Читать онлайн книгу «Главы для «Сромань-сам!»» автора Сергей Огольцов

Главы для «Сромань-сам!»
Сергей Николаевич Огольцов
Дошло наконец-то, что боги горшки обжигают неправильно? Хотите всем доказать, что писательство – это ваше? В таком случае вам сюда!Набор игрушек, чтобы набить руку в любимом хобби! Каково? Тасовать любой расклад по собственному желанию! Любой шулер усохнет от зависти! А всё через почему? Ха! Да просто вы потренировались этим набором пазликов "Сромань-сам!" и теперь запросто и что угодно вам без проблем…

Сергей Огольцов
Главы для "Сромань-сам!"

Самоучительный набор Комплектующих Деталей для накачки персональных литературных навыков
Предисловие
Консумеризм глобализовался всерьёз и плотно…
(Ух ты! Вона как выдал! Круто, нет? А таки тянет иногда обнять себя за оба уха и расцеловать в недобритость щёк—она почему-то сильнее выражается там, по соседству с у?хами—но, разумеется, без малейшего уклона в извращенство, ну типа там мужик мужика чуть не взасос, куда мы катимся, и всё такое, какое далеко никак не приветствуется, потому как толерантность не во всякую климатическую зону получается впарить без оглядки на метеоусловия, если кто-то ещё не усёк… а просто взять и с чисто брежневским причмоком троекратным в каждое из ух – на! заслужил, красава! Эвона какую загогулистую херню отколбасил! А ведь всего-то ещё только два часа пополудни!)
Причём пёрл этот—рассыпанный в зачин текущего предисловия—выдаю без какой-либо оглядки на неизбывно висючую вероятность понесения ответственности, в последствии, по всей строгости, которая мне похер благодаря тому, что являюсь прощальным из динозавров.
Нет ну может парочка где-то-нибудь ещё и завалялись, непредсказуемо, но только уже не в нашем районе.
Да – динозавр, и уже слишком поздно подавать на апелляцию или искать обходные лазейки… Мною застаны были времена, когда джинсы оставались джинсами, а не сеточкой для демонстрации коленных чашечек и прилегающих областей кожного покрова. И даже времена красной нитью простроченных штанов “техасов” (из которых джинсы, собственно, и выродились) где-то пылятся в памяти моей (это уже не про штаны, а обратно-таки про времена, которые в стиральную машинку не запхнёшь).
Помню, как сейчас, французский фильм крутили (только название забыл), где прозвучала фраза “клиент всегда прав”, в результате которой и имеем то, что имеем – глобализованный консумеризм. Ну, то есть, куда ни кинь, а он уж там – обложил же ж уже, по полной.
Народ в ту пору всхохорился, всякому ж охота в правые клиенты выйти и – развалили приснопамятный СССР, не к ночи будь он помянут.
Хотя, конечно, среди уродов он далеко не первый и в историю государства Российского после 11 утра заглядывать не рекомендую во избежание дальнейшего осложнения функций жизнедеятельности.
Однако затронутые материи заслуживают особого рассмотрения, а сейчас у нас тема – отчего романам капец нагрянул?.
По техническим причинам, как нас всегда и учили.
Возьмём простой пример – роман Толстого “Война и Мир” и спросим у себя откровенный вопрос: а совладает ли чемпион печатки СМС натёпать эдакую прорвищу всего двумя большими пальцами рук до окончания своего срока жизни?
Вздохнёмся и признаем: до середины второго тома, може, да, а на?больше не вытянет.
Отсюда выведем окончательное заключение:
Роману, как таковому, в косумерно-глобальную эпоху не светит ничего, кроме красной книги, пока и та не поглотится сумерками.
Суровая правда жизни: хочешь – жуй, а хочешь – плюй.
С другой стороны, имеем массу консумариев, которым нехрен делать со всей своей ихней правотой.
“За что боролись, на то и напоролись” ходила поговорка среди Героев Гражданской Войны (1917 – 1922) в ожидании приведения в исполнение по статье 58-й.
Но не будем о грустном, а вернёмся к данной книге, которая вовсе не роман, а всего лишь “Главы…” и из них любой, кому не на что свою правоту расходовать волен складывать собственный роман по усмотрению своих предпочтений с полным, образно выражаясь, копилефтом (copylef;-).
Именно к этому прямым текстом подводит заключительная часть названия: “…для «Сромань-Сам!»”, что предполагает использование помянутых глав в виде, скажем для наглядности, кусочков Комплектующаяа или блоков ЛЕГО.
Желающие могут складывать из них картинки в любом порядке очерёдности или пирамидки, опять же на свой вкус. Менять, вставлять свои и даже превращать, для заполнения досуга, в увлекательную онлайновую игру – воля ваша.
Предполагаемое количество таких кусочков угадать несложно. Признаю, что пока что комплект не совсем полон, а сроки окончательной готовности изделия неясны, поскольку имеется вопрос смежников (надо признать, пока что не подводят) и прочих “тьфу-тьфу-тьфу”.
На этом закругляю общую черту, а буде вспомню упущение какое, не премину вставить.
Время не ждёт, но (на данный момент) терпит.
Всех благ`
Сергей
2022-08-25



Комплектующая #1: Изначалие Отбытия
С приятно хрустким щёлком английского замка, дверь захлопнулась. Наверное, внутри там у него стоит пружина, сперва даст язычку отъехать, а как дошёл до щели – клац! ей в прорезь, и – вошёл по самую концептуальность. Всё как положено согласно изначальной задумке, от истоков основополагающих – чем проще, тем надёжнее. Палочка да дырочка, лом и яма им долбимая, куда уж проще? На том и стоим от сотворения мира – все те пестики-тычинки, поршни в цилиндрах, да хоть что… куда ни кинь, а клин всё тот же: на, сучка! на, сучка! НА!..
Дмитро Иваныч подхмыкнул, оборачиваясь к ступеням бетонного марша для спуска до промежуточной площадки между этажами, где его сменит следующий, такой же, уходящий дальше вниз на точно же такую глубину, чтобы там смениться другим, ещё глубже, но ровно настолько же, а там другого продолжит после-следующий в кругообразно квадратно-гнездовом винтовращении смен маршей в доме, который построил Джек, ударник коммунистического труда, член трудового коллектива СМУ-28, который смонтировал их в такой вот неизменной попеременности.
И вот стекают они под гору, марши эти, до самого до выхода из подъезда, проложенные бок о бок, почти вплотную, без просветов (Дмитро Иваныч и в мыслях даже не держал каких либо намёков, безответственных, на "беспросветность", у нас всё есть, нам ничего не надо, клаустрофобией тут никто не мается, даже и слов не ведаем с настолько склизкими уклонами, естественный отбор держит под контролем беззаветную верность воззрениям и преданность укладу нашего самого правильного, социалистически чёткого образа жизни).
Потому что простота – основа прочности, любое чудо техники в конечном итоге раскладывается на сочетания из палок-дырок. Да-да! С того мига как пText Bodyалка вошла в дырку охвата ладони человекообразного, меняются только размеры, но не принцип действия. А вымыслы всяких мифологий про трёх китов в основе мироздания, и споры поставщиков опиума для народа про единосущность троицы и прочую херню – ничто иное, как происки ползучей шизофрении на службе у вражеских разведок.
Вполне даже культурная у нас тут клетка, ну, в смысле, лестничная. На образцово-показательную вряд ли потянет, но в ряды передовых сгодится. Выше третьего этажа вандальной арифметики не встретишь, на тему между кем забита дырка + и что там выйдет после пары палок =, и нет размашистых фресок члена с яйцами—ни-ни!—в стиле Пикассо. Хоть и абстракционист, но сочувствующий делу коммунистических преобразований в масштабах всей планеты. Чтоб лагерь социализма рос и по правильным понятиям шагал исполнить мудрые предначертания сверху.
Побелка тихо-мирно обрастает чёрной пылью повыше полосы, где штукатурку—от ступеней и на высоту плеч—скрепил слой масляной краски, казённо-зелёной, в нечастых шрамах и отметинах неизбежно наносимых будничным течением жизни.
Вот кто-то в ходе домашнего ремонта спустился/(поднялся?) на пролёт пониже/(повыше?) и досуха обтёр краску с кисти (да, колер не совсем совпал, однако же зелёная). А тут вот грузчики углом впахались, как выворачивали холодильник из тесноты марша на узкую площадку, покуда пёрли куда там надо было дотащить…
Обычный с некоторых недавних пор предикамент – Антонина Васильна забыть изволили, что дома хлеба нет, вот и послала. Нет, насчёт «послала» следует поаккуратнее, Дмитро Иваныч не из тех, кого, эдак, размашисто пошлёшь. Старший Преподаватель на факультете Английского языка. Вуз хоть и провинциальный, но именной и Краснознамённый, не хухры-мухры. Причём не просто Старший Преп, как прочие сверчки по своим шесткам, а СтарПреп с личным багажом, филологичным…
А тут вам, кстати, отнюдь не здесь, а уж тем более не там, в азиатской Азии, где ханы с баями поперекрашивались в Генсеков тамошних ЦК КПСС, и у них дипломы, должности, лауреатства, степеня? теперь ассортимент видов товара для сезонных распродаж и внутриклановых подарков кому надо.
Кого-то ещё удивит, что дача товарища Рашидова полдня отстреливается от батальона внутренних войск особого назначения? «Цып! Цып! Мои цыплятки!. Чик-чик-чик, мои ребятки!.»
М-да… пушистые комочки… Партия сказала «надо!» и – пошли эшелоны туфты и приписок Белого Золота, если Старшо?му Братану в башку не лезет, что поле трижды в год рожать не может, сколько ни внедряй на ирригацию бумажных миллионов. Не-мо-жет: хоть АКээМами его перепаши…
Непотизм от Латинского «племянник», кажется? Ну не то, чтобы у нас, в остальной соц-Азии на одной шестой земного шара, совсем уж так тебе и без клановщины: кум, сват, брат – от ближних нам не уйти и не отвертеться, ты ж не упырь какой-то. И, кстати, в данной области взаимопониманий, нам остаётся только лишь завидовать Евреям – те своего непременно пристроят, даже если он полный мудак, и даже если прекрасно знают, что мудак безнадёжнейший, однако фамилия Зильберфингерсман таки обязывает пристроить…
А у наших, у Славянских мудаков? «Петро, ты сидел?»—«Та сидiв, а шо?»—«Так и я ж сидел, а Иван вон не сидел».—«Так шо? Посо?дим?»—«Да нада б за?няться…»
Однако же одно дело туфта дипломов и сертификатов, но совсем вторая разница – багаж. Его головой заработать надо. А голова у Дмитра Иваныча всегда на плечах имелась, смолоду. Ещё как только-только получил диплом учителя Укр. Мови та Лiт-ри и предложили годичные курсы переквалификации на Английский язык – он даже и думать не стал: конечно! Это же как 2 диплома получается, а 2 диплома всё равно, что 2 лыжные палки.
Украинская палка особенно полезна в интеллигентной среде затюканных засильем Москалей на ключевых постах. Скромный «учитель мовы» это типа пропуска к таким корифеям как Борис Тэн, переводчик Одиссеи на Украинский, и к остальным нужным людям с багажами.
Отсюда же и должность на кафедре Английского в провинциальном педвузе, а не класрука в сельской школе.
С годами и произношение пришло, хотя всё то же [?] у Ромы Гуревича аутентичнее звучит. Как-то они натасканнее к языкам, и к театральщине тоже, эти собратья по интеллигентной прослойке гнобимых ключарями-вертухаями. Ну а Шевченко, что ж, всему есть объективные причины… каждый из нас – продукт текущего вокруг нас периода, а в его времена класс пролетариата ещё даже и зародиться не успел для роли будущего гегемона… вот и проскальзывают у поэта высказывания в духе хуторских дебилов середины прошлого столетия…
Однако Рома может спать спокойно – 98,9 % Украиноязычного населения том Кобзаря не открывали в жизни, знают его лишь в объёме одной бессмертной строчки «…i вирiс я на чужинi, i сивiю в чужому краi…», но и не более того, спасибо обязательному среднему УкрССР. На территории которой окончание фамилии на «-ко» никак не гарантирует, что не сексот он, кто в данную минуту с тобой политические анекдоты травит. А сколько всяких «-ко» дослужились и до верхних вертухайских эшелонов? То-то же. Социализм он всех нивелирует.
В общем, багаж мало-помалу, а таки скопился. Перевод с Английского пьесы Шекспира! Ха! Как вам это нравится?
Борис Тэн в ту пору бросил клич – донесём Шекспира до Украинского читателя! Вот Дмитро Иваныч и стал одним из доносителей… нет, ну то есть… эта двусмысленность тут ни в какие ворота…
Да, к нему, конечно, подходили из КГБ, когда он уже в институте работал. Вернее вызывали, с предложением, чтобы сотрудничал. Ну так он ни да, ни нет, подумать надо. Тянул волынку пока не отстали.
Отец его ещё в студенческие годы предупреждал: «Будуть вербувати. У зрадники не йди!»
И, как следствие, в соответствующей графе на одном из листков бумаги в папочке со словом «Дело» на белой податливо-картонной обложке, аккуратно-чиновничьим почерком вписалась соответствующая пометка. Два белые шнурочка, вклеенные посерёдке обложечных краёв, увязались «на бантик», не туго, и папочка вернулась в угловатый сейф сумрачно-сталистого оттенка за спиной деловода.
Вот как дело было, что закрепилось про Дмитра Иваныча негласное мнение, будто симпатизирует он, втихомолку, Украинскому национализму. Однако в общественном поведении подтверждений тому не проявлялось, за исключением подчёркнуто неукоснительного пользования одним лишь Украинским языком, в его повседневной жизни как на бытовом, так и преподавательском уровнях.
Впрочем, за факт использования родной «мовы» статьи Уголовного Кодекса УкрССР не предусматривали даже и административной ответственности, вот он и жил себе спокойно, преподавал какую-то из грамматик Английского будущим учителям Английского, невзирая на глухие слухи просочившиеся сквозь сталь в стенках сейфа. Город-то маленький.
Да, он может поклясться, что при поездках в Киев (4 часа электричкой в один конец) к нему, по прибытии на пригородный вокзал, незамедлительно прикреплялась группа людей в штатском, которые передавали его друг другу—«вели» на протяжении передвижений средствами городского транспорта. Их выдавало шаблонно одинаковое безразличие на лицах—его от них требовал оперативный инструктаж—и это совпадение усугублялось отсутствием наплывов отрешённых мыслей «про своё», хотя бы иногда. Такого не подделать.
Маститый Борис Тэн и «сочувствующие» редакторы столичных книгоиздательств кивали с полным пониманием, когда провинциал делился наблюдениями «свежего» человека из трамвайно-тролейбусных реалий столичной жизни. Но даже им не хватило опыта выдвинуть хоть мало-мальски допустимую гипотезу причин подмены его портфеля в вагоне подземного метро сотрудниками КГБ.
Объёмистый портфель коричнево-искусственной кожи с ввалившимися боками. Он ухватил его из-под своего сиденья и сошёл на нужной станции. Не сразу даже и заметил, что портфель-то подменили, до того схожи. А когда Дмитро Иваныч его открыл, там оказалась рабочая спецовка скрученная шохом-мохом. Иди и думай что подумать. Синяя рабочая спецовка, вернее даже комбинезон. Достаточно несвежий. Специфично чекистское чувство юмора…
В целом, жизнь, можно сказать, удалась, если особо не вдумываться… Не считая досадных моментов, когда Антонина Васильна забывает хлеб купить. Впрочем, тоже полезно для тонуса – Старший Преподаватель хотя ещё и ого-го, но далеко уже не мальчик, разминка не помешает…
Антонина Васильна… Как правильно подметил Российский классик, «подруга дней моих суровых…» ну и так далее, по тексту.
Подруга со студенческой скамьи, поженились неделю спустя после получения дипломов. Ах, Тонечка – Длинная Коса… самая стройная девушка на курсе… Тонюсенька…
Всю жизнь преподавала в школе мову и литературу, а дома читала Марину Цветаеву всевозможных годов издания.
– Антонина Васильна, у тебя дома уже целый склад этой Цветаевой, эту-то зачем купила? Они ж дублируют друг друга. Стереотипные.
– Ты ничего не понимаешь, Дмитро…
Как будто есть что понимать: новое платьице старой, но любимой кукле.
Однако борщи готовит неоспоримо Украинские.
С каких же это пор он начал величать её по имени-отчеству? Ну это ещё дети рядом жили… Да, точно… Сперва в шутку, теперь просто само—и только так, а не иначе—выскакивает, на автомате.
А и на что тут удивляться? – от косы осталась только стрижка волнистых волос ослепительно белой седины вокруг лица в сухих морщинах. Пенсионерка Антонина Васильна Марину знает назубок, но всё равно порой ещё полистывает… Причём из самых давних годов издания.
Но стройность всё так же при ней. Тонюсенька…
Вот так, с достоинством и без суеты, с приличествующей Старшему Преподавателю Кафедры Английского языка Государственного ордена Трудового Красного Знамени Педагогического Института имени (нет, придётся всё ж таки перевести дух), да, с неторопливостью, и не углубляясь в медитации на какую-либо из длительно конкретных тем, Дмитро Иваныч снизошёл на площадку между своим и четвёртым этажами.
Навстречу раздавался звук поспешливо-уверенных шагов, а вскоре различилось и запыханное сопение через нос…
* * *


Комплектующая #2: Звучание Отчаяния
На выходе из подъезда через дверь распахнутую давно и безвозвратно, пришлось немножечко прижмуриться от солнца прямо над самой головой. Каждый из глаз жмурился чуть-чуть по-своему: тот, который левый, поплотнее, а правый не настолько же и потому, со стороны, лицо, наверное, казалось заносчивым и храбрым или уж так ей просто чувствовалось, про себя, изнутри.
Инна замерла на полминутки, лицом к лицу жаркого солнца середины лета, что длилось уже без конца и края и ему столько же ещё до сентября, а затем перешла поперёк асфальтовой дорожки перед зданием в тень по ту сторону, под рослые деревья вишен, и миновала невысокий борт дощатого квадрата песочницы, где вкруг осевшей горки мелкого речного песка ёлзала малышня, таская свои малявские машинки по зыбучим волнам барханистой россыпи:
– Зззввв! Вввзззз! Би-бип! Ухади с далоги!
– Сам ухади! Дырр! Др-дырр!
Машинки бодаются, лоб в лоб, жестью своих кабинок, на волосах толкачей-водителей вздрагивают, то ярче, то угасая, пятнышки солнца, что прорываются сквозь листву в древесных кронах, тут и там, как только ту взъерошит ветерком.
Потом один из них уступит и повзызыкает в объезд песчаного Монблана, за которым совсем уж карапузики старательно грузят свои ведёрки тощими струйками песка—пару-другую полупустых совочков—чтобы неуклюже вытряхнуть его за борт.
А больше никого и нету на весь двор, но не в песочке же играться третьекласснице.
Ещё несколько замедленных шагов и, не выходя под бельевые верёвки для стирок, протянутые от столба в центре—совсем пустые сегодня—она остановилась потрогать шершаво-плотную кору вишни, потому что дальше опять начиналось жаркое солнце середины дня из середины лета.
Сегодня папа уже приезжал на обед. Он подогрел борщ на газовой плите и они пообедали за кухонным столом, потому что мама с утра ушла на свою работу в институт, а стол на кухне хоть и маленький, но как раз на двоих.
Борщ вкусный был – папа всегда кладёт в него сметану полной ложкой, с верхом, но просто он сегодня сердится и молчал всё время, пока не крикнул, что сколько можно уже болтать ногами и пяткой табуретку бить, а лучше допивала бы свой стакан маминого вишнёвого компота, который он налил из белой кастрюли из холодильника.
Потом она на минутку зашла в туалет, а когда вышла, он уже уехал обратно на работу.
Поэтому осталось только выйти во двор.
Она всё так и держала руку на тёмной шершавости, а кора щекотала ей ладошку, вверх-вниз, пока не пришла Инга из первого подъезда. Конечно же как всегда в пляжной шляпе её мамы, из жёлтой соломы, но даже и под ней, под соломой, её веснушек рыжих только прибавляется, больше и больше, каждый день. Просто какой-то рыжий светофор.
– Приветики.
– Приветики.
На Инге сарафан почти такой же как у Инны, но сандалеты белые, а не светло-коричневые. Однако белая краска уже потрескалась вся, за половину лета, а на светло-коричневом трещинок почти что и не видно. Если не присматриваешься слишком уж совсем.
Через плотно утоптанный грунт под верёвками полз неторопливый жук направляясь к трансформаторной будке.
– Давай убьём! – сказала Инга. – Он каларада, от них вред.
– Нет, каларады зелёные бывают, и в тёмную полоску на спине.
– Ой! Как будто много ты в них понимаешь! Дура!
– Сама дура!
Пыльная сандалета в облезлых пятнах, с когда-то белым ремешочком поперёк подъёма, вскинулась вместе с ногой, чтобы с полного разгона притопнуть по коричневой спине жука-тихохода, где ни одной полоски. Ещё и поворочала свой нос, туда-сюда, а когда переступила вбок, вместо жука осталась только какая-то мокрая какашка.
– Ве!
Инна решила вообще с ней не разговаривать и не дружить.
А потом Инга стала приставать к мужчине, который случайно проходил через двор по асфальту дорожки. Она ухватилась пальцами за свой нос, как будто чтобы высморкаться или сдержать чих, который вдруг в нём защекотал, но а на самом деле, чтобы скрыть лицо ладонью, как бы маской, и начала свои приставания:
– Дяденька! Вы моего котёночка не видели? Серенький такой!
На самом деле, у Инги и близко не было никакого котёнка, и во всём дворе тоже. Мамаши разных малышей из песочницы давно прогнали единственную дворовую кошку и той пришлось утаскивать своих котят за шкирки из-за трансформаторной будки в соседний огород за старым забором.
Мужчина вежливо развёл руками и сказал, что не видел, нет, и пошёл дальше по асфальту к следующей пятиэтажке.
Инга отпустила свой нос, начала хихикать, но Инна с ней всё равно и дальше не разговаривала.
Тут вышел Виталик из второго подъезда:
– Ну чё вы тут?
– Да так ничё, – сказала Инга, поправила свою солому на голове и заложила ногу за ногу, стоя, а потом вдруг закричала: – ой, смотри! опять каларады!
Под верёвками для стирок ползли два новых жука, и снова к трансформаторной будке, но ещё не достигли мокрого места от недавно расквашенного.
– Щас я их! – сказал Виталик.
– И я! И я!
– Не давите жуков! Не давите жуков! – закричала Инна.
Но те подбежали и растоптали безвредную пару, не зелёных и без полосок, ещё и смеялись, как два дурака.
Тогда Инна развернулась и ушла в свой подъезд мимо песочницы, откуда карапузики вымётывали песок, приговаривая «буу!» ему вслед, а малявки уже перестали взыкать и копали пещеру-гараж для своих машинок в боку Монблана…
Возле своей двери Инна остановилась, чтобы достать ключ, который висел на верёвочке у неё на шее, под сарафанчиком, но услышала как сверху кто-то спускается бегом вприпрыжку, да ещё и посвистывает, поэтому она обернулась посмотреть.
Это был Витя со второго этажа, совсем взрослый девятиклассник.
Он перестал свистеть и важной походкой прошёл мимо Инны, когда она уступила ему путь обернувшись спиной к своей двери. Однако сойдя с площадки на одну ступеньку, девятиклассник вдруг встал, обернулся и сунул руку ей между ног, под сарафанчик. И ущипнул за писю, сколько пускали трусики.
Было не так больно, чтобы заплакать, но всё равно плохо. Инна плотно стиснула губы, приставила указательный палец к своему виску и покрутила молча и без слов.
Оно само собой так получилось, потому что она уже видала, что если мама так покажет папе, то его это очень злит.
Витя засмеялся, опять засвистел и попрыгал из подъезда вон…
Стоя посреди гостиной, Инна решила даже не подходить к окну и не смотреть, что там делают те два дурачка, которые могут только жуков калечить и тупо хохотать.
Но и в гостиной делать нечего, тут только молчаливая посуда с фужерами за стеклом серванта да толстая кипа центральных газет на столе.
Может, пойти глянуть как там в спальне кукла Даша? Что ли? Инна давно её не переодевала в другое платье, а Даше наверное уже захотелось…
В метровом коридорчике между гостиной и спальней, её нежданно остановила дверь в кладовку-нишу.
Нет, та ни капельки не была открытой, ни вот на столечко. Но остановила. Как будто позвала, только не голосом, а неслышно как-то…
Инна тихо-тихо взялась за ручку кладовочной двери и резко—как если прыгаешь двумя ногами в лужу—распахнула её всю. А там!.
Огромное, до потолка, пучит на неё глазищи!.
Инна зажмурилась и завизжала так, что…
…да. Да! ДА!!
Это был Тот Самый Визг. Оглушающе звенящий Визг, что тянется и длится, без малейших модуляций, в окаменело вдруг застывшей вечности вокруг…
Визг, что прорезает шум столичной оживлённой магистрали с движением вдоль всех её полос…
Визг, от которого водители—все сколько есть—бьют по тормозам и не находят в себе сил поднять, из своих втянутых до плеч голов, взгляд и – увидеть… а из губ регулировщика, вмиг обращённых жутью окоченелые придатки, роняется уже такой совсем неважный свисток…
Визг сжимающий сердца страшней любых сирен, ужаснее пикирующего воя…
Визг оповещающий – ОНО тут…
Материя неуничтожима. Мы умираем, тело распадается на атомы, те смешиваются с остальной материей мира, чтобы войти в состав следующего новорожденного или стать частью дерева или камня… для следующего круга жизни.
Материю невозможно уничтожить, можно лишь изменить её состояние. Разложи молекулу – получишь атом, расщепи его – останутся ионы-электроны и убегут связываться с другими атомами в другие молекулы. Разобьёшь самоё ядро и оно растечётся в кванты – нестись через просторы вселенной.
Как ни мельчи – всё без толку, покуда частицы, покинув узы твоего тела, не сложатся в будущего Лауреата Нобелевской Премии, чтоб хоть ему, наконец-то бы, дошло, что кванты это – вселенные состоящие из своих молекул, атомов, квантов, но уже иного уровня…
Водители застыли, замерли, окаменели парализованные памятью тех атомов в своём составе, которым приходилось уже слышать этот Визг, ещё в пору своего пребывания в телах пращуров и праотцов пращуров, а может быть не только слышали, но сами же и визжали этим Визгом – подать сигнал всем остальным, что это уже – всё… что ОНО тут… неумолчное оповещение, без модуляций, пока ОНО, чуть медля, облизывает свою пасть и выбирает – которой из этих вот коллекций атомов предстоит сейчас изменение состояния своей материи?.
Последнее, что услыхала Инна, был этот её первобытный Визг, звеняще ровный, на грани ультразвука, посреди темени её зажмуренных—необратимо, крепко-накрепко—век…
* * *


Комплектующая #3: Прискорбие Недосягания
Соседей опознаёшь по походке преодоления ступенек марша, а уж тем более, если с одной площадки, из № 129, следующая дверь в двухкомнатную за стеной. Ну да, две комнаты одному, оно как-то и жирновато даже, таки я вам скажу, но надо ж учитать и должность кварт-владельца, его удельный, так сказать, вес в общественном укладе жизни. Чем выше пост у члена общества, тем шире подход к решению квартирного вопроса данного ответработника. Бремя власти предполагает вольготность общей квадратуры площади и унитаз импортный, из-за бугра…
А вот и он. На весь подъезд слыхать как дышит. Захекался бедняга – ох, и тяжела же ты, поклажа на горбу руководителя. Как никак, он – Главный! Хотя, возможно, Старший… Гуманитарии не слишком разбираются в чинах инженеров.
И Дмитро Иванычу не известно также в каком цеху, конкретно, инженерит его сосед по площадке. На оборонном заводе «Прогресс» их там немало всяких. Однако здравый смысл подсказывает не теревенить с оборонцами на слишком производственные темы.
При всём при этом, принципов добрососедства ещё никто не отменял и он с соседом поддерживает отношения. Хотя и краткие, но бодрые: «Доброго ранку!», «Добридень!», «Вечiр добрий!» и всегда с улыбкой.
Ты – ГлавИнж, я – СтарПреп, два члена необходимые обществу, каждый в надлежащей сфере, а и один другому можем пригодиться, если что, частным порядком, в чисто человеческом ракурсе…
Фр-р-р! Футы-нуты!. Что называется, пронёсся мимо на рысях, даже и не глянул, ещё чуть-чуть и – смёл бы СтарПрепа своей запыханной целеустремлённостью…
Длинная пола распахнутого плаща—Made in Hungary—импортным аллюром проскакала ниже колен Дмитра Иваныча и тому осталось лишь проглотить уж наготовленный было «Добрый вечiр!» вместе с добрососедски радостной улыбкой.
Угу. Прошёл не поднимая глаз. Ему не до того… Счастливые соседей не замечают, весь уже там – в предвкушениях предстоящей романтичности. Вот уж погрузится сегодня! по самые… ну скажем уши… например.
Нет, Дмитро Иваныч не в обиде, он понимает – мужику требуется снимать напряг застоялости. Климакс – ещё тот падлюга, его и ответственным чинам не избежать. Потому-то и следит за собой любимым, голову регулярно бреет, чтоб лысина не проступала…
Да, у Дмитра Иваныча трёхкомнатная, но так и дети ж были разнополые, ну а как выпорхнули на свои хлеба не отнимать же квадратные метры обратно, у нас, слава Богу не эпоха военного коммунизма, а Социализм с Человеческим Лицом, дожили ж, как никак…
За Витю можно не переживать… Ну случились там, в пору юности мятежной, парочка неприятных инцидентов, но кто без комплексов? Ты Фрейда вон полистай для убедительного изложения…
Однако после сын увлёкся спортом по стендовой стрельбе, на всесоюзные соревнования ездил. Нынче в Москве уже, в органах служит.
Дмитро Иваныч не стал передавать ему дедовский завет «не вербуйся!», у хлопца своя голова, он поди и сам уже вербует. Может в начале карьеры и постреливал, по долгу службы, но теперь-то уж чин не позволяет.
Нет, Виктор не делится с отцом подробностями своей нелёгкой службы, и это так всё, кой-что краями просочилось…
Насчёт Зинаиды случай потруднее вышел… Грёбаный сука Фрейд… Но как замуж вышла, всё начеб устаканилось, хоть и теперь чуть ли не заполночь может позвонить и – Антонина Васильна крутит педали своего дамского аж на Магерки, а это, считай, другой конец города, хоть и уездного… Сеанс материнской психотерапии…
Первую—вслед за прихожей—комнату, когда они с супругою остались одни на всю квартиру, Дмитро Иваныч отвёл под свой рабочий кабинет. Дизайн суровый, в стиле интерьера камеры хранения ручной клади на жел.-дор. вокзале: стол-стул приёмщика, стеллаж грубо-оструганных полок, и никаких тебе излишних шторок-рюшечек в голом окне. Да и кому они нужны? Пятый этаж – считай что стратосфера, кроме приблудных НЛО некому заглядывать…
Ну так он там как раз и сидел, что-то цюкал на портабельной пишмашинке Olivetti, когда Антонина Васильна пришла такая растревоженная вся, пожаловаться.
Она и раньше всё хотела сказать, только думала, а вдруг ошибается… Но этот сосед за стеной точно ненормальный. Если телевизор выключен, слышно как он воет. По-собачьи. Ей уже страшно с ним на лестнице встречаться. Для маскировки магнитофон на всю громкость включит и – воет.
Дмитру Иванычу пришлось выйти в гостиную, прислушаться – твоя правда, Антонина Васильна, воет как пёс на цепи.
Конечно всякая херня полезет в голову… Оборонный завод, у них там свои эксперименты… Куснёт в подъезде и – водобоязнь. Противостолбнячные уколы…
Но под конец недели этот секрет Полишинеля разоблачился, когда он вечером пошёл мусор выносить, а от четвёртого ему навстречу короткий караван в составе ГлавИнжа гуськом с довольно сочной дамочкой, и – срослась картинка Комплектующаяа: ведущая вокалистка группы The Stray Bitches поднимается на репетицию следующего хита по месту жительства фаната:
– Добрый вечiр!
– Здрасьте…
И – отлегло… А кому нужен шизик через стенку?
Вот где зарыта главная болевая точка Дмитрия Иваныча – седина в бороду, бес в ребро…
Хотя бороды он не держит, а ежеутренне скоблит свои морщины, минус воскресенье. А и вполне даже мужественные морщины и подбородок волевой, а брови погуще, чем у Брежнева, любимого и дорогого. Чего им ещё надо?
«Им» это про непредсказуемо разнообразных «их», в кого Дмитро Иваныч влюбляется по двадцать раз на дню, где попадя и без предупреждения…
О, эти пыточных дел мастерицы!.
Та зайчиком блеснёт скакнувшим с ляжки молочной белизны в подъёме на крыльцо старинной alma mater…
Другая локоток вдруг вскинет – поправить прядку за ушко?, хотя там всё и так в порядке, но зато чётче проступил покрытый лёгкой тканью блузки её сосок торчащий крепко, нагло, блядски – долой гнёт лифчиков!.
И – всё, и засопел ноздрями, и бес стучится в рёбра, и … А дальше что? Ну отдышись, дождись пока уляжется этот… как его… ну да, грёбаный адреналин… вспомни про семейный статус, звание СтарПрепа, под колпаком традиций захолустья…
И это раз двадцать за день, ну минимум пятнадцать. Кроме воскресений, что тоже, между прочим, не догма.
И как тут не обзавидуешься на Бузоцкого? Везёт же некоторым! Пристроили мудака кататься в масле.
Проректор по учебной части. Ещё и лекции читает. По самому, из всех что есть, необходимому предмету. Научный Атеизм. У нас же всё только самое научное, начиная с подхода…
– Бежит зайчик, вокруг дождь, гроза, молния – шарах! И поджарила зайчика, а первобытный человек увидал и вывод делает: есть высшая сила. Отсюда пошла вера в богов…
Кстати, ко мне на зачёт без конспекта моих лекций можете никто даже и не приходить… Ну а зайчика съел, конечно.
Опаньки! И зайки уши поджимают, особенно которые поблондинистее. Такой у него вкус. По линии наименьшего сопротивления…
Потом наезженная схема – приватный коллоквиум на двоих на съёмной квартире в частном секторе.
– Я конспект принесла…
– Да, хорошо, там положи пока. Ты коньячок с лимончиком когда-нибудь пробовала?
– Нет…
– Ну нарезай, пора учиться.
А у самого дочка на втором курсе. Чернокудрая Рахиль, ну в смысле внешности. И, кстати, вспомнилось – дочь Юли тоже на втором. Летит же время… Когда-то жили в одном здании, мы – на втором, они на первом…
Единственный, пожалуй случай, когда Дмитро Иваныч попёр против устоев заповеданных дедами-прадедами: «Не живи, де ебеш, не еби, де живеш». Но он не виноват, оно само собой всё так сложилось. Он по-соседски заскочил одолжиться у её мужа, за молотком, кажется?
– А хозяйин де?
– Только что уехал, на комбинате какое-то ЧП.
Там ЧП, а за плотно сдвинутыми шторами – двор, и всё изнемогает, и там, и тут, от жары знойного августа… М-да, Платон мне друг, но… Но супружеское ложе они не осквернили – обошлись диваном в гостиной…
Под конец, правда, дочка начала с площадки в дверь стучать. Он в ванной спрятался. Хорошо, что санузел раздельный…
Это ж надо! Уже на втором курсе Филологического! Нет, ну Рахилечке с нею не равняться, ножки у Юлиной дочки стройные, как у мамы когда-то…
«– На празднично украшенную площадь вступает колонна стройных ножек студенток филологических факультетов страны – цель и опора Советского строя! Поздравляем всех со славной годовщиной Великого Октября! Ура, товарищи!.

– Уря-а!..»
Кто-то говорил ему недавно, что у Инны роман с тем раздолбаем со второго курса на Английском факультете?. Который уже после армии… Хм, а ведь какая девушка была. И куда только мама смотрит? Этот же ж вообще совсем пропащий – клейма ставить некуда.
Дмитро Иванычу не занимать опыта жизни, он мигом отличит доверчиво чистый взор носителя социалистической морали, будущего строителя коммунистического общества, которого приняли в педвуз прямиком со школьной скамьи, а если тот и заблуждался, то пару раз—не больше—напившись самогона по неопытности лет, до рыгачки, ничего общего с уклончивыми зенками прожжённого прохиндея и явного наркуши – а и как будто что ещё могла из него сделать Советская армия?.
И что они вообще в нём находят, в этом жеребце патлатом? Вон и Тамара, дивчина из Ични… Ах, какая красавица!..
Дмитро Иваныч опечаленно поцыкал и повёл взглядом вдоль коричневой полоски бордюра—цвета поносной жижи—что окаймляла илистую зелень окраса стен пониже, так сказать, побелки.
Но скорбный взгляд его не встретил ни сочувствия, ни понимания. Безучастно равнодушной тишью отвечала лестничная клетка, эта курва всякого навидалась…
* * *


Комплектующая #4: Тренирование Терпения
РЕМАРКА – (франц. Remarque)
1) Замечание автора текста (книги, рукописи, письма), уточняющее или дополняющее какие либо детали.
2) В гравюре набросок в стороне от основного …

(«ы!» на вдохе; «ха!» и «хы!» на выдохе;
всё из перечисленого – хрипло; остальное по-всякому и погромче…
и-И!.
паа-Ехали!.)

– хы! ха! Томка, слышь? ха! хы! я чё спросить хы! ха! хател-та…
– ы! ы!.ойми! ы! Ы! оААау! Ойма! ы!.
– Ну ладна ха! ха! я тада хы! ха! потом…
– Ааиии! ы! Ы!
* * *


Комплектующая #5: Вразумление Неведения
– Сержант Щурин! Доложить о количестве наличного состава!
– 7 бойцов, товарищ лейтенант!
– Аац-тавить! Ты что ж это, Щурин? Под маршала Тимошенко затеял проконать? Офицерскими званиями бросаться удумал? Иль тебе бинокля нада – кубаря в моей петлице посчитать? Доложить как положено!
– 7 бойцов, товарищ комвзвода…
– Аац-тавить! По званию доложи, а не по должности!
– 7 бойцов, товарищ младший лейтенант. Из них 2 раненых.
– Самострелы?
– Никак нет, оба ранены в результате бомбы с бомбардировщика, но ходить могут. Тищенку выше локтя зацепило, бинтом поверх замотали и уже вродь как не каплет. Байбакова контузило. Не слышит ничего и мычит только. Но как на пальцах покажешь ему чего-то, тогда кивает, что понял.
– Паанятно… Слушайте бойцы боевую задачу и ситуацию на текущий момент. Всему личному составу подразделения отдыхать и готовиться. Окружены мы уже не первый день и силы нужно восстанавливать. С утра опять пойдём из котла прорываться. Чего сегодня дорвать не успели – завтра телами белыми своими дорвём и изничтожим железо проклятого фашиста. А ты, Щурин, особо не дёргайся и бдительность свою расслабь. Майору НКВД при штабе дивизии подобные разговорчики уже до фени. Вон за той рощицей в машине комдива культурно отдыхает, совместно со старшим по званию. Спешить им уже некуда. Мимолётный юнкерс жирную поставил точку в карьере офицеров. Не видал что-ли?
– Так точно!
– «Так точно бомбу скинул!» или «так точно не видал!»?
– Так точно, видал, товарищ ком… младший лейтенант.
– Молодца! Хвалю за службу, сержант. Рядовой Жилин под моей командой выдвигается вон в ту ложбинку, нести боевое охранение. В 2.30 придёшь сменять, и без опозданий, раз со старшины Крынченко котлы отстегнул.
– Так, товарищ младший лейтенант… ему они теперь зачем же?
– На обдумывание данного вопроса имеешь всю предстоящую ночь, до 6.00. А там гансы кофий свой попьют, юнкерсы заседлают и опять утюжить припожалуют. К 7.30 у тебя, Щурин, ха-ароший шанс есть со старшиной встретиться и доложить по всей форме: зачем ему часы теперь без надобности.
У Щурина чуть дёрнулась правая кисть присобранная в кулак по стойке «смирно». Запястье плотнее вжалось в бедро твёрдой выпуклостью наручных часов покрытых обтрёпанной манжетой рукава гимнастёрки.
Насквозь он что ли видит, сучара этот? Не зря штабной майор особо налегал следить за взводным.
Майору же, в полутьме сумерек переходящих в ночь, всё это уже совсем не интересно. Откинувшись на спинку заднего сиденья, он запрокинул лицо, точь-в-точь как и комдив направо от него. Взгляд обоих влип в потолок салона, дырявый, заляпанный мозгами Аграфены, телефонистки-ППЖонки генерала с переднего сиденья, которой запрокинуть уже нечего, остались только плечи от лярвы, на которую облизывались все штабные офицеры, пока ещё такими были… пока ещё были… пока…
Водитель утомлённо прилёг лицом на руль «эмки», не замечает, что дверь сорвало, что левая рука его который уже час свисает наружу, что гимнастёрка на спине забрызгана кровью пассажиров.
На «гражданке» Вадим Крынченко висел на доске почёта Воронежского таксо-парка, свою машину, по имени товарища Молотова, с конвейера автозавода по имени товарища Горького, выпущенную по чертежам компании Форд, по договору на 10 лет, он мог по винтику разобрать и собрать заново. Однако этот хлам, оставшийся после одиночной бомбы с юнкерса на бреющем, даже и он не восстановит.
Месяц назад, перед началом наступления, его вызвали в штаб дивизии, майор посверлил колючим взглядом и Вадим стал водителем комдива. Когда явился в свой взвод за вещмешком, мужики позавидовали на новенькие широкие лычки старшины у него на погонах.
А чё? Не всю ж войну пешком ходить!.
Всезнающий сука комвзвод глумливо усмехнулся напряжённости Щурина:
– Вольно, сержант! Взво-од! Разойдись! Рядовой Жилин – за мной.
Младший лейтенант Романов, не оглядываясь, уверенно зашагал через темноту в изрытом воронками поле к дороге, вдоль которой покатом—почти что друг на друге—валялись тела военнослужащих вперемешку с частями своих тел и комьями земли изрыгнутой ею при разрывах, остовы разбомблённых за день танков Т-34, огрызки разнесённых в щепы телег обоза кавалерийской дивизии, среди ошмётков потрошённых лошадей и прочей графически, до блёв, отвратной неразберихи, милосердно скрываемой мягким мраком начала майской ночи, что спеленал уже все 15 кв. километров Барвенковского Котла, увенчавшего попытку отбить совместными силами 11-ти общевойсковых армий РККА город Харьков, оккупированный Немецко-Фашистскими захватчиками.
Попытка стоила жизни 280 000 воинов с Советской стороны, как и 20 000 солдат из личного состава Немецких войск, включая в эту цифру потери союзных им подразделений из Венгров, Итальянцев, Румын.
В будущем эту операцию нарекут «Харьковской Мясорубкой». Историки с удивлением отметят как тесны, наверное, были 15 кв. километрах, для скопления более 300 000 красноармейцев и офицеров, станут выявлять причины сгрудившие их в тот котёл, под непрестанные налёты бомбардировочной авиации, не получавшие отпор ни с земли, ни в воздухе, под артобстрелы дальнобойными орудиями крупного (150 мм) калибра.
Да, не секрет, что шла бойня новомобилизованных и необученных бойцов против солдат со стажем на Европейском театре военных действий из, практически, сплошных побед. Призывники-красноармейцы пришли на смену 1 000 000 павших в битве за Москву. Их некогда было обучать тактике боя. Молодняк—не перебежками, а схватившись за руки, чтобы и павшие не покидали строя—с криком «ура!», шли на врага прерывистыми цепями разомкнутого хоровода, чтобы полечь под непрестанный грохот Немецких пулемётов.
– Zu viele von ihnen! Das Maschinengewehr h?lt nicht! O, mein Gott! (Их слишком много! Пулемёт не выдержит! Боже мой!)
Бог услыхал. Русские отступили, чтобы пойти в атаку на следующий день, и следующий, таков был приказ… Чтобы попасть под ту или иную бомбу из 7 700 тонн израсходованных в ходе операции «Фредерикус», чтобы вступить в разрыв снаряда орудия бившего из-за горизонта по наводке корректировщиков на холмах или на самолётах-разведчиках (Советские ассы не препятствовали, будучи сбиты на тот момент в их допотопных летательных аппаратах).
Так это было, а не так, как обещала песня «Если завтра война, если завтра в поход…» Не получилось закидать противника шапками даже всех 640 000 солдат и офицеров задействованных в операции, в том числе шлёмами танкистов 1 200 боевых машин, ну а лошади 7 кавалерийских дивизий не в счёт, они без головных уборов.
Да, ёрничаю, но это от боли. Была страна и я гордился ею, и счастлив был, что живу в такой великой, героической стране, которая познала много горя (20 миллионов погибших в одной только Великой Отечественной войне). Но почему?
С годами в образе моей любимой страны стали возникать прорехи откуда доносился мерзкий смрад. Всё чаще подкатывал проклятый вопрос: почему?
Почему меня учили восхищаться бандитами мародёрских продотрядов? Любить Павлика Морозова? Гордиться строем, что сжёг Комарова, прикончил Гагарина?
Ложью дыр не залатать, она их только преумножит. Теперь я знаю, что 20 миллионов не погибли от рук захватчиков, что цифра нагло подтасована – в неё приписаны 800 000 умервщлённых Ленинградским горисполкомом инсценировкой блокады города, где солдат было втрое больше, чем в Немецких и Финских подразделениях на подступах к Северной Столице и рационы «осаждённого» войска не уступали, а порой превосходили кормёжку нападавших.
Кольцо «блокады» не замкнулось никогда, 70 тыс. лошадей содержались в прилегающих районах ленинградской области (животные не знали о «блокаде» и ветеринары в погонах получали медали за сохранность поголовья), но не могли поделиться своей ежесуточной нормой овса с умирающими. Смертников не выпускали из «блокады». Высококалорийные копчёности распределялись между «привилегированным» гражданами, составлявшими большую половину 2-с-чем-то-миллионного города (рабочая сила нужных специальностей, работники партактива, и т. п.). Мне непривычно было осознать, что есть две категории «блокадников» – загодя обречённые на смерть и те, кому пришлось жить дальше, знать, но не помнить, выжившие, чья доля трагичнее судьбы цивильных Немцев, которые знали о лагерях смерти, но не видели их воочию, а тут улицы усеяны замороженными до весны трупами и в городскую баню лучше не ходить, где почернелые скелеты трут свои обтянутые кожей кости. «Дорога Жизни» не подвергалась ни обстрелам, ни бомбёжке, водители грузовиков довозили груз в количестве согласованном с решениями руководства.
Братские могилы Пискарёвского Кладбища стучат в моё, на слишком долгий срок обманутое сердца. И могилы остальных 200 тысяч умерших после прорыва и снятия «блокады», потому что у организма есть особые границы, которые паёк из 50 граммов муки (=125 гр. хлеба) переступает безвозвратно. Но к напрочь одураченным, околпаченным, оболваненным сердцам им не достучаться.
Почему потери Советских войск более, чем в два раза превосходили потери агрессора? Из-за двойной нагрузки. Советский воин наступал под пулемёты противника, отступал под пулемёты «своего» СМЕРШа. Мне не известна точная цифра, но знаю что наверняка м-и-л-л-и-о-н-ы казнены палачами СМЕРШа, посечены пулемётами заградотрядов… 20 миллионов павших? Повезло!.
С недавних пор, с тех когда ввели обратно моду на георгиевские ленточки, начали поговаривать о предателях на уровне генштаба Красной армии. Да херня всё это: не предатели, а дилетанты в генеральских погонах годные не выше кабинетной чехарды чиновных лизоблюдов, и на их руках тоже кровь героического народа.
Дыр слишком много и отовсюду слишком тяжкий дух, как и из той, на 15 кв. километрах, где вчерашние мальчишки идут, схватившись за руки, на убой и кричат «ура!»
Анестезия обречённых.
И, покидая трибуну, с которой только что брызгал ядом гнусной, вражеской клеветы на всё, что дорого нам всем и свято до мозга костей, я прихожу в себя, отбрасываю транс пафосности, стряхиваю с ног котурны исступлённого оратора-в-пустоту, и хочу, чисто для протокола и честной бухгалтерии, отметить, что, да, до 30 000 военнослужащих Красной Армии всё же вырвались из теснотищи тех 15 кв. км, с отрезком грунтовой дороги между Фёдоровкой и Крутояркой, им удалось прорваться на отдельных участках, там, где машины Германских пулемётов устали стучать – их и впрямь заклинило от столь безбожных перегрузок, а 75 000 полегли (из поминавшихся уже 280 000 трупов РККА с петлицами различных родов войск на гимнастёрках цвета хаки).
– С приехалом, Иван, занимай боевой пост.
Комвзвода растянулся на мягкой майской мураве по склону маленькой ложбинки. Порывистый ночной ветерок, сочувствуя, веял не от дороги с висящим над нею духом двудневной трупизны…
Луна, переросшая уже за свою половину, часто застилась чернотой облаков безмолвно ползших, по-пластунски, в небе.
Иван присел рядом, сторожко вглядываясь в окружающую ночь.
– Расслабься, тёзка, сегодня гансы в разведку не пойдут и боевое охранение не снимут, мы для них так и так на ладони. Ты кино «Чапаев» сколько раз смотрел?
– Три… а може четыре.
– Оно и видно. А сколько ты, Иван, за всю свою молодую жизнь баб переебал?
– Ну…– вполне обыденный вопрос заставил парня замяться, офицер же ж рядом…
– Ну, баранки гну, – передразнил его младший лейтенант. – Вот и я, Иван, – мало.
Комвзвода приподнялся на локте и вдруг перешёл на жёсткие тона:
– А теперь скажи, красноармеец Жилин, вещмешок твой ыгде?
– Ну так… товарищ младший лейтенант… ну мы как в атаку, а потом от пулемётов побёгли, а по нас артобстрел… а следом юнкерсы бомбить…
– Понятно с вами, красноармеец. Выходит – нету вещмешка положенного по уставу быть неотступно при бойце Рабоче-Крестьянской Красной Армии, которая она же РККА.
– Ну ага… выходит… – с удручённой честностью опустил голову Иван.
– Аац-тавить «ага»! И выходит НЗ с пайком неприкасаемым тоже потерял, пока туда-сюда драпал?
– Ага… Так точно, – кратко глянув туда, где угадывалось движение руки комвзвода, что назидательно похлопывала в темноте его, командирский, вещмешок, Иван вздохнул виновато и огорчённо.
– А и скажи-ка мне ещё, крестьянский боец Красной Армии: отчего в РККА повсеместным погонялом для комвзводов стало «ванька», а? Не знаешь? Врёшь! Отлично всё тебе известно, что сроком жизни комвзводу отмерян один календарный месяц. Каковое решение статистикой утверждено, пленарно. Такие вот дела, тёзка.
– Так мужики говорили, вы – Николай.
– Ты мужиков-то слушай, они много чего знают, но не всё. После наступления с-под Москвы, я уже вон насколько месяцев эту детскую кликуху пережил. И стал я теперича полноправный «Иван» и тебе, Ваня, тёзка. Хули толку, что по паспорту Николай Александрович? В полковники уж всё равно не выйти, так взводным и отойду, но не «ванькой». Тут мы с тобою, Иван, тёзками останемся… как по батюшке?
– Александрович.
– Ну ты ж ёж твою перевернёшь! И тут совпали! А кой тебе годик, парниша Иван?
– 19, в августе.
– Ну, а вот тут-то ты и соврал, Иван, день рождения твой завтра будет. Запомни и во всю оставшуюся жизнь отмечай чётко – 27-го мая.
– Ну вы скажите.
– Скажу, а и не только скажу, но и выпью. Где же кружка? Хотя чё эт я красноармейца спрашиваю устав РККА не блюдущего? – Он послабил лямку своего вещмешка, раскрыл и пошарил в нём.
Рука вернулась с алюминиевым отсветом кружки, за которой последовала булькнувшая звуком жидкости фляга, совсем тёмная. Ночь сгустилась вокруг, но предметы в ней различались какой-то неясной призрачностью своих объёмов.
Комвзвода поднял кружку повыше и, обернувшись к ней ухом, сосредоточенно отсчитывал «гульк! гульк!» исходившие через горлышко походного сосуда. На каком-то из гульков он прекратил переливание и протянул сколько влилось соседу на траве.
– Давай. Иван.
– Ну так…
– А ты старшим не перечь, Иван, не перечь. Я ж не только по званию, я и годами повыше. 21 мне завтра с утра стукнет.
По тому насколько горячо и крепко язык слипся с остальным всем во рту и в жевательных мышцах, Иван угадал, что жидкость – чистый спирт. Хотел было поперхнуться, но палящий огонь охватил гортань, отметая ненужности.
– Ну могёшь, – сказал Николай-Иван Александрович, заяснев улыбнутой фиксой белого булата, – ты закушуй, Ваня, закушуй. – Он шелестнул пакетом НЗ – вложить ржаной сухарь в ладонь собеседника.
Иван хрустко отгрызнул и стал выжидать покуда в обожжённый рот стекётся сколько-нить слюны, чтобы размякло. Сквозь слёзы в поднятых кверху глазах, он увидал как половинная луна прорвалась из-за облака.
Комвзвода, без подсчётов, вывернул в кружку всё, что оставалось. Заглянул сверху:
– Глаз – алмаз! В дополнение к абсолютному слуху! О, боги! Какой артист пропадает! – И выпил залпом.
Спирт успел уже развязать язык Ивана:
– Щурин говорил, у вас родители «бывшие»…
– А ты Щурина меньше слушай – родителей бывший не бывает, их ни выбрать нельзя, ни избавиться, тут даже 58-я не в помощь.
– Мужики говорят, при Щурине говорить нельзя.
– А ты, Иван, мужиков слушай, они навуходоносоров нутром чуют. Ну это на потом, а теперь давай отбой делать.
– Щурин придёт сменять же.
– Не боись, не придёт, знает, что утром под трибунал мне его отдать некому. Спи давай, Иван, у нас на завтра децимация наоборот назначена.
– А эт как бы чё, а?
– Децимация – это когда одного из десятка, а децимация наоборот – эт когда я уж не знаю как и сказать по-лю?дски…
Утром Ивана разбудил грохот артобстрела. Похмелья ни в одном глазу. Он вскочил и долговязо побежал за Романовым.
Что было потом, что за чем, он не знает, аж до самого вечера, когда уже сидел на земле в толпе военнопленных, без винтовки и без своей пилотки, которую тоже потерял в ходе дня.
От ихнего полка остались только он и Щурин, но тот не потерял пилотку, хоть и был ранен – осколок срезал ремешок часов, котлы Крынченко, на правой кисти до крови, но кость и сухожилия не повредил. Ещё утром. В 7.30.
А комвзвода не убило, он – вознёсся, когда схлынула волна юнкерсов, которые проутюжили вдоль переднего края без разбору, сверху не получается распознать вчерашних покойников от живых пока что.
В небе затихало гудение ушедших за грузом следующей ходки и комзвода встал. Во весь рост. Вскинул над своей головой в пилотке наган на ремешке и скомандовал всему полку, где из офицеров остался только он:
– Вперёд!
Он не крикнул «За Родину!», не крикнул «За Сталина!», он крикнул «Вперёд!» и – вознёсся высоким взрывом 150-миллиметрового, а в опавших потом комьях земли от него не было ни клочка. Ни от него, ни от нагана. Значит – вознёсся.
Ивана осыпало теми комьями и он вскочил, и побежал вперёд, налегке, без вещмешка, с одной только винтовкой…
Ивана никак не зацепила, но с виду он хуже всех в этой толпе сидящих, стонущих вокруг. Челюсть его отвешена и взгляд остановлен, а нижние веки не выдержали этот застылый, словно навеки, взгляд и – опали…
…ах, Ваня, что ты натворил сегодня?. не знаю… где ты пропадал весь день?. не знаю…
Вот так же, без пилотки, пройдёт он через пару дней в колонне из 240 000 военнопленных через неосвобождённый Харьков. Выпавший при их вступлении в город, мелкий снежок вскоре растаял, а тысячи всё шли и шли.
На тротуарах изредка попадались старушки с поджатыми губами, в уже было спрятанных на лето пальто. В одном месте кинооператор в кожаном плаще жмурил глаз приклонённый к треноге.
Конвоиров не было. Никто из пленников не попытался рвануть в побег. Куда? Так и шли одинаково всколыхивая одинаково обтрёпанные подола своих гимнастёрок, у многих расстёгнуты на груди, нарушая требования устава. Без поясных ремней с бляхами пряжек, которые приказано было побросать на кучи ещё два дня назад…
Ты легко опознаешь Ивана средь той плотной толпы на снимках в Интернете по его коротко обритой голове без пилотки и по тому, как он угрюмо не хочет смотреть в камеру.
Впрочем, пилотки там не слишком-то у всех, в отличие от хмурых черепов и наголо обритых взглядов, хотя, то есть, наоборот, наверное…
* * *


Комплектующая #6: Постижение Живописания
Узость койки сдвигает два взмокшие тела плотно влипать друг в друга поверх простыни с матрасом, что отделили их изнеможённость от пружинно-зыбучей сетки, что совсем недавно прекратила свой оголтелый треск на всю комнату (типовой проект «пенал», 4,6 м х 2.5 м) в студенческой общаге (проектная ёмкость – 4 души).
Область взаимного прилипания пары кожных покровов—откровенно голых—образуя обильную испарину (скользкую и, скорее всего, тоже взаимную), не вовлечена в постепенное формирование бесконечно тонкой корочки подсохшего пота стягивающей наготу несоприкоснутых областей.
Койка (? всех инвентарных предметов данного наименования) стоит почти притиснувшись боком к стене, а решётка головной боковины, несколько разболтанной в пазах сочленения с крюками сетки под матрасом, склонилась, случайно совпадая с углом наклона Пизанской Башни, в правый угол от окна.
Его плечо вытарчивает за край сетки несущей, упруго прогибаясь, вес двух тел и одного матраса под мелкой, утрамбованной рябью смятой простыни.
Он джентльмен и даму не теснит ни йотой больше, чем необходимо во избежание падения на пол «пенала», ненароком.
Левее койки, на низкой тумбочке под подоконником длинного окна, настольная лампа, избоченясь, вздёрнула жерло своего жестяного рефлектора и изливает слепяще изуверский свет, как все те лампы со стола следователя, направленные с инквизиторским палачеством в лицо предполагаемого преступника, чтобы покаялся, сломился, и взял вину на себя. Колись, сука, не то хуже будет!.
Свет бьёт в ладонь его руки согнутой в локте для опирания на матрас, где-то промежду их сдвинуто-слипшихся тел.
Чётко очерченный контур тени его (обёрнутой к его же лицу) ладони отброшен, чуть ли не под прямым углом, на старые обои на стене. Засаленные, старые, бумажные, не «моющиеся» и несменяемые. Годами. Уже который президентский срок…
Светоносный предмет интерьера – эпохальное открытие физматовцев с четвёртого этажа. Охренеть как стимулирует. Пока что не запатентовано.
Благодаря вымогающему признать свою греховность освещению, вы тут уже как бы не на пару, а в компании с бесовской свистопляской размашистых теней (немых, слава Богу, с нас и своих хриплых стонов хватает) в развязной скачке по обоям. От рыси до неудержимого галопа. Назначение оживлённо-мятущихся контурных вздрыгов древнее некуда – как у тех зеркал на потолке в спальнях Древнего Рима.
Однако же при всём, сколько там причитается, респекте к древним, античный ракурс ни в пиз*ду был, ни в Красну Армию. Размазали их физматовцы по полной.
Хотя и у абстрактных анимэ общаги не обошлось без глюков и, снова-таки, некомфортный ракурс – перебрасывай взгляд, на скаку, с её спины, титек или что уж там в активном применении на момент обозрения, в стену и обратно.
Снижает монотонность? Да. Но вместе с тем и напрягает…
Вот если б, скажем, сбоку снять на плёнку… Ну допустим… Хотя нет, так уже покатит тупая, плоская порнуха, а не досуг сибарита… Смотришь клип, одна рука трудолюбиво дрочит, второй грызёшь попкорн или там семечки, но только не чипсы – от них брюхо растёт, ну их нах…
С усталым вздохом он отбросил эту мысль, что, кстати, характерно для него.
По своей натуре, он – естествоиспытатель, пытливый, обстоятельный, но до сих пор не создал ни одной работающей модели для воплощения своих гипотез, идей, предположений…
Всё как-то проходит, уходит, канет в Лету (нет здесь нужно длительное время… «канует»?. …«угребает на каноэ»? …хотя кого это, собственно, гребёт, скажи на милость?)
Поэтому он снова переключил внимание с настенной тени на свою ладонь.
Всё верно, хироманты просят давать левую, не так расплющена трудом, мозолями и прочим…
Хотя если молотобоец или регулярно вкалываешь ломом какая разница: солома или сено?
Об чём сталбыть? А! Хиромантия… Ну вот они, Венеркины бугры… линия жизни, длиннючая зараза, хоть об лёд бей… или здоровья? …он всегда их путает… тут этот, как его? – Croix Mystique… постой-ка! а линия ума где? должно на перекур свалила, когда не думаешь, зачем ей напрягаться?. залог успешных достижений в разделении труда…
И тут он вспомнил:
– Томка, слышь? Я вспомнил!
– Ммм… ну чё ты ещё вспомнил?
– Вспомнил чё спросить хотел – сегодня какое? Двенадцатое?
Она чуть шевельнулась, чтобы очнуться из истомы:
– Ну…
– А завтра, выходит, пятница?
– Ну…
– Гра-аздец!.
– Кому?.
– Кому-кому! Рыцарям тамплиерам со мною вместе!
– Чё ты мелешь?
– Тринадцатого в пятницу, зачёт у Граздецкого по Научной Типологии.
– А чё так рано? До сессии полмесяца почти.
– Я знаю? Едет он куда-то. Всё – граздец. Шатнусь по этажу, може у кого учебник есть, хотя бы цвет обложки посмотреть. Он такой, блин, придира…
– Оно те нада? Врёшь ты всё, свалить намылился, а у меня, кстати, сегодня комната свободна, сожительницы за «торбами» разъехались…
– Не, в натуре. – Он начал продеваться в трусы, затем, с прискоком, в джинсы и в носки с туфлям. Натянул майку и свитерок.
– Да всё ты врёшь, мудила.
– Вот только дяде не хами, да?.
– Вали уже, мудядя.
– Так другое дело.
Он двинул к выходу, в который раз чистосердечно восхищаясь безошибочным выбором места для экспозиции, что состояла из большого листа ватмана пришпиленного на внутреннюю поверхность двери, со своим карандашным рисунком.
Ню, разумеется. Просто рисунок, простым карандашом, но в стиле проникновенного реализма, а не каракули Пикассо. Есть на что глянуть и восхититься.
Женщина Бальзаковского возраста с высокомерным снисхождением преподносит реально зрелые формы и утомлённость от этих всех тормознутых раззяв с отвисшей челюстью.
Томка говорит, это подарок ей от студента киевской академии художеств или типа того. А модели нынче недёшевы, тем более готовые сбросить антураж. Будущие Микели Анджелы в складчину оплачивают ей за сессию. Кто больше вкладывал – первым выбирает откуда ставить свой мольберт и – по нисходящей, жмотам и неимущим достаются лопатки с ягодицами для тренировки своих навыков.
Да, но с чего это Томке такой дорогой презент? Или тоже подрабатывала там натурщицей? У Врубеля не хватило башлей за красу ненаглядную так расплатился ранней из своих работ? Натурой за натуру, бартерный обмен или как оно там в Научной Экономике?
Но вопрос не в том, а в Томке – это ж надо настолько без промаха выбрала место для шедевра. Допустим, вот уже уходишь из комнаты и – лицом к лицу и прочему всему, что из Бальзака запросто верёвки вило.
Хочешь не хочешь, а и оглянёшься на прощанье, из чистой ассоциативности. Ага.
Оглянулся, а там – Томка у подоконника, халат расстёгнут и половина отброшена за бедро, в которое рука подбоченилась с тем, чтобы голая часть тела—от плеча, потом по титьке, а там уже пупок, чубчик на трамплине лобка, затем вдоль ляжки чуть отставленной ноги и через коленку—невыносимо долго длилась аж до пола…
Вот именно в чём и есть отличие чистого искусства от порнухи – в утаённости. Какую-то малость непременно нужно сокровенной удержать, что и усилит притягательность очарования. В женщине обязана присутствовать загадка, хотя б на малый завиток, на прядку из трёх волосин, но должна, иначе это просто будничный перепихон.
Да, проверялось на житейском опыте: дошёл до двери, назад глянул, по неосторожности, и – попёр обратно…
Всё по канонам ёп-охальной жемчужины народного фольклора про двор, кол и мочало: пришёл к двери с махой-похуисткой в сидяче-наглой позе—оглянулся, а как оглянулся—захотел опять, захотел опять—кол торчком, и – в то же мочало, не начать ли сказочку сначала?. дошёл—оглянулся—захотел—торчком—не начать ли… Закольцованный цикл – безвылазно…
Поэтому, из хитрости, он иногда скромно потуплял взор перед творением шедевральных вздрогов, казалось бы простого, но вдохновенного карандаша и, в результате, вызывающие позы Томки за его спиной просто не срабатывали. Ха!.
Однако Граздец – падла ещё та, Матвей с четвёртого курса предупреждал. Да ещё зловеще так совпало: число и день недели. Нет, при таком раскладе сегодня лучше «бонсвар, мадам!» и – прямо в коридор.
Так, приближаясь к двери, он печалился, попутно (и не в первый раз) о горькой судьбине братанов-тамплиеров – самый загадочный средневековый орден рыцарей за те дремуче-тёмные века.
13-го, в пятницу, их всем гамбузом арестовали, пытали, заставили оговорить самих себя и жгли за это на кострах без малейшей презумпции. Кто выжил – ушли в подполье, стали масонами и теперь заведуют всемирной банковской системой…
Выныривая из мрака средневековья к яркому свету лампы паскуд-следоватей из-под окна, он потянулся к дверной ручке, но какое-то двадцать шестое чувство заставило его вдруг обернуться и отбить метнутый ему вслед томагавк (в виде подушки с наволочкой) на койку сожительницы справа.
Томка стояла возле подоконника как есть, без утайки. Голяком, однако в тапках – одна ступня упрятана для сокровенности, вторая для загадки.
– Смотри, – сказала Томка многообещающе, – пожалеешь…
– Да ладна, чё ты так уже, в натуре… Выйду хотя бы тамплиеров предупрежу…
* * *


Комплектующая #7: Горевание Прощания
Колкий блеск солнца в морозных узорах белесой наледи по стеклу окошка делал холод в хате ещё пронзительней и крепче, аж так прям и тиснет. Зажмурившись поплотнее, Юля крутнулась под косматой овчиной старого кожуха—остался от отца ещё—лицом к стене, уплыть обратно в сон, покуда мать не кличет подниматься.
Тогда уж Юля скинет кожух насторону, опустит ноги с кровати на головки обрезанных по щиколотку валенок – вытянуть вязанные ею носки, натянет их, обуется, и по твёрдой глине земляного пола хаты пойдёт к рукомойнику под зеркальцем на стене, умыться студёной водой и расчесать свою русую стрижку, как у той комсомолки в довоенной кинокартине.
А дальше уж покатит каждодневный круг хлопот по хозяйству и хатних дел – затопить печку, кочергой сдвинуть плоские кольца в её верхе, чтоб дно чёрного чугунка зашло пониже, до красно-жёлтых всплесков пламени в топке и—как согреется вода для телушки—ухватом вытащить его на край, бо?льшее кольцо сдвинуть обратно, а поменьшавший круг разгулявшегося в печи огня покрыть почернелым от сажи низом чайника, начистить бурак и картошку для готовки обеда, позавтракать с матерью, подмести хату, пойти с вёдрами по воду до колодезя, занести со двора вчерашнюю, морозом досушенную стирку, неподатливо твёрдую, аж стоит, как те большие листы картона с правилами и примерами, что вешали на классную доску в школе, но в тепле обмякнет и станет как раз для глажки тяжеленным утюгом, в который надо засыпать живые угольки из печи, что мреют в ней после утренней протопки той парой измельчённых полешек; покуда мать выгребает навоз у телушки и тюкает в сарае топором дрова на весь день и на завтрашнее утро.
Стирали они вчера вдвоём, у ночвах возле проруби на речке, сперва золой натирали заместо довоенного мыла, но, когда прополощешь раза два, чисто получается, только руки мёрзнут как палки, и надо навпеременку – одна стирает, другая свои руки греет, об себя, под телогрейкой.
А после обеда Юля достанет полотно, иголку и продолжит вышиванку начатого рушника…
Но этот день не стал таким же, как все дни. В дверь хаты кто-то начал колотить, загрюкал, ну прям как скаженный, и дядька Митяй—а кто ж то ещё-то мог быть, пьяный с утра до самой ночи—загукал дурным голосом:
– Хазяйвы! Эй! Хазяйвы!
Мать пошла в калидорчик глянуть шо тому надо, и гребешок, пока Юля встревоженно вслушивалась от зеркальца над рукомойником, замер у неё в руке.
Мать скоро вернулась, насупив брови над растерянным лицом, и наказала Юле переодеться у хорошее, а на испуганные вопросы Юли отвечала только: «Та скорей же ж, скорей!»
Она собрала оставшиеся с вечера пару варёных картошек, необлупленных, две головки лука, отсыпала соли в пакетик, который склала из странички школьного учебника Юли и завернула в тряпицу последнюю скибку сала, что была в хате.
Всё это мать уложила в холщовый мешочек на столе, добавила туда один целый хлеб, а потом обхватила плечи Юли, поверх пальто и платка на волосах дочери и – зарыдала:
– Божечки! Божечки!
Юля—хоть всё ещё не знала почему—тоже зашлась плачем, что приходит сам собой из времён необозримо давних, девичий плач, которым так разноголосо, но одинаково стонали в этих краях ещё до скифов, обров, половцев и печенегов, хозар, до княжьих дружин, до Золотой Орды:
– Мамонька! Ро?дная!
Дядька Митяй ввалился из калидорчика:
– Шо ты рюмсаешь? – Заорал он Юле. – У город едешь, дура!
Возле ворот развалившихся ещё с осени, на облитом солнцем снегу темнели приземистые ро?звальни. Мухортый мерин дядьки Митяя косил глазом из-под заиндевелых ресниц, вздыхал и сфыркивал в оглоблях. Иней выбелил редкие волосины под губой лошадиной морды и слипся в длинные белые перья сбегавшие вниз ему до брюха и по ногам.
В санях сидел Тимоха, довоенный одноклассник Юли, тоже в хорошем пальто, что покрывало коленки его подтянутых до подбородка ног.
Рядом с ним, в чёрном ватнике, сын дядьки Митяя, Юрко, неподвижно глядел назад – вдоль борозд продавленных полозьями в снегу по обе стороны от вмятин копыт Мухортого. Сугробы вокруг следа белели ярче, чем светлая повязка на чёрном рукаве Юрка, окольцованном плотным тыном готического шрифта.
Карабин, уложенный вдоль кузова саней, делил его надвое.
Юля села спиной к оружию, лицом к матери, что стояла хватаясь за косую жердь столбика ворот завалившегося ещё с осени, а в другую руку собрала углы головного платка стянутого в слабый узел под подбородком и прижимала их ко рту. Голова её покачивалась над плечами ватника, слёзы сбегали в зажавшую рот холстину, через которую пробивались стонущие рыдания, но она уже никого не звала.
Дядька Митяй разобрал вожжи и бухнулся в кузов:
– Ння! Пшол!
Мухортый налёг и зашагал…
До войны жить было так же голодно, но хорошо. И мыло было до войны. Иногда.
До войны Юля любила Юрка, хотя он старшеклассник. Любила даже больше, чем Любовь Орлова своего хлопца в кинокартине «Волга-Волга».
Но никому про то не говорила, потому что Юрко уже любил Ганю из своего класса.
Он был такой высокий, красивый и лицо такое чистое под чёрными кудрями, а кроме комсомольского носил много разных других значков, рядочком. Там и тот, где самолёт сверху, над звездой и ружьями, и даже один с парашютом, потому что Юрко собирался поступать в бронетанковое училище, а когда они со школой ездили в город, он прыгнул в парке с парашютной вышки. Не боялся совсем.
До войны хорошо было, хотя иногда тоже страшно. Когда из города приехала машина с чекистами НКВД забирать председателя сельсовета.
Да страшно, но хотя бы понятно было, потому что потом, когда его увезли, директор школы построил всех учеников их села и рассказал, что председатель Михальчук ещё в Гражданскую войну, которая совсем давно была, ещё до рождения Юли, на службе в Конной Армии товарища Будённого, завербовался в разведку имперлизма и им тоже стал служить, как последний враг народа.
А через день, во время урока истории, директор зашёл в Юлин класс и сказал всем открыть учебники на странице с маршалом Тухачевским, взять ручки и закалякать его портрет чернилами, потому что он тоже агент и враг.
И опять стало страшно, хотя уже и понятно… Но потом перья ручек, одно за другим, зацокали в донышки чернильниц…
Однако председатель Михальчук не последним врагом в их селе оказался и через месяц опять приезжала машина из города и забрала Петра Ивановича, директора школы, тоже.
Тогда директором стала молодая учительница начальных классов, Софья Онисимовна.
Она не говорила кого-нибудь калякать, а только сказала всю историю вынести во двор, потому что слишком много врагов развелося.
Опять стало страшно. Понятно, но страшно.
Там сложили костёр, не такой высокий, как на Ивана Купала, и через него никто не прыгал, потому что же день вокруг.
Софье Онисимовне дым зашёл в глаза, она тёрла их платком и говорила, что это ничего и что в будущий год привезут новые учебники истории.
Но в будущий год уже была война и сделала всё совсем непонятным и страшным…
Наши так быстро отступили, что Юрка не успели забрать в бронетанковое училище.
А Немцы в село даже и не зашли, они проехали мимо – в город.
В лесу остались прятаться наши, двое с ружьями, а у одного автомат. Они вовремя отступить не успели и начали жить там, как партизаны.
Юля слышала в разговорах женщин, что они втроём даже землянку партизанскую выкопали для житья в лесу, только никто не знает где.
Партизаны голодные были, ходили по сёлам и просили соль, муку. У тётки Мотри один раз они выпросили подсвинка за наручные часы. Зачем ей часы? Но взяла, и подсвинка дала – она добрая…
Но в другой раз тётка Мотря была не дома и они втащили Ганю в сарай, а там снасильничали. Втроём.
Юрко на дальнем поле картошку копал, а когда вечером прибежал в хату Гани, та сидела как неживая. Мать её накричала на Юрка, из хаты выгнала.
Он наутро своего Джульбарса взял, с чёрной мордой, которого завёл когда хотел пограничником Коцюбой стать, ещё до бронетанкового, и – в лес ушёл.
Вернулся через два дня с автоматом и с мешком. Джульбарса возле хаты привязал и пошёл Ганю проведать. Она как раз во дворе сидела.
Он когда из мешка три головы высыпал, Ганя страшно закричала, упала на землю и плачет, плачет.
Юрко над ней встал и спрашивает: «Эти?»
А она ж только плачет, лицо в землю жмёт.
Наклонился он, за волосы от земли оторвал: «Эти?»
Она глянула и покивала, молча. Та и больше уже не плакала.
Он те головы у мешок, как вилки капусты, поскладывал, на плечо закинул и – ушёл со двора.
А Ганя в ту ночь в том сарае повесилась…
Очень страшно с тех пор Юле и совсем ничего не понятно. Теперь нет уже наших, нет ваших и кто угодно снасильничать может в сарае, который Юрко потом спалил. Молча.
Такого любить не получается, кто так тяжко, так страшно молчит. Постоянно.
Его все боятся, даже Немцы, что приезжали выдать ему белую повязку Schutzmann, потому что же не понять что у человека в голове, если молчит постоянно.
И чёрных кудрей на голове не осталось, а только короткие волосы, совсем белые от седины. Лицом чёрный стал, будто пламенем опалился или копоть въелась от сарая сожжённого. Молча.
Он даже с отцом не говорит, которого Немцы из-за него старостой села назначили.
Вот с тех пор дядька Митяй и запил. Беспробудно.
– Ння! Пшол, Мухортый! Мать твою!.
* * *


Комплектующая #8: Неприятие Поведения
эпиграф:
«ну ладна – проехали!»
(бормотнул паровоз Анне Карениной)
Если бы киты могли дотягиваться ластой до ласты, они бы тоже стали венцом природы, потому что скелет их ласты не сразу отличишь от кисти человека, до того изумительно совпадают—один к одному—по своему строению, то есть, если в размеры не вникать.
Однако вот не достают заразы, по причине удалённости расположения одной ласты от второй, в остальном сложении скелета. Поэтому киты лишены возможности развить в себе способность забивать косяк. Не дотягиваются, ни правая до левой, ни наоборот. И это приводит к тому, что несмотря на изумительную подходящесть структуры в ласте, киты всю жизнь вынуждены тащиться на одном только планктоне. Что, кстати, жаль, а то могли бы стать человеку братьями по разуму…
Ласкающе доброжелательным взглядом он обвёл аккуратный холмик зеленовато-бурой смеси дряни с папиросным табаком по центру левой ладони, чуть южнее бугров Венеры, и – приступил к процессу забивания сноровисто, но нежно… как там в той песне? «…и когда летал Экзюпери…» который, кстати, Сэнт-, но приставочку-то отчикнули, чтоб не выпячивал свой аристократизм, а шагал как все – левым маршем, к тому же не влезала она в размер строки… или всё же из соображений Научного Атеизма? «Сэнт», как никак, «Святой» на многих Западно-Европейских языках … да но а его за что к Святым подшили?. хорошо летал, видать, авиатор этот… или вот эта вот, улётная тоже: «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом – у нас ещё в запасе…» и сразу так и тянет зачислиться в Отряд Космонавтов… а вот интересно, а они ну пока там, пока на орбите… нет! в невесомости всё разлетится, без гравитации забить не получается и там, наверху, никакая ласта не выручит…
С заботливой осмотрительностью, готовый продукт складируется во внутренний карман, нагрудный слева. Впрочем лево-право достаточно скользкая почва, всё относительно, зависит от точки отсчёта исходного ракурса воззрения. Если посмотреть на Пизанскую Башню с запада, то она клонится вправо, а когда с востока подойдёшь – у неё явно левый уклон. Так что сено-солома не отражают полной картины мира с высоты птичьего полёта, только правильная травка обеспечит научную достоверность подхода…
По аэродинамической трубе коридора вдоль рядов герметично задраенных дверей, он достиг лестничной клетки и как челнок—туда-сюда, но каждый поворот уже одним уровнем ниже—снизошёл на стартовую площадку вестибюля общаги, чтобы через шлюз входного тамбура совершить выход на пыль тропинок далёких планет вечернего парка…
От Почтового Офиса рядом с Музеем, неспешно променадным темпом, я направился вдоль улицы Синего Кабана с тем, чтобы обогнув Картинную Галерею Церкви Христа по левую руку, достичь точки слияния Синего Кабана (вообще-то я толерантный, но всё как-то спокойнее, что он не голубой) с улицами Короля Эдварда и Ориел, а затем, избрав из них вторую, выйти на угол, где её сменяет улица Мертон-Стрит.
Такой достаточно неторопливой и несколько степенной, отчасти, походкой (незначительная неприятность по ходу следования почти нисколько не сказалась на полной достоинства манере моего продвижения), я прошагал до самого её конца, а уже выйдя на Хай-Стрит свернул налево.
Следующим пересечением городских транспортных артерий оказался угол Логик-Лэйн, рядом с которым, под уличным столбом напротив импозантного фронтона Колледжа Королевы с его тремя мраморными фигурами над краем крыши, я различил своего визави для предстоящего нам тет-а-тета в его обычном убранстве: полумакинтош из шотландского тартана в клетку клана МакГвайров, тёмно-серый твид бриджей заправленных в жёлтые краги телячьей кожи поверх таких же башмаков, суконная шапка с длинным округлым козырьком и отворотами наушников завязанных на темени головного убора, который не озадачит любая выходка столь переменчивой, на берегах нашего туманного Альбиона, погоды.
Его неизменная спутница—курительная трубка с крутогнутым стаммелем—создавала неизменно восточную ауру под его неизменно орлиным носом.
– Добрый вечер, Ватсон, – приветствовал он меня. – Вам стоило бы подать иск против той дамы с собачкой на Мертон-Стрит.
Мне пришлось бороться с бурным приливом нахлынувшего, как всегда в подобных случаях, изумления:
– Однако это уже слишком чересчур и как такое вообще возможно? Не следовали же вы за мной как принято у филёров-шпиков на службе Третьего отделения Царской охранки?
– В этом нет надобности, друг мой. Кустики вокруг Колледжа Мертона излюбленное место собачников для выгулки их сук и кобелей, а прорехи, явно недавнего происхождения, в ткани ваших новых панталонов на высоте лодыжек – свидетельство тому, что тварь, напавшая на вас, не отличалась ни ростом, ни шириной челюсти и, следовательно, мопс… нет, прошу извинить, пятно мочи на второй вашей штанине, для мопса чуть высоковато, значит задравший ножку пёсик, любимчик дамы в синем, был – чихуахуа.
– Поразительно! Но как вы угадали цвет её кринолина?
– Вы же не станете утверждать, будто синий зонт у вас в руках—для обороны от возможных нападений дальнейших псов—вам подарила женщина в зелёном?. Однако что дороже – зонт или штаны?. На вашем месте стоит призадуматься об иске на возмещение ущерба…
Не дожидаясь пока с меня схлынет очередная волна ошеломлённости, он зашагал вдоль Хай-Стрит, минуя Колледж Университета и угол Мэгпай-Лэйн, а вскоре остановился снова и, что симптоматично, опять таки у столба, но на этот раз через дорогу от Церкви Святой Девы Марии, на беломраморном теле которой, поверх церковных врат, до сих пор темнеют жестокие засосы от пуль «железнобоких» вояк Оливера Кромвеля; слишком далёкие от эстетического наслаждения искусством скульптуры, протестанты устроили тут пальбу в 1649 году.
– Итак, милый Ватсон, мы с вами на месте чудовищного преступления, не так ли?.
Мне в который раз пришлось впадать в удивление, ведь именно по этому поводу и посылал я телеграмму в Лондон на Бейкер-Стрит, а беспрепятственность кровообращения в моих жилах до сих пор не приходила в норму из-за шока вызванного хладнокровным убийством средь бела дня, свидетелем которого невольно пришлось стать и мне.
Не дожидаясь от меня обычных «но как возможно?» или «скажите мне на милость!.», он пояснил:
– Элементарно, Ватсон, вы телеграммой назначили мне встречу на Хай-Стрит, а некоторые «бобби» на службе Её Величеству несут её не слишком добросовестно.
Загубник вынутой изо рта трубки развернулся в направлении обрывка привязанной к столбу ленточки из тех, которыми Скотланд-Ярд огораживает акры грунта либо мостовой для сбора окурков и, если повезёт, улик.
– Запах лосьона для бритья и свежий порез на вашей правой щеке дедуктивно гласят, что сидели вы как раз вон там. – Трубка махнула в сторону широкого стекла парикмахерской. – Продолжите, пожалуйста…
– Всё произошло так неожиданно… Ударил колокол на церкви, я взглянул через витрину, тот человек открыл вдруг рот и – рухнул с тесаком в спине, а позади, как продолжение, стоял такой же, те же усы и котелок, эффект «матрёшки», знаете ли, просто жуть берёт… Убийца взглянул на жертву у себя под ногами, перекрестился, переступил, сел на велосипед и – не спеша, укатил. Вот, собственно, и всё…
– Негусто, но в наблюдательности вам не откажешь. Крестился как? Слева направо или наоборот?
– По католически, сперва на левое плечо.
– А потом? Большой палец не поцеловал над трупом?
– Нет. Определённо нет. Сел и – уехал.
– Хм… Значит – не итальянец. А вас когда порезали – до или уже потом?
– Можно сказать – совместно, цирюльник в сторону как раз шагнул за квасцами для обработки раны, иначе я бы этого всего не видел.
– Выходит, события разворачивались по ходу бритья?. Вы сидели в кресле и, следовательно, в зеркале вам не видно было поведение покойника на тротуаре – подёргался он или же сразу отошёл. А тот, как вы сказали, двойник, его ногами не пинал?
– Нет! И пальцев тоже не целовал, перекрестился и начал крутить педали!.
– Это хорошо, значит профессионал, с их контингентом – легче… Любитель, знаете ли, таких финтов может накуролесить, что и сам сэр Конан Дойл концов не разберёт, а затем всё валит на состояние аффекта, не сэр, конечно, а преступник… И знаете что, Ватсон? Вам непременно следует встряхнуться, так сказать, смахнуть пыль грустных впечатлений не самого удачного дня. Ну так не посетить ли нам варьете?
Он оживлённо потирал руки, а я, давно привыкший к подобным перепадам настроения у моего не вполне объяснимого друга (чаще всего перед тем как в очередной раз за день приступит забивать свою знаменитую трубку или когда миссис Хадсон, наша квартирная хозяйка, приносила ему горчайшее пойло чёрного цвета по рецепту, как он утверждал, его шотландской бабушки, но для непривычного Британского вкуса напиток, позволю себе заметить, слишком экзотичный).
Поэтому я возражать не стал и зашагал, подстраиваясь под его энергическую походку, в сторону Квин-Стрит и дальше, мимо Колледжа Св. Петра, на Джордж-Стрит, где в одном из пабов рядом с рынком уже шло упомянутое им представление…
Однако, проигнорировав свободные места за столиками зала, мой гид-экскурсовод предпочёл отдельный кабинет в глубине заведения, где он заказал две чашки обычного чая и принялся рассеянно помешивать его, когда мы остались одни.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sergey-ogolcov/glavy-dlya-sroman-sam/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.