Читать онлайн книгу «Туда, где кончается Лес» автора Лада Монк

Туда, где кончается Лес
Лада Монк
Что ждёт в самом конце лабиринта из роз? Отправляйтесь в путешествие по фантазийной вселенной Лады Монк, представленной в форме завораживающего своим слогом верлибра.Симара – жена колдуна, запертая в доме посреди лабиринта из роз. Ее главная мечта – посетить Бал Бабочек, таких же свободных, какой бы и ей хотелось быть. Нан – проклятый молодой человек, вор и обманщик, потерявший смысл существования. Его цель – отыскать эликсир, который зовется Лекарством, чтобы расплатиться за долги. И вот однажды эти двое встречаются, и начинается их новая жизнь…

Лада Монк
Туда, где кончается Лес

Эта история стоила того, чтобы вернуться к ней спустя столько лет! Воистину: для того, чтобы чудо свершилось, нужно не только поверить, но и проявить терпение и мужество!
Посвящается моей мамочке, Виктории М., и всем читателям, которые ждали возвращения одной из первых принцесс миров Монк – Симары! Я от всего сердца благодарю вас за все, что вы для меня делаете.
Я очень вас люблю. Нана и Симару – тоже. Это значительная часть моей юности, сделавшая меня очень счастливой.

Пусть огонь, прожигающий мое сердце, освещает путь для тебя.

Пролог
Далеко-далеко, за исписанной узорами мха скалой на Западе,
С вышины которой завеса серебристых капелек лилась на зеркальную гладь,
Отражая и множа тысячи крошечных звезд в зеркале темно-синего озера,
Далеко-далеко, за каменными стенами маленького королевства на Юге,
Где Зефир целовал бутоны, оплетавшие дрожащие ставни окон,
Унося на губах разноцветные блестки пыльцы в ночную тьму,
Далеко-далеко, за холмами, расстилавшимися на Востоке барханами сочной зелени,
На босых ногах оставлявшей искорки серебряной земной росы и золотой росы небесной,
Выпадавшей с бликами Солнца из облачных кузниц во время создания ангельских нимбов,
Далеко-далеко, за черным, густым лесом на Севере, где сквозь смыкающиеся под облаками ветви едва пробиваются лучики светил с вечного небосвода,
Была утаена ото всех, окроплена невидимым эликсиром ночной феи,
Башня, в которой жили чародей и его молоденькая жена,
Башня из белого камня, черного дерева, вся в голубой пыльце.
Тремя стенами она срасталась с травой, пустившей по плитам и кирпичикам змеи плюща,
Еще одной – с дубом, бревенчатыми стенами домика с двускатной крышей.
Диски черепицы были разноцветными:
Красные – из глины, нагретой палящим Солнцем,
С треугольниками, символами огня,
Представлявшими собой потертые следы лап саламандр;
Синие с белыми мраморными разводами – из фарфора,
Расписанного мастером другой земли зачарованной акварелью,
И из стекла, найденного на дне быстротечной и всегда холодной горной реки;
Золотистые – из пчелиных сот и ласточкиных гнезд, расхищенных хитрыми лисами.
А еще были прозрачные со спрятанными внутри них сокровищами:
Монетками, цветочными бутонами, светлячками, зажигавшимися по ночам.
Ставенки одного из витражных окон были раскрыты настежь.
По деревянной раме над ними змеилась лиана с цветами,
Будто многократно выписывая изгибами и прямыми линиями одно слово.
«Прекрасна-я, прекрасна-я, прекрасна-я!»
По изумрудной траве под ними бежали целебные и ведьмины травы:
Базилик, раскидывавший ко всем началам розы ветров фиолетовые листки с багряно-медной сердцевиной,
Подорожник светлый, крупный и похожий на пышные листья рапунцель,
Ландыши со скрученными в кольца стебельками, украшенными туманными колокольчиками,
Георгины с темной листвой и лилейно-розовыми лепестками, ронявшими сладкие капли на витражные стеклышки.
Рядом росли физалисы, пустые фонарики коих зажигались от залетавших в них любопытных светлячков,
Круги, образованные мухоморами, лисичками и белыми грибами,
Низкие кусты роз с круглыми упругими бутончиками в зеленых иглистых оправах, которые вот-вот должны были распуститься.
Между роз и под их шипами виднелись гравий, галька и хрупкий мел.
На светлых камнях чернелись сухие ароматные коробочки календулы и аниса.
Их аромат, вечерний туман и свечной дымок рождали колдовскую лиловую дымку в сантиметре от земли.
Приглядевшись, можно было разглядеть мелькавшие в ней иногда тени,
Принадлежавшие, казалось, невидимым маленьким созданиям.
Их следы появлялись на сером песке, рассыпанном под растениями,
И так же быстро исчезали, затертые фиолетовой дымкой.
На каменный подоконник лились мягкие ткани подъюбника из пуха одуванчика и хлопка,
Льняные волны расшитой нефритом шемизы,
Ленты фатина из крылышек стрекоз.
В траву струились длинные локоны, красные, как пламя,
И сверкали в них, перекатываясь с пряди на прядь, будто вспышки в огне,
Крошечные золотинки звездочек и черные божьи коровки.
Волшебница играла с мотыльками, кружившими над оставленным у окна подсвечником.
Едва касаясь ноготками хрупких крыльев,
Она смеялась и поджимала ноги, на бледной коже которых носимые когда-то украшения
Оставили впадинки, следы, похожие на шрамы от кандалов.
Ее головку увенчал венок из листьев латука и хлопковых облачков в костяных коричневых клетках.
Сухие стебельки задевали бечеву, протянутую из угла в угол перед створками,
Сотрясались развешенные в ожидании света, еще влажные и блестящие, связки вымытых в реке трав, шишки на еловых ветвях, золоченые орехи.
Прямо над подсвечником покачивалась, чуть задевая огонек,
Косичка чеснока с полупрозрачными, светящимися под кожурой дольками.
Коротенькие корешки соприкасались с огнем, чернели и источали терпкий запах,
Запах кующихся подков и растопленной печи в избушке колдуньи.
На щеках и висках Полумесяцами рассыпались веснушки:
Охровые капельки чистотела и желтая пыльца,
Чудесный дар тетушки-феи в день рождения,
Вуалью золотистого колпака коснувшейся щек малышки,
Выросшей настоящей красавицей.
Прекрасная молодая чаровница ждала у окна возвращения мужа.
Смертные не могли увидеть знахарку,
Под бледной кожей которой по голубым линиям вен бежала фейская кровь, звездная материя,
На запястье коей пульсировала глубоко под полыми птичьими косточками
Алмазная тетива, ведущая от кончика безымянного пальца левой руки к драгоценному сердечку.
Люди были бы ослеплены красотой юной феи,
И только лесные животные были с ней в долгие часы ожидания возлюбленного.
Гордые олени, рогами касающиеся кроны деревьев там, где листва соприкасается с небом,
Грациозные лани и кабарги спали.
Разноцветные пташки умолкли: брошенная поилка поскрипывала, качаясь под садовым фонарем.
Только светлячки, перламутровые жуки да мотыльки, младшие братья и сестры,
Развлекали молоденькую фею, рассеивали тревожное ожидание, дурманившее ее.
Как ветерок проник в сад,
В ветвях дерева зашелестели листья, передавая воздушный поцелуй
И всего несколько нежных слов.
Вздохнула волшебница и отворотила белое лицо от игравших с ней мотыльков.
Саспенс, чуждый умиротворенной натуре, созданной природой и всеми ее стихиями, началами,
Жег до боли нутро.
Качнулись ветви высохшего кустарника, замерло сердце в груди…
Не увидела фея знакомой фиолетовой мантии из кожи летучих мышей.
Это ворон, птица, разрывающая когтями и клювом могилы,
Прилетела покой нарушить уединенного маленького сада.
Испачканные почвой морщинистые пальцы вонзались в голые ветки,
Царапая и стягивая тонкую кору острыми ногтями, на одном из которых повисло тельце,
Не нашедшая покоя в земле ни во время, ни после жизни половинка дождевого червя.
Розовые кольца ее, казалось, еще трепетали.
Блики на черном оперении приводили к изогнутому клюву,
В котором поблескивала, ловя редкие лунные лучики, заколка.
Длинная отлитая из золота спица с бутоном розы искусным и тонким, готовым расцвести.
На каждом лепестке было по рубиновой капельке, на стебле – жилки и листки из изумруда и эмали.
Прекрасная фея ахнула:
Из пасти красноглазого чудовища на нее смотрел такой же красивый цветок,
Как она сама.
Решившись спасти его, волшебница со стола взяла корку черного хлеба,
Мягкую и душистую, с зернами кориандра между темными сотами, птице смерти протянула.
Ворон подлетел ближе, склонил голову налево, осматривая угощение,
И охотно принял его, взлетев и гнилыми когтями оцарапав кожу молодой феи.
Слезы выступили на мерцавших голубых глазах ведуньи, уголки губ приподнялись,
И с улыбкой она проводила незваного гостя в своем волшебном саду.
Расправились черные крылья, отблеск огня пробежал по ним,
Мелькнул между перьев зарождающейся в небесной синеве молниями.
Стукнула по подоконнику спица, увенчанная золотой розой,
Полукруг на его поверхности сделала, острием лунулу по древу и камню выписывая,
Бутоном драгоценным пышных, блестящих, текучих каскадов тканей коснулась.
Птичий дар осмотрев, волшебница улыбнулась.
Притронулась к заколке, чтобы длинные багряные волосы розой украсить,
И указательный палец ее пронзило окончание длинного золотого шипа.
Красная капелька выступила на коже,
А с ней через крохотный порез юное, полное жизни тело покинули душа и силы.
Лицо феи потеряло свои краски, побледнело.
С губ ее, лишившихся багрянца, в последний раз сорвалось имя волшебника,
Пронзив воздух, который замер и уже дышал смертью.
Полупрозрачные и сверкавшие веки опустились, сомкнув два ряда рыжеватых ресниц,
Их сияние удалилось с двумя слезинками, из уголков глаз прокатившихся по щекам.
Накрыли одну за другой пружинистые ветви роз слои платья молодой чародейки,
Упавшей с края подоконника в раскидистые цветочные кусты под ним.
Вяли и высыхали скорбевшие по хозяйке сада цветы, выплакивая росяные капли слез.
Капельку крови на кончике пальца волшебницы впитали закрытые розовые бутоны,
И распустились, озаряя ночь десятками жарких огней, ярко-красные цветы,
Как маленькие ослепительно-яркие Солнца.
Переняли они всю красоту погибавшей молодой феи,
Расцвели в первый и последний раз, алыми лепестками выписывая прощальную песнь.
Каждой розе досталось по капельке крови,
Каждый лепесток покраснел от желтого основания до подгибавшихся,
Открывая сердцевину небу,
Бархатных завершений лепестков.
Терял свою красоту сад, спрятанный глубоко-глубоко в темном лесу,
Только розы алели и разрастались,
Соприкасаясь с сухими пожелтевшими стебельками, жухлой травой и безжизненным песком.
Небо залилось пламенем рассвета,
Но меркло оно и зрелось лишь скупым отображением
Распустившихся у домика чародея пунцовых бутонов,
Вобравших в себя жизненные силы прекрасной феи.
Прибыл, когда последние лучи Солнца поднялись из-за горизонта, ведун.
Но не встретила его у порога ожидавшая возвращения любимого молодая жена.
Лишь стебелек красной розы оплел, будто обнял, приветствуя, посох чародея.
Раскинулись по всему саду ярко-красные кусты, нависли над высохшими травами и мхами,
Словно огонь, испепеливший эти растения.
С подоконника текли и опускались на ветви роз,
Прикрывая собой алые бутоны у самых стен дома,
Белые ткани платья прекрасной волшебницы.
Поднимались в воздух и слегка покачивались на ветру,
Как платок, которым стал бы издали махать уходящий,
Ленточки в блестках еще не рассеявшихся чар.
А среди ветвей, как черви в почве, роились вороны,
Жадно вынимая из платья капли слез, бриллианты, звезды,
Чтобы их поглотить ненасытными пастями.
Разозлился колдун и прокричал заклинание,
И духи воздуха разнесли его глас по всей земле, сообщая,
Что каждый вороний сын, каждый птенец с черным пером
Станет теперь до конца дней своих служить волшебнику
В наказание за смерть, принесенную на кончиках когтей его жене.
А золотую розу, найденную в саду,
Которой чародейка коснулась за мгновение до гибели своей,
Драгоценный цветок, оставшийся последней памятью о возлюбленной,
Маг поместил на мраморный постамент.
Под двойной стеклянный купол, между стенками коего
Перекатывались густые прозрачные капли оранжевого солнечного света,
Похожие на разлитое подсолнечное масло.
Днем этот купол скапливал лучи жаркой звезды,
А стоило той скатиться по небу вниз, к другой стороне земли,
Он загорался и заливал розовый сад светом, согревал колдуна.
И на постаменте, вытекая из-под купола, особенно насыщенные,
Красные, как кровь, капли писали много раз единственное слово:
«Прекрасна-я, прекрасна-я, прекрасна-я!»
Золотая дымка, бывшая не то бестелесным духом,
Не то игрой ночной тени и магического свечения,
После того, как стрелка часов падала за полночь,
Возникала под горящим куполом,
И магу мерещились очертания девичьей ладони
Туманные и эфемерные.
Снова и снова касались хрупкие пальцы озаренного шипа розы под куполом,
Чтобы сей же миг раствориться и затопить цветок завесою звездной пыли.
Розовые кусты заполняли собою сад,
Обволакивали купол, чтобы защитить спрятанную в нем драгоценность,
Чтобы иглами своими пронзить кожу того, кто осмелится прикоснуться
К стеклу, под которым не текло более время,
К стеклу, служившему границей между Вечностью и настоящим.
Шли месяца, годы и века, розы все разрастались,
Вынесли на своих ветвях дряхлые ворота и изгороди сада, разбитые в щепки.
И, наконец, обнес дом и башню суливший лишь беды гостям живой лабиринт.
Для того, чтобы охранять покой мертвой феи…

Свиток первый, рассказывающий о событиях, случившихся задолго до встречи Нана и Симары
Землю укрыли заботливо волны темно-синего велюра,
Перетекавшие густой тьмой от одной линии горизонта до противоположной ей.
Ветер придавал слившимся с небосводом облакам новые изгибы и формы,
Когда они смещались или расступались, можно было узреть звезды,
Укрывшиеся небесным пухом и мирно под ним дремавшие.
Некоторые из них пробуждались, испуганные,
И с эклиптики падали к местности, над которой светились.
Оставляя на велюровом небе вышитый серебром хвост,
Скатывались по тучам к бесконечному густому лесу и, шурша листвой,
Исчезали в нем.
Светлячки и мотыльки,
Забивавшиеся в сшитые из листьев и паутины коконы,
Освещавшие и нагревавшие собой или наполнявшие своим пухом убежища,
Могли видеть свет.
Меж темных листков и жарких бутонов лабиринта, меж высоких травинок,
Закрывавших собой прочные стволы, мощные корни и протоптанные смельчаками пути,
Согревавших кости тех,
Кого пьянящий, дурманящий запах роз обрек на блуждание среди алых лепестков и погибель,
Меж шипов, наколовших алые пятна останков и составляющих бутона,
Пробивались остроконечные лучи и линии золотого света с прочной завесой блеска в них,
Будто в самое сердце лабиринта упала с небосвода одна из горящих звезд.
Взволнованно кружившие в воздухе искорки, подобно маленьким светящимся хирономидам,
Оседали на темно-зеленых листьях, покрывали их светящимися крапинами,
Напитанными теплом огня или Солнца оранжевыми отметинами.
В освещенных извилистых коридорах лабиринта мерцали тени,
Но они не принадлежали тихой и прохладной ночной дымке, разреженной светом.
Это была тень живого существа.
Здесь и там слышались острожные рысьи шажки и поскрипывание ржавого фонаря на изогнутой ручке.
Здесь и там лучи на доли секунд затмевала крупная масса, шуршавшая грубыми тканями,
Соприкасавшимися с гладкими листьями и цеплявшимися за острые длинные шипы розовых лоз.
Здесь и там алчно и возбужденно сверкали и исчезали во тьме два человеческих ока.
Пират со старым фонарем в руке пронырливым умом и цепким взором морского волка искал маленькое упавшее на землю Солнце,
Осыпавшее лабиринт лучами.
Разлившееся по саду жидкое золото завлекало его.
В грозу и шторм, когда морские разбойники пережидали непогоду в таверне,
Нагретой шумными голосами и большим очагом над ковром, где тревожно дремали крупные мангусты и кошки, болевшие от дождя,
Компанию пиратам составлял странствующий музыкант.
У огня на полу, согреваемый мехом и дыханием спавших зверей, он играл на гуслях и пел за гроши,
А грома раскаты и крупные капли, разбивавшиеся о глиняную крышу и закрытые ставни, ему подпевали.
Пел он про лабиринт из тысячи розовых кустов,
Который увидал однажды глубоко в лесу,
Про сокровище, что охраняют острые шипы и змеящиеся средь камней и осколков ореховой скорлупы цепкие лозы.
Жаром очага, усталостью и сытной похлебкой разморенные,
Ромом и крепкими запахами старого порта опьяненные
Пираты спали за грубыми столами и прямо на полу.
Один лишь из них, все еще крепко державший в руке кружку, слушал музыканта.
Да хозяин таверны, что любым гостям, щедро платящим и безродным, рад был,
Напевал тихо отдельные приятные слуху звучания, протирая бутылки и разбитые миски.
Затихли последние ноты песни, и сильное, волнующее желание охватило пирата:
Всюду мерещились ему сокровища, усыпанные кровавыми каплями лепестков,
Всюду слышался ему звон золотых монет,
Отображения которых роняла на столы заглядывавшая в слуховое окно Луна.
Он дождался, когда скроются небесные огни за тучами, и все отойдут ко сну.
Все кинжалы и сабли еще до заката разбойники сложили кольцом на полу пустой каморки и заперли ее до утра,
Поклявшись не отпирать ее до рассвета и избежать стычек на противной морским бродягам сухой земле.
Взял потому пират ржавый кухонный нож с уродливо изогнувшимся лезвием
И умертвил хозяина, певца, а затем и всех гостей в страхе,
Что и они могли сквозь хмельное забытье услыхать слова песни.
Взяв фонарь, пират в лес направился. Он зажег огонь, когда был уже далеко от города,
И свечение могли принять лишь за игры светляков или коварных болотных огней.
В небе затихли громы и померкли молнии.
Никто не мог увидать фигуру в камзоле из парусины и высоких сапогах,
Рыскавшую в кромешной тени густых дубовых ветвей и хищническим взглядом озиравшуюся,
Как только ее собственные шаги, коловшие под ногами щепки и опавшие ветки,
Становились похожи на шепот крадущихся искателей богатств.
Таких же, как алчный пират, в руках у которого горел украденный из таверны фонарь.
Отыскал морской волк,
Осыпавший ругательствами преследовавших и будто остерегавших его мудрых филинов,
Покосившийся старый дом, обросший вьющимися лозами роз,
Грозно глядевшую на сад высокую башню, в оконных стеклах которой отражался охраняемый взором неподвижного гиганта золотой огонь лабиринта,
И стал всматриваться в прорезавшие плотные заросли золотые лучи,
Узнать желая, где берет яркий свет начало свое.
К сердцу лабиринта путь отыскав, пират узрел не упавшую звезду,
А увитый лианами с особенно крупными ароматными бутонами купол,
Едва не ослепивший его.
Под плотным стеклом в золотой дымке словно собраны были все похищенные ночной мглой у дня вспышки Солнца и насыщенные краски,
Напитывающие вату облаков на закате.
В мерцающем златом тумане,
Когда завесы его, пронзенные лучами, смещались,
Зрим был цветок розы, выкованный из чистого золота.
Лепестки его были тонкими, как у живого цветка,
А на цветоложе умелая рука ювелира вывела аккуратные символы и узоры.
Розовый цветок горел, светился и зазывал, суля богатство нашедшему.
Лишь купол из стекла, не имеющий замков, засовов или цепей,
Охраняемый от похитителя одним только цветочным лабиринтом,
Находился между пиратом и сокровищем, которое он пожелал обрести.
Скрюченные пальцы в мозолях от влажных корабельных тросов и рукояти верного клинка,
Грязные пальцы в шрамах и мелких впадинах от укусов глубоководных рыб и попавших в сети воинственных сирен
Потянулись к куполу.
Руки, на которых раскаленные печати для клеймления выжгли черные метки и Веселого Роджера,
Дотронулись до купола и приподняли его,
Разливая перламутровое мерцание по пьедесталу и саду.
В тот же миг зловещий ветер вихрем закружил и взвыл над головой похитителя,
Срывать и ломать стал розовые кусты, шипы и иглы вонзать в жадные лапы пирата.
Вихрь поднял с травы и камней потерянные перья ворона, блестевшие черным звездным авантюрином,
Заставил их заплясать над землей в безудержном ритуальном танце,
Слиться в одну исполинскую массу.
Из облака черных вороньих перьев, трепетавших и источавших густой дым, пахнувший жаром и углями,
Тянувшийся к небу и заволакивавший его еще более темными грозовыми тучами,
Вышел к пирату, обращая к себе бордовые главы и иглистые персты цветов,
Хозяин сада.
Темный Милорд мрачно смотрел на пирата, робевшего пред подчинившейся великому магу непогодой,
Пред написанным колдовством грозовым небом,
Пред неподвластной простому человеку природой,
Переменчивость и вспыльчивость которой сулили мореплавателям беды.
Густой кровью лились ткани одеяния колдуна,
В ней на плечах его увяз возникший из перьев ворон,
Державший в кривом клюве кость для помешивания зелий,
На одном конце которой серебрилось неоконченное колдовское пойло.
Оглядел чародей похитителя, подошел к нему ближе, посохом колдовским сотрясая землю.

Милорд: Что же ты смел был, кровью дорогу выстилая в сад мой,
А теперь робеешь?
Где же, морской волк, храбрость твои и задор,
Полнящие сердце с каждым приемом хмеля?
Испугался ли ты могучего чародея, стоящего перед тобой,
Или отражения в стекле зверя, которого ты взрастил в себе самом?

Незримые и неощутимые узы сковали пирата.
Он не мог вымолвить ни единого слова,
Сделать ни единого шага,
И подошедший к нему колдун крепко ухватил его за просаленный ворот рубахи.

Милорд: Вор и убийца, разбойник и обманщик.
Мало тебе было крови невинных на своих ладонях,
Потому ты пришел украсть то,
Что хранит кровь святейшей из живых созданий этой земли?
То, что не дает увядать воспоминаниям о ней,
Под светом Солнца, усиленным куполом,
В тепле благоухания и огня, данных напившимися ее кровью розами,
Сохраняя ее черты и силуэт?
То, что и само сердце мое, окостеневшее и израненное, держит живым?
Разом осмелился ты троих убить:
Ее, чей внутренний свет сохраняет купол,
Покой которого ты решился нарушить,
Меня, преклоняющегося перед духом ушедшего времени,
И себя самого,
Ведь можно ли совершить что-то более низменное,
Чем отнять у живого создания жизнь из-за денег,
Чем золотой диск Солнца, величественный и греющий, променять на позолоченные круглые гроши, холодные и мелкие?
Строят астрономы и астрологи высокие башни, чтобы ближе быть к светилам,
Чтобы, устремив зоркий глаз подзорной трубы к небосводу,
Искры и точки на нем считать,
Образующие фигуры, линии и туманности.
Для простого человека звезды немы, но жестом указать могут путь,
А предсказатель не столько видит кометы и созвездия,
Сколько слышит их.
Падают звезды к ногам астролога,
И кристальный звон тысяч осколков льется по облачным желобам,
Рисуя на синем куполе за ними хвосты и перетекающие, тающие линии,
Множится и эхом разносится по башне,
Полной пыльных томов, карт созвездий и магических свитков.
Дрожат звездные осколки в небе, звенят, поют, нашептывают.
Видны с вершины купола все поступки, шаги и дела людей,
А потому астрологи, говорящие со звездами, знают каждого человека еще до встречи с ним.
Видел я, как ты под черным, словно чума, флагом
Бороздил волны, которым пожрать тебя тошно было.
Когда флот королевства Карнандес
Осторожный король приказал затопить в реке,
Зовущей в его земли враждебных соседей,
Чтобы создать плотину и стену,
Запрещающую вторжение,
Суетливо бежали от баркасов и бригов полные матросов и инженеров плоты.
Где-то блестели и скрывались за натруженными серыми спинами фиолетовые и темно-синие,
Выкрашенные дорогими красками
Плащи герцогов и советников,
Наблюдавших за свершавшимся в монокуляры.
Тебя завлекли золоченые знамена и гербы.
Ни единым лицом не обнаруженный в бурлящих волнах и всеобщем волнении,
Ты подобрался к галеону королевской семьи,
Который последним,
Как особый знак противнику,
Должен был уйти под воду.
Ты связал короля, королеву, двенадцать принцев и принцессу,
Снял с них злато, платину и серебро
Бросил несчастных по разным каютам,
Чтобы последние мучительные мгновения провели они порознь,
Без важных признаний и слов,
А после тараном пробоину сделал и бежал,
Как катятся вниз по сходням тонущих судов крысы.
Придворные и инженеры были слишком далеко,
Чтобы помочь.
Завидев плот, на котором к противоположному берегу спешил ты,
Никто и не подозревал, что не монарха и семью его несут волны к земле.
А галеон «Королева Аннетта»,
На прощание взмахнув знаменами и гобеленами,
Скрылся под водой.
И мурены теперь выстригают клыками дыры в витражных иллюминаторах,
И морские звезды пожирают деревяные мачты, выкрашенные кошенилью в бордовый.
Лежит галеон на самом дне устья реки.
Паруса его раздувают холодные течения, а не ветер странствий.
Так и пало Карнандес,
Королевство без короля,
Без короны,
Без наследников,
В пучину смятения, распрей, раздоров,
Бесконечных герцогских войн за престол.
Так и закончились светлые дни королевства Карнандес.
Буря настигла галеон, когда объявился морской разбойник.
Заклейменный и отпетый, но всегда избегавший казни.
Видел я, как ты, в придорожных кустах скрываясь,
Застигал всадников и грабил их,
Морду хищную скрыв под пиратской банданой.
И не важно было тебе, откуда и куда мчит его верный конь.
Их не спасали попавших в твои лапы хитрости и зашитые в шляпы монеты да письма.
Ты обыскивал их, ты искал золото.
Видел я, как сегодня ты,
Выслушав песнь музыканта,
Которого пытливое сердце завело в мой лабиринт,
Которого золотой цветок покорил и заставил петь о сверкающих лепестках,
Которого совесть и честь уберегли от воровства и порока,
Прикончил певца, хозяина таверны и всех гостей,
Прикончил капитана и команду, что в верности твоей не сомневались,
Ведь есть у бродяг морских поверье,
Что дружба, омытая седыми волнами,
Крепче канатов пирса.
Греясь в кресле у очага, дремала единственная дочка старика-хозяина,
Юное создание в кружевном платье и с разноцветными лентами в волосах.
Навсегда пропал с ее прелестного молоденького лица девичий румянец.
Там, где иной бы побоялся занести руку,
Ты занес лезвие.
Темнота не скроет от моего взора ничего.
Кровавые следы, оставляемые на земле твоими сапогами,
Осветят для меня звезды.
Видел я исчезающую палатку странствующего доктора.
Всегда молодого, адски-рыжего и бездушного.
Видел и зелья, которые ты,
Заспиртованных младенцев и змей в бутылях переставляя,
Снимал с полок и в сумку свою укладывал.
Отлучился хозяин-бестия,
Задремал ученик его у входа в шатер, тканью со звездами завешанного,
И никто остановить тебя не смог.
Кабы не рождение у кочевых собратьев хозяина мальчишки,
То горел бы ты, пойманный, в раскаленной добела лаве.
Когда в очередной раз ты притворялся больным у разбитой дороги и просил милостыню,
Что же ты не кланялся кибиткам бродячего цирка?
Цветные флажки, игральные карты и колокольчики на атласных лентах уберегли тебя.
Доктор в расшитом звездами синем плаще
На рождении сына предсказательницы присутствовал,
Пока ты хозяйничал в его палатке.
На руках держал он друга твоему сыну,
Неприятеля твоему сыну,
Врага твоему сыну.
Золотом и серебром щедро одаренный,
Отпаивал лекарь новорожденного травами целебными,
Чтобы одарить его выносливостью и физической силой,
Пока ты для своего сына искал яд.
Не радуют тебя ни звон ребячьего хохота, ни блеск любящих преданных глаз.
Только дребезг и сверкание грошей радуют тебя.
Ты нерожденного ребенка в теле матери убить пытался,
Не нужны тебе были жена и сын,
Ведь золотые горы на троих не делятся.
Ни на миг не слабело в черством сердце намерение
Отравить кровь свою же, но в более юном теле.
Однако слишком жить хотел казненный за одно только желание появиться на свет,
Он, будучи таким же плутом, как отец его, саму Смерть вокруг пальца обвел.
Малец рожден был и улыбнулся тебе, обличая поражение убийцы.
И медлит Дэви Джонс с тем, чтобы наслать кракена на корабль пиратов,
Когда ты находишься у его бездны:
Даже на дне морском стал бы ты со скелетов и сирен снимать жемчуга.
Нет и не было тебе судии,
Не боялся и не стыдился ты,
Когда речь шла хоть о горсти монет,
Ни королей, ни герцогов, ни простолюдинов.
Из-под гильотины ты мог сбежать,
Лишь затронутый волосок оставив на лезвии.
Лгать честнейшим и мудрейшим не страшился ты
На бесконечных судах и допросах.
Так что же робеешь теперь передо мной?
Знаешь, что простой человек, если бы судил тебя,
Был тобой обманут,
Но от меня, говорящего со звездами,
Не скрыть ничего.
Да только нет у меня секиры палача для незваного гостя,
Не стану я тебя, даже если в многократной вине твоей убежден, убивать,
В чем и клянусь.
Молви же слово теперь, когда ты снова смел.

И звезды между тем обволокла молочно-белая дымка рассвета,
Стали они неразличимы на небосводе.
Засыпали созвездия, объятые мягким туманом Млечного пути,
И утихал их серебристый шепот.
Разбойник морской, едва коснулись его опущенных плеч следы зари,
Перед Темным Милордом на колени упал,
Главу склонил, в мантию колдуна впился
Да завыл, горюя и убиваясь по уничтоженной в себе добродетели.

Пират: О, Темный Милорд, о, великий волшебник,
Тот, кого величают властителем небесных светил и людских судеб!
Не держи на бродягу, всеми отверженного и проклятого, зла!
Признаюсь тебе, ведающему земные и иные другие истины:
Я украсть золотой цветок хотел, пока слова твои не услышал!
Сердце разбил мое острый кинжал истины,
А через пробитую им, как разъяренным нарвалом в корме, дыру
Изверглись яд и желчь.
Десять сотен штормов мне, проклятому, на голову!
Открылись теперь мои глаза, вижу теперь я,
Сколько на счету моем краж и убийств!
О, мудрый волшебник, дай бродяге шанс искупить вину,
Пока ненависть к самому себе, бушующими волнами дерущая сердце,
Не наложила на его руки еще одно клеймо убийцы,
Пока она не отправила старого пирата с камнем на шее ко дну океана!
Мудрый Милорд, я украсть хотел твой цветок, а ныне раскаиваюсь
И прошу подарить мне его.
Много дадут в ювелирной лавке за золотые лепестки,
И на полученные со сделки деньги я
В родном холодном краю
Отстрою деревню, где каждый бездомный,
Такой, как я,
Получит кров и пищу.
Будь сто тысяч раз проклят черный флаг, под которым ходил я в море!
На твоих глазах, Темный Милорд,
Умер сегодня ночью преступник и родился с восходом герой.
Не коснусь и кончиком пальца более эфеса сабли,
Я теперь не пират.
Я отныне встаю на новый путь,
Но не говорю с кометами и созвездиями, как ты, мудрец,
И путеводной звезды мне нет.
Подари мне свой золотой цветок,
Пускай его сияние осветит мне дорогу.

Милорд: Ты мастак говорить красиво: много лет подряд за нос водил царей и герцогов,
Пока те спиливали рога оленей на охотах,
Ты приставлял им их собственные,
Много лет подряд грамоте и слогу обучали тебя письма от королевских любовниц.
Но если и поступки твои той же красоты полны,
То бери мой цветок.
Одно тебе условие:
Приведи ко мне деву,
Которую я бы женою свою сделать мог.
Пусть ее волосы будут красными,
Как кровь, как заря, как искреннее и наполненное жизнью сердце в человеческой груди.
Крайний срок тебе – затмение,
Ночь Черно-Белой Луны.
Если успеешь – заберешь у меня розу из золота.
Если промедлишь, я отпущу тебя, гость,
Ведь клялся не лишать тебя жизни,
Но отпущу ни с чем,
Пусть я, зная, сколько жизней решил ты у смерти выкупить его ценой,
Охотно отдал бы его.
Согласен ли ты?
Даешь ли мне слово, что не обманешь и не погубишь никого более на своем пути,
Что приведешь ко мне деву с алыми волосами,
А цветком, который за нее получишь,
Спасешь больше жизней, чем загубил за годы мародерства?

Пират: Даю слово! Клянусь!
Всеми морями мира клянусь тебе, мудрый колдун!
Увидишь ты в ночь Черно-Белой Луны
Женщину с кроваво-красными волосами на этом же самом месте,
А иначе – провалиться мне сей же миг под землю!

Отпустил Темный Милорд раскаявшегося пирата.
Расступились по волшебству багряные кусты,
Пропуская незваного гостя к знакомой ему тропе в город.
Зашуршали вздрагивавшие под ногами морского бандита травинки,
Исчез он в зарослях сухого шиповника,
Где на красных иглах покачивались черные вороновы перышки,
Пообещав привести чародею невесту.
Провожал бродягу недоверчивым взором волшебник,
Задаром приготовляясь отдать в случае неудачи цветок
Несчастному, осознавшему свою глубокую вину
И решившему флаг пиратский изорвать на бинты да на покрывала.
Несколько суток спустя,
Когда на небе проглядывать стала сквозь облака Черно-Белая Луна,
Но Солнце еще не успело упасть в привычном ритуале за горизонт,
Разбиться и рассыпаться по небу тысячами звезд,
Замерцал в лабиринте ржавый фонарик пирата с одной догорающей свечой.
Отразился слабый огонек в окнах дома, увитого розами,
Помноженные витражами и крошечными зеркальцами в оконных ставенках и рамах светлячки
Разбежались по кабинету колдуна,
Падая каплями света на его книги, стеклянные шкафы и вырезанный в каменном столе вечный календарь.
Не спал дни и ночи волшебник, ожидавший вестей от пирата,
Отправившегося на поиски невесты с огненными волосами,
И сразу узрел он ненароком поданный ему знак.
Сбежал вниз по лестнице,
Заставив пробудиться и раскинуть крылья спавшего на жерди черного ворона,
Отворил двери,
Вышел в цветочный лабиринт чародей.
Перед ним стоял вор рундуков с жемчугом, коралловыми бусами и ромом,
Перед ним стоял морской разбойник в одеждах из грубой парусины.
На руках держал пират деву, облаченную в черный плащ с капюшоном,
Цвет которого смягчала темно-лиловая дымка глубокого вечера.
С кончиков пальцев тоненькой руки,
Безжизненно нависшей над высокими кустами и едва ли не задевавшей нежной кожей иглы роз,
Сыпались мерцающие пылинки.
Это был снотворный порошок,
Давным-давно похищенный пиратом у доктора из исчезающей синей палатки со звездами.
Отравленная порошком девушка,
Почувствовав аромат дурмана от принятого напитка,
Прикоснулась к своим губам за миг до того,
Как обуял ее сон,
И искры колдовской отравы остались у нее на перстах.
Поспешил колдун к пирату, поднял с грязных, изборожденных раскаленным клеймом рук
Невесомую, как лепесток розы, девушку.
И пробудилась тогда невеста его,
Слабо оттолкнула колдуна неокрепшей рукой,
Которой качнула в воздухе, пытаясь развеять нависшую перед очами дымку дремы,
Сонно шаг от похитителя, отпустившего ее в избытке чувств, сделала,
Будто паря и вовсе не касаясь ступнями земли,
Да снова упала в траву.
Шипы роз пронзили и изорвали темный капюшон,
И из-под черной ткани неуемным потоком
Хлынули горевшие пламенем длинные локоны.
Каскадом сбегали они по хрупким плечам
И тонули в высокой траве,
Кровавыми реками бежали среди камней гранита.
Ярчайшее пламя затмило собой миллионы пылавших роз.
Рухнул на землю перед девушкой пораженный дивом чародей,
Прижал голову девы к своей груди, целовать стал ее руки от кончиков пальцев до локтя,
По которому скатился и лег складками на плечо кружевной белый рукав с кисточками и бусинами.

Милорд: Забирай… Забирай золотую розу,
Пусть принесет она тебе ровно столько же счастья,
Сколько горя принесла мне и моему дому.
Забери ее и оставь нас навеки,
Пока я не переменил своего решения.

Морской волк в спешке поднял стеклянный купол
И сорвал золотую розу,
Приставшую к камню,
Точно живой цветок, пустивший в землю или хрустальный резервуар с водой филигрань корней.
Скатилась в траву из самого крупного и самого яркого бутона в лабиринте вечерняя росинка,
Похожая на слезу,
И стал в тот же миг гибнуть прекрасный розовый сад.
Высыхали и грубели стволы и игольчатые ветви,
Сбрасывая скрученную прозрачную кору цвета нижнего крыла стрекозы,
Мертвели и вытягивались шипы,
Осыпались бордовыми и красными слезинками лепестки и листья.
Дыхание смерти бежало от центра лабиринта к его границам,
И когда пират, сбегавший с золотым цветком из сада,
Сделал последний шаг к лесной тропе,
Выведший его из зарослей роз,
Не осталось около дома волшебника ни единого живого цветка.
Скрылся морской разбойник, получивший желанное сокровище,
Между тем, подмигивая, раскрывая медленно всевидящие глаза,
Появились на небосводе первые звезды.
Обратились они к волшебнику,
На иссушенной траве осыпавшему поцелуями похищенную невесту,
Тонувшему среди багряных лепестков в клетке из гнутых колючих ветвей.
Убедили созвездия волшебника, что обманом золотой цветок получил пират,
Попросили мага взглянуть на ладонь, которую он прижал к кровавым локонам девушки.
Отнял руку от огненных потоков, бежавших по девичьим плечам, чародей
И увидел на пальцах своих красящую бордовую пыльцу мака.
А там, где главу девушки, опущенную на его грудь, придерживал он,
Выступило темное пятно на длинных волосах.
Пират, в раскаяние которого колдун поверил, обманул его,
В который раз солгал, дабы отнять последнее
У такого же живого человека, как он сам.
Закричал колдун, обращаясь к давно оставившему его пирату:

Милорд: Грозы мятежей и раздоров твоим кораблям, морской волк!
Я клялся, что не убью тебя, пират, но ныне честное сердце мое опустошено потерями!
Лишиться ее прикосновений, ее кротких взоров, ее дыхания… О, горе мне!
Горе тому, кто обманывал сам себя, но встретил более искусного лжеца на своем пути.
Я клялся, что не убью тебя, пират,
И, истекающий слезами, как кровью от предательски нанесенной раны,
Слово сдержать я должен.
Но взгляни на этот некогда живой сад!
Будь ты здесь, узрел бы,
Как жизнь невесомой дымкой чистой души поднялась над цветочным лабиринтом
И вознеслась к облакам,
Забрав с собой питавшие почву слезы.
Высохла земля и следами мук, болезни и скорой смерти покрылись сухие листья.
Не ожить им никогда впредь!
Ветви и корни были капиллярами, но внутри теперь – пустота и полости,
Которые заселят смердящие черви и жуки-могильщики!
Вовек не зажжется в саду огонь тысячи красных роз или одной золотой розы!
Когти гибели избороздили землю мою,
Навсегда останется она безжизненной,
Вечно будет обнажать шипы и кости!
Пират! Мерзавец! Ты должен заплатить за смерть смертью!
Ты отнял у меня память о той, кого я любил,
Но любишь ли ты кого-либо так, как я обожал ту,
Над могилой которой ты бесчестно надругался?
Позволено тебе было потревожить ее вечный сон,
Чтобы кровью чистейшей из женщин смыть черные метки со своих рук,
Чтобы, умывшись розовой росой, очистить свое сердце,
Но ты обманул ее и меня.
В самой большой части твоего сердца нет и крупинки любви!
Я не могу лишить тебя жизни,
Но я отниму жизнь у того, в ком течет твоя кровь.
Там, за скованными непрозрачным льдом волнами,
Ждет тебя сын.
Он станет таким же, как ты.
Он станет вором и плутом,
Предателем и врагом для всех.
Он будет так же, как ты, красиво льстить и складно лгать,
Но не сблизит это его ни с кем из людей,
Все будут гнать его прочь от своих дверей и ворот.
Когда ему будет восемнадцать лет,
Когда пробьют башенные часы двенадцать раз,
А среди густых туч на небе снова появится Черно-Белая Луна,
Означающая для твоего сына клеймо приговоренного к смерти,
Сгорит его сердце, обратится в уголь,
Тело осыплется прахом в тот же миг.
Когда наследующему твои злодеяния будет восемнадцать,
Он умрет.
Да и из отведенного ему срока проживет половину,
Каждую полночь обращаясь вместилищем для древнего горного духа.
Смертью заплатишь ты за смерть, пират!
Не должен быть прощен или забыт твой обман!
Гляди теперь в небо, жди Черно-Белой Луны,
С которой прервется род преступников и лжецов!
Ни единого следа не останется от тебя тогда на земле,
Даже последствия злодеяний занесет и затрет песок времени,
А кости и останки убитых тобой истлеют.
Ты пропадешь, пират!
Не понесут твою кровь,
Источая из нее по капле с каждым следующим поколением,
Правнуки и потомки.
Ты умрешь! И память о тебе умрет!
Гляди теперь в небо и жди, когда взойдет Черно-Белая Луна,
Предрекая твой конец!

Колдун призвал своего ворона и приказал ему
Пронести весть о проклятии над замерзшим северным морем,
Донести страшное известие до солгавшего ему пирата.
Вспорхнул с перчатки хозяина готовый отправиться в путь ворон,
Расправил большие черные крылья и выронил из них несколько перьев.
Падали они темными пятнами на иссохшие траву и уродливые мертвые ветви,
На камни и песок, где в агонии бились сраженные жаждой черви и личинки,
На выступившие из-под опустившейся земли и поднявшихся корней черепа и кости.
В центре собственного маленького кладбища
Сидел на земле колдун.
Руки его, опущенные на волосы одурманенной и уснувшей девы,
Больно покалывали качаемые скорбно воющим ветром былинки и ветви с шипами.
Не мог колдун отпустить девушку:
Узнал бы тогда свет о сделке его с обманщиком.
Не мог он убить деву
Хрупкую, юную, спавшую на его груди,
Прекрасную и беззащитную в своем тревожном забытьи.
Особым способом коснувшись волос девушки,
Чародей навсегда сделал их багряными.
Он нарек свою пленницу именем Симары, северного демона,
Запер в башне своей и одарил зачарованным золотым гребнем.
Расчесывала девушка свои волосы,
И воспоминания ее о прошлой жизни сбегали с золотыми зубьями вниз,
К кончикам алых локонов,
Покидали их и терялись в чаду жженых трав, заполнявшем колдовскую башню.
Становились от прикосновений гребня волосы девушки длиннее,
С каждым взмахом руки, опускавшей золотистые зубчики в красные волны,
Бежали кровавые реки все ниже и ниже,
Все дальше и дальше.
Стекали с плеч, с подоконника, на котором Симара полюбила сидеть и созерцать движения облаков по небесному куполу,
Обвивали башню, вскинутые в воздух и скрученные порывами ветра.
Бежали секунды и миги, шли декады и недели, текли по вышивавшим историю нитям годы.
Солнце и Луна многократно сменяли друг друга на небосводе,
Мириады звезд и вереницы созвездий на эклиптике кружились бесконечной каруселью.
Безжизненные кусты роз снова заалели:
Длинные волосы Симары, из юной девушки превратившейся в молодую женщину,
Ветер навил спиралями и серпантином на мертвые ветви, на длинные иглы,
Будто привязав деву к дому похитившего ее колдуна.
Позабыла она свое прошлое,
О котором изредка нашептывали непонятным ей шелестом крыльев случайно залетавшие в башню мотыльки и бабочки.
И хотя из омертвевшего сада тысячи дорог, спрятанных под густой листвой дубов и ив от взора Симары, в живой мир бежали,
Казалось девушки, что нет для нее места более милого, чем дом волшебника.
А на другой стороне земли, к которой вела одна из дорог от башни мага,
Вырос в удалого юношу единственный сын пирата.
Пламенное, неспокойное сердце, которое в восемнадцатилетие должно было сгореть до пепла,
Гнало молодца в путь.
Сверкавшие лезвия, всюду его настигавшие, стали для него серебристыми несущими опасность волнами моря,
Крики и вой неприятелей превратились в ветер, раздувавший паруса вечного странника,
Что завещаны были юноше склочным отцом.
Молодой человек, проклятый магом, даже в родных краях ощущал себя чужаком.
Бежал он, как предсказал говоривший со звездами чародей, от одной земли к другой,
Пока извилистая и длинная роковая дорога не привела его в столицу королевства Флердеруж
Ровно в тот день,
В который отец его много лет тому назад
Услыхал легенду старого города
И отыскал в зачарованном саду прекрасную золотую розу под стеклянным куполом.
В небе зловещей секирой палача блестел и заглядывал в окна юноши,
Где бы он ни прятался от неизбежной своей горькой судьбы,
Стальной серп молодого Месяца:
Всего несколько дней оставалось до свершения приговора,
Вынесенного Темным Милордом.
Ведал сын разбойника морского, какая участь ему уготована,
Знал, что последним, что узрит он в день своего восемнадцатилетия,
Станет Черно-Белая Луна,
Решившая в полночь на него обрушиться.
Ведал сын разбойника морского, что немного дней отведено ему,
Да только гадальные карты цыганок и кочевниц,
Коих немало встречал юноша в своих нескончаемых странствиях,
Непременно и неотвратимо предсказывали ему спасение.
Падая из рук прорицательниц
На застеленный скатертью и заставленный свечами сундук в кибитке,
Карты неизменно изображали три фигуры из ближайшего будущего,
Сущность которых загадкой казалась всезнающим гадалкам и проницательному плуту,
Вопрошавшему скептично о своей предрешенной судьбе.
Каждый раз три карты представляли взгляду юноши вора,
Белую бабочку, рвущуюся на волю из черного кокона,
И сорванный мужской рукой цветок розы,
Но не золотой, а ярко-красный, как пламя.

Свиток второй, повествующий о долгах Нана, бабочках Симары и чудесном знакомстве Монашки и Демона под крышей башни волшебника
Неописуемые палитры цветов и запахов полнили столицу Флердеружа.
Камни и плитки, протягивавшие дороги между домами, были засыпаны лепестками и блестящими от ароматного масла семенами цветов,
Мужчины и женщины в венках и лентах на каждой улице ставили майские столбы,
Увенчанные пестрыми букетами, украшенные гирляндами,
С которыми играл теплый весенний ветер.
Распахивались ставенки пробуждавшихся домов,
Выбеленные доски их с крючками и декоративными отверстиями
Сменялись расписанными изнутри.
На внутренних сторонах ставней были изображены очаровательные картины,
Все яркие и подробные, как иллюстрации в альбомах-виммельбухах,
Коими изобиловали столы торговцев в ту праздничную дюжину дней:
Хороводы бабочек, жуков и пчел над цветочными полями,
Благородные лани и единороги, пасущиеся в тенистом лесу,
Подробные, как настоящие путевые карты, пейзажи столицы,
Принцессы в пышных и розовых, как облака на закате, платьях, кормящие голубей с рук,
Семьи лебедей в уютных камышовых гнездышках,
Дворцовые стены с разноцветными витражными окошками и величественными колоннами,
Узорчатые паруса кораблей над синими волнами,
Танцовщицы в праздничных весенних сарафанах,
Кувшинки и написанные золотой и серебристой краской рыбки,
Сливовые и вишневые деревья в цвету,
Запечатленные умелой рукой художника воспоминания о прошлых празднествах,
Ряды цветов в садах и клумбах,
Среди которых непременно были пламенно-красные розы – символы королевства.
Из окошек выглядывали готовые к новому дню жители столицы.
Цветочница в соломенной шляпке поливала из фарфоровой чашечки ящик цветов,
Вывешенный за расписное окно.
Крошечный садик под крышей дома
Прилетели навестить бабочки из королевского замка,
И девочка поклонилась им,
Едва не выронив чашку с чистейшей прохладной водой.
Румяная от жара печи жена пекаря,
Руки которой оливковое и подсолнечное масла сделали душистыми и мягкими,
Поставила на подоконник источавший пар противень с пышным хлебом.
Запахи кориандра, розмарина и аниса были до того привлекательны,
Что курчавый белый щенок с персиковой лентой, учуяв их,
Утащил один ломоть хлеба, чтобы полакомиться им
Под скамьей, где кто-то забыл венок из золотых одуванчиков.
На главной площади,
В центре которой разбили сад со всеми сортами шиповника и роз,
Раскинулись под увитым плющом заборчиком сада
Шатры и палатки приезжих торговцев.
Госпожа Бон-Бон, суетливая галантерейщица,
Расстелила скатерть на клочке мостовой между навесами и кибитками,
Разложила свой товар
И стала сооружать башенку из блестящих игральных карт,
Не столько развлекаясь, сколько привлекая к себе внимание в рыночном обилии цветных пятен.
К празднику продавали орехи и ароматные специи,
Заполнявшие до краев плетеные корзины и бочки,
Мотки выкрашенной шерсти,
Из которой создавали кукол для украшений и подарков,
Яблоки, персики и абрикосы,
Красные от жаркого Солнца.
Безмолвные шуты в длинноносых масках, перьях и колпаках с бубенцами,
Приехавшие в большом сундуке,
Украшенном бумажными фонариками,
Появлялись всегда нежданно из плотно завешанного шатра в ромбах,
Жонглировали, вытягивали пламя из-под земли, поражали зрителей фокусами и акробатическими номерами.
Заканчивая представление в океане оваций и восхищенных возгласов толпы,
Они снимали и подставляли под гроши шляпы и колпаки,
А руки их при этом качались вместе с головными уборами на сильном ветру,
Как у марионеток и деревянных кукол.
Между столами с цветами, бутылками вина и узорчатыми тканями
Из ниоткуда возникла в первый же день торжества
Темно-синяя палатка таинственного алхимика,
Над которым время и пространство не имели власти.
Хмуривший от света брови и морщивший горбатый нос,
Накидывавший на растрепанные рыжие кудри капюшон плаща синего и со звездами,
Как материя его исчезающего шатра,
Доктор выходил из палатки,
Кидал в чан на столе, держа за хвосты, несколько саламандр,
Звонко царапавших дно когтями и разводивших огонь,
А затем расстилал слева от лампы с ящерицами ковер.
Сами собой возникали на ковре амулеты из кристаллов и драгоценных камней,
Связки сушеных целебных трав и косички чеснока да лука,
Кроличьи лапки и кинжалы, изрезанные рунами и пожеланиями удачи на потерянных языках.
Мало кого торговец впускал в свою палатку со звездами,
У входа в которую висела табличка: «Доктор Ф, алхимик, врач и торговец диковинными товарами»
Сначала он задавал напросившемуся на прием вопросы,
Как мудрый сфинкс или грифон,
И для того, кто находил ответы на все двенадцать сложных загадок,
Распахивал вход в волшебный шатер.
Палатка всегда была полна пара и дыма кипевших зелий,
Опускавшихся цветными облаками к застланной коврами земле,
И редкому гостю предлагались деревянное башмачки,
Не пропускавшие жар.
Внутри палатка, снаружи казавшаяся совсем небольшой,
Была просторнее многих бальных залов.
Двери и зашторенные выходы
Вели к другим ее потайным частям.
Где-то доктор прятал свой кабинет
С каменными стенами, с витражными окнами под сводчатым потолком.
Подставив к одному из окошек в цветных ромбах лестницу,
Можно было увидеть за стеклом не площадь, занятую палаткой,
А океан звезд,
Что открывался астрологам с последних этажей их обзорных башен.
За соседней шторой пряталась каморка,
Где свет зажечь мог только хозяин,
Поскольку свечи в руках других людей непременно гасли,
Стоило гостям ступить на порог.
Но тот, кто успевал в короткой вспышке узреть тайны комнаты,
Долго еще вспоминал заспиртованных в емкостях разных форм змей и чудовищ,
Не мог избавиться от ночных кошмаров и видений,
Рисовавших во всех уголках,
Откуда кралась в иное пространство тьма,
Разинутые хищные пасти.
Напротив каморки с чудищами была библиотека,
Полная свитков и пышных томов,
По углам тронутых водой, прорастившей на вздутых ею страницах водоросли и мох,
Или огнем уничтожавших чуму пожаров.
Фолианты были подняты со дна океана,
Куда их погрузили морские сражения,
Были найдены глубоко под землей
Крепко сжатыми костяными руками представителей исчезнувших цивилизаций.
Некоторые бестиарии, альманахи и сборники сочинений
Хранились в стеклянных ящиках, обвитых цепями.
Но прятали книги не из-за их ценности,
А из-за их опасности.
Много недоброго в себе несли гримуары, текст которых проявлялся,
Когда читатель ронял на страницы капли крови,
Чтобы превратить их в чернила,
Способные окрасить невидимые буквы.
Заимствовавший древние книги должен был дать особое обещание,
Которое казалось меткой более болезненной и глубокой,
Чем клеймо преступника,
Потому доктор запирал ото всех свою библиотеку.
Прятались за занавесями в звездах
И зигзаги подземных туннелей.
Они пробегали под всем городом и под всем окружавшим палатку миром,
В одном из них, прислушавшись,
Удавалось различить среди плача падающих с потолка капелек холодной воды
Стук каблучков принцессы Камиллы,
Поднимавшейся по парадной лестнице Замка Двенадцати Фонтанов.
Другая завеса скрывала зал с большим столом,
Пригодным для игр в кости и карты,
Подходящим для гаданий.
Жуткий таинственный ореол бегущего от закона чернокнижника,
Способного одним своим появлением навести беду,
Был присущ доктору,
И оттого никто не просил его предсказать судьбу.
Таился в цветных шторах задвинутый резным шкафом с зельями проход
К холодному подводному источнику с целительной водой,
Где в полутьме
В кувшинках, водяных лилиях и лебединых перьях мирно спали прекрасные нимфы.
Много еще прятали потайные ходы шатра доктора,
Даже водопады, диких зверей, цветущие сады, гроты, погреб и клетку, наполненную скелетами.
По соседству с чудесной палаткой,
Которую одновременно могли видеть и в королевстве, и в дружественной ему империи,
Стояла расписная кибитка цыганки,
Посещаемая намного чаще.
Вышитые на коврах астрономические объекты, гадательные шары и указывавшие на двери персты с золотыми кольцами
Зазывали любопытных в душный фургон,
Пропахший приворотными зельями и лошадиным потом,
Увешанный цветными флажками и украшенный свечами,
Воск которых рисовал на полках, стенах и полу чудные символы.
Там за перламутровое украшение или горсть медных монет
Девушка с налобной повязкой,
Где третий глаз ее был золотом и серебром расшит,
Предсказывала человеку судьбу.
Гадалка усаживала гостя на ковер и подушки перед совсем низким столиком,
Наливала в пиалу кофе и чай, чтобы в гуще узреть грядущее.
Задевая посетителя браслетами и широкими рукавами,
Брала его руку, читала будущие дороги по линиям на ладони.
В тенях, обведенных на потолке и стенах искрившимися свечками,
Танцевали духи, с которыми гадалка беседовала.
Когда силуэты замирали,
А свечи из голубого, зеленого, розового и желтого воска сами собой гасли,
Точно задутые чьим-то сильным дыханием,
Цыганка вынимала из-за золотого корсажа платок,
Расстилала его на своем столе, сев в позу лотоса,
И раскладывала на пересечениях нитей свои карты.
Причудливые фигуры,
Созданные фантазией художника и колдуна,
Многочисленными глазами заглядывали в то,
Что скрывалось за горизонтом,
То, что должно было подняться из-за его туманной линии с Луной или Солнцем однажды.
На закате в фургон,
Задев зазвеневшие нити с битым стеклом, птичьими зеркальцами и колокольчиками,
Вошел юноша во всем черном.
Всю ночь он провел в объятиях черноокой красавицы и дыма благовоний,
А утром,
Едва помня, как в дыму чувств и жженых трав оказался,
Вышел из кибитки с двумя врученными ему на память о встрече картами,
Изображавшими осужденных на казнь женщин.
Перегнулся юноша через косые перила приставленной к кибитке лесенки,
Сорвал белую шток-розу,
Принесенную в виде семени ветром или повозками странников из Карнандеса,
Одиноко взошедшую среди красных пышных бутонов,
И украсил ею черную шляпу с плюмажем.
Протиравший стеклянные колбы с зельями доктор
С первого взгляда узнал молодого человека,
Сидевшего на перилах и поправлявшего черный платок,
Повязанный на правой руке от запястья и до локтя,
Завязанный на несколько прочных узлов.
Не нужны были торговцу из палатки со звездами
Ни карты, ни хрустальный шар,
Чтобы узнать,
Что этот юноша накличет ему беду.

Доктор Ф: И снова треклятый де Рейв на моем пути!
То-то копотью покрылись все склянки,
Стоявшие слева от этой окаянной кибитки,
Чтоб ее, влекущую на меня безденежье,
Волокло по всем перекресткам!

Посмеялся юноша, обернувшийся на знакомый ему голос,
И поклонился, сняв шляпу,
Со всем озорством Пака или Фавна.

Де Рейв: И Вам не хворать,
Любезнейший господин Генрих!
Все королевство встречает близящееся лето,
И только Ваша сущность да все Ваше дело по-прежнему гниют,
Подобно осенней листве.

Доктор Ф: Поди прочь,
Пока и впрямь не накаркал мне беды,
Чернокрылый поганый ворон!

Де Рейв: Почему же сразу ворон?
Может быть, я соловей,
Который просто оперился не по моде?
Ну-ка, фигляры и артисты, где здесь лютня,
Королева инструментов?

Шпорами звонко постукивая по деревянным ступеням лестницы,
Перила которой были обвязаны блестящими прозрачными лентами с подвесками в виде звезд,
Де Рейв спустился на камни площади,
Недружелюбно под его ногами содрогнувшиеся,
Будто гнавшие его обратно в кибитку гадалки.
Среди корзин и деревянных ящиков
Быстро нашлась старая лютня с большим бантом.
Юноша запел под аккомпанемент инструмента и клинка,
Звонко бившегося об иссиня-черную пряжку ремня.

Де Рейв: Раньше ветер дышал в мои паруса,
И дорога манила меня вперед.
Вот видите эту шляпу с пером,
Шляпу поэта или лесного разбойника,
Шляпу музыканта или охотника,
Шляпу сухопутной крысы?
Да провалиться мне на этом месте,
Если я ношу ее по собственному желанию!
Раньше вместо нее у меня была капитанская треуголка,
Украшенная золотом, атласом и нитями жемчуга.
Глазели русалки на эти жемчужины и восхищенно вздыхали,
Видели пираты эти золотые подвески и зубами скрипели от зависти.
Мой отец оставил мне корабль и паруса,
Но не оставил ни единого флага:
Ни белой розы Карнандеса, вышитой на шелке,
Ни красного шиповника Флердеружа на лучшем бархате,
Ни той тряпки недружелюбной к нам Долины Кристальных Водопадов!
Для чего мне флаги?
Для чего мне становиться подданным некоторого государства,
Когда я могу быть свободным
И одновременно относиться ко всем?
Для чего мне жить в одном королевстве или царстве,
Когда я могу равную долю времени проводить во всех,
Наслаждаться всеми прелестями и красотами каждого края земли?
Мой корабль был для меня домом, колыбелью и крепостью,
Я родился над волнами и своим был среди водяных духов и океанид,
С сыном Дэви Джонса дружбу водил.
Веснушки у меня на щеках – это ожоги раскаленного прибрежного песка,
Бурей брошенного в мое лицо.
Кашель и хрипы в моей груди – следствие пьянства ромом, туманом и морской водой.
Я одним целым был с океаном, со всеми морями, с моим кораблем!
Но… До одной ночи.
Под моими парусами, выкрашенными красками, что горели в темноте,
На палубах, застланных дорогими коврами и украшенных фонариками,
Каждую ночь давали чудесный бал.
Со всей земли
Сбегались к моему царству вечного праздника,
Где рекой лились вино и эль,
Яхточки дворян-кутил, детей герцогов и королей.
Со мной пили и плясали графини и принцессы,
Имена которых я не озвучу, чтобы не скомпрометировать прекрасных дам,
Со мной в карты играли бароны и маркизы,
Звучных фамилий коих я не назову, чтобы не вгонять проигравших в краску!
Гости пировали и чествовали хозяина бала,
А я, стоя на марсе с золотым кубком,
В котором под Луной блестел ром,
Слушал гимны и оды самому себе.
Но… До одной ночи.
Той ночью, как всегда, затрубили музыканты,
Сзывая гостей на палубу для танцев в брызгах холодных волн.
Той ночью, как всегда, я – эх, заправский ассасин! – спустился с марса по парусному канату,
Предстал на палубе, облаченный в парус, точно в царскую мантию, во всей красе.
Все гостьи желали танцевать со мной,
Оживленно шуршали подолы и веера,
Но я,
Пускай у меня и была невеста,
Не привык ограничивать свои тело и дух хоть в чем-то,
Так что я выбрал ту, имени которой не знал.
На ней было черное платье, пропахшее соленой водой,
Тяжелое от блестящего на верхнем подоле песка,
Украшенное костями рыб, водорослями, мертвыми морскими звездами
И маленькими хрупкими ракушками, такими, какими обрастают подводные камни.
Ее длинные прямые волосы были темны, как глубокое море,
А глаза ярко светились в бликах фонарей и звезд.
В жарком танце она впилась когтями мне в глотку
И лодыжкой коснулась моего бедра.
Моя рука скользнула к ее ноге…
И, клянусь, чулки на ней были из настоящей чешуи!
Я целовал ее, наматывая на пальцы нити черного жемчуга,
Сжимавшие ее шею и оставлявшие на ней следы, похожие на жабры,
И клялся ей в вечной любви.
Помнил я про свою невесту, про свою прекрасную баронессу,
Но язык сам говорил безумные вещи,
Стоило мне заглянуть в бездонные глаза моей зеленоглазой красавицы.
Так и пел я ей:
«Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!
Зеленоглазая красавица, мне не нужен будет никто,
Если ты вечно будешь задевать меня жемчужными браслетами,
Обнимать холодными влажными ладонями,
Обвивать длинными мокрыми волосами,
В которых сребрятся осколки ракушек.
Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!
Все золото и все гобелены, которые я имею,
Станут твоими,
Если ты согласишься бесконечно плясать со мной,
Зеленоглазая красавица!
Не отказывай мне, зеленоглазая красавица!
Не обрекай на меня на муки, отказав мне,
Зеленоглазая красавица!»
Она согласилась моей женой стать, и я самым счастливым был в тот миг.
Помнил я о своей невесте… Но приказал себе немедленно ее забыть!
И мы танцевали, пока жаждала не заставила мою красавицу удалиться с палубы.
Тут – о, рок! О, богиня везения! – меня и нашла баронесса в бордовом платье.
Я мигом опомнился,
Как ото сна пробудился,
И поцеловал каждый из ее золотых перстней, каждое звено цепочки на шее, каждый светлый локон.
Зазвенели разбитые стекла
И женский пронзительный крик поразил палубу громом,
Заставив самых впечатлительных графинь и пажей лишиться чувств.
Я увидел зеленоглазую красавицу,
По щекам коей скатывались жемчужинки слез,
Руки которой дрожали и длинными ногтями взрезали подолы платья.
Она, задыхаясь от боли предательства,
Кинулась к носу корабля,
И я побежал за ней.
Но я не нашел ее там.
Только платье лежало на перилах,
А Луна на мгновение озарила в воде серебристый хвост касатки.
Я взял в руки платье и прижал к себе так,
Как прижимаю теперь эту лютню.
На крик зеленоглазой красавицы
Примчал мой лучший друг,
Обнаживший ржавую, прогрызенную подводными течениями пиратскую саблю.
Для меня он – просто Ланц,
А вам его настоящее имя подсказали бы синяя кожа, перепончатые руки,
Светящийся отросток на шляпе, как у глубоководной рыбы,
Лиловые длинные волосы,
Затуманенный, как у всплывшей селедки, один глаз,
Черный и пустой, но с огоньком на самом дне – другой.
Это был сам Меланоцет Джонс.
Я пожал его склизкую руку с бирюзовыми браслетами,
Благодаря за готовность вступить за лучшего друга в битву,
А он отшатнулся.
«С чего ты решил, что я тебе на выручку с саблей бежал? –
Спросил меня он. – Я спешил на глас моей младшей сестры, Батиаль, дочери морской впадины!»
Тогда я рассказал ему о случившемся, а он, пьяный в розу ветров от всего моего южного вина и северного эля,
Мгновенно стал трезв, как облитый ледяной морской водой.
Ланц положил мне на плечо руку и предостерегающе зашептал:
«В шлюпку садись сейчас же и плыви к любому берегу,
О спасении моля всех своих богов,
Потому что, клянусь тебе челюстью мурены, застрявшей в голенище моего сапога,
Твой корабль обречен.
Сестры мои – сирены и морские чудовища, Батиаль из них самая младшая, у отца любимая.
Если кто не по духу ей – она топит обидчика или судно его.
Сухое сердце отца размокает от слез младшенькой дочки,
И он выполняет любую просьбу ее.
Велит горемычная – он всех сестер ей в помощь погонит,
А у меня, единственного наследника глубин и кладбищ разбитых кораблей,
Отнимет власть над голодным кракеном,
Скажет сестре слова заветные,
Что будят монстра и заставляют его в песке из недр земли к поверхности пути себе рыть громадными щупальцами.
В шлюпку садись и проваливай,
Потому что не корабль это теперь, а могила.
И если тебе повезет невредимым добраться до берега –
Считай себя самым большим любимцем фортуны.
Двенадцать крючков мне в язык, если я хоть в чем-то тебе солгал, де Рейв!
Убирайся с этого корабля,
Потому что скоро он ляжет на морское дно,
Где холодные ненасытные твари станут грызть его дерево, как термиты,
Убирайся!»
И раньше, чем он окончил, из воды вынырнули тысячи уродливых женщин с жабрами, плавниками и иглами.
Они имели рыбьи хвосты,
Порванные лапами морских чудовищ или топорами моряков,
Обвязанные остатками рыбачьих сетей, из которых морским девам всегда удавалось сбежать с боем или без боя.
У них были хребты акул, челюсти пираний и зигзагообразные когти,
Которые крепко вонзались в дерево и пробку,
Точно дорогой штопор.
Они кружились в волнах, пытаясь поднять с родного дна водоворот,
Выламывали доски корабля
И пели так,
Что многие мужчины рвали на себе волосы, кричали и с безумным воем бросались с палубы в бездонную воду.
Я бы и сам, наверное, в бездну бросился,
Если бы мне от выкриков принцесс, баронесс и герцогинь не заложило уши.
Кренился корабль, мачтами касаясь волн,
И синие просторы казались монстром, на брюхе которого мое судно покоилось,
А белая пена – саблезубыми челюстями.
Под водой засветились миллионы приближавшихся огоньков,
Будто воронка, пытавшаяся поглотить мой корабль,
Заставила подняться к поверхности все упавшие с неба и угодившие в океан звезды.
Сначала я принял их за отражения упавших свечей,
Зачинавших пожар на палубе,
Но потом узрел, что это горящие прутья на головах глубоководных рыб.
Сирены с хвостами электрических угрей,
Флуоресцентными волосами, в которых пробегали искры и молнии,
И светящимися углублениями в телах
Поднимались к морской глади и раскрывали объятия смерти, тянули руки ко мне и моим гостям.
Столы, мачты, лестницы, мундиры, парики и платья горели!
Всех охватила безрассудная паника! Проваливавшаяся деревянная палуба стала эшафотом!
Тех, кто скатывался по коврам и настилам в воду,
Забирали водовороты
И жалили прозрачные голубые женщины со стрекательными нитями и щупальцами медуз.
Под их кожей видны были все будто из тончайшего стекла сделанные кости, органы и серебристые нервы,
Тонкие струны,
Что вели к невесомому расправленному водой мягкому скользкому парусу и щупальцам.
О, эти создания были невероятно красивы!
Медуз рождает полип,
Как цветок физалиса – дриад,
И эти аморфные создания мне всегда казались прекрасными нимфами,
Морскими феями.
Но прекрасные создания вдруг оказались такими смертоносными!
Сколько за чарующей оболочкой порой бурлящей ненависти, душераздирающих криков и яда!
Они волокли на концах своих щупалец смерть,
Они несли смерть!
Женщина с телом осьминога
Обвила руки моей невесты и потащила ее к воде.
Ланц дал мне свою саблю, и я рубил многочисленные щупальца девы-спрута,
Теряя рассудок от женских криков разной тональности.
Но потом сирены заголосили громче прежнего,
И из вызванной ими воронки показался гигантский кракен.
Задрожал океан под его могучим телом!
Клянусь, на другом краю земли в этот миг должно было случиться наводнение!
Ланц чертыхался так, что из его рта почти лилась на мои ковры черная желчь!
Он свистел, пытаясь остановить своего любимца,
Но глубоководный монстр слушал только его сестер.
Его щупальца проломили и доломали горящие деревянные останки, удерживавшие меня и немногих гостей на глади морской,
Его клюв жадно вцепился в нос корабля,
И нас всех повлекло зловещее дно.
Крики, возгласы и огонь! Вы помните осаду Альмангира десять лет назад?
Это было еще более ужасное зрелище!
Волны схватили меня и выбили из моих рук саблю,
Оставив в руке всего лишь резной деревянный ее эфес,
И я не видел уже ничего.
Но боги хранят меня! Боги хранят меня!
Целым и невредимым я достиг берега, бороздя океан на одной только щепке от эфеса.
А всех остальных забрала вода, которой всегда голодно.
Вот так пир был у морских тварей в ту ночь!
Вы когда-нибудь ловили рыбу на кракена?
Спросите своих друзей-рыболовов, и они скажут вам, чей неоконченный бал даровал им богатый улов!
Я добрался до берега,
Но острые скалы, иглы морских ежей и клыки пираний
Наделали дырок во всех моих карманах.
Сквозь эти дыры просыпались и убежали от меня,
Темнея в глубокой воде,
Золотые, серебряные и медные монеты!
Где они теперь?
Выстилают сейчас они дорожки ко всем владениям Дэви Джонса?
Наверное, рыбы носят серебристые кругляшки вместо выцветшей чешуи?
Или красавицы-русалки делают из золотых дисков браслеты и бусы?
Самоцветы, кристаллы, жемчуга и золото
Принадлежат теперь сиренам и морским монстрам.
Никто не знает, никто не может мне сказать точно,
Но я подозреваю, что невеста моя стала женой моему другу.
У меня нет ни корабля, чтобы ее вызволить,
Ни гроша, из которого я бы мог вырастить для нее потерянное в волнах состояние.
Как мне узнать? Не вырваться мне с жаркой суши!
Стены столицы Флердеружа
Заперли меня, как в темницу.
Я обнесен красным кирпичом,
Как волк – огнем,
За линию которого не смеет закинуть седую лапу.
Но даже здесь и при таком порядке вещей я не унываю:
Я – настоящий странник! Прирожденный! Никому этого у меня не отнять.
Раньше ветер дул мне в парус, а теперь – в пустую голову,
И ноги мои бегут, бегут, бегут,
Стуча по дороге, похожей на спутанный клубок нитей, шпорами…
Даже здесь, в стенах одного города,
Который кажется жалким, если сравнивать его с моей морской обителью,
Я умудряюсь каждый день совершать небольшое путешествие:
Когда меня прогоняют из одного места, я отправляюсь в следующее,
А оттуда меня гонят веником и вилами снова.
Позавчера я по пожарной лестнице поднялся в башню придворного астронома.
Его крыша состоит из прозрачных стекол, соединенных железными рамами с проволочными узорами и завитками.
Одно из множества окошек, то, что слева от флюгера с теллурием,
Было открыто,
Вот я через него проник в башню, спрыгнул на стол, опрокинув три разноцветных чернильницы,
И стал осматриваться, обживаться.
Там были синие стены,
И свет, рассеянный узорами стеклянных плиток башенной крыши,
Писал на них проекции созвездий.
У камина, где варился кофе в котелке,
Были раскиданы подушки, карты звездного небо и поразительно длинные,
Обвивавшие всю готическую мебель и все узенькие деревянные колонны,
Свитки.
На синем бархате софы
Дремали ласки с серебристой шерстью.
Когда они переворачивались или били хвостами,
На их шейках звенели золотистые колокольчики в виде звездочек,
Пришитые к голубым да черным бантам, лентам и ошейникам.
А прямо за этой софой
Стоял железный пьедестал,
Охранявший хрустальный шар, в котором метались искры.
Я спрыгнул с пятиугольного стола,
Карты и книги на котором испортили разлитые чернила,
И безо всяких угрызений совести направился к шару,
Чтобы получше их рассмотреть,
Наступая при этом на свитки и атласы звездного неба на полу
Грязными подошвами,
Цепляя и разрывая бумагу и пергамент шпорами.
Какое мне, собственно, дело до сохранности чужих карт,
Если это не игральные и не морские карты?
Я хотел рассмотреть хрустальный шар,
Зазывавший меня изменявшим цвет свечением,
Но споткнулся о толстый календарь,
Брошенный на пол,
И завалился, плащом зацепив и уронив на себя железный пьедестал.
Колдовской шар покатился по мне,
Как Солнце – по атланту, чихнувшему и невольно уронившему небосвод!
На шум примчался сам придворный звездочет,
Зачитывавший принцессе Камилле ее гороскоп:
От бумаг в его руках все еще веяло розовым маслом.
Застав меня на месте преступления, он пришел в бешенство,
Он закричал, затопал ногами,
Раскидал свои драгоценные бумаги и даже бросил в меня колпаком, расшитым созвездиями.
Господин астролог бесновался так, что не заметил,
Как шар прокатился по скользкому деревянному полу к открытому панорамному окну
И предался свободному полету.
Он, вероятно, разбился, так как минуту спустя в небо
Со свистом петард и магических зарядов
Устремились разноцветные искры.
Меня обругали всеми самыми грубыми словами на латыни,
И я засмеялся.
Но после, когда астроном заставил ожить волшебные золотые доспехи,
Охранявшие его книжный шкаф,
Я снова запрыгнул на стол, схватился покрепче за канат для поднятия и спуска люстры,
Разбежался
И вылетел в окно вслед за злополучной стекляшкой!
Я достиг земли, отпустил канат и приземлился в кусты гортензии под окнами гардеробной старшей горничной принцессы.
Она заметила меня, обругала, решив, что я за ней подглядывал,
И засвистела в глиняный свисток на шее, сзывая всех королевских собак.
На меня налетела свора злейших охотничьих псов, я отбивался от них, как мог!
Видите вот эту рваную красную тряпку, заткнутую за мой пояс?
А ведь до того, как эти хвостатые на меня накинулись и изгрызли в кровь,
Это был мой любимый белоснежный камзол…
Эх, ну, долой былое, прочь эту тряпку!
Выкину ее сейчас же.
Кто поймает – тому повезет!
Или нет: говорят, мои неудачи губительны и заразны, как чума.

Дыхание ветра наполнило собой бордовую ткань
И перенесло ее от кибитки гадалки до закутка госпожи Бон-Бон.
Ее роскошный карточный замок, привлекавший внимание к скромным товарам,
Был разрушен красным платком,
Как огненным вздохом дракона.
Карты рассыпались, а глянцевые уголки их
Западали в сколы и царапины часов, гребешков и подстаканников,
И торговка Бон-Бон могла быть уверена хотя бы в том,
Что они не улетят от нее,
Но галантерейщица все равно волновалась:
Ветер колышет их и не поднимает, но что, если он вдруг усилится?
Небо ясное, Солнце сияет, но что, если свет померкнет,
И ветер вдруг усилится?
Причитая, госпожа Бон-Бон собирала свои карты в кожаный чехол для колоды.

Де Рейв: Ну, оставим дворец прекрасной принцессе!
Панорамные стеклянные окна, грязные до того, что за ними ничего не видать,
Гобелены и занавесы, дышащие изменами, –
Не про нашу честь!
А золото и корона были у меня и на воде,
На большой воде, пылающей зелеными пламенными языками ламинарии на дне.
Вот к глубине морской я и отправился.
Не нашлось мне там лодки или паруса под стать большим планам,
Пришлось остаться на берегу.
Доски причала были совсем сухими и горячими от света Солнца,
Только в щелях были видны облупившие скрытую обратную сторону ракушки и водоросли.
Мой притягивающий тепло черный костюм гарантировал,
Что я превращусь в уголек, если задержусь,
Решив погреться в золотых лучах!
К счастью моему, конечно же, долго я там не пробыл.
Эх, как играли солнечные зайчики в стеклянном ведре с уловом старого рыбака!
Там были клыкастые щуки, забавные пятнистые карпы и страшные черные пиявки.
Забавляли их и заставляли кружиться пестрой подводной каруселью пятна света и радуги,
За которыми наивные рыбки охотились,
Намереваясь поймать и поглотить неощутимые эфемерные следы.
Я рыбаку предложил свою помощь.
Что я, рыбу не ловил?
Было дело!
Там, в краю ледяных пустынь, где я рос,
Все покрытые плотным льдом реки несли отпечатки моих рук и сапог на движимых с талой водой прозрачных плитках,
Пугая осетра и сельдь.
И сетями, и ловушками, и копьями я ловил рыбу!
Даже в кита, нападавшего на мой корабль однажды, я стрелял дротиками из трубки.
А вот старик дал мне удочку.
Вы видели ее когда-нибудь? Дирижерская палочка великана!
Как с нею обращаться, как ее в руках удержать?
Я и оседлать ее пробовал, как коня на деревянной палке,
И в воду ее вонзал,
И колдовать ею, как скипетром волшебника, пробовал.
Посмеялся рыбак надо мной и показал, как ею рыбу удить.
Я закинул удочку, приложив столько усилий,
Что сбил с себя любимую черную шляпу,
С которой никогда и ни за что бы не расстался!
Упала она в воду, понесло ее течение прочь от причала.
Кинулся я спасать свое имущество,
Отбросил удочку так, что та опрокинула ведром с уловом,
Да прыгнул с досок в морскую синеву, облив рыбака с ног до головы соленой водой.
Спешил я за шляпой, избегая сильных течений и жмурясь от яркого света,
А мимо проплывали сбегавшие карпы и щуки из большого ведра.
Обругал меня старый рыболов всеми словами, какие были у него в арсенале.
Вот так решение! В самом деле!
И не боялся он распугать этими выкриками всех рыб?
Может быть, всплеск от моего прыжка тоже был громким,
Но не до такой же степени, господа!
В погоне за шляпой,
В битве с ненасытной стихией,
Проглотившей мой корабль однажды, а после решившей забрать еще и головной убор,
Я нацеплял всем телом пиявок и промок так, что, когда я догнал и натянул шляпу,
На мне осталась только одна маленькая сухая точка:
Не достигший волн черный фетровый затылок.
Но рано мне было радоваться!
Рыбак запустил в меня банкой со своими червями,
Такой, знаете ли, большой и тяжелой железной банкой!
Я не был уверен в том, что это подходящее для меня угощение,
Пришлось нырнуть в воду и скрыться под прозрачным щитом родной стихии.
Рябили на нем черные и темно-серые пятна моего костюма,
И отчаявшийся рыболов не сумел в меня попасть,
Какая – однако же – досада!

Доктор Ф: Вот уж действительно.
Может быть, хотя бы это единственное в…

Де Рейв: Многоуважаемый доктор Ф сейчас наверняка заметит,
Что этому стоило бы случиться,
Потому что удар банкой по голове – это, вероятно, единственное,
Что могло бы убить такого славного малого, как я, или хотя бы вправить мне мозги!

Доктор Ф: Мерзавец.

Де Рейв: Искренне благодарю за комплимент моему дару предвидения.

Доктор Ф: Негодяй и последний плут.

Де Рейв: Это я тоже предугадывал, но отвечать не собираюсь.
Меня ждет продолжение моей истории!
Долго плавал я в привычной мне голубой прохладе
Среди разноцветных коралловых деревьев и обросших зелеными пляшущими лентами камней.
Зазывали меня в подводные дворцы русалки,
Похожие на тропических рыб, скатов и аксолотлей,
Но я поклялся себе не верить им после того,
Как их злые кузины сгубили мой корабль.
Умолял меня о помощи Сельдяной Король,
Жаловался на раков-отшельников, кравший из его мидий жемчужины,
Сулил в награду свою самую красивую дочку.
Хороша, конечно, немая как рыба жена,
Которой не нужны ни платья, ни украшения,
Но для нее союз со мной, любителем двойных порций рыбы и икры, был бы опасен.
Указал я Сельдяному Королю, где свои сундуки с жемчугом потерял,
Запамятовав, правда, предупредить его, что не мои они теперь,
А все от дна до крышки Дэви Джонсу принадлежат.
Поблагодарил рыбий монарх меня, пожал мне руку обоими скользкими плавниками,
Поцарапав ладони мелкими ядовитыми бугорками,
Да отправился, взяв с собой морских коньков, морских львов и вооруженных копьями тритонов,
В долгий и непростой путь за моими сокровищами через весь океан.
Эх, хотелось бы мне верить,
Что не напали на беднягу и его охранников клыкастые сирены,
Сестры и подруги моего приятеля Ланца!
Вынесли волны меня на берег, вышел я, выжимая свой длинный черный плащ,
И ударила меня по лбу тяпка,
Брошенная рабочими из мастерской корабела,
Копавшими борозды для спуска парусников на воду.
На каменном заборе вили гнезда из соломы крикливые чайки и альбатросы,
Бочки и ящики под стенами были заставлены связками бутылок с маслом и лаком,
Распространявшими ослеплявшие блики Солнца по спокойному песчаному берегу.
Я узнал на берегу двух пиратских капитанов,
Старых врагов, державшихся друг от друга в ста двадцати шагах,
Потому что старый морской обычай запрещает продолжать битвы на суше.
Оба позарились на «Черный Макропод», самое ценное творение мастера,
Которое, конечно с кораблем моим не сравнится.
Ну, что взять с них! Неотесанные дубины! Позарились на два черных паруса,
Когда я предлагал им золотые.
«Черный Макропод» стоял в ангаре.
Не касался он воды ни единой щепочкой, ни бортами, ни ростром, завершавшимся осьминогом.
И каждый из капитанов поскорее желал надеть треуголку и спустить «Черный Макропод» на зеленые волны,
Потому что, как сказали они мне,
Негоже королю морей долго оставаться без короны и крепости.
Корабельщик, вы знаете,
Так давно ведет торги.
Этот хитрец, «Черный Макропод» бесценным и имеющим волшебные свойства назвавший,
Просит ставки сделать, как в игре или на аукционе,
Запирается подсчитывать, записав все сулящее ему на листок,
Да размышляет, какой исход ему выгоднее.
Всем обычно судостроитель отказывает,
Недостаточными предложенные богатства считает для платы за жемчужину своего труда.
Но – хе-хе! – я по уверенным и возбужденным лицам капитанов понимал,
Что в этот раз одного из них ждут успех и желанный блестящий штурвал.
Стало мне любопытно, что они предложили в уплату за корабль,
И я подошел ближе к старым знакомым, снимая шляпу и распростирая руки для объятий.
Рад был меня видеть Вальтер,
Все тот же добряк Вальтер,
Так похожий на сбежавшего много лет назад принца!
Если бы его рыжие волосы были черными,
Если бы он носил камзол или форму моряка,
А не простенькую бандану юнги,
Клянусь вам, они с пропавшим принцем как две капли воды выглядели бы!
Болезненный румянец опускался к шее по его острым скулам:
Все еще страдал он от раны,
Нанесенной вторым капитаном в грудь,
Бедняга.
Смеялся Вальтер, жал мне руки и крепко обнимал, лишая дыхания.
Я был знаком с командой его,
Я даже видел его четырехмачтовый барк, славный «Барельеф с жемчужинами» и хорошо изучил его устройство,
Так как почти двенадцать раз оказывался в плену,
И меня принуждали спать в гамаке с мягкими подушками
Да держали на одних шоколаде, лимонном соке и песочных пирожных.
Я поинтересовался у Вальтера, куда запропастились его верные ребята,
И капитан, улыбнувшись, указал мне на доктора в изумрудном мундире,
Распинавшегося перед матросами о вреде пьянства,
На свою возлюбленную, ловившую бабочек,
И на дремавшего в стоге сена боцмана Бертольда,
Как всегда, одетого в лучшую рубашку и собравшегося, видно, на бал, а не в странствие.
Эх, несчастный Бертольд,
Изнемогающий от морской болезни и пугающийся упоминаний подводных монстров!
Презабавный Бертольд,
Цитирующий старые пьесы и готовый отдать жизнь за подвески из цветного стекла!
Не могу сказать точно насчет Вальтера,
А вот Берти явно был когда-то дворянином!
Мать его, покойница уже,
От которой он унаследовал водопад светлых девчоночьих кудрей по самый пояс,
Была танцовщицей в каком-то имперском прибрежном кабаре,
А отец… А отец мог быть, хе, кем угодно! И был, вероятно, герцогом или бароном.
И носил, честное слово, такие же, как у его сынка, серебряные шпаги и рубашки с широкими рукавами да рюшами.
Однако, клянусь носом, повезло Бертольду, что его краденный с королевских судов гардероб,
Занимающий шесть сундуков и еще шесть узлов из парусины,
Не сделался козырем в немой борьбе капитанов за «Черный Макропод»!
Вальтер рассказал мне, что именно он предложил корабелу за судно.
Эх, повезло, надо сказать, мастеру!
Насулил ему Вальтер
Три мешка золота,
Несколько бочек лимонного эля,
Шкатулку, полную алмазов и рубинов,
Четыре десятка картин со всех концов света,
Ящик с книжками своего доктора,
Прекрасную статую молодой женщины в тиаре,
Шесть флаконов духов, лучшей хны и цветочных масел,
Целый сундук целебных трав,
Самоцветы и обломки сталагмитов белеющих на горизонте гор,
Кожаную сумку в вышивке и лентах, заполненную персиковым жемчугом,
Настоящий фарфоровый сервиз, достойный принцессы Камиллы,
В котором сахарница забита по самую крышку шоколадными конфетами,
И огромный глобус со всеми континентами и островами!
Тогда мне стало любопытно, что готов второй мой знакомый пират отдать за «Черный Макропод»,
В три прыжка одолев извилистую дорожку на песке,
Я оказался напротив Варфоломея,
Капитана и деспота команды «Гексамитоза»,
Компенсирующего отсутствие внешней и внутренней красоты
Дорогими сюртуками в золотых шнурах и фестонах,
А потому похожего на громадную дворцовую люстру
В кровавых бликах шрамов по телу и по лицу.
Замахал я шляпой, приветствуя пиратского капитана,
Едва не заставившего меня однажды по доске пройтись в пасть акулам.
Закричал я ему приветливо и со всей любовью:
«Любезный Варфоломей, треклятая колючка морского ежа,
Заставляющая гнить плоть, в которую она вонзается!
Как я рад лицезреть тебя на этом скверном берегу,
А не в брюхе кита или в некрологе из книги архивариуса!
Варфоломей, дружище, вот тебе пара пожеланий удачи
И недолгой доброй дороги:
Чтоб тебя разорвал каждый встречный ветер,
Чтоб тебя укусила каждая из встреченных тобою пираний!»
Кусавший губы капитан приподнял ободком подзорной трубы мой подбородок
И стал рассматривать мое лицо, пытаясь вспомнить,
В какой части карты мира пересекались наши пути.
Я назвал ему не свое имя, а имя своей старой шпаги,
Он вспомнил меня и рассмеялся.
Варфоломей пообещал угостить меня вином с ядом, кислотой и молотыми рыбьими костями.
Итак, штиль мне во все паруса, мы обменялись любезностями.
Когда я спросил этого негодяя о том, что он готов предложить корабелу,
Капитан отвечал мне правдиво,
Поглядывая на Вальтера и чванно задирая голову да повышая голос,
Если тот тоже обращал к нам взор.
Варфоломей надеялся забраться на марс «Черного Макропода»,
Предложив корабельщику
Двенадцать плененных в южных морях русалок,
Кипу серебристых тюленьих шкур, блестящих на свету снегом, инеем и вечной мерзлотой,
Своего ручного красного осьминога,
Клетку, полную говорящих и гораздых на разные шутки попугаев всех цветов и видов,
Шкатулку из бивня нарвала,
Два проклятых клинка, которых нельзя касаться голыми руками,
Попавшего в сети серого китенка,
Чучело морского чудовища,
Бочку черной икры с лимоном и перцем,
Сундук из чистого стекла с глазастыми осетрами внутри,
Ожерелье из зубов акулы, изуродовавшей лицо Варфоломея,
Но самым, шляпой клянусь, ценным среди всего пиратского добра
Мне показался ящик, полный искрящихся свечей и петард!
Ох, видели бы вы всю эту красоту!
Обрамленные золотой фольгой хлопушки и желатиновые звездочки с рычажками и шнурками,
Полные конфетти и сверкающей взрывной смеси!
О, друзья мои, сколько звездопадов и космических туманностей скрываются иногда в незначительных формах!
Я попросил у Варфоломея одну петарду…
Так – просто взглянуть.
Он хмыкнул и жестом позволил мне взять любую.
Вьющиеся полосы из глянцевой бумаги двух цветов, золотая тесьма и звон тысячи тысяч медных бубенчиков внутри!
Но… Ах, дырявая моя, пробитая пулями и шпагами шляпа виновата во всем!
Это сквозь нее от меня ускользают порой великие и просто-напросто разумные мысли.
А Варфоломей, если хотите знать, сам по себе дурак: треуголка-то у него целехонькая.
Оба мы с ним забыли, что застежки на моем плаще – круглые и со стеклянными вставками,
Совсем как те увеличительные стекла,
Какими пользуются королевские математики и физики.
Солнечный зайчик забежал в круг на темной от черной ржавчины цепочке,
Раскрутился там, как белка или хорек в колесе, напитываясь статическим током,
Да и спрыгнул на петарду в моих руках, воспламеняя своим прикосновением ее фитиль.
Забурлили внутри, распирая хлопушку, собранные под бумажным колпачком звезды.
Считавший чаек и ногтем мизинца ковырявший в зубах Варфоломей повернулся ко мне,
Заслышав треск искорок на сокращавшемся фитиле в моих руках,
И я, чтобы он ничего не заметил, как можно бросил петарду обратно в ящик.
Эх, хе-хе, умно же это выглядело первые пять секунд!
А на шестую один вероятный хлопок превратился в десятки невероятных!
Бум, бам! За минуту прогремело больше пушечных залпов,
Чем за три месяца боя под Шоттротом,
Где был награжден нынешний Магистр Ордена Света!
Дрожали земля и вода! Само небо сотрясалось так, что мне представилось на миг,
Будто Солнце катится с него прямо на нас!
Бравые морские разбойники кричали, как малые дети,
Когда разноцветные астероиды и Плеяды стали догонять их,
Признав в блестящих звездочках шпор свою родню.
«Двенадцать волн мне под корму! Горим!» – вскричал Варфоломей,
Когда задымился и стал еще краснее от огня его камзол.
Бросился капитан к морю, желая потушить пламя, плавившее атлас в кровавую пастозную массу,
Да свалился в провал, разбитый в земле оглушительно верещавшими петардами,
Вырвавшимися из ящика лихими соколами и ястребами, покидающими открытый птичник после продолжительного голода.
Дым застилал весь берег,
Только новые и новые взрывы, окрашивающие густые облака пара в разные цвета,
Слышались тут и там.
Бум, бам! Смельчаки-флибустьеры обратились в плачущих девчонок.
Что за метаморфозы! Что это было добавлено в те взрывные смеси?
Вальтер задыхался, кричал и командовал своим бандитам лечь на землю,
И быстрее всех его приказ осуществлять стал Бертольд,
Которому для исполнения достаточным оказалось просто упасть в обморок.
Одна хлопушка, стремительно полетевшая вверх,
Точно решившая вернуться на небосвод комета,
Зацепилась за юбку Морфозы, невесты Вальтера,
И уволокла взвизгнувшую пиратку к самым облакам.
Бум, бам! Искорки и монетки, висевшие у Морфозы на тряпичном поясе, осыпали берег!
Огонь плавил песок, превращая его в тонкий стеклянный лед, хрустевший под каблуками и ранивший босые ступни.
Доктор в зеленом шарфике скакал по раскаленным камням и щепкам,
Пытаясь найти не то капитана Вальтера, не то слетевшее с его острого носа пенсне.
Пираты и чайки верещали похожими жуткими голосами!
Под ногами устойчивая земля раскалывалась на разноцветные лоскутки,
Летевшие во все стороны.
«Тревога! Тревога!» – взволнованно кричали и сквернословили на всех наречиях попугаи.
Три или четыре хлопушки разбили иллюминаторы ангара.
Ах, трагедия!
Пламя буквально плавило доски, и я смог даже увидеть, когда они совсем растаяли на куполе,
Горящие мачты и паруса «Черного Макропода»,
Предмета стольких битв и споров всех моряков мира!
Пораженный видом, напомнившим мне день гибели целого города в лаве и пепле,

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70172266) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.