Привет
Андрей Старков
Ироничная проза. Не на заказ, а от души. Немного веселая, немного грустная, как наша жизнь. Вспомнились события, реальные, без прикрас, которые происходили со мной вчера, в студенчестве, в детстве. Теплое повествование о тебе, обо мне, о нас.
Андрей Старков
Привет
Лешка
На днях был в гостях у мамы, в той самой квартире, где прошло мое беззаботное детство. И после сытного праздничного ужина, по поводу ее дня рождения, достали семейный архив со старыми выцветшими фотографиями. Каждый снимок сопровождался непременным рассказом и пояснениями. Ведь в них отразилась жизнь не одного поколения. А вот и мой старый школьный альбом.
Оказывается, что человечество уже давно изобрело машину времени, и называется это изобретение- фотография. Вот на фото Сашка и Сережка, еще живые, толстая Людка и, конечно, сосед Лешка. И еще воспоминания, которые, как мне казалось, моя память или стерла, за ненадобностью, навсегда, или задвинула в свой самый дальний ящик.
Я вспомнил этот день, хотя прошло уже почти пятьдесят лет. Меня, ученика первого или второго класса средней школы одного из районов города, приняли в Октябрята и вручили алую звездочку с изображением вождя мирового пролетариата в младенческом возрасте.
Да, была такая организация, в которую принимали всех младшеклассников, без особого разбора, но чего-то достойных. Какие политические цели она преследовала, я не помню, да, и в конечном счете, это не особо важно. Главное- это ощущение причастности к чему-то серьезному и значимому. Коллективизм, и начало взрослой жизни, не чета- детсадовским- вот мое понимание политического момента.
Сама процедура торжественного, наверняка, приема в Октябрята, в моем мозгу не зафиксировалась. А врезалось в память другое. Я, счастливый от случившегося, бегу из школы домой в великолепный, весенний, солнечный день, прямиком по лужам, в которые впадают бесчисленные ручьи, смывая последние остатки льда. Громко щебечут птицы, ярко светит солнце, но бодрящая свежесть еще дает о себе знать. Но это совсем не важно. На мне расстегнутое зимнее пальтишко с цигейковым воротником, из- под которого торчит лацкан форменного фланелевого пиджачка с приколотой октябрятской звездочкой. Меня переполняет чувство гордости, и я пытаюсь поймать на себе восхищенные, как мне казалось, взгляды прохожих. Радости- полные фланелевые штаны, почему, не знаю.
Это и есть, наверное, момент счастья, ведь счастье не может быть бесконечным во времени. Оно мимолетно, одномоментно. И человеку крупно повезло, если таких ярких вспышек в жизни много, и совершенно не имеет значение, что явилось причиной радости.
Так вот, повторюсь еще раз, я не знаю, какие цели преследовала Октябрятская организация, но то что она имела четкую структуру- это точно. Весь класс разбивался на “звездочки”, по пять человек (по числу лучей звезды). Выбирался командир, который за что-то отвечал, потом еще кто-то и, наконец, девочка- санитар, которая, на самом деле, и была, по сути, самым главным персонажем. Ведь в ее обязанность вменялось каждое утро, перед занятиями, проводить санитарный осмотр октябрят, обращая особое внимание на чистоту рук и ногтей, и другие интимные подробности. Иногда, бывало, прибывший в школу, октябренок не соответствовал, выше перечисленным, требованиям, и тогда, немедленно, он брался на карандаш. Безобразие докладывалось учителю, а он, в свою очередь, принимал меры. И если, на перемене, не удавалось проучить эту девочку, навешав ей тумаков, по причине ее физических превосходств, то тогда ее, вынуждено и без пререканий, приходилось уважать и подчиняться ее авторитету. Почему с ней нельзя было просто договориться, я не знаю, наверное, потому, что лично у меня такой необходимости не возникало. А может быть потому, что большие девочки всегда были вредными, а мои уши были чистыми.
А еще, кроме всего прочего, нас, октябрят, загоняли, с какой- то маниакальной настойчивостью, в хоровое пение. Причем полнейшее отсутствие музыкального слуха и голоса не было гарантией освобождения. Всех инвалидов по пению, и меня в том числе, определяли во вторые голоса, ставили где-то с боку грандиозного, многоярусного строения под названием школьный хор и заставляли петь прогрессивные песни. Одна из которых, была про космос. Мы, в соответствующем антураже, одетых на голову картонных ведрах, изображающих скафандры, мелодично, под баян, отсчитывали секунды до старта. Со стороны, казалось, что, непременно, нас, и именно, в эту минуту, должны запустить на орбиту Земли, на смену героических собак: Белки и Стрелки. Наверное, потому что октябрят, на тот момент времени, было в избытке, а собак не хватало.
Но это лирическое отступление, состоящее из сплошь теплых воспоминаний, омрачает очень некрасивый поступок с моей стороны, который висит на душе крупной бусиной, нанизанной на нитку жизни. И хорошо, если, в этом смысле, эти бусы редкие и мелкие, а не шикарное ожерелье.
У каждого человека есть жизненные моменты, за которые ему стыдно. Пытаться забыть о них, и выбросить из головы невозможно. Можно только попытаться раскаяться, рассказав про них…
Итак, в квартире напротив, на одной лестничной площадке, жил мой одноклассник Лешка. Нормальный пацан, с сформировавшимся сильным характером и со своим четким представлением о жизни. Хотя мы и были одноклассниками и соседями, но как-то, не дружили. Так иногда бывает. У нас разные были компании, не потому что я старался учиться хорошо и с интересом, а он не старался, вернее он не учился вообще. В нашей дворовой банде я его не видел, среди компаний одноклассников его тоже не было. Не скажу, что он был нелюдимый, нет. Но после школы он куда-то проваливался с концами, а выяснять чем он занят, мне было не к чему. Наши отношения носили скорее деловой характер, но об этом чуть позже.
На дворе- майский жаркий день. Мы уже, почти все, живем и учимся как завещал Великий Ленин, поем в хоре, и выполняем повинность при проведении октябрятских мероприятий, которые неустанно генерирует какой-то больной ум.
Звонок в дверь. Открываю. Стоит Лешка.
– “ Андрей”, – говорит он, -“ мама сказала, чтобы ты сегодня приходил на мой день рождения”.
Выяснять, почему мама, а не сам именинник приглашает- такое и в голову не пришло. Сказано- сделано. Не особо раздумывая, взял книжку и пошел, с подарками все было просто. Ну, а у его мамы, я сейчас думаю, был, наверное, простой житейский расчет, да и бог с ним.
И тут я вспомнил, что как раз на сегодня и намечалось очередное октябрятское мероприятие, за которое, в этот раз, отвечал, непосредственно, я. А заключалось оно в следующем: по согласованию с учителем, четыре члена “звездочки” приходят домой к пятому- нерадивому, с целью проведения проверки его бытовых условий и организации рабочего места. Делает ли он, в конце концов, уроки или шляется на улице. Обязательное условие- это внезапность и неожиданность. И этот визит, как вы уже догадались, должен состояться, конечно, именно к Лешке. Изменить что-либо, в данном случае, было не в моих силах.
И с убеждением, что ситуация должна разрешиться как-то сама собой, и что какие-то мероприятия- это не повод пропускать праздник, я постучался в соседнюю дверь.
Придя к Лешке, мы сразу углубились в изучение состава вкусного, нежного торта с разноцветными розочками и в дегустацию шипучего лимонада “Буратино” и грушевого ситро “Дюшес”.
Звонок в дверь прервал, так замечательно начатое, пиршество, и я понял, что попал как кур во щи, не успев даже предупредить именинника о надвигающемся подарке. Я ринулся к двери, соврав, что это, наверное, мама пришла за мной.
Оправдались мои худшие опасения. Пришли действительно за мной, но не мама. На пороге стояли эти самые, три члена “звездочки”, с красными повязками на рукавах. Оказалось, что разыскивания меня, для проведения важного мероприятия проверки, они вычислили меня в стане врага. И что теперь свое предательство, по их глубокому убеждению, я могу искупить только решительными действиями. Мои робкие попытки, как-то повлиять на ситуацию, рассказав, что лично мной все уже проверено, что все хорошо, и мы учим уроки, не имели никакого успеха. Тем более, что сопротивляться “той” девочке- санитарке было невозможно.
Меня быстренько скрутили, нацепив красную повязку на руку, и втолкнули в дверной проем…
Немая сцена длилась недолго, а лишь до того момента, когда, испытывая сильную боль от ботинка, давившего на мою ступню, я выдавил из себя: “А чем занимается Леша и делает ли он уроки…”
С трудом, оторвав на секунду от пола свой взгляд, я увидел вытянутое лицо Лешки и удивленные глаза его мамы, в которых четко читалось:” Ты же только сейчас пожирал наш торт, а тут с проверкой нарисовался”.
Так стыдно мне было первый раз в жизни. Хотелось куда-то провалиться. Чувство вины и неловкости осталось в памяти на всю жизнь.
Но, к счастью этот инцидент, не повлиял на наши деловые отношения, о которых я упоминал. Вернее, даже не наши деловые, а деловые- в отношении меня.
А заключались они в следующем: каждый день на протяжении долгих школьных лет, после занятий, Лешка, выждав определенное время, достаточное, по его разумению, для приготовления мной домашнего задания, стучался в дверь и говорил привычное: “Андрей, дай списать.” И очень был недоволен, если я не успевал по какому-то предмету сделать задание. Я, конечно, давал, и мне было не жалко. А остальных, похоже, это устраивало: его родителей, учителей в школе. Все знали твердость Лешкиного характера и непреклонную позицию – принципиально не учиться. На это не мог повлиять ни отцовский ремень, ни, тем более, всякие педсоветы. А за счет хорошо выполняемой домашней работы по предметам, “троечку”, с трудом, но натягивали.
Причем, в самом начале нашего, так называемого, сотрудничества, когда дверь открывала моя мама, следовал вопрос:” А Андрей дома?” И когда мама отвечала, что Андрея нет, Лешке приходилось еще несколько раз приходить, в надежде застать меня, для того, чтобы, наконец, списать готовую “домашку”.
То в последствии, при открывании мамой двери, он перестал интересоваться о моем местопребывании, а по- деловому, без обиняков, спрашивал сделал ли я уроки и можно ли их взять на время.
Все текло своим чередом для учеников уже старших классов средней школы одного из районов города…
Но, придя в очередной раз домой после школы, я услышал не звонок в дверь квартиры, не громкий стук, а грохот вышибаемой двери. Открыв дверь, я увидел Лешку. Он стоял совершенно белый.
– Ты чего, обалдел, что ли?!– заорал я.
– Пошли, – тихо сказал он.
И мы молча зашли в его квартиру в предчувствии чего-то нехорошего.
По середине зала, на веревке, накинутой на потолочный крюк, в неестественной позе, с головой, странно наклоненной в сторону, свисал Лешкин отец. Рядом валялась опрокинутая табуретка. Ужас овладел мной, но не сковал способность принимать решения. Постояв какое-то время в оцепенении, мы одновременно, на автомате, стали осознанно двигаться. Лешка принес с кухни нож, я обхватил еще не остывшее тело его отца руками. По команде он резанул веревку, а я, пытаясь не рухнуть с обмякшем, бесформенным и очень тяжелым телом, попытался удержаться на ногах. Мы положили аккуратно тело на пол, ровненько, так, как, наверное, должен лежать умерший человек. И только после этого стали звать на помощь, скорую, милицию. С тех самых пор я перестал бояться покойников. Так близко смерть ко мне приблизилась в первый раз в жизни.
Лешка закончил свое обучение в школе восьмилетнем образованием. Тонкая ниточка, которая связывала нас, оборвалась.
Я после окончания школы поступил в институт, где полностью растворился в бесшабашной студенческой жизни. И узнал совершенно случайно, что Лешку забрали выполнять, так называемый, интернациональный долг в Афганистан, проще сказать, на войну.
Да, моих одногодок много уходило туда, взамен цинковых гробов, приходивших обратно. Если честно, то и меня посещали мысли попроситься в Афган. И не по тому, что я был каким- то храбрым и патриотичным, нет, просто мы были так воспитаны.
Кстати, школе, в которой мы учились, в последствии, было, посмертно, присвоено имя героя Советского Союза- моего приятеля, обычного шалопая из параллельного класса. Так распорядилась судьба.
Ну, а Лешке повезло, если год на войне можно назвать везением. Он хотя бы вернулся домой живым…
Я случайно столкнулся с ним на лестничной площадке. Это был уже другой человек. Мы молча стояли и курили, не глядя друг на друга. Мне было, почему-то, неудобно перед ним, а он был весь в себе. Потом выпили, как полагается. На все мои расспросы о войне он отвечал уклончиво и нехотя. Молча наливал, пил, и затягивал одну сигарету за другой.
Как сложилась судьба этого человека дальше, я не знаю. Жизнь разбросала нас. До меня доходили нехорошие слухи, но комментировать их я не хочу.
В моей памяти он останется всегда соседским пацаном, перед которым мне будет всегда стыдно за то некрасивое происшествие с проверкой, ведь покаяться перед ним я так и не успел.
Ограбление по …, детски
Странно устроена моя память. В ней, наверное, как на жестком диске компьютера, записана вся моя жизнь. Но когда пытаешься извлечь файлы, сохраненные, относительно, недавно, происходит, зачастую, эффект «зависания». И как «мышкой» не ерзай и, судорожно, не стучи по ней пальцем, ну не открывается очередная папка памяти, хоть тресни.
И другое дело мое детство, которое, почему-то, отпечаталось в памяти с малейшими подробностями, наверное, потому что было счастливым.
Я себя помню хорошо в четырех- пятилетнем возрасте в конце шестидесятых годов, скорее всего, благодаря своим приключениям.
Жили мы, на тот момент, в большом деревянном бараке, в длинном строении с проходным коридором посередине и бесчисленным количеством комнат по бокам. Возведен он был с архитектурным изыском, который заключался в повторении неровности рельефа. Я так думаю, что великие советские зодчие, чтобы сэкономить деньги на строительстве, наверное, даже и не ровняли площадку перед застройкой, или применили авангардный метод вписывания в природный ландшафт того, что в последствии назвали жильем. По моим ощущениям, мы еще тогда были впереди планеты всей.
С одной стороны, барак имел низенькое крыльцо со входом, зато с другой, практически, двухэтажное строение с грандиозной лестницей и пристроенной террасой с лавками и столом. Мало того, по середине одноэтажной постройки была предусмотрена балконная веранда. А людям, которым посчастливилось жить в комнате, совмещенной с балконом, народной молвой пожизненно прикреплялось прозвище «Балконские», так как свою фамилию, в предлагаемых обстоятельствах, они утрачивали навсегда.
Так вот, это нелепое чудо нетрезвой архитектурной мысли, под названием барак, являлось временным жильем для людей, приехавших из разных мест, строить наше светлое коммунистическое будущее в виде, отдельно взятого судостроительного завода, с последующей работой на нем. И, как говорится, ничего нет более постоянного, чем временное.
В него вернулся с войны мой дед фронтовик, в нем познакомились, жившие по соседству, мои папа с мамой, из него ушел в армию на долгие четыре года мой отец, в него после загса пришли мои родители, и, наконец, именно, в него меня принесли из роддома.
Но, несомненно, главная ценность этого строения заключалась, конечно, не в удобстве или качестве жилья, скорее наоборот, а в том, что оно объединяло много разных, но, в общем- то, хороших людей, значительной частью которых были мы, дети: пацаны- погодки, друзья- приятели, бандиты- безобразники. И ни одной девчонки!
Наша жизнь дворовой команды была всегда разнообразной и интересной. Причем, взрослые никогда не вмешивались в наши дела. Лишь иногда, когда кто- ни будь из пап, от безделья и с целью повеселиться, пытался увлечь нас какой-то идеей, или что-то организовать: то воздушных змеев, то каких-то казаков разбойников с футбольным турниром, а то, как сейчас бы сказали, историческую реконструкцию, например, по мотивам жалостной песни про героя гражданской войны, умирающего Щёрса.
Слова песни были следующие: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…»
Все понятно, ведь воображение работает, штук пятнадцать сопливых «Щёрсов», перевязанных бинтами и измазанных с ног до головы коровьей кровью (благо мясокомбинат рядом), строились в колонну и шагали по улице между домами, горланя песню. Бедные прохожие шарахались в испуге, думая, что произошло что-то непоправимое, а у оставшихся в живых и спасенных детей просто шок. В то время, как наши папаши, удобно расположившись на веранде, и наблюдая за устроенным ими же представлением, от души веселились.
Так что креатива хватало. Во всем и всем.
Хотя мы и были одной бандой, но затеи у нас все равно были разные. Ведь разница в возрасте два года имела порой непреодолимый барьер. И что им, шести леткам, делать с нами, которым четыре от роду…
Что мы могли, ну стырить с Олегом у деда папиросы, найти где- то спички, залезть в высокие заросли лопуха у общественного туалета и устроить дымо пускание, пока кто- ни будь не шуганет нас.
Иначе само утверждались взрослые шести летки. Там было все гораздо серьезней. И наблюдать за этим было одно удовольствие.
Сашка Бибик, например, пропадал в своем сарае целую неделю, периодически ныряя за барак, где сушилось белье на веревках, что- то усилено мастеря, и важно поглядывая на нас. Через несколько дней, собрав нас, малолеток, и усадив на земле полукругом, как в амфитеатре, залез на крышу высокой части барака, привязался веревками к украденным сшитым простыням и, не моргнув глазом, разбежавшись, прыгнул вниз, изображая не то парашютиста, не то Икара, о существовании, которого, я думаю, он и не подозревал. Итог понятен- два месяца в гипсе, на костылях.
Но часто наши интересы совпадали, и тогда последствия были не предсказуемы.
Например, Костяша, который был старше меня, по обыкновению, предлагал мне сходить на край света. И я, конечно, соглашался, представляя дальнее путешествие, полное приключений и опасностей. Выходить надо было рано утром. В мою задачу входило стырить котлет, булок и бутербродов дома или у бабушки, а Костяша разрабатывал маршрут, почему- то, всегда один и тот же. И каждый раз наше путешествие завершалось недалеко от дома, у родника, после получасовой ходьбы. Костян говорил, что пора сделать привал. А это значило, что будем есть. Близость родниковой воды была всегда кстати. Мы присаживались и уничтожали продукты. После чего выяснялось, что идти дальше без запасов опасно и не имеет смысла. И мы договаривались перенести путешествие на потом.
Или, например, в один из весенних дней, я просто пропал, увязавшись за старшими ребятами, собирать тюльпаны. Меня не было целый день, с утра до позднего вечера. Родители сошли с ума, пытаясь меня разыскать. И к концу дня меня разыскивали уже все жители барака.
А я, набрав большой букет красных полевых тюльпанов, довольный и счастливый, в ожидании родительского восхищения и похвалы, подходил к крыльцу дома. У меня всегда хорошо было развито чутье, и мне показалось, что- что- то тревожное висит в воздухе. Даже дворовый пес Пират, всегда выделявший, почему- то, именно, меня из толпы, и, с удовольствием, периодически, кусавший, замер у крыльца.
Ужас, промелькнувший в моих глазах, не остановил отцовский ремень, который, случайно, пришелся по моим рукам с букетом тюльпанов.
Первый и последний раз в жизни отец ударил меня ремнем. И кто из нас испугался больше- большой вопрос. Тюльпаны посыпались на землю, чувство обиды подступило к горлу, и я заорал со всей, что не на есть, мочи. Слезы фонтаном брызнули из глаз. Боли не было, была вселенская обида на отца за все его преступления в отношении меня. Вспомнилось сразу все: и что один раз не взяли меня с собой в гости, и что два раза он уезжал без меня на рыбалку, и то что раньше остальных укладывают спать, и, в конце концов, что потерял меня, спящего, зимой, в сугробе, везя в санках темным, морозным утром в садик.
А постоянные стычки с Валеркой, который был старше и сильнее меня…
Ему, к моему удовольствию, довелось родиться в Германии, в городе Потсдам, когда его отец, дядя Костя, служил в Советской армии в качестве адъютанта военноначальника Гречки, в последствии маршала и министра обороны Советского Союза. И при каждом удобном и неудобном случае, чуть за видя Валерку, я орал, что он фашист. Ведь для меня, в моем нежном возрасте, такие понятия как фашист, немец или рожденный в Германии были совершенно идентичны.
А он, старше меня на несколько лет и, конечно, уже понимал значения слов. И каждый раз, без исключения, один, или с друзьями, зажав меня где- то в углу, методично мутузил. Я вырывался на волю, отбегал, как мне казалось, на безопасное расстояние, продолжал обзываться снова и снова, но меня, предсказуемо, ловили, и круг замыкался.
И заканчивалось это лишь тогда, когда или я переставал выкрикивать ругательства, уставая от тычков и затрещин, или им надоедало меня пинать.
Но, почему-то, во мне зрела уверенность, что конечную точку в этом бесконечном споре должен поставить, именно, я.
И тут, сама собой, сложилась подходящая ситуация, без моего злого умысла.
Где- то я нашел приблудного блошистого котенка, и три дня валандался с ним. Таскал ему молоко, передавал куски со стола, а котенок, оказавшись благодарной животиной, передавал мне свои лишаи. И передал их мне такое количество, что я внешне был не отличим от йодного тампона, оказавшись в глухой изоляции от общества предупрежденных пацанов. Но мое отшельничество было чисто теоретическим, без стен и барьеров.
Как- то занимаясь важным делом, разрывая очередной муравейник в одиночестве, я увидел Валерку. Он неприкаянно болтался по двору. Его, в целях безопасности, решили три дня не отпускать с пацанами в бандитские вылазки, ведь он должен был ехать в пионерский лагерь Артек- голубую мечту моего поколения. Его мама, тетя Тамара, с таким трудом и по величайшему блату, достала путевку.
И тут он, или от безделья, или от чувства сострадания ко мне, не зная каверзу заразы, решил поиграть со мной.
Все случилось предсказуемо. Путевку сдали.
Бог не фраер. Хотя эта фраза более органично подошла бы ко второй части моего повествования.
Мой старший друг Костяша, соблюдая конспирацию, поведал мне страшную тайну о том, что он видел в сарае у Валерки целый чемодан богатства. И что если мы этим завладеем, то этого должно хватить на все и навсегда.
Я слабо себе представлял, что такое богатства, тем более на что их должно хватить, единственное, из сказанного что я понял наверняка, так это слово «чемодан». Я видел отцовский большой дембельский чемодан у нас под кроватью и там, скорее всего, было много интересного. И идея обладания самим чемоданом нравилась мне больше, чем непонятные богатства.
Костяша предложил мне дело, и я сразу без колебаний согласился. Ему не пришлось меня долго уговаривать, чувство социальной справедливости зарождалось в моей не окрепшей голове, ведь не может же богатство принадлежать одному Валерке. Тем более у меня с ним были особые счеты.
– Будем брать, – сказал Костян.
– Будем, – сказал я.
Нами был разработан план. В начале надо было как-то пробраться в сарай, решено было сделать подкоп, причем довольно внушительных размеров, имея ввиду габариты чемодана. Раздобыв лопаты, мы поочередно, в течении нескольких дней ковыряли землю, маскируя ее сухой травой. Наконец все было готово. Подгадав день, когда кто- ни будь из взрослых, в очередной раз, вечером, организовывал для всех ребят посиделки у костра с запеканием картошки (а это практиковалось частенько), и дождавшись темноты, мы пошли на дело.
Костяша нырнул в подкоп, потому что он был побольше и посильнее меня, а я остался снаружи. Сначала показался чемодан, потом Костя. Мы схватили его с двух сторон и спотыкаясь, засеменили прочь. На пустыре, отдышавшись, мы попытались открыть крышку, но тщетно, нужен был ключ от замков. Тогда Костян взял камень в руки и стал со всей дури бить по замкам. Защелки отлетели. С замиранием сердца, мы открыли крышку.
Такой красоты, такого богатства я в жизни не видел. В чемодане, блестя и переливаясь в лунном свете, лежали елочные игрушки: шары, стеклянные зверушки, серебряный дождь.
Теперь я понимаю, что все это было привезено Валериной семьей из Германии.
Сокровище поразило нас своей красотой. Но сразу возник вопрос, что с этим со всем будем делать.
Решили спрятать. Спрятали. На следующий день перепрятали. Потом решили просто обладать богатством. День обладали, два, надоело. Потом стали водить друзей, хвастаться. Потом пытались обменять на что- то нужное. И все.
Новогодние игрушки, пошедшие по рукам, попались на глаза дяде Косте, отцу Валерки. Он быстро провел расследование и выявил злоумышленников.
Костяша получил по полной от своего папаши, а я отделался маминым внушением. Я поклялся маме, что воровать больше не буду, век воли не видать.
Так что, только что народившиеся организованная преступность скоропостижно скончалась, оставив отметины на Костиной заднице и в моей душе.
Прошло еще какое- то время, и нам дали квартиру во вновь построенных домах недалеко от барака, и садик я уже до хаживал из нового дома, без опасения быть потерянным где-то на проселочной дорожке.
А барак снесли. Мы еще долго с пацанами приходили на развалины нашего беззаботного детства. И тогда, наверное, первый раз в жизни я ощутил непонятное мне чувство какой- то щемящей жалости. Сейчас бы я назвал это ностальгией.
Счастливый случай
Это было в те стародавние времена, когда нам, пацанам, оканчивающим школу, всё казалось бескрайним, бесконечным, незыблемым. И кто бы что не говорил в пору тотального дефицита советской действительности, что полки магазинов пустые, нормальной одежды и обуви нет, мы были уверены- есть всё, что нужно для счастья.
И самое главное – есть рыба в Волге!
Нельзя сказать, что мы были “сдвинуты “на рыбалке, но рыбаками себя считали не без основания.
Кроме просмотра кинофильмов в кинотеатрах, которые демонстрировались по кругу, сначала в центральном, потом в районных клубах попроще, и на периферии, и танцев у Дома Культуры, на летней площадке, развлечений было немного.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=68774076) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.