Постоялый двор. Дворянские сказки
Л. Шпыркова
В. Шпырков
«Сказки и истории русских губерний, записанные на постоялом дворе в … N-ской губернии с февраля 1822 года по февраль 1882 года» .Для тех, кто любит романтические истории, написанные хорошим литературным языком, кому интересна история Российского государства и его реалий 19-го века.
Л. Шпыркова
Постоялый двор. Дворянские сказки
Предисловие
Постоялый двор, который держал Фёдор Дорожкин, был переполнен, и виной тому была непогода, разыгравшаяся к началу страстной недели. Постояльцев собралось немало – среди самых заметных был нарочный с важным пакетом, и некий молчаливый господин, внешность и манеры которого выдавали государственного служащего высокого ранга, и кавалерийский офицер. Три дня уже сиднем сидел в своей комнате частный пристав соседней губернии, неизвестно за какой надобностью выехавший в распутицу то ли по делам, то ли по личной надобности. Особо выделялся купец Крашенинников с окладистой бородой и большими карманами на камзоле.
Вечерами собирались в гостиной, пили чай с бубликами, вареньями и медами. Частенько к компании присоединялась графиня Потоцкая со своей дочерью – они ехали на воды в Пятигорск. Народу было много, и вечерами играли в картишки по маленькой, да рассказывали всякие житейские истории. Но постепенно непреходящее ненастье навеяло такое уныние и скуку, что постояльцы перешли к рассказам о разных необычных случаях. Как оказалось потом, некто, пожелавший не запечатлевать своё имя по какой-то ему одному ведомой причине, эти рассказы записал красивым каллиграфическим почерком, да и оставил на постоялом дворе, где они пролежали много лет там, куда их честный хозяин положил в надежде, что лицо – господин или дама, оставившее свиток бумаги, вернётся за ним.
Трактирщик продолжал собирать истории и сказки, которые далее уже его сыновья записывали в неучтённую книгу для записи подорожных. По прошествии ряда лет записки попали к издателю, но истории так и не были опубликованы. Возможно, издателя смутило то, что они были сохранены в своей первозданности, как были рассказаны людьми разных слоёв из многих российских губерний. Порой в рассказе чувствуется тонкий стиль человека, мастерски владеющего пером, порой простота, которую лица, записавшие рассказы, истории и народные предания сумели донести до нас с истинно народным юмором или верою. Может, именно это обстоятельство не понравилось князю Дундукову-Корсакову, долгое время бывшему председателем цензурного комитета. С тех пор правила стали мягче, и Государь Император создал разные общества, изучающие обычаи и быт наших народностей[1 - 1845 г. в Петербурге Императорское Русское географичес¬кое общество (РГО). В нем было отделение этнографии, активно занимавшееся сбором фольклора во всех губерниях России.], так что собрание было разрешено к опубликованию.
Первоначально название выглядело так:
«Сказки и истории русских губерний, записанные на постоялом дворе в … N-ской губернии с февраля 1822 года по февраль 1882 года».
Мы рискнули представить на суд читающей публики эти истории, сказки, легенды и сказания, сохранив по возможности имена или указания на род занятий тех, кто их озвучил своим благодарным слушателям.
Белый волк
История, рассказанная графиней Потоцкой, повествует о том, как молодой дипломат влюбился в девушку, очарованную злым духом.
1.
Случилось это на дороге в Троицкое, зимой 18… года. Из города, миновав заставу, выехала бричка, в которой, укрытый теплою шубой, сидел молодой человек. Он то принимался насвистывать, то, нетерпеливо поглядывая вокруг, торопил кучера.
– Не свистели бы барин, – сказал тот, обернувшись.
– А что, Петр?
– Да не хорошо это.
– Чепуха. Гони давай.
Молодой человек задумчиво посмотрел по сторонам. Однообразный пейзаж, глазу нечему порадоваться – дорога, поле, занесенное снегом, хмурое небо. Михаил Жарский направлялся в имение своей тетушки, которую не видал почти два года, так как часто совершал служебные поездки и вообще был сильно занят. Однако он часто писал ей, и благодаря его наставлениям имение приносило родственнице приличный доход. По совету Михаила был нанят немец-управляющий, и хозяйские дела пошли совсем хорошо, но неожиданно тетушка слегла. Получив сие тревожное известие, молодой дипломат поспешил испросить отпуск, который ему дали, правда, не слишком охотно. К слову сказать, он был не только хорошо воспитан, но и гибок в обращении с вышестоящими начальниками, всякого умея расположить в свою пользу. У него не было врагов, насколько он знал. Но если бы тетушка скончалась, его отпуск затянулся бы, ведь речь шла о наследовании имения, и, возможно, продаже его. Михаил надеялся, что тетушка оправится, и он сможет скоро вернуться в столицу. Там его ждала невеста, молодая графиня Анна Качалова. Они были помолвлены, но сей факт оставался тайною, неизвестной даже ближайшим друзьям Михаила, так как молодые люди решили держать это в секрете. Причин тому было несколько – и служебные дела Михаила Жарского, и планы семьи Качаловых в отношении Аннэт, как ее называли в семье и в высшем свете, на брак с богатым и вдовым князем Порфирием Сергеевичем Защекиным. Сопротивляясь воле родителей, Анна пыталась убедить их в том, что брак с немолодым уже князем лишит ее надежды на счастье, невзирая на его чины, положение при дворе и богатство.
К изрядной досаде Михаила, торопящегося скорее доехать, на его пути то и дело встречались препятствия. Дорогу замело снегом, и пришлось делать крюк в объезд. На тракт они должны были выехать верстах в четырех от города, но возница перепутал съезд, и повернул не на север, а на запад. Дорога, петляя и разбегаясь к окрестным селениям, постепенно становилась все уже. Кучер, ослепленный бившим в лицо ветром, не заметил вовремя ошибки. А что до молодого графа, то он, утомившись, задремал. Холод, проникший под медвежью шубу, разбудил его. Кругом стояла серая полумгла, небо застилали мчащиеся с невероятной скоростью снеговые тучи. Ни зги было не видать, кроме снежной круговерти, смешавшей все стороны света. Он хотел окликнуть возницу, но того не было. Неужели сбежал, каналья? – подумал Михаил, выпрыгивая из повозки. Тотчас он оказался в сугробе выше колен. Лошадь стояла, опустив голову, ее грива заледенела, круп покрыла снеговая попона. Кое-как счистив снег с лошади, Михаил стал кричать, призывая кучера, но никто не отвечал. Пришлось садиться на место сбежавшего возничего и править самому. Спустя какое-то время бричка выехала на дорогу, менее заметенную снегом, а потом и на тракт. Но в какую сторону следовало направиться? Определить, где север, где юг, не было никакой возможности. Он решил ехать до ближайшего места, где можно спросить дорогу.
Каурая лошадка, резво трусившая по укатанной, хоть и занесенной снегом дороге, вдруг резко стала. Михаил пригляделся и увидел стоящую впереди, метрах в пяти, женскую фигуру, всю в белом. Он ждал, что женщина отойдет в сторону и пропустит повозку, но ожидание затянулось.
– Эй! – крикнул он, теряя терпение, и махнул рукой, приказывая отойти. Но женщина не двинулась с места.
Молодой человек спрыгнул с возничего места и направился к белой фигуре, недоумевая и строя всяческие предположения. Он подумал, что женщина, кто бы она ни была, могла нуждаться в помощи. Его душе не чуждо было сострадание, поэтому он постарался подавить недовольство и изъявить готовность оказать помощь, ежели дама в таковой нуждалась. В немалой степени этому способствовала честь мундира, воспитываемая в нем с малолетства его покойным батюшкой. Пойдя нравом в отца, юноша перенял некоторую свойственную родителю нетерпимость, а кадетский корпус, где воспитывался Михаил, не способствовал воспитанию уступчивости. От покойной же матушки, дочери действительного статского советника, ему досталось, помимо изрядного состояния, отзывчивое сердце – качество, увы, не столь ценимое в его среде. Эти противоречивые свойства натуры придали характеру Михаила некую двойственность, впрочем, этот сплав делал его в глазах дам особенно привлекательным. А что касается друзей, то в его годы мирятся с недостатками, прощая их более охотно, чем всяческие достоинства.
Приблизившись, Михаил вгляделся в лицо молодой особы, одетой в белую шубу и белую шапочку, покрытую сверху тончайшей вязки шалью, тоже белой. Лицо девушки поражало бледностью, ее глаза были опущены, губы произносили что-то неразборчивое.
– Сударыня, помилуйте, как вы одна… в такую погоду, позвольте представиться – Михаил Жарский, … к ваши услугам. Разрешите вам помочь. Я, правда, один, возница сбежал… такая метель. Вам куда надобно?
Пока Михаил таким довольно несвязным образом пытался выразить полную готовность оказать помощь заблудившейся в непогоду барышне, в его голове роем пчел метались мысли – а стоило ли ему останавливаться, и что это похоже на сон, и что он сам нуждается в помощи. Наконец, поток его речи иссяк, как маленький ручеек, ничем не подпитываемый, и он замолчал. И тут заметил, что ветер стих, а снег падает огромными хлопьями.
Странная, нереальная тишина царила кругом, звуки таяли в ней, как сахар в горячем чае.
– Да я вижу, вам совсем не хорошо, – наконец, сказал Жарский, и взял даму за руку. Рука была холодной.
– Там у меня в повозке шуба теплая, вам следует согреться, – решительным тоном начал Михаил и осекся. Ему показалось, что тепло его руки согрело незнакомку, будто поток крови перетекал из его пальцев в ее. Щеки девушки слегка зарозовели, ресницы дрогнули, и она подняла взор на спасителя. Боже, что это были за очи! Сердце Жарского сжалось, ухнуло, покатилось, потом замерло ни миг и снова с удвоенной силой застучало в груди. Обрамленные черными, как уголь или креп, ресницами необыкновенной длины, глаза имели тот редкий цвет, какой свойственен фиалкам – не светлый, но темно-синий, несколько туманный. Омут этих глаз затянул его, стерев мелькнувшее было вспоминание об Аннэт, как о чем-то досадном, нелепом, случайном и неважном. Потрясенный, Жарский крепче сжал руку девицы, которая чуть сморщила прелестный носик, и он, сконфузившись, поспешил отпустить ее руку, бормоча извинения.
– О, это вы должны простить меня, – заговорила она наконец. Голос ее звучал, как звон хрусталя – мелодичный, он очаровывал, манил. Так в тишине дома, который кажется пустым, тронутые чьей-то рукой клавиши издают завораживающую музыку, и невольный свидетель прислушивается и идет на эти звуки. Голос незнакомки таил в себе загадку, которая требовала разрешения, а для этого нужно было слушать и слушать его. И Жарский, околдованный, воскликнул:
– Да почему это вы? Это я кругом виноват, простите великодушно, что не сразу подошел к вам. Кто вы, скажите? Как ваше имя и почему вы оказались здесь, на этой дороге, одна? Что за беда с вами приключилась? О, умоляю, не молчите!
– Я… я заблудилась, – и снова голос отозвался в сердце Михаила, затрагивая струны, о существовании которых ему не доводилось раньше догадываться.
– Что же мы стоим, прошу вас, идемте, я довезу вас, куда прикажете, только скажите, куда?
– Увы, я не знаю, могу ли я возвратиться туда, откуда пришла. Об одном умоляю – не спрашивайте ни о чем, или мне придется …
– Разумеется! Но как же…
Она поднесла указательный палец к своим губам, призывая его к молчанию. Удивленный, он повиновался, прервав готовый прозвучать вопрос. Губы девушки были небольшие, припухлые, розовые. Такие уста манят, обещая блаженство поцелуя счастливому избраннику. Жарский с трудом оторвал от них взгляд. Глубоко вздохнув, он приказал себе собраться и не вести себя подобно ловеласу. Он сказал:
– Позвольте предложить вам руку, сударыня. В моем… в тетушкином… в нашем поместье достаточно места, чтобы приютить не одного гостя. Если вы попали в обстоятельства… не важно, прошу простить, если у вас затруднения… одним словом, здесь оставаться крайне опасно. Сейчас снова начнется буран, и мы оба замерзнем на дороге.
И вдруг он заметил, что она прислушивается к чему-то. Он тоже навострил слух, и снова поразился той тишине, которая царила кругом. В наступающих сумерках справа темнел лес, незамеченный им ранее из-за пурги, теперь прекратившейся совсем. Слева белело поле, а впереди просматривалась дорога. Дальше сияли огни города, который он оставил позади при выезде. «Оказывается, мне нужно назад по дороге», – понял Михаил. И вдруг явственно услышал вой, донесшийся из леса. Лошадь всхрапнула и двинулась вперед.
– Вы слышали? Слышите? – вскрикнула девушка, невольно прижавшись к нему в испуге. Он слегка обнял е, и от этого у него томительно заныло сердце – она казалась такой беззащитной, и эти плечи были такими хрупкими, что захотелось поднять ее на руки и заслонить от всего мира…
– Не бойтесь, это волки.
– Волки?
Она отстранилась и, откинув голову назад, посмотрела на него. Если бы он смел, то впился бы в ее губы, как пчела впивается в цветок, чтобы выпить сладостный нектар.
Какое-то безумное очарование охватило молодого человека. Свет померк в его глазах, он не ощущал ветра, бьющего в спину, не видел ничего, кроме этого прекрасного лица, такого бледного, этих глаз, в которые он погрузился, как в два холодных озера. Его губы приблизились к губам девушки, и слились с ними. Странный это был поцелуй. Михаилу показалось, что он целует лед, но лед, тающий под его губами, становящимся теплым, живым. Тело незнакомки внезапно пронзила странная дрожь, девушка отстранилась, и, вскрикнув, потеряла сознание. Она упала бы, не подхвати ее молодой человек. Впрочем, обморок длился всего несколько мгновений.
Подошедшая совсем близко лошадь толкнула Михаила мордой в плечо, вмиг отрезвив. Да и барышня выглядела так, будто в нее влили волшебный эликсир. От недавнего обморока не осталось и следа. Она улыбнулась, и сказала:
– Ну, вот и славно. Мне совсем хорошо стало. Но здесь нельзя оставаться, нельзя.
– Совершенно с вами согласен, надо ехать, время позднее, и волки тут опасны, прошу вас, сударыня, – говорил Михаил, помогая девушке усесться в повозке. От медвежьей шубы она отказалась, и Михаил вдруг почувствовал, что ему холодно. На нем был мундир, который защищал от не слишком сильного холода, но уже несколько подмок, что вызывало легкий озноб. Поэтому, поборов некоторое смущение, молодой человек забрал шубу, влез на место возницы, развернул повозку и тронул савраску. Лошадка рванула с места, очевидно, боясь хищника. И вдруг вслед раздался новый, еще более страшный вой. Он был очень громким, и полон такой тоски, что казалось, она разрывает сердце зверя. Изо всей мощи хлестнув лошадь, Жарский крикнул: – Ну, пошла! – и продолжал гнать, пока не завиднелось, наконец, поместье тетушки.
2.
Было много суеты и треволнений, когда Михаил предстал пред тетушкины очи, да не один, а с гостьей, в которой она тут же признала Евгению, младшую из троих дочерей вице-губернатора Н-ска. Девушку незамедлительно отдали в распоряжение горничной, наказав той оказать все необходимые барышне услуги. Несмотря на заверения гостьи, что она вовсе не замерзла, добрейшая Пелагея Львовна, взяв ее руки в свои, заметила, как они холодны, и приказала ставить самовар, принести мед и настойки. Однако Евгения, сославшись на усталость, согласилась только на то, чтобы чай ей подали в отведенный покой. Что до Михаила, то он почувствовал недомогание, вызванное, очевидно, долгим пребыванием на холоде. Он никак не мог согреться, не помогали ни варенье, ни мед, ни настойки. Его то бросало в жар, и пот катился по лицу, то мутнело в глазах. Наконец он поддался на уговоры тетушки и отправился в свою спальню, в крыле здания, противоположном тому, где устроили Евгению.
Спустя час тетушка, постучав, испросила позволения войти.
– Как ты себя чувствуешь, Мишенька? – спросила она. – Дай-ка лоб. Кажется, жар спадает.
– Да, мне намного лучше, милая тетушка. А как Евгения?
– Почивает барышня. От ужина наотрез, чай только и выпила. Где ж ты ее подобрал, расскажи. Завтра надо нарочного послать, чтоб забрали девицу. И то как бы конфуз не вышел.
– Какой конфуз? О чем вы, тетя?
– Да неужто ты не понимаешь? Она девица, а в доме мужчина молодой. Это я про тебя, недоросля. Разве ж можно было ее привозить сюда? Нет, надо нарочного сей же час послать. Да вот незадача какая – непогода так разгулялась, что застрянет нарочный, не доедет. А хороша девица, согласись. Только она странная, про нее говорят, она из дома убегает. Малость на голову слаба. А так красавица, может, люди от зависти оговаривают? Так где, говоришь, вы встретились?
Жгучее любопытство, прозвучавшее в голосе тетки, покоробило Михаила, и он постарался сменить тему разговора.
– Тетушка, а как ваше здоровье? Помнится, вы отписали мне, что совсем хворая, а я вот гляжу на вас и не нахожу особого недомогания ни в лице вашем, ни в повадке. Такая же хлопотунья, что и два года назад. Признайтесь, вы так хотели меня увидеть, что решились покривить душой, выдав простуду за серьезный недуг?
– Да так прихватило, дружочек, что думала, Богу душу отдам. Да видать, рановато, Господь рассудил, что ему моя душа не в надобность покуда. Вот я и стала думать – надо не надо, а тебя вызову. Брани меня, коли хочешь, но я тебя как сына люблю. Вот уедешь ты в заграницу, а случись что, и не свиделись бы. Ты прости меня, что от государственных, может, дел тебя оторвала, не суди строго.
– Милая тетушка, я очень рад, что вы здоровы, как прежде, и не мое дело вас судить. Так что я очень рад.
Перекрестив и поцеловав племянника, тетушка ушла, довольная и успокоенная. Оставшись один, Михаил долго лежал, глядя перед собой погрустневшими глазами. Свеча горела, бросая неровный свет, тени на потолке двигались оттого, что пламя колебалось сквозняком. За окном дул ветер, кружился и ударял в стекла снег. Эти звуки навеивали хандру, усиленную мыслями о том, что прекрасная, как греческая Венера девушка обладала такой неприятной репутацией. Она безумна! – стучало у него в голове. Такая молодая и прекрасная – и безумна! В ее голове рождаются фантазии, заставляющие совершать тайные уходы из дома. Завтра весь город может узнать, что он подобрал ее на дороге. Надо будет предупредить тетушку, чтобы крепко-накрепко наказала нарочному говорить не со слугами, а с матерью Евгении. Да и о том, что он приехал погостить, можно будет утаить.
Однако не прилично думать о незамужней девице, когда у него есть Аннэт. Она хорошая, нежная, умная. Он вспомнил, как они встретились на балу, и Анна поразила его своей непохожестью на других – она, несмотря на юный возраст и удивительную пригожесть, не была ни капризна, ни привередлива. Он почувствовал в ней ту твердость характера, так не свойственную юным особам женского пола, а скорее присущую зрелым мужам. Будучи независимой в суждениях, юная особа высказывала их с тактом, который в полной мере компенсировал некоторую долю иронии. Как дипломат, он ценил дипломатичность в собеседнике, и ему показалось странно привлекательным столь противоречивое сочетание юности, красоты и ума. Он решил, что Аннэт – та женщина, которая подойдет ему во всех отношениях. Она будет женой блестящего дипломата, каковым ему, несомненно, предстоит стать. Хорошо, что он не выбрал карьеру военного, решив, что ратные подвиги, как бы их не превозносили, напрямую связаны с убийствами. Он не любил и боялся вида крови, и это была тайна, известная его родителям и определившая его жизненную стезю. Стыдясь своей слабости, Михаил только позже, уже учась на дипломата, оценил блага своего будущего поприща.
За полночь явился возница Петр, был тетушкой допрошен: как осмелился барина бросить на дороге, на что объяснил, что сам не ведает, не помнит, а очнулся в сугробе, еле выбрался. Что с такого взять? Отпустила, не став ни бранить, ни поркой грозить – не до того было.
Едва отогревшись в людской, Петр рассказывал остальным слугам:
– Про то я барыне не стал говорить, а случилось со мной вот что. Лошадь остановилась, смотрю^ на дороге вихрь белый, да не один, а два. Кружатся вокруг один другого, ровно как барышня с кавалером на балу, и дивно смотреть, и страшно. Потом один вихрь к лесу покатился, а второй, значит, остался. Мне лицо снегом залепило, стал я рукавицей снег убирать, отвлекся маленько. Когда опять посмотрел, вижу – человек вроде стоит. Пригляделся – точно, и не мужик, а баба. Стала она меня рукой манить, я оглянулся – барин спит, по самую макушку в шубе. Дай, думаю, посмотрю, что за баба и зачем она меня зовет. И больше ничего не помню, как накрыло беспамятство.
– Слышь, Петр, молодой барин барышню привез, не она ль то была? – спросила горничная Матрена.
– А какая из себя?
– Красивая, но не в себе.
– Как не в себе? Безумная, аль как?
– Ой, да не знаю я, – заторопилась горничная, вспомнив наказ барыни не болтать лишнего.
– Вот и я не знаю ничего, лица не видал. Но жутко мне было, потому что второй вихрь, он на волка был похож.
– Может, наша барышня тоже волчица? – засмеялся дворовый Гришка, протягивая кухарке наточенный ножик. Все засмеялись и заговорили враз, потом начались рассказы про мертвецов, встающих из могил, чтобы напиться свежей крови, про русалок, которые щекочут путника до смерти, и прочие россказни, до которых так охочи простые люди.
Зазвенел колокольчик, вызывающий горничную, и Матрена заторопилась к барыне. Та послала ее проведать гостью, Матрена отправилась, но спустя несколько минут прибежала испуганная.
– Барыня, не ладно у молодой барышни! Ой, не ладно у молодой барышни! – зачастила она, еле переводя дух.
– Что случилось? – задремавшая было помещица, закряхтев, с помощью Матрены поднялась с постели, взяла свечу и, не слушая торопливый шепот горничной, отправилась в комнату гостьи. Едва она толкнула дверь, как вырвавшийся оттуда вихрь погасил свечу. Они вошли в темную комнату, и сперва не видели ничего. Было холодно, окно оказалось настежь распахнутым. Матрена закрыла окно и запалила, наконец, свечу. Евгения лежала, погруженная в сон.
– Слава тебе, Господи, а я уж подумала, не сбежала ли она, – перекрестилась помещица. Евгения спала, как спят здоровые и сильно уставшие молодые люди – дыхание было ровным, на щеках горел румянец.
– Это что ж, барыня, у молодых нынче мода такая – спать на холоде? – прошептала Матрена.
– Видать, мода. Это мы тут в глуши отсталые, а в столицах чего только не выдумают.
Пелагея Львовна зажгла от своей свечи еще три, в подсвечнике, отчего стало намного светлее.
– Ладно, пошли, пущай спит. И чего ты так всполошила меня? Сама, что ль, окно не могла прикрыть?
– Так как же, барыня, я вхожу, а это как побежит, да прям к окну, и в окно прыг!
– Что побежало? Как побежало? Откуда? Что мелешь-то, оглашенная?
– Вот вам крест истинный, не вру! – начала божиться Матрена. – Сама видела, не сойти мне с этого места!
– Так что это было? – таким же громким шепотом спросила хозяйка.
– А не знаю, что-то белое такое, как из тумана, но двигалось оно быстро, я разглядеть не успела, да и ноженьки мои подкосились – почти в голос заревела Матрена.
– Ладно, не голоси. Эко выстудило-то, и снегу нанесло от окна.
– Барыня, посмотрите!
На полу, покрытым неровным налетом снега, виднелись следы. Матрена дрожащей рукой указала на пол.
– Ну, и что? Следы, видать, твои. А окно само открылось, ставни-то не заперты.
–Да там не только мои следы, барыня, там еще какие-то.
–Тебе бы, Матрена, не горничной родиться надо было, а становым приставом. Хотя и впрямь следов для тебя одной многовато будет. Ты ведь туда, к окну, прошла, закрыла, значит, окошко, и обратно. Может, барышня тоже окно закрывала, и это ее следочки, похоже.
– А эти чьи? – Матрена указала на уже подтаивающий след. – Чисто собачий, или волчий. Свят, свят, свят, – начала она креститься.
Пелагея Львовна нагнулась, потом с трудом выпрямилась и с досадой произнесла:
– Не знаю что это. На след похож… собачий.
– Дак как же собачий? Волчий это след, не иначе.
– Идем, оглашенная, разбудишь барышню, а то и напугаешь, не ровен час.
Они ушли, проверив, крепко ли заперто окно, и оставив на тумбочке подсвечник. Пелагея Львовна, однако, лишь делала вид, что слова Матрены ее не задели. Она не хотела лишних разговоров, и крепко-накрепко наказала девке не болтать лишнего. Ей тоже показалось, что след был крупнее собачьего, но откуда он мог взяться? Откуда взялась собака или волк? Не из окна же? Она продолжала ломать голову над этими странностями, пока Матрена укладывала ее в остывшую постель. Легши, она сказала себе, что утро вечера мудреней, но непременно надо порасспросить про дочку вице-губернатора у соседей, а нет – то и съездить в город, где давненько не была из-за болезни. Надо навестить знакомых, и осторожно порасспросить. И к доктору заехать – вот уж кто все про всех знает, так это доктор Генрих Оттович. Да и лекарь он отменный, умеет на ноги поставить. Хоть и деньги не малые берет, а так очень приличный и даже светский человек, несмотря, что немец…
Незаметно Пелагея Львовна заснула. Что до Михаила, то случившееся с ним не оставило ни следа от прежнего душевного спокойствия. Спустя два дня после того как Евгению тайно увезли домой, посыльный привез приглашение Михаилу, составленное таким образом, что пренебречь этим визитом было нельзя. Посовещавшись с теткой, и придя к выводу, что следует ехать, что не ехать просто невозможно в силу сложившихся обстоятельств, Михаил ощутил и смущение, и облегчение. Смущение вызывало предстоящее объяснение с родителями девушки, которое было не вполне ясно. Он не знал, что эта красавица могла наговорить, будучи в не совсем здравом рассудке. Хотя самому себе признавался, что никаких особых странностей в ней не заметил. Что это за таинственная болезнь, поразившая столь юную особу? При расставании, когда он помогал ей усаживаться в карету, она сжала его руку своей маленькой ручкой, и так умоляюще посмотрела в глаза, что в душе его все перевернулось. Она нуждалась в помощи – весь облик Евгении говорил об этом. Но почему она не поговорила с ним в тот день, который провела у них в усадьбе? Но ведь он был болен, да и тетушка зорко следила за тем, чтобы не дать им возможности для разговора. А утром очень рано за Евгенией приехали. Этот взгляд! Доколе жив он будет, этот умоляющий, затравленный взгляд будет преследовать его! Так смотрит тот, кто хочет, но боится просить помощи.
3.
Дом вице-губернатора, окруженный огромным садом с беседками и павильонами, огороженный чугунной оградой, с прекрасной работы въездными воротами, поразил Михаила Жарского. В Петербурге ему доводилось бывать и на балах, и на приемах в очень богатых особняках, но тут, вдали от столицы, не роскошь была ярким доказательством преуспевания. И даже не хлебосольство, а нечто другое, некий дух веселой свободы. Причиной этого была, вероятно, удаленность от государева двора, от интриг, присущих окружавшей императора камарилье, но главное – сама природа здесь была другой. Хорошо зная историю отечества, Жарский с удивлением понял, что его понятия об этой самой истории нуждаются в пересмотре. На этом он себя оборвал, ибо дальнейшие размышления могли привести к весьма крамольным мыслям. К тому же присутствие на обеде самых известных в городе людей в значительной мере отвлекало. Однако после обеда хозяин дома, вице-губернатор, выявил желание поговорить с молодым гостем приватно, и пригласил его в свой кабинет. Тут он весьма прозрачно дал понять, что господин Жарский должен дать свои объяснения по поводу нахождения его дочери в доме своей родственницы именно в то время, когда господин Жарский там присутствовал. Молодой человек потупил голову, кровь прилила к его щекам, и настолько очевидным было его смущение, что хозяин, ранее пребывавший в некоторой неуверенности относительно своих планов в отношении гостя, тут же укрепился в своих матримониальных намерениях.
– Вам, как приличествует случаю, надлежит незамедлительно сделать выбор.
– В чем, ваше превосходительство? – с трудом вымолвил пораженный Жарский.
– Сударь, вы должны повести себя, как честный и благородный человек! – воскликнул отец Евгении. – Слухи полнят город, и если не я, коему не пристало… так найдутся другие, кто постоит за честь моей дочери.
– Как? Вы полагаете, что честь вашей дочери была запятнана? Только тем фактом, что она, неведомо каким образом очутилась на дороге, одна, ночью, замерзшая, что я, как истинно сострадательный человек, даже не зная, кто она, предложил ей кров и убежище?
– Так вы отказываетесь? – загремел голос вице-губернатора. – Тогда извольте, милостивый государь…
– Постойте. Я готов выполнить то, чего вы, судя по вашим словам, от меня добиваетесь. Я прошу руки вашей дочери. Но должен предупредить вас, милостивый государь, что я не слишком богат, служу в дипломатическом корпусе, и…
– Довольно об этом, – перебил хозяин дома. – Я достаточно имею средств, и ваше состояние не столь важно, как благородное происхождение, о котором я наслышан.
Они вышли из кабинета в гостиную. Там, потупив очи, сидела Евгения, с шитьем на коленях, и ее матушка, поднявшая глаза на своего мужа, который ответил ей взглядом, вызвавшим едва заметный вздох облегчения. Это не укрылось от взора Жарского, но ему было безразлично, что его, можно сказать, почти силой сосватали за ту, которую он знал всего несколько дней. Смутная мысль об Аннушке потревожила его, и он дал себе слово отписать ей при первой возможности. Свадьбу назначили через месяц.
Известие сие потрясло Пелагею Львовну более всего потому, что она предвидела исход недавнего происшествия с племянником. Будучи хоть и отдаленной от города, тетушка Михаила Жарского, тем не менее, поддерживала связи со старинными своими приятельницами. С некоторыми доверенными подругами она поспешила связаться почтой, поскольку погода не позволяла делать визиты – снегу намело столько, что человек ее возраста не рискнул бы трогаться в путь, даже если предстояло проехать всего несколько верст. К тому же такая поспешность вызвала бы ненужные толки. С чего это графиня Пелагея Львовна, известный анахорет, вдруг выбралась из своего имения? Никак, господа хорошие, из-за этого странного сватовства своего наследника, племянника ее. Говорят, он рискует своей карьерой из-за столь торопливого брака. Да, милостивые государи, скажу я вам, здесь не все так гладко, да еще, говорят, красавица Евгения дева со странностями. Такие разговоры представляла себе Пелагея Львовна, и радовалась, что погода держит ее вдали от ненужных расспросов.
Однако и вид жениха не был ни счастливым, ни довольным. Она решила было напрямую спросить его, отчего он не счастлив, но ответ нашелся сам. Зайдя в его отсутствие в спальню, она нашла неоконченное письмо, адресованное Анне Качаловой, из коего явствовало, что их тайная помолвка аннулируется в силу возникших обстоятельств, перед которыми он бессилен. Сквозь канцелярский язык письма проглядывало отчаяние молодого человека, его любовь к той, кому он писал это послание. Списав адрес с конверта, лежащего отдельно, она, закрывшись в библиотеке, написала письмо Анне Качаловой и немедля отправила его.
Михаилу между тем посыпались приглашения, все хотели видеть у себя жениха одной из самых богатых невест города. К вящему огорчению тетушки, он объявил ей, что намерен снять в городе квартиру на то время, что осталось до свадьбы. Обещав держать ее в ведении своих дел, Жарский отбыл. Он жил, словно в тумане – мелькали светские вечера, с их пустыми разговорами, появлялись новые знакомства – все это мало затрагивало Михаила. Ледяной холод поселился в его душе, и отогреть его, растопить, как ему казалось, эту ледяную корку могла только Евгения. Но вот именно с ней он виделся не столь часто, как подобало влюбленному жениху. Визиты в ее дом проходили под неусыпным надзором матери Евгении, длились недолго, и вообще носили характер излишней благопристойности. Однажды, подавая невесте упавший из корзинки для вязания клубок, он намеренно коснулся руки Евгении, и поразился ее холодности. Постепенно до его понимания стала доходить странность этих отношений. Сама Евгения смотрела на него со скрытой страстью, понятной ему одному. Она помнила тот поцелуй! Она хотела его губ, его жарких объятий, но ее сердце скрывало тайну, как ему казалось, ей самой непонятную.
Постепенно Михаил все больше узнавал о своей нареченной, и сведения эти приходили со стороны, из случайно услышанных реплик на балах или во время визитов. С обостренным, почти болезненным вниманием он ловил и читал скрытые намеки, расшифровывал взгляды, которыми обменивались между собой другие молодые люди. И все равно ничего не понимал. Однажды кто-то упомянул графа Гнедича, и тут же матушка Евгении перевела разговор на другое. Беда Михаила Жарского состояла в том, что здесь, в этом губернском городе, он не был своим, что называется, человеком. Ему некого было спросить, о Евгении, а осведомляться о привычках и странностях своей невесты у мало знакомых людей значило выставить себя на всеобщее осмеяние.
Брачная церемония должна была состояться уже через неделю, когда на балу у губернатора Жарский встретил своего давнего знакомца из Петербурга, Юрия Шувалова. Его чрезвычайно обрадовала эта встреча. Уведя Юрия в угол залы, Михаил затеял с ним беседу о старых друзьях, о проказах юности. Юрий же вдруг спросил его, правдивы ли слухи о предстоящей свадьбе, на что его приятель, вздохнув, подтвердил, что это истинная правда.
– Так что ж ты не весел, брат? – засмеялся Юрий. – Твоя невеста само совершенство, само очарование.
– Очарование? Да, пожалуй. Я очарован, но не в том смысле, какой вкладывают в это слово. Это дурное, холодное очарование, я будто связан, не могу ничего сделать. Это сродни …
Михаил оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Но музыка гремела так, что даже невольный свидетель их разговора не сумел бы услышать то, что они говорили.
– Это сродни колдовству, – выпалил Михаил, чувствуя, что краснеет.
– Да, брат, вижу, ты попался. Но ведь можно расторгнуть вашу помолвку. Хотя я представляю, какой ажиотаж это вызовет, скандал будет на всю губернию, а то и до Петербурга докатится. Но отчего ты считаешь, что это г-мм-мм… колдовство?
– Колдовство ли, морок, но я отказался от своего счастья с Анной Качаловой.
– Как ты сказал? Молодая Качалова? В столице поговаривают о том, что князь Защекин сватался к ней.
– Да? И что?
– Отказали. Конфуз вышел. Родители, Качаловы, против этого союза ничего не имели, а дочь … так ты в нее влюблен? А она, вижу, тоже тебя любит. Защекин, хоть и старик, но весьма в чинах и богат, за него любая бы вышла. Вот так форс-мажор!
– А еще что слышно?
– Говорят, Аннэт была родителями в деревню выслана. Так у них имение в соседней губернии, аккурат верстах в тридцати отсюда. Так что, я думаю, весть сия до нее докатилась.
– Боже, какой я подлец! Какой безумец! Юрий, вызови меня на дуэль, я хочу умереть, но не причинять горя этой чистой девушке.
– А как же твоя новая страсть? Может, Евгения тоже от тебя без ума, прости, брат, за каламбур.
– Господи, я не знаю, что мне делать!
Жарский, казалось, сам был на грани умопомешательства. Он то краснел, то бледнел, хватался за голову руками. Они уже начали привлекать к себе внимание, и Юрий поспешил вывести друга в столовую. Там он заставил Михаила выпить вина, надеясь таким образом отвлечь от тягостных мыслей и отчаяния, в которое молодой человек был погружен.
– У тебя же тут много связей, расскажи мне про мою невесту, я же о ней почти ничего не знаю, – наконец, немного успокоившись, попросил Михаил.
– Девица воспитана в строгости, ты, ведь видал ее родителей. Две старших уже пристроены, у них даже детки есть. А вот Евгения твоя всем женихам от ворот поворот делала, как в народе говорят. Отказывала то есть. И я подумывал к ней свататься, что греха таить, ты знаешь, я ветреник, но мое увлечение было вмиг охлаждено сею строгой девицей. Тогда мне показалось, что сердце ее занято уже, и я догадывался, кем. Знаешь ли ты….
Договорить он не успел, так как к ним подошел человек в военном мундире. – Князь, весьма рад встрече с вами, – обратился он к Юрию.
– Не скрою, и я рад, – вежливо, но с некоторым холодком в голосе ответил тот. – Позвольте представить моего давнего друга: Михаил Жарский, служит по дипломатическому ведомству. Жарский, это граф Церский.
– О-оо! Так это вы, тот, о котором много говорят в связи с вашей помолвкой с одной из лучших невест нашей губернии? – сказал Церский, странно взглянув на Жарского. – А вы счастливчик.
– Я бы на твоем месте, Мишель, пригласил графа на свадьбу как генерала.
– Свадебного? – улыбнулся Церский. – Буду счастлив. Хотя я всего лишь полковник.
– Ваш мундир говорит сам за себя. Много ли участвовали в военных кампаниях? – с натяжкой, вызванной недовольством от того, что Шувалов решает за него, улыбнулся Михаил.
– Доводилось, мой друг. Я с удовольствием приму приглашение, если вы сочтете нужным его сделать.
– О да, разумеется, почту за честь.
– А где будет проходить обряд венчания?
– Я пока не знаю, – в растерянности ответил жених.
– В трех верстах от города есть чудная церковь Покрова Богородицы. И дорога к ней хорошая. А впрочем, решает, вероятно, невеста? Или ее родители?
Кровь бросилась в лицо Михаила.
– Я смею надеяться, тоже имею некоторые права. Ваш совет обдумаю, и если моя нареченная не будет возражать, так тому и быть.
Когда полковник отошел от них, Юрий Шувалов, проводив его взглядом, повернулся к Михаилу. Тот спросил, все еще кипя раздражением:
– Зачем ты навязал мне этого советчика? Кто он такой, черт его забери? Полковник, видите ли! Ну и что?
– Да это тот, о котором я и хотел тебе сказать. Это он.
– Кто он?
– Да тот, в кого, как мне казалось, и была влюблена Евгения, твоя невеста.
– В этого человека? Не верю. Он, должно быть, старше ее…
– Не суди по его чину, он ведь военный, а в наше время в армии карьеру делают быстро. Старше, но не настолько, чтобы не жениться на любой девице.
– Да, брат, ты отомстил ему хорошо, заставив меня пригласить его на наше венчание, но подумал ли ты о бедной Евгении, каково ей будет? Так ты и с ней рассчитался, и с ним. А со мной, может, тоже?
Если бы в этот момент к ним не подошла хозяйка дома и не увела Жарского, не миновать бы ссоры, а то и дуэли. Но все сошло до поры благополучно. Лишь в душе Михаила осталась обида и возмущение, главным образом при этом он винил себя за слабоволие. Позволил этим интриганам вертеть собой, как им заблагорассудится! Но приглашение было сделано, и отзывать его означало в его представлении навлечь на себя позор и презрение. И от кого? От военного. Нет, этого он не мог допустить.
4.
В очередной свой формальный визит в дом вице-губернатора ему не удалось увидаться с невестой, ее матушка сказала, что Евгении нездоровится. На предложение о месте венчания родители невесты ответили согласием. Казалось, чем ближе день свадьбы, тем спокойнее они становились. В душе же Михаила Жарского, как ему казалось, уже не осталось никаких чувств к странным образом пленившей его девушке. Чем менее он виделся он с ней, тем более безумным казался ему собственный поступок. Да, она была прекрасна, но казалась чужой. Зачем он был ей нужен? Любила ли она его? От нее не приходило записочек, так согревающих сердце, только на словах ее мать давала понять, что дочь страстно любит его. Казалось, сей факт матери самой удивителен.
Однажды Михаил напрямую спросил об этом, но получил в ответ столь холодный взгляд, что предпочел закрыть щекотливую тему. Однако когда по окончании визита он поцеловал ей руку, княгиня вдруг снова вернулась к этой теме.
– Видите ли, я боялась, что моя дочь никогда не станет ничьей женой. Как мать, я догадывалась, или мне казалось, что догадывалась, что она влюблена, но это могло быть легкое увлечение, столь свойственное молодости. Однажды я пыталась поговорить с дочерью на эту тему, но она почему-то решила, что даже если она его любит, мы не одобрим ее выбор.
– Кого любит? Кто этот человек? – хотел спросить Жарский, но… смолчал.
– А вас она любит, поверьте, она рвется к вам.
– Тогда разрешите нам с Евгенией поговорить по душам, наконец.
На это графиня промолчала, а у Жарского вновь вспыхнули ужасные подозрения. Безумную девушку держат взаперти, чтобы свадьба не сорвалась. Что же ему делать? Его жизнь погублена, погублена навеки. Карьера, любовь, мечты о счастии – все погубил тот роковой поцелуй на заметенной снегом дороге. Им просто овладело наваждение, а ведь он считал себя таким рассудочным человеком! Все шло как пописанному, жизнь была распланирована на много лет вперед. И это была бы счастливая жизнь с той, которая близка ему по духу. Конечно, у Анны Качаловой были чересчур современные взгляды, но он бы внушил ей уважение к традиции, он бы смог. Но прочь эти мысли! Потерянного не воротишь. Он заставит Евгению полюбить себя, растопит это холодное сердце своей страстью. Ведь она безумно красива. Эти глаза он видит каждый раз, отходя ко сну, они манят, затягивают. Пусть это колдовская любовь, губительная для него, может быть, даже и для самой Евгении, но это рок, фатум, предопределение. И все же Аннэт, образ ее, всплывал в памяти, хоть и заслоняемый глазами невесты. Сдерживая сухие рыдания, рвущиеся из горла, он мысленно говорил: Анна, прости меня! Надеюсь, ты поймешь, хоть я и не дал никаких объяснений в том письме, сухом и сдержанном. Выброси меня из своего сердца, прокляни, но живи спокойно, найди свое счастье с другим, более достойным тебя человеком, нежели Михаил Жарский.
В день, когда было назначено венчание, разыгралась непогода. Сначала небо затянуло грозными, тяжелыми тучами. Поземка сменилась пургой, ветер становился все упорнее, все своенравнее. Трогаясь в путь к церкви, Михаил Жарский вздохнул, перекрестился, и крикнул вознице трогать. Три резвые лошадки понеслись по дороге, звон праздничных бубенцов был плохо слышен из-за воя ветра. Жарский ждал, что с ним поедет Шувалов, но тот накануне прислал записку, в которой сообщал, что подъедет к церкви заранее, чтобы проверить, все ли будет устроено как надо. Церский также присоединится к нему. Таким образом, Михаил имел повод наедине с самим собой проститься с прежней жизнью холостяка, с прошлой жизнью и мечтами.
Подъехав к церкви, он увидел множество карет, а выходя, заметил большую белую собаку, лежащую рядом с одной из карет. Она была огромной, может, просто показалась такой из-за облепившего ее снега. Какие-то люди подбежали к Михаилу, он сбросил шубу на руки возницы, и в одном мундире зашагал по расчищенной дорожке.
В церкви горели свечи, невеста в белом, с лицом, закрытым вуалью, походила на статую. Михаил встал там, где ему указали, увидел лицо священника, но слова, которые произносил священник, казались очень тихими, он едва понимал их. И вдруг все изменилось.
Послышался шум, присутствующие гости повернулись к входу. И вдруг Михаил увидел Аннэт. Она прошла и встала прямо перед ним, посмотрела в глаза, потом повернулась к священнику. Начался ропот. Аннэт кто-то взял за руку, с намерением увести, но она вдруг чистым и ясным голосом произнесла:
– Этот брак не может состояться, это мой жених, мы помолвлены.
– Правду ли говорит сия юная особа? – спросил священник. Михаил хотел кивнуть, но не смог. Губы его свело, он молчал.
– Он мой! – глухим голосом сказала Евгения. – Он мой, и я никому его не отдам.
– Прочь, исчадие леса, дочь метели! Да развеются колдовские чары перед ликом Господа нашего! Ступай туда, откуда ты пришла, где ждет тебя белый волк!
– Нет! – вскрикнула Евгения.
Тут, распахнутая сильным порывом ветра, отворилась дверь, и потянуло сильным сквозняком. Все невольно посмотрели на выход, и дружное – Ах! – вознеслось ко сводам церкви. В дверях стол огромный белый волк и смотрел прямо на Евгению. В тот же миг вокруг девушки завертелся белый вихрь, срывая с нее подвенечную фату. Вихрь, принявший вид прозрачной белой фигуры, направился к дверям, вылетел наружу, волк тут же исчез, последовав за ним, дверь медленно закрылась. Снаружи раздался вой, похожий на смех, ржание испуганных лошадей, крики возниц. Когда все стихло, присутствующие обратили взгляды на лежащую без чувств Евгению. Когда она открыла глаза, ей помогли подняться; она взглянула на Михаила Жарского, и вскрикнула:
– Кто это? Я не знаю его!
Евгения полным ужаса взглядом обводила стоявших вокруг людей, увидела Церского и бросилась к нему.
– Вот мой избранник! Бог свидетель нашей любви!
Аннэт смотрела на Михаила, в глазах ее, полных слез, стоял вопрос, явственно понимаемый им.
– И Бог свидетель, что моя избранница – Анна Качалова! – наконец произнес он и зарыдал.
Таким образом, в тот день состоялось два венчания, и две счастливые пары соединились перед Богом и людьми. Спустя некоторое время, которое понадобилось ошеломленному счастливой развязкой Михаилу Жарскому, он решился, наконец, приступить к расспросами к своей супруге. Он полагал, что тетушка его также как он, не поняла произошедшего, но, как оказалось, заблуждался. Как-то вечером, когда они все трое сидели в тетушкиной гостиной, Михаил отважился приступить к нелегкому для него разговору. Он хотел рассказать о том, что случилось с ним по дороге сюда, три месяца назад, как он встретил Евгению и поцеловал ее. Этот момент ему не слишком хотелось раскрывать, но как честный человек, решил поступить по совести. Однако едва он начал свой рассказ, как Аннушка прервала его, сказав, что она все знает.
– Все? Но откуда?
– Пелагея Львовна отписала мне, что с тобой произошло что-то страшное. Это ей мы обязаны своим счастьем быть вместе. А я, как ты знаешь, волею моих родителей оказалась вовсе не столь далеко от тебя. Наше имение, которое родители все собирались продать, да так и не удосужились этого сделать, в пятнадцати верстах, но места там глухие, и вечерами мне нечем было заняться. Дворовая у нас там есть, Дарья, она мне сказки печальные на ночь рассказывала. И вот рассказала такую. Раз в несколько лет, может, сто, может, пятьдесят, в здешних местах, в самом глухом урочище, появляется белый волк. Это должна быть самая лютая и метелистая зима. Говорят, что это вовсе не волк, а белый колдун.
– А люди его видели? – спросила Пелагея Львовна.
– Видели, тетушка, и не одного, а с белой девой. Дарья верила, что этот колдун лепит из снега деву, но она каждый раз от него уходит, убегает. И тогда он ищет ее везде. А она, снежная дева, говорят, вселяется в кого-нибудь, чтобы быть живой, а не просто снежной метелью или чем там еще. Вот что в простом народе говорят. Никто не верит, а я поверила. Одного только не пойму – почему Евгения, а не кто другой?
– У нее, как я потом узнал, была встреча с Церским назначена, она тайком из дома выбралась, а потом заблудилась.
Пелагея Львовна вздохнула:
– Эх, молодежь, вот любите всякие таинства изобретать. В сказки верите. А по мне, она от любви голову потеряла, и память заодно. А в церкви Божья благодать на нее снизошла, она и исцелилась.
– От чего исцелилась, тетушка? От любви или от безумия? – спросил Михаил, но тетка, махнув рукой, пробурчала себе под нос: – А не одна ль то напасть? А громко сказала:
– Ты, Мишенька, меня за слова не вини, я старая, глупая, ничего не понимаю.
Михаил откашлялся и начал:
– Я должен …
– Слышите? – вдруг вскинула голову Анна. – Капель. А значит, скоро весна, и никакая белая дева нам не угроза. Правда, любимый?
Михаил вдруг ясно представил, как в самой глухой чаще леса, на маленькой поляне, окруженной огромными елями, чьи ветви касаются земли, лежит огромный белый волк. Вот он поднимает голову, и раздается его тоскливый вой. Белый волк плачет о своей ветреной, неверной возлюбленной, которую он утратил. Она исчезла. Может быть, она снова появится, но когда это будет? Сколько зим пройдет? Волк будет ждать.
– Ты что-то хотел сказать, Мишель? Я тебя перебила.
– А? Что? Да нет, ничего. Ехать нам скоро предстоит, как дороги оттают, так и поедем.
Они более не трогали эту опасную тему. Правда, невысказанный вопрос иногда появлялся в глазах Анны, но Михаил так и не рассказал ей о том роковом поцелуе. А потом они уехали в столицу, оставив тетушку в том здравии, какое всякому человеку дается за добрые дела
Влюбленный слуга Перуна
История старого музыканта о том, как дух камня завладел телом князя Глинки и пытался соблазнить его невесту.
Случилось это в 1830 году. Такого жаркого лета в нашей Тверской губернии давно не выпадало: после мочницы, как у нас называют дождливую весну, ни дождинки не пролилось на истомленную почву за два месяца. Казалось, бледно-голубое небо смеется над крестьянином, засеявшем поле в надежде на урожай, а по ночам полыхали страшные зарницы и громыхали громы, пугая поселян пожарами, но обошлось, только жарынь не спадала. В эту-то пору и приехал из города Николай Федорович, жених нашей барышни, чтобы познакомиться с родственниками невесты, а сама она, видать, для приличия, осталась в городе. В усадьбе приезжему ученому не сиделось, тянуло его лирическое чувство в поля да луга, да в скалы, и все чаще видели его в разных местах, с взором горящим, и заинтересованно он что-то искал. Что его интересовало, узнал Василий Терентьев от Петра-охотника. А узнав, посоветовал Петру Евсееву от этого дела – показывать камни с рисунками приезжему – устраниться. Но Петр только смеялся и спрашивал: что худого будет в том, что барин перепишет рисунки и буквы каменных плит? Пусть прославит наши места, где раньше целые капища бывали, а теперь только каменные плиты кое-где остались, и на некоторых, как говорил барин, забытыми рунами написано.
– Видали мы эти плиты, не только ты их знаешь, у озера под скалой в расщелине лежит один камень, на нем то ли кочерыжки выбиты, то ли костыль с крюками, иные знаки на лопаты похожи, иные на вилы или ножницы. И фигура страшная с дубиной. Трудно понять, потому как пыль веков насела, мхом заросли.
– Николай Федорович прориси с таких камней делает и отсылает другому ученому, я сам в город отвозил для переправки в Петербург. Где, говоришь, камень, у озера?
Через день после этого разговора молодой исследователь древнерусской старины отправился к тому камню, местоположение которого было неосторожно раскрыто Петру его знакомцем. Из-за предстоящей жары нарядился он в свободного покроя размахайку из миткаля, надел заплечную кожаную сумку , в которой лежали: портмоне, в котором, помимо денег, он носил портрет невесты своей, а также блокнот, карандаши, большая лупа и фонарик. Вышел граф чуть свет, и не взял, вопреки обыкновению, с собой Петра, решив, что путь не дальний, место он уже облазил, и найти камень не составит труда. Он жил во флигеле, отдельно от господ, потому что сам предпочел уединенность по склонности своей к чтению и научными занятиями. Сторож пребывал круглосуточно в своем домишке рядом с воротами, и граф, найдя ворота запертыми, вошел в обиталище Аргуса. Из угловой каморки халупы доносился столь богатырский храп охранника усадьбы, что Николай Федорович пожалел того будить, увидев ключ от ворот лежащим на столе. Там же была и раскрытая книга, при внимательном взгляде на которую молодого ученого прошиб пот. Это была старинная книга заговоров, о которой он слышал, но никогда в глаза не видал, и открыта она была на заговоре для отворения камней, который сей любознательный молодой человек и скопировал, не надеясь упросить Клима продать ему книгу. Он знал упрямство и недоверие здешних жителей, из которых только один Петр помогать ему согласился, остальные же наотрез отказывались. Едва он сунул записанное в карман, как проснувшийся Аким вошелв горницу. Сторож проводил барина до ворот, отпер их и долго стоял, глядя в тому вослед, а потом направился добирать недоспанное.
А Николай Федорович, для дальнейшей краткости просто Николай, поскольку был он достаточно тогда молод, быстрым шагом направился к скалам. Отыскать плиту, зная тайный проход, оказалось нетрудно, и вот в свете восходящего солнца, проникавшего как раз в расщелину, пред ним лежит большая ровная плита с выбитыми на ней руницами, знаками и символами, и он тщательно перерисовывает их, чтобы отослать своему коллеге для изучения. Но солнце не столь долго, как надобно, освещает древнюю плиту, и становится ясно, что последние знаки он может не успеть скопировать. И тогда Федор вспоминает о заговоре, садится на кстати притулившийся у плиты валун, и начинает тот заговор читать вслух, стараясь не сбиться. Он многое понимает в славянских древностях, и ему кажется, что он все делает правильно, только вот не понимает на что сел. А сел он, господа мои, на валун, поросший таким густым мхом, что не только мягким казалось сидение на нем, но и сокрытым оказался рисунок, составляющий образ человеческий. Там были выбиты секалом голова, тулово, руки-ноги, а в правой поднятой руке было то ли копье, то ли палка, и в тот момент, как прочитал наш незадачливый исследователь магическое заклинание, камень шевельнулся под ним и он с него свалился. А встав, увидел перед собой себя самого и подумал, что видит галлюцинацию, то есть не то, что есть, а то, что кажется. Но галлюцинация ударила его палкой по плечу, засмеялась и покинула расщелину, оставив потрясенного молодого человека приходить в себя, на что понадобилось изрядное количество времени, так как он почувствовал слабость сильную и боль в ногах и спине такую, что даже распрямиться толком не смог. Николай подумал, что застудил спину, сидя на камне, но знал, что баня его от простуды исцелит, если хорошенько попариться. Но он долго приходил в себя, и шел очень медленно, а когда вышел на дорогу, то присел отдохнуть под деревом. Через несколько минут мимо него пронеслась карета, в которой сидели родители его невесты. Они его не узнали.
Только пыль оседала на дороге как свидетельство того, что это не было видением, да небо, казалось, смеялось над незадачливым женихом, будто кто-то невидимый и неслышимый, но всезнающий, смотрел оттуда. Хорошо же я выгляжу, – думал Николай, – если даже они меня не признали. Показалось село вдалеке, за полем, которое надо было перейти по жаре, но такая слабость напала, что прилег молодой граф под кустиком придорожным и задремал, слыша сквозь сон неумолчный сорочий гомон, будто насмехались птицы над ним, а из леса тянулись шорохи сухой травы и запахи смоляные, да кукушка считала годы.
Отдохнув, поплелся наш герой дальше, прихватив подвернувшуюся палку как посох, и пришел, наконец. в село, от которого до усадьбы было рукой подать. Но тут ему нестерпимо захотелось пить, и он завернул в трактир. Сел за столик, к нему половой подошел вразвалочку и спрашивает:
– Чего вам, старче? Воды, сразу говорю, не продаем, но для вас сделаю исключение. Вы ведь к монастырю идете, дедушка? Гороховую разварку могу предложить, или свекольнику, на второе гречня есть – для богомольцев в самый раз будет.
– Принеси мне зеркало, – просит Николай, и вскоре видит себя в маленьком зеркальце. То есть видит он отнюдь не себя, а старика лет девяноста, с морщинистым лицом, обожженным солнцем, с выцветшими слезящимися глазами под седыми бровями. Тут он и просидит до вечера и поймет по зрелом размышлении, что неосторожно вызвал из камня некоего древнего духа, а то и самого Перуна или Велеса, который забрал его тело, будучи отворенным из камня, и что теперь ему осталось жить недолго, поскольку тело человека не столь бессмертно, как дух его. К счастью, у него осталось с собой в наплечной сумке немного денег и, назвавшись Кузьмой Петровым, снял он комнатушку в трактире, чтобы заночевать. Злая тоска, как василиск, грызла его сердце, и решил он наутро в усадьбу сходить, посмотреть хотя бы издали, на парк усадебный с фонтанами, теплицами и беседками – глянуть на все эти красоты в последний раз, а там и уйти странствовать по русской земле. Уже плыли перед глазами его дивные картины Тверской земли, где густые леса, где озера, болота и реки, где монастырские и церковные колокола благостным звоном гонят прочь древних забытых богов, которых он, к несчастью своему, почитал наравне с православием, как вдруг неожиданная мысль пронзила его: а куда же отправился вызванный им из камня дух?
Мысль эта подняла Николая Федоровича – а теперь уж мы его полным именем-отчеством имеем право назвать – с его одра в угловой комнатушке, где он отдыхал, и беспокойство привело прямо в зал, где было шумно от гулявших там людей. Гуляние это выражалось главным образом в питие напитков от зеленого змия и разговорами, от которых зал гудел, как улей.
– Что, дедушка, выпить решил? – встретил его половой вопросом, и нашему непьющему пришлось заказать вина и сделать вид, что он так себе, серая моль, неприметный странник, примостившийся на краешке скамьи недалеко от столика, где сидели, сдвинув головы, два его знакомца: Аким и Петр, сторож усадьбы да его провожатый по окрестным местам. Хорошо знающий мифологию древних, снова сравнил Николай Федорович одного с Цербером и Аргусом, а второго с Хароном и Анубисом – проводниками в иной мир. Прислушался он к их вполне тверскому разговору, начатому, видимо, незадолго до его прихода.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70616824) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
1845 г. в Петербурге Императорское Русское географичес¬кое общество (РГО). В нем было отделение этнографии, активно занимавшееся сбором фольклора во всех губерниях России.