Мы-Погодаевские
Михаил Константинович Зарубин
"Мы – Погодаевские" – одна из первых книг, выпущенная М.К. Зарубин. Это начало его творческого пути, поиски себя, как автора. Как и дальнейших произведения Михаила Зарубина, автор опирается на свой жизненный опыт, встречи, переживания, от того герои этой его книги, и его книг вообще – так близки нам, так по настоящему сопереживаем им.
Михаил Зарубин
Мы-Погодаевские
«Господи, научи, как спасти эту Землю…»
Очерки М. Зарубина под поэтическим названием «Позови меня тихая родина» – печальное повествование о нас и нашем – «родстве не помнящем» времени.
Этот крик души патриота своей родины, увидевшего через много лет родную, любимую Сибирь практически погибающей, никому не нужной.
Это – крик предупреждение человека, прожившего трудную жизнь в крепостной совдепии и превратившего себя – деревенского парня в высококвалифицированного руководителя известного питерского строительного треста, предупреждение – опомниться, пока не поздно. Люди, что вы делаете, почему в 21 веке ходите под себя на своей собственной земле? Куда делать ваша российская деловитость землепроходцев, куда, черт побрал, делся ваш патриотизм, вера и желание обустроить свой мир. Как так получилось, что корневые люди потеряли тягу к «лучшему чувству жизни» на этих благодатных землях. Кстати, эти земли дали стране таких знаменитостей, как В. Сурков, М. Янгель, А. Вампилов и многих, многих других.
Очерки проникнуты горечью автора о теперешнем житие-бытие его сородичей на Ангаре, которые до сих пор от голода спасаются огородами. Их смешных пенсий не хватает на гробовые.
Как так получилось, что в коммунальной совдепии с ее сюрреалистическими законами, заводы, фабрики, обустраивались хозяйства, а сейчас, в период демократии, все разрушается. Из Сибири бежит народ, бросает дома, поселки, города. Народы забывает, теряет свое прошлое – это странно и страшно.
Автор от своего дома на берегу. Ангары полусгнивший венец. Все это особенно трагично в контрасте с воспоминаниями о детстве, написанных с замечательной нежностью. О таком детстве сейчас можно только мечтать. Лучшие страницы посвящены пережившей все страшные года истории страны и сохранившей достоинство, доброту и любовь к людям в жизни.
Путешествие на Малую Родину автора – серьезный документ, написанный ответственейшим человеком, болеющим за будущее страны.
Это крик дуги автора – «Господи, научи как спасти эту землю, для России, иначе грядет катастрофа».
Народный художник России,
Член Союза писателей
Действительный член Российской академии художеств
Лауреат Государственных премий СССР и России Э. С. Кочергин
Георгий Иннокентьевич Замаратский и Михали Константинович Зарубин – два имени, два автора в одной книге под общим названием «Мы – Погодаевские». В чем секрет этой общности? СИБИРЬ, деревня Погодаева на реке Илим, где оба они прожили свои чудесные дни. В 60-е года Георгий Иннокентьевич был учителем рисования в погодаевской школе и учил Мишу Зарубина рисованию. Жизненным ветром Мишу оторвало от родного края и унесло в другой конец страны. Но любовь к малой родине сохранилась у него навсегда. Теперь оба автора именитые, заслуженные, и они с радостью и тоской, вспоминая о своей деревне, пишут в стихах и прозе о судьбах, о том времени, о себе…Удивительным образом живописная сибирская земля, воздух необъятных просторов – все это произросло в них и воплотилось в творчестве.
Георгий Иннокентьевич Замаратский – певец Илима. Дар ему дан сверху. Он прозаик, поэт и художник. В свои произведениях, стихах и картинах воспел деревню Погодаеву, где родился и жил до конца ее гибели. Его романы «Твой ход, Яверя», «Пыхуны», повести «Поселенец», «Ехин фарт» образчик прозы о деревенской жизни, написаны с любовью, талантливо. При всей трагичности повествования – ощущение чистоты, сопричастности с прочитанным. Люди, живущие в гармонии с природой – вот основной мотив, а родной Илим – богатейший край. Тайга с чистотой речек и озоном сосновых боров, плодородие лугов и пашен, обилие рыбы, птицы, пушнины, радость и горечь. Писать пронзительно, ярко, неравнодушно к своей земле может только талантливый человек.
Талан Замаратского многогранен. С детства любил рисовать. В то далекое время он не помышлял, что станет художников, в деревне это считалось баловством, но красота, окружающая его, подталкивала, заставляла брать карандаш, кисть и писать картины. Настойчивость победила, вопреки воле родных Георгий стал художником и вернулся в родных края, они не отпускали от себя, словно якорь держали его. Работал учителем в школе, художником в доме культур, где работая с театральным коллективом, стал режиссером. И только с его приходом и работой с утра до ночи театр получил звание «Народного».
Поэзия стала неотъемлемой частью творчества Георгия Иннокентьевича. Он пишет много, и как художник, подмечает характеры и окружающий мир. Его стихи близки и понятно выем, они о земляках – илимчанах, о тех, кто помнит деревню Погодаеву, погибшую от рук человеческих и остатки которой на дне морском. Но полевая дорожка, проселок и с детства знакомые колеи среди трав, луг перед деревней с кривой сосной всегда в сердце.
И все-таки он больше прозаик, самобытный, крестьянский писатель. К сожалению, в наше нелегкое время, когда не до литературы, когда на поддержку писателя нет средств, талан Замаратского остается неоцененным на государственном уровне. Даст Бог придет его время, будем жить надеждой.
В этой книжке собраны рассказы, очерки, зарисовки, стихи, которые не печатались ранее. Они не выходили в издаваемые сборники, один не хватало места, другие, как считал Георгий Иннокентьевич, были несовершенны. Но все написанное потрясает. Так писать может только настоящий мастер.
Эту книгу ждут близкие друзья, ждут и знающие и любящие своего писателя – земляка читателя из города Железногорск – Илимского. Для них Георгий Иннокентьевич – почетный гражданин города, заслуженный работник культуры Российской Федерации – всегда желанный гость.
Михаил Константинович Зарубин – строитель, но всегда обладал даром художественного слова, писал стихи, журналистские репортажи, и это уже вторая его книга. Очерки Михаила Константиновича – это продолжение книги «Я родом с Илима». В них автор, удостоенный государственных и правительственных званий, наград, действительный член иностранных академий, отмеченный общественными премиями и званиями заглядывает в детство, путешествуя по местам, где родился.
Летом 2007 года, наконец, состоялась встреча Замаратского и Зарубина, результатом которой стал этот совместный труд. Он получился искренним, интересным в подлинности истории, и грустным, потому что их Малой Родины сегодня нет на карте земли, она под водой.
Анна Бунеева
Георгий Замаратский
Деревня Погодаева
Профессор Шерстобоев в своем двухтомнике «Илимская пашня» пишет, что деревня Погодаева возникла в 1648 году, хотя она, наверное, появилась раньше, едва ли не с появлением первопроходцев на Илиме: очень уж красивое, выгодное во всех смыслах было место. Большой мыс под пашни, заливные луга под сенокосы и на мысу. И на речках Рассохе и Тушаме; бор чудесный сосновый с грибами и ягодами; болото с утками, гусями, щуками, окунями; кулига – место для выпаса скота. Живи да радуйся! Знай не ленись, пироги сами в рот полезут. Замечательное место! Впрочем, на Илиме таких мест было не мало.
В донесении царю первопроходцы писали, что ниже по Илиму от устья речки Тушамы по правому и левому берегу есть большие Елани, пригодные для Разумеется, такие места не могли оставаться незаселенными; к тому же в реке водились в изобилии ельцы, сорога, щука, таймени, ленки, хариусы, а в лесах сохатые, олени, медведи, глухари, тальники (тетерева), рябчики…
Это могло спасти от голодной смерти неурожайные годы (чаще от заморозков, реже от засухи).
Поставили деревню сразу же за песчаным (красным) яром, на высоком берегу. Окнами на юг, к солнцу. Подходы к реке, усеянные сначала травкой, а возле воды мелкой галькой, были удобны. Воду брали с лавниц – широких и толстых досок, на одном конце которых ставились две ножки, как у лавки.
В предколхозный период деревня имела примерно сорок семь дворов и тянулась по берегу больше чем на километр. В каждом дворе приличный. Как правило, пятистенный дом с резными наличниками на окнах, амбары, баня. Сарай с хлевами, завозня, погреб, ну и, разумеется, ворота, калитка, заплоты глухие, высокие, из балошин (бревнышкии в диаметре до 12–15 сантиметров).
За усадьбой – огород соток на тридцать, конюшня, гумно за огородом, где-то в поле – надел пашни, на речках – сенокосные угодья. Все размерено, рассчитано, проверено, выверено годами, десятилетиями, веками…
Казалось бы, что можно изменить в вековечном мудром укладе? Подошла весна – паши пашню, сей хлеб. Наступило лето – коси сено, осенью – убирай урожай, зимой – в извоз. И все в доме от мала до велика у дела, все в заботах и хлопотах. Престарелые нянчатся с внуками, правнуками, подростки с отцами в поле, на лугу, на конюшне, на гумне… Женщины, девочки возятся со скотиной, с курами, по хозяйству.
Молодежь вечерами, особенно по весне шла на поскотину, где у Кривой сосны проводили игранчики, то есть пели, плясали, танцевали, короче говоря, показывали, кто на что годен, сами порой об этом не догадываясь; веселимся – и все.
Потом пошли колхозы. Они несколько изменили привычное течение жизни. Произошло разделение труда: кто-то пахал, кто-то доил коров, кто-то выращивал свиней, кто – то назначался на разные работы. Изменилось (постепенно, конечно) отношение к труду, к инвентарю, к лошадям. Люди стали лениться, а то и лодырничать, уверенные в том, что кто – то за них что – то сделает. Высокой сознательности, той которая нужна в общественном производстве, у многих не хватило, хотя у нас, подростков, отношение к земле, к хлебу, к лесу было едва ли не святым, очевидно, срабатывали вековые привычки, говорили инстинкты хлеборобов.
Помню, пошли мы однажды полакомиться на колхозном поле зеленым горошком. Не заметила, как со стороны леса на колхозном жеребце к нам подъехал бригадир. Он хищно прокричал что – то и ринулся к нам, размахивая бичом. Нас, ребятню, как ветром сдуло. Но бежали мы строго по дороге, не смея свернуть в сторону, так как по бокам стеной стояла высокая пшеница, зеленая и плотная. Потоптать ее? Ни за что!
Сзади неумолимо приближался бригадир. От страха наши сердчишки ушли в пятки, но ни один не бросился в пшеницу, каждый принял удар плетью по мягкому месту.
Я до сих пор не могу смотреть, как в передачах по телевизору показывают агрономов, председателей и прочих высоких чинов, свободно шагающих среди посевов колосящихся хлебов. Может быть, вред они наносят копеечный, но пример их далеко не благопристойный: глядя на них, другой позволит себе и на тракторе «прокатиться» по местному полю, и костер в лесу не затушить, и зарыть в землю бульдозером металлолом, и рельсы на дороге своротить. А что? Разве не все можно? Тем более что это общее, – значит, не мое… Мы же видели, успели увидеть, как по инерции свято относились к земле, к хлебу истинные хлебопашцы не одного поколения…
Поле начиналось от верхнего края деревне узким клином, потом бор отходил в сторону, освобождая просторный мыс, затем он снова подходил к реке у Озерков и под прямым углом уходил к ельнику. Здесь, за осеком (изгородь, защищающая поле от потрав скотом), начиналась кулига, обрамленная с двух сторон болотом.
От деревни шли дороги в поле – на Пак, в Кочевник, в Озерки и в лес – в Семеновскую гарь, за болота в Подстоночки, на Рассоху и Тушаму.
По дороге в кулигу через лес на опушке располагалось кладбище, прозванное каким – то остряком черепанкой. Когда – то кладбище было огорожено высоким заплотом, за время войны от заплота остались одни столбы, балки были похищены на дрова.
К достопримечательностям окрестностей можно отнести первые и вторые кусты, буйно разросшиеся по берегу Илима, а ниже деревни – первую и вторую Прорву. Хутор, Малую речку и Большие черемуховые кусты в кулиге.
Колодцев в деревне не было, ключей, родников – тоже, если не считать роднички выше деревни под Красным яром, которые весной все равно затапливались, и людям приходилось во время и после ледохода пить мутную воду, процеживая ее через несколько слоев марли, и тщательно кипятить. Родники были на болоте, но за три – четыре километра за водой никто не отваживался ходить за семь верст киселя хлебать!
Что еще интересного было в нашей деревне? Люди? Конечно, же они,
Аполлинарка
гармонист
Шагает и красив,
и молод.
Чуть сбоку – важен,
голосист —
Частушки сыплет
Мишка Солод…
Жители Погодаевой
Я попросил Степана Филипповича Черемных перечислить всех жителей доколхозной деревни.
– Почему доколхозной?
– Потому что жителей колхозной деревни я в основном помню, сам рос среди них, видел их, знаю…
– Добро, – согласился Степан Филиппович, – я очень ад, что среди земляков нашелся один человек, который проявил интерес и пожелал описать нашу малую родину. Спасибо вам за это.
– Это вам спасибо.
– Мне трудно ответить полностью на этот вопрос, потому что в молодости это не приходило в голову (пока мы молодые – нам нет до истории дела), а сейчас многое забылось и спросить не у кого. Но начну.
Хорошо знал соседа Ткаченка Евсея. Он уроженец Украины, крепостной. Вел борьбу против помещиков, поджигал их усадьбы. Был предан суду и этапирован пешком в Сибирь. Умер в 1931 году в возрасте 114 лет.
Знал Замаратского Евгения. За укрытие партизан был избит карателями розгами. Знал Замаратского Василия. У него было два сына – Егор и Яков. Егор был активным партизаном, а Яков – врагом советской власти. Василий умер в 1928 году.
Хорошо знал Никифора Ивановича Погодаева. Его сыновья – Иван и Василий – были партизанами. Никифор скончался в 1934 году в возрасте 84 лет. (Я помню дедушку Никифора. Он был большого роста, светловолосый, нет, не седой, помню его рассказы, как он турок через плечо на копье бросал в Болгарии. – Г. З.)
Деревня Погодаева в большинстве своем состояла из бедняков, хлеба зачастую до нового урожая не хватало.
Но два хозяйства в деревне были кулацкими – Замаратского Василмя Павлиновича. Погодаева Григория Васильевича. Они имели кожевенные заводы, содержали работников и нещадно их эксплуатировали.
Население деревни было в основном неграмотным, о культурной работе и говорить не приходится, как и о медицинской помощи. Отвечаю на вопрос, кто и в каких домах жил (начиная с верхнего края).
1. Куклин Егор – батрак. Его дом стоял на значительном расстоянии от деревни.
2. Черных Виктор Радионович – бедняк.
3. Жмуров Василий погиб на фронте.
4. анисимов Егор – умер от тифа. Жена – тоже.
5. Замаратский Евгений – зажиточный крестьянин.
6. Погодаев Василий Архипович – многодетный бедняк. Сын Яков погиб на фронте, дочь Зоя ушла на фронт. Сейчас живет в Железногорске.
7. Погодаев Евгений Архипович – бедняк. Был избит карателями. В 1927 году вступил в члены ВКП(б).
8. Ткаченко Иван Евсеевич – бедняк, партизан. В колхоз не вступил.
9. Черемных Филипп Степанович – мой отец, маломощный середняк, участник колхозного движения. Избирался членом правления коммуны и колхоза.
10. Анисимов Никита Трифонович бедняк. Во время коллективизации выехал из деревни.
11. Замаратский Василий Павлинович – кулак, ярый противник колхозного движения. Раскулачен, выслан из деревни.
12. Погодаев Иван Васильевич – маломощный середняк. В колхоз не вступил, выехал из деревни.
13. Ведерников Федор Елизарович – маломощный середняк. В колхоз не вступил.
14. Курин Яков Серафимович – служащий. Первый телеграфист из илимчан. Потом бухгалтер. Умер в Железногорске в 1983м. Хорошо знал история Илима.
15. Черемных Дмитрий Степанович – середняк. (Я его хорошо знаю. – Г. З.)
16. Черемных Николай Дмитриевич, Иван Дмитриевич – его сыновья. Один – кузнец, другой – счетовод колхоза.
17. Погодаев Иван Андреевич – бедняк. Рано скончался с женой. В их доме колхоз сделал конюховскую.
18. Жмуров Аверьян – сам был парализован. Его жена являлась членом ВКП(б). Имели трех сыновей. Абросим работал в ОГПУ. Иван – учитель, Андрей – художник. Из деревни все выехали, бросив красивый дом, усадьбу.
19. Погодаев Иван Иванович – бедняк, член ВКП(б), принимал активное участие в колхозном движении, был председателем колхоза. Его брат Денис Иванович вел в школе физкультуру.
Погодаев Григорий Васильевич – середняк. Были у него три сына. Первый – Василий – участник войны, орденоносец, колхозный конюх и отличный гармонист. (Его сын Аполлинар Васильевич, участник войны, был ранен в предплечье левой руки, стал калекой, но разработал руку, стал работать трактористом и замечательно играл на гармошке. Это про него написано стихотворение «Память», напечатанное в газете «Маяк коммунизма». —Г.З.). Второй – Иван – во время войны служил старшиной в Забайкалье. После войны долгое время работал председателем сельсовета. Третий – Александр – был ранен на фронте в ладонь левой руки. Комиссован в звании лейтенанта (или старшего лейтенанта), работал в ДОСАФ, в рыбоохране.
20. Шестаков Денис – безрукий, увлекался садоводством, пытался вырастить яблони на Илиме.
21. Замаратский Игнатий Павлович – зажиточный середняк. Имел хороший дом и надворные постройки. Вступил в колхоз. Брат его был кулак. Сын Владимир – фронтовик, совершил подвиг в Эстонии, подбил много танков.
22. Погодаев Яков Иванович – партизан, член ВКП(б). Работал в «Союзнушнине», председателем районпотребсоюза. Жена его до сих пор живет в Железногорске. Сын Василий – полковник, дочь Валентина – учительница 2-й школы Железногорска.
23. Замаратский Трофим Филиппович – в числе первых вступил в коммуну, в колхоз. Сын Николай был комсомольцем.
24. Замаратский Иннокентий Михайлович – первый председатель колхоза, член ВКП(б) с 1927 года. Был преданным коммунатором. Отдал новый дом под столовую коммуны, а сам ушел в другую избу. Жена его – Надежда Федотовна славилась как отличная стряпуха. Ее хлеб ела вся коммуна.
25. Замаратский Матвей Иосифович – середняк, в колхоз вступил неохотно. Участвовал в заговоре против коммуны.
26. Замаратский Петр Тимофеевич – середняк.
27. Погодаев Иван Никифорович, член ВКП(б), партизан, активный организатор колхоза. Работал бригадиром, был секретарем парторганизации.
28. Замаратский Яков Степанович – в колхозе не был, уехал в Грузию.
29. Замаратский Аполлинар Семенович – занимался грабежами. Отец его был «головой» в Нижнеилимской волости. Дети Аполлинара были совсем другими. Константин – фронтовик, орденоносец, дослужился до подполковника, был директором совхоза: Егор – передовик колхоза, животновод, погиб на фронте.
30. Погодаев Василий Никифорович – член ВКП(б) с 1927 года. Работал заведующим кредитным товариществом. Сын его Яков один из первых в деревне получил высшее образование. Сын Николай – отважный танкист, пять раз горел в танках на фронте. Живет в Братске. Сын вышел на пенсию, живет в Иркутске. Дочь Клавдия погибла на фронте.
31. Погодаев Григорий Егорович – ярый кулак. Был раскулачен и выслан из деревни.
32. Солодков Михаил Егорович – ярый противник коллективизации. участвовал в кулацком сговоре против колхоза.
33. Солодков Евстафий Михайлович – жил бедно. Перед коллективизацией выехал в Якутск.
34. Солодков Василий Степанович – бедняк, кузнец. Поддавался кулацкому воздействию, в колхоз то вступал, то выходил.
35. Замаратский Егор Евгеньевич – жил хорошо. В колхоз не вступил.
36. Погодаев Прокопий Иванович – вступил в колхоз. Имел много детей. Два сына погибли на фронте.
37. Анкудинов Иннокентий Александрович – жил хорошо. В колхоз вступил с неохотой.
38. Замаратский Дмитрий Евстафьевич – был колхозником, потом выехал из деревни.
39. Замаратский Александр Тимофеевич – член ВКП(б) командир партизанского отряда. Перед коллективизацией выехал в Бодайбо.
40. Анкудинов Василий Иннокентьевич – вступил в колхоз неохотно. Погиб на фронте.
Я слушал, волновался, узнавая многих, которых хорошо помнил. Улавливал изменения после организации колхозов. Кто-то переехал в кулацкие усадьбы, кто-то остался в своих. Кто еще выехал из деревни, кто вернулся в силу каких-то соображений.
Степан Филиппович продолжал:
– Первыми членами правления были: Замаратский Иннокентий Михайлович – председатель; Погодаев Иван Никифорович – бригадир) Черемных Филипп Степанович – хозяйственник; Погодаев Евгений Архипович – животновод; Погодаев Иван Иванович – член правления.
При коммуне был трактор, на котором работал мой брат Борис. Колхоз был назван «Трактор» – как мечта о зажиточной жизни, об облегчении тяжелового крестьянского тракта в качестве шефской помощи. Встречали его всей деревней с флагами и песнями.
Радио в деревню провели в 1920-м, а электричество – в 1937 году. Радости было много; еще бы, светло в дом, как днем!
На кредиты государства построили на верхнем краю деревни две типовые конюшни, конюховскую, завозню, крытые помещения для сена, двухэтажный амбар для овса и сбруи. Посередине деревни, ближе в лесу, выстроили типовые коровники и свинарник, молоканку, запарник, овощехранилище, силосные ямы. Закупили жатки, сноповязалку, сенокосилки, конные грабли и прочий сельхозинвентарь. Купили трактор «ХТЗ», двигатель «Дизель». Механизировали крытый тесом просторный ток.
Жизнь налаживалась. Стали получать хорошие урожаи, получали хлеб и деньги на трудодни, накупили велосипеды, патефоны, костюмы. И зажили бы еще лучше, если бы не война, которая основательно подорвала экономику колхоза.
Провели кампанию до ликвидации неграмотности. Моя жена Анна Ивановна (дочь Ивана Никифоровича, бригадира колхоза) была активной комсомолкой, рукводила ликбезом, обучала женщин и молодежь. Часто ставили спектакли и концерты, организовывали вечера песен и плясок. Нашу самодеятельность даже в райцентр приглашали, в другие деревни.
Построили в деревне качели, карусели. Славился Иван Григорьевич, который быстро осваивал все сельхозмашины. Прославленными труженицами были Пелагея Степановна Погодаева. Мария Павловна Черемных. Александра Аполлинарьевна Погодаева, Екатерина Прокопьевна Погодаева и многие другие.
Несколько слов о Степане Филипповиче. Ему уже 76. С 15 лет в комсомоле. В 1920 году вступил в партию, в 1931 году направлен в Красноярскую краевую совпартшколу. Закончил ее с отличием и вернулся в свою деревню. Был направлен на работу в газету «Илимский партизан» и вскоре стал ее редактором. В 1938 году был избран секретарем РК ВКП(б). В 1941 году обком ВКП(б) направил его в Заларинский район секретарем. Потом работал секретарем Усолского РК ВКП(б), парторгом ЦК ВКП(б) химзавода, директором Тельминской швейной фабрики, директором Усолского хромзавода, заместителем директора абразивного завода.
Сейчас С. Ф. Черемных – персональный пенсионер республиканского значения, ветеран КПСС, ветеран труда.
Я увидал: всплакнул
тайком
чернобородый дед
Филипп.
А что стряслось со
стариком? —
На фронте сын Борис
погиб.
Дед Филипп
Деревня Погодаева не дала миру таких людей, как академик Михаил Янгель, его брат Александр, генерал – уроженцы деревни Зыряновой, не дала генерала Ступина из села Нижнеилимска, не дала заслуженного учителя Семена Ивановича Косыгина из деревни Коробейниковой, но и в Погодаевой было много интересных людей, один из которых, на мой взгляд, дед Филипп – добровольный и добросовестный воспитатель деревенской ребятни. Может быть, поэтому его собственные дети не плелись в хвосте событий, а меру своих способностей и сил активно строили новую жизнь.
Борис, сын деда Филиппа, упорно и настойчиво проводил среди нас, деревенской ребятни, спортивные соревнования по бегу, метанию гранаты, стрельбе из малокалиберной винтовки (тозовки), по сдаче норм на значок ЮВС (юный Ворошиловский стрелок). Были походы под его руководством на речку Тушаму с «полной боевой выкладкой» – песок в турсуках или рюкзаках, песок под ногами и жгучее солнце над головой. Для «интереса» были мы «вооружены» деревянными самострелами, наганами и гранатами. И марш-бросок на шесть километров в один конец. Но и обратно никто нас на машинах или телегах не подвозил, топали ножками.
Борис – среднего роста, крепкого телосложения и, вероятно, большой физической силы. С первых дней войны ушел на фронт и погиб в боях, как погибли многие мужики и парни деревни.
Филипп Степанович, которого я помню очень хорошо, – коренастый чернобородый крепыш, был общительным человеком, активный строитель колхозной жизни.
Он однажды выпорол крапивой подростка зато, что тот брякнул в колокол, но выпорол не просто, а объясняя, для чего в деревне колокол и что может произойти, если сигнал колокола поймут всерьез. Он же и похвалил позже этого подростка за то, что тот сделал модель самолета «Максим Горький». Как он восхищался умелыми руками подростка, как хвалил за мастеровой талант. Особенно его восхищало то, что все четыре пропеллера вращались на бегу, как настоящие.
Работал дел Филипп в колхозе на лошади, подвозил корма к фермам, выполнял и другие работы. Вместе с ним ездил внук, пяти или шестилетний крепенький мальчуган, который впоследствии окончил Ленинградское военное училище им. Дзержинского, сейчас на пенсии, живет в Ленинграде.
Я как-то наблюдал странную картину, которая поразила меня необычностью. Дед Филипп подъехал к молоканке (помещение для процеживания и сепарирования молока), ушел в нее, а внук остался на телеге. Лошадь пошла, а внук стал ее останавливать, но не вожжами, как полагалось… Он по детской неопытности стал удерживать лошадь за телегу. Меня удивила та сила, слезы и даже злость, с которой малыш пытался достичь цели. Я позавидовал его настойчивому характеру.
Слава Илима
Часть I
Счастье детства. Год 1940
Вчера в лесу кукушка куковала,
Листвяжки чуть припудрились хвоей.
Соскучились по воле мы немало
В деревне Погодаевой своей,
Прощайте до зимы коньки и санки
Да здравствует река и лес, и луг
Мы подзабыли, где растут саранки,
И где растет за Прорвой дикий лук.
И вот идем, такие боевые,
В Кулигу порыбачить на реке,
В консервных банках черви дождевые.
И длинные удилища в руке.
В холщовых сумках молоко и шаньги,
И свежие, из печки, калачи…
Костенков Глебка на ходу о Таньке,
Своей подружке, что-то отмочил.
Ребята ржут, ребятам интересно,
Но Санька Предка строго хмурит бровью:
– Ну, паря Глебка, разве это честно?
Нельзя так откровенно про любовь.
Ты расскажи про что-нибудь другое,
Про то, как гнал тебя колхозный бык…
Смущенный Глеб затылок скреб рукою
И замолкал: к насмешкам не привык.
По мягкому проселку через поле
Шагаем от деревни босиком.
Закончились, ура-а! уроки в школе,
И вот нас овевает ветерком
Гарь-Угол. Лес. Идем мы вдоль опушки,
По ходу слева – Озерки в кустах,
Где квакают ожившие лягушки
В покрытых нежной зеленью местах.
А вот и осек изгородь такая,
Что охраняет поле от скота.
Кулига – дальше. Речка, истекая
Из тихого болота у хребта,
Змеей не вьется, словно потакая
Желанья чьим-то. Чем не красота?
Вот и река. Зеленый длинный берег
И кромка плеса, ровная, как нить…
Учитель в школе говорил про Терек,
Илим и Терек! Разве их сравнить?
По берегу, мы разбежались мигом,
Забрасывая в воду поплавки,
И в воодушевлении великом
Добычу ожидали из реки.
Вот Лешка Пап поймал ельца с мокченом,
А Мишка Солод окуня добыл.
И Санька Предка с видом сверхученым
Про тонкости рыбалки нам долбил.
Мы, малыши, разинув рот внимали
Его речам, выстраиваясь в ряд,
И наше сверхусердное вниманье
Так льстило предводителю ребят.
Вот стали попадаться нам мокчены
И редко серебристые ельцы,
Мы радостно вздыхали облегченно,
Сопливые подрости-огольцы.
Потом обед с восторгом уплетали
И жарили мокченов на костре.
А гуси в поднебесье пролетали,
Стремясь достичь гнездовий побыстрей.
А день сиял прозрачностью хрустальной,
Не изнуряя нас томительной жарой.
Река с ее поверхностью зеркальной
Текла послеобеденной порой.
И вечером, довольные добычей.
Торжественно шагали по домам
Лишь отдаленный БАМ свирепый бычий
Немного портил настроенье нам.
И солнышко, казалось, неторопко
Стремилось, что ты там ни говори,
На час-другой за Качинскою сопкой
Прилечь в постель из розовой зари.
За Паляниной сумрак шел с востока,
Меж соснами курчавыми таясь.
По деревенской улице широкой
Довольные ребята шли к домам.
Им не терпелось с гордостью глубокой
Порадовать своей добычей мам.
Часть II
Борис Черемных
Но ждал их он, с улыбкою довольной,
Борис Черемных – вроде бы физрук
И военрук, конечно, добровольный,
И, несомненно, самый лучший друг.
Борис был плотный, кругоплечий, сильный
Отсчитывал себе двадцатый год,
Лицом красивый, не словообильный
И погруженный в множество забот.
Он объявил, что следует собраться
Всем завтра утром и позвать с собой
Тех, кто не слышал, и сестер и братцев,
Пусть привыкают к «службе боевой».
И пояснил, что надо собираться
К Кривой Сосне, где будет их «парад».
И потом они начнут соревноваться
И в беге, и в метании «гранат».
Потом из тозовки стрелять сверхметко
И ловко надевать противогаз…
Со стороны пусть смотрят малолетки,
И зависть пусть сквозит из ихних глаз…
Слава Илима
…Водил Борис подростков и в «походы»
«Вооруженных чуть не до зубов»,
И шли в жару лесной дорогой «взводы»,
Стирая пот с позагорелых лбов.
И штурмовали мельницу на речке.
«Ура-а!» кричали чуть-чуть с хрипотой
Воинственные чудо-человеки
С мальчишескою внешностью простой.
А худощавый мельник бородатый.
На них глядел с глубокою тоской,
Он воевал с германцами когда-то.
Вернулся с покалеченной рукой.
– Зачем, – Борису бросил с укоризной
Старик, – ты мучаешь рубят, ядерна мать?
– Учу их дорожить своей Отчизной
И от врагов ее умело защищать.
Но, дед Трофим, такие настроенья
Приветствовать никак я не могу,
И заявляю с явным огорченьем —
Они на радость нашему врагу,
Сказал Борис и посмотрел на деда
С досадным выражением в глазах…
И словно предлагая пообедать,
Сияло светом солнце в небесах.
Пейзаж тушамский – это загляденье!
Сюда бы живописца пригласить, —
Остался бы доволен, без сомненья,
А нас такой пейзаж в душе носить.
У мельницы зеленую полянку
Пересекает мягкость колеи,
Насвистывают птахи спозаранку
До вечера мелодии свои.
Часть III
Мы – патриоты
Счастливые до одури, чумазая шпана,
Мы бегали без обуви в залатанных штанах.
Над нами небо синее,
Вокруг полей простор,
А мы об Абиссинии
вели недетский спор.
Мечта воображения
В Испанию влекла,
Но горечь поражения
Нам в души залегла.
Фашистов ненавидели
И всей своей душой
По лицам взрослых видели,
Что быть войне большой
Учились быть мы смелыми,
«сражаясь» меж собой.
Гордились самострелами
С тугою тетивой
Гудели гумна гулкие
От нашей беготни,
Стучали за проулками
«клинки» у ребятни.
Пусть наши бабки злобились,
А мне грозила мать —
Мы, знай, себе, готовились
Отчизну защищать.
Часть IV
Год 1941
Костенков Мишка, комиссар пригодный.
В походы нас, подростков не гонял,
Но он Бориса подвиг благородный
«Политикой высокой» дополнял.
Тонул в реке он после ледохода,
Поэтому схватил туберкулез
Прожил на свете чуть побольше года,
И было жалко нам его до слез.
Он в деревенском клубе вечерами
Зимою длинной «лекции читал»
Все о вожде и об «Отчизне-маме»,
И в голосе его звучал металл.
Ходили с ним в кино смотреть Чапая,
Про Чкалова любили говорить.
В газетах про папанинцев читая,
Мечтали сами подвиги творить.
Мы патриотами росли сверхбоевыми,
(Теперь таких, пожалуй, не сыскать!)
И чье-то, всех волнующее имя
Для нас звучало, словно благодать.
Любили мы на лыжах прокатиться
Сугора деревенского к реке,
И на коньках по льду летать, как птицы,
Гоняя клюшкой шайбу на катке.
Костенков Мишка был доволен очень,
Еще бы! Будут ловкими бойцы!
Выносливыми также, между прочим,
Пусть подрастут немного огольцы
Все чаще доходили до колхоза
Тревожные известия о том,
Что нависает над страной угроза,
Печально проникая в каждый дом.
Но вот и снова наступало лето,
Взошли посевы, вспаханы пары…
Война бродила по Европе где-то,
Нас обходя сторонкой до поры.
Пора настала, и двадцать второго
Июня к нас фашисты ворвались,
И мужики из-под родного крова
В ряды красноармейские влились.
А мы, подростки, не предполагали,
Как это бедствие – война!
И сводки с фронта про победы лгали,
Но таяла и таяла страна.
И как же удивились мы однажды,
Когда к Москве фашисты подошли,
И как из нас был растревожен каждый,
Хотя мы жили от войны в дали.
И первые листочки-похоронки
В деревню почтальонша принесла…
Мы осознали, что нельзя в сторонке
Стоять: даешь колхозные дела!
ЯКОВ И ЯКОБ
Костенков Яков (Погодаев)
Охотником отменным был,
Он из двустволки, не гадая.
Влет селезней весенних бил.
Призвали в армию. Танкистом
После коротких курсов стал,
И под Смоленском в поле мглистом
Фашистский танк он увидал.
Сидел в том танке наглый Якоб,
По-русски – Яков) и курил
Сигарету. Он почти без тягот
Европу в танке покорил.
Имел сражений опыт крупный,
Легко противника громил.
По результатам совокупным
Его сам фюрер наградил.
Но ведь и Яков шит не лыком,
Имел отличный глазомер,
Но он в сомнении великом
Подрастерялся не в пример.
О, Яков, Яков! Ты по людям
Ни разу не стрелял пока,
И мы винить тебя не будем
За то, что оробел слегка.
В бою решают все мгновенья —
Не ты его – так он тебя…
Здесь непростительны сомненья,
Знай, успевай-ка, жизнь любя.
И немец Якоб хладнокровно
Влепил в танк Якова снаряд.
Пульс у фашиста бьется ровно
Привычно торжествует взгляд.
Горит наш Яков. В люк танкисты
Ныряют дальше от греха,
А немец Якоб глазом льдистым
Смотрел и мимо громыхал…
И Яков, спрятавшись в воронке,
Вдруг понял: жалость! Но черт с ней.
Ведь на родимой он сторонке
Бил влет залетных селезней.
И только бы в живых остаться,
Танк получить и сесть в него
Еще придется повстречаться —
А там посмотрим, кто кого!
Часть V
Труженики тыла
Полынной горечью пахнуло
Родной, желанной, и теперь,
Как будто детство распахнуло
Давно закрывшуюся дверь,
И, дыбясь, встала память детства
Виденьем прожитых годов:
«земля – отцовское наследство» —
Гудит от цокота подков.
Святого детства вспомню время,
И сердце болью сдавит вдруг…
Смотрю – бежит босое племя
За лошадьми на дальний луг,
И вот уж слышу – по проселку
Телеги жалобно скрипят.
И вижу синюю футболку:
Ведь это я среди ребят.
С полей к гумну снопы мы возим,
Совсем почти как мужики,
Бороним, косим, сеем озимь,
Отцы – на фронте, братья тоже,
И к Сталинграду фрицы прут,
И похоронки нас тревожат.
И так тяжел крестьянский труд!
Но фронту надо, значит надо!
Все – для Победы! Цель ясна.
И были лучшей нам наградой
Для фронта центнеры зерна,
Зимой в школе, летом в поле,
Вертелся белкой в колесе.
Где поневоле, где по воле…
Ну точно так же, как и все.
Вот по морозу, хоть кровь из носу
Дрова на саночках тяну.
Длинна дорога, замерз немного
В сугробах вьюжных чуть не тону,
Вот на покосах в рассветных росах
Пырей литовкой тупой бью,
И женщин вижу, я голос слышу:
«Вот подрасти бы воробью!»
Одно я знаю и понимаю,
Что там, на фронте, трудней всего.
Под Ленинградом могила брата,
А я воюю пока с травой.
Полно работы, и все до пота…
Остры заботы, как злой кинжал!
И пусть маленько был слаб в коленках.
Но день Победы я приближал.
* * *
Деревня нищала, деревня тощала,
Но были надежды полны и бабы и деды,
Что весть о Победе дойдет до родной стороны.
Старушки молились, подростки трудились,
Пока не погаснет заря.
На воздухе вольном, чем были довольны,
О голоде не говоря.
Овсюг и картошку – и то понемногу —
Глотали, давя тошноту.
Трудились, не ныли и даже забыли,
Про городки и лапту.
И слушали вместе по радио вести,
Когда дождь на улице лил:
Бои – непременно, успех – переменный,
Везде – равновесие сил…
* * *
Помню: от страха сжималась душа,
дыбились волоса,
Когда свирепый декабрь дышал
холодом жутким в глаза.
На печке бы русской в мороз лежать,
нос сунув за дверь едва.
Но надо в школу утром бежать
километра за два.
– Беги, – провожает с порога мать,
– Когда бежишь – теплей,
Но как ни бежишь, начнет пронимать
холодом до костей.
Туман – вплотную, ничего не видать,
шуршит леденяще мгла.
А одежонка – лиха беда:
заплата к заплате легла.
Лицо в рукавички уткнув плотней,
оставишь глаза одни.
В тумане – луна, и бежишь под ней,
кляня морозные дни.
Болтается сумка через плечо,
колотится в левый бок.
Торчит из ичига сена клочок
сквозь лопнувший передок.
…Где-то на западе гремит война,
Гибнут отцы в огне.
А здесь, в Сибири, стоит тишина,
и стыдно становится мне.
Подумаешь, самую малость промерз.
На фронте в сто раз трудней!
И вот уже лютый мороз – не мороз,
и школы крыльцо родней.
Глядишь, ты в школе морозу назло,
доволен чуть – чуть собой…
Румяная печка держит тепло
за маленький подвиг твой.
Часть VI
Строительство аэродрома. Год 1913
Удобренье для полей – перегной навоза —
Мы возили. Тимофей, бригадир колхоза,
Заявил под вечер нам: слушайте, ребята,
Расходитесь по домам, спать ложиться надо.
Завтра в пять утра вставать: важное задание…
И должны вы вот что знать: проявив сознание,
Нормы перевыполнять! И в таком все плане…
Хромоногий Тимофей соблюдал «диету»
В жизни каверзной своей побродил по свету
И поэтому был тощ да высок, верзила.
И на журавля похож, но шутил премило.
Тимофей. Конечно, знал много больше прочих.
Очень юмор уважал, к матюкам охочий…
Не гремел на небе гром, молнии не били.
– Будем мы аэродром строить. Уяснили?
– Строить? Мы? Аэродром?
Шутите, ли че ли?
– Строить! И быстрей, притом
На Повосиском поле.
– Для чего аэродром? Фронт далековато…
– Вам могу сказать о том, слушайте, ребята,
Из Америки на фронт двинут эскадрильи,
Ведь у них, конфетку в рои, во всем изобилье.
Заправляться будут здесь, привозным бензином…
Вот и выпала нам честь… Ну и все чин – чином.
Немудреная работа – землю на поле ровнять.
И лишь бы до седьмого пота хилым Чалкой управлять.
А в обед – такое чудо! Хлеба – а бе-елого-о! паек.
Белый хлеб! И здесь! Откуда? Нам, ребята, невдомек.
Как он пахнет! С коркой гладкой… Съесть? Такое – не простить!
Спрятал я украдкой – маму с братом угостить.
На площадке многолюдной уверял всех инженер:
В жесткий срок вписаться трудно без принятья жестких мер.
Мы трудились на площадке световой июньский день,
Кто с лопатой, кто с лошадкой – люди ближних деревень.
Где-то брат на фронте носит в вещмешке паек «НЗ».
Здесь кусты на поле сносит дряхлый трактор «ЧТЗ».
Топорами, что звенели, плотники рубили дом.
И заделывали щели высохшим таежным мхом.
Получался дом отменным, наверху второй этаж.
Рядом с домом – две антенны, в стороне – большой гараж.
А тем временем площадкой ездил взад – вперед каток,
Чтобы стала она гладкой, грунт бы в дождик не размок.
Мы еще площадку строим, но готова полоса,
Прилетели «кобры» строем – чудеса, ну чудеса!
Были флаги, транспаранты и трибуна на траве,
Шли на митинг лейтенанты с генералом во главе.
Первый секретарь райкома речь с трибуны говорил,
И с акцентом, так знакомым, всех за труд благодарил.
И с тех пор зимой и летом принимал аэродром
Эскадрильи. И не где – то слышен был моторов гром.
Мы гордились; вклад в Победу заложили. Молодцы!
Даст Бог – целыми приедут наши братья и отцы.
Часть VII
Илимчане
Свойственна сибирякам сила и отвага.
Благодарна землякам и Москва и Прага,
Был на Волге сущий ад днями и ночами,
защищали Сталинград наши илимчане.
Шли с гранатами в руке, шли сквозь смерть и горе.
Гибли в Курске, на дуге, и тонули в море.
В мерзлых северных краях, в суховеях Крыма
Отличились вы в боях, воины Илима.
Сколько их ушло, мужчин? Ведь район не малый,
А погиб – то не один, тысячи, пожалуй.
Слезы – это не сироп, солонее малость…
Сколько вдов – то и сирот горевать осталось.
Может быть, они герои? Нет, не угадаете,
Вот с войны вернулись трое, и все – Погодаевы.
В срок третьем – Александр, в сорок пятом
(в апреле) Полинар.
Год спустя – Василий…
Да, война – такое зло – слезы кровью выжала…
Повезло им, повезло, что на фронте выжили.
Деревня Погодаева оплакивала их:
Красивого Алаева, прокопьевских двоих:
И Якова Костенкова… здоровых, молодых,
Легли в могилы братские почти все Замаратские.
Хожу за деревенскими сараями,
Срываю паутинок тонких нить,
Иванами я брежу, Николаями,
Которым никогда здесь не ходить.
Они в «войну» играли на поскотине,
«Сражаясь», шли в атаку «рать на рать»,
Душой и сердцем чувствуя, что Родине
С фашистами придется воевать.
Потом они, солидно повзрослевшие
На нас, мальцов, глядели свысока.
Их руки, от работы огрубевшие.
Взводили сталь учебного курка.
Они еще робели возле девушек,
Но были стройны и высоки.
Под взглядами и бабушек и дедушек
Шагали на вечерки у реки.
…о как мне перечислить их фамилии,
Тонка моя для этого тетрадь!
Ушли и Алексеи и Василии
От извергов Отчизну защищать…
Хожу за деревенским
. сараями,
Срываю паутинок тонких нить,
Иванами я брежу, Николаями,
Которым никогда здесь не ходить.
Не поросло быльем былое, не поросло, не поросло.
В сердцах впечатано лихое, войны проклятой всеми, зло.
Пусть приходилось нелегко нам, мы шли вперед врагу назло,
и у высот по взрытым склонам друзей немало полегло.
Но поросло быльем былое и никогда не порастет,
Святое братство фронтовое сквозь смерть
солдат вело вперед.
Победы счастье удалое вернулось к нам в конце концов,
и поколенье молодое гордится славою отцов.
Не поросло быльем былое, тверда сыновняя рука,
Победы Знамя боевое мы пронесли через века.
Погодаевские мужики
Не знаю, как в других деревнях, только в Погодаевой, находившейся рядом с райцентром (Нижнеилимск), наши мужики попадали под более пристальное внимание районных представителей, особенно из «Осоавиахима», проводивших с нами занятия по разборке и сборке ручного пулемета, «одеванию» противогаза, заставлявших заучивать название ядовитых газов – фосген, дифосген, иприт, люизит – будь им неладно! Также проводились политзанятия, политбеседы. Это перед войной.
Мы, малышня, старались быть около, запоминая по возможности все, что говорилось и делалось взрослыми.
Нам нравилось носить на рубашке оборонные значки: БГТО, ГТО, ЮВС, ВС, ПВХО, получить которые можно было только сдав зачеты, и поэтому мы с успехом уговаривали тех, кого надо, чтобы разрешили сдачу.
Не хотели мужики войны! Но чувствовали, что все идет к тому. Бывало, соберутся летним вечером на крылечке колхозной конторы, дымят самосадом, ведут неторопливые разговоры сначала о ближайших проблемах, потом о районных, областных и потом – о международных, тревожных, волнующих, таящих много опасностей.
Мы, подростки, тут как тут, ушки на макушке. Тревога передается и нам. Еще бы! Пала Польша, капитулировала Франция…Фашизм победоносно шагал по Европе! – Мужики, как считаете, нападут на нас фрицы? – спрашивает кто-нибудь подрагивающим голосом.
– Не должны бы…
– Почему?
– У нас акт о ненападении.
– Акт, – еще не факт, – осторожничает другой. – Бумага!
Многое умалчивалось: в стране – репрессии, можно угодить туда, куда Макар телят гонял…
Покурят, поговорят мужики, пока председатель не скажет:
– Пора, товарищи-мужики, на боковую, завтра рано вставать!
Разойдутся мужики по домам, забудутся в коротком летнем мне, а успокоятся или нет – одному Богу известно…
Колхоз в Погодаевой назывался «Трактор». Ему выделялись большие кредиты, и колхозники построили типовые скотофермы, свинофермы, конюшни, конные дворы, просторный, крытый тесом ток для обмолота зерновых. Купили трактор «ХТЗ», двенадцатисильный двигатель «Дизель», который безотказно служил много лет. Перед войной вырастили богатый урожай, получили на трудодни много хлеба, денег, накупили костюмов (а как до этого бедно одевались!), велосипедов, патефонов… Казалось бы, зажили? Но тут конфликт с белофиннами, суровая зима, нехватка продовольствия (это для тех, кто не работал в колхозе), очереди… Едва закончился белофинский конфликт – напали фашисты! Вероломно нарушили пакт.
Не сразу уходили на фронт мужики, но вскоре в деревне их почти не осталось. Ждали своей очереди и те, чей возраст не вышел. Конечно, на душе кошки скребли: похоронки-то идут.
Если взять деревню с верхнего края, то получится, что во второй избе пострадали двое – отец Василий Жмуров (погиб на фронте) и сын Иннокентий (был убит в ФЗО).
В четвертом доме проживала семья Погодаева Василия Архиповича. У него на фронте погиб сын Яков, танкист. Второй сын Глеб был призван в мае 1945 года и служил в охране академика Янгеля в Днепропетровске, где и помер в чине майора.
В следующем доме в 1945 году был призван Ткаченко Николай Иванович, успевший повоевать с японскими самураями. Ранен был в голову. Сейчас живет у дочери в Москве.
Рядом в доме жил гроза и добровольный воспитатель подростков чернобородый дедушка Филипп Черемных. У него на фронте погиб сын Борис, который оставил в нашей детской памяти самые благодарные воспоминания, потому что готовил нас к защите родины.
В доме Анисимова Ивана были малолетки, а сам он служил в милиции. Помнится потрясающий эпизод с возвращением с фронта Куклина, которого приплавили на лодке в деревню две медсестры (так он был покалечен!).
У соседей на фронте не было никого, у Кудриных отец был призван в армию, но находился пока в глубоком тылу.
У Ведерниковых погибли на фронте обе брата. Помню, как они пускали в небо «змеев» на тонкой нитке и высоко-высоко…
Запомнился такой эпизод. Сын Черемных Николая Дмитриевича был призван в армию. Война – в полном разгаре. Анатолий (сын) пошел в поле, к лугам, к лесу, везде останавливался подолгу, словно прощаясь навсегда с родными местами. Я случайно увидел его, интуитивно почувствовал, как он переживает, и у меня сжалось что-то внутри, стало тоскливо, не по себе.
За проулком к скотным дворам стоял дом на две половины, здесь жили два брата Погодаевых – Иван Иванович (умер на работе, чем-то отравившись) и Денис, который на фронте уцелел.
Сын Ивана был призван во время войны, после служил где-то в Ровно, дослужился до майора, сейчас, может быть, полковник. Это Александр.
Следующий дом большой, высокий, на две половины, принадлежал Василию Григорьевичу Погодаеву, который вернулся с фронта без единой царапины, но с множеством боевых наград. Когда мы, малышня, спрашивали его, за что награды, он скупо отвечал, что поднимал боевой дух солдат игрой на гармошке, а гармонист он был, как говорится, от Бога! В апреле 1944 года вернулся домой его сын Аполлинар, на солдатской гимнастерке – медаль «За отвагу», левая рука, скрюченная и беспомощная, висела вдоль тела. Оказывается, пуля перебила сухожилие выше локтя. С годами он все-таки разработал руку и стал отлично играть на гармошке.
Во второй половине дома жил Иван Григорьевич, который умудрился всю войну прослужить в Забайкалье. Третий брат Александр, живший отдельно от братьев, воевал под Ленинградом, вернулся домой году в 1943-м, ранен был в левую руку.
Через дом жил высокий, стройный не по-стариковски, дедушка Игнатий Павлинович. Два его сына были на войне. Один вернулся по ранению домой, работал в школе физруком, второй, Владимир, отличился в боях на территории Латвии, где в одном из боев подбил шесть вражеских танков.
Через дом – вернулся домой офицер-интендант Замаратский Николай Трофимович. Конечно, была «закатана» гулянка, а в соседнем доме, где жил мой отец Замаратский Иннокентий Михайлович, не попавший на фронт по причине пожилого возраста, не вернулись с войны двое – это Замаратский Василий Иннокентьевич, который в сентябре 1941 года был призван в армию, а в октябре этого же года был ранен в живот под городом Загорском. лечился он в Красноярском госпитале, а после излечения попал на Волховский фронт, где и погиб. Второй брат Михаил был призван в армию в 1939 году. Служил в Совгавани, откуда попал на фронт, под город Калинин, и оттуда с боями прошел до города Магдебурга, где и погиб 24 апреля 1945 г. был награжден двумя медалями «За отвагу» и медаль «За боевые заслуги».
В соседнем доме проживал, внешне похожий на медведя, дед Матвей, у которого погибли на фронте два сына – Иван и Александр Замаратские. В поселке Старая Игирма живет внук деда Матвея, но он вряд ли помнит своего отца Ивана.
В доме Евгения Архиповича уцелели оба сына – Георгий служил на Тихом океане, там где-то служил и Геннадий, который, возможно, участвовал в войне с Японией, так как демобилизовался из Порт – Артура.
В доме напротив жили лесник Петухов Никита и его сын Яков. Я их хорошо помню, особенно отца, который предлагал нам, ребятам, шкурить в лесу пеньки на лесосеках, собирать в кучи хворост, а за труды выдавал деньги на детские кинофильмы. Сын был очень похож на отца и внешне, и характером. Ушли на фронт они почти одновременно и вскоре погибли. Рядом находился новый, как говорят, с иголки, дом Погодаева Никифора (отчество не помню). Это был высокий и плотный старик с белыми (нет, не седыми) волосами и внушительной величины кулаками. Мы любили слушать его рассказы о том, как он копьем бросал через плечо турецких янычар. С фронта вернулся после войны его внук Николай, внешне точная копия деда Никифора, только намного моложе, но с такими же кулаками. Николай имел на лице явно выраженные последствия войны. Он пять раз горел в танках и все-таки уцелел, только долго еще огрубелые, резкие морщины не сходили с его лица.
Второй брат (внук деда Никифора) был на вид самым обыкновенным, среднего роста, совсем не богатырской натуры, и ушел он в армию в мае 1945 года. Попал в конные войска и, как результат, в охрану академика Янгеля в Днепропетровске.
Рядом с домом Никифора жил колхозный животновод Георгий Аполлинарьевич Замаратский, который погиб на фронте: умер от ран в госпитале, а его брат Константин прошел всю войну (он был кадровым военным), вернулся на побывку в родную деревню в чине майора. Хвалился, что, будучи командиром партизанского отряда, наносил фашистам крупные потери, поэтому они назначили за его, Константина, голову солидное денежное вознаграждение.
Теперь стоит вернуться на продолжение начальной улицы. За домом Погодаева Евгения Архиповича стоял дом, почти постоянно пустующий (в нем проживали эвакуированные чуваши, люди к деревне непривычные, чужие, поэтому не в счет). Но в следующей избе жил Перетолчин Дмитрий, и он и его сын служили в армии, только на фронте не были. Сын остался в соседнем районе, отец в колхоз не пошел, а устроился конюхом в райвоенкомат. Но Погодаевы Василий Григорьевич и его сын Аполлинар остались работать в колхозе. На краю улочки, замыкая ее, стоял дом Семена Прокопьева, женившегося на очень красивой илимчанке. В войну он погиб. Я, наверное, никогда не забуду, как он, окончив дневную работу в колхозе, шел по улице, помахивая от избытка чудесного настроения и здоровья плетеным бичом, висевшим на запястье правой руки. Мне нравилось, с каким достоинством он шел по деревне, я чувствовал удовлетворение, глядя на плотную, среднего роста фигуру, и мне хотелось быть похожим на него.
Через стенку в этой избе жили Ждановы. Отец, инвалид Первой мировой войны, отравленный немецкими газами, как правило, сидел на маленькой табуреточке и чинил обувь, чем и подрабатывал на поддержание скудного существования. Мать, энергичная, верткая женщина, работала телятницей в колхозе, двое сыновей вернулись живыми с фронта, но в деревне не остались – уехали в город. Дома остался младший, Иннокентий (с ним я долго дружил).
За проулком светился новыми бревнами стен дом Солодкова Михаилы, жизнелюба и комика, любителя посмешить людей. Его война коснулась мало, но рядом, в плохонькой избушке жил Слободчиков Тимофей, обремененный многочисленным семейством. Погиб Тимофей на фронте в начале войны. Пошли работать в колхоз старшая дочь и малолеток Михаил, который с успехом заменял мужиков.
Вот и богатая усадьба Погодаева Прокопия, четыре сына которого воевали на фронте, а пятый еще подрастал. Это были рослые (в отца) крепкие парни, двое из которых погибли на фронте – Василий и Яков, а Николай, авиамеханик, уцелел, вернулся домой. Уцелел и Иван (финбанковский работник).
В последнем, замыкающем домике жил Анкудинов Василий Иннокентьевич, отдавший свою жизнь за Родину на фронте…
Малая моя родина с большой буквы ушла на дно Усть – Илимского водохранилища, «утонула» и деревня Погодаева, простоявшая на берегу Илима больше трехсот пятидесяти лет. А память о живших в ней вечна. Ибо в ней жили патриоты, настоящие защитники России.
Отец
Сейчас, когда о партии коммунистов в народе так много противоречивых суждений, хочется поделиться воспоминаниями о своем отце-коммунисте, которые умер в 1967 году и шестидесятилетнем возрасте, явно не прожив положенного срока.
Что я знаю об отце? Многое происходило на моих глазах, многое слышал от матери, от окружающих. Постараюсь быть предельно честным, правдивым, искренним не столько по отношению к отцу, сколько к вам, читатели, жаждущие связать прошлое с настоящим.
Отец мой, Замаратский Иннокентий Михайлович, имел высокий рост, столько характерный чуть ли не для всех мужиков того времени: был довольно строен, хотя с возрастом стал слегка сутулиться, был привлекателен лицом с выразительными серыми глазами: нос с горбинкой, красиво очерченные губы небольшого рта, русые жесткие волосы, зачесанные набок, – все это придавало ему мужественный вид. Образование: три класса высшего начального училища (что-то вроде теперешней семилетки) – по тем временам немалое.
Когда отец вступил в партию, я точно не знаю, только ко времени появления на Илиме коммун был коммунистом, о чем свидетельствует такой эпизод: в родном пятистенном доме, будучи учеником второго или третьего класса, я однажды обратил внимание на странную «амбразуру» в стене, очень напоминающую окно для выдачи пищи райцентровской столовой, куда мы, ученики, любили забегать после уроков, чтобы надуваться вкусными запахами пищи. «Амбразура» была заделана, похоже, теми же коротышами бревен, которые когда-то из нее выпилили, и пазы замазаны глиной.
– Мам, что это?
– А ето твой отец-простофиля когда-то новый дом коммунарам под столовку отдал… От простофиля дак простофиля!
Мне стало очень интересно: как это коммунарам под столовку, и я стал упрашивать мать рассказать, как это было.
– Че тут рассказывать, – начала неграмотная мать, – ондал и ондал. Пришли мужики и спрашивают: «Ты, Иннокентий Михайлович, как сам являешься коммунистом, так и поступать должон как коммунист, то есть жисть положить для народа…
– Не пойму, мужики, куда клоните? – спросил отец.
– Че тут понимать? Решили мы коммуну в деревне организовать, да и сам ты за нее тоже горячо агитировал, а в коммуне столовая должна быть…
– Так разве мало в деревне пустых домов? – спросил отец.
– Дома, конечно, есть, но старые, грязные, с клопами, с тараканами. Разве гоже коммунарам питаться в такой столовой? А у тебя дом новый, так сказать, с иголочки… Приятственно для народу…
– Ну и что? – Мне стало интересно: дом, коммуна, столовая…
– А ниче, – откусывая нитку и беря для штопки другую одежину, ответила мать. Съели коммунары всю живность, и коммуна распалась… Цельный месяц грязь из дому выворачивала опосля. Накопили за год-то грязищи…
Двойственное чувство бескорыстие отца, некоторая романтика того времени, с другой – жалко было, что новый дом, на строительство которого было потрачено так много и трудов, и денег, был отдан чуть ли не на поругание: все съели и рассыпались! Дом загрязнили…
– Мы с твоим отцом-то в город Киренск ездили, – продолжала мать, – чтобы деньги на дом заработать. Годик тогда Васютке-то исполнился, первенцу нашему, значить, в четырнадцатом годе дело было. На заводе купца Моргана отец кожи мял, а я холостяков обстряпывала да обстирывала; обеды им готовила… Платили мне деньгами. Отец тогда с политссыльными связался (а их много было в Киренске), вечерами все в карты с ними играл, ну и наслушался, все о каких-то партиях говорил…
М не подумалось: не тогда ли отец в партию вступил?
– Вернулись мы домой, когда перевороты пошли, смутные года настали. Переждали, дом строить стали…
Помню такой эпизод. Бабушка, высокая, сухопарая, строгая старуха в отглаженных вальком черных и коричневых одеждах, по утрам долго и усердно молилась в угол на икону Георгия Победоносца, поражавшего тонким, как спица, копьем огнедышащего Змея. А в стране шли полным ходом репрессии, один за одним исчезали мужики, уведенные энкавэдэшниками. Отец во избежание неприятностей в отсутствие бабушки снял икону и сжег ее в печке. Бабушка, заметив пропажу, ругала отца моего «анчихристом» и «сатаной». Этого ей показалось мало, и она подучила внука, моего пятилетнего братца, выучить и продекламировать отцу строки явно не революционного содержания. Отец оттрепал юного «артиста», стоящего для пущего эффекта на скамье, за ухо, а матери, нашей бабушке, сказал:
– Ты что, хочешь, чтобы меня посадили?
Пристально я стал присматриваться к отцу лет с двенадцати. Мне нравилось, что он все время находился на руководящих должностях, но не нравилось, что они, эти должности, много раз менялись.
Был он и председателем колхоза, и завсберкассой, и управляющим госбанка, и завстоловой, и снова председателем колхоза, и заврайзо, и руководителем каких-то курсов, и кредитным инспектором.
– Че ты, как последний простофиля, – ворчала мать, – соглашаешься на все? Куда ни ткнут, везде затычка. Вон смотри, сусед, бухгалтер, не пошел заведешшим в «Заготзерно», и ниче ему не исделали, не исключили из партии. А ты все боишься…
– Молчи, мать, много ты понимаешь! Не боюсь я, а надо! Надо!
– Кому надо? – не унималась мать.
– Народу надо…
Я гордился, что отец отдает себя народу. Нас с первого класса приучали к мысли, что жить надо не для себя, а для других, но мне не нравилось, что отец так легко соглашается с переводами и даже переездами с места на место, из деревни и даже в другой район за сотни километров.
Ареста отцу избежать не удалось. Какой-то не в меру ретивый доносчик сочинил кляузу, что отец учился в Киренске на священника и агитировал против советской власти. Увезли отца в Иркутск, следователь попался хороший, сделал запрос в Киренск, сведения в доносе оказались настолько лживыми, что отца тут же освободили, восстановили в партии и на работе. Повезло!
Отец не служил в царской армии, являясь единственным кормильцем в семье, на его иждевении были две младшие сестры. Его отец скончался от прободной язвы, когда моему отцу было двенадцать лет, и все заботы по хозяйству: пахать, боронить, сеять, сено косить, хлеб убирать, заготавливать дрова – все это легко на неокрепшие плечи подростка. Не был он и партизанах, оказавшись в это время в Киренске на заработках. Во время войны с гитлеровскими захватчиками по причине пятидесятилетнего возраста в армию не был призван, но военные сборы прошел в конце 1942 года, когда фашисты штурмовали Сталинград.
Сборы проходили в моей родной деревне Погодаевой. Призывники жили на двухэтажных нарах в помещении бывшей школы. Обучение строевой подготовке, ружейным приемам (деревянные винтовки) приводилось на льду реки. Здесь же находилась полоса препятствий, и я с жалостью смотрел, как неуклюже отец пытается преодолеть двухметровой вышины забор из плах, как ООН мешком висит на турнике. Фашистов под Сталинградом разгромили, и отец в числе других «великовозрастных» был оставлен дома, все силы отдавал работе.
Я не помню, как отец отнесся к похоронке на первенца Василия, погибшего в боях под Ленинградом в конце 1942-го или в начале 1943 года, но хорошо помню, как в июне 1945 года почернел лицом, увидев, что переплывшая реку почтальонша застыла в нерешительности у лодки. Отец взглянул на нее и все понял:
– Ну иди, чего мнешься, – глухо сказал он почтальонш, – вручай, куда деваться… И стал дрожащими руками свертывать цигарку.
Михаила мы ждали домой, получив своем недавно письмо из-под Берлина. И вот на тебе похоронка: погиб под Магдебургом, не дожив пятнадцати суток до Победы. А ведь шел от Калинина…
Тяжело было смотреть на сразу сгорбившегося отца.
В 1944 году отец чуть не погиб. Трактористка засадила колесный трактор ХТЗ во влажную почву. Отец, будучи председателем колхоза «Трактор», отвечал за сроки проведения посевной перед райкомом партии, да и без этой ответственности он поступил бы так, как поступил. Сняв с заплота тяжеленную балку, принес ее за полкилометра, поднатужился, подсунув под задний мост колесухи, и… прободная язва! В условиях тогдашней районной медицины – верная скорая гибель. К счастью, подвернулся самолет до Красноярска, и отцы увезли туда. Вернулся он примерно через месяц, черный, исхудалый, бессильный. Пошел работать кредитным инспектором в госбанк, где и доработал до пенсии, но не успокоился на этом, продолжая активную партийную деятельность.
Помнится такой эпизод. Шел январь иди февраль 1951 года. Колхозы укрупнили, и парторганизацию основали за четыре километра от нашей деревни, в Игнатьевой.
Отец собрался на партийное собрание туда. Мать принялась его отговаривать, мол, и мороз на улице, и ноги у тебя худые (ноги у отца сильно болели, ходил, опираясь на клюшку), но отец не слушал ее. Ушел. Вскоре поднялась пурга. Ледяной ветер едва не сбивал с ног.
Наступила полночь. Темень, жуткие завывания вьюги. Отца нет и нет. Мать стала переживать, посылать меня встречать отца: ведь надо было идти через поле три километра, а там ни деревца. Легко заблудиться, сбиться с пути, увязнуть в снегу. Честно говоря, не хотелось и нос высовывать на улицу от теплой печки, но мать была настойчива, и я стал собираться, в это время хлопнула входная дверь, и отец, закуржавевший, с обледенелыми бровями, ввалился в дом. Мы бросились его раздевать, мыть стала растапливать железную печурку, чтобы согреть чай. Ворчала:
– Когда, старый, за ум возьмешься?
– Молчи, мать, – еле шевеля губами, сказал отец, – надо!
Вспоминается такой, очень характерный для отца эпизод. Год 1946-й. Колхоз «Трактор» на грани полного упадка. Трудно с тяглом, а надо приступать к весновспашке. Отец от зари до зари мотается по полям. Домой заглядывает, чтобы торопливо проглотить скудный завтрак, или не менее скудный обед, «забывая» иногда про ужин. Мыть пилит отца, ей жалко нас, малолеток, мы копаем лопатами огород в тринадцать соток. Норма полторы-две сотки на брата.
– Замантулил ребятишек… Какой ты председатель? Не можешь в колхозе лошаденку взять, чтобы огород вспахивать…
– Не могу, мать, – вяло отмахивается отец, – что люди скажут? Ведь они с меня пример берут…
– Пример берут! – всплескивает руками мать. – Да ты последние штаны донашиваешь. В чем ходить-то будешь?
– Ничего, мать, – бодрится отец, – из мешка сошьем…
Таков был отец-коммунист везде и во всем. Меня поражала вера отца в будущее, я видел, каким светом загорались его глаза, когда он говорил с людьми о коммунистическом обществе. Эта вера заражала, вдохновляла в очень трудные военные и послевоенные годы, когда казалось, что нет выхода из бедности, порой нищеты деревенской жизни. Вызывало недоумение то обстоятельство, что после войны жизнь стала еще хуже, чем во время войны. Мы не могли знать, что Сталин дал задание сделать атомную бомбу, а, по словами академика Курчатова, ее изготовление стоило в материальном отношении Великих Отечественных войны. Отец тоже не знал об этом, но верил, свято верил, что все наладится в ближайшее время. Так оно и случилось. Вскоре были отменены карточки, проведена денежная реформа, в магазинах появились кое-какие товары первой необходимости. Народ посветлел лицом, приободрился. Отец после тяжелой операции работал кредитным инспектором в банке, но активной партийной работы на общественных началах не прерывал ни на минуту, стараясь принести посильную помощь в улучшении жизни. Но сказать, что в те годы была очень высокой личная ответственность за использованием государственной техники в корыстных целях. Так был снят с поста председателя райисполкома некто Владимиров за то, что возчик, положенный ему по штату, несколько раз съездил на казенной, как тогда говорили, лошади за сеном, мукой и дровами лично для председателя. Очень строгие наказания были установлены и за другие прегрешения. Моральный облик коммуниста ставился на самую высшую ступень, а его идейный уровень определялся по степени бескорыстия. Попробуем применить подобные критерии в наши дни. Не уверен, что глубина убеждений многих нормам. Буду рад, если ошибаюсь.
Мне очень нравился лозунг: «Партия существует для народа, в служении ему видит смысл своей деятельности!». Почему этот лозунг вдруг потерял актуальность и привлекательность? На мой взгляд, на этот вопрос должны ответить все коммунисты. И те, кто рядовые, и те, кто находится в такой называемом партаппарате. Складывается такое мнение, что руководящие товарищи однажды поняли, что достичь всеобщего благоденствия не удастся, и поэтому не позаботиться ли в первую очередь о собственном благополучии. Пусть так и думали не все, но, как говорят, любой пример заразителен, и постепенно забота о благосостоянии народа превратилась в заботу о себе при молчаливом согласии рядовых членов партии, находящихся словно в оцепенении от прошлых репрессий и опасающихся более совершенных изощренных способов реагирования на малейшую критику. Но ведь народ-то все видит, а к начальству приглядывается с особенной зоркостью. Народ не обманешь, и однажды глухое недовольство выливается открыто.
Слышу призывы защищать партию, поднимать ее авторитет. Хорошие призывы, только кто и как это должен делать? О каком авторитете можно говорить, если партаппарат не отказывается от повышения зарплаты, хотя результаты его деятельности равны едва ли не нулю в данное время? О каком авторитете можно говорить, если партаппарат не отказывается от привилегий, если не хочет жить так, как живет весь народ, если не не хочет делить с ним невзгоды, лишения и все остальное, что переносит простой люд.
Я вспоминаю своего отца и начинаю понимать, каким должен быть член партии – от рядового до руководителя. Как мне хочется, чтобы это поняли и другие, хотя я могу выглядеть несколько наивным в своих притязаниях на новизну уверений.
Учителя
Конечно, лучше всего писать воспоминания по дневниковым записям, только кто в наши, детством переполненные дни, с играми, разного рода забавами и восторгами, мог заняться «ведением» дневников? Зачем это деревенским подросткам, имеющими весьма приблизительное представление о дневниках? Остается надежда на память – неписаный дневник тех далеких времен, насыщенных событиями, явлениями, окружающими людьми на фоне волнующих родных пейзажей.
Мне хотелось учиться в школе, может быть потому, что перед глазами постоянно маячила старшая сестра, которая училась в старших классах и часто с подругой делала уроки дома, не замечая того, что я с жадностью запоминал все, что она говорила. Пытался научиться читать, писать и к семилетнему возрасту овладел этим успешно. В этом же возрасте заявился в районную библиотеку и по примеру взрослых попросил записать меня читателем.
– Да умеешь ли ты читать-то? – усомнилась в моих способностях библиотекарша.
– Умею, уверенно заявил я.
– Ну коли умеешь – на тебе «Курочку Рябу».
Я взял книжицу, вышел на крылечко, сел, прочитал ее – и снова в библиотеку.
– Прочитал, – сказал я, – дайте еще!
– Ну расскажи едва ли не слово в слово.
– Хорошо, – удивилась библиотекарша, – возьми вот «Четыре желания».
Я взял, вышел на крылечко и тут же «проглотил» «Четыре желания». У меня появилось «пятое желание прочитать «взрослую», толстую книгу: что мелочиться!
– Возьми вот «Остров сокровищ».
Это было то самое! Домой я летел, как на крыльях. Еще бы! Я читатель!
Первого сентября пошел со сверстниками в школу красивую, светлую, высокую, украшенную по фасаду резьбой.
Находилась она в райцентре за рекой. Пришел, обмирая от волнения: наконец-то буду учиться в школе, но не тут-то было! В переполненном до отказа классе толстая, некрасивая учительница сделала перекличку. Меня не оказалось. На перемене, разобиженный, чуть ли не в слезах, подошел к ней и спросил, почему меня нет в списке. Поднялись в учительскую на втором этаже, подошли к директору, – как помню, мужчине выше среднего роста, с голубыми крупными, навыкат, глазами.
– Тебе, мальчик, надо приходить в школу на будущий год, потому что ты родился (он заглянул в бумаги) в ноябре месяце, а мы принимаем только тех, кто родился до первого сентября.
Я стал упрашивать его со слезами.
– Не могу, мальчик, классы переполнены.
Это была моя первая встреча с невезением.
На следующий год меня приняли в школу. Сидел я за одной партой с девочкой. С удовольствием, с любовью смотрел на молодую стройную учительницу в белой кофточке, в черной юбке и в туфлях на высоких каблуках. Звали ее Клавдия Ивановна. Время не в силах вытравить из памяти ее образ!
Нравилась мне и школа. Высокие на удивление потолки, просторные коридоры, лестница, ведущая на второй этаж; светлые классы с большими окнами, парты с откидными крышками; во дворе ряд спортивных сооружений и странный запах какой-то невысокий, загустелой за лето, травы.
Через год из-за переполненности классов открыли школу у нас в деревне в большом шестистенном доме бывшего богатыря. Классы спаренные: первый и третий, второй и четвертый, два учителя мужчина и женщина. К сожалению, учителя часто менялись, поэтому не удавалось запомнить некоторых. Остался в памяти один, потому что хромал на правую (или левую) ногу, имел голубые, навыкат глаза (не тот ли самый, который 2 года назад не принял меня в школу?). Был он чуть выше среднего роста и плотный, крепкий, очень любил охоту и брал меня и моего друга весной охотиться ночью ну уток, которые охотно на манок, плюхаясь в лужи возле леса, где была наша засада. Звали его Вениамин Иванович.
В четвертом классе некоторое время вела уроки стройная учительница с глазами, погруженными в глубокую тень, этим она очень походила на портрет героя Гражданской войны Лазо из учебника истории.
В 1941 году я перешел в пятый класс, то есть в среднюю школу райцентра.
Началась война. Ушли на фронт учителя. Я еще не освоился в средней школе, поэтому не могу точно назвать ушедших, за исключением Агапова, который был директором.
Вели уроки Петр Михайлович Любимов, яркий представитель дореволюционной когорты учителей. Он ходил в неизменном черном костюме, с «бабочкой» вместо галстука на белоснежной рубашке, обшлага которой выступали ровно на два сантиметра из-под рукавов пиджака. Вел он зоологию. Едва в коридоре раздавался звонок на урок, выходил Петр Михайлович из учительской, степенно, неторопливо проходило по коридору, заходил в класс, привычно раскладывал на кафедре тетради, книги, раскрывал классный журнал, делал перекличку (не всегда), доставал из нагрудного кармашка серебряные на серебряной цепочке часы, открывал крышку, клал часы на место. Закончив опрос пройденного материала, объяснял новый, закреплял его, ставил оценки, закрывал журнал, выдворял часы в кармашке, и раздался звонок с урока. Уходил учитель, так ни разу не улыбнувшись, чем повергал меня в немое обожание его.
Было странно видеть его играющими на сцене РДК роли персонажей Островского; впрочем, он и там не улыбался. Жил он в скромном домике около реки. За высоким, плотным заплотом красовались выше крыши тополя – явление в селе единичное. Мы с братцем решили вырастить тополя под окнами нашего дома. Соорудили «садик», как у нас называли палисадники. Знали, что тополя можно вырастить из остростков-веточек, только где их взять? У строгого учителя просить стеснялись, решили украсть. Ну подумаешь, стал на скамеечку у заплота, отломил веточку-две…
Не имея навыков воровства, попались мы с братцем с поличным, потому что не догадались заглянуть в проулок, по которому ходил домой Петр Михайлович; вскочили на скамейку, стали ломать веточки, и раздался строгий голос: «Это что такое творится?». покраснелые от стыда, стояли мы с виноватым видом перед грозным учителем. Выручила нас проходящая мимо тетка Александра Николаевна, женщина из нашей деревни, неграмотная, но бойкая, умная, находчивая.
– Вы уж, Петр Михайлович, – попросила она, – не ругайте их сильно, они задумали посадить тополя у своего дома, вот и решились на воровство…
– Хорошее дело, – смягчился учитель и собственными руками отломил несколько веточек, объяснил, как их посадить, и пожелал удачи.
Кстати, тополя под нашими окнами взялись хорошо, и вскоре у нас появились последователи – подражатели…
Вот примерно все, что я могу написать об учителе зоологии Петре Михайловиче Любимове как представителе подлинных интеллигентов, не только среди учительских слоев. Разумеется, это мизер, крохи из того, что можно было бы о нем написать, имея дневниковые записи. Еще хочется сказать, что все написанное – это моя память о нем, кто-то знает и больше и шире, подробнее и ярче.
В сентябре 1941 года среднюю школу снимали для помощи колхозу, расположенному в нашей деревне, копали картошку три дня. Вернувшись в школу, увидели в классе молодую, симпатичную, веселую учительницу, которая вдохновенно и взволнованно объявила, что будет вести у нас русский язык и литературу и еще будет классным руководителем, но проработала она в нашем классе недолго. Это была Мария Ивановна Приходько. (Она выпускница, должно быть, пединститута). Не то переехала куда, не то случилось нечто другое, помню ее, талантливо исполняющую на сцене РДК роль в пьесе Островского…
Хорошо запомнилась красивая, слегка подпудренная и подрумяненная учительница ботаники Зорина Александра Васильевна, которая, как и Петр Михайлович, вела уроки строго по методике, правда, могла и улыбаться иногда.
Хочется сказать несколько слов об учительнице математики Анне Васильевне Куклиной, жене Василия Гавриловича. Она была невысокого роста, вежливая и скромная.
Не помню точно, не то в конце октября, не то в начале ноября в класс не вошел, ворвался, учитель с пышной светлой бородой, с волнистыми густыми волосами. Он был очень образован, вдохновлен, подвижен.
– Звать меня – Калошин Павел Нестерович, – представился он, – буду вести у вас уроки географии.
Казался чуть-чуть несобранным, не в меру энергичным. Как удалось позже узнать, его в 1938 году в августе прямо на учительской конференции арестовали и увезли в Иркутск, где подвергли немыслимым пыткам, «выбивая» «правду» о контрреволюционной деятельности. Конечно, как стало известно из его мемуарных записей, довольно честных, правдивых и подробных, грешники за ним водились, очевидно, как и за всеми, кто попадал в хаос событий 1–20 годов, когда всем хотелось выжить, уцелеть. Попал ли ты в партизаны, или был председателем первым советских органов, или был мобилизован в колчаковские войска. После колчаковщины мобилизовали его для подавления «кулацкого восстания» по тулунскому тракту, он «заблудился» в тайге и вышел оттуда, когда восстание был подавлено. Нашлись свидетели его «хитрости», последовал донос и арест.
Павел Нестерович пишет в мемуарах, каким пыткам, издевательствам и побоям в тюрьме подвергался, но сумел опровергнуть все обвинения в свой адрес, и был отпущен на свободу. Вскоре он оказался в Нижнеилимске и стал работать в школе, страстно влюбленный в жизнь.
Как-то после уроков он собрал нас, юных краеведов, в кабинете завуча. Показал самодельный, из грубой оберточной бумаги «альбом» и спросил, кто бы мог нарисовать обложку. Ребята дружно указали на меня. Шел второй год войны. Разумеется, ни красок, ни кистей не было ни у меня, ни в продаже. У Павла Нестеровича тоже ничего не было, кроме страстного желания приучить нас к изучению родного края малой и милой родины.
Взялся я за работу, надеясь на свою изобретательную натуру: еще бы, нужда научит. На обложке нарисовал вид из окна кухни: за огородами виднелось заснеженное поле, за ним далекие избушки Большой (название) деревни, слева хребет, справа опушка погодаевского бора. На горизонте – ачинская сопка и Шальновский хребет. Бумага обложки серая, поэтому снег я покрасил известью, благо ее было в изобилии. Небо покрыл той же известью, подкрашенной брусничным соком. Сопки и хребет подмалевал сажей с известью, ближний хребет и погодаевский бор – сажей.
Надо было видеть, с каким восторгом хвалил Павел Нестерович мой труд. Мне даже неудобно стало от его дифирамбов. Это меня окрылило, приподняло в своих глазах и в глазах учеников. К следующему занятию кружка я принес… стихотворение:
Есть на покосе кедр могучий,
Хвоя зеленая на нем.
Под ним течет Тушама ручей,
С него частенько бьем.
И опять Павел Нестерович своими восторгами заставил меня покраснеть, казалось, до пяток. Смущало то, что в стихах было много неправды: во-первых, кедр является ориентиром межи между колхозными покосами, и шишек на нем почему – то не бывало; во-вторых, Тушама не ручей, а речка, я боялся, что ребята станут меня «разоблачать»; все обошлось как нельзя лучше.
После Нового года Павел Нестерович решил поставить на школьной сцене спектакль «Мороз Красный нос» по поэме Некрасова. Каким-то образом он достал два тюка оберточной серой и толстой бумаги. Ребята и девчата склеили большие «полотна». Я написал на них заснеженный лес, применяя сажу, глину и опять известь. Среди деревьев стояла запряженная в сани понурая лошадь…
Спектакль прошел с успехом, его хотели поставить на сцене районного Дома культуры.
Сам же Павел Нестерович одевался скромно, мог прийти в школу в кирзовых сапогах, испачканных коровьим навозом, в помятом пиджаке, в неглаженных брюках. Мы, уже привыкшие к лишениям военного времени, и не ставили это в вину учителю.
На уроках он был по-прежнему энергичен и возбужден, любил и поворчать, если замечал что-то неладное, но мог и проявить завидное внимание к огорченному чем-то ученику. Мог и «двойку» поставить в журнал. Меня постигла такая немилость, когда я при ответе перепутал изобаты и изобары.
«Двойка» обескуражила, и я, вырвав из учебника лист под обложкой, нарисовал шарж на учителя с большим сходством. Пустил по рядам и со страхом слушал, как смех одолевает ребят. Конечно, Павел Нестерович завладел шаржем, тщательно осмотрел его и… похвалил меня:
– Ты молодец, Замаратский, здорово получилось. Позволь взять рисунок на память.
Мог ли я отказать?
Меня всегда поражала его неукротимая энергия и скорость. Едва влетев в класс, он командовал:
– Замаратский, к доске!
Еще один эпизод. Иван Павлович, учитель математики (рассказ о нем впереди) заболел, и Павел Нестерович стал заменять его. Он называл страницу, номер задачи и предлагал:
– Кто первый решит, получит «пять».
В классе учился Леонид Белобородов, математик по природе (если б война быть ему профессором, но… увы). Он через две-три минуты тянет вверх руку.
– Что, Белобородов?
– Я решил.
– Ставлю «пять». Решай следующую…
Ленька мог бы получить сто «пятерок». Выздоровел Иван Павлович, пришел на урок, объяснил новый материал, дал номер задачи, а Ленька тянет руку вверх.
– Что, Леонид?
– Я решил.
– Так быстро?
– А нас Павел Нестерович научил: кто первый решит, получит «пять».
– Торопиться блох ловить, – урезонил его Иван Павлович.
Павел Нестерович играл в спектаклях во время войны, когда сборы от спектаклей шли в фонд обороны, и после войны, к сожалению, из седьмого класса я был вынужден пойти работать в качестве монтера на радиоузел, потом был призван в армию, а после службы поступил в Иркутское художественное училище. Собираясь уехать домой на каникулы, пришел на пристань, чтобы купить билет на пароход.
На берегу увидел группу учеников и, удивительно, во главе их Павла Нестеровича, который, узнав меня, вдруг «воспылал» вдохновением, неподдельным, казалось, вечным.
– Ребята, – начал он, как всегда, приподнято, – знаете, кто это?
Ребята молча уставились на меня, а Павел Нестерович давай меня нахваливать, да так, что мне стало не по себе.
– А это, – продолжал Павел Нестерович, – мой бывший ученик, художник и поэт. Вот что он написал, когда учился в шестом классе, – и продекламировал мой «шедевр» о кедре на речке Тушама.
Я был изумлен, поражен его памятью. Он рассказал мне, что работает в школе города Усолье и привез учеников на экскурсию в Иркутск, посмотреть город, посетить музеи, исторические места, «подышать» воздухом прошлого.
Потом стал расспрашивать меня о Нижнеилимске и его жителях, о том, какие события случились там в последние годы.
Я был обескуражен, не мог ответить почти ни на один вопрос, мысленно кляня себя за невнимательность отношение к илимчанам, людям, в основном спокойным, лишенным сентиментальности или тщательно скрывающим ее за суровой илимской действительностью. Конечно, не все, но я, видимо, представлял экземпляр, который не хотел знать больше того, что знал. Я любил природу Илима, его мягкую, незатейливую красоту, обожал, пытался рисовать ее пейзажи, писал о ней стихи, изредка «разряжаясь» стихами о людях, вот и о Павле Нестеровиче написал.
Учитель
Как в преддверие рая,
В класс притихший влетал,
На ходу открывая
Классный журнал.
И ворчливый немного
(Указка в руке)
Вызывал от порога:
Замаратский, к доске.
Нарисуй-ка на память
Байкальский хребет,
А Оглоблина Таня,
Расскажи про Тибет.
Кругоплечий и резвый,
Русый цвет бороды,
Взгляд и честный и трезвый —
Родниковой воды
Выше среднего роста,
В школу страстно влюблен,
Задушевно и просто
Вел себя с нами он
Был и строгим и чутким,
Спросит вдруг, между дел:
У? Печален, Васютка?
Может быть, заболел?
Был ли он образцовым
Всегда и везде?
Но стоит образом он
Благородства в труде.
И любим беспредельно,
Не забудется, нет,
Удивительно цельный
Педагога портрет.
К сожалению, о дальнейшей судьбе Павла Нестеровича я знаю понаслышке и немного, потому что из седьмого класса ушел на работу монтером радиоузла, где до призыва в армию работал мой брат Михаил, и меня уговорили, упросили на его место.
Во время войны в районном Доме культуры, повторяю, ставились спектакли, сбор от которых поступал в Фонд обороны. Конечно, большинство «артистов» – это учителя, и среди них, конечно, Павел Нестерович.
Вскоре я ушел в армию, и Павел Нестерович исчез из поля моего внимания, изредка встречал я о нем заметки в газете «Восточно – Сибирская правда», где помещались его фотографии и он был титулован «патриархом» учительских династий. Последний раз я его видел перед затоплением долины Илима: он приехал посмотреть еще раз на родину. Это был крепкий человек, совсем непохожий на старика, хотя возраст его переваливал за девяносто лет. Меня поразил ряд белых ровных зубов в его рту, окруженном шикарной белой бородой. Был одет по-походному: спортивная куртка, кирзовые сапоги и бодрость! Это все, что я могу написать о самоотверженном, преданном своему призванию и делу учителя…
Да, вспоминается эпизод. На уроке Павел Нестерович искренне повинился, что забыл дома прибор, сделанный им, при помощи которого можно наглядно демонстрировать горообразование. Нашел выход: привлек наше внимание к рукаву своего пиджака и стал сжимать рукав пальцами, под которыми зримо, рельефно образовывались складки, очень напоминающие земные неровности.
Разве такое забудешь?
Еще он любил прибегать к разного рода уловкам, как запоминать названия, даты, события. И мы запоминали все легко и надолго, на всю жизнь.
Очень он любил свой предмет и слова, относящиеся к нему. С наслаждением, явно слышимым в его голосе, произносил: «Баб-эль-Мандебский пролив» (или залив), «Килиманджаро», «Маточкин шар», «пролив Дежнева», «Ключевская сопка» и т. д.
Да, его уроки носили явно эмоциональный характер, тоскующих учеников я не видел, но есть честно сказать, на уроках такой тишины, как у Петра Михайловича, не было. И все потому, что Павел Нестерович видел в учениках своих друзей и товарищей, не унижал их, не оскорблял, хотя и поругивал некоторых частенько, только незлобливо, по-отечески.
Читал я его «мемуары», написанные им в последние годы, когда память (которая меня поражала, особенно, когда он писал про свои детские годы) начинает слабеть, и в записях повторяются описания фактов, о которых лучше бы не упоминать.
Например, он пишет, как его арестовали «белые» за то, что он был первым председателем волостного правления в Нижнеилимске.
Пишет, как его конвоировали в город Нижнеудинск и как он ждал пули в спину от конвоира, едущего на лошади следом за ним.
И вдруг фраза: «Меня демобилизовали из колчаковской армии и отправили учительствовать в теперешний Братский район». Странно?
Было досадно интересно читать, как он изъездил, чуть ли не всю Россию, Украину, чтобы снова очутиться на Илиме, довольно зажиточным человеком: купил дом, купил сельхозмашины для сельхозартели, причем самые современные.
Моя память тоже стала сдавать, и прошу извинения у читателей, если я где-то что-то подпутал.
Последний приезд в Железногорск состоялся летом в годы перестройки. Павел Нестерович, проживающий в Иркутске и пользующийся там, как старейший учитель, почетом и уважением, заявил, что мечтает прожить сто лет, и в это охотно верилось.
Немного он не «дотянул» до ста лет.
Есть он у меня на фотографиях, а картина, на которой я изобразил его на фоне Нижнеилимской средней школы, хранится в музее просвещения города Железногорска.
Василий Гаврилович Москвин
Я познакомился с ним, когда пошел учиться в Нижнеилимскую среднюю школу, хотя видел его на сцене Нижнеилимского Дома культуры в спектаклях, только тогда я не знал, что это учитель физики. Конечно, скорее всего, он был природным артистом, потому что играл на сцене вполне профессионально, часто и не расставался со своим увлечением вплоть до преклонных лет, и мне почему-то хотелось бы писать о нем как об «артисте», о его пролях.
Василий Гаврилович (жаль, не «покопался» в его биографии: откуда он, где учился?) имел высокий рост, отмечался стройной фигурой, одевался скромно, аккуратно. На уроках любил подшутить, юморок, причем, был очень к месту и вовремя.
Вспоминается эпизод. Была в нашем седьмом классе отличница, дочь первого секретаря райкома партии, сидела, как всегда, на первых партах, ближе к учительскому столу.
Василий Гаврилович, делая опрос по пройденному на прошлом уроке материалу, незаметно вытянул из элемента Лекланше (если мне не изменяет память) центральный стержень и спросил:
– Анисова, включи звонок в цепь.
– Так… начала Анисова, став возле стола, – ток идет от плюса к минусу…
Соединила провода, звонок молчит.
– Не звонит, – нарочито сердясь, подосадовал Василий Гаврилович. – А ведь учила!
– Учила, Василий Гаврилович, учила!
– А не звонит…Ну давай, еще разок!
– Анисова проверила все соединения, подтверждая «теоретически» ответы. Звонок молчал.
– А ты, Замаратский, учил домашнее задание?
Я молчал.
– Значит, не учил. – В голосе учителя слышалось смешинка. – А звонок включишь в цепь?
– Пустяки, – сказал я и всунул центральный стержень в раствор электролита.
Звонок зазвенел.
– Так, кому «пятерку» ставить? – улыбался Василий Гаврилович. – Тебе, Анисова?
…Еще эпизод. На экзамене по физике я не могу одолеть задачу (проклятые дроби!), хотя ход решения рассказал, ответив перед этим на теоретические вопросы.
– Ну что же, – потребовал Иван Калинович, директор школы, тоже преподователь физики. – Решай задачу.
Я не знал, как умножить или разделить проклятущие дроби в сотых или тысячных долях; запустил, не смог одолеть премудростей этих долей и каменно молчал:
– Итак, – подвел итог Иван Калинович, – надо ученика оставлять на осень.
– Нет, – возразил Василий Гаврилович, оглядывая ассистентов, – оставлять на осень надо нас с вами.
– Кого же конкретно?
– Ищи ветра в поле! – усмехнулся Василий Гаврилович. – Десятичные дроби в какой классе проходят? Наша, повторяю, общая недоработка…
Есть и мой брак: мог же я «копнуть» ученика поглубже? Впрочем, учился он неплохо, отличался сообразительностью, но, видимо, крестьянские гены дают себя знать: абстрактное мышление в деревне развито слабо, поэтому ученик не смог одолеть довольно отвлеченные от практического применения дроби. Что делить крестьянину? Да еще такие мельчайшие доли? Моя вина!
Много позже, когда я уже работал в Доме культуры, приходилось не раз удивляться памяти, артистическим способностям, интеллигентности и простоте Василия Гавриловича! С каким удовольствием брался он за любые роли в спектаклях, каким почетом пользовался у зрителей за правдивое, искреннее исполнение ролей в спектаклях, но и как учитель был уважаем не только учениками, но и населением вообще.
Иван Павлович Голубев
Мне довелось учиться у Ивана Павловича Голубева, учителя математики, степенного, вдумчивого человека. Был он высокого роста, крепкого телосложения.
Нравилось, что он старался отвлеченные от жизненных потребностей задачи приблизить, соединить с практикой. Я недолюбливал алгебру за ее, на мой взгляд, ненужность в деревенской жизни, мне нравилась геометрия, и я с удовольствием старался применять знания на практике. Например, как определить высоту дерева, не нанося ему вреда. Или определить довольно сложную по конфигурации площадь огородного участка.
Иван Павлович объяснял доходчиво, пользовался чертежами на классной доске, таблицами, хотя давал понять всем своим поведением, что лучше всего иметь «царя в голове», то есть правильно и точно соображать, никогда не торопил с ответами.
«Торопиться блох ловить!» – любил он повторять сам этому следовал.
Славился еще он и тем, что был «ходячей энциклопедией», особенно по жизни района. Мог подробно рассказать о том, когда и где расстреляли революционера Дудченко, как шли по Илиму каратели и партизаны, как политссыльные поднимали культура и развивали образование илимчан. Мог рассказать и про местную знаменитость – купца Черных.
В те далекие времена учителя пользовались всеобщим уважением, даже любовью. Встречаясь с ними, жители почтительно здоровались, порой раскланивались. Жаль, что в последнее время отношение к учителям изменилось в худшую сторону: учитель на фоне всеобщего среднего и высшего образования стал выглядеть таким же серым, обыкновенным человеком, как и окружающие.
В самодеятельности (в спектаклях) Иван Павлович не участвовал и вообще, на мой взгляд, не очень-то старался быть на виду окружающих, хотя и не слыл букой.
Иван Калинович Ступин
Невысокого роста, крепкий, имел он неистребимую деревенскую внешность, такие же привычки, повадки. Чаще всего был он на административной работе: директор, завуч, вел уроки физики. Речь его страдала косноязычием, поэтому не мог отличаться ораторскими талантами и, ясное дело, в спектаклях не участвовал. Как и многие выходцы в интеллигенцию из деревень, старался быть строгим, порой ворчливым, экономичным, даже скупым.
Помню, Василий Гаврилович заказал сделать копии портретов выдающихся физиков, пользуясь их изображением в учебнике. Я сделал карандашом десять портретов величиной в полватмана каждый. Василий Гаврилович очень обрадовался тому, что у него в кабинете физики со стен будут глядеть на учеников знаменитости. В знак благодарности он решил оплатить мой труд в деньгах, для чего завел разговор с директором школы Иваном Калиновичем. Тот, понятно, в «дыбки»: как? Платить ученику за то, что он рисовал? Разве это труд? Это же детское баловство, удовольствие.
Василий Гаврилович проявил настойчивость, сумел убедить директора тем, что предложил Ивану Калиновичу нарисовать портреты, за которые он заплатит ему из собственного кармана.
– Нет, – сдался Иван Калинович, – рисовать я не умею.
– Вот то-то же! – удовлетворенно заявил Василий Гаврилович, радуясь победе над косностью и эстетической неграмотностью коллеги.
Валентина Ивановна Куклина
Конечно, можно было бы еще о многих учителях писать, но я выхожу за рамки объема, поэтому ограничусь рассказом об одной учительнице – Валентине Ивановне Куклиной (в девичестве Голублевой). Запомнилась она тем, что на ее уроках чувствовали себя как бы наравне с ней, как бы живя и дыша тем же, что она им преподавала.
Лично я, – взахлеб слушал ее объяснения, отлично все понимая, еще лучше запоминал. Вела она русский язык и литература, и каждый урок словно впервые: восторженно – приподнято, достойно, образно, входя в душу и сердце ученика, во всяком случае, так я ее воспринимал.
Объясняя материал, подавая его, она не ходила по всему классу, а как бы проходила за второй, третий ряд и поворачивала обратно, и было ощущение, что ты с ней неразделим и чувствуешь, как ее желание передать свои знания тебе сливается с твоим желанием получить эти знания сполна и навеки.
Теперь очень краткие эпизоды из моей школьной жизни. В 6-ом классе ввели новый предмет – алгебру. Мне, крестьянскому пареньку было совершенно непонятно, для чего этот странный предмет: какие-то А, плюс В, плюс С и т. д. и т. п.
Я осмелился и спросил строгую учительницу математики Евдокию Ивановну, для чего нужен этот предмет. Она ответила кратко:
– Замолчи, дурачок, подрастешь, узнаешь.
Ответ, мня не удовлетворил, и я возненавидел математику, а это сыграло в моей биографии весьма отрицательную роль: я испугался учиться в старших классах, хотя такая возможность не исключалась при определенных трудностях и некоторых лишениях.
Запомнился учитель истории Перетолчин Иван Петрович, который вел уроки в такой доходчивой, почти анекдотической форме. Он с серьезным видом уверял:
– Король Людовик XVI ввел некоторые реформы, ограничивающие возможности его детей, которые собирались вместе, поколотили папашу, и тот от огорчения умер.
Разве такое забудешь?
Однажды в классе появился сын Павла Нестеровича Калошина, который в армии во время прыжков с парашютом получил сильную травму и был комиссован. Стал вести уроки черчения. Однажды после уроков он натянул под потолком проволоку с узелками, придал ей угол, а внизу, в проходе между партами, поставил домик; потом пустил вниз по проволоке макет самолетика, тот, наткнувшись на узелок, сбрасывал вниз бомбочку.
– Ми-мимо, – восторженно кричали мы.
Владимир Павлович вносил коррективы и пускал самолетик вниз.
– По-опал! – орали мы.
Сказывались гены отца – вносить в скукоту учебного материала живинку.
Косыгин Семен Иванович первый из жителей Нижнеилимского района получил высшее образование, закончив университет в городе Томске, а в последние годы жил и работал в Красноярске.
Я его случайно видел, когда он приезжал на побывку в Нижнеилимск и приходил в новый Дом культуры познакомиться с ним и попутно посмотреть мои копии с картин художников. Он и сам отлично рисовал и писал маслом. Мне удалось видеть подлинники его карандашных набросков на полях ведомостей на приемных экзаменах. Видел и работы масляными красками. Очень был заинтересован его краеведческими работами: это «Словарь говоров Илима» и тетрадь «Места Илима, которые интересовали (волновали) меня в разные времена года».
Между прочим, эти же места и времена волновали и меня, хотя прошло много лет.
Умер Семен Иванович, и местный краевед Елизаров съездил в Красноярск, привез архивы Косыгина в Железногорск.
Кстати, во время отпуска поселился Семен Иванович у Голублева Ивана Павловича: старые друзья и коллеги.
В Нижнеилимске дно морское,
И старой школы нет давно.
Хранима памятью людскою
Она под сердцем все равно.
Мазила
Алексей Иванович, мы его называли сокращенно Аив, учитель физики, купил новенький «Москвич-412» и торжественно пригласил умеющего водить машину Михаила Михайловича, (Мимиха) учителя пения, массивного человека, на центнер веса, и меня, учителя черчения и рисования, на охоту. Да, поехал с нами и сын Аива в качестве обучаемого и вдохновителя наших «побед» над зайцами.
Я был возведен в ранг главного следопыта, Мимих, как известно, водитель и обладатель тулки 16-го калибра. У Аива была новенькая тозовка, недавно купленная в магазине «Культтовары», у меня ижевка бескурковка 12-го калибра, доставшаяся мне помимо моего желания (не соответствовала ни росту моему, ни весу), потому что ничего другого в магазине в то время не было. Сын был вооружен любопытством и наблюдательностью.
Алексей Иванович всю дорогу облизывался (привычка в предвкушении скорой выпивки!), смотрел равнодушно на дорогу, медленно поворачивая крупную голову на короткой шее. И вообще он не отличался гвардейской выправкой, как не отличался ею никто из нас. Мимих из-за солидной фигуры, я из-за коротковатых ног, сын из-за малолетства (ученик восьмого класса).
Километров за двенадцать от дому увидели первый след. Мимих решительно тормознул, Аив клюнул носом мы с восьмиклассником тоже подались вперед и довольно решительно, но не менее решительно были задержаны в своем стремлении передними сиденьями: выскочили дружненько из машины…
Жили мы в райцентре, дотягивающем «последние нонешние денечки», потому что ему была уготована судьба оказаться на дне Усть-Илимского водохранилища. Здесь, где мы остановились, увидев заячий след, протекала таежная красавица Тушама, обезображенная лесоводчиками до такой степени, что только молодой оптимизм и неверие в то, что можно с этим варварством что-то поделать, уберегала нас от союза с Распутиным, который в скором будущем «навалится» всей силой своего таланта на небрежное, нелюбовное отношение к многострадальной нашей природе, беззащитной и беспомощной перед сомнительными расчетами равнодушных экономистов, не видящих ничего дальше своего носа…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70505776) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.