Читать онлайн книгу «Во мраке, переходившем в серебро» автора Kaтя Коробко

Во мраке, переходившем в серебро
Kaтя Коробко
Реальная история, рассказанная от первого лица. Действие происходит в маленьком тихом городке, где-то в уголке oфициально прогрессивного штата в Америке в 2020 году. Повествование охватывает год в жизни семьи и рассказывает о метаморфозах произошедших с ними. Главная героиня-обычная женщина средних лет, разведенная, эмигрантка, растит своих детей и пытается разрешить хаос повседневности. Oна вступает в противоборство с нарастающими, как снежный ком, проблемами, связанными со здоровьем и благосостоянием детей и мамы в условиях разворачивающейся на глазах беспрецедентной пандемии c непредвиденным результатом.Бывший муж подливает масла в огонь уже и так разгоревшихся неприятностей.Сможет ли одна женщина без выдающихся талантов, без волшебной силы денег, без могущественных помощников, в чужой стране, разрешить неразрешимую проблему и справиться с чудовищами государственных систем? Известно, чем заканчиваются противоборства один против всех, но всё же..

Kaтя Коробко
Во мраке, переходившем в серебро

Глава 1
Дорога вдохновляет на размышления. Сегодня воскресенье, 5 января 2020 года.
Меня зовут Кира, мне сорок пять лет, я разведена. Живу в маленьком, почти сказочном городке в уголке Массачусетса со своими детьми – Васей, одиннадцать лет, и Лорой (Лаурой), четырнадцать лет. Они встречали Новый год с папой, и одна из моих почетных обязанностей – отвезти и привезти детей от папы, который живет в трех с половиной часах от нас. Спасибо хоть не все расстояние в обе стороны, а только полпути! Мои полпути – это почти два часа, так как дорога идет через гору со смешным названием Флорида и потом через живописные городки и вдоль реки – всё это почти час до скоростной дороги.
Хотя я не люблю водить машину, этот первый час пути всегда радует меня. Какой-то прямо зачарованный мир на этой горе! Чистота и красота, украшенная сверкающими бриллиантами льда и снега. Солнце отражается в бесчисленном количестве кристаллов и слепит глаза. Дорога узкая и извилистая, скользит. Рой моих мыслей замедляется. Красота природы – очень мощный инструмент. Я часто езжу по этой дороге, и мне не надоедает то, что закладывает уши, и то, что темнеет под тенью горы. Серебряная река даже летом настолько холодная, что нет ни малейшего соблазна купаться. Летом, когда въезжаю в это царство, температура падает градусов на десять.
Вспоминаю, как увидела эту дорогу впервые. Дело было одиннадцать лет назад, когда мы переезжали в этот городок. Мой, на тот момент, муж вел грузовик с вещами, а я ехала на своей машине с детьми и мамой. Дети в путешествиях были беспокойны и капризны, да и мама тоже. После пары часов нервотрепки при въезде в эту долину вдоль реки все вдруг заснули, как по волшебству! А ведь до сих пор не спят в машине. В тот момент мне показалось, что реальность изменилась и я вынырнула с другой стороны – в тишине торжественно и спокойно текла полноводная река, ласкаемая солнцем. Дорогу обрамляли кудрявые леса и аккуратные поля. Напряжение улетучилось. И сейчас напряжение уходит, когда я смотрю на этот холодный горный и пейзаж. Я даю себе отдохнуть, глядя на природу. Рой мыслей непременно догонит меня, и гораздо скорее, чем я этого хочу.
Два дня назад я забирала мою маму, Тамару Андреевну, из аэропорта в штате Нью-Йорк, она прилетела на операцию, и хоть дорога туда тоже горная, но нравится она мне меньше.
Маме семьдесят пять лет, и она хочет управлять миром. Внутренние противоречия раздирают ее, и общаться с ней мне крайне сложно, хотя она всегда и несомненно хочет приносить только добро. Ее многочисленные болячки тревожат меня и вызывают жалость, а тяжелый характер стал несносным и для меня, и для детей.
Но нас ждали новые испытания. В Киеве, в октябре маме поставили диагноз рак почки. Я настояла на том, чтобы она лечилась у меня, так как в Киеве она уже не живет, а в Лондоне, где живет, не может разговаривать с врачами, так как не говорит по-английски.
Медицинская система в Америке, хоть иногда и способна блистать, но в среднем некомпетентна. Она как метастаз экономического неравенства – едва ли может помочь таким налогоплательщикам, как я, но вот бедной пенсионерке пока может, если у нее есть вышибала в виде меня. По задумке она может помочь только богатым и при этом очень подкованным в медицине людям.
При наличии анализов, снимков и переведенного диагноза я даже не смогла назначить визит к врачу. Пришлось идти ва-банк и, как я много раз делала, штурмовать приемный покой. Одна бессонная ночь в коридорах больницы – и был сделан новый скан, показан радиологам и получен ответ. Это не рак, а доброкачественная опухоль! Назначен визит к урологу. Через месяц уролог сделал УЗИ и сказал, что не может сказать, надо оперировать или нет, нужно сравнить с более ранним снимком. Я ему напомнила, что УЗИ было сделано шесть месяцев назад. Он почесал затылок и сказал, что оно в архиве и что перезвонит. Перезвонил через неделю и сказал, что оперировать надо. Назначили операцию с роботом, который сосуды перевязывает быстрее, чем человек, на двадцать третье января.
Мама поехала в Лондон отдохнуть от нас, а мы – на Багамы, отдохнуть от нее.
Сейчас есть силы после отдыха. И есть надежды на 2020 год. Этот год, как стопроцентное зрение, покажет новую реальность. 20-20 – так обозначается отличное зрение в данной системе. А как мне хочется, чтобы моя реальность была не больницами, врачами и ездой на машине по нуждам других!
Вчера было новогоднее собрание у Мерлинды – такой себе кружок хилеров. Она массажист и шаман, собирает вокруг себя единомышленников. Мне там очень комфортно – просто моя мечта о новой реальности. Реализованные в своих талантах люди. Было много надежд по поводу наступающего года.
Да, надежды – это хорошо, а вот амбиции – лучше!
Я по профессии стоматолог, у меня частная практика – четыре работника и три рабочих кресла. Я люблю свою работу и с большой радостью туда прихожу. Там и пациенты, и работники меня слушают, любят, ценят, чего не скажешь о моей семье. Но львиная доля моих усилий и энергии отдается-то как раз семье – и как в пропасть! А в работу, как в любовника, мечтаю вкладывать больше, но не получается.
Вот и сейчас греет мысль, что я укроюсь от этих житейских ненастий в успокаивающую рутину работы – завтра ведь понедельник. В голове толкаются вопросы – как впихнуть невпихуемое? Мой бумажный ежедневник фиксирует список незаурядных подвигов, необходимых на этой неделе. В голове удержать невозможно. Мозг гложет эти логистические задачки, как кости, пытаясь подогнать кусочки пазла. Но это меня утомляет. Я вернусь к нему, когда раскрою его дома.
И вот я уже доехала до места, где происходит обмен детьми. Мысли прячутся в извилины и затаиваются.
– Привет, как дела, Лаура?
– Хорошо. Отстань. Когда мы будем дома?
– Как всегда, часа через два.
– Мне надо сделать домашнее задание, как приедем.
– А что, было задание? Каникулы ведь!
– Задание было до каникул.
– Понятно… Вася, поздравь меня с Новым годом, мы ж в новом году еще не виделись.
– У-гу-у-у…
– Как встречали Новый год?
– В двенадцать часов съели по виноградине на каждый удар часов. Я устал (это значит «не выспался», дети говорят по-русски, а думают по-английски).
Лора втыкает Фредди в уши, давая таким образом понять, что разговор окончен. Вася мостится спать на заднем сиденье, «он устал». За три дня умудрился перейти в режим ночного бдения, и день стал ночью. Завтра в школу – будет бой. Но пока зачем нарываться на военные действия? Отстала от обоих, у меня тоже есть варианты, что слушать.
Доехали домой молча.

Она бежит по длинному коридору, похожему на часть аэропорта. Опаздывает. Натыкается на людей, которых надо обходить. Бежит по синим стрелками на полу и указателям сверху. Нервный пот начинает неприятно увлажнять шею. Тяжелая сумка тянет плечо вниз. Указатели морочат, и цель оказывается снова далека. Внутри появляется щемящее чувство, что всё пропало и придумать план Б невозможно.
Я просыпаюсь, как по щелчку. На часах красными циферками 4:35.
Тревожный сон – от тревожной жизни, такие сны случаются регулярно.
Сегодня 23 января, и я знаю, что мне вставать через час и везти маму в больницу на операцию. И знаю, что уже не засну.
Мозг услужливо подсовывает причины моего тревожного сна: кажущаяся бесконечной череда визитов к докторам для мамы и детей. Где-то возила сама, где-то договаривалась со знакомыми, а детей – всегда сама, их ни на кого не перекинешь. Раздражают эти бессмысленные попытки найти причины стольких неполадок и то, что всё это в одни руки, мои.
Обоих детей посадили на антидепрессанты, они наблюдаются у одного психиатра – доктора Тамини, которая единственная на всю округу. У них тревожность и депрессивные тенденции зашкаливают. Год назад сделала нейропсихологические тесты для детей, и от них хочется плакать. У Васи показатели депрессивности и суицидальности приближаются к 100%, у Лоры – самоедство и неуверенность в себе. Теперь оба пьют «Прозак», который, оказывается, самый безвредный из современных препаратов, так как самый старый. Но чтобы понять, работает ли, надо принимать недель шесть и постепенно увеличивать дозу. Ох… И маме его тоже надо бы – от вредного характера. А может, и мне? Нет, кто-то в семье должен оставаться здоровым, хоть номинально.
Вася и я побывали на баррикадах борьбы со школьной администрацией. Необычным детям и их родителям тяжело. Большую часть жизни своих детей я пытаюсь выяснить, что же с ними такое, и найти способ им помочь.
Система очень жестка ко всем, и даже диагнозы вроде аутизма требуют постоянного вовлечения родителей и знания системы, на которую надо отвечать ответным давлением и очень грамотно. Оказывается, система образования неразрывно связана с юридической в плане «исправления» неугодных детей с помощью колоний для малолетних, особенно если эти дети – буйные мальчики, как Вася. О лечении и помощи не идет речь, так как специалистов нет и не предвидится. Доктор Тамини объясняла, как это работает, но я не слушала, так как эта дичь вводит меня в ступор. И даже психиатр считает, что безумные мальчики, сбившись в стаю и под надзором властей, имеют шанс поменяться, а психиатр нужен для того, чтобы маме компостировать мозги. Как будто речь идет о собаках, а не о детях. Каток этой системы может очень легко раздавить и покалечить.
Около года назад в школе был скандал – Вася нарисовал человечка из палочек с пистолетом. Администрация это восприняла как угрожающее поведение и три дня не допускала Васю в школу. После собеседования с психологом решили, что он неопасный, но бумажная машина заработала. Организовали собрание в школе, на которое пришла угрожающая тетя-офицер из суда для несовершеннолетних и, как красный командир, строила всех на этом собрании – меня, учителей и замдиректора школы. Выдали мне брошюру о том, что можно самой идти в суд и сдать своего ребенка под опеку государства. Школа тоже может такое сделать, если сочтет нужным. А нужность определяется количеством жалоб на ребенка, у которого на свои десять лет уже собралась толстая папка из этих жалоб.
Я опять же ничего не поняла, так как мой мозг отказывался верить в подобное. Но еще через шесть месяцев, при продолжающихся порицаниях, таки осознала, что они отправят эту кляузу в суд. Начала искать выход. Существуют волонтерские организации злополучных родителей особенных детей, которые вынуждены бороться с системой за своих детей. Вот через этих не очень громких родителей я наконец-то нашла профессионального защитника. Поиск занял месяцы. Эта дама, Карен, в прошлом медсестра и мать пятерых детей, некоторые из которых приемные, очень подкована в законодательстве и может разбираться со школой как заправский адвокат.
С начала учебного года в сентябре мы с ней сходили на три встречи с администрацией, и Васе дали статус официального индивидуального образовательного плана (IEP). Он работает щитом для ребенка и обязывает школу тратить на него ресурсы, а не шпынять и отправлять в детские колонии. По счастливой случайности, мой бывший муж не влез в это дело и не смог помешать. Я на тот момент упивалась триумфом над этими рожами с рыбьими глазами.
И Вася действительно стал учиться и вести себя лучше. Но все же с ним не расслабишься. Он чувствительный, гиперактивный, буйный, не признающий авторитетов, сильный, громкий и ужасный.

Насчитала в своем ежедневнике двадцать четыре визита к врачам до сегодняшнего дня с 3 января. Как такое может быть? И когда я успеваю работать? У меня уже должен быть нервный срыв, но на него попросту нет времени. Сложно свести всю эту суету воедино в моей переполненной голове. Почему везде я? Как я так попала и где взять помощь?
Под такие «веселые» мысли встаю отвозить маму, которая тоже нервничает. Мы едем в темноте, погруженные каждая в свои мысли. Ей страшно под нож, меня заботит, как всё успеть. Прощаемся легко. Я смогу поговорить с ней вечером, когда отойдет от наркоза.
Потом еду домой поднимать детей, далее на работу.
Выдыхаю, и день продолжается. Врачи вечером мне расскажут, что же там было на операции.

Глава 2
Мне приходится часто ездить за рулем, особенно сейчас. Надо везти маму на юг в больницу к врачам – это около получаса – и на север, к себе на работу, где-то так же. Машина – мой кабинет и самое спокойное место, где я капсулируюсь и нахожусь безопасности, хотя водить машину я не люблю и предпочла бы ходить пешком.
Сейчас, оставшись наедине с собой, я расслабляюсь, и мысли уносят меня к недавним событиям.
Мне часто кажется, что наша маленькая деревня была создана специально для исполнения моих желаний. Здесь есть все элементы культуры, красоты и искусства, которые я так ценю и без которых не представляю свою жизнь.
В один из первых ясных январских дней я вытащила из почты флаер о новой выставка в Музее современного искусства, в который мы с детьми ходим как минимум раз в год посмотреть на новшества безумных художников. Там нет постоянной экспозиции, она всегда меняется и поражает воображение. Приглашение прогуляться по Луне – как отказаться от такого? Я зарегистрировалась на прогулку по Луне для нас троих.
В субботу в назначенный час получили инструктаж, как пользоваться VR-оборудованием. Тяжелые VR-очки, которые давят голову, действительно запускают в Новое измерение. У меня всё плывет перед глазами, и с помощью пульта управления я корректирую свою позицию в пространстве. Маленькие взрывчики тусклой серой пыли поднимаются из-под громоздких, но потерявших вес ног. Легко оттолкнувшись от грунта, тело зависает – я парю сначала над отрезком грунта, а потом над огромным кратером. Нагромождение камней отбрасывает тень на лунную поверхность. И вдруг в лунном пейзаже появляются очертания старых кресел – художники прикололись и встроили их в эту реальность. Хихикаю, VR-очки трясутся на голове. Удивительно, но возникает ощущение безопасности от этих смешных заблудившихся земных кресел на лунных горах. Я слышу сигнал окончания прогулки, так как опускаюсь в исходную позицию в компании с моими детьми. Прошло двадцать минут, которых я не заметила.
Я забыла, что я женщина и живу в этом мире, на Земле, с детьми. Я забыла всё. И за это очень благодарна музею. Уникальный опыт. Не думаю, что я полечу в настоящий Космос в ближайшее время, но такой полет меня тоже устраивает.
Прерывает мои мысли телефонный звонок из больницы – организационный вопрос. Вскоре доезжаю до работы, и понеслось. После обеда сообщают, что операция прошла нормально и вечером перезвонит врач. Прихожу в себя вечером.

Врач не звонит, хоть уже и вечер, полвосьмого. Мама еще не может разговаривать, я звонила в отделение.
Мне захотелось испечь пирог, и я пошла в магазинчик в поисках дрожжей. Встретила там свою учительницу рисования. Я уже много лет живу в этом городке, и невозможно пойти куда-нибудь, не встретив знакомых. Мне это не всегда приятно. Но я люблю Анну. Она меня понимает, как художник художника. Мы пообщались на художественную тему. Я ей показала фотографию своей недавней аппликации, которую вырезала из позолоченной бумаги хирургическим скальпелем.
И тут звонит телефон. Усталый город голос врача сообщает мне, что жизнь моей матери в безопасности, но опухоль оказалась злокачественной и пришлось удалить всю почку. Это была сложная операция, которая заняла больше трех часов вместо запланированных сорока минут, и робот, который меня так впечатлил, не пригодился. Я зависаю от этой информации и не знаю, что еще спросить. Украинский диагноз оказался верным, а время упущено. Это всё, что приходит мне в голову сейчас. Я устала слушать про исключительные качества американского лечения и саморекламу нашего местного госпиталя, играющую в телефоне каждый раз во время ожидания соединения. Мне хочется поговорить с маминым лечащим врачом – девушкой из Белоруссии, которая убеждала нас, что местные радиологи, изучавшие снимки маминой почки, очень хороши и им надо верить.
Врач сообщает мне, что результаты биопсии будут готовы через несколько дней и тогда можно будет консультироваться с онкологом по поводу лечения и прогноза. Мы прощаемся по телефону. Этот человек сделал свое дело, и больше мы с ним не разговаривали.

Мы с детьми поехали навестить маму в больнице.
– Мама, как ты?
– У них всю ночь горит свет и лампа прямо мне в лицо. Повернуться не могу. Подвинь кровать!
Благо, кровати с колесами, и легко можно изменить позицию. Подвинула кровать.
– Вот так лучше. Вася, ты почему такой нечесаный?
Вася, принципиально нечесаный, прячет глаза от мира под разросшейся буйной шевелюрой. Бабушка начинает искать расческу, ребенок ретируется в коридор.
Мама, как всегда, жалуется на всё и цепляется к медсестрам, что говорит об ее улучшающемся состоянии. Больница – депрессивное место. Лора заводится от бабушкиных вопросов, а гиперактивный Вася начинает потихоньку разносить больничную палату. Мне надо посовещаться с медсестрами, и я не замечаю, как как уходят минуты. Дети начинают меня намеренно выпихивать из палаты. Маме нужна будет реабилитация, и этим придется заниматься по телефону. Ее продержат в больнице еще пару дней.
Мы отправляемся домой.

Пришли результаты биопсии. Это почечная карцинома прозрачных клеток – агрессивная опухоль, которая сложно поддается лечению, если рассеется. Но есть надежда, что все раковые клетки были удалены. Нужно делать компьютерные сканы каждые три месяца и следить за тем, чтобы новые очаги ракового роста не возникали. Этот рак не лечится химиотерапией или радиацией. Это хорошие новости.

По дороге домой дети оживленно болтают о своих делах. В черно-белом мире Лауры бабушка окрашена в черные тона. Когда Лора узнала о диагнозе «рак», она пожала плечами. Ей кажется, что бабушка уже достаточно много пожила на свете. И почему нельзя усыплять людей, как собак? Собак же тоже любят и от любви усыпляют, чтобы не мучились. Тут я пытаюсь прочитать морально-этическую лекцию о ценности человеческой жизни, но никто меня не слушает. Все остаются при своем мнении. Кстати, Вася, который больше всех бодается с бабушкой, молчит. Он ее по-тихому любит. Но ему тоже легче, что бабушка не на нашей территории, а находится где-то в другом месте. Да и мне, сказать правду, тоже.
В отличие от своих детей, я волнуюсь по-честному. Даже не знаю, как заставить себя перестать ворочать эти горы в голове, даже ночью. Голова – эдакий неутомимый компьютер для решения разнообразных задач, и эти медицинские проблемы – любимая кость для разминки клыков. Тихий голос внутри взывает к покою. Где он, покой? Что это такое? Вот бы задать такую задачу своему неутомимому другу! Но этот друг проносится на скоростях от проблем с мамой до проблем на работе, с бывшим мужем, к хозяйственным спискам и так далее, пока я не падаю с ног, и он отключается.

Проходит несколько дней, которые набиты доверху переговорами с больницей. Обычно я езжу на стоматологическую конференцию в конце января, я ее за пятнадцать лет ни разу не пропустила. Но в этом году мне она не светит – в таком цейтноте!
Лора чувствует освободившиеся от бабушки место в моем расписании и пытается заполнить его собой. Драматизма у нее – хоть отбавляй. Она хоть и не француженка, но способна устроить скандал на ровном месте. Не люблю ее скандалов, но деваться некуда. Она беседует с терапевтом, которая, как ей кажется, недостаточно ее слышит, и с нутрициологом Николь, которой она восхищается. Еще она наблюдается у педиатра, которая пыталась ей выписывать психиатрические таблетки, и из этого ничего не вышло. И психиатром, которая таки выписала таблетки. К доктору Тамини мы ходим вместе с Васей. Николь посещаем вместе.
Николь впечатляет мою дочь, разговаривает очень спокойно и убедительно. Мне кажется, она ничего нового не рассказывает, но каким-то образом доносит до моей дочери варианты здорового питания.
Лора страдает расстройствами пищевого поведения и, как выясняется впоследствии, даже квалифицируется на анорексика. Три месяца назад она порвала себе связки на колене и несколько недель не могла ходить. Ей хочется быть первой во всём, и одним из первых номеров ее списке числятся атлетические подвиги. Она слишком интенсивно тренировалась и одновременно пыталась привыкнуть не есть. Получилось, как в анекдоте о корове, которая уже привыкла, но тут ее тело неожиданно сдало. Нам повезло, что травма заживает сама и не требует хирургического вмешательства.
Вторым номером в ее списке идет неземная красота, которой, как ей кажется, у нее нет. О, как она ошибается в этом! Ее красота не оставляет никого равнодушным. К комплиментам она относятся крайне подозрительно, особенно к моим. Остальных людей считает лживыми лицемерами, которые жалеют ее и выслуживаются передо мной, если это происходит в моем присутствии. У нее яркие голубые глаза, идеальный овал лица, правильный нос, пухлые чувственные губы и вьющиеся волны каштановых волос. И она мстит всем окружающим за такую несправедливость.
И третьим номером идут академические победы, которые тоже даются с трудом, так как ей тяжело концентрироваться. Особенно невыносимо тяжело у нее с математикой. Всё это лакируется перфекционизмом и болезненной неуверенностью в себе, не говоря уже о пытках голодом в погоне за стройностью газели.
Лора соревнуется со мной и не перестает мне упрекать моей не по годам стройной фигурой. Ей досталась фигура отца с широкими костями. И мне за это нет пощады.
Лора – мой первый ребенок и первый подросток, с которым я живу. Все наши визиты к терапевтам и психиатрам помогают мне смириться с мыслью, что нет пророка в своем отечестве. Лора меня не слышит и слышать не будет. Мои мудрые, как мне кажется, советы не у дел. Моя работа – возить ее на сессии к специалистами, которые, возможно, найдут проход в неосвещенные закоулки ее души. И платить за них. И запихивать свою мудрость сами знаете куда.
Сейчас ей хочется каких-то невиданных заморских продуктов, которые, как она думает, удовлетворят ее нереалистические ожидания. Реальные продукты ее не устраивают своей обыденностью. Неразделенная любовь у нее к сыру и шоколаду. От них ее фигура округляется. Овощи – это для кроликов, мясо ей не нравится, так как жалко животных. Рыбу она не любит. Вот и остается один сыр, белый рис и паста. Я регулярно выгребаю из ее комнаты мешки фантиков от конфет, которые ей контрабандой передает отец, и обертки от сыра, которые она прячет у себя в кладовке или в туалете и ест ночью. Папа исчисляет свою «хорошесть» в шоколаде. Его задача – сделать меня темным фоном для прекрасного Него. И получается ведь, так как вся грязная работа предназначается мне.
Сегодня на Амазоне купили что-то такое экзотическо-азиатское и на вид малосъедобное. Но работу провели, за что себя и поздравляем.

Глава 3
Требования моей семьи ко мне бесконечны и невыполнимы. В ответ на это я еще несколько лет назад завела себе привычку организовывать приятные моменты для себя и вписывать их в свое расписание. Мне, конечно, хочется проводить свободное и приятное время с детьми, но у них часто другое мнение по этому поводу. Они уже не считают меня достойной компанией.
В мой календарь вписан воскресный поход в наш местный музей «Кларк». Он просто замечательный, и я его люблю, как родственника. Предлагают огромный арсенал культурных мероприятий, которые подходят под мое описание приятного времяпровождения. Экспонатом музея является и само здание – тоже объект искусства. Его спроектировал навороченный японский архитектор, и к нему, то есть зданию, у меня смешанные чувства. Для неискушенного глаза здание может выглядеть просто, как коробка. Это тот случай, когда высокое искусство зашкаливает до растворения смысла и самые простые конфигурации работают для поддержания формы. Новое здание неразрывно связано с холмами и лесом, которые его обрамляют. Для людей с традиционным представлением об архитектуре есть старое здание – классический беломраморный дворец с колоннами.
2 февраля, не очень-то разгуляешься на свежем воздухе, но через огромные стеклянные окна природа заходит ко мне в гости.
Сегодня дети отказались от похода в музей, и я с облегчением иду туда сама. Можно послушать искусствоведа и пройтись по залам. Манят меня, как всегда, поделки. Они часто предназначены для детей, но я не чураюсь ни детей, ни кажущейся простоты проектов.
«Угощением» сегодня будет написание открыток и посланий. Мне предложили несколько вариантов открыток с репродукциями картин. Музей предлагает написать послание самой себе и берет на себя труд отправить эту открытку на мой же адрес через шесть месяцев. И марку даже приклеят! Интригующая мысль – посмотреть на себя в будущем и написать весточку от себя настоящей.
Искрящийся зимний день через стекло вливается комнату. Белая и сияющая гора напротив и голые деревья подталкивают представить тот же пейзаж в летнем облачении. Я принимаю вызов.
Писать можно тоненьким фломастером, который выводит буквы, почти как чернильная ручка. И от этого почерк становится красивее. Задумалась.
Мечусь загнанным зайцем по жизни. А тут в красивой обертке подсунули интроспекцию. Так что же я, любимая, хочу? У меня запланированы поездки в Украину в апреле, где дети еще ни разу не были, и потом в мае в Турцию, которую я уже отменила из-за политической ситуации год назад. А что будет с мамой? Смогу ли я оставить ее и как пойдет всё это лечение? Ведь до операции у нее была мышечная слабость, которой не найдено иных причин, кроме рака. А требований у нее хватит на трех сиделок. Опять этот услужливый компьютер отвлекает меня от моих желаний в сторону моих обязанностей. Не могу себе пообещать необитаемый остров или месячный отпуск от всех, этот номер не пройдет. Надо выбирать средний путь – и вашим, и нашим. Надеяться на Бога и самому не плошать.
«Дорогая Кирочка! Я так рада, что ты нашла время и пришла сегодня музей, выбрала красивую открытку, которую ты хотела бы увидеть через шесть месяцев у себя в почтовом ящике. Я ценю твой вкус. Я знаю, как тебе нравится выводить четкие буквы на глянцевом картоне чернилами. Я знаю, как тебе хочется поехать в Украину. Надеюсь, что твоя поездка прошла благополучно и ты получила то, что искала. Мысли о бабушке и тете часто будят светлые воспоминания о них, и я надеюсь, что ты смогла передать им привет, сходив на кладбище. Еще одна большая надежда – что через детей и родную землю род воссоединился. Хочу верить, что поездка в Турцию тоже состоялась и оправдала все твои надежды, и даже больше. Я благодарна тебе, что ты консервируешь эти спокойные зимние минуты для лета, что посвящаешь время себе будущей. Я будущая очень люблю тебя. Будь здорова. Твоя Кира».
На выходе из музея я сталкиваюсь с Дэвидом. Он очень пожилой доктор на пенсии, ему за восемьдесят, но энергии у него хватит на двух молодых.
Я познакомилась с Дэвидом около десяти лет назад, когда мы переехали в наш городок. Его номер дал мне мой музыкальный приятель из Бостона, и знакомство с ним должно было помочь мне адаптироваться на новом месте и продолжить музицировать. Дэвид живет через две улицы от меня, и в его гостиной стоит два рояля, целующихся изгибающимися деками друг с другом. Мы решили разучить трио Брамса и музицировали в его гостиной. Третьим был единственный психиатр во всём регионе – Роджер. Дэвид играет на рояле, я на скрипке, а психиатр играл на французском рожке. Знакомство с Роджером мне тоже помогло раскручивать клубок непонятностей с моими непростыми детишками.
Дэвид сразу произвел на меня впечатление своей работоспособностью, а также живым участием и врачебным сочувствием ко всему человеческому роду и ко мне в частности. Медицинское образование Дэвида отмежевалось от настоящего момента солидной гроздью десятилетий, и он взял фору у возраста и современности – переучился заново, повторил все курсы колледжа и штудирует медицинские статьи и новшества.
Дэвид интересуется моей жизнью, и ответом на то, как поживают мои дети, может быть лаконичное «хорошо», потому что в данный момент это так и есть. Ну а вот когда он спрашивает о маме, мне сразу хочется вывалить ему всё наболевшее. Американцы спрашивают «Как дела?» не для того, чтобы услышать, как твои дела, – я это давно знаю. Но я чувствую, что Дэвид действительно хочет знать, как у меня и у мамы дела. Я жалуюсь ему на то, что мы безрезультатно ходим по разным врачам, которые не могут друг с другом договориться, – воз и ныне там. И на то, что украинский диагноз рака сначала отменили, а потом, когда прошло четыре месяца, оказалось, что он был правильным. У моей мамы мышечная слабость, и она ходит всё более неуверенно. Дэвид мгновенно предлагает поговорить с его знакомым врачом в клинике Лэхе, который, возможно, сможет помочь. Это будет второе мнение в клинике для раковых больных. Я даже не спрашиваю об оплате или о страховке, опасаясь, что, как и все благие намерения, это может привести в ад. Меня захлестывает волна благодарности.
– Дэвид, вы самый лучший!
– Не стоит благодарности, деточка! Позвони мне, если будут вопросы. Всегда рад помочь.
Чувствую себя неожиданно обретенной блудной дочерью перед светлым взглядом отца. Доброта и забота просто так, за то, что я есть. Возникло волшебное решение в волшебном месте от доброго волшебника. Удивляться не стоит.
Я и не представляла, что у меня есть еще варианты. Его желание помочь греет, как теплая перинка. Я всегда знала, что занятия музыкой очень полезны. В музыке люди объединяются и становятся близкими. Музыканты – люди с сердцем, помогают, даже если речь идет о лечении раковых больных в экстремальных условиях американской действительности.
Дэвид немного старше моей мамы, но он молод душой и энергичен. Он победил возраст, как космонавт прошедший через стратосферу. Парит теперь в открытом Космосе, полном тайн и открытий. Я рада за него, и мне очень грустно, что моей маме этого не дано.
В тот же день Дэвид отправил мне электронное сообщение с номером телефона и именем врача. В понедельник первым делом звоню по этому номеру и разговариваю с секретарем. Мне объясняют, что нужно переслать медицинскую карточку со всеми подробностями о лечении мамы за последнее время. Копию карточки можно получить в больнице под расписку пациента. Пока это невозможно, но как только я смогу, я это сделаю.
После работы мы идем с Васей к психологу. После истории со школой год назад и поисковых мытарств я нашла наконец-то психолога, который принимал нашу страховку и брал пациентов. Это чудо случилось, как всегда, через знакомых. После нейропсихологического обследования нам объявили, что очередь на психолога была около двух лет. Прошло уже больше года, и Васе заметно надоело хождение к тёте-психологу. Он изо всех сил отбивается – выcтавляет ультиматумы, ломает вещи. Бороться с Васей – дело гиблое. Один из его диагнозов описан, как оппозиционный синдром. Когда начинаешь противоречить, его это подстегивает на еще более безумные действия. Надо соглашаться, иначе будет побег из дома, или погром, или еще чего похуже.
Сегодня мы идем в последний раз. Не могу сказать, чтобы он научился выражать свои чувства или эмоции. Он только начинает догадываться, что они у него есть. Но еще не вечер, может быть, научится потом. Пока же он жаждет освобождения, и я ему это подарю.
Этот психолог был моим щитом перед школой. Школа ищет виноватых в родителях. Когда ребенок с проблемами не ходит к психологу, это может быть использовано против родителя. Уже не раз на меня напускали инквизицию под названием Отделение для защиты детей и семей (ДСФ), представителей которого надо впускать в дом для наблюдений. Я вспоминаю случай полтора года назад, когда я сорвалась на Васю. Он знает мои кнопки и так здорово отжал, что я начала орать на него и лупить по попе, потеряв контроль над собой. Он уворачивался, и я отбила себе ладони, а от дикого крика из почти спазмированного горла начала течь моча по ногам. Мои поврежденные после родов мышцы таза напрямую связаны с диафрагмой, которая помогает кричать. Это я узнала потом уже, в контексте пения, а в тот момент стою я, обписянная, и плачу. Вася убежал, позвонил папе. Папа позвонил в полицию, они пришли и начали со мной разбираться. Страху напустили – мать психичка и абьюзер. И напустили на меня этот ДСФ. Они следят за действиями родителей, допрашивают детей поодиночке и могут забирать их на основании своих наблюдений. У меня тогда ушло полтора года, чтобы дело закрыли. А адвокат по защите детей, Карен, свою дочку вынуждена была отдать – государство забрало опекунство, что сильно навредило и ребенку, и маме. Карен после этого решила стать профессиональным защитником. Ей на тот момент не удалось отбиться, и таких ситуаций, когда родители бессильны в противостоянии системе, много.
Но у меня есть еще один запасной картонный щиток – его зовут Ник. Он тоже встречается с Васей, но уже у нас дома. Полтора года назад я не могла найти для Васи психолога и связывалась со всеми возможными организациями в поисках помощи. Организация, которая называется Департамент Ментального Здоровья, одобрила мое прошение. Это была еще та история! Я несколько месяцев писала письма и оббивала пороги. Меня пригласили на очное интервью в их офис. Даже офис – как тюрьма или психушка, что почти одно и то же. В назначенное время звонишь в домофон, и лифт на коде везет тебя на назначенный этаж. В коридоре все двери в замках и решетках и передвигаться по лестнице между этажами нельзя. Программа по поддержке семей с психическими проблемами называется «Флекс». С диагнозом СДВГ мы не тянем на эту программу, но с оппозиционным синдромом – с натяжкой попадает. Также мешает тот факт, что я не нищая. Если родители врачи, ребенку автоматически ничего не положено, так как нищих с такими диагнозами как минимум в три раза больше.
Я писала, что не могу найти услуг для поддержки и что я мать-одиночка. Бумаги переходили от одного администратора к другому, пока мне наконец-то не назначили менеджера кейса, и она мне сообщила, что пока кадров нет и неизвестно, когда появятся. И вот не прошло и полгода, как к нам стал приезжать Ник. Это бесплатная услуга, и я благодарна государству за такой подарок. Вася не особо хочет с кем бы то ни было общаться и периодически сбегает из дома накануне прихода Ника. Ник посещает его в рабочее время после школы, когда я обычно на работе. Ну, если я умудряюсь проконтролировать этот процесс – то встречи происходят. Теперь Ник останется моей последней защитой.
Охлаждается мой кипящий мозг мыслями об искусстве… Наш музей предлагает золотые россыпи удивительных и захватывающих мероприятий. Заглядываю в свой ежедневник и вижу, что можно пойти посмотреть художественный фильм о Тинторетто. Фильмы, которые показывает музей, не доступны в широком прокате.
Этот фильм околдовал меня. Я под большим впечатлением от несокрушимой воли человека и его любви к искусству. А ведь это было так много лет назад! Он восхищался Тицаном, но не соревновался с ним, хотя Тициан и не гнушался устраивать козни. Восхищался творчеством Микеланджело, изучал и перерисовал его работы. У Тинторетто была неисчерпаемая энергия, энтузиазм и, конечно, талант. Он соревновался с коллегами-современниками за работу и выигрывал проекты, потрясающие свой трудоемкостью и объемами, и выполнял их с большим мастерством. Он обучал своих детей, особенно дочерей, искусству рисования и поддерживал их в этом занятии, что было очень прогрессивно для того времени. Просмотр фильма показывает, как прекрасна может быть жизнь в любом времени, если в ней есть связь с высоким, талант, вдохновение, упорство. Поднимает планку на тему «жить». Я вдохновляюсь и очаровываюсь.
Из этого блаженного тумана меня выдергивает звонок от мамы. Ее перевели из больницы в реабилитацию. Она просит привезти ей вещи и черный хлеб с салом, которое она контрабандой привезла из Лондона и без которого не может жить. Больница – в часе езды от дома и полтора часа от работы. Как это впихнуть в мой день, чтобы и с маминым врачом успеть встретиться?
Вообще с больничными работниками по поводу маминой страховки я прилично намучилась. Страховка ограничена, потому принять маму могут крайне мало рехабов. Она попала в рехаб, в котором уже была три года назад после замены колена. И ей очень там не нравится.

Глава 4
Моя семья – это лебедь, рак и щука. Они тянут меня в разных направлениях. Лора после травмы колена ушла в такой физический отдых, что даже на улицу выходит раз в неделю, и то из-под палки.
Каждую зиму, в январе-феврале, мы катаемся на горных лыжах, а Вася на сноуборде, так как живем всего в двадцати минутах от горнолыжного курорта. Наша общеобразовательная школа предлагает детям шестинедельную программу по обучению и катанию на лыжах и сноуборде – в короткий день, в среду. Но родителям надо при этом быть – довезти, одеть, покататься вместе и забрать. Ну и заплатить, конечно! Я не работаю по средам, в частности и по этой причине тоже. Лора в этом году не сможет присоединиться из-за больного колена, оно восстанавливается. А для Васи эта программа жизненно важна – он фанат сноубординга. Считает себя асом и до уроков, можно сказать, снисходит. От оплаченных уроков ухитряется увиливать, и взмыленные инструктора разыскивают его на снежных просторах. В Васе сочетаются мнимое всемогущество с неприятием авторитетов и правил.
Семь лет назад, когда дети только начинали эту горнолыжную программу, я вообще не умела кататься и боялась потерять их на горе. Я тогда записалась на женскую горнолыжную программу и каждый год брала уроки в ту же среду утром – училась кататься. С Васей кататься – что смотреть фильм ужасов. Он может лететь спиной вперед по льду в темноте и веселиться. И хотя я уже катаюсь намного лучше и даже, можно сказать, хорошо, я всё равно не могу находиться рядом с ним, потому что мне очень страшно. Ваня ломал по кости в год, а когда не ломал, мы всё равно ездили в приемный покой проверить, сломал ли? И неизвестно, сколько еще таких поездок травматологию мне предстоит.
Еще одна нехилая задачка – как найти Васе друзей, с которыми он может кататься. Я физически не в состоянии выдерживать катание с Васей на морозе, но это под силу атлетическим папашам. Ему бы объединиться с подобными мальчиками и их папами… Но из его друзей на сноуборде катается только он, все остальные лыжники. Васина страсть к морозу навела меня на мысль о спортивной школе. Моя коллега отдала своего сына подобную школу, и у него очень хорошие успехи.
У Лоры – противоположная ситуация. Она любит тепло и ненавидит холод. Она сидит в своей жарко натопленной комнате целыми днями и уходит всё глубже в депрессию. Психолог посоветовала ей специальную лампу дневного света, которая частично компенсирует недостаток дневного света. Выйти на прогулку она соглашается с большим трудом, и, опять же, только со своими подругами, которые и заняты, и не любят гулять, как и она.
И самое сложное на данный момент – это моя мама. Она жалуется, что в рехабе кормят одним сахаром, даже хлеб с сахаром. Я ей верю. У нее диабет, и ей нельзя есть сладкое, даже если бы она и хотела. Договариваться с рехабом бесполезно, никто не отвечает на мои звонки, да и персонал меняется. Я съездила туда и отвезла все необходимые вещи, накупила продуктов и оставила их в холодильнике в коробках с датами, когда принесено, – это условия хранения продуктов в рехабе. Мама позвонила через два дня вся в слезах, так как всё было выброшено, даже сало из морозилки. Это было второе условие хранения продуктов – только два дня. У меня колоссальное чувство вины от того, что моя мать голодает после операции.
Я очень хочу думать о работе. В моем измученном мозгу так много мыслей о семье и так мало места для моей работы! Я всё это время, пока живу одна с детьми, удивляюсь, как моя работа до сих пор продолжает меня поддерживать, как неиссякаемый источник? Я то и дело должна переназначать пациентов и срываться с места, когда нужно везти кого-то на визит к врачу. Постоянно жду звонка от кого-то, бегу отвечать на сообщения. Все мои свободные минуты, обед и промежутки между пациентами заняты домашними делами.
Не хватает мне времени на работу!
Меня зацепила концепция ортодонтического лечения, и, по совету коллеги, я хотела записаться на курсы «Инвизилайн», так как пропустила конференцию в январе. Хочу поехать на однодневный курс в Бостоне, который будет проходить в конце февраля. Опять же, с моей жизнью планировать практически невозможно, но я записала всё в ежедневник, который для меня – как магический инструмент. Всё, что там записано, становится явью.
Мой бывший муж живет в трех с половиной часах езды от нас на север. Он появляется, как ясное солнышко, раз в две недели или раз в месяц – увидеться с детьми на одну ночь. Мы разведены уже больше восьми лет. Он никогда не простит мне того, что я его отвергла, и продолжает мстить по каждой мелочи. Он не верит мне и считает, что я недостаточно работаю, «помогает» мне дополнительными заданиями, а проблемы с детьми – это плод моего больного воображения. Ему так легче – думать, что я неврастеничка. В его восприятии он самый лучший папа и у него самые лучшие дети, а все проблемы – исключительно во мне. Он не знает, что растить детей с психическими расстройствами одной невыносимо тяжело. Он не пробовал, он выше этого.
Мое тело автоматически спазмирует, когда я вспоминаю о нем или нашем девятилетнем браке. Развод у нас прошел в лучших голливудских традициях – через судебный процесс, который длился три дня, а готовились к нему полтора года. Цена этого суда тоже была голливудская, но большим достижением моего адвоката было то, что опекунство физическое и легальное осталось за мной. Это редкий случай для судебной системы США. В основном все разводы заканчиваются пятидесятипроцентным опекунством для обоих родителей. Мой бывший муж, Питер, вел себя исключительно гадко и этим впечатлил даже судью. Но детям положено видеться с папой. В моем бессменном материнстве есть передышки, когда они едут к нему на каникулы.
Вот и сейчас приближается время февральских каникул, когда дети на неделю уедут к папе, а в моем волшебном талмуде запланирована поездка на медитацию.
Девять лет назад, когда я как раз разводилась, мне попала в руки книжка Шэрон Зальцбург о методе инсайт-медитации. Я с удивлением обнаружила в конце книге адрес центра, который находится в моем штате Массачусетс, около двух часов езды от моего дома. Автор источала пронзительную искренность и доброту. Я сердцем услышала призыв и зарезервировала себе двухдневную сессию ретрита молчаливой медитации для начинающих. И была в восторге от этого места. Я сразу поняла, что мне просто необходимо ездить туда регулярно. С тех пор по крайней мере раз или два в год я уезжаю на разной длительности ретриты. В феврале обычно предлагают сессию во время февральских школьных каникул. И этот пятидневный ретрит в моё расписание сейчас вписывается под большим вопросом.
Я взяла неделю отпуска на работе, а вот что будет с мамой? Это предвидеть невозможно…
– Вася, после школы будь дома, не смывайся, мы едем к папе. Ты собрал вещи, которые хочешь взять?
– Угу.
– Лорочка, ты собралась к папе?
– Еще нет, я после школы.
– Нам после школы надо ехать, в три часа.
– Я успею.
В пол третьего, после окончания школы, Лорочка носится фурией по дому, собирая вещи.
Иду проверять Васю – его и след простыл. Собираю его вещи. Нашла кучу грязной одежды в углу, бросаю в стирку, может, поедем позже, но с достаточным количеством одежды – она на нем горит.
Машину загрузила лыжами с лыжными ботинками, сноубордом, принадлежностями, вещами. Свою сумку тоже не забыла, это важно!
Потом еду с Лорой разыскивать Васю, и уже с ним отправляемся часа в четыре, в сумеречную дорогу. Лучше позже, чем никогда.
Довезла, передала, выдохнула. Еще через сорок минут добираюсь до ретрита. Оглашаю мои проблемы на рецепции и не сдаю свой телефон, как обычно, чтобы периодически проверять ситуацию. Оставляю рехабу телефон медитационного центра, который они, конечно, потеряли, как выяснилось впоследствии.
И природа вокруг, и сам центр практически подходят под мое представление о рае. Прелестный сельский уголок Массачусетса, где природа выглядит нетронутой. Сотрудники центра и участники ретритов своими медитациями и молитвами трансформировали здание католической церкви в обитель добра и умиротворения. Центру инсайт-медитации уже больше сорока лет. На одном из ретритов, который я посетила тоже, кстати, в феврале, праздновали сорокалетие большим тортом. Согласно традиции, которой тысячи лет, учения предлагаются бескорыстно, а участники могут поддержать центр и учителей, предлагая в обмен за учение благотворительный взнос, «дана», произвольного количества. Потрясающе, что в наше время эта традиция продолжает работать и учителя не идут по миру. У них нет зарплаты, медстраховки, оплаченных отпусков или пенсии, их мотивирует служение высокому.
В центре я себя чувствую, как у Бога за пазухой, и мои печали отступают, хоть это и требует упорной концентрации. Хотя моя жизнь – как на вулкане, я знаю, куда с этим бежать. Еще до того, как почувствую, что вулкан меня разорвет, я бронирую ретриты. Вот и сейчас очень кстати, что есть это место на земле. Я счастливая обладательница билетика в рай, хоть в нем и надо активно разгружать свое тело и голову – это не санаторий. Чтобы процесс не прервали, мне всего лишь нужно молиться о том, чтобы ничего не произошло с моей мамой и её медразборками во время моего отсутствия. И план удается – ничто не срывает моего уединения.
Я попала в центр в самом конце регистрации первого дня, когда люди еще друг с другом разговаривают. Хотя мне не хочется. Я приезжаю обычно в том состоянии, в котором разговаривать уже поздно. На первой вечерней сессии торжественно принимают обет молчания. И никто уже ни с кем не разговаривает до самого отъезда.
В этом центре меня приводит в восторг всё. С любовью отремонтированные и устроенные комнатки а ля кельи на одного, цветы, которые в феврале буйно цветут на подоконниках больших залитых солнцем окон, запах вкусной еды которую с любовью готовят на кухне, и заснеженные сверкающие кроны деревьев, и птички у птичьей кормушки. В столовой есть даже два автомата с кипятком и разные варианты чаев, которые можно заварить себе в любое время дня и ночи, а потом сесть и смотреть в окно на птичек, деревья и небо.
На ретрите есть расписание медитаций, которые чередуются между классической медитацией сидя и в ходьбе. Можно ходить и даже лежать и медитировать. За много лет этой практики мой процесс трансформировался. Я теперь легче воспринимаю медитацию сидя, хотя, не скрою, мне это тяжело. Я больше люблю ходить, у меня слишком много физической энергии. На одном из ретритов революционным стало обнуление расписания. Я тогда поняла, что моему телу нужно выходиться до усталости, в вот тогда можно и посидеть спокойно.
Особое место во время ретрита отводится обязанностям по хозяйству. По приезду гостям предлагают на выбор разные варианты домашней работы – получается такая себе рабочая медитация.
Я никогда не чуралась мытья туалетов. Так как всегда приезжаю поздновато, обычно это всё, что остается. И я с удовольствием и улыбкой принимаю эту обязанность. Я знаю, как это делать, и туалеты не вызывают у меня отвращения.
Самое прекрасное, кроме медитации, разумеется, – это, конечно, еда. Она изумительная из-за того, что сделана с большой любовью. По вкусу превосходит всё, что я когда-либо ела, потому что все ощущения обостряются и на еду идет много внимания.
Сам способ медитации со временем тоже для меня изменился. Уже не сижу на полу, как раньше, я поумнела. Даже после одного дня сидения на полу с ногами в кренделек тело начинает болеть, да так, что только одни белки глаз не ноют. От такого физического дискомфорта тяжело спать. Если не сидеть в позе, претендующей на лотос, всё равно тело очень устает, так как стресс выходит именно через тело. После многих болезненных опытов я научилась подпихивать подушки и под спину, и под колени, и под ноги, и скатывать одеяла роликами, укладывая их под руки – так, чтобы телу было максимально комфортно. Меня завораживает обсуждение дармы по вечерам. Мудрость и покой исходят от учителей, даже когда они молчат.
На ретрите первые два дня обычно проходят у меня в эйфории. На третий день начинается «дука» – вселенская печаль, и слезы капают из глаз. Дука оказывается прямо долгожданным событием, так как на вулкане я не в состоянии плакать. Слезы превращаются в каменную соль, так и не успев стать водой. К концу ретрита лед сознания оттаивает и слезы льются, как из ведра.
Даже после пяти дней медитации оковы негатива и грузы, которые я по привычке таскаю за собой в голове, растворяются, и голова заметно легчает. Я замедляюсь. Паника сменяется последовательными и рациональными мыслями. Возможно, я готова к возвращению домой. «Если бы дука никогда не наступала, то в этой тишайшей обители хотелось бы жить вечно», – такая шальная мысль меня посещала уже не раз. Мне так нравится чувство заботы и поддержки, которых мне не достает за стенами этого центра… Но и это обман. Дука – часть жизни, даже в монастыре.
Чудеса медитации проявились и в том, что маму не выставили из рехаба в мое отсутствие. Оставили много сообщений. Я ее легальный опекун, и без моего согласия они не смогли бы ничего сделать. Но с другой стороны – как только решение принято, сразу начинают насчитывать деньги за «передержание».
Глава 5
Я вписалась. Мне грустно покидать ретрит. Я потихоньку отъезжаю, прощаясь с ним глазами. Я же еще не знаю, что это мой последний раз. Начинаю проверять сообщения в телефоне, я и так держалась и не проверяла их во время ретрита. Пять раз звонили из рехаба. Перезваниваю. Сошлись на том, что забирать маму надо завтра. Она все еще не ходит, ее надо возить в коляске и менять подгузники. Я не очень себе представляю, как мы будем дома, так как у нас ступени и некому за ней смотреть. Но обещают присылать медсестер на дом. Да и маме так невыносимо там находиться, что она готова даже ползком оттуда бежать. Договорились с ней, что я заеду с самого утра, чтобы все успеть.
Делаю еще несколько звонков и расслабляюсь. Сегодняшний день и вечер – еще один подарок, так как я смогу побыть одна. Детей забираю на выходных. На завтра – забрать маму и отвезти ее на компьютерную томографию и клинику памяти. Я точно понимаю, что у мамы деменция, но никто, кроме меня, этого не видит. Она упрямая и агрессивная со мной, а при посторонних – веселая старушка. Я попросила невролога назначить ей тесты на память в ноябре, и вот подошла наша очередь. Еще одно сообщение по поводу квартиры для мамы – тоже подошла очередь. Значит, еще нужно будет заехать и посмотреть на квартиру на следующее утро.
В семь утра я отправляюсь забирать маму. По дороге надо заскочить в больницу и получить контрастную жидкость, которую пьют перед томографией. Я в ужасе от того, насколько мама плохо двигается и соображает. Ей намного хуже, чем было до рехаба. Она устает после десяти минут сиденья в кресле и валится из него. Мне нужно собрать кучу вещей и подписать кучу бумаг, и я вся в мыле.
После часа беготни мы наконец-то покидаем рехаб. На компьютерной томографии маму стошнило, и она вырвала контрастное вещество на себя и вокруг. Благо, у меня было с собой много вещей, и я смогла ее переодеть.
Следующим номером была остановка в клинике памяти. Мы приехали даже немного заранее. Мама не может даже выбраться из машины самостоятельно. Вытаскивать ее оттуда и пересаживать на каталку очень сложно. А в этой клинике, как оказалось, и нет кресла-каталки. Нет даже лифта или съезда для кресел. Надо было им сообщать заранее, что будет такой пациент. Возможно, этот визит будет сорван, но я заранее не знала, что она не сможет ходить. После переговоров обещают принять нас в каком-то другом месте. Еще час беготни – и мы оказываемся в комнате, где будут проводить тесты. На полдороге мама отключается и съезжает со стула. И тут дело уже не в деменции. Собственно, я не знаю, в чем дело. Неимоверными усилиями гружу ее в машину, и мы едем домой.
Когда я затащила ее в дома, меня силы стали покидать, а у нее прибавляться! Она наконец-то будет есть настоящую еду! Потребовала жареной картошки, которую с удовольствием съела, и в приподнятом настроении собралась в душ. Я запретила это делать, потому как не была уверена, сможет ли она стоять на ногах. Но она бодро залезла в ванную, несмотря на мои возражения, пока я вертелась на кухне. Я слышу призывы о помощи. Мама упала в ванной, спасибо, мягко, на воду, и не может сама подняться. А я не могу ее поднять – она мокрая и скользкая. На улице зима, и вода в ванне быстро остывает.
Я в отчаянии и не знаю, кого просить о помощи. Выхожу на улицу и иду к соседям. На нашей улице только в одном доме живут люди моего возраста, а в остальных домах – старики. Захожу к ним и прошу помочь мне достать маму из ванной. Mэтт соглашается, хотя у него тоже подорвана спина и он много не обещает. Но он оказался очень умелым помощником и таки вытащил маму из ванной. Так что мне не пришлось вызывать дорогущую скорую помощь. Ругать маму бесполезно. Она после такого приключения уже в отключке. Я не могу ни работать, ни оставить ее дома одну. Даже со мной она всё равно бог весть что творит. Ну да ладно, утро вечера мудренее.
Утром звоню лечащим врачам. Так как окончательного диагноза у нее всё еще нет, они предлагают снова ехать в приемный покой. Наверное, да, нужно ехать и требовать, чтобы ее опять положили в больницу и выяснили, что с ней такое, или, по крайней мере, ухаживали за ней там.
Мы заехали посмотреть на новенькое здание новой «маминой» квартиры по дороге в больницу. Я с печалью понимаю, что не смогу ее туда сейчас поселить, так как она несамостоятельная, а ответ надо давать сейчас же. Я должна отправить в больницу что?.
Мы попадаем в приемный покой после обеда. Часов через пять до нас доходит очередь. Мнения врачей расходятся, ведь слабость – не диагноз. Они не видят ничего экстренного в ней и говорят, что мне нужно сдать ее в дом престарелых, там будут за ней смотреть. Однако мамина страховка не оплачивает такой уход. Спрашиваю, могут ли они за пятьсот долларов забрать ее на неделю, но и на это ответили, что мест нет и неизвестно, когда будут. К полночи наконец-то согласились оставить ее в больнице, и я, изможденная, еду домой. Это была пятница, в которую я собиралась ехать на певческое сборище в Вермонт. Мои друзья держали еду мне до последнего. Но не судьба! Тешит одно: в эту ночь дурдом отменяется.
Когда я забирала маму из рехаба, мы заехали в отдел больничных карт и потребовали копию, и шестьдесят пять страниц медзаписей отправились факсом к врачу из Лехи клиники это название?.
На следующее утро в больнице был консилиум врачей, который не привел ни к каким выводам. Назначали множество разных тестов, на нее ходили смотреть студенты, кормили гадкой сладкой едой, и меня держали под прицелом. В больнице нельзя находиться больше двух дней без диагноза – диагноз не материализуется. Я веду переговоры насчет рехаба. В тот рехаб, где она была раньше, ее уже не возьмут, так как она там со всеми переругалась. Других заведений нет, страховка не оплачивает, и мест нет.
В воскресенье мне нужно ехать забирать детей, и это обычно занимает больше четырех часов. Я нервничаю, что не могу отъехать от мамы, возможно, придется перевозить ее домой или еще куда-то. Я попросила своих верных друзей о помощи, и они пообещали мне забрать детей и довезти их до дома. Большой груз свалился с моих плеч. Даже после пятидневного ретрита два дня нервов – и я опять на том же самом месте. Не могу спать.
Детей привезли домой, в понедельник они идут в школу. Я в понедельник иду на работу и дрожу от мысли о том, что мне, возможно, придется всё бросить и ехать спасать маму. В 8:20 звоню врачу, которому переслала историю болезни. К моему большому удивлению, он выдает мне диагноз. Это называется гидроцефалия нормального давления. Этот святой человек получил шестьдесят пять страниц маминой карточки в пятницу после обеда, за выходные проштудировал всю информацию и к понедельнику выдал мне диагноз! Никто из тех врачей, с которыми мы общались до него, не мог такое сделать! Прошли бесполезные выходные в больнице, а диагноз они так и не поставили.
Слезы благодарности застилают глаза, небесная канцелярия постаралась.
– Я не знаю, как вас благодарить! Вы мне так помогли!
– Не стоит благодарности, мадам, я выполняю свою работу, и о вас просил Дэвид. Я рад был вам помочь. Обращайтесь, если снова понадобится помощь.
И Дэвид, и этот доктор сделаны из какого-то особого теста, они даже отвечают одинаково.
Слова благодарности еще слетают с моих губ, а ему пора бежать, его время истекло.
Выданный диагноз состоит из триады симптомов – деменции, недержания мочи и мышечной слабости, которая прогрессирует и в итоге может убить человека, сделав его перед этим лежачим больным. Изменения с ухудшением состояния становятся необратимыми, и очень часто это диагноз ставят слишком поздно. Но не в нашем случае.
Однако то, что у меня есть диагноз, не значит, что он есть у лечащих врачей! Его должен официально поставить невролог, который ведет маму. Назначить визит к нему занимало шесть месяцев до пандемии, а сейчас рутинные плановые визиты не назначают вообще. Можно реально умереть, так и не дождавшись.
Хорошая новость – я получила результаты томографии, они чистые, раковых очагов не нашли.
Маму пока из больницы не выпихивают. Пробовала поговорить с врачами о новом диагнозе – невозможно. Они меняются, как и медсестры, и меня никто не слушает.
Вечером после работы у нас с Васей визит к доктору Тамини. Визиты эти проходят примерно так: сначала мы приходим и ждем, пока откроется дверь, потом доктор приглашает Васю к себе и они там беседуют. Она дает ему леденец и поиграть тем, чем хочется. Потом приглашает меня. Или наоборот, сначала приглашает меня, а потом его. Я ей долго жалуюсь на всё. После этого она мне напоминает, что ребенок маленький и живой, он меня любит, так как ходит со мной к врачу, хоть и с боем, но каждый раз. Всё может быть намного хуже. Проверяет, чтобы таблетки принимал регулярно.
С таблетками у нас несколько месяцев назад была история. Пока меня не было рядом, Вася съел горсть своих таблеток, как потом выяснилось, от страха за вскрывающуюся проделку. Рассказал об этом доктору Тамини в конце визита. Было утро, мне пришлось отменить работу и бежать в приемный покой, где его подключили к датчиками на восемь часов – время полураспада препарата. Потом на скорой помощи перевезли его в региональную больницу. Я на своей машине ехала за скорой. Там мы уже вдвоем сидели три часа в бункере психушки под наблюдением. Я взмолилась, и в 00:00 нас выпустили. Мне абсолютно не хочется повторять всё это. От Васи надо прятать всё потенциально опасное. Прятать ножи мне сложно, так как без них невозможно работать на кухне. Все таблетки теперь заперты в огнеупорный сейф. «Прозак», который он сейчас принимает, вообще никак на него не действует. Для эффективности дозу нужно всё время повышать. Но он настолько часто забывает его принимать, даже если практически запихивать в рот таблетку и давать запить, что до повышения дозы дело не доходит. Вася не чувствует разницы между тем, когда принимает или не принимает лекарство.
В Васином случае две вещи можно улучшить медикаментозно – СДВГ и тревожность/депрессивность. Депрессивность должна откликаться на «Прозак», но это что-то слабо происходит. А насчет того, насколько всё может быть хуже, доктор Тамини рассказывает мне о всяких там колониях для таких детей, которые под надзором государства сидят под ключом. Получаются такие заядлые нарушители, которые не слушают никого, общаются там друг другом и научаются только еще худшим способам бороться с обществом и надзирателями. Я опять не слушаю, мне не нравятся эти разговоры. Она не убеждает меня в том, что это гуманно.
Оттрубила и эту обязанность. Приехали домой, сообразила ужин, уроки, посуда, рутина, ночь. Среди ночи – бессонница. Недоваренные впечатления дня догоняют и требуют внимания ночью, раз днем я ими не занимаюсь.
Меня не покидает надежда съездить в Бостон поучиться. Для профессионального статуса мне нужно брать очень много курсов, и то, что я пропустила январскую конференцию, меня сильно мучает. Я хочу попасть на однодневный курс и надеюсь съездить и вернуться назад за полтора дня.
Из больницы нет никаких положительных новостей. Уговорить провести тесты, о которых мне сообщил доктор из Лехи, не получается.
К маме по-прежнему водят студентов, и по-прежнему там ничего не происходит. Ее тошнит и рвет, она не может ходить и есть. Они обнаружили урологическую инфекцию и назначили антибиотик. Ей надо пить много воды, а ей приносят только холодную воду со льдом. Когда просишь воду без льда – очень удивляются и тут же забывают, а потом персонал меняется. Да ее и не понимают, когда просит. Ну не может она пить холодную воду, хочется кипятка и чаю. Мне надо звонить и договариваться с каждой сменой медсестер.
Уезжать далеко мне опасно, так как ее могут в любой момент перевести в очередной рехаб. Но он не находится, и радиус поисковой дистанции от дома увеличивается с каждым днем.
Отчаявшись добиться диагноза через больницу, я надеюсь на невролога, к которому был назначен визит еще в ноябре на март.
А пока хочу отстоять свои права человека и рискну уехать. Когда я не дома, меня покидает груз домашних проблем, и жизнь не кажется такой безысходной. Мне также нравится, что в профессиональной среде я чувствую себя полноценно, меня слушают и уважают. Я сбегаю в этот мир, чтобы сбалансировать противоположное к себе отношение со стороны семьи. Во мне подспудно ропщет возмущение, что я не соглашалась ухаживать за всеми, забывая себя. Но я делаю выбор не в свою пользу слишком часто. Получается, не жизнь кидает меня под поезд, а я сама. Считая терпение благодетелью, я жду, зная, что всё плохое когда-то заканчивается. Но ждать приходится дольше, чем есть терпения и сил.
В худшем случае планы мои разрушатся. Но обучение бесплатное, и, по крайней мере, денег я не потеряю.
Лаура участвует в школьном мюзикле, и репетиции идут уже пару месяцев. Кроме ее других талантов, самый большой дар – это ее голос. Она в детстве думала, что она маленькая русалочка Ариэль, потому что голос у нее примерно такой же, как у сказочной героини, – глубокий, с большим диапазоном, богат обертонами и очень драматичный, как и она сама.
Мои дети очень одарены музыкально, с прекрасным чувством ритма, слухом и голосом. Но заставлять их заниматься музыкой – сизифов труд. Было предпринято бесчисленное количество попыток, а воз и ныне там. Однако богатый голос Лауры обращает на себя внимание.
Попасть на сцену в школе – это как строить карьеру, надо продвигаться потихоньку. Школа опять новая, уже третья по счету. В нашем маленьком городке не так много вариантов школ, и мы начинаем подбираться к концу этого списка.
Лоре было тяжело психологически, и смена школ позволяла в какой-то степени найти компромиссы.
Решать ее проблемы я начала раньше Васиных, но с Васей легче в том плане, что для его проблем хоть существуют названия. Находкой было лечение нейрофидбэком – в сумме три года сессий, – которое помогало, но через время надо было повторять снова. Сделали больше двухсот сессий, и для каждой надо было ехать минимум полчаса и максимум два в одну сторону плюс куча денег. На данный момент диагноза СДВГ у Лоры нет, но есть эмоциональная нестабильность и склонность к депрессии. Сейчас она учится в общеобразовательной хайскул со своими друзьями, с которыми росла.
Для мюзикла главные роли не даются с наскоку. И, к сожалению, в этом году ей дали роль только в хоре и подтанцовке. Лора часто жаловалась на то, что нужно сидеть по три часа на репетициях и до них никогда не доходит дело, так как репетируют в основном ведущие партии. Но эти мучения с репетициями подходят к концу – в эту пятницу открывается мюзикл «Anything goes» под музыку Кола Портера.
Я очень хочу увидеть свою дочь на сцене. Сверхзадача для супервумен – успеть и к маме в рехаб, вернувшись из Бостона, а это три часа от дома, и на мюзикл. От рехаба до школы ехать еще полтора часа. Волшебный ежедневник имел все эти записи в себе, и я решила, что у меня всё получится.
Поехала в Бостон. Курс действительно был замечательный. Всё время приходили сообщения из больницы, и выходило так, что маму будут переводить в рехаб в двух часах езды дома. Но если мне ехать из Бостона, то это по дороге. Без меня ее не могут никуда зарегистрировать, я должна присутствовать при том, как ее вписывают в рехаб.
Покаталась в своем кабинете, послушала музыку «Аквариума», перенеслась в другое измерения. Не заметила, как добралась – парковка, старики, ходунки, машина скорой помощи. Это, оказывается, доставили маму. Мы добрались одновременно.
Этот рехаб мне нравится больше. Кажется, люди здесь более внимательные, коридоры шире, воздуха больше. Я переговорила с персоналом, нашла источник кипятка для мамы и наполнила термос.
Всё устроила, подписала и договорилась. Выдохнула и попила воды. Опять прыгнула в машину и отправилась успевать на мамино счастье – смотреть на свое чадо в мюзикле. Как по нотам, доехала за пять минут до начала спектакля.
Этот спектакль стал наградой за мое двухдневное путешествие. Музыка Кола Портера уносит в декаданс и беззаботные гламурные двадцатые годы. В оркестровой яме старается оркестр, в котором сидит мой знакомый француз Франсуа, скрипач. То, что музыка написана в Париже и играет ее знакомый француз, как бы соединяется в одну большую приятность для меня, внутри греет ласковый свет. Подъем и азарт исполнителей заразительны. Родители и гости этой молодежи ревут и свистят от удовольствия. Я под большим впечатлением от постановки, от смелости голосов, танцевальных номеров, которые бегут одни один за другим, от яркости и четкости исполнения. Наконец-то выходит моя дочь в матросском костюмчике в компании таких же сирен. Коротенькие юбочки – олицетворение кокетства, меня даже охватывает материнская тревога из-за слишком короткой юбки и слишком вызывающего вида красных губ. Но так как все девочки так одеты – это костюм, и всеми остальными воспринимается он спокойно. Поет она там немного, танцует тоже чуток, но очень соблазнительно.
Главную роль исполняет Сэм. Он мой любимчик! Самый талантливый юноша из всех мною виденных. Он монументально талантлив, трудолюбив и драматичен. У него главная партия, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах – фанатею, пищу от радости, хлопаю, выражаю неприличный, по мнению моей дочери, восторг.
Уже поздно вечером, с размазанным по лицу макияжем, Лора выходит ко мне.
– Лориэль, красота моя! Ты была царицей на сцене. Выглядишь чертовски соблазнительно. Я даже волнуюсь. Что мальчики на этот счет?
– Мальчики?! – Лора оскорбленно фыркает. – Мама, твое мнение предвзятое. Все девочки так выглядят. Ты мне льстишь.
Она считает, что моя любовь делает ее в моих глазах всех прекрасней и милее. В этом, конечно, есть доля истины.
– Лорочка, Сэм был великолепен! Такой глубокий и бархатный голос, мастерство, артистизм! Я его слышала в деском спектакле пару лет назад, и он так вырос вокально! Я хлопала дольше других и пищала от восторга!
– Сэм, Сэм, при чем здесь Сэм? Ты его слишком любишь. У тебя что, дочери нет?
И вот так всегда – из одной крайности в другую.
– Дочь моя, я объехала полмира, чтобы полюбоваться тобой. Но уже поздно. Пойдем домой.
– Мама, меня зовут на вечеринку. Я пойду с Бьянкой, и ее мама нас отвезет.
– Ты уверена?
Это у меня уже нет сил, а для Лоры вечеринка – событие редкое и выдающееся.
– Уверена. Рядом с домом, двести метров. Приду, когда устану.
– Хорошо.
Переговорила с Бьянкой и ее мамой, которые играли в оркестре. Они обе вдохновлены ночным весельем, хотя мама их туда только подвезет. Родителям, понятно, туда ходу нет. Хотят взять Лору с собой.
Практически танцуя под засевшие в голове мелодии и не выходя из образа беспечной гламурности, моя прекрасная дочь отчалила на «бал» с верной подругой.
Вернулась в два часа ночи, кстати. Сидела в отдельной комнате, куда заперли щенка, и игралась с ним. С мальчиками пронесло.

Глава 6
На следующий день я общаюсь с новым лечащим врачом мамы в рехабе. На втором рехабе я начинаю понимать, что рехаб – не для восстановления. Некоторые выздоравливают и выходят оттуда, а многим, наоборот, становится хуже от плохой еды, ухода и болезней. Люди превращаются в дряхлых и хронических больных, если не хуже. И второй вариант довольно многочисленный.
Мама говорит, что ей дают какие-то невиданные таблетки, таких раньше не было. После звонка к врачу выясняется, что какой-то мудрец из толпы врачей в больнице выписал ей лекарство от болезни Паркинсона. Болезни нет, а лекарство есть. Вот ее и тошнит от них и еще больше шатает. Для отмены лекарства нужны титанические усилия, которые я и прилагаю, как предписано моей ролью.
Для работы с медицинской системой нужно быть подкованным, дотошным, неутомимым и не обремененным работой цербером. Я не тяну на всё это, но меня тренируют.
Всё время с начала эпопеи с больницами я стараюсь добиться лучшей страховки для мамы, которая покрывает любое лечение. Это реально сделать с помощью маминых финансовых документов, которые в Лондоне. Лондонская банковская система, как Гринготтс, закрыта от любых посягательств. Продолжаю звонить, писать апелляции, электронные письма и подобное. Но пока из всего этого просвета нет. Всем этим в теории может и должна заниматься мама, но болеть и руководить процессом одновременно – это для выдающихся личностей. А пациенты по большей части все обычные люди.
На выходных я опять ныряю в семейные заботы – продумываю летние лагеря и каникулы. Лето – около десяти недель. Я могу взять пару недель отпуска, и к папе детей тоже можно на столько же отправить, но внушительный остаток времени надо спланировать по максимуму. Незанятый Вася – это разрушительная и неконтролируемая сила. Записываю и подаю документы на футбольный и еще в один лагерь, заполняю всяческие анкеты. Лаура выступает на выходные в мюзикле, он дается пять раз. Я сходила еще раз и была снова в восторге. А ее брата туда затащить так и не удалось. У Васика потрясающая способность отпихиваться от всех культурных благостей.
Мама из рехаба прислала мне список, что ей привезти. В нем самым большим первым пунктом – это сало, за которым опять надо ехать в русский магазин. Если бы любовь к салу можно было монетизировать и опции сала продавались на бирже, я бы их скупила и озолотилась, как Уорен Баффет, – такой это для нее наркотик.
На следующую пятницу назначен визит к неврологу, я возлагаю на него большие надежды. Везти маму в больницу к неврологу технически сложно и далеко, и я договариваюсь с рехабом о транспорте. После еще визит к онкологу, который должен прокомментировать сканы, сделанные две недели назад. И как-то надо успеть к Васе на презентацию проекта лего-роботики. Думать о том, как везде поспеть, – тяжело. Как будто я рулю своей семьей из какой-то странной позиции всемогущества. Я не помню, что я человек, и еще больше не помню, что женщина, так как привыкла ставить интересы семьи выше своих.
Встреча с раком в случае моей мамы обращает взор по ту сторону жизни. Я благодарна судьбе за то, что молода и здорова и меня заваливает груз обязанностей, которые все о жизни. Есть столько возможностей почувствовать себя живой, глядя на больных. И от того, что я живая, меня всё так задевает. И хочется от этого плакать…

В воскресенье иду в музей. Очередной подарок от него – представление серпантинного танца. Это шоу было придумано танцовщицей, художником и музой импрессионистов Лоуи Фуллер в конце XIX века. Образ ее, танцующей, даже запечатлен на картине, которая есть на текущей выставке в музее.
Раз в месяц музей устраивает такой бесплатный фестиваль искусств, на котором показывают разные диковинки. На сегодня обещано действо Джоди Спеллинг. Эта танцовщица возродила серпантинный танец и даже, возможно, улучшила его, пользуясь преимуществами современности. Танец этот – почти мистификация, он действует на зрителей, как транс танцующих дервишей. Не столько танец, сколько представление, которое вовлекает различные изобразительные средства. Платье танцовщицы – главная часть представления. Оно создается из многих метров струящегося шелка и развевается, и парит при движениях женщины. В руках у нее палочки, которые удлиняют руки и помогают манипулировать летящей материей. В дело идут также освещение и музыка. А в нашем музее исключительный зрительный зал с удобными креслами, прекрасной акустикой и освещением. На сцене происходит волшебство, даже сложно найти описание этому акту. Танцовщица представляется мне то бабочкой, то птицей, то летящим фонариком. А вот ощущение физического человеческого тела отсутствует полностью.
Я умудряюсь затащить своих детей на двадцать минут в музей, чтобы увидеть первый танец. Надеюсь, что когда-нибудь в сознательном состоянии, лет через двадцать, они это оценят.
Джоди превратилась назад в женщину после выступления. Я даже вздрогнула, когда она заговорила. Рассказывала о своем платье из двухсот метров белого натурального шелка. О том, как нашла средства его заказать и сделать. Оно переливается любыми цветами при подсветке, такой двухсотметровый бриллиант! Она ездит по миру с ним и выступает в зонах войн и конфликтов. Зло не может устоять перед искусством. Как мудро было замечено, красота спасет мир. Джоди со своим актом превозмогает барьеры и языковые, и социальные, и культурные, и временные.
У меня в душе разгорается неугасимый огонь. Бренность существования больше не тяготит меня. Но жизнь и смерть все еще борются у меня в сознании.
Я юридически ответственна за свою маму и должна подписывать медицинские бумаги, которые, кроме всего прочего, регламентируют то, что с ней делать, если она попадает в критическое медицинское состояние. Она не хочет, чтобы ее оживляли, и я подписываю везде отказ от медицинского оживления. Во мне этот повторяющийся отказ вызывает душевную тревогу и ведет к размышлениям. Я всё время в диалоге со своей совестью и, когда делаю что-либо, прикидываю, загрызет она меня ночью или нет.
Перевожу мысли на другое. Моя профессиональная нереализованность подталкивает к поиску новых профессиональных выражений. Я хочу начать преподавать. Когда закончила обучение, мне всегда хотелось преподавать. Частью нашего обучения как специалистов было преподавание нашего предмета. Я никогда не теряла контакт с университетом, и вот сейчас вызвалась рассказать студентам о витамине Д. Тема богатая и имеет практическое применение. Витамин Д – это самая громкая нота в здравоохранении последнее время. Знаю точно, что, по крайней мере, в нашем университете об этом пока еще не говорят студентам. Я договорилась с Тавтсом и Харвадом о беседе для студентов.
Вдруг получаю сообщение о том, что наши встречи в обоих местах отменяются из-за какого-то новомодного коронавируса. Пришлось зайти в интернет и почитать о коронавирусе. Такое впечатление, что это уже было. Таким же был вирус SARs лет десять назад. Не знаю, к лучшему ли это, но я так безумно занята решением вопросов с мамой и детьми, что спокойно переживу отмену мероприятий.
На следующей неделе я снова общаюсь с врачами рехаба. Они считают, что у моей мамы наблюдаются улучшения. Думаю, отмена таблеток от Паркинсона помогла. Не тошнит и не шатает, и это радует.
Я собираюсь с ней на визиты к врачам и опять получаю список: в добавок к салу ей нужно подстричь ногти на ногах, так что мне нужно с собой взять пластиковый тазик и маникюрные принадлежности.
Мой план опять чудесным образом сработал. Нейролог внимательно выслушал нас и сказал, что нужно сделать специальный амбулаторный тест для диагностики гидроцефалии. Он включает в себя пункцию спинномозговой жидкости и видеозапись походки пациента до пункции и после. Когда это можно назначить, он не знает, но обещает решить вопрос.
Следующая наша остановка – это онколог, который работает в другом месте, в больнице для раковых больных. Клиника – это красивый особняк возле озера, окруженный парком и лесом. Мы приезжаем намного раньше назначенного времени. У них есть кресла-каталки в вестибюле. Я сажу маму в кресло, и мы едем на прогулку.
Мы одинаково бледные. Она не была на улице недель шесть после операции, и яркое солнце и блестящий снег ослепляют ее. Мне же непривычно катать кресло-каталку. Неровные дорожки и резкие спуски вниз дают ощущение вождения гоночного автомобиля без тормозов, когда он устремляется вниз при малейшем провокации. Не знаю, как для мамы, но для меня эта прогулка – большое физическое упражнение. Я раскраснелась и тяжело дышу. Мы дошли до обрыва к темному озеру – оно покрыто толстой коркой льда, сияющего на солнце.
Визиты к врачам – обычно мучение и для меня, и для мамы. Но сегодня, в этот солнечный день, возле озера я даже радуюсь тому, что у нас есть время побыть вдвоем и на природе. Мы возвращаемся назад в больницу. В огромном вестибюле стоит рояль. Моя мама – пианист, и деменция, благо, не добралась до разрушения мануальных навыков. Мышечная память – самая стойкая. Она садится за рояль, который для таких случаев специально не в кустах стоит. Мама с удовольствием гоняет пальцы по клавиатуре и играет веселые мелодии моего детства. Бродящие пациенты осыпают ее комплиментами, и я даже записываю маленькое видео. Есть солнце и музыка, и та параллельная реальность с болезнями и неприятностями исчезает. Как будто нет возраста, деменции, Америки и Центра для раковых больных.
Назначенное время не скоро, нам нужно еще два часа гулять. Поднимаемся к назначенному кабинету, и нам говорят, что, возможно, доктор увидит нас раньше. Это было бы здорово. Успеваем проделать манипуляции педикюра, я делаю несколько звонков, и нас вызывают к врачу. Хорошая новость в том, что раковых клеток нет. Я задаю всяческие вопросы о том, как соотносится гидроцефалия с раком. Никак. Задаю вопросы о том, как можно решить вопрос с уходом и тяжелым характером, и не нахожу ответов у онколога. Заказанный транспорт отвозит маму назад в рехаб.

После этого долгого эмоционально напряженного дня хочется отдохнуть. Но покой, как обычно, мне только снится. Мне нужно уделить внимание Васе. Лего-роботику перенесли на неделю – уже легче. Он участвует, правда, без особого энтузиазма, в организации бойскаутов. В субботу у них запланировано мероприятие – строить шалаш в лесу и даже в нем переночевать. Спать в лесу в холод я категорически не хочу. По идее, организация должна объединять пап и их сыновей, чтобы проводить время вместе, по крайней мере, я так понимаю. А папы более морозоустойчивые, чем нежные мамы. Но пап в этой компании недостаточно, и мероприятие зависит от моего голоса: если я не соглашусь спать в субботу ночью на улице, оно отменится. Здравый смысл побеждает, я объявляю, что согласна только на постройку шалаша.
Бойскауты отдаленно напоминают мне пионеров в советском детстве, но упор делается на навыки жизни на природе и их тренировке. Мне сложно принять военизированную часть, построение, линейку и флаги, наверное, она хороша для мальчиков. И верить этому не могу, напоминает советский фарс. Вася тоже не любит военизированной части и, когда нужно говорить клятву в начале занятия, он молчит. Обсудили с ним этот вопрос. В этом мы похожи. Объединение с другими безумными мальчиками помогает увидеть своего мальчика в перспективе и в среде. Он гиперактивный, но не гиперактивных я вообще не видела, по крайней мере, в этой группе. Мальчики остаются для меня загадкой. Для бойскаутов участие родителей и встречи каждую неделю обязательны. Я вызвалась провести облагораживающее художественное мероприятие – сделать открытки. Я так для себя представляла, что к Восьмому марта, для посещения дома престарелых. Принесла цветную бумагу, ножницы, фломастеры и свои идеи. Сама с удовольствием наваяла с десяток карточек. К моему удивлению, броуновское движение гиперативных мальчиков приостановилось. Они вдохновились и тоже произвели на свет очаровательно-корявые открыточки с цветочками. Кстати о Восьмом марта. Оно этом году – в воскресенье, и в музее будут показывать балет «Жизель» Мариинского театра. Я себе этот подарок сделаю, хотя я в который раз пойду на балет одна.
Я всегда приглашаю детей с собой в музей и на балет, и они всегда отказываются. В них не входит столько культуры, сколько я им предлагаю. Мне манна небесная, им – очередное мамино занудное мероприятие. Вспомнила, как я возила их в Бостон на балет «Лебединое озеро», который я так нежно люблю. Возраст у них был тоже нежный, Васе было лет шесть или семь. Всё было сложно организовано, так как до Бостона ехать три часа, и нас принимали друзья. Мы благополучно добрались, зашли и сели на места и даже посмотрели первый акт. В антракт вышли погулять по роскошному отреставрированному театру. Как только занавес открылся на второй акт и сцену заполнил туман над озером, на которое стали «выплывать» лебеди в трепещущих белых пачках, мой нос почуял неладное. Едкий и пронизывающий запах пополз по ряду. О, если б это была дохлая мышь! Но это была не она. Вася снял сапоги, и вонь шла от промокших сапог и упревших ног. От этого запаха можно было выпасть из бархатного кресла. Дальше Вася заговорщицким шепотом на весь зал заявил: «Мама, мне надо какать!»
И крыть нечем. Лора сидела за Васей, и я ей не смогла ничего сказать. Мы с ним поднялись и, спотыкаясь, вышли из зала. Самая прекрасная и лирическая часть балета прошла у меня рядом с мужским туалетом, а по выходу Васика мы смотрели действо на экране телевизора, так как в зал не пустили. За это время Лора успела впасть в панические атаку, несмотря на старания Чайковского и балета труппы. Вместо того чтобы с замиранием сердца следить за Одеттой, она прочесывала взглядом темноту зала и подозревала, что ее подставили и бросили умирать голодной и холодной смертью в центре Бостона. У Чайковского не было шанса впечатлить моих детей. Сейчас это вспоминается как забавная история, а на тот момент вышла драма шекспировского масштаба. С тех пор поход на балет одной – за счастье.
История в «Жизель» замечательная. Два параллельных мира – живых и привидений. Проблемы XIX века так хорошо отвлекают от настоящих проблем! Любовь и предательство, невинность и коррупция, живые люди и привидения, раскаяние и прощение – и бешеная пляска смерти. Как же красиво! Как гармонично соединяются в себе музыка и движение, артистизм, красота, костюмы, полет. Я бы хотела в этом мире оставаться навсегда, поэтому меня всё время так тянет в мой музей. Это храм искусства, а оно превозмогает все настоящие проблемы и переносит душу выше высокого на ангельскую высоту.

В понедельник с Васей снова идем к доктору Тамини. После многих недель «Прозака» я не вижу улучшений. Становятся регулярными ночные кошмары, и мне кажется, что пора менять это лекарство. У Лоры – та же история. У нее появился тремор в руках и снятся страшные сны, от которых она прибегает ко мне в комнату среди ночи и трясется, как мышь, от страха. Мы обсуждаем эти симптомы, и доктор Тамини решает поменять лекарство на новое – «Циталопрам».
С Лорой к доктору Тамини пойдем отдельно, за один визит можно обсудить только одного ребенка. Она ей назначит тот же «Циталопрам».
В среду – встреча в школе по поводу спортивных секций на весну. Лорочка решается снова начинать бегать, и хоть я и не очень уверена, что зажили ее связки, сейчас рада тому, что она готова выходить из дома.
Приходят уведомления об оплате моего путешествия в Турцию в конце мая. Я решаю оплатить его даже при том, что коронавирус продолжает быть звездой новостей. Как с моим ежедневником, оплатила – значит запланировала. Если придется отменить – отменю. Но хочется верить в лучшее. Еще решаю оплатить обучение Инвизилайну. Сразу же после оплаты приходят уведомления о лекциях и тренингах на эту тему.
Неделя пролетела в суете и телефонных звонках. От маминого рехаба снова идут жалобы от физиотерапевтов о том, что она не всегда хочет их понимать и делать то, что ее просят.
Мое скромное мнение – что у мамы мания величия. Ей кажется, что она всё знает лучше других и что всё, что ей предлагают, – это глупости. Я рада, что не я бодаюсь с ней, а другие люди. Так легче. Но и этому удовольствию пришел конец. Страховка решает, что мама восстановилась и рехаб готов выдать ее мне на руки в среду.
У меня нет кресла-каталки, а ходить она может минуты две. Обещают присылать медсестер и физиотерапевтов. Я мысленно зажмуриваюсь от предстоящих испытаний и перевожу мысли на музей.
В конце недели, в пятницу, в музее будет открытое рисование. Я люблю все мероприятия, но это – мое самое дорогое. В специальную комнату, рядом с хранилищем работ на бумаге, то есть тех рисунков, которые слишком чувствительные для того, чтобы демонстрировать их публике постоянно, на короткое время выносят рисунки, и можно взаимодействовать с ними очень близко. Как бы индивидуальное менторство от Великих мастеров прошлого. Такое взаимодействие для меня – очень интимный процесс. Однако часа наедине с великими мне обычно не хватает, только разгоняет аппетит.
Я прохожу по комнате, смотрю на каждый рисунок и ощущаю внутри себя зов художников. Кто зовет меня громче, к тому я и иду рисовать. Этот час пролетает, как мгновение. Поражаюсь мастерству не только изобразительному, но и духовному, той душевной гармонии людей, которые жили сто, двести, триста, а может, пятьсот лет назад. Каждый во всем рисует себя. Гармония возникает из хаоса. Жизнь людей в прошлом была гораздо тяжелее, чем наша современная. Удивительно, что люди без средств современности могли быть такими глубокими, близкими к Богу в нерелигиозным смысле, несмотря на их жизненные обстоятельства.
Вот за этим я и хожу общаться с Мастерами. В конце сессии было объявление, что последующие сессии отменяются на неопределенное время. Обещают сообщать по электронной почте по поводу действий музея в пандемию. Пока была на работе, слышала от пациентов и знакомых, что закрываются школы и учреждения. Сегодня пятница, 13 марта и последний день той жизни, которая была до пандемии.
Лора приходит из школы с новостями, что школа закрывается, по крайней мере, на две недели, но пока с открытой датой. Ждите ответов.

Глава 7
Школьники ликуют. Мечта любого ребенка об отмене школы вдруг становится реальностью. И это отмена с открытой датой.
Лора вдохновляется предстоящей перспективой и решает пригласить свою подругу Бьянку покулинарить у нас дома. Лорочка обожает печь сладости, и у них в плане – испечь малиновый пирог. Бьянка – девочка необычайно одаренная, тихая и загруженная. Ее родители к ней суровы, и она – единственный ребенок. Так что для нее редкое удовольствие провести время с подругой, а не за учебниками. Она много лет не спит ночами, и я возмущаюсь, когда она по ночам беседует с Лорой. Ее ночной дефолт – решать задачки по высшей математике и физике. Она уже давно закончила и школьную программу, и даже программу колледжа. Моя доча от такой дружбы сходит с ума. Она сравнивает себя с талантами Бьянки в отрицательную сторону.
Так как впереди неизвестность и все школьные мероприятия отменены, мама Бьянки разрешает ей пойти к нам в гости. Девочки хихикают и бегают вверх-вниз по дому все такие оживленно-возбужденные.
Кстати, про лебедя, рака и щуку: планировка моего дома тоже, похоже, разделяет нас по уровням.
Лорочка живет на втором этаже, а это утепленный чердак с покатыми стенопотолками. У нее огромная комната и огромная кладовка, к тому же своя ванная с туалетом. Она – наша принцесса и живет в башне. И в этой башне роскошный обзор из окна. Поскольку в деревне нет высоких домов, из ее окон можно созерцать фейерверки на 4 июля. Основная часть дома расположена на первом этаже и включает в себя микроприхожую на два шага, через две ступеньки – большую кухню, столовую и огромную, как для танцев, залу с фортепиано. Когда дети были маленькие, я украшала гостиную цветными огоньками, выключала свет и мы устраивали танцы. Кружились поодиночке и вместе до приятного искажения реальности, когда всё плывет вокруг тебя и огоньки сливаются в один нерегулярный узор калейдоскопа.
Моя спальня находится на первом этаже, и там же рядом спальня Васи. Теперь она стала комнатой мамы, так как она не может ходить по ступенькам. Но даже при этом ей надо преодолевать пару ступеней прихожей и пару на крыльце. А если таки нужно будет инвалидное кресло? Не буду пока думать об этом.
Вася из-за пертурбации с бабушкиным переселением живет в подвале. Подвал – это самая роскошная жилплощадь в нашем доме, недавно отремонтированная и оборудованная под спальню. Там большая кладовка, большая ванная и всё новенькое. Это же и подземное царство: Васик может заходить в подвал через гараж, минуя дом и меня, и так же выходить.
Когда дети прячутся по своим норкам, мне нужно бегать по лестнице вверх в Белую башню и вниз – в подвал. Легче всего мне, конечно, не бегать, а ждать, что они сами придут. Если не надо идти в школу, то так и делаю.
Мама любит сидеть в гостиной в кресле, наблюдать всё происходящее и комментировать или давать непрошеные советы. Или громко разговаривать с подругами по телефону – она плохо слышит. Либо смотреть фильмы на полную громкость, и тогда никто никого не слышит. Дверей на первом уровне нет, кроме спален, и отгородиться от нее невозможно. Мама объясняет свое участие во всём тем, что ей скучно, а мы для нее работаем развлечением. Ну, по крайней мере, откровенно.
Сегодня после прибытия из рехаба мама отходит от полученных травм и ведет себя тихо. Она похудела на семь килограмм за время пребывания в рехабе. Физиотерапевт и медсестра созваниваются со мной, и мы назначаем их визиты.
Выглядит мама плохо. Она очень бледная, у нее всё время кружится голова. Ходит она заметно хуже, чем раньше.
Девочки на три с половиной часа занимают кухню, после чего всё было обмазано красно-кровавыми малиновыми разводами и стало липким.
Результат их усилий – малиновый пирожок в алюминиевой формочке. Подойдя к вопросу креативно, помимо кулинарной задачи, они решили увековечить мистическое существо, которое придумали. Его зовут Снип, это комбинация овечки «sheep» и змеи «snake». Снип был вылеплен из теста и выпечен отдельно, прилагался как аппликация сверху на пирог. Есть его им стало жалко, и после недолгой дискуссии девочки завернули его в фольгу и решили заморозить до конца карантина. Мама Бьянки заехала за ней, и веселье подходит к концу. Если бы мы знали, что это был последний раз, когда Бьянка приходила к нам домой…
Так как я работаю Вермонте, наш офис еще не закрыли. Штат поменьше Массачусетса и на периферии. Но это ожидается. В понедельник объявляют, что надо закрываться. Я приняла пациентов, которых нельзя было отменить или перенести, и во вторник рабочий механизм всё-таки останавливается. Мы расходимся по домам и собираемся прислушиваться к новостям.
Карантин незваным гостем заходит в нашу жизнь. В новостях рассказывают об ужасах шествия ковида по миру, по стране и по нашему штату. Царствуют армагеддонские смятение и ужас. Благоразумные родители закрывают двери своих домов, и общение моих детей резко обрывается. Лору кошмарит страх одиночества, который уже становится реальностью, так как родственники не считаются материалом для общения. Ее пожирает неуверенность в себе. И от нового лекарства пока толку нет.
У Васика – противоположные проблемы. Он боится ковида и людей, но набрасывается на мальчиков на улице с безумством голодного. Он свое общение возьмет, не будет, как Лора, его оплакивать. А на улице только и остались, что его такие же неуправляемые друзья. Таблеток он больше не пьет, конец школе и таблеткам. Они его держат как бы под стеклянным куполом, стесняют. Вася соглашался на таблетки только как на компромисс для школы, чтобы ее не разнести. А теперь даже если с таблетками бегать по дому за ним – не выпьет, убежит.
В нашем кукольно-живописном городке есть и трущобы. На единственной улице, где живут самые бедные люди городка, Вася и ищет себе друзей. Ему нужна взаимная безалаберность.
Эти несколько первых дней проходят для обоих детей в эйфории. Они так откровенно ненавидят школу и всё, что с ней связано, что с садистским удовольствием наблюдают, как школа дергается в конвульсиях и не может произвести никаких членораздельных указаний.
С больницами – та же история. Везде переполнено больными ковидом, и отвечать на запросы об амбулаторных процедурах некому и некогда. Вопрос о диагнозе завис.
На удивление, приходящие на дом медработники на высоте. К маме приходила физиотерапевт, несмотря на все ужасы, в маске и перчатках и всё равно делала свою работу. Но моя мама – неблагодарный пациент. Она раздражается и устает от требований, упражнения делает наперекосяк. Эти приходящие медсестры немного разряжают обстановку. Причиной всех несчастий мама считает меня, и мне об этом целыми днями выносит мозг. В ее угасающем теле пылает рвение к действиям, как у Наполеона. Люди ее развлекают и отвлекают от грустных мыслей, которым она тоже, похоже, не находит места.
Я обсуждаю наш диагноз с физиотерапевтом, и она знает примеры, когда люди практически восстали из мертвых после лечения гидроцефалии. Эти примеры вдохновляют меня, но не маму. Ее упрямству нет предела. Она не хочет слышать и понимать, что очень быстро превращается в обездвиженное тело. В ее мыслях она живет в Лондоне и туда стремится всей душой, а я ей мешаю и выдумываю диагнозы. Кстати, то же думает обо мне и мой бывший муж. Я выдумываю диагнозы детям, так как я ненормальная, а они в порядке. Тут недолго потерять рассудок, если учесть, что с мамой я знакома всю жизнь, а с бывшим мужем – уже лет семнадцать.
Я провожу многие часы на телефоне с Масс Хелсом – медстраховкой, где необходимо изменить мамин статус. Проблемой становится ее место жительства, этот чертов Лондон. На банковских счетах должно быть минимальное количество фондов, а сейчас, наоборот, в ее отсутствие пенсия аккумулируется. Неприступные лондонские банки не позволяют никому, кроме владельца этих счетов, заходить на них. Я в отчаянии. Не представляю, что буду делать, когда она сляжет. Переделываю маме билет на июль. Надеюсь, что до этого закончатся все неприятности с ковидом и жизнь наладится. Или не закончатся. Или не наладится. Но принятое решение и сделанное действие разгружают кипящую голову.
Теперь и о себе можно попсиховать.
Общее настроение паники меня не миновало. Сказать, что мне нехорошо, – это ничего не сказать. Трепещу перед неизвестностью, бессильна что-либо изменить. Я становлюсь круглосуточный рабой своих домочадцев. Утром никто не встает, вечером никто не ложится. Едят все в разное время и разное. Одинаково только спорят и оставляют грязную посуду. Стирка, уборка, готовка, магазин. Маме нужно помогать менять подгузники, обслуживать, вести переговоры с врачами и службами, администрацией, страховкой, английскими банками. Это отнимает массу душевных сил и может легко трудоустроить пару человек.
Я очень тревожусь насчет своего бизнеса. Как платить ипотеку за дом? В мирное время я с напряжением иду в отпуск, знаю, сколько стоят отгулы на работе для меня как частного предпринимателя. Как остаться без дохода с таким количеством зависимых домочадцев? Не могу об этом думать. Надеюсь, что пандемия эта – краткосрочная, и решаю пока не думать в сторону бо?льших неприятностей.
Моя ассистентка на третий день после закрытия офиса сообщает, что упала и сломала бедро. Даже если бы мы могли сейчас выйти на работу, ей нужно по крайней мере шесть недель для того, чтобы зажить, и не факт, что заживет и будет хорошо ходить. Я оплачиваю медицинскую страховку для всех своих работников. Долго ли я смогу себе позволить такие расходы? Договариваюсь с банком насчет отсрочки месячной оплаты ипотеки, но собирающийся долг – тоже стресс. То же самое я делаю с ссудами на работе.
Походы в магазин за продуктами становятся вылазками в опасные джунгли, где может напасть вирусный аэрозоль. Нужно быть с закрытым лицом и руками, в минимальный срок заходить и выходить из магазина. Ну, кроме всех других приятностей, попробуй купить туалетной бумаги, а все дома! Три туалета напряженно работают. С прилавков также исчезли любые дезинфекционные средства. Вот тут даже как-то весело и напоминает девяностые годы. Вы будете пить чай с сахаром или мыть руки с мылом?
Замечаю контрастность изменений за такой краткий срок. Очень странно не выходить из своего дома, кроме как для коротких вылазок навстречу грозному и невидимому врагу. Насыщенная структурированная жизнь разрушилась. Когда хожу на работу, я очень много успеваю. А вот когда не хожу, мне кажется, что этот ворох дел одолевает меня. Отсутствие структуры разрушительно влияет и на психику моих детей. В случае Васи, притом что отпала школа, а вместе с ней и угрозы репрессий со стороны школы, – это положительно. Он, конечно, не учится, но в школе он как-то параллельно и без касания получает знания. Не читая книг. Писать для него – тоже мучительно. Поколение Х, растущее на Тик-токе. Печально, что его терапия отложена до лучших времен. Единственный наш картонный щиток, Ник, уже не приходит и даже не отвечает на звонки. В случае Лоры контакт с терапевтом был налажен по телефону, и хоть какая-то терапия, но продолжается.
Моей дочери повезло с идеальной подработкой. Еще прошлым летом моя знакомая, такой себе ангел-хранитель в обличии Бабки-Ежки, Доннa, позвала Лору помогать ей выгуливать собак. Мои дети обожают и собак, и кошек, и любое зверье, которого от меня не допросились. А тут такая возможность поиграть и пообниматься с друзьями человека и не вести их к себе домой! У Донны – собачий детский сад, игры и прогулки. Она собирает собак от хозяев, выгуливает их и оставляет некоторых на ночь, если хозяева уезжают. Лаура летом работала с ней и теперь знает и собак, и как себя с ними вести. Знать-то она знает, но всё равно обожает французскую бульдожку Финю больше всех на свете и тискает ее постоянно, чем дразнит других собак. Моя девочка, которую на улицу невозможно было вытащить три месяца, теперь стала улыбаться пушистым нелюдям и регулярно ходить на прогулки в лес. Настроение у нее намного лучше и от прогулок, и от любви к животным. За это еще и платят! Пока мои финансы тают на глазах, кошелек моей дочери толстеет.
Физиотерапевты помогают маме выходить на улицу, ей тоже нужно гулять. Они святые люди, но ничто не вечно под Луной. Каждый визит, два раза в неделю, они записывают и отправляют в страховку. Если замечают, что улучшений нет, им дают отбой. Милая женщина физиотерапевт Диана помогала мне психологически, так как она часто работает с такими больными. Но, увы, она больше не будет к нам приходить, так как помочь в случае маминой болезни физиотерапевт не может. Диана еще раз побеседовала с мамой и объяснила ей, что если бы она сделала операцию, которая помогает при гидроцефалии, тогда можно тренировать мышцы, они будут отвечать на упражнения. Диана также принесла нам ручку для кровати. Мама не могла вставать с кровати, так как не за что ухватиться и слабые мышцы, особенно ног. С держалкой она уже может выбраться из кровати сама. И после истории с падением в ванной я заказала скамеечку, тоже с помощью Дианы, для ванной, чтобы можно было мыться под душем сидя.
Ее недержание тоже разрушительно прогрессирует. Я каждый день стираю всю ее одежду и постельное белье, притом что она в подгузниках.
Еще одна беда, что мышцы слабеют не только в руках и ногах, но и внутри пищеварительного тракта. Из-за плохого питания и голодовок, да и возраста, после рехаба у мамы желудок работает с перебоями. Поносы перемежаются с запорами, и она, привыкшая решать все вопросы радикально, пробует все возможные средства. Все таблетки, какие «на эту тему» существуют у меня в аптечке – по рецепту и без. Но и в этом вопросе нужны терпение и деликатность. Мама безвылазно проводит часы в туалете, и, бывает, не добегает. Однажды не успела добежать, и вся ванна была покрыта разжиженными зловонными человеческими экскрементами с брызгами до потолка.
Пришлось сначала отмывать маму, потом ванну, потом стирать, пока детей не было рядом, чтобы они этого не видели. Они и так шарахаются от бабушки. И криками достала, и всё не слава Богу. Им страшно. Они разбегаются по своим норкам – кто вверх, кто вниз, и сидят там тихо. Бабушка их зовет, но они не идут.
Со мной же, на первом этаже, происходят битвы. Маме кажется, что что-то не так с миром. Ей уделяют недостаточно внимания, хочется, чтобы всё объясняли и рассказывали. Она дезориентирована, и ей страшно. Жить с ней, даже здоровой, никогда не было легко. Она хочет быть в центре событий и участвовать во всём. Чтобы ее слушались и чтобы она могла всё решать. Не доверяй, а проверяй – как завещал всеми забытый дедушка Ленин. Но ее поезд ушел. Притом, что на уход за ней и объяснения уходит полный рабочий день, она не может удержать события в мозгу и оценить мою заботу. Она не может угнаться за детьми и за мной по скорости жизни и постоянно забывает о ключевых событиях или какие-то названия. Ей кажется, что я просто недостаточно хорошо объясняю, говорю тихо, мямлю под нос, так как еще есть проблема со слухом. Мама отказалась от слухового аппарата, с пеной у рта доказывая врачам, что я просто тихо разговариваю. Она буквально пропускает частоты моего голоса, не воспринимает их, они для нее как белый шум. Мне приходится напрягать голос и выкрикивать свои реплики, стараясь перекрыть ее передачи по телевизору на полную громкость.
Мама хочет заполнить яму в душе звуками и движухой. Пока она ругается со мной, яма ее не мучает и создается впечатление стабильности – так было, есть и будет.
Наши перебранки мелочны и бессмысленны. Важен сам процесс, негативное внимание. Мамин дух противоречия не останавливается перед здравым смыслом. Она будет спорить днем о том, что уже вечер, и это с часами на руке. Но есть у нас один глобальный камень преткновения – вопрос места жительства, который важен для нас обоих. Мама считает, что жила, живет и будет жить в Лондоне. И требует, чтобы я сделала ручки-хваталки во всех местах, особенно на крыльце, чтобы она могла заходить в дом. Я настаиваю, чтобы она заметила, что ее здоровье разрушается и что она живет у меня временно, пока не получит отдельное жилье недалеко от меня. Мы друг друга в этом не слышим. Она бранит меня за злобный характер. Мне больно, что мои усилия ей помочь напрасны и мое долготерпение приносит только унижения.
Меня назначили девочкой для битья. Это, конечно, способ психологической защиты, но меня ранит. Ее страх смерти поднимает мой страх жизни, такой жизни. В такие моменты кажется, что все эти издевательства будут продолжаться вечно.
Мне тяжело в моем доме. Раньше я убегала много и часто в гости к друзьям и на учебу. Это отвлекало и обогащало. А в нынешней ситуации побег немыслим. Второй эффективный метод – подниматься на уровень искусства, где всегда красота и благодать и никто достать не может, – тоже отрезан.
Хочется закрыться в своей спальне и чтобы оставили в покое, но всем что-то от меня надо днем и ночью. Надо поплакать, а слезы не идут из сухих глаз.

Глава 8
Меня штормит. От всех перед пертурбаций идет кругом голова. Я потеряла свой центр. Море неизвестности, и непонятно, где искать поддержку и стабильность. И тут я вспоминаю о давнишнем проекте.
Уже неоднократно меня посещала мысль написать историю семьи. Сначала, где-то год назад, я пыталась это сделать не своими руками, откуда мне взять время на такое? Уговаривала маму, которая постоянно жалуется на отсутствие развлечений и занятий, записать воспоминания о своих маме, папе и других родственниках, которых она помнит. После многих напоминаний пришла к выводу, что когнитивные функции угасают и она не в состоянии. И так до меня дошло, что если я это придумала, то мне и делать. Сейчас наступил момент феноменального вакуума – официальных занятий нет. Не могу сказать, что мне совсем нечего делать, но от моей домашней суеты остается только усталость и безысходность. А хочется выйти из этого круга.
Лиха беда начало. Я абсолютно ничем не рискую, если не получится. Хочу это сделать для своих детей, но должно пройти лет двадцать, чтобы у них, возможно, появился интерес. На случай такого интереса буду писать на двух языках.
На самом деле мне нужно это сделать для себя, найти опору в своих корнях. Поднять как можно больше воспоминаний об обожаемых бабушке и дедушке, по маминой линии, и записать их. Найти конструктивное занятие для нас с мамой. Поворошить прошлое.
У меня есть одна большая помощница в этом деле. Это тетя Света, двоюродная cестра моего папы, т.е. мне двоюродная тетя, которая живет в Москве. Она – глоток свежего воздуха, самый вменяемый старший родственник, который у меня есть. Светская, дипломатичная и самостоятельная женщина, хоть и ровесница мамы. Она – живой мостик между моими бабушкой и дедушкой по папе, племянница дедушки и протеже и подруга бабушки. Несмотря на возраст, у нее очень светлая голова, и она прекрасно помнит события прошлого и настоящего. Тетя Света – чудесный друг и поддерживает меня в этой затее. Провожу несколько часов на телефоне с тетей Светой, записываю в блокнот. Мне открываются потрясающие детали моей родословной. Залезаю в пачки со старыми фотографиями и любуюсь черно-белыми классическими фото людей со светлыми взглядами. Какие же неистребимыми людьми были мои родственники! Несмотря на тяжелые обстоятельства их сложных жизней, они не только выжили, но и смогли дать жизнь другому поколению, мне и моим детям.
Благодаря тете Свете я знакомлюсь со своей прабабушкой по папиной линии, которую я никогда не видела даже на фотографии. Тетя Света прислала мне ее фото. У нее прозрачные и пронзительные светлые глаза, суровый взгляд. Ее звали Асхаб Джамал, что значит доброжелательная и красивая. Семья прабабушки жила в поселке около Бугульмы. Ее выдали замуж, но семья мужа относилась к ней плохо. Ей приходилось несладко, и она жаловалась своему защитнику – папе.
Мои представления о быте cтодвадцатилетней давности зиждятся на литературе. Мне казалось, что выдача дочери замуж означала бесповоротное отсекание ее от семьи родителей. Но всё было лучше, чем я думала. Отец был внимателен и милосерден. Он прислушался к жалобам Асхаб Джамал и после одного-двух лет брака забрал ее из семьи мужа с дочерью-младенцем и добился развода. Ислам – одна из поздних религий, и в ней позволяются разводы. Но на этом его забота не закончилась. Он познакомился с красивым дельным парнем, который был не из их поселка, навел о нем справки и сосватал дочь к нему. Этот парень – мой прадед Закир. Он женился на Асхаб Джамал, взял в семью и ее старшую дочь, очень нежно относился к обеим. Эта почти пасхальная история поражает меня в плане цивилизованности развода и человечности отношений в семье. Мой развод более чем через сто лет в якобы демократической стране уступает во многих отношениях. Как будто это у нас недавно отменили рабство и крепостное право.
Одним из шести детей Асхаб Джамал был мой дед Ханиф. Он был один из двух сыновей, младше брата Гарифа на десять лет. Ханиф был неординарной личностью, свободномыслящей и целеустремленной. Он – единственный человек, о котором я достоверно знаю, что сам выбрал себе и день рождения, и фамилию. Его папа, Закир, записывал о рождении детей на Коране, и насчет Ханифа у него была запись, что он родился весной. Ханифу хотелось иметь один день рождения, а не три месяца, и из всех весенних дат он выбрал первое мая. В поселке была только начальная школа, и после того, как он прошел все возможные классы дважды, решил идти через две деревни в школу побольше, среднюю. Ему было лет двенадцать, и отпускать его одного родители не хотели. Он подбил старшего брата, который на тот момент был уже жених 22 лет, пойти с ним. Гариф его, как всегда, поддержал. Когда ребята пришли в новую школу, они записались под фамилией Нагимовы, хотя их сестры были Закировы. По традиции, каждое поколение в семье несет фамилию своего отца. И хоть они ничего против своего папы не имели, его фамилия не сохранилась, так как сестры вышли замуж и их фамилии изменились.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/katya-korobko/vo-mrake-perehodivshem-v-serebro-69482803/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.