Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка
Игорь Михайлович Кривогуз
В издании публикуются незавершенные воспоминания известного историка Игоря Михайловича Кривогуза (1926—2013). Мемуары профессионального историка имеют особое значение для читателя, потому что для ученого и его собственная жизнь – предмет профессионального исследования. В воспоминаниях И.М. Кривогуза содержатся интереснейшие рассказы о жизни на Кубани в 20—30-е годы, в предвоенном Грозном, о перипетиях коллективизации. Исключительный интерес представляют откровенные фронтовые воспоминания автора, прошедшего практически всю войну (с 1942 по 1945 г.) – от Предкавказья до Праги и Маньчжурии, и сверявшего воспоминания с архивными документами. После войны И.М. Кривогуз стал известным историком, специалистом по новейшей истории Европы, автором учебников. При этом его взгляды на историю нашей страны в XX в. претерпели серьезные изменения, о чем автор пишет очень ясно. Все эти особенности делают книгу ценным историческим источником.
Книга подготовлена к изданию сыном автора – Михаилом Игоревичем Кривогузом, дополнившим незавершенный текст отца своими воспоминаниями и заметками, данными в приложениях. Книга содержит фотоиллюстрации из семейного архива.
Игорь Михайлович Кривогуз
Жизнь эпохи крутых перемен. История историка
НЕОКОНЧЕННАЯ КНИГА
Предисловие сына
Мой отец – Игорь Михайлович Кривогуз – отличался невероятной работоспособностью и целеустремленностью. Имея слабое здоровье и далеко не лучшие начальные условия, в 38 лет он защитил докторскую диссертацию и еще через год получил звание профессора. Он преподавал и ездил за рулем до 79 лет, но и позже работал за компьютером, в библиотеках и архивах, вел обширную научную переписку. Остановился лишь в больнице за десять дней до кончины. Всю жизнь отец придерживался строгого распорядка дня и делал зарядку. Перед сном, уже в постели, обязательно около часа читал художественные произведения – новинки, мемуары или классику. Обладая неудобным характером, он был чрезвычайно требователен к себе и окружающим, не был склонен прощать слабости других. Это не раз мешало его карьере и осложняло отношения с близкими.
К детям не проявлял особой нежности и часто был недоволен мной и братом. Бытовыми делами занимался только тогда, когда ему самому этого хотелось: мог, например, купить на рынке и запечь баранью ногу. Любил кавказские блюда и кукурузную кашу, называл ее мамалыгой.
Эту книгу он писал последние несколько лет своей жизни. Использовал материалы архива Министерства обороны в Подольске, при этом в свои восемьдесят лет ездил туда на электричке. Сам набирал текст на компьютере. Вторая глава этой книги – «На фронтах» – в 2009 г. была издана в несколько расширенном варианте отдельной книгой Московским государственным институтом печати, а на следующий год выпущена в свет «Воениздатом» с иллюстрациями, в твердой обложке, тиражом три тысячи экземпляров.
Автор собирался довести свои воспоминания до наших дней, или, по крайней мере, до начала нынешнего века, о чем свидетельствует приведенный выше план книги. Но не успел, он скончался 23 марта 2013 г., не дожив полутора месяцев до 87 лет.
После того как летом 2017 г. ушла из жизни мама, я остался за старшего в нашей семье и при этом единственным представителем своего поколения – в 1996 г. в возрасте 39 лет безвременно погиб в автокатастрофе мой младший брат Николай. Считаю своим долгом оставить моим родственникам, дочери, внучке и внуку этот рассказ о жизни моего отца, их деда и прадеда. А может быть, книга будет интересна и не только членам нашей семьи.
Я отредактировал текст и снабдил его сносками там, где счел это необходимым для более полного раскрытия сюжета или действующего лица. Насколько возможно, пытался сгладить фрагментарность рукописи. Кроме того, позволил себе убрать некоторые повторы и длинноты, где излагались события в стране и мире без описания их восприятия автором. При желании эту хронику можно найти в публикациях историков или в сети Интернет. Еще я написал послесловие и в качестве приложения добавил свои впечатления о родственниках и друзьях, с которыми общалась наша семья, отдавая должное памяти этих замечательных людей. Отец планировал, но не успел написать о многих из них.
Составитель выражает благодарность Людмиле Николаевне Кузнецовой за помощь в подготовке рукописи к изданию.
Михаил Кривогуз Москва, 2021 год
В последние дни наша земля разваливается на куски. Все указывает на то, что мир быстро приближается к своему концу: повсюду процветает взяточничество, дети больше не слушаются родителей, каждый хочет написать свою историю.
Текст на глиняной табличке.
Ассирия. 2800 лет до н.э.
ЗАЧЕМ И КАК ЭТО НАПИСАНО
Предисловие автора
За тысячелетия существования письменности подобная ситуация происходила во многих странах с многими людьми. И в нашей бескрайней Родине за последние 100 лет поколения людей оказались вольными или невольными участниками крушения Российской империи, попытки фанатиков реализовать утопическую гипотезу о коммунизме в беспощадной гражданской войне и строительстве «реального социализма». Затем разразилась жесточайшая Отечественная война. А после нее – эпоха «холодной войны» против «мирового империализма», создание ракетно-ядерной «сверхдержавы» и «международного лагеря социализма». Наконец, настало время трагического крушения, болезненных либеральных революций и зигзагов реформ в Российской Федерации и других постсоветских странах.
К революциям 1917 г., Гражданской войне и созданию СССР я родиться опоздал. Но с детства вместе с миллионами был вовлечен в преобразования и стал статистом крутых поворотов истории России. В ее триумфах и трагедиях, не попав ни в герои, ни в изгои, был лишь одним из многих миллионов соучастников со своей долей ответственности за происходившее.
Этого оказалось достаточно, чтобы захотеть написать книгу не о великих событиях и идеях прожитого времени, не о вождях и их советниках, которых видел лишь издали, а о жизни своей, близких и знакомых, о наших мыслях и делах, о восприятии нами идей и перемен.
Партийно-советское руководство с 1917 по 1991 г. мобилизовывало нас на преобразование всего человечества по лекалам рациональной утопии. Ход событий создавал иллюзию продвижения к «конечной цели», остававшейся недосягаемой. Только надежды на лучшее поддерживали жизнеспособность людей в годы «исторических решений» и нескончаемых перемен, когда уместно было бы вспомнить древнюю китайскую поговорку: «Не дай Бог жить в эпоху перемен!»[1 - Дословный перевод: «Лучше быть собакой в спокойные годы, чем человеком в период хаоса». – Здесь и далее примечания М.И. Кривогуза.] Условия нашей жизни не раз существенно менялись, но почти всегда оставались экстремальными. Наши суждения о них были «за десять шагов не слышны», мы привыкали к любым обстоятельствам, считали их нормальными, и нередко попадали в сложные, даже драматические ситуации. Это способствовало развитию и выявлению наших лучших и худших свойств. Среди нас обнаруживались люди самых разных качеств и масштабов, более или менее сознательные или невольные соучастники перемен, и их жертвы. Судьбы миллионов людей подтверждают давно известный «конечный вывод мудрости земной: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой»[2 - Гёте И. Фауст.].
Описываемые суета сует и банальности частной жизни дают некоторое представление о многогранности общественных коллизий и исторических поворотов, которыми они определялись. Надеюсь, читатель сам разберется, кто в какое время за какую жизнь и свободу шел на бой или уклонялся от него, и почему даже самым достойным добиваться успеха удавалось далеко не всегда. Интересующиеся прошлым найдут в книге, выражаясь аллегорично, кусочки смальты для воссоздания его мозаичной картины.
Как у миллионов, мои цели и мотивы участия в происходящем, а также оценки прошлого и настоящего не раз корректировались и существенно изменились под воздействием происходивших перемен, накопления жизненного опыта, пропаганды и размышлений. Поэтому вместе с воспоминаниями о своем непосредственном отношении к событиям и процессам прошлого высказываю и оценки, сложившиеся позже.
Обдумывая свою жизнь, пришел к выводу, что ее первую часть я учился ничего не бояться, вторую – никому не верить, последнюю – никого ни о чем не просить, как принято в уголовном мире. В своих десятилетиях я не избежал искушений доверчивости и неверия, смелости и свободы. Пусть не покажется претенциозным самолюбованием: в книге показано, что не бояться, не верить, не просить мне удавалось не сразу и не всегда, да и получалось это часто не в результате осознанного решения. Для объяснения этого мне показалось нелишним привести даже неприятные эпизоды моего прошлого и многие мелочи, влиявшие на меня, или характеризовавшие среду обитания.
Подобным непростым путем – осознанно или нет – к освоению своих гражданских прав и свобод в постсоветском пространстве продвигаются десятки миллионов людей. Но книга рассказывает только о том, как это получалось у меня – одного из участников провалившегося коммунистического эксперимента и начавшейся трудной либерализации.
Чтобы размышлять и писать о себе и окружавших, потребовалось вспомнить события, в которых участвовал, что видел, слышал, чувствовал и думал, как действовал, и нередко оценить все заново. Использовал сохранившиеся личные бумаги, разрозненные записки, письма, а также публикации. Многое пришлось проверять, уточнять и дополнять по записям, воспоминаниям и письмам родителей и других родственников, а также по рассказам, письмам и рукописным материалам друзей и знакомых. Обращался также к опубликованным воспоминаниям и исследованиям современников, к прессе разных лет, к документам различных учреждений и некоторым материалам Государственного архива РФ, Российского архива социально-политической истории, Центрального архива Министерства обороны РФ, Российского государственного военно-исторического архива.
Моя решимость пополнить огромную и продолжающую расти литературу о событиях и людях последних 85 лет воспоминаниями о себе, близких и знакомых поощрялась усилением общественного внимания к жизни рядовых участников истории. Когда талантливых писателей для ее отражения стало недоставать, возросло количество мемуаров высокопоставленных персон и их советников, а затем хлынул поток книг-воспоминаний множества рядовых участников нашей жизни, различного рода «солдатских мемуаров». Это и придало мне смелости записать свои «старческие россказни, – как выражался В. Соллогуб, – о том, что было, так как в будущем ничего предвидеться уже не может».
О рассказанном здесь имеются разные мнения. Моя жена считает, что писать о себе, даже о своих недостатках, нескромно и неприемлемо. А хороший друг советовал писать только о том, что «действительно значимо, что вызывает общий интерес». Существует мнение, что авторы мемуаров всегда намеренно или невольно стремятся обелить себя, или же уходят в другую крайность – выворачиваются наизнанку перед читателем. Наверное, это правда. Старался крайностей избегать. Писать о себе неловко, выявлять общественно значимое нелегко, ведь действия мои обычные, мысли не отличаются глубиной, а чувства – яркостью, и общего интереса вызвать не могут. И литературным даром представить повседневное увлекательным я не обладаю. Но уж если решился и написал, не осталось ничего иного, как следовать С. Моэму, который считал, что «удовлетворения писатель должен искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей, оставаясь равнодушным ко всему привходящему – к хуле и хвале, к успеху и провалу».
И. Кривогуз
Москва, январь 2013 г.
I
ПРИОБЩЕНИЕ К «РЕАЛЬНОМУ СОЦИАЛИЗМУ»
Добиваясь реализации своих идей в завоеванном ими и провозглашенном Союзом Советских Социалистических Республик конгломерате разнородных регионов Российской империи, большевики-коммунисты вовлекали в «строительство» социализма все население. С родившимися уже в СССР в 1920–1930-х годах им было легче, чем с большинством старших, но все же непросто. Ломка прежних укладов и возведение новых сокрушали судьбы миллионов, противившихся преобразованиям или пытавшихся остаться на обочине, и их детей. Да и советско-коммунистические порядки и идеология сложились и окрепли не сразу.
Укрепив всевластие руководства РКП(б) – ВКП(б) и подчинив ему Советы, большевики для создания основ социализма форсировали индустриализацию, коллективизацию сельского хозяйства и культурную революцию. «Социалистическая индустриализация» с ограничением потребления и ужесточением государственной эксплуатации всего населения привела к снижению примерно в два раза доли оплаты труда в стоимости продукции, но не смогла догнать наиболее развитые страны по производительности труда, хотя и обеспечила страну современными средствами производства и вооружениями. Коллективизация крестьян с экспроприацией и жестоким подавлением сопротивлявшихся вызвала Голодомор, подорвала производство продовольствия, но пополнила материальные и людские ресурсы для индустриализации и подчинила сельское хозяйство государству. Культурная революция ликвидировала неграмотность большинства населения, обеспечила просвещение масс и подготовку необходимых специалистов с усвоением ими принципов социализма, советского патриотизма и пролетарского интернационализма. Возрождением некоторых народных традиций и исторической памяти с середины 1930-х годов «социалистическому содержанию» культуры придавались «национальные формы», способствовавшие вовлечению различных этносов населения в строительство и защиту социализма.
Превращение аграрно-индустриальной страны в индустриально-аграрную изменило структуру общества, что было ускорено массовыми репрессиями «социально чуждых» и других инакомыслящих в соответствии с лозунгом «кто не с нами – тот против нас» и провозглашенным М. Горьким «пролетарским гуманизмом»: «если враг не сдается, его уничтожают». Многие сотни тысяч были расстреляны, миллионы отправлены в концентрационные лагеря или высланы. С недостаточно лояльными сталинской реализации ленинского курса в самом партийно-государственном аппарате расправлялись как с «врагами народа».
Установление партийно-государственного всевластия над производством, распределением и населением, упрочение советско-коммунистической идеологии и расправы с «врагами народа» позволили возглавленной Сталиным властной олигархии создать устойчивый тоталитарный режим. Новый общественно-государственный строй провозгласили «реальным социализмом». Конституцией, названной сталинской, было узаконено равенство всех граждан в использовании прав и свобод лишь для строительства социализма, а система Советов с блоком коммунистов и беспартийных придали тоталитарному режиму вид «социалистической демократии».
Советское руководство стремилось использовать мирное сосуществование и даже сотрудничество СССР с капиталистическим окружением для развития экономики и упрочения безопасности страны. Однако международную роль СССР определяло провозглашение его не только авангардом, но и основной силой мирового революционного движения. Продолжая непосредственно и через Коминтерн поддерживать революционные организации и выступления в Европе, Азии и Америке как «мировой революционный процесс», сталинская власть стремилась расшатать стабилизацию капитализма и разрушить непрочную систему международных отношений, сложившуюся после Первой мировой войны. При формальном отказе от лозунга «перманентной революции», в революционно-экспансионистских целях использовался разразившийся мировой экономический кризис и противоречия между западными державами. Призывая к сохранению мира и всеобщему разоружению, руководство страны пыталось вступлением в Лигу наций и выдвижением предложений о создании системы коллективной безопасности помешать антисоветскому сговору капиталистических стран и договориться с ними о коллективном отпоре агрессорам. Но идейно-политическое противостояние СССР наиболее развитым странам ограничивало использование международного сотрудничества с ними для развития советской экономики и не позволяло реализовать систему коллективной безопасности, договориться о коллективном отпоре агрессорам с правительствами, которых готовились свергнуть. Если просмотреть подборку журналов МХиМП за 1920–1930-е годы, будет видно, что советские ученые, такие как академик Е.С. Варга – каждые полгода предсказывали мировой экономический кризис. В статьях о возможном военном конфликте с западными странами выражалась твердая уверенность в том, что он приведет к быстрой гибели капитализма, а рабочие и крестьяне этих стран поддержат наступление Красной армии[3 - Журнал «Мировое хозяйство и мировая политика» (МХиМП) издавался Институтом мирового хозяйства и мировой политики Академии наук СССР в 1926–1948 гг. и являлся предшественником журнала «Мировая экономика и международные отношения» (МЭиМО). См., например: № 6. 1931; № 11–12. 1933; № 8–9. 1934; № 7. 1936; № 3. 1938.].
Поддерживая китайскую революцию и республиканцев Испании, отражая наскоки милитаристов Японии, сталинское руководство избегало втягивания СССР в войну с великими державами. Оно стремилось подтолкнуть капиталистические страны к схватке, рассчитывая дождаться их взаимного ослабления, чтобы, как говорил Сталин, бросить свою гирю на весы событий, и по завету Ленина «схватить мировой империализм за шиворот». Призывы к укреплению обороны прикрывали усиление вооруженных сил и милитаризацию страны для такого выступления. Результатом стала международная изоляция СССР после позорной захватнической «Зимней войны» с Финляндией. Среди «друзей» оставался ряд зарубежных компартий, китайские партизаны, отдельные зарубежные деятели литературы и искусства и зависимые режимы Монголии и Тувы. Систематической пропагандой и подавлением инакомыслия сталинское руководство навязало населению страны свой курс как выражение высших интересов трудящихся на пути к коммунистическому будущему и добилось поддержки большинства, особенно новых поколений.
Приобщение к семейным, а по мере взросления и к господствующим в обществе ценностям и ориентирам жизни, в любой стране является объективным содержанием детства и юности каждого поколения. В условиях советской действительности приобщение детей и подростков к социализму происходило неравномерно и нередко его конкретные пути были извилистыми. Но власти исключили возможность серьезной альтернативы, выбор большинства был коммунистическим, и ответственность за него легла на каждого из нас. Такая социализация родившихся в 1920–1930-х годах стала началом воспитания нового, советского человека и оказалась в основном успешной. Мы с детства вовлекались в строительство и защиту социализма, и в большинстве соответствовали советскому строю и его политике в большей степени, чем наши родители.
1
Отчий дом
Родился я в девятом году (1926) провозглашенного большевиками начала коммунистического переустройства мира. Своеобразие этого года нашей страны определялось не стабилизацией мирового капитализма и угаром НЭПа в СССР, а проведением ВКП(б) и Коминтерном курса на строительство социализма в одной стране путем развития тяжелой промышленности. Вступила в строй Волховская ГЭС и началось строительство Днепрогэса, осуществление ряда других проектов. Л.Д. Троцкий был исключен из Политбюро ЦК ВКП(б), происходила концентрация власти в руках Сталина. Конечно, об этом я узнал много позже. Но именно этим характеризовалось направление развития страны в год появления на свет меня в числе других 5 182 610 новорожденных, из которых выросли космонавты Л. Демин и К. Феоктистов, академики Р. Хохлов и А. Логунов, писатель В. Богомолов, замечательные артисты Г. Вишневская, Е. Леонов, Е. Евстигнеев, П. Вельяминов и немало других выдающихся деятелей науки и культуры. В иных странах нашими одногодками оказались Елизавета II и Ф. Кастро, Жискар д’Эстен, Г. Кендалл, А. Вайда, М. Монро и множество других знаменитостей. Но, как и каждый из миллионов, я начинал путь с собственной тропинки.
Самое раннее, что помню, не политический курс и не дом, в котором родился, а восторг от самостоятельного хождения по тропинке. Иду, не знаю откуда и куда, не обращая внимания на усиливающийся ветер и низко несущиеся тучи, с которых уже срываются капли. В нескольких шагах от меня мама и папа. Они рассуждают, что вот-вот хлынет дождь, надо идти быстрее, взять меня на руки. Папа предостерегает, что ей нельзя поднимать тяжести, а она опасается, что он уронит меня. Пока они разбираются, я продолжаю идти, впервые наслаждаясь своей самостоятельностью.
Но с началом ливня, несмотря на мои протесты, отец подхватывает меня на руки и бежит с мамой к переправе. Помню, что он не сразу докричался до лодочника, прятавшегося от дождя в будке на другом берегу. Я промок и, укрытый теплыми руками отца, заснул. Это было, видимо, в сентябре 1928 г.
А самым сильным из моих ранних впечатлений стала панорама, которую я, следующей весной однажды утром, гуляя в сопровождении родителей, узрел с высоты правого берега Кубани. Поднимавшееся за спиной утреннее солнце озаряло широкую пойму, окаймлявшие ее кручи, низкий лесистый левый берег и необъятные дали, простиравшиеся до самого неба. Передо мной предстал огромный мир. В нем даже Кубань, именуемая в гимне кубанских казаков «вековечным богатырем», казалась не такой уж мощной.
Вглядываясь в эту величественную картину, я заметил, что вдалеке справа с крутизны прямо к реке бесшумно съезжали совсем маленькие, запряженные конями тележки с ярко-красными бочками, повозки с какими-то устройствами и людьми в грубых серых одеждах и сиявших на солнце золотых шлемах. У самой воды люди распрягали лошадей, снимали шлемы, раздевались, вводили лошадей в воду и окунались сами. Затем они наполнили бочки водой, оделись, надели золотые шлемы, запрягли лошадей, и весь обоз так же бесшумно поднялся на кручу и исчез за ее гребнем.
Люди, лошади и их снаряжение казались мне действительно маленькими, и я стал упрашивать родителей раздобыть их для меня. Объяснения, кто такие пожарные, чем они занимаются, как действуют насосы, только разжигали мое желание заполучить их. А игры с подаренными игрушечными пожарными, лошадьми, бочками и насосами оказались не такими увлекательными, как действия настоящих. Как позже рассказывала мама, я требовал «живых людов».
Живые существа требовались мне и в играх после прогулок к железной дороге – на разъезд Гетмановский. Там отец познакомил меня с рельсами, паровозами, вагонами, рассказал, как и для чего они движутся. Дома я стал конструировать их из стульев и коробок, прокладывать рельсы из спичек, становился машинистом, а в пассажиров превращал всех домашних – родителей, не всегда послушных маленькую кудрявую собачку со звонким лаем – Анашка и кота, а иногда и гостей. Это увлечение оттеснило пожарных. Но безграничный окоем с правобережной кручи Кубани по-прежнему завораживал меня всякий раз, когда я там оказывался.
Приезжая сюда взрослым, я имел возможность убедиться, как действительно великолепны под солнцем эти прикубанские просторы, далеко уходящие на Север, Запад и Юг до угадывавшихся за горизонтом гор. Возможно, это самое сильное из ранних впечатлений способствовало формированию моего стремления к охвату всей картины происходившего вплоть до попытки осмыслить теперь всю собственную жизнь.
* * *
После двух с половиной лет мне запоминалось многое, происходившее в непосредственном окружении. Но систематизировать и осмыслить все это, тем более узнать о предшествовавшем моему рождению и первых годах своей жизни я бы не смог без позднейших рассказов родителей, особенно записок отца о моем развитии, воспоминаний тети и старших двоюродных сестер.
Благодаря этому в памяти остался дом, в котором я родился и рос первые четыре с лишним года. Он стоял в правой части большого двора в станице Кавказской на улице Кавказской. Она параллельна главной – Красной улице, с одной стороны, и высокому берегу поймы Кубани, с другой, хотя до поймы тогда было еще три-четыре квартала. Дом был кирпичным беленым одноэтажным без мансарды и балкона, но высоким и просторным, с широким крыльцом во дворе. За сенями находились вместительная гостиная-столовая с широким столом и большущим ковром, ниспадавшим со стены на окованный металлом сундук. К ней примыкала кухня с огромной русской печью и полатями. Из гостиной двери вели в комнату отца, в спальню со шкафом для одежды, за которой была детская комната с игрушками и качелями. Коридор выводил в примыкавшую к дому сбоку уборную и к расположенным за нею хозяйственным пристройкам.
Между домом и высоким плотным дощатым забором с воротами и калиткой, отделявшим наш двор от улицы, находился цементированный крытый бассейн. В него и в большие бочки на углах дома по трубам с крыши из оцинкованного железа стекала дождевая или талая вода. Она была чистой, так как поблизости тогда еще не было ни дымных труб, ни пылящего транспорта. Ее использовали для всех нужд.
Перед входом в дом две большие прямоугольные клумбы с душистыми цветами и песчаная площадка для игр. От соседнего двора слева – ветеринара Мирного и от расположенной справа маленькой хатки монашки Елены, которую я никогда не видел, участок был отгорожен добротными плетнями. В глубине двора молодые вишневые деревья и несколько грядок, а у заднего плетня баня и огромные акации, на которых гнездилось множество галок.
Рассказывали, что дом был построен и участок огорожен в начале 90-х годов позапрошлого века моим дедом – казаком Евдокимом Васильевичем Кривогузовым. В отличие от большинства станичников он был грамотным, не раз избирался станичным судьей и был уважаем за справедливость. Со своей матерью он хозяйничал на основанном ею еще в 60-е годы XIX века постоялом дворе, располагавшемся наискосок от большого станичного храма на Красной улице, по которой проходила тогда столбовая дорога от Романовского хутора на Ставрополь.
После смерти своей первой жены Евдоким в 1885 г. женился на казачке Елене Васильевне Сломовой. А когда постоялый двор сгорел, подожженный побитым Евдокимом вором, хозяева не стали его восстанавливать, так как у соседнего Романовского хутора появилась станция Кавказская, от которой с 90-х годов строились железные дороги не только на Владикавказ, но и на Ставрополь. Евдоким Васильевич возвел для семьи тот самый дом на Кавказской улице. Умер он сорокалетним в 1894 г. Скорее всего, этому способствовало частое решение им судебных споров и примирение станичников в застолье. Папа не помнил своего отца, но рассказывал, что его мать о своем покойном муже ничего плохого не говорила, только вспоминала, что «девять лет с ним прожила и девяти ден трезвым не видала».
Елена Васильевна Кривогузова осталась вдовой с двумя малолетними сыновьями – трехлетним Мишей и годовалым Иваном. Дети почти ничего не знали о родителях своего отца, о своей бабушке, хотя она жила почти до конца 1890-х годов и запомнилась состоятельным станичникам тем, что по их заказам искусно устраивала различные торжественные застолья. К ним хорошо относились родственники матери – семьи ее братьев Сломовых.
Сыновья Елены Васильевны выросли. Иван успешно занимался хозяйством на казачьих земельных наделах братьев. Незадолго до начала Первой мировой войны женился на малограмотной, но очень смышленой и умелой, с твердым характером казачке Марии Стефановне Петренко, родившей много детей.
Михаил не любил заниматься хозяйством, а желал учиться. После приходской школы при материальной поддержке станичной управы окончил общеобразовательные классы майкопского механико-технического училища. Стремился стать учителем, но сдать необходимые экзамены в Екатеринодарской гимназии в 1909 г. не удалось. Его обязательная казачья служба в 1912 г. свелась к девяти месяцам в команде урядника родной станицы. Начало войны застало его служащим банка в Ростове, а с 1916 г. он работал в конторе маслозавода промышленника Аведова. Сдать экзамен на звание учителя начальных училищ у него получилось весной 1917 г. педагогическому совету Армавирской мужской гимназии. Получив желанное звание, преподавал в школах станиц вблизи Кавказской, заведовал школой в Романовском хуторе, революцией переименованном в город Кропоткин.
С оживлением экономики Михаил в 1922 г. перешел на более оплачиваемую работу в кооперативно-торговые организации. Он с первой женой, которую, как и жену брата, звали Марией, детей не имел, супруги воспитывали приемную дочь Наташу, оставленную бежавшей с офицером, да и сгинувшей подруги Марии.
К началу 1920-х годов все Кривогузовы жили в этом большом доме, в хозяйстве которого имелись коровы, лошади и другие животные, обрабатывали свои наделы земли. Но в 1921 г. умерла мать братьев – Елена Васильевна, а несколько позже и жена Михаила Мария.
Говорили, что в Михаила была влюблена молодая казачка. Красавица, у которой молотилка оторвала левую руку по локоть. Вдовец, стремившийся создать новую семью, сделал другой выбор: в 1925 г. женился на Софье Гавриловне Макеевой, работавшей воспитательницей в детдоме, а затем учительницей в школе при сахарном заводе. Ей было двадцать четыре года. Она проживала в доме со своей старшей сестрой Пелагеей Гавриловной и ее мужем Павлом Михайловичем Чернышевым.
Только много лет спустя мне рассказали, что изначально Макеевы и Чернышевы жили в Волчанске Харьковской губернии, где семья во главе с отцом Гавриилом Петровичем успешно вела современное по тем временам товарное зерновое хозяйство. На Кубань, сперва в Екатеринодар, их занесло волной отступления Добровольческой армии в конце 1919 г. после смерти матери Софьи и Пелагеи (урожд. Сведерской). Там белые мобилизовали Павла Михайловича и отправили в Азов, где его свалил тиф. Тем временем красные пришли в Екатеринодар, и, чтобы не попасть в проводившиеся чекистами зачистки, Гавриил Петрович и Пелагея перебрались подальше – в станицу Кавказскую. Они имели средства, и на имя Пелагеи был куплен дом с пристройками, один из лучших в станице, стоявший на Красной улице на том самом месте, где сгорел постоялый двор Евдокима Кривогузова.
Получив известие о болезни Павла, Пелагея поехала, отыскала его, перевезла в Кавказскую и выходила. В начале весны 1920 г. к ним из Харькова приехали младшая дочь Гавриила Петровича Софья и ее двоюродная сестра круглая сирота Катя, но на пересадке в Ростове у них украли все вещи. Макеевы и Чернышевы включались в полу-распавшуюся жизнь казачьего населения, выдавая себя за выходцев из дальней станицы. Отец сестер – Гавриил Петрович умер в 1921 г. от воспаления легких.
Пелагея и Павел взяли на себя заботу об устройстве жизни младших – Сони и Кати, и, не имея собственных детей, заменили родителей детям брата Павла – Феоктиста Михайловича – Георгию, Зое и Николаю. Феоктист погиб на войне в 1916 г. Только много позже я узнал, что Феоктист Михайлович был полковником, он умер от ран в петербургском госпитале. При большевиках его жена и мать детей Анна Сергеевна жила как социально чуждая – «лишенка», и ее детей на учебу никуда не принимали.
Павел Михайлович работал бухгалтером на пивном заводе, а Пелагея Гавриловна с нанимавшимися подсобницами занималась животноводством и земледелием. Им пришлось, как рассказывали позже, купить у председателя сельсовета свидетельства о бедняцком происхождении племянников, чтобы устроить их на обучение серьезным специальностям. А красавицу и певунью Екатерину выдали замуж за Алексея Максимовича Карпова – младшего сына состоятельного казака. Алексей с правильным лицом, подпорченным оспой, был строен, добр, окончил гимназию. Он очень полюбил Катю, а она все мечтала о затерявшемся в гражданской войне галантном офицере, певшем гимназистке романс о хризантемах в саду.
Прежде чем выдать Соню за Михаила, Пелагея, которая была на девять лет старше сестры, тщательно изучила его происхождение, жизнь и намерения. Готовясь к женитьбе, Михаил для брата Ивана и его семьи купил в станице у малой церкви пустовавший с гражданской войны домик с пристройками. Не желая обременять себя заботами, он передал ему почти все хозяйство. Себе оставил отчий дом. Иван Евдокимович занимался хозяйством, но вскоре заболел и умер, оставив вдову с тремя детьми: Любой, Леной и Витей.
Свадьба в августе 1925 г., с гордостью вспоминал отец, была многодневным праздником, и гостей насчитывалось более двухсот. Среди них родственники – Кривогузовы, двоюродные братья жениха Иван, Кирей и другие Сломовы, семьи Чернышевых и Карповых, друзей – ветеринара Мирного, врача Власова, инженера сахарного завода Яременко и сослуживцев жениха и невесты, а также станичников – Кораблевых, Фуниковых, Наумовых, Белговых, Золотовых и других, переживших войны и расказачивание. Тогда новобрачным и гостям казалось, что жизнь в стране, даже на Кубани налаживается, и все надеялись на лучшее будущее.
Ко времени моего рождения М.Е. Кривогузов заведовал торгово-заготовительной частью Севкавсахзавода, расположенного в пойме Кубани, в двух километрах от Кавказской. Там у отца, по рассказам, некоторое время имелась служебная квартира, в которой я, по недогляду няни, отравился медными ключами, но был еще слишком мал, чтобы это запомнить.
* * *
На свет мне довелось появиться в отчем доме, как было записано отцом, ранним утром в понедельник 15 мая 1926 г. У родителей я был первенцем. Папа писал обо мне в своих записках с нежностью и умилением. Хотя весил я всего около шести фунтов, его беспокоил не малый вес, а «неприятности», произошедшие со мной в первые дни и месяцы жизни. Он с горечью писал, что принимавшая роды акушерка слабо завязала пуповину, и я потерял много крови. Из-за этого мне до восьми лет пришлось носить пояс-бандаж. Едва мама с няней выходили меня, как на левой части груди обнаружилось разраставшееся красное пятно. Станичный врач вырезал его, не подозревая, что ненароком ослабил сращение между левой и правой грудными мышцами. Родители длительное время ограничивали мои физические нагрузки, резкие движения, прыжки и танцы, а слабая связь между грудными мышцами осталось на всю жизнь.
Неприятности первых дней моего существования не помешали Пелагее Гавриловне уже 18 мая зарегистрировать новорожденного Игорем в Кавказском райисполкоме, а священнику в начале июня крестить меня в нашем доме. Крёстным отцом был инженер сахарного завода Е.Г. Яременко, а крёстной матерью Пелагея Гавриловна, действительно ставшая моей второй мамой. Я получил золотой крестик на голубой ленте. Пока мы жили в Кавказской, он висел на спинке моей детской кроватки. Потом, несмотря на голодные и безбожные годы, крестик бережно хранился мамой и был возвращен ею мне в начале 1970-х годов.
В записках отца рассказывается о наших с ним прогулках, о моих играх и увлечениях, об освоении мною речи и чтения. Отмечая мою любознательность, папа цитирует мое требование: «Вот, я не умею, поуци». Он характеризует мои отношения с родителями, с родившимся в самом конце 1928 г. братом Виталием, с «кокой», как я долго называл крёстную – тетю Полю. Описывает мое общение с моими двоюродными сестрами – Любой и Леной, и воспитанницей Наташей, которую я не помню, так как в 1928 г. она уехала учиться в Ростов, с менявшимися нянями, соседскими мальчиками, с нашими котом и собачкой. Им подмечены мои чувства, вызванные драками мальчиков, гибелью птички, первыми книжками. Рассказано о моих детских болезнях, врачах и лекарствах. Но в его спорадических записях ничего не говорится о жизни взрослых, их делах и заботах, и невозможно понять, почему его записи, большая часть которых посвящена моему развитию в 1929 г., были начаты осенью 1928 г. – перед рождением брата, и прекращены осенью 1931 г. – перед рождением сестры.
Фрагменты моих воспоминаний и позднейших рассказов близких, хотя они не были словоохотливыми, дают представление о нашем образе жизни в станице Кавказской. Отец продолжал работать на сахарном заводе и начал заочно учиться на Высших финансово-экономических курсах. Мама преподавала биологию в школе. Всегда спешила к своим ученикам, а дома занималась мной и братом, клумбами и грядками, а также коровой и двумя-тремя курами, справляться с которыми ей помогали няни.
Весной я с мамой сажал растения на грядках и клумбах. Вечерами мы встречали корову, открывали ей ворота. А затем я смотрел, как мама ее доила, и пил парное молоко. Как-то раз корова заболела, съев на пастбище нечто вредное, боялись, что проволоку. Разобрав плетень, отвели ее к соседу-ветеринару, и он вылечил ее.
Чаще всего с утра до вечера с перерывом на обед и дневной сон я находил себе интересные занятия во дворе, куда нередко приходили мальчики-соседи, обещавшие научить меня доставать яйца и галчат из гнезд. А однажды утром неслыханный прежде грохот заставил меня броситься на улицу ему навстречу. Папа догнал меня, и через квартал мы увидели, что по поперечной улице невиданная мною машина с большими колесами без лошадей с оглушительным рычанием тащит большую длинную повозку с высокими расширяющимися бортами из жердей. В повозке сидели и смеялись женщины и мужчины с косами и граблями. «Трактор, – сказал отец, – люди поехали на сенокос». Он пояснил, что на такой повозке – мажаре можно везти воз сена, и рассказал, как движется и используется трактор. С тех пор, заслышав грохот, я выбегал смотреть на трактора. Они оказались разными: одни назывались фордзонами, а другие – с гусеницами – катерпиллерами. Шел 1929 г. и окружающий мир почти с каждым днем становился шире и разнообразнее. Мария Стефановна – вдова брата отца с детьми – была включена в колхоз, значения чего я долго совсем не понимал.
У нас в гостях бывали многие. Кроме родственников – Кривогузовых, Чернышевых и Карповых с детьми – Севой и Ирой, приходили врач Власов, сосед ветеринар Мирный, инженер Яременко и другие. Иногда гости рассаживались на стульях вокруг песчаной площадки, на которой бегали и прыгали их чада. Малыш Виталий по просьбе взрослых забавно изображал «буржуя», каким его рисовали тогда карикатуристы. Никто из присутствующих себя с буржуями не отождествлял, хотя и советскую власть своей не считал. Наверное, все они были ей «социально чуждыми».
А вечерами гости без детей собирались вокруг огромного стола в гостиной. Виталия относили спать, а мне с трех лет разрешали посмотреть и послушать. Гостей угощали, и они много разговаривали, пели и играли на инструментах: у отца имелись скрипка и балалайка, а гости приносили виолончель и флейту. Пели много разных эпических и лирических русских, особенно казачьих, и украинских песен: «Слети к нам тихий вечер на мирные поля», «По Дону гуляет казак молодой», «Чому я не сокил, чому не литаю» и другие, которые, как я понял позже, не соответствовали духу уже обрушившейся на станицу коллективизации.
В песнях своим тенором и мастерством отличался Павел Михайлович. Имея абсолютный слух и замечательный голос, как позже рассказывали, он руководил хором станичной церкви, и архиепископ приглашал его в регенты хора главного собора в Ростове, да он, чтобы не оказаться на виду, отказался. Тенор Павла Михайловича вел, баритоном его поддерживал папа и хор подхватывал. Благодаря этому с детских лет мне полюбились мелодии многих таких песен. А мама с папой напевали мне детские песенки.
В памяти сохранилось многое другое. Мы часто бывали в гостях у Чернышевых на Красной улице. В их ухоженных хлевах я знакомился с коровами, овцами и свиньями. А как-то вечером с их веранды глядел на парад красных конников, которые не нравились гостям. Запомнился приезд к Чернышевым учившейся где-то в техникуме их Зои с подружкой, смущавшей меня своей обжигающей красотой. Однажды на улице ее присутствие толкнуло меня разнимать драку двух ребят заметно старше меня. Только предостережение взрослых удержало их от отпора непрошенному малышу-«миротворцу».
Отец брал меня на прогулки по станице и окрестностям. У меня была разная одежда, и мне никогда не было ни холодно, ни жарко. Мне нравился белый прошитый золотыми нитями башлык, который одевался в морозную погоду. Имелась сшитая для меня черкеска. Я жалел, что патроны в ее газырях ненастоящие. Но одевали ее мне редко и только дома.
Однажды на зимней прогулке папа показывал мне военный городок, располагавшийся на пути от станицы к городу Кропоткину, бывшему Романовскому хутору. Заглядевшись на лошадей, которых выгуливали красноармейцы, я поскользнулся, упал и об лед порезал губу. Губу быстро заштопал врач, а мама укоряла папу за недогляд. Об этом напоминает мне едва заметный шрам.
Особо запомнились две поездки. В летний день на вызванной отцом линейке мы семьей приехали к песчаному берегу Кубани у железнодорожного моста. Мама расстелила простыню и расположилась на ней с полураздетым Виталием. А мы с отцом разоблачились и отправились в воду. С мелководья с восхищением следил за папой, который быстро плавал, глубоко нырял и лежал на воде. Пытаясь подражать ему, ринулся в воду. Сильное течение сбило меня, но подоспевший отец подхватил на руки. Несмотря на протесты мамы, он позволил мне барахтаться в воде и утешал обещанием научить плавать, когда подрасту. А Виталия только подвели к воде, даже окунуться не позволили.
В другой раз ближе к осени пролетка привезла всех нас на вокзальную площадь Кропоткина. Вокзал был красив, как и до сих пор. А вся площадь заставлена возами с разнообразной сельской продукцией и киосками с одеждой, обувью, разным инвентарем и запружена покупателями. До этого я никогда не видел такого множества людей и вещей. Хотелось все рассмотреть, но мы прошли в киоск фотографа, и он сфотографировал Виталия с котом, а меня на фоне горного пейзажа. Это тоже было занятно. Вместе с превосходными фотографиями сохранилось и сильное впечатление о свободной торговле. Жаль, что не осталось времени разглядеть все, что было на прилавках.
Как-то родители ходили на сахарный завод и взяли меня с собой. Показали бурты свеклы, канавы, в которых бурлящая вода обмывала и несла свеклу в горячие цеха, горы жома, чаны с патокой. Всюду был тяжелый запах. А получался снежно-белый сладкий сахар. Тогда его у нас дома было вдоволь, и я предпочитал шоколад.
Помнится еще участие в прогулке мужчин – Павла Михайловича, Алексея Максимовича Карпова и отца, с детьми – Леной, Севой и мной к пивному заводу – за интересовавшим мужчин пивом. Двигались густым лесом без тропинок, взрослые прошли и перенесли детей вброд через рукав Кубани. Было шумно и весело. Возвратились домой очень усталыми.
За пределы непосредственного окружения с полутора лет меня выводили сказки и иллюстрированные детские книжки. Тетя Поля рассказывала сказки проникновенно, будто свидетельница происходившего: о золотой рыбке, о бабе-Яге, об Иванушке и о лисе, дурачившей волка и мужика. Родители и некоторые гости дарили и читали мне разнообразные детские книжки – от Пушкина, Крылова и Чуковского до Андерсена и Маяковского. Помнится, отец любил цитировать: «Лев теперь не царь зверей, просто председатель».
Когда мне исполнилось четыре года, папа, желая расширить мой кругозор, принес большую географическую карту и прикрепил ее на стене в доступном для меня месте. На ней было написано Р С Ф С Р, и отец пытался разъяснить мне название нашей страны. Карту я видел впервые. На ней имелись города-кружочки, линии железных дорог и рек, зеленые и желтые равнины и коричневые хребты гор. С помощью отца нашел Краснодар, Ростов, реку Кубань. Мне захотелось отыскать наше место жительства. Мы смогли обнаружить только пересечение железной дороги с Кубанью. Но ни Кавказской, ни даже Кропоткина на карте не значилось.
Необъятность страны подавляла меня и представлялась несуразностью. А отсутствие на карте малых и средних поселений ощущалась мною как пренебрежение к их населению, и ко мне, ко всему, что я знал, видел и любил. От этого остро почувствовал себя изгоем, зарыдав в отчаянии, я закричал: «Зачем людям страна такая большая?!»[4 - Отец не раз рассказывал мне об этом случае (подробнее см. Приложение 3).]
Отец не ожидал всплеска таких чувств. Он не мог успокоить меня словами о преимуществах большой территории. Я долго избегал карт, а потом предпочитал наиболее подробные. Позже различные иллюзии смягчили мое негативное отношение к необъятности Отечества, но я уже никогда не радовался огромности его территории и ее приращениям. В старости детское озарение у карты вспоминается тем чаще, чем больше убеждаюсь в невозможности эффективного в интересах всего населения управления государственным единством конгломерата разнородных территорий.
* * *
1930-й оказался годом горьких утрат. Летом дифтерией заболел Виталий[5 - Отец и бабушка с дедом никогда не рассказывали о брате отца, изложенное здесь я узнал впервые.]. Меня из детской, где за ним ухаживала мама, отселили в спальню родителей, и болезнь меня миновала. После нескольких тяжелых суток малыш, которого ежедневно навещал врач, пошел на поправку. А ночью я проснулся от его голоса, – он звал маму. Услышал, что родители тоже проснулись. Мама порывалась встать. Но отец удержал ее: врач, мол, сказал, что кризис у Виталия уже прошел, а ты три ночи не спала, лежи. Я хотел, но не решился пойти к нему. Малыш умолк.
Утром я проснулся поздно. Родителей не было видно. Дверь к Виталию была закрыта. Когда я пытался ее открыть, появилась заплаканная мама и остановила меня. «Виталий умер», – сказала она. Позже мне показали его навек уснувшим. Возможно, ночью ему не хватило глотка воды или просто тепла рук мамы. Я еще не понимал необратимости смерти, но мне было очень тяжело и досадно, что сам не встал к нему. О слышанном разговоре родителей в ночь смерти Виталия я никому не рассказывал, но никогда не забывал и постепенно осознавал, как жизненно важна человеку поддержка в критический момент, как необратимо ее отсутствие. Думаю, родители переживали тот случай острее меня и всю жизнь.
Маленький гробик на повозке в сопровождении родителей и близких отвезли в церковь. Тогда я впервые побывал в станичном храме, где отпевали братика. Изумление невиданными одеждами священника, его кадилом и обрядом подавило в церкви другие мои чувства. Но когда гробик с телом зарыли на кладбище, необратимость происшедшего стала еще острее. Понял, что того, что происходит с семенами, которые мама зарывает в грядках, с братиком не случится. Утрату Виталия, только что начавшего принимать участие в моих играх, переживал долго. В это же время у Карповых от дифтерии умерла дочь Ира, которая была на год старше его.
Стремясь заполнить образовавшуюся пустоту, пошел к Вите Кривогузову. Приходил раз и другой, а сестры – Люба и Лена говорили, что его нет. Только потом Мария Стефановна объяснила, что он упал и так ударил голову, что вскоре умер. Смерть стала реальностью непосредственного окружения. Дома пытался имитировать похоронный обряд при погребении найденной у ворот мертвой птички.
За всем этим не сразу заметил, что вокруг происходили и другие перемены. Уже не приходили гости. Не прощаясь, исчезли все Карповы. Оказалось, что и Павла Михайловича в станице уже нет. Тетя Поля еще оставалась, но к нам не ходила, да и мы ее не навещали.
Много позже она рассказывала, что без огласки распродала всю имевшуюся живность. Ее вызывали в сельсовет и требовали сказать, куда делся муж. Она говорила, что оставил ее и уехал неведомо куда. Грозили раскулачить. Чтобы избежать худшего, ей пришлось бросить дом и незаметно покинуть Кавказскую. В станице пустело все больше домов.
Внезапно, не объясняя мне ничего, уехал и отец. Прежнее окружение разваливалось. Особенно тревожило отсутствие папы. Через некоторое время он вернулся на несколько дней и сказал, что продал наш дом на снос, и нам надо готовиться к отъезду. Мне жаль было дома. Не мог вообразить его разрушение, тем более – догадаться, что уже никогда в жизни у меня не будет своего дома. А что обнадеживавший многих ветерок НЭПа сменился буранами коллективизации и индустриализации, я и не подозревал.
Отправиться в поездку было интересно, хотя о ее направлении и цели родители не говорили. С папой, которого проводили до безлюдной станции Гетмановской, отправили багажом большой стол, огромный персидский ковер, сундук с вещами и мамино настольное венецианское зеркало.
Вскоре наступила осень, и настал, помнится, день нашего отъезда к отцу. Туманным утром мама повела меня на кладбище. Там она припала к высокому прочному кресту и объяснила, что под ним похоронен ее отец и мой дедушка Гавриил Петрович. Она плакала у креста. Затем со слезами опустилась на колени у маленького холмика с небольшим крестом – на могиле Виталия. Наведавшись на то кладбище через 70 лет, я нашел большой крест на оказавшейся безымянной могиле Гавриила Петровича и едва заметный заросший травой холмик Виталия неподалеку. Могил Евдокима Васильевича, Елены Васильевны и Ивана Евдокимовича я никогда не видел и разыскать не мог.
В середине дня мама и я с сумками и любимой Анашкой сели в вагон на станции Гетмановской. Поезд помчался мимо перелесков, полей и степей. Я всматривался в окно, надеясь увидеть волка, лису или зайца. Но мне не повезло. Еще засветло мы вышли из вагона на станции Расшеватка. Нас встретил папа.
О причинах, побудивших семью покинуть Кавказскую с отчим домом, родители никогда ничего не говорили. Много позже узнал, что еще в апреле 1930 г. отец по собственному желанию уволился с хорошей должности на сахарном заводе. В июле он уже приступил к работе счетоводом в кредитном товариществе в станице Ново-Александровской. Это значит, что отъезд семьи из Кавказской исподволь готовился еще до смерти Виталия, несмотря на имевшийся дом и то, что в Кавказской или Кропоткине отец мог бы получить лучшую должность. Представляется, что отцу нестерпимо было видеть, как ликвидация НЭПа и развертывание коллективизации уничтожают остатки традиционного уклада в родной станице. Видимо он понял, что зажиточный служащий, оставшийся в стороне от преобразований и известный связями с бежавшими «социально чуждыми», мог запросто стать жертвой непредсказуемых репрессий. Рисковать он не хотел.
Много позже я догадался, что мой отчий дом, как дома многих других, стал жертвой исторических перемен. Как бы то ни было, с отъездом семьи из Кавказской закончилась первая страница моей жизни. Не понимая происходившего, я без страха оказался на ее второй странице.
* * *
2
Голод и школа
С платформы небольшой станции Расшеватки папа, взяв мамины сумки, повел нас к снятой им квартире. Шли через примыкавшую к железной дороге рощу. На ее главной аллее меня поразил небольшой, но красивый, отделанный мрамором бассейн. Посредине него стоял мраморный ангелоподобный мальчик и держал большую чашу с множеством трубок, из которых, как объяснил отец, должны бить фонтанчики. Но воды не было. На отделке бассейна, на мальчике и чаше было много дыр и сколов. «От пуль и осколков», – пояснил папа, пробудив у меня интерес к прошлому и фантазию.
Из рощи мы вступили в станицу Ново-Александровскую. Оставили слева широченную улицу, называвшуюся уже известным мне именем Ленина, и пошли по улице, как сказал отец, имени Маркса, революционера. Так я впервые услышал о выдающемся человеке, учению которого потом долго служил. В Кавказской до нашего отъезда таких улиц еще не было.
Пройдя немного, мы оказались у саманного дома под толстой камышовой крышей. Во дворе не было ни бассейна, ни клумб, ни сада. В хозяйственных пристройках имелись только куры да пара овец. Престарелая хозяйка жила одна, видимо давно потеряв мужа и детей.
Сени были теплыми и просторными. В них стояла бочка с водой для всех нужд; хозяйка наполняла ее ведрами из колодца. Здесь же находились многие нужные в быту вещи, и мама на примусе стала готовить нам пищу. Дверь слева вела в комнату хозяйки, а правая – в отведенную нам большую комнату с двумя окнами, обращенными к улице. Она отапливалась небольшой печкой.
Вытянутый двор был со всех сторон огорожен плетнем, с расшатанными воротами и калиткой на улицу. В углу у ворот росло большое дерево, а у заднего плетня имелась сделанная из досок уборная. Но главное – этот плетень был полуразрушен, и через него легко было проникать на заросшее травами пространство вдоль железной дороги с гудевшими телеграфными проводами на столбах.
Через день папа со мной в сопровождении Анашки на подводе доставил на эту квартиру наш домашний скарб, хранившийся на товарном складе станции. Установили стол, сундук, зеркало, повесили ковер, и жизнь наладилась.
В Ново-Александровской родители не принадлежали к зажиточным, и, казалось, «социально чуждых» родственников и знакомых не имели. Разрушение в ней остатков традиционного уклада волновало папу не так сильно, как в родной станице. Он работал по счетной части в различных финансово-торговых учреждениях. Мама преподавала биологию и химию в школе крестьянской молодежи – ШКМ.
Возвращалась мама домой позже папы. Она часто жаловалась на то, что ее включили в комиссию по поиску хлеба – зерна у единоличников, которые голодали, но прятали зерно для посева весной. Как я понял, отчаяние и слезы вызывало у нее голодание детей реквизируемых «кулаков». Она пыталась, но не смогла отказаться от участия в этой комиссии. Отца к такой деятельности не привлекали.
* * *
Все дни я проводил дома. Мама оставляла еду, с которой справлялся сам, а обедали все вместе вечерами. При этом наш рацион становилась все скуднее, мне казалось, из-за занятости родителей.
По их просьбе хозяйка приглядывала за мной, но я видел ее редко, знакомиться с окрестностями она не мешала. Из соседей общался только с ребятами примерно моего возраста. В доме справа жила большая многодетная семья. С соседскими детьми я разглядывал проезжавшие товарные и пассажирские поезда, слушал гудение телеграфных проводов, мечтая о поездках. Когда темнело, находил занятия в комнате, разглядывал привезенные из Кавказской детские книжки и ждал родителей. Вечерами они отвечали на мои вопросы и читали мне.
Интересным зрелищем для меня и приятелей было проходившее пару дней состязание молодых казаков в скачках и рубке лозы на большой площади – майдане, оказавшемся против наших окон на противоположной стороне улицы. А однажды цыгане привели к майдану медведя с кольцом в носу. Играли на гармошке, а медведь плясал. Но зрителей было немного.
Как-то случилось, что медведь увернулся от вожатого, проник в наш двор и забрался почти на верхушку дерева у ворот. Он никак не хотел слезать, и на уговоры отвечал ревом. Хозяйка отправила меня и повизгивавшую от страха Анашку в дом и стала ругать цыган. Собралась толпа, подававшая советы цыганам и забавлявшаяся их бессилием. Медведь слез с дерева и повиновался вожатому только вечером, когда, наверное, проголодался.
Однажды отец задержался на работе дольше обычного. Не дождавшись ни его, ни мамы, я оделся и тайком от Анашки и хозяйки вышел из дома. Хотел встретить маму и направился к улице Ленина, из которой она, как я знал, сворачивала на нашу улицу. Было холодно, ветрено и шел мелкий снег. Почти на углу улицы Ленина стоял небольшая мазанка, за которой я укрылся от ветра. Здесь оказалось слышно, что за углом ее топчутся, курят и перебрасываются словами двое.
– Может, она другим путем пойдет, – говорил один.
– Нет, она всегда здесь проходит. Дождемся, я ей все скажу. Поговорим, – угрожающе заявил другой.
– А может, она уже прошла. Ждем впустую, – сказал первый.
Видимо, они ждали уже давно и замерзли. И вдруг я подумал, что они подкарауливают маму. Это очень обеспокоило меня. Стал соображать, как предупредить маму об этой засаде: крикнуть, побежать ей навстречу.
Но через некоторое время, выкурив еще по цигарке, оба казака решили, что поздно, и та, которую они поджидали, уже дома. Они ушли. Я заглянул за угол. Их силуэты удалились к роще.
Заняв их место, через несколько минут увидел маму. Она очень удивилась моей вылазке и была встревожена, не простудился ли я. Мы быстро пришли домой, и она, чтобы я не простудился, растерла меня керосином. Решил не рассказывать ей о засаде и своих догадках, но очень просил возвращаться домой засветло. Меня поддержал и пришедший вскоре папа, задержавшийся из-за подготовки отчета.
В один пасмурный день я выскочил на улицу на крики мужчин и плачь женщин. Наискось на другой стороне улицы ворота двора и двери дома, примыкавшего к майдану, были распахнуты настежь. У ворот стояла запряженная лошадьми подвода с узлами и свертками. Под надзором человека в кожанке с кобурой, милиционера с винтовкой и еще двух, видимо, представителей власти стояли одетые в дорогу угрюмые казаки – пожилой хозяин дома, молодой и подросток. Три укутанные во все свои одежды женщины – хозяйка с родственницами – с плачем и горестными словами пытались поместить в повозку еще некоторые вещи и двух малых детей.
Распорядители отогнали меня, когда я хотел подойти поближе. Других людей на улице не было. Но из-за плетней за происходящим молча наблюдали соседи, в том числе и хозяйка нашей квартиры. Человек в кожанке торопил женщин, которые, крестясь и кланяясь, прощались с домом. Он, кажется, спешил и не желал скопления зевак. По его команде подвода, и все, как я понял, выселяемые – казаки и женщины с детьми на руках – под охраной двинулись в путь и скоро скрылись за перекрестком улицы Маркса с улицей Ленина.
Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.
Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским плетнем я увидел потрясшую меня картину. Двор был залит кровью, на бревнах и досках лежали разрубленные туши свиней, коров, овец, лошадей. Все хлевы раскрыты и пусты. На плетне лежал без царапины маленький жеребенок. Кровавый погром! Но тихо, и никого из многолюдной семьи – ни живых, ни мертвых – не видно.
Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.
Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.
* * *
Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были заняты там целыми днями.
Названия улицы, на которую мы переселились, я не запомнил. Но ее и сейчас, как бы она ни называлась, легко узнать – она перпендикулярна железной дороге и начинается у башни-водокачки, из которой паровозы заправлялись водой. Тогда по ней, заросшей гусиной травой с проторенной не пыльной колеей посредине, редко ездили даже подводы, не говоря уже об автомашинах. И нигде, ни на улицах, ни во дворах не было видно лошадей, коров, мелкого скота, домашних птиц, собак и кошек, и даже ворон. Анашка оказалась единственным домашним животным.
Наша улица была крайней на северо-западе станицы, и дворы ее внешнего ряда домов не были отгорожены от степи. Таким был и наш двор. Но, в отличие от других, в нем имелись кузница, задней стеной отделенная от улицы, перпендикулярная ей приземистая хата и большой высокий дом с крыльцом, стоявший в глубине двора слева от дощатых не запиравшихся ворот. За домом был заросший бурьяном сад, а за ним начиналась степь.
В этом доме в сенях левая дверь вела в предоставленные нам две просторные смежные комнаты, а правая – к соседям. Комнаты были теплыми и светлыми. В них легко разместились наши вещи и кровати. Жильцов соседних комнат не помню, кроме бойкой девочки Лизы, на год старше меня. В отдельной хате проживала женщина с тихим мальчиком, моим ровесником.
Самым интересным объектом была кузница. Одной стеной ей служил глухой забор, другой – стена хатки, а прочих не было. Под крышей имелся горн с давно остывшими углями. На столбе висел мех для раздувания огня. Имелись наковальни, молотки, клещи и другие инструменты, а также какие-то металлические заготовки. Хозяина-кузнеца не было, а женщина, жившая в хате, подметала кузницу и следила, чтобы проникавшие туда ребятишки не разжигали огонь и не растаскивали инструменты. Она надеялась на возвращение хозяина.
Я, как и другие дети нашего двора, мог разглядывать и даже трогать все имевшиеся там вещи. Это было увлекательнее, чем прыгать по большим серым камням, лежавшим в саду, и играть с Анашкой. Тем более что играть с собачкой стало трудно: у нее выросла огромная грыжа, не позволявшая ей бегать и преодолевать высокое крыльцо. Однажды она исчезла. Родители сказали, что она попала под машину. Далеко она не ходила, а на нашей улице это представлялось маловероятным. Я ее мертвой не видел и некоторое время тщетно искал. Теперь думаю, что ее кто-то поймал и съел, как раньше всю другую живность станицы, а родители берегли меня от жестокой правды.
Почти напротив нашего нового жилья начиналась тропинка, которая по диагонали пересекала противолежащий квартал. Она пролегала мимо забора из штакетника, за которым у хорошенького домика в плетеном кресле сидела полная женщина, а две девочки заметно постарше меня, одетые как принцессы в иллюстрациях к сказкам, деревянными шпагами бросали и ловили легкие кольца. Мама объяснила: они играют в серсо. Когда я останавливался, чтобы посмотреть на их игру, они звали: «Мальчик, иди к нам играть». Но играть в серсо я не умел, очень стеснялся «принцесс» и молча быстренько уходил.
Тропинка выводила к перекрестку других улиц. Угловым одной из них был домик, в котором жили Чернышевы. Дома они бывали редко, но у их соседей меня всегда приветствовал Миша. Он был на два года старше меня и на его попечении находился его трехлетний брат Николай. С ними и другими детьми было интересно ходить за полкилометра к башне-водокачке и смотреть, как через ее рукава заправляются водой паровозы.
Мне кажется, тогда родителям для выживания семьи пришлось напрячь все свои силы. К осени из нашего рациона совсем исчезли молоко и картофель, уменьшились порции каши и хлеба, постоянным стало чувство голода. Мама вспоминала, что я ее упрекал: «Какая же ты мама, если не умеешь сделать молоко».
А в ноябре она родила сестренку, которую назвали Таней. По этому случаю к нам в гости впервые в Ново-Александровской пришли Чернышевы. Принести к чаю небольшой пирог. Ничего похожего на прежние застолья. Ни песен, ни музыкальных инструментов.
Зимой мы радовались макухе и жому, которые отцу иногда удавалось доставать. Размельченную макуху с водой заворачивали в тряпочку и давали малышке вместо соски и прикорма. Мне выдавался кусочек макухи и я грыз его, наслаждаясь вкусом подсолнечного масла. Однажды папе где-то удалось раздобыть много сметаны. С моим участием он долго взбалтывал ее в большой бутыли – четверти, и она превратилось в кусок давно не виденного сливочного масла. Мне показалось, что я никогда не пробовал ничего вкуснее. Жаль, что оно быстро закончилось.
Позже отец рассказывал, что мама тогда опухла от голода, у нее была водянка. Чтобы ей с Таней и всем нам выжить, родителям пришлось, опустошая сундук, выменивать на продовольствие последние хорошие вещи, а также серебряные ложки и даже свои обручальные кольца.
В Ново-Александровской, в Кавказской и других станицах голод был повальным. Немало людей умирало от истощения. Да еще, как говорили, с Украины хлынул поток просивших подаяния голодающих с детьми. А местные сами вымирали семьями. Ходили слухи о случаях людоедства, называли станицы, фамилии.
Двоюродная сестра – Лена Кривогузова – вспоминала, что в Кавказской в колхозе выпекали хлеб с травой и выдавали колхозникам по ломтику. Для того чтобы обменять некоторые вещи на продовольствие, ее мать Мария Стефановна тайно от запрещавшего отлучки колхозного начальства дней на десять оставила дочерей на пайке травянистого хлеба и съездила на товарных поездах из Кавказской в Грозный и привезла полмешка кукурузной муки. Узнав о ее поездке, власти послали комиссию изъять незаконно приобретенное продовольствие. Но она до прихода комиссии успела рассыпать муку по глубоким тарелкам, накрыть их мелкими и поставить стопочками в посудный шкаф. Обыск был тщательным, но стопки тарелок подозрений не вызвали.
Той же ночью Мария Стефановна отсыпала муки младшей – Лене и, договорившись со знакомым машинистом, тайно отправила ее к нам, в Ново-Александровскую. Позже ей удалось, бросив дом, улизнуть из колхоза вместе с Любой, и тем же способом перебраться в Ново-Александровскую.
Поддерживать Марию Стефановну и племянниц папа и мама считали своим долгом. Они устроили девочек в школу и помогли семье поселиться в отгороженной части коридора школы, в которой Мария Стефановна стала работать уборщицей. Люба и Лена называли моих родителей папой и мамой. А я только много позже смог понять, что для Марии Стефановны, Любы и Лены тогда важнее всего было вырваться из бесправного сословия колхозников и получить гражданские паспорта, что для них в Кавказской было невозможно.
Летом 1932 г. стало немного легче. К макухе добавилась всякая зелень, ягоды с бесхозных кустарников. Мама готовила супы из трав. Мне с приятелями лакомством были молодые стручки акаций, особенно крупные у желтых акаций. Запасаясь на зиму, многие станичники в больших котлах на кострах варили арбузный мед. Иногда угощали им крутившихся у костров ребятишек.
Чернышевы же к зиме в полсотне метров от своей квартиры на окраине станицы в землянке с надежным запором выкормили огромного кабана. Но незадолго до уже намеченного дня убоя его украли, разрыв крышу землянки. Павел Михайлович со мной прошел по следам воров далеко в степь. Но найти ни воров, ни кабана никто не смог.
Питание по карточкам оставалось скудным. Только раза два-три за год родители откуда-то приносили мясо дельфинов и тушки кроликов. Мама не ела дельфинов, разъясняя, что они почти такие же умные как люди, а папа ел, но считал, что их мясо слишком пахнет рыбой. Лакомством было приготовленное мамой мясо кроликов, а она и его не ела, так как эти кролики были ее знакомыми из клетки в школьном крольчатнике. Меня ничто не смущало: попавшие к нам на стол дельфины явно не были умнее их ловцов, запаха рыбы я не помнил и с кроликами знаком не был. Досадно, что их было мало.
С одеждой, мне казалось, было проще, чем с едой. У мамы еще оставалось платье, шаль и теплое синее пальто, а у отца – легкий костюм и заношенное всесезонное пальто. Я все лето бегал в одних трусах босиком. В остальное время ходил в коротких штанишках с помочами и серой курточке. Имелось и теплое пальто с шапкой. Получение по талонам обуви всегда была радостью, но сама обувь не запомнилась.
Магазин, в котором «отоваривались» карточки и талоны, помню только один. Смотреть в нем было нечего. В первый год единственный раз видел в станице на улице Ленина возы, с которых продавалось продовольствие, обувь, одежда. Но больше они не появлялись. На их месте был небольшой базарчик, на котором продавались или выменивались продукты, производимые жителями. Мало осталось и ремесленников-надомников. К нам раз в год на несколько дней приходила пожить портниха. За скромную плату и питание она латала и шила всем нам рубашки и белье.
Родители, как и Чернышевы, были очень заняты. Папа работал бухгалтером и пытался заочно получить высшее образование. Он выполнял контрольные работы, но на экзаменационные сессии его не отпускали. Однажды поехал в Ростов и был принят в институт, но квартиры для семьи найти не смог и оставил эту затею. Через год, стремясь познать, как он говорил, все тонкости любимой математики и получить высшее образование, перешел на работу в школу преподавателем этого предмета и стал заочником института повышения квалификации работников народного образования. Мама, преодолевая водянку, продолжала много работать в школе и заочно учиться на биолого-химическом факультете педагогического института в Ставрополе. С Таней сидела няня, пожилая соседка.
Меня нередко на несколько дней отсылали к Чернышевым. Там я начал читать заголовки в покупавшейся Павлом Михайловичем газете «Правда» и сдружился с соседом – Мишей и стайкой его приятелей. Они еще не умели читать, не представляли ускоряющихся перемен в жизни вождей, распевали явно устаревшие частушки, непочтительные к Ленину и Троцкому. Озабоченные другим, взрослые на это уже не обращали внимания.
Но ребята были знакомы и с казачьим фольклором. Помнится, их речитатив: «Дождик, дождик, перестань, мы поедем во Казань богу молиться, Христу поклониться» вызвал мои вопросы к родителям о Казани, боге и Христе. Мне сказали, что Казань – город, а остальное – пустые слова, от пояснения которых уклонились и Чернышевы. А еще Миша выучил меня, и мы выкрикивали на улице, как оказалось, матерную частушку. Его мама пресекла это, дала ему взбучку, и сообщила о моем проступке тете Поле. Тетя Поля, не разъясняя сути частушки, стала ограничивать мое общение с Мишей, удерживая меня в комнатах чтением. Для компании мне она оставляла дочку хозяина домика – девочку года на три старше меня. Но та поглощала припасенное тетей Полей варенье и интересовалась ее вещами. Это тетя посчитала неприемлемым.
* * *
Много позже стало понятно, что в 1930–1932 гг. беспощадное сталинское руководство коллективизацией экспроприировало и полупарализовало сельских производителей, а увеличением экспорта из СССР хлебопродуктов в 15–25 раз по сравнению с 1929 г. обрекло на голод и даже вымирание миллионы не только сельских жителей. Никто из окружающих осмыслить и открыто обсуждать создавшееся положение не решался, каждый искал способы выживания для себя и близких. В 1932 г. у родителей и Чернышевых недоставало возможностей обеспечить мне достаточное питание и направлять мое развитие. В конце концов, несмотря на то, что мне было всего шесть лет, к сентябрю родители пристроили меня в ту же ШКМ, в которой работала мама и учились мои двоюродные сестры, записали в первый класс.
Школа мне очень понравилась. Двухэтажное высокое и прочное строение с большими окнами. По соседству в одноэтажных зданиях размещались старшие классы. Рядом находился Народный дом, в котором демонстрировали немые кинофильмы, исполком районного совета, аптека и водокачка. А напротив возвышалась красивая деревянная церковь, окруженная деревьям и обнесенная металлической оградой на фундаменте из серых камней.
Место было оживленное. В церкви и вокруг нее, пока ее не закрыли, было много людей, голодные просили милостыню. Другие толпились у Народного дома, приходили в исполком, посещали аптеку, а ученики сновали между школьными зданиями и стремились попасть в Народный дом на киносеанс.
На втором этаже школы в просторном зале сидели ученики трех первых классов: каждый класс имел свой ряд парт. Учительница говорила с каждым, давала задания и опрашивала по очереди, умело распределяя время и внимание. Первоклашек начали учить читать и писать. Читать я уже умел, но тщания в написании палочек, ноликов и букв у меня не оказалось.
В первом классе увидел приятеля – Мишу, а с другими соучениками познакомился на переменах. Самой замечательной была вторая – большая перемена, на которой всех кормили горячим завтраком. Это всегда была мамалыга. Две учительницы, одев белые халаты, наливали черпаком каждому большую, но, к сожалению, мелкую тарелку хорошо проваренной кукурузной каши и вливали в нее чайную ложечку подсолнечного масла. Можно было перемешать кашу с маслом или начать с каши по краям и только в конце добраться до ложечки масла. Ничего вкуснее тогда не знал.
В школе было хорошо. Но в ноябре я простудился и проболел до января. Лежать, сидеть и читать дома было голодно, и друзья не приходили. Для развлечения родители подарили мне карликового петушка в клетке, повешенной над кроваткой. Он был очень красив и пел по своему расписанию.
Когда я выздоровел, родители сомневались, стоит ли мне возвращаться в школу, по силам ли такое раннее начало учебы. Но, вспоминая мамалыгу, уроки и приятелей, я настоял на продолжении учебы. С моим первым самостоятельным выбором родители согласились. Никто тогда не осознавал, что этим решением я оказался связан с одноклассниками 1924 г. рождения, с трагической, как оказалось, судьбой их поколения.
Вернувшись в школу, обнаружил, что первоклашки не нагнали меня в чтении, а я отстал от них в написании букв, но мамалыга оставалась такой же вкусной. На уроках был активным и почти все осваивал с первого раза. Когда учился во втором классе, приезжая комиссия провела необычное тестирование учеников с коробочками и хитрыми вопросами. По каким-то показателям я вызвал у нее сомнения, но проверка моих знаний обеспечила возможность продолжать учебу. Через два года наш третий класс перевели в отдельную небольшую комнату в одноэтажном здании, а завтраков уже не стало.
Интересы мои не ограничивались уроками и завтраками. С весны 1933 г. стал ходить за книгами в библиотеку, располагавшуюся на втором этаже здания на улице Ленина. Подниматься в нее надо было по внешней железной лестнице. Это был прорыв в безграничное неизведанное. Увлекала военно-революционная романтика Гайдара, а также «Спартак» Р. Джованьоли. Рассказы А. Неверова о давнем голоде поражали соответствием окружавшей действительности. Одним из любимых писателей стал Р. Киплинг. Книга Ф. Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле с иллюстрациями открыла возможность иронического восприятия жизни.
Мой круг сведений и занятий значительно расширяло общение с ребятами на переменах и после уроков. Включился в обычное занятие многих: выковыривание гвоздем или проволокой серы из плит фундамента церковной ограды. Учителя тщетно боролись с этим увлечением мальчишек, использовавших серу для взрывов спичечных коробков и выстрелов из самодельных пистолетов – «поджигушек».
Для отвлечения нас от таких вредных занятий организовывались посещения классами кинофильмов в Народном доме. Там под сопровождение пианиста демонстрировалось много черно-белых немых фильмов про сыщиков и приключения. Нас водили на лучшие, которые нас восхищали: «Праздник святого Йоргена», «Спартак», «Броненосец Потемкин» и особенно «Чапаев».
Нам разъясняли, что мы – коллективисты, а «Я» – последняя буква в алфавите. Это закреплялось коллективным трудом. После уборки урожая мы организованно с мешочками на веревочках через плечо отправлялись на колхозные поля собирать оставшиеся там колоски. Их было много, но жевать зернышки запрещалось: они являлись социалистической собственностью. Школьники соревновались, кто больше соберет и сдаст их на приезжавшие подводы. Передовики получали особую благодарность.
Лучшие ученики были включены в широкую кампанию ликвидацию неграмотности. В третьем классе и меня прикрепили к трем пожилым женщинам, на встречах с которыми в доме одной из них я больше месяца обучал их читать и писать. За это меня наградили грамотой, хотя успехи моих учениц были весьма скромными. В школе имелась театральная самодеятельность. Помнится представленный старшеклассниками спектакль, в котором белые привели на расстрел красных и заставили их копать могилу. При том генерал говорил: «Вы землю хотели, я землю вам дал, а волю на небе найдете». Это вызывало возмущение всех зрителей, солидаризировавшихся с красными.
Очень памятным стал один зимний день, когда в большом зале собрали все классы. На сцене были склоненные красные знамена, обвитые черными лентами. Небольшая сухонькая женщина в кожанке с рыданием в голосе говорила о Мироныче и клялась отомстить за него врагам. Никто из нас не знал никакого Мироныча. Некоторые вставали, чтобы разглядеть на сцене за знаменами гроб. Но гроба не было. Присутствовавшие учителя одергивали любопытных. Из наших младших классов никто ничего не понял. Потом у родителей я узнал, что прощались мы с Кировым, убитым врагами большевистским руководителем Ленинграда.
В станице среди ребят был популярен другой человек. Его называли Пинжак. Он ходил в гражданской одежде с орденом Красного знамени. Встречали его на улицах всегда подвыпившего и заговаривавшего со всеми, иногда отдыхавшего на травке у плетня. Нам было интересно посмотреть на орден. Говорили: герой Гражданской войны. От папы узнал, что Пинжак расстреливал какое-то азово-черноморское правительство. Потом узнали, что начальство велело ему не бродить с орденом, и он перестал появляться.
Еще большей популярностью пользовался среди нас подросток-красноармеец Ваня, выезжавший на коне рядом со знаменосцем эскадрона. Эскадрон размещался в кирпичных домах, прежде принадлежавших станичным богатеям, вблизи станции. Ваня был занят службой и с ребятами не общался, но все его очень уважали и выездов эскадрона почти не пропускали. Мы не смогли узнать его историю, но каждый мечтал оказаться на коне в голове эскадрона.
Однажды летом Ваня утонул на купании в одном из степных прудов. Все жалели его. Мы классами ходили прощаться с ним в один из домов эскадрона. При этом трауру придавался мобилизующий характер. Мы горланили революционные романтические песни о буденовцах, о юном барабанщике, о дивизии, шедшей по долинам и по взгорьям, о том, что Красная армия всех сильней.
В Ново-Александровской, как и повсюду, младшие школьники были включены в выполнение второго пятилетнего плана развития страны. Мы распевали: «Даешь соревнование, даешь великий план! Мы выполним задание рабочих и крестьян!». Специальные уроки, посвященные Павлику Морозову, ставили преданность новым идеалам выше преданности сына родителям. Меня вместе с другими приняли в пионеры, и мы радовались красным галстукам. «Взвейтесь кострами, синие ночи!» звучало прекрасно. Но почему только «мы пионеры – дети рабочих»? В станице детей рабочих я не знал, и школа называлась школой крестьянской молодежи. Однако мне и многим пионерам-отличникам, независимо от социального происхождения, к набиравшему популярность празднику Октябрьской революции в 1934 г. в школе вручили грамоты ударников второго года второй пятилетки за активность «в борьбе за сознательную дисциплину и качество учебы». Важности этой награды как причащения к советско-коммунистическим ценностям мы еще не осознавали.
* * *
Тем временем в жизни происходили и другие существенные перемены. Уже в конце 1933 г. Чернышевы перебрались на другую квартиру. Их учреждение отвело им отдельный небольшой дом среди деревьев у какого-то заброшенного предприятия. В этом домике мне особенно нравилось множество летучих мышей на чердаке. Они висели вниз головами и спали. Брать их надо было осторожно, чтобы не укусили своими острыми зубами.
Однако через полгода Чернышевых обворовали. Мне представлялось, что самыми дорогими у них были швейная машинка Зингер со столиком и ножным приводом, да меховые шубы. Но этого воры не взяли. Тетя Поля и Павел Михайлович не говорили, что украдено, и даже в милицию не обращались. Но по их сильному расстройству и сопереживанию родителей понял, что воры забрали какие-то большие ценности, о которых милиции знать не следовало. И очень скоро Чернышевы как-то незаметно уехали из Ново-Александровки. Куда – мне не говорили.
А к весне 1934 г. мы тоже переехали на новую квартиру. Ею оказалась та самая мазанка на углу улиц Ленина и Маркса, у которой я однажды встречал маму. Это было недалеко от вокзала и переезда через железную дорогу, за которой гудела маслобойка и возвышался элеватор. А на другой стороне широченной улицы Ленина в кирпичных домах располагались ОГПУ-НКВД с вооруженным часовым, и политотдел МТС. Возле них сновали автомашины, конные и пешие. Несколько правее находилась посещаемая мною районная библиотека.
Мазанка стояла на огромном заросшем травами участке, отделенном от улиц забором-штакетником. В противоположном углу участка находились колодец и небольшая хата с двумя женщинами и тяжело больным мальчиком, которого вскоре забрали в лечебницу.
К входу мазанки была пристроена просторная деревянная застекленная веранда с крыльцом. На ней готовили еду и обедали, когда не было холодно. А зимой небольшая печка с трудом поддерживала тепло в двух комнатах, имевших по одному окошку во двор. С нами проживала и приставленная к Тане няня – молоденькая Феня. Чаще стали навещать нас укоренившиеся в Ново-Александровке с Марией Стефановной мои двоюродные сестры Люба и Лена.
Рядом с верандой мама устроила грядки лука, моркови, петрушки, помидор. Летом благодаря колхозным урожаям в станице стало много арбузов и капусты, которые засолили на зиму, дынь, фруктов, фасоли. У нас ими была завалена вся веранда. А в пяти метрах от нее по заказу родителей была выкопана яма. В ней за лето выкормили порядочного поросенка. Дождей почти не было и его не затопляло. Конечно, вони порядочно, но зато питомец всегда на виду и украсть его никто не мог.
Таня, которой тогда было два с половиной года, очень любила поросенка и бросала в яму корм, а однажды свалилась туда сама. Агрессивный любимец попытался сжевать ей ухо. К счастью, находившаяся тогда у нас тринадцатилетняя Люба заметила это, прыгнула в яму, оттолкнула поросенка и вытащила малышку. Осенью яму зарыли, а полновесная хрюшка превратилась в мясо и сало. С помощью местных умельцев были приготовлены сальтесон и колбасы. Невиданные деликатесы родители растягивали на всю зиму. Этому способствовали Феня и Таня: они сала не ели. Вслед за Феней Таня повторяла: «Добрые люди сала не едят». К моему удивлению, этого завета она придерживалась много лет, а мне сало понравилось сразу и навсегда, как и мамалыга.
На просторном участке, лежа в траве, было интересно наблюдать за облаками, очертания которых непрерывно меняли свои причудливые формы. То высоко, то низко, в зависимости от погоды, носились стаи ласточек и стрижей, а в поднебесье парили степные коршуны, стремительно бросавшиеся на беззаботных цыплят. Вечерами в воздухе носились летучие мыши, которые вцеплялись в белые тряпки, если ими размахивать на шестах. Наконец, за штакетником в придорожной канаве с таянием снега бурлил ручей, и на нем я строил свои днепрогэсы. А из грязи вылавливал бесконечное множество стреляных гильз и пуль винтовок-пулеметов гражданской войны. Они служили средством обмена с приятелями.
Ко мне приходил Миша со своим братом и приносил изловленных в степи зверушек: сусликов, ежей, ужей, стремясь получить за них деньги. Изредка заглядывала прежняя соседка Лиза. Она училась классом младше. Появились и новые приятели. Подружился с тремя братьями Коваленко – старше, ровня и младше меня, которые жили в доме почти напротив нашей мазанки на улице Маркса. Мы находили немало общих занятий. Тропинкой через запущенный сад и кусты проходили на соседний майдан, превращенный в стадион. На нем проводились первые в станице футбольные матчи, а в остальное время можно было в компании гонять мяч, осваивать правила игры.
Однажды старший из Коваленок – Володя, когда его мать и братья работали в своем огороде, привел меня в комнату отца – начальника политотдела МТС и достал из ящика стола настоящий маузер (К-96). Мы его рассмотрели, а затем он навел ствол на стоявшие на шкафу банки с вареньем и нажал на спуск. От выстрела осколки банок и варенье разлетелись по стене и потолку. Володя не ожидал этого, испугался, бросил маузер и выпрыгнул в открытое окно, а в дверь вбежала его мать. Ей было ясно, что я ничего не знал о маузере и не стрелял, так что ничего объяснять не пришлось.
Этот инцидент не омрачил нашей дружбы. Скоро Володя сказал, что его отец возьмет нас двоих в свою поездку на пасеку на автомашине. Выехали утром на длинной черной иностранной автомашине с откинутым верхом. Впереди сидели его отец и шофер. Мы поместились рядом с двумя служащими на заднем сидении. В другой такой же машине ехали тоже важные люди.
Это была моя первая поездка на легковом автомобиле. Машины мчались по степной дороге, обдавая друг друга пылью. А на пасеке нас уже ждали. Приехавшие начальники пошли осматривать пасеку, а сухонький старичок-пасечник со словами: «Яки ж гарни хлопци», усадил нас за стоявший рядом с его будкой стол и угостил медом. Перед каждым поставил полную миску меда с большой деревянной ложкой. Мед был очень вкусным, но больше двух ложек его не проглотить. Пасечник, объяснив, что хлеба и воды нет, дал нам по небольшому кусочку хлеба от своего пайка. Даже ломтик хлеба вприкуску позволил нам налечь на мед. Но тут возвратился отец Володи. «Так ты разбазариваешь колхозные мед и хлеб!», – указывая на наше пиршество, стал он разносить старика-пасечника. Тот говорил, что «хлопци дуже гарни», что хлеб из его пайка, и винился за мед, обещая возместить ущерб из своего заработка. Мы сбежали к автомашине. Возвращались молча, переживая произошедшее. Позже, когда я узнал о Робеспьере, я понял начальника политотдела МТС. Жаль, что ничего не мог узнать о судьбе этих трех братьев – моих друзей. Война их точно не обошла, а миновала ли участь Робеспьера их отца, не знаю.
Было замечательно, что с другой стороны наш участок прилегал к почти не огороженным зданиям того заводика с высоченной кирпичной трубой, рядом с которым еще недавно квартировали Чернышевы. На предприятии началось оживление, но на меня не обращали внимания, и я беспрепятственно ходил по цехам, наблюдал за ремонтом плугов, косилок и других машин, за подготовкой форм для отливки их деталей и за мощно гудящей огнем вагранкой, из которой выпускали струи расплавленного металла.
Там находил много разных трубок и шариков от подшипников. Из трубок мастерил поджигушки. Одна из них взорвалась в руке, оставив след, который приходилось скрывать от родителей. Стальные шарики использовал как снаряды для рогаток, которые конструировались из древесных рогулек, резины и кожи. Стрелял по разным мишеням и охотился на коршунов и летучих мышей. Трубки и шарики обменивались у приятелей на серу и резину.
Но главная заводская труба еще не дымила – большая печь не использовалась. И однажды Миша, неразлучный со своим братом, предложил залезть на трубу по имевшимся снаружи скобам. Они начинались высоко над землей и расстояния между ними были для нас великоваты. Многие скобы шатались. Но мы, не думая, что можно разбиться, желая узнать неведомое, напряглись, изловчились и забрались на самый верх трубы, заглянули в ее черное жерло.
Высоченная труба раскачивалась под степным ветром. Но на ее краях можно было сидеть и лежать. Оттуда долго обозревали станицу и все открывшиеся дали – поля, пруды, степи, дороги. Спускаться не торопились: было страшно – мы уже поняли, что можно разбиться. Но страх пришлось преодолеть. Это запомнилось на всю жизнь.
Другая тропинка среди деревьев и кустов между стадионом и заводом вела от нашего участка на школьное поле и к зданиям школы. На просторном поле ШКМ росли разнообразные злаки и овощи. Содержались коровы и другие животные, как-то сбереженные в голод. Старшеклассники, некоторые из которых были сиротами и жили при школе, под руководством моей мамы учились выращивать животных и растения, даже экспериментировать. Специалист на уроках сельского труда учил их водить и обслуживать трактора и другие машины. Младших школьников они катали на отечественном тракторе.
А у самых школьных зданий имелись площадки для волейбола и спортивных снарядов, поле для крокета с множеством ворот, «мышеловкой», шарами и молотками. С отцом, а потом с ребятами освоил правила этой игры и увлекался ею[6 - Это увлечение отец сохранил навсегда (см. Приложение 3).].
Моя активность не ограничивались ближайшими окрестностями. Для самостоятельного знакомства со степью, в которой Миша ловил живность, я предпринял собственную экспедицию.
С Лизой и ее четырехлетним братом прошли почти пять километров вдоль железной дороги и чуть заметной колеи телег. Обыскивали заросшую травами прилегающую полосу степи и убеждались, что даже увидеть на свободе ужей, ежей и сусликов совсем не просто. Так и дошли до домика путевого обходчика. Его хозяйка напоила нас водой и отправила домой. Возвращались усталыми, малец еле шел, и нам было уже не до забав.
Однажды со всей молодежью станицы бросился в степь за станцию, где неожиданно приземлились два аэроплана. Впервые разглядел их вблизи. Это были бипланы. Вместе со всеми смотрел, как одетые во все кожаное летчики заправили их горючим из привезенных на грузовике бочек, затем крутанули пропеллеры, и – «От винта!» – заревели моторы. Вскоре самолеты поднялись в воздух для продолжения своего неведомого маршрута.
С пионерским контролем побывал далеко в полях на уборке урожая, перевозке зерна на автомашинах, взвешивании и сдаче его на элеватор. ШКМ оправдывала свое название.
За последние две зимы в Ново-Александровке я с приятелями освоил коньки. Мы читали и мечтали о «нурмисах», но не было даже «снегурочек». Наши коньки, сделанные местными умельцами, были деревянными брусками с дырочками для веревочных креплений к обуви и полозком из толстой проволоки. Катков не имелось, но местами дороги были покрыты обледенелым снегом, на котором мы научились бегать на коньках[7 - Отец на всю жизнь сохранил интерес к конькам. Мы с ним в Ленинграде ходили на каток сначала в Юсуповский сад на Садовой улице, а после переезда в новую квартиру – в Таврический сад.].
* * *
Папа уделял мне немало внимания. В повседневных разговорах, рассказывая случаи из жизни и отвечая на мои вопросы, растолковывал нравственные нормы. Он избегал комментировать действия Павлика Морозова, но чувствовалось, что не одобряет их, как и его убийц. У меня не было возражений.
Одним ранним утром он повел меня на степной пруд, чтобы научить удить рыбу. Для этого были приготовлены удилища, лески, крючки, поплавки, черви. Мы вышли из станицы не по дороге, а в бездорожную степь. И вдруг вдали заметили человека, направлявшегося из степи к станице. Это почему-то встревожило отца. На мой вопрос он ответил: «Сейчас встреча с человеком может оказаться опаснее встречи со зверем». Мы свернули к блеснувшему справа пруду, а заметивший нас человек скрылся в ложбинке, из которой так и не вышел. Наверное, не хотел встречи. Отец оставался настороженным, но основы рыбной ловли я усвоил, и мелких карасиков мы наловили. Помнится еще, что отец предостерегал меня от окраинных и стоящих на отшибе домов, хозяева которых для путников бывают опасными.
Сожалея, что мой слух не был музыкальным, папа все же хотел научить меня игре на музыкальных инструментах. Их у нас уже не было. И он договорился с престарелой учительницей музыки, имевшей пианино, чтобы она за мешок муки обучила меня нотной грамоте и игре на этом инструменте. Но через десяток уроков бесконечные гаммы мне надоели, и я вместо них отбарабанил чижика-пыжика. Возмущенная такой вульгарностью учительница линейкой отхлестала мои пальцы. Не больно, но непереносимо. Я убежал, запустив камнем в ее дом, и отказался продолжать учебу, очень огорчив отца.
Не подозревая о поджигушках и рогатках, папа обрадовался моему интересу к заводу. Он предложил мне игру – завел тетрадь «Мой завод», в которую я под его руководством еженедельно вписывал приход и расход, знакомился с основами бухгалтерии и совершенствовался в арифметике.
Мама рассказывала мне о многих растениях и животных, приносила увлекательные тома А. Брема. Радио не было, до газет еще не дотягивался, а от нее узнавал о событиях в стране и вокруг: о Днепрогэсе и индустриализации, о фашистах в Германии, о замечательном Беломорско-Балтийском канале и челюскинцах, которые были спасены и прославлены благодаря отваге летчиков-спасателей. Она вовлекла меня в тогда ставшее в станице почти повальным выращивание и вываривание коконов тутового шелкопряда. При изобилии тутовых деревьев это могло всех обеспечить шелковыми одеждами. Но, в отличие от Китая, в Ново-Александровке перерабатывать коконы в шелка не умели, и спрос на коконы оказался гораздо ниже стремительно выросшего предложения. Желанная «шелковая революция» не состоялась.
Пару раз мама брала меня с собой на сессии студентов-заочников в Ставрополь. Но запомнил я только посещение врача для лечения донимавшего меня насморка, да на проспекте, ведущем от вокзала в город, красивый двухэтажный дом, в котором мы останавливались.
Заботясь о моей нравственности и расширении знаний, родители ни тогда, ни позже не разговаривали со мной о политике и власти, предоставив формировать мое общественно-политическое сознание школе и другим общественным институтам. Долго не мог выяснить у родителей их социальное происхождение. На вопросы о дедушках и бабушках они отвечали одинаково кратко: он (или она) давно умер (умерла). Много лет спустя я догадался, что родители не хотели, чтобы их взгляды и происхождение осложняли мою советскую социализацию. Этой линии, наверное, по настоянию родителей, долго придерживались и Чернышевы.
Понимал далеко не все происходившее. Самым загадочным было решение родителей при проводившейся тогда паспортизации укоротить фамилию. Мы были Кривогузовы, а стали Кривогузы. На мои вопросы о причинах этого никогда не было ответов.
Еще больше удивило меня изменение музыкальных симпатий родителей. По инициативе папы, который очень любил петь, они вечерами ходили на спевки самодеятельного хора. Однажды на выступление хора с их участием привели и меня. На сцене увидел учителей и служащих районных учреждений. Их вкусы вряд ли существенно отличались от родительских, и я ожидал любимых песен папы.
Но, к моему изумлению, хор грянул лихую «С неба полуденного жара не подступи, конница Буденного раскинулась в степи», дерзкую «Нас побить, побить хотели: а мы тоже не сидели, того дожидалися», грозную «Кто не с нами – тот наш враг, тот должен пасть!» Вот это да! Мне все очень понравились.
А на лето папу направили в военный лагерь – на сборы. Это было в духе его новых песен, и я не понимал, почему родителям это мероприятие не нравилось. Оттуда отец прислал нам приглашение, и мы втроем – мама, Таня и я, оставив дома Феню, отправились к нему.
Мои надежды увидеть нечто новое начали сбываться уже в поезде. Чтобы не мешали Таня и мама, я вышел в тамбур вагона, и на расстилавшуюся слева степь глядел в открытую дверь. И вдруг в полукилометре от железной дороги среди равнины появилась высокая островерхая гора. Ее небольшое предгорье было покрыто лесом, в котором пряталось селение. Выше виднелись лесные поляны и пасущиеся на них стада овец с пастухами в бурках. Еще выше поднимались почти отвесные скалы. На некоторых из них стояли круторогие козлы и мелькали изящные силуэты скачущих серн. Пик упирался в облака.
Смотрел на эту жизнь горы, как завороженный, пока поезд не оставил ее позади. Куривший в тамбуре мужчина назвал ее Кинжал-горой. Я побежал рассказывать маме и Тане, проворонившим такое чудо. Но нам уже надо было собираться выходить на станции Минеральные воды.
Еще раз увидел Кинжал-гору на обратном пути. Мне казалось, я сам побывал на ней. И потом всю жизнь во многих поездках по этой линии железной дороги никогда не пропускал случая полюбоваться Кинжал-горой.
Мы нашли папу за колючей проволокой военного лагеря на горе Железноводска. Оружия там, к сожалению, ни у кого не было. В поношенной красноармейской форме он на себя не был похож. Но к нам вышел в гражданском костюме, и мы радостной семьей отправились в Пятигорск, где остановились на пару дней у оказавшихся тогда там Карповых, о которых я ничего не знал с самой Кавказской.
Когда вскоре после нас отец вернулся из лагеря в Ново-Александровку, родители приняли неожиданное для меня решение перебраться в Грозный. Там, разъяснил папа, никогда не было голода. Вскоре он уехал туда, чтобы подобрать работу себе и маме, найти нам квартиру. Получив в сентябре его вызов, мы отослали багажом стол, ковер, опустевший сундук и мамино зеркало, попрощались с Кривогузовыми, Феней и моими приятелями, и отправились в путь.
Скорее всего, причиной нашего отъезда из Ново-Александровской в Грозный было не стремление избежать повторения голода, который позже все же настиг семью и в Грозном, а желание родителей поселиться поближе к Чернышевым, которые, как и Карповы, тогда уже проживали в Грозном.
Самым существенным результатом нашего выживания в Ново-Александровской, как я теперь понимаю, являлось осознание родителями того, что выжить и обеспечить относительное благополучие семьи можно только работой в соответствии с установками власти, благодаря чему они превратились в советских трудящихся. Произошла советская социализация семьи. Наверное, у отца она была мучительной и не слишком глубокой. Мама прониклась новыми целями и задачами значительно скорее, легче и глубже. А унаследованный генетический код обусловил мой непроизвольный ответ на голод ускорением умственного развития и ранним интересом к происходившему вокруг. Я не осознавал напряженности и конфликтности жизни, но ощущал их подсознательно.
В те годы часто видел запомнившиеся безысходные сновидения. Бегу по тропинке. Поперек лежит соломинка, превращающаяся в бревно. Пытаюсь перелезть через него, а оно становится все толще, превращается в непреодолимое препятствие. Или встречаюсь в степи с саблезубым тигром. Он бросается ко мне. Убегаю, петляю. Он настигает, чувствую его горячее дыхание на затылке. Прыгаю и падаю в бездонную пропасть. Во сне в разных ситуациях часто срывался в пропасть, и в ужасе просыпался. На мои вопросы мама отвечала: во сне падаешь – значит растешь. Это были сны, а жизнь была интереснее, и будущего я ожидал еще более увлекательного.
После Отечественной войны Ново-Александровка стала городом. Район прославился богатейшим колхозом имени Сталина. Попав в нее почти через семьдесят лет после отъезда, увидел, что роща поредела и деревья состарились, аллеи заросли, а от бассейна с фонтаном ничего не осталось. Домов, в которых мы квартировали, уже нет, кроме мазанки. Она утратила веранду, но перестояла все другие в качестве какого-то склада в окружении новых строений. От двухэтажного здания моей первой школы, церкви и Народного дома даже следов не найти. От заводика сохранилась лишь треть кирпичной трубы. Место заводика и школьного огорода занял большой хорошо устроенный стадион. В глубине квартала расположена новая школа. Бывший майдан застроен. На месте НКВД – новые здания не менее компетентных учреждений. Новая библиотека, современный кинотеатр, магазины и рестораны. Появилось немало многоквартирных типовых жилых домов. У вокзала скромный городской рынок. Улицы с электрическим освещением. А местный краеведческий музей оказался очень бедным. И нет никого, кого я знал прежде, кроме постаревшего Николая, плохо помнящего детство. Всюду «довлеет дневи злоба его», и люди, забывая прошлое, тешатся мифами и иллюзиями.
Не выстояли не только многие строения и люди, но и поразившая меня Кинжал-гора у железной дороги вблизи Минеральных вод. Не раз, проезжая мимо уже с женой и сыновьями, любовался ею. Но однажды ее не обнаружил. Вместо нее оказалось ровное место. Выяснилось, что разобрали ее люди с машинами. Видно, понадобились камушки. Эта не замеченная общественностью антропогенная катастрофа свидетельствует о бренности даже гор, не говоря уже о людях и старых строениях.
* * *
3
Обретение смысла жизни
Люди всегда мучительно размышляли о смысле жизни, искали ответы у мудрецов и в разнообразных учениях – от Будды, Конфуция, Платона до Иисуса, Магомета, Маркса и мыслителей новейших времен. Об этом написано множество книг. А в строительстве «реального социализма» моему поколению не позволили плутать в суемудрии – школа с радио и прессой, приобщив нас к советско-коммунистическим ценностям, упростили и ускорили обретение смысла нашей жизни. Со мной и соучениками это случилось в городе Грозном.
Утром, прорвав зону шипенья нефтеперегонных заводов и удушающую завесу их газов, наш поезд остановился у скромного главного вокзала Грозного. Папа встретил нас и провел к одному из стоявших у вокзала экипажей. На нем по тихим улицам примыкавшей к вокзалу казачьей станицы мы приехали в один из ее домов, хозяйка которого предоставила нам комнату. Меня поразило, что весь двор был садом с невиданным множеством яблок, груш, айвы, винограда. Здесь на два дня, пока родители не получили багажа, нас поселили Чернышевы и Карповы. А затем, погрузив вещи на подводу, мы двинулись за нею на постоянное место жительства – в школу в дальней части Старых промыслов, составлявших один из районов Грозного.
Сентябрьское солнце жарило по-летнему. Возчик вел телегу по проселку, пролегавшему вдоль пригородной железной дороги на север у подножья тянувшихся слева восточных склонов гряды холмов, как потом узнал, Сунженского хребта. Километров через десять, немного не доезжая станции Заградино, мы свернули налево, пересекли рельсы и по улице поселка, а затем по извилистой дороге стали подниматься на холмы все выше. Таня уже в начале пути устала, и родители посадили ее на подводу, а на подъемах несли на руках. Они и я всю дорогу – около пятнадцати километров – прошли пешком с редкими остановками для отдыха.
Чем дальше, тем непривычнее становились окрестности. Довольно крутые холмы были покрыты выжженной солнцем травой. На них не было ни деревьев, ни кустарников. Там и сям стояли нефтяные вышки, на некоторых из которых рабочие бурили скважины, добираясь до нефти. У многих работали насосы, качавшие нефть в трубы, по которым она текла в имевшиеся на склонах большие металлические цистерны. Часть нефти как-то попадала в стекавшие с холмов ручьи, стремившиеся в образовавшиеся в ложбинах нефтяные пруды и в протекавшую в долине речку Нефтянку. Всюду стоял новый для меня запах нефти и никогда не умолкал заунывный скрип насосов.
Мы сильно устали и проголодались. Как в оазис вступили в огороженный штакетником заросший деревьями и кустами двор школы. Ее двухэтажное здание с небольшими пристройками стояло на краю застроенного домами плоскогорья. Это поселение было расположено на 69-м из участков, на которые издавна была поделена вся нефтедобывающая зона. По его номеру оно и называлось – «69-й участок».
Отведенная нам двухкомнатная квартира оказалась на втором этаже школьного здания. К ней вела внешняя лестница. Вошедший попадал в просторный коридор, справа была дверь в наши две смежные комнаты, а в конце его другая дверь открывалась в коридор школьный.
С помощью сторожа-дворника родители до вечера втащили вещи в комнаты, и мы смогли поесть и отдохнуть. Еду стали готовить не на примусе, а на газовой плите, стоявшей в первой комнате, вода поступала из имевшегося там крана. Школьные туалеты на этаже рядом. Вечером включили электрические лампочки. Отапливалась квартира, как и вся школа, батареями с горячей водой. Такого у нас никогда не было: в нашем быту произошла революция! Это вдохновляло, и уже на следующий день родители пошли проводить уроки, а меня отвели в четвертый класс. Через несколько дней для Тани нашли приходящую няню-бабушку.
Школа была неполной средней – семилетней. В ней учились дети не только 69-го, но и соседних участков, на которых не было школ. Учительница и уроки, проводившиеся в классе на том же втором этаже, что и квартира, мне нравились. Трудностей в учебе не было, только почерк не удалось исправить, и он остался некрасивым на всю жизнь. Занятия шли своим чередом. По предметам четвертого класса получал пятерки, кроме четверок за письменный русский, пение и физкультуру.
Однажды весной случилось чрезвычайное происшествие. Когда на уроке вслух читали ранее прочитанный мною рассказ, очень захотелось имевшегося дома компота. Попросился выйти в туалет, а сам проскочил в нашу квартиру, где выпил кружку компота, и не спеша вернулся на урок. Но после всех уроков взволнованные учителя вызвали меня в учительскую. Они выясняли, кто же в мужской уборной не только использовал не по назначению кусок газеты с портретом Сталина, но и оставил его на видном месте. Мне пришлось сознаться, что я выходил пить компот, а в туалет даже не заходил. Идеологическую диверсию расследовали компетентные люди, но обнаружить виновника не удалось, и разговоры велели прекратить.
После уроков читал имевшиеся в школьной библиотеке очень разные книги: Серафимовича, Обручева, Де Костера и других. Пока не похолодало, с увлечением наблюдал за жизнью нескольких крупных муравейников среди зарослей дальнего угла школьного двора, куда никто не заглядывал. Деятельность муравьев была очень интересной и вполне соответствовала описанию в мамином томе Брема.
Мои интересы и круг занятий расширялись благодаря общению с приятелями. Прежде всего, подружился с Сергеем, сыном сторожа-дворника Судакова. Как позже узнал у родителей, Судаков был крестьянином из центральной России и с женой и двумя сыновьями бежал сюда от коллективизации. Жена работала в школе уборщицей. Они были трудолюбивыми и добросовестными. Их старший сын уже заканчивал нашу школу, а Сергей был старше меня на два года и учился со мной в одном классе. Мы с ним подружились, но дома его загружали работами по хозяйству и не одобряли наших игр как занятия «дармоедов».
Вместе с другими одноклассниками спускался в промытые бурными весенними ручьями глубокие овраги, где было множество мышей, лягушек и ужей, встречались гадюки. Катался на стальных тросах, обеспечивавших работу насосов на нефтяных скважинах, на их поднимавшихся и опускавшихся ящиках с балластом – булыжниками. Познакомился с близлежащим автоматическим центром, в котором мощный электродвигатель обеспечивал вращение сложной эксцентрической системы колес, ритмично натягивавших и отпускавших тросы, протянутые через косогоры и овраги к двум-трем десяткам насосов. Эта умная система, как узнал позже, была изобретена местным мастером и построена для возрождения добычи нефти в 20-х годах, когда индивидуальных двигателей для насосов не хватало. Ходил гонять мяч и играть в чапаевцев и челюскинцев к приятелям-одноклассникам в примыкавший к школе поселок.
Поселок состоял из десятка длинных кирпичных одноэтажных корпусов – примитивных прообразов ныне нам известных таунхаусов. В корпусах было электрическое освещение и центральное отопление, но не было канализации. Каждая двух- или трехкомнатная квартира имела отдельный вход, но кухни с газовыми плитами и водопроводом, а также уборные были общественными и стояли между корпусами. В поселке имелся магазин, в котором продовольствие, одежду и обувь продавали уже без карточек, но ассортимент оставался бедным. Наше привычное скромное питание подкреплялось сухими фруктами. А у части жителей поселка имелись куры, свиньи, козы и даже коровы. Некоторые продавали яйца, молоко, а иногда и мясо соседям, знакомым. Родители покупали у них, прежде всего у Судакова, молоко, а изредка яйца и мясо, которых не было в магазинах.
Всю живность хозяева держали в самодельных сарайчиках – катухах, выстроенных в стороне от жилья – на западной окраине плато. С ребятами ходил туда не только поглядеть на животных – зимой на снегу можно было найти следы волков. В голодные и холодные ночи их вой был слышен на фоне неумолкающего скрипа нефтяных насосов. Еще замечательнее было то, что от катухов в ясную погоду был виден почти весь главный Кавказский хребет с Казбеком и Эльбрусом. Именно там «как-то раз перед толпою соплеменных гор у Казбека с Шат-горою разгорелся спор» Величественная картина помнится мне до сих пор. Жаль, что ни тогда, ни позже не сфотографировал ее.
В поселке функционировали бесплатная общественная баня и Дом культуры. В Доме культуры выступали самодеятельные и заезжие артисты, демонстрировали кинофильмы, проводились торжественные собрания и пионерские слеты. Даже мне случилось декламировать стихи с его сцены. Запомнился яркий фильм «Веселые ребята».
Все здания были выстроены для рабочих дореволюционными владельцами промыслов, которых никто не вспоминал. Теперь в этом далеком уголке ощущался пульс жизни страны, и велась советская социализация населения, в том числе школьников.
Раз или два в месяц мы всей семьей отправлялись в город навещать Чернышевых. Они жили в двухкомнатной квартире в большом многоквартирном одноэтажном доме на углу главного рынка и улицы Р. Люксембург. В последний день пятидневки сразу после уроков по дороге и тропинкам мы проходили три километра к станции пригородной железной дороги Заградино. Садились в один из старых двухосных вагонов, и такой же старый паровоз минут за сорок доставлял состав на станцию Грознефтяная. Из нее мы выходили прямо на улицу Р. Люксембург, и, пройдя несколько кварталов, попадали к Чернышевым.
Нас ждали и вкусно кормили. Отмечались семейные праздники. Иногда взрослые отправлялись в театры, оставляя Таню и меня читать и укладываться спать. А во второй половине выходного дня обратным порядком мы возвращались домой. Но подниматься на холмы было труднее, особенно в сырую погоду. Местами была непролазная грязь, и Таню родителям приходилось нести на руках.
Чернышевы навестили нас на 69-м участке всего два раза. А однажды появился у нас Николай Чернышев с гитарой. Он приехал из Ростова в отпуск и намеревался пожить у нас неделю. Был в форме водника, весело представлялся: «Мы моряки с Дона-реки» и пел под гитару «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», о Мурке в кожаной тужурке и другие никогда не слышанные мною песни. Я был в восторге.
Через день он попросил меня показать дорогу к Дому культуры. Вечером меня с собой не взял, а пошел с гитарой и вернулся поздно. Следующим вечером он опять отправился туда, но скоро возвратился с синяками и разбитой гитарой. Николай не жаловался, но было ясно и досадно, что его не оценили и обошлись с ним некультурно. На следующий день, к моему огорчению, он уехал к Чернышевым.
Мне нравилось, что здесь осенью долго было тепло, зима оказалась короче и мягче, чем в Ново-Александровской, весна наступала раньше и была нежнее, а лето – долгим и очень жарким.
* * *
Летом родителей перевели в другую школу, и мы переехали на 36-й участок. Это поселение было гораздо крупнее 69-го и располагалось ниже – на пологом склоне вблизи уже известной нам станции Заградино. Между ним и примыкавшими к нему поселками находились учреждения и основные магазины Старопромысловского района города, а также полная средняя школа, в которой теперь работали родители и мне предстояло учиться.
Семья получила двухкомнатную квартиру в одном из кирпичных примитивных таун-хаусов. В ней было электричество, батареи центрального отопления и радиоточка. Входили в нее через высокую открытую веранду, под которой имелась дверь в просторный подвал. В первой комнате был выгорожен угол для посуды и рукомойника, но без водопровода и канализации. Большие газовые плиты и водопровод имелись в двух общественных кухнях, стоявших перед корпусом. Там все жильцы 18-ти квартир готовили себе еду и стирали белье. Пониже за кухнями стоял общественный туалет, который даже в темноте легко было найти по запаху хлорки.
Еще ниже за параллельным корпусом и дорогой находился большой парк с аллеями. В нем преобладали акации, и в пору их цветения стоял крепкий головокружительный аромат, перебивавший запах нефтепродуктов. Там было здание клуба имени действовавшего в годы революции Пролетарского батальона – «Пролетбата». В здании имелись библиотека и кинотеатр.
Вокруг было много других корпусов и иных жилых зданий, электроподстанция, транспортное хозяйство с конюшнями, крупная мастерская со станками для ремонта всяких машин и пруд, наполненный нефтью. Справа от корпусов повыше на косогоре стояли ряды сараев с козами, свиньями и коровами.
Тропинки от нашего корпуса влево мимо пруда и другой группы домов вели к школе. В ее первых семи классах учились дети из соседних поселков, а в старших – со всех Старых промыслов. Большое кирпичное двухэтажное здание школы стояло на склоне холма над проходившей мимо дорогой, мощеной булыжником. Из-за угрозы оползней здание школы было стянуто стальными тросами. Слева к школе примыкал плац для построений и физподготовки. За ним находилась большая бесплатная общественная баня.
На 36-м и прилегавших к нему участках (особенно в низине у железной дороги) не имелось нефтяных вышек – скважины были исчерпаны и заброшены. Некоторые дороги замощены булыжниками, а поселения застроены зданиями разного типа. В двухэтажных зданиях располагались райком ВКП(б), райисполком, управление промыслами, поликлиника, типовой, как на 69-м участке, клуб.
Находившийся рядом поселок Нефтемайск состоял из выстроенных для служащих прежними владельцами промыслов двухэтажных коттеджей. Они были превращены в коммунальные квартиры. В кухнях имелись газовые плиты, но ванны, водопровод и канализация давно не действовали, и возрождать эту буржуазную роскошь никто не собирался – рядом с коттеджами были устроены водопроводные колонки и туалеты.
Другие поселки состояли из примитивных таун-хаусов и кирпичных бараков, но – все же с отдельными входами в каждую квартиру. У многих квартир под окнами были небольшие садики с двумя-тремя фруктовыми деревьями, кустами и грядками овощей.
Некоторые соседние крупные поселения – Старый поселок, Собачевка – были застроены только частными мазанками и саманными домиками. Отапливались они печками, а из удобств имели только электричество. Во дворах и хлевах блеяли овцы, мычали коровы, лаяли собаки, а над трубами домиков вился дым.
В поселках имелись магазины, торговавшие простейшими продовольственными товарами, одеждой и обувью. Хлеба, масла, сахара всегда не хватало, и поэтому продажа в одни руки была ограничена, некоторые виды продовольствия продавались по талонам, и обычно покупатели выстраивались в длинные очереди. Поодаль, у станции Заградино, по утрам возникал базарчик, где у местных жителей можно было купить молоко и простоквашу, яйца и курицу, а летом еще и всякую зелень, овощи и фрукты. За более серьезными покупками приходилось ездить на пригородном поезде в город. Такие условия существования для основной массы населения были нормой, которая после голода нам и многим другим казалась благополучием.
За пригородной железной дорогой, пролегавшей у подошвы Сунженского хребта, до параллельной гряды Терского хребта – на четыре-пять километров – простиралась долина. По ней извивалась почти пересыхавшая летом грязная река Нефтянка, где-то у города впадавшая в Сунжу.
В нескольких километрах от Заградино виднелись домики и сады станицы сунженских казаков Первомайской, которую чаще называли по-старому – Василевкой. Селяне работали на полях, виноградниках и бахчах своего колхоза. Туда вели проселок и тропинки, на которых никогда не было оживленного движения: станичники жили обособленно.
Правее возвышались трубы, водоохлаждающие пирамиды градирен и корпуса мощной ТЭЦ, снабжавшей электричеством не только Старые промыслы. Там же за кирпичной оградой находились одноэтажные корпуса большой Третьей совбольницы. Этот поселок называли Турбиной. От 36-го участка к нему протянулось оживленное шоссе, по которому всегда ехали машины и шли пешеходы. Дальше долину занимали поля и виноградники пригородного совхоза, а у самого города близ железнодорожной станции с загадочным для обывателей названием Катаяма располагался аэродром.
В предвоенные годы у меня постепенно сложилось представление о населении Старых промыслов да и всего Грозного. Город и промыслы выросли вокруг крепости и казачьей станицы за счет переселенцев из дальних мест, а не аборигенов. Основная масса населения была занята добычей и переработкой нефти, работой по производству и ремонту нефтяного и энергетического оборудования и на транспорте, часть служила в различных административных и хозяйственных учреждениях. Существенных социальных различий не было. Богатых и нищих не встречал. Но большинство жило очень скромно, многие – бедно. Прослойка служащих – инженеров, врачей, учителей, работников культуры и административных учреждений была малочисленной и обеспеченностью не выделялась.
Конфессиональные различия мне тоже были почти незаметны. Оставшаяся в городе единственная православная церковь мало кем посещалась. О мечетях или иных молельных домах ничего не слышал. Говорили только, что мусульмане молятся, отрешаясь от всего окружающего, по несколько раз в день там, где их застает час молитвы. Но я их за молитвой не видел.
Этническое разнообразие населения мною почти не замечалось и не осознавалось. Всюду преобладали русские. Заметны были армяне и разноплеменные дагестанцы. Совсем немного было евреев, греков, осетин и грузин. Жило несколько приехавших на нефтепромыслы и обрусевших немцев и шведов. Встречались китайцы и корейцы. Они ходили с корзинами или инструментами, продавали детские игрушки, скупали старье, точили ножи и ножницы, паяли чайники, вставляли стекла и т.п. Но вскоре исчезли. Говорили, что их выслали как японских шпионов.
Чеченцев на Старых промыслах, да и в городе – столице Чечено-Ингушетии – жило удивительно мало, а ингуши встречались совсем редко. Здесь чеченцы имели мазанки или саманные домики с катухами. Только немногие в результате политики коренизации – выдвижения лиц коренного населения – занимали некоторые руководящие посты и имели квартиры.
Чаще и больше всего чеченцев и ингушей можно было встретить на центральном базаре города, куда они из аулов привозили на продажу разнообразную сельскую продукцию. Нередко видел, как чеченец средних лет, в огромной кавказской папахе, какая бы ни было жара, в серых галифе и гимнастерке, в мягких сапогах, подпоясанный наборным поясом, с красивым кинжалом шествует по тротуару к базару. На четыре-пять шагов позади идут две-три женщины в черных мешковатых длинных платьях с платками, закрывающими почти все лицо. Они несут огромные мешки с овощами, фруктами, орехами и другой сельской продукцией. Это, говорили, его жена и ее «сестры» – младшие жены.
О жизни чеченцев и ингушей в аулах основная масса городского населения почти ничего не знала. Из горожан редко кто туда ездил. Конечно, всюду в аулах имелись органы советской власти. Через них партия добивалась изменений в жизни чеченцев и ингушей. Эти народности тогда не претендовали на гегемонию в республике и ее нефтяные богатства. При общности религии связи между аулами оставались слабыми, и рознь родовых общин затрудняла осознание национальной общности. Однако население аулов, вопреки советским законам, сохраняло и отстаивало свой соответствующий шариату традиционный образ жизни.
Ломая их уклад, органы администрации и НКВД расправлялись с «кулаками» и не признававшими никакой власти вооруженными абреками. Как узнал много позже, только в 1937–1938 гг. было репрессировано 3% жителей республики, большую часть которых расстреляли. Жители аулов отвечали массовыми волнениями и вооруженными выступлениями. Их подавляли, замалчивали и в городе о них были только неясные слухи.
В нашей школе учились дети почти всех живших в городе народностей. Чеченцев было только четверо – братья Ижаевы. Он жили в большом родительском доме в Собачевке. Говорили, что их отец имеет орден за заслуги в Гражданской войне и стада овец, которых пасут в горах родственники. Ходили братья в школу и из школы в папахах, следуя один за другим по старшинству. Были дисциплинированнее, чистоплотнее и аккуратнее большинства. Ими интересовались многие ребята, но они вели себя сдержанно. И никакой межэтнической неприязни, тем более розни среди учащихся не было. Но в старших классах продолжали учебу почти только русские. Наверное, в местных чеченских и ингушских семьях были и дочери, но их я не видел ни в школе, ни на улице.
* * *
В формировании моего отношения к людям огромное значение имела семья и ее связи. Уклад семьи, как и большинства жителей старопромысловских поселков, был прост. Утром к исполнению по радио гимна – Интернационала – почти все, кто не болен, уже были на ногах, и ложились спать к концу радиовещания. Дети – Таня и я, не были исключением. У нас с нею из-за разницы в возрасте, кроме любви к чтению, было мало общих интересов, а ее встревание в мои самодеятельные занятия иногда вызывало конфликты. Получая шлепки и тумаки, родителям она не ябедничала.
Иногда Таню на неделю отвозили к Чернышевым, а вскоре стали ежедневно отводить в детский сад. Там в отношениях со сверстниками она сочетала стойкость с удивлявшими меня непротивлением злу и готовностью пострадать за правое дело. Когда в детсаде мальчик потребовал у нее игрушку, угрожая насыпать песок в ухо, она сказала: «Сыпь, но игрушку не отдам». Он насыпал, игрушку не получил, а ухо пришлось лечить. В 1939 г. Таня пошла в первый класс. Ее интересы расширились, она обзавелась подружками, и наши взаимоотношения улучшились.
С 1937 г. у нас жила Лена Кривогузова – двоюродная сестра, которая училась в старших классах. Нашего отца, как и мы, она называла папой, а маму – «мамой Соней». С нею у меня было полное взаимопонимание, и каждый занимался своими делами. Она выросла стройной, красивой и училась прилежно. Закончив десятилетку отличницей в 1940 г., поехала учиться в Харьковский медицинский институт.
Родители работали в школе в двух сменах. Обычно уходили туда утром и возвращались только к вечеру. Они влияли на нас не столько поучениями, сколько своим примером.
Мама тогда была еще молода – в 1940 г. ей исполнилось только 40 лет. У нее было миловидное загорелое лицо с карими глазами. Длинные темные волосы всегда заплетались и укалывались большим узлом, как у женщин на греческих амфорах. Никаких украшений и косметики. У нее была пара платьев. В 1937 г. к окончанию ею института на заказ сшили темный английский костюм. Затем вместо изношенного синего купили новое пальто. Во всякой одежде она была стройной и стремительной. Дома и в школе строго отчитывала нарушителей порядков, урезонивала, никогда не повышая голоса.
В школе мама стала организатором и заведующей кабинетом естествознания и химии, в котором имелось все необходимое для лабораторных работ учащихся. Она выписывала и читала несколько научных и популярных журналов по своим предметам, вникала в происходившие тогда научные дискуссии, объясняла их ученикам. Была восхищена новейшими достижениями химии, ее возможностями, стремилась продемонстрировать их учащимся. Рассказывала об открытиях Дарвина и Менделеева, исследованиях Вавилова, достижениях Мичурина и о Бербанке, выведшем грейпфруты. Любила и выращивала всюду – дома и в школе – разнообразные цветы, фикусы, пальмы и другие экзотические растения. Благодаря ее заботам у нас дома появились и проживали огромный кот, с которым играли мы с Таней, и ласковый коричневый сеттер – Искра. Соседу – буровому мастеру и заядлому охотнику Башлыкову родители позволяли брать Искру на охоту, где однажды она загадочно погибла. Говорили, будто охотник ее застрелил за непослушание. Отец с ним объяснялся, но мне ничего не сказал. Мама и я были очень огорчены.
В 1936 г. она стала одной из двух женщин, аттестованных в Грозном Наркомпросом преподавателями полной средней школы, о чем получила грамоту, подписанную наркомом. А в следующем году закончила Ставропольский пединститут. Ее приглашали туда в аспирантуру, но на новый переезд и даже временное уменьшение заработка семья не решилась. Родственники гордились ею. На вечеринке в честь ее успехов отец и Павел Михайлович спели ей величальную и «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Она со слезами вспоминала то счастье будучи в возрасте 95 лет в 1995 г.
Мама вела домашнее хозяйство и по утрам, и по вечерам – до или после школы выполняла всю домашнюю работу: делала покупки, готовила, убирала, стирала. Если требовалось, бралась за любое дело: шила, вязала, лечила.
Вставая раньше всех, она бежала на базарчик за банкой свежей простокваши, а затем на общей кухне жарила оладьи и кипятила воду. Оладьи с простоквашей составляли наш обычный завтрак, завершавшийся выпивавшимся залпом стаканом чая, кофе с молоком или компота. Картофель стоил дороже и его мы ели мало, а яйца еще дороже и в нашем рационе вовсе были редкостью.
Раз в два-три дня мама успевала сварить кастрюлю обычно постного борща для обедов. Только осенью Судаков, с которым мы не теряли связи, продавал нам немного свинины или телятины. Кроме того, раз или два в три месяца она покупала по живой курице, разделывать помогали соседи. Только тогда борщи и овощи, макароны или каши были с мясом. Летом ели много зелени, овощей и фруктов, часть из них мама успевала консервировать или сушить. У соседей, имевших корову, утром покупала нам полуторалитровую бутыль молока, которую мы (в основном я) ежедневно опустошали.
Нас – детей – хозяйственными заданиями мама не загружала: только убери за собой да купи то или это. Дети обедали после возвращения из школы самостоятельно, разогревая приготовленную мамой еду на общей кухне, а родители – ближе к вечеру. Иногда я по своей инициативе подкреплялся луком с хлебом и подсолнечным маслом или поджаривал на этом масле помидоры с луком. Лучшего я не знал, и такое питание казалось мне прекрасным, хотя родители помнили лучшее и имели иное мнение.
Как и у мамы, наши одежды были простыми. У папы кроме смены белья имелись один костюм, пара брюк и рубашек. Нарядов ни у Тани, ни у Лены не было. Я ходил в коротких штанишках и мечтал о брюках, которые мне впервые сшили только к восьмому классу. Обувью всем служили парусиновые туфли, а зимой – ботинки.
Мама была так загружена, что не имела возможности оглядываться, раздумывать и рассказывать о прошлом. В те годы только мало-помалу в основном у тети Поли удалось выведать, что родилась мама в 1900 г. и росла с сестрой Пелагеей и братом Дмитрием в семье своих родителей – Гавриила Петровича и Анны Яковлевны Макеевых в Волчанске. Весной 1917 г. она закончила там частную женскую гимназию Ребиндеров, в том же году умерла их мать. Тетя вспоминала, что гимназистки весело и шумно приветствовали отречение царя как начало свободы.
Затем она полтора года проучилась в сельскохозяйственном институте в Харькове. Вместе с подругой жила на квартире на Сумской улице в семье булочника-немца, заодно осваивая немецкий язык. Видела там переход власти в городе из рук в руки, аресты и расстрелы на улицах. На каникулах в конце лета 1919 г. вернулась в Волчанск. В окрестностях города на глазах ее и Пелагеи с мужем Павлом бандиты «зеленые» застрелили сестру Павла – Зину и схватили Дмитрия – брата Сони и Поли.
Дмитрия бандиты утащили в лес. Он до войны учился в Петербурге в Лесотехнической академии. Добровольцем пошел на фронт и в боях заслужил звание поручика. Участвуя в наступлении Добровольческой армии Деникина, был ранен и получил отпуск для долечивания в Волчанске. По просьбе Гавриила Петровича комендант Волчанска послал солдат, которые обнаружили тело Дмитрия. Его вместе с Зиной похоронили неподалеку от могилы Анны Яковлевны.
Снова вернувшись из Харькова в Волчанск к рождеству, Соня не застала семьи, которая уехала вместе с отступавшей Добровольческой армией. В городе хозяйничала Советская власть. Соню забрали в Чека. Ее выспрашивали о местонахождении отца. Убедившись, что она ничего не знает, сказали, что его уже расстреляли, и отпустили. Мать Павла – решительная Матрена Трофимовна, на которую Гавриил Петрович оставил дом, была уверена, что чекисты снова заберут Соню, и организовала ее побег из Волчанска.
Надежный возчик Макеевых нагрузил подводу мешками с пшеницей, среди которых сделал укрытие для Сони. Она забралась туда, и возница провел подводу через проверку вооруженным патрулем красных, сказав, что везет зерно на мельницу. Он привез Соню в село неподалеку от Харькова, на мельницу, которая принадлежала племяннику Гавриила Петровича – Игнатию Павловичу.
Когда Игнатий Павлович получил весть, что Гавриил Петрович с семьей добрался до Екатеринодара, он подготовил Соню к сложной поездке к родным и с нею направил туда свою младшую сводную сестру Катю, поручив им шубы и чемоданы с ее ценностями. При пересадке в Ростове шестнадцатилетняя Катя отказалась посидеть с вещами, пока девятнадцатилетняя Соня разыщет нужный поезд. Искать его вдвоем, таская с собой тяжелые шубы и чемоданы, у них не было сил. Все вещи они сдали в камеру хранения, откуда спустя пару часов им выдали лишь пустые чужие чемоданы. Вместе с вещами пропали и царские золотые червонцы, зашитые в подкладку одной из шуб. Чекисты станции, к которым они обратились, найти ничего не смогли, только посадили их на эшелон, отправившийся в Екатеринодар. Там их отца уже не было, но беженкам дали его адрес в Кавказской.
Воспитывалась мама православной, но работа в детдоме и советской школе, а также советское естественно-научное образование сделали ее атеисткой. Высшей ценностью для нее было благополучие семьи, которую она берегла самоотверженно. Чтобы обеспечить благополучие близких, она трудилась с природной макеевской выносливостью и энергией в соответствии с установками властей, оставляя в стороне непонятные превратности политики. Потрясенная собственными признаниями «врагов народа» на больших судебных процессах, мама однажды с болью сказала: «ведь они все имели, чего же они еще хотели?» Этим признаниям она верила, а других серьезных мотивов поведения, кроме обеспечения близких всем необходимым, она, видимо, не представляла. Да и задумываться о зигзагах внутренней и внешней политики ей было некогда.
При всем том революция, произошедшая в годы завершения формирования ее мировоззрения, дала ей уверенность в безграничных возможностях преобразования общества, природы и каждого человека. Мама настойчиво, но терпеливо, избегая препирательств, изобличений и конфликтов, добивалась казавшихся ей нужными перемен в поведении детей, учеников и других окружающих беседами, добротой и помощью. Этим она стала заниматься в детдоме для беспризорников в Кавказской, где ей пришлось начинать работу, и видеть, как она рассказывала, много детских бед и пороков. Она всегда самоотверженно заботилась о папе, обо мне, Тане и Лене, принимая на себя все наши трудности. Была очень отзывчива на нужды не только родственников, но и всех окружающих – соседей, сослуживцев, спешила им на помощь. Всегда стремилась найти способы сделать больше посильного, не уклонялась от любого дела. При этом никогда не сетовала и никому не жаловалась ни на бедность, нехватку сил и времени, ни на ослабленное голодовкой и напряжением здоровье. В самые трудные годы не видел ее усталой и отдыхающей, тем более – унылой или плачущей.
Папа имел иные достоинства и недостатки. Он был шатеном немного выше среднего роста. Имел четкие правильные черты лица и внимательные серые глаза. До своих пятидесяти лет, исполнившихся в 1941 г., оставался статным, носил простую аккуратную одежду. Держался всегда с достоинством и ходил размеренным шагом. Обычно говорил обдуманно, выражал мысли четко и обладал каллиграфическим почерком. Изредка, кем или чем-либо возмущенный, взрывался и высказывался резко, категорично и громко.
Папа стремился сохранять независимость мышления и поведения. Высшими ценностями считал честность и справедливость. Болезненно переживал отступления от них в непосредственном окружении. О людях судил только по их личным свойствам, по образованности и по достигнутому честно, собственными силами. Зависть была ему чужда. При этом он никому вполне не доверял, кроме, пожалуй, четы Чернышевых.
Отец говорил, что уже в юности утратил веру в Бога и укрепился в атеизме благодаря общественным дискуссиям 1920-х годов. Говорил, что достаточно прочесть Библию, чтобы стать атеистом. Мне он растолковал, что не Бог создал людей и все окружающее, а люди придумали богов, мифы и религиозные учения для объяснения еще не понятного, оправдания своих устремлений и объединения для достижения общих целей. При этом уважительно, без враждебности относился к любой религии. Он был убежден, что с накоплением знаний понимание всего сущего углубляется и расширяется. Был солидарен с убеждением мамы в безграничных возможностях изучения и переустройства природы и даже людей, хотя полагал, что это намного труднее, чем казалось маме.
Большое значение придавалось папой образованию и роли учителей. С горечью сетовал, что образованность все еще недооценивается и социальное положение учителей принижено. Но во все-охватывавших общественных организациях был пассивен. Его отношение к ВКП(б) постепенно изменялось от настороженного к сдержанному. Только после начала Отечественной войны на мой вопрос, вступит ли он в ВКП(б), ответил, что вступит, если его пригласят и объяснят, зачем это нужно.
Папа прошел необходимую аттестацию и получил право преподавать математику в старших классах. Уроки вел артистично, умел и постановку задачи, и ее решение подавать как поиск и открытие. К ученикам был требовательным.
Дома больше всего занимался своей любимой математикой: решал интересные задачи, готовил задания, проверял контрольные работы или размышлял, вышагивая по комнате. В его жизни и в стране продолжало происходить многое, требующее обдумывания. Судя по его виду, размышления были горькими, но ими он ни с кем, даже с мамой, не делился.
Он стремился дать детям хорошее образование и немало внимания уделял урокам и увлечениям детей – моим, Татьяны и Лены. Однажды мне никак не удавалось придумать и нарисовать себе герб для игр в рыцарей. Спросив, чем я озадачен, он сказал: «Да у тебя есть герб», и нарисовал орла с короной, прикрытого щитом с тремя перекрещенными палицами, а также девиз: «Добро и воля». Я не считал палицы лучшим оружием, но герб и девиз использовал, не спросив, откуда они и что значат. «Цыплак!», – воскликнули ребята, увидев на нарисованном гербе голую шею и тощее крыло орла. Так и оказался я в наших рыцарских турнирах то бароном, то герцогом Цыплаком.
Папа научил меня играть в шахматы, которые очень уважал, и поддерживал мое увлечение ими. По моим просьбам покупал конструкторы, коньки, фотоаппарат, велосипед, приносил на время из школы телескоп, был инициатором обучения игре на скрипке, что, к сожалению, не получило развития. Так же заботливо относился он к потребностям и увлечениям дочери и племянницы. За все мои школьные годы лишь несколько раз резко отчитывал меня за недостойное поведение. Однажды даже взялся за ремень, но я убежал и вернулся, когда он уже успокоился.
Папа нередко рассказывал о случаях из своей жизни и происшествиях со знакомыми. Этими рассказами доказывалась необходимость честности, добросовестности, трудолюбия, благожелательности и опасность пороков, в частности, пьянства и азартных игр. Сам он не избегал пива, вина, водки, но употреблял их изредка и мало, никогда не был пьян, а карт в руки не брал, даже для игры в «подкидного». Им рассказывались анекдоты, высмеивавшие глупость, невежество, спесь, наглость, зависть. В некоторых из них задевались попы и появившиеся тогда полуграмотные учителя-чеченцы.
В кругу близких отец любил поговорить о своей принадлежности к кубанским казакам и об их традициях. Но претензии на казачью исключительность ему были чужды. Он мало сообщал о своей матери, а о своем отце, умершим, когда папе было три года, рассказывал в основном с ее слов. Говорил еще, что мать его отца, основавшая постоялый двор, была имеретинкой. Как она попала в Кавказскую и оказалась в казачьем сословии, он не объяснял.
Много позже тетя Поля рассказала, что потерявшая родных и дом в результате вторжения турок юная имеретинская дворянка приехала в Кавказскую с войсками, вернувшимися с турецкого фронта. От молодого офицера родила внебрачного сына. Со временем, обзаведясь постоялым двором, она обвенчалась со своим работником – хромым казаком-бобылем Кривогузовым, ставшим отчимом ее сыну. Тетя Поля поведала и о том, о чем папа не говорил ни слова: о его первой жене и о наследстве из зарубежья, полученном им через генерала Неврева в Ростове в 1913 г., и невесть куда девшимся[8 - Более подробно эта история освещена в совместной статье И.М. Кривогуза и Г.М. Вельяминова: Подвиги и приключения Любима Вельяминова и его семья // Вестник архивиста. 2009. № 1. С. 253–266.].
Отец не без гордости говорил, что, отбыв в 1912 г. обязательную казачью службу – всего девять месяцев под началом станичного урядника, – больше никогда ни в чьих войсках не служил и в войнах не участвовал. Как это ему удалось, не объяснял. О революции и гражданской войне никогда ничего не говорил. Упоминал как ужасный лишь случай, когда при артиллерийском обстреле станицы снаряд разнес на соседнем дворе сарай, в котором, к счастью, никого не было. Прямых связей со своими двоюродными братьями в станице Кавказской не поддерживал, но изредка узнавал об их жизни от земляков, проживавших в Грозном.
Папа любил и хвалил русскую народную музыку, особенно пение, а также театр – драмы и оперы. В разговорах обнаруживал знание ряда произведений Л. Толстого, А. Чехова, Ф. Достоевского, Н. Лескова, А. Куприна, А. Островского, а сочинения советских авторов, даже шолоховский «Тихий Дон», не читал, и кинофильмов почти никаких не смотрел. После просмотра фильма «Учитель» он был так возмущен унижающей учителя трактовкой его роли в жизни, что от приглашений в кино стал отмахиваться без объяснений.
Всюду, кроме уроков, отец много курил. Предостерегая меня, он рассказывал, что курить начал с шести лет и однажды курение с приятелями стало причиной пожара – сгорел стог сена. Несмотря на протесты мамы, он задымлял квартиру, превращая нас в пассивных курильщиков. Наверное, для меня это было профилактической прививкой, навсегда исключившей мой интерес к курению. Из-за курения папа сильно кашлял. Я до слез огорчался, боясь его смерти. Но к врачам он не обращался, и в больницу попал лишь однажды: в 1940 г. ему сделали незначительную операцию.
Домашним хозяйством отец не занимался. Он только сдерживал маму от трат на питание, чтобы купить нужные семье вещи, и сам делал серьезные покупки. Предоставив маме нести нелегкое бремя домашнего хозяйства, папа очень ценил и не скупился на похвалы приготовленным ею блюдам, ее заботам о ремонте одежды, здоровье и быте всех нас. Он молчаливо поддерживал мамину работу, учебу и даже общественную активность, от которой сам воздерживался.
Родители всегда были взаимно внимательны, уважительны и нежны. Конечно, между ними возникали расхождения по семейным делам, но явных ссор мы никогда не видели и ничего о них не слышали. Думаю, они любили друг друга каждый по-своему, и в заботах о семье, детях их объединяло общее понимание императива советской действительности: работа в соответствии с установками власти.
Выписывали и просматривали газеты «Правда» и «Грозненский рабочий», слушали радио. Никогда никаких суждений, расходящихся с партийными оценками происходящего, не выражали. Но и одобрений официальной политики не высказывали. Очевидно, многое они не могли понять, особенно коллективизацию и массовые репрессии, в частности, аресты известных им местных работников. Конечно, у отца обо всем были свои суждения, но он их никогда не оглашал, лишь изредка обменивался мнениями с Павлом Михайловичем Чернышевым – мужем тети Поли. При различии в характерах Павел Михайлович был, видимо, наиболее близок ему по взглядам на жизнь.
Семья была тесно связана с родственниками. Лена, как уже говорилось, пару лет жила в нашей семье, и ее мать Мария Стефановна и сестра Люба тоже перебрались в Грозный. Мария Стефановна устроилась санитаркой в Третью советскую больницу и поселилась при ней в общежитии, а слабая здоровьем Люба поступила в учительский институт в городе и получила место в студенческом общежитии.
Вместе с Чернышевыми и Карповыми мы отмечали семейные праздники – именины родителей и дни рождений детей, мамины успехи. Когда собирались у нас, мама пекла пироги, готовила вкусный торт – «наполеон», жаркое и различные закуски. Как лакомство подавались шпроты, селедка и сосиски. Жаль только, что этого приходилось дожидаться голодными почти до вечера. Водки, настойки и вина на столе было всего на несколько рюмок. Собравшиеся обсуждал семейные дела и планы, вспоминали песни молодости, но не танцевали.
Обычно с Чернышевыми и Карповыми родители продолжали посещать спектакли городских театров, в которых кроме местных артистов нередко ставились драмы и оперетты артистами краевого театра, однажды приезжала московская опера.
Тем временем Чернышевы сменили род занятий. После многих лет работы бухгалтером в различных учреждениях Павел Михайлович стал преподавать в школе математику. Тетя Поля тоже сменила бухгалтерию на учительство в начальной школе.
Пелагее Гавриловне в 1941 г. исполнилось пятьдесят лет. С загорелым лицом, кареглазая, среднего роста, стройная, с уложенными клубком длинными темными волосами она была всегда спокойна и рассудительна, говорила со всеми доброжелательно, негромко, но убедительно.
В отличие от других наших близких, она оставалась глубоко верующей. Ее вера выражалась не столько в соблюдении религиозных обрядов и традиций с минимальным общением с контролируемой властями церковью, сколько в твердой приверженности нормам христианской морали в повседневности. Эти нормы являлись основой ее поведения, отношения к людям и их оценки без ханжества, с учетом всей сложности советской действительности. Она прощала людям их слабости и, в отличие от мамы, не стремилась их переделать. Веру считала сугубо личным выбором, и никогда ни словом, ни видом никого не упрекала за атеизм или иноверие. Я не знал человека, более искренне верующего и последовательно нравственного, чем тетя Поля. Вполне осознал это только взрослым, но уже в детстве ее поведение научило меня уважать действительную веру, а не обрядность.
Пелагея Гавриловна любила своих учеников. Она учила их всему по программе, но особенно настойчиво устному счету, в котором сама была большой мастерицей: мгновенно складывала, вычитала, умножала и делила любые суммы. Успехи в устном счете были важным критерием ее оценки способностей учащихся.
Тетя Поля по-матерински заботилась о племянниках Павла Михайловича, и они звали ее мамой. Нам с Таней она всегда была второй мамой. В дошкольном возрасте, а позже на каникулах Таня иногда гостила у тети Поли и Павла Михайловича по нескольку дней. Когда было возможно, и я с удовольствием приезжал к ним на два-три дня. В одно лето, когда мама надолго уехала на сессию в Ставрополь, а Таня и я болели корью, нас поселили у Чернышевых. Тетя Поля выхаживала нас в полутемной комнате. В другой раз мама отправилась в Ставрополь сдавать госэкзамены, а я нечаянно напоролся на гвоздь пяткой, которая долго нарывала и была оперирована. Тете Поле пришлось почти на полтора месяца взять на себя заботы о Тане и обо мне и жить у нас.
Павел Михайлович в 1939 г. перешагнул за пятьдесят. Он был невысоким, но крепким, с добрыми ясными глазами, густой рыжеватой седеющей шевелюрой и прокуренными усами, как у Александра-Освободителя. К жене он относился с любовью и уважением. Ему была чужда мужская спесь: он охотно помогал ей вести домашнее хозяйство, занимался покупками, иногда огородом и животными, даже приготовлением обеда, за которым не прочь был пропустить рюмку-другую. Курил и выпивал очень умеренно.
Органически свойственна ему была такая же, как у Поли, нравственность, только, пожалуй, с более рациональным обоснованием. В юности он учился в духовной семинарии и поэтому хорошо знал православные обряды и церковную музыку. Но он никогда не проявлял религиозности, а только старался не нарушать некоторые обычаи, которых придерживалась тетя Поля. Соблюдал посты. К подчинявшейся советской власти РПЦ относился скептически. Говорил также, что многие советские композиторы-песенники в своих сочинениях используют церковные мелодии. Уважал порядочных людей вместе с их слабостями. У него не было предубеждения против каких бы то ни было религий или народностей. И анекдотов, задевающих попов, евреев, чеченцев, армян и иных, он не любил.
Конечно, необходимость соблюдения советских норм жизни была ему очевидна. О политике говорил очень осмотрительно, особенно при детях. Но однажды, как запомнила малолетняя Таня, возражая отцу, говорившему о хитроумности Сталина, назвал вождя народов бандитом. В отличие от подавляющего большинства советских граждан, вовсе не грустил по поводу смерти вождя, скорее – наоборот.
Он по-прежнему восхитительно пел в кругу родных. Любил играть в карты с тетей Полей, а изредка находил компании для преферанса по маленьким ставкам. Был интересным собеседником, обладавшим мягким юмором. Говорил, что из духовной семинарии его исключили за увлечение игрой в карты. Да он и не хотел быть священником. Стал сельским учителем, женился на Поле, а позже вместе с нею поселился у Макеевых в Волчанске. Рассказывал о своем участии в охоте на волков, об учительстве в селах и о знакомых в Волчанске. Вспоминал, как предводитель волчанского дворянства Колокольцов после свержения царя бегал по уезду, прячась от новой местной власти, пожелавшей его судить. Повествовал и о других занимательных случаях, только никогда ни слова не сказал о своих злоключениях в 1920 г.
Запомнилась его притча о хозяине и приказчиках. Пьют на веранде чай хозяин и младший приказчик. Приказчик сетует: «Вы, ваше степенство, долго держите меня младшим, мало платите. Почему?» Поглядел на него хозяин, и, указывая на видневшийся тракт, сказал: «Видишь большой обоз, узнай, что везут». Вскочил приказчик на коня, помчался к обозу, вернулся и доложил: «Соль везут». «Садись, пей чай», – сказал хозяин. Сам же позвал старшего приказчика и велел ему узнать про обоз. Тот съездил к обозу, вернулся и доложил: «Везут соль в дальний город, рассчитывают получить три копейки за пуд, я предложил взять по две, согласились и заворачивают к нам». «Вот тебе и ответ на твой вопрос», – сказал хозяин младшему приказчику.
В конце 30-х годов родители и Чернышевы серьезно подумывали о переезде из Грозного в Волчанск – на родину мамы и тети Поли. Для выяснения ситуации в Волчанск (как я догадался – инкогнито), ездил Павел Михайлович. Он вернулся через неделю, и от мысли возвратиться в Волчанск пришлось отказаться. Из разговоров взрослых я понял, что там их ожидают только неприятности. Как я потом узнал, в доме Макеевых разместился клуб какого-то предприятия, но жители помнили, что его прежние хозяева бежали с деникинцами. Даже в 1960-х годах, когда тетя Поля проездом посетила Волчанск, старожилы, увидев ее, говорили: «хозяйка приехали». Оставив мысль о возвращении в волчанские пенаты, в 1940 г. Чернышевы поселились в саманной пристройке к домику, приобретенному Карповыми.
Павел Михайлович с тетей Полей всеми силами продолжали помогать его племянникам, даже когда те стали вполне самостоятельными. Поддерживая их в разных ситуациях, Павел Михайлович, призывая к стойкости, говорил: «Если тебе плохо, ты вспомни, что имеется много людей, которым гораздо хуже». Николай успешно продвигался на речном флоте в Ростове-на-Дону и женился. Зоя закончила Тимирязевскую академию, но не желала работать в сельском хозяйстве, а поселившись с Павлом Михайловичем и Пелагеей Гавриловной, стала заочно учиться в пединституте и преподавать английский язык в школе. А старший – Георгий, работавший инженером на железной дороге в Кропоткине, попал в тяжелую ситуацию. Его жена, родившая двойню, пыталась по инициативе своей родни дать взятку военкому, чтобы отсрочить призыв мужа в армию. Он взял ответственность на себя и был осужден на два года. Чернышевы это тяжело переживали, и мы им очень сочувствовали.
Серьезные испытания выпали на долю Карповых. Они кочевали по сдававшимся в частных домиках квартирам между вокзалом и рынком в поисках удобного места для кустарной мастерской Алексея Максимовича, изготовлявшего и продававшего красивые металлические кровати, на которые в то время оказался большой спрос. Он был суховатым, молчаливым, но энергичным. Полнеющая большеглазая красавица тетя Катя преподавала в начальной школе и мечтала о беззаботной и красивой жизни. Но индивидуальных ремесленников душили налогами, преследовали чиновники различных ведомств. Как и все кустари, Карповы пытались скрывать свои доходы даже от хозяев снимаемого ими жилья. Купленное пианино на годы поставили у нас.
Однажды, угнетенная такой ситуацией, тетя Катя попыталась «начать лучшую жизнь». Покинув мужа и сына, она бежала из Грозного с влюбившимся в нее учителем. Родители, как и Чернышевы, морально поддержали Алексея Максимовича. Через три месяца надежды тети Кати развеялись, и она возвратилась в семью. Сын Сева был рад, муж простил.
Оставив школу, Екатерина начала торговать кроватями на базаре. Это и усилия Алексея Максимовича повысили эффективность их дела. К 1938 г. им удалось заработать денег и купить небольшой домик с просторным участком и садом недалеко от главного вокзала на Рабочей улице. Там Алексеем Максимовичем была устроена настоящая мастерская, но налоги все же задушили его производство. Протесты были невозможны. О политике властей он, видимо, думал то, что благоразумно никому не говорил. Свойственная ему любовь к поэзии однажды выразилась в том, что он при мне продекламировал какое-то стихотворение о кремлевском горце, которое я не понял, но частично запомнил, и много лет спустя, знакомясь с творчеством О. Мандельштама, опознал эти стихи как знаменитый памфлет на Сталина.
Давление чиновников заставило Алексея Максимовича прекратить свое производство и устроиться на инженерную должность на одном из крупных заводов. Он был инициативным специалистом и его очень ценили. Но вскоре настойчивые и для него совершенно неприемлемые предложения вступить в партию заставили его, худого слова не говоря, покинуть завод и искать другие заработки. Его малое производство пало жертвой политики удушения кустарей-ремесленников, но, как я понял позже, даже это не заставило его отречься от интереса к предпринимательству, не сломало характера, не загнало в рамки системы: он стал индивидуальным пасечником. Против этого вида деятельности власть в то время не возражала.
Я чувствовал, но не вполне осознавал разное отношение к укреплявшимся тогда советским нормам жизни моих старших родственников, с Октябрьской революцией потерявших свое благополучие, привычную среду и жизненный ритм. Теперь понимаю, что к 1940-м годам полностью и безоговорочно советские установки приняла только мама. Папа и Чернышевы признавали их как реальность, с которой невозможно не считаться. А Карповы укрывались от этих норм в своих нишах.
Конечно, я подозревал, что не все, ставшее мне тогда известным о моих родителях и родственниках, да и поведение некоторых из них соответствовало советско-коммунистическим канонам. Избегая конфликтов с господствовавшими установками, они оставались стойкими в превратностях судьбы и прагматиками в изменявшихся условиях. От родителей унаследовал приверженность рационализму и атеизму, стремление к прогрессу и трудовой оптимизм: «терпение и труд все перетрут». Это способствовало моему приобщению к господствующим коммунистическим ценностям.
* * *
Семья и ее связи содействовали моему знакомству с городом и страной. Поездки к Чернышевым и Карповым, в главный кинотеатр города, в котором новые фильмы демонстрировались раньше, чем в других, в театры, посещение краеведческого музея, цирка, гоночного трека познакомили меня с городом. Тогда в нем дома высотой более двух этажей имелись в основном на нескольких улицах: идущей от вокзала Комсомольской, перпендикулярной ей Августовской, на проспекте Революции, параллельной ему улице Крафта, за мостом через бурную и мутную Сунжу на улице Ленина и лишь кое-где в других местах. Красивых строений было мало. О восточной архитектуре напоминали лишь мавританские арки здания обкома партии и облисполкома.
Город был растянут, его дальние концы соединялись трамвайными линиями. Трамвай ходил и на Новые промыслы. А на Старые промыслы с вокзала Грознефть ездили на стареньких поездах. Северо-запад города занимали крупные нефтеперегонные и машиностроительные заводы, производившие нефтяное оборудование, окруженные новостройками для рабочих. Это Заводской район, переименованный в Сталинский. А большая часть города была занята казачьими домами старой станицы.
На центральных улицах росло немало деревьев. Имелись зеленые скверы. Многие частные дома стояли в садах. В излучине Сунжи раскинулся городской парк имени Кирова. Обычно его называли треком, так как когда-то начало парку было положено устройством овальной трассы для мотоспорта. В парке был пруд с лодками и островом, на котором жили павлины, стадион и различные аттракционы. Наша семья приезжала туда погулять, покататься на лодках. Мы также посещали помещавшийся в огромном шатре в центре города цирк. Там иногда выступал Дуров с животными, проводились схватки восхищавших школьников борцов, рядом проводились гонки на мотоциклах по стенам.
Кроме кварталов центра, в котором размещались органы власти, театры и огромный нефтяной институт, интерес представлял базар, расположенный между центром и главным вокзалом. На нем имелись крытые павильоны и ряды, открытые прилавки, складские помещения. Сюда чеченцы, ингуши и другие сельские жители на арбах и подводах, запряженных лошадьми или ишаками, или просто верхом, редко – на грузовиках, привозили на продажу овощи, фрукты, ягоды, орехи, вина, а также телят, овец и птиц. Свиней и поросят доставляли только колхозники-казаки. Государственная торговля оставалась скромной, а обилие и разнообразие продовольствия на рынке было поразительным. Правда, мяса продавалось не особенно много – холодильников тогда не было. Здесь же у индивидуальных ремесленников и кооператоров можно было купить одежду, обувь, мебель и другие изделия.
На базаре в длинных рядах вперемешку с другими торгующими стояли жены мусульман, а в створе каждого ряда сидели на ковриках, пили чай и наблюдали за торговлей их мужья, отвлекаясь только на молитвы. Всегда было полно покупателей, которые разглядывали и обсуждали товары, пробовали на вкус и торговались. В потоках шумных людей шныряли ребята с большими металлическими чайниками и предлагали воду. Группы подростков, делавших вид, что хотят купить фрукты, ягоды или вино, пробовали все и шли дальше. Пару раз и мы с Севой выпили по стаканчику вина.
Таким я видел Грозный предвоенных лет.
Больше узнал о стране, ее природе и людях в семейной поездке летом 1939 г. на черноморское побережье Кавказа. В Сочи приехали поездом. Несколько дней провели на территории санатория Наркомтяжпрома у служившего в нем папиного знакомого. Впервые увидел море и покрытые соснами крутые берега, отец учил меня плавать.
Сочи запомнился тишиной, малолюдством и парком, в котором мама показала нам интересные растения. На пароходе совершили морское путешествие в Сухуми. Гуляли по оживленной набережной и у причалов, заглянули в полуподвальную кофейню с турецким кофе. Всей семьей познакомились с обезьяньим питомником. Поражался богатству растительности и множеству насекомых. А вечерами старая грузинка – хозяйка квартиры, в которой мы остановились, рассказывала о трагической судьбе своего сына – отчаянного не то абрека, не то революционера.
На попутном грузовичке через перевал добрались до Нового Афона. Там было мало людей, но много интересного. По дороге, проложенной еще римлянами-завоевателями, поднялись на Анакопийскую гору с развалинами крепости и древним кладбищем, на одном из могильных камней которого надпись обнадеживала: «Мы были такими, как вы, и вы будете такими, как мы». О посещении легендарной пещеры тогда не могло быть и речи. Внизу монастырские здания власти использовали для различных хозяйственных нужд. А железнодорожный тоннель и гидроэлектростанция на небольшом горном озере были замечательны.
Сняв в поселке совершенно пустую комнату для ночлега, родители решили неделю провести с нами на почти безлюдном пляже у ласкового моря. Таня старалась держаться в тени, а меня на третий день хватил солнечный удар. Пришлось отлеживаться в затененной комнате. Мама и врач лечили меня, но окреп я только через несколько дней, когда было пора уезжать. Папа так и не имел возможности научить меня плавать по-настоящему. Несмотря на это я вместе со всеми был в восторге от этого путешествия.
На следующее лето после восьмого класса по инициативе папы его земляк, заведовавший большим продовольственным складом неподалеку от города, зачислил меня временным разнорабочим склада. Занимался разгрузкой и погрузкой бочек и ящиков с разными видами продовольствия, перевозившимися автомашинами и подводами. Но большую часть времени транспорта не было, и я читал принесенные с собой книги. Заведующий объяснил, что уносить продовольствие нельзя, а поесть вдоволь соленой рыбы или другой снеди из разбитой тары не возбраняется. Однако было так жарко, что ничего соленого или копченого не хотелось. Выдержал только месяц и заработал так мало, что и не помню сколько. Эта работа никак не походила на то, о чем писал Г. Форд и высмеивал Ч. Чаплин. Удивлялся, а позже пришлось узнать, что подобных рабочих мест у нас множество.
* * *
Стержнем деятельности наших родителей, моей, Лены, а затем и Тани в те годы являлась школа. Ей принадлежала решающая роль в приобщении всех нас к советско-коммунистическим ценностям, в социализации семьи. И отношение к нам большинства окружающих в основном зависело от работы родителей и нашей учебы.
Мы жили на виду у соседей – семей различных рабочих и служащих. Они уважительно называли маму, хотя она была моложе многих из них, по отчеству – «Гавриливной», иногда занимали для нее очередь в магазине или пропускали перед собой. С почтением относились к отцу, хотя их не могла не смущать его отрешенность от быта.
Судя по слышанным разговорам и встречам родителей с сослуживцами, их взаимоотношения были уважительными, а с некоторыми – дружескими. Отец и мать были очень огорчены, когда молодой умный и обаятельный учитель по приглашению своих чеченских друзей поехал на свадьбу в аул и там был убит просто ради крови, необходимой, чтобы убийца считался джигитом. В школе почти не было учителей с дореволюционными дипломами. Преобладали питомцы гимназий, ставшие преподавателями и повышавшие свою квалификацию заочно в советское время. А во второй половине 30-х годов появились и выпускники советских вузов.
Многие ученики надолго запоминали своих учителей «СКр» и «МКр», как за глаза называли моих родителей по их росчеркам в дневниках. Окончившие нашу школу, получившие профессию и начавшие работать выпускники постепенно пополняли уважающий моих родителей слой местного населения. Некоторые уехавшие на учебу в другие города присылали им теплые письма.
Что бы ни писали сейчас о советской школе, она в различные периоды была разной, но всегда использовалась властью для подготовки подрастающих поколений к решению выдвигаемых ею задач. Соответственно корректировалось обучение.
В годы моей учебы в школе преподавание естествознания, физики, химии, математики было важно для подготовки необходимых стране специалистов. В их изучении более всего проявлялись способности и склонности учащихся.
Я увлекался то биологией, то химией, то алгеброй, которые преподавались родителями. Очень привлекали меня физика и астрономия, эти предметы преподавал нам молодой, увлеченный ими В.С. Морозов. И я тоже с увлечением читал занимательные научно-популярные книги и журналы, усиливавшие мой интерес к научным знаниям и постижению нового. Сделать выбор будущей специальности еще не решался, но, узнав из публикаций об Украинском физико-техническом институте в Харькове, занимавшимся изучением атомов, счел его наиболее интересным для продолжения образования после школы.
Многие одноклассники с интересом относилось к истории, географии, литературе и замечали существенные изменения в их преподавании. В пяти первых классах нам внушали классовый подход и солидарность пролетариев и других трудящихся всех стран против капиталистов и империализма и негативное отношение к любым деятелям российского прошлого. В старших классах мы, не догадываясь о причинах, заметили, что в преподавании истории отрицательное отношение к царской России было несколько смягчено признанием величия и исторических заслуг некоторых властителей и деятелей: Александра Невского, Ивана Грозного, Петра I, А. Суворова, М. Кутузова и других. Но героическими предшественниками большевиков считались только враги и обличители царизма и его сатрапов – от Разина, Пугачева и Радищева до Герцена, декабристов и террористов-народовольцев.
Когда появился краткий курс «Истории ВКП(б)», мы были еще малы для его изучения, но все преподавание истории отечественной и зарубежных стран было ориентировано на него. Учителя добивались усвоения нами не только величия Октябрьской революции как начала перехода к коммунизму во всем мире, но и уяснения ведущей роли СССР в этом процессе. Доказательством служили успехи СССР, закрепленные недавно принятой «сталинской» Конституцией. Она изучалась особо: мы усваивали, что все записанные в ней права и свободы следует использовать только в интересах социализма под руководством ВКП(б). В преподавании географии роль СССР подкреплялась изучением достижений пятилеток и противоречий капиталистического окружения. Сообщения о событиях в Абиссинии, Китае, Испании, о мировом экономическом кризисе и начале новой мировой войны трактовались как свидетельства приближения к победе социализма во всем мире.
Под руководством присланных в нашу школу молодых (окончивших МИФЛИ) учителей А.В. Истратова и Р.С. Бирюлева мы писали рефераты, выступали с докладами, доказывающими усвоение нами новейших идейно-политических установок. А информации о происках врагов народа подкреплялась выискиванием их символов в орнаменте обложек тетрадей.
Существенно корректировалось преподавание литературы и даже пения. Помню, еще осенью 1936 г. пятиклассников учили раскрывать классовую сущность творчества Пушкина как выразителя интересов дворянства. Но уже в начале 1937 г. по всей стране во всех школах день его гибели отмечался как утрата великого народного гения. Учили стихотворение М. Лермонтова «На смерть поэта».
Учительница русского языка и литературы С.К. Дувакина вынуждена была перестраиваться на наших глазах. Пушкина, как и Лермонтова, стала изображать жертвами царизма и едва ли не революционерами, что не способствовало восприятию нами очарования их поэзии и прозы, глубины их гуманизма. Жизни классиков российской литературы от Грибоедова до Некрасова, Толстого и Чехова, а также Чернышевского, идеализировались как жития святых. Нас учили рассказывать и писать о героях их произведений, хотя их стремления и действия бледнели на фоне происходивших в стране перемен. Большое внимание уделялось Горькому и Маяковскому, которым я тогда восхищался, Фадееву и Шолохову. Сверх программы читали и анализировали появившуюся тогда поэму Б. Пастернака о лейтенанте Шмидте, героизм которого показался мне надуманным. Знакомство с социалистическим реализмом, как и преподавание истории, приводило к мысли, что нравственно все, что способствует укреплению социализма и победе коммунизма. Достоевский, Есенин, Ахматова, Мандельштам и многие другие, считавшиеся властями неприемлемыми для нас, в школе даже не упоминались. Только за переписку с оказавшимися неблагонадежными советскими писателями самый глубокий преподаватель литературы нашей школы – А.С. Косарев – был отстранен от преподавания.
Иностранные языки тогда изучали только в двух старших классах. Усилия Е.Н. Клименко, преподававшей немецкий, были направлены прежде всего на освоение нами грамматики и минимального словаря для чтения и понимания простейших текстов. Но они наталкивались на пассивность большинства, не имевшего интереса к иностранному языку и традиции его изучения. Многие ребята и их родные не видели практического смысла в овладении иностранными языками. В этом я, да и мои родители, к сожалению, не отличались от большинства.
До сих пор помню, как мы учились петь «Во поле березонька стояла». Многие, как и я, почувствовали ее прелесть, хотя раньше редких на юге берез вовсе не замечали. Кроме нескольких звонких народных песен, нас учили популярным песням из новейших фильмов – о «веселом ветре» и о стране, где «так вольно дышит человек», а также гимну гнева и мести – «Интернационалу» и грохотавшему на советских праздниках маршу энтузиастов: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!». Когда их пели в классах и на собраниях, нам казалось, что так оно и есть. Но от повседневности жизнеутверждающий оптимизм радостных песен, гимна и марша был далек и по своей инициативе школьники такие песни не пели.
Мы не все проглатывали. Когда учитель географии и пения – очень симпатичный, за каштановую бороду прозванный «капитаном Грантом», пытался разучивать с нами псевдонародный сказ о «двух соколах ясных», никто не решился издевательски смеяться над «соколами-вождями», но все замолчали. Убедить нас петь такой бред учитель не смог. Заставил выучить слова песни «о Сталине мудром, родном и любимом», но отсутствие соответствующих чувств не позволило нам ее петь. Чтобы не скандалить, «Грант» не настаивал на хоровом исполнении этих программных «шедевров».
Преподавание истории, литературы и основ советской конституции, а также разучивание бодрых песен пересиливало мои детские сомнения в разумности превращения средневековой царской цитадели – Кремля – в центр руководства строительством социализма, в возвеличивании страны, Москвы и Сталина. Мы все становились не русскими и не российскими, не украинскими, не чеченскими, а именно советскими патриотами, преданными советскому строю, руководящей партии и вождю. И наша интернациональная солидарность с трудящимися всего мира опиралась на представление об исключительности СССР – о нашем социалистическом первородстве и всемирной освободительной миссии.
Конечно, все это усваивалось учащимися неравномерно и каждым в зависимости от способностей, интереса, усердия, а также семейно-бытовой среды и появления собственного опыта. Большинство учащихся, погруженное в свои повседневные заботы, запоминало эти идеи, не очень размышляя о них, и не придавало им практического значения. Но их влияние на нашу жизнь нельзя недооценивать.
Советскую школу уже тогда провозглашали политехнической. Но у нас уроки труда свелись к обработке напильниками отлитых где-то утюгов. Использовать тиски и работать напильником нас научили, но утюги скоро кончились, и ничего иного не появилось.
Только к концу 30-х годов развернулась кампания за переход желающих получить специальность в ремесленные училища. Для многих это оказалось неплохой перспективой: уже через два-три года некоторые из них стали квалифицированными рабочими. Это стимулировалось тем, что в 1940 г. была введена плата за обучение в старших классах и создана сеть ремесленных училищ Главного управления трудовых резервов.
Вместе с тем старшие школьники получили возможность элементарно освоить некоторые профессии: тракториста, шофера, даже летчика на курсах и в клубах. В то время престижность этих профессий среди населения была очень высокой. Их подготовка была ориентирована как на нужды производства, так и на потребности модернизации вооруженных сил. Мне удалось при школе окончить курсы трактористов, получить свидетельство о специальности. А попытка попасть в аэроклуб, созданный неподалеку при учебном аэродроме, провалилась – мне недоставало двух лет. Многие соученицы мечтали стать актрисами, а ребята – военными, особенно летчиками, или специалистами в тяжелой индустрии. На это ориентировали радио, кино, газеты, да и родители. А к производству товаров, потребных населению, к счетоводству и торговле мы относились пренебрежительно, чему способствовала как установки, так и качество нашего ширпотреба, который сравнивать было не с чем.
В школе стремились дать нам представление о военном деле. Помню, как однажды осенью почти все классы, кроме младших, под руководством учителей промаршировали в центр города – более 10 километров. Пели: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы!» Часть пути прошли в противогазах. В заключение в кинотеатре посмотрели фильм о военных маневрах Красной армии. Хотя у меня разболелась голова, я гордился, что был самым младшим из участников этого марша, и справился не хуже других.
В классе мне ближе всех оказался Толя Воронецкий. С ним обменивались суждениями о книгах, обсуждали возникавшие в мире войны и их перспективы. Когда он в школе летного клуба был допущен к полетам без инструктора, научил меня в высокой траве тайком пробраться в кабину его учебного У-2. Взлетел со мной для выполнения полетного задания. С высоты около километра я разглядывал панораму нефтяных промыслов и долины. Высунув руку, ощутил силу воздушного потока. Затем с невероятной скоростью (более ста километров в час) пронеслись над крышами поселков, взмыли вверх и, сбавив скорость, пошли на посадку. Едва самолет остановился, я быстро выскочил и незаметно покинул аэродром. Это был мой первый полет на самолете. А вскоре Толю отправили учиться в военное летное училище.
Дружил и спорил с остроумным и часто горячившимся Борисом Сурневым. Иногда на уроках он задавал учителям много вопросов по существу изучаемых предметов, пока не обретал ясности. Мы с ним брали лыжи на стадионе и бегали наперегонки. Благодаря заботам своей мамы он был тяжеловат, проигрывал и скандалил. А однажды через отца, служившего в милиции, Борис достал на день малокалиберную винтовку с патронами, и мы на лыжах отправились к Терскому хребту охотиться на дроф. Стадо птиц нашли, но подойти скрытно не сумели. Они взлетели, и, как мы ни гонялись, сколько ни стреляли, за целый день ни одну не подстрелили.
Было интересно играть в шахматы и обсуждать текущие события с друзьями-одноклассниками: с худым высоким и склонным к юмору Шуриком Лихаревым, с коренастым рационально рассуждавшим Рэмом Логиновым, с всегда веселым Эриком Голубевым. Приятельские отношения были с ребятами из класса – В. Маляренко, Н. Осипенко и многими другими.
Всегда сидел за одной из парт первого ряда с Лидой, но ни эту миловидную и стройную девочку-отличницу, ни других, составлявших большинство, до девятого класса не разглядывал и не очень различал, как, впрочем, и они меня – малолетку. Насмешливо, как и большая часть ребят, относился к начавшемуся среди них с седьмого класса увлечению стихами о любви и романсами.
Еще помнится, что немало забот доставляли школе, всем учителям слабо развитые, отстающие ученики. Для перевода в следующий класс надо было сдавать экзамены, которые не все выдерживали. Провалившихся оставляли в прежнем классе на второй, изредка и на третий год обучения. Некоторые становились второгодниками не один раз. Отдельные учащиеся, пропускавшие уроки и целые учебные дни, курили, играли в азартные игры, иногда пытались грабить товарищей на подступах к школе, чтобы отобрать еду и монеты. Не раз нападали и на меня, только я никогда не носил в школу ни еды, ни денег. Сталкивались, и я удирал.
Но серьезных происшествий в школе было немного. В нашем пятом классе две девочки – многократные второгодницы – вечером отправились на танцы и были изнасилованы незнакомыми парнями. Парней нашли и судили. Несчастных девочек, чтобы пресечь нездоровый интерес к ним соучеников, особенно соучениц, перевели в дальнюю школу.
В другом чрезвычайном происшествии – игре учеников в карты на большой перемене близ школы – оказался замешан и я, учившийся тогда в седьмом классе. В карты играть не умел, но не отказался, когда пригласили научить играть в «двадцать одно». Игроков застукали завхоз и учитель. Дирекция и совет школы грозили нас исключить. Дома родители говорили о серьезной опасности исключения. Я досадовал, но не испугался. Был уверен, что до исключения не дойдет. Вынесли предупреждения. А многие из «картежников» после седьмого класса сами ушли в ремесленные училища.
* * *
Времени, свободного от уроков и домашних заданий, у всех учащихся, особенно до 9–10-х классов, было достаточно. Я старался, и мне удавалось почти все основное усваивать на уроках и быстро справляться с домашними заданиями, хотя писал неаккуратно. Кроме того, многим одноклассникам приходилось заниматься домашним бытом, а я не был им обременен, и большую часть внешкольного времени читал книги и журналы, особенно в зимние и долгие летние каникулы; летних пионерских лагерей в наших местах еще не было.
В расположенном на холме особняке изгнанного нефтяного магната, правлении треста «Грознефть», имелась большая, но мало посещавшаяся библиотека. Библиотекарь Елена Федоровна выдавала читать домой дореволюционные издания произведений любых российских и зарубежных классиков и просто популярных писателей прошлого столетия. А у Анны Мартыновны в библиотеке Пролетбата получал значительные произведения всех советских и переводившиеся у нас современных иностранных авторов, набрасывался на новые публикации в наших «толстых журналах», в частности, в «Интернациональной литературе». С несколькими редкими в то время книгами мне удалось ознакомиться в библиотеке райкома ВКП(б) – помогла работавшая там соседка.
Благодаря этим библиотекам круг моего чтения за шесть школьных лет был разнообразен и широк, но рациональной системы не имел. Он определялся моими влечениями, иногда советами взрослых или приятелей. До восьмого класса был погружен в приключенческую литературу – от неустаревающих А. Дюма, В. Скотта, Ж. Верна, М. Рида, Р. Стивенсона – до познавательных книг уже полузабытых зарубежных авторов конца XIX – начала XX века, не пренебрегал и детективами. После увлекательных повестей А. Гайдара мой революционный романтизм стимулировали «Овод» Э.Л. Войнич и, особенно, «Как закалялась сталь» Н. Островского.
Постепенно приключенческая литература вытеснялась сочинениями отечественных и иностранных классиков – от включенных в школьную программу до Ч. Диккенса, О. Бальзака, В. Гюго, Э. Золя, Д. Лондона, а также произведениями советских и зарубежных современников – М. Шолохова, А. Толстого, И. Эренбурга, Л. Фейхтвангера, Д. Стейнбека, Т. Драйзера и ряда других.
К поэзии, кроме Пушкина, Некрасова, Маяковского и отдельных произведений других наших выдающихся поэтов, относился сдержанно и знал ее мало. Творчество Байрона и других певцов романтизма казалось мне чересчур искусственным. Считал, что заслуживают внимания только стихи, выражающие взгляды и чувства точнее и ярче, чем проза. Склонности и способности к стихотворству не имел.
Да и прозу ценил не столько за слог, сколько за освещение разнообразия стран и народов, отношений между людьми и оттенков их взглядов и чувств. Малолетство не позволяло мне многое уловить и понять. Но непрерывное чтение книг и журналов расширяло границы моего существования во времени и пространстве. Совокупность прочитанного давала фрагментарное, но живое представление об истории и культуре человечества, позволяла осознавать свое место и возможности в координатах земного шара. Это стимулировало развитие мыслей и чувств, хотя досконально проследить воздействие прочитанного на формирование личности почти невозможно.
С упоением читал о знаменитых полководцах, путешественниках, ученых и революционерах. Их подвиги определяли характер моих игр и многих внешкольных занятий. Стремился приобрести смелость, стойкость и сообразительность героев книг. Но готовился не просто подражать им, а встретить в изменившемся мире совершенно новые и более важные проблемы и участвовать в их решении: «плыть по морям, по которым еще никто не плавал».
О чувстве любви много узнал из произведений российских классиков, но наиболее понятными мне они показались в романе Р. Роллана «Жан-Кристоф», где развивались в социально близкой среде, а главное – прочел о них в свой срок, видимо, оптимальный для их постижения.
Произведения многих – от Ф. Рабле, Д. Свифта и М. Салтыкова-Щедрина до Я. Гашека, И. Ильфа и Е. Петрова – способствовали развитию склонности к скептически-ироническому отношению к происходящему, к гротеску и сатире. Это часто помогало преодолевать трудности и переносить неудачи.
Не официальная пропаганда интернационализма, а повесть Л. Толстого о Хаджи-Мурате, романы Ф. Купера о благородных индейцах и «Песня о Гайавате» Г. Лонгфелло научили меня уважать самобытность чеченцев и других народностей Кавказа, с пониманием относиться к их чувствам и стремлениям.
История Робинзона Крузо навсегда убедила меня в беспредельности возможности выживания человека, даже в одиночестве. Герои «Таинственного острова» Ж. Верна доказали, что использование специальных знаний с минимумом технических средств позволяет даже горстке людей освоить природные ресурсы для организации эффективного хозяйства. Это заставляло задумываться, почему так не происходит в каждом уголке планеты, особенно в богатой ресурсами нашей бескрайней стране.
Первое представление о сути и преимуществе экономического мышления, а также о принципах эффективной организации и управления производством получил из двухтомного повествования Г. Форда о своей жизни и деятельности. Мне казалось, что в нашей стране необходимо реализовать фордовские способы хозяйствования и управления.
В поисках объяснения ставшего таким сложным всего окружающего я изучил «Коммунистический манифест», воспринятый мною как достаточное обоснование исторической правоты коммунистов. Книгу Г.В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» читал с радостным чувством углубления в научное понимание развития общества. Затем, в 1940 г. приобрел и изучил книгу Г.Ф. Александрова «Очерк истории новой философии на Западе» – познакомился с важнейшими идейными направлениями и крупнейшими мыслителями Западной Европы в коммунистической интерпретации и оценке, а также с основами материалистической диалектики. Не раз обращался к «Краткому курсу истории ВКП(б)», но он казался мне слишком сложным и аксиоматичным, не стимулировал мышление.
С увлечением читал выписывавшиеся родителями для меня журналы «Пионер», «Вокруг света» и «Техника – молодежи», в которых печатались интересные повести и рассказы, обзоры и научно-популярные статьи. С 1939 г. стал просматривать доставлявшуюся родителям «Правда». А черная «тарелка» радио на стене в первой комнате у нас не выключалась. В читальном зале Пролетбата увлекался сатирой «Крокодила», осилил некоторые статьи в журналах «Мировое хозяйство и мировая политика» и «Война и рабочий класс».
Начитанность повышала мой авторитет и статус среди одноклассников и других ребят, отчасти компенсируя малолетство, хотя тогда это мною не вполне осознавалось.
Принадлежал к поколению, росшему с кинофикацией, и на мои взгляды и чувства немалое влияние оказывало кино. Особенно большое впечатление тогда произвели «Волга-Волга», «Цирк» и фильмы Ч. Чаплина. Кинофильмы были разного художественного уровня и демонстрировали различные стороны жизни. Одни увлекали приключениями, другие развлекали коллизиями. Многие воспевали революционную романтику и героику отечественной истории, иные раскрывали советские нормы взаимоотношений и возможности советских людей. Смотрел ленты о маневрах и растущей мощи Красной армии, кинохронику о героях и успехах социалистического строительства, о сражениях против фашизма в Испании и против японских агрессоров в Китае. Все фильмы так или иначе воспитывали советский патриотизм и интернационализм, клеймили классовых врагов.
Кроме того, в компании с Севой, иногда с Леной, Сергеем Судаковым и другими друзьями посещал спектакли грозненского Театра юного зрителя. Многие из них были яркими и запомнились: «Два веронца», «Проделки Скапена». Театр очень нравился, только в нем почему-то не было туалетов для зрителей, из-за чего некоторые зрители попадали в критические ситуации. Когда учился в старших классах, родители изредка брали меня с собой в другие два театра Грозного и на гастроли коллективов, приезжавших из других городов. Отдельные спектакли, такие как «Любовь Яровая», «Платон Кречет», запомнились надолго. Правда, сколько ни смотрел я фильмов и спектаклей, как ни увлекался их героями, у меня не появлялось стремления самому попасть на сцену.
Мой слух не музыкален, что очень огорчало отца. Но мне всегда очень нравились народные песни и классическая музыка, с которыми всех знакомило радио, ставшее тогда вездесущим. Из слов песен запоминались только меткие выражения. Напевал мелодии скверно. Стоявшее у нас пару лет карповское пианино стимулировало освоение мною нотной грамоты и клавиатуры. Не очень уверенно разучивал по нотам найденные дома старые романсы. Даже сочинил сонату и записал ее ноты. Однако такое музицирование кончилось, когда Карповы забрали свой инструмент.
Осталось мне только слушать музыку. Кроме музыкальных передач по радио, очень нравилось посещать еженедельные концерты классической музыки двух молодежных самодеятельных оркестров – струнного и духового в парке Пролетбата. Оркестры были созданы и управлялись талантливым любителем Н.Ф. Каменевым. Через них прошло немало моих соучеников, но я не был уверен в своих способностях и попробовать записаться туда не решился. Чтобы поддержать мой интерес к музыке, папа договорился с поляком-инженером, высланным из Западной Украины в Грозный осенью 1939 г. Он хорошо владел смычком, и летом 1940 г. давал мне уроки игры на скрипке на взятом из школы инструменте. Но вскоре куда-то уехал.
Так что ни петь, ни играть на музыкальных инструментах не научился, но русские и украинские народные песни и классическую музыку полюбил на всю жизнь. И позже их мотивы напоминали мне о различных этапах моей жизни.
В самодеятельных затеях приобрел немало друзей. Первыми были соседи – Виталий Лихачев, Николай Каледин и другие. Заимствуя сюжеты из романов В. Скотта, А. Дюма, Р. Стивенсона, мы играли в рыцарей, пиратов и мушкетеров, изготовляли щиты и доспехи, мечи, копья и шпаги. Затем увлеклись сражениями испанских республиканцев против мятежников-франкистов. Мастерили макеты винтовок и пулеметов, головные уборы республиканцев – «испанки», использовали рвы недостроенной узкоколейки как окопы.
Продолжением этих игр стало устройство мною в нашем подвале в большом бурте, ограниченном досками и заполненным песком, природно-исторических ландшафтов, на которых разноцветными бумажками с соответствующими символами, обозначавшими воинские подразделения и вооружения. Здесь с друзьями разыгрывались известные исторические битвы – от Канн до Брусиловского прорыва. Для этого пришлось шире, чем в школьной программе, познакомиться с античной и Новой историей. Только недостаток информации затруднял моделирование современных боев в Испании, на Халхин-Голе, в Китае. Тогда же прочитал серию книг полководцев и военных теоретиков, издававшуюся Воениздатом: Мольтке, Шлиффена, Клаузевица[9 - Эти книги довоенного издания пережили отца и целы до сих пор.].
Одновременно подвал стал и моей лабораторией. Там бывали и мои одноклассники. Мы пытались создать нитроглицерин, устраивали вольтову дугу и электросварку, вызывая возмущение соседей замыканиями, лишавшими корпус освещения. Там же я занимался купленными конструкторами, обрабатывал фотопластинки и печатал снимки, сделанными подаренным родителями мне «Фотокором», собрал из деталей детекторный радиоприемник.
Кроме того, почти целое лето я, найдя справочники по астрономии, изучал звездное небо из телескопа, взятого родителями из школы. Но это увлечение было далеко от всего окружающего и продолжения не получило.
Спорт мой тоже был самодеятельным. Зимой вместе со многими с горы, называвшейся Бремсбергом, по крутому километровому склону обледенелой дороги стремительно спускался на прочных санках, оборудованных самодельными металлическими тормозами. Катков не было, и я уже на «норвежских» коньках вместе с другими носился по заледеневшим дорогам между участками, цепляясь длинными проволочными крюками за автомашины. Как и многие, выстругал из штакетника самодельные лыжи и научился на них спускаться с горок и ходить. Когда появилась возможность, стал брать на стадионе напрокат настоящие лыжи. Но снега в Грозном выпадало мало.
Большую часть года можно было играть в футбол и волейбол. Однако ни оборудованных площадок, ни молодежных команд и тренеров не было. А найти устойчивых партнеров в таких играх мне было непросто: я был на два года младше одноклассников и для них спортивно слабоват, а мои одногодки играли еще, казалось мне, несерьезно.
Учиться плавать было негде. Река Нефтянка оставалась грязной, а в имевшихся кое-где цистернах с водой плавать невозможно. Пару раз с ребятами ходил в Василевку на выкопанный там пруд, но в нем было мало воды и много пиявок. Дважды семья выезжала на Черноречье – в лесок к реке у аула Алды. Барахтался в быстром горном потоке, осваивая плавание по-собачьи, да наблюдал, как ребята-чеченцы длинным шестом с расщепом на конце искусно прикалывают форелей, стоящих в водорослях и у подводных камней.
Стремясь подтянуться до одноклассников, занялся боксом, но и в нем оказался между разными категориями, да еще со слабыми грудными мышцами и искривленной носовой перегородкой. За два месяца занятий убедился, что защитить нос от ударов, вызывавших кровотечение, не смогу.
Преодолению моей спортивной маргинальности более всего способствовало приобретение мне «взрослого» велосипеда харьковского завода. С помощью папы быстро освоил его, хотя поначалу ноги едва доставали до педалей. Велосипед заметно увеличил мою свободу, скорость передвижения и физические нагрузки в течение большей части года. Ездить на нем было престижно: тогда на Старых промыслах мало кто из ребят имел велосипед.
Наконец, занялся самодеятельной журналистикой. Посылал в областную газету «Грозненский рабочий» сообщения о заметных событиях в жизни района. Некоторые из них печатали. Это меня ободряло.
Много общих интересов и затей было с двоюродным братом Севой. Он был рослым красивым мальчиком на год старше меня, а учился на год младше. Вместе посещали ТЮЗ, увлекались кино, особенно Чаплиным, знакомились с базаром. Долго занимались созданием бензинового двигателя для велосипеда. Мною делались расчеты и чертежи, Сева со мной в карповской мастерской отливал детали. Он, подогретый моими рассказами о Г. Форде, был одержим этой затеей и даже забросил уроки. Но неожиданно Алексей Максимович, чтобы успокоить налогового инспектора, заподозрившего его в возобновлении производства кроватей, запретил нам работать в мастерской и запер ее. А без нее о создании мотора нечего было и думать.
Не помню, чтобы я когда-либо ленился или томился бездельем. Как в школе, так и вне школы мне всегда было интересно узнавать или делать новое, выражать свои стремления и способности, хотя тщательности и аккуратности в занятиях мне всегда недоставало, что, оказалось – на всю жизнь.
* * *
Приобщение к «реальному социализму» поколения, к которому я принадлежу, и его переход от детства к юности совпали с поворотом страны от мира к войне. Этот поворот начался задолго до нападения на нас Германии и ее союзников.
Все мы – одноклассники, после голода 1931–1932 гг. недоедание считали нормальным питанием, взрослели и учились в ставшей привычной бедности. Вместе с основами наук усваивали советско-коммунистические чувства и взгляды. В школе, в газетах и по радио прославлялись достижения героев строительства социализма и покорения природы, а также победы блока коммунистов и беспартийных на выборах Советов. Всем разъяснялись планы партии и указания Сталина, разоблачались происки врагов народа. Запомнился красочный плакат: схваченные ежовыми рукавицами в ужасе корчились разноликие враги народа и улыбался сталинский комиссар госбезопасности. Успехи социализма и сталинская забота о народе подкреплялись жизнеутверждающими кинофильмами и ликующими песнями: «Эх, хорошо в стране советской жить!», «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!», «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»
А повседневная жизнь родителей и детей все более определялась мерами упорядочения трудовой дисциплины, пресечения злоупотреблений и ужесточением наказаний даже малолетних нарушителей. Рабочие закреплялись за предприятиями, а колхозникам запретили покидать колхозы, происходило реформирование школы. С переходом от пятидневной к семидневной рабочей неделе увеличилась длительность рабочего времени. Нам разъяснялось – все ради усиления СССР, возвышавшегося утесом социализма посреди обреченного на кризисы, войны и гибель капитализма.
Мы рано усвоили, что советское руководство считало большую войну неизбежной и рассчитывало на возникновение ситуации, позволяющей при поддержке трудящихся всех стран нанести сокрушительный удар мировому империализму. Власть осуждала агрессоров, опиралась на зарубежных друзей, привлеченных провозглашением социальной справедливости и выступлениями СССР за сохранение мира, и использовала противоречия между соперничавшими державами. С конца 1920-х годов руководство готовило страну к войне и нас убеждали, что мощная Красная армия способна при поддержке угнетенных масс всего мира разгромить любого врага малой кровью и на его территории. Этому даже после сталинской расправы с большинством ее военачальников верили не только подрастающие поколения.
В своих играх, чувствах и мыслях мы были вместе с патриотами Абиссинии (Эфиопии), республиканцами Испании и с народом Китая. Нас радовал решительный отпор Красной армии наскокам японских агрессоров и огорчали захваты Гитлера в Европе. С малых лет усвоив ненависть к фашистам, как называли не только итальянских, но и немецких нацистов и прочих национал-экстремистов, мы были озадачены заключением советско-германских договоров. Что бы ни говорил в 1939–1940 гг. о нашей солидарности с Германией глава правительства Молотов, мы – старшеклассники, как и большинство населения, не доверяли гитлеровцам. А за то, что советское руководство, поддерживавшее миролюбивые силы во всех странах и готовое заключить с европейскими государствами договор о коллективной безопасности и в случае агрессии против них помочь своими войсками, так и не нашло надежных союзников, мы винили только империалистов.
Мы бы не поверили, если бы кто-то сказал, что выступающее за мир сталинское руководство пошло на сговор с гитлеровцами в обмен на признание советских претензий к соседним странам, согласилось с нападением Германии на Польшу, ставшим началом Второй мировой войны. Не могли вообразить, что власть совместно с нацистами поделила Польшу, расстреливает тысячи польских патриотов, выдает гитлеровцам немало укрывавшихся в СССР антифашистов, поздравляет Гитлера с победами, тайно рассчитывая на изматывание его вооруженных сил, и поставляет Германии необходимое ей для войны стратегическое сырье и недостающее нам самим продовольствие.
Нам объяснили, что вторжение Красной армии в Польшу является не вступлением СССР в уже начавшуюся мировую войну на стороне Германии, а началом осуществления освободительной миссии СССР. Однако ожесточенное сопротивление подобному «освобождению» финнов, переполнившее ранеными даже старопромыслов-скую больницу, вызвало у нас сомнения в солидарности трудящихся всех стран с Советским Союзом. Знакомясь в больницах с изувеченными красноармейцами, мы не могли не задумываться, не постигнет ли вскоре такая участь и нас. Но учитель истории укрепил наш исторический оптимизм, разъяснив, каким достижением солидарности трудящихся и освободительной миссии СССР является добровольное включение в него трех прибалтийских стран и Бессарабии. Разделяя радость руководства, что граница страны отодвинута на запад, мы не понимали опасность превращения ее в непосредственную границу с Германией, на которой для разгрома нашей страны сосредоточивались войска, не истрепанные, а закаленные успехами.
Тем не менее, слушая радио и заглядывая в газеты, мы все более тревожились, что гитлеровцы используют советско-германскую договоренность успешнее СССР. Они захватили наиболее развитую часть Польши, оккупировали Данию и Норвегию, нанесли поражение англо-французским войскам и заставили капитулировать, взяв под контроль Францию. Кроме прежних союзников привлекли на свою сторону почти все другие европейские государства – от Болгарии и Румынии до Финляндии. Известия о нападении гитлеровцев на Югославию на следующее утро после подписания этой страной договора с СССР, разгром Югославии и Греции заставляли сомневаться даже в официальных советских заявлениях о сотрудничестве с Германией. Ни подписание нашим правительством договора о нейтралитете с союзницей Германии – Японией, ни опровержение ТАСС слухов о готовящемся нападении Германии не ослабили наших опасений и уверенности в приближении войны. Подтверждением последнего сочли назначение Сталина главой правительства.
Окружавшие нас взрослые выжидательно молчали, а мы фантазировали, и ни у кого в классе и во всей школе не возникало сомнений в мудрости сталинского руководства: мы были уверены, что у него имеется превосходный план и достаточно сил для одоления всех врагов. Тем более что чем больше стран покоряли гитлеровцы, тем больше трудящихся поднимется против них, поддерживая Красную армию.
Осознавая свою ответственность за будущее страны, мы в школе под руководством умелого военрука Б.П. Петрушкова учились маршировать, стрелять по мишеням из малокалиберных винтовок, ползать по-пластунски, окапываться, разбирать и собирать трехлинейные винтовки. Этим занимались ребята, а у девочек была медико-санитарная программа.
Взрослея, некоторые одноклассники подружились с девочками своего или младшего класса. Я отставал. Напоминавшая популярную тогда актрису стройная и подвижная блондинка Валя отклонила мое предложение подружиться, а молча смотревшая на меня и красневшая семиклассница с пышными локонами и большими голубыми глазами соседка Полина казалась мне скучной. Но в начале весны 1941 г., когда я у своего крыльца готовил велосипед к новому сезону, подошла ко мне соседская девочка Ира. Она жила с мамой в другом конце нашего корпуса. Прежде я ее почти не замечал. С искрящимися серыми глазами она расспрашивала меня о велосипеде и попросила обучить ездить на нем. Это было лестно, и я обещал.
Ира научилась за несколько уроков, ставших началом нашего взаимного увлечения. Мы встречались у Пролетбата. Ходили по аллеям в опьяняющем запахе зацветших акаций. Вместе посещали кино. Она с интересом слушала мои рассказы о прочитанном, моих мечтах и планах получить инженерно-техническое образование и изучить международные отношения, поездить по стране и по всему миру. Главное – впервые моим другом стала девочка. Ира заканчивала школу отличницей. Она была чуть выше меня и на два года старше. Не мог понять, что ее привлекает во мне, а меня в ней привлекали ее внешность, отзывчивость, живость ума и обаяние. Со мной происходило удивительное, о чем уже читал, но еще не испытывал.
В мае 1941 г. мне, наконец, исполнилось 15 лет и меня приняли в комсомол. Это стимулировало мой интерес к социально-политическим проблемам и международным событиям, а также общественную активность.
* * *
Завершение десятилетки большинством поколения, в котором я оказался, пришлось на первый, полный неожиданностями и самый тяжелый год Великой Отечественной войны. Даже для продолжавших учиться в школе эти события стали более суровым испытанием зрелости, чем экзамены на аттестат.
О нападении Германии я узнал в первый день летних каникул после девятого класса вместе со многими старопромысловцами во время футбольного матча на районном стадионе. Зрители и футболисты бросились по домам – слушать выступление Молотова по радио.
Оказалось, что давно ожидавшееся простыми людьми вероломное нападение Германии для руководства страны и ее вооруженных сил было внезапным. Но Молотов сказал: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Газеты призывали: «оградить завоевания социалистической революции» и «дадим сокрушительный отпор!». И еще никто не подозревал, сколько времени, сил и жертв потребуется для этого.
Большинство не только детей, но и окружавших взрослых надеялось, что через несколько дней, через неделю-другую Красная армия, в соответствии с предвоенными заявлениями, песнями и кинофильмами, «гремя огнем, сверкая блеском стали», сметая войска агрессоров, двинется на Берлин и при поддержке трудящихся Германии и других европейских стран за месяц-другой освободит их не только от фашистов, но и от капиталистов. В нашем классе многие сожалели, что мы опаздываем принять участие в этом. Новая песня – «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…» вернее всех прежних выражала охватившие нас чувства.
На Старых промыслах жертвой первой недели войны стал рабочий – участник гражданского патруля, натолкнувшегося на пост вооруженных пожарных, обстрелявших патрульных, принятых за диверсантов. Он имел жену и двух малых детей. На его похороны пришло множество людей, но никто из них еще не подозревал о масштабах наших потерь в те сутки на фронтах.
Как и мои соученики, я желал успеть принять участие в освободительном походе Красной армии в Германию и другие европейские страны. Некоторым из одноклассников удалось поступить в военные училища. А меня не брали – недоставало двух лет.
Шли дни и недели войны, а Совинформбюро сообщало о невероятно быстром наступлении противника. Это было больно слушать и не хотелось верить. Наконец, речь Сталина положила конец недоумениям и довоенным иллюзиям, ориентировала на напряжение всех сил в ожесточенной и беспощадной Отечественной войне. Только после этого мы оценили заявления о солидарности с нами правительств Великобритании и США и их обещания помогать СССР, хотя ничего серьезного не ожидали даже после возникновения с участием СССР антигитлеровской коалиции: ведь мы воевали не только за освобождение, но и за победу социализма.
Начавшаяся с первых дней войны мобилизация в Красную армию многих возрастов расширялась. Районное руководство занялось направлением служащих и учащихся в совхозы и на предприятия для срочной замены призванных в армию. Почти во всех организациях было введено дежурство, упорядочено ночное патрулирование нефтепромыслов и заводов. Милиция выселила куда-то семьи немцев, приехавших в 1920-х годах помогать строить социализм, одна из которых жила рядом с нами.
Хотя фронт был далеко, освещение улиц, поездов и автомашин было прекращено, окна домов затемнены. По требованию военкомата, видимо, для пресечения вражеской пропаганды, население сдало ему все радиоприемники, включая детекторные, и почему-то – велосипеды. Вскоре был арестован директор нашей школы: он знал немецкий язык и слушал немецкие передачи по остававшемуся в школе радиоприемнику, а завхоз школы подслушал и донес. Больше о директоре никто ничего не слышал.
Жизнь изменилась. Вести от ушедших в армию приходили не часто и не от всех. Некоторые родные погибших получали «похоронки». Все остававшиеся дома так или иначе работали для фронта. Родителям в школе приходилось замещать преподавателей, ушедших в армию. Были введены карточки на продовольствие. Нормы по ним постепенно уменьшались, да и то, что в них значилось, не всегда выдавалось. Мы, как и все вокруг, недоедали больше прежнего. Для покупки нужных вещей средств вовсе не было.
Просыпаясь утром и перед сном все слушали радиосообщения Совинформбюро о фронтах. Нередко положение казалось катастрофическими, хотя мы и не подозревали, что к зиме уже несколько миллионов советских военнослужащих оказались в плену у гитлеровцев, а сталинское руководство бросило их на произвол судьбы, отказавшись от предложения Международного красного креста передавать им продовольствие, одежду и медикаменты. Но сообщения о разгроме немецких войск под Москвой дали основание надеяться на поворот в ходе войны. Газеты и радио радовали репортажами о подвигах летчиков, танкистов, пехотинцев, партизан, и мы стали многого ожидать от действий наших войск на ряде направлений. Порой хотелось сбежать на фронт, чтобы участвовать в решаюшем наступлении.
Летом с Ирой вместе ходили на организованное райкомом комсомола ночное патрулирование. На уборку урожая выезжали в разные места, но разлуки только усиливали взаимное притяжение. Она поступила на физико-математический факультет пединститута, и с осени стала ежедневно ездить туда в город. Наши вечерние встречи стали реже. А весной 1942 г. ходили за тюльпанами в Терский хребет, посещали концерты знаменитостей.
Мои родители стремились прервать наше сближение. Я протестовал, отстаивая свою свободу. Как относилась ко мне мама Иры, я не знал. Одноклассники, ничего не высказывая прямо, пытались развеять мое увлечение. Шурик Лихарев со своей подружкой пригласили меня в компанию девочек, одна из которых под аккомпанемент гитары спела песню А. Вертинского, которая заканчивалась так:
…А потом – города, степь, дороги, проталинки…
Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»
Я и виду не подал, что это относится к нам с Ирой.
Взаимные нежности с ней в парке на скамейках и на траве становились горячими. Однажды она предоставила мне свободу действий, но определенной черты мы не перешли. Моя уверенность в себе ослабла, и мне стало казаться, что наши отношения ее не вполне устраивают. Она любила танцевать и хотела обучить меня, настаивала, но я не мог преодолеть какое-то предубеждение против галантных танцев, да и смущало, что ростом был ниже нее. Сопровождал Иру в клуб на танцы и стоял рядом. Ей было досадно, что из-за моего присутствия ребята не приглашали ее. Это вело к размолвкам, и мы встречались все реже.
А в школе мой последний год оказался очень напряженным. Участие в ряде летних мероприятий райкома комсомола, в помощи совхозу, где поработал трактористом, обернулось выдвижением меня в комсорги школы. Впервые занялся комсомольской работой. Потребовались также усилия, чтобы добиться отличных оценок по всем предметам. Начал усердно изучать немецкий язык, осваивал военный лексикон и готический шрифт. Мечтая поступить в Украинский физико-технический институт, с увлечением занимался аналитической геометрией. Военрук учил нас окапываться, проползать под проволокой и чистить винтовку. А интерес к ходу войны побудил меня составлять для себя по материалам газет и журналов обзоры ожесточившихся тогда военных действий в Африке и на Тихом океане. Продолжал писать заметки, иногда публиковавшиеся в газете «Грозненский рабочий».
Узнать местонахождение эвакуированного из Харькова УФТИ не мог, и подумал стать журналистом-международником. В апреле послал запрос в Москву в Высшую дипломатическую школу. Ответ исключил для меня эту возможность: принимают только достигших 18 лет и, желательно, имеющих высшее образование или соответствующий опыт работы. А мне в мае 1942 г. исполнилось лишь 16.
В дни сдачи выпускных экзаменов мы видели над Грозным известный нам по рассказам эвакуированных немецкий разведывательный самолет, прозванный «рамой». Вскоре – 31 мая нам выдали аттестаты о среднем образовании. Отличников было мало, но большинство неплохо усвоило основы наук, а вместе с ними и советский патриотизм с коммунистическим интернационализмом. Этим и почерпнутым от родителей рационализмом и атеизмом определялось мое отношение к себе и всему окружающему. Талантов у меня не обнаружилось, но необходимость все школьные годы напрягать силы, чтобы соответствовать уровню одноклассников, которые были на два года старше меня, сделала мое развитие интенсивным. Некоторые успехи придавали мне уверенность в своих силах и побуждали не ждать судьбы, а пытаться выбирать ее самому. Несмотря на разрушение неожиданным ходом войны многих довоенных иллюзий, я был уверен, что мы победим, и это обеспечит продвижение социализма не только в Европе. Считал своим долгом и честью с оружием в руках защищать страну и добиваться разгрома ее врагов для победы социализма. Меня не привлекали ни награды, ни звания, а чувство самосохранения, как у большинства ровесников, было недоразвито. Желание сражаться обострялось с приближением противника и мобилизацией друзей в армию.
Несмотря на скудность снабжения, родители выпускников устроили в затемненной школе торжественный ужин. На этой последней встрече мы, родители и учителя говорили только о трудностях войны. Ребят мобилизовали в армию, а девушки спешили поступить в вузы или на работу. Меня же, несмотря на аттестат отличника, из-за 16-летнего возраста никуда не брали.
Вскоре войска противника, ворвавшиеся на Северный Кавказ, двинулись к нефтедобывающему Грозному. Мать стала бригадиром «на окопах» – сооружении противотанковых рвов и огневых точек в городе и вокруг него, для чего была мобилизована значительная часть населения. Отец, которого по возрасту не брали в армию, перешел из школы, где он преподавал математику, в пригородное хозяйство, где потребовался бухгалтер. Сестра, закончившая третий класс, вместе с соучениками под руководством учителей глиняными шариками забивала нефтяные скважины, чтобы их не смогли использовать захватчики в случае сдачи города[10 - За это моя тетя Таня получила медаль «За оборону Кавказа».].
А мне в военкомате отрезали: жди своего года призыва. Управление НКВД игнорировало мою просьбу включить меня в его войска. Чтобы не бездельничать до призыва, после колебаний подал заявление в Грозненский нефтяной институт, и только из-за нехватки набора был принят. До начала учебного года хотел поработать в газете «Грозненский рабочий». Однако там штатного места не оказалось. С трудом удалось устроиться литературным сотрудником Чечено-Ингушского республиканского радиокомитета.
Для известий Радиокомитету ежедневно требовались сведения о патриотических настроениях и труде рабочих и служащих промыслов и заводов, а также многих тысяч работников трудфронта, как называли строителей оборонительных позиций. Под руководством заведующего формированием ежедневных новостных сообщений опытного товарища Жука, капитана, имевшего орден, лишившегося в бою кисти правой руки, собирать информацию о результатах труда оказалось несложно. Но получить нужные высказывания трудящихся было почти невозможно. Чувствуя некоторую неловкость, я заранее, как учил Жук, вкладывал в вопросы нужные ответы. Кроме того мне, как и другим литсотрудникам, поручалось выпускать стенные газеты на разных участках трудфронта. «Мне нравится, записано мной тогда в сохранившейся тетрадке, – метаться за материалом с промыслов в город и обратно, печатать трудфронтовскую стенгазету». Даже с подружкой Ирой не было времени встречаться, и получилась размолвка.
Тем временем вражеские войска продвигались к Грозному. С севера через него хлынула огромная волна беженцев, а также бойцов и командиров разваливавшихся частей и соединений. Вскоре услышали о приказе Сталина: «Ни шагу назад!», а затем увидели заградотряды на вокзалах и дорогах. Они задерживали множество бежавших бойцов и командиров. В числе группы курсантов распущенного кавалерийского училища за дезертирство был задержан, осужден и направлен в штрафной батальон мой друг Шурик Лихарев. Было очень жаль, что он попал в такую беду, в сущности, по вине командиров, бросивших курсантов. Выручить его оказалось невозможно.
10 августа 1942 г. в Грозном и во всей Чечено-Ингушетии было введено военное положение. И тогда мне, наконец, как будто повезло: 20 августа был призван Старопромысловским райкомом комсомола в коммунистический батальон, сформированный при коменданте грозненского укрепленного района. Попрощался с Радиокомитетом, объяснил ситуацию родителям и отправился в батальон.
Казалось, что догнал военную судьбу соучеников и попал в действующие войска на полтора-два года раньше большинства своих сверстников. И время вступления в жизнь представлялось мне очень, даже слишком удачным: фронт, на который стремился, оказался рядом – в 25 километрах. Рассчитывал в ближайшие дни включиться в бои с противником.
II
НА ФРОНТАХ
В действительности начать самостоятельную жизнь, встав в армейские ряды, мне пришлось в обстановке, которая была близка к катастрофической, о чем свидетельствовал и упомянутый приказ Сталина. Конечно, нацистам не удалось вступить в Москву, но они и их союзники захватили большую часть европейских республик и областей СССР. Ленинград находился в блокаде, тяжелые потери несли наши войска северо-западнее Москвы, крупные силы противника пробивались к Волге, а на юге его части вышли к Главному Кавказскому хребту и подступили к Грозному. Сколько наших бойцов и командиров в первый год войны попало в плен, сколько было расстреляно дезертиров, сколько стали служить оккупантам, мы не знали. А теперь мы видели, как наши части отступали, а некоторые разбегались. Но подавляющее большинство окружавших нас, осознавая опасность гибели, всеми силами поддерживало партийно-советские и военные власти, принимавшие самые суровые меры для организации отпора захватчикам. И я, как советский патриот и интернационалист, считал своим долгом участвовать в вооруженной борьбе против захватчиков и их союзников ради защиты социализма и продвижения к его победе во всем мире. Наше поражение представлялось мне совершенно невозможным.
4
Партизанскими тропами
Однако даже в августе 1942 г. мне, оказавшемуся в действующих войсках, попасть на передовую было непросто. Коммунистический батальон, бойцом которого я стал, насчитывал несколько сотен девушек и ребят. Кажется, в него были призваны все грозненские комсомольцы, закончившие средние школы и не имевшие тогда постоянной работы. Из ребят в нем собрали тех, кого военкоматы не призвали из-за изъянов здоровья или по малолетству. Мы гордились, что потребовались для защиты города, и были готовы с оружием в руках под руководством имевших боевой опыт командиров противостоять наступавшему противнику. Надеялись, что прав был Наполеон, утверждавший, что стадо баранов во главе со львом одолеет стадо львов во главе с бараном.
Нас было две роты девушек и одна ребят. Обмундирования не получили, оставались в чем пришли. Выдали всем только пилотки. Батальон расположился в пустовавшем военном городке пехотного военного училища в конце проспекта Революции неподалеку от станции Грознефть. Здесь имелось достаточно помещений с двухэтажными кроватями и санузлов, учебных аудиторий и площадок для строевой и боевой подготовки. По размещению и распорядку занятий роты мало общались друг с другом. Но вечерами у нас была возможность встречаться и обмениваться впечатлениями с девушками из соседних рот.
Многим ребятам строевая подготовки была трудна, ею нас и не донимали. Вели занятия младшие командиры и лейтенанты из выздоравливавших и ограниченно годных. Большинство из них имело боевой опыт и стремилось подготовить нас к предстоявшим боям. Обучали обращаться с трехлинейками Мосина и полуавтоматическими СВТ (самозарядная винтовка Токарева), а также с ППД (пистолет-пулемет Дегтярева) и ручным пулеметом. Тренировались преодолевать препятствия, ползать, малой саперной лопаткой рыть укрытия. Политруки довели до нас суровый приказ Главнокомандующего № 227 и разъясняли наши задачи на политинформациях. Вскоре приняли присягу, и нам выдали винтовки. Мне досталась СВТ с предупреждением, что ее следует беречь от пыли, чтобы не заедал механизм. Но стрельб не проводилось – недоставало патронов.
Уставные отношения соблюдали только с командирами, а между собой рядовые их не придерживались. После обеда мы занимались «самоподготовкой»: дружескими разговорами и чтением. За месяц с интересом и пользой прочел имевшиеся в библиотеке городка книги «Библиотеки командира» Лиддель Гарта, Гудериана и других. Внимательно изучил обе части «Боевого устава пехоты РККА», в котором запомнилось понравившееся требование в атаке под огнем не залегать, а выходить из огня броском на противника. Прочел «Боевой устав артиллерии», познакомился с некоторыми «наставлениями по стрельбе». Это стало основой моего военного самообразования.
Нас неплохо кормили в столовой неподалеку от казарм. Маршируя по улицам, роты распевали красноармейские песни. Взводы по очереди несли караульную службу. Однажды, когда наш взвод был дежурным, я, стоя на посту, в три часа ночи задремал минут на пятнадцать. Бдительный старшина, командовавший нашим взводом, неслышно утащил мою винтовку. Стряхнув сон и не обнаружив ее, я тихо прокрался в караульное помещение, где нашел свою СВТ в оружейной пирамиде. С ней, незамеченным, вернулся на пост. Спустя час старшина, приведший мне смену, с изумлением проверял номер моего оружия, чтобы убедиться, что это все же моя СВТ.
Увольнительные для посещения семей нам выдавали раз в неделю. Мы видели, как пустеет город. На улицах без карточек дешево продавались редкие виды продовольствия: сахар, невиданный прежде яичный порошок и прочее. Стало понятно, что распродавались запасы, которые уже не было возможности вывезти.
Власти и командование укрепрайона, наверное, делали для обороны все возможное и призывали всех жителей встать на защиту города. Вместе с тем принимались меры, чтобы в случае захвата города противником он не мог получить действующие нефтепромыслы, заводы, транспорт. Вероятно, немецкое командование как раз рассчитывало захватить и использовать нефтепромыслы, заводы, имевшиеся в городе ресурсы – налетов авиации пока не было.
Ночами с севера доносился гул артиллерии, на горизонте виднелись вспышки. Настроение было бодрым. Все были готовы к тому, что в любой момент нас бросят на приближавшуюся к городу передовую, а о последствиях никто не думал.
Однажды вечером командир роты послал меня в обком комсомола, находившийся неподалеку на проспекте Революции. В приемной секретаря уже сидело полтора десятка наших бойцов, в основном девушек. Поочередно вызывали в кабинет на беседу к секретарям и представителю ЦК ВЛКСМ Осипову.
«Что будешь делать, если окажешься на территории, захваченной противником?», – спросили меня. Ответил без раздумья: «Искать связи с партизанами, доставать оружие для борьбы с оккупантами». Еще пара подобных вопросов и ответов, и, после некоторого ожидания в приемной, мне сообщили, что направляюсь на курсы подготовки партизан для действий в тылу врага. Отпустили домой, чтобы через день явился в обком в полной готовности к выезду.
Это был ошеломительный поворот, открывавший возможность быстро пройти военную подготовку и участвовать в боях. Забежал в казармы, доложил командиру, сдал оружие, захватил сумку и отправился домой. Родители и сестра приняли все как должное. Съездил попрощаться с сестрой мамы – моей тетей Полей и ее мужем П.М. Чернышевыми, не скрывавшими своего огорчения. Случайно встретил Иру, которая загорелась поехать со мной на партизанские курсы, но была сильно простужена.
* * *
В назначенный день ранним утром в обком комсомола пришли пятеро: четыре девушки с большими корзинами и я с портфельчиком с мылом, полотенцем и трусами. Меня назначили старшим. Осипов вручил мне предписание, в котором говорилось, что все учреждения должны нас поддерживать и обеспечивать передвижение. Он сказал, что направляемся в партизанскую школу в Москву поездом через Кизляр, Астрахань и далее. Но обстановка все время меняется, поэтому в Астрахани мы должны явиться в окружком комсомола, передать запечатанный пакет и действовать по указанию окружкома.
С главного вокзала на местном поезде отправились в Гудермес. Там через военного коменданта вокзала получили пустой вагон-рефрижератор в длинном составе рефрижераторов с продовольствием, направлявшемся в Москву. Охранявшие поезд военные моряки во главе с главстаршиной очень интересовались девушками, тем более что в их корзинах имелись пироги и другая домашняя еда. Поезд отправился вечером, чтобы Червленский мост, уже контролировавшийся немецкой авиацией, пройти в темноте.
Установил в вагоне дежурство и сам заступил первым. Дежурил у немного приоткрытой широкой правой двери рефрижератора, у которой девушки поставили свои корзины с продовольствием.
Поезд без огней очень медленно поднимался по длинной насыпи на мост через поблескивавший внизу Терек. Желая размяться, выскочил из вагона и пошел рядом. Справа у реки едва виднелись крыши домов затемненной станицы Червленой. Вспомнилось: «Ночь светла, над рекой ярко светит луна, и блестит серебром голубая волна». Но, к счастью для нас, луна была новорожденной и светила слабо. Чуть приотстав от двери, в просвете между вагонами услышал и увидел, что слева от поезда горизонт гудит и полыхает взрывами и осветительными ракетами. Этот фронт был так близко, а нас отправили на какой-то другой. Что встретим в дороге, доберемся ли до Москвы?
Сдав дежурство одной из девушек, заснул. Утром же обнаружилось, что ночью, когда на станции Кизляр дежурная широко открыла дверь для проветривания вагона, исчезли корзины. Если раньше девушки подкармливали меня и угощали военморов, то теперь у нас совсем не было еды. Просить о помощи моряков было неловко: уж очень резко Аня Козлова пресекла их приставания к девушкам.
Посчитав необходимым и возможным достать продовольствие из рефрижераторов, я пролез в соседний вагон через вентиляционный люк в торце. Там оказались невиданные нами жестяные килограммовые консервные банки с разными видами мяса. Достали несколько и были сыты только хлеба не имели.
Поезд ехал неторопливо. Однажды он остановился среди степи, и мы увидели, что машинисты и военморы бегут от него подальше. Оказалось, над нами немецкий самолет. Не успели мы вылезти из вагона, как он сбросил две бомбы, разорвавшиеся в стороне от поезда, и улетел. Убегавшие вернулись, и поезд пошел дальше. Второй раз остановились на перегоне по сигналу путевого обходчика, который сообщил, что впереди на железной дороге появились немецкие мотоциклисты – разведка. Выждав пару часов, машинисты, надеясь, что разведчики уже уехали, продолжили путь.
Заря последнего дня сентября, когда мы прибыли в Астрахань, была удивительно холодной. Мы зябли в своей легкой одежде. Покидать поезд, направлявшийся в Москву, не хотелось. Но надо было явиться в астраханский окружком комсомола. Узнали у машиниста, где в Астрахани найти поезд через сутки, и выгрузились. Захватили, сколько могли унести, консервных банок с мясом. Совесть нас не тревожила: ведь банок был целый эшелон. Переправились паромом через Волгу, нашли окружком комсомола, вручили пакет, и нас отправили не на московский поезд, а на Красную Набережную, 71, где в бывшем Доме инвалидов формировалась спецшкола 005 Штаба партизанского движения юга.
* * *
Южный штаб Партизанского движения или Штаб партизанского движения юга был создан, кажется, в июне 1942 г. для координации деятельности уже имевшихся штабов партизанского движения Ростовской и других областей, краев и республик Северного Кавказа и Крыма. Осенью 1942 г. он располагался в Сочи. Его начальником был П.И. Селезнев – первый секретарь Краснодарского крайкома партии и член Военного совета Северо-Кавказского фронта. ШПДЮ подчинялся Центральному штабу Партизанского движения в Москве, начальником которого являлся П.К. Пономаренко. Центральный штаб во всех штабах партизанского движения и их школах имел своих представителей, направлял инструкторов и обеспечивал финансирование и материально-техническое снабжение. Конкретные задачи партизанских отрядов вырабатывались местными штабами в координации с командованием действующих там армий. Оружия и продовольствия недоставало, и партизанским отрядам рекомендовалось захватывать оружие и боеприпасы у противника и самим находить продовольствие. Уже в октябре 1942 г., как сообщал в Москву ШПДЮ, на оккупированной врагом территории региона действовало 80 партизанских отрядов и во всех краях, областях и автономиях региона создавались партизанские школы, готовились новые отряды и группы, которые нуждались в оружии, продовольствии и других средствах.
Школа 005 в Астрахани – в зоне возглавлявшегося М.А. Сусловым краевого штаба партизанского движения, была создана 15 сентября 1942 г. по приказу представителя ЦШПД при 28-й армии И.И. Рыжикова для решения задач расширения и ужесточения партизанской борьбы, выдвинутых в приказе Сталина 0089 от 5 сентября 1942 г. Начальником школы назначили бывшего начальника военкомата Калмыкии политрука А.М. Добросердова, комиссаром – политрука из штаба 28 армии А.С. Павлова, а заместителем начальника по учебной работе – лейтенанта И.Я. Безрукавного.
Отведенные школе строения Дома инвалидов занимали огромный квартал. У входа с единственной проходной стоял административный корпус, в глубине – здание с учебными классами и столовой, слева – общежития и склады, в подвале одного из которых имелся тир, сооруженный, видимо, для инвалидов.
Занятия в школе вели инструкторы по оружию, минно-подрывному делу, радиосвязи, тактике. В штате были командиры учебных взводов и врач. Школа была рассчитана на обучение сотен курсантов, которых из городов и районов региона присылали комитеты ВКП(б) и комсомола, а также органы НКВД. Штатный состав получал обмундирование и военные оклады, курсантам выплачивали по 10–20 рублей в месяц, да каждого выпускника одевали на 800 рублей и выдавали по 100–150 рублей. С самого начала в курсантах недостатка не было, а инструкторов и командиров учебных взводов не хватало.
Из выпускников школы представитель ЦШПД и его сотрудники – заместитель, помощник, инспектор формировали отряды и группы, подбирая им командиров. По согласованию с ЦШПД и располагавшимся в Астрахани штабом 28 армии эти отряды и группы получали конкретные здания и забрасывались в тыл противника. После выполнения задания они две-три недели отдыхали, пополнялись, тренировались и снова отправлялись на задания. Для этого использовалась авиагруппа – несколько самолетов ПО-2 с подкрыльными гондолами для людей и грузов, а также автомобили и гужевой транспорт. Многие отряды комплектовались радистами и передатчиками. Для связи с ними использовалась радиостанция, помещавшаяся на третьем этаже учебного здания.
С 1 октября мы были зачислены курсантами этой школы. Нас расселили в разных местах, и встречались мы только на общих занятиях. А учебные группы у нас оказались разными. Меня включили в группу, обучавшуюся проведению разведки, диверсиям, подрывному делу.
За три недели в составе взвода из трех десятков курсантов под руководством инструкторов приобрел немало полезных знаний и умений. Осваивали разные виды нашего и немецкого стрелкового оружия, включая пулеметы и легкие минометы. Немецкий пистолет-пулемет МП38/40 показался мне удобнее нашего ППД, удивительно легким был их ранцевый миномет, а новинка – немецкий пулемет МГ-42 являлся шедевром конструкторской мысли. В тире учили стрелять из пистолета ТТ, револьвера и парабеллума (Р-08), а также из винтовки с глушителем, орудовать «финским» ножом. Изучали различные наши и немецкие мины, особенно их взрыватели, а также формулы расчета количества взрывчатки и выбор места ее установки для разрушения железнодорожных путей, различных видов транспортных средств, мостов и зданий, устройству фугасов и минных «сюрпризов», способам их установки, выявления и обезвреживания.
Нам растолковывали тактику передвижения и наблюдения за противником в его тылу, его уставные порядки и обычаи, звания, функции и знаки различия немецких военнослужащих, а главное – способы скрытного подхода к объектам, нейтрализации часовых, маскировки, минирования и отхода. Для тренировки нас водили за город, где мы должны были укладываться в нормативы времени для подхода к объектам, закладывания зарядов и взрыва сухих деревьев, кусков рельсов и сложенных нами из бревен мостов.
Обучение было очень интенсивным, а усваивались знания большинством курсантов слабо, так как почти никто из них не имел законченного среднего образования. Среди них я оказался преуспевающим, и уже дней через десять старший инструктор лейтенант П.Е. Чишкала начал поручать мне проводить занятия с группами отстававших курсантов. Вскоре меня досрочно аттестовали, выдали положенные выпускникам стеганые ватные штаны, куртку, шапку, 100 рублей и перевели в общежитие комсостава.
* * *
Надеялся, что назначат в отряд, и занялся изучением имевшихся сведений о возможных объектах. Отсюда отряды направлялись на железнодорожные линии ростовского узла. Но меня, выплачивая 20 рублей в месяц, использовали как инструктора-стажера по подрывному делу и переброске отрядов в тыл противника.
Уже 1 ноября ночью на огромном легковом ЗИС-101 окружкома ВКП(б) Чишкала, инструктор-стажер по радиосвязи В.А. Соколов и я выехали вверх вдоль берега Волги. Шофер вел машину по бездорожью в прибрежных песчаных холмах, чтобы не попасться разведке противника. К четырем часам 2 ноября мы прибыли в райцентр – станицу Енотаевскую. Здесь занялись подготовкой двух крупных – по 30 человек партизанских отрядов. Они были вооружены отечественными винтовками и автоматами, снабжались местным продовольствием.
Лейтенант Чишкала определял их структуру и работал с их командирами. Соколов готовил шесть девушек-радисток, осваивавших портативные радиостанции «Север». Мне поручили обучить диверсиям три десятка будущих партизан. Для практики взрывов пришлось на рыбацких гребных баркасах выезжать с ними через рукав реки на остров, где было достаточно деревьев. По реке плыло много трупов из Сталинграда. У населения уже не было сил их вылавливать и хоронить.
Ночевал в пустом доме, варил и ел выданную местной властью верблюжатину, а к празднику нам доставили посылки с продовольствием из школы. Праздничный вечер 7 ноября провел в гостях у местного руководства. Выступление Сталина по радио было плохо слышно. В его праздничном приказе всех обнадежило заявление, что «будет и на нашей улице праздник». Где и когда не догадывались, но сомнений в этом не было. После многочасовых занятий с партизанами перед сном мечтал вступить в ВКП(б), после войны поучиться в двух институтах: в каком-либо промышленном и в институте журналистики, чтобы работать «по политико-промышленной линии».
11 ноября мы трое с двумя уже подготовленными и снабженными всем необходимым отрядами выехали на передовую, чтобы обеспечить их переброску в тыл. В населенном пункте Юста в штабе полка, которым командовал майор, выяснили обстановку. Хотя комполка был уверен, что здесь противник не будет наступать, Юста в окружающей пустыне была превращена в хорошо укрепленную позицию. Ближайшие гарнизоны противника находились на 70 километров юго-западнее, и военные действия сводились к перестрелкам разведгрупп. Внезапное нападение на гарнизоны невозможно: их передовые посты имеют сигнальные ракеты. Румыны, из которых состоят гарнизоны нападающих, отбивают, но не преследуют. При нас поступило сообщение, что один из созданных противником конных отрядов калмыков неподалеку захватил и угоняет на юго-запад стадо скота. Майор распорядился послать для возвращения скота эскадрон и три автомашины с автоматчиками.
На следующий день по решению П. Чишкалы и командиров отрядов партизаны цепочками двинулись на запад. Боеприпасы, взрывчатку и немного продовольствия везли на подводах, запряженных верблюдами. Рассчитывали в темноте, не потревожив наблюдателей противника, пройти условную линию фронта. За ней должны были пробраться к железной дороге, чтобы взрывами препятствовать движению подкреплений немцев к Сталинграду. Мы провожали их почти до сумерек, а затем на автомашине вернулись в Енотаевскую.
Утром было очень холодно, дул леденящий ветер. По Волге продолжали плыть тела убитых, и показались льдинки. Смерзшийся песок покрыл снег. Валенок у нас не было. Утеплились, как могли. Ноги обмотал полотенцами и бумагой так, что еле втиснул в ботинки.
К вечеру мы втроем на полуторке с местным шофером отправились в Астрахань. Лейтенант Чишкала сел в кабину, а Соколов и я пытались укрыться от морозного ветра в кузове за кабиной. Ехали не по берегу, а известными шоферу дорогами от села к селу. На них делал набеги противник, особенно его калмыцкие отряды. Наши автоматы были наготове. Перед первым же населенным пунктом мы остановились, но решили не проводить разведку, и проскочили его на максимальной скорости, никого не встретив.
Нигде никогда в жизни я не замерзал так, как мы замерзли тогда: ноги, лица, руки потеряли чувствительность. Пришлось ночью остановиться в придорожном селении у знакомых шоферу калмыков. Они сказали, что наезжают то немцы, то наши, а сейчас нет никого. Машину загнали во двор, огороженный высоким забором. Хозяин был председателем сельсовета. Нас встретили приветливо. Помогли снегом оттереть лица, ноги и руки. Сварили огромный чан конины – махан, и на коврах в большой комнате угостили нас чашками бульона, большим количеством горячего мяса и острым душистым калмыцким чаем.
На ночь лейтенант установил наше дежурство. Переночевали и выехали без тревог. К вечеру следующего дня мы, опять основательно промерзшие, добрались до нашей школы.
На своем пути к Астрахани не видели наших войск, не встретили ни одной заставы. Это нас встревожило: ведь мотомеханизированный полк противника от доступного ему места нашего ночлега мог беспрепятственно пройти к городу и захватить устье Волги. Не знаю, что докладывал начальству Чишкала, а нам с Володей оставалось лишь надеяться, что такого полка у немцев не найдется. Успокоились только после сообщений об окружении противника у Сталинграда.
Соколову и мне, отсутствовавшим в день принятия новичками присяги партизана, дали ее прочесть и подписать. Но два подготовленных нами отряда на радиосвязь с астраханским центром не выходили. От каждого из нас – Чишкалы, Соколова и меня – командование потребовало докладные о переходе ими линии фронта. Мы с Соколовым по очереди дежурили на радиостанции у старшины П.С. Метелкина, чтобы в случае появления связи конкретными вопросами о деталях распознать, не работает ли радистка под контролем немцев. Все напрасно. Никаких известий об этих отрядах представительство ЦШПД не получило.
Только в начале 1960-х годов я натолкнулся в журнале «Октябрь» на рецензию о воспоминаниях бывшего адъютанта командира одной из немецких дивизий, двигавшихся по железной дороге к Сталинграду. Он сообщил, что на их воинский эшелон в середине ноября 1942 г. напали, как выяснилось, два партизанских отряда. Превосходя их численностью, вооружением и боевым опытом, немцы смогли окружить всех нападавших. Тела убитых и всех живых по приказу генерала сожгли огнеметами.
Судя по датам, почти уверен, что это были два наших отряда. Видимо, их командиры, вопреки полученным инструкциям, объединили свои силы и замыслили не просто взрывать рельсы, а напасть на эшелон. Поэтому с самого начала не выходили на связь, рассчитывая потом доложить о своей крупной победе.
Продолжали выполнять задания, которые получал от представителя ЦШПД И.И. Рыжикова или его заместителя майора В.П. Шестакова. В тренировочном марш-броске командовал отрядом, который выполнил учебное задание, но потерял много курсантов отставшими. Считал, что тех, кто не может выдерживать темп, не следует брать на задание. Проводя занятия в школе и в командировках, знакомился со многими командирами и курсантами, расспрашивал вернувшихся партизан о действиях в тылу врага, жестоких боях с противником у Арзгира, хутора Соленого. Среди партизан были люди разных национальностей, включая калмыков.
Вместе с тем сложилось впечатление, что бойцы и командиры подбираются без должной требовательности и в целом их подготовка и вооружение для выполнения выдвигавшихся задач слабоваты. Дисциплина оставалась низкой. Взаимоотношения были товарищеские, партизанские, не уставные. Рыжиков называл своих подчиненных «шарашкиным войском». Он добивался укрепления дисциплины. Требовал от инструкторов обстоятельной отчетности о подготовке партизан, что я не всегда делал и за что получил нагоняй.
С Петром Евдокимовичем Чишкалой мне довелось выполнять ряд других заданий по подготовке и переброске партизан. А однажды вылетел с ним на разборку конфликта районной власти с местным партизанским отрядом, засевшим в камышовых зарослях плавней на острове. Не предприняв никаких действий против оккупантов, эти «партизаны» уже после отхода противника продолжали пьянствовать и отбирать у населения продовольствие. На вооруженное сопротивление властям они не решились, и мы уехали, а ими занялся прокурор.
О себе Чишкала ничего не рассказывал, да и вообще был молчалив. Только позже из архивов я узнал, что до войны он кончил физкультурный техникум, служил в Красной армии и в первую неделю войны был ранен. Вылечившись, закончил в Москве Высшую школу особого назначения и в ней командовал учебной ротой. Затем был направлен старшим инструктором минно-подрывного дела в распоряжение представителя ЦШПД при штабе 28-й армии, в Астрахань. В его личном деле значилось: «Предан партии Ленина–Сталина и Социалистической Родине». Был к тому же умелым и требовательным. Он не был женат и, по моим наблюдениям, довольствовался редкими случайными встречами с добрыми женщинами.
Ездил в командировки и самостоятельно. На автомашинах или на самолете, иногда в гондолах ПО-2 добирался в разные места к партизанам с оружием и боеприпасами. Новый год встретил и слушал по радио приветствие Калинина в большом русском селе Логань, откуда 1 января 1943 г. в гондоле самолета вернулся в Астрахань.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70555090) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
1
Дословный перевод: «Лучше быть собакой в спокойные годы, чем человеком в период хаоса». – Здесь и далее примечания М.И. Кривогуза.
2
Гёте И. Фауст.
3
Журнал «Мировое хозяйство и мировая политика» (МХиМП) издавался Институтом мирового хозяйства и мировой политики Академии наук СССР в 1926–1948 гг. и являлся предшественником журнала «Мировая экономика и международные отношения» (МЭиМО). См., например: № 6. 1931; № 11–12. 1933; № 8–9. 1934; № 7. 1936; № 3. 1938.
4
Отец не раз рассказывал мне об этом случае (подробнее см. Приложение 3).
5
Отец и бабушка с дедом никогда не рассказывали о брате отца, изложенное здесь я узнал впервые.
6
Это увлечение отец сохранил навсегда (см. Приложение 3).
7
Отец на всю жизнь сохранил интерес к конькам. Мы с ним в Ленинграде ходили на каток сначала в Юсуповский сад на Садовой улице, а после переезда в новую квартиру – в Таврический сад.
8
Более подробно эта история освещена в совместной статье И.М. Кривогуза и Г.М. Вельяминова: Подвиги и приключения Любима Вельяминова и его семья // Вестник архивиста. 2009. № 1. С. 253–266.
9
Эти книги довоенного издания пережили отца и целы до сих пор.
10
За это моя тетя Таня получила медаль «За оборону Кавказа».