Кинематографика любви
Адель Барабаш
Вторая книга автора. Вечная любовь в страшной реальности начала XXI века. Энергия света над пропастью, в которой бушуют вихри безумия, кибернетичеких кошмаров, модного абсурда и первобытной злобы. От сказки к сказке, от эссе к эссе проносятся кадры пробитые светом любви, перемигиваясь с классиками русской литературы и мирового кинематографа. Книга содержит нецензурную брань.
Кинематографика любви
Адель Барабаш
Редактор Дмитрий Барабаш
Корректор Елена Дубинина
© Адель Барабаш, 2023
ISBN 978-5-0062-0737-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ВМЕСТО ВСЕГО
Так, наверное, любили первобытные боги, как любит автор мужчин, женщин, лошадей, хряков, опарышей, мух, тараканов, айтишных уродцев, русалок и водяников, чертей и пророков, Россию, жизнь в духе и во плоти, растворяясь во всех и в каждом своём герое, переливаясь волнами от плодородной боли до солнечного экстаза.
Солнце – его кинопроектор, и в каждом кадре играет жизнь, смеётся светом над мраком и пустотой.
Любовь без жалости к фальши, к вранливой морали, к фи?говой этике, к стыдливой эстетике смрада. Прах – в прах! «Рабы всегда были рабами, как рыбы – рыбами». Они предали нас. Они отказались от света, радости и любви.
Любовь без страха к насмешкам дикарей, пожирающих друг друга, к их острозубым угрозам.
Любовь, как искусство жизни, причастности, секса, творчества и благодарной молитвы за наш восхитительный мир, как бы мы не омрачали его ужасами и скорбью. Любовь – нашим стараниям вопреки.
Мы – в тёмном зале. Над нами стрекочет солнечный луч. На экране – любовь.
Всмотрись! Вспомни! Оживи!
Узнавай слова.
Дмитрий Барабаш
ПАСТУРЕЛЬ
Мне всегда хотелось быть теми, на кого ты смотришь, кого изучаешь, кого разглядываешь.
Мне казалось, что для твоего внимания мне не хватает их ума, их опыта, их красоты, красноречия и прочего, прочего. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось, любуешься или ищешь то, чего у меня нет.
Когда я видела, что ты смеешься над их историями и похождениями, то решила, что личный опыт, даже дурной, – большая ценность.
Помню меня покоробила гадкая, страшная тема, разговор о том, что происходит с отставными гэбэшниками. Друг спросил тебя, кем они становятся, когда теряют должности, и ты ответил: «Никем не становятся: скалываются, спиваются, забываются». Что, казалось бы, ужасного? А страшно было от неуместности этого вопроса, когда мы в полете, когда все прозрачно, вдруг появляются эти гребаные гэбэшники с их искореженными судьбами. А ты так долго и подробно отвечал на этот недобрый вопрос, что меня охватило какое-то отвратительное чувство, ужас немой и бестолковое охуение.
Я стала обращать внимание на подводные, черные темы, не так как мы с тобой раньше это делали – изучали судьбы великих – изломы, изгибы их путей, а иначе – не сверху, а откуда-то из темной глубины смотрела и начала придавать значение пустому. Так появились тени.
Помнишь, мы познакомились с одним таким бывшим – спившимся, знавшим наизусть Ельцинские переводы китайской поэзии, он что-то даже декламировал нам и по старой привычке тайком, разобрал наши зажигалки на маленькие детали и высыпал их обратно в карманы – искал жучки. Потом умер. Игорь Петрович, по-моему.
Не знаю, стоит ли вообще все это припоминать. Ты скажешь мне про ушедшие поезда, про то, что нужно смотреть вперед и никогда туда – в ушедший поезд.
Я старалась брать все, на что ты смотришь, все от тех, на кого ты смотришь: вот они вольны, самостоятельны, независимы, вот они могут тебе перечить, вот они могут то, могут се, и я могу – смотри. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось – любуешься.
Вот так, принимая и перенимая, впитывая всякую гадость как губка, я превращалась в насекомое с тысячью лапок и усиков. Откусывала одну – вырастали еще две.
Ты говорил, что если отклониться от пути, потом не хватит жизни, чтобы вернуться обратно.
Ты давно этого не повторял. В последнее время всё чаще я слышу: пока человек жив – у него есть шанс.
Что толку кричать, что мне ничего не нужно. Что толку говорить! Если все понимая, видя в деталях эту нечеловеческую трагедию, я шевелю бессчетными лапками, чертовыми усиками, подпрыгиваю за мухой, раскачивая паутину.
Что должно произойти, чтобы то, что я знаю, я знала, как знаю, а не так, как помнила, да забыла.
Ты скажешь: «Лети» – и я полечу, как пчела, как муха. Пусть насекомое раздавить легче, чем человека. Зато я лечу! Но потом ты снова скажешь что-то хорошее о человеке, о человечестве, и я снова захочу стать им, ими.
И ты скажешь: «Не желай».
А я желала.
Желала стать толстой, а потом похудеть, чтобы ты сказал: «Вот какая умница, молодец, посмотри».
Я хотела сойти с ума, а потом снова обрести разум, чтобы ты сказал: «Удивительно сильный человек, что бы с ним ни происходило, он держится».
Я хотела быть певицей, потерявшей голос, подурневшей, чтобы ты при беглом взгляде сказал: «Ну что ж, отыграла роль, молодец».
Я хотела быть всем, на что ты смотришь.
А ты глядел на них и пытался найти в каждом ну хоть что-то, за что их можно любить.
А я думала, любуешься, восхищаешься.
И раз я не толстая, не потерявшая, не сумасшедшая, не пытающаяся куда-то вскарабкаться, что-то преодолеть, то чего и смотреть на меня? Не достойна твоего внимания.
И я старалась.
Вместе со всеми их ожирениями, неудачами, потерями я приобрела и все, что у них внутри: зависть, уныние, горечь, разочарование, лень, подозрительность.
А потом ты сказал: «Как же они мне все надоели, как хорошо, что есть ты у меня».
И ты обращался ко мне, к той, которая не имела к ним никакого отношения – счастливой, свободной, веселой, ничего не растратившей, любящей эту жизнь. Но я-то была уже толстой, потерявшей голос и разум…
И я заплакала, и захотела вернуться обратно, поскольку ты смотрел теперь на меня, а меня не было.
Зато у меня были теперь их заслуги, их преодоления и противостояния, их рухнувшие надежды и несбывшиеся мечты.
А я просто хотела, чтобы ты любил меня.
Я ревновала тебя к ним ко всем, к каждому. Не только к живым, но и к мертвым. К тем, кто хорошо писал, кто не очень хорошо писал, но удостоился твоего внимания, твоей похвалы.
Не раз представляла себя умершей и тебя, который посмотрит на меня, на сделанное мной, улыбнется и скажет: «Молодец».
Я стала молодцом.
Однажды ты сказал, как бы мельком, так же бегло, как обо всем остальном, что касается их, что ты разочарован в женщинах.
А я ведь тоже немного женщина. И потому решила, что ты разочарован и во мне.
Я была подавлена и уничтожена. Я была тем, в чем ты разочарован. И это было большим горем.
А ты через минуту уже не помнил ни эту свою фразу, ни того разочарования, которое посетило тебя внезапно и так же легко испарилось.
Я редко говорила, что люблю тебя, чтобы быть/казаться сильной, волевой, не распускать сопли.
Ты шутил, что засунуть себе страпон в задницу может каждая, а вот написать хорошую строфу – отнюдь.
А потом говорил, что бляди милей, чем те, которые… и мне хотелось стать блядью.
Это никак не сочеталось с нашей жизнью. Я думала: вот стану блядью, а блядь ведь не может быть блядью с одним, она блядь всегда и со всеми. И как тут быть?
Я хотела стать женой того, который… потому что ты сказал, что она молодец, что она светлая, что она лучится, как пятиконечная звезда.
Я хотела стать тем музыкантом, который…
Я хотела стать тем режиссером, который…
Я хотела стать теми, на кого ты обращаешь свой взор, теми, кто вызывает у тебя улыбку, смех, радость, привлекает твое внимание.
Я хотела.
А ведь могла просто сказать, что я люблю тебя.
Но ты говорил, что любовь – это не слова, а дела и я делала все… кроме того, что нужно.
И как же мне жить теперь?
Мне они тоже все осточертели. Я больше не хочу их знать. Раньше хотелось, чтобы понять, за что ты их любишь.
Нет-нет, я согласна, они молодцы, они достойны любви, но ты прав – любить их издалека и говорить, как та патронажная сестра говорила безумным старушкам: «Какие же вы молодцы, у-у-умницы, умницы!»
Я бросаю эти чертовы уродливые маски, сумки, мешки, наряды, тяготы и надежды, их пустые мечты и желания.
Я возвращаюсь к тебе, в наш сказочный мир, чтобы снова стать одним и лететь, как и прежде, туда, где тьма, и ты говоришь, что мысль – это не движение к свету, а движение света. А еще, что мы будем жить вечно, пока не умрем… и смеешься, смеемся, смеюсь.
В СИБИРИ ТАРАКАНОВ НЕТ
Трудно живется тараканам в Сибири. Самое неприятное не в том, что в Сибири холодно, а в том, что там никто не знает о твоем существовании. То есть ты есть, но тебя как будто бы и нет. Потому что о том, что ты есть, знаешь только ты. Самый большой враг сибирских тараканов – журналист Емельян Волобуев. Он выучился на журналиста и вернулся домой, так как в столице не нашел своего счастья, а здесь все-таки дом, малая родина, друзья. Людей с образованием в наших краях немного. И вот если уж ты выучился, будь добр приносить пользу своему народу. Стал Волобуев издавать газету с простым названием «Сибирь». Он был главным редактором газеты и единственным корреспондентом. Полгода Емельян писал о выдающихся людях своей деревни, подробно о погоде и даже сочинил серию анекдотов о том, как дед Мазай с зайцами выращивал ананасы в Сибири. Потом у Волобуева наступил кризис. Исчезло вдохновенье. Тем для статей, очерков и заметок он больше не находил. И запил от горя. Единственный человек в деревне с образованием, а дать людям нечего.
И вот однажды его осенило. Если он будет писать о том, что есть в его крае – темы быстро закончатся. А если он станет писать о том, чего нет – вот тут уж извините, неисчерпаемый запас сюжетов на много лет вперед. Емельян был счастлив. Газета снова стала выходить регулярно.
Вскоре в новом номере появилась большая разгромная статья о том, что нет в Сибири тараканов, с перечислением всех на свете тараканов, которых в Сибири нет. С тех пор их просто перестали замечать и жили они, как изгнанники-невидимки, прозрачные, как цикады, и тихие, как тля. Дошло до того, что тараканы стали спать по очереди. Боялись, что если все уснут одновременно, то тараканье племя может больше просто не проснуться, потому что вычеркнуто из сознания людей. Только самоосознание и позволяло им оставаться на белом свете. Волобуев стал воплощением дьявольской силы, стремящейся смести с лица Сибири тараканье племя. Он посмел покуситься на самое святое – на основы тараканьего бытия. Униженные и оскорбленные насекомые жили в тревоге и отчаянии. Наисветлейшие умы планировали месть и способы возвращения в Сибирь. Наконец, план созрел.
Когда Волобуев уснул, отряды тараканов проникли к нему в дом. Работа предстояла огромная. Всего за одну ночь в очередном выпуске «Сибири», каждом из пятисот экземпляров тиража, они должны были в передовице затереть лапками последнюю строку и вместо нее написать, макая усики в чернила: «Тараканы есть, а Волобуева нет». Это гениальный план! Сотни деревенских жителей читают статью об австралийских кроликах и удавах, которых нет в Сибири. И тут – пада-да-да-да-дам – «Тараканы есть. Волобуева нет». Прекрасные насекомые возвращаются в массовое сознание, исчадие ада – Емельян Волобуев – исчезает из него. Ура!
Уже за завтраком в умы жителей Сибирской деревни вернулись тараканы, а главный редактор «Сибири» канул в лету. И все было бы хорошо. Живи и радуйся, но в тараканьих рядах все смешалось. Тараканы стали просто тараканами: ни рыжих, ни африканских, ни янтарных, ни черных, ни белых – просто тараканы. Каждое племя хотело вернуть свою значимость, свою особенность. Но как быть – главного редактора нет, стало быть, и газеты нет, а как пробраться в массовое сознание и расставить там всех тараканов по местам?
Думали, думали и придумали. Для того чтобы вернуть газету, нужно на время вернуть Волобуева. Одного человека вернуть просто. Тараканьи отряды снова проникли в дом Емельяна, который все это время пил и страдал от одиночества. И вытоптали над умывальником, на мутном зеркале Волобуева: «Емельян Волобуев есть». И он появился. План был простой – в конце каждого абзаца написать: рыжие тараканы, африканские тараканы, черные тараканы и так далее. Но, возвратившись из небытия, Емельян изменился. Он бросил пить. И переименовал газету. Теперь она называлась не «Сибирь», а «В Сибири тараканов нет» и стал писать только о тараканах, которых нет, о целых племенах, о тысячелетиях жизни тараканов, которых нет, о великих тараканьих войнах, которых нет. Он стер с лица Сибири не только тараканов, но их историю, до основания, до их появления на белый и чистый сибирский свет. Переписать это тараканам было уже не под силу. Возможно, с чьей-то помощью они и могли бы все исправить, но к кому обратишься, когда, попадая в Сибирь, все забывают о твоем существовании, так, как будто в Сибири тараканов нет.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД
И рассказать бы Гоголю
про нашу жизнь убогую.
В. Высоцкий
Петровы снова озаботились образованием сына и вызвали учителя музыки – православного паренька, живущего в католическом храме и вырезающего из дерева какую-то хреновину для архиепископа с гербом и вензелями.
– Это баран или овца? – спросила его Алевтина, разглядывая эскиз.
– Это бык! – обиженно ответил Илюша и ушел настраивать электронный орган.
Алевтина ему не нравилась, вопросы кощунственные задавала: устраивают ли служители храма тайные обряды, собираются ли по ночам, когда в костеле никого нет… Странные фантазии.
Алевтина, напротив, радовалась, что Илюша теперь в храме живет, потому что там есть душ. Чувствовалось, что учитель музыки регулярно моется, и хотя Алевтина стелила покрывальца везде, прежде чем усадить гостя, была спокойна: сублимированный запах созревающего мужчины не въестся в стены и мебель, как в прошлом году.
Илюша, казалось, возмужал, но голос звучал тоньше, писклявее. И стал он, наконец, божьим человеком – жадненький до еды, глазки бегают, и жиденькая бороденка трясется, и не бороденка даже, а три торчащих в разные стороны волоска.
Прошлым летом в нем еще туманился романтический сплин. Сидел Илюша на распутье под ивовым кустом, в озеро голубое глядел, чайками любовался и симфонии в голове проигрывал. Тогда и познакомился он с Петровыми. Дарья по берегу металась и спрашивала Алевтину:
– Как думаешь, он на меня смотрит или нет? Если на меня, что же тогда не подходит? Или не на меня, ну скажи!
Петр Гавриилович оторвался от томика Циолковского, выпустил облако сигарного дыма и сказал:
– Поди да спроси!
А ведь и правда!
Подружились, стали чаи гонять, о музыке говорить, литературе, христианстве, буддизме, иудаизме, искусстве – обо всем – ночи напролет. Дашка тогда хвост распустила – жениха поймала и сидела как на выданье: ручки на колени сложив и улыбалась во все щеки, а иногда покроется пятнами розовыми, захихикает и бежать, а он за ней. И все было хорошо, пока блюли они вьюношескую дистанцию – целовались да трепетали от невинных прикосновений. Но Дашка терпение потеряла – сняла квартирку уютную, алое платье купила, вино и пригласила Илюшу в гости. Приехала со свидания сама не своя. Алевтина к ней:
– Ну, рассказывай!
– А что тут рассказывать? Хохочет как дурак, когда кончает, а потом плачет.
– А плачет отчего?
– Оттого, что бесы его соблазнили. Как бы искушению дьявольскому поддался…
Недолго они дружили. Засобирался Илюша в монастырь. Но не ушел.
Явился год спустя весь в делах, трудах и прыщах – орга?ны строит, гитары из дерева да гербы вырезает, модным 3D-моделированием занимается, в храме католическом помогает.
Петр Гаврилович психолог-тяжеловес, посмотрел на него и вечером, когда гость ушел, прикончил:
– Православный в католическом-то храме? Всего сразу хочет, глазки разбегаются, шустрят. Божий человек, а злобненький. Око метит, да зуб неймет, вот и злится. В себе таит. Как бомбу проглотил. Только с виду агнец.
Пятничный вечер. Дым стоит коромыслом. Петровы курят, развалившись на диванах, вкушают ароматный кофе с корицей, творожные трубочки и думают, какой бы им праздник устроить. Снять видовые апартаменты на уикенд? Посетить джазовую филармонию? Филармонию, правда, отмели тут же. Там сегодня дают большой концерт Вовы Че Морале. Вова – битбоксер, или попросту губошлеп, он джазовые мелодии губами исполняет и поет одновременно на блатной манер, в итоге ни черта непонятно. Петр Гаврилович угрожает: давно, говорит, собираюсь выучить этот новояз и поэму на нем написать. Алевтина хихикает и листает афишу дальше.
Театр! О боже! Как давно Петровы не были в театре. Читает вслух.
Репертуар:
• Сон в летнюю ночь. Доброе дурачество в лучших традициях.
• Сережа очень тупой. Бытовой абсурд.
• Щекотливый спектакль без актеров и декораций.
• Вишневый сад. Муравицкий переосмысляет Чехова в духе современной эстрады.
• Все оттенки голубого. Суровая драма о простом русском парне, осознавшем свою гомосексуальность.
• Выйти из шкафа. Документальный спектакль про жизнь гомосексуалов в России.
• Брат Иван Федорович. Достоевский, приятный во всех отношениях.
• Камерный спектакль о любви Снеговика и Печки.
• Сван. Поэтическое шоу про любовь, родину и гастарбайтеров.
• Все популярные водевили Чехова за один вечер.
• Ежик в тумане. Постановка для незрячих зрителей – и не только для них.
• Три сестры с тихо произносимым текстом.
• Предсмертная пьеса Сары Кейн в исполнении толпы обезумевших женщин.
• Классическая пьеса Мольера в панк-рок эстетике.
• Кот в сапогах. Роман Виктюк для детей.
• Шинель. Современная вариация повести Гоголя – с саксофонами и катанием на льду.
• Вий. Нешуточный хоррор для семейного просмотра.
• Иудушка из Головлева. Вопреки тексту Салтыкова-Щедрина.
• Гамлет. Секс, бокс, рок-н-ролл – в переводе Пастернака.
• Синие розы. Сокрушительная драма аутистки-хромоножки в исполнении красавицы.
• Советская опера Прокофьева в декорациях постапокалипсиса.
• Трагическая история про человека без героических качеств, но с совестью.
• Фунт мяса. Драм-баттлы по Шекспиру.
• Маленький Мук. Коты-телепузики и фея на ходулях разыгрывают сказку Вильгельма Гауфа.
• Екклесиаст. Изобретательные театрально-пластические аналогии библейским афоризмам.
(Приводится дословно по театральной афише Санкт-Петербурга от 9.04.2021)
– Еб вашу мать! – заорал Петр Гаврилович. – С ума меня хотите свести? Убрать эту чушь из моей головы!
Учитель музыки вздрогнул. А Дарья как взвизгнет:
– Нашла, нашла! На «Тень» Шварца пойдем! Я ее смотрела, это восторг!
– Ну, Шварц, ну да, «Тень», хорошо, – успокаивается Петр Гаврилович.
– Ах, как же хорошо! Как прекрасно! Вот увидите, вам непременно понравится! – кричит Дарья.
Алевтина долго выбирает хорошие места. Берет первый ряд на балконе. Но странным кажется то, что на всех тикетбрикетах на балконе этих мест нет, но на одном каким-то чудом свободны.
– Эх! Давненько я никуда не выбирался, все работа, работа… – замечает учитель музыки.
Но Петровы божьего человека с собой не зовут.
– Да, места на балконе лучшие! – восклицает Дарья. – Они не в отдалении от сцены, а как бы нависают над нижними рядами – отличный вид! Но непременно нужен бинокль. Какие чудесные эти театральные бинокли! Какая мимика! Какая пластика! Непременно бинокль!
Дарья собирает по дому мелочь на бинокль – звенит копейками, банками, разбивает копилку. Тетушки в гардеробе берут только наличными.
Петр Гаврилович удаляется отдохнуть.
– Ура! В театр! – Девушки ищут платья, броши, банты, чулки, румянятся, завиваются. И в конце концов, нарядные и довольные собой, дамы тоже решают чуточку вздремнуть.
Просыпаются от рекламного звонка из районной стоматологии за сорок минут до начала спектакля. Имплантаты. Американская улыбка за полцены.
Ехать тридцать пять минут. Ребенок не собран. Петровы бегают по дому, разыскивая телефоны, шарфы, гели для волос. Семилетний Тимофей кричит, что ванну принимать нельзя ни в коем случае, на земле осталось всего три процента пресной воды!
На дорогах пробки. До конца маршрута тринадцать минут. До начала спектакля – десять. Алевтина, увидев на навигаторе остаток пути в полтора километра, рассказывает, как недавно в сериале помощник посла Голландии в Камбодже опаздывал на важную встречу. В итоге сказал водителю: «Я пойду пешком, так будет быстрее». Тот посмотрел на него как на сумасшедшего и хотел было возразить, но помощник посла уже бежал по грязным улицам Камбоджи, между прилавков с шевелящимися гадами – змеями, лягушками, тараканами, – толкаясь с нищими, чумазыми людьми, вонючими торговцами, по воздуху летали пакеты и прочий мусор. Начался ливень. Прикрыв портфелем голову, несется помощник посла через пешеходные переходы, петляет по дворам, тротуарам, мостикам, успевает обсохнуть. Длинен и труден его путь. И вот, наконец, прибегает к месту встречи. Сияя на солнце, стоит его автомобиль в капельках, а камбоджиец-водитель машет ему рукой и улыбается.
Пока Алевтина рассказывала эту историю, добрались до театра комедии. Ветер сбивает с ног. На дороге ревут сирены скорой помощи и полицейских машин. Петровы хотели узнать, что случилось, – опять митинг или авария, – но Тимофей напомнил о спектакле.
Алевтина никак не может найти билеты в смартфоне. Перед ними протиснулось уже десять человек. Петр Гаврилович негодует.
Нашла наконец!
Девушка-капельдинер тычет приборчиком в штрих-код, тот отрицательно пищит – не получается. Еще и еще – не выходит. «Да что же это такое!» – Возмущаются Петровы.
– Дайте-ка взглянуть на билет. У вас билеты на тридцатое апреля, а сегодня девятое.
– Блядь! – кричат хором Петровы. Петр Гаврилович начинает хохотать – дурной знак.
– А обменять можно?
Петровы в кассу. Без антиковидных масок нельзя, кассир дает бесплатно маски и вызывает администратора. Администратор выписывает билеты на балкон, только не на первый, а на третий ряд. Опять бегут, раздеваются, Дарья бинокль взять не успевает, мелочи не хватает, а с пяти тысяч сдачи нет, врываются в зал – цокают, шаркают, шепчут, усаживаются, наконец. Ни хера не видно, оказывается. Петровы ерзают, оглядываются по сторонам – куда бы пересесть. Пересесть некуда!
Маленький Тимофей забирается на колени к Алевтине, но хочет увидеть больше и лавирует между Алевтиной и Дарьей. То к одной сядет поерзает, то к другой. А на обед были бобы. Тимофей пукает, кашляет и стонет – голова у него разболелась. Алевтина понимает, что слишком крепко надушилась и соседям тошно. «Дурной тон, – думает Алевтина, – так крепко душиться в театр».
– Я есть хочу! – громко заявляет Тимофей. Тучный Петр Гаврилович, согнувшись, пробирается по ногам соседей в боковую ложу. Выбравшись из ряда, лихо, с молодецким стуком проскакивает по ступеням к приставному стулу. Усаживается. Полсцены как отрезало. Но Петр Гаврилович понимая, что нехорошо возвращаться, подперев деловито голову кулаком, смотрит на то, что осталось.
Актер, исполняющий главного героя, молодого ученого Христиана-Теодора, идиот. Орет как безумный, раскидывает по сторонам руки, вскакивает на бутафорскую крышу, спрыгивает обратно – стиль размышления. Что говорит – совершенно неважно и нечленораздельно, но прыгает ловко. Прибегает горничная Аннунциата в фартуке. Из-под сцены выползает ее отец, старикан Пьетро-людоед. Принцесса, одетая по-узбекски, в штаны и юбку, летит на театральной стремянке с лоджии дворца к ученому, на крышу его дома. Эффектно обмахиваясь веером, на сцену является Юлия Джули: жила на свете стрекоза, она была кокетка… Лакеи ведут министров.
– Я есть хочу, – говорит Тимофей, кашляя и пукая.
У Алевтины громко звонит телефон, и она от волнения не может его выключить и кидает Дарье.
Ученый отправляет Тень к принцессе. Его, лишившегося тени, закатывают в пыльный ковер с головой.
Спектакль – дрянь. А вот Тень хорош! Прекрасно играет.
– Похож на дядю Гришу Неве?лова, который к нам в гости не приезжает! – громко заявляет Тимофей. – Может быть, он в театре играет? Я есть хочу! У меня голова болит!
Тимофей присаживается на сложенное сиденье, оно раскладывается и громко клацает. «Мне плохо!» Тимофей валяется по свободным креслам, лезет на руки к Алевтине, взбирается на Дарью.
«Интересно, – думает Алевтина, – видно ли что-нибудь Петру Гавриловичу? Сходить бы к нему. С другой стороны, если бы ему было плохо, он бы там не сидел».
– Скоро ли антракт? – шепчет Алевтина Дарье. И, не дождавшись антракта, удаляется с Тимофеем из зала. Тимофею сразу легчает. Они идут в буфет. Буфет пока пуст. Алевтина покупает воду и смотрит с ужасом на цены бутербродов с колбасой. «Позже перекусим». Тут из зала хлынула голодная публика, выстроились в две длиннющие очереди. Алевтина машет Петру Гавриловичу и Даше.
– Кофейку взяла! – потирает ладони Петров, обрадовавшись перерыву.
– Нет, – отвечает растерянно Алевтина. – Я вас ждала. Взглянув на очереди, Алевтина и Петр Гаврилович отправляются перекурить. В Елисеевском магазине Алевтина покупает кофе и два кунжутных печенья для Тимофея по той же стоимости, что и театральные бутерброды.
Курят, пьют кофе. Ветер сносит рекламные щиты. На Невском продолжают истошно орать полицейские сирены.
– Все хорошо! – говорит Петр Гаврилович.
– Да, отлично! – соглашается Алевтина.
Третий звонок, в буфете никого, только Дарья и Тимофей восседают за накрытым столом – бутерброды с красной рыбкой, кофе, пирожные, шоколад.
– Какого хрена?! Что нам с этим делать? – возмущаются Петр Гаврилович и Алевтина.
Дарья пожимает плечами. Выстояв в двух очередях, чувствует себя несправедливо поруганной. Набив рот бутербродами, Петровы бегут на спектакль. Дарья выпивает залпом горячий кофе и, спотыкаясь, летит следом.
Тень – тайный советник. Тень обманывает принцессу. Тень – король. Начинается балаган! Люди на сцене орут и пляшут, бегают, кланяются спиной к залу. Что они несут? На что намекают? Тимофею совсем плохо, он начинает громко стонать, закатывая глаза. Тени-королю отрубают голову. С деревянной верхотуры, то есть с трона, свисает окровавленная шея в золотом пышном воротнике. Меня сейчас стошнит, говорит Тимофей, и они с Алевтиной снова удаляются. После уборной Тимофею становится и легко, и весело. Они садятся на скамейку у входа в зал и тихонько ждут окончания. Вдруг из-за угла выцокивает Дарья.
– А ты что тут делаешь?
– Не знаю, – отвечает Дарья. – Петр Гаврилович как-то резко вскочил и выбежал из зала. Я подумала минутку – и за ним. Он уже одет и нас ждет.
Петровы идут к метро.
– Шварца там близко не было! – заявляет Петр Гаврилович. – Жалко, что Илюшу с собой не взяли.
Покрутившись у «Гостиного двора», проинспектировав Невский – давно не были, – Петровы спускаются в метро. Повсюду театральные афиши, афиши, афиши!
Петр Гаврилович хохочет и указывает на рекламные плакаты банков, агентств недвижимости, юридических контор, а на них: уроды, уроды, уроды. Алевтина вспоминает статью, которую прочла недавно. Там было сказано: всегда берите инициативу в свои руки – в любых решениях, самых, казалось бы, незначительных – куда пойти и что делать.
«Отстань, Тень», – отмахивается Алевтина и вспоминает, что пакетик с дорогущим печеньем из Елисеевского повесила в театральном туалете на дверной ручке. Дарья любуется своим печальным отражением и красными сапожками у девушки напротив. «А все же странно, – думает она, – раньше спектакль был лучше».
У выхода из метро таджикские женщины продают молодую турецкую картошечку размером со сливу. Петровы покупают картошку, помидоры, селедку и идут к своему дому, ветер сбивает с ног. Все ужасно рады вернуться домой.
– Ой-ой! – кричит Тимофей. – У меня клещ в ботинке!
Перед светофором скрючило бомжа. Он встал на четвереньки раком посреди тротуара и смотрит с вызовом на Петровых, и харкает вокруг себя, и кашляет.
Петровым осталось перейти улицу полярника Седова и тогда, уже точно, у них все будет хорошо.
ОРКЕСТРОВАЯ ЯМА
Фокинский Гамлет в Александринке.
Посмотришь, подумаешь, может и правда, не было тени отца, подшутили друзья – Гильденстерн с Розенкранцем, посмеялись над пьяным Гамлетом.
***
Пончики в меду, в сахарной пудре, какао. Каски и кровавые черепа в «Телеграме». Вы за мир или за наших? Трое в метро держатся за руки, хохочут, слушая юного баяниста с бритым девичьим затылком. «И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке», – подпевает одна. Друзья смеются:
– Ты че, знаешь эту песню? Че это вообще?
Екатерина в сквере держит луну на скипетре. Вельможи в лосинах жеманничают у нее под юбкой. Голуби. Девочки с последним «Макдональдсом» в разноцветных ногтях – розовые, фиолетовые, зеленые. Галка застыла на корке льда, вперилась синими бусинами в никуда. Черная шерстяная земля в проталинах. Художники на раскладных стульчиках среди носатых, губастых, ушастых шаржей лопают сосиски в тесте. У «Гостиного» переминаются киборги в черных шлемах и жмутся обыкновенные менты в салатовых жилетах. Вечные питерские пончики с какао. Сортир – сорок рублей.
***
Гамлет 16+. За что? Запустил разок руку под юбку Офелии. Либеральный Горацио из зрительного зала эмпатирует Гамлету и в самый ответственный момент, приплясывая в красных наушниках, линяет в свой Виттенберг – туда ему и дорога.
Сто восемьдесят жмуров иностранного легиона. Кстати, главный советник короля Полоний (великолепный Мардарь, ратующий за мир в Facebook[1 - Принадлежит компании Meta, деятельность которой признана в РФ экстремисткой. Фейсбук/Facebook – организация признана экстремистской и запрещена на территории России.]), убит принцем датским, проволочен по сцене и скинут в оркестровую яму.
«Чудовищные, безумные времена».
СЛЕЗЫ ЖАКЛИН
София училась в Санкт-Петербурге на искусствоведа. Времена, когда молодые люди знакомились с прекрасными девушками на улице, в кафе (да где угодно), прошли. Теперь, размышляла София, они стали ленивыми, злыми, закомплексованными мудаками или педерастами с детскими травмами. Представления Софии о любви, красоте, которые воспитали в ней бабушка, фильмы, книги, не давали ей опустить руки, распечалиться, придумать себе депрессии, страдания и слиться с унылым говном. И она неустанно искала. На улицах, в институте, в кафе, в библиотеках, даже в барах для геев, на сайтах знакомств – везде.
Лучшие экземпляры, то есть активные и способные ухаживать за девушками, были: индюк-фармацевт, башкир из Казани, скалолаз из Финляндии, погонщик верблюдов из Египта, Илюша Попович – сосед по коммуналке, сорокалетний барабанщик, женатый на злой танцовщице-вегетарианке-йогине.
София вздыхала, кутаясь в пушистую шаль, подаренную бабушкой, и, выглядывая из колодца питерского дворика, видела высокого, например музыканта в длинном пальто, немного неуклюжего из-за роста, но с густой непослушной шевелюрой, широко шагающего по набережной реки Фонтанки в консерваторию.
Распахнутое настежь пальто, белоснежная рубашка, смокинг, камербанд на талии, галстук-бабочка, гладковыбритые щеки, пухлые губы, скулы, квадратный подбородок… Одним словом, красавец необыкновенный! И да, густые брови, упрямый открытый взгляд. Навстречу ему бежала она – легкая, спотыкающаяся и виновато улыбающаяся столбам, светофорам, поребрикам, в нелепой леопардовой шубке, на тонких ножках, потрясающая кудрявой рыжей шевелюрой. Он, увлеченный концертом Моцарта для фортепиано с оркестром №20, прошел мимо, но затем, услышав цветочный аромат ее духов, подчеркнутый морозом, невольно обернулся. Верхняя нота при низких температурах длится намного дольше… Оглянулась и она. И засмеялась:
– Здравствуйте!
Пиликнул «Тиндер». София посмотрела на новые объекты – гордый татарин Рустэм на фоне большой черной машины, органист Игорь, похожий на Мартина Лютера, Нил Дюпре – виолончелист… Какой орлиный профиль! Какие волосы! Грузин? Еврей? Умница!
Она первая написала ему. Закрутился виртуальный роман. Неделю спустя договорились о встрече. Он предупредил, что несколько застенчив и не всегда может поддержать беседу. Ее это не смущало. Тем более что у нее было много дел. В переписке она узнала, что зовут его Даниил, а Дюпре не настоящая его фамилия. Но ведь не зря он выбрал именно ее! Полночи София искала знаменитых людей с фамилией Дюпре. Среди них были парикмахеры, психиатры, актеры, политики, проститутки и одна единственная виолончелистка – вечно юная, как писали о ней, Жаклин Дю Пре. Вундеркинд. Лучшая исполнительница-виолончелистка в мире. Дебютировала с королевским оркестром Великобритании, училась у Ростроповича. Играла с лучшими музыкантами Европы и США. Получила в дар от неизвестного поклонника виолончель Страдивари. Блистательно исполняла Баха, Генделя, Гайдна, Бетховена, Шумана, Брамса, Штрауса… От чрезмерных репетиций перестала чувствовать пальцы рук. На рекомендации сократить концертные нагрузки отвечала, что никогда не перестанет заниматься тем, что любит больше всего на свете. Прилетел диагноз: рассеянный склероз. Больше Жаклин играть не могла. Несколько лет давала уроки. Умерла в 42 года.
Великая, непостижимая страсть, трагическая судьба…
– Вот оно! – ликовала София. – Нашла!
Она смотрит записи концертов с Жаклин Дю Пре. Бежит в парикмахерскую, выпрямляет кудрявые волосы, становится блондинкой. Долго ищет и, наконец, заказывает белые розы «Жаклин», выведенные в честь знаменитой англичанки в 1989 году, покупает легкое платье простого кроя, старинные чулки, шампанское и ждет в гости Нила Дюпре. И конечно музыка! Запись концерта для виолончели с оркестром (Э. У. Элгара)!
Нил пунктуален. Звонит в дверь ровно в 19:00. Немного удивлен, ведь на фото в «Тиндере» София выглядит иначе. Его радует особенная атмосфера – свечи, музыка, прозрачный столик с шампанским и деликатесами. Нил действительно робок и застенчив. София щебечет, смеется, задает вопросы, чтобы помочь ему расслабиться. Что же касается его ника в «Тиндере», спрашивает прямо: почему Дюпре?
Она представляла этот разговор сотню раз. И он отвечал: возможно, ты слышала о великой виолончелистке Жаклин Дю Пре?
София берет с подоконника пластинку с изображением девушки – о ней? И кружится по комнате, демонстрируя новое платье, похожее на платье Жаклин на записи 1968 года, поправляет прическу, вдыхает аромат тех самых роз…
– Слышала о Марселе Дюпре, французском композиторе? Самые знаменитые его произведения так трудны, что в течение многих лет никто, кроме самого Дюпре, не мог их исполнить…
– Нет, не слышала, – шепчет ошеломленная София. – Я на минуточку. Она выходит на кухню. Вздыхает, кусает губы, называет себя дурой. Потом успокаивается: в конце концов, какая разница! Все так красиво, торжественно, он здесь… У нас впереди вся ночь! Стоит ли ругать себя и терять время! Беги. И, воздушная, кружась и хохоча, София возвращается к гостю.
Даниил уже наполнил бокалы. Звенит хрусталь, дрожат свечи, за окном медленно падают огромные хлопья снега…
– София, прежде чем мы выпьем, я должен сказать. Я счастлив нашему знакомству. Ты очаровательна. Ты мне очень нравишься. Я не хочу тебя обманывать, я гей.
СВЯТОЙ ОППУ
Кровавые мотыли – личинки комаров-дергунов семейства хирономиды и детки мясных мух – опарыши – прекрасно соседствуют в одной банке в земле сдобренной озерной водой. Опарыши шустро двигаются во все стороны, мотыли еще проворнее. Личинки саркофагидов (мясных мух) борются за жизнь до последнего, но по-разному: одни хаотично движутся, копают землю, а другие, наиболее смелые, рвутся наверх, в неизвестность, на свободу и не прекращают попыток вырваться из порочного круга. Они тренируют свои белые тельца в ожидании самого важного, самого ответственного момента – открытия крышки, чтобы рвануть изо всех сил, выбраться за пределы, соскользнуть в траву и закопаться в землю. А потом, когда минует опасность, оглядеться, улыбнуться, увидеть небо, пощекотаться о травинки, почувствовать запах новой необъятной планеты, новой таинственной жизни. И в тот момент, чтобы подбодрить себя и сородичей, они кричат: «Вперед, наверх, за мной!» Другие, осторожные опарыши, стенают: «Куда же вы? Это верная смерть, лучше закопаться в земле, скорее, прячемся!»
Да, не все выбираются. Да, бывает, что и первый рванувший наверх, едва глотнув воздуха свободы, оказывается на рыболовном крючке, но и этот глоток настоящей жизни стоит того, чтобы не оставлять попыток. Смелые опарыши в меньшинстве – их называют глупцами и самоубийцами. Но в ночной тиши, но в тайне каждый думает: «А вдруг и вправду там есть жизнь?» Но страшась неизвестности, они продолжают рыть землю вдоль и поперек.
А как несладко приходится тому, кто бросился наверх и был сбит щелбаном обратно в банку. Над ним хохочут все, даже тощие мотыли издают радостные звуки – ы-ы-ыу-у-у, ы-ы-ыу-у-у. Им-то, гильзунам, и вовсе надеяться не на что.
Есть у смелых опарышей юные ученики, они с восхищением взирают на своих учителей и слушают истории о большой земле – о том, что у них вырастут крылья, и они воспарят над новой планетой, увидят цветы и ягоды, будут объедаться вареньем и медом, мучить человеческих великанов, дразнить коров, ползать по белым занавескам, скатертям, накидкам, вуалям и шалям, оставляя на веки вечные свои прекрасные следы для будущих поколений. Ну и конечно, плодиться, плодиться, плодиться, дарить жизнь тысячам личинок и мух. Юные опарыши рвутся вверх, шевелят тельцами, но учителя говорят: «Не торопитесь, есть еще время. Тренируйтесь усердно и ждите своего часа – выбираются немногие, но шанс есть у всех».
Говорят, что еще никто оттуда не возвращался. «Значит ли это, что там нет жизни? – спорят опарыши. – Или это значит, что она так прекрасна, что никому и в голову не придет возвращаться сюда, в наш мир?»
Крышка все чаще и чаще открывается. Думать совсем некогда. Они движутся все быстрее, чтобы избежать неминуемой смерти. «Эхе, эхе, эхе, эхе», – приговаривают червячки, шумно передвигая свои толстые тельца. Смелых становится все меньше – может быть, кто-то из них вырвался на свободу, но где они теперь на самом деле, одному Оппу известно. Оппу – единственный, кто все-таки вернулся однажды с того света, правда ненадолго.
Было раннее утро. Крышка открылась, он рванул вверх и пропал. Всего через три минуты жирные пальцы скинули его вниз. Рассказывал он, что за пределами банки волшебный мир. Как много форм жизни он повидал! Там пахнет так вкусно! Небо бесконечное и плавают по голубой выси гигантские опарыши. Нет им числа. Они так огромны, что объять даже одного из них не смогут миллиарды земных опарышей.
Много чудесного рассказывал Оппу. Собратья поначалу слушали его самозабвенно, а когда открылась крышка, испугались и назвали Оппу сумасшедшим и, прошипев ему «не смущай нас небылицами, дурак», принялись рыть да копать пуще прежнего вдоль да поперек. Тут пальцы залезли в банку, схватили Оппу – и на крючок. Он кричал сверху, извиваясь всем тельцем: «Не забывайте того, что я вам рассказал, помните великих опарышей в небесах, по образу их вы созданы, стремитесь же стать подобными им». И заплакали опарыши, и назвали Оппу великим пророком. С тех пор, философствуя или фантазируя о прекрасной жизни за пределами банки заключали в конце: это одному Оппу известно!
Верные последователи пророка говорили, что наступят черные дни, когда в банке не останется ни одного опарышика и даже мотыля. Правда, самым отважным и достойным удастся выбраться на свободу, и они позаботятся о том, чтобы род продолжался, и замолвят словечко небесным опарышам о великих муках и подвигах маленьких земных представителей, запертых в стеклянной банке.
– И о нас пусть помолятся! – из последних сил проскрипел изнуренный мотыль и тут же помер.
Жара. Лето.
ДЕВОЧКА И СОЛНЦЕ
Когда корабль выплыл из солнца и приблизился к берегу, дети застыли, любуясь светящейся громадиной с белыми парусами. Он вышел на корму и помахал им рукой. Дети с визгом разбежались кто куда, помня легенды о пирате с белыми волосами, выходящем из солнца и забирающем с собой мальчиков и девочек в рабство. Пират бросил якорь, спустился на берег, свистнул в два пальца и расхохотался: он видел, как торчат из песка их ножки, головки, косички, высовываются из-за пальм и бунгало.
– Ну, сорванцы, смельчаки, хулиганы, кто пойдет со мной в море?
Косички и хвостики дрожали от страха. Но вдруг с пальмы спрыгнула рыжая, чумазая девчонка и направилась прямо к нему.
– Улюлю-улюлю, уй-руру! – предостерегали ее друзья из своих укрытий.
Она приблизилась к белому пирату и, задрав голову, бесстрашно разглядывала его лукавые голубые глаза, вишневые губы, шелковую бороду, развевающуюся на ветру. Улыбнулась и протянула руки. Он подхватил ее и посадил на могучие плечи. Пират свистнул еще раз, но больше никто не вышел. Девочка обнимала его за шею и кричала друзьям: «Улюлю-улюлю, ай-руру!» Что значило: «он совсем не страшный, он добрый и веселый, идите сюда».
Подождав немного, девочка и пират отправились в плаванье вдвоем. Она ловко взбиралась на мачты, болтала ножками на рее, вязала крепкие морские узлы, как десять матросов быстро драила палубу, а потом стояла за штурвалом рядом с капитаном и смотрела в переливающуюся неизвестность.
Вечером он доставал из дубового сундука большую книгу, на обложке – восходящий над голубым горизонтом глаз-солнце. Внутри – невиданные звери, люди, лучники, рыбы, быки, принцессы, и каждая картинка была живой сказкой. Изображение дрожало, трепетало, постепенно меняясь. Вот лучник натягивает стрелу и чем туже, тем злее его веселое прежде лицо в шапочке с пером; вот черный бык с красивыми человеческими глазами и раздувающимися ноздрями – сказка про восточную царицу; вот она сама, рыжая, чумазая девочка, шлепает босыми ногами по волнам прямо к солнцу. Так она познавала другой мир – божественную любовь, человеческую и звериную природу, небо, свет, законы непостижимой гармонии.
Когда на море поднимался яростный шторм, рокотал гром, сверкали ослепительные молнии, белый пират серфовал по волнам, хохоча, то ли отвечая громовым раскатам, то ли вызывая их, сиял зарницами, а волны витийствовали, сливаясь пеной с волосами повелителя стихий.
Вместе они пережили сотни штормов, кораблекрушения, голод, войны с дикарями и цивилизациями. Она стала сильной, могла сменить его за штурвалом, раздобыть еду, разжечь огонь, построить шалаш или плот, рассказать сказку дремлющему капитану. Он научил ее всему.
Много лет они провели в далеких странствиях и вот снова приблизились к земле, к ее родным когда-то берегам.
Ночью девочка услышала вой и улюлюканье с берега. Она вышла на палубу – ее грозно приветствовали бывшие друзья, размахивая копьями и дубинами, показывая фаллические символы:
– Улюлю-улюлю, иды суды!
Она помнила их язык, но отвечать не хотела – было много дел.
Из аборигенки чумазых берегов, из прекрасной рыжеволосой бестии, из самой ловкой и забавной обезьянки она стала обыкновенным ангелом, боцманом, лоцманом, матросом.
На восходе приготовления были закончены, и корабль отправился в новое путешествие, ослепляя восходом застывших на берегу людей.
ЧЕРНЫЙ ФРЕГАТ
(по мотивам Нины Симон)
Я всегда любила вас и никогда не сомневалась, что вы сможете все понять, преодолеть и вернуться на черный фрегат.
Но. Вы забыли. Вы увлеклись жизнью. Аха-ха-ха-ха.
И теперь вы, прежние друзья, господа, смотрите с презрением на меня, драящую палубу отеля, в котором мы праздновали жизнь, предавались разврату и радостям, на меня, скребущую доски нашего корабля, нашего черного фрегата.
Черт с вами! Так легла карта. Вы не узнаёте меня, что ж…
Бросайте чаевые, жалейте, обзывайте шлюхой и поломойкой. В этом старом отеле с прогнившими досками, с облезлыми обоями, в окна которого всегда светит солнце… Потому и черен, что в его окна всегда светит солнце.
Аха-ха-ха-ха. Вы всё забыли. Напрочь забыли.
Вы никогда не вспомните, с кем говорите.
Вы никогда не вспомните, кому бросаете чаевые.
Но однажды ночью вы услышите чудовищный крик.
Кто это? Что это?
И ужаснетесь, увидев истинное лицо той самой шлюхи и поломойки.
Вы остолбенеете, разинув рты, а я скажу: черный фрегат с веселым черепом на флагштоке приближается к вашему берегу. Аха-ха-ха-ха.
«Де-де-девочка, хватит звиздеть, ступай вниз, делай свою работу!» – скажет самый отважный и бросит доллар на чай.
И все вы будете смотреть на подплывающие корабли, биться в истерике, считая мачты и пушки, умножая страх на несчетное множество.
Мои дорогие, обыкновенные постояльцы, в это время я считаю ваши головы, перебираю судьбы, просеиваю сквозь сито своей любви.
Этой ночью никто не уснет. Сегодня никто не посмеет спать.
Черный фрегат разворачивается в маленькой бухте и открывает огонь.
А вы, мои драгоценные люди, наши горделивые любовники, неистовые враги (откуда, к чертям, неистовые?) и так называемые друзья, перестанете ухмыляться.
Каждое здание – на моей ладони – ваши дома, ваши храмы и прочие конторы… Весь этот фальшивый мир будет стерт в порошок.
Только старый дешевый отель «Адалия» останется целым и невредимым навеки.
Выжившие зашепчутся: «Кто там стоит на капитанском мостике черного фрегата? Кто дарует, кто забирает жизнь?»
Смотрите: я выхожу поутру, поломойка, шлюха с радугой в волосах. Я расправляю флаг, улыбаюсь Роджеру, а вы бьете в ладоши и оглашаете воздух: «Ура! Ура! Ура!»
Что-то вспомнили? Вечный животный трепет?
К полудню корабль начнет наполняться рабами.
С фрегата-призрака сойдут мои тени, они будут заковывать в цепи людей и приводить их ко мне, спрашивая: «Когда их убить – сейчас или позже?»
И в шелковой тишине развевающегося флага я отвечу: «Прямо сейчас, немедленно».
И когда они сложат передо мной груды тел, я скажу: «Это урок вам, любимые, для будущих жизней».
Мой черный фрегат растворится в море… Без вас, без вас.
И я скажу своим, я скажу Богам: «Они всегда предавали нас, вы уверены, что нужно оставлять им шанс? Рабы есть рабы, как рыбы – рыбы.
ГЕРОЯМ ВОДОКАНАЛА
Завяли розы. И красные, и белые. Погоды стоят лихие, холодные. Над нами сошлись два циклона, немец и голландец – Игнатц и Хендрик. Какое им дело до нас, до нашего морока, до завыванья в стояках, до наших крыш с арбузным хрустом корок, срезанных с глобуса, сорванных с черепа.
Белые розы, красные розы.
Циклоны встретились, давно не виделись – резвятся, бесятся, озорничают.
Движение судов по Кронштадтскому корабельному фарватеру остановлено. Сведены затворы дамбы.
Бригады Водоканала, осуществляющие контроль над состоянием ливневой канализации приведены в боевую готовность. Уха-ха. Прогнозы неутешительные. Обещают сильные ливни, порывы до тридцати пяти метров в секунду.
Затихнет ветер, затихнет время, затихнет скоро, и выпадет снег.
Отважные люди в оранжевых комбинезонах! Герои! Когда погода наладится, мы не пойдем на «Фонтанку.ру» читать новости о потерях в бригадах Водоканала. Мы успокоимся, и плевать нам на имена павших.
Уйдут одни, другие придут на смену – не отличишь.
Зачем нам знать, что Алеша Васечкин, Мартынов Юрий, Серега Махов…
Слышишь, ветер гуляет по трубам.
Ну что ты молчишь?
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
Малиновое варенье закончилось, и Эдгар растерянно заглянул в пустую банку. Затем, нахмурившись и растирая пухлым пальцем малиновую каплю на кружевных панталонах, стал рассуждать: «Как оно могло закончиться! Ведь банка была полной. Если бы все, что в ней было, теперь переместилось в меня, я бы чувствовал себя плохо, мне было бы тяжело, ведь это была большая банка варенья. То есть получается, что я никак не мог съесть банку малинового варенья».
Проведем расследование.
Эдгар сбегал в кабинет отца, встал на табуретку и достал с верхней полки шкафа большую лупу. Пролетая через коридор на кухню, он схватил и нахлобучил на голову папину шляпу. Шляпа была великовата, Эдгар сдвинул ее назад и склонился с лупой над малиновой каплей на столе, затем над такой же, но чуть крупнее, на полу.
«Так-так, – говорил Эдгар и поднимал голову вверх, вычисляя, чтобы это могло быть, кто бы это мог съесть, что произошло в конце концов. – Это убийство или ограбление? А может быть, и то, и другое?»
Эдгар на цыпочках прошел в комнату, где в пуховых перинах лежала бабушка, маленькая, больная бабушка Анфиса. Он обследовал с лупой всю постель – одеяло, подушку, но следов варенья не было.
Эдгар побежал в детскую, надел резиновый глаз, сменил шляпу сыщика на пиратскую с дыркой от пули, захватил пустую банку с кухонного стола и вернулся к постели бабушки Анфисы.
Пальцами пират собрал остатки варенья и намазал бабушке губы и нос, под одеяло – а места там было довольно много – он тихонько, чтобы не разбудить бабушку, подсунул банку.
Что теперь скажет следователь?
И, снова сменив наряд, Эдгар заключил:
– Так-так, преступник обнаружен. Руки вверх! – крикнул он и сорвал с бабушки одеяло. Но бабушка не двигалась. – Все ясно, – прошептал Эдгар, – несварение варенья.
Эдгар связал преступнице ноги и руки бельевой веревкой и стал ее пытать.
– Признавайся, – кричал он на бабушку, – признавайся же, ты съела малиновое варенье? Молчишь? Это не спасет тебя от правосудия, – сказал Эдгар и шлепнул бабушку Анфису прутиком из веника. – Снова молчишь? Получи же, бандит, по заслугам.
Эдгар придумывал изощренные пытки: он засунул бабушке в нос восемь перьев, добытых из подушки, в уши закладывал яблочные зернышки, но преступник молчал.
Эдгар залез к ней под одеяло, обнял и зарыдал. Когда он проснулся, бабушки уже не было. Больше Эдгар никогда ее не видел. Но помнил, что в последний день, когда он видел бабушку, она съела целую банку малинового варенья.
АЙ-ДЕФ-ЗИРО
Новый заказчик, не уведомляя, установил на мой компьютер, телефон, планшет специальное приложение, и теперь я вижу своих коллег в видео-формате на всех устройствах, всякий раз, когда они выходят на связь. Судя по тому, что я вижу, они тоже работают на удаленке. Губастая блондинка с неопрятным хвостом валяется на старом диване в цветочек, парень моется в душе – не разглядеть лица, кто-то светится глазами из черноты, бородатый парень в рубахе с пальмами потягивает голубой коктейль на пляже. Когда раздается звонок, я могу ткнуть в монитор компьютера пальцем, и все они отобразятся в раскладке масонри, заполнив экран.
Звонят второй раз. В прошлый я не поняла, в чем состоит задача – обсуждали, точнее галдели все одновременно, о визуализации бизнес-процессов, описании их в нотациях BPMN, IDEF0, создании продуктов по гибким методикам, и связь прервалась. Я не переживала, так как это общение было мало похоже на поиск решения, и я не была уверена, взяли меня на работу или нет.
Второй звонок. Тыкаю в монитор и вижу себя в стеке видео-кубриков на экране. Какого черта! Обычно я использую аудиоформат, смотрю в монитор, а на телефоне ищу кнопку отключения видео – не нахожу. Они говорят о разработке админки на Laravel и называют изюминкой админпанели наличие в ней менеджера базы данных, упрощенного аналога phpMyAdmin. Во мне поднимается волна протеста, я уже понимаю, что они кромешные идиоты с дикой фантазией и жопоручки, но не могу аргументированно вступить в диалог, так как ничего не знаю об изначальной задаче проекта – меня в курс не вводили. Вклиниться с вопросом в гвалт не представляется возможным – они друг друга не слышат. Я не понимаю, что происходит, и, все-таки зажмурившись, громко спрашиваю:
– Простите, но я так и не поняла, можете уточнить, какую задачу мы решаем?
– Никакую, – отвечают спокойно.
– Мы следим за вашими реакциями, смотрим, как вы общаетесь.
Я приехала на очную встречу с представителем компании – молодым парнем по имени Деймантас. Он жестом приглашает присесть на диванчик в холле медицинской организации, не имеющей отношения к компании, в которой я… работаю. И без прелюдий, так, словно мы давно знакомы:
– Пойми, мы не можем трудоустроить тебя официально, это же будет понижение – в трудовой будет записано «Рязанская область». Понимаешь?
– Ну, может тогда в качестве самозанятого? – спрашиваю. – Или трудовой договор?
– Нет, – говорит, – никаких договоров.
Достает из-за спины шприц и делает мне инъекцию в плечо. Что происходит? Что мне колят?
Оборачиваюсь в поисках ответов и вижу, что мой супруг натягивает штаны, ему тоже сделали инъекцию, только в попу.
Мои коллеги здесь инкогнито, они делают вид, что являются сотрудниками медицинской организации. На диванчик напротив присаживается второй сотрудник компании – то ли узбек, то ли казах – улыбается и раздваивается. Что происходит? Узбек-казах, точнее оба, делают жесты руками в противоположные стороны, чтобы я удостоверилась – их двое, они близнецы. Ок.
Блямкнул ватсап – один из моих коллег отправил бабушке сообщение с фотографиями теплых тапок на овчине: «Бабуля, какие тебе прислать?» Наши мессенджеры также сопряжены – мы видим все сообщения друг друга.
Деймантас, оглядываясь по сторонам, дрожащими руками достает из портфеля пачку листов со сложными схемами – черно-белыми, цветными и быстро на ухо говорит:
– Здесь наши процессы в самых популярных нотациях – оптимизируй их. И еще, только отвечай быстро: в какой папке хранятся модифицированные шаблоны компонентов?
– В папке local…
И прежде чем я успела задать вопрос, в соответствии с чем или на основании чего оптимизировать бизнес-процессы, Деймантас и близнецы исчезли.
Чувствую себя неважно. Не очень уверенно… во всем. Мне нужно домой. Начинается ливень, промокаю моментально до нитки. Мои туфли-лодочки чавкают и на глазах превращаются в калоши. Может, это укол? Впереди автобусная остановка. Мама присылает видео, в котором омерзительный старикашка блеет о чипировании народа. Отправляю в ответ из чата Деймантаса мем с валяющимися пьяницами и надписью сверху: «Билл Гейтс начал отключать россиян через спутник». Мама в ответ:
– Это правда, доча?
– Женщина, успокойтесь, ваша дочь пошутила, – отвечает маме другой мой новый коллега Анвар.
– Доча, хто это?
МИЗАНТРОПЫ
Утром Славин первым делом варил кофе, закуривал сигаретку и открывал новости. Каждый день падают самолеты, а американские ученые доказывают, что у человечества усыхают мозги. Впервые они сильно уменьшились в результате появления коллективного сознания 3000 лет назад. С тех пор усыхание продолжается. Главный мозговед страны Савельев утверждает, что мозги американцев, в результате прихода к власти демократов, усохли аж на 250 граммов. У нас тоже все идиоты, говорит Савельев, но американцы ваще тупые (возможно, Славин Задорнова и не смотрел, но благодаря тому, что является частью коллективного сознания, вспомнил Задорновское «Ну тупые!»).
В последние две недели от ковида ежедневно умирают больше тысячи человек. В пятницу только не умирали почему-то, или просто новость не стали давать накануне выходных – пусть порадуются.
Под Саратовом заключенных пытают изощренными способами, в том числе трахают в жопу шваброй. Судя по материалам статьи, происходит это уже много лет и не только в Саратовской тюремной больнице. Узнали об этом инциденте благодаря программисту, имевшему доступы к компьютерам ФСИН и слившему «Секретный архив спецслужб», за что он теперь объявлен в федеральный розыск за разглашение государственных тайн.
Несколько раз в год выдающихся ученых объявляют предателями, вменяют старичкам госизмену и шпионаж. В комментариях к многочисленным новостям о предателях родины генерал ФСБ подтверждает, что действительно, дел о государственной измене будет все больше, потому что у людей разрушены основные принципы морали, а для государства важно не само наказание как таковое, а демонстрация его неотвратимости, нужно фильтровать баз… э-э-э, речь.
Школьники и студенты все чаще берут в руки оружие и идут убивать ненавистных одноклассников и учителей. Последующая экспертиза на психическое здоровье, показывает – здоровы!
НАТО стягивает и стягивает военные силы к нашим границам.
Останавливают работу общепит и салоны красоты, дорожают морковь и гречка. Господи, как страшно жить! (Коллективное сознание снова подкидывает пассаж Задорнова. Он так и называется «Как страшно жить!)
Славин утирает пот со лба, закуривает десятую сигарету, дожевывает кофейную гущу и переключается на фейсбук (Принадлежит компании Meta, деятельность которой признана в РФ экстремисткой. Фейсбук/Facebook – организация признана экстремистской и запрещена на территории России).
Да здравствует поэзия!
Анфиса Розенталь предупреждает: «Не надо врать обидой сожалений, слегка соприкоснувшись рукавами».
Оксана Горемыкина устала быть красивой, хочет общаться с людьми, но не может и не понимает, то ли это постковидный синдром, то ли утомила саму себя и хочет влюбиться.
Петр Оголтелый из Уфы просит молитв за почившую бабушку из Самарканда.
И снова стихи, диалог поэтов. Она ему: «Ты узнаешь меня по крылу, по клейму на наплаканной соли». Он в ответ: «Но я могу себе позволить разбить дотошность мелочей, из безобразности раздольной, среди доступных палачей».
Снова жалобы постковидных – расстроенный муж пишет, что к жене вернулось обоняние, но все пахнет дерьмом!
Литератор из Кронштадта предлагает массовый суицид.
«А что, дельное предложение», – думает Славин.
Просветленный бизнес-тренер приглашает посетить его мастер-класс «Эндокринная система в контексте вертикального выстраивания» по прочистке чакр, пониманию работы гормонов и настройке их на самовыражение.
Стихи от Робота Вадима.
Реклама книжного магазина: «Разъяренная вагина» Евгении Коловоротной.
Савин гасит сигарету. Дрожащей рукой тянется к проводу, чтобы выдернуть себя из Сети навсегда, но замирает. Достойно ли смиряться под потоками самовыражений, то есть ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье? Вот в чем вопрос.
Шурики мрут как мухи, по Гоголю, по тыще в день, а лучше не становится.
Савин принимает решение выдернуть шнур, но в правом углу ноутбука всплывает сообщение из «Яндекс дзена»: «Пятнадцать способов принять самого себя и полюбить людей».
Одним глазочком и отключусь.
ТРИ ПЁРЫШКА
Вацлав Булочкин считал, что не имеет морального права перед Создателем отказывать себе в удовольствиях, в радостях жизни, а потому ел и пил со страстью праведника перед приближающимся Страшным Судом, чтобы явиться к Творцу и радовать Его одним своим видом – розовыми пухлыми щечками, кругленьким курчавым животиком, глазками, лоснящимися в пелене земных возлияний и рассказать о том, как елось и пилось деточке Его драгоценной в раю, как здорово устроил все Папенька наш Всевышний, Господь Бог.
Свои радости, богатырское здоровье и сон младенческий скрывал благоразумный Вацлав от окружающих, жаловался на хвори разные, видения и даже голоса. Все потому, что много завистников, вредителей. Даже друзья скажут: «Ох какие щечки у тебя розовые, как храпишь ты сладенько», – и все тут – как сглазили, и персик с лица сошел, и сна как не бывало, ворочаешься полночи, грудь давит не к добру и заснуть не можешь.
Махнуть бы рукой на таких друзей, да нет ближе никого. Жены, дети разбежались кто куда. Одиночество душит. Посмотришь в зеркало – радости жизни на троих, а где взять тех троих? Вот и приходится к друзьям этим ездить, они хоть и злобные, да веселыми бывают иногда и палками не бьют. Поеду к ним на Рождество, дитятю их понянчу, башню из леденцов научу строить, пончики под подушку прятать и секрет хранить.
Рождественские праздники волшебны. Утка с яблоками, пироги с капустою, заливные, соленья, кренделя да квасы с компотами. Друзья добрые, праздник же. Хорошо все, да за удовольствия платить надо, чуть больше порадуешься, меры не вспомнишь вовремя, дитятко хрясь тебя по носу книжкой картонной, тобою же подаренной: кровь хлещет, боль трескучая, в глазах темно – вот тебе и урок, меры не знаешь, ущерб получаешь.
Сказку ему рассказываешь, на бочок приляжешь рядом, глазки закроешь и забываться начнешь. Вместо сказки – храп медвежий раздается. Ребеночек от испуга – бац тебе в лоб кубиком деревянным – мол, ты дядя Вацлав или чудище заморское? Из глаз искры сыплются. Тут уже понимаешь, что, может быть, это не у тебя с чувством меры что-то не так, а просто пора и честь знать, домой пора, обществом насладился сполна, а там тишь да благодать: хошь – спи, хошь – книжку читай и спи, хошь – ножку свиную жуй и спи, жир теплый бежит по подбородку, по груди, щекотно. Хошь – наливочки клюквенной налей да выпей, чтоб душа согрелась, хошь – еще выпей, чтоб развернулась… Эх жизнь. Дома хорошо.
Ну, друзья, товарищи, спасибо за теплый прием, а мне бы домой теперь. Что? Еще остаться? Что с ребеночком поиграть? В магазин сходить?
Да, Господи, да, прекрасны дела Твои, но, видно, за все платить надобно. Хорошо, отплачу с лихвой. Бегаю по улицам за ребеночком их веселым – хохочет, убегает, бес, чтоб его, солнышко чтоб его грело, зубки чтобы росли крепкие, здоровеньким чтобы был. Хошь – наливочки, хошь… Нет-нет, отплачу. Шапка-ушанка на ветру развевается, шинелька зеленая ветрами северными продувается, грудь давит, щеки горят. В тепло придешь, разомлеешь – хрясь кубиком по голове. Шлем бы железный да на замок с ребеночком закрыться, чтоб родители не шастали, не мешали нам играться-развиваться, и вздремнуть, грудь успокоить – тревожно как-то в груди… Хошь – наливочки…
Ночь. Слава Тебе, Господи, что награждаешь нас за труды праведные сном добрым молодецким, хр-хр-хр. Снится мне: бегу по полю, падаю в рожь колосистую, глаза закрываю, ветерок теплый грудь обдувает, пыльца ноздри щекочет, кроты ямки роют, запас богатый за щеками держат, блаженство, рай, красота, и тут голосок тоненький ласковый – «хошь – наливочки, хошь – ножку жуй» – из-под земли вроде как. Смотрю в дырку – крот глазами черными блестит, графин на подносе одной рукой держит, другой призывает: «Иди сюда, хошь…»
А я не могу, дырочка-то маленькая, уменьшаюсь до размера зернышка, падаю в нору – крот хохочет по-детски, заливается, хошь, говорит, хошь… Я бросаюсь к кроту, вырываю графин, а он мне хрясь по носу, грудь сдавило, упал. Опять поле. По груди прыгает и ножками топочет ребеночек. Хохочет, заливается, смотрю в его глаза: ни капли жалости, одна дикость какая-то, жестокость и радость беспредметная. Рванулся я, чтобы упал он с груди моей, да и проснулся в холодном поту. Съел тефтельку в томате из хозяйской сковородки, отлегло, потом снова давит. Справочник медицинский открываю, смотрю – «Инфаркт». По всему – инфаркт. Плохо дело, думаю, вот она, жизнь моя, короткая, Господи, какая.
Разбудил друзей, вызвали скорую помощную. Инфаркт, говорят, дело ясное. Давление меряют, кардиограмму делают, тело мое бедное бледное колышется все как кораблик бумажный в океане. Вот и все, думаю, вот и все радости, вот она жизнь твоя. Дома был бы – наливочки выпил бы, душою согрелся перед смертью-то, последний разочек. А две выпил бы – так и уходить было б веселей. Пип, пип, пип…
– Лежите милый, что ж вы скачете, нельзя вам, любезный, одевайтесь аккуратненько. Шарф, шапка, шинель на рубашку тоненькую, все, готов.
На прощанье, напоследок спрашиваю:
– Друзья мои, хорошо ли жил я, успел ли сделать все, что должно приличному человеку, судите меня здесь, скажите слово последнее. Успел? Ну слава Богу. Спасибо за все. Оповестите родственников.
Друзья испугались, засуетились, вот оно каково, будут знать, при жизни не ценили, так хоть после смерти слово доброе скажете.
Реанимация. Меняются часто, помирают, стало быть. Вот и мне недалеко. Вздремну на дорожку. Утро. Вижу – едут друзья ко мне, беспокоятся, пальцы ломают, щеки кусают, ногти грызут – не уберегли, а человек-то был какой хороший. Не мы ли его загнали так? Заходишь, бывало, в комнату, а он сидит дремлет, лицо белое, давно видно болезнь в груди гнездилась, а мы-то, а мы-то и не замечали. Слова доброго не говорили, все шикали, да понукали, да смеялись над больным человеком. На пороге смерти стоял, а жизнь как любил, как косточки сладкие обгладывал, щечки-то какие были – радовался искренне, не ценили при жизни.
В реанимацию звонят – состояние тяжелое. О Господи! Плачут.
Родственники молча и спокойно ждут, а я мысли их короткие вижу – квартирка, квартирка, квартирка, чего еще… А больше нет ничего. Шиш вам с маслом. А может, неправ я, дети плачут, жены втайне от новых мужей по углам прячутся – слезы скупые, но горячие на пол роняют, брат в тельняшке, по-мужски один на один с коньяком – брат ты мне, спрашивает, или не брат…
Друзья, друзья мои. Вижу – приезжают в больницу, врачи суровые выходят, по фамилии родственников вызывают, страшные вещи рассказывают. Слышу: поймите, перелом бедра в вашем случае, такая мелочь. Человек после инсульта, сахарный диабет, вопрос идет о днях, а вы – перелом, перелом. Никоновы! Состояние вашего сына гораздо лучше – да, по-прежнему срывает одеяло и мычит, но уже не падает с кровати, мы его привязали. У вашего – тяжелое, прекома. Булочкины! Доктор говорит шепотом: (глаза друзей выпучены в ожидании худшего) Я бы перевела его уже сегодня, да в общей палате мест нет. Какие рекомендации? Надо побегать на беговой дорожке, на велосипеде – давление померить после физической нагрузки. А диагноз-то какой? Желудочные колики. Угроза жизни есть? Нет, угрозы для жизни нет. Туалетной бумаги принесите.
Получив от друзей восемь рулонов туалетной бумаги «Три пёрышка», я понимаю, что болен не смертельно, угроза миновала. Эти сволочи смеются, наверное, столько-то бумаги… Но не знают они, что это Господь меня спас. Обещал я ему в три раза сильнее прикладывать усилия к радостям жизни, тем самым и его радовать. Хошь – наливочки.
И ГРЕК
Они сидят за столом для игры в вокс.
Играют и парами и каждый за себя.
Парами вроде фарта больше, но и лажи не меньше – дурь, дрейф, измена… Играй за себя.
Смысл игры – не выбыть из игры, которая может длиться бесконечно долго. А может закончиться прямо здесь, прямо сейчас. Ты потеряешь все. Будешь обсиживать диваны, обтирать стены, множить бычки в пепельнице, проживать жизнь вхолостую и смотреть на тех, у кого еще есть карты, шансы, к кому приковано внимание, кто дышит, кто живет…
Меняются декорации: запутать, сбить с толку, не успел привыкнуть к прикосновению нежного меха к своей щеке, или черным рукавам узкого смокинга с серебряными запонками, втиснуться в обтягивающее платье, почувствовать себя в нем комфортно, игриво запрокидывая копну белых переливающихся волос, улыбнуться, сверкнув жемчужными зубами, как вдруг окажешься на даче у доктора философских наук Тамаза Гвишиани. Ты в бежевом костюме-тройке, с толстенной сигарой в губах. Не поперхнуться бы дымом. По инерции ласкаешь свою ляжку, обтянутую красным платьем. Пересдача. Запрокидываешь голову назад, ударяешься о стену. Только пообтесался в компании интеллигентных людей, привык к новому облику, перебираешь длинными пальцами острую бороденку, посмеиваешься в рыжие усы, шутишь по Гегелю, как вдруг кто-то хлопает больно по плечу, вздрагиваешь:
– Не спи, Артист!
Можно выглянуть из-под острого козырька, как бы смотришь че по чем, заодно и сообразить, где ты. Напротив Грек, вор в законе, рядом коза его Машка скачет. Глаза режет от дыма, выпить скорей. Вокруг шакалят расписные, зырят злобно – выбывшие. Они хотят тебя. В момент, когда вылетаешь, еще несколько секунд ты и там, и тут, и для них кайф посмотреть на тебя, помацать, заглянуть в глаза, мол, каково, падла? А потом все. Сливаешься. И они отступают, теряя интерес.
Отпуск. Открыл глаза, а ты на скамейке в парке перед прудиком, а по прудику лебеди плавают, утки, детишки визжат, мамаши ругаются. И хоть ненавидел раньше и тех и других – лыбишься, радуешься – благодать! Раскинешь руки по скамейке, глаза закроешь, чтобы счастьем упиться. А тут снова: «Не спи, Артист!»
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70198216) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Принадлежит компании Meta, деятельность которой признана в РФ экстремисткой. Фейсбук/Facebook – организация признана экстремистской и запрещена на территории России.