Читать онлайн книгу «Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному» автора Юрий Векслер
Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному
Юрий Векслер
«Пазл Горенштейна», который собрал для нас Юрий Векслер, отвечает на многие вопросы о «Достоевском XX века» и оставляет мучительное желание читать Горенштейна и о Горенштейне еще. В этой книге впервые в России публикуются документы, связанные с творческими отношениями Горенштейна и Андрея Тарковского, полемика с Григорием Померанцем и несколько эссе, статьи Ефима Эткинда и других авторов, интервью Джону Глэду, Виктору Ерофееву и т.д. Кроме того, в книгу включены воспоминания самого Фридриха Горенштейна, а также мемуары Андрея Кончаловского, Марка Розовского, Паолы Волковой и многих других.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Юрий Векслер
Пазл Горенштейна
© Юрий Векслер, автор, 2020
© «Захаров», 2020
От автора
Исаак Бабель любил в малознакомых компаниях один «розыгрыш». Он, к которому всегда было привлечено внимание, как бы невзначай негромко ронял фразу: «Ну, интеллигентному человеку в жизни достаточно прочесть 10–12 книг». И когда заинтригованное окружение вопрошало: «А какие, Исаак Эммануилович, какие?», Бабель, хитро улыбаясь, отвечал: «Ну, для того чтобы каждому определить эти свои 10–12, надо, конечно, прочитать пару-тройку тысяч томов».
Однажды в мой список важнейшей, необходимейшей составляющей вошли книги писателя, драматурга и сценариста Фридриха Горенштейна, без которых я не был бы тем, кем ныне себя мыслю.
Все, что я читал у Горенштейна, поражало неведомой мне до того степенью правды отражения, известной из опыта советской послевоенной жизни, а также стилистическим разнообразием. Это был мастер, не вписывающийся ни в какие рамки. Писатель без табу.
Надо ли знать читателю о писателе что-нибудь, кроме того, что он писатель? По большому счету нет. Писатель пишет книги, и, если они изданы и доступны, биографическое – вторично. Или, цитируя Войновича, «продукт вторичный». Когда есть «Божественная комедия», «Дон Кихот», «Гамлет» можно ничего не знать о Данте, Сервантесе, Шекспире, о котором мы и в самом деле ничего толком не знаем…
Но однажды Фазиль Искандер предложил такой взгляд на биографию писателя, что он, этот взгляд, если солидаризоваться с ним, мотивирует на биографические исследования жизни выдающихся литераторов: «…Существует жалкий предрассудок, что, садясь писать, надо писать честно. Если мы садимся писать с мыслью писать честно, мы поздно задумались о честности: поезд уже ушел. Я думаю, что для писателя, как, видимо, для всякого художника, первым главнейшим актом творчества является сама его жизнь. Таким образом, писатель, садясь писать, только дописывает уже написанное его жизнью. Написанное его личной жизнью уже определило сюжет и героя в первом акте его творчества. Дальше можно только дописывать».
Имеется в виду абсолютная честность перед самим собой. Ее Горенштейн демонстрировал всю свою жизнь. Именно поэтому процессы становления личности Фридриха Горенштейна, его развитие представляют как психологический, так и исторический интерес.
Корпус текстов родившегося 18 марта 1932 года в Киеве и ставшего в 11 лет сиротой писателя Горенштейна представляется мне трудным пазлом, даже если вычесть из него полемически разгоряченную публицистику.
«Его трудно понять, потому что его трудно вместить». Так сказал Владимир Пяст о Мейерхольде. Так же можно сказать и о Горенштейне.
Писатель русский по языку, на котором творил, и в то же время российский, украинский и еврейский – по персонажам и местам действия его произведений, философский – и религиозный – по содержанию написанного («Ступени», «Псалом», «Притча о богатом юноше»), плюс к тому и исторический писатель в своих драмах о Петре Первом и Иване Грозном, Горенштейн, как и любой большой писатель, был сложным, но, смею думать, общечеловеческим художественным явлением. Он очень разный в различных произведениях. В этом трудность охвата его как явления, в целом. Пазлами (т. е. произведениями, цельность которых охватить непросто) являются и некоторые его монументальные сочинения, такие как «Псалом», «Место» и «На крестцах»… А начинал он с рассказа «Дом с башенкой», напечатанного в 1964 году в журнале «Юность». Это была первая публикация его серьезной прозы в СССР. Второй пришлось дожидаться больше 25 лет.
Путь к книге
Однажды я был на лекции замечательного театрального педагога Аркадия Кацмана. Он там среди прочего говорил: «Мне, зрителю в зале, в наше время важно понимать, знать, какое внутреннее право имеет тот на сцене (актер, режиссер, театр) мне ЭТО транслировать».
Эта книга возникла как компенсация. Компенсация памяти (точнее, опасности исчезновения памяти) о большом и пока, к сожалению, непрочитанном очень многими русском писателе. Сама непрочитанность эта – диагноз. Как минимум глубокого кризиса российского культурного слоя (или, может быть, отторжения части этого слоя после прочтения романа «Псалом»): ведь даже рафинированная интеллигенция за редкими исключениями не знает, не читала Горенштейна. Я не пророк и апокалиптических прогнозов не делаю, и все же отказ «самой читающей страны» от посланного Богом таланта, от изучения его «месседжа» говорит о кризисе, который, конечно, и без этого виден невооруженным Горенштейном глазом. С ним было бы еще яснее. Поэтому книга эта адресована тем, кто способен выйти из этого кризиса индивидуально, презрев преобладающее, но ошибочное общее мнение и индивидуально оценив Горенштейна как очень крупного русского писателя, может быть, как последнего классика.
Итак, перед вами книга о моем любимом авторе. Она продолжает давно ведущуюся работу, цель которой – популяризация большого писателя, дабы он был лучше услышан и понят. Горенштейн по причинам сложности писательской судьбы нуждается в этом, а по достоинствам сделанного им он заслуживает этого, по моему убеждению, как никто другой.
Мой интерес к творчеству Горенштейна начался в Москве с пьесы «Бердичев» (1975), напечатанной за границей: ее дал мне в 1984 году читать Марк Розовский. Помню впечатление от первых страниц и от главной героини Рахили Капцан. Впечатление не очень приятное, так как Горенштейн, описывая с натуры свою тетку, ничего не приукрашивал и нарисовал ее скорее антипатичной: грубой, необразованной, злоязыкой, всех проклинающей и выгадывающей копейки даже за счет собственной старшей сестры Злоты. Я был тогда вполне в плену «гетто-комплекса» (я не знал тогда этого слова, впервые услышав его позднее в Берлине от Горенштейна, для которого, как я узнал в дальнейшем, это было очень важное понятие в еврейском дискурсе), и меня коробило такое изображение еврейской женщины. Эти чувства мешали мне тогда оценить революционность самого факта изображения евреев, табуированных до того в советской прозе. Но что удивительно: дочитывая пьесу, я неожиданно поймал себя на том, что как-то незаметно для себя успел эту в чем-то неприятную Рахиль Капцан… полюбить. Полюбить, несмотря на все ее недостатки. Как сотворил автор со мной это волшебство преодоления первого впечатления от человека? Не знаю, но это действительно маленькое художественное чудо.
Пьеса рассказывает о послевоенной жизни потерявшей на фронте мужа Рахили, ее семьи и соседей по бердичевскому дому и двору (русских, евреев, украинцев, поляков). Время действия охватывает период более чем в тридцать лет.
Потом, спустя 14 лет, я оказался в Берлине и мне захотелось устроить публичное чтение пьесы «Бердичев» по ролям. Мне удалось собрать смешанную группу актеров (двоих профессионалов, но в основном любителей), и мы начали репетировать. Я знал, что Горенштейн живет в Берлине, узнал его телефон, позвонил и попросил напеть те песни, которые были в тексте.
Так я увидел Горенштейна первый раз. Он показался мне похожим на боцмана, так как дома любил ходить в тельняшке. Он напел мне все песни, а потом пришел на чтение. Это было 7 июня 1998 года. Несмотря на душный день, пришло немало людей, и чтение примерно одно трети огромной пьесы (чтение всей пьесы заняло бы не менее семи часов) имело успех, публика смеялась, и, как я потом узнал от Мины Полянской (она рассказала об этом на поминках), Горенштейну понравилось и он об этом неоднократно говорил.
Потом мы изредка виделись, и в том же, 1998 году я попросил его прокомментировать для берлинского радио то, что руководство Центрального совета евреев Германии смогло запретить премьеру пьесы Райнера Вернера Фассбиндера «Мусор, город и смерть», обвинив пьесу в антисемитизме. Горенштейн, сославшись на то, что он пьесу не читал, комментировать отказался, но высказал тогда в беседе несколько очень важных для него мыслей.
Ю.В. У Горького есть рассказ «Рождение человека», где солнце, по воле авторской фантазии, «думает»: «А ведь не удались людишки-то!» Читая ваши книги, можно предположить, что такой взгляд на человечество, как на неудавшееся племя, вам близок?
Ф.Г. Почему это мой взгляд? И это не Горького взгляд. Это из Библии взгляд. Поэтому и был Всемирный потоп и так далее… Моя позиция, безусловно, отличается от позиции гуманистов. Я считаю, что в основе человека лежит не добро, а зло. В основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла. И это далеко не всегда удается. В моем романе «Псалом» есть разговор одного из героев с гомункулом. Герой спрашивает, как различать добро и зло, ведь зло часто выступает в личине добра, и это на каждом шагу. А «человечек из колбы» ему отвечает: «Если то, что ты делаешь и чему учишь, тяжело тебе, значит, ты делаешь Доброе и учишь Доброму. Если учение твое принимают легко и дела твои легки тебе – значит, ты учишь Злому и делаешь Зло…»
Пьесу Фассбиндера Горенштейн позднее прочитал и написал о ней.
Главным же предметом размышлений Горенштейна была Россия, русская история, русская ментальность. Ей посвящена большая часть его сочинений.
Однажды, в 2001 году, посетив Горенштейна, я поразился его непривычной для меня худобе. Он, по его словам, похудел на 20 килограммов. Но в тот момент Горенштейн еще чувствовал себя хорошо и с гордостью стал рассказывать мне, что он «правильно худел». Это было, скорее всего, трагическое совпадение: он действительно хотел похудеть и предпринимал для этого усилия, но одновременно уже действовало и его онкологическое заболевание, о котором он через некоторое время оповестил и меня, сказав, что надеется все же на врачей, может быть, на операцию…
2 марта 2002 года мне позвонила в Берлине Мина Полянская и сообщила о смерти Фридриха Горенштейна. Я позвонил на «Радио Свобода» Петру Вайлю, с которым был знаком, и предложил, чтобы радио как-то отозвалось, а он в ответ предложил мне самому написать текст и зачитать его в эфире.
Что и было сделано.
Последняя фраза некролога:
«Горенштейн во всем, что он написал, – мастер подробностей. Немцы говорят: «Черт прячется в деталях». Для меня в деталях написанного Горенштейном проглядывает Бог».
Инициировал я передачи в память о Горенштейне и на «Немецкой волне», и на Берлинском радио.
В том же году в память о Горенштейне я поставил в Берлине спектакль по его рассказу «Шампанское с желчью» с Александром Филиппенко и Эрнстом Зориным. Спектакль был в 2003 и 2004 годах многократно с успехом сыгран в Германии и по одному разу в Москве и Челябинске. В Москве 9 марта 2003 года зрителями спектакля были Владимир Войнович, Бенедикт Сарнов, Виктор Славкин. Владимир Николаевич Войнович пришел позднее в Мюнхене на спектакль и во второй раз. (см. стр…)
С приятным удивлением я прочитал годы спустя о своем спектакле в Берлине в воспоминаниях швейцарской славистки Корин Амашер.
Корин Амашер
Вечером 2 марта 2003 года в кинотеатре «Арсенал» на Потсдамерплатц зал полон. В 18 часов здесь начнется спектакль Юрия Векслера по рассказу Горенштейна «Шампанское с желчью» (1986). Играют Александр Филиппенко и Эрнст Зорин. Главный герой рассказа, известный театральный режиссер Ю., «по своему происхождению был из бывшей черты оседлости, и эти места своего детства и юности он любил, хоть и не афишировал, карьеру же свою делал в самой гуще русского национального искусства, сочетая хороший мужской профессионализм с мягкой женственностью в обхождении с покровителями и врагами». Действие происходит в 1973 году, во время войны Судного дня.
Каждая ироническая фраза, каждый намек – похожи на удар ножа. Ирония Горенштейна едка. Надо было видеть Филиппенко в роли Овручского, хореографа «известного московского ансамбля», который «танцует вприсядку», «надевая на лицо улыбочку». Надо было видеть сцену, когда «покровитель» Ю., кровь которого «тоже не мазутом пахнет», подсказывает ему идею вступить в Общество советско-арабской дружбы, объясняет ему, как жить «согласно обстоятельствам»… Неудержимо хочется смеяться, чтобы отогнать от себя всю абсурдность и жестокость советского режима. В конце спектакля публика бурно аплодирует. На сцену выносят портрет писателя. Появляются цветы.
И все-таки остается чувство неловкости. Этот полный зал, эти аплодисменты… Я представляла его сидящим в зале. Я уверена, он хотел признания широкой публики. А не только «специалистов». Когда я ему рассказала, что в Женевском университете мы вместе со студентами читали повесть «Улица Красных Зорь» и что этот замечательный текст сильно взволновал их, я чувствовала, что он был тронут. Почему надо ждать смерти писателя для того, чтобы аплодировать ему с таким волнением, с таким восхищением и с такой силой?
Став в 2003 году корреспондентом «Радио Свобода» по Германии, я начал заниматься журналистской пропагандой творчества Горенштейна, в 2010-м сделал первый вариант страницы Горенштейна на «Радио Свобода», познакомившись с которой Андрей Кончаловский написал мне: «Дорогой Юра! Вы делаете неоценимое дело! Готов помогать, чем могу, в любой форме! Если не мы, то кто?! Память о гении нужно сохранить в век укорачивающейся не по дням, а по часам – человеческой памяти. Рассчитывайте на меня. Ваш Кончаловский». Для меня это была очень важная моральная поддержка, но Андрей Сергеевич неоднократно помогал мне совершенно конкретно, в частности при создании фильма о Горенштейне.
В 2011 году мне удалось найти первого союзника по переизданию книг Горенштейна в России в лице Алексея Гордина, тогда главного редактора издательства «Азбука», и составить и подготовить к печати четыре книги: «Искупление», в которую вошли также «Дом с башенкой» и, впервые в России, «Попутчики»; «Псалом», где помимо одноименного романа были две другие повести религиозного дискурса – «Ступени» и «Притча о богатом юноше»; «Место» и «Перевоплощения» – сборники разнообразных сочинений писателя.
Так я начал заниматься возвращением книг Горенштейна в Россию. В 2015 году Ирина Прохорова приняла мои предложения издать в НЛО «Дрезденские страсти» и «На крестцах», в 2016-м издательство «Сеанс» (Константин Шавловский) – том кинопрозы «Раба любви», а в 2017-м «Редакция Елены Шубиной» (АСТ) тоже согласилась издать сборник прозы Горенштейна «Улица Красных Зорь». В 2020 году Ирина Богат (издательство «Захаров») выпустила книгу «Попутчики».
Обе книги для НЛО я готовил в содружестве с Григорием Никифоровичем (Сент-Луис, США), автором книги «Открытие Горенштейна» и статей о писателе. Ему моя сердечная признательность в том числе за поддержку идеи сделать эту книгу.
Параллельно с выпуском книг, точнее еще до начала этой деятельности, я, примерно с 2007 года, искал видеоматериалы и снимал интервью для фильма «Место Горенштейна». В декабре 2015 года на фестивале «Артдокфест» состоялась премьера фильма. Не премину с благодарностью отметить финансовую помощь для завершения работы над фильмом, которую организовали тогда Андрей Кончаловский и Михаил Швыдкой. В том же году фильм «Место Горенштейна» выдвигался на премию «Лавр».
В январе 2016 года по приглашению Ларисы Малюковой фильм с успехом прошел на онлайн-фестивале «Новой Газеты», где его в течение суток посмотрело более 15 тысяч человек (лидерство по числу просмотров).
В том же, 2016 году фильм был приглашен на кинофестиваль «Меридианы Тихого» во Владивостоке и на фестиваль лучших русскоязычных документальных фильмов в Нью-Йорке (диплом).
Отдельные показы картины состоялись в Тель-Авиве, Лондоне, Копенгагене, Киеве, Бердичеве, Берлине и других городах Германии. Лариса Малюкова осуществила на основе фильма оригинальную публикацию в «Новой Газете».
Книга
Предлагаемая Вашему вниманию книга, в которой можно впервые прочитать многие тексты и интервью Горенштейна, а также воспоминания о нем, является естественным продолжением работы над фильмом.
Работа над книгой обогатила меня новыми знаниями о Горенштейне. Я лучше, чем раньше, разглядел его ВЫСОКУЮ ИГРУ ПИСАТЕЛЯ, его искусство. Лучше понял, кто были для него в жизни враги и оппоненты, а кто если не друзья, то партнеры и доброжелатели.
Неведомый до сих пор многим юмор Горенштейна стал мне внятен еще во время работы над спектаклем «Шампанское с желчью». Уже на зрителе оказалось, что количество смеховых реакций даже трудно сосчитать. Теперь я вижу улыбку Горенштейна, когда читаю самые разные его вещи.
Цитата из неизвестного автора: «Бессознательно накапливающий (впечатления) и бессознательно (их) выражающий – гений. Сознательно накапливающий и бессознательно выражающий – талант. Сознательно накапливающий и сознательно выражающий – бездарность».
Примем это в качестве гипотезы.
Горенштейн, выехавший в возрасте 48 лет из СССР в Германию, говорил, что он вывез в себе столько материала для творчества, что хватит и на 100 лет. Он, я уверен, чаще всего накапливал впечатления бессознательно. Ибо реагировал нестандартно на возможные и отвергаемые другими источники.
Камень, который отвергли строители…
Бессознательно накапливал Горенштейн везде. Виктор Славкин, который однажды сказал мне, что понимает, что событий более значимых, чем его встреча с Горенштейном, в его жизни, пожалуй, не было, вспоминал:
Виктор Славкин
Однажды, сидя у меня в маленьком кабинетике журнала «Юность», он увидел на столе кипу рукописей, пришедших по почте, так называемый «самотек», и попросил десятка два взять на некоторое время домой. Потом принес эти рукописи и попросил еще. На третий раз я спросил, зачем ему это. «В строчках графомана застряло время. Писатель пишет и редактирует свой текст, отбрасывает то, что кажется ему случайным или неважным. Графоман пишет, не задумываясь, всё, что приходит ему в голову, и там иногда попадаются очень ценные вещи». В те годы графоман имел большие шансы опубликоваться, чем настоящий писатель.
А вот интересное место из воспоминаний режиссера Леонида Хейфеца.
Леонид Хейфец
Нас еще связывала одна маленькая традиция, инициатором которой был он. Каждое 9 мая он предлагал мне идти с ним в скверик к Большому театру. Циничная Москва – сограждане, друзья – хохотали по этому поводу. А мы с ним встречались где-то в районе 10 утра уже в скверике и проводили в этом скверике почти весь день. Это же все-таки были 70-е годы, еще многие были живы. И вот эти встречи, эти лица, эти обрывки фраз, эти песни, эта иногда такая аляповатая театральщина, а иногда сквозь это проступала какая-то настоящая человеческая жизнь и судьба. Он это наблюдал. Он, не уча, учил меня видеть этих людей.
Горенштейн говорил в интервью Джону Глэду об источниках романа «Псалом»:
Ф.Г. Радиокомитет начал розыск пропавших во время войны родственников. Было объявлено об этом и предложено писать письма, в которых бы рассказывалась жизнь каждого из пытающихся найти этих своих родственников. Некоторые из этих писем были переданы в эфир, а другие – наиболее интересные – один из технических работников передал мне. Я еще не знал, какой именно период истории России буду описывать, и вот эти письма подсказали мне форму построения – на притчах, начиная с коллективизации и войны по семидесятые годы. Вот так – закономерное обдумывание темы и случай, который подворачивается часто, всегда, когда человек сосредоточенно думает об одном и том же…
На самом деле эти письма привез Горенштейну кинорежиссер Михаил Богин, который попросил тогда писателя его не называть…
Горенштейн дисциплинированно каждое утро садился к письменному столу в своем мини-кабинете и работал до часу дня. Ольга Юргенс вспоминает, что выходил он оттуда всегда с каким-то необыкновенным светящимся выражением лица, как будто он путешествовал в каких-то далеких краях и временах (что и было в его воображении) и с некоторым усилием возвращается к реальности.
Потом он шел гулять, чаще всего посещал блошиные рынки. Садился он за письменный стол и вечером и просиживал до глубокой ночи. Это было и время его медитаций. Однажды на вопрос одной дамы, как он сочиняет, он ответил: «Мне диктуют». Конечно, это была шутка, но…
На своей последней встрече с читателями в Берлине он, уже смертельно больной, не смог сдержать слезы, слушая, как Мина Полянская читает из его романа «Попутчики». Вот это место: монолог рассказчика Забродского, которому Горенштейн подарил свое трепетное отношение к Бердичеву и любовь к… украинскому салу:
…Я убежден, что украинское сало – лучшее в мире. Это одна из тех, немногих, истин, в которых я твердо убежден. Сама Гуменючка, насколько я помню, родом из-под Винницы и потому она владеет высшим секретом салосоления. Ибо если украинское сало лучшее в мире, то винницкое – лучшее среди украинского, а Тульчинский район, откуда Гуменючка, лучший по салосолению на Винничине. Если когда-нибудь состоится международный конгресс по солению сала, а такой конгресс был бы гораздо полезней глупой и подлой болтовни нынешних многочисленных международных конгрессов, если б такой конгресс в поумневшем мире состоялся, то его следовало бы проводить не в Женеве, не в Париже, а в Тульчине Винницкой области. И, конечно же, делегатом от демократической Украины на этом конгрессе должна бы была быть Гуменючка. Я ее помню, лицо с красными щечками, доброе и туповатое, а руки умные. Попробуйте сала, созданного этими руками, и вам в хмельном приступе благодарности захочется эти сухие руки старой украинки поцеловать, как хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя, читая наиболее удачные страницы, ими созданные. Писатель ведь пишет двумя руками, гусиное перо или самописка конечно в одной, но обе одинаково напряжены, как у старой Гуменючки при ее великом салосолении.
«Хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя…» На этой фразе Горенштейн прослезился, и я понимаю его чувства, ибо сам испытываю нечто подобное, читая его произведения.
Юрий Векслер
Начало. Взятие Москвы
До своего появления в Москве (где он прожил 18 лет) в 1962 году, на Высших курсах сценаристов Госкино, Горенштейн, сирота, сын репрессированного, вынужденный долго (до реабилитации отца в том же 1962 году) скрывать этот факт, прожил 30 лет в городах советской Украины (Бердичев, Днепропетровск, Кривой Рог, Киев), где окончил Горный институт и работал несколько лет в шахте и на стройке. Он, о котором в Москве ходила молва как о косноязычном обладателе местечкового акцента и манер провинциального еврея-парикмахера (теперь я убежден, намеренно провокационно им актерски наигрываемых, утрируемых), написал однажды: «Я идиш, литературу "идиш", не знаю, потому что с ранней молодости жизнь свою проводил в черте оседлости шахтерских и строительных общежитий. Уж такой там был русский дух, уж так там Русью пахло, что хоть топор вешай».
Горенштейн был от природы одарен и актерски.
Одним из важных для него слов в разговорах о творчестве было слово из театрального лексикона – перевоплощение. Он сознательно, намеренно, игрово выбрал в общении со многими в Москве «еврейский колорит» для своей в основе малороссийской речевой мелодики, подчеркнув выбор еще одним своим решением.
Горенштейн вспоминал:
Ф.Г. В 1964 году при первой моей публикации рассказа «Дом с башенкой» в журнале «Юность» мне дали заполнить анкету автора. Там был, естественно, пункт «фамилия, имя, отчество» и другой пункт – «псевдоним». Я знал, где нахожусь. Энтузиазм Маяковского «в мире жить без России, без Латвии единым человечьим общежитьем» давно разбился о быт. Я посидел минут пять и сделал в пункте «псевдоним» прочерк. «Что же вы?» – сказала мне сотрудница с улыбкой, «полушутя». Мне кажется, в тот момент, то есть в те пять минут раздумий, я окончательно выбрал свой путь и даже тему моих будущих книг.
Некоторые из знакомых (например, Лазарь Лазарев) догадывались о его актерстве в жизни, но он, играя, «не прокалывался». На Высших сценарных курсах никто не мог бы предположить, что он может быть блестящим рассказчиком, а он был им в доме Лазаря Лазарева, о чем свидетельствует его дочь Екатерина Шкловская…
Екатерина Шкловская
Он говорил не хуже, чем писал. Это совсем не всегда бывает. Очень часто бывает, что и хороший писатель, но совсем никудышный рассказчик. А он был совершенно адекватный. Он вот какие-то куски пересказывал, которые входили в его романы. И они были ничуть не хуже рассказаны, чем потом написаны…
Мне известно несколько примеров актерства Горенштейна в жизни. Живя в Берлине, он наедине эпатировал одну молодую женщину обильным употреблением… обсценной лексики… В то же время перед другой юной дамой он раскрывался, по ее словам, как «рафинированнейший эстет».
Цитата из повести «Астрахань – черная икра»
Сидеть бы с молодой женщиной у скрипучего, распахнутого окна-рамы, в которой заключено это солнце пустыни и эта серо-черная всемирноизвестная волжская вода, этот пахнущий гнилью и нефтью национальный символ России, сидеть и видеть, как под воздействием быстро гаснущего дня все это напоминает водный мираж в пустыне. Сидеть бы так с молодой женщиной и, чувствуя, как дрожат в моей горячей ладони ее ледяные пальчики, разжигать женскую слабость рассказами о тысячелетнем напоре Азии на Европу. Напоре через астраханский пролом, через астраханское окно из Азии в Европу.
Гунны, хазары, монголы – конский топот истории со II по XIII век, по солончаковой, полынной степи, серо-желтой, каменной в засуху, но разбухающей, вязкой, топкой от дождей. Я пугал бы молодую женщину кошмарными именами тех, кто вел с Русью борьбу за Волгу, ибо Волга была силой многих народов и без этой силы не прожить и не выжить было ни Руси Святослава, ни мамаевой Руси. Я рассказал бы ей о тюркской коннице варварской империи Янгикентских Ябгу, о страшных ранах, причиняемых колющим и режущим антигуманным оружием тех времен, о неудачных каспийских походах руссов через Волго-Донской волок и о том, наконец, как в Нижнем Поволжье под Серкелом, ныне Белой Вяжей, закаленная в боях русская пехота князя Святослава (лапти под командой сапог) одержала идеологическую победу, остановив исламизацию Руси.
И, благодарная мне за эту победу, молодая женщина прижала бы к лицу моему, лицу рассказчика-созидателя, свои пахнущие земляничным мылом волосы, ища защиты и тепла от пережитого страха и ночного волжского ветра.
Он мог и замечательно читать. Об этом тоже мало кто знал. Читал он очень редко, в России, скорее всего, только любимым женщинам.
Он снялся у Али Хамраева в эпизоде, изображая афганского пограничника.
Али Хамраев
Фридрих прилетел осенью 72-го на фрукты и отдохнуть по моему вызову, как автор сценария «Седьмой пули»… В СССР автор сценария получал зарплату за три месяца по 250 р. (Это хорошие деньги.) Фридрих был 2 недели, и я уговорил его сняться в роли афганского офицера-пограничника. Второго афганца сыграл мой друг художник Эмонуэль Калантаров. Фридриху наклеили бороду и усы, он закатал рукава и сказал: «Так немцы воевали в 41-м… – Потом добавил: – Странная ситуация: австрийский и бухарский евреи защищают от Советов границу Афганистана…» Смотря в бинокль на переходящего реку главаря басмачей, вместо текста «Не стрелять!..» Фридрих сказал: «Добро пожаловать!..» Потом его слова были озвучены на наречии дари. Вечером на берегу реки был плов, и Фридрих шутил: «Два еврея держали границу на замке!..» (Эмонуэль Калантаров происходил из бухарских евреев.)
Горенштейн без проблем встраивался в колонну неонацистов в Германии во время их маршей-демостраций, а они чужака чуют, распознают. Горенштейна не распознали – Ю.В.
Да, большой писатель не был светским человеком, не хотел им быть, хотя при желании мог, точнее мог сыграть и светского человека, но… Он хотел раздражать и наблюдать. Он никогда не говорил, угадывая, что собеседнику было бы приятно услышать, резко реагировал на самодовольное умствование, а на самом деле на глупость и разглагольствования бездарности.
И, как результат этих провокационных нарушений правил приличия, возникала закулисная репутация.
Леонид Хейфец
Огромное количество откликов я о нем слышал, чаще всего – отрицательных. Мне говорили, что он – мудак, мне говорили, что с ним невозможно общаться, потом мне говорили, что у него омерзительный характер, что он просто монстр. Чего только я о нем не слышал от кинематографистов и литераторов! Я даже был свидетелем брезгливого отношения к Горенштейну, говорили, что с ним невозможно двух минут быть в одной среде.
Не всякий смог бы преодолеть такое давящее воздействие, но Леонид Хейфец сначала успел познакомиться с рассказом «Дом с башенкой», и это определило его личное отношение к Горенштейну как к гению. Но на такое способны немногие.
В жизни Горенштейна на Родине было два эпизода творческого счастья. Оба они связаны с Москвой. Один – реальный и довольно продолжительный, продлившийся до 1966 года. Другой – совсем короткий, в 1991 году, но, к сожалению, все же иллюзорный. Оба они нашли свое отражение в кривых зеркалах салонов завистников.
Те, кто тогда же, в начале 60-х, соприкоснулись с Горенштейном плотнее, в деле создания киносценариев, прежде всего Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский, быстро оценили самое важное в нем – большой дар… Божий дар.
Ирина Щербакова
Все-таки талант был такой, что все прошибло: и вот эти сценарные курсы, и сценарии, по которым снимали свои фильмы наши лучшие режиссеры. И это, конечно, все его талант. Потому что ничего нельзя сказать про его какую-нибудь особую… ну, как люди действуют: через какой-то такой общий симпатичный облик, через приветливость, через компанейство, через совместное питье и так далее… Так вот ничего этого у Фридриха совершенно не было. А было просто ощущение чего-то поразительного, что вот в этом человеке, который так говорит и так одет, живет такой мощный талант.
Два ходатайства о предоставлению Горенштейну постоянной прописки в Москве и постановки его в очередь на кооперативную квартиру подписали в январе 1968 года Сергей Михалков, Борис Полевой, Виктор Розов и члены редколлегии журнала «Юность».
Забавно, что эти письма легализуют, узаконивают мистификацию, как сказали бы сегодня, фейк Горенштейна, высказывавшего неоднократно вслух предположение, что его отец, может быть, и не еврей вовсе, а если и еврей, то не из Бердичева, а (коммунист-эмигрант) из Австрии, из Вены, бежавший в СССР от преследований. И вот в этих письмах-ходатайствах Горенштейн становится «сыном австрийского коммуниста». Любовь к мистификациям – одна из важных черт личности Горенштейна.
Фейк Горенштейна, или мистификация с происхождением отца, ныне легко опровергается фигурировавшими в его деле в НКВД фактами: его отец был из зажиточной до революции бердичевской семьи. Интересно, что родители отца Горенштейна арестованы не были, сумели эвакуироваться и после войны жили в Бердичеве. Но Горенштейн предпочел до поступления в Горный институт в Днепропетровске жить со своими тетками, одна из которых была его официальным опекуном.
Надо сказать, что в текстах ходатайств помимо «сына австрийского коммуниста» есть и другие элементы фантазии и лакировки действительности, происходившие от желания авторов помочь молодому, яркому, талантливому писателю. Там, в частности, говорилось о резонансе, который вызвал в газетах и журналах рассказ Горенштейна «Дом с башенкой», в то время как на рассказ появилась только одна рецензия Анны Берзер в «Новом мире».
Там же имелось и предсказание о скором вступлении Горенштейна в Союз писателей, которое не осуществилось, хотя в Союз кинематографистов его приняли.
Нет сомнений, что мотором этих ходатайств был не сам Сергей Михалков и другие подписавшие, а Андрей Кончаловский, который, как и Андрей Тарковский, видел потенциал Горенштейна прежде всего для кино.
Сноб и пришелец
Тарковский и явление Горенштейна
Что такое «Солярис»? Разве это не летающее в космосе человеческое кладбище, где все мертвы, и все живы?
Через слова, произнесенные давно истлевшими устами…
Фридрих Горенштейн
Там, где конфессий не бывает
В декабре 2007 года я был в Москве. Не будучи знакомым с искусствоведом и историком культуры Паолой Волковой, по рекомендации ее близкой подруги Варвары Арбузовой договорился с ней о встрече и пришел на Высшие сценарные курсы, где Волкова преподавала, чтобы с ее помощью посмотреть личное дело Фридриха Горенштейна, который учился на курсах с 1962 по 1965 годы. Пока мы с Паолой Дмитриевной поднимались с передышками из аудитории, где она закончила лекцию, в дирекцию, в ответ на мой вопрос, была ли она знакома с Горенштейном, она произнесла целый и цельный монолог (я «на журналистском автомате» включил тогда свой диктофон).
Паола Волкова
Я очень серьезно отношусь к этой фигуре. И меня потряс совершенно «Псалом». И вот «Дом с башенкой» я недавно перечитывала, потому что Тарковский хотел ставить его. Я подумала: как может быть так, что у такого человека, который почти не человек, а парадокс или гримаса человека (я его даже не воспринимала буквально как человека, с которым я могу сидеть и разговаривать, и вот я думала, что он – как гримаса человека или парадокс человека), что у него душа библейская. Меня это потрясло, что я видела в своей жизни человека, которому было нестерпимо трудно ежедневное существование, потому что мир живет в определенных категориях, к которым ему приспособиться невозможно, потому что у него реально душа, сущность – двойник. Он – древний, не еврейский даже, а библейский. И что он так чувствует мир, живет он по этим законам, а не другим. Как интересно бывает – видимость и сущность, оболочка человека и то, чем он является на самом деле. Это не раздвоение человека, он не сумасшедший, а это просто такая беда, несчастье такое, когда он не соответствует ни одной цивилизации, ни одному времени.
Это очень странно, но это еще мои наблюдения давней поры: не будучи ни щеголем, ни светским человеком (его в этом обвинить никак нельзя было), он был вхож в самые модные дома. Одевался он ужасно, он жутко себя вел, невкусно ел, неэстетично говорил, но был обожаем всеми снобами. Никому никогда в этих домах ничего бы не простили, а он – только ходи, дорогой. Это человек, который давал очень много людям, которые с ним общались (так, как Тарковскому), а кроме того, все-таки какие бы эти люди ни были в те далекие времена, они были все художниками, а Фридрих Горенштейн состоял из одной только художественности и не из чего больше. Просто она имела такое выражение. Под этим словом я подразумеваю определенную содержательность. С ним общение было очень существенно, и он был оригинален, он был необычен.
Уж на что Тарковский был сложен в этом смысле, боялся сам не соответствовать снобизму просто до кончиков ногтей, а как к Фридриху он относился? Как ни к кому, просто как ни к кому! Если он мог любить, то он его любил. Возвращаясь к Фридриху, я могу сказать только, что он человек мира древнего, это мое абсолютное убеждение. Поэтому он не может быть ни в одной конфессии, он – над этим. Я об этом когда-то говорила с покойным другом своим Мерабом Константиновичем Мамардашвили. И это он сказал (я просто повторяю его слова), когда мы обсуждали феномен Горенштейна, когда был напечатан «Псалом», что «это тот уровень, когда человек над деревней». Этот человек над своей деревней – украинской, московской, российской, немецкой, – и он один из тех немногих людей, которым это не удалось, нет, а просто он в свой рост здесь. И там конфессий не бывает.
Монологи Рублева
О возможно первой встрече Андрея и Фридриха, почти ровесников (Горенштейн родился 18 марта, а Тарковский 4 апреля 1932-го), но как бы людей с разных планет, «двух существ в беспредельности» (Достоевский), рассказал в документальном фильме «Место Горенштейна» кинорежиссер Али Хамраев.
Али Хамраев
В 1976 году Андрей прилетел в Ташкент на выбор натуры для фильма «Сталкер». Ему нужна была «зона». И он мне сказал:
– А ты знаешь, что Фридрих несколько монологов рублевских мне принес в свое время?
– Нет.
– Мне, – говорит он, – все время говорили, что «сценарист Горенштейн хочет с вами встретиться»… А у меня подготовительный период: столько проблем, забот и так далее… Я спрашиваю:
– А чего он хочет?
– Ну он хочет с вами поговорить.
– Передайте, что у меня нет времени.
И вот однажды я сижу в группе и мне говорят:
– Там Горенштейн пришел.
Ну уже некуда было деваться. Зашел он, говорит в нос, говорит:
– Здравствуйте! Вот я к вам и к вашему творчеству отношусь с большим уважением…
– Спасибо, – говорю, – приятно слышать.
– Вот у меня здесь кое-что есть, вдруг вас это заинтересует…
– А что вы хотите?
– Ну там кое-что… Вы почитайте…
И он, так и не сняв пальто, быстро ушел. Странное было явление. Я бросил, – говорит он, – эту тетрадку в портфель и вечером вспомнил. Открываю, – говорит он, – и вижу – монологи Андрея Рублева. Вот, Алик, веришь: вот как они есть, я их – в картину.
Я потом его нашел, чтобы как-то оформить. Но он сказал мне: «Нет, я вам дарю». Он мне подарил эти монологи.
К моменту этого мемуарного и, судя по комментарию, апокрифического рассказа Тарковского об участии Горенштейна в «Андрее Рублеве», им по сценарию Горенштейна уже был снят «Солярис».
Комментарий Андрея Тарковского, сына режиссера:
Я не совсем согласен с Али Хамраевым по поводу использования диалогов Горенштейна в «Рублеве». Безусловно, отцу они понравились, что, наверное, и послужило залогом их дальнейшего сотрудничества, но в фильме их просто нет. Я специально перечитал сценарий АТ и Кончаловского «Страсти по Андрею» 1962 года. Все монологи в фильме, с незначительными режиссерскими поправками – оттуда, включая основные философские диалоги с Феофаном Греком («Распятие» и «Диалог в разрушенном храме»)…
Что касается работы над сценарием «Соляриса», то отец начал ее еще в 1966 году: у меня в архиве есть рукопись отца с первыми 30 страницами, которые потом полностью вошли в режиссерский сценарий. Фридрих подключился к работе в 1970 году. Многие диалоги писались на съемочной площадке (это обычная схема работы отца, он всегда что-то менял), как и во всех последующих фильмах. АТ и Горенштейн работали очень плотно, всегда вместе, писали «в четыре руки». Процесс работы был очень интересный. Просто мне довелось присутствовать при написании «Светлого ветра», видеть двух гениев за работой (одно из самых ярких воспоминаний моего детства)… Иногда во время работы над «Светлым ветром», пока у нас еще не появился пес, Фридрих приходил с кошкой… Говорил, что ей скучно одной…
Дебют сценариста
Узнав историю про монологи Рублева, которая произошла с большой вероятностью в 1963 году, я лучше понял, почему Тарковский оказался самым яростным защитником Горенштейна, когда тот, написав свой первый «московский» рассказ «Дом с башенкой», представил его еще до публикации в журнале «Юность» как заявку на киносценарий – на «Мосфильм», в руководимое Александром Аловым и Владимиром Наумовым Творческое объединение писателей и киноработников. На первой читке 21 июня 1963 года Горенштейну было предложено сочинить вторую часть, что он вскоре и сделал, и на ее обсуждении, как собственно и при первом чтении, присутствовал и участвовал в дискуссии как член худсовета Андрей Тарковский, сам снявший к этому моменту только одну большую картину «Иваново детство», уже, однако, завоевавшую главный приз («Золотой лев») на МКФ 1962 года в Венеции, что принесло Тарковскому авторитет в профессиональной среде. Да и ожидания от его тогда еще не начатого съемочного периода «Андрея Рублева» были очень большими.
В этом очень интересном обсуждении, уже 20 января 1964 года, участвовали также Владимир Наумов и фронтовики Александр Алов, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Лазарь Лазарев, Зоя Богуславская и другие… В их выступлениях говорилось о ярком таланте Горенштейна, о новизне написанного им сценария, но также и о трудностях его «прохождения»…
Позднее, в июне того же года, первая часть сценария была напечатана в качестве рассказа в журнале «Юность».
«Облегченные повествования о приключениях детей во время войны – а их появилось не так уж мало в свое время – лопаются как мыльные пузыри, особенно теперь, когда эти дети вступают в литературу и пишут о том, что случилось с ними в детстве в годы войны». Так написала Анна Берзер в единственной рецензии на рассказ Горенштейна.
Важная особенность атмосферы на «Мосфильме» в январе 1964 года, во время обсуждения сценария «Дома с башенкой», – это еще живая память о войне всех участников.
А еще у всех обсуждавших был свеж в памяти Карибский кризис октября 1962 года и угроза атомной войны с США, которая латентно «прошивала» сценарий чуткого Горенштейна. По этим причинам многие и почувствовали так остро всю новизну и талантливую правду «эха прошедшей войны» в сценарии Горенштейна.
К тому времени прорывными удачами в этой теме были «Летят журавли» (1957) Сергея Урусевского, «Баллада о солдате» (1959) Чухрая и «Иваново детство» (1962) Тарковского.
Деятели кино намного раньше литераторов приветствовали явление Горенштейна как нового большого таланта, но даже на этом фоне при обсуждении сценария заметен антагонизм Тарковского и остальных, считавших, что сценарий надо будет еще долго дорабатывать, доводить и так далее… В ответ на что Тарковский сказал: «Я считаю, что это сценарий, и сценарий законченный. Вот уровень моего отношения к этому сценарию. Есть поправки, но это касается уже режиссерского сценария. Вот моя точка зрения».
Необходимое пояснение
В рассказе «Дом с башенкой» (первоначальное название «Дом с башенкой, дядя, старуха, торгующая рыбой, инвалид с розовой клешней…») и одновременно в первой части сценария все события описываются глазами мальчика, главным для которого становится то, как у него, росшего без отца, на его глазах умирает мать, заболевшая в дороге из эвакуации и снятая с ним вместе с поезда. Во второй части уже взрослый Сергей приезжает в город, где умерла мать, чтобы найти ее могилу.
Новизна и талантливость Горенштейна были в каждом элементе этой второй части сценария, сиквела рассказа о мальчике. Начинался сиквел так:
Мужчина в нейлоновой рубашке сидел в шашлычной и ел шашлык по-карски одним куском. Он брал ломтики лимона, выжимал из них сок на поджаренное мясо и добавлял соус из соусника. Потом он выпил холодного вина, две рюмки подряд, вынул газету, но так и не раскрыл ее, принялся рассматривать себя в висящем напротив зеркале.
Рядом маленький старичок грыз вставными зубами отваренную куриную четверть, часто ковырялся спичкой в зубах и сплевывал в спичечный коробок.
– А вы сами откуда? – спросил старичок.
Мужчина назвал большой северный город.
– А похожи на армянина, – сказал старичок, сдирая скользкую куриную кожицу.
В шашлычную вошла очень загорелая блондинка, села за соседний столик и принялась листать меню.
– Семья у вас там? – спросил старичок, копаясь детскими пальчиками в куриной мякоти.
Мужчина отвернулся от старичка и смотрел на блондинку: она была в коротеньком халатике, а две нижние пуговицы халатика были расстегнуты.
– Отец, мать? – спросил старичок, разгрызая куриный хрящ.
– Мать у меня в войну умерла, – сказал мужчина. – Я еще пацаном был.
Под халатиком у блондинки был влажный купальник, на груди и снизу халатик промок, а концы волос у нее тоже были влажные, потемневшие. Блондинка заказала гранатовый сок и какое-то клейкое желе. Мужчина слегка повернул голову и смотрел в зеркало, как она ест желе.
Было очень тихо, по потолку скользили тени, старичок ушел за ситцевые портьеры в туалет. И вдруг что-то произошло. Мужчина вначале не понял, что случилось: сзади кто-то вбежал, что-то крикнул и блондинка перестала есть. Желе капало у нее с ложечки на столик.
Из туалета вышел старичок и, вытирая на ходу платком мокрые руки, заковылял к выходу.
– Что случилось? – спросил его мужчина.
– Курортника машина задавила, – сказал старичок. – Теперь отдохнет…. И курсовки не надо.
В шашлычной стало совсем пусто, только мужчина продолжал сидеть у столика над недоеденным шашлыком и блондинка вытирала салфеткой капли желе с халатика.
– Вы боитесь покойников? – спросила вдруг блондинка.
– Наверно, – сказал мужчина.
Блондинка повернулась к нему лицом. Халатик у нее был по-прежнему расстегнут, и виднелись загорелые колени.
– А если война, – сказала она. – Вы ведь мужчины.
На животе у нее тоже было влажное пятно от купальника.
Вошел старичок и снова заковылял в туалет.
– Что там? – спросила блондинка.
– Он жив, – сказал старичок. – Отрезало ногу.
– Ну вот, – блондинка встала и оттянула халатик, провела ладонью по груди и бедрам. – Пойдемте, вы ведь все-таки мужчина, надо закалять нервы.
Мужчина вышел из шашлычной вслед за блондинкой.
Улица была белой, ослепительно белой от солнца, а посреди мостовой вокруг пыльного автобуса молча стояли люди, и внизу из-под ног слышался крик, изредка затихающий.
Мужчина подошел ближе. Лица у людей были какие-то необычные, у всех одинаковые. Здесь не было ни сострадания, ни любопытства, просто испуг, и, подойдя ближе, мужчина понял, в чем дело. Пострадавший не кричал, а смеялся, он лежал на мостовой лицом кверху. Это был человек лет пятидесяти, довольно упитанный, загорелый, на лбу у него была ссадина, но небольшая. И смех его не был похож на истерику, просто он лежал себе на мостовой, поглядывая то на людей, то на свою неестественно вывернутую левую ногу, и хохотал.
Подъехала скорая помощь. Санитар присел на корточки, приподнял голову пострадавшего, а тот все хохотал и пытался объяснить что-то доктору. Доктор был молоденькой девушкой, и видно было, что она тоже испугалась, начала подглядывать по сторонам, перешептываться с санитарами, а потом прикоснулась, и вдруг наступила тишина, пострадавший перестал смеяться, и все вокруг молчали. Под штаниной был сплюснутый, раздавленный автомобильным колесом протез. И тогда кто-то сзади хихикнул, кто-то прыснул в ладонь, кто-то захохотал, даже докторша улыбнулась…
Полностью текст сценария опубликован в книге кинопрозы Горенштейна «Раба любви».
Монолог Тарковского
Сиквел «Дома с башенкой» особенно понравился Тарковскому.
Выступая на обсуждении, он говорил:
А.Т. Я с большим нетерпением ждал появления сценария Фридриха Горенштейна. Заявку второй половины этого сценария мы прослушали, и мне она чрезвычайно понравилась.
Я не могу согласиться с Норой Алексеевной [Рудаковой – Ю.В.], что эта заявка отличается по ходу от замысла того, что мы имеем сейчас. Я не хочу сказать, плохо это или хорошо, я просто констатирую факт.
Второе – товарищ Бакланов сказал здесь, что это является продолжением первой половины рассказа и, соответственно, должно как-то оттенять первую половину и соотноситься с первой половиной абсолютно. Это совершенно справедливое впечатление, если считать рассказ «Домик с башенкой» частью сценария. Я категорически отношусь к людям, которые считают, что не должно входить в сценарий никоим образом. Это было бы детективным, нереальным, и весь ужас, пережитый мальчиком на войне, он не нужен здесь, ибо в герое, написанном во второй части сценария, которую я считаю в основном законченной вещью, достаточно прочитывается его прошлое.
Более того, такая форма, где человек в душе, в сердце носит это окаменевшее, есть в сценарии. Такой мотив окаменевшего впечатления, окаменевшей боли в этом сердце – это в общем есть, и вовсе не интересно мне (и было бы ужасно) разоблачение, неглубокое такое, а также это такое конкретное в образах, в характерах, в воспоминаниях, которое мы пережили, так как мы прочитали первую половину рассказа так, как показывал Горенштейн. Обсуждался у нас этот рассказ? Второй раз не обсуждался? Значит, в частной беседе я говорил об этом с кем-то… Понимаете, в чем дело? Дело в том, что в «Домике с башенками» два разных темперамента, два разных уровня талантливости и два стиля.
Если первый рассказ банален, то второй рассказ глубоко оригинален и глубоко интересен.
Г.Я. [Бакланов] Как раз наоборот.
А.Т. Я высказываю свою точку зрения.
Из того посыла, который был дан в первой половине, родился замысел более насыщенный.
А что касается фильма, который я себе представляю по этому сценарию, то он может быть чрезвычайно интересным, глубоким и необычайно реалистичным в своем исполнении. Этой реалистичности автор все время требует от режиссера.
Казалось бы, хочется ввернуть какое-то воспоминание, но я думаю, как это будет ничтожно, наивно и глупо. Тут необходимо реалистическое проникновение в ткань этого произведения.
Теперь уже конкретно, касаясь замысла и идеи.
У меня тоже есть претензии к сценарию, но они не принципиальны. Речь идет об исполнении отдельных эпизодов этого сценария. У меня есть неудовлетворенность некоторыми сценами от каких-то их излишеств. Но я понимаю возможность появления этих сцен и возможность их переделки или написания заново.
Но не это меня волнует. Меня волнует совсем другое. Что это за персонаж? Товарищ Бакланов говорил об этом. Скажу и я.
Это не единственный путь, по которому пошел автор в раскрытии этой темы, конечно, это не единственный путь. Если бы эта тема была дана какому-то другому писателю, то возможно, что он сделал бы ее по-своему. Сама эта тема не может не касаться всех, она касается всех. Это тема человека, который носит в себе войну. У каждого есть такой исковерканный войной кусок жизни.
Автор пошел по пути показа человека, больного воспоминаниями о войне. В нем окаменела ненависть к ней, ненависть к страданиям, полученным от нее. Он смотрит на мир как-то очень однобоко.
Вы говорите о том единственном пути, по которому пошел автор. Да, это однобоко. Но и все рассказы Толстого крайне однобоки и критикуются за эту однобокость. Это потому, что автор отстаивает свою реалистическую позицию исследования жизни. Это не порок.
Тут мы имеем дело со сценарием, которые на реалистической канве исследования жизни высказывает субъективную, очень личную, глубоко волнующую всех точку зрения.
Вот что меня привлекает в этом сценарии. При гражданственной такой интонации, очень понятной, очень личное исполнение этой вещи и лирическое, в таком классическом понимании лирическое, личное. Мне это нравится. Мне настолько нравится этот сценарий, что если бы произошла катастрофа с «Андреем Рублевым», я просил бы закрепить меня, чтобы сделать этот фильм. Это требует, может быть, перестройки какой-то эстетической, но этот сценарий меня глубоко взволновал. Я бы сказал, что это блистательный сценарий. Правда, он требует какой-то определенной точки зрения на вещи, учитывая, что этот человек рассказывает с очень оригинальных позиций, раскрывает эту проблему антивоенную, антитоталитарную. Вся эта тема, вся эта проблема – это проблема самая современная, которой может быть посвящен современный кинематограф и литература вообще. Это проблема разрушения человеческих контактов. Вот тема этой вещи, и автор с яростью, с темпераментом показывает, что никто так не разрушает человеческие контакты, и об этом можно судить сейчас, когда войны нет, когда она в прошлом и когда мы боремся во имя спасения мира, но именно сейчас можно терять человеческие контакты во имя пережитого, из-за пережитого, благодаря пережитому. Это глубоко современное решение этой проблемы и очень важное, на мой взгляд. Есть такие эпизоды, лучшие, кстати, эпизоды, которые не являются, что ли, иллюстрацией идеи или частью общего замысла и идеи, положенной на эту полочку этого эпизода, – очень реалистичные, очень правдивые; поэтому не получается этого схематизма драматургического, к которому мы привыкли, и очень хочется просто понять, просто оценить каждый эпизод в соответствии с замыслом.
Замечательный эпизод в парке, в горсаду с фейерверком. Это высокий класс именно в чувственном виде. Это когда вдруг среди зеленой темной листвы начинает взрываться ракета, мерцают эти прутики и потом в полной темноте начинают остывать эти раскаленные прутья и человек с только что пережитым страданием этого прошлого, не рядом с этим праздником феерии, праздником жизни, а рядом с чем-то – не могу объяснить. В темноте эти остывающие металлические прутья, которые были основанием для пороховой ракеты. Это хорошо, это образ, связанный с конкретным ощущением, человеческим ощущением, которое, кстати, очень хорошо сделано.
Цитата из сценария
…От быстрой ходьбы во рту у него пересохло и начало подташнивать, тогда он привалился к какой-то решетке. За решеткой были странные сооружения: на тонких жердях покачивались громадные многогранники, кубы, усеченные пирамиды, а в центре, вокруг шара-ядра – пересекающиеся эллипсы.
– Природа, – сказал Сергей вслух. – Вот она, наглядное пособие, как все просто и ясно. Атомы одних веществ замещаются атомами других веществ… Жизнь и смерть – это просто химический процесс…
Многогранники плавно покачивались, негромко позвякивали, и Сергею внезапно стало страшно, все исчезло, он был наедине с первозданной материей. «Цикл завершается, – подумал он. – Человек вновь, как в первобытные времена, наедине с природой, лицом к лицу». И действительно, среди атомов и молекул он увидел человека в кепке и хлопчатобумажном пиджачке. Человек спокойно ходил, прикасался рукой к тонким жердям, и внезапно все затрещало, вспыхнуло, завертелось, синее, зеленое, фиолетовое, красное пламя бушевало вокруг многоугольника, сыпались искры, с воем и шипением из гущи пламени вырывались ракеты и лопались, рассыпались в небе, освещая верхушки деревьев, бледнели звезды, длинные тени, неожиданно возникая, проносились по земле в разных направлениях, и поднятые кверху хохочущие лица людей становились то ярко-зелеными, то розовыми, то голубыми…
Наконец все стихло, потемнело, пахло дымом и порохом, а многоугольники за решеткой исчезли, дымились обугленные жерди, лишь кое-где они были темно-вишневые, раскаленные, но и там, шипя, остывали, покрывались сизым пеплом. Толпа подхватила Сергея, понесла, он очутился возле танцплощадки, купил зачем-то билет и вошел за низенькую ограду…
А.Т. Эта предыстория перед парком и вся история в парке сделаны на высоком уровне, и давно я ничего подобного просто не читал. Я не говорю уже о том, как сдают на права эти инвалиды. Это просто блестящий эпизод, причем блестящий своей правдивостью.
Цитата из сценария
Автобус проехал по мосту над болотистой речушкой, а за мостом виден был лес и слышен был треск множества мотоциклетных моторов.
– Глянь, сколько их, – сказал кто-то. – На права сдают.
Автобус остановился, и Сергей сошел. Он увидел утрамбованную площадку, а на ней несколько десятков инвалидных мотоколясок, и попытался вспомнить, кто ж ему говорил вчера об этом, но никак не мог вспомнить. Площадка была в сложном порядке размечена флажками, и коляски инвалидов пробирались в этом лабиринте. Сергей подошел ближе. Вокруг смеялись, шутили, было жарко, и многие инвалиды разделись. Неподалеку от Сергея сидел широкоплечий инвалид в тельняшке. Культяпка у него была с татуировкой: какая-то расплывшаяся надпись и часть женской головки, срезанная вкосую.
– Что, Петя, – сказал ему инвалид в старом танковом шлеме, – нижнюю половину, миленький, потерял?
– Там у меня еще дамское имя было, – сказал Петя. – Красной тушью наколол… В сороковом году… Теперь это, может, и к лучшему, жена ревновать не будет.
– Застрял Мишка, – голубоглазый инвалид показал на заглохшую среди флажков коляску. Инвалид был в сетке с короткими рукавами и под сеткой, через грудь, у него тянулась лента, на которой держался протез.
– Нет лучше лошади, – заметил круглолицый упитанный инвалид. – Мы на них всю Белоруссию прошли, болота… Лошадь ударишь крепче, она и потянула.
– Ты рассуждаешь как враг прогресса, – сказал голубоглазый. – Ребята, Перекупенко – враг прогресса. Ты не вовремя родился, Перекупенко. Тебе надо было жить во времена древней Руси, и ноги бы тебе обрубили честной простой секирой, – он похлопал круглолицего по жирной культяпке, – а не оторвали этим проклятым тринитротолуолом.
К инвалиду в тельняшке подошел мальчик лет восьми, на поясе у него висела потертая кобура от нагана. Инвалид взял его рукой за голову, пригладил волосы, затем застегнул пуговицу на штанишках, а обрубком второй руки осторожно вытер мальчику лицо.
– Это у тебя тэтэшка или парабеллум? – спросил мальчика голубоглазый, кивнув на кобуру.
– Он еще необстрелянный новобранец, – сказал инвалид в тельняшке.
– Вот такие пацаны – самый сообразительный народ, – сказал инвалид в танковом шлеме. – Я в начале войны курсачом был, ну постарше, но все ж пацан… Немец десант выбросил, а вокруг никаких частей, кроме нас. И как вчера было, помню: немецкий пулеметчик в скирде засел, ничем его оттуда не возьмешь. Зажигательных пуль у нас тогда не было. Так что ж ты думаешь, сообразили, лук сделали, ремень натянули, намочили стрелу в бензине, сожгли его в той скирде к хренам.
– Тише, – сказал голубоглазый, – не ругайся. – Он торопливо заковылял навстречу въезжавшей на площадку инвалидной мотоколяске. – Здравствуй, Машенька, – сказал он.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=63110222) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Юрий Векслер
«Пазл Горенштейна», который собрал для нас Юрий Векслер, отвечает на многие вопросы о «Достоевском XX века» и оставляет мучительное желание читать Горенштейна и о Горенштейне еще. В этой книге впервые в России публикуются документы, связанные с творческими отношениями Горенштейна и Андрея Тарковского, полемика с Григорием Померанцем и несколько эссе, статьи Ефима Эткинда и других авторов, интервью Джону Глэду, Виктору Ерофееву и т.д. Кроме того, в книгу включены воспоминания самого Фридриха Горенштейна, а также мемуары Андрея Кончаловского, Марка Розовского, Паолы Волковой и многих других.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Юрий Векслер
Пазл Горенштейна
© Юрий Векслер, автор, 2020
© «Захаров», 2020
От автора
Исаак Бабель любил в малознакомых компаниях один «розыгрыш». Он, к которому всегда было привлечено внимание, как бы невзначай негромко ронял фразу: «Ну, интеллигентному человеку в жизни достаточно прочесть 10–12 книг». И когда заинтригованное окружение вопрошало: «А какие, Исаак Эммануилович, какие?», Бабель, хитро улыбаясь, отвечал: «Ну, для того чтобы каждому определить эти свои 10–12, надо, конечно, прочитать пару-тройку тысяч томов».
Однажды в мой список важнейшей, необходимейшей составляющей вошли книги писателя, драматурга и сценариста Фридриха Горенштейна, без которых я не был бы тем, кем ныне себя мыслю.
Все, что я читал у Горенштейна, поражало неведомой мне до того степенью правды отражения, известной из опыта советской послевоенной жизни, а также стилистическим разнообразием. Это был мастер, не вписывающийся ни в какие рамки. Писатель без табу.
Надо ли знать читателю о писателе что-нибудь, кроме того, что он писатель? По большому счету нет. Писатель пишет книги, и, если они изданы и доступны, биографическое – вторично. Или, цитируя Войновича, «продукт вторичный». Когда есть «Божественная комедия», «Дон Кихот», «Гамлет» можно ничего не знать о Данте, Сервантесе, Шекспире, о котором мы и в самом деле ничего толком не знаем…
Но однажды Фазиль Искандер предложил такой взгляд на биографию писателя, что он, этот взгляд, если солидаризоваться с ним, мотивирует на биографические исследования жизни выдающихся литераторов: «…Существует жалкий предрассудок, что, садясь писать, надо писать честно. Если мы садимся писать с мыслью писать честно, мы поздно задумались о честности: поезд уже ушел. Я думаю, что для писателя, как, видимо, для всякого художника, первым главнейшим актом творчества является сама его жизнь. Таким образом, писатель, садясь писать, только дописывает уже написанное его жизнью. Написанное его личной жизнью уже определило сюжет и героя в первом акте его творчества. Дальше можно только дописывать».
Имеется в виду абсолютная честность перед самим собой. Ее Горенштейн демонстрировал всю свою жизнь. Именно поэтому процессы становления личности Фридриха Горенштейна, его развитие представляют как психологический, так и исторический интерес.
Корпус текстов родившегося 18 марта 1932 года в Киеве и ставшего в 11 лет сиротой писателя Горенштейна представляется мне трудным пазлом, даже если вычесть из него полемически разгоряченную публицистику.
«Его трудно понять, потому что его трудно вместить». Так сказал Владимир Пяст о Мейерхольде. Так же можно сказать и о Горенштейне.
Писатель русский по языку, на котором творил, и в то же время российский, украинский и еврейский – по персонажам и местам действия его произведений, философский – и религиозный – по содержанию написанного («Ступени», «Псалом», «Притча о богатом юноше»), плюс к тому и исторический писатель в своих драмах о Петре Первом и Иване Грозном, Горенштейн, как и любой большой писатель, был сложным, но, смею думать, общечеловеческим художественным явлением. Он очень разный в различных произведениях. В этом трудность охвата его как явления, в целом. Пазлами (т. е. произведениями, цельность которых охватить непросто) являются и некоторые его монументальные сочинения, такие как «Псалом», «Место» и «На крестцах»… А начинал он с рассказа «Дом с башенкой», напечатанного в 1964 году в журнале «Юность». Это была первая публикация его серьезной прозы в СССР. Второй пришлось дожидаться больше 25 лет.
Путь к книге
Однажды я был на лекции замечательного театрального педагога Аркадия Кацмана. Он там среди прочего говорил: «Мне, зрителю в зале, в наше время важно понимать, знать, какое внутреннее право имеет тот на сцене (актер, режиссер, театр) мне ЭТО транслировать».
Эта книга возникла как компенсация. Компенсация памяти (точнее, опасности исчезновения памяти) о большом и пока, к сожалению, непрочитанном очень многими русском писателе. Сама непрочитанность эта – диагноз. Как минимум глубокого кризиса российского культурного слоя (или, может быть, отторжения части этого слоя после прочтения романа «Псалом»): ведь даже рафинированная интеллигенция за редкими исключениями не знает, не читала Горенштейна. Я не пророк и апокалиптических прогнозов не делаю, и все же отказ «самой читающей страны» от посланного Богом таланта, от изучения его «месседжа» говорит о кризисе, который, конечно, и без этого виден невооруженным Горенштейном глазом. С ним было бы еще яснее. Поэтому книга эта адресована тем, кто способен выйти из этого кризиса индивидуально, презрев преобладающее, но ошибочное общее мнение и индивидуально оценив Горенштейна как очень крупного русского писателя, может быть, как последнего классика.
Итак, перед вами книга о моем любимом авторе. Она продолжает давно ведущуюся работу, цель которой – популяризация большого писателя, дабы он был лучше услышан и понят. Горенштейн по причинам сложности писательской судьбы нуждается в этом, а по достоинствам сделанного им он заслуживает этого, по моему убеждению, как никто другой.
Мой интерес к творчеству Горенштейна начался в Москве с пьесы «Бердичев» (1975), напечатанной за границей: ее дал мне в 1984 году читать Марк Розовский. Помню впечатление от первых страниц и от главной героини Рахили Капцан. Впечатление не очень приятное, так как Горенштейн, описывая с натуры свою тетку, ничего не приукрашивал и нарисовал ее скорее антипатичной: грубой, необразованной, злоязыкой, всех проклинающей и выгадывающей копейки даже за счет собственной старшей сестры Злоты. Я был тогда вполне в плену «гетто-комплекса» (я не знал тогда этого слова, впервые услышав его позднее в Берлине от Горенштейна, для которого, как я узнал в дальнейшем, это было очень важное понятие в еврейском дискурсе), и меня коробило такое изображение еврейской женщины. Эти чувства мешали мне тогда оценить революционность самого факта изображения евреев, табуированных до того в советской прозе. Но что удивительно: дочитывая пьесу, я неожиданно поймал себя на том, что как-то незаметно для себя успел эту в чем-то неприятную Рахиль Капцан… полюбить. Полюбить, несмотря на все ее недостатки. Как сотворил автор со мной это волшебство преодоления первого впечатления от человека? Не знаю, но это действительно маленькое художественное чудо.
Пьеса рассказывает о послевоенной жизни потерявшей на фронте мужа Рахили, ее семьи и соседей по бердичевскому дому и двору (русских, евреев, украинцев, поляков). Время действия охватывает период более чем в тридцать лет.
Потом, спустя 14 лет, я оказался в Берлине и мне захотелось устроить публичное чтение пьесы «Бердичев» по ролям. Мне удалось собрать смешанную группу актеров (двоих профессионалов, но в основном любителей), и мы начали репетировать. Я знал, что Горенштейн живет в Берлине, узнал его телефон, позвонил и попросил напеть те песни, которые были в тексте.
Так я увидел Горенштейна первый раз. Он показался мне похожим на боцмана, так как дома любил ходить в тельняшке. Он напел мне все песни, а потом пришел на чтение. Это было 7 июня 1998 года. Несмотря на душный день, пришло немало людей, и чтение примерно одно трети огромной пьесы (чтение всей пьесы заняло бы не менее семи часов) имело успех, публика смеялась, и, как я потом узнал от Мины Полянской (она рассказала об этом на поминках), Горенштейну понравилось и он об этом неоднократно говорил.
Потом мы изредка виделись, и в том же, 1998 году я попросил его прокомментировать для берлинского радио то, что руководство Центрального совета евреев Германии смогло запретить премьеру пьесы Райнера Вернера Фассбиндера «Мусор, город и смерть», обвинив пьесу в антисемитизме. Горенштейн, сославшись на то, что он пьесу не читал, комментировать отказался, но высказал тогда в беседе несколько очень важных для него мыслей.
Ю.В. У Горького есть рассказ «Рождение человека», где солнце, по воле авторской фантазии, «думает»: «А ведь не удались людишки-то!» Читая ваши книги, можно предположить, что такой взгляд на человечество, как на неудавшееся племя, вам близок?
Ф.Г. Почему это мой взгляд? И это не Горького взгляд. Это из Библии взгляд. Поэтому и был Всемирный потоп и так далее… Моя позиция, безусловно, отличается от позиции гуманистов. Я считаю, что в основе человека лежит не добро, а зло. В основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла. И это далеко не всегда удается. В моем романе «Псалом» есть разговор одного из героев с гомункулом. Герой спрашивает, как различать добро и зло, ведь зло часто выступает в личине добра, и это на каждом шагу. А «человечек из колбы» ему отвечает: «Если то, что ты делаешь и чему учишь, тяжело тебе, значит, ты делаешь Доброе и учишь Доброму. Если учение твое принимают легко и дела твои легки тебе – значит, ты учишь Злому и делаешь Зло…»
Пьесу Фассбиндера Горенштейн позднее прочитал и написал о ней.
Главным же предметом размышлений Горенштейна была Россия, русская история, русская ментальность. Ей посвящена большая часть его сочинений.
Однажды, в 2001 году, посетив Горенштейна, я поразился его непривычной для меня худобе. Он, по его словам, похудел на 20 килограммов. Но в тот момент Горенштейн еще чувствовал себя хорошо и с гордостью стал рассказывать мне, что он «правильно худел». Это было, скорее всего, трагическое совпадение: он действительно хотел похудеть и предпринимал для этого усилия, но одновременно уже действовало и его онкологическое заболевание, о котором он через некоторое время оповестил и меня, сказав, что надеется все же на врачей, может быть, на операцию…
2 марта 2002 года мне позвонила в Берлине Мина Полянская и сообщила о смерти Фридриха Горенштейна. Я позвонил на «Радио Свобода» Петру Вайлю, с которым был знаком, и предложил, чтобы радио как-то отозвалось, а он в ответ предложил мне самому написать текст и зачитать его в эфире.
Что и было сделано.
Последняя фраза некролога:
«Горенштейн во всем, что он написал, – мастер подробностей. Немцы говорят: «Черт прячется в деталях». Для меня в деталях написанного Горенштейном проглядывает Бог».
Инициировал я передачи в память о Горенштейне и на «Немецкой волне», и на Берлинском радио.
В том же году в память о Горенштейне я поставил в Берлине спектакль по его рассказу «Шампанское с желчью» с Александром Филиппенко и Эрнстом Зориным. Спектакль был в 2003 и 2004 годах многократно с успехом сыгран в Германии и по одному разу в Москве и Челябинске. В Москве 9 марта 2003 года зрителями спектакля были Владимир Войнович, Бенедикт Сарнов, Виктор Славкин. Владимир Николаевич Войнович пришел позднее в Мюнхене на спектакль и во второй раз. (см. стр…)
С приятным удивлением я прочитал годы спустя о своем спектакле в Берлине в воспоминаниях швейцарской славистки Корин Амашер.
Корин Амашер
Вечером 2 марта 2003 года в кинотеатре «Арсенал» на Потсдамерплатц зал полон. В 18 часов здесь начнется спектакль Юрия Векслера по рассказу Горенштейна «Шампанское с желчью» (1986). Играют Александр Филиппенко и Эрнст Зорин. Главный герой рассказа, известный театральный режиссер Ю., «по своему происхождению был из бывшей черты оседлости, и эти места своего детства и юности он любил, хоть и не афишировал, карьеру же свою делал в самой гуще русского национального искусства, сочетая хороший мужской профессионализм с мягкой женственностью в обхождении с покровителями и врагами». Действие происходит в 1973 году, во время войны Судного дня.
Каждая ироническая фраза, каждый намек – похожи на удар ножа. Ирония Горенштейна едка. Надо было видеть Филиппенко в роли Овручского, хореографа «известного московского ансамбля», который «танцует вприсядку», «надевая на лицо улыбочку». Надо было видеть сцену, когда «покровитель» Ю., кровь которого «тоже не мазутом пахнет», подсказывает ему идею вступить в Общество советско-арабской дружбы, объясняет ему, как жить «согласно обстоятельствам»… Неудержимо хочется смеяться, чтобы отогнать от себя всю абсурдность и жестокость советского режима. В конце спектакля публика бурно аплодирует. На сцену выносят портрет писателя. Появляются цветы.
И все-таки остается чувство неловкости. Этот полный зал, эти аплодисменты… Я представляла его сидящим в зале. Я уверена, он хотел признания широкой публики. А не только «специалистов». Когда я ему рассказала, что в Женевском университете мы вместе со студентами читали повесть «Улица Красных Зорь» и что этот замечательный текст сильно взволновал их, я чувствовала, что он был тронут. Почему надо ждать смерти писателя для того, чтобы аплодировать ему с таким волнением, с таким восхищением и с такой силой?
Став в 2003 году корреспондентом «Радио Свобода» по Германии, я начал заниматься журналистской пропагандой творчества Горенштейна, в 2010-м сделал первый вариант страницы Горенштейна на «Радио Свобода», познакомившись с которой Андрей Кончаловский написал мне: «Дорогой Юра! Вы делаете неоценимое дело! Готов помогать, чем могу, в любой форме! Если не мы, то кто?! Память о гении нужно сохранить в век укорачивающейся не по дням, а по часам – человеческой памяти. Рассчитывайте на меня. Ваш Кончаловский». Для меня это была очень важная моральная поддержка, но Андрей Сергеевич неоднократно помогал мне совершенно конкретно, в частности при создании фильма о Горенштейне.
В 2011 году мне удалось найти первого союзника по переизданию книг Горенштейна в России в лице Алексея Гордина, тогда главного редактора издательства «Азбука», и составить и подготовить к печати четыре книги: «Искупление», в которую вошли также «Дом с башенкой» и, впервые в России, «Попутчики»; «Псалом», где помимо одноименного романа были две другие повести религиозного дискурса – «Ступени» и «Притча о богатом юноше»; «Место» и «Перевоплощения» – сборники разнообразных сочинений писателя.
Так я начал заниматься возвращением книг Горенштейна в Россию. В 2015 году Ирина Прохорова приняла мои предложения издать в НЛО «Дрезденские страсти» и «На крестцах», в 2016-м издательство «Сеанс» (Константин Шавловский) – том кинопрозы «Раба любви», а в 2017-м «Редакция Елены Шубиной» (АСТ) тоже согласилась издать сборник прозы Горенштейна «Улица Красных Зорь». В 2020 году Ирина Богат (издательство «Захаров») выпустила книгу «Попутчики».
Обе книги для НЛО я готовил в содружестве с Григорием Никифоровичем (Сент-Луис, США), автором книги «Открытие Горенштейна» и статей о писателе. Ему моя сердечная признательность в том числе за поддержку идеи сделать эту книгу.
Параллельно с выпуском книг, точнее еще до начала этой деятельности, я, примерно с 2007 года, искал видеоматериалы и снимал интервью для фильма «Место Горенштейна». В декабре 2015 года на фестивале «Артдокфест» состоялась премьера фильма. Не премину с благодарностью отметить финансовую помощь для завершения работы над фильмом, которую организовали тогда Андрей Кончаловский и Михаил Швыдкой. В том же году фильм «Место Горенштейна» выдвигался на премию «Лавр».
В январе 2016 года по приглашению Ларисы Малюковой фильм с успехом прошел на онлайн-фестивале «Новой Газеты», где его в течение суток посмотрело более 15 тысяч человек (лидерство по числу просмотров).
В том же, 2016 году фильм был приглашен на кинофестиваль «Меридианы Тихого» во Владивостоке и на фестиваль лучших русскоязычных документальных фильмов в Нью-Йорке (диплом).
Отдельные показы картины состоялись в Тель-Авиве, Лондоне, Копенгагене, Киеве, Бердичеве, Берлине и других городах Германии. Лариса Малюкова осуществила на основе фильма оригинальную публикацию в «Новой Газете».
Книга
Предлагаемая Вашему вниманию книга, в которой можно впервые прочитать многие тексты и интервью Горенштейна, а также воспоминания о нем, является естественным продолжением работы над фильмом.
Работа над книгой обогатила меня новыми знаниями о Горенштейне. Я лучше, чем раньше, разглядел его ВЫСОКУЮ ИГРУ ПИСАТЕЛЯ, его искусство. Лучше понял, кто были для него в жизни враги и оппоненты, а кто если не друзья, то партнеры и доброжелатели.
Неведомый до сих пор многим юмор Горенштейна стал мне внятен еще во время работы над спектаклем «Шампанское с желчью». Уже на зрителе оказалось, что количество смеховых реакций даже трудно сосчитать. Теперь я вижу улыбку Горенштейна, когда читаю самые разные его вещи.
Цитата из неизвестного автора: «Бессознательно накапливающий (впечатления) и бессознательно (их) выражающий – гений. Сознательно накапливающий и бессознательно выражающий – талант. Сознательно накапливающий и сознательно выражающий – бездарность».
Примем это в качестве гипотезы.
Горенштейн, выехавший в возрасте 48 лет из СССР в Германию, говорил, что он вывез в себе столько материала для творчества, что хватит и на 100 лет. Он, я уверен, чаще всего накапливал впечатления бессознательно. Ибо реагировал нестандартно на возможные и отвергаемые другими источники.
Камень, который отвергли строители…
Бессознательно накапливал Горенштейн везде. Виктор Славкин, который однажды сказал мне, что понимает, что событий более значимых, чем его встреча с Горенштейном, в его жизни, пожалуй, не было, вспоминал:
Виктор Славкин
Однажды, сидя у меня в маленьком кабинетике журнала «Юность», он увидел на столе кипу рукописей, пришедших по почте, так называемый «самотек», и попросил десятка два взять на некоторое время домой. Потом принес эти рукописи и попросил еще. На третий раз я спросил, зачем ему это. «В строчках графомана застряло время. Писатель пишет и редактирует свой текст, отбрасывает то, что кажется ему случайным или неважным. Графоман пишет, не задумываясь, всё, что приходит ему в голову, и там иногда попадаются очень ценные вещи». В те годы графоман имел большие шансы опубликоваться, чем настоящий писатель.
А вот интересное место из воспоминаний режиссера Леонида Хейфеца.
Леонид Хейфец
Нас еще связывала одна маленькая традиция, инициатором которой был он. Каждое 9 мая он предлагал мне идти с ним в скверик к Большому театру. Циничная Москва – сограждане, друзья – хохотали по этому поводу. А мы с ним встречались где-то в районе 10 утра уже в скверике и проводили в этом скверике почти весь день. Это же все-таки были 70-е годы, еще многие были живы. И вот эти встречи, эти лица, эти обрывки фраз, эти песни, эта иногда такая аляповатая театральщина, а иногда сквозь это проступала какая-то настоящая человеческая жизнь и судьба. Он это наблюдал. Он, не уча, учил меня видеть этих людей.
Горенштейн говорил в интервью Джону Глэду об источниках романа «Псалом»:
Ф.Г. Радиокомитет начал розыск пропавших во время войны родственников. Было объявлено об этом и предложено писать письма, в которых бы рассказывалась жизнь каждого из пытающихся найти этих своих родственников. Некоторые из этих писем были переданы в эфир, а другие – наиболее интересные – один из технических работников передал мне. Я еще не знал, какой именно период истории России буду описывать, и вот эти письма подсказали мне форму построения – на притчах, начиная с коллективизации и войны по семидесятые годы. Вот так – закономерное обдумывание темы и случай, который подворачивается часто, всегда, когда человек сосредоточенно думает об одном и том же…
На самом деле эти письма привез Горенштейну кинорежиссер Михаил Богин, который попросил тогда писателя его не называть…
Горенштейн дисциплинированно каждое утро садился к письменному столу в своем мини-кабинете и работал до часу дня. Ольга Юргенс вспоминает, что выходил он оттуда всегда с каким-то необыкновенным светящимся выражением лица, как будто он путешествовал в каких-то далеких краях и временах (что и было в его воображении) и с некоторым усилием возвращается к реальности.
Потом он шел гулять, чаще всего посещал блошиные рынки. Садился он за письменный стол и вечером и просиживал до глубокой ночи. Это было и время его медитаций. Однажды на вопрос одной дамы, как он сочиняет, он ответил: «Мне диктуют». Конечно, это была шутка, но…
На своей последней встрече с читателями в Берлине он, уже смертельно больной, не смог сдержать слезы, слушая, как Мина Полянская читает из его романа «Попутчики». Вот это место: монолог рассказчика Забродского, которому Горенштейн подарил свое трепетное отношение к Бердичеву и любовь к… украинскому салу:
…Я убежден, что украинское сало – лучшее в мире. Это одна из тех, немногих, истин, в которых я твердо убежден. Сама Гуменючка, насколько я помню, родом из-под Винницы и потому она владеет высшим секретом салосоления. Ибо если украинское сало лучшее в мире, то винницкое – лучшее среди украинского, а Тульчинский район, откуда Гуменючка, лучший по салосолению на Винничине. Если когда-нибудь состоится международный конгресс по солению сала, а такой конгресс был бы гораздо полезней глупой и подлой болтовни нынешних многочисленных международных конгрессов, если б такой конгресс в поумневшем мире состоялся, то его следовало бы проводить не в Женеве, не в Париже, а в Тульчине Винницкой области. И, конечно же, делегатом от демократической Украины на этом конгрессе должна бы была быть Гуменючка. Я ее помню, лицо с красными щечками, доброе и туповатое, а руки умные. Попробуйте сала, созданного этими руками, и вам в хмельном приступе благодарности захочется эти сухие руки старой украинки поцеловать, как хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя, читая наиболее удачные страницы, ими созданные. Писатель ведь пишет двумя руками, гусиное перо или самописка конечно в одной, но обе одинаково напряжены, как у старой Гуменючки при ее великом салосолении.
«Хочется иногда поцеловать руки Толстого или Гоголя…» На этой фразе Горенштейн прослезился, и я понимаю его чувства, ибо сам испытываю нечто подобное, читая его произведения.
Юрий Векслер
Начало. Взятие Москвы
До своего появления в Москве (где он прожил 18 лет) в 1962 году, на Высших курсах сценаристов Госкино, Горенштейн, сирота, сын репрессированного, вынужденный долго (до реабилитации отца в том же 1962 году) скрывать этот факт, прожил 30 лет в городах советской Украины (Бердичев, Днепропетровск, Кривой Рог, Киев), где окончил Горный институт и работал несколько лет в шахте и на стройке. Он, о котором в Москве ходила молва как о косноязычном обладателе местечкового акцента и манер провинциального еврея-парикмахера (теперь я убежден, намеренно провокационно им актерски наигрываемых, утрируемых), написал однажды: «Я идиш, литературу "идиш", не знаю, потому что с ранней молодости жизнь свою проводил в черте оседлости шахтерских и строительных общежитий. Уж такой там был русский дух, уж так там Русью пахло, что хоть топор вешай».
Горенштейн был от природы одарен и актерски.
Одним из важных для него слов в разговорах о творчестве было слово из театрального лексикона – перевоплощение. Он сознательно, намеренно, игрово выбрал в общении со многими в Москве «еврейский колорит» для своей в основе малороссийской речевой мелодики, подчеркнув выбор еще одним своим решением.
Горенштейн вспоминал:
Ф.Г. В 1964 году при первой моей публикации рассказа «Дом с башенкой» в журнале «Юность» мне дали заполнить анкету автора. Там был, естественно, пункт «фамилия, имя, отчество» и другой пункт – «псевдоним». Я знал, где нахожусь. Энтузиазм Маяковского «в мире жить без России, без Латвии единым человечьим общежитьем» давно разбился о быт. Я посидел минут пять и сделал в пункте «псевдоним» прочерк. «Что же вы?» – сказала мне сотрудница с улыбкой, «полушутя». Мне кажется, в тот момент, то есть в те пять минут раздумий, я окончательно выбрал свой путь и даже тему моих будущих книг.
Некоторые из знакомых (например, Лазарь Лазарев) догадывались о его актерстве в жизни, но он, играя, «не прокалывался». На Высших сценарных курсах никто не мог бы предположить, что он может быть блестящим рассказчиком, а он был им в доме Лазаря Лазарева, о чем свидетельствует его дочь Екатерина Шкловская…
Екатерина Шкловская
Он говорил не хуже, чем писал. Это совсем не всегда бывает. Очень часто бывает, что и хороший писатель, но совсем никудышный рассказчик. А он был совершенно адекватный. Он вот какие-то куски пересказывал, которые входили в его романы. И они были ничуть не хуже рассказаны, чем потом написаны…
Мне известно несколько примеров актерства Горенштейна в жизни. Живя в Берлине, он наедине эпатировал одну молодую женщину обильным употреблением… обсценной лексики… В то же время перед другой юной дамой он раскрывался, по ее словам, как «рафинированнейший эстет».
Цитата из повести «Астрахань – черная икра»
Сидеть бы с молодой женщиной у скрипучего, распахнутого окна-рамы, в которой заключено это солнце пустыни и эта серо-черная всемирноизвестная волжская вода, этот пахнущий гнилью и нефтью национальный символ России, сидеть и видеть, как под воздействием быстро гаснущего дня все это напоминает водный мираж в пустыне. Сидеть бы так с молодой женщиной и, чувствуя, как дрожат в моей горячей ладони ее ледяные пальчики, разжигать женскую слабость рассказами о тысячелетнем напоре Азии на Европу. Напоре через астраханский пролом, через астраханское окно из Азии в Европу.
Гунны, хазары, монголы – конский топот истории со II по XIII век, по солончаковой, полынной степи, серо-желтой, каменной в засуху, но разбухающей, вязкой, топкой от дождей. Я пугал бы молодую женщину кошмарными именами тех, кто вел с Русью борьбу за Волгу, ибо Волга была силой многих народов и без этой силы не прожить и не выжить было ни Руси Святослава, ни мамаевой Руси. Я рассказал бы ей о тюркской коннице варварской империи Янгикентских Ябгу, о страшных ранах, причиняемых колющим и режущим антигуманным оружием тех времен, о неудачных каспийских походах руссов через Волго-Донской волок и о том, наконец, как в Нижнем Поволжье под Серкелом, ныне Белой Вяжей, закаленная в боях русская пехота князя Святослава (лапти под командой сапог) одержала идеологическую победу, остановив исламизацию Руси.
И, благодарная мне за эту победу, молодая женщина прижала бы к лицу моему, лицу рассказчика-созидателя, свои пахнущие земляничным мылом волосы, ища защиты и тепла от пережитого страха и ночного волжского ветра.
Он мог и замечательно читать. Об этом тоже мало кто знал. Читал он очень редко, в России, скорее всего, только любимым женщинам.
Он снялся у Али Хамраева в эпизоде, изображая афганского пограничника.
Али Хамраев
Фридрих прилетел осенью 72-го на фрукты и отдохнуть по моему вызову, как автор сценария «Седьмой пули»… В СССР автор сценария получал зарплату за три месяца по 250 р. (Это хорошие деньги.) Фридрих был 2 недели, и я уговорил его сняться в роли афганского офицера-пограничника. Второго афганца сыграл мой друг художник Эмонуэль Калантаров. Фридриху наклеили бороду и усы, он закатал рукава и сказал: «Так немцы воевали в 41-м… – Потом добавил: – Странная ситуация: австрийский и бухарский евреи защищают от Советов границу Афганистана…» Смотря в бинокль на переходящего реку главаря басмачей, вместо текста «Не стрелять!..» Фридрих сказал: «Добро пожаловать!..» Потом его слова были озвучены на наречии дари. Вечером на берегу реки был плов, и Фридрих шутил: «Два еврея держали границу на замке!..» (Эмонуэль Калантаров происходил из бухарских евреев.)
Горенштейн без проблем встраивался в колонну неонацистов в Германии во время их маршей-демостраций, а они чужака чуют, распознают. Горенштейна не распознали – Ю.В.
Да, большой писатель не был светским человеком, не хотел им быть, хотя при желании мог, точнее мог сыграть и светского человека, но… Он хотел раздражать и наблюдать. Он никогда не говорил, угадывая, что собеседнику было бы приятно услышать, резко реагировал на самодовольное умствование, а на самом деле на глупость и разглагольствования бездарности.
И, как результат этих провокационных нарушений правил приличия, возникала закулисная репутация.
Леонид Хейфец
Огромное количество откликов я о нем слышал, чаще всего – отрицательных. Мне говорили, что он – мудак, мне говорили, что с ним невозможно общаться, потом мне говорили, что у него омерзительный характер, что он просто монстр. Чего только я о нем не слышал от кинематографистов и литераторов! Я даже был свидетелем брезгливого отношения к Горенштейну, говорили, что с ним невозможно двух минут быть в одной среде.
Не всякий смог бы преодолеть такое давящее воздействие, но Леонид Хейфец сначала успел познакомиться с рассказом «Дом с башенкой», и это определило его личное отношение к Горенштейну как к гению. Но на такое способны немногие.
В жизни Горенштейна на Родине было два эпизода творческого счастья. Оба они связаны с Москвой. Один – реальный и довольно продолжительный, продлившийся до 1966 года. Другой – совсем короткий, в 1991 году, но, к сожалению, все же иллюзорный. Оба они нашли свое отражение в кривых зеркалах салонов завистников.
Те, кто тогда же, в начале 60-х, соприкоснулись с Горенштейном плотнее, в деле создания киносценариев, прежде всего Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский, быстро оценили самое важное в нем – большой дар… Божий дар.
Ирина Щербакова
Все-таки талант был такой, что все прошибло: и вот эти сценарные курсы, и сценарии, по которым снимали свои фильмы наши лучшие режиссеры. И это, конечно, все его талант. Потому что ничего нельзя сказать про его какую-нибудь особую… ну, как люди действуют: через какой-то такой общий симпатичный облик, через приветливость, через компанейство, через совместное питье и так далее… Так вот ничего этого у Фридриха совершенно не было. А было просто ощущение чего-то поразительного, что вот в этом человеке, который так говорит и так одет, живет такой мощный талант.
Два ходатайства о предоставлению Горенштейну постоянной прописки в Москве и постановки его в очередь на кооперативную квартиру подписали в январе 1968 года Сергей Михалков, Борис Полевой, Виктор Розов и члены редколлегии журнала «Юность».
Забавно, что эти письма легализуют, узаконивают мистификацию, как сказали бы сегодня, фейк Горенштейна, высказывавшего неоднократно вслух предположение, что его отец, может быть, и не еврей вовсе, а если и еврей, то не из Бердичева, а (коммунист-эмигрант) из Австрии, из Вены, бежавший в СССР от преследований. И вот в этих письмах-ходатайствах Горенштейн становится «сыном австрийского коммуниста». Любовь к мистификациям – одна из важных черт личности Горенштейна.
Фейк Горенштейна, или мистификация с происхождением отца, ныне легко опровергается фигурировавшими в его деле в НКВД фактами: его отец был из зажиточной до революции бердичевской семьи. Интересно, что родители отца Горенштейна арестованы не были, сумели эвакуироваться и после войны жили в Бердичеве. Но Горенштейн предпочел до поступления в Горный институт в Днепропетровске жить со своими тетками, одна из которых была его официальным опекуном.
Надо сказать, что в текстах ходатайств помимо «сына австрийского коммуниста» есть и другие элементы фантазии и лакировки действительности, происходившие от желания авторов помочь молодому, яркому, талантливому писателю. Там, в частности, говорилось о резонансе, который вызвал в газетах и журналах рассказ Горенштейна «Дом с башенкой», в то время как на рассказ появилась только одна рецензия Анны Берзер в «Новом мире».
Там же имелось и предсказание о скором вступлении Горенштейна в Союз писателей, которое не осуществилось, хотя в Союз кинематографистов его приняли.
Нет сомнений, что мотором этих ходатайств был не сам Сергей Михалков и другие подписавшие, а Андрей Кончаловский, который, как и Андрей Тарковский, видел потенциал Горенштейна прежде всего для кино.
Сноб и пришелец
Тарковский и явление Горенштейна
Что такое «Солярис»? Разве это не летающее в космосе человеческое кладбище, где все мертвы, и все живы?
Через слова, произнесенные давно истлевшими устами…
Фридрих Горенштейн
Там, где конфессий не бывает
В декабре 2007 года я был в Москве. Не будучи знакомым с искусствоведом и историком культуры Паолой Волковой, по рекомендации ее близкой подруги Варвары Арбузовой договорился с ней о встрече и пришел на Высшие сценарные курсы, где Волкова преподавала, чтобы с ее помощью посмотреть личное дело Фридриха Горенштейна, который учился на курсах с 1962 по 1965 годы. Пока мы с Паолой Дмитриевной поднимались с передышками из аудитории, где она закончила лекцию, в дирекцию, в ответ на мой вопрос, была ли она знакома с Горенштейном, она произнесла целый и цельный монолог (я «на журналистском автомате» включил тогда свой диктофон).
Паола Волкова
Я очень серьезно отношусь к этой фигуре. И меня потряс совершенно «Псалом». И вот «Дом с башенкой» я недавно перечитывала, потому что Тарковский хотел ставить его. Я подумала: как может быть так, что у такого человека, который почти не человек, а парадокс или гримаса человека (я его даже не воспринимала буквально как человека, с которым я могу сидеть и разговаривать, и вот я думала, что он – как гримаса человека или парадокс человека), что у него душа библейская. Меня это потрясло, что я видела в своей жизни человека, которому было нестерпимо трудно ежедневное существование, потому что мир живет в определенных категориях, к которым ему приспособиться невозможно, потому что у него реально душа, сущность – двойник. Он – древний, не еврейский даже, а библейский. И что он так чувствует мир, живет он по этим законам, а не другим. Как интересно бывает – видимость и сущность, оболочка человека и то, чем он является на самом деле. Это не раздвоение человека, он не сумасшедший, а это просто такая беда, несчастье такое, когда он не соответствует ни одной цивилизации, ни одному времени.
Это очень странно, но это еще мои наблюдения давней поры: не будучи ни щеголем, ни светским человеком (его в этом обвинить никак нельзя было), он был вхож в самые модные дома. Одевался он ужасно, он жутко себя вел, невкусно ел, неэстетично говорил, но был обожаем всеми снобами. Никому никогда в этих домах ничего бы не простили, а он – только ходи, дорогой. Это человек, который давал очень много людям, которые с ним общались (так, как Тарковскому), а кроме того, все-таки какие бы эти люди ни были в те далекие времена, они были все художниками, а Фридрих Горенштейн состоял из одной только художественности и не из чего больше. Просто она имела такое выражение. Под этим словом я подразумеваю определенную содержательность. С ним общение было очень существенно, и он был оригинален, он был необычен.
Уж на что Тарковский был сложен в этом смысле, боялся сам не соответствовать снобизму просто до кончиков ногтей, а как к Фридриху он относился? Как ни к кому, просто как ни к кому! Если он мог любить, то он его любил. Возвращаясь к Фридриху, я могу сказать только, что он человек мира древнего, это мое абсолютное убеждение. Поэтому он не может быть ни в одной конфессии, он – над этим. Я об этом когда-то говорила с покойным другом своим Мерабом Константиновичем Мамардашвили. И это он сказал (я просто повторяю его слова), когда мы обсуждали феномен Горенштейна, когда был напечатан «Псалом», что «это тот уровень, когда человек над деревней». Этот человек над своей деревней – украинской, московской, российской, немецкой, – и он один из тех немногих людей, которым это не удалось, нет, а просто он в свой рост здесь. И там конфессий не бывает.
Монологи Рублева
О возможно первой встрече Андрея и Фридриха, почти ровесников (Горенштейн родился 18 марта, а Тарковский 4 апреля 1932-го), но как бы людей с разных планет, «двух существ в беспредельности» (Достоевский), рассказал в документальном фильме «Место Горенштейна» кинорежиссер Али Хамраев.
Али Хамраев
В 1976 году Андрей прилетел в Ташкент на выбор натуры для фильма «Сталкер». Ему нужна была «зона». И он мне сказал:
– А ты знаешь, что Фридрих несколько монологов рублевских мне принес в свое время?
– Нет.
– Мне, – говорит он, – все время говорили, что «сценарист Горенштейн хочет с вами встретиться»… А у меня подготовительный период: столько проблем, забот и так далее… Я спрашиваю:
– А чего он хочет?
– Ну он хочет с вами поговорить.
– Передайте, что у меня нет времени.
И вот однажды я сижу в группе и мне говорят:
– Там Горенштейн пришел.
Ну уже некуда было деваться. Зашел он, говорит в нос, говорит:
– Здравствуйте! Вот я к вам и к вашему творчеству отношусь с большим уважением…
– Спасибо, – говорю, – приятно слышать.
– Вот у меня здесь кое-что есть, вдруг вас это заинтересует…
– А что вы хотите?
– Ну там кое-что… Вы почитайте…
И он, так и не сняв пальто, быстро ушел. Странное было явление. Я бросил, – говорит он, – эту тетрадку в портфель и вечером вспомнил. Открываю, – говорит он, – и вижу – монологи Андрея Рублева. Вот, Алик, веришь: вот как они есть, я их – в картину.
Я потом его нашел, чтобы как-то оформить. Но он сказал мне: «Нет, я вам дарю». Он мне подарил эти монологи.
К моменту этого мемуарного и, судя по комментарию, апокрифического рассказа Тарковского об участии Горенштейна в «Андрее Рублеве», им по сценарию Горенштейна уже был снят «Солярис».
Комментарий Андрея Тарковского, сына режиссера:
Я не совсем согласен с Али Хамраевым по поводу использования диалогов Горенштейна в «Рублеве». Безусловно, отцу они понравились, что, наверное, и послужило залогом их дальнейшего сотрудничества, но в фильме их просто нет. Я специально перечитал сценарий АТ и Кончаловского «Страсти по Андрею» 1962 года. Все монологи в фильме, с незначительными режиссерскими поправками – оттуда, включая основные философские диалоги с Феофаном Греком («Распятие» и «Диалог в разрушенном храме»)…
Что касается работы над сценарием «Соляриса», то отец начал ее еще в 1966 году: у меня в архиве есть рукопись отца с первыми 30 страницами, которые потом полностью вошли в режиссерский сценарий. Фридрих подключился к работе в 1970 году. Многие диалоги писались на съемочной площадке (это обычная схема работы отца, он всегда что-то менял), как и во всех последующих фильмах. АТ и Горенштейн работали очень плотно, всегда вместе, писали «в четыре руки». Процесс работы был очень интересный. Просто мне довелось присутствовать при написании «Светлого ветра», видеть двух гениев за работой (одно из самых ярких воспоминаний моего детства)… Иногда во время работы над «Светлым ветром», пока у нас еще не появился пес, Фридрих приходил с кошкой… Говорил, что ей скучно одной…
Дебют сценариста
Узнав историю про монологи Рублева, которая произошла с большой вероятностью в 1963 году, я лучше понял, почему Тарковский оказался самым яростным защитником Горенштейна, когда тот, написав свой первый «московский» рассказ «Дом с башенкой», представил его еще до публикации в журнале «Юность» как заявку на киносценарий – на «Мосфильм», в руководимое Александром Аловым и Владимиром Наумовым Творческое объединение писателей и киноработников. На первой читке 21 июня 1963 года Горенштейну было предложено сочинить вторую часть, что он вскоре и сделал, и на ее обсуждении, как собственно и при первом чтении, присутствовал и участвовал в дискуссии как член худсовета Андрей Тарковский, сам снявший к этому моменту только одну большую картину «Иваново детство», уже, однако, завоевавшую главный приз («Золотой лев») на МКФ 1962 года в Венеции, что принесло Тарковскому авторитет в профессиональной среде. Да и ожидания от его тогда еще не начатого съемочного периода «Андрея Рублева» были очень большими.
В этом очень интересном обсуждении, уже 20 января 1964 года, участвовали также Владимир Наумов и фронтовики Александр Алов, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Лазарь Лазарев, Зоя Богуславская и другие… В их выступлениях говорилось о ярком таланте Горенштейна, о новизне написанного им сценария, но также и о трудностях его «прохождения»…
Позднее, в июне того же года, первая часть сценария была напечатана в качестве рассказа в журнале «Юность».
«Облегченные повествования о приключениях детей во время войны – а их появилось не так уж мало в свое время – лопаются как мыльные пузыри, особенно теперь, когда эти дети вступают в литературу и пишут о том, что случилось с ними в детстве в годы войны». Так написала Анна Берзер в единственной рецензии на рассказ Горенштейна.
Важная особенность атмосферы на «Мосфильме» в январе 1964 года, во время обсуждения сценария «Дома с башенкой», – это еще живая память о войне всех участников.
А еще у всех обсуждавших был свеж в памяти Карибский кризис октября 1962 года и угроза атомной войны с США, которая латентно «прошивала» сценарий чуткого Горенштейна. По этим причинам многие и почувствовали так остро всю новизну и талантливую правду «эха прошедшей войны» в сценарии Горенштейна.
К тому времени прорывными удачами в этой теме были «Летят журавли» (1957) Сергея Урусевского, «Баллада о солдате» (1959) Чухрая и «Иваново детство» (1962) Тарковского.
Деятели кино намного раньше литераторов приветствовали явление Горенштейна как нового большого таланта, но даже на этом фоне при обсуждении сценария заметен антагонизм Тарковского и остальных, считавших, что сценарий надо будет еще долго дорабатывать, доводить и так далее… В ответ на что Тарковский сказал: «Я считаю, что это сценарий, и сценарий законченный. Вот уровень моего отношения к этому сценарию. Есть поправки, но это касается уже режиссерского сценария. Вот моя точка зрения».
Необходимое пояснение
В рассказе «Дом с башенкой» (первоначальное название «Дом с башенкой, дядя, старуха, торгующая рыбой, инвалид с розовой клешней…») и одновременно в первой части сценария все события описываются глазами мальчика, главным для которого становится то, как у него, росшего без отца, на его глазах умирает мать, заболевшая в дороге из эвакуации и снятая с ним вместе с поезда. Во второй части уже взрослый Сергей приезжает в город, где умерла мать, чтобы найти ее могилу.
Новизна и талантливость Горенштейна были в каждом элементе этой второй части сценария, сиквела рассказа о мальчике. Начинался сиквел так:
Мужчина в нейлоновой рубашке сидел в шашлычной и ел шашлык по-карски одним куском. Он брал ломтики лимона, выжимал из них сок на поджаренное мясо и добавлял соус из соусника. Потом он выпил холодного вина, две рюмки подряд, вынул газету, но так и не раскрыл ее, принялся рассматривать себя в висящем напротив зеркале.
Рядом маленький старичок грыз вставными зубами отваренную куриную четверть, часто ковырялся спичкой в зубах и сплевывал в спичечный коробок.
– А вы сами откуда? – спросил старичок.
Мужчина назвал большой северный город.
– А похожи на армянина, – сказал старичок, сдирая скользкую куриную кожицу.
В шашлычную вошла очень загорелая блондинка, села за соседний столик и принялась листать меню.
– Семья у вас там? – спросил старичок, копаясь детскими пальчиками в куриной мякоти.
Мужчина отвернулся от старичка и смотрел на блондинку: она была в коротеньком халатике, а две нижние пуговицы халатика были расстегнуты.
– Отец, мать? – спросил старичок, разгрызая куриный хрящ.
– Мать у меня в войну умерла, – сказал мужчина. – Я еще пацаном был.
Под халатиком у блондинки был влажный купальник, на груди и снизу халатик промок, а концы волос у нее тоже были влажные, потемневшие. Блондинка заказала гранатовый сок и какое-то клейкое желе. Мужчина слегка повернул голову и смотрел в зеркало, как она ест желе.
Было очень тихо, по потолку скользили тени, старичок ушел за ситцевые портьеры в туалет. И вдруг что-то произошло. Мужчина вначале не понял, что случилось: сзади кто-то вбежал, что-то крикнул и блондинка перестала есть. Желе капало у нее с ложечки на столик.
Из туалета вышел старичок и, вытирая на ходу платком мокрые руки, заковылял к выходу.
– Что случилось? – спросил его мужчина.
– Курортника машина задавила, – сказал старичок. – Теперь отдохнет…. И курсовки не надо.
В шашлычной стало совсем пусто, только мужчина продолжал сидеть у столика над недоеденным шашлыком и блондинка вытирала салфеткой капли желе с халатика.
– Вы боитесь покойников? – спросила вдруг блондинка.
– Наверно, – сказал мужчина.
Блондинка повернулась к нему лицом. Халатик у нее был по-прежнему расстегнут, и виднелись загорелые колени.
– А если война, – сказала она. – Вы ведь мужчины.
На животе у нее тоже было влажное пятно от купальника.
Вошел старичок и снова заковылял в туалет.
– Что там? – спросила блондинка.
– Он жив, – сказал старичок. – Отрезало ногу.
– Ну вот, – блондинка встала и оттянула халатик, провела ладонью по груди и бедрам. – Пойдемте, вы ведь все-таки мужчина, надо закалять нервы.
Мужчина вышел из шашлычной вслед за блондинкой.
Улица была белой, ослепительно белой от солнца, а посреди мостовой вокруг пыльного автобуса молча стояли люди, и внизу из-под ног слышался крик, изредка затихающий.
Мужчина подошел ближе. Лица у людей были какие-то необычные, у всех одинаковые. Здесь не было ни сострадания, ни любопытства, просто испуг, и, подойдя ближе, мужчина понял, в чем дело. Пострадавший не кричал, а смеялся, он лежал на мостовой лицом кверху. Это был человек лет пятидесяти, довольно упитанный, загорелый, на лбу у него была ссадина, но небольшая. И смех его не был похож на истерику, просто он лежал себе на мостовой, поглядывая то на людей, то на свою неестественно вывернутую левую ногу, и хохотал.
Подъехала скорая помощь. Санитар присел на корточки, приподнял голову пострадавшего, а тот все хохотал и пытался объяснить что-то доктору. Доктор был молоденькой девушкой, и видно было, что она тоже испугалась, начала подглядывать по сторонам, перешептываться с санитарами, а потом прикоснулась, и вдруг наступила тишина, пострадавший перестал смеяться, и все вокруг молчали. Под штаниной был сплюснутый, раздавленный автомобильным колесом протез. И тогда кто-то сзади хихикнул, кто-то прыснул в ладонь, кто-то захохотал, даже докторша улыбнулась…
Полностью текст сценария опубликован в книге кинопрозы Горенштейна «Раба любви».
Монолог Тарковского
Сиквел «Дома с башенкой» особенно понравился Тарковскому.
Выступая на обсуждении, он говорил:
А.Т. Я с большим нетерпением ждал появления сценария Фридриха Горенштейна. Заявку второй половины этого сценария мы прослушали, и мне она чрезвычайно понравилась.
Я не могу согласиться с Норой Алексеевной [Рудаковой – Ю.В.], что эта заявка отличается по ходу от замысла того, что мы имеем сейчас. Я не хочу сказать, плохо это или хорошо, я просто констатирую факт.
Второе – товарищ Бакланов сказал здесь, что это является продолжением первой половины рассказа и, соответственно, должно как-то оттенять первую половину и соотноситься с первой половиной абсолютно. Это совершенно справедливое впечатление, если считать рассказ «Домик с башенкой» частью сценария. Я категорически отношусь к людям, которые считают, что не должно входить в сценарий никоим образом. Это было бы детективным, нереальным, и весь ужас, пережитый мальчиком на войне, он не нужен здесь, ибо в герое, написанном во второй части сценария, которую я считаю в основном законченной вещью, достаточно прочитывается его прошлое.
Более того, такая форма, где человек в душе, в сердце носит это окаменевшее, есть в сценарии. Такой мотив окаменевшего впечатления, окаменевшей боли в этом сердце – это в общем есть, и вовсе не интересно мне (и было бы ужасно) разоблачение, неглубокое такое, а также это такое конкретное в образах, в характерах, в воспоминаниях, которое мы пережили, так как мы прочитали первую половину рассказа так, как показывал Горенштейн. Обсуждался у нас этот рассказ? Второй раз не обсуждался? Значит, в частной беседе я говорил об этом с кем-то… Понимаете, в чем дело? Дело в том, что в «Домике с башенками» два разных темперамента, два разных уровня талантливости и два стиля.
Если первый рассказ банален, то второй рассказ глубоко оригинален и глубоко интересен.
Г.Я. [Бакланов] Как раз наоборот.
А.Т. Я высказываю свою точку зрения.
Из того посыла, который был дан в первой половине, родился замысел более насыщенный.
А что касается фильма, который я себе представляю по этому сценарию, то он может быть чрезвычайно интересным, глубоким и необычайно реалистичным в своем исполнении. Этой реалистичности автор все время требует от режиссера.
Казалось бы, хочется ввернуть какое-то воспоминание, но я думаю, как это будет ничтожно, наивно и глупо. Тут необходимо реалистическое проникновение в ткань этого произведения.
Теперь уже конкретно, касаясь замысла и идеи.
У меня тоже есть претензии к сценарию, но они не принципиальны. Речь идет об исполнении отдельных эпизодов этого сценария. У меня есть неудовлетворенность некоторыми сценами от каких-то их излишеств. Но я понимаю возможность появления этих сцен и возможность их переделки или написания заново.
Но не это меня волнует. Меня волнует совсем другое. Что это за персонаж? Товарищ Бакланов говорил об этом. Скажу и я.
Это не единственный путь, по которому пошел автор в раскрытии этой темы, конечно, это не единственный путь. Если бы эта тема была дана какому-то другому писателю, то возможно, что он сделал бы ее по-своему. Сама эта тема не может не касаться всех, она касается всех. Это тема человека, который носит в себе войну. У каждого есть такой исковерканный войной кусок жизни.
Автор пошел по пути показа человека, больного воспоминаниями о войне. В нем окаменела ненависть к ней, ненависть к страданиям, полученным от нее. Он смотрит на мир как-то очень однобоко.
Вы говорите о том единственном пути, по которому пошел автор. Да, это однобоко. Но и все рассказы Толстого крайне однобоки и критикуются за эту однобокость. Это потому, что автор отстаивает свою реалистическую позицию исследования жизни. Это не порок.
Тут мы имеем дело со сценарием, которые на реалистической канве исследования жизни высказывает субъективную, очень личную, глубоко волнующую всех точку зрения.
Вот что меня привлекает в этом сценарии. При гражданственной такой интонации, очень понятной, очень личное исполнение этой вещи и лирическое, в таком классическом понимании лирическое, личное. Мне это нравится. Мне настолько нравится этот сценарий, что если бы произошла катастрофа с «Андреем Рублевым», я просил бы закрепить меня, чтобы сделать этот фильм. Это требует, может быть, перестройки какой-то эстетической, но этот сценарий меня глубоко взволновал. Я бы сказал, что это блистательный сценарий. Правда, он требует какой-то определенной точки зрения на вещи, учитывая, что этот человек рассказывает с очень оригинальных позиций, раскрывает эту проблему антивоенную, антитоталитарную. Вся эта тема, вся эта проблема – это проблема самая современная, которой может быть посвящен современный кинематограф и литература вообще. Это проблема разрушения человеческих контактов. Вот тема этой вещи, и автор с яростью, с темпераментом показывает, что никто так не разрушает человеческие контакты, и об этом можно судить сейчас, когда войны нет, когда она в прошлом и когда мы боремся во имя спасения мира, но именно сейчас можно терять человеческие контакты во имя пережитого, из-за пережитого, благодаря пережитому. Это глубоко современное решение этой проблемы и очень важное, на мой взгляд. Есть такие эпизоды, лучшие, кстати, эпизоды, которые не являются, что ли, иллюстрацией идеи или частью общего замысла и идеи, положенной на эту полочку этого эпизода, – очень реалистичные, очень правдивые; поэтому не получается этого схематизма драматургического, к которому мы привыкли, и очень хочется просто понять, просто оценить каждый эпизод в соответствии с замыслом.
Замечательный эпизод в парке, в горсаду с фейерверком. Это высокий класс именно в чувственном виде. Это когда вдруг среди зеленой темной листвы начинает взрываться ракета, мерцают эти прутики и потом в полной темноте начинают остывать эти раскаленные прутья и человек с только что пережитым страданием этого прошлого, не рядом с этим праздником феерии, праздником жизни, а рядом с чем-то – не могу объяснить. В темноте эти остывающие металлические прутья, которые были основанием для пороховой ракеты. Это хорошо, это образ, связанный с конкретным ощущением, человеческим ощущением, которое, кстати, очень хорошо сделано.
Цитата из сценария
…От быстрой ходьбы во рту у него пересохло и начало подташнивать, тогда он привалился к какой-то решетке. За решеткой были странные сооружения: на тонких жердях покачивались громадные многогранники, кубы, усеченные пирамиды, а в центре, вокруг шара-ядра – пересекающиеся эллипсы.
– Природа, – сказал Сергей вслух. – Вот она, наглядное пособие, как все просто и ясно. Атомы одних веществ замещаются атомами других веществ… Жизнь и смерть – это просто химический процесс…
Многогранники плавно покачивались, негромко позвякивали, и Сергею внезапно стало страшно, все исчезло, он был наедине с первозданной материей. «Цикл завершается, – подумал он. – Человек вновь, как в первобытные времена, наедине с природой, лицом к лицу». И действительно, среди атомов и молекул он увидел человека в кепке и хлопчатобумажном пиджачке. Человек спокойно ходил, прикасался рукой к тонким жердям, и внезапно все затрещало, вспыхнуло, завертелось, синее, зеленое, фиолетовое, красное пламя бушевало вокруг многоугольника, сыпались искры, с воем и шипением из гущи пламени вырывались ракеты и лопались, рассыпались в небе, освещая верхушки деревьев, бледнели звезды, длинные тени, неожиданно возникая, проносились по земле в разных направлениях, и поднятые кверху хохочущие лица людей становились то ярко-зелеными, то розовыми, то голубыми…
Наконец все стихло, потемнело, пахло дымом и порохом, а многоугольники за решеткой исчезли, дымились обугленные жерди, лишь кое-где они были темно-вишневые, раскаленные, но и там, шипя, остывали, покрывались сизым пеплом. Толпа подхватила Сергея, понесла, он очутился возле танцплощадки, купил зачем-то билет и вошел за низенькую ограду…
А.Т. Эта предыстория перед парком и вся история в парке сделаны на высоком уровне, и давно я ничего подобного просто не читал. Я не говорю уже о том, как сдают на права эти инвалиды. Это просто блестящий эпизод, причем блестящий своей правдивостью.
Цитата из сценария
Автобус проехал по мосту над болотистой речушкой, а за мостом виден был лес и слышен был треск множества мотоциклетных моторов.
– Глянь, сколько их, – сказал кто-то. – На права сдают.
Автобус остановился, и Сергей сошел. Он увидел утрамбованную площадку, а на ней несколько десятков инвалидных мотоколясок, и попытался вспомнить, кто ж ему говорил вчера об этом, но никак не мог вспомнить. Площадка была в сложном порядке размечена флажками, и коляски инвалидов пробирались в этом лабиринте. Сергей подошел ближе. Вокруг смеялись, шутили, было жарко, и многие инвалиды разделись. Неподалеку от Сергея сидел широкоплечий инвалид в тельняшке. Культяпка у него была с татуировкой: какая-то расплывшаяся надпись и часть женской головки, срезанная вкосую.
– Что, Петя, – сказал ему инвалид в старом танковом шлеме, – нижнюю половину, миленький, потерял?
– Там у меня еще дамское имя было, – сказал Петя. – Красной тушью наколол… В сороковом году… Теперь это, может, и к лучшему, жена ревновать не будет.
– Застрял Мишка, – голубоглазый инвалид показал на заглохшую среди флажков коляску. Инвалид был в сетке с короткими рукавами и под сеткой, через грудь, у него тянулась лента, на которой держался протез.
– Нет лучше лошади, – заметил круглолицый упитанный инвалид. – Мы на них всю Белоруссию прошли, болота… Лошадь ударишь крепче, она и потянула.
– Ты рассуждаешь как враг прогресса, – сказал голубоглазый. – Ребята, Перекупенко – враг прогресса. Ты не вовремя родился, Перекупенко. Тебе надо было жить во времена древней Руси, и ноги бы тебе обрубили честной простой секирой, – он похлопал круглолицего по жирной культяпке, – а не оторвали этим проклятым тринитротолуолом.
К инвалиду в тельняшке подошел мальчик лет восьми, на поясе у него висела потертая кобура от нагана. Инвалид взял его рукой за голову, пригладил волосы, затем застегнул пуговицу на штанишках, а обрубком второй руки осторожно вытер мальчику лицо.
– Это у тебя тэтэшка или парабеллум? – спросил мальчика голубоглазый, кивнув на кобуру.
– Он еще необстрелянный новобранец, – сказал инвалид в тельняшке.
– Вот такие пацаны – самый сообразительный народ, – сказал инвалид в танковом шлеме. – Я в начале войны курсачом был, ну постарше, но все ж пацан… Немец десант выбросил, а вокруг никаких частей, кроме нас. И как вчера было, помню: немецкий пулеметчик в скирде засел, ничем его оттуда не возьмешь. Зажигательных пуль у нас тогда не было. Так что ж ты думаешь, сообразили, лук сделали, ремень натянули, намочили стрелу в бензине, сожгли его в той скирде к хренам.
– Тише, – сказал голубоглазый, – не ругайся. – Он торопливо заковылял навстречу въезжавшей на площадку инвалидной мотоколяске. – Здравствуй, Машенька, – сказал он.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=63110222) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
