располагалась его камера, лязгнуло, затрещало, звонко рассыпалось, и кто-то невнятно, но запальчиво заговорил.
Демьян мягкими прыжками побежал в другую сторону, поднялся по короткой лесенке, тихо приоткрыл дверь и выглянул.
На полу здесь уложены были двое.
Два охранника, всё в той же форме, лежали параллельно друг другу, рядом; руки их выровнены были вдоль тел, а головы под одинаковым градусом повёрнуты в потолок.
Демьян сглотнул.
Нервно оглядываясь, он двинулся по коридору – запирающие створки были здесь раскурочены и прогнуты в его сторону, словно в них снаружи, от входа, всем своим весом билась стая обезумевших единорогов – пролез в корявую щель заслона, перешагнул через упавшую на пол картину, и тут в лицо ему ударил плотный голос.
– Не дёргаться!
Перед ним стоял широкий, плотный как медведь, мужчина в костюме, с частыми короткими волосами, поседевшими на висках, с цепкими маленькими глазами, мощным подбородком, и видно было, что ходит он в зал, это точно, занимается со знанием дела, а не скачет от тренажёра к тренажёру.
В руках у медведя был карабин. Двенадцатая Сайга.
Демьян знал, что это такое. Если там дробь, то промахнуться с трёх метров в узком коридоре невозможно с любой степенью владения оружием. Этот стрелок точно не промахнётся.
– Они там, – показал себе за спину Демьян, надеясь, что тот отвлечётся. – Там Макс. Нужна помощь! Срочно!
– Стоять! – сказал медведь, и направил ствол прямо в голову. – Стой там. Медленно покажи ладони. Так! Молодец! Теперь заведи руки за затылок, медленно встань на колени, положи одну ногу на другую. Медленно! Очень медленно! Если дёрнешься – выстрелю. Предупреждать не буду. Давай.
– Да я ничего. Я вас здесь подожду. Я здесь. Ваша помощь нужна. Там у Макса проблемы. Внизу.
– Считаю до трёх. Раз. Слышишь? Два.
Позади хлопнула дверь, что-то ударило в раздолбанные створки, и рядом с Демьяном оказалось нечто, во что мозг его сначала отказался поверить, и увидел он это как нагромождение невнятных и рыхлых фигур.
Потом, тягучие мгновения после, сознание, оправившись от первого шока, что-то там подвигало, наложило фильтры, сопоставило с шаблонами и образцами, проинтерпретировало, и он наконец увидел.
Это было настолько невозможное зрелище, что Демьян невольно отшатнулся к стене, повалив стоящую у стены скульптуру измождённого человека. Та печально качнулась и упала под ноги.
Рядом…
Рядом стоял пацан – ну лет шестнадцать, может быть, максимум семнадцать – с прищуренными глазами и тонкими бровями; на голове его топорщились неровно стриженые волосы. Мелкий. Худой. Щуплый.
На плечах он держал парня.
Намного объёмнее его самого. Борова.
Бородатого, рыхлого, с пузом, с мясистыми пальцами и лоснящимся лицом. Килограммов под сто двадцать. А то и больше.
Боров безмятежно улыбался. С толстой губы его тянулась слюна, утыкаясь в неряшливо спутанную бороду.
Но дело было даже не в этом несоответствии хрупкости и силы. Не только в этом.
Проблема была в лице пацана. Оно выглядело маской: неподвижное, без эмоций. Как у того ботана. Лишь ресницы его хлопали вверх и вниз с неестественной скоростью.
Лицо его было маской.
Чрезмерно старающейся быть похожей на лицо.
Говорят, самые жуткие роботы – это те, которые больше всего похожи на людей. Вот, тот случай. На фоне общего правдоподобия какие-то мельчайшие излишне правильные детали превращали всю эту картину в нечто совершенно невыносимое.
– Стоять! – громко сказал медведь и повернул Сайгу на пацана. – Асмира. Опусти его на пол. И ложись сама. Руки – на затылок. Медленно. Без глупостей. Ты меня знаешь. И знаешь, что может быть.
– Ладно, – девчачьим тонким голосом ответил тот.
Так это не пацан! Девка это.
Ясно.
Демьян, пользуясь тем, что ствол направлен теперь не на него, тихонько прижался к стенке. Сделал несколько шагов к выходу.
Девка согласно кивнула, – всё с тем же неестественно невозмутимым лицом – а потом молниеносным движением схватила с этажерки разноцветное яйцо и метнула его.
Мир Демьяна вдруг кинематографически замедлился, и он с равнодушным восторгом проследил, как фаберже, крутясь вокруг своей оси, коснулось скулы медведя, как щека у него эластично вдавилась, искривилась, как через неестественно долгие мгновения он зажмурился, отклонился, опрокинулся, изо рта его вырвалось крошево красных брызг, и только потом, часы и столетия после этого, дуло облегчённо исторгло из себя в потолок взбухший огнём шар.
Грохот ударил по ушам, сверху посыпалась белая дрянь, в коридоре что-то упало.
Демьян отчаянно прыгнул вперёд за девкой, пробежал мимо привалившегося к стене медведя, – тот возился, елозил широкой своей мордой по полу – перемахнул через прилавки, и его вынесло на улицу.
В ночь.
Здесь была ночь.
От пруда доносился хрусткий хохот загулявшей компании.
Где-то в отдалении ритмично ухала музыка.
В лицо Демьяну ударил холодный вкусный ветер.
***
Незнание будущего не освобождает от ответственности за свои решения. Никто не мешал Демьяну позаимствовать у медведя ботинки или пиджак. Но нет. Мысль об этом пришла слишком поздно.
Впрочем, что не делается, всё к лучшему: провозись он с обувью, и вся жизнь его пошла бы по-другому.
Совсем не так.
Демьян вынесся наружу, в промозглый февральский холод, в подсвеченную тревожным светом ночь.
Босиком. В фиолетовой своей пижаме.
Прямо напротив выхода стояло такси; пассажирская дверь его была распахнута. Со стороны пруда доносился частый цокот каблуков: кто-то заполошно, с паническим перестуком, бежал там по скользкому тротуару.
Проезд такси перегораживала та девка. Всё так же на плече её громоздился одутловатый боров, она придерживала его левой рукой; в правой лежал карабин, и она твёрдо выцеливала им в лобовое.
– Э! – с акцентом сказал водитель, опустив стекло. – Чего?
Демьян остановился, соображая, как поступить дальше.
За спиной его ждала лаборатория, а там – какая-никакая, но всё-таки еда, тепло и определённость; да, были здесь свои минусы, но и плюсов, если поискать, наскрести тоже было можно.
В обе стороны тянулась Малая Бронная, приглашающе подмигивающая фонарями, ласкающая светом ночных витрин, обещающая короткую радость свободы.
Слева, в двух минутах ходьбы по направлению к Тверскому, вроде как было отделение полиции; – он как-то чуть не оказался там по недоразумению: был без паспорта и слишком уж активно оглядывался по сторонам, чем и привлёк внимание патрульного – самым правильным, разумным и рациональным было бы рассказать там всё про это выморочное заведение с врачом-садистом, выкачивающем у людей память.
Нужно было решать. Делать ставку. Сейчас.
Демьян глубоко вдохнул, на мгновение зажмурился.
А потом внырнул на заднее сиденье.
Девка, всё так же направляя ствол в водителя, обошла такси с другой стороны, открыла дверь, и уронила своего борова внутрь: голова его больно упала Демьяну на колени. Боров лыбился.
– Выходи! – она махнула карабином.
Демьян замотал головой и сполз ниже. Так, чтобы укрыться под боровом.
Девка посмотрела на Демьяна, – глаза её под часто моргающими ресницами оказались прозрачными и равнодушными – сказала борову что-то требовательно и громко; тот подогнул ноги, и она хлопнула дверью. А потом села спереди.
– Ехай! – показала она рукой водителю.
– Куда, слушай? – спросил он.
– Быстро! Быстро!
Она ткнула стволом карабина в лобовое, там сверкнул скол, и от него поплыла горизонтальная трещина во всё стекло.
Водитель взвизгнул: по-бабски, надрывно, и вдавил газ; машина с пробуксовкой, с вихлянием рванула вперёд.
Голова борова качнулась. Демьян сел повыше и, преодолевая себя, попробовал взглянуть в его глаза, но поймать взгляд ему не удалось: зрачки у борова вяло и расфокусированно бродили, не останавливаясь ни на чём. Лицо его было усыпано мелкими пупырышками пота, и Демьян отпихнул его голову – локтем, а не ладонью – подальше; прижал коленкой к водительскому сиденью.
– В Балашиху ехай, – сказала девка.
– Что? – спросил таксист. – Куда? Да ты! Ты! Чего это? Кто заплатит?
– Ехай! А то вот!
Таксист невнятно выругался. Машина повернула налево, потом ещё раз, и оказалась на Садовом, наполненном огнями даже в это время.
– Включи потеплее, друг, – сказал Демьян. – На ноги.
– Ты кто? – повернулась к нему девка.
Смотреть в её пластиковое лицо было неприятно, и Демьян отвернулся. Рядом, борт в борт, катила полицейская машина. Маячки её были тёмными.
– Демьян. А ты?
– Что «ты»?
– Тебя как зовут?
– А, – сказала она, и на какое-то время замолчала. – Асмира. Главная принцесса.
– Ясно, – как можно вежливее ответил Демьян. – Слушай, Асмира. Куда едем-то?
Он вырвался.
Всё-таки вырвался.
Только что, десять минут назад, он должен был отдать часть своей личности, – всё равно что немного умереть – забыть что-то важное для него… но нет. Хрен вам.
Хрен.
Вам.
Он рискнул.
И выиграл.
– Балашиха, – сказала Асмира.
– А кто заплатит? – жалобным и обвиняющим одновременно голосом снова спросил таксист, но Асмира пихнула ему в плечо стволом, сердито и непонятно выругалась, а потом, без какой-либо паузы, начала вдруг петь: тягуче, гортанно; петь и раскачиваться.
От неожиданности водитель махнул на соседнюю полосу и чуть не саданул полицию, но потом смог удачно пристроиться обратно. Демьян снова сполз пониже.
– Вы психи, что ли? – спросил водитель.
– Ехай, – ответила Асмира, и продолжила песню.
На самом деле, это был хороший вопрос. Включающий в себя большую часть ответа.
Сирена рядом рявкнула. Сердце Демьяна остановилось. Ему было видно, что полиция прибавила и ушла вперёд. Водитель чертыхнулся.
Сидя внизу, на одном почти уровне с потной головой борова, – её пришлось переложить снова повыше, на колени – Демьян слышал, как резкий звук сирены удаляется от них и гаснет.
– Не нам? – спросил он.
– Не, – радостно ответил водитель. – Там мотоцикл. Идиот! Да это девка! С косой! По нечищеной. Всё, тормозят её. Не, уходит! Смотри! Смотри! Ахмо! Вот дура! Ахххахах! Прижимают! Эй! Адрес какой? Говори! Навигатор поставлю. Дура! Щас возьмут! Вот! Вот! Не! Ушла! Ушла всё-таки! Так их! Красссава!
Асмира допела до конца песню, сказала адрес, и затянула – судя по повторяющимся словам – её же. Снова.
Демьян тоскливо вспомнил, что забыл, где живёт.
Нет.
Не забыл.
Эти твари выкачали у него знание об адресе.
Сссуки.
Куда ему податься? Что теперь делать?
Ни паспорта у него, ни денег. Ни одежды. Ни квартиры. Ничего.
Ноль.
Девка с огнестрелом. Психованная. Пристрелит ненароком, вот и вся недолга.
Жиробас этот тоже. Конченый. Сразу видно – имбецил. Лежит и скалится. Касается сальным своим затылком.
Самое мерзкое, что есть – это инвалиды, полоумные и бомжи. Все эти убогие.
Демьян всегда старался держаться от таких подальше. Чтобы не заразиться.
Не-не, всё понятно.
Заразиться – в широком смысле. Неудачей. Несчастливостью. Невезением.
Когда находишься рядом с такими вот… как бы сказать… с такими вот лузерами, то словно бы берёшь на себя часть их неудачи, она падает на тебя. Ты как будто говоришь судьбе: окей, это нормально, да, я рядом с ними, ну и что? они такие же, как и я. «Такие же? – ехидно переспрашивает судьба, – нормально?», и впендюривает что-нибудь адское. Сопоставимое с их состоянием.
Правила жизни просты, и потому эффективны. Не сдавайся, не верь правилам, бей первым, и держись подальше от убогих.
Вот и всё.
Этого достаточно.
Более чем достаточно.
Нужно сделать так. Подкараулить подходящую возможность. Когда она отложит Сайгу. Взять. Припугнуть.
Что дальше?
Демьян пробовал крутить в голове разные варианты своего будущего, но без денег, без нормальной одежды, без паспорта они не желали выстраиваться ни во что вразумительное.
Асмира продолжала петь, раскачивая собой пассажирское кресло. За окном уже растянулся унылый, засыпанный серым снегом Измайловский лесопарк. С дороги внутрь него изредка уходили тонкие тропы. Демьян мельком удивился тому, что кто-то ходит зимой в лес: зачем? для чего? Маньяки какие-нибудь, наверное. Слёт маньяков там у них. Отчётно-перевыборная конференция.
– Сколько показывает? – спросил Демьян.
– Десять минут, – ответил таксист. – Вы бы это… Можно потише? Дадите деньги, так?
– У меня нет, – сказал Демьян.
Асмира продолжала петь, ни на что не обращая внимания.
– Я весь день, – сказал таксист. – С той ночи ещё. В минус получится, так? Дайте тысячу хотя бы.
– Да нет у меня ни копья, – сказал Демьян. – Сам босиком сижу.
– Что за смена такая! – сказал с отчаянием таксист. – Моя мне говорила. Не нужно ехать. Останься. Поспи. Нет. Не послушал! У меня дочки. Две. Три и один с половиной. Я тут для удовольствия езжу, так? Шестнадцать часов, так? А? Хотя бы на еду заработать. И маме послать. Стекло разбили! Вон скол какой! Как я верну теперь Исмаилу? Это тысяч двадцать ещё! А? Что за люди-то!
– Извини, брат, – сказал Демьян. – Было бы что, дал бы. Обязательно.
Таксист не ответил.
Так, под протяжные песни, в унынии и безнадёжности, докатили они до серых, продутых ледяным ветром улиц Балашихи. Завернули в плохо чищеный переулок, проехали мимо заваленной по самый верх мусорки. Протиснулись рядом с занесёнными снегом машинами, стоящими, похоже, на своих местах ещё с осени, и не факт, что с этой.
Такси остановилось у серого дома с зелёным фундаментом. Газовая жёлтая труба опоясывала стены. Входная дверь подъезда была улеплена разноцветными, шевелящимися на ветру бумажками.
Сумрачный вид этой беспросветности напомнил Демьяну, что он очень хочет есть. И спать.
– Приехали, – хмуро сказал водитель. – Выходите.
***
Самое главное – это инвентаризация.
Так ему нравоучительно и одновременно с невысказанной просьбой выговаривала Лида, – господи, из каких доисторических, неправдоподобных времён это воспоминание? – бликуя в сумраке подсобки плоским своим лицом, норовя нечаянно задеть за колено, засмеяться любому его слову. Нужно, говорила она, ответственно и точно подсчитать всё, что есть на складе. Всё, до самой маленькой коробки. До последней банки. До плитки шоколада. Только так можно выполнить месячный план. А месячный план – это что? Правильно. Это премия.
Но план, как знал Демьян, не обязательно должен основываться на математике. Как и инвентаризация.
Часто ощущение в груди сильнее подсчётов, а импровизация лучше графиков, расписаний и смет.
В его же случае провести опись вообще несложно. У него нет ничего.
Ничего.
Квартира находилась на втором этаже.
Демьян, выбирая места почище, поднялся вслед за Асмирой – боров всё так же висел у неё на плече – по лестнице: стены облуплены, исписаны, в углах чернеет что-то органическое, лампочек нет. Ноги его вмиг окоченели.
Перед дверью Асмира потихоньку, как младенца, опустила борова на пол, потом вгляделась в его лицо и тронула заросшую щёку пальцем. Боров никак не отреагировал. Она достала из кармана ключ, поковырялась в двери, и распахнула её. На лестничную площадку вывалился застоявшийся густой воздух. Демьян закашлялся.
Внутри оказалось что-то вроде притона бомжей, вхлам разнесённого кассетным боеприпасом; подъезд по сравнению с квартирой выглядел вылизанной до стерильности лабораторией.
Со стен свисали лохмотья обоев непонятного цвета, в зале взбухли пригорки, оказавшиеся заваленными всякой дрянью креслом, столом и диваном, на полу – мусор до колен: посуда, пакеты, выцветшие упаковки от бытовой техники, календари, книги, фотоальбомы, самая разнообразная одежда, провода, барабан, зеркало, статуэтки, газеты, книги, ёмкости из-под бытовой химии. Магазинная корзинка. Несколько поставленных друг на друга кирпичей. Остов от велосипеда. По центру комнаты была расчищена тропинка. У окна пол тоже был относительно свободным, словно у кого-то хватило сил только на уборку лишь этого небольшого участка.
Асмира в несколько широких движений стряхнула цветастое барахло с кресла, переставила его на чистое место, подвела туда борова, усадила, а потом села перед ним на корточки.
– Жосур, Жосур, – позвала она, и приложила его руку к своей щеке.
Стала говорить что-то неразборчивое. Боров молчал. Улыбался. Глаза его смотрели в никуда.
Демьян, преодолевая себя, прошёл по тропинке в кухню, заглянул в ванну, осмотрел коридор: вся стена рядом со входной дверью была забрызгана чем-то подозрительным. Будто красную краску – Демьяну не хотелось даже мысленно произносить слово «кровь» – набрали в рот, а потом резко дунули.
Он сел на корточки. Потом решился, и потрогал. Ничего. Надавил сильнее. На пальце остался слабый отпечаток.
За последнее время его запас эмоций поиздержался, поэтому Демьян просто посидел, глядя на брызги. Сюда словно бы разгрузился полный мусоровоз, но жители вместо уборки предпочли просто проложить дорожки из одной комнаты в другую. Как муравьи. Здесь, в этом инфернальном месте, могло произойти что угодно.
Тоска.
Сейчас бы пробежаться по листу поединков, посмотреть коэффициенты, выбрать подходящего аутсайдера, поставить на него…
Тоска и беспросветность.
– Чья это квартира? – спросил Демьян.
Асмира не ответила. Она сидела перед боровом, и пристально смотрела в его лицо. Потом встала, закинула карабин за спину, и мерным шагом пошла на Демьяна. Ему пришлось посторониться: сморщившись, закрыв глаза, он вступил в мусор на краю тропы.
Асмира стала петь. Протяжно и печально.
Она пела, шагая, как солдат, по тропинке: мерно, без эмоций, будто бы исполняя службу.
Шла из комнаты в кухню, потом в коридор, и снова в комнату; перед боровом она замирала, размашисто поворачивалась, и отправлялась на следующий круг. Выглядело всё это как развод караула на индо-пакистанской границе, но во вселенной «Ходячих мертвецов».
Демьян, чувствуя слабость, расчистил себе, как мог, место на кухне, – окна здесь были заклеены жёлтыми газетами – набросал на пол относительно чистого тряпья, замотал окоченевшие ступни старым свитером, и закрыл дверь, приперев её изнутри парой стульев, но уже через несколько секунд его импровизированная крепость была взломана: Асмира просто вынесла дверь, осмотрела пространство пустыми глазами, развернулась, и продолжила свой марш.
– Эй! – сказал Демьян.
Пение Асмиры: медитативное, морочащее, то удалялось, – когда она доходила до своего борова – то набирало силу. Улечься, поспать и забыть про голод, как хотел Демьян, никак не выходило.
– Хватит! – крикнул он ей в спину. – Заткнись уже!
Можно было бы завалить её. Наверное. Ударить. Чтобы перестала мельтешить, появляться раз из раза с назойливой своей песней; Демьян вспоминал пластиковое её лицо, и откладывал этот план на будущее.
Карабин.
Вот что было важно.
Это было самым важным на данный момент.
Он добудет карабин. И уже тогда, с позиции силы, решит, что ему делать.
А сделать предстояло порядочно.
Борова с девкой можно отправить на улицу, пусть просят подачки, зарабатывают. Надо ведь им всем на что-то жить? Или можно продать их в лабораторию… Лабораторию!
Вот.
Добрым словом и карабином можно добиться много большего, чем просто добрым словом, поэтому следует взять Герхарда Рихардовича за жабры, встряхнуть, и пусть он расскажет ему все свои секреты. А вот тогда… тогда, имея на руках всю информацию по управлению памятью, он и заработает. Или просто продаст информацию об этой конторе. Миллионеру какому-нибудь. Депутату.
Да.
Но для начала – дробовик.
Это первый пункт плана.
А дальше посмотрим.
Желание есть у Демьяна угасло, обратившись в один из пунктов списка отложенных дел; переводить это отвлечённое ощущение в практическую плоскость – поискать на кухне еды, например, – он не собирался из-за осознания того, что сидит он в центре помойки, заваленный старьём и объедками. Это заставляло широко открывать рот и шумно дышать.
Демьян закутался в ворох тряпья рядом с холодильником, – посмотреть, что там есть, он не решался – пристроился, примостился, усилием воли не обращая внимания на марширующую по этой свалке девку; холодильник тут вдруг ожил, уютно и по-домашнему завибрировал, загудел, заговорил. Демьян в ответ на это несуразное бормотание закрыл глаза, задавил суматошные обрывки мыслей, расслабил лицо, и провалился тут же, без промежуточной дрёмы, в беспокойный, липкий и тяжёлый сон.
***
Гравитация снов может морочить, давать надежду, воодушевлять восторгом полёта, но всегда, неотвратимо принуждает она к падению; разве не в этом её предназначение: приземлять?
Снова Демьяну примнилась доска; снова всего его пропитало насквозь явное знание, что не вспомнится ему по пробуждению ни сама эта иллюзорная грёза, ни то, что являлась она ему в далёком уже детстве годами, долго, еженощно.
Зачин сна, как правило, был одинаков. Домогающееся быдло, беспричинная тревожная суета, и чуется уже близкая драка, и не драка даже, а просто избиение, унизительное, обидное, глумливое… толчки, оскорбления, смех, но вот Демьян ловко достаёт из своевременно соткавшегося рюкзака доску: ту, из «Назад в будущее», ховерборд, подкладывает, подгребает руками, двигает телом. Вперёд, вперёд. Но скорость слишком мала, он еле движется, и только тупое изумление нападающих спасает его от первого удара, первой гнусавой фразы с претензией. Гопота аморфно возится, безликие их фигуры переглядываются, словно уговорившись начать ловить его лишь тогда, когда будет уже поздно.
Демьян цепко стоит на доске.
Та трепещет. Рыбой.
И вот, наконец, он начинает уходить от них, и грудь его полнится хрустальным воздухом, раздувается от восторга, всё в нём вибрирует и мерцает: торжественно, гулко. Музыкально.
Лица хулиганов искажены.
Этот момент нравился Демьяну больше всего.
В эту секунду он обретал новое качество. Возносился. Обращался в сверхчеловека.
Не такого, который карает или несёт неотвратимую справедливость. Нет. Он становился недоступным сверхчеловеком.
Неуловимым.
Никто не может теперь достать его, навредить ему.
Наоборот, он выше всех. Он вне досягаемости. Он смотрит на них, на людишек, на мелкий этот сброд, и решает, остаться ли здесь или унестись – куда заблагорассудится. В любое место. Созерцать ландшафты с недоступных человекам ракурсов.
Он улетает.
Смотри-ка, только что он был лёгкой уличной жертвой: подходи, говори в нос, выворачивай карманы, ехидно осведомляйся, знает ли хоть кого-нибудь с раёна.
А тут раз – и всё. Он наверху. Смотрит на деформированные ужасом и восторгом физиономии. Парит. Вольно и управляемо крутит пируэты, проскальзывает над головами, презрительно и обидно смеётся.
Человек-неуловимка.
Он взлетел, воспарил с помощью хитрого трюка. Победил их.
Дальше, как правило, сюжет разваливался и не имел особой осмысленности: его носило у крыш серых домов, и сердце ёкало каждый раз, когда требовалось по сюжету соскальзывать с ребра кровли вниз: а что, если в этот раз не получится? но получалось; он парил меж деревьев, проводов, столбов. Парил, однако, он с каждым мгновением всё более неуклюже, нескладно… доска неустойчиво и валко моталась, а внизу уже порядочная высота, и не так страшны хулиганы, как кажущееся неизбежным падение… его бросало в сторону, в другую, ховерборд подворачивался, качался, как плоский тренировочный поплавок под водой, рвался вверх, из-под ног, Демьян выбрасывал в сторону скрюченные пальцы с надеждой ухватиться.
Падал.
Падал, понимая, что на самом деле никуда он не улетел, что его продолжают поджидать внизу, и хотят они расквитаться за секундное его торжество, стереть его, уничтожить, втоптать, и никакой он уже не неуловимка, а скрюченный от ужаса мальчик, сидящий голышом на мокром кафеле бассейна, замерший, окоченевший, забывший, как убегать.
Он просыпался.
Дышал.
Дышал.
Позже, когда мать вошла в рутинный ритм лечения отца, когда не случались уже у неё авральные полуночные процедуры, в смысл которых Демьян боялся вникать, она отдала его в плавание, – бассейн был в квартале от дома – и густо стали накатывать ему ночами сновидения, в которых он пытался уйти от преследователей теперь уже кролем: технично подгребал кистью, потом предплечьем, но выходило у него смехотворное, жалкое движение, ничуть не удаляющее его от триумфально матерящейся гопоты.
Его цапали, жали к земле. Склонялись мордами. Скалились.
Он, обнаруживая себя сидящим на мокрой кровати, хватал ртом воздух. Тёр зачем-то виски. Раскачивался. Будто движения эти, магические в своей простоте, как-то способны были помочь.
А в шестом классе, когда он уже освоил боксёрскую стойку, когда раздобыл денег на первые свои перчатки, всё изменилось.
Он уже не летал.
А удлиннялся.
Резиново выстреливал вверх эластичными и подтанцовывающими ногами, дотягивался до семенящих внизу фигур и мял, а потом бросал их вбок, отшвыривал, укладывал рядками на крыши, размашисто шёл через пятиэтажки, через деревья, по-над трамвайными ломкими проводами.
Смеялся, не меняясь в лице. Гулко, далеко. Торжественно. Направленными воздушными кольцами.
Сейчас всё вернулось. В ту первую версию, словно не было после неё ни плавания, ни бокса. Словно кто-то хищно хапнул целый пласт его иллюзорной ночной жизни, выдрал из сердца и бросил оземь.
Демьян, тоскливо балансируя на неуправляемой, вихляющейся доске, смотрел вниз, и видел сидящего на кушетке Герхарда Рихардовича, нацепившего тёмные очки, вооружившегося светящейся ручкой, и держал тот на коленях шлемофон с хоботом из рекламы, нежно оглаживал его как кота, но смотрел при этом вверх, на Демьяна, смотрел строго и обличающе, словно должен был Демьян ему денег.
Во рту у него проскочили электрические кислинки, как от батарейки на языке.
Кто-то уверенной рукой провёл по струнам.
Доска выскользнула.
Демьян бросил к ней руку.
Сердце его отчаянно ухнуло.
Он чувствовал, как реальность вокруг него сыпется старой облицовочной плиткой, а за ней – труха, тлен и морок.
Унылая явь.
***
В споре с женщиной можно выиграть лишь битву, но не войну; чем раньше это удаётся понять, тем меньшее разрушительными окажутся последствия.
Проснулся он так же: разом, рывком. Сел. Сразу всё вспомнил: Герхард Рихардович, Макс, фаберже, таксист, боров, помойка.
Карабин.
Карабин!
Демьяна потряхивало от холода: видимо, ветром приоткрыло форточку, и в неё на подоконник намело снега. Наверное, ночью он неосознанно кутался в тряпьё, потому что оказался погребён под цветастыми когда-то, а сейчас блёклыми юбками, свалянными в ветошь свитерами, сально отливающими пиджаками.
Было тихо, неуютно и сумрачно.
Демьян встал, захлопнул форточку, огляделся, с сомнением поворошил ногой одежду, и на цыпочках вышел в коридор.
Асмира лежала здесь, на груде утоптанных в однородную массу тапочек. Лицо её потеряло пластиковую недвижность и обрело нормальную человеческую мимику, зрачки под веками резко двигались: наверное, она видела сон. Она часто дышала и механически дёргала ногами, словно продолжала свой нескончаемый марш.
Карабин валялся рядом. Демьян взял его, отщёлкнул длинный магазин: в нём было два охотничьих патрона.
Боров тоже спал. Прямо так, сидя в кресле. Толстая шея его не давала упасть голове, и сидел он почти прямо, как тибетский фарфоровый божок, довольный жизнью. Лицо его глянцево отсвечивало влагой, изо рта ртутной проволокой протянулась и застыла на бороде струйка слюны.
Под локтем у него было зажато что-то серое: то ли подушка, то ли пирамидка, а может, что-то из одежды. Где-то он это подобрал, где-то здесь, в этом мусоре.
Сонное царство. Мёртвое царство.
Девку нужно было связать. Или пристегнуть чем-нибудь к батарее. Мало ли. Вдруг сверхвозможности её восстановятся с пробуждением.
Демьян прошёлся по комнате, выглядывая в пёстром тряпье что-нибудь подходящее: верёвку, ремень, и наткнулся взглядом на лоснящийся, инопланетный здесь, благородно надувший свои бока кожаный саквояж.
Внутри обнаружился цветастый термос с широким горлом, а под ним – россыпь инсулиновых шприцов.
Термос набит оказался колотым льдом вперемешку с упругими желейными шариками; все они были разных размеров: от булавочной головки до виноградины, с мутью разных цветов внутри. Некоторые словно бы слиплись друг с другом в объёмные макеты молекул из школьного курса. Под пальцами шарики приятно похрустывали.
Демьян отнёс добычу на кухню, осмотрелся, засунул саквояж с карабином под тряпьё, в котором спал; туда, поглубже. Потом не выдержал, и раскрыл шкафчик над плитой; оттуда вниз упал упитанный глянцевый таракан. Демьян отскочил в сторону, задел грязную кружку, та врезалась в стену и рассыпалась с громким щелчком.
В зале протяжно замычали.
Боров сидел всё в той же позе, но глаза его были открыты.
– Привет, – сказал Демьян, невольно пользуясь притворной манерой, в которой принято общаться с детьми. – Что это у тебя?
В руках у борова была игрушка непонятной формы, и он старательно наминал её пальцами. Протянул к Демьяну, а потом – наверное, испугавшись, что тот заберёт – дёрнул обратно, прижал к щеке.
– Овкат, – сказал боров.
– Что?
– Овкат. Овкат!
Боров насупил брови, забыв убрать с лица улыбку. Поднялся.
– Сиди тихо, – сказал Демьян, и отступил обратно в кухню. Поближе к карабину.
Боров лунатически направился за ним, потянулся к шкафчикам, распахнул их, и начал вытягивать оттуда содержимое, трясти, открывать коробки и упаковки, засовывать внутрь лапу. Нашёл пачку макарон. Громко захрустел. Банки, звеня, падали на плиту и стол. Вытащил пачку крупы, стал сыпать, причмокивая, в рот; зёрна застревали у него в бороде. Игрушку он при этом прижал к рыхлому своему боку.
– Дёма! Жосур!
Демьян обернулся.
Девка привалилась к стене рядом с ванной, лицо её было бледным, хотя глаза странным образом горели; наконец в ней проявилось хоть что-то человеческое, и Демьян даже почувствовал нечто очень отдалённо похожее на жалость.
Но всё-таки её нужно было связать.
Боров, дожёвывая крупу, обернулся. Шагнул к ней.
– Жосур! – снова сказала Асмира.
Голос её прерывался, словно каждое слово давалось ей с огромным трудом. Боров подошёл к ней, а потом вдруг взял, и засунул свою лапу через горловину её кофты внутрь. Демьяну было видно, как он жмякает там ладонью.
Асмира замерла.
– Жосур? – спросила она.
Боров улыбался и продолжал жмякать. Асмира посмотрела на Демьяна. Во взгляде её была смесь обиды, радости и смущения.
– Так, – сказал Демьян.
– Жосур, – она повернулась к борову. – Это я, Асмира. Я тут, с тобой! Мы вместе!
Боров не отвечал. Из уголка губ у него текла слюна, цеплялась за волоски и падала каплями вниз.
– Валите отсюда, – сказал Демьян. – Живо. Пока не огребли.
– Уходи! – сказала ему Асмира и замахала руками. – Иди, иди!
– Что? – спросил Демьян.
– Уходи! Туда, туда!
– В комнату, что ли?
– Улица, улица! Туда! Иди!
– Какая улица? – сказал Демьян. – Охренели, что ли?
– Пожалуйста! – сморщилась Асмира, собираясь, кажется, плакать. – Улица! Пожалуйста!
– Валите сами, – сказал Демьян. – Вы чего это?
– Жосур, – сказала Асмира. – Ты, наконец, вернулся. Я ждала. Ждала!
Боров не выпускал руки из её кофты. Щерил зубы. Она улыбнулась.
– Вы эти свои игры… – начал говорить Демьян, но девка вдруг зыркнула на него, зло и яростно сверкнула узкими своими глазами, зашипела; Демьян обмер: так резко поменялось её лицо.
– Иди! – сказала она, раздувая ноздри. – Иди!
– Куда? – сказал Демьян.
Связать её надо было, вот что. Обмотать, обездвижить.
Асмира аккуратно вынула пухлую руку борова, опустила её вниз. Боров жалобно заныл.
– На улицу иди! – закричала она. – Уходи!
Потом присела, не сводя с Демьяна взгляд, взяла в руку первое, что попалось, – это оказался жестяной чайник с оторванной вилкой и раззявленными в сторону проводами – и сделала шаг.
Демьян попятился. Под ногой он чувствовал карабин.
– Без обуви я, – сказал Демьян, прикидывая варианты: прямой справа, и короткая серия, пока не упадёт; а может, просто достать Сайгу.
Асмира резко шагнула и ударила чайником рядом с его головой, по прислонённой к стене двери. Та хрустнула, постояла, качаясь, и упала, задев углом подоконник.
Демьян уже двинул корпусом, оставалось только передать кулаку импульс для удара… но в последнее мгновение остановил сам себя.
– Ладно, – сказал он. – Придурки. Ждите, за вами придут. Скоро. Чао.
Он проскользнул мимо психов в прихожую, вдохнул, как перед нырком на глубину, сгруппировался, и вышел наружу.
***
Неважно, выше ты или ниже предубеждений; полюса, равноудалённые от норм, одинаково несут в себе свободу: будоражащую, опасную, захватывающую дух.
Пол в подъезде был холодным. Ледяным.
Демьян встал на цыпочки. Попрыгал, пробуя согреться, но вместо этого стал задыхаться.
Внизу хлопнула дверь, потянуло холодным воздухом, и Демьян замер. Потом, не думая, понёсся наверх мягкими и бесшумными прыжками. Под ним, там, внизу, на лестничных пролётах, кто-то шаркал, медленно и натужно.
На площадке пятого этажа были только четыре двери, и вертикальная лестница, ведущая на чердак. Демьян залез на пару перекладин, толкнул люк. Он оказался заперт.
Шаги приближались.
Не зная, что делать, он распахнул электрический щиток, отгородился дверцей от реальности, и всунул внутрь руки. Просто держал их там, рядом с перепутанными пыльными проводами.
– Ты кто? – раздался за спиной у него старческий голос.
– От вас заявка по интернету была? – бодро спросил Демьян.
– Какого ещё тырнету? А ну, иди отсюда!
– Да я электрик, – сказал Демьян. – Мне тут проверить надо. Видите?
Он подцепил пальцами фиолетовую свою пижаму, надеясь выдать её за униформу.
Бабка смотрела на его ноги. Это была низкая старуха в потрёпанной шубе и коричневом платке.
– Пошёл! – крикнула она ему в лицо неожиданно сильным, поставленным голосом. – Я сейчас участковому! Повадились закладки совать! Щас загремишь!
– Да я интернет, – сказал Демьян.
– Я тебе дам тырнет! – громко закричала старуха, замахнулась, а потом стала колотить в ближайшую к ней дверь. – Людок! Людок! Открывай! Звони Петровичу!
– Не надо Петровичу, – сказал Демьян и обогнул возможно дальней дугой старуху. Она продолжала колотить. – Я иду уже.
– Вот и иди! – крикнула она. – Обколются и ходют!
Демьян, тщательно выбирая места, куда поставить ногу, спустился по ледяным ступенькам на первый этаж. С надеждой прислушался.
Но надежда не оправдалась.
Медленно, торжественно, монументально, как в трейлере боксёрского матча, из-за лестницы появились две старухи, одинаковые с лица: руки они – одна в шубе, вторая в истёртом до призрачности халате – скрестили, и смотрели одним на двоих взглядом. Презрительным, с гонором.
Твари такие.
– Ну! – сказала та, что в халате.
Демьян вздохнул, нажал на кнопку, дверь запищала.
А потом захлопнулась.
Уже за ним.
Ему открылось тусклое утро: мерцающий искусственный свет уставшего фонаря, протоптанные в разных направлениях тропинки, вросшие в сугробы машины.
Пятачок перед подъездом был припорошён вчерашним снегом и сегодняшней шелухой от семечек, укрывшей расплющенные бычки. Где-то наверху, за спиной, хлопнула дверь, там невнятно заговорили, пошагали, и Демьян решился. Большими скачками, стараясь никуда не вляпаться, он понёсся к следующему подъезду. Подёргал дверь. Закрыто. Побежал дальше.
Ноги горели, лёгкую лабораторную пижаму насквозь продувал ветер. Сильно хотелось в туалет.
Впереди образовались люди: это была женщина, она вела закутанную по самую макушку девочку. Демьян развернулся. Делая вид, что вышел на пробежку, художественной поступью он рванул назад. К дороге, к гудкам и шуму.
Пробежал мимо тётки в сером платке, – та сопроводила его долгим взглядом, а напоследок плюнула в спину – и остановился перед дорогой. Здесь нашлось безжалостно разделанное голенище от войлочного валенка. Демьян поднял ворсистый этот кусок, отряхнул, подул, – воздух тут же обращался в пар – и встал на него пятками; ноги уже почти ничего не чувствовали. Несколько человек суетливой утренней походкой, мало обращая внимания на окружающее, прошагали рядом.
Стоять на месте было тяжело. Ступни побелели, мочевой пузырь шевелился остро и больно. Демьян помялся, зажимаясь, а затем поскакал вдоль дороги, плохо понимая, что вокруг него.
Пробежал мимо остановки, не глядя ни на чёрную шевелящуюся толпу, ни на размазанные огни автобусов; далее обнаружились мусорные баки, а за ними – «Пятёрочка». Демьян свернул за угол.
Здесь тёмным пятном выделялась из заснеженного фона рампа для разгрузки, подъезд к ней был расчищен; Демьян пробрался между сугробом и утопленной в окурках мусоркой, оттянул штаны и направил струю подальше в снег, но через пару секунд остановился.
Засмеялся.
Засмеялся хрипло и громко. Самозабвенно, взахлёб.
Поднял голову вверх: серое утреннее небо над ним было исчерчено патиной тонких веток, а выше, там, над ветками, кометами проносились в разные стороны воробьи: свободные, говорливые, лёгкие.
Демьян задрал штанину. Подставил ногу.
Струя покатилась вниз, ногу окутал пар; Демьян вытянул вторую.
Покрутил ступнёй. Осторожно пошевелил пальцами.
Хохот не отпускал.
Горячий поток щекотно и мягко обвивал его ноги, одну за другой.
Грел. Оживлял.
Демьян снова поменял ногу.
Он чувствовал, как трясётся его спина, как спазмами сводит горло, как лёгким хочется, чтобы продолжать смех, жадно хватать колючий воздух. В голове было легко, и поэтому всё, что он делал, – не по правилам – получалось правильно.
Ноги постепенно начали приобретать нормальный цвет.
– Чё ржём?
Демьян обернулся. С рампы на него смотрел мужик в сером фартуке. В пальцах у него была сигарета. Мужик ударил спичкой о коробок, взял огонь в кокон ладоней, склонился, втянул в себя дым, задержал его внутри, закрыл глаза, а потом через уголок губ выдул наружу.
– Да я тут, – сказал Демьян.
– Вижу. Другого места не нашлось?
– Это… Холодно. Я без обуви.
– Морж?
– Чего?
– Продал, что ли? Ты ещё почку продай.
– Да не. Я это. Ваш я. В «Пятёрочке» тоже.
– Бывает, – равнодушно сказал мужик и щелчком запулил спичку в космос.
За спиной у него, в тёмном зеве подсобки, видны были стеллажи, уставленные коробками.
– Есть что-нибудь из еды? – спросил Демьян. – Пожалуйста.
– Вали давай.
– Дай хотя бы шоколадку.
– Вали, сказал.
– Я не ел уже давно.
– Бывает. Иди отсюда. Щас охрану позову.
– Есть что-нибудь человеческое у тебя? Видишь же! Я тут окоченею! Вот лягу, и все! Сдохну! На твоей совести!
Мужик не ответил. Он стоял, задумчиво глядел в шевелящиеся ветви и, придерживая окурок двумя пальцами, сильно и часто всасывал дым.
– Если бы не аутсайдер, – Демьян отвернулся и стал смотреть на усыпанный шелухой снег. Говорил он вполголоса, для себя словно. – Не надо было ставить на него. Но там кэф такой… Рискнул. Да! А что? Если не рисковать, то и не получишь ничего! Никогда! И потом эти… Ботаны эти… А сейчас психичка. Песни поёт… Без лица. Она… Дай хоть что-нибудь, а? Хоть кусок хлеба? Всегда ведь есть что-то.
– В последний раз тебе говорю, – ответил мужик. – Ох. Ра. На.
– Я могу работать, – сказал Демьян. – Перенести что-нибудь. Разгрузить. Что нужно. Всё сделаю. Просто скажи. Перетаскаю. Инвентаризацию могу.
– Да ты достал уже, – сказал мужик.
– Или поменяемся, – осенило вдруг Демьяна. – У меня…
– Нет у тебя ничего, – сказал мужик. – Вали отсюда.
– Нет, есть, – запальчиво возразил Демьян. – У меня есть! Карабин! Сайга двенадцать! Рабочий! И два патрона есть! А? Я карабин, а ты еды? С патронами! Давай?
Мужик мрачно посмотрел на Демьяна, ткнул окурок в стену, бросил его вниз, и скрылся у себя в сумраке.
Демьян, будто бы им вдруг двинула неизвестная сила, шустро забрался на рампу, и лунатически вошёл внутрь. Осмотрелся. Сунул руку за ящики, потянулся пальцами. Пошарил. Натолкнулся на гладкое и прохладное. Уцепил. Вытащил в два приёма шоколадки и банку энергетика. Прижал к животу.
– Этот? – услышал он близкий голос. – Ну-ка положи.
Грузчик вернулся и теперь смотрел на него вместе с жирдяем; в руках жирдяя была резиновая палка.
Демьян взглянул на шоколадку.
Вязкая апатия коснулась вдруг его ватным бесчувствием; обессилела, высосала часть жизни. Иногда такое случается в бою. Просто останавливаешься, опускаешь перчатки: что я здесь делаю, зачем всё это? И принимаешь удар одни за другим. Падаешь. Лежишь, закрыв глаза.
Он осторожно поставил добычу на полку. Показал ладони.
– Твоё? – повернулся охранник к грузчику, тот с некоторым усилием помотал головой. – Опять неучтёнка. Ну-ка, иди сюда. Подойди, сказал. Бомжатина.
Демьян отступил на свет улицы, стараясь не поворачиваться к жирдяю спиной. Спрыгнул с рампы.
– Я в «Пятёрочке», – сказал Демьян, стараясь, чтобы голос его предательски не оборвался посередине фразы. – Я не бомжатина…
– Ты поговори, – сказал жирдяй.
– Они такое умеют… Без лиц ходят… И поднимать могут сколько хотят. Если я узнаю… – Демьян почувствовал, как жизнь его снова возвращается, наполняет теплом и смыслом, будто его сняли с паузы, тормозившей отчего-то мысли и движения. – Когда я узнаю… Не обижайся тогда! Ясно? Приду к тебе! Приду! Это щас я! А потом будет по-моему!
– Да он шизанутый, – сказал жирдяй мужику, и хлёстко ударил палкой по стене. – Считаю до трёх, понял? Раз. Два.
Демьян заплакал: вдруг, сразу; слёзы неконтролируемо потекли по щекам. Плакал он беззвучно. Не опуская голову. Он стоял и смотрел в лица этих людей, и не видел их. Вместо лиц были только размытые пятна.
Размытые пятна.
Не сдаваться!
Не сдаваться!
Не опускать перчатки!
Не вышло тут – не страшно. Он не даст себе скрючиться здесь, на неухоженных этих улицах, в подворотнях.
У него впереди ещё много чего. Много обязанностей. Много долгов. Нужно раздать их: Герхарду Рихардовичу, Максу, ботанам. Всем. Всем. Лаборатории этой. Все получат то, что должны получить.
Он развернулся, расправил дрожащие плечи и пошёл прочь.
Ворот пижамы, промокший от слёз, одеревенел и стал натирать ему шею.
Ноги ничего не чувствовали. Он дошёл до угла.
– Эй! Давай сюда.
Он обернулся. Мужик держал в руках несколько свёртков. У жирдяя рядом было недовольное лицо. Демьян побрёл обратно. В груди его горело.
– Это просрочка, – сказал мужик, и протянул свёртки: блистер с нарезкой сыра, затянутую в пластик улитку с корицей, и твёрдую как мрамор булку. – Нормально.
– Спасибо.
– Не реви.
– Спасибо.
– Не реви, понял? Никогда не реви!
– Спасибо.
– Ты понял или нет?
– Да понял я. Понял!
– Щас. Стой тут.
Мужик развернулся и ушёл обратно. Жирдяй презрительно смотрел на Демьяна, похлопывая палкой о ладонь. Молчал.
Через несколько секунд мужик появился из сумрака двери; в руках он держал раздолбанные ботинки. Шнурки жалобно свисали с них вниз.
– Бери и вали. Чтоб не видел больше.
Через минуту Демьян сидел прямо на снегу и натягивал на себя ботинки; они оказались малы. Мимо него прошла тётка, стараясь не глядеть в его сторону. Рядом с Демьяном весело прыгали воробьи. Сунулась грязная собака, но он отпихнул её пятернёй. Наконец обулся, встал, хищно порвал на две части улитку, запихнул половину себе в рот и принялся жевать: не разбирая, вместе с кусочками полиэтилена.
***
Мир, определённо, несправедлив. Ехиден с подстёбом. Лучше было бы Демьяну расстаться вот с этим воспоминанием: тем, где старухи, где жирдяй с палкой, где выпрашивание у грузчика еды. Забыть бы. Но нет. Вместо этого память его истончилась до прорех именно в том своём месте, где хранился домашний адрес, и кто знает, что они там ещё, в лаборатории в этой, выкачали у него из головы.
– Я боюсь, – сказала Асмира.
Она стояла за открытой дверью, но не отходила в сторону, не пропускала. Демьян отдал ей в руки огрызок булки, – Асмира, не глядя, отложила его на полку – протиснулся сбоку, сел на хлипкую тумбочку. Медленно снял ботинки. Пальцы так и остались согнутыми.
Асмира захлопнула дверь. Встала рядом. Она покачивалась, лицо её было бледным.
– Всё уже? – спросил Демьян.
Он поднялся, проковылял по тропинке в ванну, – отчего-то вспомнился ему детский анекдот: кажется, про извечно безмятежного поручика Ржевского, скрежещущего по полу нестрижеными своими ногтями – развернул кран. Включил горячую. Сел на бортик.
– Можно, я побуду здесь? – слабым голосом спросила она.
– Будь, – сказал Демьян, и перекинул ноги внутрь, подставил под струю.
– Его нет, – сказала Асмира. – Я думала, что вытащу его. А это не он.
– Бывает, – сказал Демьян.
Пальцы, наконец, начало пощипывать. Он сделал чуть прохладнее.
– Мы из Хужайли, – тихо сказала она. – Оба. Семья его была против, потому что мы бедные, а они богатые. У него отец зубной врач. И моя против. А он сказал, что это ничего не значит. Понимаешь? Это ничего не значит. Не значит! Понимаешь?
– Как ты смогла его утащить? – спросил Демьян. – Откуда у тебя такие силы? Это из-за лаборатории? Они там что-то с тобой сделали?
Пальцы помаленьку стали разгибаться.
– Он в Россию уехал, – сказала Асмира. – Учиться. В мединститут. Его нет полгода. Полгода. А мне не сладко. Тяжело мне! Все смотрят. Прутами бьют. За волосы четыре раза. Или больше. И обрезали их. А потом ещё обмазали. Дома запирали. А работу-то нужно делать! Успевать! Ещё что-то плохое, но я уже не помню… Хотели, чтобы я его забыла. Забыла чтобы. Понимаешь?
Демьян не ответил. Большой палец на правой ноге совсем выпрямился. Как новенький. Хорошо.
Он протянул ноги дальше. Так, чтобы струёй захватывало пижамные штанины. Вода споро пропитала материю до колен.
Асмира, рассказывая, оживлялась всё больше и больше, слабость её уходила.
– А я не забыла! Я ждала его! Каждый день! И он приехал! Говорит, заберу тебя, но об этом не скажем никому, потому что твои против, и мои против, но я хочу увезти тебя. Люблю потому что. Сделал мне паспорт. Сам. На свои деньги. Мой! Мой паспорт! С фотографией! У тебя есть паспорт?
– Что у тебя было с лицом? – спросил Демьян.
– Мы сразу поехали в центр, – сказала она. – Прямо из аэропорта. Гуляли в Зарядье! Ты знаешь, что такое Зарядье? Там мост! Но это не мост. И цветы! А потом мы шли по улице, где фонарики в небе! За руки держались! На людях. Представляешь? Они смотрят, а мы идём! Будто бы мы муж и жена. А они не знают! Смешно! Мы смеялись! Так и было! И на самокате поехали! Он поворачивает, а я сзади, за ним. Такой сильный! И добрый! Никогда не бил меня, ни разу! Только немножко. Ночью. И ещё потом. Говорит, если идёшь к женщине, надо обязательно взять плеть. Но это ведь не считается! Это из книги его. Выгнал меня.
Она замолчала.
Демьян сидел, поворачивая ступню так, чтобы прогреть её струёй со всех сторон. Потом сообразил, нашёл пробку, и закрыл слив.
– Я много дней просила его: Жосур, Жосур, это же я, Асмира, любовь твоя, вот мы стали вместе. А он отмахивается. Не смотрит. Ударяет. Но не больно, нет! Совсем не больно! Он легко. Потому что любит. Потому что очень умный. Очень! Он, знаешь, сколько книг прочитал! И даже этого смог… как его? Ну?
Асмира вопросительно посмотрела на Демьяна; тот только покачал головой.
– Родители его не хотели, чтобы он читал. Зачем читать? Выучится на стоматолога без всяких книг, так говорили. Отец ведь выучился. Или пусть уже тогда муллой станет, если книги любит. Но лучше врачом. Не из этого мира, говорят. Нет! Он из этого! Из этого!
Воды уже набралось по лодыжку. Демьян снял пиджак, бросил его на пол, и залез внутрь. Прямо в штанах. Сполз ниже, чтобы прогреть спину; задранные колени сразу стали подмерзать. Тогда сидя, изгибаясь, он снял штаны, обхватил колени, сгорбился, закрылся от неё.
– Он и мне давал читать. Но я не поняла ничего. Попробовала притвориться, но он сразу разгадал. Умный! Не стал сильно бить. Немного только. Но я разжалобила его. Смогла! Лежала в ногах, плакала целый день, и тогда он говорит, что не пойдёт больше в институт. Я испугалась. Потому что родители. А он говорит: ты ахмо, дура то есть, не понимаешь. Я заработаю денег. И мне не нужно будет отчитываться перед родителями. И буду делать что хочу. На любые курсы пойду. Показывает мне бумажку. Объявление. Про медицину. А я рада, что он теперь разговаривает со мной. Вот, говорит, я буду книги читать. И на лёгкие опыты ездить. И ещё зарабатывать. А стоматология эта не нужна мне. Если будут нужны деньги – получу. Умный! Такой умный! На английском умеет разговаривать! И читать тоже! Научился! Жосур! Жосур…
Демьян откинулся, лёг на спину и закрыл глаза. Вода нежно касалась его плеч.
– На столько курсов ходил! На дыхание это… Холопное. На сны управляемые. И ещё что-то с движениями. Там руками и ногами нужно. На много! Разные! Я хотела попросить не тратить деньги, но это потом. Когда жена буду. Потом. Считала только. Записывала себе. Не говорила. Зачем говорить, пока не жена?
Асмира уставилась в стену, на дырки, в которых когда-то, наверное, были крепления для полочек, а теперь гнездилась там лишь сырая темнота. Плечи её мелко тряслись.
– Он другой! Не хотел никогда денег. Ну, как… Хотел, конечно. Но не думал про это. Отец говорит: отдам тебе мой кабинет, когда вернёшься. А он сидит и читает. В пустыню ходит. Смотрит в небо. Улыбается о чём-то. Пишет даже. Пусть, говорит, все будут равными! Чтобы и стоматолог, и крестьянин могли одинаково жить. Чтобы учились. Читали. Это человечно будет, говорит. Почему, спрашивает, у одних много всего, а у других нет? Ты не думала про это? Что, если бы люди стали помогать друг другу, а не враждовать? Что, если бы каждый мог исполнить свою мечту? И вот такое мне говорит. Вопросы задаёт. А я молчу, не спугнуть чтобы. Хотя глупость ведь. Даже маленькие дети знают, что сильный всегда победит слабого. И не будет никакого равенства. А он… Зачем? Из его класса кто уже продаёт, кто на заработках в России, а Темир даже в прокуратуру курьером устроился. Столько невест у него! Все хотят достойного жениха потому что. А Жосуру не интересно. Не хочу, говорит. Всё это, говорит, не имеет значения. Отец его сказал, что тогда сами найдут ему. Подыщут невесту. Чтобы по положению подходила. Не стыдно чтобы перед другими. Как вернётся с учёбы, так и свадьбу сделают. А я прошу его: будь со мной, Жосур, любимый! Но он всё время забывает. Книги только помнит свои.
– Прикрой дверь, – сказал Демьян.
– Он ушёл по этому объявлению, и нет его, – сказала Асмира, закрыла дверь, и тоже переступила внутрь, в ванну. Опустилась напротив, прямо в одежде; Демьян повернулся боком. – Неделю. Десять дней даже. Может, он к себе на свадьбу уехал, думаю. Может, отец нашёл ему невесту. Куда мне идти? Что делать? Я взяла эту бумажку, объявление. Там адрес. Это в центре у них. Где озеро. Все вежливые там. Такая девушка в магазине! Смуглая, но не как у нас. Волосы у неё мягкие, пахнут чем-то вкусным. Ни у кого я таких не видела. Кожа гладкая. Глаза блестят. И разговаривает, будто бы она такая же, как я. Не притворяется! Почти как подруга. Представляешь?
– Как они тебя сильной сделали? – спросил Демьян. – Это на том кресле?
– Все вежливо говорят! И врачи тоже! Кормят. Очень вкусно кормят! Много всего! Я даже один раз не доела всю еду. Представляешь?
– Погорячее можешь? – спросил Демьян.
– Сначала они сажали меня на машину, – сказала Асмира и чуть повернула кран. Кофта её была мокрой. – Там такой шлем. С носом. Как у слона. Мы с Жосуром моим ходили в зоопарк, там был. И они его пихают в рот. Нос этот, а не слона. Нос пихают. Машина шумит. Пыхтит. Забирает из тебя душу. Понемногу. Сходишь один раз, и потом в голове странно. Дырка. Серая такая. Как в телевизоре, если канал неправильный. Вроде всё как раньше, но неспокойно на душе. Плохо. Они разговаривали со мной. Спрашивали что-то. Записывали. Много раз так. И с маленьким инструментом тоже. Как у зубного, но там ручки. И лепестки. А я искала моего Жосура. Каждый раз, в коридоре, в комнатах. Заглядывала. Но не видела ни разу. Никого не видела.
Вода добралась Демьяну до уха, наполнив его гулким шумом, а вторым он рассеянно слушал, как Асмира рассказывает свою историю; рокот струи накладывался на журчание её слов и странным образом превращался в привязчивый, словно перебор струн, аккомпанемент.
– Может, он не здесь, думала я. Может, он уже на своей свадьбе, а я ищу его. Спрашивала у доктора, а он говорит, что не знает. Я стала плакать. Испугалась. Тогда доктор сказал, что не станут больше забирать душу, а будут делать меня умной. Я обрадовалась. Потому что тогда Жосур точно не отпустит меня. Если я буду умная.
Голос её уходил всё дальше и дальше. Демьян согрелся. Тело его мягко покачивалось в воде. Асмира завернула кран; стало тихо. В маленькой комнате слышалось только приятное бульканье, нежное, осторожное, домашнее, а ещё кран размеренно, медитативно ронял капли.
– Нужно эти шарики прижимать во рту, – продолжала говорить Асмира. – Они холодные. Из холодильника. Лопаются на языке. И тогда видишь будто бы кино. Из чужой жизни. Но не глазами. А будто бы я на самом деле там была. И все серии были печальными. А некоторые – страшными. Очень страшными, понимаешь? Я стала просить доктора, чтобы он изменил их. Тогда он сказал, что можно сделать меня не умной, а сильной. Я согласилась. Я увидела, как он это делает. Он набирает в шприц то, что в большом шарике, и колет. Прямо в рот. И я становлюсь очень сильной. Очень! Не могу спать. Хочу ходить. Делать что-нибудь. Петь тоже могу. У меня и песня есть. Два раза они так делали. Принесли мне дорожку, которая сама крутится под ногами, и я бежала много часов. Бежала и пела. Так смешно! Они записывают и хвалят. Вот я какая! Если бы в Хужайли хотя бы чуть-чуть увидели! Представляешь? А в третий раз я решила уйти. Потому что увидела Жосура. И потому что мне стало страшно. И сейчас страшно.
Дверь вдруг со скрипом открылась. Демьян повернулся.
Боров равнодушно прошёл мимо ванны, сел на унитаз. Он был без штанов. Раздалось журчание.
Демьян видел, как по лицу Асмиры бегут слёзы. А может, это были брызги.
Боров закончил, и не смывая, не говоря ни слова, не глядя на них, улыбаясь в пространство, вышел.
– Раньше он поднимал голову высоко, смеялся, – сказала ровным голосом Асмира. – Сильно, высоко! И даже когда бил меня. Гордо! Как орёл! Такой умный! Будто с неба! А здесь он стал мягкий. Когда я забрала его. Не узнал меня. Улыбался. Но не мне. Я позвала его: «Жосур, Жосур, смелый мой, отважный мой, храбрый мой, любимый мой», а он смотрит… Не на меня… Сквозь меня. В нём уже не было Жосура, машина забрала его. Тогда я убежала. В тот день они снова сделали меня сильной, а я не пошла на дорожку. Нет. Я взяла нож, и шарики, и шприцы, а потом доктора. И убежала. Тебя видела. Тебя запомнила. Они даже выстрелили в меня, но не попали. Начальник охраны выстрелил. Большой. Медведь. Айя! Долго ходила. Сюда пришла. Шла, и пришла. В этот дом. И тут… Она не хотела меня впускать. А я замёрзла. Потом ковёр. Крыша. Вот так.
Демьян ничего не говорил. Ему казалось, что он балансирует на грани между сном и явью, и неизвестно, что из них является правдой, а что – иллюзией.
– Если давать ему чужие жизни, он вернётся? – спросила из сна Асмира. – Станет собой? Как ты думаешь?
– Это вряд ли, – подумал Демьян. – Хотя попробуй.
– Ладно, – сказала Асмира.
***
– Пусть твои тревоги унесут единороги, – говорит Саша, и смеётся. – С вас пять тысяч.
– Спасибо, доктор, – отвечаю я. – Вы мне очень помогли.
– Да слушай. – Саша протягивает руку через столик и сильно жмёт мне ладонь. – Да забей ты. Реально. Он козлина ещё тот. Долбоящер. Что, не так, скажешь?
– Так, – грустно говорю я. – Но мой.
– Теперь уже нет.
– Ну спасибо, подруга.
– Сразу оторви пластырь! – решительно говорит Саша и делает маленький глоток. По её чашке направляется вниз чёрная струйка. – Сразу. Не тяни. Чем раньше, тем лучше. Просто вот возьми, и скажи: «Не мой!». Легче станет, вот увидишь. Я серьёзно. Когда мы с Германом расходились, то я так же…
– Да ты достала уже пихать своего Германа, – перебиваю её я. – Герман, Герман! Уж полночь близится! Можно хотя бы раз без Германа этого обойтись?
– Ну как знаешь, – говорит Саша, и откидывается на спинку кресла. – Я от чистого сердца. Подойдёте? Да. Да. Давайте посчитаемся уже.
– Слушай, извини, – говорю я. – На нервах вся. Прости, пожалуйста.
– Да ладно, забей, подруга. И на козлину своего забей. Серьёзно. Не стоит он тебя. Вот даже кончика мизинца. Ничтожество полное! Он тебе хоть раз что-то дороже обеда в дешёвой кафешке дарил?
– Ннну… Это же не главное.
– Это самое главное! Самое! Это значит, что он не готов в тебя вкладываться! Значит, на халяву хочет. Потрахать, и свалить.
Саша горячится, щёки у неё теперь тёмные, и даже лоб под короткой рыжей чёлкой слегка порозовел. Машет руками. Выделяет слова: какие-то у неё громче и отчётливее, какие-то – так. Распрямилась даже. Обычно сидит, съехав вниз, как в шезлонге.
– Ну ты…
– Нет, послушай. Он такой же, как эти! Не принц никакой! Ему что от тебя надо? А? Одного только! Все они! Думаешь, он там семью планирует, и для этого на вторую работу устраивается? Ага! Разбежалась! Как сидит в компе, так и продолжает! В игрушки тупые свои играет! Если бы у него были серьёзные намерения, он бы на курсы ходил. И на работе бы продвигался. Деньги зарабатывал. Для вас. Что, не так, скажешь? По карте.
– Давай пополам?
– Не, давай я сегодня. Ты в следующий раз. Не такой день у тебя, чтобы ещё за кофе платить. Да. Спасибо. Нет, оставьте пока. Вам по куар-коду? Ладно. Запишись на курсы какие-нибудь. Медитации, йога. Хочешь, по холотропке дам телефон? Продышишься хотя бы.
– Да не верю я в это всё, – говорю я.
– Ну, как знаешь. Мне вот лично помогло. Надумаешь – пиши. Ты как сейчас?
– Ну, домой, наверное.
– Не сиди там одна. Я сегодня не могу… Но завтра. Давай завтра вечерком двинем куда-нибудь? А? В Госплан, например? Я давно у них не была.
– Да… можно и сходить. С финансами, правда… Но гулять так гулять.
– Точно, подруга! Ну, я поскакала? На созвоне?
– На созвоне. Целую тебя. Папику твоему привет.
– Сама ты «папик». Ладно. Чао!
Я сижу ещё пару минут, ковыряю свой медовик, допиваю кофе. На улице, кажется, собирается дождь. Я снимаю со спинки жакет, надеваю его, – ох, это просто огонь, сучечки: оверсайз, будто с чужого мужчины, рукава удлинённые, плечи жёсткие, очень брутально, и отлично идёт к ботфортам – бросаю полтинник, выхожу.
Метро – в минуте ходьбы.
Я иду, а лицо у меня невольно складывается в жалобное, скорбное выражение – я это чувствую безо всякого зеркала. «Надраться надо, – шепчу я себе. – А не капучино этот сраный пить. Вот просто надраться в хлам, и всё».
В вагоне я надеваю уши, включаю Шанайю Твейн, и листаю посты с фотками. Ничего интересного. Всё те же мемы, всё те же лица.
Остановка! Чуть не пропустила.
Первые капли на улице. Ещё мелкие, неуверенные. Ветер! Пакет летит мимо, совсем рядом. Я вытаскиваю уши, держу их в кулаке – не потерять бы, не выронить – бегу, обгоняю какого-то колченого старика, заскакиваю в свой подъезд. Сердце колотит, воздуха нет.
Уффф!
Вызываю лифт. Хлопает входная дверь. Лифт подходит. Я жму свой сорок четвёртый, и тут внутрь ко мне проскальзывает красавчик в джинсовой куртке; всё, как я люблю: высокий, смотрит гордо, пренебрежительно, опытно, нос прямой, рассыпчатые волосы, попа не отклячена, рукава выпуклые, в глазах – мысли… оххх…
Лифт трогается.
– Может, сходим в кафе? – спрашивает вдруг красавчик.
Я, не веря своей удаче, поворачиваюсь к нему.
– Давайте, – говоря я. – Хоть сейчас.
Он косится на меня из своего космоса, а потом многозначительно постукивает по наушнику у себя в ухе.
Сердце моё бесформенным желейным комком валится вниз.
***
Из текущего момента никогда не понятно, куда несёт буря: в овраг, или на вершину горы; всё это прояснится позже. Любые перемены, представляющиеся поначалу пугающими, трагичными даже, могут в итоге возвысить.
На самом деле, у каждого человека есть невидимый разуму и телу маршрут, и нужно просто следовать ему. Не забывая оглядываться по сторонам.
Демьян не сразу пришёл в себя после просмотра чужого воспоминания. Некоторое время ему продолжало казаться, что он – та девушка, которая, поджариваясь от стыда, едет долгие секунды в лифте; и не просто казалось: он явственно, живо ощущал, как горят его – её? – уши и лицо, как сжимается горло, а в животе ворочаются склизкие жабы, как хочется не дышать, не слышать, погрузиться в тёплую вязкую тьму.
Асмира, тоже рассосавшая шарик, – оболочка от него прилипла к губе – отнеслась к чужим видениям не в пример спокойнее. Может, привыкла, а может, у неё просто не хватало воображения, чтобы сопереживать. Она только страдальчески сморщила свою мордочку, сжала кулачки: что-то там у неё тоже было непростое, задевающее.
Вот как.
Вот как.
Значит, не обманывал врач.
Они умеют сохранять. Просто берут и консервируют воспоминание в шарике.
То есть, и его адрес, и может, что-то другое, тоже где-то есть. В этих шариках.
И кто-то посторонний, кстати, может всё это просмотреть.
Врач говорил, что в клинику ездят избавляться от того, что не хотят помнить, богатые люди; уж им-то есть что забывать, это точно. И если воспоминания их сохранены, если записаны они на такие вот шариковые носители, то…
То это открывает огромные перспективы.
Огромные. Сумасшедшие.
На весь этот компромат, на то, что они хотят выбросить из своих голов, наверняка найдётся покупатель. И не один. Ещё и конкурировать друг с другом будут. Драться. Лишь бы заплатить за шарик побольше.
Или вот что.
Индустрия развлечений. Например. Да. Под это ведь тоже можно всё организовать.
Проживи чужую жизнь! Посмотри на мир глазами… ну не знаю… Гастарбайтера. Артиста. Наёмного убийцы. Хирурга. Нимфоманки. Президента. Космонавта. Подводника. Да это ж…
Уххх.
Новые отрасли экономики, новые профессии могут вырасти на этом.
Пластический хирург памяти. Разработчик гибридных личностей. Дизайнер прошлого. Сомелье воспоминаний. Таргетолог имплант-рекламы.
Врач этот, Герхард Рихардович, просто не понимает, на каком богатстве он сидит.
Никто не понимает.
Лузеры.
Это буквально… да это как добыча алмазов. Только с минимальными издержками. И с огромным, нескончаемым буквально, месторождением. В каждой из миллионов… миллиардов! голов – целая вселенная из воспоминаний; да, большинство из них ординарны и неинтересны, но есть и настоящие бриллианты.
Это как ютуб, только для записи видео не нужно нажимать на кнопку, всё пишется само. А значит, невероятное количество уникального контента сохранено, бережно уложено по ячейкам, и ждёт своего часа, чтобы быть монетизированным.
Если бы была возможность сделать ставку на эту контору, то он бы занял столько, сколько смог, и поставил.
Потому что это – беспроигрышная история. Абсолютно беспроигрышная.
Владеть такой технологией – значит, владеть людьми. Всеми. Знать о них всё. И даже то, что сами они о себе знать не хотят.
В первую очередь – то, чего не хотят.
Да.
Всё это нужно прибрать. Пока никто не обратил на эту контору внимания.
Асмира говорила, что можно как-то прокачать свои силы и скорость?
Прекрасно. Прекрасно. Он так и сделает.
Ворвётся на шарике в лабораторию, захватит врача. И заставит выложить всё. Никакая охрана не помешает. Никто.
А лучше… лучше натравить на них борова. Пусть он сделает всю грязную работу. Отлично.
Отлично…
Или вот ещё. Медицина, например. Терапия. Психология.
Пришёл, пережил чей-то хороший опыт, взбодрился. В нашем-то мире, где у каждого первого – депрессия, перемежающаяся паническими атаками. Значит, и тут есть возможность. Психологи и всякие там мотивационные спикеры нервно курят и выбрасывают дипломы. Если они у них есть.
Демьян чувствовал воодушевление. Он без особых раздумий, вот прямо слёту, нашёл столько перспективных применений для этой технологии, а что будет, если сесть, и нормально, основательно поразмышлять? Наверняка ещё что-то придумается! То, о чём у него, быть может, пока даже нет представления.
Да на этом не просто можно заработать.
Можно подмять всех. Создать целую сферу деятельности. Отдельную. Индустрию памяти.
И он её создаст.
Да.
Мало ли он перебивался с зарплаты до зарплаты. Больше такого не будет.
Пусть жизнь его разрушена, зато новый поворот приведёт его богатству.
Изменения всегда болезненны.
Ничего. Прорвёмся.
Лабораторная пижама была совсем мокрой, особенно штаны, поэтому Демьян, собрав в кулак волю, принял единственно верное решение: прошёлся по комнатам, набрал старушечьего тряпья – кофта и брюки; рубашку надеть он так и не решился – и натянул всё это на себя, задерживая дыхание.
Ничего. Всё это окупится.
Он помнит. Всех и всё. Каждую минуту, каждое переживание, каждого человека.
Все получат то, что заслужили.
Асмира сидела в мокрой одежде, скрючившись около дивана, и тихо шмыгала носом.
Не от шарика. А потому что придумала она очередную глупость, но, столкнувшись с интеллектом Демьяна, помноженном на воодушевление от перспектив, отступила. Как и должно было ей сделать.
Вот. Вот наглядно разница между ними, и дело здесь не в образовании. Не в жизненном опыте, который у него в разы богаче. А в настрое. В умении различить важное. И не просто различить, а предпринять усилия, чтобы это важное вошло в жизнь.
Она: узбекская старшеклассница – ну сколько ей лет? наверняка ведь около шестнадцати, или что-то вроде того – при столкновении с необыкновенным пытается приспособить это к своей жизни, упрощает, спускает волшебство на свой уровень. Так ей удобнее. Даже если довелось бы ей увидеть джинна из их сказок, не удивилась бы особенно: ну а что? Вот, летит. И пусть летит. Значит, так надо. А ей пора. У неё свои дела.
Но он, Демьян, он сразу видит перспективы. Воспаряет. Цепляется за идею. Высокую, недоступную многим. И понимает, где и как можно её развить.
Асмира, едва отойдя от воспоминаний, стала тягать своего борова, поднимать с кресла; когда это не получилось, – он сидел, с любопытством лыбился ей в лицо, пускал в бороду слюни и ничем не помогал – попросила Демьяна. И тут выяснилось, что задумала она вот что: снова отвезти его в Зарядье, пройтись, показать ему их Москву, ту, в которой они были вместе; вот в этот момент, как она намечтала, он всё и вспомнит. И её тоже.
Ничего более дурацкого Демьяну не приходилось слышать.
Боров, растревоженный потугами Асмиры поднять его, начал беспокойно мычать, прятать от неё игрушку, – это оказался белый когда-то, а сейчас неопределённого цвета плюшевый большой зубик – отталкивать её свободной рукой. Асмира деловито, как медсестра, сходила к чемоданчику, – они уже перетащили его с кухни – развинтила термос, пробралась сквозь волосья пальцами борову в рот, прицелилась, разместила шарик, и сомкнула челюсти. Едва успела вытащить свои пальцы.
Боров посмотрел на неё, не раскрывая рта, повозил там языком, почмокал, а потом зажмурился.
Демьян тем временем аргументированно и развёрнуто изложил ей свои комментарии относительно её проекта.
Во-первых, у них нет подходящей для выхода в город – а уж тем более в центр – одежды. То, что на ней сейчас – мокро. Если надеть старушечьи обноски, то хода им обоим будет не далее, чем до первого полицейского. Борова её это тоже касается. Выглядеть в бабской одежде он будет, наверное, просто эпично.
Во-вторых, как она собирается туда доехать? На такси? На маршрутке? Как? У них нет денег. Даже на автобус. Если прошлые её подвиги, проделанные в режиме берсерка ещё как-то были возможны, то сейчас, слабая, вымотанная, она не то что не дотащит его до Зарядья, они и до остановки не дойдут.
В-третьих, не нужно быть гением, чтобы вычислить в борове психа; первый же, кто увидит его, сразу наберёт полицию.
И что тогда?
Загребут, станут разбираться, а когда всё поймут, то повесят на них разгром в лаборатории. И будут, кстати, полностью правы.
Тупое решение!
Абсолютно тупое!
Асмира молча выслушала логичные и рациональные аргументы Демьяна, нижняя губа её задрожала, она села на корточки рядом с посапывающим боровом, обхватила колени руками, съёжилась, и замерла.
– В шкафу деньги, – тихо пробормотала она. – От старухи от этой…
Демьян громогласным молчанием проигнорировал её попытки оправдаться.
Когда один человек превосходит другого физически, интеллектуально, морально и в жизненном опыте, второй должен подчиняться.
Дело в том, что правильный выбор есть всегда. Нужно просто его найти. Отбросить всё неправильное. Останется то, что нужно. Всегда! Всегда из нескольких вариантов можно выбрать лучший. Выигрышный. Это как верная ставка. Только что не было ничего – и раз, весь банк в твоих руках.
Демьян огляделся, вздохнул, и принялся стаскивать всю дрянь в коридор. Самым верным сейчас было привести их временное место обитания в порядок. Как только в ближайшем окружении всё будет гармонично, то и мир повернётся к ним той стороной, которой нужно. Да. Здесь больше некому было принимать ответственные решения.
И его пример подействовал.
Асмира посмотрела на то, как Демьян делает уборку, пошла на кухню, стала греметь там посудой, и уже через двадцать минут вышла, слабо улыбаясь, вытирая руки о подозрительно чистый передник: это был, наверное, единственный предмет во всей квартире, которым не пользовались.
Оказывается, она успела сделать макароны, сварила несколько картошек, нажарила кольца лука в кляре, намешала кетчунез, заварила чай: использовала по максимуму то, что удалось ей обнаружить на кухне. Молодец! Мелкая, но шустрая.
Боров её всё ещё сидел с закрытыми глазами. Лицо его то хмурилось, то улыбалось.
– Подождём, – снова попробовала взять инициативу в свои руки Асмира.
Зачем? Для чего? Словно бы присутствие борова на общем обеде как-то улучшит их ситуацию.
Но Демьян решил в этот раз уступить, хотя и понимал, что это её решение – тоже не из лучших. Иногда нужно дать провалиться чужому плану, чтобы в следующий раз опыт поражения делал оппонента сговорчивее.
Он подобрал с полки книгу, невидяще пролистал её. Обложки у неё не было. «С помощью Руководства, – прочитал он первую страницу, – те, кто обладает высочайшим умом, почти наверняка получат освобождение. Однако же, если они не освободятся, то, пребывая в промежуточном состоянии момента смерти, они должны прибегнуть к Перенесению, которое обязательно даёт освобождение, стоит лишь вспомнить о нём».
Что.
За.
Бред.
Демьян швырнул книгу в угол. Никогда он не понимал любителей чтения. Ну просто ведь тратят время на никому не нужное, бесполезное занятие. Лучше бы деньги зарабатывали.
Асмира тем временем подошла к борову, присела. Он тут же открыл глаза. Но смотреть стал не на неё, а в глянец полированного шкафа. Делал он это с такой концентрацией и заинтересованностью, что Демьян не выдержал, подошёл ближе, присмотрелся: ничего. В том месте, куда так сосредоточенно медитировал боров, разглядеть можно было только паутину мелких царапин.
– Будешь есть, мой любимый? – спросила Асмира. – У нас мало еды, но это лучше, чем ничего. Пойдём.
Боров наконец взглянул на неё, осклабился, и ловким движением отправил руку в горловину её кофты.
– Да вы достали, – сказал Демьян.
– Хватит, Жосур, – сказала Асмира, вздохнула, и вытащила его руку. – Давай поедим. Тебе нужно поесть. Пойдём на кухню.
Боров нахмурился. Стал быстро говорить что-то.
Асмира слушала. Потом повернулась к Демьяну.
– Он думает, что он – другой человек, – сказала она. – Не могу понять, кто. Но очень богатый. Даже богаче, чем его отец. Другой, но такой же, как все.
– Насмотрелся, – сказал Демьян.
– Он стал говорить!
– Рано радуешься, – сказал Демьян. – Неизвестно что хуже.
Асмира снова сникла, а боров между тем, наоборот, прибавил в активности: протяжно замычал, и начал сильными движениями задирать её кофту вверх.
Асмира стала говорить непонятное. Тон её был упрашивающим. Боров в ответ потянул её кофту ещё сильнее.
– Я пойду есть, – сказал Демьян. – Развлекайтесь.
– Нет! – закричала Асмира. – Нет! Убери его! Убери!
Демьян вошёл в зону контакта, – защиты у борова не было никакой, поэтому атака должна была пройти легко – и для чистоты поединка, чтобы не бить совсем уж беззащитного соперника, сделал предупреждение.
– Эй, – сказал он. – Растопырки свои убери.
Боров вместо ответа дёрнул кофту так, что она затрещала. На пол упала пуговица.
– Жосур! – крикнула Асмира. – Ну пожалуйста!
Демьян перенёс вес на левую ногу, приготовившись к прямому правой, но тут боров неуловимо двинулся, как-то хитро извернулся, а потом ударил снизу, из слепой зоны. Демьян удержал равновесие, однако действие это его было совершенно рефлекторным: мир у него перед глазами уже схлопнулся и перестал быть.
***
Говорят, ясным видение становится только если развернуть глаза внутрь, к сердцу, а вот смотрящий наружу грезит лишь снами; возможно, возможно. Однако для того, чтобы сделать шаг вперёд, внутреннего зрения недостаточно. Запнёшься.
Вернулся в реальность Демьян одномоментно, сразу, словно кто-то вырезал серое небытие и сделал склейку.
В комнате никого не было. Демьян встал, выглянул на кухню.
Асмира лежала на полу. Держала уляпанную жёлтым ложку.
Поверх неё расположился боров. Одной рукой он упирался в пол, а другой прижимал к себе игрушку. Двигался он часто и быстро.
Асмира запрещающе покачала Демьяну головой, и отвернулась, закусывая губу.
– Макаки, – громко сказал Демьян. – Павианы.
Он, плохо соображая, что делает, покопался в груде тряпья, отыскал штаны, явно женские, бывшие модными ещё, наверное, в шестидесятых прошлого тысячелетия, клёшами расширяющиеся вниз, а карманов у них не было вовсе, нашёл пиджак с куцей орденской планкой, куртку, ещё одну, а поверх намотал пегий платок, потом втиснулся в ботинки: они отчего-то уже не так давили, как раньше, распахнул шкаф, решительно вытащил оттуда все деньги, – четыре тысячных бумажки с мелочью – взял ключи с полочки.
И вышел.
Во внешнем космосе снег чертил чёрное небо горизонтальными трассами, подсвечиваясь у фонарей жёлтым. Демьян на секунду задохнулся, потом накинул капюшон, и зашагал к остановке автобуса на шоссе Энтузиастов.
Навстречу ему, уткнувшись в телефон, брёл – видимо, с какой-то особенно жестокой продлёнки – школьник с массивным рюкзаком за спиной.
– Эй, – окликнул его Демьян. – Иди-ка сюда, пацан.
– Чего надо? – тот дерзко посмотрел на Демьяна.
– Три тыщи хочешь? – спросил Демьян. – За твой телефон.
Симку без паспорта ему в салоне точно не продадут.
– Он двенадцать стоит, – сказал пацан.
– Вот тебе, – Демьян достал из кармана тысячные, – четыре. Родителям скажешь, что потерял. Новый купят.
Школьник ещё раз взглянул на телефон, потом на Демьяна. Протянул ладонь.
Никто не ехал в этот час в Москву; никто, кроме женщины с маленькой девочкой. Они сидели впереди, о чём-то неслышно разговаривали.
Демьян скачал приложение, авторизовался, – хотя бы память о логине и пароле они не стёрли – посмотрел баланс: у него нашлось шестьсот с лишним рублей. Пробежался по коэффициентам, выбрал самый большой и поставил на аутсайдера; выплаты обещали один к пяти с половиной. Выиграет – почти отобьёт затраты на телефон. Вернёт Асмире. Или снова инвестирует.
Он прислонился к окну и стал смотреть в темень, прорезаемую фонарями и фарами.
Мыслей не было.
Автобус выехал к лесу, и он вспомнил вдруг летний лагерь, и вожатую, зловеще шепчущую перед отбоем о мальчике, который убежал, заблудился, и три дня – соответственно, и три ночи! – бродил в глухомани и густолесье; «и вот представьте, – с непонятным им тогда воодушевлением запугивала их она, – представьте только, каково это: деревья шумят, холодно, очень холодно, тьма полная, еды нет, воды нет, никто не поможет, а из кустов зыркают на тебя два блестящих глаза»; Демьян представлял.
Девочка впереди вдруг привстала, и обняла женщину за шею… таким странным, специфичным движением, словно бы пыталась вскарабкаться наверх, и тут из тёмных глубин всплыло у Демьяна ещё одно давнее воспоминание, то, о котором он не думал уже много-много лет.
Тогда было так. Бассейн. Большой: полтинник. На соседней дорожке вяло машут под водой конечностями грузные ламантинихи, дальше плещется и старательно машет руками мелюзга. Демьян плывёт на досочке – тренировка уже закончена, он закупывается – мимо мелкой девчонки. Та качается поплавком.
Вверх – вниз.
Как-то неправильно она шевелит руками. Неестественно.
И амплитуда слишком уж большая: уходит она под воду не так, как делают это те, кто развлекается.
Демьян останавливается.
Глаза у девочки пустые и сумасшедшие. Ещё ничего не понимая, Демьян делает гребок к ней, она выбрасывает в его сторону руку, и тихо, без брызг, без пузырей погружается вниз. Под воду.
Демьян оборачивается на бортик.
Туда уже подплыли все из его группы, тренер склонился, что-то рассказывает. Наверное, про сборы на следующей неделе; нужно поторопиться, чтобы не прослушать: Глеб опять потом будет при всех стебать насчёт того, что полдня в воде, а уши немыты, и приплетать к этому другую такую же фигню. Варька с Танькой, конечно, станут обидно ржать и снова припоминать, как опоздал, как не взял на тренировку плавки, как тогда первым не выдержал и выскочил из сауны… нет уж.
Он в растерянности зависает.
Потом внезапно – и даже не успев удивиться этому приступу спонтанности – отодвигает доску, подныривает под дорожку, и хватает девчонку за локоть.
Тащит. Тащит.
Лицо её на поверхности, бликующая плёнка воды соскальзывает вниз, ноздри у неё шевелятся, чёрный рот хватает воздух.
Она тут же больно впивается ему в шею, начинает карабкаться вверх, выше, по плечам, по голове, не обращая внимания во что упирается, во что попадает острыми когтями; молча, молча, судорожно, с неожидаемой от неё силой.
Демьян от внезапности такого нападения уходит вниз. Хлебает. Потом разворачивает её боком, фиксирует, не давая возможности сплести руки. Тащит к бортику.
Девочка дёргается. Она не плачет, не говорит, не кричит. Но цепкость её, сила, ярость настолько сильны, что ему с трудом удаётся удерживать её так, чтобы самому не провалиться под воду.
Вот они у бортика; она не может сама залезть по лестнице. Демьян подталкивает её.
Там, на твёрдой поверхности, она садится, жалко крючится, глядит на него мутными глазами. И начинает кашлять, плеваться, а потом плакать: слёзы её мешаются с водой.
Её трясёт.
Плохо слушающейся рукой она стаскивает шапочку, бросает её. Рыжие волосы липнут ей на лицо, падают на россыпь мелких конопушек у носа.
Не понимая, что нужно делать дальше, Демьян несколько секунд смотрит на неё, затем разворачивается, и доныривает до брошенной доски. Спешит к группе: тренер всё ещё что-то рассказывает, можно успеть хотя бы к концу.
А через неделю…
А через неделю после этого его притормозил около бассейна мужик. Он стоял рядом с автофургоном, расписанным чем-то ярким, рекламным, и недвусмысленно глядел прямо в Демьяна.
– Эй, – сказал мужик. – Иди-ка сюда, пацан.
Денис шёл с тренировки, пристроившись к их компании сбоку; все шумно двигались к остановке автобуса.
– О! – сказал Глеб. – Спящую красавицу в полицию забирают. Чё натворил? Опять что-то проспал?
Девки заржали.
– Иди, не бойся, – сказал мужик.
Демьяна кто-то толкнул в спину. Он сделал несколько шагов. Остановился. Уши его горели.
– Ты Сашку вытащил? – спросил мужик. – Он?
Демьян увидел, как из-за ног мужика выглянула девочка. Она высунулась на секунду, закивала головой, а потом спряталась обратно. Все утихли.
– Я тренерам впендюрил уже, – сказал мужик, и только в этот момент Демьян сообразил, что говорит он о том, недельной давности, случае.
– Я не знал, – тихо сказал Демьян. – Что Сашка.
Мужик рассмеялся. Хлопнул его по плечу.
– Ну, герой, – сказал он. – Уважуха. Спасибо тебе. Если бы не ты… Если бы не вытащил тогда Сашку, утонула бы. Спасибо. Спасибо… Вот. Смотри!
Он отодвинул дверь фургона, и достал оттуда шоссейник.
Выглядел тот… невероятно.
На всех опустилось полное, абсолютное безмолвие.
Как выключили звук.
И зажгли свет… такой, из сказок, из фэнтези; волшебный. Густой, плотный.
Демьян протянул руку. Потрогал плоский и широкий седельный штырь. Коснулся рогов. Заднее колесо – без спиц, дисковое, сплошное. Переднее – с лопастями.
Это… Да даже посмотреть на такой байк, просто вблизи, а уж тем более пощупать живьём – уже удача.
Их девчонки обступили велик. Шушукались. Трогать не решались.
– Карбон? – громко спросил Глеб.
– Само собой, – сказал мужик. – Ты катаешь? Ну, будешь катать, значит. Дарю.
Кто-то позади него протяжно охнул.
– Смотри. Электронная трансмиссия. Никакой внешней проводки, никаких тросиков. Всё убрано внутрь. Аэробары. Сервомоторы в переключателях, контроллеры в манетках. Скорости щёлкать можно подушечкой пальца. Он юзаный, но годный. Уж поверь. Ну? Как тебе? Держи. Твоё.
– Юуузаный! – протянул Глеб. – Ха. Фигня полная.
– Вот, послушай, – сказал мужик, а потом приподнял заднее колесо, и раскрутил его.
Демьян услышал нечто вроде протяжного высокочастотного гудения. Будто кто-то на огромной скорости вёл тонким прутом по металлу с поверхностью из мелких соразмерных пупырышек.
– Как? – спросил мужик, а затем прихватил колесо ладонью.
На всех упала нестерпимая тишина.
Словно огромная ладонь цепко выхватила с орбиты планету, и обернула её акустическим поролоном.
– Можно ещё? – попросил долгие столетия спустя Демьян.
Мужик рассмеялся.
– А можно мне? – спросила Варя. Посмотрела на Демьяна. – Можно?
У неё, оказывается, были глубокие светло-серые космические глаза и длинные ресницы.
– Да, – сказал Демьян. – То есть это… Не знаю. Да?
– Он твой, – сказал мужик. – Ты и решай. Это, кстати, называется «жужжание злой пчелы». Хочется слушать, да? В общем, так. Меня зовут Юра. Юрий Алексеевич. У меня велосервис в Луже. Заходи. Расскажу про аэродинамику и педалирование, настрою посадку. Покажу всё, что нужно. Да… Тапки бы тебе ещё… Ладно, найду. Приходи, подберу. Держи. Да не бойся ты. Бери смелее.
Варя раскрутила колесо. Все, затаив дыхание, не шевелясь, слушали трещотку; хотелось, чтобы звук этот длился как можно дольше.
– Ну что? – спросил громко Глеб. – Идём? Тринадцатый сейчас подъедет уже. Погнали?
Никто ему не ответил.
– Ладно, бандиты, – сказал Юра. – Кто хочет научиться гонять? А?
– Я хочу! – сказал Глеб. – Я!
– Короче, можете приходить в любое время ко мне. Дам покрутить по дорожкам. Ну, бывайте. Спасибо тебе, мужик. Просто… В общем… Ну, спасибо, короче. Дай пять.
Он пожал руку, а потом с чувством хлопнул Демьяна по плечу.
Все зашумели, стали трогать велосипед, Демьян же так и стоял, удерживая его за рога. В голове его бушевал какой-то дикий фестиваль.
– Дашь покататься? – тихонько спросила Варя и взяла его за локоть; он кивнул в полном оцепенении.
Через два дня мать продала байк, и купила на эти деньги лекарств.
***
В книгах по попсовой психологии есть устойчивый стереотип о непреодолимой тяге преступника к месту преступления.
Но Демьян не преступник, нет, да и о каком преступлении может идти речь?
Ему просто хотелось посмотреть.
Это другое.
Улица укрыта была тишиной, разбавленной индустриальным гулом с Садового. В отдалении кто-то задиристо смеялся: все продолжали жить так, как привыкли, и не собирались входить в его обстоятельства, сопереживать, ужасаться, предлагать помощь.
Там, внутри, за дверью лаборатории, как догадывался Демьян, бурлила, несмотря на притворное внешнее спокойствие, работа: какие-нибудь миллионеры стравливали свои подавленные грешки, на хоботастых аппаратах сидели безымянные волонтёры, отдавали шарикам свои воспоминания, свои умения одно за другим, а потом их подчищали полностью; по коридорам, по клетушкам ходил Герхард Рихардович, участливо улыбаясь, обещая, что завтра – обязательно, всенепременно завтра! – всё закончится. В определённом смысле он был прав. Всё действительно заканчивалось.
Они держали его здесь. В клетке. Как животное.
Вырабатывали условные рефлексы.
Забирали его память.
Врали, глядя ему в глаза, улыбаясь и ехидничая за спиной.
И не собирались отпускать его.
Пока полностью не выкачают.
Из-за них он ходит сейчас по вымерзшим московским улицам в бомжовских обносках. Без паспорта, без квартиры, без денег. Без работы. Без будущего.
Они забрали всё.
И он заберёт у них всё. И даже больше.
Демьян, поймав себя на том, что снова слышит мерный перебор струн, всё ту же мелодию – откуда, как она берётся? что, всё время так и проигрывается у него в голове, а он лишь иногда обращает на это внимание? – в задумчивости свернул в узкий переулок, огибая здание лаборатории.
– Эй, иди отсюда. Быстро.
Демьян вздрогнул. В паре метров от него стоял полицейский и смотрел: пристально, недружелюбно.
– Да я так, – сказал Демьян.
Около двери – видимо, служебный выход – примнилось ему движение, он обернулся, и упёрся взглядом в выходящего мужика: того самого медведя, пробовавшего остановить их с Асмирой в прошлый раз.
Демьян резким скачком прыгнул в сторону, но полицейский – похоже, что рефлекторно – выбросил в сторону руку, цапнул его за куртку и притянул.
– Вы чего? – сказал Демьян.
– Стоять! – сказал полицейский. – Документы.
Дверь ещё раз открылась, и рядом появился Герхард Рихардович.
– Ага! – сказал он. – Демьян Пожар, двадцать четыре года. Аллергических непереносимостей нет. Спасибо, что не забываешь нас.
– Отпустите! – сказал Демьян.
– Приёмка сейчас, – сказал медведь и зажёг сигарету. – Петренко, давай его сюда. Мы разберёмся.
– Не надо! – сказал Демьян. – Не отдавайте! Лучше к вам!
Полицейский крутил головой, пытаясь сообразить, что ему нужно делать, и в какой последовательности.
– Это наш, – сказал ему Герхард Рихардович. – Лечится у нас. Давай, возвращайся. Ужин пропустил.
Демьян сам ухватился за полицейского, зашёл ему за спину.
– Они тут из людей идиотов делают, – сказал он. – Головы им стирают. Полностью. Арестуйте меня. В тюрьму посадите. Что угодно. Но только не к ним.
Герхард Рихардович добродушно засмеялся, и медведь, выдув клочкастое облако дыма, тоже улыбнулся: неумело, криво.
– Не нужно драматизировать, Пожар, – сказал Герхард Рихардович.
– Петренко, – кивнул в сторону улицы медведь. – Выгрузке помешаешь.
Демьян дёрнулся, пробуя вырваться, но полицейский крепко удерживал его; лицо его всё ещё было озадаченным.
– Документы есть? – спросил он.
– Это незаконно! – крикнул Демьян полицейскому. – Они похищают людей! Вы сами по статье пойдёте! Как соучастник! Убивают здесь! Опыты проводят! Давайте поедем в отделение! Я всё расскажу!
– Лейтенант, – сказал медведь, подошёл, протянул руку. – Ты сам знаешь, кто у нас бывает. Давай этого психа сюда, и всё забудем. На первый раз. Быстро!
– Они преступники! – крикнул, уворачиваясь, Демьян. – Не слушайте их!
Переулок оскрасился проблесками расчерчивающих стены синих огней; из двух притормозивших машин резво рассыпались у входа в лабораторию несколько вооружённых людей в камуфляже, а потом подкатил огромный, на толстенных колёсах, автозак.
Полицейский решился: подтолкнул Демьяна к медведю. Демьян упёрся, скользя разваливающимися своими ботинками по покрытому наледью асфальту. Медведь щелчком запулил во вселенную трассирующий окурок, а потом больно взял Демьяна за плечо. Тряхнул.
– Пожалуйста! – крикнул Демьян. – Они тут убивают! И вы виноваты будете!
Люди в камуфляже выстроились двумя рядами от фургона к двери; всем пришлось отойти в сторону.
Дверь фургона открылась. Из неё выглянул человек с шальным и весёлым взглядом; уши его топорщились из-под высокой, деголлевского кроя, кепки с козырьком. Он спрыгнул вниз. Конвоир тут же дал ему в спину, тот сел на корточки и по-гусиному засеменил между охранников ко входу.
– Пошёл, пошёл, не останавливайся, быстро, пошёл!
В черноте фургона показался ещё один человек, бросил секундный оценивающий взгляд, опустил голову, спрыгнул, и побрёл вприсядку, точно так же танцевально выкидывая ноги в стороны, как и первый.
– Быстро, быстро! Следующий! Пошёл!
– Не ходите туда! – закричал Демьян. – Они вас…
Медведь дёрнул его, пробуя прижать к стене, но Демьян вывернулся из старушечьей куртки, присел, выпутываясь, упал на бок, ударил во что-то ногой и откатился в сторону. Медведь вложил руку себе в пиджак, потянул наружу, но потом глянул на полицейского и остановился.
– Петренко! – крикнул он.
Полицейский шагнул к Демьяну, но тот отчаянным рывком метнулся в сторону, и повалил одного из охранников.
– Бегите! – закричал он. – Они убьют вас тут! На органы пустят! Они пересаживают ваши органы следователям!
Он сделал кувырок, чувствуя суетливое движение совсем рядом с собой, – рука скользнула по макушке, что-то загремело – ему удалось встать, увернуться от удара, и он оттолкнул напирающее на него тяжёлое тело.
– Пересаживают следователям! – снова крикнул Демьян. – И судьям! Бегите!
Со всех сторон галдели. Демьян, наконец, поднял голову, и увидел суетливую драку рядом с фургоном; из него один за другим прыгали и ныряли в хаотичную эту свалку люди в тёмных мешковатых робах.
– На органы вас пустят! Для ментов! Бегите! – крикнул опять Демьян, и нырнул в просвет меж суетливо возящимися телами.
Побежал.
Позади него несколько ног стучали вразнобой по подмёрзшей плитке тротуара. Вдалеке рыкнула, заглохла и опять ожила сирена, перекрывая ругательства и крики.
Раздался глухой звук падения; Демьян обернулся, и увидел, что на асфальте лежит, задрав подбородок, старательно улыбаясь, заключённый в робе, а спину ему придавил коленом тот полицейский, Петренко.
Демьян затормозил.
Ему было видно, что рядом с фургоном, метрах в ста отсюда, всё ещё размахивают руками, кричат, бросаются друг на друга люди.
Ахнул выстрел. Ещё один. Кто-то закричал.
Демьян остановился.
Человек на асфальте смотрел ему в глаза. У него было уверенное, твёрдое какое-то, лицо, измазанное на щеке кровью, умный прищур, кривой тонкий нос. Полицейский перенёс своё колено ему на шею. Человек всё так же продолжал натужно, как на камеру, улыбаться.
Демьян, неожиданно для себя самого, рванул вдруг к ним и, не добегая пары метров, подпрыгнул; полицейский вскинулся, пробуя достать из кобуры пистолет, но было поздно: Демьян ударил его сверху ногой, и тот откатился в сторону.
Человек в робе тут же вскочил с асфальта, хищно осклабился, нагнулся к неподвижно лежащему полицейскому, выдернул с его пояса пистолет, и рванул в темноту переулка.
***
Когда слова не в состоянии остановить зло, когда подставленные щёки заканчиваются, а непротивление расходуется полностью, до сухого бака, сила остаётся единственным правильным ответом. Простая незамысловатая сила. Без каких-либо обоснований на её использование, без разрешений и вообще раздумий на эту тему.
В квартире вроде как всё было по-прежнему: горел свет, а на кресле продолжал нести вахту боров, привычно бросая в потолок свою игрушку.
Под окном сидела Асмира.
Демьян подошёл к ней.
Руки её были разведены в стороны и примотаны двумя ремнями к рёбрам батареи. На щеке у неё кровоточил длинный порез. Кровь двумя медленными струйками стекала по скуле на шею, и уходила потом за ворот фирменной липсовской пижамы. Каплям крови приходилось пробираться через крупные мурашки, и оттого кожа у неё выглядела крапчатой.
Штанов и трусов на ней не было.
– Салом, – хрипло сказала она. – Как твои дела? Всё хорошо? Полон холодильник?
Демьян задохнулся от ярости.
Принялся раздирать узел: ремни были не застёгнуты, а затянуты комкастыми пучками. Кисти рук у Асмиры были синими.
Узлы не поддавались, пальцы больно соскальзывали, поэтому Демьян сходил на кухню, взял нож и принялся пилить жёсткий кожзам ремня.
– Этот? – спросил он.
Она длинно шмыгнула.
Демьян принялся пилить быстрее. Задел запястье: на смуглой коже сразу проступила кровь. Асмира даже не пошевелилась. Она смотрела вверх, под потолок, словно сосредоточенно изучала какую-то непростую головоломку.
Когда он справился с ремнями, Асмира безвольно упала на бок. Пальцы у неё слабо шевелились, будто нежно перебирали невидимые струны. Демьян поднял её, отнёс на диван, уложил и прикрыл одеялом.
Подошёл к креслу.
Боров упал с первого удара, да он и не защищался, не ставил блоков. Игрушка его откатилась к батарее. Туда, где только что сидела Асмира.
Демьян поднял кресло, подошёл к борову и пнул его в лицо, потом ещё раз, и ещё. Тот бессмысленно лупал глазами. Нелепая улыбка сменилась обиженным поджиманием губ. Пальцы судорожно стискивались, как у грудничка: наверное, он искал зубик. Под глазом стремительно набухала краснота.
Демьян с натугой поднял его, подтащил к креслу. Усадил. Приготовился ударить.
– Дай! – сказал боров, требовательно и одновременно жалобно. – Дай!
Он говорил так, словно рот его был чем-то набит. Залез туда пальцами, покопался, и вынул наконец измазанную кровью щепоть: это был зуб. На бороду его выползла красная капля. Сорвалась вниз.
Демьян отвернулся. Постоял.
Прошёлся по комнате, отыскал в углу его брюки и швырнул в лицо. Штанины перехлестнули через затылок, да так и остались висеть, словно повязка пустынного кочевника.
– Это не человечно, – сказал вдруг боров.
– Одевайся! – крикнул ему Демьян. – Надевай штаны, тварь! И не снимай их! Понял? Понял?
– Не кричи, – попросила Асмира.
– А то что? – заорал на неё Демьян. – Что ты сделаешь? Пойдёшь опять с ним потрахаешься? А? Что?
Асмира молчала.
Боров сарделечными пальцами размотал со своей головы штаны, принялся продевать в них ноги; получалось не очень. Демьян стоял над ним. Он чувствовал, что лицо его превратилось в камень.
– Дай! – сказал боров, когда наконец-таки справился с одеванием.
Демьян достал из-под батареи игрушку, ткнул им в борова. Тот цепко ухватил её, ухмыльнулся, стал жмякать её пальцами, уминать, поддавливать, гладить. Борода его уляпана была кровью.
– Хочешь есть? – спросила Асмира. – Только там немного подгорело.
Она с трудом встала, оделась и пошла, покачиваясь, на кухню. Демьян, не вполне понимая, как ему должно себя вести, направился за ней.
На кухне Асмира набросала что-то – это оказался плов – в три тарелки, поставила одну перед Демьяном, а ещё одну отнесла в комнату; оттуда донеслось довольное уханье.
Налила чай и протянула Демьяну; он принял, подул и отставил кружку в сторону: горячий.
– Пей, – сказала она. – Чай не пьёшь, откуда силы возьмёшь?
– Вкусно, – сказал Демьян; он попробовал плов. – Вкусно.
Асмира слабо улыбнулась.
– Ты родился, – сказала она, – у тебя плов, ты женился – у тебя плов, ты умер – у тебя плов.
Демьян принялся торопливо – он вдруг понял, что очень хочет есть – зачерпывать ложку за ложкой.
Асмира деловито раскрыла саквояж, достала большой шарик из термоса, воткнула шприц, вытянула муть, запрокинула голову, широко раскрыла рот, и поддавила снизу поршень. Отложила пустой шприц рядом с тарелкой, а потом, как ни в чём не бывало, принялась есть.
– Ты чего? – спросил Демьян. – Ты охренела? Охренела?
– Да, – сказала она.
– Что это ты сделала сейчас?
Асмира повела плечом, оправила накинутую на плечо кофту удивительно зрелым женским движением, – а между тем, сколько ей? шестнадцать? семнадцать? – движением бессознательным, и оттого завораживающим, и подняла ложку.
– Давай поедим, – сказала она. – Скоро начнётся.
– Что?
– Я буду сильной. И не буду слабой.
– Это из-за него? Ты из-за него?
– Охренела, – сказала Асмира; слово это у неё вышло милым, обаятельным. – Хочешь тоже?
Демьян набрал воздух для гневного ответа, но вдруг поймал себя на том, что сам не верит в обличительные слова; всё это показалось вдруг ему бессмысленным колыханием воздуха. Кто он такой, чтобы читать кому-либо нотации? Хочет колоть в себя мутную дрянь – пусть. Её дело.
– Ты так вытащила его из клиники?
– Да, – сказала Асмира.
Демьян молча принялся есть.
Потом аккуратно отложил ложку в сторону.
Посмотрел на Асмиру.
Протяжно выдохнул.
– Я тоже, – сказал он. – Тоже. Покажи, как.
– Ладно, – безразлично ответила Асмира, достала ещё один шприц, покопалась в термосе, выбрала шарик побольше, протёрла его пальцами – Он не виноват.
– А кто? – спросил Демьян.
– Он не виноват, – повторила Асмира. – Это не он. Бей лучше меня, если хочешь. Открой рот. Шире. Ещё шире.
– Психи, – сказал Демьян, и осторожно потрогал кончиком языка место укола: как у стоматолога.
Асмира взяла второй пустой шприц, уложила его рядышком с первым. Выровняла. Принялась меланхолично есть.
– Что мне делать? – спросила она.
– Понятия не имею, – сказал Демьян. – У тебя у одной проблемы, что ли? Сдай в дурку его сначала. А лучше – полиции.
– Нельзя вернуться живым из мира мёртвых, – сказала Асмира.
– Ну, ты вернулась. И я. Если ты про лабораторию.
– Нельзя вернуться живым из мира мёртвых, – повторила она. – И никого оттуда нельзя вытащить.
– Кончай гундеть, – сказал Демьян. – Всегда есть выход. Даже если ты думаешь, что его нет.
– А вход? – спросила она.
– Это такая национальная загадка? – раздражённо спросил Демьян. – Народная таджикская мудрость? У меня тоже есть. Пусть твои тревоги унесут единороги.
– Ладно, – согласилась она.
На кухню вдруг заглянул боров. Он снова был без штанов, в одной только лабораторной пижаме, и огромный тёмный дрын месмерически раскачивался у него между ног. Демьян с большим трудом отвёл от этого маятника свой взгляд.
– Есть хочу, – сказал боров. – Почему не дали ещё? Принесите еду!
И тут началось.
***
Чтобы быть сверхчеловеком, нужно совсем немного.
Не подчиняться искусственно навязываемым ограничениям.
Забыть о морали, законах, устоявшихся нормах.
Играть как бог, развлекаться как дьявол.
Или сделать инъекцию вытесненного воспоминания.
Демьян давится пловом, кашляет, клонится, задевает нечаянно тарелку, и она от легчайшего его касания отлетает в стену, звонко хрустит, осыпается.
– Что это? – спрашивает Демьян.
Асмира очень медленно открывает рот, шевелит губами, но звуки, получающиеся у неё, не похожи на речь; скорее, это гудение ветра в брошенной на пустыре трубе. Асмира показывает пальцем на свой глаз, и тягуче, замедленно моргает, потом ещё раз; всё это глупо. Неинтересно.
Демьян встаёт. Стул его опрокидывается и скользит в коридор, спинка у него надламывается.
– Стой! – говорит Асмира.
Она – прямо перед ним.
– Что это? – спрашивает Демьян. – Что это? Что это? Что это?
Он не может остановиться.
– Доктор сказал, что это называется «подстроиться». Подстройся! Моргай! Часто! Быстро!
Она берёт его лицо ладонями, приближается, и моргает; он повторяет за ней. К его удивлению, мир вокруг него словно бы разглаживается, или, быть может, развёртывается, открывая своё нутро; оно нежное и розовое, как животик у новорождённого ежа.
Становится понятно, что он теперь намного, намного быстрее, ловчее, сильнее, чем обычно, что ему нужно быть осторожным, ответственным, предусмотрительным, но к чёрту осторожность, когда лихая и бесшабашная радость заливает по самую макушку.
– Безграничные возможности, – вслух говорит что-то изнутри Демьяна. – Экстаз. Восхищение.
Будоражащая энергия, аккумулированная в этом вытесненном воспоминании, наполняет его щекочущей, пузырящейся силой; ей срочно нужно дать какой-то выход.
Он шагает из кухни, и за одно движение преодолевает три метра; стена вздымается прямо перед его лицом. Моргает. Снова двигает ногой. Отлично, этот шаг уже нормальный. Человеческий.
На самом деле, это не обычное моргание. Он словно бы часто-часто кивает головой, будто стучит клювом по рассыпанному перед ним пшену. Каким-то странным образом одно и то же кивание делает его и быстрее, и медленнее; он чувствует разницу где-то в груди, и может необъяснимым образом управлять скоростью.
– Кто я? – спрашивает Демьян.
– Ты маяк, – отвечает Асмира. – Свети! Ты зерно. Расти! Ты пламя. Гори! Ты компас. Показывай! Ты струна. Звучи! Ты пустота. Будь!
Самое удивительное, что весь этот неуместный, казалось бы, пафос – да ещё и от кого? – понятен Демьяну; каждое слово не просто находится точно на своём месте, оно ещё и практично, правильно, уместно, своевременно, словно бы десятки академиков трудились годами, монографии писали, и именно для того, чтобы отобрать для этого случая самое подходящее высказывание.
Асмира принимается убираться в кухне: она сгребает весь мусор с пола, – карабин теперь небрежно лежит на подоконнике – сооружает из старой рубашки тряпку, и ухватисто протирает навесные полки. На мгновение Демьяну мнится, что это – самое глупое применение сверхспособностей, но тут же что-то перещёлкивается у него в голове, он всё понимает, впитывает её настрой, забирает его себе.
Демьян перестаёт быть собой.
Он словно бы одолжил своё тело другому существу, могущественному и всесильному; на него тёплыми свербящими волнами накатывает эйфория. Внешний мир должен соответствовать внутреннему. Прямо сейчас.
Демьян с неконтролируемым хохотом берётся вычищать комнату: собирает снизу весь хлам, – на полу, как выясняется, лежат два ковра, а там, где находится кресло борова, есть место как раз ещё под один; здесь явственно читаются стигмы чего-то неправильного, тёмного, но разбираться в этом нет ни времени, ни желания – проходится по всем поверхностям мокрой тряпкой.
Боров сидит. Он радостно подкидывает к потолку свою игрушку. Роняет. Плюшевый зубик, подскакивая, ударяется в ногу Демьяна. Боров тянет к игрушке руки, пускает розовые пузыри и угрожающе канючит.
– Вот. Заткнись и сиди молча.
Боров шустро хватает зубик и снова подбрасывает; лицо его размякло от счастья.
Асмира глядит на борова: таким умилением светятся её глаза, сверкающие на неподвижном лице, такой недвусмысленной радостью, что Демьян чувствует себя гастарбайтером, пробравшимся по поддельному бэйджу на пафосную вечеринку куда-нибудь в Казино де Монте-Карло и утайкой тянущим одну за другой канапушки с фуршетного стола.
Но этот эпизод проходит, гаснет как секундная жизнь спичечного огня на ветру, остаётся там, в затхлом и неправдоподобном прошлом.
Демьян скидывает с себя старушечье барахло, намыливает его, в несколько быстрых движений протирает, споласкивает, а потом, в комнате, раскручивает пропеллером над головой: всё, вещи уже сухие.
Уборка закончена.
Чувства его походят на детские сны: те, когда он возносился над миром, и был вне мира, и был всем, что есть в мире; но в этот раз реальность ощущается куда как ярче.
Он не спит.
Он действительно находится сейчас здесь, живёт в эту самую минуту, но по его воле минута может стать часом. Или мгновением. Одно только движение ресниц, и всё: вселенная услужливо подстраивается под нужный ему ритм.
Восторг делает грудь его невесомой, чуткой; Демьяну кажется, что встань он на цыпочки – и тёплая волна поднимет его вверх, к потолку.
Он залезает в душ.
Асмира – здесь же.
Она, закатываясь от смеха, запрыгивает под струю, и начинает наглаживать его спину мылом; рука её проваливается внутрь, за мембрану кожи, в тугую напряжённую пустоту тела Демьяна, и отчего-то это настолько забавно, что они оба, наклоняясь, накладываясь друг на друга, проникая внутрь друг друга, хохочут и пытаются опереться хоть обо что-то.
Демьян понимает, что это ощущение – он буквально влип внутрь Асмиры и видит все её внутренности: гладкую выемку глазниц, изнанку верхней челюсти, податливую мякоть шершавой и испещрённой бороздками лобной доли, он чувствует, как схлестнулся с ней своими клетками, капиллярами и прожилками спутанных нервов – в обычном своём состоянии вызвало бы у него страх, может быть, даже панику, но сейчас ему просто смешно. Каким-то образом он смотрит и из её глаз, и из своих, слышит мир чужими ушами.
Мыльная пена омывает и его, и Асмиру изнутри: щекотно.
– Пора! – думает ему Асмира.
Демьян напоследок размашисто режет старую щетину ржавой бритвой, полощет рот, шагает наружу и, не вытираясь, идёт в чистую комнату, освещаемую предзакатным солнцем.
Он прикрывает глаза на мгновение, просто моргает – и оказывается уже одет, а в следующую секунду они с Асмирой, покрывая пролёты прыжками, выбегают на улицу.
***
Возмездие – не более чем тёмный ангел с неподвижным лицом; в руке же его – облизываемый струями огня меч. Или резиновая дубинка. Это зависит от наличия реквизита, доступного к презентации метафоры.
«Пятёрочка» работает, как оказалось, круглосуточно.
Они с Асмирой заходят, чинно и добропорядочно берут по корзинке, бросают туда пёстрые коробки.
Демьян делает вид, что сверяется со списком покупок у себя на ладони: так, клеп взяли? А мулуко? Посмотри вот там, в этом ряду. Тут дешевле! Акция! Смотри, тут по акции: одна по цене двух! Теперь несколько килограмм круглопопшки. И пузотыр. Да, вот этот, с дырочками. Или с дурочками, так даже лучше. Мягогут! Возьми мягогут, пожалуйста. Только посмотри срок гордости. На крышечке.
Это невыносимо смешно.
Они исподтишка подхихикивают и толкают друг друга.
Как третьеклассники на экскурсии.
Жирдяй стоит в молочном отделе, около стеклянных дверец.
Демьян опускает полную корзинку на пол, – Асмира повторяет за ним – вкрадчиво, тихо подходит сбоку, берёт под локоть. Жирдяй испуганно оборачивается.
– Привет, бомжатина, – шепчет ему на ухо Демьян, и они с Асмирой подхватывают его, направляются к выходу; идут они отчего-то шагом, какой принят на соревнованиях по спортивной ходьбе: отчаянно виляют бёдрами, вольно бросают вперёд и наперекрёст ногу, сгибают руки в локтях.
– Стойте! – просит жирдяй.
Асмира счастливо смеётся, лицо же у неё остаётся неизменным, незыблемым, неколебимым.
– Так мы никуда и не спешим, – уверяет жирдяя Демьян уже на улице.
Фонари не дают достаточной освещённости. Свет словно бы пытается раздвинуть сумрак под столбами, но портится от соприкосновения с тьмой, и становится вялым, заветренным.
По дорогам, разбрасывая на обочины грязный снег, катят автобусы; на фоне их ярких салонов люди выглядят манекенами в витринах. Из маршруток сочится музыка.
Огни города вдруг размазываются, отдаляются, остаются за спиной. Перед ними вырастает огромное строение: высокий купол с блестящей надписью «Дворец ледовых видов спорта», целый ряд погасших автобусов, заметённая трибуна.
Ни одного человека, пусто.
– Место старта и финиша, – говорит Демьян.
Жирдяй задыхается. Он шумно хватает ртом воздух, прикладывает руку к груди. Лицо его мокро. Щёки красны.
– Да погодите, – говорит он, наклоняется, опирается о колени. – Хватит.
Его рвёт. Спина его спазматически дёргается.
– Но мы не можем ждать, – с мягким упрёком говорит Демьян. – У нас забег. С обременениями. Вокруг вот этого… что это?
– Это арена, – подсказывает Асмира. – Видовых спортов лёда.
– Прекрасно! – говорит Демьян. – Тогда обувь нам не пригодится.
Он наклоняется, и в две секунды срывает ботинки с жирдяя. Тому приходится подвернуть ступни. Он скособочивается. Начинает перетаптываться.
– У меня семья, – говорит жирдяй. – Отпустите меня! Пожалуйста! Дочка!
– Конечно, конечно, – успокаивает его Демьян. – Мои поздравления. Такая лапочка, наверное. Да? Двоечница?
– Да, – говорит жирдяй. – Нет! Пожалуйста!
Демьян принимает у него из рук резиновую палку, – жирдяй услужливо выворачивает запястье, чтобы петля снялась легче – и легонько стукает по голой пятке.
Жирдяй начинает рыдать.
– Разминка закончена, – объявляет Демьян. – Теперь показательное выступление. Не реви! Не реви! Как слышимость, приём?
– Я никому ничего не делал, – говорит жирдяй. – Просто работаю. Хожу на работу. Это моя работа. Я не хотел ничего. Отпустите меня! Кто вы?
– Это непростой метафизический вопрос, – отвечает Демьян, – и мы не будем вдаваться здесь, а также дискутировать сейчас. Беги. А! Стоп! Подожди!
Асмира споро связывает ботинки шнурками, потом вручает дубинку жирдяю, показывает, как нужно держать: строго горизонтально, и одной только рукой, а потом навешивает ботинки на её конец. Палка ходит ходуном, ботинки едва держатся.
– Зачем это? – спрашивает жирдяй. – Я не расскажу никому! Никому. Я вас даже не запомнил. Лица ненастоящие ведь. Пожалуйста! Прошу вас!
Слов его за всхлипываниями почти не слышно.
– Так, – говорит Демьян, подражая детскому аниматору. – А теперь, ребята, следующий конкурс! Кто участвует? Вот этот пухлый пирожок? Очень хорошо! Подходите! Ближе, ближе, мы уже начинаем! Какой умничка! Молодец! Теперь твоя задача – пройти вот так до… докуда?
– До вот этой трибуны, – показывает Асмира.
– Я, – говорит, задыхаясь жирдяй. – У меня… Дайте попить.
– Старт, – командует Демьян, и легонько подталкивает его.
Тот, не удержавшись, падает в сугроб, вытягивает вперёд руки, и остаётся лежать в таком положении.
– Нууу, – разочарованно тянет Асмира.
– Да, – констатирует Демьян. – Выступление не потрясло нас грацией. Оценка за технику – ноль. За артистичность?
– Пять, – щедро судит Асмира.
– Итого, – после подсчётов резюмирует Демьян, – общая оценка у нас выходит пять баллов за всё выступление. Что ж. Увы. Ты не переходишь в следующий этап состязаний. Но не плачь. Не реви. Ты можешь лучше, я верю в тебя. Тренируйся! Веди здоровый образ, и всё такое!
Они с Асмирой берутся за руки, и бегут – туда, в огни, в нарастающий мерный гул, в ветер, смех, снег и свободу.
***
В темноте люди видят не глазами, а сердцами, поэтому темнота – лучшая наставница, принудительно практикующая бесстрашие, требовательность, простоту и безупречность.
За спиной у Демьяна и Асмиры остались яркие автобусы, столбы, магазины, киоски, люди. Снег вкусно вминается под каждый шаг, в лицо бьёт щекотный ветер. Они проносятся через МКАД, прямо к трассе, мимо вслепую летящих машин, затем справа из ничего сгущается лес, и они, не разбирая дороги, бегут туда, в темноту; цель где-то там.
Узкие и удобные тропы ведут их в самую глубь. Гул трассы быстро затихает. Слышны только их шаги: хруст, шелест, треск, скрип, шорох.
Белка пугливо вскарабкивается по стволу. С мохнатой лапы срывается, обрушив порошу, ворон.
Снежные ленты, как серпантин, увивают тонкие ветки; на стволах налеплен рыхлый пухляк. Тут и там согбенные деревца, покрытые белым, изображают собой арки.
Хвойный морозный воздух осторожно трогает их лица.
Неподалёку вдруг выстреливает дерево: громко, страшно; протяжно трещит, судорожно клонится, хищно растопыривается острым щепьём, утыкается в соседний ствол, да так и замирает. Снег чернеет проколами осыпавшихся веток.
Становится совсем темно.
Демьян и Асмира большими скачками, молча, бегут среди чёрных стволов.
Справа вдруг мигает и тут же гаснет трассирующей пулей тонкий луч; они сразу чувствуют нужную им стигму, полную азарта, сосредоточенности, сознания собственной предприимчивости, приятной усталости, чувствуют и синхронно поворачивают в ту сторону.
Через несколько секунд перед ними вскрывается узкая дорога. На ней стоит заглушенный грузовичок, набитый доверху корявыми сучьями.
Они останавливаются. Пар облизывает их тела. Они похожи на большие тёмные свечи.
– Вы чего? – спрашивает приземистый мужик.
Он стоит рядом с грузовичком, одна нога его поставлена на подножку: видимо, собирается поправить клешнеобразными своими растопырками что-то в кузове. Одет он в ярко-красную куртку и шапку-ушанку.
Демьян и Асмира упираются в бёдра руками и беззвучно трясутся: отчего-то вся эта картина, вся обстановка кажется им настолько смешной, что противостоять внезапно накатившему на них приступу нет никакой возможности.
Мужик шарит за сиденьем, вытаскивает с натугой бензопилу.
– Давайте-ка, – говорит он, и дёргает за шнур. – Эй! Девчуля! Вали отсюда!
Пила рявкает, замолкает, сипло вдыхает, а потом начинает ровно тарахтеть.
Демьян с Асмирой расходятся и начинают, преувеличенно мягко шагая, высоко задирая колени, обходить его с боков. Руки они делают лапками: так, чтобы походить на крадущихся кошечек из новогоднего утренника. Демьян едва сдерживается, чтобы не расфыркаться прямо в лицо мужику.
Тот отступает назад, выпячивает бензопилу перед собой, тыкает ей в воздух. Лицо его белеет и начинает очень отчётливо выделяться на фоне общей черноты.
– Мяу? – спрашивает Асмира.
Бензопила вырывается из рук мужика. Втыкается в сугроб. Дёргается, подпрыгивает, глохнет.
Мужик разворачивается и бежит, по-пингвиньи переваливаясь с боку на бок, подмахивая в такт шагам короткими руками.
Они, играя, несутся по бокам от него.
Потом меняются сторонами.
Потом делают круг.
Бег – это падение: нужно просто наклониться таким образом, чтобы использовать силу гравитации; всё, что остаётся после – вовремя подставить ногу для опоры.
Бег – это полёт: в беге люди становятся птицами, которых несёт через снег, тьму и поваленные стволы; так они раскрываются свободе, судьбе, миру.
Мужик останавливается. Он тяжело дышит.
– Тебе мама говорила, что нельзя без разрешения брать природные ресурсы? – спрашивает Демьян.
– Ты это, – отвечает мужик. – Валежник-то… Это валежник ведь. Вы кто?
– Валежник, – говорит Демьян, направив глаза вверх для лучшего восприятия, – это части или ветви деревьев с признаками гибели. С признаками. Гибели! Гибель необратима. Гибель пагубна. В мире зловещем…
– В темноте лунной, – подхватывает Асмира.
– Гибель пагубна, как тень несгибаема, – заканчивает мысль Демьян.
– Да я… – мужик оглядывается по сторонам, делает шаг назад. – Вы откуда?
– Все они оказались на земле, – говорит Демьян, стараясь придать голосу траурности, но у него не особенно получается. – Все. И оказались из-за погодных явлений, вредных микро и макроорганизмов, а также из-за болезней. Болезней! Понятно тебе? Скакни, если понял.
– Чего надо-то? – говорит мужик.
– Кошелёк давай, – отвечает Асмира.
– Мяу, – подтверждает Демьян.
Мужик затравленно смотрит на них.
– У меня друг в полиции работает, – говорит он. – В управлении эмвэдэ. Вот тут, в Балашихе. Вы лучше не суйтесь. Не суйтесь, ясно?
– Боксёр, что ли? – спрашивает Демьян.
Мужик сощуривается, вглядывается; лицо его искривляется мгновенной паникой.
– Ты… Это ты? Ты, что ли? Я же ничего… Меня только постоять попросили. Пятёрку дали, чтобы постоял. А на выезд это они сами потом. Они закидываются чем-то… Сами. А я так. Для компании. Я не делал ничего.
– Очень плохо, – говорит Демьян. – Что не делал. Надо делать. Надо быть чутким и внимательным к окружающим. Помогать. Поддерживать. Ты поддерживаешь?
Мужик вдруг делает шаг вперёд: в руке у него маленький топорик. Он делает выпад в Асмиру.
Она легко уклоняется.
А потом прыгает вверх.
Вверх: на кряжистую ветку метрах в трёх от земли.
С хвои шумно ахает ломоть снега.
Мужик медленно опускает топорик, не сводя с неё взгляда распрямляется, судорожно расстёгивает куртку, лезет внутрь.
Бросает в Демьяна кошелёк.
– Мяу, – прощается с ним Асмира, спрыгивает, и они несутся дальше, в лес, в деревья, в мягкую и пушистую тьму.
***
Помощь – практична, потому что Вселенная не терпит дисбаланса и всегда обильно одаривает тех, кто помогает. Иногда достаточно даже внятного желания помочь. Но важно иметь чутьё оказываться для этого в нужном месте в правильное время.
И ещё важно не переусердствовать.
Демьян с Асмирой легко бегут по ярким улицам, среди индустриального ночного гула, подмигивания светофоров, отдалённых сирен, ветра, расчерчивающего воздух снега. У нарядного трёхэтажного домика – с другой стороны дороги, за площадью, видится им монументальный шпиль высотки – останавливаются.
– Эребов-Эребочинский а дэ, – медленно, запинаясь на сложной фамилии, водит по табличке пальцем Асмира. – Общественная приёмная. Он отсюда вылез?
На поблёскивающей брусчатке, рядом с дверями, к которым относится вывеска, лежит человек.
Выползыш.
Лежит он, уткнувшись вниз, но даже в таком положении ясно, что всё лицо его в чёрной крови.
Он не шевелится. Пальцы окоченевшими крючьями упёрлись в наледь.
Асмира приседает рядом. Демьян явственно чует след слегка потрёпанных шумом Садового стигм, ведущий из приёмной к этому тёмному скукоженному телу.
– Дышит, – думает она. – Слабо только.
На тротуар с размашистым качем рессор вламываются два Гелендвагена, оттормаживают, чуть не тюкнувшись в круглую, занесённую снегом клумбу, двери их синхронно раскрываются, и перед Демьяном с Асмирой встают четверо. Все они – в однотипных чёрных куртках и тёмных очках: требование стиля, очевидно, побеждает в них практичность. Руки эти четверо держат в карманах.
– Буэнос ночес, – говорит Демьян; он учтив.
– Ты кто? – спрашивает стоящий впереди всех парень.
– Я – это просто я, но с имбически прокачанными эксцентричностью, силой, выносливостью и скоростью, – вежливо, тактично отвечает Демьян. – Во мне буст от вытесненного когда-то воспоминания. А вы, полуночные искатели приключений на свою жопу? Вы кто?
– Чё? – оборачивается к остальным мужик. – Ладно, берите всех. Этих – во вторую. Наручники не забудьте. Быстрее.
Три тёмных силуэта движутся на Дениса с Асмирой.
– Но он нам нравится, – говорит Асмира. – Мы возьмём его себе.
Не обращая на эти слова никакого внимания, суровые молодые люди подступают к ней, тянут руки.
Асмира подлаживает время.
Движется. Скользит. Играет.
Ещё один тёмный куль оказывается на брусчатке.
Асмира победительски ставит ногу ему на спину и торжественно, победительски, в стиле Фредди Меркьюри, вскидывает кулак вверх.
Оставшиеся трое тянут руки из своих карманов, но Демьян вслед за Асмирой соответствующим образом моргает, последовательно обходит их, нанося одинаковые рубящие удары по шее, потом подхватывает лежащего человека.
Они с Асмирой несутся через улицу по направлению к высотке.
Сзади ухают хлопки: это вышли оба водителя Гелендвагенов. Пули, согревая вымерзший воздух, плывут рядом.
Демьян бросает тело Асмире, она легко ловит его, тут же отправляет трёхочковым обратно.
Из рывком вставшего троллейбуса вылетает вдруг наружу лобовое стекло; слышен женский визг. Демьян с Асмирой останавливаются посреди улицы.
В ярко освещённом троллейбусе стоит человек в чёрной робе и высокой фуражке: он направил пистолет на сбившихся за креслами людей. Женщина прикрывает собой ребёнка. Какая-то бабка машет на этого человека клюкой, неслышно кричит. Мужчина зажался в угол, прикрывается телефоном, как крестом от вампира.
Лицо у человека с пистолетом уверенное, твёрдое, взгляд умный и жестокий. Это тот уголовник, Демьян помнит его.
Уголовник машет пистолетом; мужчина тут же снимает куртку, кладёт на сиденье, а потом начинает стаскивать с себя брюки.
– Надо помочь, – думает Демьян Асмире, – но кому?
С обочины бегут на них, увиливая от притормаживающих машин, водители. Пробуют выцеливать на ходу: не получается. Подбираются ближе.
– К солнцу, – думает Асмира, и они срываются с места, оставив всё, как есть: у каждого своя собственная судьба.
Перед высоткой обнаруживается обширная парковка; Демьян вместе с человеком у него на плече перепрыгивает через несколько машин, а потом они, помогая друг другу, цепляются за выступающие детали фасада и лезут вверх.
На высоте четвёртого этажа над входом их ждут четыре каменных женщины; у каждой из них есть дети: это хорошо, это правильно.
Демьян цепляется за ту, у которой сразу двое, снимает с плеча человека, всматривается, прикладывает ухо к груди.
– Умер, – отправляет ему мысль Асмира.
– Пусть тогда он вечно созерцает Москву с самого верха, – соглашается с ней Демьян, и они лезут выше.
Через несколько этажей, у окна с открытой форточкой, Демьян снова останавливается.
Перед ним, в отдалении, гудит Садовое: мерцает свет фонарей, текут машины, стоит, перекрыв две полосы, яркий троллейбус. Ритмично курлычет, зовёт кого-то далёкая сирена. Ветер носит в воздухе колкие снежинки, синей московской метелью танцует вокруг столбов, заглядывает под скамейки, путается в ветках. Стая голубей заполошно вертит нелепыми крыльями.
Из окна этажом выше доносится нежная, вкрадчивая музыка, словно кто-то скучает и ждёт, всматривается в шевелящуюся мглу с надеждой увидеть любимого человека. «Здесь у нас туманы и дожди, – снисходительно, и в то же время с надеждой, с мольбой тянет женский голос, – здесь у нас холодные рассветы». Мелодия прохладой оглаживает сердце.
Демьян чувствует, как шею его трогают щекотные мурашки, как клетки тела начинают вдруг торжественно и дразняще вибрировать; вокруг него собирается призрачный кокон из музыки, сирен, дрожи, молитвы и крика. Он будто проваливается в хрустальную тьму и взлетает к мрачному свету одновременно.
– Скука, – говорит Асмира.
Тогда Демьян подхватывает тело, приноравливается, и пихает его головой вперёд: прямо в форточку. Зад с болтающимися ногами так и остаётся висеть со стороны улицы.
Они с Асмирой спускаются в несколько ловких прыжков.
– За продуктами надо, – думает Асмира.
– Я знаю, куда, – отвечает Демьян. – Лида уже провела инвентаризацию.
***
Боль.
Боль.
Боль – как тень: всегда следует рядом. До тех пор, пока не начнёшь светиться сам.
Болят все мышцы, все – даже там, где их наличие никогда не предполагалось. Болят и дрожат: так бывает на последнем повторении, которое нужно закончить, а потом, за ним – ещё одно, через «щасссдохну», через невозможно; именно от этого всё и растёт. Нужно зайти за грань, страдать, но продолжать делать: простой, хотя и трудновыполнимый рецепт роста.
Болью пропитана каждая клетка тела. Нет ни одного миллиметра, – ни внутри, ни на коже – который бы не плавился в выжигающей всё живое лаве.
Дышать сложно. Грудь не хочет втягивать ставший плотным воздух в себя, и лёгким всё равно, выживешь ты на такой кислородной диете, или нет.
Слабость.
Лоб горит, уши горят, всё тело словно в душной сауне: температура; организм пытается привычными способами отреагировать на необычные нагрузки.
Хочется лежать, бессмысленно качать головой, стукаясь лбом о стену – хуже не будет. Нет сил даже повернуться на другой бок: такая задача сродни подготовке к полугодовому походу, нужно серьёзно собраться, всё обдумать, просчитать, решиться, и только тогда начинать движение: моргнуть, например.
Мысли – как замёрзший гудрон: застыли, не движутся; голова заморочена. Будто под наркозом впихнули полный курс китайской фонетики, и мозг теперь пытается распределить все эти знания по отдельным нейронным ячейкам, но информации слишком много, слишком.
Демьян лежал на полу, и из своего ракурса ему были видны четыре ноги на мерно трясущемся диване. Всё, что он мог – переводить взгляд с дивана на потолок. И обратно. Сил не было даже на то, чтобы облизнуть пересохшие губы.
Боль – свидетельство того, что он всё ещё жив.
Он видел, как с дивана встал боров. Штанов на нём по-прежнему не было. Перебрался на своё кресло. Лицо его было довольным. Из руки в руку он перебрасывал игрушечный зуб.
Вторая пара ног не шевелилась.
Демьян закрыл глаза. Веки болели.
Весь вчерашний день представился ему в виде слайдов, которые на бешеной скорости транслируются на стену: вот кадр, где он тащит деревянное, жёсткое тело на высотку, вот жёлтый приземистый домик с глянцевой табличкой «Музей Владимира Ивановича Даля», вот жирдяй из Пятёрочки пробует идти, но падает, вот мужик в красной куртке, а в руке его – топорик. Вот магазин, почему-то Серёга, крики какие-то, суета.
Эти слайды были бессмысленными, они не сопрягались в единую историю, словно их произвольно натаскали в один видеоряд из разных фильмов.
Сил на эмоции – например, на сожаление, или ужас, или удивление, или восхищение – не осталось; все ресурсы уходили на то, чтобы выжить: сделать вдох, потом, последовательно, ещё один, и ещё.
Заснуть тоже не получалось.
– Дёма!
Он с трудом открыл глаза, и увидел, что с дивана смотрит на него Асмира. Она встала, исчезла из поля зрения, а потом появилась снова. Открыла ему пальцами рот, всунула что-то, а потом стала двигать его челюстью, чтобы он мог прожевать. С вялым безразличием Демьян позволял сладкой шоколадной струйке попадать ему в горло, течь по пищеводу. Каждый глоток отзывался болью в самых неожиданных местах.
– В туалет хочешь? – спросила Асмира. – Надо бы в аптеку сходить. Ладно, я потом сама схожу.
Демьян зажмурился.
– Нет-нет-нет, дружочек, давай-ка мы доедим, – сказала Асмира. – Давай-ка шире. Открывай, открывай. Вооот. И ещё. Хорошо! Ну вот, вот и отлично, вот и молодец, вот и всё получается у нас.
Что-то в словах Асмиры беспокоило.
Демьян безразлично дожевал кусок шоколада, с трудом проглотил, и провалился в ничто.
***
Планы структурируют жизнь, но неожиданности делают её интересной. План – расписание. Неожиданность – приключение.
В комнате ярко горел свет, поэтому определить сразу время суток не получилось. Демьян, морщась из-за саднящих мышц, поднялся, – он был на полностью застеленном диване, под одеялом – осмотрелся: в комнате пусто. На нём была лабораторная униформа: пижама и штаны.
Каждое движение, казалось, угрожало развалить его. Все клетки тела измождённо ныли.
Он, медленно и торжественно скользя по полу, – так двигаться получалось лучше всего – добрался до окна, и выглянул в космос.
Двор был залит выморочной теменью. Напротив, метрах в пятидесяти, исчерченный густым сплетением веток, чувствовался ещё один дом без единого огонька, а между ними граничной линией тянулась дорога. Людей не было.
Демьян привычно сунул руку в карман, но ни кармана, ни телефона в нём не обнаружил; «наверное, потерял», – подумал он. Жалко. Жалко. Быть может, кто-то прямо сейчас делает ставки в его аккаунте. Выигрывает. Пока он тут.
Всё проходит мимо него.
Он упускает возможности.
На кухне звякнуло, и кто-то заговорил недовольным голосом. На деревянных ногах Демьян отправился в поход.
Асмира переоделась: сняла старушечью кофту и снова надела липсовскую форму: пижамные штаны и пиджак. Теперь они с Демьяном выглядели пациентами одного отделения.
Она стояла у плиты, чистила картошку, ловко на весу резала её, и бросала в кастрюлю. Оттуда аппетитно парило забытым запахом.
За спиной Асмиры стоял боров; – всё так же с голой задницей – под рукой у него зажат был плюшевый зуб. Он то и дело порывался залезть из-за спины под форму Асмиры; та, почти не отвлекаясь от готовки, просто поднимала нож. Этого было достаточно для того, чтобы на несколько секунд его успокоить.
Потом боров сменил цели: попробовал поймать кусок картошки, а когда это не удалось, полез пальцами прямо в кастрюлю. Зашипел, заныл, отдёрнул руку, стал на неё дуть. Скорчил обиженную физиономию. Ушёл.
– Штаны надень, потное чучело, – не поворачиваясь сказала вслед ему Асмира. – Помылся бы.
Демьян потихоньку присел за стол. Он чувствовал беспокойство, и не понимал, отчего. Взял вилку, принялся вертеть её в пальцах.
– Двадцать минут, – сказала ему Асмира.
– Что готовишь? – спросил он.
– Сегодня борщ, – ответила она. – Хорошо, что мы взяли всё нужное. Даже чеснок и укроп есть. И сметана. Как ты себя чувствуешь?
Беспокойство обратилось в панику. Всё это какой-то розыгрыш. Да.
Чтобы успокоиться, Демьян сделал несколько длинных вдохов. Это немного помогло.
– Нормально, – осторожно сказал он. – Болит только всё.
– Скоро пройдёт, – ответила она. – Первый день тяжело, а потом уже вполне терпимо.
В кухню снова зашёл боров, успевший обрядиться в старушечьи штаны и потасканную кофту. Он как-то особенно ловко поднырнул одним движением под пиджак Асмиры, осклабился, пошевелил пальцами.
Она дежурным движением подняла нож.
Боров недовольно промычал и отстыковался.
–Ну это вообще добрый вечер, – сказала она, – Слушай, Дём. Убери этого павиана, пожалуйста.
Демьян вздрогнул.
– Ты кто? – спросил он.
Асмира не ответила. Она сосредоточенно помешивала что-то там у себя, дула, пробовала, крутила мельничку с перцем.
– Ты кто? – повторил он, потом встал, подошёл, развернул её к себе.
Асмира стояла в позе хирурга, ожидающего подачу зажима ассистентом: руки разведены, в них – ложка и банка соли, на лице – терпение.
– Ну? – сказала она. – Можно, я продолжу? Съешь пока шарик, если хочешь. Ещё минут пятнадцать-двадцать, так что как раз успеешь. Вот, на холодильнике.
Демьян, плохо понимая, что делает, подошёл к холодильнику и увидел рядом с саквояжем свой телефон. Зашёл, тыкая непослушными пальцами, в приложение: ставка его не сыграла.
Ставка его.
Не сыграла.
Опять.
Хотя, это ведь теперь неважно?
У них уже есть деньги.
Возвращать ничего не нужно? Не нужно?
Или… или всё это ему привиделось? Примнилось?
Демьян развинтил термос.
– Туда бы из морозилки льда доложить, – сказала, не поворачиваясь, Асмира. – Можешь? Будь так, пожалуйста.
Внезапно Демьяну стало страшно. Бессмыслица и пустота коснулись его отчего-то своей чернотой. В голове у него будто бы выключили свет. Это было необычное и будоражащее ощущение. Он и не знал раньше, что в нём было светло. Там, внутри. Не в теле даже, да и не в голове, а… Непонятно, где. В нём. Но не в мыслях. Не в движениях. Выше. Затопившая его темень подсказала контрастом, что там всегда, постоянно, нечто едва заметно тлело, возилось светящимися и щекотными мурашками, подсвечивая ему – что? Дорогу? Смысл? Его самого для других? Для себя? Непонятно. Да и неважно.
Чтобы остановить сумбурные эти мысли, – он чувствовал, как близко прижался к болезненному и суетному жару зарождающейся паники; это злило, заставляло сжимать непонятно на кого кулаки – Демьян нашарил в термосе шарик, и закинул его в рот. Поддавил снизу языком.
И тут же выплюнул.
Дрянной вкус давно пропавшего молока заставил его язык дёрнуться. Демьян крутанул вентиль крана. Прополоскал рот.
– Такое бывает, – сказала Асмира, продолжая возиться над кастрюлей. – Некоторые плохие. Лёд надо менять уже.
Демьян в какой-то прострации закинул ещё один шарик, потом взял с подоконника карабин, перехватил его поудобнее, и вышел в комнату.
Боров по-прежнему подбрасывал мягкую свою игрушку вверх, и ловко хватал. Улыбался. Похоже, он был счастлив.
– Наказать сотрудников, – сказал Демьян вслух. – Взять лабораторию. Продать информацию.
Вот его план. Коротко и ясно.
Отомстить и заработать.
Наказать и победить.
И поможет ему в этом…
Поможет ему вот этот неандерталец. Всё равно не человек уже. Овощ.
***
Я протискиваюсь – въехал кому-то локтем… нормально, пусть терпит – по бровке, пристраиваюсь в спину Борзова. Сейчас я четвёртый. Моя любимая позиция. За два круга до финиша подёргаю их немного. А на последнем – начну валить.
Ноги уже прилично подзабиты. Дышится пока нормально. Не рубит, хотя тяжело. Пульс… По ощущениям, запас ещё есть. Нормально. Нормально.
Следить имеет смысл только за Борзовым. За ним, и за Лёхой. Остальные – массовка.
Нет, здесь, конечно, любой может доставить неприятности. Если пустить всё на самотёк.
Но только не сегодня. Не сегодня. Я не дам никому помешать мне. Я готов. По максимуму.
Ничто… Никто меня не остановит. Никто.
Слишком важный день.
Самый важный за последние… сколько? девять лет? За всю карьеру. За всю жизнь.
Выиграю – отберусь на мир.
Получу контракт.
И смогу купить Золгенсму.
Золгенсму.
Ту самую таблетку в невозможные два миллиона долларов. Чтобы поставить, наконец, Альку на ноги.
Да. Приходится поработать ногами, чтобы подарить ноги дочери.
Другого варианта у меня нет.
Так и будет.
А если не выиграю…
Нет, даже думать про такое…
Не выиграю – продолжу сидеть в этой заднице: без денег, без контрактов, без известности.
Без перспектив.
И с Алькой… Которая молча смотрит снизу, и уже не спрашивает, за что ей такое, и почему. Большая стала. Большая. Умничка моя.
И даже не факт, что сидеть-то буду. Через два месяца на место главного тренера приходит этот урод… он не даст мне ничего сделать. Хоть гражданство меняй. Или в школу учителем физкультуры иди.
По дыханию понятно, что сосед скоро отвалится. Уже на этом круге, может быть.
Всё, что нужно сейчас – смотреть в спину Борзова. На его лопатки. Раз. Раз. Раз.
Нормально.
Шаг в шаг, ритмично: только ритм не даёт сдаться, он держит, гипнотизирует, вовлекает; ритму подчиняешься, заставляешь себя быть внутри него, потому что он тащит. Ритм – как скелет забега. Всё держится на нём. Тренировки, питание, экип, подводка – всего лишь прилагающееся к ритму мясо.
Всю дистанцию – за исключением финиша – нужно идти на ритме.
Это как танец. Танец горящих лёгких, деревянных ног и заволакивающей обзор тьмы.
Ну а потом.
Потом, когда уже умер. Когда каждый шаг и вдох – агония. Натуральная, разрывающая клетки тела агония.
Вот тогда нужно прибавить. Отключить страх. Отключить голову.
И ввалить на все. А потом – сверх этого. И добавить.
Я так и сделаю.
Все идут негативным сплитом: сейчас, на середине второй пятёрки уже подбирают десятую за десятой. Терпят.
Терпите. Не поможет. Я всё равно перетерплю.
Борзов обходит второго. Подтаскивает меня к Лёхе. Я цепко держусь за его спиной.
Очень.
Очень тяжело.
Только бы не накатило безразличие; это случается: когда ломаешься вдруг, внезапно. Ломаешься, отпускаешь ноги, идёшь, дышишь, размахиваешь руками. Упираешься в колени. Хватаешь воздух. Смотришь исподлобья в стремительно уходящие спины. Сердце колотит. Слёз нет. Отчаяния нет. Мыслей нет. Всё это придёт потом. Позже. А в этот момент – только тугое безмыслие, словно балансируешь на гребне бархана, и с правой стороны его рутинные тренировки, заботы, обязанности: то, что называется жизнью, а с левой смерть.
С левой – смерть.
Такое со мной было.
Больше не будет.
Спину Лёхи я знаю. Знаю её наизусть. Сразу могу сказать, сколько он ещё сможет терпеть. Мы с ним – сколько? Да вот эти девять лет. Так и бегаем.
И если я сегодня сделаю его… а я сделаю… То всё. Ему можно будет вешать шиповки на гвоздь. Девять лет насмарку. Без контрактов, без перспектив. И Светка уйдёт от него. Это точно. Она сама мне как-то сболтнула. Тогда, в тот раз. Когда мы… Да неважно.
Что ж.
Извини, брат.
Извини.
Твоё «хочу» против моего «надо».
Лёха начинает растаскивать: сделал ускорение, оторвался на полметра. Нет, не уйдёшь. Я знаю каждый твой шаг. Каждый вдох. Не выйдет.
Борзов надёжно повис за спиной у Лёхи, я – третий. Бежим плотно, шаг в шаг.
Ну, всё. Вираж. Прямая. Пошёл.
Выхожу на Борзова. Тот косится. Зубы его сжаты. Упирается. Нужно дотянуть до поворота и занять внутреннюю сторону дорожки.
Демонстративно улыбаюсь: я легко тебя сделаю, сил у меня полно, сдайся, сдайся. Не перетерпишь меня. Просто уйди мне за спину. Нет у тебя шансов. Нет. Сдайся.
Эта улыбка обходится мне дорого: плюс ещё один удар сердца в и так уже предельную частоту. Нормально, додержусь.
Длина шага сломалась, ноги бьют в настил чуть под другим углом: это всё отнимает лишние силы. Задирает пульс. Но не у меня одного.
Да. Получилось. Захожу в вираж по внутренней. Борзов касается меня. Шаг у него сбивается. Его проблемы.
Отлично. Терплю за спиной Лёхи, а потом, на прямой, ещё чуть клонюсь вперёд и начинаю давить. Хочется закрыть глаза.
Лёха предсказуемо прибавляет. Я пробую удержать этот темп, но ноги – уже не деревянные, уже каменные, мраморные – не способны это сделать. Грудь и горло, кажется, сейчас просто прожгут футболку.
Возвращаюсь перед виражом ему снова за спину. Терплю. Нормально. Всё пока нормально.
Нормально!
Даже хорошо. Раздёргал его немного. Ещё поднял ему пульс.
Пусть он слышит, что я тут. Пусть удирает. Как жертва. Пусть чувствует мой взгляд между лопаток.
Я сломаю ему технику. Его идеальную технику, на которую ездят посмотреть вживую тренера со всего мира. Снимают на видео. Включают в пособия.
Но техника – это не всё. Далеко не всё.
Он знает, для чего я бегу. Знает.
Каждый из нас тут – за себя.
А я ещё и за Альку.
Звенит колокол: последний круг.
Сразу после гонга Лёха начинает уходить вперёд. Я чуть не отпустил его; тянусь. Снова сажусь в спину.
Терплю.
Мне видно, как помаленьку монотонные его, отточенные движения начинают разваливаться: здесь шаг на полсантиметра короче, чем следовало бы, здесь рука идёт не так плавно, как раньше; а вот и слишком сильный наклон… хорошо, хорошо, сейчас.
Сейчас я его сожру.
Жду последний вираж и выныриваю из-за спины.
Ухожу. Он остановился. Не цепляется. Всё, не может. Не тянет. Сдался.
Сдохни! Сдохни!
Сдохните все!
Они где-то там, за спиной: неудачники, слабаки. Плетутся по моим следам. Вторые. Последние.
Всё.
Всё.
Вижу камеры видеофиксации.
Черта. Нужно пересечь черту. Я должен пересечь вот эту черту.
Всего лишь.
И всё.
Я – победитель. Я уделал их. Всех. Всех и каждого. Перетерпел. Передышал. Так. Вот так вот, ясно?
Ясно?
Я – первый.
Я раскидываю руки. Лечу. Лечу! Десять шагов. Восемь. Да! Это будет эпичное фото: я на финишной ленте, с руками, а позади, моим фоном, в размытом блюре профессиональной камеры – все они. Массовка на моём забеге.
Нужно просто докатить на инерции. Всё.
Я сделал их.
Пять шагов. Три.
Показываю из последних сил улыбку. Будет хорошо смотреться. Не просто порвал их, а порвал улыбаясь.
Один шаг.
Выношу ногу выше, чем обычно: Лика мне говорила, что на фотках так выходит лучше.
Что-то не так…
Боковым зрением…
Нет. Там не должно ничего быть. Ни слева, ни справа. Там на сотые доли секунды после меня – долгие, размазанные в годы мгновения – ничего не должно быть. Ничего.
Ничего!
Я рву, забыв сделать вдох.
Что-то неправдоподобное высовывается с обеих сторон.
Они оба нырнули!
Оба.
Нырнули!
Руки их впереди, головы впереди… шея впереди… но самое главное – плечи.
Плечи.
Внизу, на уровне коленей… да неважно, внизу или нет; впереди.
Впереди меня плечи двоих.
Слева и справа.
Лёха. И Борзов.
А это значит, что я…
Я…
Ненавижу.
Черта.
Алька… Алька… Алечка…
Алечка моя…
Пустота.
Пустота.
***
Жизнь непредсказуема.
Планирование даёт лишь иллюзию контроля, лишь лукаво убаюкивает; быть уверенным в том, что придуманный план осуществится так, как и задумано – значит безусловно полагаться на небезразличность вселенной, на то, что кто-то там, наверху, заботится, переживает, подбрасывает спасательный круг в сложные минуты. Подстраховывает.
Но это не так.
Да, можно надеяться на правильность курса корабля. На его прочность. Но на самом деле, никто не защищён от буйства стихии, способной развернуть судно. Или вообще утопить его.
Поэтому, как знал Демьян, главное в планировании – надежда на удачу. И собственный драйв. Настрой.
Всё пошло не так с самого начала.
– Вставай, – сказал Демьян борову.
Тот не обратил на его слова никакого внимания.
Демьян отложил карабин. Поднялся.
Попробовал одеть борова: натянуть поверх его кофты куртку. Это было всё равно что пытаться управлять стаей океанских косаток. Тяжеленные и вялые его руки никак не просовывались в узкие рукава; подходящей ему обуви тоже не нашлось.
– Что это ты делаешь? – спросила Асмира, появившись в комнате; в руке её была уляпанная красным ложка.
– Есть одна идея, – сказал Демьян, пробуя поднять борова с кресла.
– Всё уже готово, – сказала Асмира. – Можно садиться. Не начинай ничего.
– Нам нужно уехать, – сказал Демьян. – Ешь одна.
Они поедут в лабораторию. Демьян уколет борова, прикажет ему уложить охрану. Ему самому нужно держать голову ясной, а этот… этому всё равно.
Они захватят Герхарда Рихардовича. Тот объяснит, как можно выкачивать из людей память. Демьян заберёт все их шарики. А потом продаст и технологию, и воспоминания.
Легко и просто.
Выигрыш из проигрышной ситуации. Классика.
– Никуда вы не поедете, – властно сказала Асмира; даже голос у неё стал другим. Знакомым. Заставляющим ёжиться, втягивать шею. – Мой руки и иди на кухню.
– А ты кто такая? – сказал ей Демьян. – Кто? Ты ничего мне не запретишь. Поняла?
– Дёма, – сказала Асмира. – Давай не будем начинать.
Демьян ничего не ответил. Ему удалось приподнять борова с кресла, но он тут же опустил его обратно. Так они далеко не уйдут. Значит, буст ему нужно было давать сейчас. Может, так даже лучше.
Он сходил, отодвинув Асмиру, на кухню, потом вернулся в комнату. Распахнул саквояж.
– Ты это что? – Асмира подошла ближе. – Дёма! Ты что такое придумал?
– Я тебе не Дёма никакой! – закричал Демьян. – Ясно? Не Дёма! Поняла? Отвяжись от меня!
– Давай немного сбавим тональность, – сказала Асмира. – Держи себя в руках.
– Это ты держи! – крикнул Демьян. – Ты! Какого хрена ты тут притворяешься?
На настоящую его мать он бы, конечно, не смог орать. Ему и говорить-то с ней было тяжело. Так, отделывался общими фразами, надеясь поскорее закончить тягостное это общение, убежать. Скрыться. Не видеть её.
– Не трогай Жосура, пожалуйста, – сказала Асмира. – Будь так добр. Давай закончим это варьете и пойдём поедим. Обсудим всё. Поговорим. Если захочешь.
– Ешь сама, – сказал Демьян.
– Сегодня борщ. С чесночком. С укропом. Как ты любишь. Пойдём.
– Ты, – сказал ей в лицо Демьян. – Ты одного домучила. А теперь за меня хочешь взяться? Нет! Нет! Поняла? Как ты вообще это всё… Ты же из Узбекистана! Или откуда там? Ты не моя мать! Не моя! Отвяжись от меня!
– Да я и не привязываюсь. Успокойся. Давай поедим.
– А врача за что? – закричал Демьян, чувствуя, что сейчас сорвётся и начнёт делать какие-нибудь глупости. – Он-то здесь при чём? Одного убила, а потом отомстила другому?
– Не понимаю, о чём ты, – невозмутимо сказала Асмира. – Успокойся, пожалуйста.
Демьян, пробуя прийти в себя, – в себя? – закрыл глаза. Длинно выдохнул.
Сейчас перед ним – как бы фантастично это ни было – стояла его мать. В теле малолетней этой узбечки. Говорила знакомыми оборотами. Называла его так, как мать. Борщ вот сделала. С чесноком. Как ему нравилось.
Как? Как такое могло произойти? Что они сделали с ней в лаборатории? Как провернули такое?
Это невероятно.
Словно из фильма ужасов какого-нибудь.
Он чувствовал, что сейчас или упадёт в обморок, или сделает что-то неправильное. То, о чём будет потом жалеть. Нужно было держаться. Не отпускать себя. Контролировать. Изо всех сил. Как на последнем повторении, когда мышцы уже крупно дрожат, но движение всё равно нужно сделать до конца.
До конца.
И с верной техникой.
Тогда, два года назад, когда она окончательно залечила отца до полукоматозного состояния, – «Лера, пожалуйста, можно дать мне спокойно… уйти, а? Прошу тебя. Я не могу больше… Не могу. Не жизнь это… Пожалуйста… Сил моих нет больше… Не могу, не могу терпеть… Пожалуйста! Что же это… Да как ты можешь такое мне говорить прямо в лицо! Я что, все эти годы ухайдокивалась ради вот этого разговора? Ради неблагодарности этой? На трёх работах ведь! Чтобы лекарства купить! Каждый день! Без выходных! Я даже слышать этого не хочу! Совесть есть у тебя? Ты жив! Жив! Это самое главное! Мы вместе это сделали! Прекрати реветь как девчонка! Соберись! Возьми себя в руки! Так. А теперь давай проколемся, как обычно… Утреннюю нашу последовательность. Ну? Ну, что ты… Давай на бочок. Ну вот, вот и отлично, вот и молодец, вот и всё получается у нас» – когда он не смог уже ни реагировать на слова, ни поворачиваться самостоятельно, она отвезла его всё-таки в клинику, а там, на следующий уже день, он и ушёл.
Мать приехала, нашла дежурного врача той смены.
И ударила его скальпелем в шею.
Скальпелем.
В шею.
Скальпелем – в шею.
Ей дали шесть лет.
Демьяну было тогда двадцать два.
И вот теперь…
– Как тебя зовут? – спросил Демьян.
– Асмира, – ответила она просто.
Ярость накатила на Демьяна огненной волной. Он решительно вытащил из саквояжа шприц, всадил его в первый попавшийся шарик, подошёл к борову, раскрыл ему рот.
– Стой! – сказала Асмира, но он уже воткнул шприц ему в нёбо. – Не смей так делать! Зачем ты так?
Она толкнула Демьяна, но движение у неё вышло слабым.
– Отойди, – сказал Демьян, подхватывая куртку, чтобы потом, уже на улице, дать её борову: пусть сам заботится о себе.
– Он как ребёнок! Как маленький ребёнок! В беду попадёт! Он же не умеет себя вести… Жосур! Жосур! Любимый мой! Жосур!
Голос у Асмиры сломался, она обессиленно упала рядом. Схватила Демьяна за колени.
– Ты меня не обманешь, – сказал Демьян; он чувствовал, как бешенство подбирается всё ближе, чтобы захлёстнуть его с головой. – Не обманешь! Ясно?
– Тогда я тоже! – слабо прошептала она и потянулась к саквояжу; Демьян отбросил её руку в сторону.
– Сиди тут! – сказал он. – Мы вернёмся.
Он, прихватив саквояж и карабин, оделся. Натянул раздолбанные ботинки. Нужно было бы как-то успокоить Асмиру… привязать её к батарее? Он подошёл, потянул её на себя, приобнял и отвёл на диван.
– Жосур… – шепнула она Демьяну в ухо. – Жосур… Милый мой… Не оставляй меня… Пожалуйста…
– Шарик съешь, – сказал ей Демьян.
Он подбил ей поудобнее подушку, укутал одеялом. Поставил рядом саквояж. Развернулся. Боров хлопал глазами, лицо его стягивалось в неподвижную маску, щёки неконтролируемо шевелились, подёргивались: деревенели.
– Сейчас, – громко сказал ему Демьян, – мы пойдём. Ты будешь слушаться меня. Понял? Будешь делать то, что я скажу тебе. Исполнять точно. Сразу! Любые мои приказы! Не думать! Не сомневаться! Делать то, что говорю. Понял меня?
Боров встал. Посмотрел в глаза Демьяна.
И молниеносным движением вырвал из рук у него карабин.
***
Всегда люди хотели заглянуть в душу соседа, в его мысли, понять, о чём же думает тот, кто рядом; но появись такой ментальный рентген, все увидели бы на экране неопрятную квартиру, загромождённую хаотично наваленными обрывками образов, несказанных слов, задавленных желаний.
Может, и к лучшему, что всё это пёстрое месиво, медленно шевелящееся внутри каждого из нас, недоступно целиком для восприятия.
Мы можем лишь наблюдать проявления – как неверные тени на стенах пещеры – внутреннего мира: слова, поступки; наблюдать, и гадать, что же было их причиной. Можем просмотреть – пережить – отдельные воспоминания.
Но тот, кто смог бы единым взглядом окинуть весь внутренний мир другого человека, был бы шокирован затхлостью и запутанностью его содержимого.
Двигался боров непредсказуемо. Порывисто. То с сумасшедшей скоростью устремлялся по улице, то останавливался и начинал пристально всматриваться в какую-нибудь ерунду: шевелящееся на ветру объявление, ободранные кусты, мусорку. На ногах у него ничего не было, и Демьян непроизвольно вспомнил тот свой забег, приведший его к «Пятёрочке». Боров направлялся куда-то в ту же сторону.
– Стой! – крикнул ему Демьян. – Стоять! На месте!
Боров не обращал на его крики никакого внимания.
Его вынесло на остановку; люди, видя растрёпанного босого человека с оружием, бросились подальше, роняя сумки.
Подъехал автобус.
Боров вышел на проезжую часть, дёрнул затвор и от бедра выстрелил в лобовое стекло; оно разлетелось вдребезги, повисло на уплотнителях. Внутри закричали.
– Открывай! – заорал боров молодому парню за рулём: глаза у того были выпучены, рот приоткрыт.
Двери вскрылись, и боров запрыгнул внутрь. Поднял карабин над головой.
Сердце Демьяна студенисто содрогнулось, но он, задавив начавшее его поглощать желание просто убежать, спрятаться, заскочил вслед. Внутри было страшно.
Пассажиры – в основном женщины, две девочки лет по пятнадцать, несколько мужчин, старички – сгрудились на задней площадке, пытаясь вжаться в стены. Боров шагнул к ним.
– Деньги сюда давайте, – гулко сказал он и направил карабин в толпу.
Женщины стали плакать.
– Что ты делаешь, придурок, – сказал Демьян и потянул ствол на себя. – Ты щас тут…
– Деньги! – закричал боров и толкнул Демьяна, тот ударился в стекло кабины и чуть не вылетел наружу. – Все свои кошельки положили вот на это сиденье! Быстро!
– Вот! – женщина положила кошелёк и потянула на выход с собой маленькую совсем девочку, лет, может, пять-шесть. – Можно, мы выйдем?
– Стоять! – направил на них карабин боров. – Никто никуда не пойдёт. Все останутся тут.
Мужской голос из-за скучившихся спин утробно завыл, запричитал, а потом захлебнулся и утих.
– Давайте! – обернулась ко всем женщина. – Дайте ему деньги.
– С чего это? – капризно сказал из-за спин мужчина. – Я их заработал. Не отдам.
– Вот, – подошли к сиденью и положили несколько бумажек подростки; одна из девочек, как видел Демьян, втихушку снимала происходящее на телефон. – Больше нет.
– Назад! – крикнул на них боров. – Стойте там!
Задняя дверь вдруг со стонущим скрипом распахнулась.
Боров метнулся к водительской кабине, вынес прикладом стекло и ткнул стволом в водителя. Тот поднял руки. Ткнулся головой в рулевое колесо.
– Быстро закрыл! – крикнул боров. – Быстро!
Через долгие секунды парень вжал кнопку, двери печально вздохнули и прикрылись; на площадке остались девочки-подростки, два потрёпанных старичка, тётка с дочкой, и непонятно отчего зазевавшийся мужчина с недовольным лицом.
Боров подошёл к каждому и, угрожая стволом, собрал кошельки. Сложил всё на одном сиденье. Вытащил купюры и монеты, на удивление быстро рассортировал их по номиналам, а потом разложил в несколько кучек.
Демьян видел, что водитель что-то тихо наговаривает в телефон: видимо, звонит в полицию.
Первый ужас от случившегося уже прошёл, и Демьян лихорадочно думал, что теперь делать: боров, очевидно, был неуправляем. И теперь, конечно, все будут показывать на него как на соучастника.
– Пошли отсюда, – попробовал он потянуть борова за руку. – Бери эти свои деньги, и пошли.
Тот снова отмахнулся, а потом сгрёб одну из денежных кучек.
Подошёл к старичку, сунул ему деньги в руки.
Потом – подросткам.
Женщине, её дочери; та, перестав плакать, изумлённо посмотрела на борова.
– Тут не ровное количество, – сказал боров, протягивая бумажки мужчине. – У тебя больше получилось. Перечисли сто восемь рублей вот ей.
– Что? – спросил мужчина.
– Деньги перечисли, – сказал боров, указывая стволом на женщину. – У всех должно быть поровну.
– Мне не нужно, – сказала женщина. – Пусть так. Неважно.
– Нет! – заорал боров, и девочка снова начала плакать. – Нет! Все должны быть равны! Равны! Перечисляй! Быстро!
Мужик достал телефон и тут же уронил его; руки его крупно тряслись. Старичок, взирающий на происходящее с неестественным любопытством и азартом, нагнулся, поднял его, вернул.
– Да это какая-то ерунда, – сказал мужчина. – Зачем?
– Переводи!
Мужчина снова выпустил телефон. Он словно бы окаменел, лишился сил. Стоял, моргал, – Демьяну показалось, что глаза закрываются у него несинхронно – гримасничал.
Издали донеслись звуки сирены.
Боров вскинул вдруг карабин, уставил его на мужчину.
Демьян бросился вперёд. Толкнул ствол.
В это мгновение ахнул выстрел.
Огромная гильза, вся в сизом пороховом дыму, вылетела, а потом, крутясь, ударила о поручень.
Стекло лопнуло: с вакуумным каким-то, глухим и одновременно хлёстким лязгом. Разлетелось в сверкающие клочья.
Боров снова двинул Демьяна в сторону, направил оружие на мужчину.
Несколько раз нажал курок; мужчина зажмурился, отвернулся, выставил ладонь, но вместо выстрела все услышали только слабое цоканье: патронов больше не было.
Дверь снова распахнулась.
– Бегите! – закричал водитель, и сам выпрыгнул наружу.
Все устремились в раскрывшийся проём. Боров стоял неподвижно. Опустил карабин вниз.
– Ни у кого не должно быть преимуществ или недостатков, – сказал он. – У всех должны быть равные возможности и права. Одинаковый доступ ко всему. К ресурсам. К счастью.
– Идиот, – сказал Демьян, и толкнул его в дверь.
***
Я спускаюсь по длинной, в несколько пролётов, лестнице, листаю телефон, выбираю между Жаклин, двадцать три, и Cutelilkitty, двадцать два: пока это промежуточные фаворитки; а может, взять их обоих? Не размениваться на несовершенство, не довольствоваться посредственным? Вроде чистенькие. Видно, что держат себя в порядке.
Сердце немного поддавливает. Нужно будет показаться, поговорить, как будет время – вот только когда оно будет? Нет его. Дела, дела…
На Артёма тут кураторша пожаловалась. Недостаточный, говорит, эмпатический интеллект. Нужно, говорит, усилить подготовку по этому стриму. Взять дополнительный курс. Дура. Интеллект у Артёмки в десять раз лучше, чем у неё. Вобла сушёная. Как были нацией плантаторов и рабовладельцев, так и остались. Раздутые индюки. Ничего у них не осталось, кроме вывески и гонора. Нееет. Надо сына в Гонконг переводить. Или в Сингапур. Там хотя бы реальным вещам учат. А не этим эмпатиям. Дааа… Вся Европа сейчас – провинция. Советский колхоз с трудоднями и уравниловкой. Все, кто мог, вырвался уже оттуда.
В комитете тоже… Любимова, сучка эта крашеная с надутыми губами… Интригует. Подговорила уже троих заблокировать поправки. Вот что с ней делать? Недотрах, может, у неё? Подослать к ней кого-нибудь, разве что. Это ведь сколько в бюджет не попадёт, если постановление без поправок пройдёт? Миллиарды ведь. А это не просто цифры. Рабочие места это. А значит – снижение социальной напряжённости. И, как следствие – шанс переизбраться. Сейчас всё больше на объективные показатели смотрят, не на знакомства… А эта губастая… Только о себе и думает. О пиаре своём. Да… Надо решать по ней. И как можно скорее.
Неблагодарная у него работа, конечно. Не нервная даже, не в этом дело. Именно что неблагодарная. Вкалываешь ради страны. А со всех сторон – улюлюканье.
Вот, попробуй только в народ выйти. Сразу найдутся умники. Отчитывайся перед ними. По полной форме. Одному вот это требуется, и немедленно. Другому – противоположное.
Типичный синдром вахтёра и моськи в одном флаконе: не представляющие ничего из себя посредственности, привыкшие, что за них всё решают, что приносят им всё на блюдечке, тупые, не умеющие планировать, боящиеся всего нового, сдающиеся при малейшем на них давлении, и тут раз – оказались неожиданным образом в ситуации, когда можно что-то потребовать. Избиратели долбаные. Потребительские экстремисты.
Гопота.
Чем больше делаешь им хорошего, тем больше плевков в спину.
Я уже собираюсь открыть тропическую переговорку, как слышу из-за соседней двери характерные звуки: звонкий, частый, почти гитарный перебор; но это не гитара. Захожу в комнату отдыха.
Так. Андрей, музыкант этот долбаный, всё-таки здесь. А не на рабочем своём месте.
Отдыхает.
Лежит на диванчике, дёргает струны на доске. Видит меня, откладывает всё в сторону. Поднимается.
Я подхожу к зеркалу. Не торопясь восстанавливаю фирменный свой завиток. Может, и правда подкраситься? Жанна намекала уже несколько раз…
– Привет, Садко, – говорю я. – Как оно? Долетел уже до третьего неба? На гуслях на своих?
Андрей вытаскивает два стакана, тянется к полке, ставит Макаллан в пузатой бутылке. Чувствую: корёжит ведь его. Опять его корёжит. Но вот лицо… хоть бы что дёрнулось. Как робот. Что там у него в голове?
– Нет, – показываю я классический жест ладонью. – Мы за зож.
Андрей едва заметно пожимает плечами.
Чурбан безэмоциональный.
Сколько работаю с ним, – а сколько, на самом деле? а ведь лет девять уже, пожалуй… юбилей скоро – но так и не привыкну к этой его тупости. Посмотрит водянистыми глазами своими, максимум качнёт головой.
Но что делать. Приходится работать и с такими.
Вот у кого как раз ни эмпатии, ни интеллекта. Не ходил он в колледж в своё время. Не ходил…
Нет поэтому у нас Бондов. Вот и получается, что у сраных этих европейцев, у которых история их уже закончилась – есть Бонд, а у нас только такие вот… Андреи.
И ведь всё время закидываю ему удочки на поговорить, установить не такие формальные отношения… нет. Не идёт навстречу. Делает, надо признать, всё. Но как-то без огонька. Без вовлечённости. Сделает, отчитается, и идёт струны свои дёргать.
– Идём мы, значит, с этим зожем в паб… – говорит Андрей, и я изображаю улыбку: ну нааадо же, мы изволили пошутить в кои-то веки; он ставит бутыль на место. – В общем, они выкачивают ликвидность. Ничего под ними нет. Пустышка. Для вида отсматривают разные стартапы. Всяких чудил. На прошлой неделе один из таких шизиков на Аркадия напал. Статую на него уронили.
– Это голая баба? В переговорке?
Я живо представляю себе, как Аркаша – лысый, короткий, с вялым и одновременно порочным лицом – лежит на полу, а поверх него та гипсовая девка.
– Да. Из их переговорки. В общем, по бухгалтерии у них всё нормально, но это только на бумаге. Изображают бурную деятельность. Скоро за офис платить нечем будет.
– Понятно. С этим долго пришлось?
– Да прилично. Около трёх часов.
Откуда они такие берутся? Терпеть работу этого вурдалака целых три часа. Мда. Серьёзные у Аркаши кадры. Уважаю. Мало того, что грамотно построил вывод денег, так ещё и людей правильных подобрал. Преданных. На которых можно положиться. Хотя, что там. И этот сломался. А кто не сломается? Нет таких.
– Ладно. Зайдём, посмотрю. Зря спускался, что ли.
В тропиках сегодня Костя. Сразу встаёт, как только мы заходим внутрь, но я не отвечаю на его «Добрый вечер», потому что вижу: дверь нашего рефконтейнера – с картинкой, на которой семейство голожопых туземцев дружно восседает под весёленькой пальмой – не заблокирована. Ручка расположена горизонтально, а не как ей положено быть. Киваю на это Косте.
– Не уследил, Анатолий Дмитриевич, – говорит он. – Извините.
Какого хрена. «Извините»! Да это чуть ли не единственная его функция на этом посту. Мы тут на одном электричестве разоримся из-за таких разгильдяев. Плюс отдельные работы по разморозке. Ну и вообще. Неаккуратно.
Я захожу внутрь, и сразу отворачиваюсь.
– Почему лицом сюда? – спрашиваю я шёпотом Андрея.
– Да уже без разницы, – нормальным голосом говорит он, и я понимаю, что да, можно не шифроваться.
Стены рефрижератора – в многослойном инее, от дыхания идёт пар. На офисном стуле передо мной, примотанный к спинке, сидит человек с опущенной вниз головой. Всё вокруг него замусорено окровавленными салфетками.
Человек слышит нас, с трудом поднимает голову. Лицо его измазано чёрным. Пробует что-то сказать. Хрипит.
– Что-что? – переспрашиваю я. – Ничего не понятно. Говори громче. Фефект фикции?
Этого трясёт. Он что-то неразборчиво бормочет. Голова у него не держится, валится набок.
Я показываю Андрею на салфетки.
Загадил тут всё.
Андрей колеблется на целую секунду дольше, чем должен, но потом отодвигает мусор в стороны. Ногой. Без уважения.
Ладно.
Подхожу ближе.
Присаживаюсь. Чтобы смотреть в лицо.
– Прохладно тут у тебя, – говорю я. Глаза у него пустые. Бессмысленные. – Но ничего. Когда холодно, то надо двигаться. Как Суворов в Альпах. Слышишь? Не сиди сиднем. Двигайся. Давай. Мув ю бади. Мэнс сана ин корпорэ сано.
Снизу мне видно лицо Андрея. Совершенно непонятно, понял он уровень иронии, или нет. В покер ему играть нужно. А лучше – книжки читать. Невозмутимый идиот. Стоит себе, разминает пальцы, делает специальные упражнения для их подвижности. Имбецил.
Человек елозит на стуле, скрежещет ножками по полу. Говорить у него не получается. Зубы стучат, они у него красные. Его трясёт. Похоже на то, что он или рыдает, или смеётся.
– Смейся, паяц! – говорю я. – Если нет желания общаться, то ариведерчи. Не переживай, что холодно. В аду согреешься.
Этот гадёныш вдруг плюёт. Тёмные брызги попадают мне на щёку и на пиджак.
Я встаю. Достаю платок, протираю лицо. Гадёныш. Да у меня за меньшее… Ладно. Ладно. Надо дышать. Дышать. Рационально. Без эмоций. Раааз. Двааа. Фууух.
Андрей шагает вперёд, но я ставлю ему руку.
– Не надо, – говорю я. – Будем милосердными. Пусть сидит.
Да. Пусть сидит. Милосердие как оно есть. В чистом виде.
Молча выхожу.
На Аркашу можно будет надавить. И этот его человечек может ещё пригодиться. Если будет жив.
– Значит, так, – говорю Андрею. – Подержим его. Найди ему место. Следи, чтобы не откинулся. Дня на два, на три. Может, чуть больше. Понял?
Андрей кивает. С таким видом, будто способен что-то понять в моих планах. Идиот.
Я иду обратно в кабинет.
Дыхание моё начинает сбиваться уже на втором пролёте. Годы, годы. Проклятые годы. Ещё десять лет назад… Да ладно, что там.
В кабинете я заливаю руки антисептиком, снимаю двумя пальцами пиджак, бросаю его на пол, – и снова щедро полить себя, вот прямо-таки закатать всё до локтей, и полить – потом достаю из шкафа точную его копию, накидываю пальто, беру со стола телефон, иду на выход.
Улыбаюсь Аде.
Аде: привычной и надёжной. В чём-то даже незаменимой. Сколько она уже со мной? В регионах ещё начинали. Так и переезжает из одной приёмной в другую. Только каждый раз размером побольше.
Выхожу.
Уже поздно, темнеет. На улице хорошо: огни бегущих машин, лёгкий снежок, высотка в туманном мареве. Всё-таки нужно чаще бывать на природе. На воздухе. Не просиживать по двенадцать часов в день в помещениях. Вон, одышка уже. Иду к машине.
– Анатолий Дмитриевич! – кричит из открытой двери офиса Ада.
Споро бежит. В руке у неё папка.
– Спасибо, – я беру забытые документы: полистаю, пока еду. – Да. Кстати. Каждый раз при входе вспоминаю, а потом некогда. Почистить надо.
– Вывеску? – сразу догадывается Ада.
– Вот смотри. То, что общественная приёмная – видно, а фамилию уже не очень. Организуй, пожалуйста. И ещё. Константина мы переводим. В Барнаул. Подготовь все документы, будь добра. И отдай в чистку пиджак. У наших, не на стороне. Как обычно.
– Завтра всё будет, – говорит Ада. – Хорошего вам вечера.
– И тебе, – отвечаю я.
Нагибаюсь в открытую водителем дверь, но не сажусь: визг тормозов, трассирующие прочерки подмёрзшего у обочины снега, крик.
Суета.
Нездоровая, неправильная суета.
Мимо летит что-то тёмное.
В нескольких метрах от меня – два мотоцикла, что само по себе уже странно: февраль.
– Эй, эребоча, – кричит из-под шлема мотоциклист, затормозивший в паре метров. – Подонок! Получи!
– В чём… – я не успеваю договорить.
В грудь мне бьёт что-то, дыхание моё рефлекторно прерывается из-за отвратительного запаха; лицо залито липким, тошнотворным.
– Ты! – орёт Витёк: водитель. – Ты! Стоять!
Оба мотоциклиста надрывно газуют, колёса их прокручиваются, мигом протирая снег до плитки и, вихляя, выезжают на Садовое.
– Сам догадаешься, за что, – кричит мне один из них.
Я отворачиваюсь от всех, пробую вытереться. Аделаида срывает со своей шеи платок, протягивает мне, но я отталкиваю её руку.
– Полицию? – предлагает она; в ладони её уже светится разблокированный телефон.
– Убери, – говорю я, делая губы уточкой, чтобы ненароком ничего их не коснулось. – Пошли все. Вон. Быстро.
– Но Анатолий Дмитриевич, – она пробует заглянуть в лицо: оценивает ущерб.
– Пошла нахрен! – кричу я, срываю с себя пальто, вытираю лицо подкладкой, бросаю его и иду обратно в офис: салону служебной моей машины тоже досталось, не поеду на ней, возьму такси. – Чтобы не видел никого!
Аделаида замирает. Я намеренно толкаю её плечом и открываю дверь офиса.
***
Если последовательно и методично принимать правильные решения, неизбежен успех, – такое состояние дел ординарные люди суеверно называют «удачей», «фортуной» или «везением» – но достаточно одного неверного шага, и цепочка благополучия может быть разорвана. Одного. А если таких шагов два? А если больше?
Боров спал, беспокойно хватая толстыми своими пальцами воздух. Вздрагивал.
Асмира – ни в своём режиме, ни в режиме матери – не разговаривала; сидела у подоконника на кухне, смотрела в окно. Обиделась.
А что обижаться? Ну, если этот овощ ей зачем-то ещё нужен, так укололась бы, нашла их по стигмам, забрала.
Но нет.
Предпочла сидеть и дуться. Ладно, её проблемы.
Жалкие это люди – те, кто вместо решения проблем предпочитают вставать в позу и страдать на публику. Жалкие. Да и чёрт с ними.
Когда Демьян вернул борова, – уже после автобуса его понесло по заснеженным дворам, по каким-то стройкам, детским садам, поликлиникам; пришлось потом побегать от чуть не поймавших их полицейских, и одного из них боров закинул зачем-то на трансформаторную будку – Асмира стояла в коридоре, поджав губы.
Ничего не сказала. Подхватила борова, потащила его на диван. Подогрела борщ. Покормила его с ложки. Уложила. Легла сама рядом.
Демьян тоже поел, чувствуя, как здесь, в выморочной этой квартире, снова накатывает на него тоскливый, смурной и томительный ужас.
Всё в жизни можно пофиксить.
Найти работу. Разобраться с жильём. Раздобыть новый паспорт, в конце концов. Снова купить телефон.
Но что делать, когда рядом ходит копия его матери, всунутая в тело этой малолетки? Что?
Как справиться с этим? А?
Забыть? Игнорировать?
Он съел шарик, поймав себя на том, что накрыло его невесть откуда взявшееся чувство вины, намешанное с удовольствием от щекочущей этой судороги на нёбе, от электрической кислинки.
Просмотрел невнятицу про подземный морозильник и запертого там человека.
Поискал и не нашёл телефон.
Оделся. Натянул кургузые свои ботинки. Нашёл отстёгнутый с какой-то куртки капюшон, пристроил себе на голову. Чтобы не узнали.
Асмира демонстративно игнорировала его.
Демьян попробовал поймать её взгляд; не получилось.
Он вышел.
Продышаться от посторонних жизней, начавших уже обволакивать паутиной выморочных иллюзий.
Начавших сводить с ума. Натурально.
Около остановки было шумно. Демьян, двигаясь боком, осторожно прошёлся рядом с гомонящими людьми.
Того автобуса не было. И полиции тоже.
– Что тут? – спросил Демьян у бабки в мохнатом сером платке.
– Стадион открывают, – сказала она. – Пятьсот рублей.
– Как? – спросил Демьян.
– Мест уже нет, – быстро ответила она, и отвернулась. – Иди, куда шёл. Давай-давай. Иди.
За людьми видны были автобусы, штук пять или шесть; в них, торопливо подталкивая друг друга, суетливо посмеиваясь, садились люди.
Демьян прогулочным шагом подобрался к распахнутым дверцам первого автобуса. Там орудовала ярко накрашенная тётка.
– Проходим, – она размашисто шлёпала каждого поднимающегося в автобус по попе. – Не задерживаемся. Не создаём очередь. Побыстрее. Побыстрее.
На морозе особенно не погулять, значит, нужно будет вернуться в квартиру. К борову, к Асмире. К беспросветной тоске.
Нет.
Мужик, который должен был заходить следующим, вдруг отвернулся, – его окликнули – и Демьян шустро впрыгнул внутрь, получив свой шлепок. Сел на свободное место. Рядом с ним пристроилась объёмистая матрона с каменными щеками. Поджала его к окну. Скоро автобусные двери с пыхом и долгим сипением затворились, пассажиров качнуло, а забравшаяся в салон последней тётка пошла по рядам, считая головы. Они поехали.
Демьян, не понимая, что ему делать без телефона, смотрел в окно. Там открылось ему огромное серебристое здание футуристических форм; на нём красовалась исполинская надпись: «Дворец ледовых видов спорта». Место было знакомо Демьяну, но он не мог вспомнить, откуда.
Автобус остановился. Все стали шумно выбираться наружу.
Перед зданием уже набралась небольшая толпа. Позади неё оператор выискивал ракурсы, способные подчеркнуть массовость мероприятия. На сцене кто-то говорил. Очередная тётка, но уже с бейджиком, стала помахиваниями рук снизу загонять всех, как гусей, к сцене.
Демьян пробрался к краю. Встал рядом с исполинским динамиком. Акустика была громкой, но плохой, почти ничего не было понятно. Он разобрал только какие-то клочки: про социальную сферу, про клубы по интересам, про подрастающую молодёжь, демографию и про рекорды.
Демьян стал уже подмерзать и думать о путях отступления, как вдруг в динамике затрещало, ухнуло, и удивительно отчётливо, дикторским тоном, ему сообщили следующее: «А теперь, дорогие друзья, перед нами выступит председатель… – тут в адской акустике, видимо, опять произошёл сбой, и весь звук перекрылся болезненным шипением – и просто наш хороший друг, не оставлявший нас ни в минуты радости, ни в дни тревог, Анатолий Дмитриевич Эребов-Эребочинский».
В толпе вяло и неубедительно захлопали. Демьян выглянул из-за динамика, но на сцене никого не было. Тут чья-то рука отодвинула его в сторону, и прямо рядом с ним прошло несколько людей с сосредоточенными лицами. Одного из них Демьян узнал.
Анатолий Дмитриевич уверенно подошёл к микрофону, поднял руку, упрашивая прекратить овации, – в толпе давно уже никто не хлопал, только шушукались – а затем хорошо поставленным голосом стал рассказывать про планы, достижения, решения проблем, помощь малообеспеченным и прочий вздор.
– Долго это? – толкнула Демьяна в бок совсем молодая девчонка.
– Не знаю, – сказал он. – Может, и долго.
– Пффф, – выдохнула она, и стала перетаптываться хиленькими своими ботиночками.
Демьян тоже замёрз. Выбраться отсюда, однако, не было никакой возможности. Позади толпы, как беспощадные смершевые бойцы, располагались цепочкой тётки с лицами, в которые не хочется глядеть с близкого расстояния. Автобусы за ними служили вторым эшелоном обороны, и преграждали выход по принципу повозок американских пионеров, защищающихся от чингачгуков.
Дальше, за автобусами, начиналась безжизненная ледяная пустошь, исчерченная бугристыми колеями: до цивилизации в виде свеженьких разноцветных новостроек, слабо различимых на горизонте, по самой оптимистичной прикидке, идти предстояло около получаса. По ветру.
Эта холодная безнадёжность, бескрайние и непреодолимые просторы парадоксальным образом заставили Демьяна осознать, что ему нужно сходить в туалет. Срочно. Прямо сейчас.
Он осторожно, не привлекая внимания, двинулся за угол сцены, потом по стеночке прошёл дальше, и тут, уже на задворках – ему было видно, что здесь, в белом бездорожье, стоят несколько представительского вида машин – перед глазами его возник чудесный закуток: безветренный, сумрачный, тихий.
Демьян пристроился.
От сцены донеслись аплодисменты.
Когда он развернулся и стал застёгиваться, мимо беззвучными тенями скользнули сначала двое незнакомцев, а за ними – оратор. Тот самый человек из воспоминания.
Непонятно, что случилось в этот момент с Демьяном, какой злонамеренный демон дёрнул его за язык, но он вполголоса, про себя словно бы, пробормотал:
– Смейся, паяц.
Анатолий Дмитриевич прошёл мимо, никак не отреагировав. Не услышал.
Вся компания – всего их было человек, наверное, восемь – расселись по машинам, развернулись по хрусткому снегу, и уехали.
Демьян вернулся в толпу.
Здесь начались выступления юных хоккеистов: они согласованно размахивали клюшками, составляя ими различные геометрические объекты.
Через пару минут смотреть Демьяну на это надоело, и он побрёл, расталкивая людей, снова к той боковой колонке, но тут кто-то больно взял его за локоть.
– Не шуми, – сказали ему в ухо. – Не оборачивайся. Улыбайся.
***
У допрашиваемого всегда есть соблазн понравиться, быть искренним, откровенным, помогать: кажется, что из-за этого тот, кто проводит допрос, начнёт сопереживать, сочувствовать, встанет на его сторону; нет. Это ошибка. И результат её будет таким же, как у боксёра, надеющегося победить с помощью улыбки.
Холодно, темно и страшно.
Руки неудобно завёрнуты назад.
– Правило всего одно, – сказал голос. – Его несложно запомнить. Я задаю вопросы. Ты отвечаешь.
Мешок с головы Демьяна поехал вверх, прихватил собой прядь волос.
– Э! – сказал Демьян.
Он находился в огромном холодильнике: мигающий свет, стены покрыты инеем. Тот человек – музыкант, игравший на доске со струнами… кажется, Андрей? – стоял перед ним.
– Кто ты такой? – спросил музыкант.
– Я Демьян. Демьян Пожар. Я не знаю, что здесь… зачем вы меня сюда засунули? Я был на мероприятии. Просто открытие стадиона. Отпустите меня. Можно чаю? Есть у вас горячий чай? Пожалуйста. Я ни при чём.
Андрей молчал; лучше бы сказал хоть что-нибудь. Демьян прямо-таки физически чувствовал на себе его взгляд: как он лазерным лучом проходит по лицу, шее, груди. Ощутимо давит, толкает.
Тесный этот холодильник… как долго в нём можно будет дышать? Демьян заглотил широко открытым ртом воздух, подавился, сделал с сипом ещё вдох.
Тесно.
Теснота эта давит на грудь.
– Я… не знаю, почему здесь… – чуть тише сказал Демьян. – И руки ещё… можете освободить руки? Я же ничего не делал. Из-за чего это всё? Пожалуйста! Обо мне беспокоиться будут. Искать.
– Кто?
– Ну… Родные.
– Где ты живёшь?
– В Балашихе, – после паузы сказал Демьян.
– Адрес?
– Да я… там дом. Я потом покажу. Если захотите. Можем съездить.
– Адрес какой?
– Не помню, – сказал Демьян, понимая, что сейчас вопросы станут неприятными.
Музыкант рутинно достал нож, щёлкнул им, раскрывая лезвие. Шагнул ближе.
– Не надо! – крикнул Демьян, пытаясь упрыгать в сторону на стуле.
Музыкант зашёл ему за спину. Демьяну резко, волной, стало жарко. Он обернулся. Музыкант с усмешкой в глазах смотрел ему прямо в лицо.
– Вы что? – спросил Демьян. – Что? Не надо, пожалуйста. Я правда не помню. Серьёзно. Ну бывает ведь такое. Я и номер телефона своего не помню. Столько цифр! Я вообще плохо всё запоминаю. Пожалуйста? Это просто дом! Мы можем съездить!
– А где твой телефон? – спросил музыкант, и присел рядом.
– Потерял, – сказал Демьян.
– Кошелёк? Ключи?
– Я… Меня обокрали. Наверное. Я ехал на автобусе. И там такой. Такая. Сидела. Она, наверное, и взяла. Точно она! Отпустите меня, пожалуйста! И так всякое… Без ключей остался… Теперь замки менять. Зачем вы меня?
Сзади едва слышно затрещала ткань: сначала старушечьей куртки, потом пижамы из лаборатории.
Демьян поджался, ожидая боли.
Боли не было.
Музыкант железными пальцами покрутил его локоть в разные стороны.
– Даже немного странно, – задумчиво сказал он. – Глотаешь что-нибудь? Нюхаешь? Как ты закидываешься?
– Чё? – спросил Демьян. – Я… Вы о чём?
– Вроде говоришь как наркоман, а руки чистые. Что жрёшь? Сидишь на чём?
– На стуле, – сказал Демьян. – То есть это… Я не наркоман. Правда. Можно чаю?
– Что ты знаешь про Анатолия Дмитриевича?
– Кто это?
– Как ты узнал, что он говорил?
– Я не знаю никого! – сказал Демьян. – Его не знаю.
– Хорошо, – сказал музыкант. – Допускаю, что по имени не знаешь. Но слова его ты слышал? А слышать ты их никак не мог. Откуда?
– В общем… – сказал Демьян, панически пытаясь придумать хоть что-нибудь правдоподобное. – Я это. Перепутали вы меня. Послышалось. Я просто был на концерте. На выступлении. Я хотел домой поехать потом.
Щека его резко вспыхнула, тошнотворный ледяной кол пронзил голову с макушки до шеи, перед глазами поплыли многослойные круги, и Демьян обнаружил, что ракурс обзора поменялся: теперь он лежал на боку. Вместе со стулом. Мир вольно и омерзительно качался, не желая останавливаться. Демьян раскрыл пошире рот, чтобы захватывать побольше воздуха, но стало хуже. Он чувствовал, что его сейчас вырвет.
– У тебя короткая память, – сказал музыкант. Он смотрел на Демьяна из далёкого космоса. – Напоминаю правило. В последний раз. Слушай внимательно. Я спрашиваю, ты отвечаешь.
– Это… – сказал Демьян. – Так я же говорю. Говорю.
– Как ты узнал его слова?
– Так это… – сказал Демьян. – Можно, я сяду? Не могу так говорить.
Музыкант рывком поднял его вместе со стулом. Одной рукой.
– Да… – сказал Демьян. – Я… В общем, я видел его воспоминания. То, что он видел, то и я видел.
– Ещё раз.
– Ну, я как бы через его глаза смотрел, – сказал Демьян, отчаянно понимая, что говорит нелепицу. – Не знаю, как сказать. Развяжите меня, пожалуйста.
– Так ты всё-таки наркоша, – задумчиво сказал музыкант. – Сейчас ответь мне чётко и понятно, как ты видел то, что видел он. Подумай, если нужно.
– Есть такие шарики, – сказал Демьян. – Если их съесть, то видишь воспоминания другого человека. Перед этим человек приезжает в ЛИПС… на Патрики… Лаборатория такая. Клиника. Там у него берут воспоминание. Оно получается как шарик. И если съесть его, то видишь то, что он видел. Понимаете? Я не специально. Я случайно. Я не знал даже. Что это он. Я у них там был. А потом сбежал. От врача от этого. От Герхарда.
Музыкант посмотрел на него, не моргая, пару секунд, а потом стремительно вышел из холодильника. Дверь щёлкнула.
– Эй! – крикнул ему вслед Демьян. – Эй! Мне холодно тут! Пожалуйста! Пожалуйста! Зачем вы так?
Голос его утыкался в затянутые инеем стены и гас.
***
Есть время для силы и торга, а есть – для компромисса.
Есть время для преодоления трудностей, для борьбы, для сопротивления, а есть – для капитуляции.
Всё это не более чем уроки. Важно лишь, чтобы к концу урока ученик был ещё жив.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Или час. Или десятилетие. Демьян шевелил запястьями рук, пытаясь ослабить больно приставшую к коже липкую – даже в таком холоде – ленту, но ничего не выходило. Закручено было на совесть.
Недавние мысли о мести и заработке растворились; осталось лишь одно желание: выбраться. Любым способом. Выбраться. Выжить. А потом уже всё остальное. Ему стало очень жалко себя. За что? За что всё это?
Наконец, дверь снова открылась. Зашёл музыкант. Остановился напротив.
– Хорошо, – сказал он. – Давай продолжим.
– Я не могу, – сказал Демьян. – Дайте чего-нибудь горячего. Одеяло дайте. Грелку. Выпустите меня.
Слова получались какими-то деревянными. Тяжёлыми. Падали вниз как только пересекали границу губ.
– Что ты ещё знаешь? – спросил музыкант. – Скорее скажешь – скорее выйдешь. Говори.
– Я… – сказал Демьян. – Лаборатория. Там всё делают. С памятью.
Он вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал. Со всхлипываниями, сиплыми втягиваниями воздуха, некрасиво и заунывно. Слёз на щеках он не чувствовал.
Музыкант молча стоял перед ним. Ничего не делал. Не говорил.
– Что ты ещё знаешь? – наконец спросил он. – Про кого ты ещё знаешь?
Демьян молчал. Капли падали ему на колени. Мыслей в голове не было.
– Если я выйду за эту дверь, – сказал музыкант, – то уже не вернусь. Ты понимаешь, что это значит?
– Да, – сказал Демьян. – Нет. Не надо. Пожалуйста. Я сказал всё, что… Давайте съездим в Балашиху. Или в лабораторию. Вы всё проверите. Всё увидите. Я вообще ничего…
– Мы съездим. Но ты нам для этого не нужен. Есть ещё что вспомнить?
– Я… Почему вы так? Меня же ищут! Точно ищут! Они найдут, обязательно! Понимаете?
– Кто?
Демьян попробовал придумать ответ, но мысли его стали вязкими, тягучими. Никак не хотели оформляться во что-то такое, что можно высказать. Растекались по внутренней стороне черепа, липли к нему.
– Тогда я пойду, – сказал музыкант.
Он сделал шаг назад.
– Я ничего не делал! – крикнул изо всех сил Демьян, но вместо крика у него вышло какое-то жалкое сипение.
Музыкант открыл дверь.
– В высотке, – сказал, закашлявшись, Демьян. – Его засунули в форточку. Рядом с вами, через дорогу. А до этого он сидел тут. Вот, прямо здесь. На стуле.
Музыкант остановился. Дверь снова щёлкнула.
– Так, – сказал он. – Ну вот, уже что-то. Откуда знаешь про него? Воспоминание?
– Нет, – стал мелко трясти головой Демьян. – Оставьте меня. Выпустите. Я с вами… я помогу. Честно. Я не враг вам. Я помогу. Я помогу. Пожалуйста. Я помогу.
– Чем? – спросил музыкант.
– Я там был. Знаю, как и что. Как устроено. Возьмите меня.
– У меня будет свой эксперт. Специалист по генетике. С учёной степенью. Ты-то мне зачем?
– Я полезный, – сказал Демьян. – Спортом занимаюсь. Бокс. Возьмите меня. Я же ничего. Я помогаю. Могу что скажете. Плавать могу. Боксировать. Работать. Узнавать. Делать что угодно. Пожалуйста. Не пожалеете.
– Вы, боксёры, обычно тупые. И одновременно борзые. Поэтому притягиваете себе на задницу приключения.
– Я не тупой! – снова отчаянно просипел Демьян. – Я могу решения принимать! Я… Ещё двое есть оттуда. Я их знаю. Они тоже сбежали. Я скажу, где они.
– Я и так всё скоро узнаю, – сказал музыкант. – Без них или с ними. Ладно, пока. Не скучай.
– Вы играете! – крикнул ему в спину Демьян. – На доске со струнами. Красиво! Играете! Музыка! Вас зовут Андрей! Андрей! Вы играете… играете…
Музыкант отвернулся. Шагнул за порог.
Дверь печально щёлкнула замком.
Демьян уронил голову. Закрыл глаза. Сил не было.
Как только музыкант вышел из холодильника, вся жизнь в Демьяне словно бы остановилась. Всё закончилось. Замерло. Застыло. Ни мыслей, ни желаний, ни планов.
Он знал, что будет сидеть так до тех пор, пока мягкий и обволакивающий холод не приберёт его к себе, не придавит ледяными своими щеками, не вдохнёт его душу: полностью, без остатка.
Прошёл год.
Прошёл год.
Потом ещё пять, а быть может, восемь или десять лет.
Или что-то около столетия.
Время эластично протянулось к чёрному ничто, закрутилось в спираль, запуталось.
Дверь открылась.
Жёсткие руки в несколько резких движений перерезали стягивающую его ленту. Демьян стал заваливаться, его поймали.
И вывезли со стулом наружу.
***
Сила приносит власть, но лишает свободы; быть на стороне силы – значит, стать уязвимым и косным. С силой приходит уверенность, но с ней же исчезают сомнения, а ведь именно они делают возможным размышления о выборе. Но всё равно, при прочих равных, лучше быть сильным и влиятельным; по возможности, будьте именно такими.
– Не Андрей. А Андрей Валерьевич.
Это было единственное, что позволил себе сказать сидящий напротив человек с мелким лицом лемура. Ни на вопросы, ни на просьбы принести чай никак он не реагировал. Просто сидел согнувшись, смотрел исподлобья. Наблюдал. Не отводил взгляд.
Идеальная тактика.
Щека у Демьяна вдруг ожила, стала пульсировать. Из левого глаза неконтролируемо протекла дорожка слёз. Сердце грохало, иногда забывая сделать удар. Демьян положил руки на колени, покрутил запястьями, пошевелил пальцами.
Как ему выбраться отсюда? Каким образом?
Молча ждать, чем всё закончится? Нет. Это тупик. Отдать инициативу – значит, разрешить другим делать с тобой то, что они хотят.
Умолять, или давить на совесть, или угрожать? Или, может, напасть? Постараться вырваться с боем? Просто внаглую. Проломиться через всех?
Нужно придумать что-то нетривиальное.
Но как – как придумывать, когда в голове хаос, фестиваль и сумятица?
Нужно предложить сделку. Да.
Какую?
Демьян попробовал придумать предложение, которое могло бы заинтересовать их.
Их.
Кого?
Ясно было одно – пока он представляет собой ценность для этих людей, всё с ним будет в порядке. В относительном порядке.
Или иначе. Если он не будет им ничем угрожать. Вот тогда можно говорить о каких-либо шансах. В самом деле, зачем им лишние жертвы? Могут и отпустить.
Соображения эти имели слабые места: ценность свою он потеряет как только они разберутся с лабораторией, а угроза от него исходит просто по факту того, что знает он вещи, которые знать не должен.
Значит…
Значит, нужно бежать.
Он искоса посматривал на лемура. Тот выглядел расслабленным, но Демьян знал, что это лишь видимость. Когда боец сидит в раздевалке перед боем, посторонний тоже может подумать, что он не в тонусе; это не так.
Нужно быть осторожным.
Не совершать опрометчивых шагов. Наблюдать. И когда представится случай, завалить этого, а потом бежать.
Они сидели в метре от холодильника. Лишь метр и эта вот дверь отделяли его от высасывающего душу холода.
У него будет только один шанс. Только один.
Андрей Валерьевич вернулся минут через двадцать. Кивнул лемуру, тот поднял Демьяна за локоть.
– Идти можешь? – спросил Андрей Валерьевич.
– Могу, – сказал Демьян.
– Сейчас ты пробуешь придумать, как оказаться полезным, или почему я должен тебя отпустить, – сказал Андрей Валерьевич, спокойно глядя ему в глаза. Он оказался ниже, чем представлялось Демьяну со стула. – Думаешь о побеге. Не советую. Ни разжалобить меня, ни напугать, ни заинтересовать, ни убежать у тебя не выйдет. Поэтому расслабь булки и постарайся получить удовольствие. Если всё пройдёт как надо, то бояться тебе будет нечего. Усёк?
– Да, – сказал Демьян и закашлялся. – Усёк.
– Говори адрес.
Что-то было в интонации Андрея Валерьевича такое, что хотелось ему верить; надежда и намёк на спокойствие непрошено пришли к Демьяну, потоптались в груди, согрели местечко и улеглись. Чувствуя, что ещё пожалеет о своём решении, Демьян сказал, что это на Патриках; – «Отлично, совсем рядом» – Андрей Валерьевич вышел на полчаса, потом они погрузились в машину, и через несколько длинных минут, в которые он с тоской глядел на заснеженные переулки, представлявшиеся ему теперь символом свободы, пусть холодной, продуваемой и неуютной, но всё же свободы, машина остановилась у лаборатории.
Некоторое время ничего не происходило. В водительское окно коротко стукнули. Водитель молча опустил его.
– Лейтенант Петренко. Здесь стоянка…
Внутрь заглянуло лицо и уставилось на Демьяна: это был тот самый полицейский, которого он в прыжке пнул, освобождая заключённого. Демьян инстинктивно попробовал скрыться за подголовником, но его уже узнали.
– Из машины, – сказал полицейский. – Немедленно.
Водитель поманил полицейского двумя пальцами, а потом показал себе за спину.
– Он со мной, лейтенант, – сказал Андрей Валерьевич.
– Прошу прощения, – сказал полицейский после длинной паузы. – Работа такая.
Демьян прикрыл глаза.
«Работа такая»!
Всё. Он – на стороне силы. Это нужно использовать по максимуму.
По максимуму.
Отомстить. Заработать.
Но нужно быть осторожным. Очень. Эти ребята… Если полицейский отстал, только увидев их, значит, с ними нужно быть очень внимательным. Ничему не верить. Помнить про свои цели.
И вовремя слиться.
Былые места: помещения, улицы, города, которые сохранены в памяти человека, которые важны для него, все они хранят призрачный слепок прошлого, и зайти в привычные прежде стены – всё равно что соединиться с собой, тем самым, из тех времён. Это как переместиться в прошлое, одеться в наряды тех эмоций.
Переместиться, вспомнить и заново обрести себя.
Внутри всё было почти таким же, как запомнил Демьян.
Почти.
У дверей стоял боец: защитного цвета форма, чёрные налокотники, перчатки, разгрузка. Калаш. Лицо его было скрыто под балаклавой. Он переминался, поглядывая на Руту.
Рута!
Та самая низкая смуглая девушка, что была здесь при побеге Асмиры.
Рута стояла за прилавком. Руки она подняла за голову, и от этого Демьян непроизвольно сглотнул.
Подошёл ближе.
– Внутрь, – сказал Андрей Валерьевич.
Демьян протянул ладонь.
Потрогал её грудь. Потом вторую.
Она стояла, отведя покатые свои плечи назад, и глядела на Демьяна. Безмятежно, высокомерно – как это у неё выходит с таким ростом?
– Шлюха, – зачем-то сказал Демьян.
Рута насмешливо блеснула глазами, но ничего не ответила.
«Я вам тут разнесу всё к чертям, а потом будь что будет», – весело подумал Демьян, и зашёл за прилавки. Он чувствовал, как слабость и безразличие его прошли, а на их место накатили пружинящие у сердца ярость и бешенство: теперь они ответят.
Месть: пункт первый.
А там поглядим.
В коридоре уже убрались: картины развешаны были на стены, скульптуры поставлены вдоль прохода, реквизит в виде вычурной ювелирки выложен на полках. Как и тогда. Во время импровизированной экскурсии Герхарда Рихардовича.
В зале, там, где на экране продолжала крутиться реклама, лежали люди.
Их было четверо, все они держали руки на затылках, уткнувшись лицами в пол. Не шевелились. Рядом переминались двое бойцов. Им было скучно.
Демьян присел, чтобы разглядеть лежащих.
Тот медведь. Местный их начальник охраны. Упустивший и Асмиру, и дробовик. Макс. И пара незнакомых ему охранников.
– Привет, Макс, – ласково шепнул он, а потом поднялся и саданул ему со всех сил ногой в рёбра.
Макс сжался.
У Демьяна остро заныли пальцы ноги.
Приятные ощущения.
– Выпрямился, – сказал боец.
Макс, натужно извиваясь, кое-как растянулся и замер. Демьян пнул его ещё раз, в задницу, и прошёл в приёмную.
Андрей Валерьевич держался у него за спиной.
Они двинулись по коридору: вот здесь у них стоит кресло… да… вот здесь ещё одно… правильно… не всё, значит, стёрли, сволочи… а вот здесь когда-то сидел он сам… должен был сидеть, если бы не ворвавшаяся и освободившая его тем самым Асмира.
Перед одной из дверей их ожидали. Ещё один боец и полная рыжеволосая тётка на инвалидной коляске: лет тридцати, а может, чуть больше.
– Шик! Наконец-то пришли! – сходу заявила тётка и кивнула на бойца. – Не прошло и полугода. Уберите этого. Меня не пускают.
***
Чтобы получить желаемое, нужно придерживать себя, не быть слишком напористым, иначе можно спугнуть удачу, ведь она, на самом деле – сумма настроя и правильных выборов, и очень поэтому чувствительна к интенсивности тех усилий, которые прилагаются для её достижения.
Боец ненадолго, на полминуты, придержал Демьяна, и когда он вошёл внутрь, дальняя часть кабинета оказалась перегороженной ширмой. Там разговаривали.
– Я вам во второй раз повторяю! – услышал Демьян голос Герхарда Рихардовича, и сел на одинокий стул у двери. – Это частная компания! На каком основании вы здесь находитесь? Вы из налоговой? У нас всё в порядке. Давайте пригласим бухгалтера. И юриста.
– Не нужно, – сказал Андрей Валерьевич. – Мы не из налоговой.
– Тогда что…
– Где шарики? – спросил Андрей Валерьевич. – Они здесь, в кабинете?
– Какие ещё шарики? Вы о чём вообще?
– Покажите шарики.
– Да вы… кто вы такой? У меня нет времени. Нет. И я не буду вести тут с вами бессмысленные беседы. Если нужно попасть на приём, запишитесь у Руты. Это там, на входе. А сейчас прошу не задерживать меня. Прекратите… Не трогайте меня!
– Сядьте. Да. Вот так. Давайте начнём сначала. Притворимся, что мы вот только что увидели друг друга. Вы можете это сделать?
– Да какого…
– Можете, я в вас верю. Итак. Я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Давайте начнём.
– Нет, ни на какие вопросы я отвечать не буду! Стойте! Что вы делаете?
Демьян услышал хлёсткий звук бьющегося телефона.
– Сядьте.
– Нет, это просто… На каком основании вы тут устраиваете непонятно что?
– Хорошо, – сказал Андрей Валерьевич. – Давайте в целях экономии времени сократим фазу первичного знакомства.
Ширма двинулась, с дребезжанием откатилась к дальней стене, и Демьян увидел, что за рабочим столом – по-прежнему загромождённым внушительным спортивным кубком: двойная спираль из мелких шариков и перемычек – сидит Герхард Рихардович, вид у него нахохленный, а напротив, с другой стороны, там, где подразумевается место для пациентов или подчинённых, расположились Андрей Валерьевич и тётка.
Герхард Рихардович посмотрел на Демьяна, глаза его расширились.
– Добрый день, – сказал Демьян.
– Это… – сказал Герхард Рихардович.
– Именно, – подтвердил Андрей Валерьевич. – Теперь, когда мы вас немного заинтересовали, можно познакомиться. Я – Андрей Валерьевич. Это – Васелина. Вас мы знаем, можете не представляться. Что ж. С формальностями покончено. Давайте для начала вы скажете, где у вас шарики, и где список клиентов.
– Мы не ведём никаких списков, – ответил Герхард Рихардович, по-прежнему глядя на Демьяна. – У нас всё анонимно.
– Вы же понимаете, что мы это проверим? Да? Хорошо. Где воспоминания? Шарики?
Герхард Рихардович развернулся. Отвечать он не спешил.
– Как вы проводите экстракцию? – громко спросила Васелина. – Метод какой? Конкретно? Энцефалоколлиджентеры? Как сепарируете краткосрочные воспоминания от долговременных? Какая глубина экстракции? Перенос полный, или у источника сохраняется фантом? Что с нейронной…
– Подожди, – сказал Андрей Валерьевич.
– Нет, не подожду, – ответила она недовольным тоном. – Это ты подожди. Для тебя это… Они же на практике это сделали! Или свистят, что сделали. Разберёмся. Пока в научном сообществе только обсуждают и ищут подходы, они… Это революция!
Герхард Рихардович вдруг рывком вытащил из-под стола руку, в ней блеснуло: это был пистолет. Он поднялся, целясь в Андрея Валерьевича.
Демьян непроизвольно повернулся к происходящему боком, чтобы уменьшить площадь потенциального поражения.
– Встать! – грозно сказал Герхард Рихардович. – Встать. Быстро! На пол!
– Так куда? – спросил Андрей Валерьевич. Вид он имел ничуть не напуганный. – Определитесь.
– На пол! – ткнул стволом вниз Герхард Рихардович.
– Вы для записи используете обратную экстракцию? – спросила Васелина. – Есть потери при выкачивании вытесненных? Какой процент? Сначала делаете зондирование, или размечаете участок нейрокартированием?
Она подалась вперёд и ждала ответов, не обращая внимания на пистолет.
Герхард Рихардович несколько растерялся.
– На пол, – неуверенно сказал он.
Андрей Валерьевич встал, оправил брюки, пригладил волосы, и вдруг, невозможным по скорости махом выбил ногой оружие, а потом, продолжая движение, сделал доворот до полного круга, и ударил Герхарда Рихардовича кулаком в лицо.
Всё произошло так быстро, таким отточенным, рутинным образом, что в глазах Демьяна эти полсекунды обратились в смазанный калейдоскоп.
Пистолет ударился в стену, и затем, подскакивая, отлетел прямо к Демьяну. Он потянулся, взял его за ствол. Положил рядом на маленький столик.
– Если собираетесь угрожать кому-то, – сказал Андрей Валерьевич, – снимайте оружие с предохранителя. Но вообще, лучше не угрожать. Это плохо сказывается на карме. Стреляйте сразу.
– Я учту, – ответил Герхард Рихардович.
Он сидел на стуле, держась за щёку, но самообладания не потерял.
– Теперь вы готовы к разговору? Или там у вас заготовлены ещё какие-то сюрпризы?
Герхард Рихардович не ответил. Он по-прежнему смотрел на Демьяна, пытаясь, видимо, понять, что ему могло быть известно, и что он рассказал.
– Ну? – требовательно спросила Васелина. Смотрела она при этом почему-то на Андрея Валерьевича.
– Что? – повернулся он к ней.
– Давай!
– Что?
– Бей. Ещё. Пусть начинает говорить. Как они поддерживают стабильность вытесненных воспоминаний? Была работа по схожему вопросу в Ланцете, два номера назад, но там больше рассматривалось туннелирование, да и то теоретические аспекты. Бить будешь? Давай, он уже очухался. Бей!
Андрей Валерьевич в задумчивости переводил взгляд с Герхарда Рихардовича на Васелину.
– Потрудитесь… – начал говорить Герхард Рихардович, но Васелина его прервала.
– Умеете сепарировать воспоминания по специфике? Не знаю, как правильно спросить. Чёрт, да для этого даже нет ещё названия. Ещё нет названия! Представляете? Я ведь вопрос корректно не могу сформулировать! – Она обернулась к Андрею Валерьевичу. – Шик! Представляете?
– Нет, – ответил он.
– В теории, – сказала Васелина и принялась накручивать коляску на одном месте, рывком возвращая голову в одно направление, как балерина при фуэте, – в теории… Можно ведь выкачать ассоциированные друг с другом фрагменты памяти. Формирующие собой законченный когнитивный навык. Выкачать, и пересадить на другого носителя. И тогда… Тогда новый носитель будет владеть этим навыком. Это же… Ну вот например, другой язык так можно выучить. За день. Если забрать навык у того, кто говорит. Или… да что угодно. Что угодно!
Она вдруг рывком катнула коляску к столу, схватила Герхарда Рихардовича за руку, потянула на себя, – тот поддался, встал, шагнул в сторону – заехала внутрь, выбросила наружу стул.
– Ага, – сказала она. – Холодильник. Вот, значит, где у нас мини-бар. Поняяятно.
– Можно немного… – начал говорить Герхард Рихардович, но Васелина уже рванула дверцу, стол дёрнулся, кубок качнулся, – Демьян увидел на основании его нечто вроде таблички с выгравированной дарственной надписью – Андрей Валерьевич попробовал поймать фигурку, но поздно: та упала на пол.
И разлетелась на мелкие куски.
Герхард Рихардович с усилием зажмурился.
– Ничего, – шурша внутри, сказала Васелина. – Проведёте секвенирование заново… Ага. Это оно?
В руках она держала небольшой контейнер; за запотевшими его стенками видны были шарики.
– Да, – сказал со своего места Демьян; Андрей Валерьевич ничем не дал понять, что обратил на его слова внимание, но Демьян чувствовал: тот следит за ним и оценивает его. – Это оно.
***
Может случиться так, что попутный ветер подхватит, понесёт, придаст скорости: самое время порадоваться такой неожиданной помощи, расслабиться, довериться его энергии; но нет.
Нет.
Тот же ветер может и бросить на скалы. Сломать.
Чувствуешь за спиной своей чужую силу – будь осторожен. Внимателен. Готовься в нужный момент, когда нежданная помощь уже почти дотащила тебя до цели, соскочить. И взять всё в свои руки.
Демьян встал, подошёл к Андрею Валерьевичу и отдал ему пистолет. Тот небрежно кивнул, сунул его в карман.
Пока Демьян делал всё правильно. Нужно было просто продолжать в том же духе.
План его – захватить клинику и заработать на этом – никак не менялся по сути; теперь следовало ловко протиснуться меж возникших на горизонте скал, позволить Андрею Валерьевичу, а не борову привести к цели, перехватить потом все процессы… как? По ходу видно будет. Нужно ввязаться и посмотреть. А пока… пока – сидеть и не рыпаться. Изображать из себя помощника.
У ребят этих совсем другой уровень. Заоблачный.
Ну вот и пусть тащат.
А он посидит в сторонке.
До поры, до времени.
– Это не вполне то, что вы думаете, – сказал Герхард Рихардович.
– А что это тогда? – спросил Андрей Валерьевич.
Демьян встал, подошёл к ним ближе, потянул на себя бэйдж Герхарда Рихардовича, – тот только исподлобья взглянул на него – положил сверху ладонь и, придав голосу издевательской торжественности, заговорил.
– Клянусь, что в эти шарики закачаны воспоминания. Эти воспоминания можно просмотреть.
– Идиот, – сказал Герхард Рихардович.
– Что не так? – спросила Васелина.
– Этот ваш… не знаю, как сказать… подопытный… он прав, но только отчасти. Это рабочий материал. Продукт никто ещё не испытывал. Не тестировал. Но если есть желание – вэлкам. Будет добровольцем. Давай. Засовывай.
– А что там? – спросил Андрей Валерьевич.
– Это повторная экстракция, – сказал Герхард Рихардович. – Мы запланировали целую цепочку, и здесь – вторая фаза. Никто ещё не пробовал их просматривать.
– Это нейроматериал через два реципиента? – с восхищением в голосе спросила Васелина, и Герхард Рихардович небрежно кивнул.
– А теперь поясните, – сказал Андрей Валерьевич. – Человеческими словами.
– Мы изымаем воспоминание, – сказал Герхард Рихардович, – у донора, затем портируем его на полностью зачищенного реципиента, а потом снова экстрагируем. На третьего. Чтобы проверить погрешности переноса.
– Шик, – сказала Васелина. – Шик. Не знала, что такое вообще… Как это работает?
– Если просто просмотреть, то поддавливайте снизу языком. Или вы хотите сделать перенос? С предварительной зачисткой?
– Я, конечно, люблю науку, – засмеялась Васелина, закидывая назад голову. – Но не до такой степени, чтобы лишиться своей памяти. Хотя польщена, что предложили.
– Тогда, – сказал Герхард Рихардович, – шарик в рот, а когда лопнет, прижимайте к нёбу. Оболочку можно проглатывать. Или как хотите. Это желе. Только лучше лечь. Вот, на кушетку.
– А как сравнивать с исходным фрагментом?
– Никак, – сказал Герхард Рихардович. – Пока просто проверим, сохранились ли связность и последовательность воспоминания, нет ли лакун, нестыковок. Так что запоминайте. Обращайте внимание на логичность. Это просто. Всё как в люсидных снах.
Васелина с помощью Герхарда Рихардовича забралась на медицинскую каталку, примерилась, и засунула шарик себе в рот. Вид у неё был решительный.
– Ух! – сказала она. – Прохладненькое. Как сок. Нет. Как холодный энергетик. Пощипывает. Тааак…
– Ладно, – сказал Андрей Валерьевич через минуту, когда Васелина безвольно уронила голову набок; глаза её под веками шевелились. – Давайте теперь зафиксируем важное. По пунктам. Первое. Список клиентов.
– Я же говорил…
– Я помню. Второе. Как понять, где чьи воспоминания.
– Сейчас мы их маркируем, – сказал Герхард Рихардович. – Но под псевдонимами. А раньше просто сыпали в одну кучу. Как расходник. Да и справедливости ради, нет там ничего ценного… для вас.
– Отчего же?
– Ну, гастарбайтеры одни. Мигранты. Аутло. Зачем они вам?
– А кто-то известный?
– Коммерческих клиентов мы, конечно, сохраняем отдельно.
– Хорошо. Очень хорошо. Вернёмся к этому позже. Сколько всего у вас сейчас этих шариков?
– Мы пока не наладили учёт, – сказал Герхард Рихардович. – Всё руки никак не доходят. Но, думаю, порядка шести тысяч исследовательских… это с волонтёров… и… ну, думаю, под три сотни коммерческих. И два нейроконтейнера с извлечёнными навыками. Это то, о чём она говорила, – он кивнул на Васелину.
– То есть, навыки выкачивать вы умеете?
– Пробуем. Но переносов пока не делали. У нас есть несколько тестовых объектов. Зачищенных уже. Подготовленных. Вот, планировали сегодня накатить на пробу.
– Это интересно, – задумчиво сказал Андрей Валерьевич. – Зачищенных… Вы полностью выкачиваете всё, что есть? У человека после этого не остаётся никаких личных воспоминаний?
– Только базовые инстинкты. Объект, конечно, сразу начинает набирать новые впечатления, переводя их в воспоминания. Но к предыдущим он доступа уже не имеет… Послушайте… Ваше появление здесь… У нас ведь довольно влиятельные покровители. Вы понимаете, что они придут с расспросами к вам? К вам. Ладно – я. Я просто учёный. Делаю свою работу, не более того. Но у людей есть свои интересы. Вы понимаете, во что ввязываетесь?
Андрей Валерьевич безразлично пожал плечами.
– Где вы покупаете оборудование? – спросил он.
Герхард Рихардович взял ручку, задумчиво покрутил её. Посмотрел на рассыпавшиеся на полу фрагменты своего кубка.
– Стационарные и носимые экстракторы собирают для нас на Шри-Ланке, – сказал, наконец, он; голос его звучал глухо, словно приходилось ему пробиваться через марлю. – Мы закупаемся у них.
– Кто ещё делает?
– Есть несколько конструкторских мастерских. Все они – при буддийских монастырях.
– Почему там?
– Я не знаю. Они делают – мы берём.
– Понятно, – сказал Андрей Валерьевич. – Ладно. Если съесть шарик, то увидишь воспоминание. Если сделать инъекцию?
– Инъекция воспоминания, – сказал Герхард Рихардович, оживляясь снова и переходя к пространным объяснениям, – это экстремально мощный нейростимулятор. Как бы это объяснить… Само по себе воспоминание, и особенно вытесненное – очень энергоёмко. Его можно сравнить с энергетиком. Только многократно усиленным. Такой своеобразный буст. Плюс, ко всему прочему, организм при такой встряске мобилизует все имеющиеся у него ресурсы, а защитные функции купируются. Иными словами…
– Иными словами, – сказал Андрей Валерьевич, – инъекцией вы превращаете обычного человека в супермена.
– Да, что-то вроде того, – увлечённо жестикулируя, сказал Герхард Рихардович. – Реципиенты показывают весьма впечатляющие результаты как в силе и реакции, так и в выносливости. Активируются все дремлющие, атавистические инстинкты. В части психологии мы наблюдаем кратное обострение восприятия, интуиции, способности прогнозировать. Физиологически реципиент демонстрирует умение задерживать дыхание, долго и быстро бежать, и вообще, показывает те навыки, к которым до инъекции у него не было способностей. Например, не умеющие плавать – плывут. Ну, и так далее. Работы в этом плане – огромный пласт. Огромный! По сути, мы ведь только начали первичную систематизацию наблюдаемых результатов. Людей не хватает для добросовестной фиксации и обработки. Как это обычно и бывает.
– Мы вам поможем, – сказал Андрей Валерьевич. – На этот счёт не переживайте. Следующий момент. Употребление приводит к зависимости?
– Твёрдых данных нет. Слишком короткий период исследований. Но вообще, есть некоторые признаки того, что зависимость может иметься. По крайней мере, психологическая.
– Если полностью перелить память одного человека в другого, то что будет?
– При заливке в полностью зачищенного произойдёт замещение личностей. То есть, по сути, мы перенесём личность с одного тела в другое. С донора в реципиента. Хотя тут ещё вопрос, кто является донором. Если первичным мы считаем личность, а не тело, то в этом случае…
– Он не заметит ничего? – перебил Андрей Валерьевич. – Тот, кого перенесли в другое тело? Никаких… ммм… несоответствий?
– Мы, – сказал Герхард Рихардович, торжественно посматривая на Андрея Валерьевича, – единственные на текущий момент, кому удалось решить проблему приживаемости. В природе есть некоторые механизмы адаптации, которые нам и удалось использовать. Я говорю про импринтинг. Если не углубляться в техническую терминологию, то при использовании нашей методики сознание объекта, обнаруживая себя в новом теле, принимает этот носитель, агрессивно игнорируя любые возможные несоответствия.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70628035) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.