Черная вдова
Литтмегалина
Страна Богов #6
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: депрессия, травмы, триггеры. Повышенная мрачность повествования.
После смерти мужа молодая вдова в компании маленькой дочери возвращается в родной город и сталкивается с травлей – местные жители считают её ведьмой. Со временем она начинает замечать, что с ней действительно что-то не так…
Что происходит? И кто этот странный незнакомец, что преследует её?
Литтмегалина
Черная вдова
The black widow
Crying in her bedroom
Over and over
Over she calls
Over and over
Over she falls
Dolores O'Riordan – “Black Widow”
ПТ. 12 дней до…
О Делоре рассказывали многое… и в основном плохое. Что ни один цветок не расцветет в доме, где она живет, увянув прежде, чем его лепестки успеют раскрыться. Что вблизи нее молоко киснет, тесто не поднимается, а соль так и норовит рассыпаться (ха, как будто она бывала когда-то в их кухнях, так откуда им знать?). Что зеркало, в которое она смотрится, тускнеет. Что человек, на котором задержится ее мрачный, тяжелый взгляд, почти наверняка заболеет. Что она приносит несчастья.
«Суеверия, – подумала Делоре, зябко вздрагивая и застегивая верхнюю пуговицу пальто. – Предрассудки. Вера, основанная на пустоте. Провинциальные бредни».
Предмет, оставленный на крыльце неизвестным злоумышленником, не давал Делоре покоя. Это уж слишком. Не пора ли им прекратить? Под носком ее черного узкого ботинка хрустнул лед, затянувший неглубокую лужицу. Делоре со злостью вонзила в лед каблук. Да, она злилась. С чего они возомнили, что могут так к ней относиться и уж тем более гнать ее прочь, как бездомную собаку, забредшую в их огород? Она родилась в этом городе, она имеет право здесь находиться.
Она остановилась и окликнула:
– Милли! – и, не получив ответа, оглянулась.
Милли отстала шагов на десять и совсем приготовилась зареветь: рот скривился, глаза на мокром месте. Только этого не хватало.
– Если ты сказала, что за руку не хочешь, что сама пойдешь, – так иди, – произнесла Делоре. Ее голос всегда звучал прохладно, а сейчас будто вобрал в себя весь холод октябрьского утра.
– Не хочу, – пропищала Милли, и на секунду Делоре охватило нестерпимое желание нашлепать дочь по круглой попке, да от души, чтобы отвадить от капризов на сегодня и неделю вперед. Однако она подошла и мягко взяла Милли за запястье.
– Мы опаздываем, Миллина.
Обращение по полному имени сигнализировало, что Делоре сердится, и обычно само по себе заставляло Милли изменить поведение к лучшему. Обычно, но не сейчас, и Милли продолжала упорно тянуть Делоре назад.
– Не хочу, не хочу, не хочу!
С каждым повторением Делоре чувствовала, как внутри, в груди, все сжимается в тугой узел. Что за день получится, если неприятности начались с самого утра? Милли взвизгнула особо пронзительно. Делоре поморщилась.
– Замолчи, – приказала она резко, как плюнула, и из ее рта вылетело облачко пара.
Но Милли не унималась и выла в голос. Делоре крепко сжала маленькую выскальзывающую ладошку. Милли выразила протест отчаянным криком. Делоре отпустила ее и, отступив на шаг, уставилась на дочь с невыразимым удивлением.
– Не пойду, – надрывалась Милли, и Делоре едва узнавала дочь в этом покрасневшем от натуги, сморщившемся существе.
Делоре осмотрелась, ощущая неловкость. К счастью, на улице не было ни души.
– Тише, – попросила она мягко, но ее сердце было твердым, неподвижным и маленьким, как мраморный шарик. – Почему ты не хочешь идти? Разве тебе не нравится в детском саду?
– Нет! – выкрикнула Милли, и по ее липкому лицу хлынули новые потоки слез.
Делоре вся заледенела. Несмотря на неудобную узкую юбку, она присела на корточки, чтобы посмотреть дочери в лицо, и провела кончиками белых пальцев по мокрой детской щечке.
– Почему?
Но Милли ревела и не отвечала.
– Почему? – громче повторила Делоре и нахмурилась. – Милли, почему? Слышишь, отвечай, когда я спрашиваю!
И тогда это опять случилось: цвета поплыли, и Делоре увидела лицо дочери серым, замутненным, словно сквозь грязное стекло. В следующую секунду Делоре положила на плечи Милли ладони и тряхнула ее изо всех сил, несколько раз. Только услышав, как клацают зубы Милли, и ощутив боль в собственных стиснутых челюстях, она остановилась, и ее ладони безвольно скользнули по плечам Милли вниз.
Милли смотрела на нее большими, блестящими от слез глазами. Веки красные, как у кролика. Тонкие прядки русых волос торчат надо лбом, шевелясь на ветру, словно живые.
Делоре замерла. И все. Исчезло. Цвета вернулись. Застывшая, как лед, тишина оттаяла, растеклась ручейками. Просто что-то пошло не так в какую-то секунду, но вот эта секунда ушла, и уже не знаешь, как объяснить ее и что делать после того, что натворила в помутнении.
Милли все так же смотрела на нее.
– Все в порядке, – попытавшись улыбнуться, уверила ее Делоре. Очевидно нелепое заявление, однако она не смогла придумать ничего лучше. – Все хорошо. Но мы опаздываем.
Она поднялась и выпрямилась. В спине чувствовалось напряжение, позвоночник потерял гибкость. Делоре взяла Милли за руку, и они пошли так быстро как только могли.
Асфальт под ногами ощущался как пластмассовый, листья на деревьях шуршали, словно сделанные из бумаги, и, срываясь, планировали Делоре под ноги. «А в прошлый раз я накричала на нее, – подумала Делоре. – То, что было сейчас, еще хуже? Не могу поверить, что я так сорвалась».
В мягкой маленькой руке Милли не ощущалось обиды. И в ее голосе тоже, когда она сказала:
– Ты стала какая-то злая, мама.
– Я очень устала, Милли, – так себе объяснение. Но какое уж есть.
Милли потерла глаза кулачком. Слезы опять мечтали прогуляться по ее щекам, но она им не позволяла.
– Я хочу домой.
– Я тоже.
– Когда мы поедем домой? – спросила Милли по-роански.
Делоре отметила, как давно уже не слышала роанского. Сама она говорила с Милли только на ровеннском – Делоре была далеко не патриотка, но ей нравилась умиротворяющая размеренность ровеннской речи, мягкость привычных слов. Они с Ноэлом учили дочь каждый своему родному языку…
– Как только сможем.
– Мы же похоронили бабушку. Мы можем вернуться.
Делоре передернуло. Огоньки отвращения взметнулись, как искры над потревоженной золой, и погасли в холодной темноте. Она уже слышать не может о похоронах.
– Пока нет, – возразила она жестко.
В молчании они дошли до перекрестка и повернули направо. Лицо Милли все грустнело и грустнело. А Делоре думала о Льеде, о той квартире, которую она больше не могла называть домом. Нет, она пока не готова возвратиться туда, бродить по осколкам воспоминаний, усыпавших пол. Те две недели еще отчетливы: она едва не сошла с ума, постоянно натыкаясь взглядом на вещи Ноэла. Некоторые из них она так и не смогла выбросить, поэтому просто сбежала. Сейчас эти вещи занимали оборону в квартире, не пускали Делоре назад. Это нелепо, смешно: даже его желтая кружка с нарисованной на ней дурацкой рожицей, стоящая в кухонном шкафу, заставляет ее оставаться в этом захолустном городишке, спящем дни напролет.
Какая же тоска, и как избавиться от нее… неужели закончится когда-то? Не верится. Делоре дотронулась до висков, показавшихся ей чуть припухшими на ощупь. В голове пошевелилась боль, еще дремлющая, свернувшаяся тугим узлом, но уже готовая расправить кольца своего длинного тела.
Слева от нее потянулась синяя ограда, и Делоре внутренне напряглась. Хватит, Делоре, глупо, ты уже взрослая, как ты можешь бояться детей? Она усмехнулась, удивляясь сама себе, но ее взгляд остался холодным и настороженным.
Она раскрыла калитку и отстранилась. Милли не трогалась с места до тех пор, пока Делоре не подтолкнула ее в спину. Они опоздали. Дети уже позавтракали и вышли на прогулку. Отсюда Делоре и Милли не могли их видеть, но слышали их голоса: вскрики и обрывки фраз. Делоре не знала, почему от этих звуков в ее пальцах возникает дрожь.
– Милли, – сказала Делоре, приглушив голос. – Они… другие дети говорят тебе что-нибудь?
– Нет. Они не разговаривают со мной.
Делоре только кивнула и бесстрастно сжала губы. Надо что-то делать с этим. Но что?
Вот и площадка. Делоре с равнодушной вежливостью поздоровалась с воспитательницей, отпустила руку Милли и сразу пошла прочь. Все же оглянулась – нахохленная, как воробей, Милли в одиночестве сидела на скамейке, уставившись в собственные коленки. «Мы должны уехать, – подумала Делоре. – Следует решиться как возможно скорее». Знакомые слова со знакомыми интонациями зазвенели среди ровного гула, но Делоре знала, что это только воспоминания.
С каждым шагом, отдаляющим ее от садика, она приближалась к спокойствию. Она попыталась увидеть себя со стороны: одинокая женщина, идущая по безлюдной улице сквозь холодный октябрь. Она одета в изумрудно-зеленое пальто, которое облегает ее плотно, как панцирь. Ее волосы (каштановые, такого темного оттенка, что при некотором освещении они кажутся черными) слегка растрепаны, но только слегка. Она немного сутулится, сейчас, когда никто не видит ее. На ее лице непроницаемое выражение – невозможно угадать, о чем она думает. Хотя угадывать все равно некому. И незачем.
К тому времени, как она дошла до библиотеки, ей удалось взять себя в руки. Это только мутный период, который она как-нибудь переживет – куда ей деваться. Только период. Стоя на крыльце, Делоре дотронулась кончиками пальцев до выкрашенной коричневой краской деревянной двери. Шероховато и холодно. Вот настоящее ощущение и вот – реальность. А все, что в голове, – лишь призраки. Нельзя подчинять себя тому, что даже не существует.
Делоре вошла, и дверь тихо скрипнула, закрываясь за ней. На секунду грудь снова сдавило уныние («Что я делаю здесь?»). Она сняла уличную обувь, надела черные босоножки, повесила пальто в шкаф. Затем прошла в зал библиотеки. Там было сумрачно и неуютно. Пахло книжной пылью.
Из-за стеллажа появилась Селла с зеленым электрическим чайником в руках.
– Доброе утро, – сказала она.
– Привет, – отозвалась Делоре. При виде подруги на душе у нее потеплело.
Поставив чайник на стол и подключив его к удлинителю, Селла прислонилась к краю столешницы бедром, широко зевнула и заявила, сверкая зубами в улыбке:
– Ненавижу пятницы. Соблазнительная близость выходных делает ожидание невыносимым.
Делоре кивнула. Ее всегда немного удивляла эта манера Селлы говорить что-то, одновременно выражая лицом противоположное.
– Кислый вид у тебя, – заметила Селла. – Что-то случилось?
– Да нет.
– Так да или нет?
Наверное, можно рассказать. В то же время Делоре не была уверена, что ей вообще хочется кому-то о таком рассказывать.
– Не думаю, что это настолько значительно, чтобы заслужить обсуждения.
– Мы скучаем здесь целыми днями, а ты говоришь о значительности. Здесь для нас все значительно. Давай же, выкладывай.
– Ну, в общем… кому-то тоже было нечего делать, – Делоре села в кресло и притиснула бедра друг к другу.
– И? – Селла порылась в своей сумке, лежащей на столе, и извлекла пилку для ногтей и бутылек лака.
– Что – и?
– Дальше.
– Утром я выхожу из дома и вижу такой сверток из ткани… что-то вроде самодельной куклы… шея туго обмотана ниткой. И на крыльце надпись красным…
Селла округлила глаза:
– Кровью?
– Нет, – Делоре слегка улыбнулась. – Обычная краска. Гуашь.
– И что там было написано?
Делоре помедлила секунду.
– «Ведьма, уходи». Или что-то вроде этого.
«ВЕДЬМА! УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ ИЛИ УБЕЙ СЕБЯ!»
Делоре ощутила, как от лица отхлынула кровь.
– Что же ты сделала?
Делоре пожала плечами.
– Ничего. Выбросила тряпичную гадость, отмыла крыльцо и повела Милли в садик.
– Ох… забудь, Делоре, это чья-то глупая шутка и только-то.
– Не смешная.
– Не смешная, да. Но все равно просто шутка.
– Не знаю… у меня такое ощущение, что меня хотели напугать. По-настоящему.
– А ты испугалась?
– Я? – Делоре задумалась. Она не могла понять, из чего состоит это саднящее чувство, до сих пор остающееся внутри. – Нет… думаю, нет. И все же… – она потерла виски – голову заполняла боль, пока что мутная и тихая, но надолго ли. – Все же… Какое у них право изводить меня?
– Да уж, – сочувственно покивала Селла, присаживаясь на край стола и покрывая ноготь большого пальца слоем фиолетового лака.
Как привычно. Так же Селла красила ногти, сидя на подоконнике в школе. А Делоре стояла рядом, и они болтали, и смеялись, и всегда опаздывали на урок. Больше ни с кем в своей жизни Делоре так не дружила. Милая, милая Селла – с ее длинными ногтями, похожими на когти; с ее лаками диких расцветок; с ее неожиданно пошловатыми шуточками (а кто бы подумал, глядя на нее, она же сама респектабельность – ну, за исключением маникюра); с ее глазами, голубыми, как бирюза; с ее поднимающимися надо лбом мягкими завитками волос. У Селлы были вьющиеся русые волосы, которые она укладывала в замысловатые прически, кажущиеся простыми и сложными одновременно, из-за которых Делоре когда-то ей немного завидовала, ведь ее прямые волосы были слишком гладкими и выскальзывали из-под любых заколок.
– Кому как не тебе уметь не обращать внимания на подобные вещи. Ничего нового. И как им не наскучит?
Спокойный голос Селлы успокаивал больше, чем ее слова, хотя Делоре действительно не привыкать к обидам. Ее не любили в школе. «Крыса, крыса!» – слышала она со всех сторон. Однажды она спросила их, почему. «Потому что ты злобная и мрачная, как помойная крыса». Однако по факту она стала настолько злобной и мрачной после того, как они начали дразнить ее, а не до.
А потом в их школу пришла Селла. Она приехала из другого города, и ей следовало бы обзавестись подружкой поприличнее, если она хотела быстрее прижиться на новом месте. Но она выбрала Делоре. Сдружившись, они повсюду ходили вместе. Когда их спрашивали: «Вы что, все время вдвоем?», они отвечали, что они сиамские близнецы. Делоре перестали называть крысой, потому что каждый раз, услышав это, Селла поднимала руки и сгибала пальцы, выставляя свои длинные ногти, как когти. Прищурив глаза (усиливая свое сходство с разозленной кошкой), она говорила что-нибудь вроде: «Ну-ка иди сюда, милашка». Не рискнувших подойти она безжалостно высмеивала. Решившихся царапала до крови. Против нее они все были как глупые псы: они могли громко лаять, но ее неподтвержденные физической силой отвага и нахальство их пугали.
Перед самым завершением школы, когда они уже точно знали, что Делоре уедет в Торикин, а Селла останется, их отношения резко похолодели, что оставило на сердце Делоре глубокий надкол. Казалось прежде, их дружба продлится вечно, но вот она почти уже закончилась. Делоре перебралась в столицу, Торикин, потом совсем в другую страну, и за десять с лишним лет они ни разу не позвонили друг другу. И все же, после смерти мужа и матери вернувшись в родной городок, в котором Селла оказалась единственной, кто рад ее видеть, Делоре обнаружила, что они по-прежнему близки, хотя и не настолько, как в прошлом. Какая-то тонкая стеклянная перегородка между ними, но, наверное, это только потому, что они выросли. Взрослые не способны быть так открыты и доверять так же беззаветно, как дети.
Делоре сцепила холодные пальцы. Повисло молчание, как будто она должна сказать что-то еще, пусть и сама не знает, что именно, и вдруг отчетливо услышалось тиканье часов где-то за стеллажами. Тогда Делоре просто встала и включила чайник.
Селла красила ногти и даже взгляд не поднимала на нее. Когда чайник, закипая, зашумел, Делоре вдруг произнесла:
– Мне кажется, со мной что-то происходит.
И стена тишины упала.
Селла стряхнула с себя трансовое состояние и посмотрела на Делоре с легким беспокойством.
– Что происходит?
– Не знаю. Просто… я как будто на грани чего-то… скверного. Знаешь, я накричала на Милли вчера. Она разлила молоко. Я ужасно рассердилась на нее. Казалось, я готова ее убить, – Делоре прижала к вискам ладони. – Я должна уехать.
– В Льед.
– Нет, – Делоре слабо улыбнулась. – Льед меня сейчас растопчет. Он не переносит унылых. Я хотела бы… но у меня нет сил. Пока останусь в Ровенне. Может быть, Торикин.
– А я не переношу Торикин, – сказала Селла таким тоном, будто сообщала что-то новое.
– А мне только Торикин и нравится в этой странной стране. Но прежде, чем перебираться туда насовсем, я должна найти там работу… жилье… Столько проблем. Я пока не готова их решать.
– Так оставайся здесь, и не будет никаких проблем.
– Здесь все настроены против меня, Селла. Это настолько очевидно, что мне плохо от этого, уже физически.
– Возможно, это всего лишь твое ощущение.
– Нет, Селла, так оно и есть. Мне даже пачку соли не могут дать, не скривив такую физиономию, будто я притащила какую-то немыслимую заразу в их магазин. Не то чтобы в детстве я была тут всеобщей любимицей, но никогда в этом городе ко мне не относились хуже, чем сейчас. Я ничего не сделала, чтобы заслужить это. Люди облили меня холодом сразу же по прибытию. Причем каждый. Как будто существует некое соглашение – быть ко мне максимально враждебным.
– Ну, даже если бы и существовало, я бы не стала его подписывать, – рассмеялась Селла.
Делоре протянула ей руку.
– Да, ты бы не стала. Подруга… – Делоре произнесла это слово почти искренне. Подобных минут нежности было столько прежде… что не помешало Делоре и Селле забыть друг о друге на годы. И сейчас, даже когда пришло это теплое ощущение, внутри оставался недосягаемый холод.
Скрипнула входная дверь, и Делоре надела на лицо непроницаемое выражение. Просто обычный день, спрячь свое беспокойство и проживи его до конца. После всего сказанного на Делоре напала неотвязная молчаливость. День тянулся медленно, в своей скучности такой же мутно-серый, как этот тусклый свет, просачивающийся в окна. Ее утреннее уныние, притаившись, иногда все же проявляло себя с пугающей ясностью. Измученная этим не-светом и не-мраком, Делоре сдвинула шторы и включила лампы. Сквозь фильтр желтого электрического освещения все должно было выглядеть повеселее, но не выглядело, и Делоре вдруг почувствовала себя такой же пыльной и ненужной, как книги на библиотечных полках.
Ровно в пять Делоре старательно-нежно попрощалась с Селлой, не менее старательно улыбнулась и ушла. На улице уже почти стемнело, накрапывал дождь, и намокшие волосы Делоре слиплись в прядки. Она не обращала на дождь никакого внимания.
Делоре забрала Милли из сада (дочь встретила ее укоряющим взглядом и едва поздоровалась), и они заглянули в маленький магазинчик по пути домой. Делоре пошла бы в другой магазин, но дождь усилился, и, беспокоясь за склонную к простудам Милли, она хотела попасть домой побыстрее, а не петлять по темному городу.
Как всегда, там работала эта неприятная женщина с бесцветными волосами. Она заставила Делоре трижды повторить просьбу, нарочито тщательно пересчитывала деньги и после, отсчитав сдачу, еще несколько секунд рассматривала Делоре мрачным обвиняющим взглядом. «Ну просто смешно», – подумала Делоре. Как будто в этом есть заслуживающая чести смелость – выразить ей свою неприязнь.
– О боги, – не выдержала Делоре, настроение которой к тому моменту было совсем уже отвратное. – Дайте мне мое молоко, и я уйду.
Они пришли домой, съели что-то на ужин (через час Делоре уже не помнила, что). Потом Делоре попыталась посмотреть фильм, но была слишком усталой, чтобы следить за сюжетом. Тогда она выключила телевизор, уложила Милли спать (та капризничала, но меньше обычного) и легла сама. Мягкость подушки показалась ей единственным приятным ощущением за весь этот день.
Ночью ей приснилось, что она ночует у Селлы – такое пару раз бывало в школьные времена. Они лежат вместе на широкой кровати родителей Селлы (а вот этого никогда не происходило), и Делоре рассказывает о чем-то, очень важном для нее. Она настолько взволнована, что смотрит в потолок, на стену справа от нее – лишь бы не смотреть на Селлу. А затем все-таки поворачивает голову и видит, что рядом с ней никого нет.
СБ. 11 дней до…
Как всегда в субботние дни, Делоре проснулась поздно. Некоторое время она лежала, не открывая глаза, ощущая слабость и призрачное эхо усталости, скопившейся за неделю. За окном шелестел дождь. В будни Делоре пряталась от воспоминаний за чередой мелких забот. Сейчас они нашли ее, сонную, теплую и бессильную, однако же – странно – почти не мучили. Душа Делоре обратилась в нечто вязкое: все эти мысли вонзались в нее, как лезвия, но порезы сразу затягивались – только секундная вспышка боли, которая забудется сразу, как угаснет. «Может быть, я даже излечусь от этой вечной тоски, – подумала Делоре, – когда-нибудь». Но и надежду в ее апатии она не могла чувствовать.
Она собрала силу воли и наконец поднялась с кровати. Просто день, такой обычный, что обычнее и быть не может, и в этом почти уникальный. И все же что-то странно изменилось. Тело словно не имело веса. Ей не хотелось одеваться, но она оделась, и мягкая ткань обволокла ее, как вторая кожа. Ей не хотелось умываться, но в прикосновении воды к лицу было что-то настолько приятное, что по позвоночнику Делоре пробежала дрожь.
– Доброе утро, – сказала Делоре заглянувшей в ванную Милли и, подняв свои темные волосы, закрепила их резинкой.
Ее лицо, отраженное зеркалом, было бледным, гладким и чистым, словно молоком умытым. Взгляд так спокоен и пуст. Как будто ничего плохого не было. Как будто она ничего не сделала. Но разве сделала?
Делоре побрела в кухню. Заглянула в холодильник. Ничего, кроме пачки молока. Делоре открыла ее, понюхала и поморщилась от ударившего в нос кислого запаха. Испортилось. Делоре купила его вчера. Как хранить это проклятое молоко, чтобы оно не портилось в первые же сутки?
Они позавтракали печеньем и кофе. Спустя час дождь все так же тоскливо плакал за окном, и оцепенение Делоре сменилось нарастающей тоской. Делоре не могла подавить это чувство и поэтому просто не обращала на него внимания. Воспоминания затянуло тонкой серой дымкой, но Делоре предпочла бы не видеть их совсем. Ослепнуть на сегодня или, может быть, навсегда. Получить душу холодную и сонную, как эта суббота.
(Это просто воспоминания; как они могут владеть тобой, когда они лишь призраки, а ты – жива? Ты должна быть сильнее их.)
Делоре встала, сложила грязную посуду в раковину, вытерла крошки со стола. По-прежнему немного странно совершать обычные будничные действия, даже после того, как жизнь утратила почти всю свою ценность. Однако нужно же что-то делать. Она сполоснула свою синюю чашку и поставила ее на полку кверху донышком, затем вымыла маленькую чашечку Милли и приступила к тарелкам. Закончив с посудой и вытирая руки полотенцем, Делоре подошла к окну и увидела, что дождь кончился.
– Я хочу гулять, – промяукала, как котенок, Милли.
– Сначала мы должны сходить в магазин.
«Обычная жизнь, – подумала Делоре, – с обычными мелочами». Нет причин полагать, что с ней, Делоре, происходит что-то странное.
(Я меняюсь, меняюсь! Или что-то, спавшее во мне, очнулось, окрасило своим черным цветом всю мою душу.)
Когда они вышли из дома, Делоре заметила нечто, чего не заметила вчера: красный фантик возле клумбы с мертвыми цветами. Она не подняла его, но взяла на заметку.
Опавшие листья, намокшие под дождем, потемнели и прилипли к асфальту. Делоре улавливала их запах – будоражащий и терпкий, отвлекающий от мрачных мыслей. Маленькая лапка Милли сжимала ее руку. Холодный взгляд Делоре поднялся к небу – две маленькие тучки. И затем сразу, будто вырезали кадры, небо сменил потолок магазина.
После пасмурной улицы свет в магазине показался слишком ярким. Дверь мягко захлопнулась за ними, преграждая путь осеннему холоду, и Делоре покрепче сжала руку Милли, чувствуя облепившие их взгляды – настороженные, злые. Непроницаемое лицо Делоре не выдало ее чувств. Да чем она провинилась перед жителями этого города? Делоре провела по щеке, убрала непослушную прядь за ухо, рассматривая красно-белый клетчатый пол. «Ну же, успокойся, Делоре, смотри не слишком внимательно, но и не слишком безразлично – так, как нормальные люди смотрят», – подбодрила она себя и только затем подняла взгляд…
Покупателей в такое время оказалось раз, два – и обчёлся. Сосредоточенные на покупках, они не обращали на нее внимания. Паранойя… Делоре осторожно выдохнула, продвигаясь в глубь магазина. Милли едва перебирала ногами, скованная страхом, приступы которого одолевали ее все чаще в последнее время, стоило им выйти на люди. Дичает ребенок… видимо, как-то не так Делоре воспитывает ее. При Ноэле Милли была очень бойкой, а сейчас растеряла всю свою резвость.
Делоре взяла корзину для продуктов, переключив внимание с едва уловимых признаков враждебности горожан (есть все же что-то вызывающее в их подчеркнутом игнорировании) на товары на полках. Повариха из Делоре была так себе. Она могла сварить суп (особенно, если он был из тех, роанских, все ингредиенты к которым продаются в одном пакете – только брось в бульон), ну или кашу – все-таки, у нее маленькая дочь, должна уметь. Но на что-то посложнее она решалась нечасто.
Находясь среди изобилия продуктов, Делоре испытывала скорее растерянность, чем аппетит. За два месяца, прошедшие со смерти Ноэла, она сильно похудела, так как еда растеряла для нее всю привлекательность – ни запаха, ни вкуса, как будто жуешь пластик. Делоре остановилась возле коробки с яблоками. В ее прошлой жизни все яблоки разнились – их отличали цвет, размер, форма, запах, плотность кожуры, вес, твердость. Нынешняя же Делоре утратила способность разбираться в нюансах. В окружающей ее темноте оттенки терялись.
– Красные или зеленые? – спросила она.
– Красные, – решила Милли.
Делоре положила пакет с красными яблоками в корзину.
Женщина в длинном сером пальто отшатнулась, когда Делоре прошла мимо. «Убивающих флюидов от меня не исходит!» – мысленно огрызнулась Делоре. А жаль… Поскорее бы уйти отсюда. Желтый искусственный свет вызывал чувство усталости, и Делоре закуталась в собственную отчужденность, как в одеяло, спряталась ото всех. Вижу лишь то, что мне нужно; слышу лишь то, что хочу слышать. А слышать она не хотела ничего, и поэтому уши словно закрыло ватой.
Суп, последняя банка. Оранжевая этикетка с изображением улыбающихся макаронных звездочек. Когда Делоре потянулась к банке, ее пальцы соприкоснулись с чьими-то пальцами, устремившимися к тому же объекту. Словно маленький ожог. Делоре отдернула руку, и уголки рта незнакомца поползли вверх. Вероятно, его позабавила ее нервозность. Делоре сжала губы, когда против ее воли их взгляды встретились. Его глаза (светло-голубые, смотрящие сквозь толстые стекла очков) так явно выразили улыбку, что даже подтверждения губ не требовалось.
– Забирайте, ладно, – холодно бросила Делоре и отошла, утянув за собой Милли.
Через десять шагов она все-таки оглянулась. Тот тип по-прежнему нагло пялился на нее. Он показался Делоре чрезмерно крупным и неуклюжим, и в ее душе шевельнулось презрение. Мешковато сидящая одежда и спутанные волосы уже говорили о многом – недотепа и неудачник. Она сама удивилась силе ее внезапного раздражения.
Конфеты… она скользнула по ним взглядом и почти сразу увидела нужные. Делоре подцепила пакет кончиками пальцев и ответила невысказанному вопросу дочери:
– Нет, Милли. Это не для тебя.
– Тогда зачем ты их покупаешь, мама?
– Чтобы угостить ими одного плохого человека, – Делоре улыбнулась.
Ей представился растаявший шоколад, размазывающийся по пальцам, и ее передернуло.
Минуту спустя она отсчитывала деньги, стоя у кассы, и, сбившись в третий раз, признала, что взволнована. Какая глупость.
– И еще это, – банка тихо стукнула о прилавок. Снова тот рыжий очкастый парень.
– Оставьте себе, – пробормотала Делоре, не глядя на него. С губ так и рвалась немыслимая грубость.
Он промолчал. Всей обращенной к нему правой стороной лица Делоре чувствовала, что ее пристально рассматривают. Да чего он в ней нашел интересного?
– Посчитайте, – сдалась она. Неважно; лишь бы уйти побыстрее. Она торопливо побросала продукты в пакет.
На улице Делоре обернулась, но тот парень не шел за ними. Делоре выдохнула, и Милли бросила на нее странный взгляд – настороженно, искоса. «Как давно мне не смотрели в глаза», – вдруг подумалось Делоре. Кажется, с самой смерти Ноэла. Все испуганно отводили взгляды, будто в ее зрачках свернулись змеи, готовые ужалить любого, кто их потревожит. И когда тип в магазине так и впился в нее, она даже не знала, как отреагировать…
Все же Делоре падала в беспокойство. Нет, медленно опускалась по спирали, виток за витком, слишком убаюканная скукой, чтобы замечать это. Время текло уже иначе, не как прежде, и жизнь Делоре преображалась в чью-то чужую, которая принесет ей что-то…
Дома Делоре разогрела суп. Но Милли не хотела суп, а хотела печенье. После смерти Ноэла Делоре начала терять контроль над дочерью: Милли отказывалась от еды, не соглашалась ложиться спать в десять вечера и в принципе слушать ничего не желала. Иногда Делоре казалось, что их отношения ухудшаются с каждым днем. Конечно, Делоре никогда не научится готовить так, как Ноэл, и у нее нет его интонаций – одновременно мягких и беспрекословных, которым Милли не могла не подчиниться. Куда уж Делоре до Ноэла. Он был добрым и хорошим и всегда знал, что делать и что правильно. Но Ноэл мертв. А Делоре хмурая и вечно усталая особа, и ей проще отшлепать или поставить в угол, чем уговаривать, так что лучше тебе позабыть о твоих маленьких надоедливых капризах, Милли.
– Если ты… – начала Делоре с раздражением в голосе. А что ты сделаешь, Делоре? Придушишь ее? Нет уж, милая – родила ребенка, вот и мучайся с ним до конца своей жизни. Делоре усмехнулась. – Только не рассчитывай, что я пожалею тебя, когда у тебя зубы разболятся от сладкого. Отправишься к врачу как миленькая.
– Ладно.
– Ладно, – Делоре пожала плечами, с легким недоумением разглядывая маленькую девочку напротив себя. Женщины должны любить своих детей, свою плоть от плоти, и Делоре, конечно, любила. Но иногда, вот сейчас, она этого совсем не чувствовала, как будто Милли значит для нее не больше, чем любой другой ребенок, увиденный впервые в жизни.
– Я пойду на улицу? – спросила Милли.
– Иди, только ненадолго. Пока снова дождь не начался.
День пасмурный и темный. Делоре нажала на выключатель, и свет лампы призрачно отразился на гладком оконном стекле. Она положила руку на стол (приятно гладкая поверхность, но несколько колючих крошек от печенья). Вот реальность, здесь, в этих вещах, в эту минуту, и ты в ней. Держись за ощущения. Все поблекло на секунду, затем цвета и яркость вернулись.
Делоре проводила Милли, но сама выходить не стала. Помыла посуду, протерла поверхности. Надо бы убраться в доме, но она не находила на это сил. Если бы она дала себе волю… если бы… но Делоре была заперта в свое здравомыслие.
Тихо-тихо… и только часы навязчиво тикают. Что там делает Милли?
(Девятая суббота без него.)
Если дочь выйдет за калитку, что запрещено, Делоре рассердится.
(Но я переживу; хотя бы потому, что деваться мне некуда.)
Стол под ладонью сместился, и Делоре отдернула руку. Показалось, только показалось. Делоре распрямила спину. Ее глаза распахнулись шире, когда пол колыхнулся под ногами. Движение; казалось, дом поплыл по волнам. Ее качнуло еще пару раз, и все успокоилось. Делоре стояла испуганная, дрожащая с головы до ног. Но ощущение движения не исчезло полностью, ее словно все еще уносило куда-то – медленный дрейф по спокойной воде. Да что с ней? Делоре положила холодные ладони на теплые щеки. Посмотрела сквозь пальцы: цвета изменены, едва уловимое мелькание. Все чувства обострились – кажется, ощущается даже прикосновение воздуха к коже. «Хватит, – мысленно попросила Делоре. – Стоп».
– Ничего не происходит, – сказала она вслух – и почти поверила себе. Дрейф… и все же не больше, чем ощущение. Если бы она могла, она бы заплакала.
Делоре взяла с подоконника маленькую лейку для комнатных растений и наполнила ее водой. Цветок умирал… Он поник, поблек и вряд ли уже поднимется с земли. Не то чтобы Делоре это так уж огорчало, но все же в этой упорной гибели вопреки всем ее заботам было что-то раздражающее. Не нужно обращать внимания.
«Я была так счастлива, когда-то», – отчужденно подумала Делоре. Но все прошло, признай – все потеряно, Черная Вдова. От окна сквозило холодом. Делоре наклонилась к стеклу, положила на него ладони, осторожно прислонилась лбом. Было так приятно ощущать этот твердый холод, когда внутри нее все плавилось и болело…
Милли играла в саду перед домом. Сад… да так, пять яблонь. Теперь, когда некому стало им заниматься, он будет дряхлеть и зарастать. Делоре и Милли уедут… дом останется – пустой и пыльный. Никто не выглянет из этого окна в сад, где яблоки будут падать на землю. Никто не подберет их, и они сгниют впустую. «Вот так же и со мной, – думала Делоре. – Я упала совсем недавно, но уже начала гнить. Может, я просто была испорчена с самого начала?» Она закрыла глаза и открыла их. Слезы были бы уместны в этот пасмурный день, но уместность была недостаточной причиной для них прийти.
Делоре не тешила себя надеждой, что в будущем все наладится, стоит только перетерпеть. Смерть Ноэла оставила пустоту в сердце, и не верилось, что эту зияющую дыру возможно заполнить когда-либо, чем-либо. «Ты смотришь на жизнь безрадостно, как старуха, для которой все в прошлом», – сказала ей Селла несколько дней назад. Мысли Делоре не отличались от ее рассуждений вслух. Она понимала, что ее слова звучат холодно, но ей и хотелось быть холодной и разумной. Она уже не считала, что счастье – это нечто обязательное в жизни. Можно существовать и без него, сколь угодно долго. В прошлом у нее было достаточно разноцветных и хрупких иллюзий, и она пока еще не простила себя за то, что верила в них. Обломки заблуждений все с острыми краями, и обращаться с ними нужно осторожно, как с разбитым стеклом: собрать и выбросить, все до одного, чтобы никто не поранился.
Наблюдая за Милли, Делоре в очередной раз отметила, насколько та похожа на отца. Волосы Милли русые, темнее, чем у Ноэла, но серые глаза точно такого же оттенка, как были у него. Черты лица… и какие-то жесты, которые вдруг напомнят о нем… Ничего, совсем ничего от матери, будто у них и нет общей крови.
Милли запрыгала, как воробей. Она играла с отстраненностью и замкнутой сосредоточенностью ребенка, привыкшего развлекаться одному. Может быть, Милли одинока только потому, что Делоре рядом, просто поэтому… Пока Ноэл был жив, черная тень Делоре жалась к ее ногам, а сейчас распростерлась так далеко, как только смогла.
Ноэл…
Делоре попыталась найти в своей памяти тот момент, когда между ними возникла трещина, которая позже, расширяясь, разделила их навсегда. И не смогла. Прошлые дни ее жизни захлопнулись, как двери. Хотя какой смысл размышлять о том, что невозможно исправить. Это бессмысленно, как и сожаление, ни на час не оставляющее ее в покое. Что было – то было, что сделано – то сделано. Если повторять эти слова каждый день, однажды их смысл станет привычен настолько, что не сможешь не принять его.
Ты знала с той минуты, когда впервые легла с ним рядом, а, может, с той, как только его увидела: однажды тебе станет нестерпимо плохо, Делоре. Нет историй, которые не заканчиваются. Ты можешь держать душу подальше, отдавать лишь часть, не всю себя, но после того, как тебя отвергнут, ты все равно ощутишь ненужность каждой клеткой. А с твоей-то лишенной разума, ненасытной любовью – это смертный приговор.
Делоре положила ладонь на стекло и одновременно с противоположной стороны застучали капли. Она вышла на улицу и увела разочарованную Милли в дом.
После ужина Милли начала плакать, не объясняя причины, и Делоре не знала, как ее успокоить. Каждый раз, когда она приближалась или говорила что-то, плач только усиливался. Осознав бесполезность своих попыток, Делоре устроилась в кресле, поджала ноги и так безмолвно сидела, впав в растерянное оцепенение, пока Милли не утихомирилась сама по себе.
Одно хорошо: растратив много сил на крик и много печали на слезы, дочь заснула мгновенно.
Делоре осталась в тишине. Она включила телевизор, но ощущение сдавленной тоски, комом собравшейся в груди, не исчезло. Она боялась одиночества, все-таки да, боялась. Это ненормально: быть предоставленной самой себе в субботний вечер, не способной придумать никакого развлечения, кроме как побродить по темному дому, где слово сказать некому.
(И даже мамина кошка убежала; глупое животное.)
В итоге Делоре решила отсидеться в ванной – помещении, где одиночество вполне нормально. К тому же шум воды отлично заглушает гулкость пустоты.
Пока старомодная, размещенная на высоких вычурных ножках, ванна наполнялась водой, Делоре ощутила первую пульсацию головной боли. Прислонившись животом к краю раковины, она рассматривала себя в запотевающем зеркале, иногда протирая его ладонью. Она старалась не замечать последних изменений в своей внешности, но когда замечала, они пугали ее. Она похудела, и черты ее лица стали резче, что совсем ей не шло. Плотно сжатые губы были такими бледными, что захотелось немедленно пройтись по ним помадой. Но больше всего Делоре не понравился собственный взгляд: пустой, будто в ее голове нет ни единой мысли, усталый, хотя с чего бы ей так утомиться. Их цвет…
«Я уникальная, – усмехнулась Делоре. – Единственная в мире женщина с фиолетовыми глазами. Одинокая, как инопланетянка, упавшая на эту землю со сгинувшей планеты».
Воды уже набралось достаточно. Делоре стянула одежду, равнодушно бросая ее на пол. У нее не было никакого желания видеть свое жалкое тощее тело, покрытое мурашками от холода, и она отвернулась от зеркала. Все же странное состояние, как будто она пьяна немного. Боль в голове усилилась.
Делоре легла в ванну, и от слишком горячей воды защипало кожу. Она не двигалась, пока тело не привыкло. Да пусть хоть кипяток; внутри ее лава, но еще глубже лед, до которого никакое тепло не доберется.
(Как же я ненавижу субботы.)
Делоре провела руками по влажному от пара лицу, по волосам. Запрокинула голову.
(Ты говорил, что не бросишь меня. Обманщик.)
Она глубоко вздохнула, и внутри лениво шевельнулась боль.
(А я так любила тебя. Ты же понимал, что, любя тебя, я не смогу тебя не возненавидеть, да?)
Делоре попыталась выжать из своих сухих глаз хоть слезинку, но тщетно.
(Я надела темные очки на твои похороны – чтобы никто не увидел, что мои глаза сухи.)
Слезы есть – где-то их так много, что ей больно дышать из-за них. Но они не хотят быть пролитыми. Боль ходит по кругу… круг… круг… круг… я хочу заплакать… но как найти время, если ты вечно блуждаешь, завершая один круг и сразу начиная следующий. Закрыть глаза… только на секунду… золотистый свет и потом – темнота.
Сначала возникло жжение, затем запястья и грудь мучительно заныли. Делоре попыталась открыть глаза, но веки были тяжелыми, точно из золота, и она только приподняла их немного, рассмотрев сквозь ресницы: черные змеи в воде… Она вскрикнула, хрипло и тихо, приподнимаясь. Не змеи, разводы крови, хлещущей из ее разверстых вен и изрезанной груди. Делоре вскочила, охваченная ужасом, и прохладные потоки устремились с ее тела к поверхности замутненной кровью воды и покрытому красными разводами кафельному полу.
И погасло. Все. Ничего. Нет боли; кровь разошлась в воде бесследно, как дым в воздухе. Делоре неровно задышала, растирая свои руки, ключицы. Нет порезов, только мокрая холодная кожа. Кончики пальцев сморщились от долгого пребывания в воде. Как она умудрилась заснуть? Сколько она проспала? Вода совсем остыла, и Делоре дрожала от холода.
Она неуклюже выбралась из ванны, закуталась в полотенце и вышла в темный коридор. В своей спальне она посмотрела на часы: половина второго. Почти три часа прошло… Ей стало совсем не по себе. Никогда прежде у нее не было такого, чтобы просто взять и отключиться… упасть в странный сон, который был реалистичен, как… как сама реальность.
Делоре легла в постель, но все возвращающийся образ кровавых разводов не позволял ей уснуть. Она переворачивалась с боку на бок, однако желанное забытье не приходило. Снова этот плиточный окровавленный пол и призрачное ощущение боли в изрезанной коже. Делоре прикасалась к себе, пытаясь убедить себя, что порезов нет, но видела красные сочащиеся кровью полосы так отчетливо, даже сквозь мрак, что не могла не верить в их настоящесть. Если бы у нее было кому позвонить, она позвонила бы. Но некому. И только почему-то вспоминался тот парень из магазина.
ВС. 10 дней до…
Делоре проснулась около одиннадцати, но встала не сразу. Вроде бы ничего не болело. Голову заполняли обрывки смутных снов, слишком невнятных, чтобы припомнить. Давно такого не было, чтобы сны две ночи подряд…
Раскрыв шкаф, Делоре вспомнила про одежду, оставленную в ванной комнате. Вчерашнее происшествие поблекло в памяти и больше не вызывало тревоги – подумаешь, задремала в ванной. Она схватила первые попавшиеся свитер и джинсы и оделась.
Милли отыскалась на полу в гостиной. Давно проснувшись, она сидела тихо, чтобы не разбудить мать, и что-то рисовала в разложенном перед ней альбоме.
– Милли, – позвала Делоре, но дочь не оглянулась. «Хватит сердиться, – сказала себе Делоре. – Тебе плохо, но и ей тоже, или даже еще хуже. Ей всего-то пять лет».
Делоре опустилась на четвереньки и тихо поползла по ковру, прогибая спину, как кошка. Она ткнулась носом в шею Милли.
– Муррр.
Милли молчала. Продолжая мурлыкать, Делоре потерлась щекой о нежную щечку ребенка. То ли Милли смилостивилась, то ли ее просто щекотали волосы Делоре, но она рассмеялась. Давно Делоре не слышала этот смех. Она села, обвив Милли ногами, и сгребла ее в объятия. Волосы уже не щекотали, но Милли по-прежнему смеялась.
Делоре улыбнулась. Улыбка преобразила ее серьезное лицо, привыкшее к угрюмому выражению. Плотно сомкнутые губы разжались, лоб разгладился, брови перестали хмуриться.
– Все хорошо? – спросила Делоре.
– Да! – бойко ответила Милли.
Делоре поцеловала ее. Ее дочь. Маленькая, хрупкая и теплая, как крольчонок. Какой смысл им воевать друг с другом, когда они одинаково брошены и одиноки.
Они позавтракали вполне мирно (никто не плакал, не отказывался есть и не швырял тарелку на пол, что тоже иногда бывает), и после Делоре разрешила Милли взять печенье. Пока Делоре мыла посуду, дочь прыгала рядом. «Да все будет нормально, – увещевала себя Делоре. – Нельзя даже сомневаться, что однажды, с какого-то дня, будет». Ощущение дрейфа исчезло. Ясное небо за окном, и голова не болит, и вообще вроде как не о чем особо беспокоиться, и только изможденный цветок на подоконнике немного портит общую картину.
– Издыхаешь? – спросила Делоре, но цветок, к счастью, ничего не ответил.
Единственный выживший. Мама бы расстроилась, узнав, что сталось с ее растениями. Первые несколько дней после похорон Делоре прожила будто в трансе, ей было ни до чего и уж тем более не до цветов, а к тому моменту, как она спохватилась, спасать было почти что некого. Она поливала их прилежно, но они увядали и гибли, даже если у них уже было столько воды, что она не впитывалась в землю. Вот и этот – будто месяц не видел и капли. Делоре потрогала дряблые листья. Вот что с ним делать? Она совсем, совсем не разбиралась в цветах, они ей даже не нравились, но все же… все же как-то неприятно ощущать себя причиной чьей-то смерти, пусть даже всего-то бессловесных растений.
– Не хочешь прогуляться, Милли?
Милли хотела.
Делоре поленилась переодеться. Она попыталась подкраситься перед выходом на улицу, но пальцы почему-то были непослушными и негибкими, так что получалось так себе. Тогда Делоре смыла результаты своих неудачных попыток и впервые за десять лет вышла на улицу без макияжа. Да кому она нужна, красивая ли, страшная ли – никому. И сейчас подобные размышления ее почти веселили.
Небо решило, что хорошего помаленьку, и опять собирало тучи. Но солнца пока хватало, лучи струились в просвет между темными облаками, и так было, пожалуй, даже красивее. Когда Делоре поднимала голову, она видела яркие вспышки света среди ветвей высоких елей, выстроившихся вдоль дороги. Лужи, отражающие небо, поблескивали, как синее стекло.
После Льеда, по сравнению с которым и Торикин казался провинциальным, городок производил впечатление игрушечности: узкие улицы, низенькие дома, мелкие магазинчики. Можно пешком пересечь весь город всего-то часа за два. Хотя Делоре прожила здесь до семнадцати лет – большую часть ее жизни, ощущение узнавания возникало нечасто. Город забылся с легкостью, будто не реальный, а явившийся ей во сне, и, кажется, ничто не способно восстановить детские воспоминания о нем. Возвратившись полтора месяца назад, Делоре словно увидела его впервые. Ничем не примечательное местечко, разве что море рядом. Чисто, спокойно и красиво, но для Ровенны это норма. Совершенно нечего делать – как они с тоски не свихаются? Вероятно, убивают время в сплетнях… Делоре наморщила нос.
Милли отпустила ее руку, затем сжала снова.
– Я не слишком быстро иду? – спросила Делоре.
– Нет, мама.
Иногда Делоре думала о том, как много в Ровенне подобных городков, и почему-то ей становилось жутко. Странно. Вроде бы, чего в этом плохого? Но, вдыхая чистейший воздух, она чувствовала, что задыхается. Даже среди жарких потоков, в летние дни поднимающихся с раскаленного асфальта Льеда, ей дышалось лучше (все же она любит Роану, страну Ноэла, а в Ровенне она вечно чужая дочь). А здесь почти нет асфальта. И разноцветных мостовых, как в Торикине, тоже нет. Просто гладкая утоптанная земля.
Где-то в конце этой улицы вроде бы был магазин для садоводов… Делоре сомневалась в этом вплоть до той секунды, как заметила вывеску с нависающим над ней большим желтым гладиолусом, сделанным из пластика (может, это был не гладиолус; Делоре плохо разбиралась в цветах). Приблизившись, она присмотрелась к цветку. Вот уж чудо дизайнерской мысли. Выглядит дешево и провинциально.
Ее встретили привычно настороженными взглядами. Делоре почувствовала, как Милли напряглась, крепче стискивая руку матери. Пока Делоре объясняла, что ей нужно, девушки-продавщицы рассматривали ее такими круглыми испуганными глазами, будто напрашивались на грубость. Что, у Делоре две головы? Зеленые зубы, торчащие изо рта? Или она просто ест маленьких детей на завтрак? Что? Ну что не так? И к чему эти глупые переглядывания?
– Деньги не отравлены, – заверила Делоре – просто чтобы они не тревожились попусту. Стянув тонкую замшевую перчатку, она провела кончиками пальцев по купюре, которую только что положила на прилавок. – Видите? В этот раз все-таки нет.
Девушки покраснели. Делоре сердито сгребла сдачу и, выходя из магазина, хлопнула дверью. Хорошее настроение улетучивалось. Делоре посмотрела на Милли.
– Не кисни. Все в порядке.
(В этом городе хоть вообще не выходи из дома.)
Только Делоре так подумала, как появилась та старуха – возникла перед ними, будто из-под земли выскочив. Делоре видела ее прежде. Мало вменяемая особа, если судить по манере одеваться. Один этот оранжевый шарф не по сезону – длинный, болтающийся, едва не метущий землю, – чего стоит.
Делоре едва коснулась взглядом злого сморщенного личика и брезгливо сжала губы, ускоряя шаг. Милли едва поспевала. А старуха вдруг развернулась и пошла следом. Делоре расслышала невнятное бормотание за спиной. Затем бормотание стало отчетливее (видимо, старуха спустила шарф со рта), и Делоре разобрала:
– Проклятая, проклятая…
Делоре подавила желание оглянуться. Нет уж, не дождешься, старая гадина.
– Проклятая! Порождение смерти и сама причиняющая смерть, – старуха повысила голос и зашагала с нестарческой быстротой, пока не приблизилась к Делоре впритык.
Милли испугалась. И только поэтому Делоре остановилась и обернулась. Необходимо прервать это злобное пыхтение.
– Что за чушь вы несете?
Старуха отступила на один маленький шаг, исподлобья рассматривая Делоре.
– А то говорю, что перчатки не снимай. У тебя руки в крови.
Делоре будто ледяной водой плеснули в лицо. Конечно, от горожан в принципе хорошего не жди, но таких диких случаев еще не было.
– Отвяжись, – сказала Делоре (то есть не это слово, а другое, похуже, но близкое по смыслу) и сама удивилась собственной грубости. Отлично, Делоре, такой стиль речи очень подходит к этим линялым джинсам. Прямо-таки дворовая девушка. Да все равно…
Старуха замерла, хотя бормотать не перестала, но Делоре и Милли уже покинули пределы слышимости. Делоре была вне себя от злости, но это все же лучше, чем расстроиться. Она остановилась, чтобы успокоить дочь. Опустилась коленями на асфальт, прижала Милли к себе, обняла за плечи.
– Та старуха просто сумасшедшая, Милли. Забудь ее слова…
И тут ее кто-то окликнул по имени.
Делоре недоуменно оглянулась. Тот неуклюжий верзила из магазина… Он стоял под елью, руки в карманах, и невозмутимо рассматривал Делоре. Вероятно, ждал, когда она ответит, тем самым дав повод приблизиться. Он знает ее имя? Вряд ли. Ей только послышалось. Делоре взяла Милли за руку и молча потянула ее прочь. Какое мне дело до твоих окликов? Да кто ты такой вообще?
Они точно решили достать ее сегодня.
Захлопнув за собой дверь и заперев ее на ключ, Делоре глубоко вздохнула. Наконец-то дом. Убежище, где их всех нет.
– Сомневаюсь, что ты стоишь этих неприятностей, – пробормотала Делоре, поливая цветок прозрачной жидкостью из пузырька, приобретенного в магазине для садоводов. – Если это тебе не поможет, то, наверное, ничего уже не поможет.
Стекло взорвалось возле самого ее лица, и Делоре отпрыгнула, ударившись бедром об обеденный стол. Осколки рассыпались по полу. Пробивший оконное стекло камень пролетел через всю кухню, стукнул в дверь, оставив на ней вмятину, и грохнулся на пол.
Милли стояла неподвижная, широко раскрыв глаза от ужаса. Одновременно со вспышкой дикой злобы, пришедшей на смену удивлению и испугу, у Делоре мелькнула мысль, что Милли могло задеть камнем или осколками (о себе она в тот момент даже не вспомнила, но вспомнила минутой позже, что еще больше воспламенило ее ярость). Подскочив к дочери, она выволокла ее в коридор, подальше от зияющего пробоиной окна, и внимательно осмотрела ее голову и тело. К счастью, Милли не пострадала, и Делоре вздохнула с облечением.
– Милли, иди к себе в спальню, – сказала Делоре со всей возможной мягкостью, на секунду прижав дочь к себе.
Когда дочь скрылась в комнате, Делоре метнулась к входной двери, резко распахнула ее и выбежала в сад. И, конечно, никого не увидела. Она все же пробежала по тропинке и выскочила за калитку. Безлюдно. Смылся. И только фантик на земле. Обжирающийся конфетами гаденыш умотал прежде, чем она сломала ему шею. Досадно, не правда ли?
– Я еще поймаю тебя! – пригрозила Делоре, хотя слушать ее было некому. Она бы заорала в голос, но ее остановило понимание, что даже крик едва ли достигнет ушей того, кому он предназначен. Следовательно, ее срыв будет не только глупым, но еще и совершенно бессмысленным. – Ну, давай же, разозли меня… и тогда…
А что тогда?
(И тогда я так нафарширую тебя твоими любимыми конфетами, что ты еще неделю будешь ими блевать.)
Внутри Делоре все клекотало. Когда пожарище гнева немного унялось, на нее повеяло холодом. Она стоит на осенней улице в легких джинсах, тонком свитере и носках в бело-зеленую полоску. М-да. Делоре побрела к дому, поджимая пальцы. «Шуточки; да-а, очень смешно», – думала она, запирая калитку. Она поднялась на крыльцо, бросив полный тоски взгляд на разбитое окно, закрыла дверь (два оборота, и потом еще подергала дверную ручку, убеждаясь, что заперто), стянула грязные носки. Ощущение домашнего покоя окончательно разрушено, очень жаль.
– Я прогнала его, Милли! – крикнула она.
Из комнаты Милли не доносилось ни звука. Делоре приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Милли сжалась в комочек под одеялом. Ну ладно, хотя бы не слушать ее плач.
Делоре прошла в кухню. Что теперь делать с разбитым окном, она понятия не имела. Камень обернут бумагой… записка. Ну конечно, просто кинуть камень в окно – этого мало для счастья, нужно еще и словами потравить. Горло Делоре стиснуло от такой лютой злобы, что будь здесь ее обидчик, опасения за его жизнь были бы вполне уместны.
Не тревожась о собственных босых ступнях, Делоре прошла среди осколков и, присев на корточки, подняла камень. Она развернула бумагу. Буквы, накарябанные красным фломастером: «УБЕЙ СЕБЯ, ВЕДЬМА!»
– Разумеется, – произнесла Делоре тонким голоском мультипликационного персонажа. – Прямо сейчас. Как вам будет угодно.
Листок с настойчивым суицидальным призывом Делоре сожгла над раковиной. В своем стремлении уничтожить записку полностью она позволила огню подобраться слишком близко и обожгла кончики пальцев. После она долго и тщательно мыла руки. По поводу камня она сначала задумалась, а потом сказала себе, что это бред, и просто выбросила его в мусорку. Ну что она должна сделать? Зарыть булыжник в землю и, стоя над ним, трижды проклясть его отправителя?
Она собрала крупные осколки, убрала пылесосом мелкие и ушла из кухни, плотно закрыв за собой дверь.
В гостиной Делоре села в кресло возле телефона, потянулась к трубке и тут сообразила, что понятия не имеет, где раздобыть номер стекольщика. В принципе, можно расспросить соседей, но они такие мрачные, едва здороваются с ней, и Делоре не хотелось к ним обращаться. Еще можно спросить Селлу, но… Делоре на удивление хорошо помнила телефонный номер родительского дома Селлы, вот только Селла теперь жила с мужем, в другом месте. Делоре даже приблизительно не знала, где именно.
Она провела ладонями по своим прохладным гладким волосам и сгорбилась. Тишина… Комната заполнена серым полумраком – маленькие тучи давно слились в одну большую, на все небо, надежно скрыв мир от солнца. Потеряв свою иллюзорную безопасность, дом ощущался как-то… мерзопакостно, как будто чужая злоба, проникшая в него, испачкала его собой. Главным образом, кухню, но в итоге заражено все пространство. Ничто не осталось прежним. Вот сейчас ее пугают эти широкие окна, хотя за ними никого, только деревья.
Делоре сдвинула шторы и вернулась в кресло. Она должна пойти к Милли или прогуляться-таки до соседей, и вообще – время обеденное. То есть она в любом случае должна подняться и заняться чем-нибудь вместо того, чтобы апатично сидеть в полумраке, делая очевидным тот факт, что эта история с камнем, брошенным в кухонное окно, окончательно выбила ее из душевного равновесия. Был бы Ноэл жив, он бы знал, как все исправить… Всегда знал. Хотя, если бы Ноэл был жив, Делоре не находилась бы здесь и всего этого вообще бы не происходило.
И мама…
Глаза жгло, но слез не было. Проклятье, почему она не может заплакать, когда ей так хочется? Делоре надавила на веки пальцами, и в бархатной темноте засияли белые пятна. Она судорожно выдохнула, и ей стало стыдно за собственное отчаянье.
Иногда, в какие-то минуты, вот как сейчас, к Делоре приходило понимание, насколько ужасно, не представляемо кошмарно она одинока. Как будто ее окружает ледяной купол – ни к кому не прикоснуться, ни до кого не докричатся, хоть горло сорви. Ее муж мертв, родители мертвы, друзей нет и не будет. Селла? Но почему Селла ни разу за шесть недель не пригласила Делоре в гости и с туманной вежливостью отказывалась, когда Делоре звала ее к себе?
Пальцы Делоре снова скользнули в пряди темных волос, спутывая их. Всего-то пару месяцев назад мать сидела в этом самом кресле, разговаривая по телефону с ней, Делоре. Это оказалось их последней беседой. Делоре ощутила слабый укол совести: в безграничном отчаянье, принесенном смертью Ноэла, тоска по матери растворилась бесследно. Делоре даже не участвовала в организации похорон, все сделали горожане, а ей только и осталось что приехать прогуляться вслед за гробом до могилы, будто она и не дочь вовсе, а какая-то дальняя родственница, о которой обычно и не вспоминают. Делоре все еще сердилась за это: кто дал им право делать что-то без ее ведома, почему они даже не потрудились известить ее вовремя?
Впрочем, о гибели Ноэла она тоже не сразу решилась рассказать матери – прошло уже четыре дня. Делоре вспомнила, как дрожали ее пальцы, пока она набирала номер. Она боялась закричать, говоря о случившемся, но не боялась заплакать, потому что слезы уже тогда были заперты в ней.
– Как ты могла? – сурово осведомилась мать, когда больше всего Делоре нуждалась в том, чтобы ее пожалели. – Он любил тебя так, как только возможно тебя любить. Он был лучшим в твоей жизни, твоим подарком богов. Что ты с ним сделала?
– Я?! – выдавила Делоре. Во рту у нее стало сухо и горько, глаза на мгновенье ослепли. – Я не знаю, о чем ты говоришь, мама.
– Ты все знаешь, – возразила ее мать. – Не заставляй меня произнести это вслух.
Молчание растянулось по длинному проводу между ними, и в эту паузу все решилось. Само собой, так просто. Вода устремилась по наклону, теперь ее ничто не удержит…
– Мама… я попытаюсь простить тебя за то, что ты мне сказала… я постараюсь… но если у меня не получится… то это конец. Все. Ты понимаешь? – медленно выговорила Делоре.
Долгое молчание в трубке. Потом мать заплакала. Делоре представила ее себе: полноватая седая женщина, сидящая в кресле возле низенького журнального столика. Мать Делоре была простым человеком, с заурядными интересами и четко сформулированными представлениями о жизни. Для нее все делилось на черное и белое, тогда как для Делоре сливалось в серую муть. «Тебе стыдно за то, что ты сказала мне, – подумала Делоре. – Лучше жалей об этом. Но даже если ты будешь сожалеть изо всех сил, я не уверена, что еще возможно что-то изменить. Я на все решилась. Ты так ранила меня этими словами, что я уже не смогу простить тебя, мама».
– Я знаю, что ты убеждена в обратном, Делоре… – начала ее мать. Ее голос звучал сдавленно, но может, так только казалось из-за искажений на линии.
(Ты НИЧЕГО не знаешь обо мне.)
– … но я всегда любила тебя. Это правда, Делоре. Всегда.
(Ты НИКОГДА не любила меня.)
– И папа любил тебя.
(Ну уж он-то ТОЧНО НЕТ. Признайся – вам иногда, или даже часто, хотелось, чтобы меня не было. Лучше остаться бездетными, чем получить такую дочь. Не отрицай. Я постоянно чувствовала ваше сожаление, весь наш дом был отравлен сожалением, и ваши горькие мысли жгли меня, как крапива.)
– Мы твоя семья, и мы останемся твоей семьей, что бы ни случилось.
(Вы никогда не были мне семьей. Вы все меня отвергли. Я сама по себе.)
– Какой бы…
Делоре заметила нерешительность матери.
– …какой бы ты ни была, ты моя дочь.
А какая я, мама? Делоре стояла, прижимаясь спиной к холодной стене позади нее, и молча слушала далекие всхлипывания. Ей казалось, что эта женщина незнакома ей, но и она сама для себя незнакомка. Сердце ощущалось как маленькая, крошечная льдинка, не оттаяв и после того, как Делоре положила трубку. И сутки спустя. И еще сутки спустя. По ночам Делоре просыпалась оттого, что этот ледяной холод жег ее изнутри. А на третий день холод внезапно исчез, и на Делоре навалилось безразличное спокойствие… затишье перед бурей.
Сознание Делоре вернулось в настоящее. Когда она с усилием усмирила свои руки, на голове было уже гнездо вместо прически. «Меня преследует смерть, – устало подумала она. – Вгрызается в меня глубже и глубже. Пока однажды от меня совсем ничего не останется».
Все, хватит уныния. Это уж слишком даже для тебя, Делоре.
В кухне она взяла хлеб, масло, сыр, посуду. В разбитое окно вливалась осень, и Делоре задрожала от холода. Начинало темнеть; значит, в своей тоске она проплавала долго. Подготовив все необходимое, Делоре выцапала Милли из-под одеяла и отвела ее в гостиную.
– Мы будем ужинать здесь. Возле телевизора. Посмотрим мультики. Тебе так нравится, Милли? – Делоре села на пол.
– Нравится, – безрадостно согласилась Милли. – Когда мы вернемся домой, мама?
Положив на колени разделочную доску, Делоре сосредоточенно намазывала масло на хлеб.
– Скоро, Милли.
– Это плохой город, – Милли скривила губы, но не заплакала.
– Может быть, – уклончиво пробормотала Делоре. Она потянулась к телевизору и включила его. Давящую тишину разрушила веселенькая мелодия анимационной заставки, и жесткий ком в груди размягчился. – Мы свободные птицы, нас ничто не держит, – она протянула Милли бутерброд. – Мы не задержимся тут надолго.
– Честно-честно? – по-роански спросила Милли.
– Честно, – ответила Делоре по-ровеннски.
ПН. 9 дней до…
Делоре разбудила пронзительная трель будильника. Очередной понедельник… она со вздохом подняла голову с подушки. Одеваясь, она вспоминала свой сон. Ей снилось, что она мужчина. Ну мужчина и мужчина, ничего особенного в этом сне не было. Только почему-то припомнилось как нечто важное, что, даже при другом теле, ее глаза были по-прежнему фиолетового цвета.
Все как обычно: Делоре накормила Милли завтраком, отвела ее в садик и пошла на работу. Утро выдалось серенькое, мутное, и даже лимонно-желтые листья, усеявшие землю под ногами, казались потускневшими.
Едва Делоре шагнула на порог, как Селла разрушила сонливость утра, сообщив:
– Знаешь, о тебе выспрашивает какой-то тип.
– Какой еще тип? – подчеркнуто равнодушно осведомилась Делоре, хотя у нее мороз прошел по коже.
– Такой большой, в очках. Торикинец. Ну, может, и не торикинец, но приехал из Торикина.
– Я его видела.
– Вот оно что, – оживилась Селла. – И как он тебе?
– Мне? – удивилась Делоре. – Никак. А что он выспрашивает?
– Да вроде того, какое у тебя обычно настроение и как ты вообще живешь. Как к тебе относятся. Есть ли у тебя друзья. Какую-то ерунду, в общем, – Селла исчезла под столом, втыкая в удлинитель шнур от электрического чайника. – Похоже, ты ему понравилась.
– Глупости какие, – сказала Делоре. – Я никому не могу понравиться.
На это Селла ничего не сказала, и Делоре ощутила неприятный укол, будто своим молчанием Селла согласилась с ее утверждением.
– Селла…
– Да, – Селла достала из ящика стола две чашки.
– Мне нужно вызвать стекольщика.
– А что у тебя случилось?
– Окно разбилось.
– Как это ты его?
– Да вот так, – уклончиво ответила Делоре.
– Я не знаю… я у мужа спрошу.
– Хорошо.
Делоре прислонилась к краю стола и ссутулилась. Селла обеспокоенно посмотрела на нее.
– У тебя ничего плохого не произошло? Выглядишь подавленной.
– Все в порядке.
– Ну… – Селла пожала плечами. – Не хочешь, не говори.
– Было бы что рассказать, я бы рассказала, – зачем-то соврала Делоре и расправила складку на своей длинной черной юбке.
– Там новые книги привезли. Два ящика. Нужно будет разобрать их сегодня.
– Угу. Вот скукотища.
Разбирать книги действительно занудно: каждую нужно пронумеровать, зарегистрировать в каталоге, наклеить кармашек для бланка… Но сегодня Делоре было приятно это монотонное занятие. Она подняла со дна коробки справочник по анатомии, и под ним обнаружилась еще одна книга, на обложке которой было нарисовано море после шторма – умиротворенное, усталое, темно-синее. Автор решил соригинальничать, и вместо названия красовались несколько непонятных символов.
– И как мне занести ее в списки? – растерялась Делоре.
– Просто перерисуй.
Делоре перерисовала название, записала имя автора, год издания, издательство, дату поступления в библиотеку. Открыла книгу на первой главе, тридцать секунд читала, а потом ее взгляд стал острым-острым.
– Такое чувство, что некоторые писатели пишут лишь для того, чтобы портить людям настроение, – сказала она, впихивая книгу на полку с мелодрамами.
Делоре села в кресло, и Селла протянула ей чашку с чаем. Делоре взяла чашку и поставила на стол справа от себя, обхватила ледяными пальцами горячий фарфор. Такое приятное щекочущее ощущение согревания… Опять тоска? Нет, вроде бы. Пока все держится в рамках.
Стекольщик пришел в семь вечера. Он был мрачным, грубым на вид человеком и смотрел на Делоре с холодным пренебрежением, что заставляло ее отвечать ему тем же. Она едва ли две фразы произнесла, он так вообще только кивал, и Делоре услышала его хриплый голос лишь когда он уведомил, сколько она должна заплатить ему. Впрочем, работу он сделал хорошо и быстро, так что плевать на его манеры.
После его ухода Делоре протерла пол (стекольщик не удосужился снять уличную обувь), приготовила простенький ужин и помыла посуду. Когда в дверь позвонили, Делоре и Милли играли на ковре в гостиной. Свет был выключен, комнату освещал только экран телевизора. Делоре замерла, сжимая в кулаке игральные кубики (был как раз ее ход) и прислушиваясь.
– Кто-то пришел, – пропищала Милли, и они посмотрели друг на друга, как две преступницы, скрывающиеся от полиции.
– Мы никого не ждем, – возразила Делоре.
Звонок повторился. Длинная трель в тишине. Делоре бросила кубики. Четыре и три.
– Семь, – и по глянцевому полю передвинула свою фигурку на семь кружочков.
Снова звонок.
– Как невежливо, – пробормотала Делоре, передавая кубики Милли. – Запомни, так делать нельзя. Навязчивость – дурное качество.
Милли бросила кубики.
– Вот что у меня.
– Сосчитай, сколько всего.
– Раз-два-три-четыре-пять-шесть. Шесть.
– Хорошо. Ходи.
Напряжение все еще не оставляло Делоре, хотя звонки прекратились. Она легла на бок и подперла голову ладонью.
Спустя два часа она лежала теперь уже в постели и думала, как хорошо, что понедельник завершился, не успев причинить вреда.
Делоре щелкнула по выключателю, закрыла глаза, и в бархатной темноте под веками вспыхнули белые буковки… Единожды увиденный, текст книги накрепко застрял в ее памяти.
«Оставь меня грустной, надломленной, жалкой. Там, где я лежу. Тебе кажется, я просто умру без тебя. Но так только тебе кажется. Меня заметет песок… с приливом меня захлестнут волны. Я буду лежать неподвижно, не дыша, как мертвая, ожидая момента, когда мое тело перестанет болеть, когда силы восстановятся. Однажды я привыкну к твоему отсутствию, как прежде привыкла к присутствию. Здесь лишь вопрос привычки, не так ли?
Когда ты вернешься подобрать меня, ты обнаружишь, что подбирать тебе уже некого. Я никогда не вернусь к тебе. Ты пожалеешь… но ты не найдешь меня.
Прощай».
Что здесь – усталость, сила? Или просто безразличие? В любом случае Делоре никогда не смогла бы так сказать… ей бы просто не хватило смелости, ведь она точно знала, что за ней не вернутся.
ВТ. 8 дней до…
Делоре проснулась с ощущением тревоги. Сон еще висел над ее головой серым облаком, но быстро таял, и после его исчезновения Делоре уже не смогла вспомнить, о чем он был. Она вылезла из-под одеяла и задрожала – за ночь резко похолодало, и комната остыла. Пора принести с чердака обогреватели, хватит, уже давно не лето.
Зеркало отразило ее, неодетую, белую. Контрастируя с кожей, волосы казались темнее. Пряди тянулись до груди, касаясь сосков, напрягшихся от холода. На минуту собственное отражение захватило все внимание Делоре, и она смотрела на себя будто впервые, как на другую женщину, не понимая, какое чувство сильнее – влечение или отторжение. Фиолетовые глаза смотрели спокойно и холодно. В этой неподвижной женщине в зеркале была какая-то тайна… которую Делоре не могла разгадать… и это создавало ощущение, что она чужая… сама себе… иногда… немного. Кто ты, скажи мне, кто? Все, что я знаю о тебе, – что ты мне неизвестна. И внутри беспокойство… как будто собственное отражение способно причинить ей вред.
Делоре отошла от зеркала и начала одеваться. Ей ничего не пришлось покупать специально для похорон, потому что и так почти вся ее одежда была черной. Она любила этот цвет (и еще темно-зеленый). Одевшись, она продолжала дрожать, не согреваясь.
По дому гулял сквозняк. Он просачивался из-под двери кухни. Странно, ведь окно же починили. Делоре распахнула дверь, и на нее хлынул поток холода. Она застыла, всматриваясь в полумрак (еще не совсем рассвело), а холод вонзался в ее кожу, пронзал, как тысячи тончайших игл. Делоре провела пальцами по стене, нащупала выключатель и нажала на него. Свет мгновенно заполнил маленькую кухню; холод исчез. «Непонятно…» – подумала Делоре, и ее качнуло. Дрейф. Она чувствовала его снова. Ее маленькая жизнь подчинилась чему-то большему, уносящему ее с легкостью, как река подхватывает упавший лист.
По дороге в сад Милли опять раскапризничалась. Вскоре терпение Делоре лопнуло, и она сердито приказала дочери замолчать. Вспышка гнева сменилась уже хорошо знакомым ощущением унылой опустошенности. Раньше она не срывалась на Милли так часто… но раньше и Милли не позволяла себе закатывать истерики посреди улицы.
Деревянные фигуры во дворе садика всегда вызывали у Делоре неприязнь, а сегодня показались особенно мерзкими. Боги… проходя мимо, она старалась не смотреть на них, потому что горло сразу сжималось от отвращения. Насмотрелась в свое время, довольно. Деревянные уроды, покрытые дешевой краской, вот кто они для нее, и ничего больше, что бы ни внушал ей когда-то папочка и прочие мракобесы. Вот к чему эти идолы на территории детского сада? Забивают детский разум фанатизмом. Ей следует подойти к руководству и высказаться… но только не сегодня, когда ее переполняет тревога. Она ощущала себя кошкой, скребущей когтями входную дверь, прося выпустить ее наружу. То же нетерпеливое желание выбраться… скрыться ото всех в зеленых джунглях. Двигаться свободно… вне дома, стены и потолок которого давят на тебя… вне этого холодного страха, который сковывает, как лед.
Делоре шла на работу быстрее обычного, но все же недостаточно быстро. Ей хотелось мчаться сломя голову. Когда она бегала в последний раз? Не вспомнить.
Рабочий день выдался на редкость занудным. Время тянулось еле-еле, а движения Делоре были резкими и суетливыми. Все валилось из рук.
– Да что с тобой? – спросила Селла.
Если бы Делоре сама знала ответ на этот вопрос… Она взяла Селлу за руку, рассматривая часы, висящие у той на запястье (у Делоре никогда не было часов). Как же долго до пяти.
Делать было совершенно нечего, и в половине пятого Делоре не выдержала. Заявив, что у нее болит голова (пусть это и прозвучало неубедительно), она оделась и ушла. Ей хотелось прогуляться, прежде чем идти за Милли, и она кружила, удлиняя путь. В какой-то момент она заметила боковым зрением того типа из магазина, про которого Селла сказала, что он торикинец, но среди ее спутанных мыслей размышлениям о его подозрительной навязчивости не нашлось места, и Делоре просто убыстрила шаг, отдаляясь. Преследовал он ее сейчас или нет, ей было настолько безразлично, что она не стала оборачиваться. Все, чего она хотела, – потратить эту ненужную энергию, от которой вскипела и быстро-быстро побежала по венам ее обычно заторможенная, холодная кровь.
Делоре свернула в парк и стремительно зашагала по аллее, вдоль пустующих лавочек – кому захочется сидеть здесь в промозглый осенний день. И тут торикинец окликнул ее:
– Делоре!
Делоре не собиралась останавливаться, даже не оглянулась. Он нагнал ее в два счета и пошел рядом, сунув руки в карманы широкой куртки.
– Вы разузнали, как меня зовут, – угрюмо констатировала Делоре, не глядя на него. – С чего такой интерес?
Он мягко улыбнулся, посматривая на нее. Его взгляд щекотал ее щеку, как солнечный зайчик, и Делоре все же неохотно повернула голову.
У него были выпуклые глаза сильно близорукого человека, растрепанные волосы спадают на лицо. Делоре снова подумала, что он ей очень, ну просто очень не нравится. Ее привлекали хорошо одетые, собранные, серьезные мужчины, каким был Ноэл, а этот производил впечатление разгильдяя, не заботящегося о мнении окружающих. Его расслабленная манера держаться действовала ей на нервы.
«Наверняка холостяк, – решила Делоре. – Кому такое сокровище нужно». Она представила, как с утра он разыскивает свои носки, устраивает разгром в кухне, готовя себе завтрак, и уходит, оставив кровать незаправленной, – и наморщила нос. А вообще… пора прекратить это… нечего вообще о нем думать.
– А вы считаете, что не заслуживаете интереса? – спросил торикинец.
– Не большего, чем любой обычный человек, – Делоре пожала плечами. Может, просто взять да и послать его подальше?
– Ну-у, вас сложно назвать обычной, – протянул торикинец, и Делоре внезапно разозлилась.
– Чего вы пристали ко мне?!
Он слегка удивился ее вспышке.
– Ничего. Просто поговорить.
– Я имею полное право не разговаривать с вами, если мне этого не хочется.
– Конечно, – согласился он примирительно. – Но, пожалуйста, уделите мне время. Вы, конечно, со мной не согласитесь, но я именно тот человек, которому вы можете довериться.
«С чего бы?» – фыркнула мысленно Делоре, но вслух ничего не сказала.
Минуту они шли молча, и Делоре вдруг подумала – а почему бы и не поговорить? Он хоть и большой, как шкаф, но кажется простодушным. Чем навредит ей минута-другая пустопорожней болтовни?
– Если вы спросите, я отвечу, – буркнула она, и торикинец растерялся от неожиданности. Что, не ожидал, что будет так легко?
– Вы замужем?
Делоре насмешливо поджала губы.
– Вам прекрасно известен ответ на этот вопрос.
– Ну да, – признался он.
Долгая пауза.
– А что случилось с вашим мужем?
«Если он мечтает получить по носу, то движется в правильном направлении», – мрачно отметила Делоре.
– Несчастный случай, о чем, я уверена, вам также прекрасно известно.
– Мне просто хотелось услышать, что об этом скажете вы. Знаете, – начал он, и осторожная вкрадчивость в его голосе царапнула Делоре, как наждачная бумага, – в этом городе о вас ходят своеобразные слухи…
– И, как последняя сплетница, вы собрали их все, – сладко проговорила Делоре, и на ее губах появилась едкая усмешка.
– Собирать не запрещается, распространять – грех. И потом, у меня свои цели.
Если торикинец рассчитывал, что Делоре начнет выяснять, какие именно, он был разочарован. Она просто молчала, угрюмо глядя на него. В отличие от их первой встречи, когда его подбородок покрывала рыжеватая щетина, сегодня он был гладко выбрит. Как мило. Делоре заподозрила, что торикинец ошивался где-то возле здания библиотеки, ожидая, когда она выйдет на улицу. Странно, что она его не заметила.
– Вас считают ведьмой, – пояснил он. – Не в том смысле, что вы занимаетесь ворожбой и варите в котле мышей и жаб. А потому, что вы способны… вызывать некоторые события. Можете наслать на человека болезнь, просто посмотрев на него. Так здесь говорят.
– Люди в этом городишке суеверные. От них еще и не такой бред услышишь, – Делоре безразлично пожала плечами.
– Среди прочего они предполагают, что…
– Что – что? – спросила Делоре, когда поняла, что он ждет уточнений. – Договаривайте. У меня вполне устойчивая психика, – ой ли, Делоре, так ли ты сама в этом уверена? – Я вряд ли рухну на асфальт в истерическом припадке.
– Высказываются предположения, что это вы убили вашего мужа.
– Вот как, – Делоре саркастично округлила глаза. – Тогда я выбрала несколько сложно организуемый способ убийства. Мне все равно, как, по их мнению, он умер. Я не думаю, что… – Делоре замолчала.
– Не думаете?
– Чем вам не понравилась моя фраза?
– Она звучит так, как будто вам самой не совсем ясно, что с ним случилось.
– Пожалуй, – кивнула Делоре. – А знаете что?
– Что?
– Отстаньте от меня.
Он застыл, а Делоре развернулась и пошла обратно ко входу в парк, злая на весь белый свет и одного омерзительного типа в частности.
Спустя минуту настырный торикинец догнал ее. Делоре впервые видела человека, в котором так спокойно уживались застенчивость и наглость.
– Я не хотел вас обидеть.
– А вы думаете, вам удастся меня обидеть? – осведомилась Делоре с ледяной усмешкой.
– Это совсем не сложно, – ответил он, но как-то так беззлобно, что Делоре даже не смогла нагрубить ему в ответ, хотя ей очень хотелось – дай только повод.
В этом разговоре он не сообщил ей ничего из того, чего она не знала прежде (разве что подтвердил ее худшие догадки), и явно не заслуживал участи быть казенным, как принесший дурную весть гонец. Но в нем самом было нечто такое, отчего Делоре хотелось уколоть его, да побольнее.
– У вас уникальный цвет глаз. Вам, наверное, уже тысячу раз говорили об этом.
– Впервые слышу, – процедила Делоре таким тоном, будто прощает ему нанесенное по глупости оскорбление.
– Как это ни печально, во многом их отношение к вам определено цветом ваших глаз.
– Я не понимаю, о чем вы.
– А вы не слышали о?..
– Меня раздражает ваша уклончивость.
– Эту историю о человеке с фиолетовыми глазами, одержимым злом.
– Нет.
– Странно. Ее часто вспоминают.
– Мне нет дела до детских страшилок.
– Они верят, что его фиолетовые глаза свели его с ума.
– И сейчас, со мной, эта история повторяется?
– Ну… они так считают.
Делоре остановилась и с ухмылкой уставилась на торикинца. Он ответил ей простодушным взглядом.
– Мне глубоко безразлично, как они считают и что они думают, – произнесла Делоре, разделяя слова. – Я не верю в суеверия и презираю тех, кто верит. Я не нахожу в себе никакого желания стоять здесь с вами и, делая серьезное лицо, обсуждать какую-то немыслимую ерунду.
Она вышла из парка и направилась к садику. Торикинец молчал и ступал абсолютно беззвучно, но Делоре не сомневалась, что он следует за ней, как тень. И действительно, когда она яростно развернулась (вспорхнули ее волосы и полы пальто), он обнаружился в двух шагах от нее.
– Припомните, Делоре, – сказал он. – Разве в вашей жизни не происходят странности, которым не удается найти рациональное объяснение? И не только в данный период. Всегда. С самого детства.
– Все в порядке с моей жизнью, но вот с вами очевидно что-то не так, – огрызнулась Делоре, продолжая свой путь. Ее колотило от злобы, и она спрятала в карманы дрожащие руки.
– Может быть, – легко согласился торикинец. – Лучше для вас, если все так, как вы говорите. Но вы же знаете, что нет.
– Много вы знаете о том, что я знаю, – отрезала Делоре. – Я вас вижу третий раз в жизни, так же, как и вы меня.
– Извините, я не представился, – спохватился он. – А вы не стали спрашивать мое имя.
– Может, это потому, что оно нисколько меня не интересует? – предположила Делоре.
– Меня зовут Томуш, – невозмутимо продолжил торикинец.
– Не обещаю запомнить, – пробормотала Делоре. – Хватит. Ни слова больше.
И он отпустил ее, оставшись стоять на усыпанном листьями и хвоей тротуаре. «Позже ты еще пожалеешь о своей несдержанности, Делоре», – пронеслось у нее в голове. И все же беспокойство, терзающее ее изнутри, унялось немного. Начинало темнеть, и, окруженная сумерками, Делоре ощущала себя как будто бы не собой, а кем-то другим. Ей незнакома эта темноволосая женщина, угрюмая и измученная, растворяющаяся в темноте.
Милли ждала ее на лавочке в раздевалке – бледная, с липкими от слез щеками. На расспросы, что случилось, она не отвечала, лишь повторяла, что хочет домой, хватала Делоре за руку и прижималась лицом к ее бедру. Делоре поспешила увести своего расстроенного ребенка. Пока они шли по улице, Делоре то и дело слышала, как Милли шмыгает носом.
Дома Милли продолжила отмалчиваться. В Делоре все горело от нетерпения узнать о произошедшем (она придушит этих маленьких гаденышей, всех, если они посмели хоть пальцем тронуть ее дочь), но она не позволяла себе учинить допрос. Достаточно слез на сегодня.
После ужина, когда они сидели вместе в кресле, как в гнезде, и читали книжку, Милли вдруг спросила:
– Ты же никогда не умрешь, мама?
Делоре неохотно оторвала взгляд от страницы. Не то чтобы ее так заинтересовал текст, но с пытливым взглядом Милли ей встречаться не хотелось. Ну зачем задавать подобные вопросы сейчас, когда впервые за этот мутный промозглый день тепло и хорошо?
– Все когда-нибудь умирают, Милли, – осторожно произнесла она, и губы Милли скривились. Делоре обвила ее рукой. Каждый ребенок мечтает услышать, что его мать обладает способностью жить вечно. Делоре, когда была маленькой, тоже верила в эту фантастическую идею? Нет, она всегда отчетливо понимала, что однажды будет вынуждена пережить эту утрату, и на самом деле смерть матери ворвалась в ее жизнь даже позже, чем она предполагала. – Но я обещаю тебе, что оставлю тебя очень нескоро. Только когда ты вырастешь и не будешь нуждаться во мне.
– Ты всегда будешь нужна мне, мама.
Делоре улыбнулась бессильно и мягко, прикасаясь губами к лицу дочери. Она еще слышала эхо собственных слов и отчего-то болезненно ощущала их лживость. Говорить так… это как обещать кому-то быть с ним и в то же время не знать, где ты окажешься завтра. Может быть, на изнанке мира.
Прижимаясь к ней, Милли закрыла глаза:
– Никогда не убивай себя.
Зрачки Делоре мгновенно сузились. Вот оно что.
– Нет, Милли. Никогда, – пообещала она.
Хотя голос Делоре прозвучал отчужденно и холодно, Милли такой ответ понравился. Ей не хотелось слушать, чем завершится скучная история, которую они начали читать; хотелось просто сидеть вот так, прижимаясь к матери, и верить, что она рядом навсегда.
Делоре закрыла книгу. Та соскользнула с коленей и упала на пол, мягко стукнув о ковер. Состояние Делоре можно было охарактеризовать как тихое бешенство. Этот город, кажется, решил уничтожить ее – и ее дочь заодно. Какая нелепость. Когда Милли посматривала на нее, Делоре улыбалась, но стоило серым глазам дочери закрыться, как рот Делоре превращался в тонкую прямую линию. Ее бледные губы совсем побелели, а в фиолетовом тумане ее глаз блуждали черные тени. Назад, вперед и кругом.
СР. 7 дней до…
– Можно я не пойду в садик?
– Я ухожу на работу, Милли. Некому будет приглядеть за тобой.
– Но я могу побыть одна. Я буду сидеть тихо, как мышка. Честно-честно.
– Нет, – сказала Делоре – мягко, но решительно, и застегнула молнию на куртке Милли. Милли надулась, но она была слишком расстроена из-за необходимости идти в сад, чтобы у нее были силы обижаться на мать всерьез. – Это просто темный период, Милли. Надо только пережить его. Скоро мы уедем отсюда, и, может быть, нам станет лучше.
– Нам уже не будет хорошо, без папы, – выпалила вдруг Милли.
Делоре побледнела. Затем изобразила улыбку, но так и не нашла слов возражения.
На улице было холодно и влажно. Ночью прошел дождь, которого Делоре не слышала, запутавшись в своих тревожных снах. Теперь сны снились ей каждую ночь. Вчера вечером, когда прояснился инцидент в детском саду, она была полна решимости и настроена на серьезный разговор, но сейчас ее охватили сомнения. Чего, собственно, она надеется добиться? Людей не переделать, их взгляды не изменить. Возможно, проблема решится сама собой, когда они переедут в другой город, но что-то подсказывало, что нет. Делоре была уверена, что нет. Люди всегда будут атаковать ее, а заодно и ее дочь. Именно поэтому, пока Ноэл был жив и финансово обеспечивал семью, избавляя Делоре от необходимости работать, она предпочитала держать Милли дома, вдали от обид и тревог детского сада.
Делоре посомневалась секунду, стоя возле двери в кабинет директрисы, а затем напомнила себе: как бы то ни было, а надо вступиться за дочь. Глубоко вдохнув, она постучалась.
– Войдите, – донеслось из-за двери.
– Здравствуйте, – пробормотала Делоре, проскальзывая в кабинет.
– Здравствуйте, – поприветствовали ее в ответ.
Делоре узнала Никаэлу сразу. Ей было достаточно этого голоса: мягкого, бархатистого, когда-то казавшегося ей таким успокаивающим – давным-давно, когда она была ребенком, не старше Милли, и еще не умела распознавать ложь. Сейчас же голос Никаэлы вызывал лишь раздражение. Женщина, которая наблюдала ее одиночество (с сочувствием на лице и безразличием в сердце), годы спустя стала свидетелем одиночества ее дочери… При Делоре Никаэла была обычной воспитательницей. И вот теперь директриса. Делоре смотрела на нее с легким удивлением и почти со страхом, будто перед ней возник призрак. Никаэла, вероятно, испытывала схожие чувства.
– Садитесь, Делоре.
Делоре неохотно заняла место напротив. Рассматривая лицо директрисы, она подумала, что возраст, конечно, не красит, но даже в сорок пять – пятьдесят лет (сколько?) Никаэла сохраняла шарм. Она пополнела и начала носить очки, но ее прическа (длинные, завитые, тщательно уложенные волосы) осталась неизменной. Разве что блестящие светлые пряди сменили золотистый оттенок на серебристый. Делоре нервно сжала колени, ощущая себя беззащитной перед этой женщиной, слишком хорошо осведомленной о печальных обстоятельствах ее, Делоре, детства. Во рту было сухо, язык прилип к нёбу, и Делоре вдруг обнаружила, что не может вымолвить ни слова.
– Я догадываюсь, о чем вы хотите поговорить со мной, – сказала Никаэла после долгой паузы. – Меня уведомили о вчерашнем происшествии. Хотя моей непосредственной вины здесь нет, я приношу вам свои извинения, Делоре. Я сделала выговор воспитательнице за то, что она недосмотрела и тем самым дала детям возможность наговорить лишнего вашей дочери. В дальнейшем я не допущу подобного.
– Надеюсь, – когда встревоженный и одновременно холодный взгляд темных глаз Делоре коснулся лица директрисы, та вздрогнула, и в Делоре пробудилась застарелая обида. Страшно? Страшно. Как и прежде, я пугаю вас, Никаэла. – «Наговорили лишнего» – смягченная формулировка. Милли очень испугалась.
– Дети жестоки, – пожала плечами Никаэла – как будто это все оправдывало.
– О, это мне известно, – не удержалась Делоре.
Да уж, касательно милых деток у Делоре не было никаких иллюзий. Странные существа, склонные к агрессии ничуть не меньше, чем взрослые, а может даже больше. Делоре не любила детей, кроме одного ребенка – своей дочери, чего ей было более чем достаточно.
– Делоре, мне хочется быть с вами откровенной…
Неужели? С каких пор?
– Так что позвольте сказать вам прямо: не в ваших возможностях изменить что-либо в отношениях вашей дочери с другими детьми. Все, что вы можете сделать и что должны сделать – это научить Миллину принимать ее изолированность как данность. Не смотрите на меня так яростно, Делоре. Я всего лишь говорю вам правду.
Глаза Делоре широко раскрылись.
– Если вы… – начала она.
– Я знаю свои обязанности, и мое сердце не изо льда, Делоре. Я не позволю детям унижать вашу дочь. Но я не могу заставить их играть с нею.
– То есть вы намерены оставить все как есть? – ледяным тоном осведомилась Делоре.
Никаэла развела руками.
– Мы ничего не можем сделать.
– Вот как. Однако же у меня есть подозрение, что сложившаяся ситуация – это как раз результат ваших действий, – процедила Делоре.
Никаэла изогнула четко очерченную бровь.
– Что вы хотите этим сказать?
Голос Делоре был полон гнева:
– А то, что дети повторяют за взрослыми.
Никаэла сняла очки и, прищурившись, посмотрела на Делоре.
– Серьезное обвинение, Делоре. И несправедливое. Могу вас заверить, что сама идея, что кто-то – я или воспитатели – специально настраивает детей против вашей дочери, абсолютно абсурдна.
– А если не специально – то это уже не считается? Кроме того, у этих детей есть родители, за которых вы отвечать не можете.
– Вот именно – я не отвечаю за них. Делоре, вы решили предъявить все претензии к нашему городу лично мне? Я понимаю, что вас распирает обида, но…
Делоре посмотрела в лицо Никаэлы – еще спокойное, но уже с проступающим на нем негодованием. Да, сейчас будто бы весь город воплотился для нее в одной Никаэле, обычно безмятежно-спокойной, всегда немного сонной на вид, сквозь бесчувствие которой Делоре пробивалась три года детства и так и не смогла его преодолеть: упругое, словно резина, оно натягивалось под ее напором, но не рвалось. Некоторое время Делоре считала свою безответную симпатию к воспитательнице взаимной… До того летнего утра, когда, рассеянно улыбаясь, Никаэла произнесла: «Я устала от тебя. Избавлюсь при первой же возможности». Просто мысль, которая не должна была быть озвучена, но выскользнула. Возможно, Делоре следовало просто прикинуться глухой.
– Раз уж сегодня вас распирает искренность, ответьте мне на один вопрос, Никаэла: вся эта враждебность ко мне связана с тем, что у меня фиолетовые глаза?
Никаэла замерла, положив руки перед собой, ладонями вниз. На мизинце тускло блестело серебряное колечко.
– Почему вы молчите? Вы знаете ответ. Я попала в точку? Все ваши… причины – это глупое суеверие? Да или нет? Да – или нет?
Аккуратно сжав дужки указательными и большими пальцами, Никаэла подняла висящие на серебристой цепочке очки и водрузила их на нос. Когда ее голос зазвучал, Делоре поразилась произошедшей в нем перемене. Он был так холоден, что мог заморозить.
– Не притворяйтесь жертвой, Делоре. Уж кем, а жертвой вас точно не назвать. Скорее наоборот. Солнца ваша дочь не ощущает не потому, что мы ей не позволяем, а потому, что на нее падает ваша черная тень. Признайте это. Я полагаю, разговор можно считать завершенным?
– Нет, почему же, – Делоре вымучила усмешку. – Он только-только стал интересным.
– Хорошо, как скажете, – высокомерно отозвалась Никаэла, всем своим видом выражая: да пропади ты пропадом.
– Скажите, вы все в этом городе сговорились? – спросила Делоре. – Мне просто интересно. Не думайте, что я буду кричать или ругаться. Всего лишь пытаюсь прояснить: почему, стоило мне здесь объявиться, как каждый поспешил выразить мне свою неприязнь, в том числе и люди, которых я знать не знаю.
Директриса сцепила пальцы и хрустнула суставами. Звук был настолько неприятен, что Делоре поморщилась.
– Вам не приходило в голову, что причины следует прежде всего искать в себе, Делоре? Или вы продолжаете с тупым упрямством сохранять уверенность, что все заблуждаются насчет вас, все, только вы одна и правы?
– Кто может знать меня лучше, чем я сама, – возразила Делоре и почувствовала, что оправдывается. Она стиснула свою сумку и встала.
– Вы не знаете себя, Делоре, – улыбнулась Никаэла, и стекла ее очков сверкнули, скрывая глаза. – А от вас такой злобой веет, что и дикий зверь отпрыгнет. И холод – смертельный. По сравнению с вами, Делоре, эта промозглая осень ощутится как лето. И люди это чувствуют. Вот объяснение, и нет здесь никакого заговора, хотя для вас удобнее считать именно так, снимая вину с себя.
Делоре проиграла, но она не собиралась сдаваться так просто.
– Эти фигуры во дворе… страшные твари… отвратительно, просто тошнотворно. Чего вы пытаетесь этим добиться?
– Дети должны знать, как выглядят национальные божества.
– Идолопоклонничество… мерзость, – Делоре запнулась после последнего слова, а затем застучала зубами. Не поворачиваясь спиной к Никаэле, она попятилась к двери, слепо нашарила дверную ручку и нажала на нее. Бесполезно.
– Ваш отец приучал вас относиться к божествам с любовью и почитанием. Если бы вы прислушались к его словам, он, как и ваш муж, был бы жив, Делоре.
Делоре отвернулась, надавила на ручку сильнее и та, наконец, подалась. Как ошпаренная, Делоре выскочила в коридор и хлопнула дверью, отделяя от себя улыбочку директрисы, нацеленную на нее, как дуло. Она потеряла контроль; но, может, у нее и не было шансов, когда она увидела, кто перед ней. В горле было много-много слез, но из глаз, к счастью, не упало и слезинки. Она любила эту женщину, была обманута ею и получила свой первый горький урок. Никто, никто в целом мире не относился к тебе по-настоящему хорошо, Делоре. Просто некоторые весьма убедительно притворялись.
Делоре сбежала по лестнице. Возле шкафчика с нарисованным на дверце лисенком стоял мальчик. Он поднял на Делоре пусто-любопытствующий взгляд и сказал:
– Ведьма.
Делоре резко вскинула руку и согнула пальцы, будто держала в них шар.
– Ангина, – сказала она и запустила воображаемый шар в мальчика.
Он заревел в ту же секунду. «Сумасшедший дом какой-то», – подумала Делоре, зажимая уши и выбегая на улицу. Она торопливо шла по тротуару, и навстречу ей еще попадались припозднившиеся в сад мамаши, волокущие нерасторопных отпрысков. Как все-таки хорошо, что Делоре потеряла способность плакать; вот уж сейчас слезы были бы совсем ни к чему.
Она пришла на работу с двадцатиминутным опозданием, но с такой сияющей улыбкой, какой у нее за всю ее жизнь никто не видел. Если они думают, что могут расстроить ее, – они просто идиоты. Никто не способен огорчить Делоре. Делоре неуязвима и всемогуща! Она сама устанавливает себе настроение, какое хочет. Сегодня – радостное! А Милли через год в школу, где ее все реже будут травить словами и все чаще – действиями… Проклятье.
Селла посмотрела на нее странно и только сказала:
– У тебя волосы растрепаны.
– Селла, налей мне чаю, пожалуйста.
Делоре достала из своей сумочки зеркало. Охватившее ее оживление, наполнившее тело дрожью и хаотичной энергией, должно было придать цвета ее щекам, но лицо, отраженное зеркалом, выглядело страшно бледным. Зрачки, окруженные колечками фиолетовых радужек, словно черные затягивающие дыры. Делоре стало жутко смотреть на себя, она быстро провела расческой по волосам и убрала зеркало.
Селла заварила ей чай, и через две минуты Делоре суетливым неосторожным движением сбила чашку на пол. Пока она, присев на корточки, собирала осколки, случилось еще одно событие, призванное испоганить этот и без того на редкость паршивый день – пришел торикинец.
Делоре помнила его имя, но из вредности притворилась, что забыла. «Сегодня он одет еще хуже, чем в прошлый раз», – отметила она со злорадством. Интересно, он вообще знает, что одежду нужно гладить? Хотя бы иногда? Хотя бы некоторую? Большой и неуклюжий, он подошел к Делоре, склонился над ней, чем дополнительно взвинтил ее нервы, и спросил:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/littmegalina/chernaya-vdova/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.