Читать онлайн книгу «Под небом русского цвета. Не игра в города» автора Стефания Данилова
Под небом русского цвета. Не игра в города
Стефания Данилова
Стихи Рунета
Эта книга – об искусстве любить Россию и принимать её любовь. О том, как слова «широка страна моя родная» приобретают объём, когда жмёшь ветвь и карельской сосне, и сочинской пальме, словно руки друзьям. Махачкалинские облака-аксакалы, тверской жасмин у Дома Поэзии, аршинцевские заброшенные пляжи, выборгские поющие ангелы на крышах, оренбургские факелы газоперерабатывающего завода – то ли герои книги, то ли её соавторы. Истории, которые захотели быть услышанными, проступили сквозь кирпич и брусчатку, асфальт и горячую землю, старинные вывески и неоновые огни.
Стефания Данилова
Под небом русского цвета. Не игра в города
Какое небо, милый Бог, ты мне нарисовал…
Алексей Витаков
Посвящается дорогой Анне Давыдовне Пугач-Дементьевой. Спасибо за всё!
© Стефания Данилова, текст, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Мне нравится…
В стихах Стефании Даниловой есть главное, что необходимо поэту. Во-первых, яркое, многомерное, многогранное, почти вещественное чувство родного слова. Это дается только от природы и научить этому нельзя. Можно лишь усовершенствовать дар. Во-вторых, у нее есть внутреннее смятение, священный трепет перед несказанностью того, что снаружи, и перед невысказанностью того, что внутри тебя. Это важно! Наконец, она обладает творческим мужеством: после тысяч и тысяч тех, кто пытался выразить себя в мире и мир в себе с помощью «бедного земного наречия», – сказать что-то свое. Поступок отчаянный, почти безнадежный, но если… И Стефания из тех немногих, кому это «если» оказалось по плечу.
Мне нравится в стихах Даниловой многое. Нравится, как она работает со словом, играя корнями, значениями, ища символику в созвучиях и странных сближениях далеких смыслов. Да, это было у Цветаевой. И замечательно. Мне нравится, что она ломает ритм, хулиганит со строфикой, лихо экспериментирует с метрикой. Да, это было у Маяковского, Заболоцкого, Вознесенского, Бродского… И прекрасно. Почему? Смотри выше. Мне нравятся ее богатые, замысловатые, всеядные рифмы, иногда эпатажные, иногда нарочитые, но всегда работающие на заострение текста. Привет от Хлебникова и Евтушенко? Так что же? Мне нравятся дерзкие метафоры и сравнения Стефании, иные из них вызывают профессиональное чувство зависти: «Ну и завернула, голубушка!» Однако, на мой вкус, чрезмерная образность лучше, нежели метафорическая анемия. Мне нравится, что Стефания старается расширять вербальный мир своих строк, вытягивая, как пылесосом, из речевой жизни новые, еще не освоенные поэзией слова, обороты, выражения, сленговый стеб, окаянные окказионализмы… Мне нравится чуткая современность, тонкая отзывчивость Стефании, она, как Эолова арфа на микрочипах. Мне нравится воспаленный лиризм Даниловой, ее попытки препарировать любовные чувства по живому, когда она не щадит ни свою лирическую героиню, ни ее избранников, ни читателя… А как иначе? Любовь – это парное одиночество.
У Даниловой есть характерная для поэта, едущего на ярмарку творчества, жадность до внешнего мира, стремление увидеть и запечатлеть в слове роскошь цветастой кожуры Земного шара. Не случайно разделы этой книги, похожей, скорее, на первое избранное, названы именами городов, разбросанных по всей планете, но преимущественно по бескрайней России, глубинную, кровную связь с Родиной она остро чувствует, а это тоже важное условие для становления художника. Не случайно Стефания оказалась в той когорте современных стихотворцев, которые горячо и искренне откликнулись на беспощадную схватку за Русский мир. Во стане русских воинов всегда были не только певцы, но и певицы.
Стефания Данилова не новичок на ниве отечественной словесности. Она автор нескольких сборников, ее имя известно тем, кто любит читать и слушать стихи, она одна из знаковых фигур в поэтическом Интернет-пространстве. В ее активе полдюжины литературных премий. Одну из них – имени выдающегося русского поэта Андрея Дементьева она получила из моих рук. О таких, как Данилова, говорят: состоявшийся поэт. Но в том-то и заковыка творчества, что, начиная каждое новое стихотворение, ты опять и опять должен доказывать читателю свою состоятельность, ибо самовыразиться в искусстве можно только через мастерство. Опасность «быть единственным, а написать совершенно другого поэта», как выразился мой учитель Владимир Соколов, преследует человека пишущего ежедневно, ежечасно, всю жизнь. Что же делать? «Не позволять душе лениться», как советовал другой классик.
Юрий Поляков – писатель, поэт, общественный деятель, секретарь Союза писателей России, председатель Национальной ассоциации драматургов, член Общественного совета Министерства обороны РФ, лауреат премий Правительства РФ в области культуры и Премии им. Маяковского
«И это я ещё очень много где не была»
«Поэта далеко заводит речь…» Стефанию Данилову поэзия водит по России, и та одаривает её сокровищами:
костяной амулет из саамской деревни,
музыкальная шкатулочка с невской песней,
вечнозелёная хвоя Пушкиногорья…
(«Сокровищница»)
«Под небом русского цвета» – книга путешествий, а лучше – книга-путешествие. Поэзия Стефании Даниловой находит себя саму в перемещениях из одного семинара на другой, из конкурса на конкурс, с концерта на концерт. Данилова из тех, кто обладает даром выходить немного другой из любой жизненной ситуации, обновляться после каждого знакомства, меняться, не изменяя себе. Её личность может вместить больше, чем это бывает обычно, у других людей, сколь угодно восприимчивых и чутких. А стихам присуща особая гибкость, а поэтический слух изощрён на улавливание ломавшегося, становящегося – и сформировавшегося голоса поколения. Голосом которого стала сама Данилова. Да, голос голоса, как когда-то судьба судьбы у Булата Окуджавы.
Поколения, свободно читавшего Ахматову и Гумилёва, Мандельштама и Заболоцкого. Поколения, слушавшего рэп и привыкшего к слишком вольным созвучиям, от которых морщатся старшие поэты. Однако русский рэп – дитя лесенки Маяковского, что уж морщиться… Вот она, эта манера в нескольких строчках, пусть звучит сама за себя:
Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли
компромиссы на раз превращаются в компромат.
(«Потому что»)
Но прошло десять или семь лет, и Данилова естественно, как и любой русский поэт, пришла к классической мере. Другое дело, что классика – тоже материя становящаяся, и она трансформируется, не застывает. Классика не отказывается, не объявляет чего-либо «несовременным», поэтому не устаревает и сама. А что обновляется – да, обновляется, со времён Державина в этот океан натекло много слов.
Узор на кирпичных домах —
Как на вязаном свитере
Дороги – листы блокнота
Их разбросал Пушкин с неба
Так пиши себя набело
(«Пушкиногорский этюд»)
Здесь «писать» очень похоже на «жить». У Даниловой, во всяком случае, пока, дистанция между жизнью и искусством скорее небольшая, хотя достаточная, чтобы речь звучала необыденно, чтобы жизненные коллизии превращались в поэтический опыт:
Ноги отмороженные побегами от себя
Суну в эти следочки
Пойду из мегаполисов и дедлайнов
В дремучий лес да по бабушкиной избе
Уменьшающимися ножками
(«Следочки ТатьянОлегны»)
А опыт раскрывается уже в совершенно иной, горделиво-полногласной строфе, парадоксально напоминающей при этом начальный этап творчества:
Изумрудной ковровой дорожкой ложатся мхи
и душистая хвоя. Счастье не за горами.
К синему пламени глаз подлетят стихи
беспокойными, приставучими комарами.
(«Мхи и хвоя»)
Всё пребывает в вечном движении, равное самому себе и многомерное. Движение по стране – движение по судьбе – движение по литературе… Но как ни двигайся, всегда остаётся много мест, где ты ещё не побывал.
Вера Калмыкова – кандидат филологических наук,
член Союза писателей г. Москвы, искусствовед
Выбор
Что такое «любить Россию?» Такой пустяк —
по родителям и двухсотым смолить взатяг,
посещая исправно книжную лавку, бар,
кухни друзей и свой же ночной кошмар.
Может, не до конца понять, но суметь простить
эти тоску древнерусскую, русский стиль,
скачущий от небоскрёба до гаража.
Потянуться похмельным утром: жизнь хороша…
И побежать в парке дождливом кросс.
Самому становиться ответом на свой вопрос.
От собора завод можно не отличать,
Как стихи из стола – то ли в печь их, то ли в печать…
Ненавидеть – взахлёб, наотмашь и наизусть.
И любить – точно так же. Всё остальное грусть.
Принимать и Калининград, и Владивосток.
То ли в бочке затычкой, то ли иголкой в стог.
Тридцать лет лежать на диване, как на печи —
а в решающем споре стать тем, кто не промолчит.
То ли воду – вином, то ли вино – водой.
Над собою смеяться. Рыдать над чужой бедой.
Что такое любовь к России в себе таит?
Не «нет выбора».
А «выбор тут не стоит».
12.11.2023
Санкт-Петербург
Я выросла в доме № 85 по проспекту Народного Ополчения, где сочиняла первое неловкое фэнтези о цветочках и котиках с руками и ногами, где носила мальчишескую стрижку и погасший взгляд, где потеряла самого родного человека – бабушку, которую наркоман, избив и украв пенсию, сделал инвалидом в мои 12. К этому дому я езжу как паломник, раз в полгода. Это место моей страшной силы. Лучше, чем в достопримечательностях, я ориентируюсь в окраинных ТЦ, книжных развалах, блошиных рынках и комиссионках. Меня вырастили Крупа и Уделка, а мои глаза цвета воды у старого причала близ метро Пролетарская. Можно увезти меня из Питера, но не Питер из меня. Он научил меня помнить, что другой конец моста всегда в тумане, но туда нужно идти. Что на любой паршивости прошлое легче всего смотреть с питерских ржавых крыш. Что со мной произойдут там худшие истории, чтобы не повториться впредь. Я научусь в Питере быть несчастной, чтобы выбирать тех, кто не позволит мне это умение практиковать. За всё лучшее в жизни я заплачу слишком высокую цену, потеряв возможность видеть печальные глаза моего города каждое утро. И в каждом сне буду мелкой монеткой, бесконечно падающей на дно двора-колодца.
Мужчина по имени Питер
Я останусь с тобой.
Даже если уеду куда.
А любые места ведь сегодня не столь отдалённы.
Даже если за очень сухое, некрепкое «да»
я последую за человеком, в меня не влюблённым.
Я останусь с тобой
продолжать обо всём разговор
поцелуем на площади старой предутренним часом.
Ты – по крышам крадущийся ливнем невидимый вор
предпочтений людей, кто когда-то с тобой повстречался.
Я останусь с тобой.
Даже если умру на кресте,
что сколочен на скорую руку для тех, кто не понят.
На каком километре, какой соловецкой версте
мне тебя, как молитву, придётся отчаянно вспомнить?
Я останусь с тобой.
Ты запомнишь меня на века
несразимой бунтаркой, чей взгляд изумрудно- скандалящ.
Что умеет есенински пить и себя подвергать
самым взрывоопасным из ныне известных скиталищ.
Я останусь с тобой,
даже если предложат Париж.
С жёлтых щёк этих свеч слёзы грусти никто и не вытер
на чужой стороне. Я роднее тебе, говоришь,
многих кровных детей, мой мужчина по имени
Питер.
2013
Китайский фонарик
Китайский фонарик в ночи над Марсовым полем
мирно летел, пожара не предвещая.
Я тебе заплетала косу. Ты был доволен.
Ты учил меня обращаться с семью вещами:
речью, мужчиной, влюблённостью, силой воли,
вниманием зала, прощением и прощаньем.
Я собиралась с тобой запустить такой же
китайский фонарик с письмом тому, кто создал нас,
но горелка в мешке отсутствовала. Похоже,
огня между нами быть не могло как данности.
Ты взял меня прямо там. Трава прорастала в кожу.
Я никогда так глупо не попадалась.
Я ничему тебя не учила, юности кроме,
жаркой, смешной, слегка совершеннолетней.
Если б мы даже были единой крови,
мы бы любили друг друга, плюя на сплетни
с башни, где занимались большой любовью.
Но мы, увы, действительно канули в лете,
хоть и была эта ваша Лета довольно мелкой,
как ров Инженерного замка, откуда Павел
смотрел и знал, что мой фонарик – подделка,
как знал и день, когда ты меня оставил.
С небесного потолка крошилась побелка.
А себя через Лету ты всё-таки переправил.
И Павел смеётся ещё сотню лет из окон
над теми, кому бессильно желает боли.
Смех прорастает сквозь мой шерстяной кокон,
и я согреваться не буду ни алкоголем,
ни чуждыми мне телами, смотря, как к Богу
китайский фонарик летит над Марсовым полем.
Не мой китайский фонарик над Марсовым полем.
2013
Четвёртое марта
Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша полночь длиной в полчаса.
У тебя есть весёлые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятёрку получит,
кто четвёрку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.
Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.
Ты живёшь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу – о тебе?
Я плохая любовница, милый.
Оттого что в ночи я стою
под окном, и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.
По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый.
Мне ль своё деревцо – на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня, искорёжь!
Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
ты во мне никогда не умрёшь.
2014
Дай мне уехать
Я прошу Тебя: дай мне уехать.
Если можно, на две-три недели.
По эфиру гуляют помехи.
Мне хронически все надоели.
Не хочу я ни быть, ни казаться.
Тошно мне среди душекрасилен.
Очень вряд ли помогут в Казанском,
если даже Исаакий бессилен.
Пусть из грязи в князья прутся танки
по исколотым жилочкам улиц.
Очень вряд ли поможет Фонтанка,
если даже Нева отвернулась.
Стал чужим диалог голубиный.
Побреду за молчаньем в аптеку.
Очень вряд ли поможет любимый,
раз никто – человек человеку.
Обернули мечту анекдотом,
изменив ей пароли и явки.
Очень вряд ли поможет хоть кто-то,
если море запряталось в якорь.
Зимний холод и летняя зелень.
Из окна пьянибратские виды.
Дай мне комнату площадью с Землю.
Я могу обещать, что не выйду.
Ну же, перечеркни мои планы,
ты же здесь самый главный новатор.
Только «Землю» впиши мне с заглавной:
мне до строчной ещё рановато.
2015
Высокий шторм
Жил-был шторм, бушевал, ярился, бил берега
по щекам, обгоревшим от солнечной нелюбви,
измывался над ними всласть, тяжела рука —
хочешь – правой, а хочешь – левой удар лови.
Неудивительно: от захлестнувших слёз
у берегов размылись черты лица.
Я приехал искать ответ, а нашёл вопрос.
Что если шторму внутри меня нет конца?
Шторм превратился в самый высокий штиль.
Я сумел бы таким написать не один роман,
но смотрю на корабль, которому море – шпиль
Адмиралтейства, и верю одним штормам.
Небо там голубей, в котором нет голубей.
Даже целая жизнь под ним превратится в час.
Буду самым высоким штормом писать тебе.
Буду самым высоким штормом писать о нас.
2015
Всё, что было
Всё, что было в Вегасе, остаётся в Вегасе.
Тоненькая девочка, смех и две слезы.
Он забыл, задумался, он устал, забегался.
Это одиночество учишь, как язык:
овладеть без практики – разве что в теории.
Взрыва ли большого, маленького ли?
Сердце у мальчишки – с пол-аудитории,
сердце у девчонки – с полторы Земли.
Всё, что было в Питере, остаётся в Питере,
всё, что было до, остаётся до…
…ре, ми, фа, соль, ля, си-нень-ки-е-ли-те-ры
больше не расслышатся в песнях проводов,
в ритме двух сердец не стучат ударные,
безударной гласной девочка – сестра.
Всё, что было в Нарнии, остаётся в Нарнии,
львы и обещания, время и простра…
Всё, что было – не было, нет и не воротится.
Обоюдоострые взгляды не скрестив,
мы идём по улице: я – до Богородицы,
ты – иди-ка с Богом, Он тебя простит.
Всё, что умолчали мы – впишется в Историю,
всё равно, что мысом врежется в залив.
И поётся сердцу в пол-аудитории
так же, как и сердцу в полторы Земли.
2015
Артист-Город
Он вздыхает. У него на руках билеты
на прекрасного исполнителя одного.
У него появился шанс на частицу лета,
а у частицы лета – шанс на него.
На его губах поцелуем лежат услышанные куплеты.
В его голове, кроме них, больше никого.
На этого исполнителя ходят толпы —
приходят по одному, возвращаются вместе.
Его музыка всегда возглавляет топы.
Многие учатся жить по его песням,
субкультура ли, культ день ото дня крепнет.
Триста лет за билетами очередь в предпродаже.
А названия – полная чушь: «Парадная и Поребрик»,
«Шум подземки», «Мост, на развод подавший»,
половина альбомов – сплошь про какого-то Ваську,
про восстания и ещё какие-то бунты.
Постят это ВКонтакте, в Телегу, в Аську,
фанатеют так, что прочих групп нет как будто.
А другие поют грозный гимн про белые камни,
площадь красного цвета, а красный – всегда запреты,
но эти песни не слышат за облаками.
Людям нужны лазуриты и лазареты,
грамотный латте, эклектика и барокко,
многообразие жанров в одном артисте,
от мелодекламации до фолк-рока.
И ему – море оваций, а всем остальным – пристань.
Не нуждается в лишнем пиаре артист-Город.
Совсем не похожий на рай или на утопию,
но сколько тысяч ребят молодых и гордых
каждый год погибает, летя к нему автостопом.
Ради музыки погибать и сбиваться с курса,
чтобы успеть на концерта последнюю треть.
Во имя хорошего музыкального вкуса,
пожалуй, не стыдно и умереть.
Он обычный влюблённый в музыку человек.
Он вздыхает ещё раз, не знает, что делать с билетами,
из себя самого откладывает побег.
Плечи покрыты тяжестью, как эполетами,
он не спит по ночам, он бредит Его куплетами
и неумело залезает под первый снег.
2015
Петербург – твой диагноз
…Петербург – твой диагноз, врачи говорят, что жить можно
закрываешь глаза – Петербург, открываешь – опять он
просто твой организм генетически предрасположен
ну, родимый твой край – это типа родимые пятна
не уедешь отсюда совсем ни в какую Одессу
или в Ехегнадзор, лицемеры везде лицемеры
ты действительно веришь, что так возвращаются в детство?
там не топчут в ботинках тридцать восьмого размера
Петербург из тебя никуда никогда не уедет
как и северный город, когда-то тебя породивший
хоть ты исколеси всю планету на велосипеде
ты так громко мечтаешь, так громко, нельзя ли потише?
Дед Мороз бы исполнил желание, только он папа
впрочем, главное – это озвучить каприз накануне
и билет на Гоа протянула бы ёлочья лапа
Дед Мороз бы исполнил желание, только он умер
больше нету ни Деда Мороза ни Бабы-Яги нет
сказки кончились с первым похмельем чумазоголовым
если дарят цветы, это чтоб ты смотрела, как гибнет
всё на свете вообще, что не является словом
если брешут «люблю», это чтобы ты верила больше
всё один семантический ряд с пирамидой Мавроди
или русским лото, где любого, кто – ты, облапошат
а любой, кто не ты, как ни странно, выигрывал вроде
Петербург – это страшный диагноз любого поэта
он написан на лбу, как себе ни отращивай чёлку
я открою секрет, как зима превращается в лето:
пачка соли для ванн будет ждать тебя скоро под ёлкой
2016
Два города
У моря простёрся город, и имя ему – Печаль.
Пейзаж горизонтом вспорот, пустынен его причал.
Маяк чуть повыше пирса по крышу стоял в пыли.
Смотритель сто лет как спился, а нового не нашли.
Плакучие кипарисы – из них ни один не цвёл.
Я, кажется, в нём родился и молодость в нем провёл.
Здесь, в хижине обветшалой, с рассыпавшейся золой.
И что-то в груди мешало, как будто бы в путь звало
за тысячу миль отсюда, всё выше и выше от
печали и ближе к чуду. И город остался под
истерзанными ногами. И были шаги наверх.
Я не был знаком с богами, но слышал их странный смех:
не то чтобы очень добрый, не то чтобы очень злой.
Сменилась Печаль задором и высохла с глаз долой.
В горах распускался город, и имя ему – Любовь.
Богач, хромоногий, гордый – туда мог попасть любой.
Магнолии в нём и пихты, терновник и девясил.
И город любил таких, кто весь город в себе носил,
кто полон был им по горло, брусчатку считал за шёлк.
Мне нравилась в нём погода. Зачем я сюда пришёл?
Не знал я на то ответа, но, кажется, город знал.
За мной, не теряя следа, шла солнечная весна,
и лето детьми скакало по классикам на ветру.
Всё это меня пугало. Я думал, что я умру.
Мне все открывались двери, все звали меня домой,
я чувствовал, что не верю, что поражён чумой.
Мерещились все врагами, не ведавшие Печаль.
Я поговорил с богами, и каждый в ответ молчал.
Я снова вернулся в город, который меня создал.
Какие мои-то годы, какая моя звезда?
Печаль у меня на сердце, печаль у меня в душе.
Мы с нею играли с детства, мы дружим сто лет уже.
Глаза мои излучали печальную благодать.
Я – выходец из Печали, и смысл её покидать?
С Любви приходили письма, посылки, варенье, мёд.
Я не был от них зависим: печальный меня поймёт.
Предстал предо мною выбор: что мне им в ответ писать,
и я надписал, что выбыл из города адресат.
Легко носить крест печали, когда она так легка.
Я стал пребывать ночами смотрителем маяка.
У моря я ждал погоды, а море со мной вдвоём.
У моря простёрся город.
Имя его – моё.
2016
Филфаковский дворик
Моему научному руководителю А.А. Чамееву
ничего не запомнишь, кроме зелёного дворика,
где восточные памятники и западные цветы;
золотятся уши зверей диковинных,
серебрятся волосы от красоты.
невозможная старость, филологический переулок,
спелый охристый флигель, ботанический сад.
съешь ещё этих мягких французских булок и обернись назад.
в ботаническом саду идёт пушкинский снег,
и бахтинский снег, и гаспаровский снег,
и снег с фамилиями говоривших – «дети,
главное: актуальность, объект, предмет».
белое платье, невская акватория.
кофе на вкус, на ощупь – сама история.
последний раз виделись в морге на пискарёвке
ты не верила, как он в первом семестре не верил в тебя:
“вы поэтесса, вы не осилите диссертацию”
теперь вы печальные квиты
александр анатольевич, здравствуйте
никогда не прощайте
мы ведь еще покурим во дворике
и охрана нам ничего не сделает
больше вообще ничего никто не сделает никогда
диплом цвета алых гвоздик под чамеевским снегом
невозможная юность, тема предшествует реме,
облупившийся флигель, гефсиманский сад.
лучшие умы не придумали, как сквозь время
оборачиваться назад.
2017
Магистратура
Лето, июль, в Неве восемнадцать градусов, выпьешь с ладони – сразу же разморит. Мы поступаем в магистратуру, радуясь. Цедра, жасмин, пачули и розмарин. Что там у нас – лингвистика, филология? – лишь бы сюда, в большой университет, ветки бюджетных мест чересчур высокие, но если сидеть, так только на них сидеть. Плавятся мысли от череды экзаменов, хочется чаем с ромашкой и чередой взять и запить синекдохи и гекзаметры, как иерусалимской святой водой. «Я ничего не знаю!» – цитате вторю я, чувствуй себя как дома, мой друг Сократ. Слушай, не помнишь номер аудитории? Что сдали завтра и что нам сдавать вчера? Что там, какие баллы, какие рейтинги? Всё дописал? Нигде не ошибся ли? Близкие ждут меня и тебя на Сретенке, или в Камбодже, или вообще в Мали. Счастье, мы скоро, радость, мы выдвигаемся, детство моё, подъеду и наберу, молодость, мы тут скуриваем план Даллеса, видишь, густое марево на ветру. Слышишь, мы спишем, если не спишем – спишемся, буду во дворике, только меня найди, помни, что счастье пишется так, как слышится, верь мне, мы обязательно всё сдадим. А не сдадим – уверена, не разверзнутся ни небеса, ни мостовая твердь, я, как и прежде, буду твоя ровесница, ты, как и прежде, будешь счастливым ведь. Возьми мне еды, или умру от голода – сто двадцать из ста двадцати минут. Август идёт под цвет голубого золота, жёлтых сапфиров, алых, как изумруд. Мы остаёмся. Мы остаёмся молоды. Эти часы – без цифр – никогда не врут.
2015–2023
Аспирантура
Мы поступаем в аспирантуру, шутка ли: акселератом становится средний балл. Здесь не блистают в знаниях промежутками, горизонтальный лифт с корабля на бал. Кто-то разводит панику прежде времени, предпочитаю кофе, и почерней, чтобы убить своё умиротворение и возвести обратно из пены дней. Что я вчера сдавала? Какая разница? То ли рекламу, то ли вообще литвед. Иссиня-черным морем френдлента дразнится, я, зубы сжав, цежу: «я – сверхчеловек, эпикурейства вашего мне не надобно; в левой руке – Бахтин, в правой – сборник ВАК, мой пиар-менеджер – тот, кого вам не задано, смертные называют его «филфак». Ну вот скажи, сдалась тебе кандидатская? Можно гнать замуж, можно рожать детей, можно соваться с мнениями дурацкими. Можно, я откажусь от таких идей? Мысль моя, как бесконечный день, чиста, если к мечте в ней путь проложить сквозной. Это моя возможность продлить студенчество, жаль, что не мой студенческий проездной. В серый гранит науки Нева оправлена, это канон композиции кольцевой. Верю, что мы поступим. Поступим правильно. И отличим изнанку от лицевой. Ты с головой уйдешь в свою математику, я в филологию деревом прорасту. Да сохранит тебя институтской магией от равнодушных лиц и простых простуд. Схожесть идет синхронными аватарками, краснодипломнику краснодипломник – рознь, только не здесь, где шифры наклеят марками на лист с вопросом, что уже не вопрос. Каждый из нас пройдет на бюджет наместником, князем аудиторий, царем горы.
Я поклянусь СПБГУшным Вестником, что разольётся музыка во дворы.
2017
Петроградка
На Петроградку скоро придёт апрель. Выйдешь из дома, свет не забудь в глазах. Виски с колотым льдом разлит в декабре пару десятков тысяч шагов назад. Как же зовёт старинный убитый дом, тихие тайны всех подвесных мостов, выезд в Кронштадт, отложенный на потом, как бы суметь, чтоб сессию без хвостов. Не сигарету у встречного, а секрет стрельнуть и сохранить его под стеклом замерших глаз, бирюзовей которых нет, в зимнюю пору сданных в металлолом. Пусть будет так: обид с собой не берём, а человек человеку – зелёный чай с мёдом, лимонной долькой и имбирём. Пусть я стучусь в твои двери, а ты встречай. С каждой секундой ближе и ближе лес. Вылинявшим солнцеклёшем по шпалам вдаль. В невесомости только слово имеет вес, так что не лги, не злорадствуй, не зубоскаль. В мире, где жители разных материков чаще соседей встречаются на ветру, весна – это нить моста для двух берегов, золотом расцветающая к утру. Нить многократно надёжнее, чем цемент и оргстекло и на что магазин готов. Так на счастливый дороги меняют цвет. Самый неповторимый из всех цветов. Нас обовьёт любовь, как сарсапарель, будем – линейка, симфония или спектр… На Петроградку скоро придёт апрель, словно в кровать, упав на Большой проспект.
Бинты
Меня всегда так много было тут, с тобой и без тебя меня так много: самой себе не подвести черту, и всё равно до жути одиноко. Мне верилось, что я – тот самый свет, и, если лампы все перегорели, я темноте придумаю ответ и вычеркну все ночи из недели. Как ни прискорбно, но – мне поделом: я эгоист, удел мне эгоистов. Я не громоотвод, не волнолом, я небо не умею делать чистым.
Твои глаза утратили рассвет, что я тебе в начале подарила, и не соревноваться в мастерстве любви ни акварели, ни акрилу. Теперь они горят огнём иным, в котором силуэт мой так нерезок. Протёрлись пифагоровы штаны, и треугольник в точку и отрезок себя разлил чернильною водой, и эту геометрию приму я.
Не факт, что точка станет запятой или отрезок вырастет в прямую.
Я оберну Санкт-Петербург в бинты, пока они не растворятся сами – в туманном свете новой красоты под ослепительными небесами. Я знаю: за резервом есть резерв, и есть предел за крайним из пределов. И рыжина, от боли обрусев, иной чертой впечатается в тело.
Когда в «мы были счастливы» акцент заменится со «счастливы» на «были», то боль пятидесятый свой процент перешагнёт не к сказке и не к были, а к финишу, в котором белизна, боль есть вассал не моего вассала. За летом вместо осени – весна, весна, весна, и всё.
Я так сказала.
2017
Слоновьи ноги
Сегодня шла по Фонтанке, вмёрзшей в себя саму.
А мысли мои тонули в черёмуховом дыму,
подсовывали мне кадры из прошлого – на, гляди!
Всё это во мне. Всё это – не позади.
Мне незачем – Эвридикой. Я знаю, что за спиной
мост имени человека, которого нет со мной,
почти как слоновьи ноги – четыре больших трубы.
И даже если ослепну, всё это продолжит быть.
Я с прошлого лета где-то замёрзшей рекой иду.
И это мой пеший танец на солнцем залитом льду.
А смерть моя, если надо, пожалуйста, под ногой —
удар посильней – и вот он, какой-то там мир другой,
где те же слоновьи ноги. И тот же проклятый мост,
где мы стоим на общей фото не в полный рост,
и сброшенный с безымянных ненужный металлолом —
сегодня всё стало детским секретиком под стеклом.
Ни кома, ни амнезия, ни время, ни слепота
не сбросят два силуэта в ладони реки с моста.
Пройду мимо них – и точка. И дело бы да с концом,
но страшно встречать в прохожей кого-то с моим лицом.
2017
Черника
За медпунктом растёт черника. Тускнеет солнце.
Приболевшая зелень клонится к октябрю,
перепрыгнув сентябрь. На свечку заката созван
мотыльковый оркестр. Я больше не говорю,
заглушив исступлённую нежность официозом,
изумрудное сердце прикрыв неживым экрю.
От предательства до предательства полминуты.
Тридцать три волоска целованы серебром.
Я служу для людей необыкновенным чудом,
а хочу – одному, верой, правдой, плечом, добром.
И по-детски клянусь, больше так никогда не буду:
притворяться твоим или чьим там ещё ребром,
на чужой земле быть не более, чем травинкой,
оживать от касаний сжатой в кулак руки,
распаять самоцельность на части и половинки,
шестерёнки, куски, молекулы, черепки…
…но смотрю на тебя – и я пауза и заминка,
и мои слова не малы и не велики,
ты такое не носишь. Или не переносишь.
Между нами так много… сотен чужих людей
и вступающая в шатёр золотая осень
с громогласных, объятых заревом площадей.
Загорелых восходов очень и очень просит
пустота моя, преисполненная идей.
Пишем с красной строки. За медпунктом растёт черника
с терпким запахом валерьянки и трёх простуд.
Первобытная речь, расплывчатые чернила,
теневой менуэт на качающемся мосту,
всё, что я про тебя и меня не досочинила.
Очень страшно, что я всё это перерасту,
кроме сияния собственных глаз бесстыжих.
Завтра крепко обнимут четыре родных стены,
материнские руки, кошачьи девятистишья…
Почему Петербург обширней любой страны?
Я в нём знаю все переулки, подвалы, крыши,
церкви, шпили, кофейни.
Но тебе они не нужны.
2017
Потому что
А быть может, нужны – церкви, кофейни, шпили,
переулки, подвалы, крыши, мосты, дома.
Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли,
компромиссы на раз превращаются в компромат.
Пусть всё будет не так, как было не раз, не дважды
и не трижды. Пусть всё пойдёт не так,
не к чертям, не в раздел непрошенных и неважных,
непрочтённых и неотвеченных спам-атак.
Пусть всё будет как будет. Идёт как идёт. Не страшно,
даже в чём-то красиво: в небе летит чердак.
Потому что дорога ложится перед глазами
в трёхсотлетние неизвестные города.
Потому что мы оба летом готовим сани,
а телегу зимой. А осенью – поезда.
Потому что мы скрытые смыслы находим сами
даже там, где их нет и не было никогда.
2017
Шестнадцатый дом
Ей казалось, что можно состариться
прямо здесь и срастись с этим льдом.
Ударение-молния ставится
на старинный шестнадцатый дом.
Крест метафорой сумки с продуктами
оттянул ей плечо в сколиоз.
Ведьмы, девочка, были в роду твоём,
полюбуйся на пламя волос.
Нынче – грустным неправильным выдохом,
искажением букв непростых.
Хиромант отшатнулся от вывиха
линий жизни, что были – мосты,
стали – бог чертыхнётся, и взмолится
дьявол сам от таких новостей.
Ей уже не коснуться его лица
и костям не коснуться костей.
Заворачивать в арку сутулую
да раскладывать зелень и сыр,
видя, как вырастает из стула
семилетний не названный сын.
Не бывать ей уже верноподданной.
И любимой – тем более не.
Ключ в почтовый. Такси уже подано
в корвалольном немом полусне.
Будет с кем – и детей, и состариться,
и продукты – куда же без них,
входят крупные слёзы в состав лица,
а в рюкзак – пара-троечка книг.
Заживёт – не до свадьбы собачьей, но
где-то к осени шрам, побелев,
станет просто ответом в задачнике
школы жизни на этой Земле.
Ведьмы, девочка, против старения
с теми, кто темнотой по глазам
бил по собственным и прежде времени
отчего-то состарился сам.
Ей казалось, что мир есть безмолвие,
и казалось иначе потом.
Ни при чём здесь корявая молния
на треклятый шестнадцатый дом.
2017
Сгорал ноябрь
Сгорал ноябрь. И поднимался снег
с колен разбитых к звёздам и планетам,
скрывающимся в криогенном сне
от всех вопросов, жаждущих ответа.
И кто-то пел: «Гори, но не сгорай», —
и сердце останавливал по кругу.
А мы проговорили до утра,
забыв устать от голосов друг друга.
Закончилось. Вздохнуло. Началось.
Отложен суицид на послезавтра.
И чашу переполнившая злость
на этот мир – уже не мой соавтор.
Потеря и находка в ногу шли
и за руку пересекали финиш.
И с подожжённых краешков Земли
один мотив звучал в прямом эфире:
что суть пунктира – хитрости прямой,
проложенной подводно и воздушно.
Уйти из дома можно лишь домой,
как правило, по терниям и лужам.
Горел сентябрь. И мы горели в нём
на улице Отчаянного Жеста,
объятые чуть больше, чем огнём.
И был тот миг неистов и торжествен.
А утро, обратив водой вино,
очаровало лёгким разговором
и предпочло открытое окно
эстетике таблеток и конфорок.
Гори, октябрь, ноябрь, декабрь, январь,
февраль и март и далее по списку,
обугливая вечный календарь
закатом, падшим необычно низко
и вместе с тем возвысившимся над
сбежавшей из-под сердца нервной дрожью,
печалью петербургских колоннад
и тем, что называлось
невозможным.
2017
Этот город
Этот город тебя покинет быстрее, чем ты его.
Он устал от тебя.
До сломанных крыш устал.
Ты один бесконечный в душу его плевок.
Позвоночная грыжа Обуховского моста.
Я найду тебя в новом городе и рвану,
как ни в чём не бывало.
«Здравствуй. Чего не спишь?»
А потом вид на жительство ты обретёшь в страну,
где я буду легко улыбаться тебе с афиш.
А потом ты сменишь галактику,
как носки.
Но гранитное сердце не загрызёт тоска.
Через хохот Творца, сапфировые пески,
мириады звёзд я снова пойду искать.
Этот город меня не бросит на ужин псам,
электричкам,
бродячей лирике
и толпе.
Он поднимет меня к заштопанным небесам,
чтобы я упала дождями в лицо тебе.
2017
Лекарство от урбанистики
Я прописан в свинцовом городе, населённом детьми приёмными,
и карману, и сердцу дорого расставаться с его районами.
Курит старая бакалейщица, первоклассники ходят с тройками.
…замка грозного шпиль мерещится за клишейными новостройками…
По дорогам, покрытым наледью, очень страшно ходить без музыки:
постоянно выносят на люди содержимое личной мусорки.
Мало хвойных и мало лиственных, абоненты всё время заняты.
…отчего же мне сад таинственный в дряхлом видится палисаднике?…
Обстригают сосульки коротко представители журналистики.
Я прописан родному городу как лекарство от урбанистики,
я ввожу ледовитым улицам внутривенное равноденствие…
город кашляет и сутулится…
Это значит, что я не действую.
2017
Памяти бабушки
Под моими ногами дрожит позвоночник трапа.
У гештальтов есть когти, щупальца и хвосты,
каждый древен и голоден хлеще, чем трицератопс,
от оставленных ими травм не спасут бинты,
только им самолётовы крылья не оцарапать,
не достать меня из солнечной пустоты.
Говорят, здесь в потере учат искать находку,
и потерянный станет найденным сам собой.
Верить им однозначно лучше, чем гробить водкой
то, что когда-то гордо звалось тобой.
Я по-прежнему я, но кириллица смотрит волком,
а санскрит вместо «промолчи» говорит «пропой».
В Петербурге сугробы замещены печалью
и сквозняком из морга, в котором я
оставляла ту, чьи руки меня качали,
выносили из колыбели небытия.
А теперь на моих руках она вновь в начале,
так свой хвост до конца проглатывает змея.
Здесь она на меня глядит из любого храма,
даже если не знала, что выстроен храм такой.
Иногда «никогда» лучше «поздно» и лучше «рано»,
если речь об уходе той, что хранит покой.
Так четвёртая комната стала открытой раной,
порталом, отправляющим далеко.
Здесь я пыль, я лежу на земле, я лечу по ветру,
и во что-то помельче это не растолочь.
Я умею молиться, наматывать километры
и смотреть, как мои города накрывает ночь.
Мои новые платья ведического размера
из всех социальных ролей оставляют дочь.
Мне не страшно, что я никогда не вернусь отсюда.
Страшно, если вернусь такой же, какой была.
Неподвластна кому бы то ни было, неподсудна
До финала этих шестнадцати дней тепла.
Я надеюсь, что никогда не наступит утро,
где я поверю в то, что ты умерла.
2018
Фрунзенско-Приморская линия
Подустали от соборов, укатили летом в горы,
заплетали разговоры в косы до утра.
Было весело до жути, тот поёт, а этот шутит,
мы плывём на парашюте, машем комарам,
Тили-тили, трали-вали, смех дождями разливали,
сохрани в Живом Журнале тени панорам.
Повидаемся, возможно, внутривенно и подкожно,
если железнодорожно будет не в напряг.
Не осталось в наше лето ни единого билета,
вот бы прыгнуть в сандалетах вон из декабря,
белокаменного склепа. На меня глядело небо
полуслабо, полуслепо, как на дикаря.
Не грози мне снегом палым, не стреляй из самопала,
мне не много и не мало видится во сне:
Мы стояли на вершине, Харе Кришна Рама Шива,
были есть и будем живы, смерти нет как нет.
Стали горы все холмами. Можно мне обратно к маме?
Как обратно станем нами, если выпал снег?
Трали-вали, тили-тили, нас с тобою распустили,
как косичку в афростиле, по чужим домам.
Приземлится птичья детка на сиреневую ветку,
песни в золотую клетку спрятав, как в туман,
до костей ветра пронижут, опуская солнце ниже,
и, освобождая нишу, жизнь сойдёт с ума.
Мы с тобой теперь не вместе, говорит жених невесте.
Поищи в газете «Вести» тех, кому легко.
Тили-тили, как там дальше? Маша, Саша или Даша?
Убежала с плитки каша вслед за молоком.
Без меня умчится поезд в недописанную повесть.
Остывает в горле голос сброшенным звонком.
2018
Не мне тебя хоронить
И если бы письма все к тебе долетели,
ты бы прочёл их утром в своей постели,
в свежезаваренный чай сухари макая,
и, может быть, даже вспомнил, кто я такая.
Я не займусь этим завтра и послезавтра.
Письмо начинается лишь после смерти автора.
Хоть располагает Северная Пальмира
мостами и крышами, я пока не планирую.
Душа бы давно взлетела, как шарик с гелием,
а есть ли она – пусть это решают гении.
Самоубийство не близко мне, как искусство,
где выдохлись и расстановка, и толк, и чувство.
Шквал писем летит по-прежнему к адресатам
маршрутом, что отправителями был задан.
Смотреться в Неву и мёрзнуть – моя профессия,
и верх мастерства – дожить до бедняцкой пенсии.
Любого, которого внутренне исковеркало,
Нева отразить умеет правдивей зеркала.
А я, как назло, жива. Ни одной царапины.
И папа мой мёртв, но живы привычки папины,
а наше с тобой – не знаю, мертво ли, живо ли,
когда все негласные истины стали лживыми.
С другими легко оказалось делиться травмами,
но дом не построить и чая не выпить с травами.
Сказали, что я при жизни себе как статуя.
Что крепко стою на ногах. Но на деле падаю.
Печаль по тебе ношу, говорят, как титулы.
Я видела человека в тебе, не идола.
Бывает, ударит мысль кулаком по морде:
«Не мне тебя хоронить в этом странном городе,
наполненном безработными и поэтами».
Я ничего не знаю страшнее этого.
2018
Семь нот, три слова
Найти подвох, открыть гештальты надо бы:
без этого я – вымерший подвид.
Передо мной-патологоанатомом
лежат мои семь книг о нелюбви.
Но я – так вышло – больше не в профессии.
Я в деле, в Петроградке и в себе.
И надо мне как следует пропеть себя,
а не вверять продюсеру-судьбе.
Свалить бы всё на химию, но как же – ты
мой адресат, что текстом был рождён?
И мне б перекреститься, но не кажется:
мы есть под солнцем, снегом и дождём,
весь двор-колодец смехом перепачкали,
слегка молчим, скрываемся, таим.
Семь нот, три слова, пять замёрзших пальчиков,
согретые дыханием твоим.
2018
Восьмибуквенным именам
Мы стояли у самой кромки
цвета наших с тобой волос.
Свыше голос был самый громкий,
но ни слова не произнёс.
Переход оказался лёгким.
В нём ни боли, ни страха нет.
Ты прекрасным моим далёком
был в сентябрьском святом окне
и стал близок мне. Чем достигла
света этого, не пойму —
у мороза сточились иглы
в жарком красном свечном дыму.
Мы мертвы с тобой и свободны.
Продолжается всё как встарь
и над пепельницей-Обводным
точно так же горит фонарь,
только этого быть не может
в жизни, где невозможно всё,
что хоть как-нибудь подытожит
и кого-нибудь да спасёт.
И вода говорит: «Не страшно», —
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70606420) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Стефания Данилова
Стихи Рунета
Эта книга – об искусстве любить Россию и принимать её любовь. О том, как слова «широка страна моя родная» приобретают объём, когда жмёшь ветвь и карельской сосне, и сочинской пальме, словно руки друзьям. Махачкалинские облака-аксакалы, тверской жасмин у Дома Поэзии, аршинцевские заброшенные пляжи, выборгские поющие ангелы на крышах, оренбургские факелы газоперерабатывающего завода – то ли герои книги, то ли её соавторы. Истории, которые захотели быть услышанными, проступили сквозь кирпич и брусчатку, асфальт и горячую землю, старинные вывески и неоновые огни.
Стефания Данилова
Под небом русского цвета. Не игра в города
Какое небо, милый Бог, ты мне нарисовал…
Алексей Витаков
Посвящается дорогой Анне Давыдовне Пугач-Дементьевой. Спасибо за всё!
© Стефания Данилова, текст, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Мне нравится…
В стихах Стефании Даниловой есть главное, что необходимо поэту. Во-первых, яркое, многомерное, многогранное, почти вещественное чувство родного слова. Это дается только от природы и научить этому нельзя. Можно лишь усовершенствовать дар. Во-вторых, у нее есть внутреннее смятение, священный трепет перед несказанностью того, что снаружи, и перед невысказанностью того, что внутри тебя. Это важно! Наконец, она обладает творческим мужеством: после тысяч и тысяч тех, кто пытался выразить себя в мире и мир в себе с помощью «бедного земного наречия», – сказать что-то свое. Поступок отчаянный, почти безнадежный, но если… И Стефания из тех немногих, кому это «если» оказалось по плечу.
Мне нравится в стихах Даниловой многое. Нравится, как она работает со словом, играя корнями, значениями, ища символику в созвучиях и странных сближениях далеких смыслов. Да, это было у Цветаевой. И замечательно. Мне нравится, что она ломает ритм, хулиганит со строфикой, лихо экспериментирует с метрикой. Да, это было у Маяковского, Заболоцкого, Вознесенского, Бродского… И прекрасно. Почему? Смотри выше. Мне нравятся ее богатые, замысловатые, всеядные рифмы, иногда эпатажные, иногда нарочитые, но всегда работающие на заострение текста. Привет от Хлебникова и Евтушенко? Так что же? Мне нравятся дерзкие метафоры и сравнения Стефании, иные из них вызывают профессиональное чувство зависти: «Ну и завернула, голубушка!» Однако, на мой вкус, чрезмерная образность лучше, нежели метафорическая анемия. Мне нравится, что Стефания старается расширять вербальный мир своих строк, вытягивая, как пылесосом, из речевой жизни новые, еще не освоенные поэзией слова, обороты, выражения, сленговый стеб, окаянные окказионализмы… Мне нравится чуткая современность, тонкая отзывчивость Стефании, она, как Эолова арфа на микрочипах. Мне нравится воспаленный лиризм Даниловой, ее попытки препарировать любовные чувства по живому, когда она не щадит ни свою лирическую героиню, ни ее избранников, ни читателя… А как иначе? Любовь – это парное одиночество.
У Даниловой есть характерная для поэта, едущего на ярмарку творчества, жадность до внешнего мира, стремление увидеть и запечатлеть в слове роскошь цветастой кожуры Земного шара. Не случайно разделы этой книги, похожей, скорее, на первое избранное, названы именами городов, разбросанных по всей планете, но преимущественно по бескрайней России, глубинную, кровную связь с Родиной она остро чувствует, а это тоже важное условие для становления художника. Не случайно Стефания оказалась в той когорте современных стихотворцев, которые горячо и искренне откликнулись на беспощадную схватку за Русский мир. Во стане русских воинов всегда были не только певцы, но и певицы.
Стефания Данилова не новичок на ниве отечественной словесности. Она автор нескольких сборников, ее имя известно тем, кто любит читать и слушать стихи, она одна из знаковых фигур в поэтическом Интернет-пространстве. В ее активе полдюжины литературных премий. Одну из них – имени выдающегося русского поэта Андрея Дементьева она получила из моих рук. О таких, как Данилова, говорят: состоявшийся поэт. Но в том-то и заковыка творчества, что, начиная каждое новое стихотворение, ты опять и опять должен доказывать читателю свою состоятельность, ибо самовыразиться в искусстве можно только через мастерство. Опасность «быть единственным, а написать совершенно другого поэта», как выразился мой учитель Владимир Соколов, преследует человека пишущего ежедневно, ежечасно, всю жизнь. Что же делать? «Не позволять душе лениться», как советовал другой классик.
Юрий Поляков – писатель, поэт, общественный деятель, секретарь Союза писателей России, председатель Национальной ассоциации драматургов, член Общественного совета Министерства обороны РФ, лауреат премий Правительства РФ в области культуры и Премии им. Маяковского
«И это я ещё очень много где не была»
«Поэта далеко заводит речь…» Стефанию Данилову поэзия водит по России, и та одаривает её сокровищами:
костяной амулет из саамской деревни,
музыкальная шкатулочка с невской песней,
вечнозелёная хвоя Пушкиногорья…
(«Сокровищница»)
«Под небом русского цвета» – книга путешествий, а лучше – книга-путешествие. Поэзия Стефании Даниловой находит себя саму в перемещениях из одного семинара на другой, из конкурса на конкурс, с концерта на концерт. Данилова из тех, кто обладает даром выходить немного другой из любой жизненной ситуации, обновляться после каждого знакомства, меняться, не изменяя себе. Её личность может вместить больше, чем это бывает обычно, у других людей, сколь угодно восприимчивых и чутких. А стихам присуща особая гибкость, а поэтический слух изощрён на улавливание ломавшегося, становящегося – и сформировавшегося голоса поколения. Голосом которого стала сама Данилова. Да, голос голоса, как когда-то судьба судьбы у Булата Окуджавы.
Поколения, свободно читавшего Ахматову и Гумилёва, Мандельштама и Заболоцкого. Поколения, слушавшего рэп и привыкшего к слишком вольным созвучиям, от которых морщатся старшие поэты. Однако русский рэп – дитя лесенки Маяковского, что уж морщиться… Вот она, эта манера в нескольких строчках, пусть звучит сама за себя:
Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли
компромиссы на раз превращаются в компромат.
(«Потому что»)
Но прошло десять или семь лет, и Данилова естественно, как и любой русский поэт, пришла к классической мере. Другое дело, что классика – тоже материя становящаяся, и она трансформируется, не застывает. Классика не отказывается, не объявляет чего-либо «несовременным», поэтому не устаревает и сама. А что обновляется – да, обновляется, со времён Державина в этот океан натекло много слов.
Узор на кирпичных домах —
Как на вязаном свитере
Дороги – листы блокнота
Их разбросал Пушкин с неба
Так пиши себя набело
(«Пушкиногорский этюд»)
Здесь «писать» очень похоже на «жить». У Даниловой, во всяком случае, пока, дистанция между жизнью и искусством скорее небольшая, хотя достаточная, чтобы речь звучала необыденно, чтобы жизненные коллизии превращались в поэтический опыт:
Ноги отмороженные побегами от себя
Суну в эти следочки
Пойду из мегаполисов и дедлайнов
В дремучий лес да по бабушкиной избе
Уменьшающимися ножками
(«Следочки ТатьянОлегны»)
А опыт раскрывается уже в совершенно иной, горделиво-полногласной строфе, парадоксально напоминающей при этом начальный этап творчества:
Изумрудной ковровой дорожкой ложатся мхи
и душистая хвоя. Счастье не за горами.
К синему пламени глаз подлетят стихи
беспокойными, приставучими комарами.
(«Мхи и хвоя»)
Всё пребывает в вечном движении, равное самому себе и многомерное. Движение по стране – движение по судьбе – движение по литературе… Но как ни двигайся, всегда остаётся много мест, где ты ещё не побывал.
Вера Калмыкова – кандидат филологических наук,
член Союза писателей г. Москвы, искусствовед
Выбор
Что такое «любить Россию?» Такой пустяк —
по родителям и двухсотым смолить взатяг,
посещая исправно книжную лавку, бар,
кухни друзей и свой же ночной кошмар.
Может, не до конца понять, но суметь простить
эти тоску древнерусскую, русский стиль,
скачущий от небоскрёба до гаража.
Потянуться похмельным утром: жизнь хороша…
И побежать в парке дождливом кросс.
Самому становиться ответом на свой вопрос.
От собора завод можно не отличать,
Как стихи из стола – то ли в печь их, то ли в печать…
Ненавидеть – взахлёб, наотмашь и наизусть.
И любить – точно так же. Всё остальное грусть.
Принимать и Калининград, и Владивосток.
То ли в бочке затычкой, то ли иголкой в стог.
Тридцать лет лежать на диване, как на печи —
а в решающем споре стать тем, кто не промолчит.
То ли воду – вином, то ли вино – водой.
Над собою смеяться. Рыдать над чужой бедой.
Что такое любовь к России в себе таит?
Не «нет выбора».
А «выбор тут не стоит».
12.11.2023
Санкт-Петербург
Я выросла в доме № 85 по проспекту Народного Ополчения, где сочиняла первое неловкое фэнтези о цветочках и котиках с руками и ногами, где носила мальчишескую стрижку и погасший взгляд, где потеряла самого родного человека – бабушку, которую наркоман, избив и украв пенсию, сделал инвалидом в мои 12. К этому дому я езжу как паломник, раз в полгода. Это место моей страшной силы. Лучше, чем в достопримечательностях, я ориентируюсь в окраинных ТЦ, книжных развалах, блошиных рынках и комиссионках. Меня вырастили Крупа и Уделка, а мои глаза цвета воды у старого причала близ метро Пролетарская. Можно увезти меня из Питера, но не Питер из меня. Он научил меня помнить, что другой конец моста всегда в тумане, но туда нужно идти. Что на любой паршивости прошлое легче всего смотреть с питерских ржавых крыш. Что со мной произойдут там худшие истории, чтобы не повториться впредь. Я научусь в Питере быть несчастной, чтобы выбирать тех, кто не позволит мне это умение практиковать. За всё лучшее в жизни я заплачу слишком высокую цену, потеряв возможность видеть печальные глаза моего города каждое утро. И в каждом сне буду мелкой монеткой, бесконечно падающей на дно двора-колодца.
Мужчина по имени Питер
Я останусь с тобой.
Даже если уеду куда.
А любые места ведь сегодня не столь отдалённы.
Даже если за очень сухое, некрепкое «да»
я последую за человеком, в меня не влюблённым.
Я останусь с тобой
продолжать обо всём разговор
поцелуем на площади старой предутренним часом.
Ты – по крышам крадущийся ливнем невидимый вор
предпочтений людей, кто когда-то с тобой повстречался.
Я останусь с тобой.
Даже если умру на кресте,
что сколочен на скорую руку для тех, кто не понят.
На каком километре, какой соловецкой версте
мне тебя, как молитву, придётся отчаянно вспомнить?
Я останусь с тобой.
Ты запомнишь меня на века
несразимой бунтаркой, чей взгляд изумрудно- скандалящ.
Что умеет есенински пить и себя подвергать
самым взрывоопасным из ныне известных скиталищ.
Я останусь с тобой,
даже если предложат Париж.
С жёлтых щёк этих свеч слёзы грусти никто и не вытер
на чужой стороне. Я роднее тебе, говоришь,
многих кровных детей, мой мужчина по имени
Питер.
2013
Китайский фонарик
Китайский фонарик в ночи над Марсовым полем
мирно летел, пожара не предвещая.
Я тебе заплетала косу. Ты был доволен.
Ты учил меня обращаться с семью вещами:
речью, мужчиной, влюблённостью, силой воли,
вниманием зала, прощением и прощаньем.
Я собиралась с тобой запустить такой же
китайский фонарик с письмом тому, кто создал нас,
но горелка в мешке отсутствовала. Похоже,
огня между нами быть не могло как данности.
Ты взял меня прямо там. Трава прорастала в кожу.
Я никогда так глупо не попадалась.
Я ничему тебя не учила, юности кроме,
жаркой, смешной, слегка совершеннолетней.
Если б мы даже были единой крови,
мы бы любили друг друга, плюя на сплетни
с башни, где занимались большой любовью.
Но мы, увы, действительно канули в лете,
хоть и была эта ваша Лета довольно мелкой,
как ров Инженерного замка, откуда Павел
смотрел и знал, что мой фонарик – подделка,
как знал и день, когда ты меня оставил.
С небесного потолка крошилась побелка.
А себя через Лету ты всё-таки переправил.
И Павел смеётся ещё сотню лет из окон
над теми, кому бессильно желает боли.
Смех прорастает сквозь мой шерстяной кокон,
и я согреваться не буду ни алкоголем,
ни чуждыми мне телами, смотря, как к Богу
китайский фонарик летит над Марсовым полем.
Не мой китайский фонарик над Марсовым полем.
2013
Четвёртое марта
Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша полночь длиной в полчаса.
У тебя есть весёлые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятёрку получит,
кто четвёрку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.
Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.
Ты живёшь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу – о тебе?
Я плохая любовница, милый.
Оттого что в ночи я стою
под окном, и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.
По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый.
Мне ль своё деревцо – на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня, искорёжь!
Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
ты во мне никогда не умрёшь.
2014
Дай мне уехать
Я прошу Тебя: дай мне уехать.
Если можно, на две-три недели.
По эфиру гуляют помехи.
Мне хронически все надоели.
Не хочу я ни быть, ни казаться.
Тошно мне среди душекрасилен.
Очень вряд ли помогут в Казанском,
если даже Исаакий бессилен.
Пусть из грязи в князья прутся танки
по исколотым жилочкам улиц.
Очень вряд ли поможет Фонтанка,
если даже Нева отвернулась.
Стал чужим диалог голубиный.
Побреду за молчаньем в аптеку.
Очень вряд ли поможет любимый,
раз никто – человек человеку.
Обернули мечту анекдотом,
изменив ей пароли и явки.
Очень вряд ли поможет хоть кто-то,
если море запряталось в якорь.
Зимний холод и летняя зелень.
Из окна пьянибратские виды.
Дай мне комнату площадью с Землю.
Я могу обещать, что не выйду.
Ну же, перечеркни мои планы,
ты же здесь самый главный новатор.
Только «Землю» впиши мне с заглавной:
мне до строчной ещё рановато.
2015
Высокий шторм
Жил-был шторм, бушевал, ярился, бил берега
по щекам, обгоревшим от солнечной нелюбви,
измывался над ними всласть, тяжела рука —
хочешь – правой, а хочешь – левой удар лови.
Неудивительно: от захлестнувших слёз
у берегов размылись черты лица.
Я приехал искать ответ, а нашёл вопрос.
Что если шторму внутри меня нет конца?
Шторм превратился в самый высокий штиль.
Я сумел бы таким написать не один роман,
но смотрю на корабль, которому море – шпиль
Адмиралтейства, и верю одним штормам.
Небо там голубей, в котором нет голубей.
Даже целая жизнь под ним превратится в час.
Буду самым высоким штормом писать тебе.
Буду самым высоким штормом писать о нас.
2015
Всё, что было
Всё, что было в Вегасе, остаётся в Вегасе.
Тоненькая девочка, смех и две слезы.
Он забыл, задумался, он устал, забегался.
Это одиночество учишь, как язык:
овладеть без практики – разве что в теории.
Взрыва ли большого, маленького ли?
Сердце у мальчишки – с пол-аудитории,
сердце у девчонки – с полторы Земли.
Всё, что было в Питере, остаётся в Питере,
всё, что было до, остаётся до…
…ре, ми, фа, соль, ля, си-нень-ки-е-ли-те-ры
больше не расслышатся в песнях проводов,
в ритме двух сердец не стучат ударные,
безударной гласной девочка – сестра.
Всё, что было в Нарнии, остаётся в Нарнии,
львы и обещания, время и простра…
Всё, что было – не было, нет и не воротится.
Обоюдоострые взгляды не скрестив,
мы идём по улице: я – до Богородицы,
ты – иди-ка с Богом, Он тебя простит.
Всё, что умолчали мы – впишется в Историю,
всё равно, что мысом врежется в залив.
И поётся сердцу в пол-аудитории
так же, как и сердцу в полторы Земли.
2015
Артист-Город
Он вздыхает. У него на руках билеты
на прекрасного исполнителя одного.
У него появился шанс на частицу лета,
а у частицы лета – шанс на него.
На его губах поцелуем лежат услышанные куплеты.
В его голове, кроме них, больше никого.
На этого исполнителя ходят толпы —
приходят по одному, возвращаются вместе.
Его музыка всегда возглавляет топы.
Многие учатся жить по его песням,
субкультура ли, культ день ото дня крепнет.
Триста лет за билетами очередь в предпродаже.
А названия – полная чушь: «Парадная и Поребрик»,
«Шум подземки», «Мост, на развод подавший»,
половина альбомов – сплошь про какого-то Ваську,
про восстания и ещё какие-то бунты.
Постят это ВКонтакте, в Телегу, в Аську,
фанатеют так, что прочих групп нет как будто.
А другие поют грозный гимн про белые камни,
площадь красного цвета, а красный – всегда запреты,
но эти песни не слышат за облаками.
Людям нужны лазуриты и лазареты,
грамотный латте, эклектика и барокко,
многообразие жанров в одном артисте,
от мелодекламации до фолк-рока.
И ему – море оваций, а всем остальным – пристань.
Не нуждается в лишнем пиаре артист-Город.
Совсем не похожий на рай или на утопию,
но сколько тысяч ребят молодых и гордых
каждый год погибает, летя к нему автостопом.
Ради музыки погибать и сбиваться с курса,
чтобы успеть на концерта последнюю треть.
Во имя хорошего музыкального вкуса,
пожалуй, не стыдно и умереть.
Он обычный влюблённый в музыку человек.
Он вздыхает ещё раз, не знает, что делать с билетами,
из себя самого откладывает побег.
Плечи покрыты тяжестью, как эполетами,
он не спит по ночам, он бредит Его куплетами
и неумело залезает под первый снег.
2015
Петербург – твой диагноз
…Петербург – твой диагноз, врачи говорят, что жить можно
закрываешь глаза – Петербург, открываешь – опять он
просто твой организм генетически предрасположен
ну, родимый твой край – это типа родимые пятна
не уедешь отсюда совсем ни в какую Одессу
или в Ехегнадзор, лицемеры везде лицемеры
ты действительно веришь, что так возвращаются в детство?
там не топчут в ботинках тридцать восьмого размера
Петербург из тебя никуда никогда не уедет
как и северный город, когда-то тебя породивший
хоть ты исколеси всю планету на велосипеде
ты так громко мечтаешь, так громко, нельзя ли потише?
Дед Мороз бы исполнил желание, только он папа
впрочем, главное – это озвучить каприз накануне
и билет на Гоа протянула бы ёлочья лапа
Дед Мороз бы исполнил желание, только он умер
больше нету ни Деда Мороза ни Бабы-Яги нет
сказки кончились с первым похмельем чумазоголовым
если дарят цветы, это чтоб ты смотрела, как гибнет
всё на свете вообще, что не является словом
если брешут «люблю», это чтобы ты верила больше
всё один семантический ряд с пирамидой Мавроди
или русским лото, где любого, кто – ты, облапошат
а любой, кто не ты, как ни странно, выигрывал вроде
Петербург – это страшный диагноз любого поэта
он написан на лбу, как себе ни отращивай чёлку
я открою секрет, как зима превращается в лето:
пачка соли для ванн будет ждать тебя скоро под ёлкой
2016
Два города
У моря простёрся город, и имя ему – Печаль.
Пейзаж горизонтом вспорот, пустынен его причал.
Маяк чуть повыше пирса по крышу стоял в пыли.
Смотритель сто лет как спился, а нового не нашли.
Плакучие кипарисы – из них ни один не цвёл.
Я, кажется, в нём родился и молодость в нем провёл.
Здесь, в хижине обветшалой, с рассыпавшейся золой.
И что-то в груди мешало, как будто бы в путь звало
за тысячу миль отсюда, всё выше и выше от
печали и ближе к чуду. И город остался под
истерзанными ногами. И были шаги наверх.
Я не был знаком с богами, но слышал их странный смех:
не то чтобы очень добрый, не то чтобы очень злой.
Сменилась Печаль задором и высохла с глаз долой.
В горах распускался город, и имя ему – Любовь.
Богач, хромоногий, гордый – туда мог попасть любой.
Магнолии в нём и пихты, терновник и девясил.
И город любил таких, кто весь город в себе носил,
кто полон был им по горло, брусчатку считал за шёлк.
Мне нравилась в нём погода. Зачем я сюда пришёл?
Не знал я на то ответа, но, кажется, город знал.
За мной, не теряя следа, шла солнечная весна,
и лето детьми скакало по классикам на ветру.
Всё это меня пугало. Я думал, что я умру.
Мне все открывались двери, все звали меня домой,
я чувствовал, что не верю, что поражён чумой.
Мерещились все врагами, не ведавшие Печаль.
Я поговорил с богами, и каждый в ответ молчал.
Я снова вернулся в город, который меня создал.
Какие мои-то годы, какая моя звезда?
Печаль у меня на сердце, печаль у меня в душе.
Мы с нею играли с детства, мы дружим сто лет уже.
Глаза мои излучали печальную благодать.
Я – выходец из Печали, и смысл её покидать?
С Любви приходили письма, посылки, варенье, мёд.
Я не был от них зависим: печальный меня поймёт.
Предстал предо мною выбор: что мне им в ответ писать,
и я надписал, что выбыл из города адресат.
Легко носить крест печали, когда она так легка.
Я стал пребывать ночами смотрителем маяка.
У моря я ждал погоды, а море со мной вдвоём.
У моря простёрся город.
Имя его – моё.
2016
Филфаковский дворик
Моему научному руководителю А.А. Чамееву
ничего не запомнишь, кроме зелёного дворика,
где восточные памятники и западные цветы;
золотятся уши зверей диковинных,
серебрятся волосы от красоты.
невозможная старость, филологический переулок,
спелый охристый флигель, ботанический сад.
съешь ещё этих мягких французских булок и обернись назад.
в ботаническом саду идёт пушкинский снег,
и бахтинский снег, и гаспаровский снег,
и снег с фамилиями говоривших – «дети,
главное: актуальность, объект, предмет».
белое платье, невская акватория.
кофе на вкус, на ощупь – сама история.
последний раз виделись в морге на пискарёвке
ты не верила, как он в первом семестре не верил в тебя:
“вы поэтесса, вы не осилите диссертацию”
теперь вы печальные квиты
александр анатольевич, здравствуйте
никогда не прощайте
мы ведь еще покурим во дворике
и охрана нам ничего не сделает
больше вообще ничего никто не сделает никогда
диплом цвета алых гвоздик под чамеевским снегом
невозможная юность, тема предшествует реме,
облупившийся флигель, гефсиманский сад.
лучшие умы не придумали, как сквозь время
оборачиваться назад.
2017
Магистратура
Лето, июль, в Неве восемнадцать градусов, выпьешь с ладони – сразу же разморит. Мы поступаем в магистратуру, радуясь. Цедра, жасмин, пачули и розмарин. Что там у нас – лингвистика, филология? – лишь бы сюда, в большой университет, ветки бюджетных мест чересчур высокие, но если сидеть, так только на них сидеть. Плавятся мысли от череды экзаменов, хочется чаем с ромашкой и чередой взять и запить синекдохи и гекзаметры, как иерусалимской святой водой. «Я ничего не знаю!» – цитате вторю я, чувствуй себя как дома, мой друг Сократ. Слушай, не помнишь номер аудитории? Что сдали завтра и что нам сдавать вчера? Что там, какие баллы, какие рейтинги? Всё дописал? Нигде не ошибся ли? Близкие ждут меня и тебя на Сретенке, или в Камбодже, или вообще в Мали. Счастье, мы скоро, радость, мы выдвигаемся, детство моё, подъеду и наберу, молодость, мы тут скуриваем план Даллеса, видишь, густое марево на ветру. Слышишь, мы спишем, если не спишем – спишемся, буду во дворике, только меня найди, помни, что счастье пишется так, как слышится, верь мне, мы обязательно всё сдадим. А не сдадим – уверена, не разверзнутся ни небеса, ни мостовая твердь, я, как и прежде, буду твоя ровесница, ты, как и прежде, будешь счастливым ведь. Возьми мне еды, или умру от голода – сто двадцать из ста двадцати минут. Август идёт под цвет голубого золота, жёлтых сапфиров, алых, как изумруд. Мы остаёмся. Мы остаёмся молоды. Эти часы – без цифр – никогда не врут.
2015–2023
Аспирантура
Мы поступаем в аспирантуру, шутка ли: акселератом становится средний балл. Здесь не блистают в знаниях промежутками, горизонтальный лифт с корабля на бал. Кто-то разводит панику прежде времени, предпочитаю кофе, и почерней, чтобы убить своё умиротворение и возвести обратно из пены дней. Что я вчера сдавала? Какая разница? То ли рекламу, то ли вообще литвед. Иссиня-черным морем френдлента дразнится, я, зубы сжав, цежу: «я – сверхчеловек, эпикурейства вашего мне не надобно; в левой руке – Бахтин, в правой – сборник ВАК, мой пиар-менеджер – тот, кого вам не задано, смертные называют его «филфак». Ну вот скажи, сдалась тебе кандидатская? Можно гнать замуж, можно рожать детей, можно соваться с мнениями дурацкими. Можно, я откажусь от таких идей? Мысль моя, как бесконечный день, чиста, если к мечте в ней путь проложить сквозной. Это моя возможность продлить студенчество, жаль, что не мой студенческий проездной. В серый гранит науки Нева оправлена, это канон композиции кольцевой. Верю, что мы поступим. Поступим правильно. И отличим изнанку от лицевой. Ты с головой уйдешь в свою математику, я в филологию деревом прорасту. Да сохранит тебя институтской магией от равнодушных лиц и простых простуд. Схожесть идет синхронными аватарками, краснодипломнику краснодипломник – рознь, только не здесь, где шифры наклеят марками на лист с вопросом, что уже не вопрос. Каждый из нас пройдет на бюджет наместником, князем аудиторий, царем горы.
Я поклянусь СПБГУшным Вестником, что разольётся музыка во дворы.
2017
Петроградка
На Петроградку скоро придёт апрель. Выйдешь из дома, свет не забудь в глазах. Виски с колотым льдом разлит в декабре пару десятков тысяч шагов назад. Как же зовёт старинный убитый дом, тихие тайны всех подвесных мостов, выезд в Кронштадт, отложенный на потом, как бы суметь, чтоб сессию без хвостов. Не сигарету у встречного, а секрет стрельнуть и сохранить его под стеклом замерших глаз, бирюзовей которых нет, в зимнюю пору сданных в металлолом. Пусть будет так: обид с собой не берём, а человек человеку – зелёный чай с мёдом, лимонной долькой и имбирём. Пусть я стучусь в твои двери, а ты встречай. С каждой секундой ближе и ближе лес. Вылинявшим солнцеклёшем по шпалам вдаль. В невесомости только слово имеет вес, так что не лги, не злорадствуй, не зубоскаль. В мире, где жители разных материков чаще соседей встречаются на ветру, весна – это нить моста для двух берегов, золотом расцветающая к утру. Нить многократно надёжнее, чем цемент и оргстекло и на что магазин готов. Так на счастливый дороги меняют цвет. Самый неповторимый из всех цветов. Нас обовьёт любовь, как сарсапарель, будем – линейка, симфония или спектр… На Петроградку скоро придёт апрель, словно в кровать, упав на Большой проспект.
Бинты
Меня всегда так много было тут, с тобой и без тебя меня так много: самой себе не подвести черту, и всё равно до жути одиноко. Мне верилось, что я – тот самый свет, и, если лампы все перегорели, я темноте придумаю ответ и вычеркну все ночи из недели. Как ни прискорбно, но – мне поделом: я эгоист, удел мне эгоистов. Я не громоотвод, не волнолом, я небо не умею делать чистым.
Твои глаза утратили рассвет, что я тебе в начале подарила, и не соревноваться в мастерстве любви ни акварели, ни акрилу. Теперь они горят огнём иным, в котором силуэт мой так нерезок. Протёрлись пифагоровы штаны, и треугольник в точку и отрезок себя разлил чернильною водой, и эту геометрию приму я.
Не факт, что точка станет запятой или отрезок вырастет в прямую.
Я оберну Санкт-Петербург в бинты, пока они не растворятся сами – в туманном свете новой красоты под ослепительными небесами. Я знаю: за резервом есть резерв, и есть предел за крайним из пределов. И рыжина, от боли обрусев, иной чертой впечатается в тело.
Когда в «мы были счастливы» акцент заменится со «счастливы» на «были», то боль пятидесятый свой процент перешагнёт не к сказке и не к были, а к финишу, в котором белизна, боль есть вассал не моего вассала. За летом вместо осени – весна, весна, весна, и всё.
Я так сказала.
2017
Слоновьи ноги
Сегодня шла по Фонтанке, вмёрзшей в себя саму.
А мысли мои тонули в черёмуховом дыму,
подсовывали мне кадры из прошлого – на, гляди!
Всё это во мне. Всё это – не позади.
Мне незачем – Эвридикой. Я знаю, что за спиной
мост имени человека, которого нет со мной,
почти как слоновьи ноги – четыре больших трубы.
И даже если ослепну, всё это продолжит быть.
Я с прошлого лета где-то замёрзшей рекой иду.
И это мой пеший танец на солнцем залитом льду.
А смерть моя, если надо, пожалуйста, под ногой —
удар посильней – и вот он, какой-то там мир другой,
где те же слоновьи ноги. И тот же проклятый мост,
где мы стоим на общей фото не в полный рост,
и сброшенный с безымянных ненужный металлолом —
сегодня всё стало детским секретиком под стеклом.
Ни кома, ни амнезия, ни время, ни слепота
не сбросят два силуэта в ладони реки с моста.
Пройду мимо них – и точка. И дело бы да с концом,
но страшно встречать в прохожей кого-то с моим лицом.
2017
Черника
За медпунктом растёт черника. Тускнеет солнце.
Приболевшая зелень клонится к октябрю,
перепрыгнув сентябрь. На свечку заката созван
мотыльковый оркестр. Я больше не говорю,
заглушив исступлённую нежность официозом,
изумрудное сердце прикрыв неживым экрю.
От предательства до предательства полминуты.
Тридцать три волоска целованы серебром.
Я служу для людей необыкновенным чудом,
а хочу – одному, верой, правдой, плечом, добром.
И по-детски клянусь, больше так никогда не буду:
притворяться твоим или чьим там ещё ребром,
на чужой земле быть не более, чем травинкой,
оживать от касаний сжатой в кулак руки,
распаять самоцельность на части и половинки,
шестерёнки, куски, молекулы, черепки…
…но смотрю на тебя – и я пауза и заминка,
и мои слова не малы и не велики,
ты такое не носишь. Или не переносишь.
Между нами так много… сотен чужих людей
и вступающая в шатёр золотая осень
с громогласных, объятых заревом площадей.
Загорелых восходов очень и очень просит
пустота моя, преисполненная идей.
Пишем с красной строки. За медпунктом растёт черника
с терпким запахом валерьянки и трёх простуд.
Первобытная речь, расплывчатые чернила,
теневой менуэт на качающемся мосту,
всё, что я про тебя и меня не досочинила.
Очень страшно, что я всё это перерасту,
кроме сияния собственных глаз бесстыжих.
Завтра крепко обнимут четыре родных стены,
материнские руки, кошачьи девятистишья…
Почему Петербург обширней любой страны?
Я в нём знаю все переулки, подвалы, крыши,
церкви, шпили, кофейни.
Но тебе они не нужны.
2017
Потому что
А быть может, нужны – церкви, кофейни, шпили,
переулки, подвалы, крыши, мосты, дома.
Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли,
компромиссы на раз превращаются в компромат.
Пусть всё будет не так, как было не раз, не дважды
и не трижды. Пусть всё пойдёт не так,
не к чертям, не в раздел непрошенных и неважных,
непрочтённых и неотвеченных спам-атак.
Пусть всё будет как будет. Идёт как идёт. Не страшно,
даже в чём-то красиво: в небе летит чердак.
Потому что дорога ложится перед глазами
в трёхсотлетние неизвестные города.
Потому что мы оба летом готовим сани,
а телегу зимой. А осенью – поезда.
Потому что мы скрытые смыслы находим сами
даже там, где их нет и не было никогда.
2017
Шестнадцатый дом
Ей казалось, что можно состариться
прямо здесь и срастись с этим льдом.
Ударение-молния ставится
на старинный шестнадцатый дом.
Крест метафорой сумки с продуктами
оттянул ей плечо в сколиоз.
Ведьмы, девочка, были в роду твоём,
полюбуйся на пламя волос.
Нынче – грустным неправильным выдохом,
искажением букв непростых.
Хиромант отшатнулся от вывиха
линий жизни, что были – мосты,
стали – бог чертыхнётся, и взмолится
дьявол сам от таких новостей.
Ей уже не коснуться его лица
и костям не коснуться костей.
Заворачивать в арку сутулую
да раскладывать зелень и сыр,
видя, как вырастает из стула
семилетний не названный сын.
Не бывать ей уже верноподданной.
И любимой – тем более не.
Ключ в почтовый. Такси уже подано
в корвалольном немом полусне.
Будет с кем – и детей, и состариться,
и продукты – куда же без них,
входят крупные слёзы в состав лица,
а в рюкзак – пара-троечка книг.
Заживёт – не до свадьбы собачьей, но
где-то к осени шрам, побелев,
станет просто ответом в задачнике
школы жизни на этой Земле.
Ведьмы, девочка, против старения
с теми, кто темнотой по глазам
бил по собственным и прежде времени
отчего-то состарился сам.
Ей казалось, что мир есть безмолвие,
и казалось иначе потом.
Ни при чём здесь корявая молния
на треклятый шестнадцатый дом.
2017
Сгорал ноябрь
Сгорал ноябрь. И поднимался снег
с колен разбитых к звёздам и планетам,
скрывающимся в криогенном сне
от всех вопросов, жаждущих ответа.
И кто-то пел: «Гори, но не сгорай», —
и сердце останавливал по кругу.
А мы проговорили до утра,
забыв устать от голосов друг друга.
Закончилось. Вздохнуло. Началось.
Отложен суицид на послезавтра.
И чашу переполнившая злость
на этот мир – уже не мой соавтор.
Потеря и находка в ногу шли
и за руку пересекали финиш.
И с подожжённых краешков Земли
один мотив звучал в прямом эфире:
что суть пунктира – хитрости прямой,
проложенной подводно и воздушно.
Уйти из дома можно лишь домой,
как правило, по терниям и лужам.
Горел сентябрь. И мы горели в нём
на улице Отчаянного Жеста,
объятые чуть больше, чем огнём.
И был тот миг неистов и торжествен.
А утро, обратив водой вино,
очаровало лёгким разговором
и предпочло открытое окно
эстетике таблеток и конфорок.
Гори, октябрь, ноябрь, декабрь, январь,
февраль и март и далее по списку,
обугливая вечный календарь
закатом, падшим необычно низко
и вместе с тем возвысившимся над
сбежавшей из-под сердца нервной дрожью,
печалью петербургских колоннад
и тем, что называлось
невозможным.
2017
Этот город
Этот город тебя покинет быстрее, чем ты его.
Он устал от тебя.
До сломанных крыш устал.
Ты один бесконечный в душу его плевок.
Позвоночная грыжа Обуховского моста.
Я найду тебя в новом городе и рвану,
как ни в чём не бывало.
«Здравствуй. Чего не спишь?»
А потом вид на жительство ты обретёшь в страну,
где я буду легко улыбаться тебе с афиш.
А потом ты сменишь галактику,
как носки.
Но гранитное сердце не загрызёт тоска.
Через хохот Творца, сапфировые пески,
мириады звёзд я снова пойду искать.
Этот город меня не бросит на ужин псам,
электричкам,
бродячей лирике
и толпе.
Он поднимет меня к заштопанным небесам,
чтобы я упала дождями в лицо тебе.
2017
Лекарство от урбанистики
Я прописан в свинцовом городе, населённом детьми приёмными,
и карману, и сердцу дорого расставаться с его районами.
Курит старая бакалейщица, первоклассники ходят с тройками.
…замка грозного шпиль мерещится за клишейными новостройками…
По дорогам, покрытым наледью, очень страшно ходить без музыки:
постоянно выносят на люди содержимое личной мусорки.
Мало хвойных и мало лиственных, абоненты всё время заняты.
…отчего же мне сад таинственный в дряхлом видится палисаднике?…
Обстригают сосульки коротко представители журналистики.
Я прописан родному городу как лекарство от урбанистики,
я ввожу ледовитым улицам внутривенное равноденствие…
город кашляет и сутулится…
Это значит, что я не действую.
2017
Памяти бабушки
Под моими ногами дрожит позвоночник трапа.
У гештальтов есть когти, щупальца и хвосты,
каждый древен и голоден хлеще, чем трицератопс,
от оставленных ими травм не спасут бинты,
только им самолётовы крылья не оцарапать,
не достать меня из солнечной пустоты.
Говорят, здесь в потере учат искать находку,
и потерянный станет найденным сам собой.
Верить им однозначно лучше, чем гробить водкой
то, что когда-то гордо звалось тобой.
Я по-прежнему я, но кириллица смотрит волком,
а санскрит вместо «промолчи» говорит «пропой».
В Петербурге сугробы замещены печалью
и сквозняком из морга, в котором я
оставляла ту, чьи руки меня качали,
выносили из колыбели небытия.
А теперь на моих руках она вновь в начале,
так свой хвост до конца проглатывает змея.
Здесь она на меня глядит из любого храма,
даже если не знала, что выстроен храм такой.
Иногда «никогда» лучше «поздно» и лучше «рано»,
если речь об уходе той, что хранит покой.
Так четвёртая комната стала открытой раной,
порталом, отправляющим далеко.
Здесь я пыль, я лежу на земле, я лечу по ветру,
и во что-то помельче это не растолочь.
Я умею молиться, наматывать километры
и смотреть, как мои города накрывает ночь.
Мои новые платья ведического размера
из всех социальных ролей оставляют дочь.
Мне не страшно, что я никогда не вернусь отсюда.
Страшно, если вернусь такой же, какой была.
Неподвластна кому бы то ни было, неподсудна
До финала этих шестнадцати дней тепла.
Я надеюсь, что никогда не наступит утро,
где я поверю в то, что ты умерла.
2018
Фрунзенско-Приморская линия
Подустали от соборов, укатили летом в горы,
заплетали разговоры в косы до утра.
Было весело до жути, тот поёт, а этот шутит,
мы плывём на парашюте, машем комарам,
Тили-тили, трали-вали, смех дождями разливали,
сохрани в Живом Журнале тени панорам.
Повидаемся, возможно, внутривенно и подкожно,
если железнодорожно будет не в напряг.
Не осталось в наше лето ни единого билета,
вот бы прыгнуть в сандалетах вон из декабря,
белокаменного склепа. На меня глядело небо
полуслабо, полуслепо, как на дикаря.
Не грози мне снегом палым, не стреляй из самопала,
мне не много и не мало видится во сне:
Мы стояли на вершине, Харе Кришна Рама Шива,
были есть и будем живы, смерти нет как нет.
Стали горы все холмами. Можно мне обратно к маме?
Как обратно станем нами, если выпал снег?
Трали-вали, тили-тили, нас с тобою распустили,
как косичку в афростиле, по чужим домам.
Приземлится птичья детка на сиреневую ветку,
песни в золотую клетку спрятав, как в туман,
до костей ветра пронижут, опуская солнце ниже,
и, освобождая нишу, жизнь сойдёт с ума.
Мы с тобой теперь не вместе, говорит жених невесте.
Поищи в газете «Вести» тех, кому легко.
Тили-тили, как там дальше? Маша, Саша или Даша?
Убежала с плитки каша вслед за молоком.
Без меня умчится поезд в недописанную повесть.
Остывает в горле голос сброшенным звонком.
2018
Не мне тебя хоронить
И если бы письма все к тебе долетели,
ты бы прочёл их утром в своей постели,
в свежезаваренный чай сухари макая,
и, может быть, даже вспомнил, кто я такая.
Я не займусь этим завтра и послезавтра.
Письмо начинается лишь после смерти автора.
Хоть располагает Северная Пальмира
мостами и крышами, я пока не планирую.
Душа бы давно взлетела, как шарик с гелием,
а есть ли она – пусть это решают гении.
Самоубийство не близко мне, как искусство,
где выдохлись и расстановка, и толк, и чувство.
Шквал писем летит по-прежнему к адресатам
маршрутом, что отправителями был задан.
Смотреться в Неву и мёрзнуть – моя профессия,
и верх мастерства – дожить до бедняцкой пенсии.
Любого, которого внутренне исковеркало,
Нева отразить умеет правдивей зеркала.
А я, как назло, жива. Ни одной царапины.
И папа мой мёртв, но живы привычки папины,
а наше с тобой – не знаю, мертво ли, живо ли,
когда все негласные истины стали лживыми.
С другими легко оказалось делиться травмами,
но дом не построить и чая не выпить с травами.
Сказали, что я при жизни себе как статуя.
Что крепко стою на ногах. Но на деле падаю.
Печаль по тебе ношу, говорят, как титулы.
Я видела человека в тебе, не идола.
Бывает, ударит мысль кулаком по морде:
«Не мне тебя хоронить в этом странном городе,
наполненном безработными и поэтами».
Я ничего не знаю страшнее этого.
2018
Семь нот, три слова
Найти подвох, открыть гештальты надо бы:
без этого я – вымерший подвид.
Передо мной-патологоанатомом
лежат мои семь книг о нелюбви.
Но я – так вышло – больше не в профессии.
Я в деле, в Петроградке и в себе.
И надо мне как следует пропеть себя,
а не вверять продюсеру-судьбе.
Свалить бы всё на химию, но как же – ты
мой адресат, что текстом был рождён?
И мне б перекреститься, но не кажется:
мы есть под солнцем, снегом и дождём,
весь двор-колодец смехом перепачкали,
слегка молчим, скрываемся, таим.
Семь нот, три слова, пять замёрзших пальчиков,
согретые дыханием твоим.
2018
Восьмибуквенным именам
Мы стояли у самой кромки
цвета наших с тобой волос.
Свыше голос был самый громкий,
но ни слова не произнёс.
Переход оказался лёгким.
В нём ни боли, ни страха нет.
Ты прекрасным моим далёком
был в сентябрьском святом окне
и стал близок мне. Чем достигла
света этого, не пойму —
у мороза сточились иглы
в жарком красном свечном дыму.
Мы мертвы с тобой и свободны.
Продолжается всё как встарь
и над пепельницей-Обводным
точно так же горит фонарь,
только этого быть не может
в жизни, где невозможно всё,
что хоть как-нибудь подытожит
и кого-нибудь да спасёт.
И вода говорит: «Не страшно», —
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70606420) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.