Иди на голос
Анна Мегенберг
Она шла на голос – там, где могла идти. Чаще приходилось ползти – обдирая ногти и колени, оскальзываясь на покрытых слизью камнях, хватая ртом спёртый пещерный воздух, тщетно вглядываясь в окружавший её кромешный мрак. Единственное, что бросало вызов бесконечной ночи – это раздающийся где-то впереди голос, на который ей надо было идти. Сильный и звучный, он упорно звал Лейлу вперёд.Знать бы только, вперёд – это куда?
Иди на голос
Анна Мегенберг
Автор песен Тэм Гринхилл
Иллюстратор Алена Воеводина (ragerat)
Дизайнер обложки Алена Воеводина (ragerat)
© Анна Мегенберг, 2024
© Алена Воеводина (ragerat), иллюстрации, 2024
© Алена Воеводина (ragerat), дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-6898-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Иди на голос, Лейла. Иди на голос».
Она шла на голос – там, где могла идти. Чаще приходилось ползти – обдирая ногти и колени, оскальзываясь на покрытых слизью камнях, хватая ртом спёртый пещерный воздух, тщетно вглядываясь в окружавший её кромешный мрак. Тьма давила на ставшие бесполезными глаза – такая густая, что нельзя было разглядеть собственную руку, даже поднеся её вплотную к лицу.
Хоть бы факел какой, или свечу, или хотя бы лучину – что-нибудь, способное породить хоть один лучик света! Но света не было. Единственное, что бросало вызов бесконечной ночи – это раздающийся где-то впереди голос, на который ей надо было идти.
«Только не умолкай!» – мысленно взмолилась Лейла, поскользнувшись в очередной раз и распластавшись на полу – чего? Лаза, туннеля, коридора? Что она будет делать, если последний путеводитель оставит её?
Но голос и не думал умолкать. Сильный и звучный, он упорно звал Лейлу вперёд.
Знать бы только, вперёд – это куда?
Княжеский воин
Город был взят ещё полгода назад. Тела князя и двух его сыновей вывесили на всеобщее обозрение под шпилем надвратной башни, и они висели там до тех пор, пока вороны и непогода не совлекли с костей последние клочки плоти. Жители окрестных деревень ждали, что вот-вот над стенами взовьётся пламя, но предавать древнюю столицу огню захватчики не спешили. Вместо этого город стал отстраиваться – с такой быстротой, на какую только были способны согнанные со всех концов страны каменщики.
Брат Лейлы тоже должен был быть там, но удача в кои-то веки повернулась к нему лицом. Как ему удалось сбежать – Лейла не спрашивала. Когда Андрис ввалился в дом, бледный, как мертвец, и приказал: «Собирайся!», она подчинилась без лишних вопросов. С двумя узлами, по одному на каждого, они бежали ночью, как воры. На вопрос Лейлы о том, куда же они направляются, Андрис загадочно ответил: «В леса».
И снова Лейла покорилась, предоставив всё воле и разумению брата. Брат был умный, куда умнее большинства людей, которых знала Лейла: мало того, что Андрис был мастер по камню, часто уезжал в город, а два лета назад ездил в столицу строить дом тамошнему сильному человеку – он мог даже читать по-писаному, если буквы были достаточно большими, и, подписываясь, ставил не крестик, а выводил своё имя полностью. Если бы не Андрис, Лейла и понятия не имела бы о том, откуда взялась эта напасть – странные северяне, не говорящие по-человечески, а только болтающие между собой на каком-то птичьем языке. Оказалось, что война шла уже давно – только Лейла, живущая в своём мире, ограниченном кухонной печью да огородом, ничего об этом не слышала. Андрис говорил, что северяне пришли откуда-то издалека, за тысячу лиг, и что сначала они забирали себе другие земли, а теперь вот дошло дело и до них.
Зачем северянам понадобилось столько земли и почему для этого нужно было затевать войну, объяснить не мог даже Андрис, и Лейла пребывала в недоумении. Ладно бы они эту землю пахали и растили на ней хлеб, как все добрые люди, – так нет же, им это, похоже, без надобности. Старики говорили – Лейла слышала собственными ушами – что северяне идут к морю, туда, откуда на кораблях увозят хлеб, а назад привозят богатые товары. Верить этому или нет, Лейла не знала. До моря было далеко – дальше, чем до соседнего села, дальше даже, чем до столицы, и что там делать честному человеку, Лейла не представляла. Да и корабля она никогда в глаза не видела – если, конечно, не считать речных лодчонок, на которых деревенские переплывали на остров, где водилась прорва синей ягоды. Врут, наверное, старики.
Зачем идти в лес, Лейла поняла и без Андрисовых объяснений. Пожалуй, сама она сделала бы ноги ещё раньше – уж больно страшно стало в округе после того, как князь, которого обложили в столице, как барсука в норе, всё-таки открыл городские ворота. В их деревню уже два раза наведывались конники – много ражих парней на сытых лошадях и с железными пиками. Лейла, не помня себя, пряталась в огороде, в выкопанном братом тайном погребе, слушая, как в доме летит с полок посуда и переговариваются на своём непонятном языке налётчики. Да что посуда – миски-то с кружками дело наживное, а вот то, что скотину увели – беда так беда. Корову свою Рыжуху Лейла любила, даже разговаривала с ней, как с человеком, а перед дойкой всегда разводила ей курево от мошки и подмывала вымя тёплой водой. Когда к скотине с добром, и она отвечает тем же. Разумной, ласковой Рыжухи было жалко до слёз, да и без молока приходилось туго – ни тебе маслица, ни простокваши забелить похлёбку, да к тому же Лейла молоком, случалось, и приторговывала. Кур тоже забрали и всех поросят – а ведь Лейла любовно откармливала их парными отрубями и брюквой! При мысли о том, что её поросят сожрёт северянская солдатня, хотелось реветь белугой.
Да что поросята! Лейле ещё повезло – оба раза её убежище осталось необнаруженным. А вот подружку её, смешливую черноволосую Майю, северяне нашли – и учинили с ней такое, что и сказать-то язык не повернётся. А в деревне по соседству, говорят, сожгли заживо целую семью – мать и троих ребятишек – за то, что женщина не пожелала отдать последнюю козу. Козу всё равно забрали, а хозяйку с детьми втолкнули в дом, заложили дверь снаружи, да и подожгли с четырёх углов. Лейле рассказала об этом соседка, а той – ещё кто-то. Такие вот дела теперь творились, и когда всему этому конец – можно было только гадать.
Поэтому Лейла была только рада сбежать куда подальше – хоть бы и в лес, туда северяне авось не полезут. В конце концов, лес – ну что лес? Чай, не омут, не потонешь. Лес, он ведь, глядишь, и прокормит – где грибами, где ягодой, а Андрис при случае, может, и дичи добудет. Пока лето, можно жить и в землянке, а к осени они срубили бы себе какой-никакой домишко. С топором да долотом Лейла обращаться умела не хуже брата. Ничего, и в лесу прожить можно.
Они с братом шли всю ночь, а потом ещё весь день – поначалу чуть ли не ползком, перебежками, пугаясь каждого куста, но потом осмелели. За неполные сутки отдохнуть пришлось только один раз – когда на пути попался чистый холодный ручей, из которого можно было напиться и набрать воды про запас. А затем – снова в путь, по лесному бездорожью, потому что проторенных троп Андрис старательно избегал. Лейла ступала за братом след в след, ожесточённо отмахиваясь от комаров и звучно хлопая себя по голой шее. Когда обычный лесной полумрак сгустился, а вершины деревьев зазолотились, Андрис бросил свой тюк на землю и скомандовал:
– Спать!
И Лейла тут же уснула на жёсткой сырой земле – так крепко она не спала и дома возле печки. Уж на что она привычна к работе, кажется – хоть в соху пряги вместо лошади, а побегай-ка цельный день по лесу, да ещё с узлом за спиной – все ноги собьёшь да спину наломаешь. Сон обволакивал её, затягивал, как трясинная подушка на болоте, куда она, бывало, ходила за клюквой, и уже померещились родные бревенчатые стены, и мама – живая-здоровая, как будто не схоронили её ещё четыре зимы назад – сидела, улыбаясь, возле огня…
– Поднимайсь! – проревело над ухом, и Лейла почувствовала, как сильные руки хватают её, точно тряпичную куклу, и рывком тянут вверх. – Кому говорю!
Грубо оборванный сон уходил медленно, по капле, и голова у Лейлы гудела, точно литой колокол. Перед ослеплёнными огнём глазами расплывались два неверных силуэта.
– Кто такие? Чего здесь забыли? – спросил второй голос, не такой рявкающий, как первый, и вроде бы моложе.
– Мы ничего… мы на ночлег! – это уже брат. Голос хриплый со сна и дрожит, как заячий хвост. – Мы плохого не делали!
– На ночлег, говоришь, – в грубом голосе прозвучали недобрые нотки. – И с чего же тебе посередь леса ночевать охота припала?
– Мы… мы, м-мы, м-мы…
– По-моему, врёшь ты, братец, – второй заговорил с лаской, от которой волосы у Лейлы встали бы дыбом, если бы не были плотно стянуты в косу. – Разнюхать пришёл, где прячемся? Ну так плохой из тебя подглядчик вышел, голуба моя. Совсем никудышный.
– Я н-не…
– Говори толком! – прикрикнул первый! – Или не выдержу, проверю, какого цвета у тебя кишки!
От этих слов Лейла чуть не шмякнулась на землю кулём.
– Добрый человек! – пискнула она. – Погоди, не горячись, дай слово молвить!
Лейла так и не поняла, чем парень был ошарашен сильнее – тем, что его назвали добрым человеком или же тем, что вдруг заговорила баба.
– Крестьяне мы, – пользуясь повисшей тишиной, зачастила Лейла. – Тут ежели к полудню идти, за лесом река будет, а в излучине аккурат наша деревня и есть…
– Тьфу, дура! – ожил вдруг Андрис. – «Крестьяне»! Это ты всю жизнь свиней пасла, а я в городе самому князю палаты строил!
– Помолчи, – лениво приказал ему второй, тот, который помоложе. – У бабы у твоей язык получше подвешен.
– Я не баба, – разуверила их Лейла. – Ой, что говорю! Не его, то есть, баба. Сестра я ему, на пять зим моложе. Он правду говорит, он учёный, он по камню работает, по дереву тоже может. А моё дело известное – подать, принять, обстирать, ну там, скотину обиходить, за огородом приглядеть, воды принести…
– Короче! – нетерпеливо прервал её первый. Лейла поняла, что опять говорит что-то не то, и густо залилась краской.
– Простите, добрые люди, я с господами важными говорить не учёная, – скороговоркой призналась она. – Так вот, деревеньку нашу северяне…
– Пожгли, что ли?
– Нет, не пожгли пока, – мотнула головой Лейла. – Курей забрали, овец, свиней, зерно, пшеницу повытоптали, но не жгли покамест. А что нам – ждать, что ли? Ну мы, известное дело – ветром подпоясались, да и в путь.
– Ветром, говоришь… – выразительно молвил первый, поведя рукой в сторону их с Андрисом узлов.
– А, это… Ну так известное дело – хлебушка с собой прихватить надо, да сальца у меня ещё добрый шматок оставался, да соли чуть-чуть, да огурчики на крайней грядке поспели. Не им же оставлять! Да и в дороге – как без еды-то? Ты ж сам вроде воеводы, как же не понимаешь?
Парни расхохотались.
– Да, Альвин, как же ты так-то? – сквозь смех поинтересовался второй, хлопнув товарища по плечу.
Лейла не поняла, над чем они смеются, но решила, что над ней и над её узлами со снедью. Вот ведь мужичьё недомысленное, даром что оружные ходят! То, что они не из господ, хоть и воины, Лейла уже поняла, но вывод свой благоразумно оставила при себе.
– Зря смеёшься, добрый человек, – с обидой в голосе заявила она. – Еда, она, знаешь, рук не оттянет.
– Это точно, – согласился тот, которого звали Альвин. – Сало есть, говоришь?
Лейла кивнула, уже хорошо понимая, куда ветер дует. Ну что ж, и на том спасибо. Лучше уж поросячье сало отдать, чем если с тебя самого сало срежут.
– Подбирайте, – скомандовал Альвин, кивком указав на их с Андрисом сиротливые узлы. – К воеводе пойдём.
Кулак, всё это время сжимавший кишки, слегка разжался, и Лейла вздохнула почти свободно. Убивать вроде бы раздумали. Похоже, тут всё решает этот самый воевода, к которому их и ведут. Ох, лишенько! А ну как не поверит им воевода?
***
Воевода, видно, забрался далёко, в самый урман. В такую чащобу не забрёл бы никакой охотник, хотя зверьё тут наверняка водилось вкусное и жирное. Лейла спешила за Альвином, едва не утыкаясь ему в спину, торопливо переставляла усталые ноги, боясь отстать – в урмане не было и намёка на тропинку, и Альвин вёл их по каким-то своим, одному ему известным приметам.
Наверное, Лейла задремала на ходу – во всяком случае, она упустила момент, когда чаща вокруг расступилась, и перед ней засияли костры.
– Стой, кто идёт?
– Не видишь, что ли, глаза повылазили?
– Поговори у меня, Осберт! Сказано было – отвечать, как положено!
– Пропусти лучше. Дело у нас. К воеводе.
– Смотри, доложу! Настоишься за такие дела на часах!
– Ладно, ладно, уйди с дороги, – отмахнулся Осберт. – Раскулдыкался! А вы что нога за ногу тащитесь? – это уже Андрису с Лейлой. – Шевелитесь, мухи сонные!
И Лейла покорно затрусила вперёд.
***
– Эти люди – не лазутчики.
Лейла не сразу осмелилась поднять взгляд на того, кто произнёс эти слова, прозвучавшие в её ушах музыкой. Стоило этому человеку заговорить – и Альвин с Осбертом, да и все остальные, тесно окружившие её и Андриса, тут же замолчали и расступились. Лейла подумала, что этот человек привык приказывать – и привык, что его приказам немедленно подчиняются.
– Посмотри на меня.
Лейла подняла голову – и тут же отвела взгляд в сторону.
– Не бойся.
– Она и не боится, – хохотнул Осберт. – Это брат у неё по недосмотру парнем родился!
Воевода даже не раскрыл рта, только бросил на болтуна взгляд – и Осберт умолк, как печёный поросёнок, которому в рот запихнули яблоко. Лейла с трудом подавила улыбку. Так тебе и надо, дубина стоеросовая. Да Андрис раз во сто умнее тебя, а что сегодня оплошал – так немудрено: поди-ка соберись с мыслями, когда тебе в лицо тычут факелом, а в спину – копьём! Молодец воевода.
– Тебе и твоему брату я разрешаю остаться, – снова заговорил воевода. – Ты будешь при кухне – стряпухой.
От радости Лейла позабыла держать голову опущенной – и впервые взглянула воеводе прямо в лицо.
Вот уж чего Лейла не ожидала, так это того, что воевода окажется таким молодым. Он был от силы зимы на три старше Андриса, хотя светлая борода и прибавляла возраста. Только сейчас Лейла заметила, что из всех мужчин Андрис был тут единственным безбородым – по крайней мере, насколько хватало глаз.
А ещё воевода был высоким – на добрых полголовы выше Андриса, а уж о Лейле и говорить нечего. Шлема на голове не было, но в нагрудных пластинах доспеха отражался огонь, а на богато изукрашенном поясе висели ножны с мечом. Но будь он даже босой и одет в робу, Лейла всё равно нутром бы почуяла, что это птица другого полёта – не чета им, деревенским, не чета даже немногим виденным ею городским, и уж, ясное дело, не чета этим олухам – Осберту и Альвину.
Настоящего воина видать за версту – даже ей, неучёной деревенщине.
– А мне что прикажешь, воевода?
Поглощённая своими мыслями, Лейла не сразу сообразила, что это подал голос Андрис.
– И тебе дело найдётся, – невозмутимо ответил воевода. – Стрелять научим. Если повезёт, то и меч себе раздобудешь. А пока землянками займёшься, там работы – непочатый край. Крыши дёрном обложишь, щели законопатишь, да ещё и печки сложить надо – зима не за горами.
– Ай, спасибо тебе, воевода! – обрадовался Андрис. – Кланяйся, дура! – зашипел он Лейле в ухо.
Та поспешно согнулась в поясе.
– Только вот жалобу до тебя имеем!
От ужаса Лейла чуть не ткнулась носом в землю. Ой, что сейчас будет! Что Андрис творит? Вот осерчает воевода да и прогонит их к лешему!
Но воевода лишь поинтересовался всё таким же ровным голосом:
– Что у тебя за жалоба?
– Да вот они – Андрис ткнул пальцем в сторону Альвина с Осбертом – хлеб отобрали и сало! Последнее, трудом нажитое…
Воевода сделал знак рукой – и Альвин и Осберт выросли перед ним, как из-под земли.
– Снова, значит, за старое взялись.
Ражие парни молчали, только Осберт ковырял землю носком сапога.
– Копья!
Лейла не поняла, что он имеет в виду, но Альвин с Осбертом, видно, поняли – молча, по-прежнему без единого звука, протянули свои копья двум воинам, стоявшим позади воеводы.
– Воин не бывает вором.
– Так ведь все ж…
– Мой воин – не бывает.
– Не гони, воевода! – взмолился Альвин, кидаясь на колени. Воевода брезгливо посторонился. – Что хочешь делай, только не гони! Оставь при себе!
Воевода молча сделал шаг прочь, но перед тем, как выйти из круга костра, всё же обернулся.
– Оставлю. Портомойничать и воду таскать.
– Воевода, погоди! – всполошился Андрис. – А это… сало с хлебом – как же?
– На кухню отнесёшь. А ты думал – что же? – воевода слегка сдвинул брови в ответ на потрясение на лице Андриса. – Я тебя под защиту беру, спать будешь на нашей постели, греться у нашего костра, а припасов в общий котёл пожалел? Мои люди шесть лун как сала в глаза не видали.
***
К удивлению Лейлы, оказалось, что её жизнь в лагере не сильно отличается от той, что была в деревне. У мужчин, ясное дело, всё было иначе. Если они не упражнялись на мечах и с луками, то куда-то уходили – иногда до темноты, иногда на несколько дней. Куда уходили – Лейла не знала.
Попробовала как-то спросить у Андриса, но брат сразу окрысился:
– Чего любопытничаешь? Не твоё это бабье дело!
А её бабье дело было – при кухне. Совсем как дома, если не считать того, что в деревне всё-таки было много проще. Вода там была в колодце, её не надо было таскать из речки по косогору – наказанные Альвин и Осберт отлынивали от своих обязанностей, как могли. Указом им был только воевода, но беспокоить его по таким пустякам Лейле не хотелось. Да и печь дома была добротная – каменная, обмазанная глиной, с такой тягой, что в трубе аж ревело. Здесь стряпать приходилось на костре, да и развести его была целая наука. В первый же день под навес, заменявший кухню, явился помощник воеводы – потом Лейла узнала, что его звали Летард – и заявил:
– Увижу дым – всё варево в огонь вылью!
Жечь костёр без дыма Лейла научилась быстро. Для этого требовалось заранее, чтобы потом лишний раз не бегать, наготовить дров – да не хвороста, не валявшегося лапника, а сухостоя, да чтобы без лишайника был, звонкий, как барабан. Тогда дыма не было, а лишь дрожал над костром горячий воздух. Каждый день Лейла притаскивала на себе по четыре вязанки дров, сваливала их у кострища и шла по воду. Натаскав воды, разводила огонь и принималась кашеварить – из чего придётся, выбор был невелик. По приказу воеводы каждый день в урман снаряжались по двое охотников – если им везло, то похлёбка была с мясом, но бывало и так, что те возвращались с пустыми руками. Лейла приноровилась варить сныть, крапиву и бархатистые мягкие лопухи. Ни репы, ни брюквы, ясное дело, не было, и для сытности Лейла добавляла в похлёбку толстые мучнистые корневища рогоза, который в изобилии рос вдоль берега реки. Корни шли в котёл, а плоскими листьями, похожими на лезвия ножей, Лейла догадалась укрепить навес, чтобы не протекал и дождевая вода не лилась прямо в похлёбку. А в пойме, чуть подальше от того места, где Лейла брала воду, обнаружилась прорва щавеля – при одной мысли о его кислых и сочных листьях рот наполнялся слюной.
Беда была разве что с хлебом. Когда отлучки мужчин затягивались на несколько дней, они, бывало, возвращались с припасами – мешками с мукой, луком, а один раз притащили даже бочонок солонины. Но принесённая снедь расходилась быстро, а живот старого добра не помнил – Лейла уже знала, что сколько бы она ни съела ввечеру, утром проснётся всё от той же тянущей, сосущей боли в кишках. И не было от этой боли иного средства, кроме еды – а той было мало, и с каждым днём всё меньше. Лейла с остервенением мешала черпаком в котле, стараясь не вдыхать сытно пахнущий пар, но в животе всё равно громко пело. Потом приходили мужчины – много злых, голодных, усталых мужчин, каждый со своей миской, и Лейла снова принималась перемешивать похлёбку, стараясь налить каждому погуще, со дна. Два огромных котла пустели тут же. Лейла сливала остатки похлёбки – если они были, конечно – в ведро и тащила котлы к реке, отмывать, пока не засохло. Если быстро управиться, можно было поесть и самой. Из ведра Лейла плескала остывшую похлёбку в собственную миску, да это была и не похлёбка даже – оставшаяся от неё бурая жижа, в которой иной раз попадался разваренный лист лопуха или крапивы.
Воевода иногда приходил есть вместе со всеми, но чаще Лейла относила похлёбку ему в землянку. Землянок в лагере было довольно много – больше, чем пальцев на одной руке. В каждой из них жили по несколько человек, но у воеводы была своя, которую он делил только с Летардом.
Летард Лейле не нравился. Во-первых, она никак не могла забыть его угрозу вылить похлёбку в костёр (ты бы сам встал до рассвета, да дров наколол, да воды натаскал, да кореньев начистил, да поесть приготовил – кулём свалишься!), а во-вторых, Летард, по мнению Лейлы, позволял себе грубо разговаривать с самим воеводой. Самое удивительное, что воевода, никому не дававший спуску, словно бы и не замечал Летардова свинства. Как-то раз, спускаясь по укреплённым досками ступеням, Лейла услышала обрывок разговора, не предназначавшегося для её ушей.
– Знаю, – это говорил воевода. – Знаю всё, что ты скажешь. Твоя правда. Ну так ступай, я ведь не держу.
В землянке что-то громыхнуло – похоже, Летард в сердцах бухнул кулаком по деревянному, грубо сколоченному столу.
– Ну при чём тут это? «Ступай, ступай»! Сам знаешь, я тебя, дурака елового, не брошу. Я просто никак в ум не возьму: чего ты ждёшь? Чего здесь сидеть-высиживать? Или ты подмоги дожидаешься? Откуда она возьмётся, эта твоя подмога? Медведям, что ли, копья раздашь?
– Росомахам.
– Тебе всё шутки шутить! Я тебе говорю: добром не кончится. Сам знаешь, что бывает, если всякий сброд в отряд набирать! Воруют, говоришь? Так это ещё цветочки! Ещё пару лун тут посидишь – таких ягодок дождёшься, что мало не покажется.
– Сам знаю.
– Да тебе хоть кол на голове теши! – в сердцах воскликнул Летард. – Знает он! Послушай: я тебя хоть раз подвёл, а? На границе с тобой стояли. Купцов этих чёртовых толстозадых охраняли. В столице ты отрядом командовал, так я всё это время с тобой был! И когда северяне пришли – тоже!
– Я помню.
– А что меня из-под мечей вытащил, помнишь?
– И это помню.
– Так вот, долг платежом красен, слыхал про такое? Добра ведь тебе желаю! Послушай меня: брось ты всё это. Уйти – успеем. До моря доберёмся, на корабль наймёмся – вот жизнь будет, а? А здесь что? Пропадём ведь ни за грош.
– Уходи. А я подожду пока.
– У-у, дурак! – взвыл Летард в бессильной злобе. – Твердолобый!
В землянке прозвучали шаги – наверное, воевода подошёл вплотную к Летарду и заговорил так тихо, что Лейла едва разобрала:
– Я – княжеский воин. Я на мече клялся. Скажешь, не было этого?
– Да ведь князя твоего давно уже нет! Был князь, да весь вышел!
– Князя нет, а люди остались. Кто им заступа теперь, кроме меня?
– Хороший из тебя тут, в лесу, заступник!
– Ты не забывайся, друг, – впервые в голосе воеводы прозвучали металлические нотки – те самые, с которыми он обращался с пойманному с поличным ворью. – Пятьдесят отрядов без малого перехватили! Пятьдесят! А в каждом – солдат по двадцать, если не по тридцать. Это, считай, на тысячу северян меньше.
– С тобой чтобы спорить, нужно гороху наесться.
– А ты не спорь. Если не любо – я никого не держу. А раз уходить не желаешь, так изволь приказы выполнять!
– Слушаюсь…
Летард так резко рванул на себя дверь, что приникшая к ней ухом Лейла не успела отскочить – и едва не рухнула в землянку, чудом не расплескав похлёбку.
– Подслушивать, значит?!
– Летард!
Воевода вырос на пороге внезапно – страшный, как занесённый меч. Лейла тоненько пискнула и рванулась было назад, но опомнилась – поставила миску на нижнюю ступень, почти к сапогам воеводы, и, не дожидаясь окрика, кинулась наутёк.
Отмывая потом котлы в холодной воде, Лейла так и сяк перекатывала в уме услышанное. По всему получалось – Летард чем-то недоволен из того, что делает воевода, и боится за него. А воевода Летарда не слушает, потому как у него душа болит за простых людей, которым он поставлен защитой.
И так стало Лейле воеводу почему-то жалко, что вечером, собравшись печь лепёшки, она отсыпала в пустую миску чистой муки и спрятала под приготовленную для растопки щепу. Зерна оставался всего один мешок, да и тот худой, с дряблыми боками, и Лейла давно уже приноровилась смешивать муку с толчёной корой и липовыми листьями, чтобы хватило на подольше. Воины кривились, но ели. Мать когда-то пекла такие же точно лепёшки – давно, когда голод был. Лейла тогда макушкой до столешницы не доставала, но вкус лепёшек помнился ей до сих пор – тёмное тесто было пресным, чуть горьковатым, но вполне съедобным, а голодному брюху казалось – ничего вкуснее и быть не могло. Получались ли её лепёшки похожими на материнские, Лейла не знала – себе пробовать воспрещала, даже миску из-под теста не облизывала, выскребала всё без остатка.
Разделив муку на две неравные части, Лейла одну из них смешала с корой – нечего привередничать, всё полезно, что в рот полезло! – а из второй замесила обычное тесто. Не заметил бы кто, увидят – сожрут её саму вместе с лепёшками.
Пшеничный хлеб был не чета тому, что с корой – светлый, благоухающий священным домашним запахом домашнего печева. Ещё раз воровато оглянувшись, Лейла завернула его в чистую тряпицу – и затрусила к воеводиной землянке. Внутрь зайти она, однако, так и не решилась – поколебавшись, оставила свёрток на ступенях, стукнула пару раз в дверь и дала дёру.
Вечером, волоча под навес тяжеленные вымытые котлы, Лейла заметила, что в лагере, похоже, пополнение.
Всё было почти как в тот вечер, когда в лагерь привели их с Андрисом – дожидаясь воеводу, воины тесным кругом обступили пришельцев. Гостей на сей раз было трое.
У костра, так близко к огню, как только возможно, измождённо откинувшись, лежала женщина, судя по одежде – крестьянка. Глаза закрыты, из обмётанных губ рвётся частое жаркое дыхание. По всему видать – дело плохо.
К ногам женщины жалась маленькая фигурка. Ясно, бежала с ребёнком. Дитя завёрнуто, наверное, во все тряпки, что нашлись в доме перед бегством. Кто-то из солдат шагнул было к ребёнку, попытался взять на руки – но малыш только яростнее вцепился в материну одежду, припадая к женщине всем своим маленьким телом.
А вот кто был третий, Лейла не поняла.
На вид – юноша, почти мальчик. Белое лицо без усов и бороды, гладкое, как у девушки. Волосы до плеч – тёмно-каштановые, чистые и не спутаны. Рубаха, штаны, тёмный немаркий плащ – всё не новое, но чистое, аккуратное. Словно только что из дома вышел, а не в урмане спал – или где там его нашли. Странника в госте выдавал только дорожный посох – да и посохом-то назвать это было нельзя, просто толстая крепкая палка, даже не очищенная от коры, но с кожаной петлёй, приделанной, чтобы цеплять на запястье.
По тому, как примолкла и расступилась толпа, Лейла угадала приближение воеводы и поспешила юркнуть за ближайшую широкую спину. Ой, лишенько, не заметил бы – небось ещё гневается.
Воевода неслышным шагом подошёл к костру – Лейла всё удивлялась, как можно ходить так бесшумно в доспехе и в сапогах – опустился возле женщины на колени и о чём-то с ней заговорил. Лейла не слышала, но из уст в уста передали:
– Спрашивает, откуда она. Говорит – крестьянка. Деревня… лигах в двадцати… пришли, забрали… мужа и сыновей убили.
– А ребёнок нешто не её? – полюбопытствовала Лейла.
– Дочка, шесть зим. Не говорит.
– Не говорит? – удивилась Лейла.
В этот момент воевода обернулся и позвал:
– Лейла!
Колени тут же превратились в студень. И как она забыла, что у воеводы рысьи уши! Ну, отсыплет он ей сейчас полной горстью за всё – и за подслушанный разговор, и за лепёшки эти небось, и за то, что к костру явилась…
Но раз приказали, то надо идти.
Опустив голову чуть не ниже плеч, Лейла поплелась к воеводе на расправу. Тот обернулся при её приближении:
– Лейла, помоги мне.
Лейла проворно присела рядом с ним и, положив руку женщины себе на колени, принялась осторожно развязывать тесёмочки рукава. Женщина застонала.
– Остальные – пять шагов назад!
И то верно. Нечего тут парням пялиться.
– Ой, лишенько!
Осторожно закатав рукав и увидев, что было под ним, Лейла не смогла удержаться. В рукаве была уже не рука, а что-то багрово-чёрное и раздутое, как живот у павшей лошади. В нос ударил сладковатый запах гнилого мяса.
– Стрела… стрелой…
Женщина выдохнула эти слова едва слышно, но Лейла сразу обо всём догадалась – и, взглянув на воеводу, поняла, что догадался и он. Северяне ранили бедняжку стрелой – наверное, когда она убегала с ребёнком на руках. Может, наконечник был с ядом, а может, и этого не потребовалось – дело сделали пот и грязь. Теперь уж всё равно. До рассвета ей не дотянуть.
Воевода одними глазами указал Лейле на женщину, а затем – на собственный Лейлин шалаш возле кухонного кострища. Лейла понятливо кивнула. И то верно, не в землянке же ей умирать, посередь чужих мужчин.
– Я девочку накормлю? – осмелилась спросить Лейла.
Спрашивала она воеводу, но ответила снова женщина:
– Не возьмёт она… ни у кого не возьмёт.
Воевода сунул руку за пазуху и вытащил что-то, завёрнутое в чистую тряпицу, которую Лейла узнала сразу.
– Это хлеб, – внятно сказал он, глядя девочке прямо в глаза. – Смотри.
Он медленно развернул тряпицу.
– Возьмёшь?
Девочка молчала и только смотрела на воеводу исподлобья.
– Гляди, – воевода взял одну лепёшку и разломил. Запах свежего пшеничного хлеба защекотал ноздри, и Лейла тут же почувствовала, как кишки стянуло узлом.
Девочка робко протянула грязную ладонь – и, во мгновение ока схватив половину лепёшки, тут же запихала её за щёку, почти не жуя, словно боялась, что воевода передумает и отнимет.
– Пригляди за ней, – снова обратился воевода к Лейле. – Ещё половинку пускай съест, а больше до света не давай. Иначе ей станет худо.
Лейла молча кивнула.
– Так, теперь ты.
Лейла, уже успевшая напрочь позабыть про странного юношу, обернулась – тот стоял у самой кромки света рядом с воинами.
– Подойди.
Юноша приблизился.
– Кто ты и как тут оказался?
– Меня привели твои солдаты.
– Это мне известно. Как ты оказался в лесу?
– Я пришёл.
– Зачем ты сюда пришёл? – Летард возник за плечом воеводы точно из ниоткуда.
– У меня нет жилища, я всё время в дороге, сколько себя помню, – пояснил юноша. – Теперь вот забрёл сюда.
Ответ Летарду явно не понравился.
– Что в свёртке? – он ткнул пальцем в какой-то большой продолговатый предмет, заботливо обёрнутый мешковиной и висевший за спиной пришельца наподобие заплечного мешка.
– Это лютня.
– Зачем?
– Я играю на ней и пою песни, а люди за это дают мне денег и поесть.
– Бродячий певец, значит… – сморщил нос Летард. – Чудно, однако, получается: здесь у нас ни харчевен, ни рынка – а тебя к нам нелёгкая принесла?
– Да.
– Что – да? – заорал Летард, наливаясь свекольной краснотой. – Что – да?
– Меня принесла нелёгкая.
Воевода положил руку Летарду на плечо – в самое время: Лейле показалось, что тот готов выхватить меч и зарубить незнакомца.
– Имя?
– У меня его нет.
Летард закатил глаза, как от зубной боли, но воевода с каменным терпением продолжал:
– Как-то же тебя называют?
– О, по-разному. Кто как.
– А сам ты себя как называешь?
Тут юноша впервые улыбнулся:
– А я сам с собой не разговариваю, воевода.
– Откуда знаешь, что я воевода?
– Так ты же допрос ведёшь. И всем тут указ.
– Знаешь что, игрун лютневый, – снова заговорил Летард, – по-моему, заврался ты. А ну говори, кем заслан?
– Я никем не заслан, я пришёл по собственной воле.
– Чем докажешь?
– Ничем не докажу, потому что не могу. Но если ты не веришь моему слову, ты и десяти послухам бы не поверил.
– Не зарывайся, малец, – прошипел Летард, поднося факел почти к самому лицу юноши. – Леший тебя знает, что ты за птица, но меча у тебя я не вижу, а мой – при мне!
Лейла беспокойно нахмурилась. Какая-то мысль настойчиво скреблась в голове, как мышка в подполе, что-то вертелось на языке – но вот что, хоть убей, она понять не могла. Что-то странное было в лице этого юноши и в том, как он уставил глаза на танцующий перед ним огонь факела – не отводя взгляд и не щурясь.
– Да он же слепой! – вдруг ахнула Лейла.
– Что-о? – недоверчиво протянул Летард. – Болтаешь…
– Да нет же, точно! – почуяв, что его гнев начинает остывать, Лейла вся напряглась от желания убедить. – Вот, поглядите…
Она бесшумно отошла подальше в сторону и уже оттуда позвала:
– Певец! Эй, певец!
Юноша повернулся на зов – но сомнений быть не могло: он смотрел мимо Лейлы на добрых несколько локтей.
– Притворяется… – опять нахмурился Летард.
Он снова приблизил руку с факелом, и в тёмных глазах бродяги отразились два крошечных пляшущих огонька.
– Глаза-то ясные. Ни бельма, ничего.
– Давно ты ослеп? – вопросил молчавший до сих пор воевода.
– Очень.
– Как же ты ходишь без провожатого?
– А как ты, воевода, живёшь без крыльев? У кого никогда не было глаз, тому они не нужны.
Летард переглянулся с воеводой, точно спрашивая на что-то позволения. Воевода едва заметно кивнул.
– Ладно. Считай, что тебе поверили. Можешь остаться.
– Благодарствую.
– Ступай к костру.
Юноша послушно подошёл к огню и замер в ожидании позволения сесть.
– А вот ты и попался! – возликовал Летард. – Как же ты костёр отыскал, а?
Певец улыбнулся:
– Для этого глаз не надобно. Тепло от него, как из печки. И сучья трещат.
Летард выглядел уязвлённым.
– Добро. Садись.
Бродяга нашарил один из стоявших у огнища чурбаков, но не успел он присесть, как Летард точным пинком вышиб из-под него деревянный кругляш. Не ожидавший этого юноша брякнулся оземь. Лейла, не сдержавшись, охнула. Солдатня вокруг захохотала.
– Не реготать! – рявкнул Летард, и смех стих. Лейла до боли закусила костяшки пальцев, чтобы язык не побежал впереди ума: только жалобливой бабы тут сейчас не хватает.
– Вставай, – приказал бродяге Летард, протягивая ему пятерню. – Да вот она, рука-то!
– Зло ты пошутил, воеводин помощник, – заметил юноша, берясь за предложенную руку и с трудом поднимаясь с земли.
– Ну не серчай. Теперь вижу: не врёшь. Садись. Да садись, садись, не обижу больше!
Юноша сел.
– Куда б его, воевода?
– А что ты умеешь? – обратился воевода к гостю.
– Что прикажешь, то и умею.
– Ясно, – поморщился воевода. – Лейла!
Та метнулась вперёд молчаливой тенью.
– Принимай помощничка.
«Да какой же он помощник, воевода-батюшка?» – хотела воскликнуть Лейла. Это же надо, глупость такую удумать: слепого к кухне приставить! Не ровен час, он либо себя зарежет, либо вместо зайца в похлёбке сварится!
Лейла уже набрала воздуху в грудь, чтобы выпалить всё это единым духом – но посмотрела на непрошеного помощника и вдруг осеклась. Ох, лишенько, худой-то какой – того и гляди, косточки кожу прорвут. Видать, не шибко много ему за песни платили. А у неё лишний черпак похлёбки всегда найдётся.
– Благодарствую, воевода.
Юноша повернул голову на её голос. Под взглядом невидящих глаз Лейле стало не по себе.
– Ты Лейла, да?
Лейла кивнула, потом спохватилась и добавила:
– Да.
– Спасибо, что не гонишь. Не бойся: я сильнее, чем думаешь. Что скажешь – всё сделаю.
– Лейла!
Ох, лишенько! Да что же с воеводой сегодня такое: за вечер назвал её по имени больше раз, чем за всю последнюю луну.
– Да, воевода?
– Бери Андриса и Альвина. Скажешь – я велел. Женщину в шалаш, да устройте её поудобнее. И укройте потеплее.
Прямого воеводиного приказа ослушаться не посмел даже Альвин. Впавшую в забытье бедняжку уложили на мягкий лапник, под голову Лейла подсунула ей скатку из андрисова плаща, а коченеющие ноги укрыла своей вязаной шалью – та хоть уже и порядком поистрепалась, но грела хорошо. Ребёнка Лейла усадила поближе к огню, предложила ещё половинку лепёшки – девочка отрицательно качнула головой – и, проследив, чтобы на этот раз слепой певец уселся благополучно, наконец-то сама опустилась на землю и вытянула гудящие от усталости ноги. Альвин и Андрис сели чуть поодаль.
– Значит, нет у тебя имени? – окликнул юношу Андрис.
– Нет.
– Чудно. И сам ты чудной: говоришь не по-нашему, да и мелкий какой-то. Не бродяга – так, бродяжка. Тебя так не называли?
– Теперь вот назвали.
– Ну, значит, так отныне и будет. Эй, Бродяжка!
– Что?
– Что у тебя там, в мешке?
– Я же говорил – лютня.
– Покажи.
Бродяжка выпутался из заплечных лямок, бережно раскутал мешковину и нежно, как ребёнка, взял в руки ещё не виданный Лейлой инструмент. Лютня была из тёмного дерева, мягко мерцающего в свете костра, точно отполированного многочисленными прикосновениями любящих рук. Формой она напоминала срезанную половинку яйца или луковицы. Струн было не так уж много – но больше, чем Лейла могла сосчитать.
– Как же ты на ней играешь, если ты слепой?
– Я слепой, а пальцы зрячие.
– А если ты упадёшь, она кокнется?
Бродяжка не удостоил это ответом и вновь завернул лютню в мешковину. Воспользовавшись паузой, Лейла подсела к нему и сунула в руки миску с похлёбкой.
– Ещё тёплая, – ободряюще шепнула она. – Ты бы поел?
– Ложку мимо рта не пронеси! – заржал Альвин и так хлопнул Бродяжку по спине, что тот и впрямь пролил на себя немного похлёбки.
– Кончайте, а? – потребовала Лейла. Голос дрожал от обиды за Бродяжку, молча соскребавшего с рубахи варёную сныть.
Андрис с Альвином переглянулись – и заржали ещё громче.
– Э, да к нему теперь не подступиться!
– У него защитница нашлась!
– А сурова-то как – всех зайцев вокруг распугала!
– Воеводе скажу, – пригрозила Лейла. Слова сорвались с языка раньше, чем она успела подумать, что говорит.
Брат с Альвином тут же захлопнулись – со стуком, как крышка погреба, и растворились в темноте. Лейла подвинулась к Бродяжке поближе.
– Не слушай ты их, – посоветовала она. – Знай себе ешь. Тут ещё лепёшки остались – хочешь?
– Добрая ты.
– Скажешь тоже… – смутилась Лейла. – Так будешь хлеб?
– Не надо. Девочке оставь.
Из темноты снова вынырнули Альвин с Андрисом – и не одни.
– Говоришь, петь умеешь? – поинтересовался у Бродяжки один из воинов. Лейла не помнила, как его звали.
– Умею.
– А о чём?
– Обо всём.
– Ну так спой! Надо же тебе как-то харч отрабатывать!
Бродяжка аккуратно поставил на землю пустую миску и вновь вытащил лютню из свёртка.
– Ты играть будешь или нет?
Бродяжка молчал, неспешно пробуя пальцем струны и время от времени подкручивая колки.
– Ну? – снова поторопил его Альвин.
Где-то за рекой раздалась заунывная волчья песня, словно одинокий зверь пробовал голос, глядя на луну. Потом ещё и ещё, на разные голоса. Девочка испуганно оглянулась.
– Это на том берегу, – шёпотом успокоила её Лейла.
– Погнал кого-то, – лениво заметил солдат. – Косулю, может.
– Нет, – неожиданно возразил Бродяжка. – Это волчица. И волчата при ней. Петь их учит.
– Ты-то откуда знаешь? – поразился солдат.
– Слышу, – просто ответил Бродяжка.
Он поудобнее перехватил лютню, словно собираясь её баюкать, и для пробы провёл рукой по струнам. Лютня отозвалась – Лейле показалось, что радостно. Бродяжка склонился ниже, так, что пряди тёмных волос почти совсем закрыли лицо – и запел:
– Когда бог создавал волков, он смотрел на дальние звёзды,
Он придумал долгую ночь и клинок ущербной луны,
И дрожала тревогой тьма, пахли сталью и снегом грёзы,
И огромный могучий зверь шёл по лезвию тишины.
Спи, малыш, свернись в клубок,
Ты не будешь одинок.
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он держал в руках изумруды,
Он сплетал серебристый шёлк и тепло весенних лучей.
Но дрожала угрозой ртуть в глубине прозрачных сосудов,
И огромный суровый зверь щурил глаз на пламя свечей.
Спи, малыш, всему свой срок.
В череде лесных дорог
Защитит тебя от бед
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он играл печальную песню,
Горьковатую на губах, словно вкус полынной росы,
И в холодном мерцании звёзд по бескрайнему зимнему лесу
Гордой стаей бежали звери, поднимая к небу носы.
Спи, малыш, вот тёплый бок.
Ты не будешь одинок,
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он хотел подарить им крылья,
Чтобы каждый из них умел возвращаться в Небесный Дом.
Но затея эта, увы, отчего-то не стала былью,
И в слепую ночь новолунья волчьи песни плачут о том…
Спи. Пока ты спишь в тепле,
Сказки бродят по земле.
В чудо даже зверю
Очень важно верить…
Бродяжка умолк, но никто из сидевших у костра не шелохнулся. Тишину нарушало только потрескивание сучьев в костре – даже волки на том берегу почему-то умолкли. Лейла боялась даже глубоко вдохнуть, чтобы не нарушить это молчание.
У них в деревне, конечно, пели. Пели за работой, пели и на вечёрках, особенно зимой, когда молодые парни с девушками собирались в каком-нибудь одном доме и устраивали веселье до света. Сама Лейла пела не лучше и не хуже других – а вот Андрис, тот считался голосистым, его послушать любили. Словом, были не медведи там какие-то дремучие, всё понимали.
Но такого пения Лейле слышать не доводилось. Когда Бродяжка закончил, Лейла вдруг поняла, что всё это время слушала его, закрыв глаза – сама не зная, зачем. А потом она подумала вдруг, что его голос похож на чашу, до краёв наполненную колышущейся в ней тяжестью родниковой воды – прозрачной и такой чистой, что даже сладкой, пахнущей мятой и клевером. А подумав это, Лейла почти испугалась – да её ли это глупая деревенская голова, или ей приставили чужую, от какой-нибудь городской господинки, которая знай себе весь день мудрёные книги почитывает да гуляет по саду с арфой?
А что подумали Андрис и остальные, Лейла не знала. Когда Бродяжка допел, они ещё с минуту посидели у костра, а потом как-то незаметно исчезли. Не сказали ничего – ни плохого, ни доброго.
Они остались у огня вчетвером – Лейла, Бродяжка, раненая крестьянка и по-прежнему жавшаяся к ногам матери девочка. Лейла не знала, что и думать. Дети знают смерть, особенно деревенские, но чтобы в шесть зим, да смотреть, как умирает родная мать? Но когда Лейла попыталась увести девочку, та воспротивилась: сжалась в комок и протестующе замотала головой, по-прежнему не издавая ни единого звука.
Пришлось позволить остаться, а потом Лейле стало, по сердцу говоря, совсем не до неё. Хребет ночи ещё не переломился, когда женщина, до сих пор лежавшая тихо, вдруг стала стонать и метаться. Лейла пробовала положить ей на горевший, как печка, лоб смоченную водой тряпицу – несчастная сбрасывала её и продолжала биться, почти как в родах. Иногда она затихала и начинала просить пить – тихо и жалобно, как ребёнок, но стоило Лейле поднести к обмётанным лихорадкой губам ковш с водой, как подбородок несчастной сводило судорогой, и вода бесполезно проливалась женщине на грудь.
Никогда ещё Лейле не случалось видеть, чтобы душа так тяжело покидала тело. Все виденные ею смерти были лёгкими – так или иначе. Когда Лейле было восемь зим, отец поехал в лес заготовить дров – и, видно, прогневал чем-то лесного хозяина, так что тот подтолкнул подрубленное дерево, направил его не в ту сторону. Ещё четыре зимы спустя стала слабеть и гаснуть мать – промаялась так весну, лето, а на исходе осени – Лейла очень хорошо помнила, что за несколько дней до того снег наконец-то лёг накрепко, до весны – просто не проснулась с ночи, и всё. Были ещё маленькие братишки и сестрёнки – всего пятеро. Каждый из них пищал в подвешенной к кольцу в потолке люльке, словно котёнок, и маленькую Лейлу, бывало, посылали по ночам укачивать их и перепелёнывать в сухое. Но продолжалось это всегда недолго; ещё вчера громко плакавший, а сегодня молчащий кулёк клали вместо люльки в сколоченный отцом деревянный ящичек, а саму зыбку убирали в амбар – до следующего жильца. С братишками и сестрёнками случалось то же самое, что и с маленькими курятами, которые иной раз падали в траву беспомощными клубочками жёлтого пуха. Лейла понимала это – и смерть не пугала её. Она была частью жизни – ну совсем как у листьев: те тоже осенью чахнут и падают вниз, чтобы потом перегнить. А перегнив, они напитают корни дерева, и оно выбросит новые листья – и так будет всегда, из года в год, потому что без смерти не будет и жизни. И Лейла знала, что когда придёт её час, она тоже оторвётся от своей ветки без боли – как лист. И куда-то полетит.
Но жизнь лежавшей перед ней женщины не желала отрываться от ветки. Это скорее походило на то, как если бы человеку пытались оторвать руку или ногу. Она с хрипом, надсадно втягивала в себя воздух, как будто вокруг его было мало – а через секунду принималась звать кого-то, выкликать имена. Лейла стало по-настоящему страшно. Старые люди говорили – а Лейла ещё девчонкой в рубашонке любила послушать такие разговоры – что так тяжело, с борьбой, из жизни уходят колдуны и тёмные ведьмы. Их не пускает злой дар – держит, как верёвкой, пока они не передадут его кому-нибудь другому.
Лейла затряслась, как заячий хвост. Ой, лишенько! А ну как это и правда ведьма? А передать дар ей, кроме Лейлы, тут некому!
На плечо ей легла рука, и Лейла чуть не подскочила.
– Не пугайся, это я.
Лейла устало закрыла глаза. Она уже успела забыть, что Бродяжка тоже тут, рядом.
– Не бойся, она не ведьма.
– Откуда знаешь? – само собой сорвалось у Лейлы, и она едва не зажала себе рот руками. Срамота-то какая! Правду говорят – волос у бабы долог, а ум короток. Завтра весь лагерь будет болтать, что стряпуха ведьм да лешаков боится!
– Она не ведьма и не колдунья. Обычная смертная.
– Так чего ж к ней смерть-то не приходит? Измаялась вся!
– Потому и не приходит, что измаялась. На сердце у неё тяжело, – Бродяжка произнёс это так спокойно и уверенно, как будто читал по книге. – Она детей своих не уберегла. Одна только дочка и осталась. Страшно ей девочку покидать. А не покинуть – нельзя. Вот и мечется.
С этими словами Бродяжка подсел к ложу из еловых веток и решительно откинул все тряпки, которыми Лейла укутала умирающую.
– Давай дадим ей воздуха.
Женщина и впрямь затихла и задышала глубоко и почти спокойно. Несколько глубоких, судорожных вдохов спустя она приоткрыла глаза и жалобно попросила:
– Отпустите… отпустите!..
– Лейла, дай воды, – попросил Бродяжка.
Лейла молча протянула ему ковш. Бродяжка зубами развязал тесёмки собственного рукава, окунул руку в ковш и прохладной мокрой тканью провёл по лицу женщины. Затем тихонько подул на разгорячённый лоб. Женщина как будто снова притихла. Бродяжка передвинулся ещё ближе к изголовью, склонился над лежавшей, словно вглядываясь в искажённое страданием лицо, а потом – Лейла ушам своим не поверила – тихо запел.
Голос его на этот раз был едва слышен, и Лейле вспомнились колыбельные, которые точно так же напевала мать, сонно покачиваясь у люльки. Всех слов Лейла разобрать не смогла, но ей показалось:
– …Отпустите меня в мой сон,
Там поёт серебряный дождь…
Там заждался меня мой конь,
Но следов в траве не найдёшь.
Там горит на окне свеча —
Дом, в котором помнят и ждут,
Где не тронет меня печаль
Где беда и боль не найдут…
Дождь омоет на ранах кровь,
Я вернусь наконец домой.
Там родится музыка вновь
Серебристой лёгкой струной.
Там ладони хранят тепло,
Что дарил нам живой огонь,
Дождь, шурша, стучится в окно
Через лапы сосновых крон.
Синий бархатный взмах крыла,
Серебристо-печальный звон —
Это смерть за мною пришла,
Отпустите меня в мой сон…
Бродяжка умолк и ладонью коснулся лба женщины. Та лежала тихо.
– Уснула, – осмелилась наконец прошептать Лейла.
Бродяжка едва заметно качнул головой.
***
Так Бродяжка остался в лагере – при кухне. Лейла, поначалу обречённо решившая, что ей придётся теперь не только с утра до ночи стоять у котлов, но и приглядывать сразу за двумя малыми детьми – Бродяжкой и прибившейся к лагерю девочкой – была приятно удивлена. Бродяжка оказался на редкость толковым и исполнительным, да и сил у него оказалось всё-таки больше, чем Лейла сперва думала. Теперь, когда таскать воду, заготавливать сухостой и драить котлы можно было в четыре руки, дело пошло куда веселее.
Ещё удивительнее было то, что к Бродяжке не на шутку привязалась девочка. Заговорить она так и не заговорила, на все вопросы только кивала или мотала головой, и добиться от него хоть чего-нибудь вразумительного не мог никто, даже воевода. Но возле Бродяжки она торчала, как приклеенная, и Лейла недоумевала. Как же эти двое понимают друг друга, если она не говорит, а он не видит? Но странная эта дружба продолжалась, а языкастые солдаты, заметив это, тут же прилепили Бродяжке прозвище «нянька».
Так и получилось, что их стало вроде как трое: Лейла, Бродяжка и девочка. Имени её не знал даже Бродяжка, и Лейла стала называть девочку Витой. Так звали её последнюю, самую младшую сестрёнку, которая прожила дольше всех – целых шесть лун, и Лейла успела привязаться к ней сильнее, чем к другим младенцам. Девочка ни единым жестом не дала понять, нравится ей это или не нравится. К Лейле она вообще относилась чуть ли не как к пустому месту: позволяла себя кормить, мыть и расчёсывать, но рядом никогда не задерживалась и чуть что, мчалась к Бродяжке, который, кстати, тоже стал звать её Вита. Девочка не возражала, и Лейла слегка успокоилась. Раз имя прижилось, значит, и другие раны постепенно зарастают.
Как-то они с Бродяжкой в очередной раз притащили к реке грязные котлы. Закончив оттирать дно одного из них песком, Лейла устало распрямилась, отвела назад упавшие на глаза волосы и огляделась вокруг. Бродяжки нигде не было.
– Эй, ты где? – растерянно позвала Лейла.
– Я здесь, – голос Бродяжки послышался откуда-то из тростниковых зарослей. – Погоди, я сейчас!
Он выбрался на берег – промокший до колен, но довольный, с несколькими стеблями тростника в руках.
– Зачем тебе? – удивилась Лейла. Хвороста было полным-полно, да и горит тростник не то чтобы очень – один треск, а тепла никакого.
Бродяжка улыбнулся:
– Музыку буду делать!
Но заняться своей музыкой Бродяжке удалось только глубоко ввечеру, когда все в лагере были наконец накормлены, все котлы и плошки перемыты, все припасы убраны подальше – по особому настоянию Лейлы, которая слишком хорошо знала, что такое голодное мужичьё – а растопка на завтра заготовлена и разложена сушиться. Лейла наконец-то присела, кряхтя, как дряхлая бабка, и ощущая, как с натугой распрямляется одеревеневшая спина и кровь начинает медленно расходиться по натруженным плечам. Бродяжка уселся рядом и с наслаждением вытянул к огню ноги. Лейла заметила, что полотняные штанины всё ещё влажно липнут к телу.
– Ты что ж, так и ходил весь день? – ахнула она. – Застынешь же весь, застудишься!
– Нет, – махнул рукой Бродяжка. – Тепло пока.
– Что ж ты не переоделся?
– Не во что, – пожал плечами Бродяжка.
Лейла прикусила язык, со стыдом припомнив, как недавно застала его у реки за стиркой. Прополоскав рубаху начисто, Бродяжка не растянул её на прибрежных камнях сушиться, а отжал и так и надел мокрую – к вящей радости Андриса, Альвина и всех остальных. Тогда Лейла подумала, что он боится, как бы рубаху не умыкнул кто-нибудь из этих дубоголовых весельчаков – а оказалось, что другой просто не было.
Эх, будь она сейчас дома! Лейла с тоской вспомнила два дубовых, добротно сделанных сундука, стоявших в простенках против двери, чтобы каждый гость, заходя в дом, сразу видел, что здесь живут в достатке. В одном сундуке хранились рубахи, штаны и понёвы – начисто выстиранные, просушенные на солнце, добротно скатанные в трубы и пересыпанные душистой полынью. В другом лежали крашеные и некрашеные холсты – льняные и даже несколько шерстяных. Тканина была добрая – Лейла сама растила этот лён, сама пряла шерсть. А иглы для шитья ей привёз Андрис из самой столицы, когда там была ярмарка – хоть сто лет шей, сносу не будет. Да если б не война – разве допустила бы Лейла, чтобы бедный этот Бродяжка ходил почти голый? Сшить ему рубаху да вторые штаны было бы делом одной ночи, да что там ночи – Лейла знала, что управилась бы до первых петухов. Правда, если рубаху делать праздничную, тот тут пришлось бы повозиться подольше – вышивка поспешая не любит, тут уж клади стежки один к одному, тогда и узор сладится – хоть хвостатые петухи, хоть цветы-разнотравье, хоть звери лесные. Хвастать Лейла не любила, но про себя знала, что за прялкой и в шитье её обгонит редкая девка – а в родной деревне, пожалуй что, и никто. Вышитые ею рубахи можно было носить хоть наизнанку – не найдёшь ни одного узла, ни одного нитяного хвоста. И Лейла только насмешливо фыркала, на зимних посиделках глядя на девчонок, которые чаще кололи пальцы, чем полотно, а петухи на рубахах у них выходили сплошь кривобокие.
Бродяжка тем временем сунул руку за голенище и извлёк наружу маленький, почти игрушечный ножик. Лезвие было тонким, словно на шило. С этим ножом Бродяжка стал прилаживаться к тростниковому стеблю.
– Эй, Андрис, Осберт, смотрите-ка!
Бродяжка не шелохнулся, когда Альвин закричал ему прямо в ухо, а вот Лейла вздрогнула. Ведь так мирно сидели, ан нет – надо было этим ослам притащиться.
Андрис и Осберт тут же вынырнули из темноты и без церемоний заглянули Бродяжке через плечо.
– Смотри-ка, какой у него меч! Всем мечам мечище! С таким мечом на северян пойти – все в единый миг разбегутся! – принялся зубоскалить Осберт. Андрис тут же поддакнул:
– Что, много врагов им зарубил?
– Ни одного, – спокойно ответил Бродяжка, не поднимая головы и продолжая острием высверливать в тростнике дырочки. – Ну так и ты киркой да мастерком не шибко навоевал?
Альвин и Осберт дружно заржали – теперь уже над Лейлиным братом. Андрис побагровел, но сказать ничего не сказал.
– Что ты там такое делаешь-то? – поинтересовался Осберт с намёком на дружелюбность.
– Закончу – увидите.
Закончил он скоро. Убрав ножик в ножны, а их – обратно за голенище, Бродяжка бросил в огонь обрезки тростникового стебля. Лейла давно уже заметила, что при своей слепоте певец почти никогда не промахивается. Затем он отряхнул с рубахи опилки и постучал получившейся дудочкой о ладонь, избавляясь от забившегося внутрь сора.
– Это что? – снова подал голос Осберт.
– А ты разве не видишь? Свирель.
– Свиристелка, что ли?
Вместо ответа Бродяжка поднёс свирель к губам и бережно выдохнул. Свирель с готовностью откликнулась нежным, чуть хрипловатым звуком, но Бродяжка остался недоволен:
– Нет, не так.
Он снова достал нож, снова коснулся им тела свирели, опять поднёс к губам – и снова ему не понравилось. Свирель Бродяжка правил долго и тщательно, избавляясь от малейшей, лишь ему одному слышимой фальшивинки. Лейле это понравилось. Точно так работал и отец – не торопясь, вдумчиво и с любовью, порой часами подгоняя две доски так, чтобы между ними не оставалось ни малейшей щели, или зашкуривая балясину для перил до шёлковой гладкости. Случалось, что над отцом посмеивались – особенно молодые мастера, работавшие быстро, но с ленцой, лишь бы поскорее закончить. Их дома возводились быстро – но зато и скрипеть и впускать сквозняки начинали в первую же луну после новоселья. А отцовские избы по сей день как новенькие – и ещё сто зим простоят.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70521856) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.