Письма из мая
Янина Хмель
Куда могут привести неосторожно прочитанные письма? Возможно, к великой любви, а возможно, к катастрофе.Арсений, молодой и перспективный психиатр, попавший на работу в лечебницу на грани закрытия. Здесь никому нет дела до больных, ни главному врачу, ни персоналу, и только молодой доктор пытается облегчить душевные страдания своих пациентов, одна из которых Вайлет – девушка, написавшая трогательные письма, полные любви и безумной боли. Письма, которые так неосторожно прочёл Арсений.Сможет ли молодой врач исцелить Вайлет – спасти душу, в которую влюбился с первой строки…
Янина Хмель
Письма из мая
Кровью чувств ласкать чужие души
Железная дверь захлопнулась за моей спиной, зацепив край рабочего халата.
– Замечательно! – буркнул вслух я и потянул за халат, оставив застрявшую часть за дверью.
Злой в первую очередь на себя, я стоял в порванном халате в тёмном, пахнущем сыростью и плесенью подвале. Нащупал рукой выключатель, свет зажёгся не с первого раза: выключатель заржавел.
Давно сюда никто не заглядывал. Или заглядывал, но вполне обходился без света. От сантиметров пыли на полках слезились глаза.
Начальник отправил меня сюда сортировать в алфавитном порядке коробки бывших пациентов. Такое вот наказание за то, что я не умею держать язык за зубами. Вдогонку добавили ещё и ночные дежурства. Так что для злости у меня были причины.
Не знаю, что мешает больнице содержать это всё хотя бы в отдалённом порядке. Наверное, не так часто кто-то высказывал своё недовольство начальству, за что можно было отправить в подвал.
Коробки были помяты, будто их пинали ногами, а иные даже не были закрыты, стояли одна на одной, как будто какой-то псих пытался построить башню. Первым делом я расставил коробки по одной: не особо хотелось потом ещё и содержимое раскладывать по коробкам, догадываясь, что куда положить.
За столь нудным занятием я провёл половину рабочей смены. И только хотел покинуть подвал, уже находясь около железной двери, как где-то в дальнем углу послышался шум. Скорее всего, одна из коробок всё-таки упала. Я вновь нащупал выключатель и вернулся к стеллажам.
Коробка не просто упала: всё её содержимое вывалилось и рассы?палось по полу. Я раздражённо выдохнул и присел, чтобы убрать всё обратно.
Имущество некой Виолетты К. состояло из конвертов в стопках, перевязанных разноцветными лентами, и старого пера с чернильницей. Любопытство заиграло на кончиках пальцев, но я не стал развязывать ленты. Нельзя читать чужие письма без разрешения отправителя или получателя. И всё бы ничего, но последний свёрток, перевязанный алой лентой, развязался прямо в моей руке.
Эти письма очень хотели быть прочитанными.
В связке было восемь конвертов. Самодельные. Пожелтевшие. Без адресов. На каждом конверте ровным мелким почерком было написано: «с любовью из мая». Ни имени отправителя. Ни имени получателя.
Внутренний голос шептал мне, чтобы я вернул всё в коробку. Потом закрыл коробку крышкой и поставил на стеллаж, на котором сверху была приклеена буква «К». А после быстрым шагом ушёл из подвала.
Не знаю, по какой причине, но письма не выходили у меня из головы. Где остальные вещи этой бесфамильной пациентки? Обычно всё складывалось в одну коробку.
Закрывая подвальную дверь на ключ, я заметил Алевтину.
– Привет, давно ждёшь?
– Успела соскучиться. – Алевтина подошла ближе и поцеловала меня в щёку. Потом отстранилась и нахмурилась: – Вытирал полки халатом?
– Тряпку не захватил, – пожал плечами я.
– Сегодня ночное дежурство?
Я кивнул. Теперь понятно, почему она без настроения.
– Хочешь, с тобой останусь?
– Езжай домой, – я погладил её по спине.
Алевтина недовольно фыркнула и прошла вперёд.
Я молча зашёл к себе в кабинет. Она, тоже не проронив ни слова, зашла следом.
– Халат смени. А то больше на пациента похож, чем на доктора.
Я усмехнулся и подошёл к шкафу.
– Давай заберу, постираю.
– Я взрослый мальчик…
– Который по-взрослому договорился, а теперь разбирает подвал и семь ночей подряд будет дежурить, – прошипела она, вырвав халат из моих рук.
Я ничего не ответил.
– Скоро до личной палаты договоришься!
Я опять промолчал, надевая чистый халат.
– Конечно, дежурить интереснее, чем проводить вечера со своей девушкой…
– Езжай домой, – повторил я.
– До завтра, – Алевтина недовольно закатила глаза и ушла.
Стоило десять раз подумать, прежде чем начинать отношения с коллегой. А я, видимо, подумал только девять. И именно того десятого раза не хватило, чтобы принять правильное решение.
Месяц назад я перевёлся в частную клинику на окраине родного города. Я пытался вырваться за его пределы, но всё равно вернулся. Стало быть, где родился, там и пригодился. И уже успел впасть в немилость начальника. И завести романтические отношения с коллегой.
Алевтина числилась на хорошем счету: лишнего не скажет, даже если подумает. Будет тихо выдавать лекарства «психам», не задавая вопросов «зачем это?» и «почему ему?».
Свою профессию я выбрал осознанно и для того, чтобы разбираться в больных душах, а не усугублять их проблемы. В мире психиатрии так считают немногие. Если псих не нужен своим родным, то отчего он должен быть нужен психиатру?
Вот за такое несогласие я и отбываю наказание, а моя девушка не разделяет мои взгляды.
В клинике на данный момент числится восемь пациентов. Уделить своё время каждому из них, разобраться в проблемах и помочь их решению не составляет для меня труда. Никого из них не навещают, чтобы поинтересоваться о состоянии души. Их души интересны только мне.
Пропуская первые семь палат, потому что они пустые, прохожу в палату №8 к Софии. Она уже пятый год находится в лечебнице. У неё истерическое расстройство. Сейчас ей двадцать пять. Она эмоционально нестабильна, импульсивна и требует постоянного внимания к себе. София из обеспеченной семьи. Но, как и остальные пациенты лечебницы, стала обузой. Она лишь оскверняла «чистое» имя семьи. Родственники устали терпеть истеричные выходки Софии и под чужой фамилией упекли её в частную клинику в другой город.
Я приоткрыл дверь: пациентка мирно посапывала.
– София? – окликнул её, чтобы убедиться.
Она даже не повернулась на мой голос. За последнюю неделю я впервые видел на её спящем лице умиротворение и улыбку.
Я подошёл к двери палаты №13. Прислушался. Здесь находилась самая маленькая пациентка. У тринадцатилетней Таи аутизм. Она никогда не знала материнской любви: мать отказалась от неё ещё в роддоме. И сейчас Тая с опаской реагировала на любое проявление любви и заботы в свой адрес. Моя самая молчаливая пациентка, с которой мы общаемся посредством её рисунков. Как правило, аутисты не впускают в свой мир новых людей. Они и на присутствие «старых» реагируют отстранённо. Но мне удалось найти подход к Тае.
Она привыкла спать с включённым светом. И сейчас сквозь щель внизу виднелась яркая полоска.
В этой больнице она с семи лет. В её палате мало что меняется. Только табличка на двери: 7,8,9,10,11,12,13… Каждый год. Дети-аутисты не дружат с математикой, цифры находятся далеко за пределами их вселенной. Но Тае было важно, чтобы табличка на двери палаты показывала её возраст.
Я приоткрыл дверь: Тая не спала. Она смотрела в окно на звёзды. Моё личное наблюдение: эта палата имела самое большое окно во всём здании, с самым широким подоконником, на котором можно было без опаски сидеть, стоять, лежать, прыгать. Знала ли Тая об этом? Она здесь шесть лет и ни разу не была в других палатах. Сейчас она, как обычно, сидела в углу подоконника, вытянув ноги в другой угол, и смотрела на ночные спутники, высоко задрав подбородок.
– Тая, – позвал её я.
Она едва заметно кивнула. Я прикрыл за собой дверь и медленно подошёл к подоконнику. Тая выполняла свой постоянный ритуал: в правой руке она нежно держала своё левое запястье и водила большим пальцем по внутренней стороне. Будто бы каждый раз проверяла свой пульс. Я заметил, что она делала так даже во сне. Это что-то значило для неё. Что-то, что было ей важно.
Однажды я спросил у неё, зачем она постоянно проверяет свой пульс. Тогда она впервые подняла на меня большие серые глаза. И впервые заговорила со мной. Она медленно протянула мне левую руку и прошептала: «Чувствуешь?» С её позволения я прикоснулся к ней. «Чувствуешь? Тук-тук-тук…» – ещё тише сказала Тая, как будто выдавая мне свою самую сокровенную тайну.
– Чувствуешь? – прошептал я сейчас, в нашем общении это было кодовым словом.
– Тук-тук-тук… – тихо произнесла она и перевела взгляд на меня. А в её больших серых глазах отражались звёзды.
– Такое красивое небо. Тебе нравится?
Я понял, что не сто?ит выводить её из выдуманного мирка. Нужно получить позволение, чтобы иногда заходить туда. Там ей хорошо и уютно.
Подушечками своих маленьких пальчиков она пыталась прочувствовать окружающий мир, а свои чувства выражала на бумаге, окуная эти пальчики в акварель. Так она разговаривала. Тая никогда не использовала чёрный цвет.
– Звёзды тук-тук-тук, – отвечала мне она.
Возможно, она считала звёзды, как считала и свой пульс.
– Когда звёзды уснут, ты тоже пойдёшь спать, пообещай мне, Тая.
Укладывать её спать силой не имело смысла. Получить её доверие очень непросто, а разрушить его можно в считаные секунды.
Тая едва заметно кивнула мне в ответ. Я медленно дотронулся до её запястья, она улыбнулась, и я оставил её наедине со звёздами.
Я вышел из палаты Таи и остановился возле двери с табличкой «17». За этой дверью тоже не спали. И неудивительно: пациент с диагнозом «эндогенная депрессия», тридцатипятилетний Плотон, уже три года находился здесь и всё это время страдал от бессонницы.
Я тихо вошёл в палату. Плотон сидел без света в углу кровати и медленно покачивался взад-вперёд. Кто-то скажет, что это явные признаки безумия. А вот и нет: попробуйте вот так покачаться, когда вам очень плохо на душе, и вы поймёте, что эти действия облегчают страдания.
Я присел на кровать.
– Плотон, – очень важно обращаться к пациентам по имени, чтобы они не забывали его. Например, этот пациент называл себя «Плот-он» – раздельно и медленно, каждый раз растягивая «о». Но это было следствием протекания симптомов его заболевания: для эндогенной депрессии характерны двигательная заторможенность и замедленная скорость мышления.
Плотон медленно посмотрел в мою сторону, не прекращая качаться взад-вперёд.
– До-о-октор, душа бо-о-олит, во-о-от тут, – простонал он, похлопывая себя по груди.
Для него душевная боль равноценна физическим страданиям. Он часто показывал, что тоска «сидит» у него за грудиной. При этом чётко отличал ощущение тоски от симптомов заболеваний внутренних органов, например, сердца.
Как жаль, что ещё не придумали лекарство от душевной боли. Для профилактики ему выдавали витамины, а я в каждое ночное дежурство давал ему минимально вредное для его организма снотворное, чтобы он мог поспать.
– Вот, возьми, друг. Немного полегчает.
Я протянул ему одну таблетку.
Плотон проглотил её, не запивая, и свернулся калачиком в том же углу кровати.
– Спасибо-о-о, до-о-ок… – несвязно в полудрёме пробормотал он.
Я вышел из палаты, оставляя его наедине с душевной болью, ведь лекарства от неё так и не придумали.
Боль своих пациентов я чувствовал остро, как свою.
Я вышел на веранду, на ходу закуривая сигарету.
Следом вышла Инна, моя напарница по ночным дежурствам. Она тоже закурила.
– Ночной обход?
Я кивнул.
– Почему после семнадцатого ты всегда расстроенный?
Всех пациентов она называла по номерам их палат. Кроме Таи – девочку всегда звала по имени: пропиталась к ней материнскими чувствами. Своих детей у Инны не было, и ей нужно было кому-то отдавать нерастраченную нежность.
– Потому что каждый раз выдаю снотворное за таблетку от душевной боли, – вместе с дымом выдохнул я.
– Ох, устала повторять! – фыркнула она, затушила окурок и прикурила следующую сигарету: – Как ты перевёлся к нам, семнадцатый хоть спать стал! Иным способом пить снотворное он отказывался…
– Да знаю я, но всё равно тяжело, ведь приходится врать.
– Они не нужны своим родственникам. Вот даже жена семнадцатого больше года не навещает его. Скажи мне, Сеня, отчего они все нужны тебе?
Я сделал пару затяжек, прежде чем ответить ей.
– А отчего тебе хочется заботиться о Тае? Она ведь такая же пациентка тут, как и остальные. Не хуже и не лучше.
– Наверное… – Инна задумалась, выбрасывая окурок в урну, – я считаю её особенной.
– Вот тебе и ответ: каждый из них особенный для меня. Каждый нуждается в заботе. Каждый достоин помощи, чтобы выбраться наружу, чтобы разобраться в своих проблемах.
– Загляну-ка я к Тае, – улыбнулась в ответ Инна.
– А я пойду к двадцатой, – я вернулся в здание.
Почти уверен, что пациентка из палаты №20 тоже не спала. Дарина попала в психлечебницу после смерти сестры-близнеца десять месяцев назад. До сих пор она находилась в крайне депрессивном состоянии, при этом убеждая, что всё ещё чувствует присутствие сестры, а иногда заявляла, что её сестра вселяется в неё. «Я – Алина! – в припадках кричала Дарина. – Я здесь, я не умерла!»
И этот случай был сложным для меня. Очень тяжело сидеть перед ней и рушить все её надежды, говорить, что сестры больше нет. Дарина не могла сдерживать свою боль, не хотела смириться с этой потерей. Печально, а ведь от этого страдали её родная дочь и сын сестры. Дарина сломалась и не может позаботиться о детях. Сначала мать Дарины приводила малышей в больницу, потом перестала. А потом перестала приходить сама.
Я приоткрыл дверь. Девушка не спала.
– Дарина, – позвал её по имени я.
Она приподнялась на локтях.
– Тебя мучает бессонница?
– Я хочу поговорить с сестрой… – тихо произнесла Дарина. В её заплаканных глазах всё ещё теплилась надежда. Мне было больно эту надежду рушить.
Я присел на край кровати.
– Дарина, – взял её дрожащую руку, – ты ведь понимаешь, что Алины нет? – осторожно подбирал слова я, чтобы ненароком не вызвать её истерику.
– Понимаю… – ответила Дарина. – Её нет сейчас, она уже спит. Она придёт завтра! Мне нужно поговорить с ней…
Отрицание слишком затянулось. Я отпустил её руку.
– Ложись спать. Утро вечера мудренее.
– Добрых снов, – она притянула подушку к себе.
– Добрых… – тяжело вздохнул я и вышел из палаты.
Я подошёл к палате №23, из которой доносился храп, тихо приоткрыл дверь и убедился, что Филипп спит.
Филипп был самым пожилым пациентом больницы, у него Альцгеймер. Иногда Филиппа навещала жена, но он узнавал её очень редко. Она наблюдала за ним через окно, вытирала слёзы и уходила.
В палате №25 находилась очень непредсказуемая пациентка. Катерина, или Кэтти, как мы её звали, попала в больницу с биполярным аффективным расстройством. Она была молода и гиперактивна, с её перепадами очень сложно справляться и ещё сложнее их контролировать. Все её эмоции всегда доходили до предела: она была либо слишком счастлива, либо слишком несчастна.
Я приоткрыл дверь её палаты и обрадовался: Катерина тоже спит.
Пациент палаты №30 был единственным, кто всегда спал по ночам, потому что считал, что в это время суток и только во сне никто не мог слышать его мысли. У двадцатипятилетнего Оливера была шизофрения. Он считал, что окружающие воровали его мысли и составляли против него заговор. Оливер редко покидал стены своей палаты, постоянно что-то записывал в толстую тетрадь и прятал её под подушку. В присутствии людей он шёпотом приказывал своим мыслям замолчать, чтобы никто не мог их прочесть. Также Оливер был единственным пациентом, к которому я ещё не смог найти подход.
Я подошёл к последней палате №33, где находился тридцатитрёхлетний Авраам, который страдал иерусалимским синдромом: он считал себя Иисусом. И, слава богам, сейчас наш «Иисус» мирно спал в своей постели.
Мой обход закончился. Уже начинало светать. Я заглянул в палату к Тае – она выполнила обещание и сейчас посапывала в кровати, держа большой палец правой руки на левом запястье.
Я с улыбкой прикрыл дверь её палаты и вышел на веранду, доставая сигарету из пачки. Сейчас я курил один, Инна, скорее всего, спала.
Я задумался о той девушке, чьи письма нашёл в подвале. Кому она писала? О чём? Кем она была? И почему находилась в психлечебнице?
Мои пациенты – одинокие заблудшие души, которым я подсвечивал дорогу к свету. Они брели на ощупь в темноте. Одиночество – это тоже болезненное состояние души.
Пусть сердцу вечно снится май
У меня была возможность вздремнуть пару часиков до прихода начальника. И Алевтины.
– С добрым утром, – кто-то недружелюбно вывел меня из состояния сна.
Я быстро выпрямился. Напротив сидела моя сердитая девушка – это всё же лучше, чем сердитый начальник.
– Езжай домой. Выспись, – парировала Алевтина, обиженно сложив руки на груди.
Я зевнул, растирая лицо ладонями, чтобы окончательно пробудиться.
– Аля, даже психиатр не умеет читать мысли. Что случилось? Почему ты с утра не в духе?
– Ничего, – недовольно фыркнула она и ушла к двери.
– А сразу так и не скажешь.
Алевтина замерла, схватившись за ручку двери, а потом резко развернулась и вернулась к столу.
– Где ты порвал халат?
Она смотрела прямо мне в глаза.
– Дверью подвала зажал.
– На, – она швырнула на стол белый конверт. – Не забудь написать ответ.
Алевтина опять резко развернулась ко мне спиной и собралась уходить.
– Ты решила общаться со мной бумажными письмами?
Я удивлённо взял конверт, но не взглянул на него, потому что не сводил глаз с Алевтины.
– Это не от меня.
– А от кого тогда? – вполне искренне спросил я. Не в моём характере заводить интрижки, будучи в отношениях: всегда уважаю свой выбор и свою партнёршу.
Поэтому я был неподдельно удивлён: если письмо не от Алевтины, то кто ещё мог мне написать и, что ещё страннее, передать через неё?!
– От некой Вайлет. С любовью! – последнее Алевтина добавила язвительно.
– А с чего ты решила, что это мне?
– Ты меня совсем за дуру держишь?! – Алевтина упёрлась обеими руками в край моего стола, сверля сердитым взглядом. – Не путай меня со своими пациентами! Кому ещё может быть адресовано письмо из кармана твоего халата?
Я опешил, только сейчас взглянул на конверт в своей руке и сразу узнал его. Это было письмо из коробки Виолетты К. Перевернул конверт обратной стороной. Оно было подписано «Твоя Вайлет. С любовью из мая». Конверт был запечатан.
Я прищурился.
– Чудесно! Даже не собираешься оправдываться? – Алевтина напомнила о своём присутствии и убрала руки со стола, спрятав их в карманы своего халата.
– Нет оснований. Это не мне. Кто-то перепутал халаты…
Я и сам не верил в то, что говорил, но старался не показывать Алевтине, что растерян.
– Ты не умеешь врать! – прошипела Алевтина и ушла, театрально громко хлопнув дверью.
Я сунул конверт в карман и схватил ключи от подвала, которые ещё не успел сдать начальнику. Быстро спустился в хранилище и отыскал коробку на стеллаже, которая принадлежала «Виолетте К». Открыл крышку и достал конверты, перевязанные алой лентой, подсвечивая себе телефоном, так как свет я не стал включать. Я установил телефон на стеллаже, чтобы свет от фонарика попадал на конверт, и распечатал письмо. Конверт был запечатан. Из этого следует, что письмо никто не читал. Даже Алевтина не нарушила авторства, хоть была зла и посчитала, что письмо адресовано мне.
Минуту помедлил, но любопытство победило, и я распечатал конверт.
Письмо было короткое, написано от руки тем же ровным аккуратным почерком, которым были подписаны все конверты. По его содержимому я понял, что оно последнее.
«Я с тобой прощаюсь.
Во внешнем мире станет на одно свободное место больше. И, на что я очень надеюсь, это место займёт кто-то лучше, чем я.
Когда прочитаешь мои письма, сделай одно маленькое одолжение, ладно? Напиши мне ответ.
Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 31».
Пожалуй, пора бить тревогу, так как странности, связанные с владелицей коробки с письмами, прямо-таки сыплются на мою голову: сегодня 31 мая.
Мне было проще убедить себя, что всему этому есть логическое объяснение, чем согласиться, что я оказался втянут в некую мистическую историю.
Можно ли считать, что автор позволяет прочесть свои письма? Но вопрос, кому всё-таки эти они адресованы, остаётся открытым.
Я достал остальные три связки конвертов, которые были перевязаны синей, зелёной и жёлтой лентами. В двух из них было по восемь конвертов, в третьей – семь. Каждый конверт был подписан «Твоя Вайлет. С любовью из мая» всё тем же ровным почерком. А дальше стояло число. Я взглянул на семь других конвертов, которые были в связке под алой лентой: после кавычек на каждом тоже стояло число. Эти семь конвертов датировались первой неделей мая.
Я вернул остальные три связки в коробку и, закрыв её крышкой, поставил на стеллаж. Семь конвертов засунул в карман, в котором уже лежал восьмой, распечатанный.
Закрыл подвал на ключ и вернулся в свой кабинет. Пожалуй, нужно сделать дубликат и только потом вернуть оригинал начальнику. А ещё нужно залезть в истории бывших пациентов и узнать, кто такая эта загадочная Виолетта К, она же Вайлет.
Уснуть после смены мне так и не удалось. Покоя не давали письма, которые остались в ящике рабочего стола. И их автор. Я выпил, наверное, чашки три кофе, чтобы перебить сон вовсе. Распечатанное письмо я всё же забрал домой и перечитал его ещё несколько раз, успев выучить наизусть.
Вечером я вернулся в лечебницу и первым делом зашёл к начальнику, чтобы вернуть ключ от подвала. Дубликат успел сделать перед сменой, и он уже лежал на дне моего кармана.
– А я уже подумал, что тебя затянуло в недра справедливости, к которой ты так стремился, – с сарказмом, но без злости в голосе ответил Калусовский, забирая ключ.
– Вылетело из головы с утра, – ответил я и собрался уходить.
– Загляни к Катерине.
– Что-то случилось?
Я развернулся к начальнику лицом, но по-прежнему сжимал ручку двери.
– Сегодня она не в настроении.
Проходя мимо поста, я поздоровался с Инной. Она подозвала меня к себе. Я подошёл ближе, наклонившись, чтобы расслышать её.
– К двадцать пятой?
Я кивнул.
– Пригодится, – она протянула мне закрытый шприц.
– Кэтти сегодня не в духе? – Я спрятал шприц в карман, надеясь, что мне не придётся им воспользоваться.
– Не то слово! За час моей смены Аля уже в третий раз выходила от неё.
– Сейчас она тоже там?
– Да. Калусовский приказал не оставлять двадцать пятую одну до твоего прихода.
Я подошёл к палате №25.
Дверь была приоткрыта. Кэтти неподвижно сидела в углу палаты, обхватив голову руками.
Алевтина стояла над ней.
– Кэтти, ты меня слышишь? Что тебя расстроило?
Я зашёл в палату.
Алевтина фыркнула и отошла к двери.
– Кэтти, добрый вечер, – я присел напротив неё на корточки.
Катерина убрала руки и посмотрела на меня:
– Зачем они убрали вазу? Я принесла цветы!
– Про какую вазу она говорит? – я обратился к Алевтине, не поворачиваясь к ней лицом.
– Во время утренней прогулки я застелила её постель и убрала засохшие цветы. Вместе с вазой. И не успела вернуть вазу до её возвращения в палату, – безэмоционально отчиталась Алевтина.
– И ты спрашиваешь, что её расстроило?
– Ваза уже на месте! – Алевтина повысила голос.
– Почему она кричит?! – Катерина моментально отреагировала. – Я не нравлюсь ей! Она сделала это назло мне!
– Контролируй свои эмоции, – спокойно ответил Алевтине я и обратился к Катерине: – Всё хорошо, Кэтти. Она выбросили завянувшие цветы и поменяла воду. Где цветы, которые ты принесла?
– Я могу сделать это сама! Они думают, что я беспомощна?! – Катерина опять обхватила голову руками и замерла.
– Оставь нас, – вежливо попросил Алевтину я.
Но она уже вышла из палаты, не дожидаясь моей просьбы, и закрыла за собой дверь.
– Они больше не поступят так, – уверил Катерину я и медленно опустил её руки. – У тебя вчера была очень красивая причёска, ты сама сделала её?
Катерина не реагировала на мои слова и всё ещё смотрела сквозь меня. Я привстал и помог подняться с колен ей. Она повиновалась.
– А сегодня вам не нравится моя причёска? – обижено спросила Катерина.
Я усадил её на кровать. Её длинные волосы неаккуратными запутанными прядями спадали с плеч.
– Вчера было интереснее, – подмигнул ей и присел рядом.
– Ну вот ещё! Они считают, что я не могу сама убрать свою постель! – фыркнула она и с яростью помяла покрывало.
– Кэтти…
Она перестала мять постель и заинтересованно посмотрела на меня. Теперь её взгляд не был пустым. Она резко выпрямилась и подбежала к окну, распахнув его настежь.
– Последний майский воздух, – она втянула его полной грудью и на выдохе скороговоркой выпалила: – А завтра будет лето. Я люблю лето. А вы?
Она присела возле меня и замерла.
– Я люблю весну, – ответил я.
– В моей комнате больше не будет майских цветов. Они всё испортили…
– Кэтти, в твоей жизни ещё будет не один май.
Она улыбнулась и начала заплетать косу.
– Я могу оставить тебя одну?
– Только не присылайте ко мне её! Я ей не нравлюсь!
Я кивнул и вышел из её палаты. Подошёл к посту и вернул неиспользованный шприц Инне.
– Ну ты волшебник, – подмигнула мне Инна. – Перекур?
Кэтти попала в лечебницу в двадцать лет – на пике своей молодости. Она была более переменчива в настроениях, когда я перевёлся сюда месяц назад. Сейчас же симптомы её болезни были умеренными. Если бы она находилась в своей естественной среде, то её перепады эмоциональности случались бы ещё реже. Она более склонна к хорошим возвышенным настроениям, истерики с ней случаются не особо часто.
Диагноз ей поставили в пятнадцать, когда на уроке химии по непонятной причине она швырнула колбу с раствором в стену и ударила по лицу подбежавшую к ней учительницу. А дальше: нервный срыв, отца к директору, разговор со школьным психологом и выявление первых симптомов биполярного расстройства.
Мать Катерины умерла от рака, когда девочке было тринадцать. Её истерики и срывы в течение года после потери списывали на раннюю утрату дорогого и очень близкого человека, никто не предполагал, что это первые симптомы психического расстройства.
Отец начал пить и не уделял должного внимания дочери, а она нуждалась в заботе и поддержке как никогда.
С пятнадцати лет Катерину поставили на учёт к психологу, а после и вовсе перевели к психиатру, когда её поведение стало неконтролируемым.
Отец спился и умер, когда Кэтти исполнилось двадцать.
Через месяц она попала в психиатрическую лечебницу, потому что смерть отца вызвала у неё другие эмоции, которые проявлялись не слезами и горем, а истерическим смехом. Первый год в лечебнице её пичкали психотропными. Как молодому сознанию прийти в порядок, если его пошатнувшееся положение только усугубляли, а не пытались вылечить? Второй год лечения Катерина провела в камере-одиночке, как особо буйная и нервозная пациентка. И опять-таки вопрос: как ей в одиночку справляться с переполнявшими её эмоциями, да ещё и запертой в четырёх стенах? Её крики о помощи ударялись о глухую стену. Она звала, но к ней никто не приходил. На третий год она замолкла. И её стали выводить за пределы одиночной камеры. Она искренне радовалась всему: солнцу, дождю, снегу, ветру, цветам и даже другим пациентам. Её перевели в палату в общем коридоре.
Катерина не затаила обиду и всё равно отдавала предпочтение положительным эмоциям, чаще бывая слишком счастливой, чем слишком несчастной. Есть ли хотя бы мизерный шанс, что её душа вылечится от недуга, и Кэтти сможет вернуться к обычной жизни? Я считаю, что есть, если к ней обращаться как к обычному человеку, считаясь с каждой её эмоцией.
Когда я докуривал, ко мне подошла Алевтина. Она уже была переодета и собиралась домой, её смена подошла к концу.
– Это письмо действительно предназначалось не мне, – я заговорил первый, выбросив окурок в урну. – Случайно захватил его из коробки в подвале, когда сортировал их.
– Ладно, – безучастно сказала Алевтина.
– У тебя завтра ночное дежурство? – перевёл тему разговора я.
– Да, – в таком же духе отвечала она.
– Ты хочешь ещё о чём-то поговорить?
– Нет.
Я притянул её к себе.
– Я уважаю тебя. И себя. Ты у меня одна.
– Я знаю. Прости мне мою вспыльчивость, – вздохнула Алевтина.
– Спасибо за халат, – я поцеловал её в макушку.
– А толку, что я его стирала! – усмехнулась она. – Оторванный кусок я не нашла в кармане, чтобы пришить.
Алевтина уехала домой, а я вернулся в здание. Подошёл к посту и поинтересовался у Инны:
– Всё спокойно?
– Как всегда, когда здесь ты.
– Инн, а где хранятся дела прошлых пациентов? – как бы невзначай спросил я.
– Ты хочешь узнать о ком-то конкретном или просто изучить все? – вопросом на вопрос ответила Инна.
– И то и другое, – не соврал я.
– Все дела – как старых, так и текущих – находятся в хранилище возле подвала. Электронной базы, как знаешь, у нас нет. Ключ есть от хранилища?
– Есть. Не знал, что там и дела старых пациентов тоже.
– А ты ещё раз нахами Калусовскому, так он и туда тебя отправит сортировать дела по алфавиту, – рассмеялась Инна.
Я ответил ей улыбкой и направился к хранилищу:
– Если что-то выйдет из-под контроля, ты знаешь, где меня найти.
Папки с личными делами находились в таком же беспорядке, как и коробки с вещами пациентов. Сначала руки потянулись отсортировать их по алфавиту, и я сам рассмеялся этому порыву, потом принялся искать дела всех Виолетт, но мои попытки не увенчались успехом. После я стал пересматривать дела всех пациенток, чьи фамилии начинались на «К», но и это не дало ожидаемого результата. Напоследок я просто перебрал все оставшиеся дела, но среди них не было никаких Виолетт и никаких Вайлет. И даже с именем на «В» оказалась только Виктория, которая умерла девять лет назад, а фамилия её была на «Т».
Я протяжно выдохнул. Дальнейшие поиски не имели смысла – у меня не было иной информации, касающейся моей «подруги по переписке». Расспрашивать о ней у персонала я не собирался, решил прочитать её письма – может быть, там найду какие-нибудь зацепки.
Убедившись, что мои пациенты в порядке, до ночного обхода я уединился у себя в кабинете с первым письмом в руках, попивая кофе, чтобы не уснуть. Это письмо оказалось значительно длиннее предыдущего, и в нём я получил кое-какие ответы. Однако и вопросов тоже прибавилось.
«Наконец-то ты нашёл время для меня.
Мой любимый папочка слегка расстроился, что его маленькая принцесса совершила попытку суицида, и запер её в своей башне на ключ. Принцесса – это я. Башня – папина клиника. Не удивляйся, что я так спокойно говорю о суициде. Ведь это прочтёшь только ты.
Я попыталась расстаться со своей жизнью в одну из апрельских пятниц. А через неделю отец уговорил матушку поместить меня к себе под крылышко, якобы там я буду под присмотром. Мать согласилась не сразу, однако отец умеет уговаривать.
Меня поселили в самые лучшие апартаменты с видом на больничный парк. А сегодня мой первый день здесь.
Моя жизнь перевернулась с ног на голову в прямом и переносном смысле: прошлый май стал моей точкой невозврата. Я отчаянно хотела исполнять свои самые безумные желания. И мне потакали: я поздний, единственный и долгожданный ребёнок своих чрезмерно заботливых родителей. Я не отрицаю, что избалована ими до чёртиков.
Взбрело мне в голову прыгнуть с парашютом. И чем бы ребёнок ни тешился… В прошлом мае мне было семнадцать, я была ребёнком. А уже в этом мае ощущаю себя на все сорок. Я прыгнула. И неудачно приземлилась. Теперь я в инвалидном кресле и не чувствую ног.
Ты решишь, что эгоистично с моей стороны винить в случившемся отца и мать, верно? Знаю, решишь. Но себя винить я уже устала. А ведь в их силах было запретить, высечь, не потакать капризам, наказать! Я бы так и сделала в свои сорок, но не в свои семнадцать…
Кстати, можешь не искать сведений обо мне в лечебнице: я там не числилась. Папочка надеялся наказать меня пребыванием среди настоящих психов, а после замять всё, как будто ничего и не было. А я собираюсь его удивить, но сначала прожить свой любимый май и навсегда сохранить его в своём сердце.
Я обдумывала много способов уйти из жизни. В один из апрельских четвергов я решила повеситься, а на следующий день воплотила желаемое в реальность. Недовоплотила. Выпала из кресла и не успела накинуть на шею петлю. Пыталась довершить начатое, но домой вернулась матушка и застала меня, когда мне почти удалось дотянуться до петли.
Крики. Слёзы. Причитания.
Отец, и мой личный психиатр в одном лице, пытался разговорить меня своими вопросами, беседуя, как со своей пациенткой, а не как с родной любимой дочерью. Конечно же, я не горела желанием выворачивать свою душу наизнанку перед ним. Да и, честно призна?юсь, как психиатр он так себе, не его это. Он не лечит души больных, а ещё больше калечит их.
Он растерялся, когда в лечении нуждалась его дочь, он никогда не думал, что безумие может когда-нибудь коснуться его семьи.
Если ты не знаешь, то неудавшиеся суицидники автоматически переходят в ранг психов. Да, я душевнобольная. И ты представить себе не можешь, насколько покоцана моя душа!
По десятибалльной шкале моя боль – это шкала. Возможно, попадись мне более квалифицированный психиатр, который поверил бы, что мне действительно нужна помощь, я бы выкарабкалась… И пережила бы следующий апрель, чтобы насладиться ещё одним маем.
Мне уже пора. Поговорим завтра.
Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 1».
К концу письма я тяжело выдохнул, как будто всё письмо и не дышал вовсе. Проникся строчками, увидел образ этой девушки, можно сказать, познакомился с её душой. Я взглянул на часы: время ночного обхода. К Вайлет и её душе вернусь позже. Допил остывший кофе, спрятал все конверты в первый ящик стола и вышел из кабинета.
Из палаты Таи вышла Инна.
– По тебе можно часы сверять.
– Не спит?
– Рисует, – улыбнулась она.
– Остальные в порядке?
– Сегодня все спокойные. Даже двадцать пятая утихомирилась.
– Славно.
– Нашёл, что искал?
– И да, и нет.
Инна погладила меня по плечу и ушла к посту. А я зашёл в палату №13, пропустив восьмую.
Тая, как и всегда, сидела на подоконнике. Но сегодня не в той позе, в которой я застал её прошлой ночью: сегодня она поджала под себя коленки, склонившись над листом бумаги, и что-то вырисовывала подушечками пальцев. Рядом стояла палитра с гуашью и стакан с водой.
– Доброй ночи, Тая, – я стоял с приоткрытой дверью, ожидая её одобрения, чтобы войти.
Она кивнула, и я подошёл к ней ближе:
– Что рисуешь?
Она замерла и подняла на меня глаза.
– Лето… – тихо ответила Тая и продолжила рисовать.
Первого июня ровно шесть лет назад девочку перевели в лечебницу. Калусовскому пришлось пойти на уступки, чтобы поместить несовершеннолетнюю девочку вместе со взрослыми пациентами. Все надежды на то, что для неё удастся найти приёмную семью, иссякли: самый ходовой возраст усыновления – до четырёх лет, а тогда Тае уже было почти семь. Да и деток-аутистов редко берут в семьи, а если берут, то чаще потом возвращают в лечебницы.
Тае даже не посчастливилось почувствовать на себе семейный уют, любовь и заботу родителей хотя бы на некоторое время. В детском доме, в который она была определена после роддома, к ней относились по-доброму и заботились о ней, как умели. Тая очень болезненно отреагировала на перемены вокруг себя, замкнулась после перевода в лечебницу, всё чаще не спала ночами, притаившись на подоконнике и уставившись в небо.
Её силой пытались уложить спать по ночам, что приводило к истерикам и слезам. Когда в её мир заходили и пытались вывести её на свежий воздух – тоже силой, она реагировала резко и вспыльчиво: могла долго плакать, забившись под кровать, или укусить медсестру за руку.
Только Инна с самого начала пребывания Таи здесь смогла найти подход к ней: она считала девочку особенной и принимала со всеми капризами и странностями, не укладывала её спать силой, оставляла свет в палате включённым, приносила бумагу и краски и разговаривала с ней, не надеясь на ответы. Тая никогда не отталкивала Инну, а иногда даже улыбалась ей и позволяла себя обнять. Но только мне Тая дарила свои рисунки.
Она редко говорила и ещё реже покидала свой подоконник. И никогда не шла на контакт с другими пациентами, когда её выводили на общие прогулки.
О её родной матери в лечебнице не было информации. Сама Тая её даже не помнила и не понимала, что значит слово «мама». Когда его произносили при ней, она никак не реагировала, как будто это было иностранное слово, значение которого ей неинтересно.
Девочка реагировала на своё имя, но только в одной форме: все уменьшительно-ласкательные формы она игнорировала.
Тая протянула мне рисунок и обхватила своё левое запястье, испачкав его жёлто-красными красками.
– Это лето? – улыбнулся я, рассматривая рисунок.
– Это весна, – она показала на красные тона.
Я кивнул. В её рисунке лето перемешивалось с весной. Сегодня первое июня. Быть может, именно это сейчас происходило с природой?
– Тебе нужно умыться, – я коснулся её щеки?, вытирая краску.
– Инна придёт, – ответила Тая.
Я понял, что мне пора оставить её наедине со звёздами, которыми она уже была увлечена. Обернулся около двери: издалека она казалась мальчиком, я иногда сравнивал её с Маленьким Принцем Экзюпери в том образе, в котором он представлялся мне. Коротко подстриженные пшеничного цвета локоны Таи всегда были взъерошены: она сама причёсывала их, никому не позволяла трогать голову. Это был жест недоверия: замкнутые люди никогда не позволяют прикоснуться к своим волосам. Я тоже не доверял никому.
Я подошёл к палате №8 и прислушался: София спала.
Это было странно и непривычно, если вспомнить наше знакомство с ней.
– Сволочь! – София зарядила мне звонкую пощёчину, как только я переступил порог её палаты.
– Доброй ночи, София, – я всё равно выражал спокойствие как внутренне, так и внешне.
Меня было сложно удивить: уже давно «варился» в мире психиатрии.
Вторая пощёчина обрушилась на ту же щеку.
– Приятно познакомиться. Меня зовут Арсений, я твой доктор, – растёр вспыхнувшую щеку и натянуто улыбнулся.
– Катись ты к чёрту! Видеть тебя не желаю! – София присела на край кровати и закрыла лицо ладонями. Её грудь то поднималась взволнованно вверх, то вовсе замирала, как будто её хозяйка забывала дышать.
Я присел рядом с ней.
– По какой причине я впал в немилость, не успев ничего сделать?
– Я всех мужчин ненавижу! Вам от нас, женщин, нужен только секс. Вы не обращаете внимания на наши души.
– Очень удивлю тебя, но именно твоей душой я заинтересован, – уверил её я, закрепив слова искренней улыбкой.
– И ты не хочешь сейчас же воспользоваться моим телом? – Она убрала ладони от лица и посмотрела на меня, прищурившись. Дыхание её замерло. Она провела языком по губам, продолжая наблюдать за моей реакцией.
– Не хочу.
Она резко прильнула влажными губами к моим. Даже я, имевший за своими плечами богатый опыт общения с душевнобольными, был застигнут врасплох, что случалось крайне редко в моей практике. Я не отпрянул, но и не ответил на её поцелуй. Она отстранилась.
– Верю, – фыркнула в ответ София. – Доброй ночи.
Неделю она убеждалась в искренности моих слов и чистоте намерений. И когда София поняла, что я не желаю воспользоваться её телом, а меня интересует только её душа, открыла мне её, радуясь, что кому-то она была интересна. Хоть она и находилась в лечебнице с диагнозом «истерическое расстройство личности», мне было легко с ней: она не ставила преград в нашем общении, можно сказать, помогала мне помочь себе.
Уже вторую ночь она мирно спала – и это было достижением. Когда я только перевёлся, София страдала бессонницей, сокрушая по ночам свою палату: она била вазы с цветами, швыряя ими в медсестёр, а санитаров мужского пола вовсе не подпускала к себе. У неё часто случались срывы, и даже я был вынужден согласиться, что нужны были крайние меры, чтобы пресечь их. Но, на самом деле, этих срывов легко можно избежать, если позволить Софии делать то, что ей нравится.
Она любила играть на рояле, который стоял в общей комнате. Она любила, когда её игру слушали. Я добился того, чтобы ей позволили играть, хоть и принял на себя слишком много для новичка. Но главное, что мне удалось свести истерические срывы Софии почти на нет. Теперь истерики у неё случались редко.
В палате №17 меня ждал Плотон. Он не спал.
– Доброй ночи, Плотон, – я сжал в кулаке флакон со снотворным.
– До-о-ок… – простонал он в ответ. – Какая же ночь до-о-обрая, если мне так бо-о-ольно?
– Я принёс тебе лекарство.
– Дайте мне его, скорее…
Я протянул ему таблетку и стакан воды. Он проглотил её, как всегда, не запивая.
– Спасибо-о-о!
Я тяжело вздохнул.
Пусть Инна и считала, что я поступаю правильно, сам себя в этом я убедить не мог. Меня предупредили, что Плотон страдает бессонницей, когда я первый раз переступил порог его палаты. Он не считался буйным пациентом, но на него смотреть больно. В него вливали снотворное через капельницы силой. Он весь высох. Похудел. Осунулся. В свои тридцать пять выглядел старше Филиппа, которому было шестьдесят шесть.
И я пошёл на крайние меры: соврал. Предложил Плотону лекарство от мучившей его боли. И это лекарство он принимал только из моих рук. Его физическое состояние улучшилось, и он смог иногда разговаривать со мной о своих душевных терзаниях.
Я вышел из его палаты и направился к выходу. Там меня уже поджидала Инна, прикуривая сигарету. Я тоже закурил.
– Спит? – выдохнула дым она.
Я кивнул.
– И ты бы поспал. Они сегодня спокойные.
– После Авраама. Что он сегодня?
– Цитировал «Новый Завет». Слава богу, не дырявил ладони и не искал крест. По мне, он самый странный тут…
– Читала «Алису в стране чудес»?
– Фильм смотрела.
– Все мы странные, – подмигнул ей, выбрасывая окурок, и вернулся в здание.
В палате №20 сегодня было тихо: Дарина спала, свернувшись калачиком в середине кровати и прижимая к себе подушку. Её предпочли напичкать снотворным, а не дать возможность выговориться и выплакаться. Возможно, даже выкричаться – ей это нужно.
Надо пресечь выдачу снотворного «двадцатой».
Возле палаты №23 я остановился и услышал храп, доносившийся из-за двери. Филипп тоже спал.
Я тихо подошёл к палате №25 и приоткрыл дверь: и Кэтти спала. Она перевернулась на другой бок, когда я открыл дверь, но не проснулась.
Я прошёл мимо палаты №30: Оливер всегда спал по ночам. Из палаты №33 тоже был слышен храп. Инна оказалась права: сегодня на удивление спокойная ночь.
Я вернулся на пост.
– Завтра выходной? – оторвал Инну от чтения.
Она поспешно прикрыла книгу и улыбнулась в ответ:
– Аля меня сменяет завтра.
– Инн, сколько ты здесь работаешь уже? – как будто между прочим поинтересовался я.
– Да можно считать, с самого открытия. Лечебница существует с 2001, а я на посту с 2002.
– И ты знала всех директоров?
– А отчего нет-то?! – удивлённо посмотрела на меня Инна. – Калусовский единственный главврач и директор с самого начала.
Теперь удивился я. Инна это заметила.
– Почему интересуешься? – осторожно спросила она.
Была не была, подумал я и задал вопрос напрямую:
– Здесь была пациентка в инвалидном кресле после неудачной попытки суицида?
Инна явно владела какой-то информацией по интересующему меня вопросу. Она приподнялась со своего кресла, огляделась по сторонам и перегнулась через стойку ко мне.
– Ты о ней искал информацию в архиве? – прошептала она.
Я кивнул.
– Ровно год назад… – Инна опять оглянулась по сторонам и добавила ещё тише: – …она повторила попытку суицида. Её увезли в коме. Что с ней сейчас – неизвестно.
Я вздохнул.
– Как ты о ней узнал?! Ведь Калусовский даже дела не заводил.
– Потому что… – я сопоставил данные из письма и предположил: – …это была его дочь?
Инна ахнула:
– Он сам тебе рассказал?
– Почти, – я собрался уходить.
– Но он никогда ни с кем не говорит о ней! Мы даже не знаем, вышла она из комы или умерла. Год прошёл…
Я взглянул на книгу, которую читала Инна. «Алиса в стране чудес».
Помимо душ моих пациентов, мне стала интересна душа угрюмого начальника. Вспомнились слова из письма его дочери: «…как психиатр он так себе, не его это…» Тут я не мог с ней не согласиться.
Я заварил себе кофе и вскрыл второе письмо. Каково было моё удивление, когда на белом листе, сложенном в несколько раз, было написано только: «Целую. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 2». Я перевернул письмо – на обратной стороне тоже пусто. Заглянул в конверт, там тоже ничего.
Я достал третье письмо. Распечатав его, я был загнан в тупик: с ним была та же история, как и со вторым.
Это какая-то злая шутка? Я достал четвёртое письмо, и в нём нашлись объяснения двум пустым конвертам.
«Скучал?
Ты, наверное, в недоумении, почему два конверта пусты? Отвечу: я была в не лучшем настроении. Не могла выдавить из себя и строчки, так погано было на душе. Знаешь ли ты, что душа может болеть? Я вот знаю не понаслышке.
Моя душа прошлых два дня разрывалась на осколочки. И как будто каждый осколочек впивался в мою телесную оболочку. Я не покидала свою палату, наблюдая за папиными больными из окна. Они, как неприкаянные души – призраки, блуждали по больничному парку, никому не нужные.
Мне жаль их, искренне жаль.
Сегодня я выехала в парк сама. Напомню, если ты забыл: я инвалид-самоубийца. Мне захотелось поговорить с кем-нибудь из них: меня заинтересовали струны их душ. Но с кем там было говорить?! Каждый из них находился в своём мире, и никто не подпускал меня – чужачку, не способную передвигаться на своих двоих.
Мне удалось поговорить лишь с одним парнем. Позже я узнала у медсестёр, что у него депрессия – а я-то всегда считала, что это слово просто стало мейнстримом, и его использовали наряду с иными модными словечками. Но парень действительно был в подавленном состоянии, мне стало даже как-то горько за него. Звали его Аркаша и ему было двадцать лет. Это я узнала не от него. Сам он односложно отвечал на мои вопросы. «Ты в курсе, что находишься в психушке?» – спросила я. Он кивнул. «А чего ты здесь?» – «Доктор говорит, что у меня депрессия…» – «Но депрессия обычно осенью», – ехидно поддела его я, он не ответил. «А как ты думаешь сам, что с тобой?» – «Я просто устал от жизни…» – «В свои-то восемнадцать? На больше ты не выглядишь!»
На этом своём замечании я запнулась – а сама-то?! Но потом стала искать оправдание своей усталости от жизни – у меня были причины! Может, и у него были свои причины?
«А как эта твоя депрессия проявляется?» – я не отставала от него. «Вот здесь сидит грусть-тоска… – тут он расстегнул свою рубашку и показал на грудь, – и грызёт меня, грызёт! Я и не хочу печалиться: вроде как и причин нет. Но что-то давит, а по ночам неохота спать. А с утра ещё больше неохота жить», – это было самой длинной речью, которую я от него слышала. «А с доктором ты говорил об этом?» – «Есть ли ему дело до меня?» Он поднялся со скамьи и ушёл.
Больше мне ни с кем не удалось поговорить, и я, заскучав, вернулась в свою палату. Часа три, не меньше, я рылась внутри себя – а вдруг и во мне сидит такая вот тоска и не даёт мне вдохнуть полной грудью, и тянет меня ко дну? Но мне было не больно в том месте, в котором болело у Аркаши.
Вот и он подтвердил, что психиатр из моего папаши никудышный: ему нет дела до своих пациентов. Все мы тут обречены на самокопание, а после на самопогребение.
Завтра напишу. Мне приятно, что ты скучаешь.
Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 4».
Я озадаченно вздохнул: пока не могу сказать, что эта юная особа была сумасшедшей. Её рассуждения только доказывали, что она из своих семнадцати неким образом за год выросла в сорок и раскопала глубины своей души. А теперь посредством этих писем погружала читающего – то есть меня – в эти глубины.
Строчки письма крутились в голове, перемешиваясь с мыслями. Слишком часто я соглашался с её словами. И чем больше читал, тем больше проникался симпатией к автору писем.
Что за глупые мысли? Она младше меня на десяток лет! Но её душа гораздо старше её тела…
Я сделал себе ещё кофе и практически залпом опустошил чашку. Поймал себя на мысли, что хочу запереться в том подвале и также залпом «опустошить» письма Вайлет, не прерываясь на рассуждения от себя. Я выдохнул и пошёл покурить.
На веранде я столкнулся с Дианой, ещё одной медсестрой. Сегодня она работала в день.
– Как ночка? – закурила Диана, параллельно потягивая энергетик через трубочку.
– Спокойная, – кивнул я.
– Может тебе перебраться на недельку в больничку? Чего зря бензин тратить, – хихикнула она, забравшись на скамью с ногами, подобрав их под себя.
– Я вот тоже думаю, а не поспать ли мне сегодня в первой палате, чтоб не таскаться туда-сюда, – выдохнул вместе с дымом я и вполне серьёзно добавил: – Тем более, Калусовский сегодня выходной.
– Я прикрою, – подмигнула мне Диана, выбросив пустую банку энергетика в урну, а за ней дотлевающий окурок.
И ничто души не потревожит
– Просыпайся, – промурлыкал знакомый голос, вырывая меня из сна.
Я поднял голову и увидел перед собой Диану. Она склонилась надо мной, стоя на коленях около кровати. Я приподнялся на локтях и стал нащупывать телефон, который оставил на тумбочке.
– Тебе шлёт смс твоя «Милая», – Диана протянула мне телефон.
Я посмотрел на экран: шесть непринятых вызовов и три сообщения. Все от Алевтины.
– Не читала?
– Не читаю чужие письма, – усмехнулась Диана, присев на край кровати возле моих ног.
Это прозвучало как укор мне, но я даже бровью не повёл: никто не знал, что я читаю чужие письма. И, можно сказать, их автор позволил мне это.
Я поднялся с кровати:
– Сегодня всё тихо было?
Диана оставалась сидеть, не отвечая на вопрос.
– Поднимись, нужно застелить.
– Это не для рук врача. Я справлюсь, – улыбалась она.
– Так что там со спокойствием сегодня? – повторил я.
– Будет странно, если ты узнаешь о дневных делах прежде, чем начнётся твоя смена.
– Пойду, – согласно кивнул я, – выпью кофе.
– На тумбочке, – заметила она.
Я посмотрел на тумбочку – там стояла чашка кофе.
– Спасибо, не нужно было.
– Мне несложно.
– Диана, у меня есть девушка, – признался я, мне не нужны любовные треугольники на работе.
– Глупенький, – рассмеялась она. – Я не подкатываю к тебе.
Я напрягся, потому что выглядело всё именно так.
– Знаю. Она уже обыскалась тебя.
– В смысле?
Я ещё больше напрягся, потому что показалось, что Диане известно о нас с Алевтиной.
– Пора облачиться в белый халат, – зевнула Диана, явно не собираясь мне отвечать.
Я выпил кофе, взял телефон и вышел из палаты, сначала приоткрыв дверь и убедившись, что Алевтины нет на посту.
Я привёл себя в порядок и только потом прочёл сообщения от Алевтины.
«Спишь?» – первое в двенадцать дня. Потом через час звонок. Потом ещё два. Потом смс: «Всё ещё спишь? Не проспи смену. Целу?ю!» Потом ещё два звонка. Потом смс: «Ты почему не открываешь? Я стою около твоей двери. Думала, вместе поедем на работу…» Потом ещё один звонок. А потом открылась дверь моего кабинета, и зашёл сам автор сообщений.
– Ты где был? – начала Алевтина без приветствий. – Приехал раньше меня, но в кабинете тебя не было. И не отвечал на звонки и смс.
– Телефон на беззвучном режиме был.
Сам не понимаю, почему не сказал ей, что спал в больнице. А она злилась и предполагала худшие варианты. Она же женщина, им это свойственно. Как будто подозрительность и ревность по делу и без передаётся слабому полу с молоком матери. А вот инструкция по применению этих двух качеств не прилагается. И женщины используют их по своему усмотрению. Чаще всего без поводов, или придумывая повод самостоятельно – на пустом месте.
– Тебе не в чем меня подозревать, – строго ответил я. Более чем уверен, что мягкий и нежный ответ она сочтёт за раскаяние. Из чего будет сделан вывод, что я всё-таки в чём-то перед ней виноват.
– Но объяснений так и не последовало, – она присела на диван.
– Человек оправдывается только тогда, когда виноват. Прекрати придумывать проблемы в наших отношениях на пустом месте.
Я поставил чайник и надел халат.
– Мне же больше заняться нечем! – Алевтина закипала быстрее, чем чайник.
– Видимо, да. Лучше давай обсудим одну деталь. Мы обоюдно решили, что не будем афишировать наши отношения на работе. Ты была согласна, как мне казалось.
Она задышала чаще, но молчала.
– Ты считаешь, что отношения не могут быть настоящими, если не вынести их на обозрение окружающих?
Чайник выключился, оповестив громким звуком, и я стал делать кофе себе и Алевтине.
– Я никому не рассказывала, – ответила Алевтина, выравнивая своё дыхание.
– Так уж и никому?! – Я приподнял бровь.
Фраза «Я никому не расскажу!» в переводе с женского языка звучит вот так: «Я никому не расскажу, кроме мамы, подруги, соседки, коллеги, бабушки, бывшей одноклассницы, бывшей коллеги и кота!» И это будет считаться, что она никому не рассказала.
– Ладно, – Алевтина виновато опустила глаза и тихо добавила: – Инна в курсе.
Я оказался прав, но сейчас меня интересовала не Инна: по крайней мере, она не выдавала себя.
– Только Инна?
– На работе только Инна.
Я внимательно посмотрел на её реакцию: Алевтина не врала. Я поставил перед ней кофе и присел в кресло, сделав глоток из своей чашки.
– А Инна, видимо, рассказала Диане.
Женщины могут хранить тайны, но группами. Тайна передаётся со словами: «Ты только никому не говори». Из уст в уста.
– Она не могла никому сказать, тем более Диане! – возразила Алевтина.
– А кто тогда рассказал Диане, если ты тоже не говорила?
Алевтина подозрительно посмотрела на меня.
– Смешно! Прошу не афишировать, и в то же время сам «по секрету всему свету»! – усмехнулся я.
– А когда ты успел поговорить с Дианой? – Алевтина не сводила с меня прищуренных глаз: её мозг уже строил «логическую» цепочку.
Я закатил глаза. Лучший способ защиты – нападение. Женщины чаще мужчин прибегают к нему.
– Ты меня раскусила, я завёл отношения с тобой и с ней одновременно, поэтому прошу каждую не афишировать, чтобы не проколоться ненароком. – Я допил свой кофе одним большим глотком.
Алевтина выпрямилась, оставив чашку перед собой нетронутой.
– Именно такие мысли сейчас у тебя в голове, не так разве?
Она недовольно фыркнула.
– Аля, не создавай проблем. Ни себе, ни мне.
– Я не говорила Диане! – упорствовала Алевтина, сложив руки на груди.
– Когда кто-то из партнёров делится своими мыслями не со своим партнёром, а с кем-то другим, тогда в отношениях начинаются проблемы. Построение отношений – сложный процесс. И в нём должны участвовать оба, а иначе отношения ждёт конец. Ты явно сейчас думаешь, для чего я говорю это тебе? Чтобы ты не бежала рассказывать кому-то, что чувствуешь, что я тебе изменяю, а пришла и спросила у меня.
Она ничего не ответила.
– Нам нужно работать, а не выяснять отношения, – строго закончил я.
Алевтина кивнула и ушла на пост так и не притронувшись к кофе. Я достал следующее письмо. Призна?юсь, уже научился скучать по письмам Вайлет. Или, может быть, во мне просто разгорался интерес – как человеческий, так и докторский.
«Успел соскучиться, или мне помолчать ещё пару писем? Я лукавлю, ведь мне есть что сказать, а выслушать меня некому. Надеюсь на твой неподдельный интерес.
Сегодня я проснулась с новым для меня чувством. Открыла глаза и поняла, что меня уже ничего не тревожит.
Я давно осознала, что передвигаться смогу только в инвалидном кресле, но меня это всё равно тревожило. Сначала мне было горько, что я сама лишила себя возможности ходить. Потом я плакала, что меня такую убогую никто не полюбит. Хоть Валик продолжал приходить ко мне и говорить, что его чувства ко мне не изменились, я же понимала, что для него я обуза.
Но сегодня я проснулась и осознала: ничто уже не важно. Я перестала винить себя – времени назад не вернуть, а случившегося не изменить. Перестала желать любви к себе – мой человек полюбит мою душу. И самое важное – я перестала себя жалеть.
Смешно, но имея отца-психиатра, я самостоятельно разбираюсь в своих душевных болях и беседую сама с собой. Иронично!
Сегодня я прощаюсь с земными эмоциями, запоминаю только лучшие и оставляю их в своей душе. Мне бы очень хотелось только одного: любить. Я уверена, что ещё никогда не любила. Как в романах и стихах: как в омут с головою. И ещё я уверена, что любить можно только раз. Человек не феникс: если его один раз сжечь, он не восстанет из пепла. Также и с любовью: один раз поддашься ей, больше этого не повторится. Наверное, только любовь я хочу взять с собой, всё остальное моей душе не нужно.
Любовь будет мне пристанищем. Возможно, снова возродит к жизни. А может быть, погубит окончательно. И не страшно мне, что не тревожно. А страшно хочется любить. Не чтобы меня любили, а именно любить само?й!
Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 5».
Письмо закончилось. Я заметил, что читаю её с интересом. Как читаю книги, которые меня увлекают с первых страниц. С одной стороны, мне хотелось скорее дойти до конца этой книги, но с другой, я хотел, чтобы она длилась вечно. Когда закрываешь интересную, даже полюбившуюся, историю, прощаешься с её героями, хочешь ты этого или нет. А я не хотел прощаться с Вайлет. Она уже стала моей. И тут я почувствовал, что изменяю Алевтине, когда так вот думаю о Вайлет.
Я усмехнулся, закрывая полку и оставляя там письмо.
Не хватало ещё самостоятельно подливать масла в огонь и давать Алевтине поводы для ревности. Но мне не хотелось прерываться на паузы, ведь в подвале меня ждали ещё три связки писем.
Интересно, есть ли какое-нибудь объяснение выбору цвета лент? И почему письма поделены по стопкам?
С такими мыслями я открыл следующий конверт.
«Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 6».
Я уже решил, что в тот день она была не в духе, но перевернул лист и заметил подпись:
«Решил, что я сегодня неразговорчива? Просто проверяю твою реакцию на мои письма. Если призна?ешься себе, что читаешь меня с удовольствием, то я веду счёт – 3:0. Первое очко в мою пользу – ты заинтересован. Второе – ты скучаешь. И третье – ты огорчён, что лист пустой. Так? Признайся… и загляни в конверт.
Целую. Твоя В».
Я искренне улыбнулся – ей удалось предугадать мои эмоции. Она вела счёт.
Я достал из конверта ещё один лист.
«Признался или ещё упираешься? Улыбаешься в ответ. Мне бы хотелось этого…
Сегодня я не лишилась других эмоций, когда проснулась. Однако мне пришла в голову мысль, что Май – это четыре сезона. И каждому сезону соответствует свой цвет. Первая неделя мая – страсть. Думаю, ей подойдёт красный. Буйство эмоций, и все они на самом пике. И, кажется, вот-вот выйдут из-под контроля. Именно такой вот взрыв эмоций я ощущаю в себе сейчас. Моя Душа дышит полной грудью, не боится своих страстных эмоций. Она рвётся ещё выше. Она не боится преград!
Но наступает сезон смирения. Когда Душа понимает, что страсть уходит. И что-то новое ждёт впереди. Но что?! Лучше или хуже страсти? Предполагаю, смирению подойдёт синий цвет. Этот сезон длится тоже неделю (плюс/минус день). Душа учится мириться с тем, что всему и всегда приходит конец: каждому чувству, каждой эмоции, каждому событию.
После смирения наступает сезон сохранения. Душа сохраняет всё, что считает нужным, в себе, чтобы в воспоминаниях возвращаться к пережитому. Мне кажется, что этому подойдёт зелёный цвет. Этот сезон длится тоже около недели. А что же наступает после сохранения? Душа уже насладилась страстью, приняла неизбежное и сохранила важное…
Ей осталось переродиться. Перерождение происходит в жёлтом цвете.
И остаётся один-единственный последний тридцать первый день – прощание с Маем.
Захотелось поделиться этим с тобой.
Целую. Твоя В».
Я опять улыбался. Она очень подробно ответила на вопрос, который я задавал себе до прочтения письма. Моё желание поговорить о ней с Калусовским возрастало с каждым письмом.
Я сделал себе ещё кофе – скоро он будет течь у меня по венам вместо крови – и посмотрел на часы. Странно, скоро обход, а Алевтина за прошедшие часы ни разу не заглянула ко мне. Я опять почувствовал, что изменяю ей. Отставил чашку с кофе в сторону и вышел из кабинета.
Алевтина сидела в кресле на посту и разговаривала по телефону. Она увидела меня и положила трубку.
– Спокойно?
– Как может быть спокойно только в психушке.
Я усмехнулся.
– Чем занималась?
– Занесла краски Тае. Убедилась, что больные спокойны. Потом позвонила мама, поговорила с ней немного…
– Кофе хочешь?
– Тебя хочу, – Алевтина перегнулась через стойку и поцеловала меня.
– Аля… – Я попытался отстраниться от поцелуя, оглядываясь по сторонам. Ночные дежурства были ещё и у санитаров, помимо медсестры и врача.
– Если будешь так себя вести, я буду ревновать и подозревать, – показательно надула губы она и вернулась в кресло.
Я перегнулся через стойку и поцеловал её. Алевтина улыбалась, отбросив все подозрения в дальний ящик. Не сомневаюсь, позже она к ним вернётся, но сейчас она была довольна.
Женщина должна всегда знать, что мужчина играет по её правилам. Любые отношения – игра. А мужчина в этой игре должен позволять женщине думать, что правила её. Пусть даже это не так. Спорить бесполезно. Доказывать обратное – тем более. Менять эти правила – вообще гиблый номер. Пока женщина думает, что игра идёт по её правилам, отношениям мало что грозит. Как только женщина замечает, что козыри не в её рукаве, назревает буря. А потом в отношениях наступает природный катаклизм: цунами, вулкан, смерч, всемирный потоп – что угодно. И если мужчине не удалось убедить, что не он правит балом, отношения ждёт крах. Игра окончена.
– Мой кофе остынет. Как и твой остыл, который ты оставила на моём столе, – я подмигнул ей и медленно пошёл в сторону кабинета.
Алевтина незамедлительно перескочила через стойку и догнала меня, затолкав в кабинет. Она закрыла за собой дверь на ключ и, соблазнительно облизывая губы, попыталась стянуть с меня халат.
Я взял эту игру под свой контроль: приподнял Алевтину и усадил на стол, сбросив свой халат на диван. Алевтина обхватила мои ноги своими: юбка на ней задралась выше, оголяя бёдра. Я водил ладонями по её гладкой коже. Она пробегала холодными пальчиками по моей спине, запустив ру?ки под рубашку. Я скользил губами по её пульсирующей шее: учащённый пульс выдавал её желание. Я освободил одну руку и отодвинул чашку с остывшим кофе в сторону, чтобы уложить Алевтину на стол. Когда я медленно опускал её в горизонтальное положение, мой взгляд упал на конверт, лежавший на полу под креслом, и я замер. Аля продолжала водить пальцами по моей спине. Её грудь быстро поднималась и опускалась, дыхание сбивалось на каждом вдохе. А я вмиг остыл. Как тот кофе в чашке. Сейчас я снова почувствовал, что изменяю. Вайлет. С Алевтиной.
Алевтина уловила эту перемену во мне и приподнялась на локтях, убрав руки с моей спины:
– Что случилось?
– Неправильно это, – выдавил из себя я и, надевая халат, опустился в кресло.
Пока Алевтина слезала с моего стола и приводила себя в порядок, я успел незаметно поднять конверт и положить его в ящик. Хорошо, что я был сверху: окажись в этом положении Алевтина, ситуация обернулась бы неприятными последствиями.
Алевтина подняла с пола отстегнувшийся бейдж со своим именем и посмотрела мне в глаза: в её взгляд вернулось подозрение.
– Арсений, что происходит? Я похожа на дуру, которая не замечает перемен в тебе?
– Всё в порядке. Просто мы не будем смешивать работу и отношения. И тем более не будем заниматься любовью на моём рабочем столе.
– Интересно, а где мы будем ей заниматься? – недовольно фыркнула она. – И, главное, когда? Ночами ты на дежурствах, а утром отсыпаешься. Причём, неизвестно где. И, что более важно, с кем. Посвяти меня в дальнейшее развитие наших отношений, будь добр.
Я вздохнул, выпив холодный кофе залпом – в горле пересохло.
– Аля, я же просил не накручивать.
– А ты залезь в мою шкуру, а после убеди, что у меня нет абсолютно никаких причин злиться сейчас! – на повышенных тонах скороговоркой выпалила она.
Я вздохнул, не зная, что ответить. Пришлось согласиться, что она права. Но дать понять это ей будет ошибкой.
– Успокойся. Думаю, причина твоей вспыльчивости кроется в скором пмс. Сделаю тебе кофе.
Я поставил чайник.
– Да пошёл ты! – прошипела она и ушла, как всегда, хлопнув дверью.
Женщинам выгоднее объяснять свою ярость и вспыльчивость этим периодом. Даже если женщина уверяет, что спокойна во время пмс, значит, она неспокойна за неделю до. Вся буря эмоций созревает в ней и ждёт момента, чтобы вылиться на кого-нибудь. Происходят срывы, когда чаша этих эмоций полна. Везёт тем женщинам, которые уравновешены в своих эмоциях. А точнее, везёт их мужчинам. Но существуют те, в которых эмоции не созревают. Такая женщина эмоционально бедна. С такой женщиной скучно. Мужчина предпочтёт сверхэмоциональную и вспыльчивую для роли любимой. Именно в неуравновешенную истеричку он влюбится. Такова наша природа. И женщины это чувствуют, но им нужно как-то хотя бы для себя объяснить своё взвинченное состояние, когда всё внутри кипит и рвётся наружу. И они придумали отмазку: «Ты чего не в духе?» – «У меня пмс», – «Понял». А ведь давно доказано: когда у женщины «эти дни», мужчин к ней ещё больше тянет. И с природой не поспоришь.
Захватив с собой чашку горячего кофе, я вышел покурить. Под каждый вдох я думал о Вайлет. Какая она? Вспыльчивая? Она явно не из числа уравновешенных. В силу возраста и избалованности. Но в одном я был уверен: из неё выросла бы удивительная дама высшего сорта. И мне вдруг остро захотелось переубедить её в том, что уже свершилось. И один вопрос звучал в моей голове: где я был раньше?
Как врач, я всегда убеждал себя, что всех душ мне не спасти. Как бы сильно ни хотелось этого. И почему во мне созревает желание спасти именно эту душу? Что в ней такого, что отличает её от других?
Если я начну мысленно отвечать на её письма – это провал сразу в нескольких ипостасях. Когда мужчина отвечает женщине не простыми «да», «нет», «возможно» и «как знать» – это первый признак, что женщина волнует его. А там и недалеко до «я люблю тебя» или «я тоже тебя люблю». Следующая ипостась – психиатр. Я осознал, что изучаю письма под другим углом.
В молодости у меня был роман на расстоянии. По ошибке мне пришло письмо от девушки из другого города – она перепутала адрес, когда писала своей подруге. Но мне она показалась интересной в этом письме, в котором делилась своими любовными проблемами. И я ей ответил. После она снова написала мне – я тоже заинтересовал её. Мы стали общаться. Обменивались фотографиями. Обменивались глубокими мыслями, которыми не делились даже с друзьями. После она рассталась со своим молодым человеком, проблемами с которым делилась в первом письме. К слову, не из-за меня. Наше дружеское общение переросло в нечто большее. Мы оба надеялись на реальную встречу. Мы были молоды и полны желания раздвинуть руками расстояние между нами. Оба мечтали и верили в нашу общую мечту. Она была готова приехать и вверить мне свою жизнь, если бы я позвал. Но… я не позвал. Я был не готов к такой ответственности. Я порвал эту связь, а должен был разорвать расстояние. Я поступил очень эгоистично по отношению к ней, решив за нас двоих.
Сейчас-то я понимаю, почему поступил так. Испугался, что образ, который я создал у себя в голове, не совпадёт с реальной девушкой. Что было бы, если бы она оказалась не такой? Я-то был влюблён в придуманный мной образ.
Интересно, многим ли удаётся перебороть этот страх? Многие ли решались разорвать расстояние? Совпадали ли их образы с реальным человеком? Наверное, мне не хочется провести опрос и узнать, что процент трусов, которые разрывали связь, а не расстояние, окажется больше.
Я докурил и вернулся в здание. Алевтины на посту не было, но на стойке был прикреплён стикер: «Я сплю в первой палате».
Я не стал её будить. Взглянул на часы: мой ночной обход уже давно начался, но сегодня у меня не было желания совершать обычный ритуал. Такое случилось только второй раз за время моей работы здесь.
У меня оставалась ещё одно непрочитанное письмо из сезона страсти.
«Мой сезон страсти на последних вздохах.
Сегодня меня навещал Валик, мой жалостливый воздыхатель.
Почему жалостливый?
Почему жалостливый?
Она отвечает на заданные мною вопросы, я пропал.
Потому что он приходил ко мне только из жалости. А сегодня я сказала ему, что больше не хочу его видеть.
Я спросила, что он во мне любит теперь. А он ответил, что я не изменилась: моё лицо такое же красивое, мои волосы такие же приятные на ощупь и вкусно пахнут, мои глаза такие же глубокие… И попытался меня поцеловать, а я засадила ему по морде! Наглый и противный врун! Нельзя любить за что-то. Если бы он сказал «ты не изменилась, твоя душа осталась прежней, за неё я тебя и люблю», я бы поверила ему. В его любовь.
Меня не нужно жалеть! Я нуждаюсь в любви. И не за что-то, а вопреки. Возможно, даже вопреки всему. Вопреки этому инвалидному креслу. И вопреки моей жирной голове, которую мне сложно мыть самостоятельно. И вопреки моим волосатым ногам, которые мне лень – и не хочется! – брить. И даже вопреки моему скверному характеру!
Но несмотря на сверхэмоциональность, я умею любить так же сильно, как и злиться. Что в этом плохого?
Ничего. Так и должно быть.
Это правильно. Слабоэмоциональные девушки внимание парней привлекают реже, им с такими скучно.
Я чувствовал, как скулы свело от не сходящей с моих губ улыбки.
Цитирую: парни, выбирайте себе в жёны истеричек, никогда не знаешь, чего от них ожидать – очередного скандала из ничего, бурного секса или крысиного яда в борще, зато с ними никогда не будет скучно. Не помню, кто автор, но он чертовски прав.
А я чертовски согласен! Жизнь и так полна однообразия и скучных будней, пусть хоть в личной жизни будет как на пороховой бочке. Но желательно без крысиного яда в борще.
Конечно, про крысиный яд в борще – это он уже слишком. Например, есть такие барышни, которые борщ вовсе варить не умеют. И да, я к ним тоже отношусь. Меня никто не учил. Да и что лукавить, мне само?й это было не так уж и нужно. А сейчас я задумалась… И кому вот я такая нужна? Без кулинарных способностей со своей любовью.
Я, например, борщ не люблю… Да и сам неплохо готовлю.
Наверное, тому, кто борщи не любит и сам умеет готовить…
Я опять почувствовал, как губы расплылись в улыбке.
А что же касается бурного секса… Возможен ли этот феномен с инвалидом? Наверное, только в стандартной позе. Секс – немаловажная составляющая отношений. Помимо всеобъемлющей любви между мной и моим возможным любимым, всегда будет ещё кое-что – инвалидное кресло.
В который раз поражаюсь, как точно она подбирает слова, как глубоко она залезла в себя, вытаскивая такие мысли наружу. Точно ли ей восемнадцать?
Иногда я сомневаюсь, что мне исполнилось восемнадцать. Быть может, всё же сорок?
Из списка неизвестного автора остаётся только очередной скандал из ничего. А вот на это я не поскуплюсь! Это я умею уже с пометкой «профессионально». Но кому нужна обычная вспыльчивая истеричка?!
Ты необычная, Вайлет…
Таких истеричек пруд пруди.
Захотелось мне сегодня пройтись, подышать свежим воздухом, ощутить почву под ногами… Но потом я вспомнила, что в инвалидном кресле, и такая накатила на меня грусть-тоска, что хоть в петлю лезь. Двояко звучит это выражение.
Я бы даже сказал – трояко.
А ещё мне очень захотелось покататься на детских качелях. Таких, на которых ещё солнышко делают, знаешь?
Знаю.
И такие как раз есть в больничном парке. Я выкатилась из своей башни к ним, даже самостоятельно перебралась на них из кресла и ощутила такой прилив эмоций – не описать словами! Хорошо, что я ещё не разучилась радоваться простым мелочам.
Меня отчего-то это тоже радует.
Когда отец увидел, что я без сопровождения в парке, да ещё и на качели взобралась, стал ругаться. Хочет, чтобы я оправилась от душевной боли, при этом забирая меня от того, что эту боль вытесняет. Нелогичность!
Согласен.
Я, конечно, показала свой характер, но вернулась в свои «хоромы». И стала писать тебе это письмо. Знаешь, мне так душевно спокойно с пером в руке и чернильницей рядом. Кстати, я пишу тебе настоящим гусиным пером. А письма складываю в старинную шкатулку.
Интересно… В коробке с личными вещами шкатулки не было. Где она?
Думаю, пора закругляться. Мне становится слишком хорошо с тобой.
Как и мне…
И мне становится страшно от этого.
Как и мне…
Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 7».
Как только я спрятал конверт в ящик, открылась дверь и зашла Алевтина. Она молча присела на диван, подобрав под себя ноги.
– Кофе? – Я потянулся к чайнику.
Она кивнула.
– Ты прав.
Я непонимающе посмотрел на неё.
– Ты всегда прав. Ты знаешь меня лучше, чем я сама себя знаю. В принципе, ты всех женщин знаешь…
Я подумал о Вайлет – не всех.
– Ты даже знаешь о моих критических днях, когда я не знаю и сверяюсь с календарём.
Я сделал нам кофе и поставил одну чашку ближе к ней.
– Если ты говоришь, что между нами нет другой женщины, я верю тебе. Если же ты врёшь… Пусть это останется на твоей совести. А она у тебя имеется. Пусть же она тебя грызёт по ночам.
Я сделал глоток, не поднимая глаз на Алевтину. Моя совесть уже с готовностью подтачивала зубы.
– Я тоже не идеал, но ты не устраиваешь мне истерики. И я буду стараться сдерживать свои. Просто пойми меня: я скучаю. Очень скучаю. Мы уже больше недели не виделись вне стен больницы. А в больнице ты просишь играть так, как будто между нами ничего нет.
– Я тебя понял.
– У нас всё хорошо? – спросила она, по-щенячьи состроив глазки.
Я кивнул. Сказать «да» не поворачивался язык. Сказать «нет» – тем более.
– Пойду на пост. Скоро пересменка. Да и Калусовский появится с минуты на минуту, – Алевтина поставила чашку на стол, обошла его и присела ко мне на колени, обхватив шею руками.
Я поцеловал её в висок. Она поймала мои губы своими и стала целовать их. А я подавил в себе желание отстраниться.
Предрассветное. Синее. Раннее
Моя смена началась с планёрки в кабинете Калусовского.
– Дарине нужно перестать давать снотворное, – приказным тоном начал я.
Начальник смерил меня недовольным взглядом, но ничего не ответил.
– Вы хотите, чтобы я помог им?
– Они безнадёжные психи. За пределами лечебницы они никому не нужны.
– То есть я могу не заниматься тем, для чего сюда перевёлся?
– Если перестать давать ей снотворное, она будет разговаривать с мёртвой сестрой и убиваться по этому поводу, – спокойно сказал Калусовский.
– Нужно помочь ей отпустить эту боль, а не усыплять её открытые раны снотворным. Когда она выплачется и выкричится, галлюцинации пройдут. Она примет утрату и сможет вернуться к обычной жизни и воспитывать детей, – я был уверен в своих словах.
– Арсений, – Калусовский начинал злиться. – Зачем вам это нужно?
– Нужно «что»? Помогать душевнобольным стать душевноздоровыми?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/yanina-hmel/pisma-iz-pod-viselicy-63646057/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.